Внешность он имел самую суровую. Почти великан, не просто высокого роста, он обладал к тому же ещё грубыми, рублеными чертами лица, крупным длинным носом, правую щёку его пересекал безобразный шрам, суживавший глазную щель. Очень убедительны были его руки — крупные, с мощными суставами, покрытые густым растительным покровом. Но не поэтому его несколько сторонился Иисус. «Сын Божий» был не из тех, чьё сердце могли взволновать мужская прелесть или уродство. Но души человеческие он умел увидеть и прочесть сразу. И полюбить, либо, невзлюбив, сторониться обладателя.

Симон, по прозвищу Зилот, был нелюдим. Ни разу не было у них откровенного разговора с Учителем по этому поводу, но Иисус знал — руки его осквернены человеческой кровью.

Родом Зилот был с севера Галилеи, принадлежал в молодости к определенному типу нетерпеливых людей, которые не только ждали скорого пришествия Мессии, но и хотели всячески помогать ему. Из таких людей образовалась партия зилотов-ревнителей. Строгие исполнители Моисеева закона, они были также непримиримыми врагами римлян и поддерживавших римскую власть фарисеев и саддукеев. В болотистых, пустынных окрестностях Меромского озера на крайнем севере Галилеи зилоты составляли шайки, всегда готовые на разбой, жили грабежом, отряды их появлялись в Галилее и Иудее, грабили дома римлян и богатых иудеев. Отдельные мелкие выступления время от времени сменялись крупными восстаниями во имя Мессии. Во главе восстания обыкновенно становился вождь, именовавший себя «царем иудейским», т. е. Мессией. В после смерти Ирода, где только ни собиралась толпа недовольных, во главе её сейчас же становился «царь иудейский». Симон Канонит участвовал, ещё совсем мальчиком, в страшном восстании Иуды Гавлонитянина. Когда Иудея перешла в непосредственное управление к римским прокураторам, была проведена перепись имущества, она стала причиной восстания, с трудом подавленного римлянами. Вот тогда-то и насладился Симон грабежом, разбоем, убийствами. Когда зарево пожаров погасло, когда открытые возмущения прекратились, Симону пришлось укрываться от властей. Он перебивался на подённых работах у фарисеев. Кто знает, почему они брали его на работу, с его-то лицом и повадками. Он просто умел посмотреть в лицо внимательно, не отводя глаз, значительно и со смыслом. Фарисеи прятали глаза и давали ему временную, самую неприятную работу. Большего Симон и не просил.

По ночам он скрипел зубами, ему снились распятые товарищи, те пятеро, которыми он так дорожил, из числа двух тысяч распятых, — римляне не поскупились на расплату… У солдат великой империи давно выработался инстинкт — заливать пожары восстаний реками крови порабощённых.

Нигде не задерживался он подолгу, молча слушал в синагоге чужие речи, не участвуя в диспутах. Какая работа шла в его одинокой душе, год за годом, минута за минутой? Каждое утро он обращался с пламенной молитвой к тому, в чьих руках, как он понимал, была судьба. Брожение в этой человеческой душе никогда не прекращалось. Со страстной тоской чувствовал он, что земной силой, людским оружием нельзя приблизить желанного царства, наступление его — в руках Божьих.

«Да возвысится и святится имя Божье в мире, который он создал по своей воле! Да воздвигнет он своё царство, и да приблизится Его Мессия, и да избавит он народ во дни жизни нашей и в дни жизни всего дома Израилева, быстро и вскоре».

Даже если брать в расчёт краткость человеческого существования, Мессию он ждал не так уж и долго — двадцать неприкаянных, непонятно как прожитых лет. У него не было семьи и детей, он так и не сумел простить себе и судьбе тех распятых, а потому не приближался к человеческим существам с целью дружбы или любви. Встреча с Иисусом потрясла Зилота, в тот день он нашёл в нем Царя Иудейского, Мессию и Учителя.

Толпы народа стекались в дни празднования пасхи в Иерусалим. Это были паломники со всех концов страны. По обеим сторонам восточных — Сузских — врат, до самого притвора Соломонова стояли ряды торговцев и столы менял. За двадцать дней до пасхи священники начинали собирать древнюю священную подать в полсикля, которая ежегодно уплачивалась каждым израильтянином, богатым и бедным, как выкуп за душу, и шла на издержки по служению во Храме. Платить эту подать монетой, принесённой из разных государств и состоявшей иногда просто из жалких медяков и бронзовых жетонов, притом всегда оскверненной языческими символами и языческими надписями, считалось непозволительным. Менялы были здесь необходимы, они поставляли требующуюся мелкую серебряную монету взамен ходячих денег — естественно, за колбон, то есть пять процентов от суммы. Шум стоял невероятный. Вавилонское смешение языков, звон монет и бренчание весов, крики торговцев и покупателей. А кроме всего прочего — мычание волов, блеяние овец, воркованье голубей — будущих жертвенных животных, поставляемых предприимчивыми торговцами непосредственно в освящённые пределы храма.

Симон, стоящий во Дворе Язычников, испытывал тоску и грусть. Шумное торжище это было чуждо его одинокой душе. Не таковы были его отношения с Богом. Религиозное его чувство было глубоко интимным, страстным. Не придти сюда раз в год он не мог, а придя, всегда ощущал себя каким-то отщепенцем. Толпе не было дела до его, Симона, переживаний и воспоминаний, а он презирал этих людей, превративших Храм Божий в многолюдный базар, и того ещё хуже — в скотный двор. Но таковы были традиции, а он немало пострадал в жизни, нарушив их, и теперь, к возрасту, ощущал себя уставшим, потерянным, непонимающим — и молчал.

Группа людей довольно молодого возраста, от двадцати до тридцати лет, числом около десяти — двенадцати человек пересекала входной двор, направляясь ко Храму. Они ничего не продавали и не покупали, держались особняком. Во главе их шел человек лет тридцати, быстрым и уверенным шагом. «Словно к себе домой» — успел подумать Зилот. В те мгновения Симон еще не разглядел толком Учителя, не успел, в воспоминании осталось лишь общее впечатление одухотворенности, энергии. И вместе с тем, выражение лица было гневным. Чувствовалось, что именно он возглавляет эту небольшую группу, и сейчас что-то происходит, назревает внутри группы, какое-то действо. И в центре его — этот человек, его воля. Из толпы уже начали оборачиваться в эту сторону, многие прервали торговые переговоры и праздную болтовню. Тем более что странные эти люди шли напролом, рассекая толпу, и перед ними быстро и непостижимым образом образовывалось свободное пространство.

Группа прошла в следующий двор Храма, Симон тенью проследовал за ними, устроившись в арьергарде. Он и сам не мог объяснить, что его позвало, но это был внутренний непреодолимый порыв, с которым он не справился.

Человек, заинтересовавший Симона, стоял вблизи дверей и что-то взволнованно говорил товарищам, те, казалось, пытались успокоить его, но безуспешно. До Симона, приблизившегося к ним, стали долетать обрывки разговора.

— Раввуни, не стоит раздражать их, нас мало, а их — толпа! — говорил один.

— Учитель мой, эти люди недостойны Твоего внимания, уйдём! — бормотал другой, хватая предводителя за рукав. Но тот, казалось, ничего не видел и не слышал, повторяя одно: «И это — в доме Отца моего! И это — в Храме Господнем!»

Он резко вывернулся из рук своих спутников и вернулся во Двор язычников. Здесь некий Бава Бен-Бута держал целое стадо овец и волов, предназначенных на продажу и последующее жертвоприношение. Веревки валялись во множестве на земле, и Симон увидел, как Иисус, а это был именно он, скручивает веревки, наподобие длинного бича. Через несколько мгновений бич взвился над головой его, и с криком: «Вон отсюда! Вон из Храма Отца моего!» он бросился разгонять жертвенных животных.

Симон с восторгом смотрел на Иисуса, лицо которого пылало неудержимым негодованием. А между тем действия его вызвали немалое смятение. Шарахнувшиеся от него в испуге волы налетали на ханийоты лавочников и меняльные лари ростовщиков, испуганно вскрикивали люди, уклоняясь от бегущих животных, звенели монеты, блеяли овцы. В общую неразбериху внесли свою лепту и ученики Иисуса, они стали опрокидывать ещё устоявшие в этом погроме столы менял, рассыпая кучки тщательно разложенных монет, их тщётно пытались остановить. Невыносимый шум, грохот, ругань, столпотворение — и в центре всего этого Иисус!

«Вот Он, человек, которого я ждал столько лет! Вот кому суждено превратить в пепелище дома богатеев, выставить римлян из нашего дома, дать нам свободу!»

Итог происшествия был печален для постоянных обитателей площади. Жертвенные животные разбежались, лишь вдалеке за оградой Храма слышалось жалобное блеянье овец да мычание волов. На площади перед Храмом в пыли менялы отыскивали свои монеты, переругиваясь друг с другом и с покупателями, которые не успели получить своё серебро, лавочники пытались отряхнуть от грязи и пыли всё то, что не было поломано и испорчено окончательно.

Сумасшедший порыв Иисуса угас. Он стоял в центре площади, опустив бич, не глядя по сторонам. Голова его была опущена. Медленно, словно боясь чего-то, стали подбираться к нему пострадавшие люди. В толпе их раздавались уже крики: «Кто он такой? Кто нам заплатит за всё это? Держите его, надо разбираться, пусть платит нам за погром, люди, что же это такое!»

Медленно, очень медленно поднял он голову. И сказал этой ропщущей, взволнованной толпе с торжественным укором: «Дом Отца моего не делайте домом торговли». Потом повернулся к клеткам с голубями, голуби всегда были жертвами бедняков и неимущих, они уцелели в общей давке потому, что продавцы их были куда скромней и стояли в сторонке. Но и им строго сказал Иисус:

— Возьмите это отсюда.

И, повернувшись лицом к башням Храма, добавил громко, чтоб слышали все вокруг:

— Я пришёл отменить жертвоприношения; если вы не оставите жертвоприношения, гнев Божий не оставит вас.

Почему они послушались его? Почему никто не посмел осудить его, даже появившиеся левиты и книжники, а стали спрашивать лишь знамения в доказательство того, что он имел право поступить так? Почему любой другой был бы растоптан и смят ими за подобное прегрешение, а ему никто не посмел сделать зла?

Симон знал точно: в ту минуту, когда Иисус с сожалением взглянул на них на всех, и сказал: «Разрушьте Храм сей, и я за три дня воздвигну его», — они поверили. Поверили так же безоглядно и безоговорочно, как и он сам, что перед ними истинный сын Божий, Мессия. Виновная совесть подсказала им, как неправы они и как велик Он в своем порыве благочестивого, святого негодования против их алчности и низости. В тот день стал Симон учеником Иисуса.