Я вдовец. Сильви умерла двенадцатого ноября.

Печально.

В этом году мы вместе не пойдем на распродажу.

Сильви ушла тихо, на цыпочках, на пуантах, словно балерина. Так, бесшумно, уходит счастье.

Она не хотела меня беспокоить, но ее смерть меня не пощадила.

Зима началась раньше обычного, 12 ноября. Думаю, она будет суровой и продлится очень долго.

Сильви покинула меня, но не ради другого. Она просто отцвела вместе с последними осенними цветами. Мы спорили о том, какого оттенка клюв у птицы, которая плыла по реке. Она не соглашалась со мной, я говорил: «Да ты просто не видишь без очков!» – (она не надевала их из кокетства), а она: «Прекрасно я все вижу издалека!» И замолчала. Навсегда. Спасатели не смогли ничего сделать. Пламя погасло.

Она не любила рассказывать о себе, еще меньше любила комплименты. Теперь, когда она умерла, я наконец-то смогу ею восхититься.

Мне повезло, что мы встретились. Она всегда носила меня на руках и всегда улыбалась мне.

Она была изысканной, как фарфоровая статуэтка, и стойкой. Она была смелой. Выноси́ла меня сорок лет подряд, а ведь я не подарок.

Мы друг друга дополняли: я обладал недостатками, она – достоинствами, я поражал всех вокруг своим пессимизмом и эгоизмом, она – оптимизмом и альтруизмом.

Однажды я сказал ей, что альтруизм – психическое расстройство, я об этом читал. Ей не нравилось, что я каждую фразу начинаю со слова «я», я объяснял, что следую законам грамматики, и раз я первое лицо, то и в предложении намерен стоять на первом месте. Я всегда думал о себе, она – о других, и для нее это было естественно.

Вспоминается одна забавная история – про щетки. Помню, как-то раз я делал репортаж на фабрике, и владелец подарил мне на память набор щеток, самых разных, больших и маленьких.

Вечером к нам на ужин пришли друзья. Сильви достала коробку и пустила по рукам, словно тарелку с канапе, предлагая гостям выбрать себе щетку по вкусу. В результате все самые красивые щетки разобрали. Я молча испепелял Сильви взглядом. Особенно тяжело было отдавать чудесные щетки с деревянными ручками и мягким ворсом. Как я переживал потерю!

Сильви сделала из деревенского мужлана рафинированного интеллектуала. Неудивительно, что я поседел. У нее был отменный вкус, она всегда принимала решения по поводу дизайна интерьера за нас обоих. Она любила красивую мебель и ярмарки. Благодаря ей я стал ценить антиквариат.

И как только обладательница безупречного вкуса могла выбрать меня? Я ведь не антиквариат, я старая развалюха, неотесанная, колченогая и к тому же вечно нуждающаяся в подпорке. Сильви помогала мне держаться. Она заботилась обо мне, сдувала с меня пылинки, заставляла меня сиять.

А я ее смешил. Или доводил до слез.

Я на маленькой яхте на мысе Горн. Море белое, небо черное, я спустил паруса и сижу на корточках в глубине рубки, закрыв лицо руками. Жду, пока буря стихнет. Я оптимист и думаю, что все стихнет. Шторм – это не вечные снега.

Когда я объявил новость, продавщица в булочной дала мне к моему багету еще бесплатный пакетик миндального печенья «макарон». Соседка оставила у меня под дверью пирог своего приготовления. Было очень вкусно, пирог напомнил мне о том, что есть в жизни приятные моменты.

Сосед предложил сходить с ним в магазин за лампочками со штырьковым цоколем – их сейчас нелегко отыскать.

С тех пор как Сильви угасла, я живу в темноте. И лампочки тут не помогут. Даже при ярком освещении я ничего не вижу.

Сказать, что я в порядке, – значит солгать. Сказать, что я не в порядке, тоже значит солгать. Я просто живу.

Я всегда эгоистично надеялся, что умру первым. Сильви могла бы тогда насладиться жизнью и попутешествовать, чего я никогда не хотел. Съездила бы в Намибию, приручила бы тигров, встретила бы прекрасного вдовца, красивого и умного, который каждый день, вне зависимости от реального положения дел, восторгался бы ее красотой.

Теперь, глядя на фотографии Сильви, я понимаю, что она настоящая кинозвезда.

Когда я пытаюсь утешиться и уверяю себя, что Сильви умерла без боли, тихо, какой-нибудь кретин обязательно заявляет, что нельзя с точностью определить, как чувствует себя человек без сознания… Типа «не стоит слишком радоваться».

А некоторые любезно осведомляют меня: «Она была слишком молодой! Это настоящая драма!» Будто я сам не знаю.

Еще один парень, чтобы меня поддержать, не сбавляя градус сурового трагизма, кладет мне на плечо тяжелую теплую руку, по ощущению словно кусок вареного мяса, и говорит: «Бедный старина». Мне хочется ответить, что я не бедный и не старина. Он подбирает чертовски подходящие формулировки: «Что же с тобой станется? Сейчас, когда вокруг полно народу, все суетятся, у тебя нет времени подумать о своем горе. Но когда заботы кончатся, вот тут-то ты действительно раскиснешь. Будет очень тяжело». Еще чуть-чуть, и он бы прибавил: «Да, не завидую тебе».

Многие просто начинают рыдать, и рядом с ними чувствуешь себя толстокожим черствым человеком: жена умерла, а ты не ревешь. В такие минуты хочется сказать доброжелателям: «Не расстраивайтесь, со временем все наладится».

Порой люди принимают и правда принимают мое горе близко к сердцу, меняются в лице, а затем восклицают: «Господи, ведь такое может случиться и с нами! Мы тоже катаемся на велосипедах, а на следующей неделе собираемся на лыжный курорт. Надо обязательно сходить к врачу!» Вот как легко испортить человеку день и заставить каждые пять минут считать пульс. Впрочем, кто предупрежден, тот вооружен.

В этом году мало кто пожелал мне счастливого Нового года или Рождества.

Странно, что люди не решаются говорить о счастье с тем, кто пережил большое горе.

Я этого не понимаю. Ведь именно те, кто страдает, больше всех нуждаются в пожеланиях счастья. Какой прок от пожеланий счастья тем, кто уже счастлив? Создается впечатление, будто общество предпочитает, чтобы несчастные остались несчастными. Навсегда.

Изо всех сил стремясь мне помочь, доброжелатели подарили мне книжечку. С голубой обложкой цвета незабудок. На ней рисунок в стиле Пейне – деревце и птички. Название говорит само за себя: «Как победить скорбь?» Подзаголовок еще лучше: «Оставить печаль и научиться жить снова». Автор Анн Анселен Шютценбергер, «психотерапевт с мировой известностью, ведет групповые занятия психодрамы».

На первых страницах дана таблица разных видов стресса. Потеря супруга или супруги оценивается в сто баллов, а значит, пережить такой стресс тяжелее всего. Хотя параметры странноватые: 73 балла тому, кто разводится, 63 балла тому, кто попадает в тюрьму, 11 баллов тому, кто нарушает закон. Я собой горжусь, у меня высший балл. Интересно, а тот, кто нарушит закон десять раз и получит 110 баллов, окажется несчастнее того, кто потерял жену?

Да и вообще, человек может одновременно переживать несколько печалей. Вдруг кто-нибудь потеряет жену и плюс к этому нарушит закон? Складываем баллы. «Двести баллов – крайне тревожный сигнал. Сорок девять процентов из тех, кто набрал 300 баллов, тяжело больны или являются жертвами несчастного случая».

Текст порой потрясает почти поэтическим пафосом: «Любая смерть или потеря – ребенка, брата, сестры, груди, руки, ноги, почки, а также выкидыши и даже утрата собаки или кошки (не будем принимать в расчет запропастившуюся связку ключей) – это непоправимая утрата, печаль, которая может остаться с нами навсегда. (…) Человек становится уязвимым перед болезнями, несчастными случаями, инфекциями. Как показывают исследования, вдовцы нередко умирают следом за супругой в тот же год».

Если хорошенько все подсчитать, мне осталось жить максимум девять месяцев.

А на случай, если в течение этого времени мне станет плохо, книга дает отличный совет: «Медленно делайте вдох и выдох и, словно молитву, спокойно повторяйте:

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…»

Я нашел серебряную ручку, которую подарил тебе на день рождения сто лет назад. С тех пор серебро почернело. Ты мне этой ручкой написала много нежных слов после того, как я посвятил тебе небольшой абзац книги «Куда мы, папа?». Я написал: «А потом я вдруг встретил однажды чудесную умную красивую девушку с чувством юмора, которую заинтересовали я и мои горемычные дети. Судьба мне улыбнулась, и девушка меня не бросила». Серебряной ручкой ты мне написала: «Чудесная девушка останется с тобой еще очень надолго [ты не сдержала своего обещания]. Ей удивительно повезло, что такой тонкий, умный и любящий принц ею заинтересовался». Правильно, серебряной ручкой можно писать только добрые слова.

Такой ручкой только попробуй вывести слова «высокомерный», «раздражающий», «капризный», «властный», она сразу сломается, я уверен.

Пожалуй, я себе кота заведу. Ты вот на небесах воссоединилась со Скромнягой, а мне больше некого любить – ни жены не осталось, ни кота. Сильви ушла в мир иной вместе со Скромнягой.

Помню, как мы встретились в первый раз. Это было у Клода Леви-Строса. Я снимал очередной сюжет для телевидения. Я тогда поругался со своей ассистенткой, и мне прислали новенькую, приступившую к работе совсем недавно. Очаровательная девушка в красном берете постоянно улыбалась и вдобавок обладала всеми качествами внимательного, умного помощника режиссера. К тому моменту она уже участвовала в съемках нескольких полнометражных проектов и неплохо знала телевидение.

Мы сразу поладили. Я говорил глупости и смешил Сильви. Помню, однажды я сморозил полную чушь, что-то вроде: «Попрошу-ка я господина Леви-Строса надеть джинсы Levi’s, взять аккордеон и сыграть нам вальс Штрауса». На редкость тупая шутка, но Сильви была настолько тактична, что посмеялась. После этого в конце недели я пригласил ее на ужин.

Я отправился за ней туда, где она жила, на площадь Пигаль. Она прихорошилась, надела черные бархатные шорты (в те времена это было модно), белый шелковый корсаж и кулон в виде головы слоника.

Я пригласил Сильви в «Шарло», очень хороший рыбный ресторан. Затем предложил зайти ко мне в гости. Согласилась, широко улыбнувшись. Сперва мы заглянули к ней, чтобы забрать кое-какие туалетные принадлежности.

Я жил в десяти километрах от Парижа в печальном унылом пригороде. Позже Сильви призналась мне, что, пробираясь в полутьме по пустынным улицам, здорово нервничала. Она не так уж хорошо меня знала. И думаю, убогий многоквартирный дом возле канала, больше напоминающего болото, не слишком ее вдохновил.

Я жил в маленькой холостяцкой квартирке, порядка не соблюдал, разбрасывал по полу газеты и хранил в раковине груды грязной посуды.

Наверное, Сильви содрогнулась, но деликатно не показала виду.

Полагаю, в итоге ей у меня понравилось, потому что она осталась.

Вскоре Сильви убедила меня переехать в Париж, и мы обосновались недалеко от Монмартра в чудной квартире на Ивовой улице.

Позже мы купили в том же квартале мастерскую художника со стеклянной крышей. Во время грозы там можно было любоваться небом, не промокая до нитки.

Потом мы перебрались в дом в стиле ар-деко, там еще жил Жорж Мильтон, знаменитый певец, прославившийся песней: «Она мне говорит: «Да так себе!»…»

В нашем последнем парижском доме было множество роз.

Она верила в меня, и благодаря ей я тоже стал верить. Когда мы познакомились, я был почти ничтожеством, а теперь – почти цельная личность.

Думаю, она мною гордилась. Просила, чтобы я подписывал книги для ее подруг. Мне бы хотелось, чтобы и теперь, когда она видит меня издалека, я ей нравился. Потому что, хотя тебя и нет рядом, Сильви, я продолжаю каждый день мыться и бриться. Я за собой слежу, чтобы тебе не было за меня стыдно, чтобы ты считала меня мужественным и стойким. К счастью, у меня есть дочь Мари. Ее я тоже не могу разочаровать. Жаль, Сильви, что ты не знаешь, скольким людям без тебя тяжело. Тебя многие любили. И как все плакали на похоронах! А я вот не плакал. Я почему-то всегда плачу только по пустякам. Когда случается горе, из меня слезу не выжать. В любом случае и слез-то, наверное, у меня уже не осталось. В детстве я плакал всякий раз, как наступала зима. Теперь мой слезный бассейн пуст.

Недавно я нашел твои очки, те самые, что ты специально теряла. Ты не любила носить очки, тебе казалось – без них ты моложе и красивее.

А я взял и надел твои очки. Мне захотелось узнать, что именно ты в них видела. И взглянул на мир твоими глазами.

Сквозь твои очки мир представился доброжелательным, розовым, мягким, улыбчивым.

Теперь я всерьез задумался, стоит ли снимать твои очки.

Мне не хватает наших разговоров. Кому мне теперь рассказывать о своих делах? Приходится беседовать с самим собой.

Удивительно, что за сорок лет нам не наскучило быть друг с другом. Видимо, это знак. Знак того, что мы настоящая пара. Нам нравились одни и те же вещи, дома, люди, вина, фильмы, цветы, коты. Мы часто смеялись вместе. А вот о музыке – спорили. Я постоянно слушал свои любимые фрагменты, и со временем ты просто возненавидела некоторые сонаты Моцарта. Бах тебя тоже нервировал. Даже «седативные» «Вариации Гольдберга» тебя раздражали. Ты больше любила Равеля и современную музыку.

Пьер Депрож считал нас идеальной парой и дразнил, называя «людьми в бежевом». Мы с тобой оба предпочитали полутона, а он – яркие краски. На нашу свадьбу он нарядился чуть ли не во все цвета радуги. Помню, один из гостей, Анри, не большой поклонник Депрожа, язвительно заметил: «А я и не знал, что у нас маскарад».

Банкет мы устроили в Гизанкуре, в амбаре. Пьер произнес отличную речь, а ты была самой прекрасной невестой на свете.

Я бы хотел написать тебе, но не знаю куда. Дети, отправляя письмо Деду Морозу, обычно в качестве адреса указывают «Небеса».

Меня успокаивает общение с Жаном-Мари. Он голубь. И, надо сказать, очень глупый голубь. Уже целый месяц я крошу ему из окна печенье, а он меня до сих пор боится. Так и не понял, что я славный парень.

Еще мне нравится приглашать в гости счастливых людей, например Синтию, которая только что родила.

Ты прожила чудесную жизнь. У тебя была любимая работа, друзья, ласковые коты, ты много читала, жила в красивых домах, носила прелестные платья, снимала талантливые документальные фильмы. И к тому же у тебя был я. Надеюсь, я не очень испортил твою жизнь.

Ты никогда не постареешь, никогда не будешь страдать болезнью Альцгеймера, которой так боялась, ты ушла из жизни красиво, вместе с последними теплыми деньками. Для парашютиста самое главное – мягко приземлиться, а вот ты не приземлилась вовсе, ты просто улетела в небо.

Могла бы меня подождать, между прочим. Говорят, скоро конец света.

Я взял кошку. Ее зовут Саломея.

Саломея не слишком ласковая, она, как я, не любит, когда ее берут на руки, боится, что ее задушат. Вот Скромняга ласкаться обожал. Он прятал коготки и гладил меня лапкой по щеке.

Саломея очень красивая. Прямо маленькая тигрица. У нее зеленые глаза, пятнистая шерсть и дерзкий характер. Надеюсь, она не прочтет эту книгу, так что скажу – она та еще сердцеедка.

Однажды меня пригласили на радио, а затем на телевидение, чтобы я прокомментировал страшное происшествие французской обыденной жизни. Отец задушил свою тяжелобольную шестилетнюю дочь. Меня всегда приглашают, если случается трагедия. Надеюсь, когда-нибудь пригласят и по радостному поводу. У меня ведь не написано на лбу «Пришла беда – отворяй ворота». И фамилия у меня не Невезучий. И вообще, не хочу я быть Мартином Греем XXI века.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

Когда я хотел тебя позлить, я говорил, что ты профукала карьеру уборщицы.

Ты так хорошо прибиралась в доме, что у меня все пропадало.

Теперь мне нечего терять.

Я рылся в твоей сумочке. Ты вечно чертыхалась и ничего не могла отыскать там. Мне было не по себе, думаю, тебе бы не понравилось, что я вторгаюсь в твою личную жизнь, но так уж вышло. Я нашел направление на прививку и твою пенсионную карточку для скидки на ж/д билеты. Ты эту карточку терпеть не могла, а я шутил: «Скидка для тех, кто скоро откинет копыта». Теперь билеты тебе больше не нужны, ты можешь зайцем путешествовать по небу, по морю, по земле. Живые прикованы к месту, мертвые – повсюду одновременно.

Еще я нашел твое удостоверение личности и положил его вместе со своим в кошелек так, чтобы наши фотографии соприкасались. Ты очень красива. Хоть в кошельке будем вместе. В твоем кошельке еще лежат деньги, их я не взял, не могу же я тебя обкрадывать. А вообще-то ты мне должна три тысячи евро за похороны. Гроб я взял дешевый, чтобы сжечь было не жалко, но все равно дорого получилось.

Из крематория кладбища Пер-Лашез мне прислали анкету. Хотят знать, доволен ли я церемонией. Я должен проставить крестики, и вариантов куча, от «не удовлетворен» до «отлично». Меня также просят высказать свои соображения и пожелания по поводу всего на свете: приема, поведения служащих, речей и даже музыки. Кажется, про еду тоже есть графа. Предложу-ка я им соорудить в крематории огромное барбекю.

Я должен оценить внешний вид, профессионализм и манеры церемониймейстера. Что ж, он был ничего, печальный такой, скромно одетый (никаких кричащих цветов), сосредоточенный. Все как положено. Затем предлагается оценить обстановку. Есть вопрос, удачно ли прошла процедура вручения урны с прахом… Интересно, как вручение урны может пройти неудачно? Видимо, считается неудачным, если урну в процессе разобьют или прах перепутают…

И, конечно, коронная фраза припасена напоследок: «Порекомендуете ли вы крематорий Пер-Лашез своим близким?»

Мне ампутировали любовь без анестезии. У меня отобрали мою лучшую половинку. Я поливаю себя твоими духами, чтобы вторая половинка снова выросла.

Тебе все еще шлют письма, я их вскрываю. Наверное, когда-нибудь наткнусь на страстное любовное послание. Но я не рассержусь, мне было бы даже приятно встретить кого-нибудь, с кем можно поговорить о тебе.

На метро я проезжаю Пер-Лашез. Помню, всякий раз, проезжая мимо вместе с тобой, я говорил: «Пер-Лашез, все на выход!» И ты заливалась смехом. Как я ошибался. Не всем прямой путь на Пер-Лашез. Я вот вечно выхожу на Порт-де-Баньоле.

Я ходил навещать тебя в колумбарий. Ты прячешься в алькове, как будто в птичьем гнездышке… для мертвецов. А вообще колумбарий напоминает парковку. И смех и грех. У тебя ячейка номер 97 TR 2010, как будто номерной знак автомобиля. Ты в третьем полуподвале. Там очень темно. Мануэла хотела к тебе спуститься, но не решилась. Я с трудом тебя отыскал, еле прочел твое имя, оно в самом низу, как в титрах – имя режиссера.

Твоя ячейка точно камера хранения на вокзале. Ты оставила в ней свой громоздкий тяжелый багаж, чтобы легче было оторваться от земли.

Раз в неделю Франсуаза приносит тебе цветы. Учитывая, сколько она собрала денег, цветов тебе хватит на целый год. Хотя, по-моему, у тебя их время от времени крадут.

Я не хочу, чтобы ты здесь оставалась. Ты должна быть там, где светло. Я попробую купить клочок земли и соорудить склеп для двоих, для меня и для тебя. Знаешь, это как мотоцикл с коляской. Ты будешь сидеть в укрытии и с теплым котом на руках, а я буду подставлять лицо ветру. Будем совсем рядом с Мольером, Шопеном и Пьером Депрожем. А на надгробной плите напишут наши имена, как в титрах к фильмам, над которыми мы вместе работали, и эпитафию: «Все-таки хорошо, что пришли».

Ты обожала красивое постельное белье, с вышивкой или кружевное, набивала им шкафы до отказа. Заставляла меня спать в кружевах, и я привык.

Мари приходила мне помочь. Она потрясающая. Такая же, как раньше, с чудесным чувством юмора, но теперь она взрослая. В отличие от меня. Терпеливая, спокойная. Может, она сделает меня лучше? Перед уходом Мари прицепила на холодильник напоминалки: «Каждый день менять Саломее воду», «Поменять Саломее наполнитель для туалета, коты чистюли», «Поиграть с Саломеей в пробку», «Каждый день пить морковный сок и травяной чай», «Есть суп и салат», «Попросить у Бога веры в себя, мира и доверия». Я увидел напоминалки уже после того, как Мари ушла, поэтому позвонил ей и спросил, можно ли напрячь Бога, чтобы он поменял Саломее наполнитель для туалета. И поскольку вера Мари абсолютна, она ответила: «Конечно можно».

Я нашел шляпку-колокольчик, которую ты надевала, когда мы катались в кабриолете. Шляпка беленькая, как и сам кабриолет. Люди улыбались, глядя нам вслед, мы словно возвращали им прошлое, мы были прямо как с фотографии кабриолета Citroёn из какого-нибудь старого выпуска журнала «Иллюстрасьон».

Ты плакала, когда я продал машину.

Затем умер наш котик, а теперь и ты. Это начала конца. Мне придется довольствоваться воспоминаниями. Я люблю ворошить прошлое, особенно в компании старых друзей. Хорошее воспоминание как бутылка первоклассного вина – чтобы насладиться, нужна компания. Наблюдая за тем, с какой скоростью уходят из жизни мои ровесники, я с ужасом думаю о том, что однажды не останется больше ни одного человека, которому я мог бы задать вопрос: «Ты помнишь?»

Я купил бутылочку «Сент-Эстеф», хоть мне ее и не с кем разделить. Если б ты была здесь, я бы закрыл этикетку ладонью и заставил бы тебя отгадать, что за вино. Мы часто так делали.

После вина мне стало легче. Я должен научиться ценить настоящее, наслаждаться мгновением, потому что в будущем, похоже, ничего хорошего не предвидится.

Я приглашаю на обеды вдов. Слава Богу, мне помогает господин Пикар – добрый гений каждого вдовца. Я разогреваю еду в надежде разогреть вдов. Мы говорим о своих супругах, обладавших сплошными достоинствами, ведь всякому известно, что первыми умирают лучшие. Нам немного не по себе – чересчур мы живучие.

Ужас в том, что я умру в одиночестве, тебя не будет рядом, чтобы меня успокоить, подержать за руку и закрыть мне глаза.

С другой стороны, я за тебя рад. По крайней мере, ты не будешь вдовой.

Помню, как-то раз, давным-давно, один пожилой человек на улице спросил у меня дорогу. Поскольку я шел в ту же сторону, мы немного поболтали. Он с печалью сообщил, что его жена умерла, и все повторял, как молитву: «Она была со мной так добра, она была со мной так добра…» Я не мог подобрать слов, чтобы посочувствовать ему, и думал: в жизни не может быть ничего хуже, чем потерять жену, особенно если она добрая.

Я часто вспоминаю этот эпизод. Теперь я сам потерял жену. Добрую жену. Ты была со мной невероятно добра, даже слишком, и я, подобно капризному ребенку, пользовался твоей добротой.

Я нашел твою связку ключей.

Слыша, как ты открываешь дверь, я всегда радовался.

Это было облегчение. Иногда ты задерживалась, и тогда я с ума сходил, боялся, что ты не вернешься. Звук поворачивающегося в замке ключа казался мне прекрасным, словно «Мессия» Генделя. Больше я его не услышу.

Тебе больше не нужен ключ, чтобы входить в дом, тебе больше не нужно меня покидать. Останься.

И вот я получил письмо.

Лоран подарил мне письмо с выражением соболезнований, сочиненное каким-то автором XIX века. Лоран хотел написать сам, но не смог. Сложно выражать соболезнования, не используя шаблонных фраз.

Так что Лоран решил купить письмо в лавке манускриптов и книг с автографами. Протянул мне послание со словами: «Ты наверняка не знаешь этого автора».

Я прочел письмо, оно датировано 18 июня 1887 года. Чернила черные, бумага цвета опавшей листвы. Видимо, с годами пожелтела. Текст простой и трогательный, ни единого пафосного слова. От него веяло искренней печалью. Подпись стояла: Жозеф Бедье. Знаменитый медиевист, чей перевод «Тристана и Изольды» до сих пор считается одним из лучших.

Жозеф Бедье был дедушкой лучшей подруги Сильви, Франсуазы, которая обучила мою жену профессии помощника режиссера. Сильви называла ее членом своей семьи.

Понадобилось сто двадцать три года, чтобы письмо молодого человека двадцати трех лет дошло до меня после смерти лучшей подруги его внучки. А ведь это письмо Жозеф Бедье написал, когда ни Сильви, ни Франсуаза еще даже не родились.

Хочется верить, что это не просто случайность.

Один человек рассказывал мне, что на похоронах жены возбудился от крепких объятий ее подруги, что привело к определенным последствиям. Ему было стыдно, и он хотел знать мое мнение, думал, что, может, не любил жену.

Она умерла после долгой болезни, во время которой он не оставлял ее ни на минуту, заботился о ней как образцовый муж, потому что очень ее любил. А после похорон вдруг засомневался.

Я отпустил ему грехи и даже покаянья не потребовал. Объяснил, что чувства к покойнице на его жизнь влиять не должны и что супруга была бы счастлива, если бы он снова стал радоваться жизни. Он-то считал себя монстром. А на самом деле он просто человек.

Мне часто хотелось тебе изменить, и даже не просто хотелось. Интересно, теперь я могу сделать это так, чтобы ты не расстроилась и ничего не узнала?

Ты говорила, что отлично видишь издалека.

Вот я и боюсь.

Не могу забыть, как шуршали шторы в спальне, когда ты раздвигала их после сна. Сегодня утром я сам их раздвинул, звук был совсем не такой, как при тебе. Так я решил остаться в темноте.

Мы больше не будем вместе гулять…

Венсенский лес без тебя мне не нужен. Раньше мы каждый день там бегали, приветствуя птиц, в основном ворон. Помню, одна летала над нами с клочком бумаги в клюве, наверное, это было письмо.

Сейчас я бы передал тебе письмо с вороной. Птицы знают многое из того, что нам неведомо. Они должны представлять себе, где ты скрываешься.

С тех пор как ты ушла, я досчитал до 7 948 800. Ты успела хорошо спрятаться. Я искал везде. Но не нашел и отчаялся. Слишком долго уже мы играем в прятки. Ты выиграла, выходи. Я больше не хочу играть. Выходи, я сдаюсь. Выходи, умоляю, я проиграл, проиграл.

Я выжил и должен идти вперед в одиночестве. Смогу ли я снова радоваться жизни?

Встречая на улице какую-нибудь супружескую пару, я думаю лишь об одном: кто из них умрет первым?

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

В цветочном горшке я нашел твои садовые перчатки. И вспомнил твои руки, руки, которые подрезали, удобряли, обрабатывали, сажали. Я вспомнил все чудесные сады, созданные тобою везде, где мы жили, – белый в Шель, розово-голубой в Ле-Пюеш. А еще ты составляла потрясающие букеты. Когда к нам приезжали гости, у каждого в комнате стоял букет.

Вспоминаю сотни роз из сада в Кампани. И как у тебя на пальцах оставалась пыльца.

Вспоминая о твоих руках, я думаю о том, сколько овощей они почистили для меня и других. Я вспоминаю твои дивные салаты, изысканные блюда.

Ты так здорово готовила, что некоторые наши знакомые боялись приглашать нас в гости. Боялись, что окажутся не на высоте. Но когда приглашали, ты не скупилась на комплименты. Называла восхитительными самые обыкновенные блюда, и меня это раздражало. Чтобы порадовать друзей, ты была готова лицемерить.

Когда по вечерам я выкуривал свои три сигареты, ты делала все, чтобы меня пристыдить, – прикрывала лицо полотенцем, шумно вздыхала, изображала приступ астмы и открывала окна даже зимой. Но если кто-нибудь из гостей спрашивал разрешения закурить, ты радостно соглашалась, словно только этого и ждала, словно обожала запах табака. Ты соглашалась на запах любого табака, кроме моего, а ведь я курю Craven A, белый табак из Виргинии.

Еще я помню, как в гостях, когда хозяйка дома хотела поменять тарелки, ты возражала, приводя совершенно нелепые доводы, вроде: «Дома тарелки не меняют». Хотя на меня ты всегда орала, если я ел салат из той же тарелки, что и мясо. Потом ты оправдывалась и говорила, что, мол, хочешь избавить хозяйку от хлопот, ведь у нее нет посудомоечной машины. На самом-то деле у всех, конечно, были посудомойки. Я смотрел на тебя во все глаза – ты врала с таким апломбом, я ушам своим не верил!

На вешалке до сих пор висит твое красное пальто. Я зарываюсь в него лицом, чтобы вновь почувствовать твой запах.

Мне кажется, с тех пор как ты умерла, я не плакал ни разу. Я был таким несчастным, что слезы казались смешными. Плачу я только в кино, потому что это – кино.

Ты не будешь грустить, когда умру я. Чуть не выпалил – «даже наоборот». Не очень-то я жду смерти в одиночестве. Кто подержит меня за руку? Кто успокоит? Я пообещал, что на смертном одре, когда кто-нибудь скажет: «это конец», – я прибавлю: «фильма», – чтобы рассмешить тебя в последний раз.

Я аккуратно сложил книги на твоем ночном столике – «Вчерашний мир» Стефана Цвейга, «Почему я съел своего отца» Роя Льюиса, «Карту и территорию» Мишеля Уэльбека, мою последнюю книжку «Поэт и крестьянин». Перечитал посвящение: «Крестьянка с грустными глазами, дочь фермера не заслужили. Лишь одна женщина заслужила. И получила заслуженное. Ей же хуже».

Ты прочла кучу книг – длинных, толстых, тяжелых, скучных. Ты всегда дочитывала до конца. А я всегда тобой восхищался. Если книга вгоняет меня в тоску, я перестаю ее читать. Мой стол завален грудой начатых книг, которые я никогда не добью. Ты говорила, что не отбираешь у автора шанс до самой последней страницы. Думала – после четырехсот пятидесяти скучнейших страниц попадется нечто стоящее. Повезло писателям, которых ты заприметила.

Жаль, что есть все-таки книга, которую ты не закончила. Мне хочется писать и писать ее. А потом читать – вместо тебя.

Сильви всегда всех благодарила. А еще всегда извинялась, и это меня бесило. Казалось, будто Сильви извиняется за то, что родилась, боится кого-то побеспокоить, словно она лишняя, словно ее никто не звал.

К счастью для меня, ты родилась. Когда мы продумывали мой рабочий стол, специально предусмотрели место для тебя рядом со мной. Я пришел в этот мир только потому, что знал: здесь будешь ты. Если бы тебя не было, я бы не пришел. Ты словно специально родилась для того, чтобы осчастливить меня.

Ты вечно перед всеми извинялась, так почему же ты покинула меня без предупреждения? Тебе стало скучно? За свою смерть ты, кстати, даже не извинилась, вообще ничего не сказала.

Не осмелилась, знала, что я не прощу. Или не хотела, чтобы я пошел за тобой. Может, у тебя было назначено свидание с другим. Если бы ты сказала, что уходишь, я бы отправился с тобой, как ты после нашего первого свидания отправилась со мной в мою убогую квартирку.

Ты была моим генерал-басом. А ты знаешь, он не обрывается, он звучит в течение всего музыкального фрагмента. Так почему ты перестала звучать?

Почему ушла так рано? Боялась опоздать?

Почему не дождалась меня? Ты же понимала, что у нас одна дорога, могли бы уйти вместе. Но нет, ты предпочла побеспокоиться заранее и сделать все по-своему. Ты считала меня доставучим, я тебя достал, и ты на меня раздражалась.

Я бы отправился тебя искать, подобно Орфею, но я не умею проходить сквозь зеркала. В зеркала я умею только смотреться. Посмотрюсь – оценю масштаб катастрофы.

Помню, раньше я вечно проверял, выключен ли газ. Боялся, что мы умрем во сне. Теперь жалею. Может, мне бы повезло и мы ушли бы вместе.

Каждое утро я просыпаюсь в одиночестве и не сразу понимаю, что ты умерла, поэтому для меня ты заново умираешь каждое утро. Странно, что нет глагола «переумереть». Вот глагол «пережить» есть.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

В этом месяце ты не звонила по мобильнику. Поэтому у госпожи SFR хорошие новости: тебе полагается час времени в подарок. В следующем месяце будет уже два часа.

Твой телефон лежит в комнате на комоде. Он черный, похож на перевернувшегося на спину большого дохлого скарабея. Я боюсь к нему прикасаться и не хочу его выбрасывать. Помню твой последний звонок мне. Я был в Аррасе на презентации книжек, ты позвонила узнать, как все прошло, все прошло отлично, а я был так счастлив, когда на экране телефона высветилось твое имя.

Именно по этому телефону ты звонила мне, чтобы успокоить, сказать, что скоро ты будешь дома.

Наверное, я страшно доставал тебя своим волнением. Иногда ты говорила, что даже боишься задержаться на минуту с кем-то поболтать. Одна из твоих подруг сказала мне: «Сильви частенько убегала со словами «Мне надо идти, а то Жан-Луи беспокоится». Надеюсь, ты этим хоть чуточку гордилась. Хотя чаще ты, наверное, злилась, чувствовала себя несвободной. Я был обузой. Вечно ходил за тобой хвостом, как собачка. Даже по магазинам. И чтобы загладить свою вину, я за все платил. Ты, наверное, предпочла бы платить сама, только бы этот липучка за тобой не таскался.

Теперь мне больше не о ком беспокоиться, разве что о Саломее.

Я удалил тебя из своих контактов в мобильнике. Нажал на «поиск», затем прокрутил имена, нашел «Сильви» и нажал на «удалить». На экране возник страшный вопрос: «Удалить Сильви?» Я долго колебался. В итоге решительно нажал на «ОК». При этом чувствовал себя словно президент, нажимающий на красную кнопку атомной бомбы. На экране появилась корзина, в которую я отправил твой телефон. Проницательная госпожа SFR когда-нибудь обязательно додумается до того, чтобы заменить корзину на гробик.

Мы часто ходили вместе в рестораны, обычно – в «Пети Маргери», а еще в «Бистро вздохов». Меня всегда поражали парочки, которые совсем не разговаривали, иногда только просили передать соль.

Помню, однажды по телевизору показывали передачу про семейные склоки, и какая-то женщина написала мне письмо о том, что все шестьдесят лет брака они с мужем страшно ссорились, а в последнее время – никаких сцен. Пламя погасло – контакта нет. У нас ничего подобного не происходило. Мы всегда друг с другом разговаривали, иногда, конечно, и ссорились, но общение не прерывалось.

Я вышел погреться на солнышке. Почки в саду уже набухли, но у меня сложилось впечатление, что им не по себе – они медлят, не хотят щеголять красками, когда у меня траур. Я подумал о том, что все цветы в нашем саду обязаны жизнью тебе. Ты их удобряла, поливала, ухаживала за ними. Природа тебе благодарна.

Придется мне простить весну.

Ты долго работала над книгой о пенсионерах, но умерла до того, как в мае вышел первый тираж. Я был на презентации, рассказывал о твоем проекте вместо тебя, объяснял, что тебя больше нет. Люди мне очень сочувствовали. Надеюсь, я говорил убедительно. Я сказал, что книга отличная, что автор верил в человечество, знал, что и молодежи, и старикам нелегко живется, но также знал, что любой человек и в старости может найти в себе силы, чтобы светиться.

Я горжусь тем, что моя жена написала книгу, и надеюсь, она будет иметь успех. Издательство в тебя верит.

Обложка стильная, простая и строгая, как ты хотела. Я долго думал, какое имя ставить: Сильви Дюрепер, Сильви Фурнье-Дюрепер или Сильви Дюрепер-Фурнье? В результате выбрал последнее. Мне хочется на обложке быть рядом с тобой. И на надгробной плите тоже.

Я хочу быть с тобой вечно.

Помню, ты часто удивлялась, что я хочу оставить после себя книги. Ты говорила: «Зачем? Ведь ты будешь мертв!» А мне кажется, здорово, когда что-то остается. Здорово научить своего ребенка надувать пузыри из жвачки и свистеть.

Ты не хотела оставлять следов. Но оставила очень многое. Я имею в виду не только твою лучезарную улыбку, но и твои документальные фильмы, уют в доме, наш интерьер, наш сад, деревья, цветы. И твои обеды. Вчера мне звонили друзья – сказали, что едят вкусную жареную картошку с сельдереем по твоему рецепту и думают о тебе. А я вспоминаю, как ты готовила мне сюрпризы. В день рождения в тайне от меня собирала друзей.

Ты, конечно, не хотела, чтобы я писал книгу о тебе. Однажды я в шутку пригрозил – сказал, что все-таки напишу. Хотя эта книга не о тебе, а о нас. И пишу я не только ради памяти, но и ради излияния чувств, ради нашей совместной литературной жизни. Ведь в книгах происходит лишь то, чего хочет автор. Все не так, как в жизни.

Я делаю то, с чем не справились врачи и сложная аппаратура. Реанимирую тебя. Словами.

Мне не нужны твои фотографии, у меня есть память.

Не люблю фотографировать близких людей, потому что, когда их нет рядом, больно смотреть на их фото.

Такое впечатление, что фотографии нужны лишь тем, кто боится забыть. А еще мне кажется, фотографии приносят несчастья. Я бы даже сказал – фотографировать кого-то плохая примета.

У меня куча фотографий с тобой и с нами вместе. Одна мне нравится. У меня на ней длинные волосы и весьма нахальная физиономия, рядом с тобой я как серый волк рядом с хрупкой взволнованной доверчивой принцессой. И ведь вот что удивительно: я не крал свою принцессу! Она сама пришла ко мне под крылышко.

Тогда она еще не знала, что вместе мы проведем целую жизнь.

Сначала я сравнивал внезапную смерть Сильви с цунами. Теперь мне стыдно за это сравнение, особенно перед японцами. Мое цунами оставили вдовцом только одного человека, а вот японские – даже представить сложно.

Не думаю, что горе одних делает счастливыми других. Но создается впечатление, что у несчастных людей больше общего, есть о чем поговорить. И счастливые для них – незнакомцы.

Всякий раз при виде какой-нибудь твоей вещицы я расстраиваюсь. Особенно меня вгоняет в тоску твоя сумочка. Раньше, когда я возвращался домой и видел ее, уснувшую на стуле в прихожей, это было как бальзам на сердце.

Теперь твоя сумочка здесь, а тебя нет.

Гарсия Маркес написал: «Людям, которых любят, следовало бы умирать вместе со всеми их вещами».

Я забыл поблагодарить тебя за то, что ты сделала для моих детей. Матье и Тома часто приезжали по выходным из медико-педагогического центра, и мы забирали их домой в Уазу.

Тебе тогда было двадцать пять, ты никогда раньше не общалась с больными детьми, но делала это великолепно – деликатно, умно, с улыбкой.

Тома называл тебе Виви, то есть «живая» на латыни. Ты научила его застегивать молнию, но никогда не хвасталась своим достижением.

Общаться с больными детьми вдвойне сложно, если дети не твои.

Тебе повезло – ты не знала ревности. Ты даже помогла моей бывшей жене – нашла для нее и Мари квартиру. А потом пригласила ее с нами в отпуск в Португалию. И нашла ей жениха – господина Сама Любезность.

Не думаю, что они тебя поблагодарили. Наказывая тебя за успех моей книги «Куда мы, папа?», они перестали поддерживать с тобой отношения и даже цветы на похороны не принесли.

Хороши друзья. Два сапога пара.

Довольствуются малым, я имею в виду – друг другом.

Помню, как ты впервые приехала в Аррас – знакомиться с моей мамой. Она была от тебя в восторге. А сначала нервничала, считала меня безумцем, способным влюбиться в кого угодно. Ты успокоила ее. Она поняла, что сын в хороших руках и теперь для него начнется новая жизнь.

Я непременно хотел показать тебе свой кабриолет. Он стоял в гараже, его реставрировали, и он весь был чем-то перемазан. Когда машину перекрасили в белый, мы отправились на ней в деревушку д’Артуа и в Мон-Сент-Элуа. Я захватил с собой магнитофон и кассету Шарля Трене. Мы без конца слушали песню: «Когда ваше сердце стучит, весь мир вместе с ним, весь мир вместе с ним громыхает. Это любовь – бум-бум-бабах».

Тогда я и представить себе не мог, что спустя сорок лет твое сердце устроит нам такой бабах.

Вместе мы побывали в сотне домов. Самые красивые из них мне запомнились. Агент по недвижимости раздвигал пальцами паутину, и мы пересекали порог, каждый раз предчувствуя: это дом нашей мечты. Сначала мы смотрели простенькие дома, потом дело дошло до настоящих особняков. А недавно мы мечтали о монастыре с галереями. Ты хотела большой сад, а я жаждал достаточного пространства, чтобы избавиться от головокружения и расправить свои несуществующие крылья. Я хотел произнести свои последние слова в большой комнате, где мой голос будет резонировать. Мне казалось, меня ждет неминуемая скорая смерть. Но ты победила.

Ты победила, умерла первой. Теперь ты знаешь, где кончается наш путь. Когда я доставал тебя своими бреднями о смерти, ты отвечала: «Не говори глупостей, ты еще всех нас похоронишь». Надеюсь, ты ошиблась, ведь радоваться тут нечему. Оставаться труднее, чем уходить. Но не жалейте меня. Может, я здесь ненадолго.

Один из моих друзей, который теперь тоже знает, где кончается наш путь, однажды страшно меня рассмешил, сказав: «Тебе следовало умереть еще десять лет назад, тогда бы о тебе остались хорошие воспоминания». Я так смеялся, что чуть с велосипеда не упал. Возможно, мой друг был прав.

Вчера я проходил мимо больницы Сальпетриер, где ты лежала в реанимации. Невыносимое воспоминание. Я хотел уничтожить эту больницу, но никто мне не помог. Я был неправ, надо думать других людях, о тех, кого в Сальпетриер спасут. Хорошо, что у меня есть книга, которую я могу наполнить нежными ласковыми словами. Я реанимировал счастливые воспоминания о нас. Их много. Мы с тобой отлично повеселились.

Мы с Мари работаем в саду. Я подрезаю розы, а вечером проливаю на них слезы. Помню, ты любила поливать цветы, говорила – тебе нравится делать цветам что-то хорошее. Теперь я ухаживаю за ними вместо тебя. Я стараюсь, не забываю про твой сад, знаю, что ты отлично видишь издалека.

Дом я тоже держу в порядке. Мануэла работает. Я в ответственности за все. Раньше я ни во что не вмешивался, ты была главной, но теперь жизнь очень изменилась. Я пока не степфордская жена, но хлопоты по дому начинают доставлять мне удовольствие. Я не могу навести порядок в своей голове, так что отрываюсь снаружи. В ящике с овощами я обнаружил огромные луковицы. Ты их купила, чтобы слезу из меня выдавить?

Скоро выйдет твоя книга «Пенсионеры на грани срыва», и мне пришлют экземпляр. Звонили из Бельгии. Хотят, чтобы я приехал на презентацию в Брюссель. Думаю, я могу это сделать для тебя.

Тебе до сих пор приходит почта. Сегодня из благодарности за твою верность «Кортал Консорс» дает тебе минус 5 % на любой вклад с первого апреля по тридцать первое мая. Тебе нужно только связаться со своим консультантом и его командой.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

Не люблю серые воскресные утра.

Раньше мы с тобой ходили на «блошиный рынок». Я следовал за тобой по пятам как хвостик, а ты разглядывала горы вышитых простыней, разбирала цветные тряпки в поисках чуда.

Теперь чудеса у меня повсюду. Я сплю на чудесах.

У тебя была мания – покупать все красивое. Мне приходилось с этим бороться. Как-то раз я предложил тебе вовсе отказать от барахолок, не зря же люди отказываются от казино, соблазн слишком велик.

Сейчас я не жалуюсь. Благодаря тебе я живу в окружении красивых вещей. Это делает меня менее несчастным.

Франсуа носит тебе цветы на Пер-Лашез. Вчера видела у тебя белые камелии. Наверное, это Франсина и Жан принесли. Я никогда не хожу на кладбище, не осмеливаюсь. И честно говоря, не думаю, что ты – там.

Недавно тебе прислали цветочный каталог, и я позволил себе туда заглянуть. Предлагаются «самоочищающиеся цветы, которые не теряют яркости даже в экстремальных ситуациях.

Трех высоких цветков с широкими листьями достаточно, чтобы украсить один квадратный метр». Выглядит жутко. «Пурпурная ива и цветок французский канкан в шуршащей розовой юбочке с желтой каймой». Красота.

Представляешь, какое шоу ты пропустила!

Ночь мне приснился кошмар. Ты уходила от меня к другому. Видел я этого другого, ничего особенного, не Джереми Айронс, но, может, человек хороший. Я был страшно несчастен. А теперь не решаюсь задать себе вопрос: что стало бы со мной, если бы ты действительно бросила меня ради другого?

Я нашел одну твою фотографию, которую хочу поместить на «спинку» твоей книги. Знаю, ты себе на этой фотографии не нравилась, но мне очень нравишься. Ты выглядишь немного грустной. Впрочем, это нормально. Женщине, которая замужем за мной, не до смеха.

Отправлю фотографию нашим друзьям. Они будут рады – давно тебя не видели. А мне фотография не нужна, у меня слишком хорошая память.

Тебе перевело кучу денег Общество Актеров и Композиторов. Целых 5800 евро! Представляю, как бы ты радовалась. Вечером ты пригласила бы меня в ресторан – отметить событие.

Когда ты зарабатывала деньги, всегда спешила сделать кому-нибудь подарок. Не знаю, что я буду делать с деньгами, они мне не нужны. Ты заработала их своим талантом и трудом. Недавно показывали твой документальный фильм «Ребенок и оркестр» – отличный фильм о детях из бедных семей, которые увлекаются классической музыкой и учатся играть на разных инструментах. Родители выбивались из сил, чтобы купить детям дорогой инструмент.

Ты была бы рада. Твои фильмы давно не показывали по телевизору, и ты расстраивалась, но никогда не завидовала мне, хотя мои фильмы продолжали смотреть, поклонники часто звонили мне и писали письма.

Ты гордилась моими успехами. Будь все иначе, я не уверен, что вел бы себя столь же достойно.

А ты вот написала книгу, собиралась написать вторую, находила способы чувствовать себя уверенной. Думаю, ты умерла счастливой. Это хоть и малое, но утешение для меня.

Я буду частично получать твою пенсию. Так что ты продолжаешь дарить мне подарки и после смерти. Мне очень больно. Лучше бы я мог дарить подарки тебе.

У меня в компьютере есть файл с твоей фотографией. Часто хочется его открыть и увидеть тебя в полный рост. Проблема в том, что мне не нужен никакой файл, я и без того вижу тебя постоянно, ты завоевала меня, ты везде.

Я нередко упрекал тебя в том, что ты чересчур милая. Меня даже слово «милый» раздражало. Но с тех пор, как ты исчезла, я изменился. Когда люди со мной милы, я теперь это ценю, ощущаю какие-то внутренние движения души. Видимо, у меня старческое размягчение мозга, за которым последует слабоумие. Скоро стану добреньким маразматиком, любящим всех вокруг. И вдобавок невыносимым занудой.

Биологическое разложение меня очень волнует. Представляю себе разных идиотов на смертном одре, и мертвыми они производят на меня такое удивительное впечатление, как даже самые несносные кретины. Ведь после смерти они перестают быть собой, перестают болтать и думать всякую чушь. В День всех святых я не хожу на кладбища, потому что в этот день там больше живых, чем мертвых. В Шаранте наш сад располагался прямо между кладбищем и чужими земельными участками, между мертвыми и живыми. Надо сказать, соседи были очень разными. С одной стороны – дома, облицованные искусственным камнем, барбекю в стиле Людовика XV, бассейны с кричащими детьми, вечеринки, дни рождения, свадьбы, караоке…

С другой стороны – маленькие строения из древнего камня, искусно отделанные колоколенки, скульптуры, тишина, никаких машин, цветы, птички на крестах, завывание ветра. В таком месте почти хочется жить.

У нас было несколько машин. Ты обожала кабриолет Citroёn. Но еще у нас были двухместный Volvo, Alfa Romeo 6, кабриолет Peugeot 404 и двухместный Rover. Потом были прекрасные Camaro и Bentley, королевская машина в самый раз для тебя. Мне, простому шоферу, выпало счастье называть королеву на «ты».

Я ношу твой чудесный бежевый шарф с маленькими гранатовыми и зелеными цветочками. Вчера пара человек сделали мне комплимент, а я рассказал о том, что шарф твой и твоего вкуса хватало на двоих. Неудивительно, что ты выбрала меня. Я этим очень горжусь, и не сомневайся, я об этом не болтаю.

Я знаю, ты многим нравилась, и у меня были очень мощные конкуренты, хоть ты этим никогда и не щеголяла, щеголял исключительно я – хвастался тобой, как петух.

Недавно меня пригласили на телепередачу – обсудить запрет на курение вместе с Вермюсом. Он был очень мил. Вдовцы всегда вызывают симпатию. Он спросил у меня, счастливый ли я курильщик. Я ответил: «Курильщик – да».

Тебе удалось меня приручить. Ты знала, что я не так плох.

Ты была сильной личностью. Когда я за что-нибудь перед тобой извинялся и перечислял известных мне плохих мужей (худших, чем я), ты говорила: «Их бы я точно не вынесла».

А меня ты вынесла. Я выносимый.

В моей карьере случались моменты взлетов и падений. В любом случае я рад, что дал тебе все, что мог.

«Добрый день, госпожа Сильви Фурнье, ваша задолженность за 28.03.11 составляет 0,89 евро».

Госпожа SFR не желает смотреть правде в глаза и продолжает отправлять тебе письма после смерти.

А ведь ее предупреждали, она просто отказывается посмотреть правде в глаза. Не может пережить утрату, она безутешна.

Для госпожи SFR ты не человек, а клиентка, так что умереть ты не можешь. Ведь у банковского счета нет души. У госпожи SFR, впрочем, тоже. Она надеялась взимать плату ad vitam aeternam. А теперь – всему конец.

Бедная госпожа SFR, должно быть, она так несчастна!

Один раз попав в список клиентов SFR, человек становится бессмертным, какие там кладбища! SFR – лекарство от смерти!

Когда ты перестала работать на телевидении, вернее – когда у телевидения случился привычный приступ амнезии и тебя лишили работы, я часто сокрушался по поводу нас. Мне казалось, нам надо побыть в одиночестве, отдельно друг от друга. Теперь я более чем одинок.

Я отдаю себе отчет в том, что могу быть злым, как ребенок с ангельским личиком, который отрывает крылья мухам и не понимает, что в этом плохого. Правда, у меня отнюдь не ангельское личико, и муха моя была стрекозой, и стрекоза улетела.

Иногда я тебя ревновал. Ты всем нравилась. Меня это бесило. И чтобы отомстить, я обвинял тебя, говорил, мол, ты со всеми заигрываешь. Мне казалось, ты слишком мила со всеми. Но мои упреки несправедливы. Ты просто была мила от природы, вот и все.

Вчера я был на книжном салоне с Вероникой. Смотрел на писателей, на их книги на прилавках, и мне казалось, мы все – мясники.

Выставляем перед публикой свои потроха, но не сердце. А интересуются нами только мухи.

В книге ты, как всегда, говоришь о других, не о себе. Других ты слушала терпеливо и внимательно, как меня. Заводила новых друзей.

Каникул я ожидаю с содроганием. Не знаю, хватит ли у меня духу поехать в наш прекрасный дом в Шаранте без тебя. Все начнут спрашивать, как у тебя дела, придется рассказать о твоей кончине. На меня опять буду бросать скорбные взгляды и подбадривать так, что захочется умереть.

В прошлом году мы посадили в саду невероятной красоты деревья. Зацветут ли они вновь, зная, что ты не зацветешь? Ты так и не пришла в сознание. Ты не увидишь, как вырастут твои деревья.

В Шаранте я больше всего люблю бескрайнее небо над морем и треугольники летящих птиц.

Помню, однажды я использовал кадры с птицами для романтического фильма о смерти, чтобы показать, как душа покидает тело. Не особенно оригинальный ход, но, к счастью, Шуман мне помог, и под «Реквием» все прошло удачно.

В треугольнике я выбираю одну-единственную птицу и не выпускаю ее из поля зрения, пока она не исчезнет вдали.

На старом кладбище покоится большая семья, каждый член которой теперь знает, что ждет нас впереди.

Раньше мы каждое утро бегали по пляжу Сен-Фру. Останавливались в самом конце перед знаком «Запретная зона».

На сей раз ты нарушила правило и проникла в «Тихую зону перелетных птиц».

Иногда, когда я пишу, мне становится легче. Мне кажется, что я пишу тебе и ты читаешь через плечо.

Надеюсь, книга тебе понравится. Я бы хотел, чтобы она была цветной. И оживляла наши воспоминания.

Со временем краски немного потускнели.

Сегодня тебе прислали новый каталог кустарников.

«Растение с гигантскими листьями величиной до одного метра, в форме слоновьего уха. Белые цветы с тонкими лепестками, напоминающие голубку в полете. Светящиеся георгины озаряют сад все лето».

Когда они уже прекратят заваливать тебя этими ужасами?

Цветы можно опошлить лишь одним способом – составить из них букет.

Как великолепен был твой сад.

Прожив с тобой сорок лет, я стал очень требовательным. Даже красивые девушки меня раздражают. Любое сравнение с тобой убийственно. Хоть и ты меня порой раздражала. Но больше всех меня раздражает собственная личность.

Предпочитаю девушек, с которыми не скучно. Их не так много.

Вчера у меня были гости. Верные друзья Жорж и Ив. Я приготовил отличный обед, хотел, чтобы все было так же идеально, как при тебе.

Постелил скатерть с вышивкой, взял посуду с цветами, которую ты купила на блошином рынке Сент-Уан, хрустальные бокалы. Хотел пустить пыль в глаза декоратору Иву.

В тот день стояла чудесная погода, хрусталь и серебро переливались на солнце, было красиво, думаю, ты бы мною гордилась. Мы выпили за тебя шампанского в беседке и отправились обедать.

Под белое Шеверни я подавал тартар из лосося с маринованными помидорами, затем под красное Гайяк – утиное филе с белыми грибами и салат из рукколы с пармезаном. На десерт – тирамису с фруктами. Все было очень вкусно, спасибо господину Пикару.

Твое место пустовало, но мы много говорили о тебе…

Ив сказал, что чувствует твое присутствие. Я вспомнил о Моцарте. Даже если его музыка отзвучала, она не испаряется просто так.

Я слушаю «Коронационную мессу». Наступила весна. Наш сад весь в цвету. Где же счастье?

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

Ведущий новостей с канала France 2 вчера надел черный галстук и выглядел грустным. Он тебе всегда нравился, может, и ты ему?

Я собираюсь на рынок, прицениваюсь, смотрю на качество. Я нашел хорошую фруктово-овощную лавку, там есть руккола, сицилийские лимоны, а у хозяина – голова на плечах.

Еще Фернан, любезный владелец сырной лавки, скинул мне двадцать центов. Наверняка по случаю моего траура.

Мясник Анри, всегда называвший меня «молодым человеком», умер. Теперь торгует его жена. Можно на ней жениться. Тогда я точно получу свой кусочек свежего мяса.

Помнишь наши ванные комнаты? На разных этажах. Ими нельзя было пользоваться одновременно, поэтому я каждый раз спрашивал у тебя, можно ли мне в душ. Теперь я могу принимать душ круглосуточно, но мне не хочется предпочитать мариновать себя в ванне.

Жан-Мишель Риб предлагает мне почитать фрагменты из моих книг в Театре дю Рон-Пуан. Мне сразу же захотелось позвонить тебе и похвастаться. Я рассказал всем друзьям. Я горд. Но ты и сама бы об этом узнала, ты же видишь на расстоянии, можешь прочесть афиши.

Вчера у таксиста, который меня отвозил, не было сдачи. Пришлось взять из твоего кошелька последние десять евро. Теперь он пуст. Могу вернуть.

Вот бы осыпать тебя золотом, как египетскую царицу. Кроме тебя, мне не нужно ничего.

Я даже о замке теперь не мечтаю. Зачем замок, если я потерял свою королеву? Я жалкий старый король, чье золото никого не сделает счастливым.

Был бы я щедрым, все бы отдал беднякам.

Мари хочет, чтобы я поехал с ней в Бретань, но я бы лучше съездил в Шаранту, проверил бы, могу ли жить там без тебя.

Наш дом – это ты. Твоя старая фамильная мебель, картины твоей матери, которые она писала в юности, великолепная гравюра Гюстава Доре в твоей спальне, чудесные шторы, сшитые тобою из редкого сорта ткани.

Восхитительный сад, лаватеры, штокрозы, выбранные тобою деревья, которые компания М. Даниеза посадила в прошлом году. Птицы, ласточки, машущие крыльями на электрических проводах, горлицы на крыше часовни, крохотные птички, которых ты непременно бросалась кормить, невзирая на советы орнитологов, полосатые удоды, малиновки, которые кружили вокруг тебя, пока ты работала в саду. В Шаранте все напоминает о тебе.

Почему ты ушла?

Идиотский вопрос. Зависело не от тебя.

Уверен – если бы тебе предложили выбрать, ты бы осталась.

Твоя книга как раз должна была выйти, журналистам не терпелось с тобой поговорить, пофотографировать тебя. Намечались презентации.

Ты волновалась, но радовалась. Готовилась к своей премьере. Я наблюдал немного снисходительно и с трепетом. Не знал, как отреагирую на твой успех, ведь я давно пребывал в статусе писателя.

Раньше, возвращаясь домой, я громко произносил: «Это я». Теперь я молчу. К кому мне обращаться? Не к Саломее ведь в самом-то деле.

Интересно, как бы ты отнеслась к тому, что я умер бы первым?

Думаю, ты была бы несчастна. Мы неплохо ладили. Время нанесло небольшой ущерб, повседневная жизнь размыла яркие краски, конфликты нарастали, порой мы даже ненавидели друг друга, но все равно любили. Мы всегда оставались заодно. И в наших отношениях всегда был воздух.

Ты была хорошим полицейским, а я плохим. Наша жизнь озарялась светом. И частенько проскакивали искры.

…Вчера мои очки снова пропали. И как им еще не надоело?

Я нашел часы, которые подарил тебе. Они до сих пор идут. Лучше бы они сломались.

Саломея великолепна. Маленькая тигрица. Тебе бы она понравилась. Дерзкая, независимая, иногда очень нежная. По ночам порой приходит и ложится на мое плечо, тихо, нежно лижет кончики моих пальцев.

Имя Саломея мне не нравится. Как-то напыщенно старомодно. Я бы ее назвал Руссетта, как коровку.

Если прочтешь все, что я пишу, непременно захочешь вернуться. Мне кажется, я никогда не говорил тебе столько приятных вещей – по-глупому стеснялся. Я умею говорить гадости, а вот приятные вещи застревают у меня в горле. Теперь, когда тебя нет, язык у меня развязан. К тому же писать проще, чем говорить.

Когда перекрывают воду, начинаешь ценить ее свежесть, когда вырубают электричество, начинаешь восторгаться светом, когда умирает жена, понимаешь, как любил ее. Печально, но лишь плохое позволяет осмыслить хорошее. Почему я узнал шаги счастья лишь в тот момент, когда оно отправилось восвояси?

Был ли я счастлив до твоего ухода?

После великого горя прошлое всегда кажется безмятежным. Но на самом деле оно не безмятежное, оно просто спокойное.

На небесах тебе наверняка встречаются классные люди. Но ты такая скромница, что вряд ли с ними закомишься.

Помню, однажды мы оказались в одном ресторане с Лин Рено, с которой ты работала и была в отличных отношениях. Я удивился, что ты не хочешь подойти поздороваться, а ты сказала, мол, не стоит ей надоедать. Интересно, если ты на небе встретишь Моцарта, Равеля, Ватто, Моне, ты тоже решишь не надоедать?

Уверяю, ты не можешь надоесть. Думаешь, иначе я бы оставался с тобой сорок лет подряд?

Утром мне звонил овдовевший Жак. С ним все в порядке. Ему стыдно. У вдовца не должно быть все в порядке. В противном случае – он не любил свою жену. Какая чушь. Никогда нельзя стыдиться счастья. Счастьем надо гордиться. Это такая редкость. Даже в браке.

У некоторых людей на лице написано желание поскорее подохнуть, но ты была очень веселой, ты всегда улыбалась. Ты не могла умереть, это какая-то ошибка. Ты любила жизнь. И умела ею наслаждаться.

Мне грустно думать о том, что ты больше не будешь есть устрицы и пить белое вино. Больше не увидишь своих роз, которые так старательно подрезала, не будешь загорать на солнце, покупать безделушки на блошином рынке, снимать телефильмы, крепко спать, почитав хорошую книгу, а потом просыпаться.

Мне стыдно, потому что после твоей смерти я заново стал ценить маленькие радости жизни.

Когда я говорю, что со мной все в порядке, я немного преувеличиваю. Я часто оказываюсь на мысе Горн в своей маленькой лодке, которую качает море. Природа все еще бушует.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

Твою книгу отпечатали, скоро я получу ее по почте, жду с нетерпением. Разошлю всем твоим друзьям. Бедный издатель за это дорого заплатит.

Когда буду подписывать – вместо тебя, – постараюсь придумать что-нибудь в твоем духе. Аккуратненько. Буду учиться играть на арфе своими кривыми пальцами грубого крестьянина.

Выходя из дома, я заметил пару, любующуюся твоими розами.

Девушка спросила, какой это сорт, я не знал, что ответить, сказал, что моя жена знает, но ее нет. Чуть не сказал – больше нет. Стояла отличная погода, молодая пара выглядела счастливой, им очень понравился наш дом, пели дрозды, радость питала воздух. Я не хотел портить атмосферу. Веселым быть вежливо.

Весна разыгралась вовсю. Вообразила себя летом. Я насчитал на розовом кусте перед домом пятьдесят роз. Еще видел двух синичек в саду. Они испугались меня и улетели. Видимо, ждали кого-то другого. Только представить – они живут не больше десяти лет и все равно веселы, полны энергии. Прямо мурашки по коже. Будь я синичкой, страдал бы дни напролет. Слава богу, что и ты не была синичкой.

Помню, я почти каждую ночь просыпался и слушал твое дыхание, трогал тебя, проверяя, не окоченела ли ты.

Когда я был маленьким, у нас был сосед, господин Сейе. Однажды утром он просунулся рядом с мертвой женой. Никогда не забуду эту историю.

Если ты спала днем или по утрам слишком долго не просыпалась, я проверял, не умерла ли ты. Частенько я тебя будил, и ты на меня орала. Я врал тебе, что, мол, ищу в комнате какую-то пропавшую вещь. Но ты была слишком умной и однажды сказала: «Дай спокойно поспать. Я НЕ умерла».

Теперь ты уже не можешь этого утверждать. А я больше не провожу в комнате фальшивых обысков.

Придется подыскать новые хлопоты.

А то скучно.

Недавно нашел записку, которую оставил тебе перед уходом на встречу:

«14.15. Ухожу, но скоро вернусь!

Надеюсь, ты оценила мой такт.

Не стал тебя будить, хоть и хотелось.

Целую нежно,

Жан-Луи.

Если что, я на связи».

Вот бы разбудить тебя.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

По почте тебе пришла газета «Народные средства», там реклама: «Легкие сильные ноги все лето».

Теперь ты сама легкость и невесомость. Даже булавку бы не перевесила.

Ты легкая как тучка, пар, аромат, воспоминания…

Чудесные часы с маятником Наполеона III отказываются идти. Ничего не понимаю, вроде я их наладил. Может, им просто стыдно играть веселую мелодию? Или с тех пор, как ты ушла, время замедлилось и считать его уже неинтересно. С 12 ноября дни кажутся нескончаемыми. Надо было сделать из твоего праха песочные часы и смотреть, как ты показываешь время.

Я стараюсь забыть о тяжелых моментах, когда тебя пытались реанимировать. Мы с друзьями ходили тебя навещать. Ты была на аппарате, и твоя жизнь уже была иллюзией. Сидя у твоей кровати, я вспомнил фразу, которую написал пятнадцать лет назад в «Дерзкой грамматике»: «Бернару начинала надоедать жена, впавшая в кому двадцать лет назад». «Двадцать лет назад» – обстоятельство времени.

В нашей гардеробной теперь лишь моя одежда. Твою Мари отдала друзьям и в благотворительную организацию «Эммаус». Остались только шляпки-колокольчики, которые так тебе шли.

Чудесные шляпки чудесной эпохи кабриолетов. Не выдержал бы, если бы увидел такую шляпку на ком-то другом.

Они в шкафу, я на них иногда смотрю и думаю: «Как хорошо они знали твою головушку!» Они слышали все твои мысли, о которых я наверняка и понятия не имел. Должно быть, я располагался где-то среди твоих грустных мыслей.

Твои шляпки навевают мысли о твоем горемычном мозге, в котором кровь не желала нормально циркулировать.

Поэтому твой мозг погиб.

И ты больше никогда не подумаешь обо мне.

Я проверил шляпки – они пустые.

…Газета «Народные средства», господин аббат Пьер, господин Фольро, господин Антирак, парфюмерная компания Marionnaud… хватит присылать моей жене приглашения на распродажи и просить у нее денег. Она умерла. Об этом писали в газетах.

Я говорил, что весна сошла с ума и считает себя летом. Это подтверждается. Еще только начало мая, а розы уже вянут. Ощущение, что у природы кончается терпение, она спешит, стремится предстать во всей красе, ослепить нас, явить нам апофеоз, последнее буйство красок в твою честь. На ум приходит лебединая песнь, последний шедевр художника перед смертью.

Утром я получил по Chronopost довольно тяжелую посылку. К моему удивлению, это не книги – вишня. Как всегда, Мишель прислал первый урожай из нашего сада в Шаранте. В этом году птицы нас пощадили и оставили больше обычного. Блестящие красные ягоды. Очень украшают белый холодильник. Хорошо, что не черная вишня попалась.

В парижском саду миллион роз. Каждое утро я ставлю их в вазу на кухне и завтракаю в их компании. Раньше за завтраком передо мной сидела ты, я пересказывал тебе ночные радиопередачи, а ты мне – свои сны. При взгляде на розу жизнь кажется менее тяжелой.

Но что со мной станет, когда роза умрет?

В «Ашан» я больше не езжу. Мы там всегда закупались вместе. Это далеко. Я скучаю по «Ашану», вот бы снова отправиться туда с тобой, купить свежей рыбы с еще почти живыми глазами и хорошего вина со скидкой.

Я ностальгирую по всему, что мы делали вместе, хотя мы делали много скучных вещей. И я часто жаловался.

Наверное, у меня наступила фаза кристаллизации воспоминаний, о которой говорил Стендаль. Воспоминания сверкают, словно вечные звезды. Прошлое кажется идеальным, будущее – неопределенным. Так что я предпочитаю туманное настоящее.

Недавно встретил доктора Сорба. Сказал ему, что почти закончил книгу о нас, и прибавил: «Надеюсь, Сильви будет мною гордиться». Он ответил, что непременно.

Мне всегда было необходимо, чтобы кто-то мною гордился. Сам-то не мог.

В детстве, как только мне удавалось сделать что-то, на мой взгляд, стоящее – рыбку поймать, ящерку или бабочку, нарисовать рисунок, написать стишок… я тут же бежал докладывать маме, чтобы она меня похвалила. К тебе тоже чуть что бегал. Стоило мне покрасить ставни, постричь газон, я звонил тебе. О текстах, которые я умудрялся писать, и говорить нечего! Я нуждался в твоем одобрении. Твоя критика много для меня значила, частенько я по твоему совету исправлял целые пассажи – с радостью или скрепя сердце.

Заслуживал ли я тебя?

Ты была моим главным достоинством. Надеюсь, я не был твоим худшим недостатком.

Надо будет срезать все увядшие розы. Ты всегда говорила, они мешают расти новому поколению. Придется мне встать на скамеечку, а то не дотянусь. Разобью нос. В моих интересах этого не делать, а то кто поухаживает за инвалидом?

Вчера нашел фотографии, где мы с тобой в кабриолете. У тебя белая шляпка, у меня – седые волосы.

Раскладывая по полочкам воспоминания, думаю, что поездки в кабриолете были лучшими моментами в нашей жизни. Они напоминали счастье. В машине с откидным верхом мы проезжали прекрасные места: Па-де-Кале, Уазу, ле Гар, Шаранту… С опущенным ветровым стеклом машина напоминала самолет или… ковер-самолет. Мы чувствовали запахи леса и ветер. Однажды мы ехали по дорожке, усеянной цветами, под амортизатором они теряли головки, те взлетали вверх и падали в машину. На нас, как на молодоженов, обрушился цветочный ливень.

Машина часто ломалась, но мы держали себя в руках, ты хохотала, я открывал капот. Несколько раз мы чуть не сгорели. Помню презрительно оглядывавших нас коров, любопытных аистов и птиц, с которыми я воевал.

После каникул я запирал свою малышку в гараже, надевал на нее большой белый чехол, чтобы защитить от грязи, и с печалью оставлял одну. Как-то раз я указал тебе на две лужицы под фарами и сказал, что это слезы.

Теперь я понимаю, почему ты плакала, когда я продал машину. Ты оплакивала вовсе не машину, а нашу молодость.

Новый владелец перекрасил нашу машину в черный цвет.

Таким же мне представляется будущее.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше.

С каждым днем, что бы ни происходило, я чувствую себя все лучше и лучше…

Продавщица газет вновь сделала тебе комплимент. Сказала, ты была очаровательной и очень стильной. В прошедшем времени, в «этом жестоком времени, представляющем жизнь как видение», писал Пруст.

Ненавижу прошедшее время. А иногда заодно и настоящее.

Я вернулся из небольшого путешествия. Так рад этому, словно дома меня ждешь ты. Без тебя дома пусто и грустно. Саломее плевать на меня с высокой колокольни, если, конечно, она тщательно не скрывает свои чувства. Стоило мне открыть дверь, она скрылась в саду, ни слова не сказала, даже не посмотрела в мою сторону.

Однако дома меня ждал сюрприз. Я открыл ставни и окна, чтобы впустить свет и весенний воздух. Открыв окно, которое я обычно никогда не открываю, я остолбенел, увидев прямо перед собой потрясающую розу. Наверное, она раскрылась, пока меня не было. Ей пришлось изрядно изогнуть спину, чтобы предстать передо мной. И какова скромница – облачилась в бледно-сиреневый, почти траурный.

Может, на самом деле ты не умерла?

Тебе опять пришла просьба о пожертвованиях. Из Orphе́opolis. На конверте красными чернилами написано: «Откройте свое сердце сироте из семьи полицейского».

Полиция, видимо, не в курсе, что твое сердце захлопнулось навсегда и больше не откроется ни для кого.

Наш дом в Шаранте по-прежнему прекрасен. Твоя изгородь, увитая розами, чудесна. Сад на зависть всем. Лаватера при входе разрослась.

Все новые деревья зеленеют, яблони и груши отяжелели, даже айва в этом году есть, Мишель сделает запасы на зиму. Лужайка нежно-зеленого цвета, время от времени на ней мелькают белые и серые пятна – это коты подкарауливают горлиц на колокольне. Похоже на рай.

Я боялся вернуться сюда в одиночестве. К счастью, со мной приехали братья. И даже захватили с собой разные инструменты. Видимо, чтобы меня чинить.

Они пропололи участок, выпололи сорняки, проросшие сквозь гравий на дорожках, смазали замки, сделали карнизы для занавесок, все прикрутили, привинтили и привели в порядок. Все, что я обещал привести в порядок сто лет назад. Твой секатор, правда, не нашли. Видимо, ты не захотела доверить его нам. Пришлось мне бежать за новеньким в «Мастер на все руки», мы туда всегда наведывались вместе.

Воспоминания о тебе, точно стая мух или гроза, преследуют меня, кружат вокруг. Лезут в глаза, в уши, в нос, я отмахиваюсь, но они липнут. Я словно персонаж скетча, пытаюсь оторвать кусок скотча от одного пальца, но в плен тут же попадает другой, и так до бесконечности. После смерти ты стала очень упрямой.

Не знаю, стоит ли продавать дом. Это твое детище. Но смогу ли я заботиться о нем без тебя?

Наше путешествие вполне удалось. Здесь красиво. А красота вдохновляет. Как сказал бы поэт, «ты открыла мне прекрасную сторону вещей». Поэтому я обязан выжить.