Бенуа Фуршар
Диковинная болезнь
Maladie pittoresque de Benoît Fourchard 2003
Перевод с французского И. Мягковой
Действующие лица:
Он
Она
Зал ожидания перед кабинетом врача
Он. Я? Я здесь уже был. Сидел вон там. Один? Ну да…Читал старый журнал, потрепанный такой и, надо сказать, мало интересный. Ждал Кона, Клод Кон, доктор Кон. Он опаздывал. И раньше всегда опаздывал. Постоянно опаздывает. А я скорее спешу. Обычно. Чаще всего. В общем‑то…всегда. Но в тот день у меня было предчувствие, что его легендарное отставание от времени не повредит моей болезненной пунктуальности.
Она. Как раз в этот момент я и вошла. Перед кабинетом сидел этот человек, в одиночестве. Увидев меня, он невнятно поздоровался. Зал ожидания был довольно большой, пыльный и совершенно пустынный. Три кресла вокруг журнального столика, покрытого грудой старых — престарых газет. Потрепанных, изученных вдоль и поперек и зачитанных до дыр.
Он. Как только она села, сразу же начала меня разглядывать, краем глаза, незаметно, как ей казалось, но я‑то отлично видел, что она за мной наблюдает. Причиной для ее любопытства послужила, должно быть, моя изношенная одежда или столь же изношенное, постаревшее до времени, расстроенное лицо.
Она. Он начал меня разглядывать. Исподтишка. Стоило мне поднять на него глаза, как он тотчас погружался в свое дурацкое чтение. И поскольку он был первым, мне пришлось бы терпеть его косые взгляды, пока он не войдет в кабинет лекаря. Потому что я тотчас поняла, что этот тип не из тех, кто деликатно уступит вам свою очередь. Пальто потертое, рубашка застиранная, брюки с бахромой, дырявая обувь, волосы — растрепанные, лицо — изможденное. Что за болезнь могла у него быть? Какая‑нибудь кожная? Кожа у него была гадкая. Скорее всего, кожная, типа экземы, герпеса или импетиго, псориаса, а, может, и еще чего похуже — во всяком случае, гадость какая‑то! Но ведь доктор К. дерматологом отнюдь не являлся. На его табличке было ясно написано: «Доктор К., специалист по диковинным болезням». Возможно, не следовало ему доверяться.
Пауза.
Он. Она изучала меня так бесцеремонно, словно знала когда‑то давно и никак не могла вспомнить, где же мы с ней встречались. Я же был абсолютно уверен, что никогда прежде с ней не встречался, не говорил, не видел ее, даже мельком, в толпе прохожих. В противном случае я бы непременно вспомнил, не так уж много у меня знакомых. В сущности, мало. Вообще никого, если уж на то пошло. Я был человеком незаметным, весьма скромным. Почти невидимым. Она смотрела на меня, чтобы скоротать время, долго так продолжаться не могло. Ибо я отвык от взглядов других в мою сторону.
Она. Больше невозможно было притворятся, что мы не смотрим друг на друга. Ожидание грозило затянуться. Тогда я решилась с ним заговорить. Я сказала: Вы…
Он. Простите…
Она. Вам ничего не хочется?
Он. Мне?…
Она. А что тут есть кто‑нибудь еще?
Он. То есть я…
Она. И что?…
Он. Что?
Она. Так чего же вы хотите?
Он. Да ничего, послушайте, я…
Она. Да нет же, вы всё время на меня смотрите, не перестаете смотреть, это тягостно, неудобно…Может, мы знакомы?…Во всяком случае, я что‑то не припомню.
Он. Нет, нет, я на вас не смотрел…
Она. А я утверждаю, что смотрели. Много раз. Да еще так настойчиво.
Он. Нет, нет, я просто вас увидел, не более того, но чтобы смотреть…этого не было.
Она. Вы на меня не смотрели?
Он. Нет, нет, что вы!
Она. Значит, я вас не интересую?
Он. Интересуете, конечно, но…
Она. Стало быть, интересую, всегда одно и то же! И что же вас интересует, а? Мой ум? Моя речь? Мое тело, разумеется!
Он. Боже мой, да вовсе нет…
Она. То есть, вы находите меня нелепой? банальной? старой? не вызывающей желания? А себя, себя‑то, конечно, считаете красавцем?
Он. О, я, знаете ли…
Она. Ну, так чего вы от меня хотите?
Он. Да ничего такого, я же сказал.
Она. Тогда к чему столь тщательное наблюдение?
Он. Извините, но я снова повторяю, что ничего не наблюдаю, ни тщательно, ни иначе. Я жду доктора Кона, как и вы, вероятно.
Она. Вы с ним знакомы?
Он. С кем, с Коном?…А вы как думаете?
Она. Если вы с ним знакомы, не могли бы вы мне объяснить, почему врачи всегда назначают вам встречу на строго определенное время, а принимают всякий раз двумя часами позже, хотя нас тут только двое в ожидании этого лекаря. Просто невероятно!
Он. Тайны науки!
Она. Вы еще и насмешничаете! Вы больны?
Он. Я? Почему это вы хотите, чтобы я был болен?
Она. Из‑за врача.
Он. Из‑за Кона? Да я просто зашел его навестить, если хотите знать. Это мой друг.
Она. Он хороший специалист?
Он. Не знаю, я давно не пользовался его услугами.
Она. Вы не торопитесь? Нет, если вы не торопитесь и не больны, может, мы могли бы обменяться очередью, у вас свидание не назначено?
Он. То есть…
Она. Спасибо за понимание.
Он. Пожалуйста.
Пауза.
Она. Если вы с ним знакомы, и если вы действительно не намерены изучать меня во всех подробностях, дабы понять, в вашем ли я вкусе, может быть, объясните мне также, почему здесь такие допотопные газеты и журналы?
Он. Допотопные…
Она. Так говорится.
Он. Не знал.
Она. Ну, скажем, не первой свежести?
Он. Эээ…Кон всегда был собирателем. Когда мы дружили в годы студенчества, он коллекционировал аммониты и предметы, относящиеся к войне 14–го года. В сущности, он всегда обожал следы прошлого, зарытые в земле.
Она. Не вижу связи.
Он. С чем?
Она. С ветхостью журналов.
Он. Я тоже.
Пауза.
Она. А вы врач?
Он. Нет, почему?
Она. Раз вы вместе учились.
Он. А, да… то есть, нет. Я сменил профессию. Это непростая история, понимаете?
Она. Нет, не понимаю.
Он. В детстве мы были неразлучны. В деревне нас прозвали сиамскими близнецами. Вот так. Вместе прогуливали и проказничали. Строили шалаши, например. Иногда очень искусно. Мы называли их больницами и лечили там животных, предварительно похищенных с удаленных ферм с помощью капканов — способ столь же эффективный, сколь и жестокий. Чаще всего зверушки после долгой агонии погибали, но эта игра вызвала в нас желание врачевать раны живых существ. В результате мы впоследствии и выбрали медицину. На первом курсе мы оба влюбились в одну и ту же девушку, впервые перейдя из категории сообщников в категорию соперников. Победителем оказался я. Кон счел себя преданным, и мы поссорились. Тогда и я бросил медицину.
Она. И что же вы выбрали?…Какой род деятельности?
Он. Ну…
Пауза.
Она. Не знаете? Забыли?
Он. Да не забыл, конечно, но…
Она. И что же?
Он. Так вот… это была архитектура.
Она. Потрясающе!
Он. Да… интересно.
Она. Увлекательное занятие, и, кроме того, приносит, должно быть, кучу денег?
Он. Да, да, разумеется.
Пауза.
Она. Ну а я, раз уж вы вопросов не задаете, скажу сама, что занимаюсь самыми разнообразными делами. Хотите узнать, что я делаю? Пока мы ждем доктора.
Он. Отличная идея, в ожидании.
Она. Я начну с начала?
Он. С чего хотите.
Она. Кажется, вам не очень‑то интересно.
Он. Нет, нет, что вы, очень.
Она. Это ведь лучше, чем глазеть друг на друга, как козел на новые ворота.
Он. Как баран. Баран на новые ворота.
Она. Не придирайтесь к словам.
Он. Слова надо употреблять точно.
Она. Ладно. Механограф — знаете, что такое? А удалитель косточек из смородины с помощью гусиного пера? Не знаете, так не говорите о точности.
Он. Вы правы.
Она. Дыропробивальщица. Заведующая бензоколонкой. Плетельщица соломенных стульев. Угольщица. Арбалетчица. Охотница за головами. Певица в кабаре. Наперсница принцессы. Гардеробщица в борделе. Крестная мать фронтовиков. И даже модель идеальной женщины в Музее восковых фигур.
Он. Постоянством вы не отличаетесь.
Она. Вернее было бы сказать, что я жертва прогресса и современности. Вам этого не понять. Ваша профессия существовала задолго до вас. И вас переживет. Меня же уносят за собой веяния времени и чувство вины. Отсюда и болезнь, понятно?
Он. Вы больны?
Она. А что же, по вашему мнению, я здесь делаю? Для архитектора здравого смысла у вас маловато, не говоря уже о способности к дедуктивному умозаключению, друг мой.
Он. Да, знаете ли…
Она. Я исчерпала почти все, чем обладает современная медицина в области психиатрии, психоанализа, гомеопатии, хиропрактики, остеопатии и всяческих иных акупунктур — я называю вам лишь самые общеизвестные дисциплины —, и всё это не дало ни малейшего ощутимого результата, пока я не напала на координаты этого доктора Кона, специалиста по диковинным болезням. Как вы полагает, это то, что мне нужно?
Он. Мне кажется, да.
Она. Кстати, о нем ни слуху, ни духу.
Он. Очевидно, он столкнулся с каким‑нибудь сложным случаем.
Она. Хорошо, если так, а то я ему устрою.
Пауза.
Он. А вы… как бы это сказать…нетерпеливы?
Она. Нетерпелива? Нетерпелива? Вы, вероятно, полагаете, что у меня других забот нет, кроме как часами ждать врача, будь он трижды специалист по диковинным болезням? Скажи на милость! Скорее это вы чересчур уж терпеливы, ведь лекаришка — ваш друг, и вам давно пора было бы высадить его дверь и спросить, он что, намерен продержать нас тут до завтра. Или же, как всякий достойный этого имени мужчина, особенно врач, хотя бы проверили, не разложил ли он на письменном столе свою секретаршу, заманив ее туда, уж и не знаю, какими обещаниями насчет повышения зарплаты. Ведь так обычно вы все поступаете, правда?
Он. Тут, я думаю, вы перебарщиваете.
Она. А вы можете меня опровергнуть?
Он. То есть, я хотел сказать, возможно, вы уж слишком обобщаете…гиперболизируете?…
Она. И потом, черт подери, вы меня утомляете!
Пауза.
Она возобновляет чтение.
Он. Со всеми этими словами, которые требуется осмыслить, этими разрозненными фразами, которые должны превратиться в речь…Нет, право же, я совсем отвык говорить, рассказывал какие‑то глупости, обидел даму. Надо сказать, с ней мне было непросто.
Однако именно я снова возобновил разговор, спросив: надеюсь, вы больны не слишком серьезно?
Она. Бедный малый, он производил просто удручающее впечатление. И на что ему сдалась моя болезнь? Только предлог для разговора, так, от скуки, или чтобы доказать самому себе собственное существование. Грубая стратегия. Следовало проучить его на его же собственной территории. Это редкая болезнь, сударь, то есть считается редкой, ибо она проявляется в разных формах, не всегда поддающихся идентификации. Называется: синдром первородного греха.
Он. Никогда не слыхал.
Она. Естественно, ибо болезнь — типично и исключительно женская.
Он. Ага!
Она. Адам и Ева. Эти имена вам что‑нибудь говорят?
Он. Безусловно, но это ведь случилось некоторое время назад?
Она. Не валяйте дурака. Мы здесь вдвоем, вы и я, в зале ожидания.
Он. Не спорю.
Она. Предположим, что сие пыльное место предано забвению. Вместо лампочки, сияет солнце. Роскошные растения заполняют пространство. В мягкой траве нежатся полезные животные. И никакой угнетающей жары, ни раздражающих, зудящих насекомых, только вы и я. Обнаженные. Полностью и бесстыдно обнаженные.
Он. Вы меня смущаете.
Она. Я не прошу вас раздеться. Это просто образ.
Он. Ага!
Она. В восхитительном покое проводим мы дни и ночи, никогда не испытывая ни жары, ни холода, ни голода. Не ведомы нам ни боль, ни сомнительные желания. Никакой необходимости искать пищу, мыться и даже испражняться. Мы чисты, кожа гладкая, мы совершенно счастливы в этом теплом и комфортабельном пространстве — футляре.
Но вдруг однажды на ветке древа появляется змей. И даже если ничто в его внешности не вызывает как будто ни малейшего подозрения относительно злокозненности его намерений, я все же замечаю в глубине его взгляда неизъяснимый отблеск доселе неизвестного чувства — похотливости! Да, сударь, именно похотливости. Я, невинное создание, обреченное на безбедное существование без сучка, без задоринки, не умею осторожничать и не доверять в подобных ситуациях. И, разумеется, я следую его совету, хватаю яблоко и с жадностью его кусаю. Боже, какое же оно было вкусное! Мягкое, сочное, сладкое. Чувствую изумительную мякоть на языке, потом в горле, наслаждаюсь совершенно особым ощущением, когда она спускается в желудок, столь же девственный, как и лоно мое, потом доходит до самых глубин моих внутренностей, наполняя и оплодотворяя каждую кишечную струну и отсылая в мозг, до того момента не слишком‑то развитый, первые сигналы удовольствия. Но слишком поздно! Болезнь уже поразила меня, проникла в недра моего существа. Как червь в плоть плода, если мне будет позволено подобное сравнение.
Я приближаюсь к вам. Вы лежите в траве с полузакрытыми глазами, опустив ноги в теплые ласковые воды реки. Я смотрю на вас. Вы красивы. И мы одни на свете, как это было всегда.
Взгляд мой останавливается на той части плоти, что покоится между ваших безволосых ног (то, что мы безволосы, само собой разумеется). Я осторожно беру двумя пальцами этот странный отросток, и точно так же, как в случае с яблоком, меня внезапно охватывает непреодолимое желание — попробовать. И представьте, что за этим следует! Ваш фрукт начинает наливаться соком, и мы оба погружаемся в доселе не ведомые ощущения, в бездну неизведанных наслаждений. И только тогда, мне очень важно вам об этом сказать, столь глупо упущенное вечное счастье возвращается к нам!
Он. Мне непременно хотелось изобразить некое равнодушное безразличие в сопровождении улыбки, как мне представлялось — иронической, но в действительности скорее глуповатой. Но женщина эта была подобна урагану. Ее слова проникали тебе непосредственно под кожу, минуя сознание, и грубо будоражили столь долго дремавшие чувства. Настоящая революция в клетках моего организма!
Она. Вас как будто смутила моя история. Поверьте, это только метафора.
Он. Но эрекция моя вовсе не метафорична!
Она. Тем более, что, как вы прекрасно понимаете, эйфория наша была недолгой. Вмешалась воля божья, рука инквизиции, мораль, покаяние. Началось с того, что они злобно испортили столь красивый прежде пейзаж. Небо потемнело, воды реки взволновались, животные сделались агрессивными, а в климате жара сменялась холодом, проливные дожди — засухой. Люди стали испытывать голод и жажду, тела их покрылись шерстью, как у животных, появились трудности от хождения на двух ногах, жестокость, борьба за выживание — полная катастрофа! Разумеется, вы на меня сердились: ведь всему виною была я, это я всё испортила. И тело ваше постепенно становилось всё более сильным, могучим, властным, я же потихоньку превращалась в рабыню. Первоначальные наши красивые ласки походили теперь на случку животных. Я приняла это как данность, поневоле, конечно. Я смирилась, потому что Бог так захотел, и всю свою жизнь отныне я стану платить за эту ошибку, слыть интриганкой, причиной всех бед на земле, всех несчастий мужских, короче, стану орудием дьявола! Единственное, что мне оставалось, — вечное покаяние.
Пауза, во время которой Она кажется подавленной, отрешенной.
Он. Эй…послушайте…С вами всё в порядке?…Черт подери, что это с ней? Всё из‑за меня. Надеюсь, она не загнется? Эй, очнитесь!
Встряхивает ее.
Она. Оставь меня!..Отпусти! Ой, простите, я вас за моего мужа приняла.
Он. Так вы замужем?
Она. Разумеется, а вы как думали? У меня еще и трое детей.
Он. Потрясающе!
Она. Да, но знаете, с этими детьми столько хлопот. Правда, сейчас они уже подросли, но прежде — даже и не расскажешь!
Пауза.
Она. Может, и у вас есть дети?
Пауза.
Он. Не стану скрывать, да, дети есть, двое, чтобы быть точным, мальчик и девочка, но, как бы вам это объяснить, я вижу их нечасто. Видите ли, у меня расписание такое плотное…так всё забито, что я не могу заниматься ими постоянно, поэтому они больше и в основном находятся с их матерью, то есть, живут не здесь… Довольно сложно всё это объяснить.
Она. Вижу. Короче говоря, вы в разводе что ли?
Он. В определенном смысле — да, можно так сказать. Но я каждый месяц выплачиваю им довольно значительную сумму. Такой уж я есть — не осмотрительный, не расчетливый, для меня важно, чтобы с ними всё было в порядке, чтобы ни в чем нужды не знали, чтобы — как огурчики…
Она. Да, отлично, но должно быть всё это не так легко.
Он. Как организовать. И потом, хороший развод всегда лучше плохого брака. Вы не находите?
Она. Не очень понимаю, почему вы мне это говорите: я со своим мужем совершенно счастлива. Не скрою, иногда он ведет себя жестко, но ведь и его можно понять: со мной не так просто, да к тому же он очень занят на работе, часто возвращается поздно, уставший, озабоченный, нервный… В конце концов, после стольких лет, прожитых вместе, мы так хорошо друг друга знаем, что да, порою раздражаемся, но все же это лучше, чем оказаться в одиночестве, вы так не думаете?
Он. Не знаю. Вы пить не хотите?
Она. Да нет, не особенно.
Он. Дело в том, что я не очень привык много говорить, и от всех этих слов у меня страшно сохнет слизистая. Вы позволите?
Он достает из кармана маленькую плоскую бутылку и жадно пьет.
Она. Это напиток алкогольный?
Он. Просто укрепляющий.
Она. В духе вестернов?
Он. Вестернов?…да, возможно.
Она. И много вы так вот выпиваете?
Он. Нет, нет, время от времени пропускаю стаканчик, не больше.
Она. Ну, ну.
Пауза.
Она. По крайней мере, вы не становитесь от этого агрессивней?
Он. Нет, с чего бы это вдруг вы так решили?
Она. Ни с чего. Просто спрашиваю.
Пауза. Он еще отхлебывает.
Он. На самом деле, я знаю одного человека, который может сделаться страшно злобным, если выпьет. Хотя в жизни — отличный парень, спортсмен и всё такое. В бассейне, к примеру, он мог проплыть под водой всю дорожку туда и обратно, имел хорошую работу и красивую жену. У него был только один небольшой недостаток: страшная ревнивость. Чтобы быть уверенней в жене, он наделал ей кучу детишек, но этого оказалось мало, и он всё равно не в силах был сдерживать свою патологическую ревность. Тогда он начал пить. Всё больше и больше. Жене в какой‑то момент всё это надоело, она собрала свои пожитки, забрала детей и ушла. Он этого не смог перенести и продолжал пить. А потом купил охотничье ружье, патроны и всё такое и всю свою семью порешил. Только в себя не попал, промахнулся. Теперь до конца своих дней просидит в тюрьме.
Пауза.
Она. Какая мрачная история.
Он. Просто газетная хроника, довольно, впрочем, банальная. Не следует придавать ей столь уж серьезное значение. То есть, подобное могло произойти с любым человеком.
Она. Вы полагаете?
Он. Я читал весьма аргументированную статью на эту тему: любое человеческое существо, даже совершенно здоровое, на первый взгляд, носит в себе зародыш абсолютного зла.
Она. Сразу про вас не скажешь, но вы — очень знающий человек.
Он. Благодарю вас.
Она. Нет, правда, когда я вас здесь увидела, даже и представить себе не могла, что вы так отлично подкованы. Как же легко человек может ошибиться, вы не находите?
Пауза.
Он. Зачем я рассказал ей эту чудовищную историю? Она толковала мне про Адама и Еву, а я ей — про смерть и жестокость. И чем больше я говорил, тем больше у меня была потребность в этом гадостном пойле. (Пьет) А чем больше я пил, тем больше мне хотелось говорить.
Она. У него порою такой отсутствующий вид, как будто он полностью погружен в свой внутренний мир. Зачем он рассказал мне такую страшную историю? Следует ли мне видеть в ней какой‑то знак? Намек на что‑то конкретное? На моего мужа?… А если бы этим человеком, способным пронырнуть туда и обратно дорожку в бассейне, перед тем как застрелить жену и детей, оказался он? Заметим, что эта мысль лишь на мгновение промелькнула у меня в голове. Нет, на самом деле, я заподозрила в этом человеке с его непритязательной внешностью определенную склонность раскрывать во мне то, чего я совершенно не собиралась обнаруживать. Чтобы всё объяснить, мне нужен был врач. А вовсе не этот сомнительный тип. Стало быть, мне следовало вести себя осмотрительней…
Он. Иногда у нее был такой отсутствующий вид, словно она полностью захвачена тем, что происходит у нее внутри. Разумеется, она не была тем, кем хотела казаться. Эх, были бы у меня хоть какие‑то деньги, я дорого бы дал, чтобы разузнать о ней побольше. Я был абсолютно не способен хоть что‑то угадать в этой женщине. Придумал целую жизнь по силуэту, но, как это нередко со мной случалось, скорее всего, ошибался. А хуже всего то, что как только я начинал говорить, получались одни глупости. Вот доказательство: Вам сколько лет?
Она. Осторожно, за этим глупым вопросом может скрываться ловушка… Известно вам, что женщин никогда не спрашивают о возрасте?
Он. Знаю, знаю, извините меня, пожалуйста.
Она. Я на вас не сержусь.
Он. Вы очень добры.
Она. Подозреваю, что вы и сами догадываетесь.
Он. Простите?
Она. Методом дедукции, сопоставления фактов, интуитивно… Вы ведь угадали?
Он. Не понимаю.
Она. Не прикидывайтесь, это ведь вас занимает.
Он. Уверяю вас…
Она. Знаете, возраст для женщины, после определенного возраста, что вовсе не означает критического возраста, так вот возраст становится весьма деликатным сюжетом, требующим такта, осторожности, то есть внимательного отношения при разговоре и, в особенности, при скоропалительных умозаключениях. Это гораздо тоньше, чем простое выстраивание цифр. Старение для женщины — не только арифметика, поверьте!
Он. Послушайте, не надо воспринимать мой вопрос так уж буквально. Я сказал, не думая, для поддержания разговора. Согласен, что вопрос был глупый, и я еще раз выражаю вам свои сожаления, но не будем больше об этом.
Она. Странный вы человек. Нажимаете на болевую точку, провоцируете этим бурную реакцию, а потом — раз! и умываете руки, как ни в чем не бывало! А врач этот, что он себе думает, а? Вы можете мне сказать? Можно подумать, что у меня других дел нет, кроме как сидеть в этом дерьме!
Он. В конце концов, здесь не так уж и плохо. Разве в другом каком‑нибудь месте нам было бы интересней? Там бы ожидания наши были связаны либо с торжественным ужином, либо с великой любовью, либо со смертью, с автобусом…С Богом, возможно. Так лучше ждать врача, во всяком случае, это менее драматично…
Она. Ну что ж, это позиция.
Пауза. Он пьет.
Он. А я, к примеру, чем бы, по вашему мнению, мог заниматься вне этих стен?
Она. Могли бы заниматься своей профессией, забирать детей из школы, покупать цветы невесте, пойти в кино, совершить кругосветное путешествие на красивом паруснике…уверяю вас, в жизни есть множество куда более увлекательных занятий, чем часами торчать у лекаря в компании с…
Пауза.
Он. Вот именно в этом месте между нами возникает некая неловкость. Не так, как вначале, нет, скорее какое‑то волнение. Его и выразить нельзя, можно только увидеть. Особая напряженность, молчание, наполненное внутренними словами.
Что‑то начинало наклевываться в моей жизни. Что‑то настоящее, ощутимое, конкретное. Что‑то живое. В это мгновение я почти не сомневался, что решительно у нас обоих не было ничего более интересного, чем это ожидание лекаря в компании с…
И что именно в это мгновение она думала точно так же, как и я, ибо совершенно синхронно взгляды наши склонялись и встречались, а смутная улыбка одновременно возникала у нас на губах…
И жажда меня мучила, господи, как же мне хотелось пить, а фляжка моя пустела, я слишком ясно это видел. Я ведь не рассчитывал на столь долгое ожидание, следовало быть экономней, прикладываться не так часто, в противном случае придется под каким‑нибудь благовидным предлогом смотаться в магазинчик на углу и при этом еще вести себя совершенно непринужденно. Было, очевидно, уже очень поздно, я совершенно потерял счет времени, которое текло потоками во всех направлениях, оказался в пространственно — временном лабиринте и не знал, как оттуда выбраться…
Она. Хватит, с меня довольно! Мы здесь уже поселились, стали частью меблировки, надоело!
Он. Еще немного терпения. Уверяю вас, если Кону и свойственно так фундаментально опаздывать, то, в конце концов, он своих больных непременно принимает.
Она. Я отказываюсь быть игрушкой в руках этого типа. Нельзя так безнаказанно злоупотреблять моей снисходительностью. Никто не имеет права засадить вас в зале ожидания, чтобы вы зачахли без белого света.
Он. Мы могли бы открыть окно, если хотите.
Она. Какое окно?
Он. Там как будто есть окно.
Она. Тогда чего же вы ждете?
Он. Хорошо, хорошо, уже иду…
Он направляется, было, в сторону, но останавливается и стоит спиной, не двигаясь.
Он. Есть небольшая проблема: окно замуровано.
Она. Что вы плетете?… Окно замуровано? Как это может быть?… Объясните, пожалуйста, вы ведь архитектор, да к тому же и знакомый Кона.
Он возвращается к ней.
Он. Возможно, недобросовестные градостроители возвели другое здание впритык к этому, или же вид из окна был такой отвратительный, что его предпочли закрыть. А, может быть, мы находимся в помещении бывшей тюрьмы, и камера переделана в зал ожидания…Вполне вероятно также, что окна вообще не существует, это только декорация, и всё здесь вообще — виртуальная реальность…Не знаю, объяснений может быть много.
Она. Ладно, отключите ваше разыгравшееся воображение, спуститесь на землю. Согласитесь, что без особых на то причин окна не замуровывают.
Он. А почему бы и нет? «Специалист по диковинным болезням» счел бы подобные соображения неубедительными.
Она. Вы меня утомляете…Я ухожу. В любом случае, я чувствую себя уже лучше.
Она берет свою сумочку и направляется в сторону, противоположную от окна.
Он. Нет, не уходите, вы же не оставите меня в одиночестве в этом зале ожидания?…
Она. Вы вовсе не одиноки. В соседней комнате находится ваш приятель, и потом у нас ведь еще будет случай где‑то пересечься?
Она останавливается, стоит спиной, не двигаясь.
Он. Почему вы хотите уйти? Оставьте мне адрес, по крайней мере…
Она. Дверь! Она заперта на ключ! Нас закрыли, дьявольщина! Извините, я позволила себе грубость…
Она возвращается к нему.
Он. Нестрашно.
Он, в свою очередь, отходит в сторону и стоит спиной, не двигаясь.
Он. Вот так фокус! Вы правы, дверь заперта на ключ, нас закрыли, дьявольщина!
Возвращается в ней.
Она. Не волнуйтесь.
Он. Я не волнуюсь, я пить хочу!
Она. Постучите в дверь его кабинета.
Он. Надеюсь, вы это несерьезно?
Она. В нашей ситуации…
Он. Да, но тем не менее.
Она. Надо сделать свой выбор, старина. Либо вы ставите превыше всего ваше понятие о ценностях и иерархии и тогда прилежно ждете, чтобы вам продиктовали вашу жизнь, либо берете ситуацию в свои руки, стучите, входите, и тогда, возможно, вы не погибнете от жажды.
Он. Доводы ваши весьма убедительны, и даже если я и уверен, что моя жизнь, как вы говорите, уже полностью продиктована и записана, время от времени, очевидно, следует нарушать запреты и отваживаться на поступки.
Она. Отлично сказано.
Он. Благодарю. Просто мне не хотелось бы лишний раз попасться на крючок и…
Она. Вы меня утомляете.
Он. Ладно, я пошел.
Направляется в глубину сцены, останавливается, стоит спиной, не двигаясь.
Она. Он постучал в дверь кабинета, немного подождал ответа, которого не последовало, и, чуть поколебавшись, приоткрыл дверь врача. Исчез за дверью.
Я осталась одна, в ужасе, как в столбняке, неспособная двинуться за ним.
Прошла вечность. В гробовом молчании. Все мне казалось подозрительным в этом зале ожидания, включая тусклое освещение. Не в силах больше терпеть, я сделала попытку позвать.
Эй! Послушайте, сударь!..
Он внезапно оказывается рядом с ней, потрясая бутылкой.
Он. Нашел, нашел! Старый бурбон! Пятнадцатилетней выдержки! Не удивительно, что папаша Кон…
Она. Вот, значит, чем изливается ваша жажда…
Он. Утоляется.
Она. Утоляется?
Он. Утолить жажду. Излить чувства, но утолить жажду. Так говорят.
Она. Не играйте словами.
Он. Просто надо выражаться точно.
Она. Мы об этом уже говорили.
Он. Тем более.
Она. Ладно, согласна, утолить жажду. Но и остальное.
Пауза. Он пьет.
Он. Вам не следует туда идти. Вас это может шокировать.
Она. Ой, этого не надо, прошу вас, я на своем веку такого повидала! Ну, расскажите же мне.
Пауза.
Он. Комната огромная, слабо освещена желтоватым светом, идущим неизвестно откуда, потому что оба окна тоже заколочены и выходят на стену красного кирпича. С трудом перемещаюсь между наполовину заполненными картонными коробками, мешками со строительным мусором и грудами, грудами книг по всей комнате, вплоть до письменного стола, огромного, полностью заваленного множеством бумаг, а также различными диковинными предметами, и покрытого толстым слоем белесой пыли. Мне показалось даже, что я увидел крысиный хвост. За столом стоит кресло, повернутое к стене. На кресле — слегка осевший силуэт. Ладно, говорю я себе, доктор спит. Подхожу, дотрагиваюсь до плеча: эй, Кон! Кресло поворачивается само собой… О, ужас! Скелет!..Когда страх улегся, констатирую, что это Мартин, собственной персоной.
Она. Кто это?
Он. Ну, Мартин! Не говорите, что не знаете Мартина, знаменитый скелет нашего детства!..
Она. Нет, не знаю.
Он. Ну, из кабинета биологии в начальной школе!
Она. Ха! Да он комик, ваш доктор.
Он. И, наконец, в маленьком шкафчике, странным образом убереженном от пыли, эта бутылка бурбона.
Она. Ну, слава богу, теперь всё нормально, я успокоилась.
Он. Это еще не всё…
Пауза.
Она. В его голосе я почувствовала нерешительность. Глухую тоску.
Он пытался изобразить из себя храбреца со всеми своими сложными стилистическими построениями, но я явственно ощущала истинные чувства, исходящие из этого человека. И мне было страшно, и в то же время любопытно услышать продолжение его рассказа.
Пауза.
Он. Интересно вам узнать продолжение?
Она. А вы как считаете?
Он. В шкафчике этом было множество ящиков. Я наудачу выдвинул один.
Школьная тетрадь. Надпись: «Небольшой трактат по поводу диковинных болезней» и внизу подписано: «срочно отослать издателю». Но в самой тетради было написано совсем немного:
4 сентября на приеме была женщина, ее можно назвать красивой. Элегантная, с величественной осанкой. Довольно быстро я обнаружил у нее синдром первородного греха. Мне уже случалось наблюдать эту диковинную болезнь у многих пациенток. Описание ее навязчивых идей, касающихся Адама и Евы, подтвердило очевидность этой странной болезни, происходящей от чувства вины, покорности и яростной потребности в приключениях.
Она. Ну, видите? Признаться, мне нравится наблюдать, как ваше недоверие постепенно превращается в убеждение. Вы ведь не принимали меня всерьез, правда? Сознайтесь, что до этого медицинского заключения вы воспринимали меня как мещанку с неудачным замужеством и ипохондрией, которая придумывает себе разнообразные болезни, дабы обмануть свою скуку и страх перед старением?…
Он. Простите меня, но я так привык иметь дело с ложью, что сделался скептиком…
Она. Допустим. Тем не менее, вам не кажется, что сведений слишком мало для серьезной публикации? И потом это никак не проясняет всей нелепости ситуации.
Он. Есть еще одна вещь.
Она. Ага!
Он. Записная книжка. Дневник назначенных встреч, если хотите.
Она. Ну и?
Он. Он абсолютно пуст. В течение многих месяцев. Девственно чистые страницы. Кроме сегодняшнего числа. В тот самый час, в который нам было назначено, вписаны два слова: он и она. Именно в одно и то же время.
Пауза.
Он. Сверх того, наружная дверь тоже заперта.
Она. Ага.
Пауза.
Она. Стало быть, мы в заточении.
Он. Можно сказать, почти замурованы.
Она. Какая‑то фантастическая история.
Он. Света стало меньше, правда?
Она. И что вы предлагаете?
Он. Идеи мои иссякли…
Она. Не можем же мы здесь остаться! Будто пленники вульгарных бандитов! Заживо погребенные! Позабытые всеми на свете!
Он. Да, у меня тоже такое чувство.
Она. И вы смирились с этим…
Он. Не вижу другого выхода.
Она. Вы трус.
Он. Да, так можно сказать.
Она. Так нельзя, шевелитесь же, вы ведь мужчина, не так ли?
Он. Физиологически — да.
Она. Физиология ваша мне в высшей степени безразлична! От вас требуется лишь вывести нас из этой нелепой ситуации.
Он. Тут я бессилен, совершенно бессилен!
Она. Почему вы улыбаетесь?
Он. Мне пришла в голову одна мысль.
Она. Все‑таки! Давно пора!
Он. Одно сравнение.
Она. Ближе к делу.
Он. Я не решаюсь.
Она. Давайте, давайте, не ломайтесь.
Он. Так вот, я считаю, что ситуацию эту — вы и я, наедине, запертые здесь вместе — вполне можно сравнить с вашим раем…
Она громко смеется.
Она. Но мы не голые.
Он улыбается.
Она. Думаю, вы шутите.
Пауза.
Он. Не воспользоваться ли случаем и не начать ли всё с начала? Поскольку нам известно, что у Адама и Евы дело обернулось худо, достаточно вернуться к истокам истории, избегая ошибок, совершенных нашими предками. И тогда — прощай ваша болезнь и все проявления чувства вины!
Она. Было бы слишком просто.
Он. А яростная жажда приключений?…Мне кажется, что сложились все условия, чтобы ее утолить, не так ли?…
Она. Вы становитесь циником, старина.
Он. Извините меня. Я не хотел.
Она. Не будем больше об этом.
Пауза.
Он. А я так рассчитывал на Кона.
Она. Так и я тоже!
Пауза.
Он. Признайте все же, что у нас с вами много общего.
Она. Допустим, что некоторое сходство имеется.
В углу звонит телефон. Долгая пауза.
Они смотрят друг на друга в тревоге.
Она. Вы не подойдете?
Он. Я не у себя дома.
Она. Ладно.
Она снимает трубку.
Она. Алло! Послушайте, я…чего? как?…
Он. Включите громкую связь!
Она. Громкую связь… попробуем.
Она включает громкую связь телефона.
Слышен голос, странным образом напоминающий Его голос.
Голос. …мои извинения. Это доктор Кон. Знаю, что у нас на сегодня назначена встреча, но, видите ли, я решился полностью изменить свою жизнь, отправиться в путешествие и, главным образом, покончить с этим глупым проектом: претендовать на излечение диковинных болезней — какое самомнение! И потом это ни к чему не приведет, да еще сам и заразишься ненароком. Я всё бросаю и отправляюсь на край света, в одиночестве, туда, где ночи тихи и светлы. Надеюсь, что вы не будете на меня сердиться. Кстати, я уверен, что в эффективном лечении вы прекрасно обойдетесь без меня. Еще раз прошу меня извинить.
Она. Алло?…Не думаете же вы, однако, что вам удастся вот так ускользнуть? Мы заперты в вашем зале ожидания целую вечность и значит…
Голос. Прежде всего, примите, пожалуйста, мои извинения. Это доктор Кон. Знаю, что у нас на сегодня назначена встреча, но, видите ли, я решился полностью изменить свою жизнь, отправиться в путешествие и, главным образом, покончить с этим глупым проектом: претендовать на излечение диковинных болезней — какое самомнение! И потом это ни к чему не приведет, да еще
Она резко бросает трубку.
Он. Это запись.
Она. Благодарю за информацию.
Он. Да, простите.
Она. Прекратите извиняться каждую минуту, черт подери. Лучше объясните мне плюс к этой запутанной интриге, в которой я ничего не поняла, почему это голос, который мы только что услышали, странным образом напоминает кое — кого, если вам ясно, о чем я говорю…
Он. Нет, мне неясно, не знаю, что вам и ответить, у меня, как и у вас, просто руки опускаются.
Пауза.
Она. Вначале вы мне казались скорее симпатичным, хотя и мрачноватым, теперь же я нахожу вас коварным, неискренним, с двойным дном, короче говоря. Создается впечатление, что вы прекрасно приспосабливаетесь к ситуации, я бы даже сказала, находите в ней удовольствие…и потом ваша так называемая дружба с этим Коном — всё мне непонятно, совсем не понятно. Итак, если вы не хотите, чтобы я вам выложила всё начистоту, а у меня есть, что сказать, смею вас уверить, и слова для этого я найду куда более жесткие, чем вы, так вот, придется уж вам выложить аргументы в высшей степени убедительные!
Он. Нет, нет, вы в полном заблуждении! Клянусь, что между мною и Коном нет никакого тайного сговора, всё это — игра случая, простая и чистая случайность. Может быть, так было суждено, что мы с вами оказались запертыми здесь, вместе, в зале ожидания? Может, это нечто вроде необходимого подступа к знакомству, лестничная клетка, чистилище, входная дверь в лучший мир…Долго это не продлится, не может продлиться!
Она. Вы действительно начинаете действовать мне на нервы вашими дурацкими разглагольствованиями. Господи, вернитесь вы на землю, и если вы не сдвинете с места задницу, предупреждаю, я подам на вас жалобу и привлеку за не оказание помощи человеку в опасности.
Он. Вы бы этого не сделали!
Она. И не подумаю стесняться. Всё лучше, чем в дерьме валяться.
Долгая пауза.
Он. Знаете, я так давно ни с кем не разговаривал…Может быть, поэтому у меня так скверно получается. Мне очень жаль.
Она. Ладно, всё в порядке, сменим тему.
Пауза.
Снова звонит телефон.
Он. Этот звонок представляется мне вполне реальным.
Она. На сей раз, вам не отвертеться.
Он. Уверяю вас, я не собираюсь в этом участвовать.
Она. Ну, вы и вправду меня начинаете доставать.
Она снимает трубку.
Она. Да, слушаю…что? Кто?…Мартин?… То есть…постойте, вы не…нет, но я… Черт, он повесил трубку.
Она кладет трубку.
Пауза.
Он. Расскажите мне.
Она. Надо было самому подойти.
Он. Все в порядке, а?
Пауза.
Она. Ладно. „Да, привет, это Мартин, так вот, мы изменили программу, взрывчатку решили не применять, Мельхиор предпочитает воспользоваться катком, ты проверил, в лавке действительно никого нет? Отлично, чао!.. До скорого!“
Он бледнеет.
Она. Определенно, мы представляем себе рай по — разному.
Он. Не понимаю.
Она. Не прячьте голову в кусты.
Он. Уверяю вас.
Она. Смотрите правде в лицо.
Он. Я на это совершенно не способен.
Она. Вы и я, мы заперты в доме с замурованными окнами и дверями, предназначенном на снос, вместе с крысами и отбросами и в компании с искусственным скелетом. При этом вы неподвижны, как истукан, не желая ничего знать, не делая попыток понять, и не проявляя ни малейшей инициативы, чтобы выйти из этой немыслимой ситуации.
Он. Но есть телефон! Надо им воспользоваться!
Она. Ей богу, это не худшая из идей, высказанных вами до настоящего момента.
Пауза.
Он. Вы не звоните?
Он. А кому звонить? У меня так мало знакомых.
Она. Наберите 18 — это пожарные, 17 — это полиция, 12 — справочная, вызовите такси, справьтесь о погоде, позвоните на биржу, вашей старушке — маме, неважно кому, но звоните же, бог мой!
Он. А почему не вы?
Она. Я бы хотела обратить ваше внимание на то, что я только что подходила к телефону.
Он. Скажем так: когда я могу, то предпочитаю говорить с людьми напрямую.
Она. Да, но сейчас вы этого не можете.
Он. Но ведь я могу говорить с вами.
Она. Тоже занятие. Ладно. Я принимаюсь за дело. А вы, приключения ради, учитесь!
Она снимает трубку и пробует набрать разные номера.
Она. Ничего. Пустота. Гудка нет. Этого телефона не существует. Обманка.
Теперь мы окончательно обречены ждать каток Мельхиора, и сделать ничего невозможно.
Он меняется в лице.
Пауза.
Она. Ну и?…
Пауза.
Она. Вам нечего сказать?
Пауза.
Она. Я жду.
Он. Послушайте….
Она. Я вся внимание.
Он. Я…я вам лгал. От начала до конца.
Она. Вот тебе и на.
Он. Поскольку нам предстоит умереть, лучше вам об этом сказать.
Она. Слишком уж вы торопитесь, старина. Лично я совершенно не намерена закончить свои дни в этой крысиной норе.
Он. Я не то, что вы думаете. Я всё выдумал. Жизнь моя потерпела крах.
Она. А вы что себе вообразили? Что я такая, как себя описала? Если действительность хоть самую малость не приукрашивать, существование наше выглядело бы устрашающей пошлостью. Кстати, по поводу кабинета вы мне тоже наврали?
Он. Да.
Она. Ага!
Он. Но и в этом нельзя быть уверенным, поскольку я, возможно, лгу и теперь…
Она. Всегда столько проблем с этими лжецами.
Пауза.
Она. А врач?
Он в нерешительности.
Он. С ним я никогда не встречался. Хуже того: я его выдумал.
Я лгу вам с самого начала, в этом моя проблема, лгу безостановочно, слова не могу сказать, не солгав. Самая жизнь моя — только развернутая ложь, подлог, мошенничество, и должен был, наконец, настать день, когда бы я замолчал, потому что не могу я больше, понимаете? Этот Кон был для меня единственным выходом из положения, единственной надеждой вновь обрести навык нормальной речи, то есть простой и правдивой, свободной от лжи и притворства. Ну, так его нет, и, значит, он не придет, и мы погибнем под грубым натиском злобного Мельхиора, поэтому лучше вам все рассказать, как есть, без обмана. Впервые за всю мою несчастную жизнь я счастлив: находиться здесь, рядом с вами, закончить свои дни в красоте, возможно даже в ваших объятиях. Это как вспышка красоты и величия. И ничего мне больше не надо, мне так хорошо, наконец‑то, я ощущаю себя настоящим, освобожденным, даже пить больше не хочется, благодарю вас, сударыня, в мир иной я унесу с собой только ваш милый образ и эти мгновения благодати в остановившемся времени, я люблю вас…
Она. Вы любите меня?…
Он. Вы такая же, как я. Как только вы вошли в зал ожидания, в тот же самый момент, нет смысла скрывать, я почувствовал это! Мы мгновенно друг друга узнали. В реальной жизни мы могли бы поладить, а, может быть, пережить красивую историю любви, поскольку вы именно та женщина, которую я ждал тысячелетия. Ведь это вы взглянули на меня, улыбнулись мне в тот далекий день, когда мы были еще детьми, помните?… С тех пор каждую ночь ваши глаза преследовали меня, каждый день ваша улыбка являлась тревожить мои чувства и разум, и, наконец, сегодня, после стольких лет блужданий и глупостей, я могу обрести вас, во плоти, прекрасную, как и тогда, когда мы были малышами, и наконец‑то, наконец‑то я могу говорить с вами.
Она. В голове моей полная неразбериха и смятение. Я, как тот блин, замешанный, заквашенный, брошенный на сковородку, обжаренный, перевернутый, помятый и, в конце концов, проглоченный, который так и не успел понять, что происходит.
Ему надо было начать всё сначала. И он слишком далеко назад ушел во времени. К самым истокам. К генезису. К Адаму и Еве.
Он. Двое шестилетних детей строят на нормандском пляже замки из песка.
Девственные. Невинные. Непорочные. Строят хрупкие строения, ни на минуту не задумываясь о том, что море небрежным движением волны сметет с лица земли эту первую мечту об Эдеме. С того самого солнечного дня мальчик гонится за блуждающей звездой. Девочка исчезла. Он ищет ее, находит, видит, как она растет, тайком сопровождает ее в школу, потом в лицей, со слезами следит за ее первыми романами. Теряет юность, обретает взрослую жизнь, подстерегает ее, ходит за ней, выслеживает, присутствует на ее свадьбе, считает рождающихся у нее детей и все учащающиеся визиты к врачам всех мастей. Констатирует прогрессирующий упадок ее жизни и под сенью собственного существования, целиком основанного на лжи и притворстве, изобретает западню, которая смогла бы их соединить. Он придумывает доктора Кона и его уникальную специализацию, делает ему кабинет, дверную табличку, зал ожидания, записную книжку. И ждет ее.
Он терпелив. Он знает, что она придет.
Пауза.
У нее слезы на глазах.
Она. Вы вероломны.
Он. Не настолько, чтобы предусмотреть Мельхиора с его разрушающим катком.
Она. А кто мне докажет, что вы и теперь не лжете?
Он. Я не лгу, потому что нам нечего больше терять, потому что мы близки к гибели или же потому, что первая брешь, пробитая разрушителями в стене, окажется дверью нашего спасения, зияющей пробоиной к нашему будущему!
Она. Не знаю, ничего не знаю, я в полной растерянности…
Глухой удар по фасаду здания.
Стены дрожат. Свет гаснет. Она бледнеет.
Он. Слышите? Вы слышите? Этот удар — знак свыше! Знак к нашему началу! Наш пушечный выстрел, наш удар молнии, первый из трех ударов, громовый раскат в нашей сонной жизни, занавес нашей истории поднимается!
Новый яростный удар по фасаду.
Она в панике.
Она. Ведь всё это могло происходить и в других условиях, правда?…
Он. Напротив! Наша встреча как раз поднимается до уровня, близкого к совершенству!
Она. Черт, я не находила никаких слов. Он угадал мои сложности.
Он меня раскусил. Проник в мою сущность. Выставил напоказ мои секреты, мое скрытое лицо. Он понял, что мы похожи. Что моя жизнь, как и его, была только видимостью. Миражем. Иллюзией. И что, наконец‑то, впервые один и другой, один вместе с другим, мы подступили к истине. Но, боже, зачем потребовались эти экстремальные и неотвратимые обстоятельства?…
Он. Потому что нам нечего больше терять. Потому что жизни наши, которые сейчас пронеслись перед нашим мысленным взором, ничтожны. Потому что всё можно наверстать в одно мгновение. Откройте глаза!
Она. Не знаю, ничего не знаю, я…
Глухой удар по фасаду.
Стены дрожат.
Становится еще темнее.
Он. Это конец! Конец! Нельзя терять ни минуты! Обнимемся!
Он устремляется к ней, страстно ее обнимает, она не сопротивляется.
Он. Я вас люблю! Всегда любил!
Она. Как вам поверить!..Возможно ли вам довериться? Действительно нет других путей?…
Он. Нет! Нет! Напротив! После всей этой жизни, состоявшей из неудовлетворенных желаний, смерть наша станет потрясающим оргазмом. Одного разряда этого уникального момента будет достаточно, чтобы обрести истину. Всё остальное — только скука, ожидание и притворство!
Она. Перестаньте, прошу вас! Вы не отдаете себе отчета в том, что говорите! Вы собой не владеете! Даже не осознаёте, как могут отозваться ваши слова. Вы разве не видите, что я могу заплакать, если вы не остановитесь…
Она плачет.
Он крепче сжимает ее в своих объятьях и начинает танцевать.
Она ему повинуется.
Он:
Пойте! Пойте вместе со мной!
Они танцуют.
Новый мощный удар в стену.
Свет гаснет.
Она поет „Говорите со мной о любви“. Сначала пение ее прерывается рыданиями, потом становится всё более явственным.
Снова мощный удар.
Стены дрожат.
Совсем темно.
Они продолжают петь и танцевать уже в полной темноте.
Удар в стену.
КОНЕЦ