Рейдовые сборы закончились. Корабли, выплюнув сотни снарядов и десятки ракет, накопив ржавчину, измотав своих слуг розгами тревог на конюшне моря, рассасывались по своим базам.

Знаменитому “Пожарскому” в телеграмме было велено отправиться в Советскую Гавань. Росчерком руководящего пера мне предоставлялась возможность посетить вожделенные места, освоенные когда-то Невельским, и столь бдительно охраняемые флотскими кадровиками.

Встреча с новыми местами меня волновала, так как, во-первых, хотелось узнать какая новая задница из многих в жизни уготована судьбой на пути к славе, а во-вторых, слишком много восторженных отзывов об этой Палестине было услышано мной из уст офицеров, бывавших там уже не один раз. Первое, на что нужно обратить внимание, как явствовало из инструктажа, проводимого бывалыми совгаванцами с офицерами, впервые идущими туда, – это женщины. Исключительно хлебосольные, да к тому же и дисциплинированные. Были бы деньги. Это – из организации досуга. Что же касается службы, то и здесь имеются свои особенности, выразить которые не составило труда для корабельного неизвестного и поэтому народного в будущем поэта:

Этот поэтический топаз должен был означать в переводе на обычный язык с флотского, что удалившись за тысячу миль от недремлющего начальственного ока, вполне позволительно организации досуга посвятить больше времени, чем на него отпускается суточным планом боевой и политической подготовки. В голове моей навязчивой галлюцинацией звучали нерукотворные строки Жванецкого: “Ты – женщина! Поэтому должна: раз – лежать! и два – тихо!” М-м-да... Все же инструктажи играют свою положительную роль в жизни военморов.

Из Владивостока вышли в сплошном тумане. Тихо шипела вода по бортам. Чайки, захлебнувшись газообразной водой атмосферы, простуженно хрипели, выражая недовольство существующим в природе положением вещей. Крейсер ежеминутно утробно-глухим надрывным ревом предупреждал встречные корабли об опасности возможного столкновения. В каютах тускло горели белые плафоны, наполненные дохлыми тараканами, да уютно гудела вентиляция. Дежурная смена бдительно несла ходовую вахту. Свободные от вахты офицеры, удобно расположившись на баночках, койках и сейфах, вливали в себя очередные литры заваренного по особому флотскому рецепту чая, рассказывали друг другу очередные были-небылицы, содержание которых варьировалось в зависимости от настроения рассказчика.

В разгар интимности разговора меня вызвал к себе комбриг Барабаш. Ожидая нагоняй (любой вызов к начальству на флоте расценивается именно так), я, расправив и пригладив фалды парадного фрака, прибыл в салон флагмана. В каюте, тяжело расплывшись в кресле, сидел капитан первого ранга с явными признаками простуды. К тому же цвет его лица и припухлость носа явно свидетельствовали о попытках больного победить недуг народными средствами.

– Товарищ комбриг! Лейтенант Иванов прибыл по вашему приказанию.

– Садись, док. Я вызвал тебя затем, что считаю твою теоретическую подготовку в медицине свежей, а потому основательной. Ты не успел еще все забыть, – выдал старший морской начальник свою руководящую мысль хриплым командным басом. – Я вот немного приболел. Ломает все кости. Займись-ка мной основательно. Но учти, что завтра утром я должен быть уже совершенно здоров. На лечение тебе 18 часов. Как?

– Дело в том, товарищ комбриг, что любое простудное заболевание лечится никак не меньше трех суток. Основательность моих знаний вы уже учли, так что срок, установленный вами, несколько маловат.

– Ладно. Делай как знаешь, но через 18 часов я должен быть здоров.

Я понял, что логику старого морского волка мне постичь невозможно, а победить ее не позволяло количество металла на его погонах.

– Понял вас. Но одно условие я все же выдам. С вашего разрешения...

– Давай.

– На ноги я вас поставлю за указанный вами срок только в том случае, если вы подчинитесь любому моему медицинскому диктату.

– Согласен.

Через десять минут я в сопровождении фельдшера стоял в каюте страждущего военмора.

– Прежде всего надо поставить мощные банки. Раздевайтесь и ложитесь.

Натужно кряхтя, комбриг исполнил указания лейтенанта и беспрекословно взгромоздил свое тело на кровать, заставив последнюю взвыть всеми своими фибрами. Когда вспыхнуло пламя яркого факела, комбриг, опасливо покосившись на него, тихим голосом пробормотал:

– Ты, док, только не обожги меня. А то бывали случаи... Меня... А то бывали случаи...

– Спокойно-о-о!..

Не успел смолкнуть последний звук этого заверения, как огромная капля горящего эфира, сорвавшись с факела, шлепнулась на массивную спину объекта медицинской агрессии. Капранг взревел раненым вепрем, вскочил с легкостью газели и произнес страстнопламенную речь, обращенную к растерявшемуся эскулапу. В переводе она звучала по-военному кратко:

– Ты не прав, Василий!

С трудом заставив больного улечься обратно в постель, я продолжил экзекуцию. После банок больному пришлось заглотить горсть патентованных фирменных и страшно дефицитных таблеток, называющихся в простонародье “аспирином”. В данном случае лечебное действие снадобья состояло не только в жаропонижающем эффекте ацетилсалициловой кислоты и в ее потогонной способности, но и в психологическом эффекте от слов “фирма” и “патент”. К тому же, еще и “дефицит”. И любой начальник на флоте верит, что уж ему лично его личный доктор никогда не пропишет банальную клизму из красной резины, а обязательно сделает клистир из поливинилхлорида с блямбой “Мэйд ин Джапан”. Чудаки!

На завершающем этапе лечения я принес в каюту к больному “медведя по-совгавански”. Рецепт прост. Стакан спирта, крепостью 96, 2 градуса, смешанный с произвольным количеством красного и черного перца, взятого со стола в кают-компании. Главное, чтобы мысль на лице светилась, да металл был в голосе эскулапа. Доверчивые военморы, каждый из которых считает себя способным запросто заменить врача в любой ситуации, выпьют и съедят любую гадость, предварительно заметив, что подобный метод лечения они читали в манускриптах по тибетской или филиппинской медицине.

Догадавшись по запаху о главном составляющем предложенной микстуры, комбриг подобрел лицом, помягчел голосом.

– Слыш-ка! А много не будет? А то бывали случаи...

– Никак нет. Доза рассчитана на килограмм веса. Как в детском саду.

– Ладно! Верую, док.

Доза и впрямь была рассчитана правильно, однако только в пересчете на спиритус вини. А вот перца я переборщил. Даже привыкший ко всем гастрономическим передрягам комбриг (о чем ходили легенды), хлебнув две трети стакана, задохнулся и, вытаращив глаза, начал судорожно хватать ртом воздух, загребая его ладонью, – жест, означающий немедленную потребность в холодной воде, которая ему и была услужливо подана. Переводя дух, комбриг взъярился так, что забыл все слова из богатого русского языка, оставив в обиходе лишь слова из великого. Удобоваримо для читателя монолог военмора-страдальца звучал примерно так:

– Ты... что... отравить... меня... хочешь? Я тебя... я тебе...

– Извините, но ведь я выполняю ваши приказания по вводу вашей же матчасти в строй, – несколько ошалело плеснул свое алиби врачеватель.

– Что? Да я... Пей сам остатки! Пей, кому говорю! Приказываю!

– Есть.

Приказание было исполнено беспрекословно и точно. И здесь я понял, что не все методы лечения, несмотря на их эффективность, приемлемы на практике. Картина с судорожным хватанием воздуха повторилась. Только теперь уже на глазах подобревшего начальника, который в награду за лечение, услужливо поднес мне стакан холодной воды. Утром комбриг был совершенно здоров, а я поощрен тем,что не наказан.

Переход продолжался. Размеренность корабельной жизни вырабатывала в людях определенный набор условных рефлексов, предохраняя психику от срывов и лишних стрессовых ситуаций. Вовремя укладывала человека в койку и поднимала его на ноги; вовремя плескала в желудок порцию пищеварительных ферментов, призывая к столу; по расписанию выдергивала на политические занятия, объем которых не выходил за рамки статей в КВС (журнал “Коммунист вооруженных сил”), создавая в коре головного мозга отрицательный, слабо пульсирующий фон.

Море начинало баловать. Я лежал в каюте и думал, насколько часто случайное стечение обстоятельств поворачивает жизненные планы индивидуума на противоположные курсовые углы и, несмотря ни на что, гонит человека к глубинам и мелям бытия. Действительно, можно поверить в судьбу и рок. Фатализм сплошной.

С седьмого класса деревенской восьмилетки я шлифовал свои знания бессистемно, как и все учащиеся школы. Никаких планов на будущее не имел и довольствовался тем, что жизнь иногда подсовывала пряники в виде самовольной отлучки из дома в кино в колхозный клуб, или удачного набега на соседский сад. И всем был доволен.

Лето 1968 года внесло определенную сумятицу в чувства и дало информацию к размышлению. К сестре моей, Елене, начал женихаться молодой моряк из соседней деревни. Аркадий Арсентьевич. В черной шикарной фуражке с золотым, чуть позеленевшим крабом, форменной тужурке, опять же, со слегка позеленевшим золотым шитьем, он казался мне, никогда не видевшему моря, олицетворением романтики и мужества, морского благородства и свойственного только морякам непоказного превосходства бывальщины над деревенской обыденностью. Красочные рассказы, иллюстрированные множеством фотографий, красивые заграничные безделушки и плащи “болонья”, бывшие тогда в дефиците, сыграли свою коварную роль в моей жизни. Отныне на вопрос “кем ты хочешь быть”, ответ следовал лишь один:

– Моряком.

Однако, родители воспринимали это заявление со свойственной патриархальщине снисходительностью. И после окончания восьмилетки, повелением родительского указа я направлен был в городской поселок Желудок (не путать с желудком) для сдачи конкурсных экзаменов на поступление в медицинское училище. Однако в сочинении, которое было предложено к написанию абитуриентам, я намеренно сделал в каждом слове по ошибке, удивив своей дремучестью видавших чудеса лингвистики, орфографии и синтаксиса преподавателей. Получив единицу и навсегда записав себя в непревзойденные интриганы и авантюристы, несостоявшийся фельдшер на попутном тракторе с прицепом прикатил домой к вящему неудовлетворению родителей. Позеленевшее золотое шитье на погонах второго механика теплохода “Морской” класса “река-море” начало свою коварную работу. К тому же, родившись под созвездием Козерога, я однажды прочитал в гороскопе: “Мужчине, родившемуся в период с 21 декабря по 21 января, присущ дух бродяги, дух моряка, дух авантюриста”. И мудрость древних астрологов укрепила меня в решении во что бы то ни стало – быть моряком. А уж объявив всем своим знакомым девчонкам об этом решении и повторяя навязчивую идею ежедневно всем и каждому вслух, не стать моряком я уже не мог, как не могла не сгореть Воронья слободка в городе Черноморске.

– Хирургу сочно прибыть в амбулаторию.

Такая команда может означать только одно – с кем-то случилась беда. Через несколько секунд моему взору предстал моряк с наложенным на правое плечо жгутом и разорванной на две части кистью. Рядом хлопал крыльями начальник медицинской службы.

– Ах, ах! Я не знаю, как вы справитесь! (Это ко мне). Ах, ах! Анатомия кисти очень сложна! Ах, ах! Травматизм... Ах, ах! Инвалид! Ах, ах! Ленинград! Ах, ох!

Операционная был развернута быстро, и я приступил к своей первой в море сложнейшей операции. Только специалист может понять, насколько непросто шить из лоскутьев сухожилий и сосудов, если к тому же палуба уходит из-под ног. Через четыре часа ювелирной работы кисть моряка была восстановлена. Пострадавший занял свое место в корабельном лазарете. Что же произошло?

Крейсер отрабатывал заправку топливом кильватерным способом на ходу. Для того, чтобы передать топливные шланги с танкера-заправщика на крейсер, вначале подается тонкий трос-линь, на конце которого укреплена “кошка” с тремя или более острыми крючьями. Матросы, схватив поданный бросательный конец, посредством его втягивают на корабль шланги и подсоединяют к приемным горловинам цистерн. При заправке кильватерным способом шланги подаются с носа танкера на корму заправляющегося корабля, или, наоборот, с кормы танкера на нос корабля, принимающего топливо. Работа связана с определенным риском и требует от команды высокой слаженности и сноровки.

В момент, когда этот самый матрос схватил бросательный конец, корма крейсера была внезапно поднята волной метра на три. Острый крюк кошки вонзился в основание ладони, и в мгновение ока разорвал кисть надвое. И хорошо еще, что товарищи успели схватить неудачника и не дали упасть ему за борт. При состоянии моря три балла и более, да еще ранней весной в Татарском проливе при температуре воды + 1 (+ 2) градуса, вероятность спасения человека практически равна нулю.

За проведенную операцию я получил благодарность командира.

...В Императорскую, ныне Советскую Гавань, крейсер входил в шестнадцать часов по местному времени. Пасмурный северный день в противовес надрывавшемуся на баке оркестру гасил радостное чувство встречи с берегом. Живописные высокие берега, изрезанные системой бухт, ласкали взор проплешинами сгоревшей тайги вперемешку с участками низкорослого соснового леса, в котором все же больше было лиственниц. Маяки тускло поблескивали желтыми, выцветшими за долгую зиму, глазами, жалуясь на свою незавидную церберскую судьбу. Справа, на высоком берегу, виднелось несколько пятиэтажных домов, обозначенных на крупномасштабной карте под названием пос. Заветы Ильича. Слева призывно манил огнями город. Советская Гавань. Прижатый к земле низкими облаками, казалось, он взывал к милосердию. На пирсе бухты Бяудэ, куда предстояло швартоваться крейсеру, стояла жиденькая кучка членов семей военнослужащих, прибывших на встречу с главами семейств. Цветы отсутствовали. Чепчиков в воздухе не было. Наличествовала лишь торжественность момента. Оркестр, ошалев от собственной прыти, наяривал “Прощание славянки”. Военный дирижер Михайлов исходил потом.

Главы семейств, в числе которых оказался и медицинский начальник Божков, бодрой рысью процокали по металлической сходне, сгибаясь под тяжестью даров провизионных кладовых, и под ласковое мурлыканье боевых подруг, исчезли во мраке: “Дружно взявшись за руки, ушли за горизонт”.

В каютах крейсерской “Броневухи” лейтенанты срочно наводили марафет, подбадривая друг друга плотоядным урчанием. Я раздваивался между желанием “предаться разврату” и напутствием исчезнувшего за горизонтом начальника.

– Ах, ах! Я домой... Ах! Вы за меня! Ах! Дисциплина! Ах, ах! Ленинград!.. Ах, ах!

Однако, служебное рвение было быстро опрокинуто на лопатки дружной стайкой младшего офицерского состава. “Вперед, орлы! Там вино и женщины!” Ну, кто устоит перед призывом гениального полководца? И хотя штурмовать предстояло не Измаил, а низенький стеклянный павильон-кафе, все были готовы к подвигу.

Сумерки наступили быстро, что и требовалось. Берег призывно молчал. Только одна нахальная собачонка похотливо взвизгивала, жалуясь на жизнь.

Я, закончив инструктаж личного состава по медицинскому обеспечению корабля в мое отсутствие, надев поверх лейтенантской формы темный плащ, двинулся в-направлении ярко светящегося кафе. Размытая грунтовая дорога от пирса до поселка, полное отсутствие фонарей и дрожащие по обе стороны дороги голые лиственницы подтверждали, что 240 рублей месяц, выплачиваемые военморам “за дикость”, выплачиваются обоснованно.

Дверь кафе была закрыта изнутри, хотя движение народа через стеклянные переборки было заметно в нем. (Не зря же подобные заведения называются “телевизорами”.) На робкий стук лейтенанта, дверь поспешно отворилась. В проеме взору предстала гурия, густой слой косметики на лице которой свидетельствовал об отчаянной борьбе с зачитывающимся в полуторном размере в северных районах, или приравненных к ним, бегом времени. Окинув взглядом “гражданскую” фигуру гостя, гурия произнесла четко поставленным командным голосом:

– Мест нет! Спецобслуживание!

И уже хотела с металлическим звуком захлопнуть дверь. Однако меня, вооруженного не столь уж нравственными советами товарищей по оружию, подобная мелочь сервиса обескуражить не могла. Придержав дверь, и галантно, насколько это возможно в подобной ситуации, я тихо произнес:

– Девочка! Негоже выставлять за дверь офицера крейсера, даже если он и был когда-то хулиганом!

– Так вы с крейсера? Фамилия?

– Хирург, лейтенант Иванов! – четко представился эскулап.

Официальная маска работника общепита мгновенно сменилась дружественной улыбкой, радушной, поистине хозяйской снисходительностью.

– А! Дело другое. Проходите, раздевайтесь. Так! Где ваше место? Ага, вот за этим столиком! Будьте как дома. Желаю приятно провести вечер.

– Спасибо!

Уплатив долг вежливости гостю, хозяйка бала вновь бдительно уставилась на дверь, дабы иметь возможность вовремя плеснуть очередную порцию радушия в души прибывающих в гости военморов.

Столики постепенно занимались публикой. Мужская половина была представлена исключительно офицерами крейсера. Женщины, одетые по последней моде, дорого, но несмотря на это, со вкусом, представляли дисциплинированную слабую половину местного населения. Большинство гостей было знакомо друг с другом. В воздухе носились радостные возгласы, изящные комплименты и грозовое электричество. Токи Высокой частоты (ВЧ) плясали, делая попытки преобразования в СВЧ (сверхвысокие частоты). Дружно прозвучал салют наций, зазвенели бокалы. Шампанское, освобожденное из плена, рванулось в пересохшие аорты. Тосты во славу дам и артиллерийского оружия, за любовь и за тех, кто в море, звучали стройной симфонией. Наибольшей популярностью пользовался тост “за лося”, смысл которого ясен любому корабельному специалисту в званиях от мичмана до адмирала.

Зазвучала музыка. Кавалеры бросились в атаку. Несмотря на кажущийся хаос в предложениях тура вальса каждый знал свой маневр. Не в своей тарелке находился только я, так как не знал пока места, отведенного мне жесткими боевыми расписаниями. Сделав две попытки пригласить дам на танец и получив отказы, наш эскулап недоуменно посасывал коньяк, чувствуя себя чужим на этом празднике жизни. И уже совсем было решив уйти, он был остановлен решительной рукой распорядительницы бала, оказавшейся впоследствии заведующей сего заведения.

– Доктор! Что за пессимизм? Все предусмотрено! Смелее! Пригласи во-о-он ту даму в темном вечернем платье. Правда, недурна? К тому же – врач. Клубы формируются по интересам.

Мозг, подогретый изрядной дозой горячительных напитков, требовал “цыганочку”, но обязательно “с выходом”. И “выход” был найден. В конце апреля Советская Гавань цветами не располагает, а обстановка, по моему мнению, в них отчаянно нуждалась. Я встал, подошел к окну, на котором стоял горшок с геранью, и нисколько не задумываясь о возможной реакции зала и устроителей вечера, решительно оборвал все имеющиеся в наличии цветы. Сформировав букет, я медленно направился к ошарашенному невиданной борзостью (флотск.) предписанному объекту поклонения. Вручив цветы под общий вздох прекрасной половины общества, пригласил на танец счастливо и победно улыбающуюся даму. Офицеры нестройно захлопали в ладоши. Заведующая кафе приплюсовала лишний червонец к счету лейтенанта, в скромном капитале которого и так уже зияла изрядная брешь.

Вечер уже перешел в ночь. На горизонте брезжило распаренное, искрящее холодным северным потом утро. Мышечная система отдыхающих требовала покоя. Нервные центры, ответственные за положительные эмоции, нуждались в разрядке. Накопленное в головном и спинном мозге электричество искало возможности короткого замыкания, что тоже было предусмотрено боевыми расписаниями и оплачено по счетам.

На крейсер собирались к обеду следующего дня, приводя на ходу в порядок перья и зализывая раны. Воздушность походки, горящие глаза и необычное возбуждение, царившее в лейтенантской среде, свидетельствовали о том, что “активный отдых” по Павлову благотворно влияет на любые, тем более морские организмы. В ход пошли утюги и бритвы, наводя глянец и лоск на внешний вид военморов, готовящихся вновь “по зову боевой трубы” ринуться в бой, как только солнышко спрячется в сопках северной части Хабаровского края. Тренировки и учения на флоте обязательно должны повторяться несколько раз, чтобы выработать у личного состава “высокий профессионализм и боевую слаженность”. Дежурная смена с завистью взирала на тех, кто нетерпеливо ждал восемнадцати часов, имея возможность вечером покинуть свои любимое бронированное детище.

Две недели активного отдыха подошли к концу. Энтузиазм масс, подогреваемый на политических занятиях рассуждениями о войсковом товариществе и дружбе, постепенно слабел. Причина жизненна и прозаична: в карманах военспецов катастрофически уменьшалось количество билетов, свидетельствовавших о заботе партии и правительства о вооруженных силах. Любой зеленый мичман при этом убежден, что “забота” чаще всего призрачна и явно преувеличена в исторических решениях партийных съездов и речах дорогого Леонида Ильича.

Прощальный ужин, имеющий целью красиво хлопнуть дверью местного кафе и удалиться из гостеприимного уголка Хабаровского края по-английски, съел последние карбованцы из тощих бумажников лейтенантов, тем самым подогрев их стремление к морским походам и любовь к морю, состоялся. Прощальные клятвы и даже некоторое количество лицемерных слез исторгнуты из томящихся предстоящей разлукой сердец. Труба звала...

Утром крейсер ушел за горизонт. Прощай, Советская Гавань! До встречи в будущем.