Мировая борьба. Англосаксы против планеты

Фурсов Андрей Ильич

Новая книга Андрея Фурсова посвящена мировой борьбе за власть, информацию и ресурсы. Центральное место в работе занимает проблема борьбы англосаксов за мировое господство и противостояние им России. Мировые войны двадцатого века, роль Великобритании и США в создании нацистской Германии, глобальная Холодная война, Ялтинский мир и послеялтинский хаосопорядок – вот основные темы издания.

Среди вопросов, над которыми размышляет автор, следующие: в чем различие и сходство Первой мировой войны и Второй? Почему началась Холодная война? Почему для англосаксов Россия всегда была и останется врагом № 1? И самое интересное для современного читателя: каким будет мир в двадцать первом веке? Академик Фурсов утверждает: это будет мир борьбы – той борьбы, которая начинается сегодня сирийским и украинским кризисами.

 

© А. И. Фурсов, 2017

© Книжный мир, 2017

 

Предисловие

В сборнике, который читатель держит в руках, представлены мои работы разных лет, посвящённые мировой борьбе (немцы отчеканили бы: Weltkampf) за власть, информацию и ресурсы. Прав Гераклит: борьба (война) – отец всего. Так вышло, что главной осью мировой борьбы двух последних столетий – со всей очевидностью после окончания Наполеоновских войн – является борьба англосаксов против России. Англосаксов – это Великобритания, затем к ней присоединились США. Но дело не только в государствах, в англосаксонских «кузенах», с которыми с конца XIX века, после столетия вражды, связан еврейский финансовый капитал – сначала это были Ротшильды и их компаньоны, потом добавились американские и некоторые иные контрагенты. Дело также в ориентирующемся на Англосферу финансовом капитале и закрытых наднациональных структурах мирового согласования и управления, представленных почти до самого конца XIX в. масонством.

Именно в процессе борьбы с Россией в 1820-1830-е на Западе сформировался трёхглавый монстр, эдакий западный Змей-Горыныч: государство (Великобритания) – финансовый капитал (Ротшильды) – масонство. Головы Змея существовали как сами по себе, так и сливаясь, проникая друг в друга – нечто похожее на чудовище из фильма «The Thing» («Нечто»). Употребляя метафоры «монстр», «чудовище» я ни в коем случае не демонизирую этих врагов России, часть которых временами превращалась в нашего тактического союзника, – это когда головы начинали грызться друг с другом или когда рядом с «головой» – государством пыталась вырасти ещё одна (как минимум) государственная «голова». Однако в долгосрочном историческом, системно-стратегическом, цивилизационном и даже классовом плане, несмотря на эти моменты неискреннего союзничества англосаксов с исторической Россией, как бы она ни называлась, сохранялся характер противостояния, цель которого – окончательное решение русского вопроса. Как заметил Л. В. Шебаршин, Западу от России нужно одно – чтобы её не было.

Кто-то удивится – как же так: мы же европейцы, как и они; белые люди, как и они; христиане, как и они. Всё так. Но именно поэтому – европейцы, белые, христиане, – но не как они. Да, мы европейцы, но не западные (кстати, ни в коем случае нельзя отдавать Западу нашу европейскость, радостно вопя: мы – евразийцы, мы азиаты; Европ – несколько: античная, ромейская, западная/франкская и русская – северовосточная); да, мы христиане, но православные, а не отколовшиеся по причинам политики и папской гордыни от ортодоксального древа католики и тем более не протестанты, эти максимально иудаизированные христиане. Что касается белого цвета кожи, то, во-первых, как показал опыт нацизма, западноевропейцы легче признают «почётными арийцами», т. е. белыми, японцев, чем русских, т. е. чужих. Русские – похожие, свои, а потому для западной Матрицы, для её хозяев в известном смысле хуже, чем чужие – они чуждые именно своей похожестью и в своей похожести; впрочем, хозяева Матрицы часто не вполне европейцы (по корням) и тем более не вполне христиане, иногда совсем наоборот – и это ещё больше усиливает чуждость и неприязнь. Во-вторых, вероятнее всего, очень скоро средний европеец перестанет быть и христианином, и белым – дело защиты европейских традиционных ценностей, христианства и белого генотипа, похоже, перемещается в Россию – несмотря, а возможно, и вопреки той ситуации, которая у нас складывается.

Впереди – борьба. Борьба за русских, за Россию, за европейские ценности, за то, чтобы не исчез белый генотип – у него не меньше прав, чем у иных генотипов и рас, мы – русские – за равноправие, мы не торговали рабами, не строили своё счастье на слезинке африканского ребёнка, не сталкивали в наркозависимость китайчонка и не расстреливали, привязывая к жерлам пушек, индийцев. Это не значит, что мы – добрые и пушистые, но мы живём в недобром мире и нож за голенищем сапога не помешает – уж больно «партнёры» ненадёжные, мягко говоря. Ведь вещал же «наш друг музыкант» Бжезинский что-то вроде того, что мир XXI в. будет построен на руинах России, за счёт России и в ущерб России. «А не подавишься, Идолище?» – говаривал в таких случаях Илья Муромец. Впрочем, какое из злобного польско-еврейского политолога Идолище? Так, бесёнок с насморком. Но в данном случае устами бесёнка вскрываются планы тех, кто видит мир без России, а значит впереди борьба. И сборник этот посвящён истории борьбы между различными субъектами (или, как говорят учёные люди, «акторами») – государствами, капиталом, наднациональными структурами, главным образом – борьбе России с ними, хотя, разумеется, сводить всю мировую борьбу к противостоянию России и Запада было бы ошибочным преувеличением. В то же время Россия была и остаётся единственной державой, способной «уронить» коллективный Запад. В 1965-1975 гг. это едва не стало реальностью, однако глупость и предательство (уже тогда) части советского руководства, похоронившей блестящие проекты в области управления, энергетики и обороны, позволившие бы надолго, если не навсегда уйти в отрыв от Запада, и хитроумие определённой части западной верхушки («разрядка», «конвергенция», резкий взлёт цен на нефть) не позволили этого сделать – шанс был упущен. И сегодня именно не Китай, а Россия остаётся в глазах Запада главной угрозой, а способность русских подниматься и бить врага в самых тяжёлых условиях остаётся нашей главной «военной тайной», которую не могут и никогда не смогут разгадать буржуины и их российские холуи – для этого им нужно перестать быть буржуинами и холуями.

Считаю необходимым предупредить читателя о двух вещах. Во-первых, я писал статьи в разное время для разных аудиторий, и поэтому в более поздних статьях использовал фрагменты статей более ранних. В связи с этим в тексте сборника есть повторы. Устранять их я не стал, поскольку это нарушило бы целостность восприятия каждого из текстов. Во-вторых, сборник построен по хронологическому принципу, но по хронологии не времени написания той или иной работы, а событийно-исторической. Так, работа по механизму возникновения Первой мировой войны написана значительно позже статей по Второй мировой и Холодной войнам. Однако Первая мировая была раньше, а потому и текст о ней идёт раньше. В этом есть свои минусы, но и плюсы тоже. Как говорят наши заклятые друзья англосаксы, «every acquisition is a loss and every loss is an acquisition» – «каждое приобретение есть потеря и каждая потеря есть приобретение». Кстати, в их истории приобретений до сих пор было больше, чем потерь – так они расположили ось геополитической и психоисторической борьбы. Эту ось надо сдвинуть. Как? Очень просто. Изменив направление удара – самым неожиданным для противника образом, нанося безжалостный удар из Будущего. А для этого нам необходима наука о борьбе – махиология. Как руководство к действию, к которому обязывает знание.

 

Европейская система государств, англосаксы и Россия (предисловие к «Хрупкому балансу» Людвига Дехийо)

[1]

 

I

Работа над книгой Дехийо – перевод, комментарии – начиналась в 2004 г., а завершается в 2005. На оба эти года приходятся важные исторические даты. Если говорить о 2004 г., то это год 90-летия начала Первой мировой войны; 150-летия первой русско-западной войны в рамках Крымской; 60-летия открытия «второго фронта», когда союзники СССР по антигитлеровской коалиции поняли, что русские и в одиночку дожмут Третий рейх. 2005 г. – это год 60-летия победы СССР в Великой Отечественной войне, когда советский солдат сломал хребет Третьему рейху. Собственно, этому солдату и его Победе мы и посвящаем перевод «Хрупкого баланса» и комментарии к нему.

Все названные выше события имеют прямое отношение к борьбе за господство в Европе, которая развернулась с XVI века и окончилась в 1945 г. или даже в отрезке «декабрь 1989 г. (15 лет назад) – май 1994 г. (10 лет назад)», между мальтийской встречей Буша и Горбачёва, на которой первый и последний президент СССР, похоже, сдал Западу почти всё, что можно было сдать и поставил крест на ялтинском мироустройстве, и выводом российских войск из Германии под «изящные» взмахи палочкой не вполне крепко стоящего на ногах дирижёра Ельцина.

Со времён Карла V Габсбурга Европа стала превращаться в центр мира. С XVII века она уже обладала многими чертами ядра мировой капиталистической системы, и борьба за господство в этом ядре была, помимо прочего, борьбой за гегемонию в формирующейся мировой капиталистической системе. Правда, с появлением в XVIII в. новой великой державы – европейской по социо-культурной принадлежности и евразийской географически – России, исход борьбы за господство в Европе во многом стал определяться позицией России, которая в мировых войнах выступала на стороне морских англосаксонских держав (Великобритании и США) против их континентальных соперников (Франция, Германия). Отклонения от этого курса – например, сближение Павла I и Наполеона в 1800-1801 гг. и Сталина и Гитлера в 1939-1941 гг. – лишь подчёркивают указанную регулярность.

В любом случае, с середины XVIII века русский фактор стал одним из решающих в европейской политике, и дальновидные люди – Гиббон, а в начале XIX в. Наполеон, де Токвиль и другие заговорили о том, что в будущем судьбы Европы и мира станут определяться взаимоотношениями России и США, а Европа, так сказать, «закатится». Так оно и вышло. Когда в 1918 г. Шпенглер опубликовал свой «Закат Европы», она действительно уже «закатывалась». И хотя финал этого процесса наступил в 1954-1956 гг. под Дьен Бьен-фу и во время Суэцкого кризиса, в 1918 г. история уже предъявила Европе «чёрную метку». Точнее, от имени истории это сделали США, должником которых оказались европейцы, включая недавних гегемонов мировой системы англичан. После Второй мировой войны Европа вообще оказалась поделена на зоны влияния (по сути – протектораты) США и СССР и началась первая фаза – биполярная – постъевропейской всемирной истории, окончившаяся уже на наших глазах в течение «пятилетки» 1989-1994 гг.

2004 год, на который пришлось сразу несколько памятных дат борьбы за господство в Европе, великих противостояний в ней и по поводу неё – хороший повод вспомнить об этой борьбе, взглянуть на неё внимательнее.

 

II

О борьбе за господство в Европе написаны тысячи монографий и статей. В них анализировались отдельные периоды, отдельные войны или даже отдельные сражения, не говоря уже об отдельных лицах – полководцах, политиках, разведчиках. Есть замечательные панорамные работы, посвящённые отдельным векам (Европа XVI в., XVII в. и т. д.). Есть целые серии, охватывающие европейскую историю с позднего средневековья вплоть до наших дней; тома этих серий посвящены как эпохам, так и отдельным периодам – например, Европа в 1598-1648, в 1783-1815 или 1878-1919 гг. (многотомные общая, экономическая и военная истории Европы издательства «Fontana», цикл работ Э. Хобсбоума о XIX–XX вв., трёхтомное исследование Ф. Броделя о Средиземноморье в эпоху Филиппа II, исследование Б. Ф. Поршнева о XVII в. и многие другие). В них значительное место уделено борьбе за мировое и европейское господство.

Думается, однако, нашего читателя заинтересует не столько специализированное или ограниченное относительно узкими хронологическими рамками исследование, сколько максимально широкая панорама борьбы за господство, представленная в долгосрочной перспективе.

Есть два способа смотреть на реальность, в том числе историческую. Один – вид вблизи, при котором замечается масса мельчайших деталей. Это приносит моральное и профессиональное удовлетворение, ощущение владения материалом или даже власти над ним. Однако, как говорят англосаксы, “every acquisition is a loss and every loss is an acquisition” («каждое приобретение есть потеря и каждая потеря – приобретение»). Становясь «властелином» всё более мелких и мелких «колец» материала, исследователь рано или поздно оказывается в ситуации того, кто знает всё больше и больше о всё меньшем и меньшем.

Существует и иной подход – «вид с высоты». Именно так называется знаменитая книга американского фантаста (и биохимика по профессии) А. Азимова, опубликованная в 1964 г., (русский перевод – М.: Мир, 1965. 234 с.). В ней дан общий обзор ситуации в биологии, химии, физики и астрономии на конец 1950-х годов. При таком подходе, безусловно, упускаются из виду детали, факты, лица. Выигрыш, однако, очевиден – общая картина в целом с основными тенденциями. Именно целое определяет элементы, а не наоборот, ну а тенденции важнее отдельных фактов. Факты создают люди – исследователи, выделяющие из единого и цельного потока жизни (истории, развития) те или иные его части; при этом и выбор части, и её очертания, и само выделение как акт объективно зависят как от дисциплины, к которой принадлежит исследователь, так и от теории, которой он пользуется. Как проницательно заметил Эйнштейн, увидите вы или нет то или иное явление (факт), зависит от того, какой теорией вы пользуетесь. О доле субъективизма я уже и не говорю.

Другое дело – тенденции, т. е. широкомасштабные и долгосрочные регулярности. Они существуют объективно (хотя и фиксируются абстрактно). Или, как минимум, их намного труднее «подделать», они обладают высокой сопротивляемостью как к субъектному, так и к «дисциплинарно-теоретическому насилию». Отсюда – по закону обратной связи: если в фактах, дискретных кусочках информации легко запутаться, то тенденции могут стать путеводной нитью. Мастер плавания в потоках информации и ныряния в её глубины – Аллен Даллес – так говорил об этом: «Человек не всегда может правильно оценить информацию, но может уловить тенденции и сделать правильные выводы». Потому-то именно анализ тенденций всегда был главной задачей развития: «Разведка – не для пожарно-справочных функций, – подчёркивают А. Г. Шаваев и С. В. Лекарев, – её предназначение – улавливать и обобщать тенденции». Предназначение науки – в том же.

Об истории борьбы за господство в Европе в целом, о долгосрочных тенденциях этой борьбы с позиции «взгляд с высоты» написано немало замечательных книг. Перечислить всё или бóльшую часть невозможно, да и не нужно. Назову несколько наиболее известных и, на мой взгляд, наиболее интересных.

«Борьба за господство в Европе, 1848-1918» знаменитого английского историка А. Дж. П. Тэйлора (М., 1957); «Дипломатическая история Европы» А. Дебидура (М., 1947. Тт. 1, 2.); «Влияние морской силы на историю, 1660-1783» (М., СПб., 2002) и «Влияние морской силы на Французскую революцию и империю» (М., СПб., 2002. Т. 1, 2.) А. Т. Мэхэна; «Морская война» Ф. Коломба (М., СПб., 2003), «История войн на море» А. Штенцеля (М., СПб., 2002. Т. 2.); «Хрупкий баланс: четыреста лет борьбы за господство в Европе» Л. Дехийо (Dehio L. “Precarious balance: four centuries of the European power struggle, N.Y., 1962; оригинальное немецкое издание – 1948); «Борьба за стабильность в Европе в раннее новое время» Т. Рабба (Rabb Th. The struggle for stability in early Modern Europe. Oxford, 1975); «Погоня за властью» У. Макнила (McNeill W. Pursuit of power. Chicago, 1982); «Военная революция: военные нововведения и подъём Запада» Дж. Паркера (Parker G. The military revolution: Military innovation and the rise of the West, 1500-1800. Cambridge, 1986); «Длинные циклы мировой политики» Дж. Моделски (Modelski G. Long cycles of world politics. L., 1987); «Длинные циклы: процветание и война в современную эпоху» Дж. Голдстайна (Goldstein J. Long cycles: prosperity and war in the Modern Age. Yale, 1988); «О глобальной войне: историко-структурные подходы к мировой политике» У. Томпсона (Thompson W. On global war: Historical-structural approaches to world politics. University of South Carolina, 1988); «Насилие, капитал и европейские государства» Ч. Тилли (Tilly Ch. Coercion, capital, and European states, 990-1990. Oxford, 1990); «Взлёт и падение великих держав: экономические изменения и военный конфликт с 1500 по 2000» П. Кеннеди (Kennedy P. The rise and fall of the great powers: economic change and military conflict from 1500 to 2000. N.Y., 1988), «Щит Ахилла: война, мир и ход истории» Ф. Боббита (Bobbit Ph. The shield of Achilles: War, peace and course of history. – N.Y., 2002) и ряд других изданий как на английском, так и на немецком и французском языках.

Читатель уже понял, что книги, названия которых даны и по-английски, не переводились на русский язык. Мы долго выбирали из них и наконец остановились на «Хрупком балансе» Л. Дехийо. Нам хотелось предложить читателю такую работу, которая охватывала бы несколько последних столетий, давала широкую, захватывающую панораму геополитической и военно-стратегической борьбы в Европе, чётко фиксировала тенденции и логику этой борьбы и в то же время не превышала бы трёх-четырёх сотен страниц. И чтобы автор был известный и сильный. Кроме того, хотелось бы со временем познакомить читателя со всеми этими работами, а потому логично начать с наиболее ранней из непереведённых книг, представленных в списке.

 

III

Людвиг Дехийо родился в 1888 г. в Кёнигсберге, образование получил в Берлине и Страсбурге. В 1922 г. он начал работать в Секретном государственном архиве (Берлин), а в 1933 г. стал директором Архивов дома Гогенцоллернов. С 1946 по 1958 г. Дехийо служил директором Немецких государственных архивов в Марбурге-на-Лане, с 1948 по 1956 г. был главным редактором престижного журнала немецких историков «Historische Zeitschrift». Среди его работ – «Германия и мировая политика в ХХ веке» (1959) и «Хрупкий баланс» (1948/1962).

Сверхзадача «Хрупкого баланса» – показать, как и почему в середине ХХ в. Европа и мир пришли к ситуации раздела на американскую и русскую зоны влияния, когда Европа утратила не только свою доминирующую роль, но и просто самостоятельность в мировой политике. Логически, в известном смысле, речь идёт о геополитическом аналоге шпенглеровского «Заката Европы».

Книга Дехийо написана с характерной для немецкого склада ума, немецкой интеллектуальной традиции ясностью и чёткостью. Начав с возникновения системы государств в Европе (гл. I), учёный исследует основные фазы борьбы за господство в этой системе: при Филиппе II во второй половине XVI в. (гл. I), при Людовике XIV (вторая половина XVII – начало XVIII в. – гл. II), при Наполеоне (гл. III) и при двух немецких рейхах – Вильгельма II и особенно Гитлера (гл. IV).

В своей работе Дехийо предлагает простую и ясную схему перипетий борьбы за господство в Европе в последние 400 лет. По его мнению, с XVI в. в Европе начал складываться уникальный феномен – система государств. Впрочем, у общеевропейского процесса была репетиция в малом, узкорегиональном масштабе – система итальянских городов-государств XIII–XV вв. с особой ролью островной («земноводной») Венеции. Однако именно камерный характер не позволил итальянской системе развиться и она стала жертвой более крупных политических образований, как это произошло с античными полисами, завоёванными Филиппом II Македонским, отцом великого Александра.

Над возникающей европейской системой государств с самого начала нависла угроза – быть уничтоженной и поглощённой, превратившись в части общеевропейской империи Карла V Габсбурга, чьи владения превосходили по размеру империю Карла Великого. Замечу: по иронии истории, Средневековая Европа заканчивала, а Новая Европа начинала с того, чем заканчивала поздняя Античность и начинало Средневековье – с попытки общеевропейской империи. Империю Карла Великого подорвала феодальная система, империю великого Карла – складывающаяся система европейских государств. В известном смысле оформление последней можно рассматривать как восстание или даже национально-монархическую революцию против общеевропейской империи. В схватке этих двух принципов организации, двух типов систем и родилась новоевропейская история, получившая в момент рождения если не прививку от имперскости, то, как минимум, сильные генетически обусловленные импульс и волю сопротивления ей.

Дехийо, к сожалению, не разбирает подробно самого момента рождения, генезиса системы, который, как известно, определяет в основных чертах её дальнейшее функционирование и упускает из виду, что на исторических весах на чаше системы государств была тяжёлая гиря – формирующийся мировой рынок, адекватной мировой политической формой которой была международная – international – система государств (nations). Дехийо в целом проскакивает этот момент, уделяя основное внимание не Карлу V, а его сыну – Филиппу II и sein Kampf за господство в Европе с европейскими государствами, прежде всего – с Голландией и Англией. В этой схватке в своих основах оформилась западноевропейская модель борьбы за господство, обладавшая несколькими структурными особенностями, отличиями. Наиболее важны из них следующие.

Первое. В борьбе за господство в Европе (и над Европой) друг другу противостоят континентальные и морские державы (последовательно: Испания (Габсбурги), Франция, Германия, с одной стороны, Голландия, Великобритания и с начала ХХ в. – США – с другой. После того, как во второй половине XVII в. Англия взяла верх над Голландией, вплоть до наших дней морской (островной) принцип в геополитике воплощают англосаксы (Великобритания и США, с 1917 г., а возможно, чуть раньше – США и Великобритания).

Указанное противостояние не исключало конфликтов между самими континентальными и между самими морскими державами, однако осевым противоречием системы было таковое между морскими и континентальными державами, считает Дехийо.

Второе. В связи с противостоянием морской державы Англии континентальным Испании, Франции и Германии решающую роль для «моряков» приобретал контроль над устьями рек, впадающих в Северное море, т. е. над прибрежными территориями Голландии и в меньшей степени – Германии. Так «пятачок» старой средневековой Фландрии приобрёл новое кардинально важное геополитическое значение и покушение на него «континенталов» немедленно вызывало бурную реакцию Альбиона и войну. Здесь к тезису Дехийо необходимо добавить, что Англия стремилась контролировать не только устья рек севера Европы, но вообще все выходы в море, особенно в Европе, и стратегически важные острова. «Англия так любит равновесие на морях, запирая их выходы и бомбардируя мирные чужие пристани», вообще закрывая тем самым выход в открытое море всем другим народам Европы, – писал замечательный русский географ и экономист И. В. Вернадский (отец великого геохимика В. И. Вернадского и дед историка Г. В. Вернадского) в работе «Политическое равновесие и Англия» (СПб., 1854; 2-е исправленное издание, 1877).

Третье. Поскольку объединение Европы в континентальную (полуостровную) империю противоречило интересам морских держав – Голландии, а затем Великобритании, существование именно системы государств, а не единой общеевропейской империи, соответствовало их интересам. Морские державы боролись за сохранение этой системы и всегда выступали на стороне тех европейских государств, которые становились или могли стать жертвами наиболее сильной континентальной державы – претендента на роль имперского объединителя. Так, европейская свобода и само существование системы государств оказалось тесно связано с экономическими и политическими интересами мощнейших морских держав, прежде всего Великобритании. В связи с этим Дехийо уделяет особое место роли морских англосаксонских государств (наций) – Великобритании, а затем США – в развитии европейской системе государств. Англичане и американцы, как пишет автор «Хрупкого баланса», уравновешивали континентальные нации Европы, претендовавшие на господство. Последней такой нацией были немцы, и одна из главных задач книги Дехийо – побудить немцев к самоанализу, «оттолкнувшись» от катастрофы поражения в 1945 г.

Четвёртое. Система европейских государств функционировала циклически: периоды острых схваток за господство в ней (Дехийо называет их подъёмом, или вздыманием волн), резкие подъёмы кривой напряжённости, чередуются с относительно спокойными конфликтами, для которых характерны лишь локальные войны (для таких периодов Дехийо использует метафору провала, обрушения, падения волны в глубины).

Волновыми пиками Дехийо считает войны Карла V, Филиппа II, Людовика XIV, Наполеона, Вильгельма II и Гитлера, а периодами спада – провала – отрезки соответственно между Карлом и Филиппом (едва заметный), Филиппом и Людовиком, Людовиком и Наполеоном, Наполеоном и Вильгельмом, Вильгельмом и Гитлером.

Схема в целом ясная, хотя некоторые её части выглядят не вполне убедительно. С точки зрения формальной логики, борьба Карла V – это возникновение системы государств, предшествующее её нормальному, «модельному» функционированию (как говорил Гегель, когда вещь начинается, её ещё нет), а потому должна быть вынесена за пределы схемы как акт её творения, как нечто вроде её Большого Взрыва. Трудно сказать, что было более важным испытанием для Европы – «большая стратегия Филиппа II» (Дж. Паркер) или Тридцатилетняя война (1618-1648). Семилетняя война (1756-1763) – это «гребешок» посреди провала или же отрезок, формирующий вместе с революционно-наполеоновскими войнами ещё одну тридцатилетнюю войну за господство в Европе – англо-французскую? Некоторые историки весь период 1914-1945 гг. выделяют в качестве ещё одной тридцатилетней англосаксонско-германской войны за европейское и мировое господство, благодаря чему осью всей истории борьбы за гегемонию в Европе (и мировой системе) оказываются тридцатилетние мировые войны. Иными словами, есть о чём поспорить и поразмышлять, и мы обязательно сделаем это в послесловии.

Пятое. Анализируя механизм воспроизводства, самосохранения и побед европейской системы государств над теми, кто покушался на неё (от Карла V до Гитлера), Дехийо особо подчёркивает роль и значение такого фактора – и это одна из самых сильных и интересных сторон его книги и схемы – как внезападноевропейские державы, империи: сначала (в XVI в.) – Османская, а с XVIII в. – Российская.

Заключив союз с султаном Сулейманом II Кануни («Законодателем»; в Европе больше известен как «Великолепный») – мусульманином – против христианского государя Карла V, христианский государь Франциск I сделал исключительно важный вклад в новую модель борьбы за господство в Европе. Теперь внешняя по отношению к Европе держава стала выступать союзником системы государств против внутриевропейских имперско-объединительных поползновений. А следовательно, и одним из гарантов самого существования европейской системы государств и европейских геополитических свобод. В XVIII в. Османскую империю сменила Россия, империя намного более крупная и могущественная.

Можно с уверенностью сказать: с появлением в начале XVIII в. сокрушившей шведов по-настоящему континентальной, т. е. евразийской Российской империи континентально-имперская интеграция полуострова Европа стала невозможной.

Таким образом, с середины XVIII в. («Семилетняя война») и со всей очевидностью с Наполеоновских войн у европейской системы государств, помимо морской (островной) державы, появился мощный континентальный гарант. При этом интересы данного внешнего «гаранта» по сохранению европейской системы государств с её геополитическими свободами совпали – Дехийо хорошо показывает это – с интересами и raison d’être системы в целом и с интересами другого внешнего гаранта – Великобритании. Поскольку системно-европейские («антиимперские») интересы Великобритании и России совпадали, то неудивительно, что в войнах против европейских «континенталов» «островитяне-моряки» и континенталы евразийские выступали как союзники. Однако в межвоенные периоды союз быстро сменялся противостоянием Великобритании (а затем США) во главе европейской системы государств и России (а затем СССР).

Верно отмечая возникновение уже с 1710-х годов в скрытой форме, а с 1810-х годов – в открытой англорусского конфликта, фиксируя параллелизм и сходство в развитии Великобритании и России, Дехийо, к сожалению, не останавливается на этом евразийском конфликте подробно. Понятно, что немецкого учёного интересует прежде всего европейская система государств, именно она есть предмет его исследования. И всё же с XIX в. ситуацию в этой системе начинает определять евразийское соперничество Великобритании и России (конкретный пример – Крымская война, представляющая собой первую возглавляемую Британией общезападную войну против России), а с 1945 г. – мировое соперничество США и СССР. По иронии истории победа над Гитлером означала автоматически уничтожение европейской системы государств как значимой. Не является ли Евросоюз попыткой возродить эту систему в иную эпоху и на иной, экономической, основе?

 

IV

Исторически связав европейские геополитические свободы с англо-американцами и исходя из того факта, что Европа после 1945 г. стала элементом атлантической системы Большого Запада, Дехийо рассматривает историческую драму борьбы за господство в Европе не столько с немецких позиций, как этого можно было бы ожидать от немецкого интеллектуала и чиновника, сколько с общеевропейских, в которых в целом чувствуется симпатия к англичанам и особенно американцам, перерастающая в идеализацию, со всей очевидностью противоречащую реальности. Дехийо словно забывает о корыстном национальном интересе тех же англичан. «Странное политическое равновесие! – писал в 1854 г. И. В. Вернадский. – Уже более века, как Англия постоянно и везде увеличивает свои владения и своё влияние, тогда как все государства Западной Европы теряют и то и другое, а все ещё говорят о равновесии», в рамках которого Альбион душит их в объятиях.

Подход немецкого историка к англосаксам логически вытекает из идеализации Дехийо островного (морского) принципа. «В течение столетий, – пишет автор «Хрупкого баланса», – островное положение выступало щитом для этого духа, который на тёмном фоне тоталитарной бесчеловечности вновь наделил англоязычные народы, хотя и столкнувшиеся с серьёзными трудностями, нимбом человечности. Лишь использование ими атомного оружия подпортило их репутацию». По Дехийо выходит, что бомбардировка Хиросимы и Нагасаки лишь «подпортила репутацию». Так, пустячок.

Дехийо почему-то забывает и о массированных бомбардировках англосаксонскими союзниками немецких городов в конце Второй мировой войны. Эти бомбардировки не диктовались военной необходимостью, их целью было уничтожение, во-первых, городов и промышленного потенциала, во-вторых, гражданского населения. Эта вторая цель была проста: путём уничтожения гражданского населения (особенно женщин и детей – «психоудар» по мужчинам) заставить его, прежде всего мужчин, выступить против Гитлера. По подсчётам немецкого исследователя В. Г. Зебальда, в последние годы войны союзники сбросили на мирное население 131 города по сути уже поверженной Германии около 1 млн. бомб; количество жертв составляло 600 тыс.; было уничтожено 3,5 млн. домов, в результате чего 7,5 млн. человек остались без крова. Эти бомбёжки не подпортили репутацию англосаксов?

По тому же принципу американцы в 1970-е бомбили Вьетнам и Камбоджу, а в течение трёх месяцев 1999 г. – Югославию удары; наносились не по военным объектам (разрушено лишь 5 %), а по промышленным (разрушено до 70 % плюс 90 % мостов) и мирному населению. Целью «психоудара» было заставить людей перестать поддерживать Милошевича, вынудить его уйти.

Тех, кто отдал приказ об атомной бомбардировке японских городов, нужно было судить так же, как судят военных преступников. (И так же необходимо судить тех, кто отдавал приказ бомбить мирное население Вьетнама, Камбоджи и Лаоса, а в наши дни – Югославии.) Однако победителей не судят, и Дехийо, к сожалению, с ними. Он полагает, что до Хиросимы англоязычные народы вершили только благо и не совершали никаких преступлений против целых обществ. Ясно, что это не так: достаточно вспомнить действия американцев против индейцев – кто не слеп, тот видит. Однако Дехийо, как и многие европейцы, фиксирует внимание лишь на европейской арене, не принимая во внимание то, что творили англичане по отношению к африканцам, коренным жителям Австралии, индийцам, китайцам, которых они ради своей прибыли стремились превратить в нацию наркоманов, а американцы – по отношению к индейцам и приведённым из Африки рабам. Впрочем, речь должна идти не только об индейцах. В 1764 г., выступая в парламенте, граф Чэтем цинично спросил: «Что было бы с Англией, если бы она всегда была справедлива в отношении Франции?» («и в отношении к другим странам» – добавляет уже цитировавшийся мной И. В. Вернадский).

Дехийо пишет, что основной элемент островного принципа – свободный и гибкий человеческий дух, тогда как развитие континентального принципа в конечном счёте ведёт к появлению жестокой и обезличенной государственной машины. Не будем спорить о «свободном английском духе» – он есть и достоин уважения. Но есть мнение, что у английского духа, как и у всего в мире, имеется обратная сторона. Ещё раз обратимся к И. В. Вернадскому: «Понимая чужой эгоизм, англичанин, в то же время, и уважает его в душе, и готов сочувствовать чужому успеху, если только этот успех не вредит его интересам. Таким образом, нигде нельзя встретить такого почтения к богатству и знатности, и такого презрения к бедности и низкому положению лица в обществе, как в этой либеральной стране. Правда, в этом почтении нет низкопоклонства, не допускаемого самолюбием, которым проникнуто неприкосновенное я англичанина; но, тем не менее, оно поражает каждого, кто имел случай видеть и наблюдать этот народ».

Но дело даже не в этом. Удивительно, что Дехийо упускает из виду другой факт: морские (островные) государства были колониальными империями. Политико-экономической гарантией и conditio sine qua non свободы островного духа была жестокая эксплуатация колоний и полуколоний – достаточно вспомнить ограбление Индии, ввоз опиума англичанами в Китай в XIX в., приведший к двум опиумным войнам, жестокости в Ирландии. Экономическим фундаментом английских свобод и процветания в новое время было, как и экономическим фундаментом свободы свободных в Афинах и Риме, рабство, только вынесенное за пределы острова. Отрывать морские державы от их колониальных империй и в таком искусственном изолированном виде противопоставлять Германии или России с их крепостничеством «второго издания» есть грубая ошибка – логическая, историческая и нравственная.

В равной степени ошибочно противопоставление английского национального государства XVIII–XIX вв. континентальным империям. Это государство было ядром колониально-морской империи. Поэтому правильнее говорить о двух типах империй в новое время; при этом в самой колонии морская империя превращалась по сути в местную континентальную, в континентальный функциональный орган морской империи, доставляющий ей огромные богатства, которые обеспечивали свободы на самом острове. Жаль, что Дехийо не принял в расчёт этот в общем-то очевидный факт.

Когда Дехийо пишет об эпохе после окончания Второй мировой войны, идеализация островного принципа порой, к сожалению, приобретает характер апологии Америки и опасно близко подходит к черте, за которой начинается (про)американская пропаганда времён разгара «холодной войны», а иногда и переходит эту черту. Здесь особенно показателен эпилог, где Дехийо пишет, что после 1945 г. «Соединённые Штаты осознали свою миссию избавить мир от страданий с помощью духовной и материальной силы, которую они недавно продемонстрировали. Иными словами, Соединённые Штаты поняли, что должны завершить труд Вильсона или, скорее, восстановить то, что ему пришлось оставить в развалинах. «Единый мир» Объединённых Наций должен был стать благом, дарованным человечеству американским веком. Правление мирной демократии во всём мире предотвратило бы возврат политики с позиций силы и всех её ужасов». Однако этого не произошло, считает Дехийо, из-за того что континентальный СССР навязал США «холодную войну», стремясь измотать американцев и навязать тоталитаризм всему миру (при этом Дехийо сам же признаёт, что политическое освобождение угнетённых и униженных народов Азии, Африки и Латинской Америки связано с подъёмом коммунизма и поддержкой СССР).

По поводу облика послевоенных США, который рисует Дехийо, можно сказать словами Высоцкого: «Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята». Начать с того, что именно США в течение всей второй половины ХХ в. (как, впрочем, и первой) проводили политику с позиции силы со всеми её ужасами. Это делали как «тихие» американцы, описанные Грэмом Грином, так и «громкие» – бомбя Вьетнам и Камбоджу, высаживаясь на Кубу и в Ливане, поддерживая кровавых диктаторов в Корее и Никарагуа, устраивая перевороты в Гватемале (1953), Иране (1953) и Чили (1973). Там «американский век» вбивался с помощью тайных операций и репрессий (подробнее об этом см. «Почему люди ненавидят Америку» З. Сардара и М. Вин Дэвиса. М.: Проспект, 2003 и «Почему нас ненавидят» знаменитого американского писателя Г. Видала. М.: АСТ, 2003). Да, СССР после войны превратил Восточную Европу в зону своего влияния, в протекторат – но то же самое сделали США с Западной Германией и Японией. Тем не менее, у СССР это объявляется «экспансией», а у США – «маршем демократии», хотя французских и итальянских коммунистов американцы «давили» не меньше, чем советские – своих политических противников в странах Восточной Европы.

По-видимому, именно стремлением «избавить мир от страданий» была продиктована операция «Split» («Раскол», или «Расщепляющий фактор»), проведённая ЦРУ в Восточной Европе в 1947-1949 гг. Суть операции заключалась в следующем: с помощью лжи и фальсификации спровоцировать волну кровавых репрессий в странах Восточной Европы против умеренных социалистических лидеров, способных смягчить сталинскую модель. Задача была простой: способствовать тому, чтобы на место репрессированных умеренных пришли жестокие твердолобые сталинисты, которые должны были исходно придать восточноевропейскому социализму кровавый и жестокий характер и скомпрометировать его в глазах населения (см.: Стивен С. «Операция Раскол». М., 2003). Результат – организованная американцами операция привела к массовым репрессиям, в которых они же обвинили СССР. Однако американцы перестарались. Приняв «Раскол» за чистую монету, Сталин отдал приказ ускорить подготовку к ядерной войне, к наступательным действиям против Западной Европы и Америки. И кто знает, как бы всё сложилось, если бы не смерть вождя.

Впрочем, не только Сталин, но и американцы готовились к ядерной войне, особенно когда у СССР ещё не было ядерной бомбы. Во второй половине 1940-х годов американцы последовательно разработали несколько планов ядерной бомбардировки десятков советских городов и уничтожения почти всей советской промышленности. Речь идёт о директиве Объединённого комитета военного планирования № 432/д (1945 г.), о планах «Чэриотир» (1948 г.) и «Флитвуд» (1948 г.), об оперативном плане ядерной бомбардировки СССР САК ЕВП 1-49 (1948 г.), «Дропшот» (1949 г.). А ведь СССР, не имевший в то время не только ядерного оружия, но и средств их доставки – баллистических ракет, не мог непосредственно угрожать США.

Единственное, что действительно ограничивало США и их ТНК на международной арене – это существование СССР, обладавшего ядерным оружием, «ялтинская система». Только в рамках этой биполярной системы были возможны крушение колониальной системы, победа национально-освободительного движения в афро-азиатском мире и многое другое, включая welfare state на самом Западе. О том, каким было бы положение слабых мира сего без СССР, красноречиво свидетельствуют действия США в 1990-е годы против Югославии, Афганистана, Ирака – и всё «ради блага, демократии, избавления от страданий», как о том пишет Дехийо? Ответ – «по Станиславскому»: «Не верю».

Всю вторую половину ХХ в. США – и это было вполне очевидно уже в 1950-е годы – «сжимали пружину», оказывая давление прежде всего на слабых мира сего – в Азии, Африке, Латинской Америке. А потом она «разжалась» и произошла отдача. «Отдача: цена и последствия американской империи» – так назвал свою книгу об американской политике в Азии во второй половине ХХ в. и о реакции на неё в начале XXI столетия, известный американский специалист по Восточной Азии, консультант ЦРУ Чалмерс Джонсон (Johnson Ch. Blowback: The costs and consequences of American empire. N.Y.: 2002). Проанализировав политику США и отношению к азиатским странам во второй половине ХХ в., он предсказывает, что в первой половине XXI в. Америка получит отдачу по полной программе, и 11 сентября – это только начало. Почему-то приходят на память слова Блаженного Августина: «Наказания без вины не бывает». Жестокий вывод? Нет, жестокий мир, в котором действие равно противодействию. Жаль только, что в результате гибнут ни в чём не повинные люди.

Но вернёмся к Дехийо. Апология США в его книге очень хорошо показывает, как даже умный и знающий человек может стать жертвой пропаганды, умело играющей на комплексе «исторической вины» немцев. Ну как тут не заглотнуть «свою» – атлантическую, Большого Запада – пропаганду? «Самое вульгарное в «холодной войне», – говорит антикоммунист, но честный писатель Джон Ле Карре устами своего героя Смайли (в романе «Тайный пилигрим», Le Carré J. Secret Pilgrim. N.Y., 1991) – это то, как мы научились заглатывать собственную пропаганду […] В нашей предполагаемой честности наше сострадание мы принесли в жертву великому богу безразличия. Мы защищали сильных против слабых, мы совершенствовали искусство общественной лжи. Мы делали врагов из достойных уважения реформаторов и друзей – из самых отвратительных властителей. И мы едва ли остановились, чтобы спросить себя: сколько ещё мы можем защищать наше общество такими средствами, оставаясь таким обществом, которое стоит защищать».

Дехийо явно не остановился. Его позиция по отношению к Великобритании и США – это позиция части немецкой интеллигенции после поражения во Второй мировой войне, позиция, которая во многом питалась усиленно насаждаемым победителями-американцами чувством/комплексом «коллективной вины немецкого народа» за войну, за национал-социализм, за Гитлера. Это была очень важная психоисторическая (психоментальная) операция англосаксов по отношению к немцам, рассчитанная на долгосрочный эффект и адекватно до сих пор не осмысленная. На самом деле народ в целом не может быть виноват, ну а тезис о «коллективной вине» – это вообще откуда-то из языческого, дохристианского прошлого. «Коллективная вина» была бы более адекватна политическому языку нацистов, чем либералов. Советская (марксистская) позиция по данному вопросу выглядит намного гуманнее: гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остаётся.

 

V

Проблема самооценки и чувства историко-культурной вины и сама по себе важна и интересна. Помимо прочего, это мощное идейное, психоисторическое (психоментальное) оружие в борьбе за мировую власть, ресурсы и информацию.

Для нас, русских, всё это вдвойне важно и интересно. В 1989 г. СССР прекратил «холодную войну» – и проиграл (именно так, а не: «СССР проиграл «холодную войну»). Поразительным, хотя вполне предсказуемым образом («Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать») ельцинскую РФ, сыгравшую значительную роль в развале СССР и победе Запада над ним, Запад записал в потерпевшие поражение и назначил её и господствующие в ней группы – вместо исчезнувшего СССР – главным проигравшим (как тут не вспомнить Тараса Бульбу с его бессмертным: «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»). Значит ли это, что нужно становиться на сторону победителя или начинать смотреть на историю его глазами (т. е. в его интересах), как это радостно сделала часть постсоветской верхушки и обслуживающей её интеллектухи, благо смердяковщина и смердяковы с их любовью к «культурным и умным народам» и презрением к своему собственному со времён Достоевского так и не перевелись? Конечно, нет.

После распада СССР западная пропаганда сама и руками, точнее, устами (гнилыми – есть во «Властелине колец» Толкина такой персонаж: Грима Гнилоуст; предатель, естественно) своих российских агентов-шестёрок пыталась убедить русский народ в его вине (за коммунизм, за то, что не бунтовали против системы, не поддерживали диссидентов, даже за несколько столетий крепостного состояния, якобы превратившего русских в рабов и т. д.), в его неправильности, а то и неполноценности и никчёмности, в отклонении от некой универсальной (читай: западной) нормы.

Кстати, аналогичное чувство вины русским людям пытались привить большевики сразу после октября 1917 г. и гражданской войны. Вины за самодержавие, за «великодержавный шовинизм», за «тюрьму народов» и т. п. И только логика создания державы, борьба с «интернационалистами» Троцкого, а затем с «ленинской гвардией» и, наконец, Великая Отечественная война привели к торжеству иной – государственной, державно-патриотической линии. Впрочем, со временем, уже с Хрущёва, эта линия слабела, усиливалась противоположная, ярко проявившаяся в 1972 г. в направленной против писателей-деревенщиков, программно-погромной статье будущего «главного идеолога перестройки», а тогда цековского пропагандиста А. Н. Яковлева.

После 1991 г. «историческая» критика России получила дополнительные «основания»: капитуляция в «холодной войне», уродливое, нецивилизованное развитие «капитализма», «русская мафия» и т. д., и т. п. Всё это объявлялось наследием как коммунизма, так и – глубже – самодержавия. Таким образом, в 1990-е годы, во-первых, либеральная критика русского прошлого во многом солидаризировалась с коммунистической критикой этого прошлого в 1920-е – 1930-е годы, особенно в её крайнем, троцкистском варианте (как тут не вспомнить Сталина с его тезисом о диалектике в политике: пойдёшь налево – придёшь направо). Во-вторых, произошло взаимоналожение трёх линий пропаганды – антирусской, направленной против самодержавия; антисоветской (антикоммунистической) – против СССР и антироссийской – против РФ. Общий знаменатель у всех трёх разновременных, но тесно связанных друг с другом линий пропаганды – направленность против России как против политико-географической и историко-культурной целостности (держава и тип культуры) и против русских как державообразующего народа. С наибольшей отчётливостью на Западе это проявилось у политиков типа Зб. Бжезинского, а в России – у целого кластера, в котором на корыстной основе смешались бывшие диссиденты (теперь становится ясно, чьи «права», против кого и по какой цене защищали многие из них), бывшие гэбэшные стукачи, часть совинтеллигенции, которая превратилась в культурбуржуазию и обслуживает узаконенных ельцинским правлением грабителей страны и их западных контрагентов. Глядишь на них и вспоминаешь строки Заболоцкого:

Все смешалось в общем танце, И летят во все концы Гамадрилы и британцы, Ведьмы, блохи, мертвецы. Кандидат былых столетий, Полководец новых лет, Разум мой! Уродцы эти – Только вымысле и бред. Только вымысел, мечтанье, Сонной мысли колыханье.

Вопрос в том, сколько продлится этот вымысел и бред и понадобится ли хирургическое вмешательство, чтобы его прекратить.

Разумеется, ни Российская империя, ни СССР не были ангелами ни во внешней, ни во внутренней политике (а кто был?). Разумеется, в действиях русской/ советской власти дома и за рубежом было многое, достойное осуждения. Историю нашей страны (как, впрочем, и любой другой) можно писать только на основе «принципа Чаадаева»: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит её». Действительно, любить Родину по-настоящему можно только с открытыми глазами (ясное ви́дение), гордо поднятой головой, свободными устами. Но – любить: right or wrong, my country («права или нет, но это моя страна»). Любить, а не ненавидеть – так, что ненависть застит глаза, а голова угодливо склоняется перед заморским хозяином.

Все названные выше линии «критики» особенно активны по внешнеполитической части: Россия – всегдашний агрессор, «жандарм свободы» (это – о самодержавной России), «тоталитарный душитель демократических свобод» и «империя зла» (это об СССР), «квазиимперский монстр, тиранящий несчастных чеченцев» (это о сегодняшней РФ).

Объективность предполагает отказ от двойных стандартов. А борьба за выживание требует не позволять навязывать себе ни такие стандарты, ни чувство коллективной или исторической вины. История борьбы за господство в Европе – хорошая «площадка» для того, чтобы разобраться и в событиях прошлого, и в том, как их интерпретация используется в настоящем – в борьбе за него и за будущее. Нельзя позволить ни противникам России на Западе, ни их «пятой колонне» в самой России навязать нам их версию истории международной борьбы, где Запад назначен на роль героя и добра, а Россия/СССР – на роль антигероя и зла.

 

VI

Дехийо встал на англосаксонскую точку зрения. Бог ему судья. И сами немцы. А мы – в том числе с помощью Дехийо (let us write down right things) попытаемся разобраться с европейской политикой, с историей системы государств Европы последних столетий, чтобы лучше понять Европу (англичан, французов, немцев) и себя. И здесь надо сказать несколько слов в защиту немцев, а точнее – в защиту исторической справедливости и истины.

Немцы, действительно, были теми, кто начал обе мировые войны ХХ в. (точнее, начал европейские войны, ставшие мировыми – так, будто этого первого шага от них только и ждали). Здесь уместно процитировать француза Гюстава Ле Бона – не большого любителя немцев, но объективного учёного. Пусть именно Германия добавила в наполненную до краёв чашу ту каплю, из-за которой всё пролилось, – заметил он; однако для объективного исследователя, подчёркивает Ле Бон, главный вопрос не в том, кто влил последнюю каплю, а кто наполнил чашу до краёв, сделав войну неизбежной (подр. см. об этом в послесловии).

Например, среди тех, кто самым активным образом наполнял чашу мировой политики горючим содержимым, готовя обе мировые войны ХХ в. и готовясь к ним, были англичане. Но они вполне могли подождать, пока претендент сделает первый ход и его можно будет объявить агрессором (тем более, что все его действия на европейской арене с 1935 г., по сути поощряемые всё тем же «туманным Альбионом», свидетельствовали именно об этом) – в отличие от претендента, у них были заморские ресурсы, и они с населением колоний и полуколоний, с «цветными», творили то, что немцы пытались сделать в Европе и с европейцами, пытаясь превратить её в полуколонию, а неарийское население, прежде всего огромные массы славян, частично уничтожить, частично превратить в «европейских цветных». Проблема, однако, в том, что историю пишут победители. Поэтому после 1945 г. на Западе, а с конца 1980-х годов и у нас восторжествовала англосаксонская точка зрения на причины и ход мировых войн ХХ в. и борьбы за европейское и мировое господство в XVI-ХХ вв. в целом.

Нельзя не согласиться с английским историком Д. Ливеном, автором работы «Империя: Российская империя и её соперники» (Lieven D. Empire: The Russian empire and its rivals. L., 2000), который заметил, что в современных работах по сравнительной истории и политологии господствует превращённая в догму – «странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления (self-congratulation), написанная в немецкой манере».

И ведь действительно: практически вся история современности, вся история капиталистической эпохи написана по сути с англо-американских позиций, на основе англо-американских ценностей (права человека, понимаемые как права индивида, рынок, демократия и т. д.), провозглашённых универсальными, в понятиях и терминах, отражающих реалии буржуазного общества, основанного на англосаксонских по происхождению капитализме и либерализме (отсюда, кстати, европоцентризм и капиталоцентризм современной науки об обществе), а следовательно, на основе англосаксонских интересов, т. е. интересов двух сменивших один другого гегемонов мировой капиталистической системы – Великобритании и США, «англо-американского истеблишмента» (К. Куигли) – экономико-политическо-интеллектуального.

Когда-то Тацит заметил, что поражение в битве терпит тот, кто первым опускает глаза. Смотреть на себя и на мир чужими глазами – ещё хуже, чем опустить глаза в бою. Это значит проиграть битву до её начала. История современности написана победителями, они назначали её героев (англичане, американцы, протестанты, либералы и т. д.) и антигероев (католики, православные, мусульмане, французы, немцы, русские, марксисты, консерваторы и т. д.); они определяли, как и что исследовать и, главное, оценивать, причём по двойному (по-разному для себя и для остального мира) стандарту. На повестке дня – ревизия подобного подхода и основанных на нём интерпретаций истории вообще и капиталистической эпохи с её борьбой государств за гегемонию, в частности – переосмысление (или осмысление заново – unthinking, как предпочитает выражаться отец-основатель мир-системного анализа И. Валлерстайн). Такого рода ревизия, или осмысление заново – необходимое, хотя и недостаточное условие не победы даже, а участия на равных в Большой Мировой Игре, в разворачивающихся на наших глазах новом мировом переделе, новой Пересдаче Карт Истории, которая определит расклад сил на бóльшую часть XXI века. В игре, в которой Россия, если говорить всерьёз, пока что даже не субъект.

 

VII

Вывод? Учиться, учиться и ещё раз учиться, в том числе и на своих ошибках – за одного битого двух небитых дают. Учиться быть сильным, потому что слабых бьют. Учиться у тех же англосаксов. Например, их замечательному принципу – right or wrong, my country, с помощью которого, начиная с XVI в., они последовательно, с запада на восток, устраняли всех своих противников – сначала полуостровных европейских (Испанию, Францию, Германию), а затем евразийских – Россию и СССР, «дотопав» сегодня до Восточной Азии (Китая). Именно указанный победительный государственно-патриотический принцип, окрашивающий англосаксонский либерализм в тона национализма и имперскости, с большим трудом воспринимался русской/советской/постсоветской интеллигенцией, либерализм которой был в подавляющем большинстве случаев устремлён в сторону Запада, в сторону от своей страны, от своего народа, а то и просто повёрнут против страны и народа, логически оборачиваясь русофобией. Прав Достоевский: либерализм в России – это нерусский либерализм. А вот либерализм в Англии и Америке был всегда англо-американским либерализмом, и в том была его созидательная, а не разрушительная сила – по отношению к своим странам, разумеется. Разрушительным политико-экономическим и идейным (психоисторическим) оружием этот либерализм становился по отношению к странам – противникам англосаксов, особенно когда обрастал в них местной либеральной «пятой колонной», которая объективно (по идеализму, глупости, подлости, холуйству перед Западом – причина не важна, важен результат) работала «на чужого дядю». Кстати, в англосаксонских странах работников «на чужих дядек», как правило, нейтрализуют быстро и жёстко, причём как по закону, так и создавая вокруг них определённую моральную атмосферу. Вот этому у англосаксов тоже надо поучиться.

Нужно учиться быть адекватными современному миру. Одна из причин крушения СССР заключалась в том, что советская властная верхушка («элита») в 1980-е годы проиграла западной, а её интеллектуальная обслуга – своему западному контрагенту, глазами которого (т. е. чужими глазами) она начала смотреть на мир как минимум с 1970-х годов.

После наступления «Тет» вьетнамских коммунистов в 1968 г., мировых студенческих волнений 1968-1969 гг. и экономических потрясений первой половины 1970-х годов Запад делал выводы и перестраивался в политическом и интеллектуальном плане (Римский клуб, Трёхсторонняя комиссия и многое другое), готовясь к фронтальному наступлению 1980-х. Хочу особо подчеркнуть интеллектуальную составляющую западного истеблишмента. Я полностью согласен с Ч. Джонсоном, заметившим в своей последней книге «Отдача»: эйзенхауэровский термин «военно-промышленный комплекс» надо заменить на «военно-промышленно-интеллектуальный комплекс». «Холодная война» определённым образом и в определённом направлении деформировала развитие многих американских университетов (например, Стэнфордского, чему посвящено специальное исследование Р. Лоуэн «Создание университета Холодной войны: Трансформация Стэнфорда. Lowen R. Creating the Cold war university: The transformation of Stanford. Berkeley, 1997) или привела к созданию исследовательских «фабрик мысли» специально под «холодную войну» (например, «РЭНД корпорейшен», «Гудзоновский институт по изучению будущего» – подробнее см. книгу П. Диксона «Фабрики мысли». М., 1976).

Общественная наука не была нейтральной не только в СССР, но и на Западе; здесь эта «нейтральность» просто скрывалась хитрее и изощрённее, по крайней мере, до крушения СССР. Да и наивно было бы даже предполагать противоположное. В 1970-е годы Запад перестраивался, готовясь к новому туру борьбы, а сытая, тупая и трусливая советская верхушка проматывала на нефтедоллары будущее страны и – признак системного упадка – растила в своём чреве и двигала вверх горбачёвых, яковлевых и прочую бездарь, проигравшую/сдавшую в 1980-е всё, что только можно было проиграть и даже более того, а затем представила свои бездарные действия как заранее планировавшийся демонтаж коммунизма и СССР à la Плохиш («Радуйтесь… Это всё я, Плохиш сделал… Обрадовались тогда буржуины, записали поскорее Мальчиша-Плохиша в своё буржуинство и дали ему целую бочку варенья да целую корзину печенья. Сидит Мальчиш-Плохиш, жрёт и радуется»).

Не буду разбирать здесь вопрос о соотношении роли некомпетентности и предательства советской верхушки в качестве факторов поражения СССР. Президент Клинтон, выступая в октябре 1995 г. перед Объединённым комитетом начальников штабов, назвал самоуверенность Горбачёва и наличие в его окружении проамериканских фигур (т. е. агентов влияния) главными факторами того, что США в 1991 г. мирным путём добились реализации военных планов Трумэна. В данном контексте для меня важнее некомпетентность советского руководства и превосходство над ним западных лидеров, а западных «фабрик мысли» – над советскими.

Во второй половине 1980-х годов сбылось давнишнее опасение «любимца партии» Николая Бухарина. З. Ю. Арбатов вспоминает, как, выступая во время гражданской войны в Екатеринославе, Бухарин рассказывал: «Сижу я частенько в кабинете Чичерина… Пугнём, говорю, Францию… Пусти-ка по прямому ноту в Варшаву!.. И Чичерин пугает… Мы с Чичериным хохочем, а из Варшавы устами французских империалистов летит к нам по радио встревоженный и серьёзный ответ… Мы, значит, в шутку, а они всерьёз!.. Мы для забавы, а они за головы хватаются, и пупы у них дрожат!.. А что наш Красин в Лондоне выделывает! – заливался Бухарин, – Чудеса, да и только!.. Англичане и во сне видят наши леса, нашу руду и наш Урал… Международные политики, товарищи, – перешёл на серьёзный тон Бухарин, – в годы большого исторического сдвига, проделанного Российской Коммунистической Партией, оказались неподготовленными к тем формам дипломатии, которые выдвинул наш Ильич и которые так исчерпывающе полно и тонко схватил и понял наш Чичерин, хотя тоже старый царский дипломат… Вся ошибка и самое страшное для мировых дипломатов это то, что мы говорим определённым языком, и слово «да» на языке нашей коммунистической дипломатии означает исключительно положительную сторону дела, т. е. чистое, утверждающее событие «да»; они же, выжившие из ума мировые дипломаты, в нашем открытом «да» ищут каких-то несуществующих в нём оттенков уклончивости, отрицания, и до глупого, до смешного бродят меж трёх сосен… Вся, товарищи, суть дипломатии заключается в том, что кто кого околпачит!.. Сейчас, товарищи, мы колпачим!.. Может быть, настанет час, когда и нас будут колпачить, но сейчас, товарищи, повторяю, мы колпачим всю Европу!.. весь мир!.. и на седой голове Ллойд Джорджа красуется невидимый для мира, но видимый нам, большой остроконечный колпак, возложенный нашими славными товарищами, Красиным, Литвиновым и Чичериным…».

В 1980-е годы советские лидеры оказались, в свою очередь, неподготовленными к тем формам борьбы, которые выдвинул глобализирующийся Запад, и «славные товарищи» Рейган, Тэтчер, Буш и другие возложили «остроконечные колпаки» на лысые и седые головы советских руководителей, для которых настал «час околпачивания» (за которым придёт час ещё большего позора – рекламы пиццы).

В начале ХХ в. большевики победили, помимо прочего, и потому, что сделали верные выводы из внешнеполитических поражений России в современную им эпоху и выработали знание, идеи и стратегию, адекватные миру того времени. О них можно сказать то же, что К. Поланьи в своей великой книге «Великое преобразование» (Great transformation. L., 1944) сказал о нацистских лидерах. В потерпевшей в 1918 г. поражение Германии, писал он, нашлись люди, способные понять скрытые изъяны мироустройства XIX в. и, более того, использовать это знание в разрушительных целях. «Некое зловещее интеллектуальное превосходство было выработано теми её (Германии. – А.Ф.) государственными деятелями тридцатых годов, которые сконцентрировались на задаче разрушения (существующего порядка – А.Ф.). Эта задача, которая диктовалась необходимостью подчинить ход событий своему политическому курсу, предполагала развитие новых методов финансовой деятельности, торговли, войны и социальной организации».

Хочу обратить внимание читателя на формулу «интеллектуальное превосходство». Последнее вырабатывается как «практикой», особенно поражениями, так и «теорией» – анализом современного мира в его историческом развитии, прежде всего, долгосрочных системных тенденций развития. И вот здесь тоже есть много чему поучиться у англосаксов, особенно альбионских. Когда-то замечательный русский геополитик Е. А. Вандам (Едрихин), зафиксировав необычайную искусность англичан в жизненной борьбе (что не помешало ему отметить: хуже вражды с англосаксом может быть только одно – дружба с ним), особо подчеркнул интеллектуальную составляющую англосаксонских побед и их проекта.

Позволю себе привести длинную цитату из работы Е. А. Вандама: «Простая справедливость требует признания за всемирными завоевателями и нашими жизненными соперниками англосаксами одного неоспоримого качества – никогда и ни в чём наш хвалёный инстинкт не играет у них роли добродетельной Антигоны. Внимательно наблюдая жизнь человечества в её целом и оценивая каждое событие по степени влияния его на их собственные дела, они неустанной работой мозга развивают в себе способность на огромное расстояние во времени и пространстве видеть и почти осязать то, что людям с ленивым умом и слабым воображением кажется пустой фантазией. В искусстве борьбы за жизнь, т. е. политике, эта способность даёт им все преимущества гениального шахматиста над посредственным игроком. Испещрённая океанами, материками и островами земная поверхность является для них своего рода шахматной доской, а тщательно изученные в своих основных свойствах и в духовных качествах своих правителей народы – живыми фигурами и пешками, которыми они двигают с таким расчётом, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов, теряется в недоумении, каким же образом и когда им был сделан роковой ход, приведший к проигрышу партии?

Такого именно рода искусство увидим мы сейчас в действиях американцев и англичан против нас самих». (Кстати, в том, как немец Дехийо написал об англосаксах, тоже проявляется их искусство мировой борьбы, в данном случае – интеллектуальной.) Сказано в начале ХХ в., а оказывается актуальным и сто лет спустя, в начале XXI в.

Какой же из всех видов анализа для нас наиважнейший? Поскольку, как говорил ещё Гераклит, «борьба/война – отец всего», анализ именно долгосрочных тенденций борьбы за власть в европейской/мировой системе является одним из необходимых, хотя и недостаточных факторов понимания состояния современного мира и прогнозов его будущего развития.

В этом плане книга Дехийо, несмотря на все предыдущие критические замечания в её адрес, представляет значительный интерес. Хотя она и написана почти полвека назад, ни своих качеств, ни своей актуальности эта книга не утратила, а по коэффициенту соотношения объёма материала и сжатости/ясности его изложения превосходит многие книги по данной тематике. «Хрупкий баланс» – хорошее введение, затравка к истории борьбы за господство в Европе и мире, красочная историческая иллюстрация к одной из проблемотем махиологии (науки о борьбе), плотная информация к размышлению. Ну а о том, что в работе Дехийо представляется не совсем верным (или совсем неверным), что требует сопоставления с иными точками зрения или просто уточнений, дополнений, особенно в том, что касается экономического, социального и военно-технического аспектов международно-политической борьбы, специфики политико-оперативной обстановки в тот или иной период борьбы за господство в Европе, мы отдельно поговорим в послесловии к интересному тексту немецкого учёного, обещающего нам, помимо прочего, увлекательное интеллектуальное чтение и приключение.

Надеюсь также, что труд Людвига Дехийо станет первым в серии книг о современном (modern) мире и его истории, о том, какая наука нужна, чтобы выживать, жить и побеждать в этом мире. Особенно когда это приходится делать, поднимаясь после поражения и провала перед лицом превосходящего по силам противника. «В таком положении находится теперь наше отечество, – писал И. В. Вернадский после Крымской войны (а сегодня положение похуже будет). – Мы не станем пророчить ему несомненный и полный успех, как этого желает наше сердце, но не можем не заметить вероятность такого успеха; и если борьба будет продолжительна , то она докажет неприятелю, что русский народ обладает такою же тягучестью, силою и настойчивостью характера, как в прежнее время, что враг пред собою имеет не изнеженные слабые племена, над которыми легка была для него победа, а народ, готовый для спасения своего политического положения на самые крайние жертвы, и в своей земле, и своём числе могущий найти все нужные средства, хотя бы для вековой борьбы с нападающими на него».

Присоединимся к мнению учёного и постараемся взять из «Хрупкого баланса» то, что нужно и важно именно нам, чтобы избежать неизъяснимой хрупкости государственного бытия России в XXI веке.

 

Мировые геополитические шахматы: чемпионы и претенденты (вместо послесловия к «Хрупкому балансу» Людвига Дехийо)

[3]

Предварительные замечания. Перевернута последняя страница книги Людвига Вильгельма Дехийо, книги, вместившей четыре столетия борьбы за господство в Европе и потому весьма насыщенной. С автором есть о чем поспорить – как в общем, так и по частностям. Кроме того, поскольку автор, к сожалению, практически не затрагивает такие сферы и факторы как экономика, техника, демография, то необходимы некоторые дополнения.

Разумеется, чтобы развернуть дискуссию по большей части вопросов или основательно дополнить Дехийо, нужно писать книгу, что со временем я и намереваюсь сделать. Здесь же ограничусь некоторыми наиболее важными проблемами, особенно теми, что связаны с мировыми войнами ХХ в. Ну и поскольку Дехийо довольно много рассуждает о немцах и двух их попыток объединить Европу и стереть Ластиком Истории систему государств, придётся обратиться к немецкому аспекту борьбы за господство в Европе. Хотя меня интересуют общие проблемы долгосрочной борьбы за господство в Европе, сходство и раз личие нескольких попыток объединить её, начну я с нескольких замечаний частного характера.

Частности. Например, сомнительным представляется утверждение Дехийо о том, что в XI–XIII вв. пульс европейской экономики бился слабо. Как показывают исследования (например, Ж. Гимпеля и других) в XI–XIII вв. произошла по сути первая промышленная революция в Западной Европе, технический взрыв, который сменился застоем XIV–XVII вв. Правда, то был застой в развитии мирной, но ни в коем случае не военной техники, последняя, напротив, бурно прогрессировала с XIV в. по конец XVII, а вот после наступил застой на полтора столетия.

Когда Дехийо пишет, что в основе неудачи Карла V лежало недоверие к папам, коренившееся в многовековом конфликте империи и папства, он прав лишь отчасти. Есть и другая сторона дела: попытка Карла V, а затем и Филиппа II создать общеевропейскую империю бежала против времени. В XVI в. стало формироваться новое международное разделение труда, возник мировой рынок, адекватной политической формой международной организации которого была именно система государств, получившая, таким образом, мощную международную основу неполитического и неимперского типа. Поэтому, например, выводить напрямую систему европейских государств из системы итальянских государств и прочерчивать прямую линию от Венеции к Голландии едва ли правомерно. Между ними – качественное изменение: возникновение мирового рынка в XVI в. О военной революции XVI–XVII вв. и экономическом кризисе XVII в. я уже и не говорю.

Новоевропейская система государств не является просто расширением итальянской системы – между ними качественное различие, у них разные основы. «Длинный XVI век» (1453-1648 гг.) отделил старую эпоху от новой и в то же время задал некие векторы развития этой новой эпохи – генезис определяет функционирование системы. И одним из важных векторов был тот, на который обратил внимание Дехийо – роль внеевропейского (азиатского, евразийского) фактора в определении судеб Европы: сначала – Османы, в союз с которыми против Габсбургов вступил Франциск I, затем – Россия, в союзе которой против Франции, а затем Германии выступали англосаксы.

Прав Дехийо: если бы Европа (западный мир) оставалась замкнутой, то тенденция к её (его) объединению в рамках новой империи – «второго издания» империи Карла Великого – возобладала бы. Европа, однако, размыкалась, и размыкалась на экономической основе, к середине XVI в. эта тенденция уже миновала точку возврата. Весьма символично, что в том же 1519 г., когда Карл стал императором Священной Римской империи, Фернандо Магеллан отправился в кругосветное плавание, а Эрнандо Кортес – на завоевание Мексики. И дело здесь не просто в заморской экспансии, а в формировании мирового рынка – внеевропейского экономического каркаса европейской системы государств. К семисотлетнему юбилею Верденского договора (843 г.), похоронившего империю Карла Великого и давшего жизнь Франции Карла Лысого, Германии Людовика Немецкого и Италии Лотаря, уже сформировалась та мировая («атлантическо-индийская») основа, которая объективно, извне Европы и не политически, как Османы или Россия, а экономически подрывала имперское панъевропейское объединение.

Подрывала, но не могла остановить, исключить вообще. Любой европейский претендент на борьбу с Главным Контролером мирового рынка (в течение короткого периода времени – голландцами, а с XVIII в. – англосаксами) мог противопоставить ему прежде всего объединённую Европу. Так, с XVIII в. имперское объединение Европы стало, помимо прочего, функцией борьбы континентального противника Великобритании за контроль над мировым рынком, за гегемонию в мировой системе, т. е. имперски единая Европа стала постоянным ответом Франции, а затем и Германии британскому морскому и рыночному могуществу. И первым континенталом, бросившим вызов морскому могуществу был, конечно же, Людовик XIV.

От частного – к общему: подобия и различия шести попыток объединить Европу. Дехийо прав, сводя вместе шесть попыток имперского объединения континентальной Европы – Карла V, Филиппа II, Людовика XIV, Наполеона, Вильгельма II и Гитлера. И в то же время он не прав, поскольку попытки Карла V и Филиппа II отличались от того, что происходило позже. Карл и Филипп боролись за гегемонию в Европе и за объединение последней с другой континентальной державой – Францией. П. Кеннеди даже назвал вторую главу своего научного бестселлера «Взлёт и падение великих держав» (1989) «Габсбургские притязания на власть». Правда, его датировка – 1519-1659 гг., на мой взгляд, это стосорокалетие – активная фаза, но были также начальная и затухающая, поэтому правильнее фиксировать франко-габсбургскую борьбу 1477-1750 гг. (Версальский франко-австрийский договор) по сути оформивший антианглийский союз. Эта антифранцузская борьба была словно передана Габсбургам по наследству бургундским двором – главным и весьма успешным противником французской короны в XV в., который в истории Франции не случайно именуют «бургундским».

Габсбургско-(испанско-)английское противостояние в конце XVI в., история с «Армадой», при всей её важности – лишь эпизод. В XVI в. Англия ещё не была ни морской державой, ни империей. Таковой она стала в середине XVII в. (вехи здесь – первый Навигационный акт, 1651 г.; первая англо-голландская война, 1652-1654 и захват англичанами Ямайки в 1655 г.) и вот в этом качестве ей (и Голландии) и бросил впервые вызов Людовик XIV. Разумеется, конфликт между морским островным и континентальным принципами организации европейской политики вызревал именно с «Армады», однако вызревал медленно, пунктирно. Связанные с ним конфликты долгое время были вплетены в качестве лишь одного из элементов в главный – франко-габсбургский, национально-(монархическо-)имперский конфликт эпохи. Типичный пример – Тридцатилетняя война (1618-1648 гг.).

В попытке Людовика XIV так много связано с франко-габсбургским противостоянием, что её можно считать промежуточным, переходным этапом от внутриконтинентальной борьбы за объединение континентальной Европы и борьбы за такое объединение в качестве стратегического элемента противостояния морской державе, борьбе с ней за мировую гегемонию. Ещё более сложно-промежуточный характер эпохе войн Людовика XIV придавали войны между самими морскими державами – Англией и Голландией (1652-1654, 1665-1667, 1672-1674), завершившиеся победой Альбиона и «уходом» Льва из Голландии в Англию.

Первой по-настоящему континентально-морской европейской (мировой) схваткой, освобождённой от внутриконтинентального соперничества как главного, была Семилетняя война (1756-1763) – первый раунд англо-французского мирового противостояния. В то же время Семилетняя война была предпоследней крупной войной эпохи «Старого Порядка», т. е. эпохи XVI–XVIII вв. (Э. Леруа Ладюри назвал бы точные даты, по крайней мере, для Франции: 1610-1770 гг.) и, будучи принципиально новой, по-настоящему мировой войной, отрицающей этот порядок в значительной степени несла на себе его отпечаток (последней была война 1778-1783 гг.; в ней США, Франция, Испания и Нидерланды нанесли поражение Великобритании, которая впервые за весь XVIII в. на какое-то время утратила господство над морями. Однако, как повторил вслед за Мишелем Бенье Фернан Бродель, хотя Англия «проиграла войну, но сразу же после этого выиграла мир….она не могла его не выиграть, потому что в её колоде уже были все главные козыри», т. е. она уже была ядром формирующейся капиталистической мир-экономики).

По названной выше «старопорядковой», традиционно-внутриконтинентальной линии Семилетняя война была всего лишь продолжением войны за австрийское наследство (1740-1748). Дело, однако, в том, что не эта линия, а мировая, континентально-морская была главной, но чётко зафиксировать эту новизну мешала эпоха, ещё скрывавшая новое содержание в старых формах. В связи с этим задачей следующей мировой войны была и отмена этой эпохи – так сказать, «взять и отменить», что и было исполнено.

Полное обретение новым содержанием новой формы произошло во втором раунде англо-французского противостояния – во время революционных и Наполеоновских войн (1792-1815). Это уже был настоящий Модерн, а не архаика Старого Порядка, сметённого во Франции и ослабленного в значительной части Европы Великой Французской революцией, а затем её «экспортным вариантом» – Наполеоновскими войнами.

В них той или иной степени присутствует почти весь «набор» черт, с которыми мы сталкиваемся и в 1914-1918 годах и (во многом) в 1939-1945: промышленная эпоха, военно-стратегическая роль России, стремление континентальных держав поставить под контроль «точку соединения» Африки и Азии как стратегический пункт на пути к британской Индии. И действительно, с Наполеоновских войн Ближний Восток становится одним из театров военных действий мировых войн, т. е. функциональной, вынесенной за пределы самой Европы зоной борьбы за господство в Европе. Причина проста – Индия, которая начала играть огромную роль для Великобритании как раз в период между Семилетней и Наполеоновскими войнами. Дело в том, что, во-первых, в середине XVIII в. стали вырабатываться бразильские золотые шахты и в 1760-е годы существенно уменьшился приток в Англию золота, и англичанам пришлось активизировать свою деятельность в Индии. Во-вторых, откололись североамериканские колонии, что стало концом первой Британской империи.

Ближний Восток – геоисторический Золотой Квадрат. Ближний Восток всегда имел важное стратегическое значение для Старого Света. Здесь проходили три главных исторических пути-коридоры с запада на восток, из Европы и Африки – в Азию, из Средиземноморья – к Индийскому океану, в сердце Азии и далее, в Китай.

Самый северный, левантийский: Эгейское море – Чёрное море – «хазарские пути» – Средняя Азия (Шёлковый путь); средний: Сирия – Месопотамия – Персидский залив. Отсюда можно было плыть по морю аж до Китая, а можно было по «багдадской ветке» Шёлкового пути через Хамадан, Нишапур, Мерв попасть в Центральную Азию – Бухару, Фергану, Кашгар – и двигаться в Китай посуху. Наконец, южный коридор: Нил – Красное море и – «ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет» (в сторону Индии).

Тот, кто владел «коридором» или, тем более, «коридорами», контролировал поток товаров и людей и почти автоматически получал власть над макрорегионом. И наоборот, любой претендент на власть прежде всего стремился захватить контроль над «коридорами».

Таким образом, относительно небольшая территория (квадрат, углы которого образовали Южное побережье Чёрного моря и северные побережья Персидского залива и Каспийского и Красного морей) оказывалась золотой в прямом смысле слова, Золотым Квадратом, а иногда – Золотым Ромбом. И не случайно эта зона «коридоров» была постоянным местом и возникновения систем имперского типа, и борьбы между ними. Причём борьба шла за то, чтобы захватить все три «коридора», стать Властелином коридоров или, по крайней мере, среднего и южного.

Борьба за пути-коридоры развернулась намного раньше, чем исторические области, которые они связывали, превратились в устойчивые региональные системы обмена (и производства). Ни одной державе не удавалось установить сколько-нибудь эффективный и длительный контроль над тремя коридорами сразу, над всем Золотым Квадратом. Кое-кому удавалось контролировать два коридора из трёх. Но чаще работал принцип «один коридор – одна держава».

Трудно сказать, была ли вызвана знаменитая война древних египтян и хеттов конца XIV в. до н. э. с не менее знаменитой битвой при Кадеше (1312 г. до н. э.), в которой сошлись фараон Рамзес II и царь Муваталли, борьбой именно за «коридоры», но по крайней мере один из них был объектом борьбы.

На рубеже VIII–VII вв. до н. э. Ассирия попыталась поставить под контроль средний и южный «коридоры», но всерьез не преуспела. Большего успеха добились персы, сменившие ассирийцев в качестве гегемонов ближневосточного мира. Они не только захватили средний и южный «коридоры», но и пытались контролировать северный, разбив, однако, лоб о скифско-греческую «стену». И всё же именно персы первыми сделали заявку на «трёхкоридорную гегемонию».

Ещё дальше пошёл Александр Македонский. Он не только включил все три пути в одну имперскую структуру, но также попытался захватить долину Инда. Однако всё это продлилось один исторический миг и рухнуло. Эллинистические монархии, возникшие в результате войн диадохов, почти точно совпали с тремя «коридорами», а развернувшаяся борьба между Птолемеями (Лагидами) и Селевкидами велась, по сути, за контроль над путями, соединявшими две части Старого Света, две части Евразии.

Даже Римская империя не смогла установить длительную и эффективную «трёхкоридорную гегемонию» – Парфия, а затем Сасаниды лишили их среднего (месопотамско-персидского) «коридора». Умайяды и Аббасиды какое-то время тоже контролировали два из трёх «коридоров». Однако с утратой единства окончилась и «двухкоридорная гегемония». Что интересно, раскол опять же произошёл по «коридорной линии», противопоставив друг другу Багдад и Каир как двух «контролёров» различных путей.

Таким образом, осью «войны миров» на стыке Европы и Азии, у «горла Азии» была борьба за «коридоры». И если мы взглянем на XIX–XX вв., то увидим, что даже в капиталистическую эпоху, от египетского похода Наполеона (1798-1801 гг.) и восточного вопроса с Крымской войной (1853-1856 гг.) до Суэцкого кризиса (1956 г.) и войны в Заливе (1991 г.), очень важная ось мировой политики проходит там, где её увидели персы два с половиной тысячелетия назад.

И если сегодня к «коридорному» фактору Ближнего Востока добавились нефть и арабо-израильский конфликт, то в конце XVIII в. весомой «добавкой» к Ближнему Востоку стала Индия. Отсюда – экспедиция Бонапарта в Египет на рубеже XVIII–XIX вв., немецкая железная дорога Берлин – Багдад на рубеже XIX–XX вв. и многое другое, начало чему положило англо-французское мировое соперничество вообще и их вторая фаза, Наполеоновские войны в частности.

Суммируя, можно сказать, что шесть схваток за власть в Европе, которые Дехийо поставил в один ряд и у которых, действительно, много общего (например, каждое последующее поражение континентала от его морского соперника было более жестоким и сокрушительным, по нарастающей – Людовик XIV, Наполеон, Вильгельм II, Гитлер. Казалось, страшнее поражения Гитлера ничего не может быть; теперь, пережив крушение СССР, мы знаем, что это не так, возможен полный геоисторический, социосистемный, а не просто державный разгром), суть явления разнопорядковые. Три из них – Наполеоновские войны (упоминая Семилетнюю войну Дехийо не рассматривает её отдельно), войны 1914-1918 и 1939-1945 – мировые; первые три схватки, инициаторами которых выступили Карл V, Филипп II и Людовик XIV мировыми войнами не являются. В то же время и между этими войнами существует серьёзное различие. Так, Габсбурги Карл V и Филипп II боролись против другой континентальной державы. Под определённым углом зрения двух этих королей можно объединить в рамках попытки европейско-заморской континентальной державы Испании поставить Европу под контроль; под другим углом зрения, империи Карла и Филиппа весьма отличаются друг от друга. Империя Карла скорее устремлена в прошлое, подводит его итог, стремясь завершить средневековую эпоху франкского Запада тем, чем он её начал – европейской империей Карла Великого. А вот империя Филиппа – это уже мировая военно-торговая империя раннего Нового времени, первая в истории, первая в истории, над которой после аннексии в 1580 г. Португалии и её заморских владений действительно не заходило солнце. У неё намного более мощная и богатая основа. После того, как в 1545 г, открыли серебро Потоси, пишет Ч. Киндлбергер в работе «Мировое экономическое первенство» (Kindleberger Ch. World economic primacy, 1500-1900. N.Y., Oxford: Oxford univ. press, 1996), ежегодный объём производства вырос с 2,9 млн. унций (1544 г.) до 10 млн. за последующие 15 лет и до 13,6 млн. за первые 20 лет XVIII в. Именно мощный приток серебра с середины 1560-х годов и победа при Лепанто позволили Филиппу II начать борьбу за возвращение Фландрии Габсбургам и Испании – восьмидесятилетнюю войну 1568-1648 гг., последние тридцать лет которой приходятся на Тридцатилетнюю войну (1618-1648 гг.).

А вот Людовик XIV, воюя почти со всей Европой и прежде всего с Габсбургами, бросил вызов и морской Европе – Голландии и Англии, которая и сокрушила его, создав антифранцузский союз и подорвав к 1713 г. «старую» Францию (с Англией в середине XVIII в. и уж тем более в начале XIX в. схватилась уже другая, «новая» Франция). Фигура Вильгельма Оранского, который сплёл сеть для (против) Людовика, и вообще заложил островную (английскую) традицию мастерства создавать континентальные коалиции и воевать со своими противниками чужими руками – голландца, ставшего английским королём Вильгельмом III, сверхсимволична. Как и тот факт, что символ Нидерландов – лев (см., например, карты Нидерландов 1648 г. Николаса Висшера и Питера ван ден Кеере, на которых этой стране приданы очертания льва) прыгнул за море и навсегда стал английским.

После войны за испанское наследство борьба между Францией и Великобританией – это уже не столько борьба двух европейских держав, сколько двух торговых империй, ведущаяся по всему миру. Семилетняя война полыхала не только в Европе, но в Азии (Индия, Филиппинские острова), Вест-Индии (Мартиника, Куба, Сент-Люсия) и Северной Америке (боевые действия у Луисбурга и форта Дюкина, в Квебеке и у форта Тикандерога – для читавших фениморкуперовский роман «Последнего из могикан, или Повествование о 1757 годе» это название должно быть знакомо).

Борьба за господство в Европе под демографическим углом зрения. Ещё один фактор, со всей очевидностью проявившийся в мировых войнах и отчасти в войнах Людовика XIV – демография. Дехийо не принимает его в расчёт, а зря. Многие исследователи уделяют ему большое значение. Один из таких исследователей – американец У. Макнил. Как мы помним, Дехийо пишет о периодах максимального подъёма волн борьбы за господство в Европе и их спада, «провала». Если на схему «подъёмов» и «провалов» наложить динамику демографического роста Европы, то становится ясно: очередной схватке за власть в Европе (и мире) предшествует полувековой демографический рост. Отчасти это проявилось уже в XVI в., до войн Людовика XIV – короля двадцатимиллионной Франции, но ещё более ярко – в полвека перед наполеоновскими войнами и перед войной 1914-1918 гг.

XVIII в. стал периодом интенсивного демографического роста в её городах (я не рассматриваю внеевропейский мир, например, Китай, где XVIII в. тоже был периодом бурного экономического – китайское «экономическое чудо XVIII» – и демографического роста). Население Европы в целом выросло со 118 млн. в 1700 г. до 187 млн. в 1801 г.; население Англии и Уэльса – с 5,8 млн. до 9,8 млн. (по другим данным – с 8 млн. до 15 млн.); Франции – с 17 млн. до 26 млн. (по другим данным – с 23 млн. до 28 млн.); Испании – с 7 млн. до 10 млн., итальянские государства – с 9 млн. до 13 млн.

Особенно интенсивно росло население во второй половине XVIII в. в Великобритании и Франции. Страх перед грядущей катастрофой от перенаселенности был широко распространён уже в середине XVIII в. Об этом писал Монтескье в 1761 г., а почти за сорок лет до Мальтуса, сформулировавшего свой закон тогда, когда реалии, отражённые им, становились достоянием уходящей эпохи, шотландский экономист Роберт Уоллес опубликовал работу «Различные перспективы человечества, природы и провидения». В ней он предупреждал, что численность человечества будет удваиваться каждые тридцать лет.

Наиболее интенсивным был рост городского населения. Так, в Лондоне оно увеличилось с 575 тыс. в 1750 г. до 900 тыс. в 1801 г.; население Парижа составило в 1789 г. 600-700 тыс. В городах скапливались неимущие, наэлектризованные социальным напряжением толпы.

Англия и Франция по-разному решали эту проблему. Точнее, решала – Англия путём создания колониальной империи (отток населения), развитие рынка, совершенствование налоговой системы и т. д. Ответом Франции стала революция и Наполеоновские войны, снявшие пресс перенаселённости (только за период 1792-1799 гг. погибло и умерло от ран 600 тыс. французских солдат, к периоду 1799-1815 гг. историки прибавляют ещё 700-900 тыс.) и в то же время подорвавшие Францию, а возможно, и её генофонд и навсегда исключившие её из списка не только претендентов на мировое лидерство, но – по сути – и по-настоящему великих держав.

После 1815 г. в течение нескольких десятилетий Западная Европа не испытывала столь жёсткого демографического пресса, а во второй половине XIX в. ситуация столетней давности повторилась в более крупном масштабе, правда теперь зона мощного демографического роста сместилась на восток – в Центральную и Восточную Европу, т. е. в Германию и Россию.

Демографическая ситуация здесь резко обострилась в конце XIX – начале XX в. Так, если в 1858 г. население России составляло 74 млн., то в 1897 г. – 125,6 млн., а в 1914 г. – 165 млн. (без Польши и Финляндии). Если учесть, что 77 % населения – это крестьянство, которое не могло прокормиться с земельного надела (средний крестьянский земельный надел в конце XIX в. – 2,7 десятины), если учесть также, что возможности экстенсивного роста были большей частью исчерпаны (правда, оставались Восточная Сибирь и Приморье, однако, как показала столыпинская реформа, крестьяне не горели желанием переселяться, многие возвращались – из переселившихся за 10 лет 3 млн. вернулись 0,5 млн., а из оставшихся 2,5 млн. значительная часть «застряла» в уже освоенной Западной Сибири и на Урале), а фабричное производство подсекло традиционные крестьянские промыслы, то ясно, что положение было близким к катастрофическому.

Ещё трагичнее была немецкая ситуация. Во Втором рейхе в 1900-1910 гг. ежегодный прирост населения составлял 866 тыс. чел., и если русские теоретически могли мигрировать за Урал, а, например, британцы – за моря, то зажатая между Францией и Россией Германия таких возможностей была лишена даже теоретически. Тут есть от чего свихнуться на Lebensraum. Приобретение колоний и превращение из Grossmacht в Weltmacht было единственной немецкой альтернативой социальному взрыву и распаду.

Всё очень просто. Чтобы воевать, нужны не только противоречия, причины и поводы. Нужна людская масса, которую можно выложить на геостратегический прилавок в виде пушечного мяса. И когда этой массы становится много, она превращается в необходимую, хотя и недостаточную, причину войны, особенно если социально-политические структуры и институты не способны превратить опасные массы в дисциплинированные классы. Так оно и произошло в Центральной и Восточной Европе на рубеже XIX–XX вв.

Как заметил У. Макнил, Первая мировая война стала жестоким средством решения проблемы сельской перенаселённости Европы (а Вторая, добавлю я, – средством решения проблем уже не только сельской, но и городской перенаселённости): «Военные конвульсии ХХ в. можно рассматривать… как ответы на коллизии между ростом населения и теми ограничениями, которые налагали на него традиционные формы сельской жизни, особенно в Восточной и Центральной Европе». В конце XIX в. европейское население оказалось разбалансировано. Две мировые войны решили эту проблему в Европе в первой половине ХХ в. (так же, как французская революция и наполеоновские войны на рубеже XVIII–XIX вв.). После 1945 г. рост местного населения перестал быть проблемой для этой части света. (В России помимо Первой мировой войны функцию снятия аграрной перенаселённости выполнили отчасти гражданская война, отчасти – коллективизация; как выполнили – это другой вопрос.) Таким образом, мы видим, что, по крайней мере, в последние 250 лет из 400 лет борьбы за господство в Европе пикам, «девятому валу» этой борьбы предшествуют демографические пики.

О борьбе за господство в Европе и экономических циклах. Не менее интересно сопоставить провалы и подъёмы в европейской борьбе с динамикой технико-экономического развития вообще и «организации войны» в частности.

Начнём с экономики и взглянем на ситуацию сквозь призму «кондратьевских циклов» или «больших волн конъюнктуры», которые длятся по 50-60 лет и делятся на «повышательную» (подъём мировой экономики, или «А-Кондратьев», А-фаза) и «понижательную» (спад, «Б-Кондратьев», Б-фаза). Первый цикл – 1789-1849 («повышательная волна»: 1789-1814; «понижательная» – 1814-1849); второй – 1849-1896 (1849-1873, 1873-1896); третий – 1896-1945 (1896-1920, 1920-1945); Н. Д. Кондратьев был расстрелян в 1938 г. и начиная с Б-фазы третьего цикла дальнейшую датировку дают его последователи); четвёртый – 1945-? (1945-1973, 1973-?). Начало первого цикла совпадает с началом экономического роста современного (индустриального) типа и Великой французской революцией, конец – с европейской революцией 1848 г. и экономическим кризисом 1849 г.; середина второго цикла с кризисом 1873 г., середина четвёртого – с нефтяным кризисом. Знак вопроса в конце четвёртого цикла неслучаен: научно-техническая революция (НТР), формирование лидирующих постиндустриальных секторов и глобализация ставят под вопрос продолжение «кондратьевских циклов» или, как минимум, серьёзно деформируют их протекание.

Сам Н. Д. Кондратьев считал, что бóльшая часть социальных потрясений – войн и революций – приходится главным образом на периоды «повышательных волн». Вот какой перечень он представил в прочитанном 6 февраля 1926 г. в Институте экономики докладе «Большие циклы экономической конъюнктуры».

«I. Период повышательной волны первого большого цикла:

1) Провозглашение независимости САСШ (США. – А.Ф.) и установление их конституции – 1783-1789 гг.; 2) французская революция 1789-1804 гг.; 3) первая военная коалиция против Франции и первый период наступательных войн Французской республики – 1793-1797 гг.; 4) война Франции с Англией (с 1793 по 1797 г. Англия участвует в коалиции) – 1793-1802 гг.; 5) вторая коалиция против Франции и второй период её наступательных войн – 1798-1802 гг.; 6) военно-политические революции и реформы в Голландии, Италии, Швейцарии, Германии, Испании, Португалии и других странах под прямым воздействием Франции – 1794-1812 гг.; 7) война России с Турцией – 1806-1812 гг.; 8) второй раздел Польши – 1793 г.; 9) третий раздел Польши – 1795 г.; 10) третья коалиция против Франции – 1805 г.; 11) четвёртая коалиция против Франции – 1806-1807 гг.; 12) континентальная блокада – 1807-1814 гг.;

13) восстания и войны в Испании и Италии с 1808 г.;

14) пятая коалиция против Франции – 1809-1810 гг.;

15) поход на Россию и отступление – 1812-1813 гг.;

16) испанская конституция – 1812 г.; 17) шестая коалиция против Франции и крушение империи Наполеона – 1813-1814 гг.; 18) временное возвышение Наполеона и окончательное поражение его в 1815 г.

II. Период понижательной волны первого большого цикла:

1) революционное возбуждение в Испании и провозглашение конституции 1812 г. – в 1820 г.; 2) революционное возбуждение в Италии (карбонары) и подавление его реакционной коалицией европейских держав – 1820-1823 гг.; 3) война с Турцией 1828-1829 гг. в связи с борьбой за независимость Греции; 4) Июльская революция во Франции в 1830 г. и её рецидивы в последующие годы (Париж, Лион) – 1830-1834 гг.; 5) движение чартистов в Англии – 1838-1848 гг.

III. Период повышательной волны второго большого цикла:

1) Февральская революция во Франции 1848 г.; 2) революционное движение в Италии и вмешательство иностранных сил – 1848-1849 гг.; 3) революционное движение в Германии – 1848-1849 гг.; 4) революционное движение в Австрии и Венгрии и подавление его в последней иностранным вмешательством – 1848-1849 гг.;

5) бонапартистский переворот во Франции 1851 г.;

6) Крымская война 1853-1856 гг.; 7) образование Румынии – 1859 г.; 8) война Австрии с Италией и Францией – 1858-1859 гг.; 9) национальное движение в Италии за её объединение – 1859-1870 гг.; 10) национальное движение в Германии за её объединение – 1862-1870 гг.; 11) гражданская война в Соединённых Штатах Северной Америки – 1861-1865 гг.; 12) восстание Герцеговины – 1861 г.; 13) война Пруссии и Австрии против Дании – 1864 г.; 14) война Австрии и южно-германских государств с Пруссией и Италией – 1866 г.; 15) освобождение Сербии – 1867 г.; 16) франко-прусская война 1870-1871 гг.; 17) революция в Париже, Парижская коммуна и её подавление – 1870-1871 гг.; 18) образование Германской империи – 1870-1871 гг.

IV. Период понижательной волны второго большого цикла:

1) восстание Герцеговины против Турции – 1875 г.; 2) Русско-турецкая война при вмешательстве Австрии – 1877-1878 гг.; 3) начало раздела Африки между европейскими империалистическими странами (Франция, Германия, Италия, Англия), сопровождающееся столкновениями с туземцами, – 1870-1890 гг.; 4) образование объединённой Болгарии – 1885 г.

V. Период повышательной волны третьего большого цикла:

1) столкновение Японии и Китая – 1895 г.; 2) война Турции с Грецией из-за Крита – 1897 г.; 3) Испано-американская война 1898 г.; 4) Англо-бурская война 1899-1902 гг.; 5) военная экспедиция великих держав в Китай – 1900 г.; 6) объявление Федерации Австралийской республики – 1901 г.; 7) русско-японская война – 1904-1905 гг.; 8) русская революция 1905 г.; 9) турецкая революция 1908 г.; 10) аннексия Боснии и Герцеговины – 1908 г.; 11) военная экспедиция Франции в Марокко и мароккский конфликт между Францией и Германией – 1907-1909 гг.; 12) военное столкновение Италии с Турцией из-за Триполи – 1911-1912 гг.; 13) первая Балканская война 1912-1913 гг.; 14) вторая Балканская война 1913 г.; 15) новый переворот в Турции – 1913 г.; 16) китайская революция с 1911 г.; 17) мировая война 1914-1918 гг.; 18) русская революция в феврале 1917 г.; 19) Октябрьская революция в России, гражданская война и иностранная интервенция – 1917-1921 гг.; 20) революция в Германии – 1918-1919 гг.; 21) революция в Австро-Венгрии – 1918-1919 гг.; 22) переустройство карты Европы по Версальскому миру – 1918 г.».

Кондратьев довёл свой список до 1918 г. Однако в середине третьего цикла, в «длинные двадцатые» (1914-1934 гг.) в капиталистической системе произошли серьёзные изменения, и «понижательная» волна 1920-1945 гг. оказалась не менее, а более насыщена событиями, чем «повышательная», представляя собою по сути сплошную войну. Сравнение двух волн четвертого цикла тоже вносит серьёзные поправки в отмеченную Н. Д. Кондратьевым для первых двух с половиной циклов регулярность. Возможно, мутация мирового капитализма ХХ в. связана с окончанием эпохи классического капитализма (1780-е – 1914 гг.), «цивилизации XIX века» и наступлением эпохи социально-военного капитализма, черту под которым подвели НТР, глобализация и… крушение советского коммунизма.

В начале ХХ в. закончилась восходящая фаза развития капитализма, к тому же он и территориально исчерпал планету, мир был поделён, а дальше был возможен только передел с учащением конфликтов и войн, с одной стороны, и усилением эксплуатации колоний и полуколоний, с другой. Поэтому на понижательной волне 1920-1945 гг. третьего цикла зафиксированная Н. Д. Кондратьевым корреляция/регулярность соотношения экономики и международной политики нарушилась и сломалась. В 1930-е годы к этому добавился ещё один источник перманентных социальных потрясений: из кризиса 1929 г. центр мировой экономики, как отмечают специалисты, стал выходить по пути производства специфической некоммерческой продукции – вооружений и создания «экономики вооружений». Она оказала мощное стимулирующее воздействие на мировую экономику и в то же время дестабилизировала мировую политику, обусловив её движение к новой войне, одной из экономических целей которой стало сознательное уничтожение промышленного и человеческого потенциала. Сорокалетняя «холодная война» с её нарастающей гонкой вооружений ещё больше стёрла международно-политические различия между кондратьевскими фазами.

Иными словами, в ходе четырёхсотлетней борьбы за господство в Европе в начале ХХ в., а ещё точнее, в эпоху, которую голландский историк Я. Ромейн назвал «водоразделом», т. е. в 1873-1914 гг., произошёл перелом в соотношении экономики и политики, промышленности и войны. Если для эпохи пика британской гегемонии (1815-1873) характерна индустриализация войны, то в «эпоху соперничества» (1873-1945) и «холодной войны» (1945-1989/91) восторжествовала милитаризация экономики. Ныне, спустя более десятка лет после распада СССР и окончания «холодной войны», парадоксальным образом происходит дальнейшая и беспрецедентная милитаризация экономики США под предлогом войны с «мировым терроризмом», которая к радости американского военно-промышленно-интеллектуального комплекса планируется на десятилетия.

«Организация войны». Если говорить об «организации войны», то надо согласиться с У. Макнилом, который считает, что в Западной Европе уже с XIV в. военное дело коммерциализировалось и возник военный рынок. Развивая эту логику дальше, можно сказать, что в XVII в. армии превращаются в своеобразные военные мануфактуры. Важное место здесь занимают нововведения Морица Нассауского (1567-1625) и Тридцатилетняя война (деятельность Густава-Адольфа, 1594-1632; Валленштейна, 1583-1634; Тилли, 1532-1632 и Бернгарда Саксен-Веймарского и Франконского, 1604-1639), создавшая массового наёмного работника военного труда и инфраструктуру, адекватную «военной мануфактуре», а ещё точнее – «военно-социальной машине» с легко заменяемыми частями, и стандартизировавшая/стабилизировавшая армию; впрочем, «every acquisition is a loss» («всякое приобретение есть потеря»): с 1690-х по 1840-е годы резко замедляется развитие ручного оружия, столь стремительное в XV–XVII вв., – темп изобретений стал сдерживаться тем, что армию со стандартизированным вооружением труднее и дороже перевооружить.

Особого внимания заслуживают мероприятия Морица Нассауского, который применил в борьбе с испанцами три нововведения: во-первых, он вернулся к римской практике рытья окопов и создания укреплённого лагеря, в результате «осада стала вопросом инженерии, т. е. перемещения больших масс земли» (У. Макнил); во-вторых, он вёл систематические упражнения и муштру в лучшем смысле этого слова, превратившего совокупность людей в коллективного воина – тактическую единицу со всеми военными, психологическими и моральными последствиями; в-третьих, он разбил армию на меньшие, чем прежде, тактические единицы – батальоны по 500-600 чел., очень напоминающие римские манипулы. Вот это организационное изобретение и проявило себя в XVII в. в том числе и в войнах Людовика XIV.

В XVIII в., как раз между попытками Людовика XIV и Наполеона, произошла – опять же прав Макнил – бюрократизация насилия в Европе, бюрократизация армии, в чём преуспела прежде всего Пруссия, особенно при Фридрихе II. Развитие артиллерии во второй половине XVIII в., особенно во Франции, потерпевшей поражение в Семилетней войне и стремившейся как можно быстрее встать на ноги, было по сути военным аналогом промышленной революции. В течение нескольких десятилетий благодаря активности генерала и инженера Жана-Батиста Грибоваля (1715-1789), Франция получила лучшую в Европе артиллерию, что и доказала в революционных и Наполеоновских войнах (символично и то, что Наполеон был артиллерийским офицером). Однако что может поделать частичная индустриализация с тотальной, которую продемонстрировала Англия и результаты которой проявились и в конечном итоге Наполеоновских войн, и в Крымской войне, и во многом другом? Одной из ярких военных иллюстраций такой индустриализации стал британский морской флот.

С 1840-х годов начинается индустриализация войны, в которой, однако, англичане уже в 1880-е годы начинают утрачивать лидерство. Впрочем, то было начало утраты британской гегемонии вообще. В 1900 г. англичане произвели 5 млн. тонн стали, немцы – 6,3 млн.; в 1913 г. англичане – 7,7 млн., немцы – 17,6 млн. (правда, США произвели соответственно 10,3 млн. т и 31,8 млн. т; а Россия – 2,2 млн. т и 4,8 млн. т). Потребление энергии: 1890 г.: Британия – 145 млн. метрических тонн угольного эквивалента, Германия – 7,1 млн.; 1913 г. – 195 млн. и 187 млн. (США – соответственно 147 млн. и 541 млн., Россия – 10,9 млн. и 54 млн.). Ещё более впечатляют в англо-германской дуэли цифры совокупного промышленного потенциала (за 100 % взят уровень Великобритании 1900 г.). 1880 г. – 73,3 у Великобритании и 27,4 у Германии; 1913 г. – 127,2 и 137,7 соответственно (у США – 46,9 и 298,1, у России – 24,5 и 76,6). Доля в мировом промышленном производстве в 1900 г.: Британия – 18,5 %, Германия – 13,2 %; в 1913 г.: Британия – 13,6 %, Германия – 14,8 % (США – 23,6 % и 32 %, Россия – 7,6 % и 8,2 %). Темпы роста промышленного производства в 1870-1913 гг. у Германии – 4,5 %, у Великобритании – 2,1 %; экспорта – 4,1 % и 2,8 % соответственно; при этом население Германии росло почти в два раза быстрее, чем Великобритании. С 1880 по 1913 г. объём мировой торговли утроился, причём, как отмечает Д. Ховарт, не в последнюю очередь за счёт Германии: британский экспорт снизился с 40 % до 27 % мирового объёма, а немецкий увеличился с 17 % до 22 %.

В конце XIX в. начинают возникать военно-промышленные комплексы, прежде всего в Германии. Развитие самого промышленного производства начинает в значительной степени подчиняться логике развития военного сектора. Это, в свою очередь, было связано с ослаблением британской гегемонии и началом очередной «эпохи соперничества» («эпохи империализма»), совпавшего, как уже говорилось, с началом понижательной волны кондратьевского цикла.

Борьба за мировое и европейское господство на «вильгельмовском» и «гитлеровском» «пиках» – это схватка военно-промышленных комплексов и массовых обществ, организованных или идейно дисциплинированных, как мог бы сказать Мишель Фуко, с помощью, главным образом, национализма и социализма или какой-то их комбинации (интернационал-социализм большевиков, национал-социализм). И здесь самое время поговорить о религии и идеологии как факторах и средствах борьбы за господство в Европе и в мире.

Идеология и борьба за господство в Европе и мире.

Последние четыреста лет борьбы за политическое господство в Европе отмечены острейшей, а порой жесточайшей идейной – религиозной и идеологической – борьбой, политическая и идейная борьба тесно переплетаются.

«Габсбургский тур» борьбы тесно связан с противостоянием католицизма и протестантизма. В идейном плане Габсбурги выступали как защитники католического универсализма от протестантского национализма, за которым, впрочем, прочитывается универсализм нерелигиозный, экономический, т. е. универсализм мирового рынка. В Тридцатилетней войне религиозная форма выражена вполне отчётливо, да и в войнах Людовика XIV она, пусть и пунктиром, но сохраняется.

В революционных и Наполеоновских войнах идейная компонента была весьма сильна – универсализм Просвещения, «свобода, равенство, братство», вызвавшие против себя националистически-романтическую реакцию. Однако наибольшую остроту идеологический аспект борьбы за господство в Европе приобрёл в XX в., во время германо-англосаксонского (германо-англо-американского) и советско-англосаксонского (советско-американского) противостояния.

Как известно, эпоха Модерна породила три великие идеологии – консерватизм, либерализм, марксизм. Феномен идеологии (термин впервые употреблён в 1796 г.) был порождён Великой французской революцией, со всей ясностью продемонстрировавшей неизбежный характер социальных изменений. Качественно различных реакций на эти изменения, диктующей определённый социально-политический проект, могло быть только три. Первая – отрицательная: подморозить, законсервировать развитие – консерватизм. Вторая – положительная: способствовать постепенному, эволюционному развитию на основе рынка и примата индивида над коллективом. Третья – тоже положительная, но ставящая во главу угла не эволюционное, а революционное изменение. Марксизм отрицал как консерватизм, так и либерализм, однако некоторые стороны трёх идеологий совпадали. Так, марксисты и либералы разделяли веру в прогресс; либералов и консерваторов могло примирить отношение к частной собственности и общественному порядку, с одной стороны, и к социальной революции – с другой, а марксиста и консерватора – акцентирование коллективистского начала, хотя и понимаемого по-разному. Однако, несмотря на эти точки снижения напряжённости, идеологические различия как во внутренней, так и в международной политике носили вполне отчётливый характер.

«Официальной» идеологией англосаксонских гегемонов капиталистической системы был либерализм – акцентирование самодостаточной роли рынка, свободы и прав индивида, акцент на постепенные изменения и эмпирическое знание. Либерализм с его принципом свободы (без равенства) и соревнования (в котором побеждает сильнейший, т. е. тот, у кого деньги и власть) оказывался мощным оружием англосаксов, причём вдвойне. Во-первых, он работал на сильного, т. е. на гегемона. Во-вторых, он ослаблял слабого, т. к. навязывал ему те ценности, идеи и правила игры, которые сформулированы сильным в его интересах, отражают его уникальный опыт развития, который англосаксы представили в виде универсального как в плане целей, так и в плане средств. Всем остальным предоставлялось лишь имитировать его, т. е. участвовать в игре на заведомый проигрыш.

Как писал весной 1904 г. А. Суворин, «…образованная Европа, во главе с Англией (подч. мной. – А.Ф.), считает негодование (моральное – А.Ф.) – в медный грош, вежливые дипломатические фразы – в копейку, но зато ценит высоко ум, талант и энергию и стояние за родные интересы во что бы то ни стало. Она считает, нимало не смущаясь, свои родные интересы обязательными для всего человечества. Стояние же за международные и общечеловеческие интересы русских людей доказывают только, что эти русские люди, игнорируя родные интересы, показывают себя нулями и в общечеловечестве и потому и относятся к нему как крепостные к своему барину».

Универсализм и партикуляризм. Это очень содержательная мысль, она привлекает внимание к нескольким важным моментам. Во-первых, она указывает на тот факт, что европейцы и прежде всего англосаксы свой уникальный и построенный, помимо прочего, на эксплуатации других народов тип развития представляют универсальным, т. е. необходимым и даже неизбежным для всех, включая эксплуатируемые народы. Европейский meum становится всеобщим verum, либеральные ценности (а следовательно – интересы) англосаксов, ядра капсистемы предъявляются как общечеловеческие. И это проходит: на эти ценности начинают активно работать как на свои целые группы в других странах.

Это лишний раз говорит о том, насколько грамотным, искушённым, изощрённым в мировой борьбе (не на жизнь, а на смерть) за власть, ресурсы и информацию являются англосаксы. Если немцы, как мы увидим ниже, свой партикуляризм выставили на обозрение в качестве ценности, не скрывая, что это партикуляризм («национализм»), который отрицает универсализм, то англосаксы свою специфику представили в виде универсального, общего для всех, которого они первыми достигли. В результате англосаксы оказались носителями света, а немцы 1930-х годов – носителями средневекового мрака.

Англичане, как и немцы, подчёркивали свою исключительность, избранность, однако то была не расовая избранность, а избранность в рамках универсального, как воплощение последнего. Не случайно сначала англичане, а затем американцы объявляли себя «новым Израилем», т. е. избранным народом, но никто не предъявил им обвинений в партикуляризме (несмотря на явную близость тезиса о богоизбранности к расово-этническому по своей сути иудаизму). И это не единственное, что сближает протестантизм, особенно в его англосаксонской версии – с акцентом на богоизбранность англосаксов – с иудаизмом. Протестантизм вообще и англосаксонский в частности – религия крайне практично-практическая, как и иудаизм, и существенно отличается этим от христиански имманентно непрактичных католицизма и православия. Ещё одно сближение – упор на Книгу (в одном случае – Талмуд, в другом – Библия с ветхозаветным акцентом), нередко по сути заслоняющую если не подменяющую Бога; начетническое толкование мертвых текстов – «талмудизм» – становится едва ли не важнее веры и проявляется не только в иудаизме (хотя в нём наиболее сильно), но и в протестантизме (а также в исламе).

А дель Валь в работе «Исламизм и США: союз против Европы» (Del Val, A. Islamisme et Etats-Unis: Une alliance contre l’Europe. – Lausanne: L’Age d’Homme, 1999), подчеркнул сходство между собой «религий Книги» (иудаизм, ислам, протестантизм) и их отличие от «религий Бога» (католицизм, православие), что в наши дни находит отражение и в политических союзах на «мировой доске».

Использование универсализма для реализации партикулярных, национальных целей (но в форме протестантизма, национализирующего универсальное, но те отрицающего его), с одной стороны, и отрицание универсализма (у национал-социалистов Германии), с другой – вот две разные стратегии. Конечно, англосаксам облегчал их манипуляции с универсальным тот факт, что они опирались на практический экономический универсализм мирового рынка, который они контролировали. Этим не могли похвастать другие – ни завзятые партикуляристы немцы, ни универсалисты французы и русские.

Либерализм у англосаксов и всех остальных: разные функции. Кроме того, мысль Суворина совершенно верно вскрывает принципиально различную роль и функцию либерализма и его «универсальных» ценностей и целей в англосаксонском ядре капсистемы и вне его. Либерализм англосаксов носил имперско-патриотический характер: right or wrong, my country («права или нет, но это моя страна») – вот поговорка, благодаря которой англосаксы установили свою гегемонию над миром. Либерализм в Германии, России, других странах таким не был; напротив, по преимуществу он был антигосударственническим (антиимперским), непатриотичным.

Достаточно сравнить поведение английских либералов во время бурской войны и русских – во время русско-японской. Первые, несмотря на агрессивный характер действий Великобритании выступали с имперско-патриотических позиций. Вторые, несмотря на то, что это Япония напала на Россию без объявления войны, поливали грязью именно свою страну и дошли даже до поздравлений в адрес японского императора по случаю побед японцев. Да, либерализм всегда был мощным геокультурным оружием англосаксов.

Проникнув, как вирус, в социальную и идейно-политическую ткань неанглосаксонских обществ, он немедленно начинает работать в пользу «источника происхождения», поскольку именно Англия, а затем США были самопровозглашены образцом, моделью либерализма, институты которых надо было заимствовать, имитировать и т. д. Всё это называлось модернизацией и сама оценка развития всех обществ вне либерального англосаксонского ядра мировой системы стала зависеть от того, насколько успешно они имитируют/имплантируют англосаксонские, но объявленные универсальными, теорию и практику, принципы и ценности.

Ясно, что объективно это работало на ослабление стран-реципиентов либерализма, на подрыв их социально-экономического строя, на создание таких проблем, которые неорганичны для нормального развития этих обществ, а потому не могут быть решены адекватным образом (результат – распад, революция или диктатура, ещё менее либеральная, чем предшествующая власть); наконец, на усиление зависимости от англосаксонского ядра в экономике, политике, идеологии, на превращение в «нули» в мировой системе, в «крепостных» заморских «бар», пользуясь языком Суворина.

Универсализм русских играет с ними злую геоисторическую шутку: позволяя преодолеть этничность (а только это создаёт великие народы), он делает их крайне уязвимыми со стороны тех групп, которые этничность сохраняют, нарциссистически пестуют и используют в качестве мощного социального оружия.

Неудивительно, что оппоненты англосаксов в европейской и мировой борьбе избирали иную, чем либерализм, идеологию. И дело здесь не только в национальных и исторических традициях, хотя, конечно же и в них. Дело и в прагматичной логике борьбы на мировой арене: либерализм при его воплощении в качестве экономической практики был заведомо пораженческой стратегией для противников англосаксов, геоисторическим «троянским (англосаксонским) конём», поэтому Второй рейх противопоставил англичанам консерватизм, Третий рейх – национал-социализм, а Советский Союз – интернационал-социализм, коммунизм (марксизм).

Обе разновидности социализма и консерватизм предполагают коллективистскую мобилизацию – единственное реальное средство борьбы с ушедшим вперёд противником. Правда, англосаксам часто удавалось представить свою идеологию единственно (универсально) правильной, прогрессивной и нормальной и, ставя ситуацию с ног на голову, приписать свои успехи своим ценностям, идеям и самих себя выставить в качестве защитников свобод и прав человека в мировом масштабе. И это тоже очень важный фактор в борьбе.

Так, «холодная война», которая была войной прежде всего идеологической или даже психоисторической, психоментальной, была выиграна Западом прежде всего потому, что ему удалось привить небольшой по численности, но очень активной и влиятельной части советской верхушки свои взгляды на мир вообще и на советское общество в частности. Особенно обвальной (с помощью СМИ, кино) эта ситуация стала в перестроечном СССР. Никогда не забуду, как на международной конференции на о. Родос один индиец сказал мне, что с Индией в идейно-пропагандистском плане у американцев никогда не получится то, что получилось с СССР во времена горбачёвщины, поскольку, во-первых, индийцы практически полностью контролируют свою прессу и никому не позволят установить над ней контроль и, во-вторых, Голливуд никогда не вытеснит индийское кино, Болливуд (так по г. Бомбею, ныне – Мумбаи, называют центр индийской киноиндустрии) способен в Индии переиграть любого конкурента.

Один из факторов, облегчивших либеральной идеологии проникновение в домен «советской идеологии», «советского марксизма» и их разложения заключается, помимо неверия в них уже к началу 1970-х годов основной массы населения, в наличии у либерализма и марксизма общего – веры в универсализм и прогресс, ведь либерализм и марксизм суть две составные части или даже два аспекта прогрессистской и рациональной геокультуры Просвещения, у них имелся «универсальный лексикон».

А вот, например, с национал-социализмом, где царили не разум, а воля, не универсализм, а почва, кровь и раса, ситуация была принципиально иной. И в этом была как сила гитлеровского режима и национал-социализма внутри страны и вне её в экономической сфере, так и её слабость в сфере международной политики и мировой прогрессистской «идеологии» – здесь Гитлер с его режимом оказывался изгоем, воплощением досовременного строя и просто мирового зла. На самом же деле, в силу национальных традиций, исторической ситуации «длинных двадцатых» (1914-1934 гг.) в Германии и Европе, логики мирового развития (структурный кризис капитализма первой трети ХХ в.) у гитлеровского, да и у любого немецкого режима, не согласного стоять на коленях перед англосаксами и, более того, готового побороться с ними за гегемонию в капиталистической системе и в то же время выступающего с антикоммунистических позиций, выбор был небольшой. Ситуация советских коммунистов была в известном смысле проще и яснее.

Коммунизм, национал-социализм и универсализм, или кое-что из области социоидеологической комбинаторики. Коммунистический проект был просвещенческим, универсалистским, он основывался на признании разума, всемирно-исторических законов и на вере в прогресс. В этом смысле, несмотря на противостояние капиталистическому миру с господствующей в его ядре идеологией либерализма, у коммунизма был универсальный (в прямом и переносном смысле слова) лексикон для общения с западными демократиями. Марксизм, как и либерализм, – идеология универсалистская.

Программа нацистской Германии не посягала на капитализм, не предполагала его разрушения. Она должна была изменить правила игры в капиталистической системе – с универсалистских на партикуляристские. Иерархия и месторасположение в капиталистической системе, согласно нацистскому подходу, должны были определяться расово-этническим критерием – да здравствуют циркуль (но не масонский, а обычный) и линейка!

Коммунизм был попыткой построить антикапитализм («посткапитализм») на универсалистской основе, иными словами, покинуть капитализм по универсалистским рельсам – так сказать, просвещенческий антикапитализм. Национал-социалисты играли не только по другим правилам, но и на другом поле. Они хотели уйти не из капитализма (он сохранялся), а из современного (modern) общества и создать капиталистический социум и Рейх на партикуляристской, антиуниверсалистской основе – так сказать, антипросвещенческий и антихристианский капитализм (привет от тысячелетнего германского язычества и варварства). Отсюда – и неприятие как христианства, так и либерализма (и, естественно, либеральной (буржуазной) демократии), и германство как традиция комбинирующая варварство и язычество. Всё это оказалось весьма кстати. Гитлер и есть воплощение и продукт этого синтеза. В то же время, если одна сторона для данного синтеза «обеспечивалась» особенностями и логикой развития капиталистической системы и положения Германии в ней, то другую сторону могла обеспечить только специфическая немецкая традиция, её реакция на все виды универсализма вообще.

Немецкий антиуниверсалистский бунт. Под этим углом зрения национал-социализм и гитлеровский режим – это практический ответ с запозданием на 150-200 лет французскому Просвещению, французской революции и Наполеону, материализация специфическим образом немецкого романтизма (то, что Гитлер был романтиком, сомнений не вызывает). Но дело не в самом Homo Hitler, а в том, что он представлял мощную традицию германского духовного развития.

В опубликованной в 1945 г. книге «Западный мир» Ройс Брир писал, что немцы к середине XIX в. оказались у «мёртвого конца» цивилизации просвещённого (и просвещенческого) Запада и превратились «в совершенное средство для тёмных сил нецивилизованного (uncivilized) прошлого… Они поставили грандиозную задачу контрреволюции по отношению к революции 1789 г.», и немецкий народ превратился в становой хребет внутриевропейской атаки против Запада, западной цивилизации.

Культурно-психологическую основу этой атаки Брир называет «культурой рождественской ёлки», в которой мечтательная, «не от мира сего» сентиментальность бюргерского типа (жена, дети, друзья, церковь, жареный поросёнок, кружка пива, чистая скатерть и т. п.) заменяет цивилизацию в строгом смысле этого слова и где нежная и светлая любовь к своему легко сочетается с ненавистью к чужому, с мрачным и кровавым культом вагнеровского «Кольца», а чувство порядка и правильности заменяет чувство справедливости.

Хотя Брир несколько сгущает краски по поводу нецивилизованного (причём не в отрицательном – noncivilized, а в положительном – uncivilized смысле) прошлого, по сути он точно уловил особость положения немцев в системе европейской цивилизации и обозначил их геоисторическую и геокультурную деятельность между 1848 и 1945 годами, особенно таковую Гитлера, как бунт против европейской цивилизации, немецкий национальный ответ европейскому универсализму. Немецкий историк Голо Манн, сын Томаса Манна, заметил, что гитлеровская революция была полностью немецким явлением, тогда как революция 1848 г. в Германии (её, кстати, превозносит Брир), была всего лишь имитацией Запада, к тому же неверно – на западоцентричный манер – понятой и представленной Марксом.

Однако немецкий романтизм первой трети XIX в., ни гитлеровский рейх не были первым бунтом против европейского универсализма. Первым бунтом такого рода были 95 тезисов монаха-августинца Мартина Лютера, «прибитые» 31 октября 1517 г. в канун праздника Всех Святых к дверям часовни в Виттенберге.

Не случайно именно немцы стали застрельщиками протестантской революции – религиозного националистического бунта против религиозного универсализма. Немцы почти постоянно оппонировали универсализму. Здесь не место говорить о причинах этого явления – это большой и сложный вопрос, выходящий далеко за рамки борьбы за господство в Европе. Поэтому ограничусь одним тезисом.

Один тезис. За целое тысячелетие христианство с его универсализмом так и не смогло как следует укрепиться в германском Барбарикуме и по-настоящему, содержательно преодолеть язычество. Вальтер Шубарт, подчёркивая, что не даёт оценку, а лишь констатирует факт, заметил, что немец – «нехристианин в самой глубинной основе своего сердца, он собирательный образец нехристианских черт и сознаёт это». Эта нехристианскость тесно связана с земляческим укладом жизни немцев, их партикуляризмом, не универсализмом. Послушаем ещё Шубарта: «Немец – чистейший представитель «частичного» человека. Немецкость – это протест части против целого (именно в этом смысле Достоевский назвал немцев протестующим народом»). А когда партикуляризм сталкивается с универсализмом, он легко превращается в бунташный антиуниверсализм.

В «германизированное христианство» был встроен мощный потенциал антиуниверсализма, который, помимо традиции, подпитывался и европейскими политико-экономическими обстоятельствами (достаточно взглянуть на политическую карту германских земель в Средние века и раннее Новое время). Этот антиуниверсализм, как только предоставлялась возможность, выплёскивался в качестве «немецкого бунта, осмысленного, а потому сверхбеспощадного» против универсализма, будь то католицизм, европейскость (Брир: «Немецкий народ не чувствует себя в Европе как дома. Он обладает такими базовыми свойствами, которые по сути не являются европейскими. Возможно главное из них – раздражительность, вспыльчивость, нетерпимость», т. е. варварские качества, которые обычно смягчаются культурой и цивилизацией) или просвещение, либерализм или марксизм.

Под таким углом зрения гитлеровский национал-социализм (кстати, весьма враждебно относившийся к христианству) оказывается последним и сверхмощным, с одной стороны, вобравшим все предыдущие бунты язычества и немецкого партикуляризма против универсализма в принципе, с другой, получившим в качестве своей основы индустриальный капитализм; это попытка окончательного решения вопроса «Германия и Европа». Поскольку на пути решения этого вопроса стояла европейская система государств, идейной основой которой были либеральные принципы, то она, естественно, должна была быть сметена, а на её место поставлена имперски объединённая на германский лад континентальная Европа – райхосоюз. Но дело вовсе не только в идейном обрамлении европейской системы государств, а в её сути и в том, каким ликом она поворачивалась к немцам, какое место отводилось/указывалось им в ней.

Немцы и европейская система государств: болезненный опыт. В течение веков европейская система государств конструировалась так, что немцы проигрывали – либо оказывались вообще лишёнными своей государственности (как это произошло в Вестфальской системе, установившейся после Тридцатилетней войны), либо ставились в невыгодное (как после Наполеоновских войн) или просто унизительное и катастрофическое положение (как в Версальской системе после Первой мировой войны), с которым невозможно было мириться и немецкий народ не смирился, использовав в качестве оружия борьбы национал-социализм. Многовековой, коренящийся в язычестве партикуляристский инстинкт совпал с логикой борьбы в мировой системе эпохи кризиса классического и становления государственно-монополистического капитализма и отлился в национал-социализм в теории и практике и в стремление уничтожить систему государств (с XVII в. почти каждая новая структура этой системы ухудшала положение немцев и германских княжеств и государств, с необходимостью вырабатывая в них отрицательные чувства) и объединить Европу в рамках новой империи – Тысячелетнего Третьего рейха. Так многовековое германское прошлое предоставило средства для решения новейших проблем и дилемм, а эти последние создали спрос и условия для актуализации этого прошлого. Именно катастрофическая ситуация после поражения в Первой мировой войне заставила немцев максимально напрячь силы и интеллект – особенно последний – чтобы действовать в ограниченных возможностях того небольшого выбора, о котором я сказал выше.

В 1944 г. Карл Поланьи писал, что потерпев в 1918 г. поражение, Германия сумела понять как его причины, так и то в XIX в., что привело к ним. «Нечто вроде зловещего интеллектуального превосходства (над противником. – А.Ф.) было выработано её государственными деятелями тридцатых, поставившими задачу разрушения (существующего мирового – версальского – порядка. – А.Ф.), которая предполагала развитие новых методов финансов, торговли, войны и социальной организации». Но то же можно сказать и о большевиках в России. Правда, с той лишь разницей, что целью глобального проекта большевиков было уничтожение капитализма и социосистемная перестройка мира на антикапиталистической основе, а целью Гитлера – прежде всего германизированная Европа. Средством достижения этой цели стал замешанный на дрожжах немецкого партикуляризма и выпеченный в индустриально-промышленной капиталистической печке национал-социализм, ставший во многом ловушкой. В середине XX в., века универсалистского, оптимистичного и циничного, идеология, замешанная на мифологии в духе «гибели богов» и партикуляризме расы и крови, мрачная риторика Vernichtung’a и Weltfeind’a едва ли могли быть эффективными за пределами Рейха (время фэнтэзи, жанра который займет место научной фантастики, наступит в конце века).

Избрав партикуляристскую, антиуниверсалистскую идеологию в качестве идейного средства борьбы за мировую гегемонию вообще и гегемонию в капиталистической системе в частности, нацисты социокультурно противопоставили себя доминирующей просвещенческой (либерально-марксистской) геокультуре Современности (1789-1991) в целом – геокультуре, коренящейся в Просвещении, бросили ей вызов. И не только ей, а Модерну как социокультурному типу. С этой точки зрения, в известном смысле правы те, кто квалифицировал нацистский проект как бунт темных сил прошлого против Просвещения и Великой Французской революции (а еще точнее – Великой европейской революции) 1789-1848 гг., как контрреволюцию в самом широком смысле этого слова. На знамени этой контрреволюции было начертано: Государство, Раса, Воля. Так Воля была противопоставлена Разуму, Раса – Человечеству, Государство – Индивиду и его обществу, т. е. гражданскому.

Показательно, что если Наполеона положительно воспринимали многие даже в завоёвываемых странах (достаточно вспомнить отношение к нему Гёте, Гегеля, Бетховена, многих в России), то Гитлера воспринимали совершенно иначе. Будучи врагом Великобритании, немецких государств и России, Наполеон не выступал в качестве врага европейской универсалистской (в её просвещенческой форме) цивилизации. А вот Гитлер выступал именно как такой нутряной враг, а не просто противник тех или иных государств.

Если Наполеон свою борьбу против англосаксов за гегемонию облёк в господствующие формы европейского геокультурного Модерна, которые стали выполнять роль европейской цивилизации капиталистической эпохи, то у Гитлера выходило наоборот: борьба за гегемонию, выступала как средство установления антиуниверсалистского геокультурного и социального порядка. Так сказать, социальный капитализм (капитализированный социализм), на антиуниверсалистской – национальной, расово-этнической основе. Ясно, что такого противника легко представить в качестве Мирового Зла и Врага Человечества, тем более, что и сам он, охваченный инфернально-сентиментальным романтическим пылом, не очень этому сопротивляется и ведёт себя как таковое (таковой), обещая страшное будущее европейскому человеку.

Кто знает, возможно, пройдёт несколько десятилетий капиталистической глобализации по-американски, по сути справляющей свои неоконсервативные «поминки по Просвещению» (Дж. Грэй) и национал-социализм как тип идейной конструкции станет восприниматься если не положительно, то, по крайней мере, как адекватное и прогрессивное средство борьбы с такой глобализацией, обрекающей на регресс 80 % человечества. Похоже, Гитлер пришёл слишком рано и к тому же с немецкой ригидностью сделал упор на расово-этнической проблематике, причём в такой форме, против которой станет протестовать любой нормальный человек.

Если Наполеон, по меткому замечанию Ф. Фехера, стремился создать гражданское общество без демократии, то Гитлер хотел свести к миниморуму само гражданское общество, сделав его границы пунктирными, а само общество превратить в совокупность корпораций (о демократии речь, естественно, вообще не идет). Поскольку все это еще и сопровождалось планом создания расово-этнической иерархии капиталистической системы, то ясно, что идейно-политически нацисты загоняли себя в угол, противопоставив как остальной части капиталистического мира, так и СССР и оказавшись в положении Мирового Зла, встающего над миром подобно толкиновской «Завесе Мрака» с Гитлером в качестве персонификатора этого Зла.

Вожди континенталов – сверхлидеры. Почему? Коль мы заговорили о Гитлере, то это хороший исходный пункт ещё для одной линии размышлений, связанных с книгой Дехийо, – о роли лидеров, вождей, личностей в борьбе за господство в Европе. И вот какая интересная регулярность выявляется в этом плане. Наиболее известные и яркие лидеры эпохи четырёхсотлетней борьбы за господство в Европе – это почти сплошь и рядом монархи и главы континентальных государств, бросающие вызов островным (морским) государствам, и они намного превосходят по яркости своих «морских» визави.

Разумеется, никто не станет отрицать исторической роли Елизаветы I, Вильгельма Оранского, герцога Мальборо, обоих Питтов, Черчилля или Франклина Рузвельта. И всё же Карл V, Филипп II, Людовик XIV, Наполеон, Бисмарк, Гитлер – это в целом совсем другой масштаб, другое значение, несмотря на последовавшее в конечном счёте геоисторическое и личное поражение. Так почему же именно континентальные державы порождали наиболее заметных и великих по масштабу, размаху деятельности и следу в истории монархов и лидеров? И почему, несмотря на это, последние проигрывали свою историческую схватку менее ярким оппонентам? Почему лидеры морских держав не столь ярки, так сказать (утрируя), серые победители? Регулярность, повторяемость ситуации не позволяет так просто отмахнуться от неё.

Итак, почему во главе борьбы континентальных держав против европейского (мирового) гегемона оказывались сверхъяркие личности, исторические деятели крупнейшего калибра, вожди. Морские гегемоны этим похвалиться не могут. А чем они могут похвалиться? Ответ прост: отлаженной политико-экономической машиной, в основе которой – не только экономическое могущество, но и мощный, хорошо организованный и отлаженный социально умелый и опытный господствующий класс, навязавший населению свои ценности и представления («культурная гегемония»). Именно такой класс сформировался в англосаксонских странах, прежде всего в Великобритании и именно этот класс был самым мощным социальным оружием англосаксов на мировой арене.

Как правило, классы («социальные машины») такого уровня и качества в сверхлидерах не нуждаются, они побеждают системой (организацией) и рутиной. Только на ранних стадиях здесь нужны яркие лидеры и их будут терпеть (Вильгельм Оранский, Питт-младший), да ещё форс-мажорные обстоятельства, крайняя опасность способна расчистить пространство для более или менее яркой личности (У. Черчилль, в меньшей степени Ф. Рузвельт), которая с наступлением стабилизации уходит или её убирают.

Иная ситуация у догоняющих стран, у претендентов на гегемонию, которые, как мы знаем, концентрируются на континенте (полуострове). Как правило, структура этих стран характеризуется разрывом, противоречием между экономикой и политическим строем, который не поспевает за бурным развитием экономики. Этот разрыв преодолевается, а противоречие снимается посредством революций («лево-якобинской» во Франции 1789 г. и «правоякобинской» в Германии 1933 г.) и появлением сверхлидеров, харизматических лидеров (Наполеон и Гитлер). Эти лидеры, помимо прочего, личностно компенсируют институциональную неадекватность господствующих групп внутри страны и на международной арене, создают на личностном уровне то, что слабо на надличностном групповом.

Ясно, что обеспечить такого рода компенсацию способна действительно крайне незаурядная личность, намного возвышающаяся над этим общим уровнем, преодолевающая его и недостаточную институциализированность системы. Можно сказать, что само появление таких лидеров есть мера социосистемной слабости («несистемности») господствующих групп общества-претендента, их несформированности не только в класс-для-себя, но просто в некую целостность, структурно адекватную современному миру. В такой ситуации революционный сверхлидер – единственный тип руководства, который даёт возможность претенденту потягаться с гегемоном как системой и с международной системой выстроенной гегемоном и обещает неплохие шансы в этой борьбе.

Достоинство, сильная сторона сверхлидерства, «харизматического» лидерства – максимальная, доведённая до социальной единицы «физического индивида» концентрация принятия решений и их скорость (социальная машина чаще всего медлительна, особенно на начальных стадиях борьбы); к тому же неординарные личные качества как бы переносятся на более крупное целое, волей и мозгом которого становится вождь.

Однако у каждого достоинства есть обратная сторона – слабость. Во-первых, континентальные сверхлидеры несут на себе отпечаток того слоя, недостатки и слабости которого должен компенсировать сам факт их появления-выдвижения. И чем ярче и масштабнее лидер, тем сильнее этот отпечаток, тем более острые противоречия в поведении и решениях лидера он порождает, тем масштабнее их ошибки лидера этого – «системно-компенсаторного» – типа. В наибольшей степени всё это проявилось у Гитлера. Во-вторых, то, что длительное время способствовало успеху континенталов, – сильное и яркое лидерство, – воплощённое в одном человеке, – становилось в конечном счёте причиной поражений. Ведь поскольку все решения принимает один человек, его ошибка стóит на порядки дороже и может иметь последствия на порядки катастрофичнее, чем ошибка даже высокопоставленного чина при не– (или слабо-) персонализованном руководстве.

Ошибки континентальных сверхлидеров. Об этом интересно рассуждает Дж. Паркер, автор ряда книг по европейской истории XVII в. В работе «Большая стратегия Филиппа II (Parker G. Grand Strategy of Philip II. – New Haven, L.: Yale univ. press, 1998) он пишет, что принимая главные решения лично, Филипп II, как и Гитлер, полагаясь только на себя, стремился лично получить максимум информации, которая, по сути, носила нефильтрованный характер и в этом «море» можно было просто утонуть. В ситуации переизбытка информации очень часто приходилось принимать решения, полагаясь на интуицию. Хорошо, когда она срабатывала – и так бывало неоднократно. Но так бывало далеко не всегда, что приводило к фатальным последствиям. У Филиппа II это было решение нападения на Англию с моря (казус с «Армадой», по поводу которого сэр Уолтер Рэли заметил, что решение напасть на Англию таким образом «больше пристало властителю, полагающемуся на судьбу, чем тому, что обогащен пониманием»), у Гитлера – решение летом 1941 г. после взятия Смоленска развернуть наступление в южном направлении, вместо того, чтобы быстрым броском взять Москву (Х. Гудериан и другие позднее напишут, что эта ошибка имела фатальные последствия для всей русской кампании). Немало написано об ошибках Людовика XIV, Наполеона и того же Гитлера.

В основе многих из этих ошибок лежит, помимо прочего, одна причина, и Дехийо несколько раз обращается к ней: непонимание континентальными монархами и лидерами возможностей и намерений островных держав и неоправданный простой количественный перенос континентальных западноевропейских реалий и принципов на мировую политику. Особенно это характерно для немцев и Дехийо прав, когда пишет, что история послебисмарковской Германии – это «печальная история постоянной неспособности континентальных жителей по достоинству и адекватно оценить необычные и скрытые источники силы островных наций. Эта неспособность представляет собой базовое явление», в котором интеллект подчинятся воле к жизни с катастрофическими последствиями.

Именно геополитическая некомпетентность привела к тому, что немцы рассматривали мировую политику по аналогии с европейской, и в результате пустились в мировую авантюру ХХ в. на основе ограниченного опыта континентальной державы XIX в., не принимая в расчёт русский и американский факторы и потому, например, не предвидели возможности объединения Британии и России – в европейских масштабах подобное, действительно, было крайне маловероятно, а на мировой шахматной доске – вполне возможно.

Всё это не позволило немцам реализовать полностью в 1930-е – первой половине 1940-х годов то «зловещее интеллектуальное превосходство», о котором писал К. Поланьи, и которое в течение нескольких лет принесло им ошеломляющий успех дома и в Западной Европе.

Некомпетентность, континентально-европейская ограниченность и прусско-немецкий самоуверенный провинциализм порождали катастрофические иллюзии. О том, какую роль иллюзии играли в мировоззрении Гитлера, свидетельствует, в частности, его отношение к Великобритании, к Британской империи, с которой он, по сути, всегда готов был заключить мир. Полагая, что сможет договориться с англичанами и дружить с ними, а точнее, быть допущенным в дружбу. Трудно сказать, чего больше было в этой вере – стремления плебея дружить с аристократом или немецкого исторического комплекса перед британским львом. Нечто подобное, похоже, испытывал по отношению к англичанам и Наполеон – вот он, непреодоленный комплекс даже великих политических лидеров континента по отношению к островитянам, который исходно не мог не ослаблять позицию, точность расчёта и – волю, хотя у Наполеона иллюзий было конечно же меньше. В любом случае Гитлер не знал и не понимал геополитического правила замечательного русского геополитика Е. А. Едрихина-Вандама (1867-1933): «Хуже вражды с англосаксом, может быть только одно – дружба с ним». С тем самым англосаксом, который исходит из того, что у Англии нет вечных друзей, а есть вечные интересы, а для этих интересов всегда были нужны слепые агенты, пешки в британской игре на континенте: Пруссия, Испания, Германия, Россия. Сталин это понимал. Гитлер этого понимать не хотел, как и того, что Гитлер словно не понимал, что захватывая и объединяя под эгидой Германии Европу в некое целое, он материализует вековые кошмары правящего класса Великобритании (Европа, находящаяся под властью континентального гегемона, а не разделенная на два лагеря) и бросает этому классу такой вызов, с которым тот никогда не примирится. А потому мир и тем более дружба в данной ситуации исключены по определению.

Уже в 1940 г. Черчилль выразил серьезнейшие опасения по поводу того, что немцы могут создать единое европейское экономическое сообщество. Министр экономики Рейха Вальтер Функ прямо заявлял о необходимости создания экономически единой Европы (об этом пишет в своей книге «Сумерки Запада» К. Коукер), в чем его активно поддерживали бельгийцы, голландцы, французы. Гитлер в самом начале войны охарактеризовал ее не как просто германо-английский конфликт, а вопрос выражения общеевропейских интересов, т. е. создания Пан-Европы – это высказывание фюрера приводит историк Дж. Лукач в книге с красноречивым названием «Последняя европейская война, 1939-1941». И дело не только в том, что в свое время британцы поспособствовали Адольфу Алоизовичу на его пути к власти, чтобы использовать его потом, как в XVIII в. использовали Фридриха II (почему-то названного великим) Прусского. Дело и в неверной оценке Гитлером мирового развития и места в ней Британской империи – рушащуюся империю он считал фактором, придающим устойчивость миру (т. е. проецировал на середину XX в. ситуацию XIX в.); в неумении адекватно оценить подъем США (т. е. узкоевропейский взгляд на мир в эпоху, когда Европа уже по сути закатилась – Шпенглера надо было читать внимательнее).

Впрочем, не только у немцев, но и у русских с мировым ви́дением и «большой стратегией» было неважно. Как заметил в своих воспоминаниях Н. Е. Врангель, отец генерала П. Н. Врангеля – «чёрного барона», его «всегда поражало непонимание Европой и особенно Англией России. Там верили в миф, были убеждены, что у русского правительства существует какая-то планомерная иностранная политика (речь идёт о второй половине XIX в. – А.Ф.), что русский двор стремится сознательными шагами к точно намеченной цели. И, что ещё более странно, вслед за Европой эту легенду уверовало не только само русское общество, но и само беспочвенное русское правительство», хотя на самом деле ни плана, ни последовательности в русской политике не было.

Когда-то, прочтя эти строки, я задался вопросом, а был ли период, когда в русской внешней политике были «план и последовательность»? Таких периодов оказалось очень мало. Это 1920-е – 1940-е годы; это, пожалуй, 1770-е – 1840-е годы и то с оговорками. Англичане ошибались по поводу русской политики, поскольку судили по себе. Необычайно искусный в жизненной борьбе народ – так охарактеризовал их Е. А. Едрихин-Вандам. В предисловии я уже цитировал его мысль об искусстве мировой шахматной игры англосаксов, его предсказание того, что мы, русские «такого именно рода искусство увидим сейчас в действиях американцев и англичан против нас самих» – так оно и вышло в ХХ в., особенно в 1980-е – 1990-е годы. Такого искусства не было ни у французов (даже у Наполеона, проигравшего, кстати, 7 кампаний из своих 14, не говоря о попытке в целом), ни у немцев, ни, как оказалось, у русских. И уже в силу этого все они не могли дать верную оценку островитян и совершали фатальные ошибки, особенно грешили этим соседи англичан в Западной Европе.

Революционные претенденты и будущее. Есть ещё одна интересная черта континентальных претендентов в войнах за господство в Европе и мире, по крайней мере, с главной фазы англо-французской борьбы за гегемонию – наполеоновских войн (Семилетняя война была прологом, разминкой). Все континентальные претенденты эпохи Модерна (речь идёт о его классической – 1789-1991 гг. – фазе, а не о ранней – XVII–XVIII вв.) – революционеры. Наполеон, Гитлер, Сталин – всё это революционеры. Левые ли, правые, но революционеры. И в то же время укротители революций: экспансия, борьба за господство с англосаксами, по крайней мере, у Наполеона и Гитлера – это и укрощение революции внутри страны путём её выноса, экспорта за рубежи Франции и Германии. Революционная международная экспансия была, помимо прочего, внешней фазой революции, и её старт означал торможение, затухание внутренней фазы.

В данном случае, однако, интерес вызывает не столько революция сама по себе, сколько тот факт, что начиная с последней трети XVIII в., т. е. когда реально началась борьба за мировое, а не просто европейское господство, только революция в континентальной стране создавала условия для того, чтобы данная страна оказалась способной бросить вызов морскому гегемону и ввязаться в борьбу с ним («а там посмотрим»). Это, помимо прочего, свидетельствует и о следующем. В эпоху доиндустриальной, «ранней» современности, когда борьба в Европе разворачивалась за господство именно в самой Европе, борьбу эту вели монархии – «континенталы» против «островитян». Однако когда войны в Европе и за неё стали функцией борьбы за мировую торговую гегемонию, а островитяне начали уходить в «индустриальный отрыв», их протагонистом мог быть только революционный (или революционно-консервативный), но не традиционно-монархический режим. В условиях подлинно мировой борьбы, когда континенталам нужно было нейтрализовывать разрыв, только социо-энергетическое, организационное и интеллектуальное преимущество могло предоставить шанс на победу («организация бьёт класс»). На эволюционном пути континентальный претендент исходно не имел никаких шансов, заведомо проигрывал.

Интересно, что в 1941-1945 гг. в мировой войне 1939-1945 гг., на порядки более сложной чем предыдущие, схватились два революционных режима – национал-социалистический, правый гитлеровский и интернационал-социалистический, левый, сталинский. Геополитическая и геокультурная логика мировой капиталистической системы, с одной стороны, и логика поведения трансконтинента России-Евразии по отношению к Европе и миру, с другой, восторжествовала над логикой антикапиталистической борьбы: социалистическая Россия, как раньше самодержавная, сошлась в смертельной схватке с полуостровной державой, оказавшись на стороне островитян.

Революционный трансконтинент (транс континент-революция) самим фактом своего существования объективно вступил в противоречие и с капиталистическим миром в целом. Самым острым, плотным и насыщенным частным противоречием оказалось таковое с Третьим Рейхом, Германией. Противостояние англосаксам, по крайней мере, ситуационно, в 1930-е годы, было, если так можно выразиться, более спокойным, эволюционным: противостояние социосистемного порядка (антикапитализм – капитализм) и геоисторического (трансконтинент – океан). В немецком случае к социосистемному и геоисторическому (трансконтинент – полуостров) измерениям добавлялись ещё два, причём весьма острые. Во-первых, речь идёт о противоположно заряженных революционных режимах – левом и правом. Во-вторых, о двух взаимоисключающих геокультурных комплексах – просвещенчески-прогрессистском, универсалистском и антипросвещенческом, партикуляристском (причём на расово-этнической основе). Таким образом, объективные необходимые основания для схватки налицо. Ну а достаточные были обеспечены англосаксонским мастерством стравливания континентальных держав вообще и России и Германии в частности. В 1941 г., в отличие от 1914, стравить, направить друг против друга удалось не две монархии, а две социалистические революции – национальную и интернациональную.

Вывод прост. Практика мировой системы показывает: реально бросить вызов гегемону можно только на основе революционной оргперестройки континентального претендента, а затем, чем быстрее борьба переходит в мировое измерение, чем успешнее и активнее ведётся международная перестройка революционным режимом (наполеоновская Франция, СССР), тем больше шансов. Сохранится ли эта регулярность для глобальной эпохи, которая должна выдвинуть новый глобальный геоисторический проект (он, по-видимому, подведёт черту под ХХ в. и Современностью).

* * *

В 1890-е гг. в Англии выходят две книги – М. Шваба и Ю. Уильямса (последняя с красноречивым названием: «Сделано в Германии»), в которых показан бурный экономический рост Германии и относительный упадок Британии. Из книг становилось ясно: мирным, экономическим путём Британии не выиграть в борьбе с Германией, которая из Grossmacht стремительно превращалась в Weltmacht. Для победы требовалась предельная концентрация всех сил или, как напишет в опубликованном 2 сентября 1914 г. в “Times” стихотворении Киплинг «железная жертвенность тела, воли и души». Только так можно было компенсировать постепенно нарастающее отставание в экономике. Ну и, конечно, русской кровью – как ранее в войне с Наполеоном, а позднее – с Гитлером.

Самым непереносимым, страшным в росте германской мощи было для англичан то, что немцы наращивали свой морской потенциал. «Первенство Германии на море не может быть совместимо с существованием Британской империи» – это слова одного из руководителей английского Foreign Office. Показательно признание Ллойд-Джорджа: «Строительство германского флота в значительной степени вызвало мировую войну». С ним согласен немецкий адмирал Шеер: из-за строительства германского флота «Англия почувствовала себя в опасности и увидела в нас соперника, которого следует уничтожить любой ценой».

Действительно, гонка морских вооружений (с 1889 и особенно с 1904-1907 гг., с «дредноутной революции») привела к тому, что германский военный флот стал самой серьёзной угрозой Британии со времён Трафальгара. И хотя соотношение, например, по дредноутам в 1914 г. было 34:22 в пользу англичан, общий сдвиг был очевиден. А ведь ещё в конце XIX в. казалось, что у Британии нет соперников на морях. Демонстрацией этого стал морской парад в Спитхэде в 1897 г. по поводу «бриллиантового юбилея» королевы Виктории: 165 британских военных кораблей включая 21 корабль первого класса и 54 крейсера. Поэтому, писал накануне Первой мировой войны А. Е. Едрихин-Вандам, главная цель английской стратегии «состоит в том, чтобы уничтожить торговый и военный флот Германии, отнять у последней её, хотя и бедные сами по себе, но являющиеся своего рода передовыми постами, колонии и нанести ей на суше такой удар, после которого, ослабленная духовно и материально, она не могла бы возобновить своих морских предприятий в течение долгого времени в размерах сколько-нибудь значительных и никогда в теперешних…

…главная цель Англии состоит в том, чтобы отбить наступление Германии на Океанскую Империю на Атлантическом океане, как было отбито (руками Японии – А.Ф.) наступление России на Тихом».

Германский вопрос стал вопросом сохранения британской гегемонии. И решить этот вопрос, как совершенно верно заметил Е. А. Едрихин-Вандам, путём схватки флотов двух стран на Северном море было невозможно. Требовалась «общеевропейская война». Но где и как организовать такую войну? И Вандам – ещё до её начала – отвечает: на Балканах сложилась взрывоопасная ситуация, и Англия, «пользуясь огромным влиянием на Балканах и в известных сферах Австрии… будет стремиться к тому, чтобы сделать из этих событий завязку общеевропейской войны, которая, ещё больше, чем в начале прошлого столетия, опустошив и обессилив континент, явилась бы выгодной для одной Англии». Впрочем, как выяснилось, англичане сработали на другого, заокеанского англосакса, который тоже был заинтересован в общеевропейской войне, чтобы сокрушить империи, включая Британскую.

Общеевропейская война, успешная для Англии, возможна, писал далее Вандам, лишь «при непременном участии России и при том условии, если последняя возложит на себя, по меньшей мере, три четверти всей тяжести войны на суше». Иными словами, решающую роль в англо-германской борьбе должна была сыграть Россия, причём на стороне Англии, а не Германии. Почему?

Германия и Россия в начале ХХ в.: заклятые друзья.

Начать с того, что кроме британско-германских, существовали русско-германские противоречия, прежде всего экономические; Россия была нужна Германии как источник сырья и рынок сбыта; наконец, как пространство. Но дело не только в них.

Если Великобритания опасалась Германии, то Германию всё больше охватывал страх перед Россией. 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег писал: «Будущее за Россией, она растёт и растёт и надвигается на нас как кошмар». Немецкая правительственная комиссия, посетившая Россию во время столыпинских реформ, пришла к выводу: после их окончания, через десяток лет война с Россией будет непосильна, а ещё через десяток лет по промышленному и демографическому потенциалу Россия обойдёт крупнейшие европейские державы вместе взятые.

Я полагаю, что это завышенная и слишком оптимистичная оценка как сама по себе, так и по абстрагированию экономики и демографии от социальной и политической структур. Последние в России начала ХХ в. имели мало шансов (а с учётом международной ситуации по сути не имели вообще) эволюционно выдержать тот экономический пресс, усиление которого предсказывали в Европе. Однако в любом случае в Германии нарастал страх перед Россией. Там в начале 1910-х гг. понимали: если воевать с Россией, то уже сейчас, ибо с каждым годом Россия становится сильнее, и через 5-10 лет с этим колоссом не поспоришь. (Подчёркиваю, это вовсе не означало неизбежности немецкого нападения на Россию.)

Те, кто считает, что Россию и Германию в 1914 г. стравили, во многом правы. Однако не надо забывать, что между странами, где правили «Вилли» и «Ники», существовали острейшие экономические и (опосредованно) политические противоречия, сводившие на нет казалось бы естественный союз двух континентальных монархий против англосаксов и фининтерна. Уверен: даже если бы Россия и Германия оказались в союзе, рано или поздно между ними вспыхнула бы борьба, как это произошло в 1941 г. после почти двух лет «дружбы». Континентальной и гиперконтинентальной, каковой была Россия, державам договориться практически невозможно, мечта Хаусхофера о «континентальном блоке» – увы – неосуществима. По крайней мере, до сих пор. И всё же прав А. Дж. П. Тэйлор: противоречия между Великобританией и Германией были намного более острыми, чем русско-немецкие. Россия не была гегемоном капсистемы, на трон которого претендовала Германия, а Великобритания была. При таком раскладе с какой стати России поддерживать «англичанку» – своего главного в течение всей второй половины XIX в. врага? Стать простая, называется – «экономика».

Экономические противоречия с Германией, нараставшие с 1890-х гг., заставили Россию пойти на политическое и экономическое сближение с Францией, чей финансовый капитал пошёл в Россию. В результате к 1914 г. стратегические и внешнеполитические позиции России максимально приблизились к таковым Франции. Франция была тесно связана с Англией. Отсюда вхождение России в «экономико-политический концерн «Антанту» (А. Богданов) и жёсткая экономическая зависимость от противников Германии.

К 1914 г. иностранному капиталу (главным образом французскому, бельгийскому и английскому) принадлежало в России почти 100 % нефтяной промышленности, 90 % добычи полезных ископаемых, 50 % химической промышленности, 40 % металлургической и около 30 % текстильной. В начале ХХ в. Россия имела самую крупную внешнюю задолженность.

Всё это сводило на нет бьеркский германско-русский оборонительный союз 1905 г., а тесная связь Германии с Австро-Венгрией не оставляла ему никаких шансов. По логике своего положения в кап-системе Россия оказывалась в лагере противников Германии, причём именно ей они отводили главную «военно-смертельную» роль, намного превышавшую её мобилизационные возможности (результат – февраль 1917 г., бездарный Керенский «в розово-смрадном огне» и «юный октябрь впереди»).

Расчёты, просчёты, противоречия. Русская сухопутная мощь была одним из двух факторов, которые, как считали англо-французы, позволят разгромить Германию. Второй они видели в финансовой слабости немцев. В Лондоне и Париже полагали: ввиду финансовой неподготовленности к войне и зажатости в кольцо двух фронтов, Германия быстро обанкротится. Вышло иначе. «Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении…, – писал М. Павлович. – Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все её враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии её союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны всё народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу её образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».

Что же касается «кольца», то немцы прекрасно понимали, что оно непрочно и его можно прорвать. Так оно и вышло – с помощью гешефтмахеров вроде Парвуса и революционмахеров вроде Ленина. Всё тот же русский фактор, но только революционный.

Бросая вызов уходящей гегемонии Британии, немцы объективно бросали вызов и находящемуся на подъёме, экономически куда более могущественному и обладающему в несравнимо более выгодным геостратегическим положением гиганту – США. По политэкономической логике североатлантического ядра капсистемы гегемония должна была сместиться за океан; по логике системы европейского равновесия гегемоном должна была стать Германия, но для этого ей надо было объединить Европу и таким образом снять проблему европейского равновесия вообще. Здесь, однако, Германия автоматически бросала вызов России.

Россия не стремилась ни в ядро капсистемы, ни к гегемонии в ней, ни к доминированию в Западной Европе, однако сама её евразийско-континентальная мощь делала установление гегемонии и равновесия на европейско-полуостровной основе крайне сомнительной затеей.

Таким образом, в начале ХХ в. в острейшее противоречие вступили три логики, три содержательно различные тенденция развития, представленные, к тому же, различными странами и регионами: политэкономическая североатлантическая (кто будет гегемоном в ядре капсистемы, а следовательно и капсистемы в целом); (западно)европейская геополитическая: кто будет держателем единства и хозяином Европы; геоисторическая евразийская, связанная с самим фактом существования России как гиперконтинентальной державы.

Немецкая трагедия начала ХХ века: борьба за пространство и против времени. Точкой скрещения, столкновения всех этих тенденций стала Германия, всё трагически сошлось на ней, делая её ситуацию почти безвыходной: решение германских проблем было невозможно без решения проблем европейских, прежде всего политического равновесия. А равновесие это в складывающейся мировой ситуации возможно было только как элемент равновесия на мировом уровне. Для того, чтобы решить свои проблемы, Германия должна была решить проблемы Европы, которая вступила в свой закат, а потому проблемы её были неразрешимы, особенно если помнить о растущей мощи США и России. По сути это был европейский тупик начала ХХ в., из которого Германия (два рейха) пыталась вытащить себя и Европу за волосы, но ценой была германизация, немецкая «железная пята» и «железная воля» над континентом. Jamais – естественный и правильный ответ европейцев на такую перспективу. Как заметил когда-то Тютчев, проживший два десятка лет в Германии и любивший эту страну, «германский гнёт не только политическое притеснение, он во сто крат хуже». Именно немцев как объединителей Европы европейцы не желали принимать, предпочитая скорее союз с США или даже Россией. «Ненависть к немцам как проблема западной культуры» – так назвал одну из глав своей книги «Европа и душа Востока» немец Вальтер Шубарт, считавший принудительность немецкой общественной жизни с её обилием запретов одной из главных причин неприятия германства теми же англосаксами, да и не только ими. Нет, объединение Европы теми, кто превращает жизнь в работный дом, а мир – в темницу долга, в проклятие деловитости было бы трагедией и для европейскости, и для христианства.

Итак, поиск «жизненного (во всех смыслах) пространства», Lebensraum приводил необходимость решения этой немецкой проблемы в противоречие с Европой, Евразией (Россией) и Америкой, т. е. со всем миром. О роли пространства, Lebensraum в немецкой истории ХХ в. написано много. А вот о чём почти не говорят – это о времени, о «жизненном времени», Lebenszeit как о трагической проблеме Германии – не менее трагической, чем Lebensraum. Геоисторическое время – вот чего трагически не хватало Германии с конца XIX в. Бисмарк, Вильгельм II, Гитлер – все они по сути хрономахи (времяборцы); все они вместе с Германией бежали против времени, таким парадоксальным образом пытаясь настичь и обогнать его. Это проявлялось не только метафизически, в метафизике немецкой истории, но и, так сказать, физически; конкретно второе было проявлением, иллюстрацией первого. Германия запоздала на несколько лет с началом создания подводного флота, а потому не успела развернуть по-настоящему широкомасштабную войну и полностью разгромить противника в 1914-1916 гг., пока у него ещё не было мощной противолодочной обороны; во время Второй мировой войны немцам не хватило не так много времени для создания Фау-2 и атомной бомбы. Опоздали немцы и как объединители Европы, поскольку после Версаля Европа политически слабела и сходила с исторической сцены.

Кстати, это хорошо понимали даже те, кто симпатизировал Гитлеру. П. Дриё Ла Рошель в августе 1944 г. записывает в дневнике: «Гитлер глуп, как Наполеон. Но надо признать, что ему приходится действовать в куда более трудной ситуации: англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришел он в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла Пятого, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов. Аминь». Иными словами, по иронии истории, Гитлер сработал на англосаксов и русских, приблизив и оформив закат Европы не в шпенглеровском смысле, а в смысле игры в гольф – закат в лунку Истории, выступив ее Терминатором. И «ледоколом» для СССР и США.

По иронии немецкой истории двухсот лет (1745-1945 гг.), которой можно предпослать эпиграф «в поисках утраченного времени», все усилия немцев, ни к чему не привели – всё или почти всё зря. Бездушный работный дом «как воля и представление» прогорел.

Время немцев против времени Германии. Итак, стремясь восстановить европейское равновесие путём военно-политического объединения Европы, Германия бежала против времени в международном плане. Не менее, а быть может и более трагичным, было её хроноборчество на внутристрановом уровне. Дело в том, что социальный возраст немцев как нации и Германии как единого немецкого государства, Второго рейха не совпадали. Долгосрочная (longue durée) история немцев и среднесрочная или даже краткосрочная история Германии как государства, как Второго рейха, находясь в состоянии борьбы единства и противоречий друг с другом, буквально выдавливали-выталкивали Германию в борьбу за мировое господство, а тот факт, что место гегемона освобождалось, ещё более усиливал это давление.

Послушаем Макса Вебера. Читая лекцию во Фрайбурге в 1895 г. он заметил, что «объединение Германии было юношеской шалостью, которую совершила нация в зрелом возрасте, и лучше бы, если бы этого не произошло из-за её (шалости. – А.Ф.) цены, лучше, если бы это стало итогом, а не началом мирового господства Германии».

Это очень интересное замечание. Во-первых, Вебер фиксирует разрыв (и противоречие) между социальным возрастом немцев как нации – зрелость, и как государства (и, добавлю я, немецкого капитала) – юность. Во-вторых, он подчёркивает, что превращение германских земель во Второй рейх, за которое и так пришлось уплатить высокую цену, становится предпосылкой в борьбе за мировое господство, а не её результатом. Иными словами, сам факт возникновения Второго рейха логически предполагал борьбу «сконденсированных», зажатых в эту геополитическую форму немцев за господство, и эта борьба – условие и цена существования Германии как великой державы.

В то же время, как было ясно ещё Тютчеву, «между Францией, нависающей над Рейном, и Восточной Европой, тяготеющей к России, есть место для независимости, но не для главенства». Штука, однако, в том, что в условиях колониально-капиталистического (имперски-финансово-капиталистического) развития мира в конце XIX в. и немецкого демографического пресса на рубеже столетий «независимость» без «главенства» грозила взорвать Германию изнутри. Вся эта ситуация была обусловлена логикой трёхсотлетней борьбы за власть и равновесие в Европе и столетнего развития промышленного капитализма. Теперь эта двойная логика подталкивала становящуюся всё более зрелой Германию ко всё более жестоким (1870, 1914, 1939) «юношеским шалостям». А как известно, «юношеские шалости» зрелых особ, как правило, мрачны, а то и зловещи и отдают нездоровьем. Прав поэт: «блажен, кто смолоду был молод».

Версаль должен был наказать зрелую нацию за очередную «юношескую шалость» и по идее навсегда лишить её возможностей попытаться господствовать в Европе и мире. Вышло иначе. Хищники-победители, устроившие свой пир на костях побеждённых, унижая и разоряя Германию, делали и словно хотели сделать всё, чтобы состоялась третья попытка. Воистину немцы – один из самых трагических народов, рядом с которым в этом плане можно поставить только русских и евреев. Крайняя степень их неладности, принципиальной неурегулированности отношений с пространством и временем, борьба с ними, т. е. с миром вообще часто требовала крайних средств, что приводило к ощущению вины и поиску крайних средств её изживания. Немецкие крайности суть отражение крайних отношений этого народа и его государственности с пространством и временем (что, однако, не снимает ответственность с его руководителей).

Версальская бомба. Версаль был пиром победителей, которые кромсали Миттельойропу с тем, чтобы она никогда не стала конкурентом победителям в мировой политике и мировой экономике. Австро-Венгрию расчленили так, что сырьевые области и промышленно развитые области оказались разделены государственными границами. И, как знать, возможно не так уж и далеки от истины те, кто считает: если бы Австро-Венгрия сохранилась, Гитлер едва ли пришёл бы к власти в Германии.

Что касается Германии, то Версаль поставил её перед выбором: либо исторический крах, либо возрождение с помощью насилия. Версаль заквасил те дрожжи, на которых вырос национал-социализм и подвёл Германию к пропасти, а мировой кризис 1929-1933 гг. столкнул её туда. Выбраться из пропасти оказалось возможным только с помощью национал-социализма у власти. Однако придя к власти, национал-социалисты немедленно делают ещё одну попытку превратить Германию в последний шанс единой антианглосаксонской, антиуниверсалистской, антилиберальной и в то же время антикоммунистической Европы. И тем самым (опять план блицкрига, который позволит избежать войны на два фронта, опять его провал, опять война на два фронта, опять поражение и опять торжество США – теперь уже вместе не с Антантой, а с Россией/СССР) полностью уничтожают политически самостоятельную континентальную Европу, сработав – по результатам – на США и СССР, которые, как и предупреждал за 130 лет до этого Наполеон, разделили между собой Европу. 2 сентября 1945 г. США и СССР придут к промежуточному финишу того геоисторического марафона, который стартовал 1 августа 1914 г. и, начав по сути уже в 1943 г. (Тегеран), или в 1944 г. (открытие второго фронта) глобальный конфликт между собой.

В 1912 г. Е. А. Едрихин-Вандам был уверен: Германия в грядущей мировой войне потерпит поражение, и тогда начнётся титаническая борьба между Россией и англосаксами, которая заполнит собой всё двадцатое столетие. Вандам оказался и прав, и не прав одновременно. Германия потерпела поражение, но не окончательное, и вышла на второй раунд схватки с англосаксами (при помощи России, кстати). После окончательного поражения Германии история ХХ в. действительно оказалась заполненной борьбой англосаксов и России/СССР, бросившей англосаксам, капсистеме, Западу самый серьёзный за всю историю их существования вызов. Ирония истории, однако, заключается в том, что сила, создавшая в России новую систему – большевики, взяла власть в России, когда та была внутриполитически подорвана войной с Германией – ещё один узел, завязавшийся в Первой мировой войне в «смертельном треугольнике».

Борьба за войну и мир, или на пути к 1939 г. Вся вторая половина 1930-х годов – это борьба крупных держав за войну (под видом борьбы за мир) – за то, кто ее начнет, против кого, когда, в союзе с кем; за то, какой будет эта война. В том или ином виде войны в своих целях хотели все. В зависимости от этого и к войне готовились и были готовы по-разному.

Хотел ли войны Сталин? Да, причем, войны мировой – между Германией и западными «демократиями». Хотел – в исторической перспективе, исходя, во-первых, из мировой логики борьбы СССР с «империалистическими государствами» и за победу социализма в мировом масштабе; во-вторых, из геополитической логики трехвековой борьбы за господство в Европе. Иными словами, СССР играл «между» англосаксонскими и германскими хищниками.

Хищниками – не слишком ли сильно, не советское ли пропагандистское клише? Но это не сталинские слова и не оборот из советской пропаганды 1930-х годов. Вот что писал в 1900 г. М. О. Меньшиков: «Германия и Англия – вот на рубеже XX века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаем в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия еще страшна своей государственной силой… но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу». И далее: «Вдумываясь в тихий погром, который вносит англогерманская раса в остальное человечество, невольно сочтешь грезу современного антихриста – Ницше, грезу о “белокуром смеющемся льве” – не мечтой безумца, а пророчеством грозным и уже осуществляющемся… Среди самих англичан и немцев идет… структурная перестройка, борьба человеческих типов. Один какой-то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает все остальные».

По-своему, на своем языке Меньшиков очень точно отразил англо-германскую борьбу за господство в капсистеме в 1870-1910-е годы, борьбу, которая предполагала определенный отбор определенных социальных, человеческих особей и стай (в виде организаций, партий и т. п.). Ну а формулировка «тихий погром» – просто блеск. Правда, дважды в XX в. погром становился громким, и Сталин, естественно, стремился к тому, чтобы не допустить натравливания Гитлера на СССР, чтобы англосаксы и германцы сцепились между собой и чтобы СССР вступил в этот погром, когда главные противники – Рейх и англосаксы будут ослаблены. Нормальная «Realpolitik», где нет друзей, а только интересы. Сталин по этому поводу мог бы сказать, что логика обстоятельств сильнее логики намерений, а Р. Арон – что есть намерения и есть детерминизм причин (т. е. логика истории).

Мировая война, бесспорно, была в интересах правящей верхушки Великобритании. Цели: упрочение шатающейся империи, всемерное ослабление или – программа-максимум – уничтожение СССР, разгром или максимальное ослабление Германии, а еще лучше обоих государств, для чего нужно стравить их, используя реальные, но вовсе не ведущие непосредственно к войне противоречия, – так же как в 1914 г. Отсюда – британская игра в 1930-е годы.

США – «милый лжец». В мировой войне были весьма заинтересованы США, причём сразу по нескольким линиям. Уже в середине 1930-х годов стало ясно: «новый курс» пробуксовывает (только мировая война выполнила то, в чём потерпел неудачу «новый курс», заметил Луис Галамбос) и, более того, создаёт новые проблемы; результат – кризис 1937 г., когда безработица многократно побила «рекорды» 1929 г.

У Рузвельта было два пути решения проблем США. Первый – углубление реформ, реальное ограничение капитала, что, однако, означало развитие социального и политического конфликта, поскольку было невозможно без перераспределения факторов (средств) производства. Какими бы богатыми ни были США, ресурсов, богатства для того, чтобы «овцы были целы и волки сыты», не хватило бы (к тому же государственный долг США составил в 1940 г. 50 % ВВП).

Второй путь позволял избежать острого и опасного конфликта внутри страны, но требовал конфликта – широкомасштабного и вооружённого – за её пределами, т. е. вынесения, экспорта нестабильности и кризиса за рамки США. Только таким образом можно было сохранить социальный мир, социальный контроль и социальное государство в США. Дело было за средством, и оно было найдено – превратить доллар в мировую валюту, «за счёт чего переносить внутренние американские кризисы «наружу», а также снимать их совсем за счёт дальнейшей долларовой экспансии» (Григорьев О., Хазин М. Сценарий крушения доллара в ближайшей перспективе // Распад мировой долларовой системы: ближайшие перспективы. – М., 2001. – С. 36). Однако для этого нужно было сломать изоляционизм части американского истеблишмента и общества, что и позволил сделать очень вовремя, будто по заказу подвернувшийся Перл-Харбор (аналогичным образом черед 60 лет взрыв башен-близнецов 11 сентября 2001 г. спасёт доллар, случившись удивительным образом именно тогда, когда это нужно было для спасения экономики США).

Таким образом, уже во второй половине 1930-х годов часть наиболее дальновидных представителей правящего класса Америки нашла средство жизни и развития США за счёт остального мира, средство, которое используется до сих пор. Но ввести его в действие могла позволить только война и только мирового масштаба. Таким образом, США, по крайней мере с 1937 г., нуждались в войне, как минимум, в не меньшей степени, чем агрессивная по сути и особенно по риторике Германия. Другое дело, что геоисторическое и геоэкономическое пространство для маневра у США было больше и правящий слой богаче и опытнее, что и предопределило конкретные формы.

Ещё одним путём для США выхода из кризиса 1937 г. могло стать развитие военно-промышленного комплекса, что, однако, опять же объективно вело к войне. И, наконец, last but not least, наиболее дальновидные представители правящего класса Америки понимали, что в сложившейся в мире ситуации США – объективно претендент № 1 на роль нового гегемона. Путь к этой роли лежал прежде всего через ослабление и распад Британской империи в мире и недопущение гегемонии Германии в Европе и Японии – в Восточной Азии (т. е. в Западной Пацифике); конфликт этих стран друг с другом – опять война, желательно подольше и подальше от Америки – решал эту проблему.

Пацифика, или рывок Америки к мировой войне.

У. Черчилль в своей истории Америки («Великая республика») откровенно пишет о том, что США, как и Великобритания, имели очень большие материальные и торговые интересы на Дальнем Востоке и особенно в Китае, и интересы эти формировались в течение нескольких поколений. И вот теперь этим интересам угрожала Япония. Англо-германский конфликт с втягиванием в него СССР, особенно затяжной, или германо-советский конфликт с участием Великобритании в целом облегчал американцам решение своей тихоокеанской задачи.

Как отмечает Д. Рейнолдс, Рузвельт заговорил об опасности всемирной войны с мая 1940 г., а 27 мая 1941 г. назвал идущую в Европе войну «второй мировой», хотя она таковой еще не стала, а была лишь европейской. Как подчеркнул Рейнолдс, американцы стали квалифицировать войну 1914-1918 гг. как мировую только после своего вступления в нее, а войну 1939-1945 гг. – еще до вступления. И он прав, указывая, что сам термин «мировая война» использовался Рузвельтом в качестве тарана, которым он пробивал психологическую стену американского изоляционизма и подогревал воинственность нации.

Итак, путь США к мировому лидерству лежал через войну – с Германией в Атлантике и Японией в Пацифике; так сказать «война двух океанов». Однако 80 % американцев были против участия США в войне, за изоляционистский по сути курс. Все косвенные свидетельства, а также исследования Ч. Бирда, Дж. Толанда, Б. Стиннета (не свободные от частных ошибок, но убедительные в главном тезисе) говорят о том, что президент Ф. Рузвельт (де-факто диктатор «имперской республики») знал о готовящейся атаке японцев на Перл-Харбор. Знал и не предотвратил, поскольку только так можно было пробить изоляционизм, сломать его. Война с Японией логически вела к войне с Германией. Так оно и вышло. Утром 7 декабря японская авиация, стартовав в две «волны» с шести авианосцев, нанесла сокрушительный удар по американским военным кораблям и самолетам в Перл-Харбор.

8 декабря США объявили войну Японии (Сенат проголосовал единогласно, в Конгрессе – один голос против, Джэнет Рэнкин, голосовавшая когда-то против вступления США в Первую мировую войну). 11 декабря 1941 г. Гитлер объявил войну США – комплект.

И даже если Перл-Харбор случился неожиданно, то это тот случай, который помог подготовленному и словно давно ждавшему его президенту.

Япония, почувствовавшая на рубеже XIX–XX вв. вкус побед над сильными (по крайней мере, внешне) противниками (Китай, Россия), нацелилась на советский Дальний Восток и британские колониальные владения. Советско-германский договор 1939 г. перенаправил вектор ее возможной агрессии в сторону от СССР – на британскую и американскую зоны. И хотя Япония в конце 1930-х годов не обладала очень сильными армией и флотом, внезапность вкупе со скованностью англичан на европейском и иных возможных театрах военных действий могли принести (и принесли) свои плоды. Отсюда – стремление Японии к тихоокеанской (макрорегиональной) войне как части мировой. Но для реализации этого стремления нужна была война в Европе.

Опять Европа. Итак, мы вернулись в Европу. От Франции и Италии 1930-х годов в данном контексте можно абстрагироваться, остается Рейх Гитлера. Хотели ли войны Гитлер и немецкая верхушка, стремились и готовились ли они к ней? О да. Но к какой войне? К мировой? В средне– и, тем более, долгосрочной перспективе – да. В краткосрочной – сомнительно. Говорить, как это делал Гитлер, о мировом господстве, «Тысячелетнем Рейхе» и т. п. можно сколько угодно. Однако есть реальность. Разумеется, в перспективе, создав могучую экономику и мощную армию, Германия Гитлера (или его преемников), подталкиваемая политико-экономическими регулярностями («законами») капсистемы, должна была начать большую войну. Однако в реальности 1930-х годов Германия, Гитлер к такой войне готовы не были. Да и к войне менее масштабной тоже. Потому-то «западные демократии» и преподнесли фюреру в Мюнхене, подталкивая его к войне на востоке, Чехословакию – ее военно-экономический потенциал резко усилил Рейх. Но не для мировой войны. Что касается риторики Гитлера о новом мировом порядке, то она была пропагандой, причём главным образом для внутреннего потребления, рассчитанной на немцев с их специфической психологией («мобилизация нации»), традициями и в значительной степени выдавала желаемое за действительное.

В принципе, Гитлер как любой серьезный и собиравшийся состояться послеверсальский и послевеймарский политик должен был, прежде всего, стремиться к ликвидации унизительных последствий Версальского мирного договора, и в середине 1930-х годов он в целом эту проблему решил. Тем не менее, во второй половине 1930-х годов Гитлер был способен захватывать в Европе лишь то, что было слабым, то, что плохо лежало, причем только в том случае, если «демократии» подталкивали к этому и закрывали глаза; классика – Мюнхен, т. е. приглашение к агрессии, в конечном счете вышло – приглашение на казнь, точнее – к самоубийству в апреле 1945 г. (разумеется, если Гитлер действительно покончил самоубийством). Гитлер собирался присоединить к Рейху Польшу и готовиться к дальнейшей экспансии. А готовиться, если учесть состояние немецкой экономики и мощь тех, с кем теперь мог столкнуться Гитлер (слабаки кончились), пришлось бы довольно долго. Однако к Польше Гитлер получил «в нагрузку» мировую войну, – неожиданно для самого себя.

Германия в канун Второй мировой войны.

В 1950-е годы американские экономисты исследовали вопрос о том, насколько Германия была готова к мировой войне. Ошеломляющий успех немцев в 1939-1941 гг. создал у многих впечатление сверхготовности Рейха именно к мировой войне. Реальность была иной, и американские исследования 1950-х показали это (об этом, кстати, свидетельствуют и мемуары Шпеера и других экономических деятелей Рейха). «Общая картина немецкой военной экономики, – писал о Германии 1930-х годов Клайн Бертон, – не похожа на экономику страны, нацеленной на тотальную войну. Это скорее экономика, мобилизованная для ведения сравнительно малых и локализованных войн и впоследствии реагировавшая на военные события только после того, как они становились непреложными фактами… Для войны с Россией подготовка была более тщательной, но и она прошла почти без напряжения экономики… Вскоре после нападения выпуск некоторых важных типов снаряжения был сокращен в предвидении того, что война скоро окончится… Руководство немецкой военной экономикой было далеко не безупречным. Великобритания и Соединенные Штаты действовали гораздо быстрее…».

Известный американский экономист Дж. Гэлбрейт подчеркивал, что, вопреки распространенному мнению, именно Великобритания была в 1940-1941 гг. натянутой военной струной, а не Германия, где даже в 1941-1944 гг. не видели необходимости в жертвах в области гражданского потребления. В 1940 г. при экономике с общим объемом производства примерно на 30 % меньшим, чем у Германии, англичане выпускали больше самолетов, почти столько же танков и гораздо больше других бронированных машин. В 1941 г. английское военное производство далеко превосходило производство Германии почти по всем показателям.

Аналогичная картина возникает при сравнении Германии и СССР военного времени. Даже в 1943 г., году сталинградско-курского перелома, Германия обладала бóльшими, как показывают исследования, материальными возможностями, чем СССР, для производства оружия и боевой техники. В 1943 г. Германия получила больше, чем СССР, угля в 3 раза, стали – в 24, электроэнергии – в 2 раза. И тем не менее, за годы войны СССР произвел техники и вооружений в два раза больше, чем Германия. Когда-то меня поразил вывод, который я встретил в одной из работ по истории Великой Отечественной войны: каждая тонна металла, цемента, угля, каждый киловатт электроэнергии, каждый станок и агрегат использовались в советской экономике интенсивнее, чем в германской. В расчете на тысячу тонн выплавленной стали советская промышленность производила в пять раз больше танков и орудий; на тысячу выпущенных металлорежущих станков – в восемь раз больше самолетов по сравнению с германской промышленностью.

Все это – очень серьезная информация к размышлениям об истоках войны в Европе, о причинах и механизме ее превращения в мировую.

Немецкое военное чудо 1914-1916 гг. Германия намного лучше, серьезнее и сильнее была готова к Первой мировой войне (правда, это вовсе не значит, что именно Германия была наиболее заинтересованной в войне страной – она и на мирных, экономических парах летела «будь здоров», тесня Англию и вызывая опасения США). И эта готовность была неожиданностью для ее противников. Вот что писал в 1923 г. по свежим следам М. Павлович. «В войне 1914-1916 гг. Германия обнаружила поразительную мощь. Ни один военный специалист Франции или России не предугадал заранее, даже приблизительно, численность армии, которую Германия с первых же дней войны будет в состоянии поставить под оружие, ни один не предвидел, до каких чудовищных размеров в процессе войны будет доведена эта армия с ее резервами и запасными батальонами для непрерывного пополнения колоссальной убыли в действующих на боевых фронтах войсках. Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении, ибо в литературе Двойственного Союза и Англии считалось чуть ли не аксиомой положение о неизбежности полного банкротства Германии прежде других стран в случае длительной финансовой войны ввиду “финансовой бедности” Германии и ее финансовой неподготовленности к продолжительной кампании, особенно по сравнению с такой богатой золотом и накопленным капиталом страной, как Франция. Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все ее враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии ее союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны все народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу ее образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».

Немцы имели к началу Первой мировой войны 9388 орудий (из них тяжелые – 3260). Для сравнения: Россия – 7088 (из них тяжелые – 240); Австро-Венгрия – 4088 (из них тяжелые – 1000); Франция – 4300 (из них тяжелые – 200). Немецкая промышленность производила 250 тыс. снарядов в день, англичане – 10 тыс. снарядов в месяц. Поэтому, например, в боях на линии Дунаец – Горлице немцы всего за четыре часа выпустили по русской Третьей армии 700 тыс. снарядов (за всю франко-прусскую войну они выпустили 817 тыс. снарядов). Даже в 1917-1918 гг. потрепанная, уступая в численности вооруженным силам Антанты (10 млн. человек в 331 дивизии против 20 млн. в 425 дивизиях) и перейдя к стратегической обороне, Германия действовала эффективно. Ну а после Брестского мира вообще развернула (21 марта) наступление в Пикардии и вела его до середины 1918 г., пока в Марнском сражении Антанта не добилась перелома.

В середине 1930-х годов, при всем внешнем блеске, внешней военной мощи, положение Германии было иным, чем за 20 лет до этого, и в серьезной войне (и то вынужденно) ставить на успех немцы могли только на основе блицкрига. И им это почти удалось. Но сделать шаг от почти до совсем, как это часто случалось с немцами в их истории, не удалось (причины отчасти объяснил задолго до мировых войн XX в. Николай Лесков в гениальном рассказе «Железная воля»).

Германия (правда, с Австро-Венгрией, но это незначительная добавка) в 1914 г. превосходила как Россию и Францию вместе взятые, так и Великобританию в отдельности по доле в мировом промышленном производстве, по общему промышленному потенциалу и по потреблению энергии; по производству стали она превосходила все три страны вместе взятые. В своей знаменитой книге «Взлет и падение великих держав» П. Кеннеди приводит следующие цифры. По военным расходам и общим затратам на мобилизацию Германия превзошла США (19,9 млн. долл. против 17,1 млн. долл.) и лишь немного уступила Великобритании (23 млн. долл.) (для сравнения: Россия – 5,4 млн. долл., Франция – 9,3 млн., Австро-Венгрия – 4,7 млн.).

Ситуация 1930-х годов. В 1930-е годы ситуация изменилась. С 1929 по 1938 г. доля Великобритании в мировом промышленном производстве снизилась с 9,4 до 9,2 %, Германии – увеличилась с 11,1 до 13,2 %, СССР – увеличилась с 5 до 17,6 %, США – снизилась с 43,3 до 28,7 %. При этом в 1937 г. США из национального дохода в 68 млн. долл. тратили на оборону 1,5 %, Великобритания из 22 млн. долл. – 5,7 %, Германия из 17 млн. долл. – 23,5 %, СССР из 19 млн. долл. – 26,4 %. Относительный военный потенциал держав в том же 1937 г. оценивался так: США – 41,7 %, Германия – 14,4 %, СССР – 14 %, Великобритания – 10,2 %, Франция – 4,2 %.

Все это говорит о том, что за период с 1913 по 1939 г. Германия существенно отстала от США – своего главного соперника в борьбе за гегемонию в капиталистической системе, и новая мировая война теоретически могла быть крайним средством не допустить увеличения разрыва – по крайней мере, к такому выводу приходят многие западные исследователи в объяснении конкретного механизма возникновения последней мировой войны. Однако, как я уже говорил, исследования показывают: именно к мировой войне в 1930-е годы Германия не была готова и воевать всерьез после захвата Польши не собиралась.

Чтобы тягаться с англосаксами за мировое господство, немцам нужен был тыл – так же, как Наполеону в начале XIX в. И так же, как Наполеон в начале XIX в., Гитлер в конце 1930-х годов не был уверен в прочности все того же тыла под названием «Россия». При этом положение Гитлера было хуже положения Наполеона: захват русскими нефтеносной Южной Буковины (ее вхождение в состав СССР выдвигалось Сталиным в качестве одного из условий присоединения СССР к антикоминтерновскому пакту; в декабре 1940 г. во время визита в Берлин Молотов еще раз настойчиво поднял вопрос о Южной Буковине) обездвижило бы немецкую технику.

Советский удар был вполне возможен, а воевать на два фронта Гитлер не был готов. Единственным решением этой дилеммы был блицкриг. Поэтому-то Гитлер вполне рационально и ставил на него, понимая, что другого шанса в войне на два фронта по сути нет и что можно в любой момент получить удар в спину от Сталина. И сам же, кстати, эту рациональность нарушил, потеряв темп во время последовавшего за Смоленским сражением наступления на юг. Плюс, конечно, низкий русский поклон сербам, восстание которых заставило Гитлера перенести срок нападения на СССР с 15 мая на 22 июня; эти 38 дней, «спроецированные» на осень-зиму 1941 г., дорогого стоят.

Я не буду вдаваться здесь в споры о том, готовил ли Сталин войну против Германии и собирался ли первым нанести удар – это отдельная тема и особый разговор. Ограничусь следующим. Как трезвый политик Сталин должен был не только думать о войне с Германией и готовиться к ней, но думать именно об упреждающем, превентивном ударе, о том, чтобы нанести удар первым. Как трезвый политик Сталин также не мог не понимать, что в случае победы над Англией следующей жертвой (в Евразии) усилившегося Рейха будет СССР и не надо ждать, когда Германия добавит к своему английский экономический потенциал. В такой ситуации нельзя было не думать о первом ударе. Но дело здесь не только в тактике и стратегии. СССР и Германия рано или поздно (и уж тем более в случае победы Германии над Англией) должны были столкнуться в соответствии не только с геоисторической (геополитической) логикой, но и в соответствии с логикой борьбы социальных систем – капиталистической и антикапиталистической (коммунистической). Столкновение произошло в 1941 г., и это существенно изменило социальное качество последней мировой войны, придало ей доселе невиданные черты и особенности.

Поскольку Германия не была достаточно готова не только к мировой войне, но и к войне с серьезным противником класса СССР, Британской империи или США, те, кто либо хотел такой войны, пока Рейх еще слаб, либо стремился подтолкнуть Гитлера к войне на западе или на востоке, должны были создать у него впечатление об успешной возможности такой войны, подтолкнуть к ней, завлечь в нее. В этом смысле так называемая политика «умиротворения» («appeasement»), которую проводили по отношению к Гитлеру «западные демократии» и символом которой стал Мюнхен, отнюдь не во всем была проявлением абсолютной слабости и недальновидности. Вместе с этим, то был и в определенной степени рассчитанный курс на создание у Гитлера впечатления, что возможна легкая победа при невмешательстве западных демократий (к тому же, как уже говорилось, с Чехословакией ему передавался в дополнение к немецкому мощный военный потенциал, в котором так нуждался Рейх), впечатление, что Запад все проглотит. Но когда Гитлер проглотил англосаксонскую наживку, оказалось, Англия заняла неожиданно жесткую позицию по Польше, и локальное мероприятие Адольфа Алоизовича обернулось не еще одной маленькой победной войной, а мировым конфликтом. По-видимому, так и было задумано. Собственно, так же было задумано и исполнено в случае с мировой войной 1914-1918 гг., когда Англия создала у немцев впечатление, что не вмешается в войну на стороне Франции и России. Ай да англосаксы, ай да сукины дети, заставили Германию дважды наступить на одни и те же грабли.

Ошибки, глупость и… их системное программирование в истории. Разумеется, все не так просто и не все так просто. Помимо планов и расчетов хватало ошибок, глупости, трусости, равнодушия, которые очень часто упускаются из виду историками и аналитиками. «Роль ошибки, легкомыслия и просто глупости, – пишет Л. В. Шебаршин, – никогда не учитывается в анализе политических ситуаций. В материалах расследований, отчетах, публицистических статьях, научных трудах логика и разум вносятся туда, где господствовали неразбериха и некомпетентность, отметается элемент случайного, все события нанизываются на железный стержень рациональной, злой или доброй, воли. В жизни так не бывает». Иными словами, как гласит один из законов Мерфи, не ищи злого умысла там, где достаточно глупости. Впрочем, в жизни не бывает и так, чтобы всё или бóльшая часть объяснялось глупостью и просчетами. Более того, умысел очень неплохо упрятывается в глупость, халатность, чрезмерное усердие. И это еще более усложняет задачу историка. Вот пример роли непоследовательности и просчета.

Г. Манн пишет, что как только Гитлер пришел к власти, польский полудиктатор Пилсудский обратился к французам с предложением раздавить возникающую опасность в зародыше (как раздавить – ясно), и нужно сказать, что это было вполне выполнимо. Французы сначала колебались, однако после первой же «мирной речи» Гитлера отказались от силового решения. В результате, заключает Манн, уже в 1933 г. оформилась модель поведения европейских держав во всех дипломатических кризисах 1933-1939 гг.: если одна держава (Франция, Польша, Британия и Россия) были готовы действовать, то остальные – нет, а инициатор не хотел браться за решительное дело в одиночку; результат – готовность всех европейских держав к односторонним соглашениям с Германией.

Такая обстановка, естественно, была благоприятной для действий Гитлера, но она же и убаюкивала его, создавала уверенность в безнаказанности, а это лучшая западня – здесь и играть специально не надо, все играется как бы само. В конце концов, Гитлер начал локальную войну, которая, благодаря поразительному, но столь часто встречающемуся в истории взаимоналожению глупости, ошибок, долгосрочных планов и хитрых комбинаций серьезных игроков, стала прологом мировой. А такую войну Германия объективно не могла выиграть – не было ни ресурсов, ни экономического, ни военного потенциала. Иными словами, Гитлера подтолкнули к войне, к которой он не был готов и потому не мог выиграть.

О том, что Гитлер не готовился не то что к мировой, но просто к серьезной войне, не думал об этом (хотя в среднесрочной перспективе, несомненно, готовился к широкомасштабной агрессии – и подсекли его вовремя), свидетельствует его поведение летом 1939 г. Альберт Шпеер вспоминает, что Гитлер был убежден: после мюнхенской капитуляции Запад проявит уступчивость и в случае немецкой оккупации Польши, английский генштаб убедит свое правительство не ввязываться в бесперспективную войну с Германией.

Объявление Англией и Францией войны застало Гитлера, который, как отмечают исследователи, в 1939-1941 гг. практически не использовал в выступлениях термин «мировая война», врасплох, и он растерялся. Правда, он пытался утешать себя и свое окружение тем, что «демократии» объявили войну для сохранения лица, не всерьез, а потому приказал вермахту держаться оборонительной тактики (отсюда, например, запрет немецким подлодкам атаковать французский корабль «Дюнкерк» и ряд подобных распоряжений). Все изменилось, однако, после бомбежки британцами Вильгельмсхафена и гибели «Атении» – Гитлер понял, что это война, война серьезная и с серьезным противником. После этого, пишет Шпеер, Гитлер «на время… явно утратил успокоительный облик никогда не ошибающегося фюрера». Только теперь до Гитлера дошло, что он начал мировую войну. Так к мировым войнам не готовятся и так их не начинают. Ну а решение полностью подчинить экономику Германии военным целям, Гитлер (как показывают исследования) принял только в конце 1941 г., после неудачи блицкрига, после того, как в России «немецкая военная организация не выдержала суровой зимы» (А. Шпеер) и, добавлю я, усилий «русского Бога», роль которого успешно выполнили советская организация фронта и тыла и русский солдат.

В случае с Польшей Гитлер, похоже, заглотнул не только западную наживку, но и советскую. Грязный трюк? Нет, грязный мир большой политики, где нет морали, но только сила, хитрость и интерес. Августовский договор между Германией и СССР, конечно, развязывал Гитлеру руки в отношении Польши. Сталин, однако, сделал ход, который, помимо прочего, навсегда похоронил возможность в будущем обвинить его в развязывании мировой войны: советские войска были введены на польскую землю только тогда, когда Польша перестала существовать как государство. Вся вина теперь ложилась на Гитлера.

По иронии истории, единственный в ту эпоху руководитель крупного государства, не готовый по-настоящему к мировой войне, – Гитлер, начал ее. По иронии истории, единственный крупный государственный деятель эпохи, который на данный момент не хотел (естественно, не по причине миролюбия, а из-за недостаточной готовности) мировой войны, начал ее – и оказался единственным виновником, тогда как желавшие (по разным причинам, с разными целями и в разной временной перспективе) именно мировой войны Черчилль, Рузвельт, Сталин выступили как борцы с агрессором, с угрозой нового мирового порядка, мирового Рейха. И произошло это не столько потому, что историю пишут победители, сколько потому, что именно вышеназванное трио – «тегеранская тройка нападения» – оказались политиками мирового масштаба, виртуозами мировой шахматной, карточной и т. д. игры, а неудавшийся художник из Вены (с кем за один стол играть сел, бос та?) так и остался, пусть талантливым, но провинциальным по сути политиком, политиком в лучшем случае странового уровня, хотя и харизматическим лидером, фюрером, пустившим судорогу в народы всего мира и заставившим их трепетать. В этом – тотально-личностном (будь то монархия или революционная по происхождению харизма) характере лидерства континентальных деятелей, с одной стороны, и их неадекватному пониманию мира, построенного на господстве островного принципа и возникшей на его основе военно-социальной машины и заключалось главное противоречие деятельности великих континентальных вождей, а также причина «блеска» подъёма и «нищеты» геоисторического финала, неизбежность которого определялась и таким фактором как Россия.

Именно страновым или, в лучшем случае, локально-европейским уровнем и ограничились реальные успехи Гитлера. Ненавидевший Гитлера как француз, еврей и либерал Раймон Арон написал, тем не менее, в своих «Мемуарах», что если бы Гитлер умер в сентябре 1938 г., то он остался бы одним из величайших деятелей немецкой истории, поскольку сделанное им (ликвидация безработицы, перевооружение, создание Великого Рейха, мирное присоединение Австрии и Судет, дипломатическая победа над западными демократиями в Мюнхене – и все это через какие-то 20 лет после тяжелого и позорного для Германии Версальского мирного договора) явно превосходило достижения Бисмарка.

Первая «пятилетка» национал-социализма у власти продемонстрировала немцам, пережившим поражение в войне и веймарский полухаос, его практическую эффективность. Причем настолько, что Ф. Нойман, автор «Бегемота» – одной из лучших книг о национал-социализме, рассуждая о возможности победы над ним, отметил следующее. Национал-социализм можно победить либо военным путем, либо на идейно-политическом, психологическом поле боя. В последнем случае, однако, писал Нойман, потребуется такая система политических идей, которая, будучи столь же эффективной (я бы добавил: в Германии, поскольку национал-социализм как конкретная система теории и практики была адекватна поствеймарской Германии, но в такой степени едва ли кому-то еще в Европе 1930-х годов), как и национал-социализм, не приносила бы в жертву права и свободы человека.

В любом случае, успех Гитлера был успехом национал-социализма – и наоборот, а 1938 г. был пиком успеха. А затем у Гитлера, похоже, началось «головокружение от успехов», что называется «Остапа понесло». И поскольку с 1938 г. Гитлер, не доверявший генералам-аристократам, возложил на себя верховное командование вооруженными силами, понесло его в военном направлении, он утратил осторожность. Этому способствовало то, что Homo Hitler, в отличие от полных прагматиков Сталина, Черчилля, Рузвельта, был странной смесью романтизма и цинизма, склонной верить в собственные реакционно-романтические мифы (начитался в детстве романов Карла Мая?), стереотипы и представления.

В «Mein Kampf» Гитлер писал: «Если национал-социалистическому движению удастся полностью освободиться от всех иллюзий и взять себе в руководители одни только доводы разума, то дело может еще обернуться так, что катастрофа, постигшая нас в 1918 г., в последнем счете станет поворотным пунктом к новому возрождению нашего народа». От иллюзий не удалось освободиться ни движению, ни его фюреру, результат – катастрофа, худшая, чем в 1918 г.

Третий Рейх – последняя попытка имперского объединения континентальной Европы. События 1939-1941 гг. не стали вообще последней войной в Европе – агрессия НАТО против Югославии (а точнее, против сербов) не позволяет сделать такой вывод, – но она действительно стала последней попыткой объединить Западную и Центральную Европу в единое целое военно-политическим образом. Этот аспект Второй мировой войны, которая стала действительно мировой лишь в 1941 г., как правило упускается из виду. И то, что европейская война сначала превратилась в евразийскую, а затем – в мировую, т. е. обе эти войны стали реакцией на попытку создания Пан-Европы Германией, лишний раз свидетельствует и о «матрешечной» композиции и сложности последней мировой войны, и о том, что военно-политическое объединение Западной и Центральной Европы Гитлером (а вообще – кем угодно) не соответствовало интересам англосаксов по обе стороны Северной Атлантики, да и СССР тоже. В Европе в очередной раз скрестили оружие несколько различных иерархий мирового уровня.

«Я был последней надеждой Европы», – скажет Гитлер незадолго до конца войны. На вопрос, надеждой какой Европы был Гитлер, дает Дж. Стейнберг: надеждой определенной части финансово-олигархической Европы, например, немецких Варбургов (банковское семейство с венецианскими корнями), кругов, которые представляли директор Английского банка лорд Монтэгю Норман и Ялмар Шахт. Оба стояли у истоков Банка международных расчетов (1930), целью которого, как считает К. Куигли, была мировая финансовая диктатура неофеодального стиля. Им-то и нужны были единая имперская Европа как поле деятельности. Отсюда – интерес к Гитлеру деятелей созданного в 1922 г. Панъевропейского союза. Стейнберг приводит следующую фразу Шахта, сказанную им в октябре 1932 г. своим «коллегам» по Союзу: «Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу».

С учетом изложенного выше, можно сказать: гитлеровский Рейх, помимо прочего, оказался и равнодействующей нескольких очень разных сил создать единую Европу – империю типа Карла Великого или Карла V Габсбурга, но на антиуниверсалистской (антихристианской), квазиязыческой основе (и это в христианско-просвещенческую эпоху) и таким образом не только сохранить, но и максимально усилить свои позиции в мире.

Речь не о том, чтобы снять с Гитлера историческую вину – здесь все очевидно. Не может быть прощения индивиду, считавшему возможным уничтожение целых групп по этническому принципу. Я уже не говорю о том, что как русский никогда не прощу того, что Гитлер готовил уничтожение огромной части моего народа, моей истории и моего будущего. Здесь отношение может быть только одно: «Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям… Надо их казнить… Не брать пленных, а убивать и идти на смерть». Это – Андрей Болконский о французах накануне Бородина (хотя, напомню, французы, в отличие от Гитлера, не ставили задачу физического истребления славян).

Императив науки, теории – выяснение объективных обстоятельств, причин и следствий. Важно узнать не только кто исполнитель, но и кто заказчик, какова вся сеть заказчиков-исполнителей, важно знать не только, кто замкнул цепь, последнее звено, но выковал цепь в целом. Важно понимать, что Гитлер лишь замкнул некую цепь, не им выкованную, а возникшую объективно, по логике функционирования капсистемы и борьбы за господство в ней. О Германии 1939 г. можно сказать то же, что Гюстав Ле Бон сказал о Германии 1914 г.

Особенности Второй мировой: антропология. У последней мировой войны есть несколько особенностей, существенно и сущностно отличающих эту мировую войну от предыдущих. Одна бросается в глаза сразу: массовая жестокость в основе которой лежит, как заметил Б. де Жувенель, крайнее презрение к человеку. И это понятно. Будучи по-настоящему первой войной масс, а не просто народов, государств или наций (по-настоящему войной наций была война 1914-1918 гг.), последняя мировая война едва ли могла быть иной. И дело не сводится к тому, что поскольку в ней разрушению подлежали не только военные объекты, но и производственные вместе с инфраструктурой, то доставалось и мирному населению. Последнему в той или иной степени, особенно в случаях оккупации, доставалось всегда. Тем не менее, гитлеровская оккупация Европы существенно отличается, например, от наполеоновской (как массовая – от дворянской, контрреволюционная – от революционной, антипросвещенческая/квазиязыческая – от просвещенческой, квазиплеменная – от национальной и т. д.). Речь об ином – о принципиальном изменении отношения к человеку в массовом обществе, о формировании отношения к Homo Sapiens и Homo Christianis не как к личности и даже не как к индивиду, а как к проявлению демо-, антропо– или даже биомассы.

Ст. Лем заметил, что если инквизиция перед тем, как отправить человека на костер, стремилась добиться признания и покаяния – личностного акта, то в концлагерях шло уничтожение не личностей и даже не людей, а человекомассы. Одна человекомасса («они приходят как тысяча масок без лиц». – К. Чапек о саламандрах) уничтожала другую.

Войны наемных армий XVII в. были страшней войн дружин; войны наций XIX – начала XX вв. – страшнее войн наемников. Вторая мировая война стала войной масс, в которой очень трудно было сохранить не только личностное, но и человеческое. Поразительно, насколько большому числу людей, словно услышавших фразу из гашековских «Похождений бравого солдата Швейка» «помните, скоты, что вы люди», это удалось. Пожалуй, именно сохранение многими людьми человеческого следует считать самым мощным гуманитарным результатом войны, которая рассекла между собой и противопоставила не только государства и системы, но рассекла и сами эти системы и государства изнутри, противопоставив человека и массу, Homo Sapiens и Homo Saurus, Homo salamanderis.

Особенности Второй мировой: системология.

Но это – что касается социоантропологического, гуманитарно-экзистенциального аспекта Второй мировой войны. Еще большей ее исторической особенностью был социосистемный аспект. В этой войне к противостоянию главных претендентов на роль гегемона внутри капиталистической системы, добавились, во-первых, открытая борьба одного из капиталистических претендентов (Германии) с антикапиталистическим социумом (СССР), т. е. таким, который пространственно и содержательно находится вне капиталистической системы; во-вторых, скрытое противостояние этого антикапиталистического социума своим капиталистическим союзникам по антигитлеровской коалиции в ходе войны с Германией, и чем ближе к концу войны, тем более острым и менее скрытым становилось это противостояние.

А что же Россия/СССР? Какова её роль в мировых войнах и почему в них она оказывалась на стороне англосаксов? Чтобы ответить на этот вопрос, надо сказать несколько слов о феномене мировых войн.

Ещё раз о мировых войнах за корону капиталистического гегемона: схемы и поправки к ним. Существует несколько, по крайней мере, в западной науке, схем мировых войн в капсистеме. Их можно суммировать следующим образом. Вопрос, кто станет гегемоном капсистемы, решается в тридцатилетних мировых войнах. Первой нередко называют войну 1618-1648 гг., однако, как я уже говорил, в лучшем случае это была «эмбриональная» мировая война; мировой аспект здесь только намечался, присутствовал пунктирно как подчиненный и лишь постепенно набирающий силу элемент в противостоянии Франции и Габсбургов, стартовавшем в 1477 г. и завершившемся в 1750 г. франко-австрийским Версальским договором (еще в 1725 г. Австрия и Франция заключили Венский союз, однако, в войне за австрийское наследство, 1740-1748 гг., Франция и Габсбурги опять сцепились, словно пытаясь в последний раз выяснить вопрос бургундского наследства почти трехсотлетней давности).

С середины XVIII в. этот внутриконтинентальный и династический конфликт уступил место европейскому и мировому соперничеству Англии и Франции как двух торговых империй, настоящим мировым войнам за гегемонию в капиталистической системе («англосаксы не начинают и выигрывают», подталкивая других и чужими руками). Первым настоящим капиталистическим гегемоном, т. е. и политическим, и экономическим (именно такое сочетание характеризует феномен гегемонии в капсистеме) была Великобритания, одержавшая победу над Францией в два раунда: Семилетняя война (1756-1763 гг.) и революционные и Наполеоновские войны (1792-1815), в сумме тоже тридцать лет.

Наконец, в мировых войнах 1914-1918 и 1939-1945 гг. (некоторые историки объединяют их в одну тридцатилетнюю войну ХХ в.), сошлись два претендента на «корону» уходящего гегемона Великобритании – Германия и США, и победили Штаты. Центральным конфликтом в схеме «тридцатилетних войн» считается столкновение между морской и сухопутной (континентальной) державами, верх в которых берёт морская держава в союзе с уходящим морским гегемоном (Великобритания и Голландия, США и Великобритания).

Схема трёх мировых тридцатилетних войн верно, хотя и упрощённо, отражает некоторые важные и интересные черты борьба за гегемонию внутри капиталистической системы. Однако она полностью игнорирует то, что находилось вне этой системы, некий фактор, который был внешним (по крайней мере, по сравнению с главными претендентами на гегемонию) по отношению к капсистеме и тем не менее оказывал решающее влияние на исход войн. Этим фактором была Россия/СССР.

Русский парадокс мировых войн. Именно Россия разгромила считавшегося непобедимым прусского Фридриха II в Семилетней войне; именно она нанесла поражение Наполеону; именно Россия августовским наступлением 1914 г. спасла Париж, не позволив осуществиться шлиффеновскому плану «блицкрига» (возьми немцы Париж и – права Б. Такмэн – исход войны мог быть другим); именно Россия по «принципу каратэ» – с одного удара – уже в 1915 г. вырубила Австро-Венгрию из войны, а по сути и из истории, заставив немцев перебрасывать силы с западного фронта; именно Россия/СССР перетёрла своим пространством и людской массой вермахт, сломав хребет военной машине Гитлера.

Без России/СССР ни Великобритании в 1814 г., ни США в 1945 г. таких побед (а может и побед вообще) не видать. О том, как даже вымотанные, на последнем пределе немцы могут воевать не на два, а на одном фронте или в период относительного затишья на втором, восточном фронте, они показали англосаксам своими мощными наступлениями в первой половине 1918 г. и в декабре 1944 – январе 1945 г. в Арденнах (по мнению военных историков, последнее могло окончиться полной победой Гитлера, если бы он не отказался перенести основную силу удара на фланги).

В войнах за гегемонию в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей словно не желает видеть. Это русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с наполеоновских войн главным и решающим театром этих европейских (по основному составу участников), североатлантических войн было русское, западно-евразийское пространство, как будто нерусской Европе не хватало своего пространства для выяснения вопроса, кто будет главным мировым буржуином, как будто главный экзамен один из претендентов на гегемонию сдавал России (и всегда этот экзамен проваливал). Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) – Россия/СССР. В-третьих, не будучи интегральным, по крайней мере сущностно, по субстанции, элементом капиталистической системы, Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира, евразийский Хартленд по сути определял его судьбу. Выходит, судьба ядра капсистемы в огромной степени определялась некапиталистической или антикапиталистической державой, а судьба мира – евразийским Хартлендом (не случайно англичанин Макиндер в конце XIX в. заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).

Россия, моряки-англосаксы и континенталы: геолюбовный треугольник. Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне англосаксов, морских, а не континентальных (Франция, Германия) держав? При этом, как только мировые войны заканчивались, начиналось сближение России с бывшим противником на континенте (Франция в XIX в.; сотрудничество с Веймарской Германией в 1920-е годы; да и в послевоенный период СССР сначала в 1970 г. заключил договор с ФРГ о неприменении силы и признании границы по Одеру – Нейсе, а уже после этого, в 1972-1973 гг. начал разворачиваться детант в отношениях с США) и в то же время стартовал затяжной геостратегический конфликт с бывшим англосаксонским союзником. И это не только советско-американская «холодная война» 1943/45 – 1989/91 гг., но и русско-британская борьба 1850-х – 1907 гг. Она началась Крымской войной (1853-1856), в 1880-е годы едва не вылилась в вооруженный конфликт в Средней Азии; в 1905 г. англичане руками японцев нанесли поражение России на Тихом океане (в августе 1939 г. Сталин рассчитается с англичанами договором с Германией, повернув этим документом главное направление удара японцев в Азии на британские колонии, а в августе 1945 г. поквитается и с Дай Ниппон – remember 1905 г.!).

Почему континентальные державы – Франция и Россия в XIX в. и Второй Рейх и Россия, а затем Третий Рейх и СССР – не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое «окончательное решение» англосаксонско-державного вопроса? Ведь предпринималось несколько попыток, оказавшихся неудачными. Речь идёт о недолгом (1800-1801) союзе Павла I с Наполеоном, о сближении с Наполеоном Александра I и участии России в континентальной блокаде о попытках навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до «первой германской» и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до «второй»; я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. – июнь 1941 г.). И тем не менее, эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными. Почему?

Очевидный ответ. На первый взгляд, причины очевидны и просты: являясь континентальной державой, и потому заинтересованной в торговле с морской державой, Россия именно с ней вступала в союз; как и Великобритания, Россия не была заинтересована в объединении континентальной Европы. К тому же, не будучи вовлечённой в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими державами. Они, в отличие от западных соседей по континенту, не были для неё прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем; споры о сферах влияния вне Европы – это другой вопрос, он выходил на первый план в межвоенные периоды, когда в самой Европе, в ядре кап-системы всё было относительно спокойно. Прямой угрозой СССР англосаксы, точнее американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального – «холодная война» – противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма. Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией; о значении в последнем случае пространственного фактора, Lebensraum’a я уже и не говорю.

Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны и характеризуют русскую сторону дела. Войны начинала не Россия, а европейские континентальные державы – Франция и Германия. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя по сути на самоубийственную войну на два фронта. Почему?

Ответ неочевидный: Россия – гиперконтинент. На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности России, на который не обращают внимания – по-видимому, он слишком на поверхности, чтобы быть замеченным, – и который регулярно упускали геополитики, особенно те, кто мечтал о континентальном блоке, о блоке континентальных держав. Да, возможно, было бы неплохо если бы Россия/ СССР была континентальной державой, как Франция или Германия. Дело, однако, в том, что Россия таковой не являлась. Континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.

Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны; однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII в. сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала невозможной: «с появлением России (петровской. – А.Ф.) Карл Великий стал уже невозможен» – так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только на относительно короткие исторические промежутки времени, халифами на час. С появлением империи-континента России стало ясно: сухопутные европейские державы суть всего лишь полуостровные – полуостровной характер Европы на фоне имперской России стал вполне очевиден. Или, если эти державы считать континентальными, то Россию в силу её евразийскости следует считать гиперконтинентальной. В любом случае разнопорядковость в «массе пространства» очевидна. Именно она не позволяла создание устойчивого союза, поскольку это был бы изначально (со всеми вытекающими последствиями) неравный союз континента и полуострова (или иначе, гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).

Гиперконтинентальное евразийское «количество» превращалось в геоисторическое качество: ни одна «континентальная» держава принадлежащего Евразии полуострова (части света) «Европа» не могла реально соперничать с гиперконтинентальной державой евразийского масштаба, будь то Россия или СССР. Союз между полуостровным континенталом и континенталом евразийским был рискованным и опасным предприятием для первого: при прочих равных Россия легко могла превзойти или поглотить его. Это очень хорошо понимали Наполеон в начале XIX в. и немцы (Т. Бетман-Гольвег, а затем Гитлер) в начале ХХ в. Так 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег заявил: «Будущее за Россией, она растёт и надвигается на нас как кошмар». В “Mein Kampf” Гитлер писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Под «второй военной державой» Гитлер имел в виду, конечно же, Россию/СССР. Но он опоздал: к моменту его прихода к власти СССР уже был крупной военной державой, потенциально более сильной, чем Третий Рейх в 1933 г.

Показательно, что похожие на гитлеровские слова, только не о Европе, а о Евразии в целом скажет в конце ХХ в. Зб. Бжезинский. США, заметил Long Zbig, имея в виду, как и Гитлер, Россию, не должны терпеть в Евразии никакого государства, способного установить господство на значительной части континента и таким образом бросить вызов США. Ну что же, совпадение симптоматичное.

Итак, любой континентальный сосед или полусосед России, особенно занятый противостоянием или, тем более, войной на западе с англосаксами, не мог чувствовать себя комфортно на востоке – сверхдетерминизм «массы» евразийского пространства. Он рано или поздно срывался на войну, которую проигрывал на заснеженных русских равнинах, и она заканчивалась для агрессоров в Фонтенбло или берлинском бункере.

Гиперконтинентальный характер России – Евразии с выходом к трём океанам (выход к четвёртому, Индийскому, не случайно был постоянным кошмаром для англичан и американцев) превращал Россию в квазиморскую, квазиокеаническую державу. Это качество ещё более усилилось после того как в конце XIX в. в России была построена трансконтинентальная железная дорога, соединившая Питер с Владивостоком и превратившая гиперконтинентальность в трансконтинентальность. Это была уже совсем прямая и явная угроза господству англосаксов на морях – как и немецкая железная дорога Берлин – Багдад, которая, кстати, легко соединялась с русской евразийской магистралью.

Трансконтинент против морских держав, или Русско-Западные войны. Не удивительно, что реально в течение многих десятилетий противостоять России могли не европейские полуостровные карлики, а только морские имперские гиганты, и то после того, как устанавливали свою гегемонию в капсистеме. До этого им приходилось мириться с русским/советским фактором и ограничиваться лишь мелкими уколами и натравливанием неразумных соседей. Но уж после установления гегемонии борьба против России начиналась по крупному. Однако даже в этом случае в противостоянии «государство против государства» Россия/СССР брала верх над своими «морскими» противниками. Так, в 1920-е годы поражение потерпела Великобритания, а в 1975 г. классическая фаза советско-американской «холодной войны» окончилась победой СССР (Вьетнам, Хельсинки), и, как следствие, утратой восточно-побережным сегментом политического класса США своих позиций. Только объединение и концентрация всей системной (а не одно-государственной, пусть даже это гегемон) политико-экономической мощи Запада, ядра капсистемы и наиболее развитых полупериферийных государств способны были склонить чашу весов в пользу англосаксонской Северной Атлантики, и русская Евразия терпела поражение.

Это произошло дважды – в результате Крымской войны (1853-1856 гг.) и «холодной войны» (1945-1991 гг.). Крымская война и «холодная война», особенно в её постклассической, глобальной-для-себя, а не только в себе фаза 1975-1989/91 гг. могут рассматриваться как особый тип войн – русско-западный, евразийско-северо-атлантический (не говоря о таком их компоненте, как социосистемное – капитализм versus антикапитализм – противостояние 1917/1945-1991 гг.).

Первая панъевропейская победа, победа ядра капсистемы над Россией была одержана в Крымской войне. По сути это была первая общезападная война против России, к которой призывали на Западе как реакционеры (архиепископ Парижский), так и революционеры (Маркс), как консерваторы, так и либералы. Тогда война и победа Запада совпали с начинающимся системным кризисом самодержавия, который реформами Александра II удалось отсрочить на несколько десятилетий. Однако несмотря на победу, Западу не удалось тогда сокрушить Россию – она, как заметил У. Макнил, ушла внутрь своих огромных просторов и осталась отдельным миром, в который Запад, несмотря на свое военное и промышленно-экономическое превосходство, не мог проникнуть.

Вторая победа была одержана единым уже глобализирующимся Западом, единым ядром капсистемы, где военно-экономическая мощь США была многократно усилена технико-экономической и финансовой мощью их бывших протекторатов – Японии и ФРГ, превратившихся к началу 1970-х годов в самостоятельные центры силы мировой капсистемы. Сама Америка в 1980-е годы была центром иного по своему качеству, чем в первые тридцать послевоенных лет Запада/Севера, ядра глобализирующейся капиталистической системы – Глобамерикой, кластером, матрицей ТНК (прежде всего англо-американских) в не меньшей степени чем государством; возглавляли Глобамерику агрессивные южный и западный сегменты её политического класса, тесно связанные с военно-промышленным комплексом, ТНК и глобальными финансами («военно-промышленно-интеллектуальный комплекс» – Ч. Джонсон). Такой противник оказался не по зубам СССР, переживавшему к тому же острый системный кризис, включая кризис руководства (США свой структурный кризис 1980-х начали преодолевать благодаря богатству, поднявшейся на более высокий уровень эксплуатации полупериферии и периферии, прежде всего Латинской Америки и Африки, в рамках начинающейся глобализации, а завершили к 1993 г. благодаря крушению СССР).

Комбинация, «волновой резонанс» в коротком временнóм промежутке нескольких факторов – внутреннего системного кризиса, некомпетентности господствующих групп советского общества, их психоисторической неадекватности современному миру, глубокого провинциализма «мышления», которое было преподнесено urbi et orbi в качестве нового, готовности «на́чать» сдавать мировые позиции, лишь бы сохранить власть, а также личное и групповое потребление на «нефтедолларовом» уровне 1973-1983 гг., прямое предательство и сговор с западными лидерами части советского руководства, превращение Запада в Север – финансово-экономический «глобальный Франкенштейн» (М. Уокер), с которым не могло тягаться ни одно государство, даже евразийское, наконец, использование Западом в 1970-е – 1980-е годы против евразийского СССР «китайской карты», континентального азиатского гиганта Китая, который в пунктирно-уменьшенном и не военном, а политико-стратегическом варианте сыграл по отношению к России/СССР ту роль, которую она играла по отношению к Германии в первой половине ХХ в. (теперь англосаксы попытаются разыгрывать «русскую карту» против Китая) – всё это привело к одностороннему выходу СССР из «холодной войны», «мальтийской сдаче» (1989 г.) и поражению: как говорил Тацит, поражение в битве терпит тот, кто первым опускает глаза.

«Холодная война». Дехийо мало пишет о «холодной войне», о послевоенном советско-американском противостоянии. Однако то, что он пишет, требует комментария, которым я ограничусь в освещении данного вопроса. Дехийо рисует следующую картину «холодной войны». В «эпилоге» он пишет, что в 1945 г., как и после Наполеоновских войн, «на Россию…, казалось, надели смирительную рубашку» – это Дехийо представляется естественным. Тем не менее, Россия-«победитель-2» не смирилась с этим (а почему она, победитель, должна была смириться?) и изменила ситуацию в свою пользу, проникнув в сфере техники в «казалось, неприступные владения свободных обществ» (Дехийо по-видимому, полагал, что техника – монополия англосаксов; на самом деле это не так: успехи в создании самой передовой в мире артиллерии во Франции в 1763-1789 гг. под руководством Грибоваля, технические успехи немцев на рубеже XIX–XX вв. и в 1930-е годы, не говоря уже о советских успехах, полностью опровергают подобную точку зрения). С помощью «непрекращающейся «холодной войны», пишет Дехийо, она реализовала «тактику истощения Запада», и над островным положением США нависла угроза.

За исключением последнего тезиса – о нависшей после 4 октября 1957 г. (запуск советского первого в мире искусственного спутника Земли – побочный результат создания межконтинентальной баллистической ракеты, сделавший реальным массированное возмездие в случае американского ядерного удара по СССР) в этой картине всё или почти всё ложь.

В том экономическом состоянии, в котором СССР находился в 1945 г., он никак не мог быть инициатором ни наступательных действий, ни «холодной войны», ни курса на истощение, изматывание Запада, США с помощью гонки вооружений. Инициатором по всем этим направлениям выступили США. 4 сентября 1945 г., уже через день после окончания Второй мировой войны, в США «Меморандумом 329» была поставлена задача «отобрать приблизительно двадцать наиболее важных целей, пригодных для стратегической атомной бомбардировки в СССР и на контролируемой им территории» – речь шла о крупнейших административных и промышленных центрах, прежде всего, о Москве и Ленинграде, которые, согласно Меморандуму, должны были стать новыми Хиросимой и Нагасаки. И это при том, что у СССР не было ядерной бомбы и он никак не мог угрожать США! Т. е. речь шла об агрессии. Именно это рекомендовал сделать всё в том же 1945 г. Объединённый Комитет начальников штабов: нанесение ядерного удара по СССР в том случае, если наша страна начнёт быстро восстанавливать экономику и это станет свидетельством возможности СССР «напасть на США или создать оборону против нашего нападения».

За этим последовала разработка планов ядерного уничтожения СССР: план «Чериотир» 1948 г. (133 атомные бомбы для 70 советских городов), документ «Флитвуд» 1948 г., план САК ЕВП 1-49 и директива СНБ-58 в том же 1948 г., план «Дропшот» (300 атомных бомб для уничтожения 85 % советской промышленности) 1949 г., директива СНБ-68 и т. д. Создание в СССР под руководством Л. П. Берия ядерного оружия перечеркнуло эти планы, однако не прекратило гонку вооружения. Поскольку США и их союзники существенно превосходили СССР по экономическому потенциалу, они наращивали темп гонки, чтобы «сварить» в ней СССР, сломать его. Именно Запад применял к СССР «тактику истощения», а не наоборот. СССР лишь догонял, и к тому моменту, когда был опубликован «Хрупкий баланс» (1962 г.), существенно отставал от Запада, обеспечив в 1957 г. только одно – возможность массированного возмездия. Лишь на рубеже 1960-х – 1970-х годов СССР, обладая намного меньшим ВНП, чем Запад, достиг примерного паритета в вооружениях с ним, чем и вынудил пойти на детант, а к середине 1970-х годов ещё более упрочил своё положение в данном плане. Это совпало с такими успехами СССР на внешнеполитической арене как победа Вьетнама над США (апрель 1975 г.) и Общеевропейское совещание по безопасности и сотрудничеству в Хельсинки (28 июля – 1 августа 1975 г.), признавшее «ялтинскую систему».

О том, что (и как) именно СССР гнался за Западом в гонке вооружений, свидетельствуют факты. Достаточно взглянуть на цифры из таблицы, опубликованной в Ежегоднике 1981 г. Стокгольмским Институтом исследований мира – SIPRI (Yearbook 1981. Appendix 6A. – P.156. Stockholm International Peace Research Institute).

Военные расходы в постоянных ценах (в миллиардах долл., 1978 г.)

Комментарии излишни и думаю, дальнейший спор с тезисами Дехийо о причинах и природе «холодной войны» бессмыслен – всё и так ясно. Обидно, что умный и интересный автор, как только дело дошло до послевоенного противостояния Запада и СССР, утратил объективность и на последних 20-30 страницах скатился до примитивной пропаганды. Это, однако, не умаляет значение его работы в целом, не делает книгу менее интересной, она – хорошее введение в проблематику истории мировой борьбы, которую не только интересно, но также важно и нужно изучать для выработки «зловещего (для противника. – А.Ф.) интеллектуального превосходства». Знание – сила. И то и другое очень понадобится России, чтобы вновь стать субъектом мировой политики, мировой борьбы, поскольку без борьбы нет побед.

 

Великая война: тайна рождения XX века

[4]

 

I

100 лет назад, между 28 июля и 6 августа 1914 г. началась война, которую современники окрестили «Великой» и которая вошла в историю как Первая мировая. Буквально за неделю мир перевернулся. Ему уже никогда не суждено было стать таким, каким он был в течение столетия – с момента окончания Наполеоновских войн.

28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Предыстория известна: 28 июня в Сараево Гаврило Принсип убил наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда. Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум из 15 пунктов. Несмотря на унизительный характер документа, сербы приняли все его пункты, кроме одного, уж слишком явно растаптывавшего их суверенитет. Германский кайзер Вильгельм II вроде бы счел сербский ответ вполне удовлетворительным. Однако австро-венгры 28 июля объявили войну Сербии. Россия как союзница Сербии объявила мобилизацию. Реакция Германии последовала незамедлительно: России в ультимативном порядке было предложено прекратить мобилизацию к 12.00 1 августа. Россия не прекратила, и 1 августа 1914 г. Германия объявила ей войну. Этот день официально считается началом Первой мировой, хотя на самом деле начало растянулось на целую неделю.

3 августа Германия объявила войну Франции; 4 августа Великобритания – Германии. 6 августа в войну с Россией вступила Австро-Венгрия. Так в течение одной недели заполыхала Европа, а затем и весь мир, и это длилось 1568 дней. Как заметил историк Кратвелл, «одна сумасшедшая неделя разрушила мир», со временем втянув в военные действия 33 страны: четыре – центральные державы (ЦД) и их союзники Турция и Болгария – с одной стороны, и Антанта и 26 их союзников, с другой. Эту неделю, однако, добавлю я, готовили почти три десятилетия.

Всего за четыре с лишком года войны было мобилизовано около 70 млн. чел. (численность армий на январь 1917 г. – 37 млн. чел.); протяженность фронтов составила от 2,5 тыс. до 4 тыс. км; прямые военные расходы достигли 208 млрд. долл. – в 10 раз больше, чем стоили все войны с 1793 по 1907 гг. вместе взятые. Неудивительно, что войну 1914-1918 гг. часто называют Великой войной.

Неудивительно? Но ведь Вторая мировая война (1939-1945) многократно превзошла масштаб Первой мировой по всем параметрам. И, тем не менее, Великая – не Вторая, а Первая. А слова, как заметил однажды британский историк Э. Хобсбоум, зачастую свидетельствуют лучше документов. Определение «Великая» адекватно отражает суть того, что произошло, – как в объективном плане, так и, что не менее важно, с точки зрения восприятия произошедшего большими массами людей. Во-первых, Европа как целое уже столетие, со времен Наполеоновских войн, не воевала – не воевала всерьез, тотально. Память об этих войнах давно ушла в прошлое, не говоря о Семилетней (1756-1763) и Тридцатилетней (1618-1648). Отчасти и поэтому войну 1914-1918 гг. назвали Первой мировой, хотя на самом деле она не была первой мировой.

Во-вторых, война 1914-1918 гг., которую я, однако, и далее буду называть Первой, используя привычную, хотя и неправильную, нумерацию, по своим параметрам никак не укладывалась в прежний социальный опыт живших тогда людей, в исторический опыт европейской цивилизации. Этот опыт не мог ни объяснить, ни вместить ее, что вело к психологическим потрясениям. С Первой мировой войной пришли новые вкусы, новая мораль, новый быт; с ней рухнул прежний мир в целом и начал возникать новый. Вторая мировая война была частью, а не нарушением этого нового бравого – «военно-спортивного» – мира, потому-то и не воспринималась как великая. В ней воевали люди ХХ в., готовые к ней психологически. Для них она могла быть страшной, ужасной, но не великой. А в войне 1914 г. воевали люди предыдущего века или в лучшем случае межвекового водораздела.

Первая мировая «вывихнула век», разрушила связь времен, стала разрывом с цивилизацией, которую К. Поланьи назвал «цивилизацией XIX в.», или даже «суицидом» (Е. Ихлов) последней. В Первой мировой родился ХХ век и его человек, а человек XIX в. умер. Или потерялся на всю оставшуюся жизнь, закатился. Первая мировая была закатной войной европейской цивилизации. Эта цивилизация закатилась – в Лунку Истории.

Для людей рубежа хронологических XIX-ХХ вв. Первая мировая стала изгнанием из чего-то похожего (особенно ретроспективно) на рай и что действительно, по сравнению с «длинными двадцатыми» (1914-1933/34), было раем, по крайней мере, для образованных классов, творящих культуру и пытающихся облечь собственные групповые надежды в форму общих социальных мифов. В любом случае европейская история между Седаном и Сараево (как между Ватерлоо и Севастополем) была тем временем, которое вполне может породить «синдром Сидония Аполлинария», и в определённой степени этот синдром соответствовал реальности.

Для людей цивилизации XIX в., воевавших в первой большой войне ХХ в. и расхлебывавших ее последствия по полной программе, она означала утрату их мира, часто без приобретения нового. Такая травма потребовала мощной компенсаторики – социальной, психологической (разгул «ревущих двадцатых») и даже литературно-художественной: как заметил один критик, романы Хемингуэя позволили представителям «потерянного поколения» «быть сентиментальными (скрытая жалость к себе. – А.Ф.) и в то же время ощущать себя мужественно, благородно и трагически». Для людей разрыва времен, хроноклазма такое «воспитание чувств» было естественным. И вызвавшая его война могла быть только великой. По крайней мере, для Запада. У нас же, в России, дело обстоит по-другому.

В СССР Первая мировая (она же «первая германская») Великой не считалась. Причина очевидна: у нас Великая война – единственная, «одна на всех» – Отечественная (она же «вторая германская»), а двум великим войнам не бывать. И психологически это вполне понятно: Первая мировая не только проигрывает Второй мировой в масштабе, но и заслонена от нас ею. 1945 г. ближе к нам, чем 1918 – до сих пор живы ветераны Великой Отечественной. Она культурно-исторически более значима для России/ СССР: во Второй мировой войне угроза для русских была неизмеримо выше, чем во время Первой: немцы Вильгельма II, в отличие от немцев Гитлера, не ставили задачу геноцида русских, физического и метафизического стирания их из истории, окончательного решения русского вопроса.

Если брать не русское, а мировое значение войны 1914-1918 гг., ее роль в судьбах ХХ в., она является Великой не только по субъективным причинам массового восприятия ее людьми (впрочем, массовые субъективные чувства – фактор объективный и весьма подверженный материализации), не только по своему характеру, но и по своим результатам. Начать с того, что Вторая мировая война – лишь следствие Первой, а не самостоятельный феномен. Если Вторая мировая определила вторую половину ХХ в., то Первая задала весь этот век, включая Вторую мировую, определила его, расставила фигуры (после – лишь перестановка, развитие партии, миттельшпиль). Именно война 1914-1918 гг., а не война 1938-1945 гг. закрыла целую эпоху, начавшуюся в 1789 г. Именно эта война стала началом крутого мирового поворота, органичным элементом которого была мировая война 1938-1945 гг.

Я убежден, что началом Второй мировой войны следует считать не 1 сентября 1939 г., а 28 сентября 1938 г. – дату Мюнхенского сговора. Этот сговор Великобритании, Франции и Италии по сути не просто отдавал Чехословакию на растерзание Гитлеру, обеспечивая его мощным военно-промышленным комплексом, выводя на границу, т. е. в непосредственный контакт с СССР и подрывая намеченный именно на вторую половину сентября 1938 г. антигитлеровский заговор немецких генералов («сохраняя мир, мы спасли Гитлера», – заметил Н. Хендерсон; одна поправка: британцы сохраняли мир для себя, готовя войну для Германии и СССР), он делал много больше. Во-первых, по своему содержанию это было создание антисоветского военно-политического блока, эдакого протоНАТО с Великобританией в качестве организационного и финансового центра-мозга и нацистским рейхом в качестве военного кулака. Во-вторых, это был формально узаконенный акт агрессии четырех держав против суверенного государства с прицелом на мировую войну, которая должна была начаться нападением Гитлера на СССР и разгромом последнего, а затем разгромом Гитлера англо-французами. Британцы, прежде всего Черчилль, прекрасно понимали, что и зачем они делают. Более того, они это и не особенно скрывали.

Накануне визита Чемберлена к Гитлеру в Берхтесгаден 14 сентября 1938 г. (этим визитом британцы удерживали фюрера в Альпах – в Берлине против него готовился заговор, т. е. спасали его: он был нужен для реализации проекта «мировая война») Черчилль написал письмо фон Клейсту, участвовавшему в заговоре. В письме Черчилль, в частности, писал: «Я уверен, что пересечение немецкой армией или авиацией чехословацкой границы приведет к возобновлению мировой войны. […] Такая война, начавшись, будет вестись как последняя – до горького конца, и мы должны думать не о том, что случится в первые месяцы войны, но о том, где мы все окажемся в конце третьего или четвертого года». Далее Черчилль писал, что Вели кобритания и другие «демократические нации», невзирая ни на какие потери, сделают все, чтобы сокрушить агрессора, т. е. Гитлера, и победить.

По сути, своим письмом Черчилль объяснял генералам-заговорщикам следующее: во-первых, не надо лезть со своим заговором, не надо мешать захвату Чехословакии Гитлером. Во-вторых, этот захват будет означать де-факто начало новой мировой войны (к которой и подталкивала его определенная часть британской верхушки – очевидные поджигатели войны). В-третьих, война продлится 3-4 года и станет ловушкой для Гитлера – рейху, измотанному войной с СССР, англосаксы и французы нанесут поражение.

Ясно, что заговор не состоялся – британцы его сорвали, зато через две недели состоялся Мюнхен, открывший путь к мировой войне и в этом смысле ставший ее началом.

Крутой поворот, который я упомянул выше, окончился в 1989-1993 гг., получив югославский кризис 1999 г. в качестве эпилога или даже post scriptum’а. Все большее число историков (кстати, и Черчилль придерживался такой точке зрения) вообще объединяют две мировые войны ХХ в. в одну – «тридцатилетнюю», из которой (прав Гераклит: война – отец всего), подобно геополитическому ребенку из мир-яйца с картины Дали 1943 г., родился ХХ век (весьма символично: геополитический ребенок на картине появляется из Северной Америки!).

При таком подходе началом исторического, а не хронологического века и целой эпохи, историческим поворотом становится именно Первая мировая война и ее главный краткосрочный результат – русская революция. В результате Великой войны окончательно рухнули четыре империи – Российская, Германская, Австро-венгерская и Османская; еще одна империя – Британская – вышла на финишную прямую, хотя внешне именно 1920-1930-е годы казались пиком ее могущества. После войны возникла новая социальная система – коммунистическая, а у капсистемы появился если еще не новый гегемон, то новый лидер – США, которому за время войны задолжали все промышленно развитые страны, включая Британию; начался самый настоящий «закат Европы», анонсированный Освальдом Шпенглером в 1918 г.

Первая мировая война ХХ в. стала поворотом в истории капсистемы: она во многом изменила отношения центра и периферии, тип капиталистической экспансии, стратегию как буржуазии, так и антисистемных сил, соотношение сил между государством и господствующими классами, между капиталом и трудом. В ней со всей очевидностью выявились значение, сила и – порой – бессилие тайных межгосударственных союзов, теневых политических структур (например, Комитета имперской защиты Великобритании 1906-1914 гг. – неподконтрольной парламенту структуры) и того, что неудачно именуют «мировой закулисой» (Ленин называл это «международным переплетением клик финансового капитала»). Война 1914-1918 гг. привела к серьезнейшим изменениям в управлении экономическими и общественно-политическими процессами, способствовала социальной интеграции развитых обществ, заложила основы welfare state, фундамент развития корпораций, профсоюзов и отчасти даже организованной преступности; она резко ускорила развитие техники, прежде всего военной. Война 1914-1918 гг. была первой, в которой массовая «индустриализированная» пропаганда играла важнейшую роль. Нелишне напомнить, что СМИ всех великих держав очень быстро убедили население и даже оппозиционные партии в том, что они стали жертвой агрессии; правительства представили своих противников как угрозу державности, а левые партии (России и Германии) страны – своих противников как угрозу революции.

Иными словами, Первая мировая перенагружена как историческим содержанием, так и историческими последствиями. Увы: несмотря на это у нас до сих пор она известна недостаточно, воспринимается скорее как некая архаика, мало относящаяся к историческому ХХ веку и, уж тем более, к нашим дням.

 

II

В настоящей статье я хочу предложить читателю «взгляд с высоты» на Первую мировую войну и, самое главное, на механизм ее возникновения, сопоставив системные и субъектные факторы этого процесса. Но сначала – пояснение, что такое системные и субъектные факторы.

У нас часто говорят о другой паре – «объективные» факторы versus «субъективные». Под первыми разумеют социально-экономические предпосылки, массовые процессы, классы; под вторыми – наличие организаций и структур, их интересы и цели. Противопоставление это носит ошибочный характер, оно стихийно или намеренно скрывает реальность и ее главных действующих лиц, объективно выступая чем-то вроде криптоматики.

Противопоставление «объективный – субъективный» закрепилось с «легкой руки» Ленина – большого практика, но не слишком сильного теоретика и даже логика (о последнем, помимо прочего, свидетельствует «четверка» по логике – единственная в гимназическом дипломе). «Субъективный» означает нечто относящееся к внутренним переживаниям и представлениям субъекта, причем только индивидуального. Представления коллективного субъекта, обусловленные его интересами и реализующиеся им в качестве его воли – это что угодно, но не субъективный фактор; это уже фактор субъектный, а затем – системный, т. е. системно-субъектный. Классовый интерес – это что, нечто субъективное или все же объективное? По-моему, объективнее не бывает. Субъективное – это частно-индивидуализированный элемент субъектного, причем последнее не менее объективно, чем системное. Организации, выражающие и реализующие классовые интересы – это что, субъективный фактор? Если некая сила воплощает в концентрированном виде долгосрочные и целостные характеристики класса или системы, представляет их, действует на их основе – это не объективный фактор? Что же тогда объективный?

Так называемые «социально-экономические предпосылки» сами по себе не являются силой, на то они и предпосылки, условия, причем чаще всего необходимые, но еще не достаточные. Я уже не говорю о массовости – мир понятие не количественное, а качественное. «Больше» – «меньше» определяется не числом: тысяча овец и стая волков – кто здесь «большинство», а кто «меньшинство»?

Мне уже приходилось писать об этом в «De Conspiratione», но в силу важности повторю. «На самом деле речь должна идти не об объективных факторах, а о системных и субъектных – и те, и другие объективны, но при этом, один из аспектов субъектного фактора – субъективный. Субъектный фактор представляет собой целенаправленную деятельность субъекта по достижению своих целей, реализации планов и интересов на основе учета, контроля и управления социально-историческим процессом, а с определенного времени – на основе проектирования и конструирования этого процесса. Последнее невозможно без знания системных законов истории, которые становятся законами действия субъекта.

Новоевропейская наука об обществе была системоцентричной. Попытка Маркса разработать теорию исторического субъекта и превратить ее в науку успехом не увенчалась. Впоследствии эта линия теории Маркса продолжения не нашла – субъектное было сведено к субъективному, приобретая характеристики чего-то второстепенного. В результате из поля зрения исчезли очень важные агенты исторического изменения, а сами эти изменения стали изображаться как филиация одной системы из другой, одного комплекса «объективных факторов» из другого. В результате из истории исчез субъект как ее творец. Одна из главных задач нынешнего этапа развития знания об обществе – не просто вернуть субъекта, но разработать субъектоцентричную науку и синтезировав ее с системоцентричной создать полноценную, многомерную субъектно-системную науку.

Изучение субъекта и субъектности – задача более сложная, чем изучение и анализ систем. Во-первых, если системы более или менее открыты, то деятельность многих субъектов носит закрытый характер – и чем серьезнее субъект, тем более он закрыт; о тайных обществах (ложах, орденах, клубах) я уже не говорю. Во-вторых, существуют транссистемные субъекты, переходящие из одной социальной системы в другую и оказывающиеся как бы над системами. Так, христианская церковь как крупнейшая религиозно-политическая и финансово-экономическая структура присутствовала в античной, феодальной и капиталистической системах и, скорее всего, будет так или иначе присутствовать в посткапиталистической. Помимо христианской церкви к транссистемным субъектам относится ряд орденских структур.

Современная наука об обществе ориентирована не только на системы, но и на открытые структуры. В то время как структуры закрытого типа, исторически реализующие себя в качестве особых субъектов, практически не попадают в ее «створ», а их изучение нередко квалифицируется как нечто ненаучное, как конспирология. В связи с этим одна из задач нынешнего этапа развития рационального знания об обществе – разработка области знания, посвященной закрытым структурам как особому историческому субъекту, синтез эпистемологического поля, изучающего теневые стороны общества, с тем, которое изучает «фасад», т. е. опять же создание полноценной многомерной науки без «белых пятен» и признаков когнитивной инвалидности».

Анализ субъектного фактора важен для понимания всей истории, но особенно он важен для европейской и мировой истории последних столетий, когда с капитализмом и воплощающими целостные и долгосрочные интересы его верхов организациями возник феномен закрытых наднациональных структур мирового согласования и управления и возможность проектно-конструкторского подхода к истории. Со всей очевидностью этот подход проявился в кризисах, войнах и революциях последнего столетия, в частности – в Первой мировой войне. Соответственно в настоящей статье сначала мы вкратце пройдем по некоторым дискуссионным вопросам изучения Первой мировой, затем обратимся к системным предпосылкам, ну а после перейдем к самому важному – к предпосылкам субъектным, к субъекту, запланировавшему, подготовившему и развязавшему войну.

Последнее по счету, но не по значению: Первая мировая война стала пиком эпохи «водораздела» (1870-1925/29). Мы сегодня тоже живем в водораздельную эпоху, начавшуюся в 1991 г. Время словно сворачивается «листом Мебиуса» и мы вступаем в мир, во многом похожий на «водораздельную» эпоху конца XIX – начала ХХ в., только намного более опасную, хотя в основном с теми же «поджигателями и заговорщиками». А врага надо знать в лицо.

 

III

Один из дискуссионных вопросов о войне 1914-1918 гг.: война – случайность или закономерность? Случайность, отвечает, например, известный историк Дж. Киган; войны никто не хотел, поэтому она не была неизбежной, к ней привела цепь трагических случайностей, которых можно было избежать. О том, что ни одна из держав не хотела общеевропейской войны в духе «второго издания» Наполеоновских войн, пишут также С. Фэй, Б. Такмэн и др. «Ни одна из держав не желала европейской войны», – подчеркивает С. Фэй. Да, европейской затяжной войны не желала, а вот против быстрой, «маленькой, победоносной», типа франко-прусской, способной решить внешние проблемы и приглушить внутренние, выпустить социальный пар, ничего не имела против. И это меняет как ситуацию, так и оценку. Впрочем, запомним: великие державы, большая часть их истеблишмента большой войны не хотела.

Итак, вроде бы серьезной войны не хотели. Возможно. Тем не менее, многие ждали, а некоторые просто были уверены в ее неизбежности. Вильгельм II в мемуарах пишет, что весной 1914 г. на вопрос своего гофмаршала о планах на лето, Николай II ответил: «Я останусь в этом году дома, так как у нас будет война». Лидер эсеров В. М. Чернов вспоминает: в январе 1914 г. в Париже Пилсудский сделал доклад, в котором говорил, что в ближайшем будущем произойдет конфликт между Россией и Австро-Венгрией из-за Балкан; в результате возникнет общеевропейская война, в которой сначала потерпит поражение Россия, а затем – Германия и Австро-Венгрия от объединенных сил англосаксов и Франции. Аналогичные мысли высказывали некоторые банкиры по обе стороны Атлантики, которые впоследствии не только сорвали огромный экономический куш в ходе войны, но и активно воплощали в ней свои геоинженерные планы; впрочем, как выявилось в среднесрочной перспективе, скорее неудачно. Есть правда в словах Дж. Сороса о том, что Большие Деньги делают историю, но не менее верно и то, что порой Большая История делает (в смысле: уделывает) Большие Деньги.

Если трагические случайности выстраиваются в цепь, то это уже система; системная заинтересованность превращает выстрел в системное явление. Хотя, разумеется, чем сложнее и масштабнее историческое явление или событие, тем сложнее установление причин и реальной связи между ними и следствиями. В этом плане предпочтительнее говорить о «причинно-следственных рядах» (А. А. Зиновьев), их переплетениях и комбинациях, в которых следствия из одного ряда оказываются причинами в другом и образуют странное явление причинноследствия, в анализе которого линейные подходы не срабатывают. Взаимопереплетения могут быть столь многообразными, что адекватное понимание процесса оказывается возможно, во-первых, лишь на уровне целого, посредством «целостного анализа», который часто подменяют многофакторным; во-вторых, в долгосрочной, временнóй перспективе, как сказал бы Ф. Бродель, «dans une très – très longue durée».

Кроме того, в эпохи кризисов и революций, когда время предельно уплотнено, меняются исторический масштаб, роль и значение случайностей и закономерностей: то, что именуют «случайностью», «ролью личности», «значением человеческого фактора» и т. д. обретает – на короткий срок, впрочем, и этого достаточно, – макроисторическое измерение. Событие есть реальное бытие кризисно-революционных эпох. Движение системы, оказавшейся в точке бифуркации, может определить легкий толчок, взмах крыла бабочки, закрытие маленькой школы в аббатстве Браунау, выступление с броневика, наконец, выстрел недоучившегося студента, короче говоря, любая ошибка, а то и просто глупость. Бисмарк, заметивший когда-то, что какая-нибудь проклятая глупость на Балканах спровоцирует новую войну, продемонстрировал качества не только провидца-практика, но и системно-исторического мыслителя-теоретика. Здесь также необходимо отметить, что условия для «глупости» и для ее взрывного общеевропейского потенциала начали создаваться западными державами под руководством Великобритании во время Берлинского конгресса 1878 г. Отменив выгодные для России сан-стефанские соглашения 1877 г., этот конгресс, в котором Запад в целом и прежде всего британцы (в лице умело блефовавшего Дизраэли), завязали такой узел противоречий на Балканах, который уже невозможно было распутать, только разрубить. Чем? Например, войной.

В сложившейся к 1914 г. ситуации в результате европейских и мировых изменений, произошедших с 1870 г. или даже с середины 1850-х, когда англо-французы с молчаливого одобрения австрийцев и даже пруссаков начали войну с Россией, общую войну действительно могло вызвать любое острое событие, особенно если имелся субъект, заинтересованный в этом и готовивший это в течение десятилетий, нагнетая напряженность обстановки. А она уже в 1890-е годы была иной, чем в 1860-е или даже в 1870-е. Достаточно сравнить четыре наиболее известные романа Жюля Верна, написанные на рубеже 1860-1870-х гг. и психологически подводившие итог «эпохе оптимизма» 1830-1860-х гг., и четыре наиболее известных романа Герберта Уэллса, написанные во второй половине 1890-х годов – страх перед низами-морлоками, перед войной миров и т. д. Ну а «Будет скоро тот мир погублен, / Посмотри на него тайком» (М. Цветаева) – это просто знак на стене. Разумеется, история не есть фатально-автоматический процесс. Но она – процесс закономерный. Тем более, что мировые войны за гегемонию носят регулярно-циклический характер и так называемая, как уже говорилось, «Первая мировая» – вовсе не первая.

 

IV

С вопросом о «случайности – неизбежности» Великой войны тесно связан другой: кто виноват? Поскольку историю пишут победители, то уже в 1918 г. главным виновником была объявлена Германия (ст. 231 Версальского договора). Эту версию («версальскую»), впрочем, сразу же оспорили немцы. Речь идет о «письме профессоров» – замечаниях к докладу Комиссии союзников и ассоциированных стран по вопросу ответственности за начало войны, написанные М. Вебером, Г. Дельбрюком, М. Г. Монжелой и А. Мендельсоном-Бартольди. Они основную вину возложили на переживавшую далеко не лучшие времена Россию, на Британию духа не хватило.

В начале XXI в. появились работы (что показательно – британских авторов), в которых тоже была сделана попытка прямо или косвенно перевести стрелки на Россию и ее обвинить в возникновении войны. Попытки эти, которые совпали с кампанией уравнивания СССР с Третьим рейхом в плане вины за развязывание Второй мировой войны, оказались несостоятельными.

Непросто обстоит дело и с классовой интерпретацией механизма развязывания войны: вовсе не все группы капиталистов хотели войны, равно как этого хотели далеко не все политики государств, вступивших в смертельную схватку. Первая мировая война и ее канун со всей очевидностью продемонстрировали всю нелинейность и неоднозначность финансово-политических связей. Например, в начале ХХ в. французские финансисты хотели сотрудничать с немецким капиталом, а политики были против. Немало финансистов в Великобритании, понимавших, что в результате войны их страна из кредитора превратится в должника США, не жаждали, мягко говоря, войны. Против войны была и большая часть парламентариев – ниже мы увидим, как их «сделало» активное меньшинство поджигателей войны. Были противники войны и среди немецких промышленников. В то же время многие немецкие политики и многие американские финансисты приветствовали ее. Господствующий класс мировой капсистемы – класс не однородный и не сводимый к буржуазии, так же как капиталистическая собственность не сводится к капиталу. Все сложнее, и сложность эта еще более усиливается наличием, с одной стороны, национальных государств с протекающими в них массовыми процессами, с другой – закрытых наднациональных структур мирового согласования и управления.

Первая мировая война продемонстрировала еще одну очень важную черту, косвенно связанную и с вопросом о ее неизбежности, и с вопросом «кто виноват?». Речь идет о несоответствии практически во всех странах «человеческого материала» на уровне государств и парламентов, происходившим в мире событиям и тем задачам, которые возникали и которые надо было решать. Итальянский историк Л. Альбертини, характеризуя события лета 1914 г., прямо пишет о несоответствии между интеллектуальными и моральными способностями тех, кто принимал решения, и сложностью и важностью возникших проблем. Прочтя эту мысль Альбертини, я вспомнил, что, например, Германия оказалась заложницей не просто архаической, но исторически почти обреченной Австро-Венгрии. Ведь благодаря своей внешней политике Второй рейх должен был рано или поздно расплачиваться за контрпродуктивные попытки своего все менее адекватного современному миру союзника сохраниться в этом мире. Более того, эта жесткая связь делала Германию предсказуемой и уязвимой: чтобы «уронить» Второй рейх, достаточно было «подтолкнуть» Австро-Венгрию тем или иным способом, какой-нибудь «глупостью» или тем, что удалось закамуфлировать в качестве таковой.

Накопившиеся за десятилетия результаты совокупных усилий европейских держав благодаря кумулятивному эффекту приобрели к 1914 г. новое качество и такой размах, что с трудом поддавались индивидуальной оценке теми, кто сформировался на решении задач на порядок проще. Отсюда попытки решить частные и сиюминутные внутренние и внешние проблемы таким путем, который стразу же создавал почти неразрешимые общие проблемы. Иными словами, помимо интересов определенных групп за августом 1914 г. стояла системно, исторически обусловленная неспособность действовавших на государственном уровне многих политиков конца XIX в. адекватно оценивать и прогнозировать качественно изменившуюся ситуацию и принимать соответствующие ей решения. Если к этому добавить внутреннюю нестабильность европейских держав и нарастающую напряженность между ними, то вероятность неадекватных решений, в том числе ведущих к войне, увеличивается на порядок, особенно если процесс направлять. Но это – подчеркиваю – системно обусловленный факт, фиксируя который я хочу сказать следующее. В «версальской версии» содержится значительная доля правды. Однако далеко не вся правда. Для меня как в методологическом, так и в моральном плане важна позиция Гюстава Ле Бона. Он заметил, что в 1914 г. именно Германия уронила в наполненную до краев чашу ту каплю, из-за которой все пролилось; но, продолжил Ле Бон, для объективного исследователя главный вопрос не в том, кто влил последнюю каплю, а кто наполнил чашу до краев, сделав войну неизбежной.

 

V

XIX век был (в целом) веком британской гегемонии в капсистеме, пик этой гегемонии приходится на 1815-1871/73 гг. Победа Пруссии над Францией нанесла удар по психологической составляющей британской гегемонии (здесь имеется в виду открытый эффект, об эффекте на закрытом уровне будет сказано позже). Уже в 1871 г. в Лондоне был опубликован политико-фантастический рассказ полковника Чесни «Битва при Доркинге», сюжетом которого была высадка немецкой армии в Англии. Это свидетельствовало об утрате гегемоном психологической уверенности, драйва, а война с бурами (1899-1902) породила еще большую имперскую неуверенность и стремление к экстраординарным мерам по спасению британского доминирования в таком мире, где стремительными темпами растет конкуренция со стороны Германии и США. В 1873 г. начался мировой экономический спад, который продлился до 1896 г. и во время которого Британия стала утрачивать свои экономические и стратегические позиции, а Германия в Европе и США резко двинулись вперед. Период гегемонии сменился периодом соперничества, который завершится в 1945 г.

Мировая капсистема устроена таким образом, что в ней чередуются периоды гегемонии какой-либо одной страны в экономике и политике и периоды соперничества за корону гегемона. Пик периодов соперничества – мировые «тридцатилетние» (1618-1648; 1756-1763 + 1792-1815; 1914-1945 годы) войны. Wargasm, как сказал бы покойный директор Гудзоновского института по предсказанию будущего Герман Кан. Антагонистами в таких войнах внутри самой капсистемы выступали морская держава (англосаксы – Великобритания, США), с одной стороны, и континентальная (Франция, Германия), с другой. Период соперничества, начавшийся в 1870 и завершившийся в 1945 г., отмечен противостоянием Германии и англосаксов в капсистеме.

Итак, с 1870-х гг. мир вступил в новую эпоху соперничества, и наиболее дальновидные представители британского истеблишмента – Родс, Стэд, Милнер и другие – почувствовали это и уже в 1890-е гг. открыто заговорили о необходимости англо-американского союза перед лицом нарастающей германской угрозы. Обсуждался вопрос создания союза англоговорящих народов, и Родс даже готов был перенести его столицу в Вашингтоне – подальше от «сумрачного германского гения» с лицом Бисмарка, Шлиффена и Круппа.

Германия в последней трети XIX – начале ХХ в. политически был намного активнее, по крайней мере, внешне, чем США, которые даже в 1914 г. заявили о своем нейтралитете (вопреки призывам бывшего президента Т. Рузвельта к активизации действий). Америка ставила на «стратегию доллара», на достижение гегемонии финансово-экономическим путем; жизнь показала: только экономическим нельзя, нужны «кровь, пот и слезы».

Последняя треть XIX в. внесла изменения не только в мировую политическую ситуацию, но и в экономическую. Старый, относительно «мирный», внутренне ориентированный (индустриализация) капитализм 1830-1860-х гг. не только исчерпал свои возможности, но и породил такие потребности, удовлетворение которых потребовало от капитала (и государства) создания новой экономической структуры. На черновую работу ушло около 50 лет, и голландский историк Я. Ромейн назвал эту эпоху «водоразделом». Главной чертой «водораздельного» мира стала экспансия нового типа, получившая название «империализм».

Бурное экономическое развитие «длинных пятидесятых» (1848-1867/73 гг.) с его заводами и фабриками, железными дорогами, золотыми и алмазными приисками, каучуковыми плантациями, производством зерна и многим другим потребовали резкого увеличения капитала и расширения рынков сбыта. «Эпоха капитала» (Э. Хобсбаум) (1848-1875) потребовала «эпохи империи» (1875-1914). Отсюда – начало нового – последнего – раунда колониальной экспансии, нового передела мира.

За последние 20 лет XIX в. Великобритания увеличила свои колонии до 9,3 млн. кв. миль с населением 309 млн. чел.; Франция – до 3,7 млн. кв. миль с населением 54 млн., а вот Германия приобрела лишь 1 млн. кв. миль колоний с населением 14,7 млн. чел. К началу ХХ в. раздел мира завершился. На вопрос адмирала Тирпица, не опоздала ли Германия принять участие в заканчивающемся разделе мира, можно ответить утвердительно. Помимо экономических причин, раздел мира подстегивали и социально-политические. Чтобы замирять трудящихся своих стран в условиях прогрессирующей индустриализации и роста социалистического движения, господствующим группам и правительствам европейских держав приходилось идти на социальные уступки. То была цена социального мира, а средства черпали главным образом из колоний. «Если вы хотите избежать гражданской войны, – писал Родс, – вам следует стать империалистами». Расовое единство должно было сгладить классовые противоречия – так, в частности, считал и Дизраэли, который перенес на английскую почву традиционные еврейские представления о расе и ее чистоте. Ну а для обеспечения классового мира на основе расового единства огромное значение имели прибыли, получаемые из колоний и полуколоний.

Положение Германии и в этом плане было хуже, чем таковое Великобритании или Франции; колоний у нее было мало, территория относительно невелика, а население росло очень быстро. Достижение мирового господства или хотя бы превосходства (и то, и другое объективно грозило столкновением с Великобританией) становилось проблемой не только внешней, но и внутренней политики Второго рейха. Немцы могли рассчитывать только на передел, и их военно-экономический потенциал позволял им надеяться на успех.

Вот некоторые цифры, характеризующие соотношение потенциалов Германии и Британии, отставание последней.

В 1900 г. англичане произвели 5 млн. тонн стали, немцы – 6,3 млн.; в 1913 г. англичане – 7,7 млн., немцы – 17,6 млн. (правда, США произвели соответственно 10,3 млн. т и 31,8 млн. т; а вот Россия – 2,2 млн. т и 4,8 млн. т). Потребление энергии: 1890 г.: Британия – 145 млн. метрических тонн угольного эквивалента, Германия – 7,1 млн.; 1913 г. – 195 млн. и 187 млн. (США – 147 млн. и 541 млн., Россия – 10,9 млн. и 54 млн.). Еще более впечатляют в англо-германской дуэли цифры совокупного промышленного потенциала (за 100 % взят уровень Великобритании 1900 г.). 1880 г. – 73,3 у Великобритании и 27,4 у Германии; 1913 г. – 127,2 и 137,7 соответственно (у США – 46,9 и 298,1, у России – 24,5 и 76,6). Доля в мировом промышленном производстве: 1900 г.: Британия – 18,5 %, Германия – 13,2 %; 1913 г.: Британия – 13,6 %, Германия – 14,8 % (США – 23,6 % и 32 %, Россия – 7,6 % и 8,2 %). Темпы роста промышленного производства в 1870-1913 гг. у Германии – 4,5 %, у Великобритании – 2,1 %; экспорта – 4,1 % и 2,8 % соответственно.

 

VI

Неудивительно, что в 1890-е годы в Великобритании появляются две книги – М. Шваба и Ю. Уильямса (последняя с красноречивым названием: «Сделано в Германии»), в которых показан бурный экономический рост Германии и относительный упадок Британии. Книги подводили читателя к выводу: мирным, экономическим путем Британии не выиграть борьбу с Германией, которая из Grossmacht стремительно превращалась в Weltmacht. Для победы требовалась предельная концентрация всех сил или, как напишет в опубликованном 2 сентября 1914 г. в «Times» стихотворении Киплинг,«железная жертвенность тела, воли и души». Только так можно было компенсировать постепенно нарастающее отставание в экономике. Ну и, конечно, русской кровью – как и в войне с Наполеоном, а позднее – с Гитлером.

Для британцев самым непереносимым, страшным в росте германской мощи было то, что немцы наращивали свою морскую мощь. «Первенство Германии на море не может быть совместимо с существованием Британской империи» – это слова одного из руководителей английского Foreign Office. Показательно признание Ллойд-Джорджа: «Строительство германского флота в значительной степени вызвало мировую войну». С ним согласен немецкий адмирал Шеер: из-за строительства германского флота «Англия почувствовала себя в опасности и увидела в нас соперника, которого следует уничтожить любой ценой».

Действительно, гонка морских вооружений (с 1889 и особенно с 1904-1907 гг., с «дредноутной революции») привела к тому, что германский военный флот стал самой серьезной угрозой Британии со времен Трафальгара. Поэтому, писал накануне Первой мировой войны блестящий русский военно-стратегический и геополитический мыслитель А. Е. Едрихин-Вандам, главная цель английской стратегии «состоит в том, чтобы уничтожить торговый и военный флот Германии, отнять у последней ее, хотя и бедные сами по себе, но являющиеся своего рода передовыми постами, колонии и нанести ей на суше такой удар, после которого, ослабленная духовно и материально, она не могла бы возобновить своих морских предприятий в течение долгого времени в размерах сколько-нибудь значительных и никогда в нынешних.

…главная цель Англии состоит в том, чтобы отбить наступление Германии на Океанскую Империю на Атлантическом океане, как было отбито (руками Японии – А.Ф.) наступление России на Тихом».

Германский вопрос стал вопросом сохранения британской гегемонии – наряду с русским вопросом. И, как совершенно верно заметил А. Е. Вандам, решить этот вопрос путем схватки флотов двух стран на Северном море было невозможно. Требовалась «общеевропейская война». Но как организовать такую войну? Где запалить бикфордов шнур? И Вандам – еще до ее начала – отвечает: на Балканах сложилась взрывоопасная ситуация, и Великобритания, «пользуясь огромным влиянием на Балканах и в известных сферах Австрии… будет стремиться к тому, чтобы сделать из этих событий завязку общеевропейской войны, которая, еще больше, чем в начале прошлого столетия опустошив и обессилив континент, явилась бы выгодной для одной Англии». Впрочем, как выяснилось впоследствии, британцы сработали на другого, заокеанского англосакса, который тоже был заинтересован в общеевропейской войне, чтобы сокрушить империи, включая Британскую.

Общеевропейская война, успешная для британцев, возможна, писал далее Вандам, лишь «при непременном участии России и при том условии, если последняя возложит на себя, по меньшей мере, три четверти всей тяжести войны на суше». Иными словами, решающую роль в англо-германской борьбе должна была сыграть Россия, причем на стороне Англии, а не Германии. Почему?

Начать с того, что кроме британско-германских, существовали русско-германские противоречия, прежде всего экономические; Россия была нужна Германии как источник сырья и рынок сбыта; наконец, как пространство. Но дело не только в них.

Если Великобритания опасалась Германии, то Германию все больше охватывал страх перед Россией. 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег писал: «Будущее за Россией, она растет и растет и надвигается на нас как кошмар». Немецкая правительственная комиссия, посетившая Россию во время столыпинских реформ, пришла к выводу: после их окончания, через десяток лет война с Россией будет непосильна, а еще через десяток лет по промышленному и демографическому потенциалу Россия обойдет крупнейшие европейские державы вместе взятые.

Я полагаю, что это завышенная и слишком оптимистичная оценка как сама по себе, так и по абстрагированию экономики и демографии от социальной и политической структур. Последние в России начала ХХ в. имели не так много шансов (а с учетом международной ситуации совсем мало) эволюционно выдержать тот «экономический прогресс», усиление которого предсказывали в Европе. Хрупкая социальная структура с трудом выдерживала экономический «прогресс» с его диспропорциями. Однако в любом случае в Германии нарастал страх перед Россией. Там в начале 1910-х гг. понимали: если воевать с Россией, то сейчас, ибо с каждым годом Россия становится сильнее, и через 5-10 лет с этим колоссом не поспоришь. (Подчеркиваю, это вовсе не означало неизбежности немецкого нападения на Россию.)

Те, кто считает, что Россию и Германию в 1914 г. стравили, правы. Однако не надо забывать, что между странами, где правили «Вилли» и «Ники», существовали экономические и (опосредованно) политические противоречия – иначе стравить не получилось бы. Другое дело, что эти противоречия не были фатальными, они были намного менее острыми, чем англо-германские и франко-германские, но их можно было использовать, особенно с учетом вовлеченности России и главного союзника Германии – Австро-Венгрии в балканские дела. Уверен: даже если бы Россия и Германия оказались в союзе, рано или поздно между ними развернулась бы борьба, как это произошло в 1941 г. после почти двух лет «дружбы». Континентальной и транс(гипер)континентальной, каковой была Россия, державам договориться практически невозможно, мечта Хаусхофера о «континентальном блоке» – увы – едва ли осуществима. По крайней мере, до сегодняшнего дня. И все же, повторю вместе с британским историком А. Дж. П. Тэйлором: противоречия между Великобританией и Германией были намного более острыми, чем русско-немецкие. Россия не была гегемоном капсистемы, на трон которого претендовала Германия, а Великобритания была. Россия не была претендентом на роль гегемона капсистемы, а Германия была. При таком раскладе с какой стати России поддерживать гадившую ей весь XIX век «англичанку» – своего главного врага? Стать простая, называется – «экономика».

Некоторые экономические противоречия с Германией, возникшие в 1890-е годы, заставили Россию пойти на политическое и экономическое сближение с Францией, чей финансовый капитал пошел в Россию. (Другой вопрос, кто заставил Францию пойти на сближение с Россией – об этом ниже.) В результате к 1914 г. Россия оказалась экономически, а следовательно и внешнеполитически пристегнута и к Франции, тесно связанной с Великобританией, и к этой последней, т. е. с «экономико-политическим концерном Антантой» (А. Богданов), возникла жесткая экономическая зависимость от противников Германии. Об активности и силе позиций российской верхушке британской агентуры влияния я уже не говорю.

К 1914 г. иностранному капиталу (главным образом, французскому, бельгийскому и британскому) принадлежало почти 100 % нефтяной промышленности, 90 % добычи полезных ископаемых, 50 % химической промышленности, 40 % металлургической и около 30 % текстильной. В начале ХХ в. Россия имела самую крупную внешнюю задолженность.

Все это сводило на нет бьеркский германско-русский оборонительный союз 1905 г., а тесная связь Германии с Австро-Венгрией практически не оставляла ему никаких шансов. По логике своего положения в капсистеме Россия оказывалась в лагере противников Германии, именно ей они отводили главную «военно-смертельную» роль, намного превышавшую ее мобилизационные возможности (результат – февраль 1917 г., бездарный Керенский и «юный октябрь впереди»). Причем явные, открытые противники Германии были тайными противниками России и стремились к ее уничтожению в ходе войны в не меньшей степени, чем Второго рейха.

О том, что в союзе с Францией и особенно Великобританией, Россия совершает грубую, фатальную ошибку, царя предупреждали. Так, в феврале 1914 г. в «Записке» П. Н. Дурново предупреждал Николая II, во-первых, о том, что России ни в коем случае нельзя ввязываться в европейскую войну; во-вторых, что она выбрала не тех союзников. П. Н. Дурново подчеркивал, что нельзя сближаться с Великобританией – страной, являющейся главным противником России на мировой арене; что у нас нет столь острых противоречий с Германией, которые гнали бы Россию на войну с ней. По сути П. Н. Дурново выступал с позиций необходимости создания континентального блока против англосаксов. Это, по его мнению, позволило бы избежать войны и участия в ней России.

Последнее Дурново считал смертельно опасным, полагая, что война приведет Россию к анархии, в которой обвинят правительство, и, как следствие, к революции. Вот что писал оказавшийся неуслышанным пророком Дурново: «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма… Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему и ненужных, и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужой землею, рабочий – о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозвратно допустить агитацию в этом направлении, – Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905-1906 годов… Война с Германией создаст исключительно благоприятные условия для такой агитации. Как уже было отмечено, война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием в Берлин. Неизбежны и военные неудачи, – будем надеяться, частичные, – неизбежными окажутся и те или другие недочеты в нашем снабжении. При исключительной нервности нашего общества, этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение, а при оппозиционности этого общества все будет поставлено в вину правительству». Ну а дальше – революция.

Никакой реакции сверху, «из сфер», как говорили в старину, не последовало. И это не очень удивляет: первое, что отказывает у систем, слоев и лиц, вступающих в полосу упадка, это чувство самосохранения. Утрата данного чувства – верный признак деградации и дегенерации системы, строя, слоя. Примеров – масса, кроме позднего самодержавия ограничусь одним: поздний СССР. Как заметил писатель О. Маркеев (в «Неучтенном факторе»), «способность к упреждающему отражению коррелируется с фазой развития. При дегенерации системы способность “слышать” катастрофически снижается». Неспособность услышать предупреждения и/или увидеть знаки на стене – это «эффект Кассандры». Он, помимо прочего, обусловлен классовым фактором: есть классовый предел адекватного восприятия реальности, в какой-то момент «наблюдатель», чтобы адекватно понять или даже просто увидеть реальность, ее противоречия и опасности, должен выйти за рамки своих классовых характеристик и даже интересов, т. е. перестать быть классово ограниченным индивидом. Разумеется, это нелегко как само по себе, так и с точки зрения конфликта со своим классом (окружением), который (которое) в массе своей, как правило, не желает слышать предупреждений и фиксировать материализованные знаки судьбы, а если слышит, не желает ничего менять – паралич воли. Классовая ограниченность – удел господствующих групп финально-летальных эпох. Такие группы и лица ничего не могут создать, только разрушить, тупо прожирая не ими созданное и теша свою социальную импотенцию. Не случайно Ф. Энгельс о людях, создавших капитализм, писал, что они – кто угодно, но только не буржуазно (т. е. не классово-капиталистически) ограниченные люди.

При утрате воли и ясности исторического в дения групповой (классовый) инстинкт самосохранения, становясь самодовлеющим, превращается в свою противоположность, подталкивая систему/группу/ организацию к самоубийству. Как заметил тот же О. Маркеев, люди (и организации, добавлю я), порабощенные инстинктом самосохранения, ничего не могут решать.

Ясно, что деградирующая, теряющая волю и интеллект система не могла услышать в 1914 г. предупреждения Дурново, как еще раньше не услышала другого провидца – министра внутренних дел В. К. Плеве. В октябре 1902 г. в споре с С. Ю. Витте, который, по-видимому, сыграл роль в смерти министра, Плеве сказал следующее: «Революция у нас будет искусственной, необдуманно сделанной так называемыми образованными классами, общественными элементами. У них цель одна: свергнуть правительство, чтобы самим сесть на его место, хотя бы только в виде конституционного правительства. У царского правительства, что ни говори, есть опытность, традиции, привычка управлять. Заметьте, что все наши самые полезные, самые либеральные реформы сделаны исключительно правительственной властью, по ее почину, обычно даже при несочувствии общества… из лиц, из общественных элементов, которые заменят нынешнее правительство, – что будет? – одно лишь желание власти, хотя бы даже одушевленное, с их точки зрения, любовью к родине. Они никогда не смогут овладеть движением. Им не усидеть на местах уже по одному тому, что они выдали так много векселей, что им придется платить по ним и сразу идти на уступки. Они, встав во главе, очутятся силою вещей в хвосте движения. При этих условиях они свалятся со всеми своими теориями и утопиями при первой же осаде власти. И вот тогда выйдут из подполья все вредные преступные элементы, жаждущие погибели и разложения России, с евреями во главе».

Историк А. В. Пыжиков, который привел эту цитату в своем исследовании, совершенно верно отмечает, что сила предвидения Плеве не может не поражать. Отмечу, что именно война, участие в ней на стороне Великобритании, создали ту ситуацию, которую предсказал Плеве. И которая, возникнув в феврале 1917 г. так обрадовала не только противников, но и формальных союзников России британцев – насколько последние вообще могут быть чьими-то, особенно нашими союзниками. Узнав о свержении Николая II и монархии в России премьер-министр Ллойд-Джордж заявил в парламенте, что одна из главных целей войны достигнута. Да, тысячу раз был прав наш геополитик А. Е. Едрихин-Вандам, отметивший, что хуже вражды с англосаксом может быть только одно – дружба. Но вернемся к военным расчетам и просчетам.

Русская сухопутная мощь была одним из двух факторов, которые, как считали англо-французы, позволят разгромить Германию. Второй они видели в финансовой слабости немцев. В Лондоне и Париже полагали: ввиду финансовой неподготовленности к войне и зажатости в кольцо двух фронтов, Германия быстро обанкротится. Вышло иначе. «Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении…, – писал М. Павлович. – Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все ее враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии ее союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны все народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу ее образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».

Что же касается «кольца», то немцы прекрасно понимали, что оно непрочно и его можно прорвать. Так оно и вышло – с помощью гешефтмахеров вроде Парвуса и революционмахеров вроде Ленина. Все тот же русский фактор, но только революционный.

И еще одно. Чтобы воевать, нужны не только противоречия, причины, поводы и субъект – поджигатель и организатор войны. Нужна людская масса, которую можно выложить на геостратегический прилавок в виде мяса – пушечного. И когда этой массы становится много, сам этот факт превращается в необходимую (хотя и недостаточную) причину войны, особенно если социально-политические структуры и институты не способны с этой массой справиться, превратив опасные массы в дисциплинированные классы. Так оно и произошло в Центральной и Восточной Европе на рубеже XIX-ХХ вв.

Как заметил У. Макнил, Первая мировая война стала жестоким средством решения проблемы сельской перенаселенности Европы (а Вторая, добавлю я, – средством решения проблем уже не только сельской, но и городской перенаселенности): «военные конвульсии ХХ в. можно рассматривать… как ответы на коллизии между ростом населения и теми ограничениями, которые налагали на него традиционные формы сельской жизни, особенно в восточной и центральной Европе». В конце XIX в. европейское население оказалось разбалансировано. Две мировые войны решили эту проблему в Европе в первой половине ХХ в. (так же, как Французская революция и Наполеоновские войны на рубеже XVIII–XIX вв.). После 1945 г. рост местного населения перестал быть проблемой для этой части света. (Добавлю, что в России помимо Первой мировой войны функцию снятия аграрной перенаселенности выполнили отчасти гражданская война, отчасти – коллективизация; как выполнили – это другой вопрос.)

Если Великобритания и Россия могли частично снимать социо-демографическое напряжение посредством миграции (мировой – заморской и евразийской – сибирской), то зажатая между Францией и Россией Германия была лишена этой возможности. У нее не было ни лишнего пространства, ни обширных колоний, а среднегодовое превышение рождаемости над смертностью в 1900-1910 гг. составило 866 тыс. чел. Тут поневоле можно не то что зациклиться, а свихнуться на Lebensraum’e.

Итак, в «водораздельную эпоху» в тугой узел, а точнее, в несколько взаимосвязанных причинно-следственных узлов сплелись разнообразные и многоуровневые проблемы, адекватная оценка которых по объективным и субъективным (системно-историческим) причинам и их последствий оказалась не под силу большинству политиков (это существенно отличает возникновение Первой мировой войны от возникновения Второй, когда несколько гроссмейстеров мировых шахмат более или менее адекватно оценивали ситуацию, просчитывали последствия, хотя не до конца и не без ошибок). Что же касается кануна 1914 г., то с определенного момента каскадный характер и развитие событий приобрело собственную динамику, мало завися уже от действий большинства лиц и правительств. 30 июля 1914 г. Бетман-Гольвег мог лишь констатировать: «Руководство событиями уже утеряно, и камень покатился». Через день наступило 1 августа, и армии пошли друг на друга.

 

VII

Выше было много сказано о социально-экономических, демографических, внутри– и внешнеполитических условиях и предпосылках, которые подвели Европу к рубежу войны. Однако сами по себе предпосылки и условия не являются причинами; как минимум, не являются причинами главными, первого ряда. Они не суть силы, а ведь только сила могла заставить Европу пересечь военный рубеж, причем сила организованная и настолько мощная, чтобы навязать свою волю, используя при этом и средства государства, не подчиняя себя последнему. Иными словами, речь идет об особом социально-историческом субъекте, использовавшем системные факторы и предпосылки и ставшим – вместе с ними – движущей силой исторического процесса, реализующего определенные интересы.

Подробно вопрос о том, как политэкономия и логика капитализма как системы вообще и особенно ее генезиса порождает закрытые наднациональные структуры мирового согласования и управления разобран мной в работе «De Conspiratione: Капитализм как заговор» Т. 1. 1520-1870-е годы». Поэтому здесь лишь вкратце отмечу следующее. Почти с самого начала возникновения капитализма наряду с капиталом и государством существовал третий субъект системы, созданный ею в той же степени, в какой он создал ее – закрытые наднациональные структуры мирового согласования и управления. По мере развития капсистемы роль, могущество и значение этого субъекта постоянно возрастали. При этом сами структуры, о которых идет речь, – конспироструктуры, не оставались прежними – они менялись в соответствии с историческими обстоятельствами.

Довольно долго господствующей формой организации конспироструктур были масонские ложи. В XIX в. к ним добавились организации карбонариев, тем не менее «мейнстрим» оставался масонским, а само масонство в большей или меньшей степени контролировалось британскими ложами, капиталами, государством и спецслужбами – короче говоря, «коварным Альбионом». Собственно, кардинальное изменение доминирующей формы организации конспироструктур в конце XIX – начале ХХ в. связано с изменением положения Великобритании в мировой системе, со стремлением ее финансово-аристократической верхушки не допустить ослабления своих позиций в мировой олигархической пирамиде. Никто не отменял масонство, оно прекрасно существует до сих пор, пронизывая и новые формы конспироструктур и влияя на исторический процесс, однако оно не является ни доминирующей, ни тем более единственной формой коспироструктур. Именно в конце XIX в. стали оформляться новые формы этих структур. Этими последними британская верхушка стремилась компенсировать ухудшение своего положения, нарастающие проблемы Великобритании в связи с конкуренцией со стороны Германии и США и ответить на угрозу национально-ориентированных конспироструктур Второго рейха. Сама же эта ситуация, потребовавшая организационно-исторической компенсации и вызвавшая к жизни новый тип конспироструктур (Первая мировая война была их моментом истины, проверкой на реальность рождения), была порождена британско-русским соперничеством, на обострение которого британцы пошли сразу же после окончания Наполеоновских войн – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Или как говорят англосаксы, «каждое приобретение есть потеря и каждая потеря есть приобретение».

 

VIII

C окончанием Наполеоновских войн Россия стала противником № 1 Великобритании на континенте, и британцы начали готовиться к устранению этого конкурента. В 1820-е годы была запущена психоисторическая (психоинформационная) программа «русофобия», которая должна была морально и идейно подготовить всех западноевропейцев к участию в британской борьбе против России, кульминацией которой в XIX в. стала Крымская война – первая общезападная война против России. Ее результатом стало уменьшение влияния России в Европе и некоторое укрепление позиций Франции Наполеона III, но при этом Россия сохранила статус одной из пяти великих европейских держав и продолжала противостоять Великобритании в Центральной Азии. Чтобы изменить эту ситуацию британцы озаботились созданием континентального противовеса России, который в то же время мог бы подсечь и Наполеона III, проявлявшего все большую самостоятельность. Таким противовесом должна была стать объединенная вокруг Пруссии Германия.

В 1870-1871 гг. Пруссия нанесла поражение Франции. Быстрая победа немцев уже тогда вызвала определенное удивление у современников – не настолько немцы были сильнее французов в военном отношении. Со временем ситуация прояснилась: поражение во многом стало результатом предательства. Последнее было обусловлено тем, что «братья» из масонских лож Великобритании, Франции и Германии договорились – и судьба Третьей империи была решена. Британцы могли торжествовать. И вот тут-то немцы преподнесли им крайне неприятный сюрприз, последствия которого в значительной степени определили ход европейской и мировой истории почти на восемь десятков лет.

Разделавшись с французами, немцы объединили свои (континентальные) масонские ложи, которые ранее в разрозненном виде находились в той или иной степени под контролем британских (островных) лож, в одну крупную национальную сверхложу – «Geheimes Deutschland» («Тайная Германия») и тем самым не только вышли из-под их контроля, но сделали заявку на самостоятельную игру в мировых процессах. Впервые (и, кстати, единственный раз в истории) англосаксонским наднациональным структурам мирового управления и согласования был брошен вызов на национальной основе. Мощь этого вызова подкреплялась национально-политической позицией немецкого правящего класса и растущей промышленно-экономической мощью Второго рейха, тогда как Великобритания в 1870-е годы свой пик мировой промышленно-экономической гегемонии уже прошла.

Британское общественное мнение, не ведавшее о закулисно-масонской подоплеке Франко-прусской войны, победа немцев напугала до такой степени, что в 1871 г. увидел свет рассказ полковника Дж. Чесни «Битва под Доркингом». Сюжет прост: немцы высаживаются в Англии и начинают войну. Еще за 10-15 лет до этого такое британцу и в голову не могло прийти, но жизнь менялась. И фактором этого измерения стало формирование двухконтурной системы власти во Втором рейхе, в одной, отдельно взятой стране – до этого двухконтурной структурой власти обладали только британцы в наднациональном формате. Хотя в «коварном Альбионе» угрозу осознали сразу, в 1870-е годы британцам было не до Германии: ситуация на Ближнем Востоке, Русско-турецкая война и Большая Игра в Центральной Азии не позволяли им вплотную заняться решением германского вопроса. Германия тем временем наращивала мощь, формировался русско-германский союз, а экономическое положение Великобритании не улучшалось.

В 1880-е годы перед британской верхушкой остро встали два тесно связанных вопроса – германский и русский. Рост Германии, «германского духа» надо было во что бы то ни стало остановить, ну а русские ресурсы надо было поставить под контроль. И, конечно же, британцы не могли допустить реализации их ночного кошмара – континентального русско-германского союза. Более того, британцы могли остановить немцев только с помощью России, использовав ее (а затем, по использовании, поставить на колени, как они это попытались сделать в 1917-1918 гг.).

Отметим важнейшую деталь: в конце XIX в. само существование Британской империи, доминирующие позиции ее верхушки и закрытых наднациональных структур последней – все это в решающей степени стало зависеть от разрушения Германии и России, но средством разрушения мог быть только конфликт между ними. Завязанный тугим узлом русско-германский вопрос стал центральным вопросом существования британской, а с определенного момента американской верхушки в их глобалистских устремлениях. Глобалистский и имперский принципы организации пространства несовместимы, особенно когда имперский принцип воплощается белой же, христианской, но не протестантско-католической, а православной и к тому же некапиталистической по сути цивилизацией – Россией.

Решение германского вопроса британцами упиралось в европейскую войну, которую надо было каким-то образом вызвать, причем так, чтобы впоследствии обвинить в ее развязывании Германию, и в необходимость создания союза с Россией. «Очень трудно не желать новой Франко-германской войны», – писал в 1887 г. лорд Солсбери британскому послу в Париже. Было ясно, однако: даже с помощью Великобритании одна Франция против Германии не сдюжит. Нужна была Россия. Один из самых зловещих персонажей ХХ в. Бертран Рассел, отмечая враждебность Великобритании в 1902 г. как к Франции, так и к России, писал, что без «антанты» 1907 г. с Россией «антанта» 1904 г. с Францией была бы бесполезна. С учетом полувекового англо-русского противостояния даже договора 1887 г. по Афганистану, заключенного после Пандждехского инцидента (1885 г.), который едва не привел к войне, было маловато для фундамента нового союза. К тому же британцы стремились зажать немцев в клещи, а для этого нужна была Франция как союзник Великобритании и России. Но в том-то и дело, что у Франции на тот момент были натянутые отношения с Россией и еще более натянутые – с Великобританией. И британцы нашли сильный нестандартный ход: прийти к союзу с Россией через союз с Францией, которая предварительно войдет в союз с Россией. Эту схему разбили на несколько ходов.

По-видимому, окончательное решение по разгрому Германии британцы приняли не позднее 1888 г. (экономические проблемы подпирали), и работа закипела (забегая вперед, отмечу, что именно в это время человек Ротшильдов Сесил Родс начал создавать закрытую организацию управления нового типа). Сначала нужно было поработать над франко-русским союзом – задача не из легких, поскольку отношения Франции с Россией были не из лучших, а вот с Германией французы начинали ладить. Убеждать французов двинуться в сторону России пришлось папе Римскому. Он едва ли с охотой взялся за это дело, но на тот момент Ватикан задолжал Ротшильдам, пришлось отрабатывать. Франко-русскому сближению способствовало и послебисмарковское ухудшение германо-русских отношений – отчасти объективное, отчасти являющееся результатом действий в России британской агентуры влияния, тесно связанной с британскими банкирами.

В 1892-1893 гг. результат – франко-русский союз – был налицо. Ну а положение Великобритании на мировой арене осложнилось настолько, что Родс заговорил о необходимости создания единого англоамериканского истеблишмента и занялся созданием принципиально новых закрытых наднациональных структур мирового согласования и управления, более адекватных новой эпохе, чем масонство, с одной стороны, и немецкая сверхложа и иные закрытые структуры – с другой. Одной из таких новых структур стало общество под неброским названием «Мы» («We»), или «Группа» («The group» – существует до сих пор); за ним последовали другие, например, общество Милнера («Круглый стол»), выросшее из «Группы» и ставшее в определенный момент ее ядром. Новые структуры активно включились в дело спасения Великобритании путем уничтожения Германии с ее двумя контурами власти (кстати, немцы тоже не дремали, создавая неоорденские структуры и корпорации нового типа) и разрушения России.

Следующим шагом долгосрочной стратегии Великобритании было подтолкнуть Францию к союзу с Альбионом. Для этого нужно было решить две задачи. Во-первых, привести на первые роли во французском правительстве если не пробританских деятелей (сразу сделать это было невозможно), то хотя бы готовых к диалогу с Великобританией и антигермански настроенных. Решением этой задачи стало стартовавшее в 1894 г. «дело Дрейфуса» (якобы продажа евреем Дрейфусом секретных документов Германии), главной мишенью которого был вовсе не Дрейфус, а министр иностранных дел Габриэль Аното, сторонник сближения с Германией, Россией и Турцией. За шумихой, поднятой «борьбой с антисемитизмом», отставка Аното прошла относительно спокойно. Его преемником стал Т. Делькассэ, готовый к сотрудничеству с британцами и, самое главное, антигермански настроенный. Стратегию Аното «двойного союза» с Россией, как заметила К. Уайт, он превратил в стратегию «окружения Германии». Это был серьезный британский успех.

Вторая задача заключалась в том, чтобы наглядно продемонстрировать французам: русские не столь сильны и не стоит так уж слишком рассчитывать на них в противостоянии с Германией. А для этого, в свою очередь, нужно было реально ослабить Россию, но только не в европейской зоне – там она еще пригодится, а, так сказать, «на дальних берегах». Например, на Дальнем Востоке. Для этого, в свою очередь, необходимо было подготовить и укрепить в этом регионе будущего противника России. Им стала Япония. Но мало подготовить, надо было сделать так, чтобы Великобритания для Японии оказалась единственным союзником, выгодно отличающимся в глазах японцев от других европейцев. Это было тем более необходимо, что в Японии были весьма сильны антибританские силы – премьер-министр Окума и поддерживающие его кланы, компания «Мицубиси».

Британцы сыграли свою роль в Японско-китайской войне 1894-1895 гг. и в то же время воздержались от того, чтобы оказаться среди европейских держав (Германия, Франция, Россия), которые не позволили японцам пожать плоды их победы. Так Великобритания оказалась единственным потенциальным союзником или даже защитником Японии в регионе, да и на мировой арене тоже. Окума был смещен, а британско-японское сотрудничество усилилось. В результате в 1902 г. был заключен англояпонский договор, и британцы начали активно подталкивать Японию к войне с Россией, а у русской верхушки не хватило ума этого конфликта избежать. Англо-японский договор сыграл значительную роль в определении исхода Японо-русской войны, в которой британцы активнейшим образом помогали японцам. Аналогичным образом «играли» и американцы, действуя против России. Показательно, что по свидетельствам очевидцев любимой мишенью для стрельбы в тире президента Т. Рузвельта, с которого в политике США начинается поворот к новым отношениям с Великобританией, был портрет русского императора Николая II.

Британцы добились своей цели: из-за проблем России на Дальнем Востоке напуганные французы пошли на союз с Великобританией (1904 г.). Россию британская агентура влияния, сорвавшая русско-германское сближение, наметившееся бьеркским соглашением двух императоров, подталкивала тоже к союзу с британцами, который после войны с Японией и при наличии русско-французского и франко-английского союзов внешне казался логичным. В 1907 г. русско-английским союзом было оформлено то, что вошло в историю под названием «Entente» – «Антанта», или «Сердечное согласие». До сердечности там было очень далеко, тем более, что Великобритания по сути не брала на себя никаких обязательств, оставляя Францию и Россию один на один с Германией, и это был бесспорный успех британской дипломатии, а точнее, тех сил, которые из-за кулисы направляли ее развитие, готовя крупномасштабную войну, новую пересдачу Карт Истории. И вот об этих силах имеет смысл сказать чуть подробнее и взглянуть на то, о чем сказано выше, с другой стороны и под другим углом зрения, а после мы вернемся в 1907-1908 гг.

 

IX

Подъем Второго рейха, экономические проблемы поздневикторианской Великобритании, связанные с экономической рецессией 1873-1896 гг., экономический рывок США – все это создало в последней четверти XIX в. ситуацию, резко контрастировавшую с предшествовавшей эпохой, причем не только с той, что началась победой масонской революции во Франции и окончилась ликвидацией «братьями» Великобритании, Пруссии и Франции Второй империи во Франции (1789-1871 гг.), но эпохой господства масонства в качестве главной оргформы конспиро-структур и важнейшего субъекта наднационального управления (1710-1870-е годы). В 1870-1880-е годы стало ясно, что масонство в качестве доминирующей оргформы закрытых наднациональных форм согласования и управления не срабатывает, не адекватно современному миру. Тем более, что оно раскололось на два противоборствующих лагеря, один из которых – немецкий – был, во-первых, национально ориентированным и нелиберальным, что явно нарушало либерально-космополитические принципы континентальных лож масонства; во-вторых, явно противостоял Великобритании и ее ложам, как островным, так и континентальным.

Перед британским правящим классом, который в течение почти двух столетий в той или иной степени контролировал все или почти все масонские ложи Европы, остро встала задача создания принципиально новой формы организации закрытых наднациональных структур согласования и управления, подкрепленных британской мощью. А вот с этим-то как раз были проблемы: для тех задач, решением которых должна была заниматься новая закрытая («тайная») структура (или структуры) одной британской мощи было недостаточно, и альбионские «конструкторы» с необходимостью развернулись в ту единственную сторону, в которую они могли развернуться – в сторону США. Выход они увидели в укреплении англо-американского (англосаксонского) единства – финансово-экономического и политического, вплоть до формирования англо-американского истеблишмента, разумеется, главным образом тайного. Только такой субъект мог решить «пятиугольную» («пентаграммную») задачу:

• поставить под контроль финансы США, создав таким образом единую англосаксонскую финансовую систему;

• сокрушить Германию (и другие европейские и евразийские империи);

• присвоить русские ресурсы, ослабив, а еще лучше полностью разрушив Россию;

• развязать евразийскую, а еще лучше мировую войну и таким образом устранив конкурентов;

• установить мировое господство англосаксов как особой (высшей) расы под эгидой созданного ими же мирового (наднационального) правительства.

Расовый аспект британского господства в качестве ставившейся задачи необходимо особо подчеркнуть. Об этом писали многие представители закрытых британских структур. Ограничусь А. Милнером: «Я империалист, а не сторонник Малоанглии (not a little Englander), потому что я патриот Британской Расы. Британское государство должно следовать за расой». Нацисты Третьего рейха лишь вульгарно реализовали на практике расистские идеи и схемы, разработанные в последней трети XIX – начале ХХ в. британской аристократией и ее интеллектуальной обслугой. На «десерт» фраза Г. Уэллса, сказанная им в 1902 г.: «Единственным разумным и логичным решением в отношении низшей расы является ее уничтожение». Если учесть, что для Уэллса, Киплинга и многих их единомышленников в разряд «низших рас» автоматически попадали те, кто сопротивлялся установлению британского господства над ними, то ситуация проясняется вполне. Недаром в одном из стихотворений Киплинга говорится о том, что если «черная сволочь» не захочет понять цивилизаторских устремлений британца, белого человека, то «эту черную сволочь пулеметом надо унять».

Обычно расизм и крайний национализм ассоциируется у нас с немецким нацизмом. Однако у нацистов были учителя – влиятельная часть британской верхушки и ее интеллектуальная обслуга. «Только в Англии, – писала Ханна Арендт, – расовые идеологии могли развиваться непосредственно на основе национальной… традиции». Я цитирую Х. Арендт по замечательной работе М. Саркисьянца «Английские корни немецкого фашизма», изданную в Германии в 1997 г. на основе курса лекций, прочитанного в Гейдельбергском университете (русский перевод: СПб.: Академический проект, 2003). В ней очень хорошо показан этнический и классовый расизм верхов британского общества как их естественная идеология. «Порок» Гитлера и его команды в глазах этих людей заключался вовсе не в расизме, а в том, что его реализуют лавочники, представители среднего класса, претендующие на роль властителей, что позволительно только аристократам. Общеизвестно презрение британской аристократии не только к «пролам», но и к «мидлам», каких бы успехов они не добились – достаточно вспомнить ее отношение, будь то королева или Ким Филби, к Тэтчер.

Инициатором создания нового субъекта мировой игры, субъекта уже не просто наднационального европейского, а уже мирового управления выступил, как уже говорилось выше, Сесил Родс, за которым стояли Ротшильды.

«В зимний день в феврале 1891 г. три человека вели откровенную беседу в Лондоне. Последствия этого разговора имели значение огромнейшей важности для Британской империи и мира в целом». Так начинается интереснейшее исследование «Англо-американский истеблишмент» блестящего историка Кэрола Куигли. Три человека, о которых идет речь, – три убежденных британских империалиста: Сесил Родс, журналист и разведчик Уильям Стэд (Стид) и Реджиналд Бэлиол Бретт (впоследствии – лорд Эшер, доверенное лицо сначала королевы Виктории, а затем Эдуарда VII и Георга V). Тройка собралась для обсуждения вопроса о создании тайной организации, которая должна взять на себя реальное руководство внешней (а во многом и внутренней) политикой Великобритании, укрепить Британскую империю в новых условиях (немецкий вызов), подключив к процессу укрепления США и создав нечто вроде единого англоамериканского истеблишмента, господствующего над миром. Имелось в виду одновременно мировое господство «англосаксонской расы» (доктрина расизма была детально разработана во второй половине XIX – начале ХХ в. именно в Великобритании, а не в Германии, позднее реализовавшей британские наработки на практике) и господство британского правящего класса с его социально-политическими и идейно-интеллектуальными традициями.

Идея тайной англо-американской организации была сформулирована Родсом еще в 1877 г. в его первом завещании (завещаний было семь, поскольку ультраколонизатор был довольно хлипкого здоровья), и конспироструктура упоминается в пяти из них. Родс формулировал цель организации так: «Распространение британского правления в мире, совершенствование системы эмиграции из Соединенного Королевства и колонизации британскими подданными всех земель, где средства к существованию можно приобрести энергией, трудом и предприимчивостью… в конечном счете возврат Соединенных Штатов Америки как составной части Британской империи, консолидация всей империи, введение системы колониального представительства в имперском парламенте, что может способствовать сплочению разъединенных членов империи, и, наконец, основание такой великой державы, которая сделает войны невозможными и будет содействовать лучшим интересам человечества». Родс полагал, что в меняющихся условиях конца XIX в. «лишь тайное общество, постепенно поглощающее богатства мира», способно сохранить господствующие позиции британской аристократическо-банкирской олигархии в мире. Особого внимания заслуживает тезис о поглощении тайным обществом мирового богатства как условия и цели его существования. По сути, речь идет о глобальном отъеме активов таким субъектом, который существует тайно, в закрытом режиме.

В качестве модели организации и функционирования тайного общества Родс избрал иезуитов. В двух его последних завещаниях общество не упомянуто: будучи уже весьма известным, Родс не хотел привлекать к нему внимание. Члены группы (она и называлась «Группа»), в которой выделялись два круга – внутренний («Общество избранных») и внешний («Ассоциация помощников»), – были активны в сферах политики, журналистики, науки и образования.

Особое внимание «Группа» и фактически возглавивший ее после смерти Родса (Родс умер от сердечного приступа в 1902 г.) Милнер уделяли СМИ. Так, ими был установлен контроль над немалой частью британской прессы. «Группа» одобрила тот факт, что Альфред Хармсуорт («их человек») стал в 1908 г. владельцем самой важной из британских газет – «Таймс», которая сразу же получила беспрецедентный доступ к делам министерств обороны, иностранных дел, колоний. Кроме «Таймс» под контролем Хармсуорта (а следовательно, организации Милнера) немало «массовой» прессы, неудивительно, что «Группа» помогла Хармсуорту стать лордом Нортклифом. «Таймс» превратилась в рупор «Группы», а с 1910 г. началось издание ежеквартальника «The Round Table». Журнал должен был влиять на тех, кто формирует общественное мнение, определять повестку дня. Кроме того, «Группа» оказывала существенное влияние на журналы «Quarterly Review», «The Economist» и «Spectator».

Ближе к началу мировой войны «Группа», опираясь на генералов и офицеров, многие из которых проходили службу в Южной Африке, существенно укрепила свои позиции в военной сфере.

Стратегия общества (группы) была проста: во-первых, привлечение на свою сторону людей со способностями и положением и привязывание их к блоку посредством либо брачных уз, либо чувства благодарности за продвижение по службе и титулы; во-вторых, влияние с помощью привлеченных на государственную политику, главным образом путем занятия членами группы высоких постов, которые максимально защищены от влияния общественности, а иногда по своей сути просто скрыты от нее.

Создание организации Родса – Милнера Куигли считал «одним из важнейших фактов истории ХХ века». Ее члены умело скрывали ее существование, поскольку, будучи видными представителями старого привилегированного класса, прекрасно понимали: реальная, т. е. тайная власть намного более важна и эффективна, чем внешняя форма партийно-политического толка; партии и политические организации уже тогда практически превратились в функциональные органы закрытых структур власти. Идейно-интеллектуальным центром организации и – в перспективе – центром подготовки политической и интеллектуальной верхушки англосаксонской расы господ стал Оксфорд.

Родс успел заложить мощный фундамент под структуру, которая должна была стать оргоружием мирового управления узкой группы британско-американской верхушки, и назначил пять доверенных лиц, которые должны были дальше развивать дело жизни – его и Ротшильдов. Это были лорд Натаниэль Ротшильд, лорд Розбери, эрл Грей, Альфред Байт, Леандер Стар Джеймсон (гомосексуальный партнер Родса) и Альфред Милнер, которому суждено было сыграть огромную, во многом определяющую роль в развитии британских закрытых наднациональных структур согласования и управления.

Как отмечают Дж. Доэрти и Дж. Макгрегор, вместе пятерка лидеров тайного общества, целью которого было создать тайную элиту мирового масштаба, – Родс, Стэд, Эшер, Ротшильд и Милнер – представляли собой принципиально новую силу в британской политике, родившуюся в 1880-1890-е годы, но с ними активно сотрудничали представители традиционных аристократических семейств, господствовавшие в Вестминстере и часто тесно связанные с монархией. Например, Роберт Гаскойн-Сесил, третий маркиз Солсбери, контролировавший Консервативную партию; Арчибальд Примроуз, пятый эрл Розбери – почти полный хозяин Либеральной партии и другие. Доэрти и Макгрегор подчеркивают, что британскую политическую жизнь контролировали полдюжины семей, часто связанные брачными узами, однако эпоха заставила их «рекрутировать» новую кровь – главным образом из оксфордских Бэллиола и Нью Колледжа. Таким образом тайная организация во главе с «пятеркой» (но не кембриджской, а покруче) стала ударной частью старого британского класса и одновременно ядром новой мировой англо-американской элиты, различные сегменты которой к тому же крепко связал еврейский капитал. Еще раз напомню: возобновление значительных связей с США и всемерное укрепление этих связей было центральным пунктом программы Родса – без этого заявленное в качестве цели «господство англосаксонской расы» и британской модели в мире ХХ в. было бы невозможно.

 

Х

В начале 1890-х годов, изрядно потрепанная рецессией 1873-1896 гг., Великобритания нуждалась в средствах. В не меньшей степени в независимых финансовых источниках остро нуждалась «Группа», и взоры ее членов обратились к Южной Африке. В 1889 г. по модели Ост-Индской компании была создана Британская Южно-африканская компания, чьей задачей было спровоцировать войну с бурами и захватить золотые прииски в Трансваале. Однако попытка организовать в 1895 г. восстание англичан («ойтландеров») против буров и начать войну провалилась, нанеся репутационный ущерб Родсу, и тогда за дело взялся назначенный комиссаром Капской колонии Милнер. Его целью, как ранее «сладкой парочки» Родса и Джеймсона, было спровоцировать войну. «Группа» нейтрализовала влияние министра по делам колоний Джозефа Чемберлена, который не хотел войны с бурами, развязала войну и довела ее до победного конца. Впрочем, репутация самого Милнера была изрядно подпорчена его ролью в организации концлагерей для мирного населения, в которых погибли 32 тыс. бурских женщин и детей.

В любом случае, однако, «Группа» сорвала тот куш, к которому стремилась и могла приступить к реализации уже десятилетие вынашиваемого плана войны с Германией, войны, которую невозможно было выиграть без континентальных союзников – Франции и России. После заключения в 1904 г. англо-французского союза «Группа» начала активно поддерживать реваншистски настроенные группы во Франции, вступив с ними в тесный контакт. Сразу же после окончания Русско-японской войны, начатой японцами при активном участии и с помощью со стороны британцев, началась обработка России. Понимая геополитическую необходимость России в реальном военно-морском порте в незамерзающем море и лишив ее возможности создать такой порт на Дальнем Востоке, британцы принялись соблазнять русскую верхушку Константинополем и Проливами, объясняя, что единственное средство обретения контроля над ними – война с Германией, т. е. разжигая российско-германский конфликт. Англо-русская конвенция (формально) по Персии устранила последнее препятствие на пути формирования антинемецкого союза, а тесно связанный с «Группой» (по мнению ряда исследователей – ее высокопоставленный агент в России) Александр Извольский помог «Группе» и Эдуарду VII сорвать бьеркское соглашение царя и кайзера – за это «Группа» поспособствует назначению его министром иностранных дел Российской империи (1906-1910 гг.), а когда ей понадобится – перебросит во Францию в качестве российского посла (1910-1916 гг.); одновременно в самом Альбионе «Группа» начала активно продвигать Черчилля и Ллойд-Джорджа.

Извольский, получавший от «Группы» не только карьерную поддержку, но и, по-видимому, деньги, делал все для возмущения балканских государств, прежде всего Сербии и Боснии, против Германии и Австро-Венгрии. В России его остро критиковали и даже высмеивали за это, однако поддержка со стороны верного союзника «Группы» Эдуарда VII неизменно спасала его – король неоднократно заступался за одиозного «международника» перед Николаем II. Необходимо подчеркнуть, что в смертельной игре, затеянной «Группой», Извольский играл на стороне не России, а «Группы», т. е. определенного сегмента британской верхушки, представляя российскую ячейку в сплетенной ими сети.

Извольский был не единственным европейским политиком, «подтянутым» к внешнему кругу «Группы» – селекция велась и в других странах, прежде всего во Франции (например, Делькассэ при всей его националистической риторике, другие члены правительства, не говоря уже о Пуанкаре), не говоря уже о просторах Британской империи (включая Индию – речь идет о важных деятелях национально-освободительного движения, завербованных МИ-6 в качестве агентов «глубокого залегания») и самой Великобритании. При этом активно использовались слабости и пороки. Так, Ллойд-Джордж попал в сеть из-за своей любви к «красивой жизни» и ненасытному сексуальному аппетиту.

Ну и, конечно же, огромное внимание уделялось США, Еще в 1902 г. в Великобритании было создано «Общество пилигримов» («Pilgrim society»), чьей главной целью было развитие дружественных отношений с США. «Родсовские стипендии», большую часть которых получали и получают американцы, готовили не очень большой по численности, но очень влиятельный пробритански настроенный сегмент американской элиты. Небольшим, но опять же очень влиятельным, был британски ориентированный сегмент финансистов США. Экономическая власть в Америке в начале ХХ в. принадлежала нескольким семейным династиям, сконцентрированным в Нью-Йорке, прежде всего Морганам и Рокфеллерам. Ротшильды были тесно связаны с Морганами, а также с банкирскими семьями Куна, Лёэба, Шифа, Пола (Пауля) Варбурга, оказывая через них влияние на финансовую и политическую ситуацию в США и, естественно, сталкиваясь при этом с Рокфеллерами.

Другим направлением серьезного влияния Ротшильдов была Россия. К 1914 г. 80 % российских долгов принадлежали французским банкам, а эти банки, как и Банк Франции, контролировались очень небольшой группой, главными в которой были Ротшильды. Лондонские и парижские Ротшильды предоставляли займы России, в то же время спонсируя через третьи и четвертые компании революционеров и либералов, работая на ослабление и – в перспективе – разрушение российского государства. Нужно сказать, что Ротшильды как правило предпочитали действовать, используя в качестве ширмы другие компании или даже цепочки компаний – это их фамильный почерк; поэтому мало кто знает, что и как реально контролируют Ротшильды, а некоторые даже наивно полагают, что эта семья давно уже находится если не вне игры, то на ее втором плане.

Разрушать США Ротшильды и их англоамериканские партнеры не собирались: США – не Германия и не Россия. Здесь была задействована иная схема: установление контроля над финансами США, а следовательно над Америкой как государством, т. е. частичное лишение США суверенитета. К этому англо-американские банкиры шли несколько десятилетий. На этом пути физически уничтожались те президенты США, которые сопротивлялись этому, – Линкольна, Гарфилда, Маккинли. Чтобы добиться установления контроля частных банков над денежной массой, в 1907 г. банкиры спровоцировали в США финансовый кризис, однако он не решил поставленной задачи, и банкиры, отступив («кто отпрыгнет дальше всех, сможет прыгать еще раз» – Конфуций), начали более тщательную подготовку, которая потребовала появления в президентском кресле недалекого полублаженного марионетки по фамилии Вильсон, всем обязанного благодетелям-финансистам. Он-то и подпишет «указ» о создании Федеральной резервной системы (ФРС), а заодно и о некой поправке к Конституции США, без которой ФРС не смогла бы наживаться на монопольном печатании своих фантиков. Вильсон сделал фантастический подарок банкирам и их конспироструктурам: частные лица (банки, семьи) взяли под контроль финансы США и начали борьбу за контроль над мировыми финансами. Первая мировая война, под финансирование которой, помимо прочего, ФРС и создавалась, должна была решить эту проблему. Но не решила, хотя сильно продвинула процесс по ее решению. Вернемся, однако, в 1907-1908 гг.

 

XI

В это время «хозяева мировой игры», игроки и их ближайшее окружение завершили предварительную подготовку к войне как средству установления мирового контроля, выстроились для атаки, подобно смертоносным торпедам («катер-17» из «Тайны двух океанов»), расставили «камни» на ключевые точки, подобно игрокам в вэйци/го. Атака должна была развиваться по нескольким направлениям:

• завершение операции по установлению контроля над денежной массой США посредством создания принципиально новой финансовой организации, адекватной новым криптополитическим структурам англо-американского истеблишмента; именно «инновационная» финансовая организация была необходима для финансирования Большой войны;

• интенсификация натравливания России на Германию и Австро-Венгрию с активным использованием Балкан в качестве зоны создания будущего casus belli;

• провоцирование Германии на военный конфликт – так, чтобы впоследствии всю вину можно было бы свалить на немцев, рассчитавшись с ними за «вероломство» начала 1870-х годов (выход из-под контроля британских лож);

• создание у немцев впечатления о полном нейтралитете Великобритании в случае военного конфликта «фланговых» (Россия, Франция) держав с «центральными» (Германия, Австро-Венгрия), т. е. заманивание Германии в британскую ловушку;

• в то же время активная работа на Балканах по созданию там ловушки для всех континентальных держав, прежде всего для российской и двух немецких империй, т. е. работа на осуществление предсказания Бисмарка о том, что если в Европе вспыхнет новая война, то это произойдет из-за какой-то глупости на Балканах; речь таким образом шла о подготовке этой глупости, причем таким образом, чтобы она и выглядела глупостью, случайностью, в которой можно было бы обвинить кого угодно, только не британцев.

Решая все эти проблемы, «Группа» и ее союзники расширяли свою сеть в Европе, активно включая в нее российских дипломатов – ставшего послом во Франции Извольского и посла в Сербии Н. Хартвига; были установлены контакты с новым министром иностранных дел Российской империи С. Сазоновым. Трудно сказать, до конца ли последний понимал все детали игры, но суть игры и то, что его «играют», он не понимать не мог. Однако министр предпочитал не вступать в конфликт с могущественными игроками, тем более, что серьезной поддержки со стороны царя не было; впрочем, и подыгрывать поджигателям Сазонов не хотел и не собирался. Повторю еще раз: Извольский и Хартвиг работали не на Россию, которой война с Германией была не нужна, а на «Группу» (в качестве ее «внешнего круга», «фигур»), которой нужна была война и которая решила навязать ее всему миру, включая ту часть британского истеблишмента и политического класса, которая войны не желала. В этом плане Первая мировая война, ее начало – это триумф, победа наднационального Чужого и Хищника в одном оргфлаконе над государствами Европы и Америки (США); победители получили выгоду в той степени, в какой они были либо «портом приписки», либо союзниками «Группы» (на Россию это не распространялось, она исходно была мишенью, на которую напялили маску с надписью «союзник»).

Итак, в 1907-1908 гг. после почти 20-летней игры Великобритания и «Группа» сдали себе козыри, подготовив сцену для русско-германской войны. Теперь оставалось лишь поджечь бикфордов шнур, чтобы, потирая руки, подобно гайдаровскому Плохишу возрадоваться: «То-то сейчас рванет». Вопрос «где рванет?», по сути, не стоял. Ясно где – на Балканах. Выше уже упоминалось о том, что на рубеже 18701880-х годов годы Бисмарк предупреждал: новая война в Европе вспыхнет из-за какой-нибудь глупости на Балканах. Особенно, добавлю я, если «глупость» хорошо подготовить. И ее начали готовить сразу же после Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., а после 1907 г. процесс резко интенсифицировался на той основе, которую создавали в течение двух десятилетий. И к концу этого периода кое-какая информация не могла не просочиться. Выше уже упоминалось, что в начале 1914 г. будущий диктатор Польши, а тогда еще социалист Ю. Пилсудский по сути предсказал ход будущей войны и разгром в ходе ее Австро-Венгрии, Германии и России (Пилсудский ошибся лишь в очередности).

Войну в Югославии середины 1990-х годов писатель О. Маркеев назвал «модельной» – в том смысле, что в ней обкатывались определенные модели действий в чрезвычайных ситуациях, будущих возможных действий против полиэтнической и поликонфессиональной (как и Югославия) России, шла вербовка и ликвидация чужих, закладывались развед– и спецсети для будущих операций. Больше всего шустрили, естественно, американцы, британцы, немцы, ну и – в меньшей степени – представители ближневосточных и средневосточных стран. Русско-турецкая война 1877-1878 гг. и «послесловие» к ней тоже стали временем раскидывания сетей для будущих операций. «Кидальщиками» были главным образом англичане, для разведки которых Балканы были традиционной зоной деятельности – об этом очень хорошо написал У. Стид (Стэд) в двухтомнике «Парламентарий для России», вышедшем в конце XIX в. Британцы, конкурируя с русской и австро-венгерской разведками, создали на юге Балкан свою сеть тайных организаций, включая сербские террористические, которые они использовали «втемную» (или «вполутемную»).

К 1912 г. англо-американская элита дважды неудачно пыталась спровоцировать Германию на войну – две Балканские войны. Эти неудачи заставили «Группу» окончательно сконцентрироваться на Балканах в качестве места будущего взрыва, а еще точнее – на Сербии. Почему на Сербии? Во-первых, из-за ее связей с Россией – манипуляции по этой линии могли вызвать русско-германский конфликт. Во-вторых, Сербия была буквально нашпигована британской агентурой. В-третьих, среди балканских стран именно Сербия была наиболее зависима от иностранного капитала, а потому здесь было где разгуляться европейцам вообще и британцам в особенности. Вот что пишут по этому поводу Дж. Доэрти и Дж. Макгрегор: «…балканские страны не имели ни инфраструктуры, ни инвестиционного капитала для освоения своих природных ресурсов. Румыния и Сербия особенно зависели от международных банкиров, в результате реальное богатство уплывало в Лондон, Париж и Вену. Прежде чем сделать что-либо для развития местной промышленности, европейские финансисты высасывали все что могли из сербской национальной экономики. Банки использовали местных агентов, влиятельных политиков, представителей законодательной и исполнительной власти в качестве посредников между европейской биржей и Сербией. Лев Троцкий, тогдашний корреспондент «Киевской мысли» по Балканам, писал: «Одна и та же дверь (в Сербии. – А.Ф.) ведет в министерство и в дирекцию банка. […] Сербию тщательно готовили для очень специальной роли. Она была идеально расположена в качестве эпицентра сейсмического взрыва, который должен был уничтожить старый порядок». Именно здесь орудовали представители «Группы» – британские и русские. Николай Хартвиг, посол России в Сербии, по сути контролировавший правительство Пашича, был тесно связан с полковником Д. Дмитриевичем (Аписом) – руководителем полумасонской-полутеррористической организации сербских националистов «Черная рука», участником убийства короля Александра в 1903 г. и (по официальной версии) одного из организаторов убийства Франца-Фердинанда в 1914 г.

Именно Извольский и Хартвиг в компании с Бушье создали Балканскую лигу, объединив балканские страны в союз, объективно направленный против союзников Германии – Турции и Австро-Венгрии. Результаты не замедлили ждать – Первая Балканская война против Турции и Вторая Балканская война против Болгарии, традиционного тогда (и сегодня, после разрушения СССР) союзника немцев. Однако в обоих случаях ни в 1912, ни в 1913 г. кайзер не поддался на провокацию, предпочитая дипломатию. К тому же он верил в возможность договориться с британцами о нейтралитете (в 1941 г. в аналогичную ловушку, по-видимому, угодит Гитлер – история повторяется), тем более что британцы сделали все, чтобы убедить его в этом. В феврале 1912 г. с визитом в Германию отправился лорд-канцлер Р. Холдейн, во время которого убедил (по сути, обманул) кайзера в том, что Второй рейх вполне может заключить договор о нейтралитете с Великобританией – как говорится, «не вижу препятствий». По крайней мере, так полагал Вильгельм, обработанный Холдейном.

В том же 1912 г. американским банкирам, многие из которых были активными членами Общества пилигримов, удалось протолкнуть в Белый дом свою марионетку – Вильсона, который на первом же году своего президентства (1913 г.) подписал указ о создании Федеральной резервной системы (ФРС) – денежная масса перешла в собственность и под контроль ограниченного числа частных банков. Теперь можно было начинать мировую войну – это уже был вопрос техники: выстрел в Сараево заказывали? Получите. И Франца-Фердинанда, кстати, противника войны со славянами, убивают вместе с его женой. Убивает член «Черной руки». Почему-то забывают, что через два дня в Париже убивают еще одного противника войны – политика европейского уровня, социалиста Жореса. А месяцем раньше тяжелейшую (планировалось – смертельную) рану от удара ножом получает Распутин. Позже он скажет, что если бы был не в больнице, а при дворе, «папа» (так он называл Николая II) не стал бы воевать, – он, Распутин, сумел бы убедить его. Скорее всего, действительно, мог бы.

Попытка Гаврилы Принципа покончить с собой сразу же после убийства эрцгерцога не удалась: цианистый калий не сработал. Так и должно было быть – убийца-серб был необходим для дачи показаний, для следствия, для суда, т. е. для разжигания конфликта. Ну а после того, как мавр сделал свое дело, можно и умирать – Принцип умер в 1918 г. от туберкулеза в тюрьме. Хартвиг скоропостижно скончался в том же 1914 г. в австрийском посольстве в Белграде (sic!); Аписа расстреляли в 1917 г.; в 1917 г. же году таинственно исчезла переписка Хартвига с Сазоновым. Ну а в 1919 г., как только принялся за мемуары, внезапно скончался Извольский. Мертвые молчат (впрочем, не всегда).

Сразу же после выстрела в Сараево британцы, главным образом члены «Группы» и их союзники начали манипулятивную игру в Вене и Петербурге. Британские политики и пресса – внимание! – однозначно выступили на стороне Австро-Венгрии, поддержали ее претензии к Сербии и осудили сербов. У австро-венгров создавали впечатление, что европейское общественное мнение или, как сейчас говорят, «мнение международного сообщества» на их стороне. Более того, британская пресса квалифицировала убийство как акт агрессии со стороны Сербии, на который Австро-Венгрия просто обязана ответить. Центром важнейших политических решений для Европы становился в этой ситуации Петербург; точнее, британцы умело переместили его туда.

Задачей агентуры «Группы», которым в России активно помогали посол Франции Палеолог и посол Великобритании Бьюкенен, было обеспечить жесткую позицию Петербурга по отношению к Вене. Все попытки Сазонова смягчить ситуацию – он понимал, что России война не нужна, более того, она для нее опасна – пересекались этой «бригадой». А царь вел себя вяло, словно полагаясь на волю рока. Роль «рока» исполняли «Группа» и ее агентура.

Провоцировать Россию нужно было для того, чтобы спровоцировать на агрессивные действия Германию: «Группа», Грей, Бьюкенен и К° прекрасно понимали, что в самой Великобритании мало кто хочет войны и что военные настроения не возникнут до тех пор, пока Германия не проявит агрессию по отношению к России и Франции. В свою очередь это проявление зависело от позиции Великобритании. Если бы та заявила о своей солидарности с «фланговыми» державами, кайзер ни в коем случае не стал бы рисковать, никакой войны бы не было и многолетние усилия поджигателей и заговорщиков пошли бы прахом. Поэтому «Группа», Эдуард VII и министр иностранных дел Грей сделали все, чтобы убедить Вильгельма в британском нейтралитете; Грей постоянно говорил о возможном конфликте как «конфликте четырех», автоматически исключая Великобританию из числа его участников; британские журналисты и парламентарии писали и говорили (многие вполне искренне) о Германии и Австро-Венгрии в спокойном тоне, убаюкивая тем самым немцев. Кстати, Г. Уэллс в «Автобиографии» признал, что Э. Грей начал (!) войну, позволив кайзеру и правительству Германии поверить в то, что Британия не вступит в войну даже в том случае, если Германия ее начнет. И простаки-фрицы поверили! По-видимому, не на высоте оказалась и немецкая разведка, пропустившая важный знак: по признанию лорда Луиса Маунбеттена его отец, второй лорд Адмиралтейства, привел британский флот в боевую готовность за неделю до начала войны, о чем сообщил королю.

«Группе» и их «клубным» союзникам удалось дезинформировать многих британских парламентариев по вопросу о том, как реально развивается ситуация в Европе и насколько она взрывоопасна. Между тем к 25 июля 1914 г. Грей уже знал, что Россия готова к войне, поскольку действия Австро-Венгрии и их умелая интерпретация агентурой «Группы» сделали свое дело: 26 июля, реагируя на частичную мобилизацию Австро-Венгрии (в ответ на сербскую мобилизацию), царь отдал приказ о частичной мобилизации русской армии. Несмотря на это, убаюканный британцами (как же, они ведь сохранят нейтралитет!) кайзер был уверен, что конфликт между Австро-Венгрией и Сербией не выйдет за локальные рамки и не станет серьезным. Но британцы кашу заварили вполне серьезно, и Вильгельм уже оказался в ловушке, причем он даже не понимал до какой степени.

В «Группе» и союзных ей клубах и ложах прекрасно понимали, что в случае войны с Францией немцы двинутся через Бельгию, нарушив тем самым ее нейтралитет и обеспечив против себя casus belli. Но было ясно, что и немцы это понимают и могут попытаться сыграть иначе. На этот случай у «Группы» был «план № 2», который по сути не оставлял Германии ни единого шанса избежать войны и быть обвиненной в ее развязывании.

В течение какого-то времени, предшествовавшего началу Первой мировой войны, агентура «Группы» закупала в Германии оружие и боеприпасы и перевозила в Ирландию, где вооружала как протестантов Ольстера, так и католиков юга страны, готовя «вооруженное восстание ирландцев против Великобритании и протестантов». В организации восстания обвинили бы Германию (а как же – чье оружие?) – и это стало бы поводом для войны. Однако «план № 2» не понадобился, все произошло иначе, и решающую роль на самом последнем этапе, в открытии крышки «кладези бездны», в разжигании европейского конфликта, который со временем превратился в мировой, сыграл министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грей, а помогал ему еще один человек «Группы» – Ллойд-Джордж. Впрочем, и другие тоже старались.

Многие члены Кабинета министров Великобритании и парламентарии, если не большинство, были против войны, и «Группа» должна была обойти, переиграть их, навязать свою волю. Здесь-то и проявилось преимущество небольших, хорошо организованных и действующих тайно, практически в режиме заговора групп, контролирующих власть, информацию и собственность, над так называемыми «политиками» открытого контура; последних в этой ситуации иначе чем «лохами» назвать нельзя.

Не только не имея разрешения, но не поставив кабинет в известность, Черчилль начал мобилизацию флота; премьер-министр Асквит отправил Холдейна в военное министерство для мобилизации армии, а Грей заверил Поля Камбона, что Великобритания защитит Францию от агрессии. 3 августа 1914 г. Грей выступил в Палате общин с абсолютно лживой речью о том, что министерство иностранных дел сделало все, чтобы сохранить мир. Несмотря на то, что члены Палаты общин поддержали воинственные заявления Грея, они все же заявили о необходимости дебатов. Асквит попытался резко одернуть их, однако решение о необходимости дебатов по речи Грея все же было принято. «Групповикам» нужно было срочно спасать ситуацию – дебаты могли развернуться не в их пользу. Решающую роль сыграл Э. Грей. Сразу после перерыва он спешно покинул Парламент и отправил жесткий ультиматум Германии, зная то, чего не знали парламентарии, – а именно, что немецкое вторжение в Бельгию в ответ на действия Франции уже началось и никакие ультиматумы его не остановят. Однако ультиматум нужен был для предъявления парламентариям, как психоудар.

Когда после перерыва Палата собралась для дебатов, против сторонников мира выступил член «Группы» А. Бальфур. Он заявил, что для дебатов не хватает кворума, а сами они произведут плохое впечатление на публику, и парламентарии скисли. Вопрос о войне был решен, и 4 августа Георг V в Букингемском дворце объявил войну Германии. Это стало неожиданностью и ударом для Вильгельма, своеобразной «черной меткой»: «Дело сделано, Вилли». Теперь он мог сколько угодно топать ногами в ярости, изрыгать проклятья в адрес «подлых торгашей» – ловушка захлопнулась, Германия оказалась в состоянии войны на два фронта с тремя ведущими европейскими державами.

Английский историк Н. Фергюсон неуклюже пытается объяснить возникновение Первой мировой ошибками Великобритании и ее дипломатов. Нет, дружок, это не ошибка, а реализация четкого плана, доведение до конца линии, задуманной в 1880-е годы. Ясно, что Н. Фергюсон, ранее написавший панегирическую биографию семьи Ротшильдов, пытается выгородить Великобританию; можно только посочувствовать – тяжело человек свой хлеб зарабатывает, трудно доказать недоказуемое. Кто не слеп, тот видит: именно Великобритания, международный союз англо-американских банкиров и аристократов, организованный в клубы и ложи, до краев наполнил ту чашу, капнуть последнюю, переполняющую каплю в которую он сумел заставить простака Вильгельма. Вообще надо сказать, что англосаксам в начале ХХ в. сильно повезло: во главе государств-мишеней они имели двух недалеких, неадекватных современному их миру правителей – Вильгельма II и Николая II. И если про Вильгельма уже почти забыли, то с Николаем II иначе – до сих пор находятся историки, которые пытаются «петь» этого бездарного правителя как крупного государственного деятеля.

Уже август 1914 г. (не говоря о войне в целом) доказал правоту А. Е. Едрихина-Вандама, предсказавшего успех Великобритании в борьбе с Германией только в том случае, если на стороне британцев выступит Россия, которая потащит три четверти военного бремени. В августе 1914 г. наступлением в Восточной Пруссии, проведенным до завершения мобилизации, Россия спасла Париж и Францию. Не произойди этого, война – с разгромом Франции – закончилась бы по-другому: возможно и не победой Германии, но и не ее поражением.

Верные замыслу организации взаимного уничтожения Германии и России в ходе войны, с конца 1916 г., когда стало ясно, что война выиграна и Германия будет повержена, британцы обратились к решению русского вопроса. Они поддержали заговор против Николая II (показательно, что и Распутина убивать был прислан киллер именно из Лондона); без этой поддержки заговор едва ли состоялся бы – при желании британцы могли элементарно разрушить его. Зато в случае свержения монархии в России они получали благодарное им пробританское правительство, которое не только не посмело бы требовать то, что было обещано Николаю II (Константинополь и Проливы), но стало бы послушным орудием в руках «Группы» и позволило бы полностью превратить Россию в сырьевой придаток англосаксонского Запада.

В 1918 г. Российской, Германской и Австро-Венгерской империй уже не существовало. Версальская система, созданная политической обслугой Ротшильдов, Рокфеллеров и других банкирских семей казалась полным торжеством планов англоамериканского истеблишмента, англо-американских клубов, лож, закрытых обществ. Но Гегель не случайно писал о «коварстве истории», и оно вполне проявилось уже в 1920-е годы. Впрочем, нам пора вернуться в 1914 год и взглянуть с какими силами противники вступали в войну.

 

XII

Численность армии, как известно, зависит прежде всего от численности населения. Здесь у Антанты, благодаря России, было преимущество над Центральными державами. В 1914 г. 170-миллионная Россия имела 5,3 млн. под ружьем, 47-миллионная Великобритания – чуть больше полумиллиона; 40-миллионная Франция – 2,6 млн. 70-миллионная Германия имела 2,4 млн., а 53-миллионная Австро-Венгрия – 2,3 млн. Всего за время войны Антанта мобилизует около 9 млн. чел. (34 % от максимума, определяемого С. Переслегиным как 10 % от общей численности населения), а ЦД – 4,7 млн. (39 % от максимума).

Очевидное преимущество на стороне Антанты, к численности армий которой надо добавить 2 млн. американцев – «подарок» 97-миллионных США. Воюют, однако, не только и не столько числом, сколько уменьем, экономическим потенциалом и пространством (территория, ее расположение и степень организованности, связности – инфраструктурной, институциональной).

Сначала – об умении. Лучше всего были обучены немецкая и французская армии. Причем преимущество было явно на стороне немцев. «Силы центральных держав, – пишет Террейн, – располагали бесценным активом германской армии, которая состояла из 87 пехотных дивизий и половины общей кавалерии». Немецкую пехоту Первой мировой войны военные историки считают лучшей не только за весь ХХ век, но и за всю историю эпохи Модерна.

Австро-венгерская армия уступала русской, но превосходила итальянскую. Самым слабым местом австро-венгерской армии был ее многонациональный характер и взаимная неприязнь славян, с одной стороны, и австрийцев и венгров, с другой. К тому же, как пишет И. Черников, во время войны эксплуатация славян австро-венграми приняла крайне жестокий характер, часто превращаясь в прямой грабеж. Таким образом, дряхлая империя боролась не только с внешним противником, но и с внутренним, в которого она превратила часть своих подданных.

Уровень высшего командного состава «в общей своей массе стоял на должной высоте только в германской и французской армиях», – пишет А. М. Зайончковский. В целом, однако, преимущество было на стороне немцев, поскольку они играли главную роль и контролировали австро-венгров, а вот союзники по Антанте плохо координировали свои действия, уровень общего руководства был низким, их единое командование было создано лишь под самый конец войны.

Весьма интересен вопрос о пространстве. Трагическое неудобство расположения Германии в Европе заключалось в том, что в борьбе за власть в этой части света она была обречена на войну на два фронта. Это заставляло распылять силы и усиливало позиции противника. Однако every acquisition is a loss and every loss is an acquisition: Германия в то же время разделяла своих противников, не позволяя им объединяться. Кроме того, отмечает С. Переслегин, высокая связность (железные дороги) Германии и Австро-Венгрии позволяла Германии легко и своевременно перебрасывать силы с фронта на фронт и таким образом компенсировать и «двуфронтовость» и численное превосходство противника своим преимуществом в быстроте мобилизации и развертывания. Это совершенно справедливое замечание, но связность сама по себе не устраняет проблему сжатости, пространственного стеснения. А как заметил Зигберт Тарраш, анализируя на примере одной из партий Капабланка – Маршалл стратегию шахматной партии, «всякое же стесненное положение уже носит в себе зародыш гибели».

Нет, недаром Lebensraum было мечтой и ночным кошмаром немецких политиков: когда нет пространства, которое можно защищать, борьба оказывается бессмысленной даже при наличии сил. Впрочем, это скорее ситуация 1945 г. В 1918 г. немцы на свою территорию противника не пустили. Но Тарраш прав – и не только для шахмат, но также для войны и жизни в целом.

В отличие от немецкого пространства – ограниченного (таким же было и французское), пространство англичан и русских было практически неограниченным. Однако принципиально различное качество этого пространства – море в первом случае и суша во втором – делали его уязвимым в разной степени. Удачная морская или подводная война могла свести морской пространственный потенциал на нет, чего немцы в значительной степени и добились с помощью подводной войны, поставив весной 1917 г. Британию на грань катастрофы. А вот огромное сухопутное пространство отсечь или покорить намного сложнее, особенно если мало дорог и они плохого качества. Будучи выгодным для его владельца в случае оборонительной войны и отступления, такого рода пространство – большой минус во время мобилизации и развертывания армий, а также в случае наступления. Рано или поздно целый ряд проблем, в том числе плеча подвоза, резко осложняет, если не блокирует любые серьезные попытки как следует «раззудить плечо», и наступление выдыхается, а численное преимущество сводится на нет. Плохо оно и для снабжения.

С учетом того, как конкретно развивались события на восточном фронте, русский Lebensraum спас в 1915 г. русскую армию от разгрома (правда, в 1917 г. она сама развалилась, а точнее – была развалена, но это другой вопрос). Кроме того, благодаря «массе пространства» много осталось и большевикам для «торговли» с немцами в Брест-Литовске и обмена на столь необходимое им время. С другой стороны, тип плохо организованного, «дурацко-дорожного» русского пространства с самого начала подсекал Россию, делая ее армию инвалидом. Германия, пишет А. М. Зайончковский, несмотря на окружение на суше и морскую блокаду, страдала и тем не менее «справилась с этим делом при помощи своей твердой организации и сохранения сообщения с Малой Азией через Балканы. Но Россия, с малоразвитой индустрией, с плохой администрацией, отрезанная от своих союзников, с громадным пространством своей территории при слабо развитой сети рельсовых путей, начала справляться с этим недостатком только к концу войны». Чтобы воевать в таких условиях, надо было постоянно перенапрягаться, психологически нагружая и перегружая такой человеческий материал, который не был приучен к социальной дисциплине «профессионального общества» и по отношению к которому у царской власти не было таких репрессивных структур, какие были, например, в сталинском СССР.

Значение пространства, помимо его «количества» определяется его качеством, которое есть функция экономического потенциала. Вот и сравним их. Чугуна и стали Германия в 1914 г. выплавляла чуть меньше, чем Антанта вместе взятая: 32,5 млн. т против 35,4 млн. т (из коих 17,7 млн. приходились на Англию), с добавкой австро-венгерской «гирьки» в 4,5 млн. т ЦД выходили вперед. Добыча угля ЦД в 1914 г. составила 324 млн. т (из них 277 млн. – Германия); у Антанты – 368 млн. т (Англия – 292 млн.; Франция – 40 млн.; Россия – 36 млн.); для сравнения: США – 455 млн. т.

Англичане и немцы в 1913 г. почти сравнялись по потреблению энергии: 195 млн. метрических т угольного эквивалента у первых, 187 млн. – у вторых (США – 541 млн. т; Франция – 62,5 млн.; Россия – 54 млн.; Австро-Венгрия – 49,4 млн. т). Накануне войны Германия превосходила Великобританию в доле в мировом промышленном производства: 14,8 % против 13,6 % (у США – 32 %, у России – 8,2 %, у Франции – 6,1 %).

Экономический потенциал определил и военные расходы держав в начале ХХ в. Цифры и особенно динамика настолько интересны, что имеет смысл привести их в таблице (данные с устранением опечаток приведены по табл. II–IV из работы А. Дж. П. Тэйлора «Борьба за господство в Европе 1848-1914». – М.: Изд-во иностр. лит., 1958. – С. 39; цифры даны в млн. ф. ст.; первая, большая по размерам цифра – общие военные расходы; из двух меньших цифр верхняя – расходы на сухопутную армию, нижняя – на ВМФ.

Из таблицы видно, что немцы постоянно наращивая темп, выигрывали в гонке вооружений у англичан. С 1910 по 1914 г. они (и австро-венгры), почти удвоили расходы и если в 1910 г. немцы отставали от Великобритании на 4 млн. (64 против 68), то в 1914 г. опережали ее на 34 млн. со 110,8 млн.! Британская империя – гегемон XIX в. – плохо вписывалась в век ХХ, и британцы сами признавали это: «Правда заключается в том, – писал в 1903 г. премьер-министр сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман, – что мы не можем обеспечить боевую (fighting) империю… мирная империя старого типа – вот этому мы вполне соответствуем». А вот Второй рейх не просто хорошо вписывался в ХХ в., но творил его, определял условия для вхождения в этот век других, легко превращая экономическую мощь в военную и превращаясь в «боевую империю». Всего один пример: к началу войны немцы имели 9388 орудий (из них тяжелые – 3260, знаменитые 120 мм гаубицы Круппа). Для сравнения: Россия – 7088 (из них тяжелые – 240); Австро-Венгрия – 4088 (из них тяжелые – 1000); Франция – 4300 (из них тяжелые – 200). Немецкая промышленность производила 250 тыс. снарядов в день, англичане – 10 тыс. снарядов в месяц. Поэтому, например, в боях на линии Дунаец-Горлице немцы всего за четыре часа выпустили по русской третьей армии 700 тыс. снарядов (за всю франко-прусскую войну они выпустили 817 тыс. снарядов). Значение тяжелой артиллерии выявилось уже в самом начале войны: 60-70 % потерь кампании 1914 г. – ее работа. Первая мировая была войной тяжелых артиллерий или даже, уточняет Террейн, войной бризантных снарядов.

В качестве последней по счету иллюстрации: во время войны англичане через посредников закупили у Германии 32 тыс. биноклей – лучших в мире.

Второе место по военным расходам в 1914 г. занимала Россия. В 1910 г. она отставала от Германии всего лишь на 1,2 млн. ф. ст., в 1914 г. разрыв стал огромным. Правда, Россия, чтобы держаться на уровне, вынуждена была тратить на военные нужды бóльшую часть национального дохода – 6,3 % в 1914 г. Таков удел всех экономически отстающих (ср. СССР против США в 1970-е – 1980-е гг.); Австро-Венгрии приходилось тратить 6,1 %, тогда как Франции – 4,8 %, Германии – 4,6 %, а Англии – 3,4 %.

Во время войны долю военных расходов пришлось еще больше увеличить, и если экономика практически всех крупных стран это позволяла, то социально-политический каркас мог выдержать это далеко не во всех странах. Тотальная (в том числе и экономическая) война стала серьезным испытанием для всех, и чем архаичнее социальная и политическая структура, тем серьезнее. Иногда – смертельно серьезнее. Именно Первая мировая война сломила историческое «сопротивление старых порядков» (А. Майер), довершив то, что начала Великая Французская революция в 1789 г. и закрыв таким образом в 1914 г. «длинный XIX век».

Таблица очень хорошо показывает контраст между морскими и сухопутными расходами Великобритании и Германии, их военные приоритеты. Не случайно еще в 1904 г. британские военные говорили: военный конфликт между Берлином и Лондоном – это нечто вроде схватки слона с китом, в котором каждому из противников будет очень трудно проявить свою сильную сторону.

Решая эту проблему в реальности уже идущей войны Германии и Великобритании пришлось взаимоуподобляться: в какой-то степени слон попытался стать китом, а кит – континентальным слоном. История показывает, что, как правило, такие попытки ни к чему хорошему не приводят, а часто бывают просто контрпродуктивны – немцы так и не смогли составить конкуренцию англичанам на море, а успехи их подводной войны были среди факторов, ускоривших военное вмешательство США. Попытки Великобритании повести себя в качестве континентальной державы перенапрягли ее на несвойственный ей манер и оказались большущим гвоздем для будущего гроба Британской империи.

 

XIII

В первые дни войны в Лондоне, Париже, Берлине, Вене и Петрограде (так стал называться Петербург) царило в целом радостное шапкозакидательское настроение: предполагалось, что война продлится несколько недель и быстро закончится победой. Отсюда – воодушевление, порой – экзальтация. Словом – ощущение праздника. И это действительно был последний, предзакатный праздник европейской цивилизации. М. Джилберт объясняет эту наивную уверенность европейцев тем, что в течение более тридцати лет (между Франко-прусской и мировой) Европа не знала войн; без войны выросло два поколения. Точнее так: они знали войны, но колониальные, где превосходящие силы «наших», «белых цивилизаторов» обрушивают на далекого и слабого врага огонь пулеметов и гигантских морских орудий. Правда, была сильная травма Англо-бурской войны, но, во-первых, ее испытали только англичане; во-вторых, совместная европейская акция против ихэтуаней («боксеров») в Китае относительно быстро вытеснила неприятные воспоминания. Сухой остаток по М. Джилберту: «Природа (новой возможной. – А.Ф.) европейской войны, в отличие от войн колониальных понималась европейцами плохо». Несмотря на то, что в начале ХХ в. о возможности войны говорилось – и говорилось немало, публика не ощущала, что приближается нечто принципиально новое и страшное.

Не ощущали этого и многие государственные и политические деятели того времени (редкие исключения – Вальтер Ратенау и лорд Китченер, предупреждавшие о длительности надвигающейся войны), многие журналисты и ученые. Наивный Фрейд, узнав об австро-венгерском ультиматуме Сербии, писал, что впервые за 30 лет чувствует себя австрийцем и что история подарила Австрии второй шанс; что тут скажешь – психоаналитик, понимаешь.

История, может, и подарила, а Россия отобрала, вырубив по сути уже в 1914 г. (галицийская битва 19 августа – 21 сентября, в которой австро-венгры потеряли до 45 % своей военной силы) – по принципу каратэ, с одного удара – двойную монархию из войны и из истории. По иронии истории схватка между бывшими подданными Австро-Венгрии – австрийскими и чехословацкими экс-пленными – в Челябинске в мае 1918 г. станет той искрой, от которой гражданской войной в России взорвется социальный динамит, заложенный большевиками, левыми эсерами и другими силами. Своего рода загробный привет одной империи другой. Но это к слову.

Более точным, чем Фрейд, оказался в своей оценке автор любимой работы Сталина «Мозг армии» будущий маршал Б. М. Шапошников: «Путь Австро-Венгрии был предначертан… Он вел… в нирвану!». Правда, Шапошников писал post factum. Впрочем, проницательным людям это было ясно еще в середине XIX в.: «У Австрии больше нет смысла существования», – писал Тютчев, отмечая, что после 1849 г. она сохранилась только благодаря русской поддержке. И, добавлю я, сохранялась в течение еще 69 лет по логике бытия европейской пентархии; с 1870-х гг. к этому добавилась поддержка Германии.

В первые недели войны немцам казалось, что их восторги первых дней оправдываются. К 20 августа немцы оккупировали Бельгию, а к 25 августа в «приграничном сражении» (четыре одновременные операции: Лотарингская, Арденнская, Самбро-Маасская и Монсская) нанесли поражение англо-французам. Казалось, план Шлиффена (начальник немецкого генштаба в 1892-1906 гг.), согласно которому решающее сражение французам планировалось дать на 40-й день, выполняется с блеском и, более того, с опережением графика – сражение дали на 35-й день. Все сбылось! Кроме одного – победы, потому что «гладко было на бумаге…».

План Шлиффена был составлен одним из крупнейших военных умов Германии. И составлен – в военном плане – грамотно. Более того, с учетом соотношения сил (экономический, военный, демографический потенциал), блицкриговый план Шлиффена, навеянный, по мнению специалистов, опытом Ганнибала под Каннами и Наполеона под Ульмом, был единственным, способный обеспечить победу, избежав войны на два фронта. В «двухфронтовой» войне Германия ни в 1914 г., ни в 1941 г. шансов на победу не имела.

Откуда 40 дней Шлиффена, отводимые им на победу над Францией? Из расчета, что России понадобится 40 дней на полную мобилизацию, после чего она сможет наступать. Тут-то и должен был пронзить ее тевтонский меч, уже сразивший Францию.

Кроме планов, однако, есть реальность. Правильный, а точнее упорядоченный немецкий ум полагал, что воевать можно только по завершении мобилизации. Русские показали, что это не так, и уже в середине августа генералы А. В. Самсонов и П. К. Ренненкампф погнали немцев на запад. Вспоминаются слова лесковского генерала о немцах: «Какая беда, что они умно рассчитывают, а мы им такую глупость подведем, что они и рта разинуть не успеют, чтобы понять ее». В темповой игре немцы проиграли: они не успели разгромить французов до русского наступления. Неподготовленное наступление – такого не менее железный, чем воля (см. рассказ Лескова «Железная воля» о социально-психологическом столкновении немца и русского, завершающегося бессмысленной гибелью обоих), немецкий ум не мог предусмотреть!

«Германским войскам оставалось пройти до Парижа всего 30 миль, – писал биограф Вильгельма II Дж. Макдоно, – и казалось, что повторится история 1870 г.». Однако 9 сентября была дана команда отойти, а 11 было объявлено общее отступление – нужно было срочно реагировать на смертельно опасный русский удар: германское командование было вынуждено для переброски в Восточную Пруссию снять два корпуса и кавдивизию с правого – ударного – крыла (фланга) немецкой армии вторжения, занятой в битве на Марне. Удар генерала Монури именно по ослабленному правому флангу, считает Б. Лиддел-Гарт, дезорганизовал оборону немцев. Так русское наступление сорвало первый немецкий блицкриг, похоронило план Шлиффена и, по сути, лишило немцев возможности победить в войне. Права Б. Такмэн: победи немцы, и война, скорее всего, окончилась бы быстрее и иначе. Провал блицкрига и поражение на Марне поставили крест на военной победе немцев. Теперь война велась Германией по сути за наиболее благоприятные условия мира.

 

XIV

Собственно военная история Первой мировой войны весьма интересна, однако здесь нет места ее рассматривать. Ограничусь лишь несколькими замечаниями. Первая мировая война – первая в истории с широкомасштабным применением новых видов оружия: подводных лодок, авиации, танков. Следует особо отметить подводную войну немцев, поставивших весной 1917 г. Британию, весьма зависевшую от импорта, на грань катастрофы. О такой угрозе в самый канун войны предупреждал рассказом Danger! Astory of England’s peril сэр Артур Конан Дойл, однако его не послушали. В результате немецкой подводной войны, объектом которой были главным образом торговые суда, Британия потеряла тоннаж равный тоннажу всего ее торгового флота в 1914 г.

В то же время успехи немецких у-ботов ускорили вступление в войну США. Хотя и здесь не все так просто: США вступили в войну 2 апреля 1917 г., однако важный психологический сдвиг в настроениях американской верхушки произошел 7 мая 1915 г., когда затонул американский корабль «Лузитания». Потопили его немецкие подлодки, однако подставили «Лузитанию» под них британцы и та часть американского истеблишмента, которая с самого начала была за войну, участвовала в ее организации. Провокация с «Лузитанией» стоит в одном ряду таких провокаций англосаксов как взрыв корабля «Мэн» в 1898 г., ставший поводом для агрессии США против Испании; Перл-Харбор (декабрь 1941 г.), инцидент в Тонкинском заливе (август 1964 г.), развязавший руки США в их действиях во Вьетнаме; взрыв башен 11 сентября 2001 г.; взрывы двух «Боингов» – южнокорейского (сентябрь 1983 г.) и малайзийского (июнь 2014 г.); о провокациях, позволивших развязать агрессию НАТО против Югославии и Ирака я уже не говорю. Особенность провокации с «Лузитанией» заключается в том, что здесь главным был не столько американский (государство США), сколько британский и наднациональный англо-американский интерес.

Ситуация с «Лузитанией» такова. Судно перевозило через Атлантику в Англию 1200 пассажиров, 195 из которых были гражданами США. Пассажиры, однако, не знали, что в трюмах «Лузитании» находилось 6 млн. единиц боеприпасов. Это было прямое нарушение подписанного США протокола нейтральной державы. Боеприпасы принадлежали одной из компаний Дж. П. Моргана, а куплены они были на заем в 100 млн. долларов, выделенный Моргану французскими Ротшильдами для поставки оружия французской армии. Каким-то образом о грузе «Лузитании» узнали немцы, которые еще до того, как судно покинуло нью-йоркский порт отправили (с предварительной оплатой) в 50 американских газет объявление, в котором предупреждали граждан США об опасности, грозившей им в том случае, если те поплывут через Атлантику на «Лузитании». Но лишь одна газета в г. Де-Мойн (штат Айова – глубинка США) опубликовала немецкое объявление; остальные газеты и прежде всего газеты штата атлантического побережья, включая Нью-Йорк, решили дождаться обещанных им Госдепартаментом США разъяснений, которые так и не последовали, и граждане США на «Лузитании» так и не узнали, что плывут на потенциальной военной мишени.

Показательно, что находясь в зоне военных действий, «Лузитания» шла без эскорта. Немцы сначала не решались топить судно, и оно благополучно пересекло океан. Чтобы пристать к берегу, «Лузитания» нуждалась в судне-лоцмане, однако это судно – «Джуно» – так и не появилось, поскольку первый лорд адмиралтейства У. Черчилль отозвал его для решения других, так и не проясненных задач. «Лузитания» дрейфовала несколько дней, и потерявшие терпение немцы решили пустить ко дну 6 млн. единиц боеприпасов. К этому времени британцы уже владели многими секретами Второго рейха, поскольку им удалось взломать немецкие шифрокоды. У Черчилля была информация о том, что вблизи «Лузитании» находятся три немецкие подводные лодки с очевидными намерениями. Но он и пальцем не пошевелил (так же поступит в 1941 г. президент США Ф. Рузвельт, знавший, что японцы будут бомбить Перл-Харбор – нужен был повод для вступления в войну) для спасения «Лузитании» – и она затонула, торпедированная у-ботами. Этот инцидент имел огромное значение в качестве обеспечения повода для США вступить в войну, разумеется, когда они сочтут это нужным. Нужным сочли 7 апреля 1917 г.

Всего через неделю после этого – симптоматично – в России объявился Ленин. Октябрьская революция привела к тому, что осуществилась мечта германского командования о войне на один фронт; и немцы на радостях навалились на измотанных англо-французов – да так, что тем мало не показалось. И тем не менее пять немецких наступлений не привели к перелому в войне. Летом 1918 г. с помощью двухмиллионной американской армии союзники начали наступление, и 30 сентября Людендорф признал: «Мы не можем сражаться против всего мира». Англо-американцы использовали эту ситуацию для того, чтобы элементарно обмануть немцев, которые вовсе не ожидали тех унизительных условий мира, которые будут предложены позже – vae victis. 11 ноября Германия капитулировала, потеряв 1,8 млн. убитыми; австро-венгры – от 0,9 млн. до 1,3 млн.; Россия – 1,7 млн.; Франция – 1,4 млн.; Британская империя – 950 тыс. (из них 750 тыс. – англичане). Война стоила Антанте 193 млрд. долл., ЦД – 282 млрд. долл.

 

XV

Итоги и условия Версальского мира известны и вряд ли имеет смысл их пересказывать. Будучи поразительной смесью хитрого расчета и близорукости, цинизма и столь абстрактных принципов гуманизма и национального самоопределения, что их воплощение не могло не обернуться своей противоположностью, создав балканизированно – лоскутную, националистическую, вовсе не гуманную и недемократическую Центральную и Восточную Европу, Версаль не мог не стать прологом к новой войне, а точнее – к отложенному продолжению старой. Это было ясно многим, в том числе и Ленину.

Однако в 1920-е гг. мир не хотел думать о плохом. Хотелось забыть об ужасах войны и первых двух-трех послевоенных лет, когда «испанка» выкосила людей больше, чем мировая война. В России к жертвам мировой войны добавились таковые гражданской, унесшей от 10 до 13 млн. жизней. Хотелось, особенно молодым, просто жить – и жить легко. 1920-е гг. для значительного сегмента населения стали временем релаксации, временем ongoing never ending party с отчетливо сексуальным оттенком. То, что до войны считалось развратным (женская косметика, танго), перестало восприниматься как таковое. Юбки поползли вверх, исчезли корсеты. 1920-е гг. – первая сексуальная революция ХХ в.; в 1960-е годы новшеством станет не она, а ее соединение с рок-музыкой и наркотиками, которое «произведут» англо-американские спецслужбы с помощью некоторых левых и бывших нацистов.

Западная молодежь 1920-х, всего на 5-7 лет моложе тех, кто отвоевал, отделена целой эпохой от «потерянного поколения» («потерянного» отчасти и физически: война безжалостно выкосила молодежь – мужчин 1892-1898 гг. рождения, до 30 % этого поколения) с его трагизмом и ощущением вырванности, ненужности, принадлежала уже другой эпохе и даже другому веку – ХХ. Отмеченное современниками и нашедшее отражение в литературе легкомыслие молодежи 1920-х, бьющие жизнью и жаждой жизни, было естественной реакцией на войну, на социальные потрясения. Молодежь 1930-х будет другой (ср. также легкомыслие молодежи 1970-х, ее музыкальные и киношные вкусы, ее настроения с «серьезной» молодежью 1950-х и «деловой» – 1980-х). Но это будет в 1930-е гг., после мирового экономического кризиса, подъема национал-социализма и предчувствия новой войны. В постверсальские же двадцатые о том, что они должны или хотя бы могут закончиться крахом, простой люд и думать не хотел. Даже неглупые люди не хотели верить Шпенглеру с его «Закатом Европы». На первый взгляд казалось, что он ошибся, что перед победоносной Западной Европой – Британией, Францией – открывается новое будущее.

Но это только казалось.

Франция была обескровлена, и если, потерпев поражение в 1870 г. ухудшила свои позиции в Европе, культурно-психологически и интеллектуально надломилась (не случайно именно Францию избрал М. Нордау в качестве объекта своего изучения дегенерации и упадка Европы, ее культуры и искусства) и со всей очевидностью поехала с ярмарки Большой Истории («За нас отомстите вы, русские. За вами будущее. Что же до нас, латинян, – писал Тургеневу Флобер в начале 1870-х, – полагаю, что мы погибли навсегда. Франция, в частности, слишком поглупела . Она только глупа, но в фантастических размерах.» ), то победив в 1918 г., перестала быть даже тенью великой державы. Политическое ничтожество последнего двадцатилетия Третьей республики и интеллектуальный кризис 1920-х – 1930-х гг. свидетельствует об этом со всей очевидностью.

Что касается Великобритании, то в течение нескольких лет казалось, что ее гегемония восстановлена, что звезда империи вновь сияет над миром, и внешне так оно и было. На самом деле это была short happy life накануне конца – нечто похожее на угасающий блеск галактической империи эпохи Селдена из знаменитой двойной трилогии Азимова. Индия – самый крупный бриллиант империи, ее стержень (но потому же – нечто похожее на ее «кощееву смерть») – сделала мощный глоток если не свободы, то квазиавтономии от «белых сахибов» в 1914-1918 гг. и удерживать ее в британской узде в 1920-1930-е годы удавалось только благодаря британской агентуре влияния, немало представителей которой возглавили индийское национально-освободительное движение и оттянули наступление свободы аж до 1947 г.! Финансовый центр мировой системы начал перемещаться на Уолл-стрит, Британия была по уши в долгах своей бывшей колонии, которая стремительно шла к мировой гегемонии.

В такой ситуации постепенный отлом кусков империи, разжижение имперской воли и превращение самой империи в «пригоршню праха» – процессы, нашедшие своего описателя в лице Ивлина Во, стали вопросом времени. Убывавшие жизненные силы Великобритании словно вливались в Америку. Сконцентрировав во время войны в своих руках огромный капитал, который, как известно, есть не что иное, как накопленный труд, овеществленное время, американцы стали менять его на пространство. В этом плане Америка – антипод России, всегда менявшей пространство на время, будь то 1918 г. («старик менял пространство на время», говорит Рубашов о Ленине в «Слепящей тьме» А. Кестлера) или 1941-й – чужое пространство, пространство Британской империи на суше и на море. Именно благодаря своему капиталу и британской задолженности, ограничивавшей действия Альбиона, Америка развернула не имеющую прецедентов в истории программу строительства флота. Этот флот одержит победу в 1942-1943 гг. в битве за Пацифику, а в 1943-1944 гг. – за Атлантику. «Время» обернется накоплением еще большего «времени», в том числе исторического, что, помимо прочего, позволит США уже в виде Глобамерики взять верх над СССР.

Итак, Версаль был пиром победителей, которые кромсали Миттельойропу с тем, чтобы она никогда не стала конкурентом победителям в мировой политике и мировой экономике. Австро-Венгрию расчленили так, что сырьевые области и промышленно развитые области оказались разделены государственными границами. И, как знать, возможно не так уж и далеки от истины те, кто считает: если бы Австро-Венгрия сохранилась, Гитлер едва ли пришел бы к власти в Германии. Но лимитрофы нужны были британцам, чтобы физически отрезать Германию от России и тем самым не допустить их контактного союза. Ну а Гитлер понадобится тогда, когда станет ясно: сталинская команда похоронила проект «мировая революция» и будет строить социалистическое государство, красную империю. Теперь британцам нужна была новая мировая война, а следовательно, Гитлер, которого они должны были натравить на СССР.

Что касается Германии, то Версаль поставил ее перед выбором: либо исторический крах, либо возрождение с помощью насилия. Версаль заквасил те дрожжи, на которых – при активной помощи британского и американского капитала – вырос национал-социализм. Версаль подвел Германию к пропасти, а мировой кризис 1929-1933 гг. столкнул ее туда. Выбраться из пропасти оказалось возможным только с помощью национал-социализма у власти. Однако придя к власти национал-социалисты немедленно делают еще одну попытку превратить Германию в последний шанс единой антианглосаксонской антиуниверсалистской, антилиберальной и в то же время антикоммунистической Европы. И тем самым (опять план блицкрига, который позволит избежать войны на два фронта, опять его провал, опять война на два фронта, опять поражение и опять торжество США – теперь уже вместе не с Антантой, а с Россией/СССР) полностью уничтожают политически самостоятельную Европу, сработав – по результатам – на США и СССР, которые, как и предупреждал за 130 лет до этого Наполеон, разделят между собой мир. 2 сентября 1945 г. США и ССР придут к промежуточному финишу того геоисторического марафона, который стартовал 1 августа 1914 г. и, начав, пусть неясно, уже в 1944 г. (открытие второго фронта) глобальный конфликт между собой.

 

XVI

В 1994 г. пятидесятилетняя глобальная Холодная война окончилась (черта – вывод эрэфских войск из Германии) поражением исторической России. Сначала капитулировал горбачевский СССР, а потом ельцинская Россия. Да-да, СССР уже не существовал, и потерпевшей поражение назначили РФ, которая – в лице ельцинского руководства – как бы даже посоучаствовала в победе Запада над прекратившим в одностороннем порядке в 1987/89 гг. Холодную войну СССР. Исторический круг замкнулся: «короткий ХХ век» – век Большой войны, состоящей из двух «горячих» мировых и одной глобальной (Холодной), военный век – окончился. Его абсолютным и неоспоримым победителем кажутся США – как в 1919-1929 гг. таким победителем Первой мировой войны казалась (ах, как опасно такое впечатление, как правило, оно – индикатор близкого неблагополучия, потрясений и тревог: «много, много непокоя принесет оно с собою») Британия, морская держава впервые всерьез участвовавшая в войне как сухопутная, континентальная, т. е. влезшая по сути не в свою сферу – и перенапрягшаяся именно тогда, когда ее гегемония на самом деле уже шла на спад.

Сегодня послемальтийские США все больше напоминают послеверсальскую Великобританию – та же уверенность в могуществе, потому что повержен главный противник (но то был противник ушедшей эпохи!), то же стремление американцев влезать в те зоны, которые традиционно лежат вне их реальных возможностей – Каспийский регион, Центральная Азия, центр Евразии, Heartland, сегодня – Украина. И это при том, что ресурсов для поддержания присутствия в этот турбулентной зоне будет все меньше; та же ситуация преддверия экономического кризиса, который, в отличие от кризиса 1929-1933 гг., будет не структурным, а системным и превзойдет его по масштабу и последствиям.

Закончился ХХ век, советские/российские войска покинули Миттельойропу, СССР распался, как в 1917-1918 гг. Россия; рухнул ялтинский мир, а пришедший ему на смену мальтийский оказался очень похож на версальский. Центр Европы занят мелкими, экономически слабыми и нестабильными государствами, правда, не с полицейскими, авторитарными или фашистскими режимами, а формально «демократические», но несмотря на евросоюзовскую риторику, на самом деле весьма чтящие национализм, а в случае с «балтийскими карликами» – нацизм. Да и сам Евросоюз есть результат политического заката Европы, активной начальной фазой которого стала Великая война. Конец Холодной войны стал его финалом – с крушением СССР Европа закатилась полностью: советская Европа кончилась, а несоветская утратила возможность играть на советско-американских противоречиях. Евросоюз – это большой протекторат США, как бы ни пыжились европейцы. В 1918 и 1989/94 гг. кончились «большие» войны и тут же начались в режиме non stop войны малые: в 1990-е гг. – Югославия, в 2000-е – Ирак, Ливия, в 2010-е – Сирия и Украина. После и в результате глобальной Холодной войны Германия и Япония мирным экономическим путем во многом добились того, к чему стремились путем военным в 1914-1945 гг. Рухнул СССР, и мир словно вернулся не то в 1917 г., не то в 1914 г. – мир эпохи передела и водораздела. Теперь, как и тогда – именем демократических ценностей.

1990-2000-е годы удивительно похожи одновременно на предвоенные 1900-е и на послевоенные «версальские» 1920-е, особенно на последние. Парадокс, но последние два десятилетия лет мы живем будто бы во втором издании (разумеется, с поправками на эпоху глобализации и НТР – полных повторений не бывает) версальской системы. И именно поэтому история и опыт Великой войны, того, что ей предшествовало и что пришло вслед, очень важны. Это такое прошлое, которое оборачивается актуальным настоящим и, как знать, будущим. В известном смысле 1914 и 1918 г. значительно ближе к нам, чем даже 1939/41 и 1945, хотя и эти годы недалеки. И следует предупредиться об этом, ибо кто предупрежден, тот вооружен.

 

XVII

В советское время Первую мировую вспоминали нечасто, главным образом в связи с революциями 1917 г., Февральской и Октябрьской – как фактор их ускоривший. Вспоминали также в качестве примера поражения царизма. И это не во всем справедливо: русский воин и в той войне демонстрировал и героизм, и отвагу, и жертвенность. Другое дело, что все это приносилось на алтарь главным образом чужих интересов: Россия Николая II таскала каштаны из огня для британцев и французов, спасая их, точнее, спасая британские и французские капиталы и их хозяев. Ну а хозяева «отблагодарили» николаевский режим сполна в феврале 1917 г., а самого Николая и его семью позже: его двоюродный брат, британский король отказался принять и тем спасти бывшего русского царя – «пропадай, погибай именинница». Сегодня отношение к участию и роли Российской империи в Первой мировой у нас меняется – нам даже в этой войне есть чем гордиться. Именно русский солдат своими действиями, прежде всего, в кампании 1914 г., а также в других кампаниях не позволил немцу одержать победу в войне, он эту победу подсек уже в первый месяц войны.

В то же время создается впечатление, что повышенным вниманием к Первой мировой, ее героизацией пытаются если не оттеснить, то затенить победу СССР во Второй мировой – в Великой Отечественной войне. Действительно, уже сейчас ясно, что одной из линий «игры на понижение» оценки роли и значения Великой Отечественной войны может стать противопоставление ей Первой мировой войны как «первой германской» – «второй германской». Первые симптомы такого противопоставления уже появляются.

Две войны – две германских, две мировых. Они сыграли огромную роль в истории. А в их истории огромную, решающую роль сыграла Россия, как бы она ни называлась. В следующем году будет столетие начала Первой мировой войны, и о ней уже сегодня много пишут, в том числе и у нас. Вспоминают героев этой войны, ход боевых действий, эпоху. Восстанавливается историческая память, и это, конечно же, хорошо. Нехорошо другое: уже сейчас видно, что намечается тенденция противопоставления Первой мировой – Великой Отечественной. Оно развивается в контексте противопоставления Российской империи как чего-то положительного Советскому Союзу – как чему-то отрицательному.

Сегодня можно с уверенностью сказать: попытка героизации белого движения, использования «поручиков Голицыных и корнетов Оболенских» в качестве оргоружия против красного периода нашей истории провалилась. Более чем вероятно, что под лозунгами восстановления «исторической справедливости» о Первой мировой будет предпринята попытка использовать ее в качестве антисоветского оргоружия, как минимум уравняв ее по историческому значению с Великой Отечественной.

И это будет ложь. Для России, русских и мировой истории значение двух этих войн несопоставимо.

В 1914 г. Вильгельм II и немцы не ставили, в отличие от Гитлера, задачу стирания русских из истории – физического уничтожения одной половины русских и культурно-психологического (т. е. оскотинивания) – другой. Ставки в Великой Отечественной были неизмеримо и несравнимо выше, чем в 1914 г. – быть или не быть России и русским вообще, и уже поэтому ни о каком уравнивании двух войн быть не может, при всем уважении к памяти русских, павших в Первой мировой. Я уже не говорю о том, что геройствовал и погибал русский солдат на полях Первой мировой не столько за русский интерес, сколько за кошельки англо-американских и французских банкиров, у которых самодержавие Николая II было почти по уши в долгах. Это – во-первых.

Во-вторых, «первая германская» для России окончилась поражением и распадом государства. Из Великой Отечественной СССР вышел не просто победителем, но одной из двух сверхдержав – на фундаменте Победы СССР просуществовал почти полвека, но и РФ существует только потому, что до сих пор не удалось разрушить этот фундамент.

В-третьих, две войны – четкие иллюстрации того, что в одном случае (Российская империя) мы имели больное общество, в другом (СССР) – здоровое. Как только в 1915-1916 гг. был выбит старый офицерский корпус, рухнула армия, а вместе с ней – самодержавие, государство. Заменить офицеров как персонификаторов модального типа личности (а его нужно-то 7-8% населения) оказалось некем. В 1941 г. был выбит довоенный офицерский корпус, рухнула армия, потеряв миллионы пленными, но уже через несколько месяцев другой, вновь созданный офицерский корпус, другая армия нанесли поражение вермахту под Москвой, за чем последовали Сталинград, Курск и красное знамя над Рейхстагом. Произошло это потому, что в 1930-е годы был создан тот самый модальный тип личности, советский человек, который и вышел победителем в войне, расписавшись на Рейхстаге.

Тему принципиальных различий двух войн можно продолжать долго, но едва ли стоит это делать в данной работе. Здесь имеет смысл сказать о другом – о важном уроке Первой мировой. Ту войну проиграло олигархизированное, коррумпированное самодержавие, превратившее Россию в финансово-зависимый сырьевой придаток Запада, придаток с заметно ограниченным суверенитетом. В острой ситуации тогдашнего «главного начальника» – царя – свергла великокняжеско-генеральско-буржуазная олигархия (при содействии британцев), т. е. представители 200-300 семей, правивших (как им казалось) Россией. Объективно олигархия сыграла роль «пятой колонны» и История – прежде всего руками имперски настроенной части большевиков и военных Генштаба – вышибла ее из страны. Объясняя причины успеха СССР во Второй мировой войне, Черчилль заметил, что, в отличие, например, от той же Франции, в СССР в канун войны была ликвидирована «пятая колонна». Да и с агентурой, добавлю я, как влияния, так и нелегальной не церемонились, действуя «по законам военного времени и правилам поведения в прифронтовой полосе».

История мировых войн показывает: у семейно-олигархических систем нет шансов победить. Да, они сдают «главных начальников» или свергают их, рассчитывая откупиться их головами и продлить свой «пикник на обочине» Истории. Напрасные надежды: они слетают вслед за «главным начальником». Первая мировая в России продемонстрировала это со стеклянной ясностью, а ведь люди не меняются, их лишь квартирный (или бизнес– или какой-то иной) вопрос портит. Этот урок Первой мировой, по контрасту с победным уроком Великой Отечественной, – «добрым молодцам урок», если, конечно, они не идиоты (в греческом смысле этого слова: человек живет так, будто окружающего мира не существует). Этот урок, как и священную память о наших павших на обеих войнах, мы должны помнить, воздавая должное нашим героям Первой мировой и не позволяя никому принижать значение героев Великой Отечественной и Победы – нашей Победы – в ней.

Мораль из всего сказанного выше: в психоисторической войне в целом и в информационной в частности, особенно в такой сфере как история, не следует ждать, пока противник нанесет удар, нужно бить первыми. Нам нужны свои работы по истории событий, юбилеи которых приближаются, но и вообще по истории России и – обязательно – по истории Запада, с которым и в пользу которого сравнивают Россию. При этом в ходе сравнения у России выпячивается негатив, а то ей и просто приписывается нечто в реальности не существовавшее, а у Запада ретушируются темные пятна. Вообще, нужно сказать, что умение табуировать неприятные для Запада темы и неприглядные преступные страницы его истории – характерная черта западной культуры, в том числе и научной. Нельзя не согласиться с английским историком Д. Ливеном, который в работе «Империя: Российская империя и ее соперники» (английское издание – 2000 г.) заметил, что в современной сравнительной истории и политологии господствует превращенная в догму «странная версия англо-американского самопоздравления-самовосхваления (self-congratulation), написанная в немецкой манере».

Запад, прежде всего его англосаксонское ядро, превратили себя, свое уникальное историческое «я» в универсальное мерило, на соответствие которому оценивается все остальное. Англосаксы вольны, подобно «Королю» и «Герцогу» из «Приключений Гекльберри Финна» выделывать любые кунштюки. Наша задача и обязанность – не ловиться на них и гнуть свою линию, прежде всего в психосфере. А потому мы должны писать не только свою историю, но и историю Запада (и Востока, конечно) без ретуши. Нам необходима систематическая, наступательная и стратегически выверенная работа в сфере «боев за историю» (Л. Февр), за прошлое – прежде всего свое, но и чужое тоже. Это необходимое условие победы в битве за будущее.

Заключая, отмечу: большие войны не возникают случайно, они суть проекты. Противоположное могут утверждать либо слабые умом люди, либо те, кто сознательно «наводит тень на плетень». Кто упорнее всех отрицает наличие заговора? Ну конечно же заговорщики. И подпевающие им недоумки, «полезные идиоты». Мировая война, именуемая первой, была проектом; разумеется, реализация пошла не так как было запланировано, но в целом поставленные задачи были решены – за исключением русского вопроса. В результате мировой войны 1914-1918 гг. возник/ был создан новый мир. В ней было почти полностью перемолото то из «цивилизации XIX века», что не удалось перемолоть эволюционно в 1870-1900-е годы, в «эпоху империй», т. е. империализма – старого империализма. Гераклит был прав: «Война – отец всего», новое, как правило, рождается из крови и в крови. Все, что накапливалось десятилетиями, но сдерживалось разбалтывавшимися от давления скрепами европейской цивилизации XIX в., с шумом, яростью и удивлением для самого себя, прорвалось войной и оказалось на свободе – смертельной свободе. Получилось по Артюру Рембо («Пьяный корабль»; стихотворение написано в 1871 г., т. е. в год начала «водораздела»):

Те, что мной управляли, попали впросак: Их индейская меткость избрала мишенью, Той порою, как я, без нужды в парусах, Уходил, подчиняясь речному теченью. Вслед за тем, как дала мне понять тишина, Что уже экипажа не существовало, Я, голландец, под грузом шелков и зерна, В океан был отброшен порывами шквала. С быстротою планеты, возникшей едва, То ныряя на дно, но над бездной воспрянув, Я летел, обгоняя полуострова, По спиралям сменяющихся ураганов.

«Девять суток» гонки по морям и «под ними» стали для Запада и России девятью кругами преисподней, принципиально новым цивилизационным опытом, резко раздвинувшим европейские рамки и навсегда сделавшим провинциальной Европу, отныне история решалась в иных измерениях. И опять Рембо – привет Шпенглеру из XIX в.:

Если в воды Европы я все же войду, Ведь они мне покажутся лужей простою…

Из водоворота истории, которым стала мировая война 1914-1918 гг., Запад и мир вынырнули – им удалось. Но вынырнули они совсем другими, по Н. Заболоцкому:

Как мир меняется! И как я сам меняюсь! Лишь именем одним я называюсь.

Это сохранение имени стало одним из факторов сокрытия тайны рождения мировой войны и ее подготовки, а следовательно, тайны рождения ХХ века. Тайну пытались тщательно скрыть, но, как известно, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Впрочем, проницательным современникам многое было понятно уже в начале века, но не всё и не многим. Сегодня, когда время опять уплотняется и «хозяева мировой игры», как и сто лет назад, разрабатывают различные планы такого выхода из «водораздела», начало которому положил 1971 г. (как мы помним, началом предыдущего «водораздела» стал 1871 г.), включая военный, опыт анализа Первой мировой и рождения исторического ХХ века может пригодится для понимания рождения исторического XXI века: новые века рождаются в войнах. Войны – это пик пересдачи Карт Истории, а в борьбе за будущее побеждает тот, кто ухватит козыри. Последнюю сотню лет «хозяева мировой игры» стараются сдать козыри себе, и в целом у них получается. Впрочем, историческая Россия в виде СССР дважды ломала планировщикам их игру. В 1991 г. они взяли реванш. Думаю, теперь наша очередь. Но воля к борьбе должна опираться на знание – прежде всего знание тайн истории, которые «хозяева мировой игры» блюдут в не меньшей степени, чем Кощей – секрет своей смерти. Собственно, эти тайны, их знание и есть ключ к этому секрету. Надо помнить, однако, что знание обязывает к действию: бросок должен завершаться болевым приемом.

 

Третий Рим и Третий рейх: третья схватка. Советско-германский покер в американском преферансе

[12]

 

Великий перелом

22 июня исполняется 65 лет с начала Великой Отечественной войны, которая занимает особое место в истории и мировых войн, и войн России вообще и с Западом, немцами («вторая германская») в частности. Более того, из-за Великой Отечественной последняя мировая война не помещается в традиционные рамки понятия «мировая война». Можно сказать, что Великая Отечественная война советского народа, как персонификатора коммунистической системы, деформировала, в известном смысле «сломала» последнюю мировую войну как мировую, придала ей особый характер. Впрочем, как мы увидим, налицо и обратная связь: деформация молодой, двадцатилетней логики межсистемного противостояния старой двухсотлетней геополитической логикой мировой капсистемы.

Начало Великой Отечественной кардинальным образом изменило ход идущей европейской войны, придав ей евразийский и по-настоящему мировой характер. По сути, это начало – первые два месяца – уже в первой декаде сентября предопределили и исход войны. Да, начало Великой Отечественной – летние месяцы – стали великим переломом в мировой войне 1939-1945 гг. Дело в том, что Гитлер мог одержать победу над СССР только посредством блицкрига, т. е. в течение 40, самое большее – 50 дней. При ином раскладе СССР с его демографическим и экономическим потенциалом, с его пространством был рейху не по зубам. Тем более, Гитлер оказывался в ситуации войны на два фронта.

Таким образом, отчаянное сопротивление отступавшей от границы (не уничтоженной там, как планировал Гитлер, а отступавшей с боями) Красной армии, порушившее блицкриг, лишало Гитлера возможности победить в мировой войне. Повторилась ситуация 1914 г. Тогда, согласно плану Шлиффена, победа Германии в войне тоже строилась на блицкриге – на победе над Францией, на которую отводилось 40 дней. 40 – из расчёта, что такой срок понадобится России на полную мобилизацию, после чего она сможет начать наступление. Германия к этому времени покончит с французами и таким образом избежит войны на два фронта. Гладко было на бумаге. А надо помнить про овраги, особенно когда имеешь дело с русскими. Правильный, а точнее упорядоченный немецкий ум полагал, что воевать можно только по завершении мобилизации. Русские показали, что это не так, и уже в середине августа Самсонов и Ренненкампф погнали немцев на запад. Провал блицкрига в сентябре 1914 г. поставил крест на военной победе Германии. Аналогичным образом в начале сентября 1941 г. русский солдат, несмотря на страшные поражения лета и огромное число пленных, сорвал блицкриг, спасая на этот раз, слава богу, не французов, а самих себя. Да, впереди были долгие годы войны, риск оставления Москвы в октябре, катастрофические поражения 1942 г. Но победить в мировой войне немцы уже не могли. История уже начертала рейху – не «mene, tekel, parsin», а простое немецкое слово «kaput». И произошло это в конце августа – начале сентября 1941 г.

Будучи главным и решающим элементом мировой войны, Великая Отечественная в то же время не может быть понята вне контекста этой войны, вне контекста феномена мировых войн вообще.

О войнах – Великой Отечественной и последней мировой – написаны горы книг и статей; фактографически эти войны изучены очень неплохо, хотя, разумеется, остаётся немало белых и серых пятен. Но, как и со многим другим, понимание отстаёт от знания. В истории Великой Отечественной и Второй мировой войн есть проблемы, о которых имеет смысл поразмышлять. Это и роль России (т. е. русских Отечественных и иных войн) в мировых войнах; и причины того, почему в мировых войнах так никогда и не реализовалась мечта Карла Хаусхофера о континентальном блоке против англосаксов, а русские оказывались на стороне именно англосаксов; это и вопрос, кто реально начал войну; это и особенности самой мировой войны, которой русско-германское противостояние добавило ряд черт, ранее мировым войнам неизвестных; наконец, это вопрос кто и как победил, какое влияние оказала вторая мировая (Великая Отечественная) на капиталистическую и коммунистическую систему, на США и СССР. Итак – по порядку.

 

Феномен мировых войн

Мировую войну 1939-1945 гг. называют «второй». Что, разумеется, неверно и демонстрирует лишь самоуверенность людей ХХ столетия. На самом деле мировых войн, т. е. войн за гегемонию в возникающей или уже ставшей мировой капиталистической системе больше. Некоторые первой такой войной считают Тридцатилетнюю (1618-1648), в которой руководимая Габсбургами католическая часть Европы противостояла проплаченной голландцами протестантской Европе и примкнувшей к ней католической Франции. Хотя в Тридцатилетней войне стороны бились за будущее устройство Европы и мира и велась она не только в Европе, но и вне её, всё же мировой аспект здесь был подчинён европейско-династическому (голландские ростовщики против испанской короны и, что не менее важно, Габсбурги с их «бургундской обидой» против Валуа). Иными словами, в лучшем случае это была эмбрионально-мировая война.

Первой по-настоящему мировой войной (Европа, Северная Америка, Индия, короче – от форта Тикандерога до Пондишери) была Семилетняя (1756-1763) – первый раунд борьбы за гегемонию между Англией и Францией уже не как европейских держав, а как ядер-метрополий мировых торговых империй. В этой войне внутриевропейская «старопорядковая» линия, тянувшаяся от войны за австрийское наследство, была уже подчинённой.

Во втором раунде англо-французского соперничества – революционные и Наполеоновские войны – в той или иной степени присутствует почти весь «набор» черт, с которыми мы сталкиваемся и в 1914-1918 годах и (во многом) в 1939-1945: промышленная эпоха, военно-стратегическая роль России, стремление континентальных держав поставить под контроль «точку соединения» Африки и Азии как стратегический пункт на пути к британской Индии. Действительно, с Наполеоновских войн Ближний Восток становится одним из театров военных действий мировых войн, т. е. функциональной, вынесенной за пределы самой Европы зоной борьбы за господство в Европе. Причина проста – Индия, которая начала играть огромную роль для Великобритании как раз в период между Семилетней и Наполеоновскими войнами. Именно с Наполеоновских войн решающую роль в качестве театра мировых войн и в определении их результата, начинает играть Россия, но об этом чуть позже.

В ХХ в. в битве за корону нового гегемона сошлись США и Германия. В двух раундах (1914/1917-1918, 1939/1941-1945 гг.) «Сэм» (Франклин) одержал победу над «Фрицем» (Адольфом), и США заняли место Британской империи в качестве гегемона миркапсистемы, впрочем, гегемония осталась в руках англосаксов, правда, их неевропейской ветви, но всё же. Тем более что с конца XIX в. наиболее дальновидные англичане-имперцы (Родс, Милнер, Стэд) перед лицом германского вызова готовы были не только к созданию англо-американского союза и истеблишмента, о чём рассказал в своих работах К. Куигли, но и на перенос столицы союза в Вашингтон.

Таким образом, мы имеем не две мировые войны, а больше, в зависимости от угла зрения – три, четыре и пять. Пять – если считать Тридцатилетнюю, Семилетнюю и наполеоновские плюс две в ХХ в.; четыре – если исключить Тридцатилетнюю; три – если наряду с первой мировой Тридцатилетней войной (грубо говоря: голландско-габсбургской) считать тридцатилетними англо-французские (1756-1763, 1792-1815 гг.; т. е. 7 + 23 = 30) и американо-германские, а точнее – англосаксонско-германские – многие историки предпочитают говорить от «тридцатилетней войне ХХ века», объединяя две войны в одну. Полагая, что под определённым углом зрения и с некоторой натяжкой это возможно, я всё же считаю такой подход не вполне адекватным, причём не столько из-за войны 1618-1648 гг., сколько из-за последней мировой, ещё точнее – из-за роли и места в ней СССР.

 

Морские державы, континентальные державы и русский парадокс мировых войн

Наиболее распространённой схемой, объясняющей динамику мировых войн, является следующая. В мировых войнах за гегемонию в капсистеме сталкиваются морские («земноводные») державы (Голландия, Великобритания, США) и континентальные («сухопутные») (Испания, Франция, Германия). Первые берут верх, причём делают это с помощью морской же державы – бывшего гегемона: Великобритания и Голландия против Франции, США и Великобритания против Германии, собственно этот союз и обеспечивает победу. В этой схеме выпущено одно очень важное, по сути самое важное, звено мировых войн – Россия/СССР.

Если в Тридцатилетней войне Россия-Московия успела поучаствовать лишь по касательной (Смоленская война 1630-1632 гг.), то в Семилетней именно она, по сути, разгромила считавшегося почему-то непобедимым прусского Фридриха II. Именно Россия нанесла поражение Наполеону или, если угодно, перетёрла его своим пространством («зима, Барклай, иль русский Бог»), решив исход Наполеоновских войн. Россия августовским наступлением 1914 г. спасла Париж, не позволив осуществиться шлиффеновскому плану «блицкрига» (возьми немцы Париж и – права Б. Такмэн – исход войны мог быть другим); именно Россия по «принципу каратэ» – с одного удара – уже в 1915 г. вырубила Австро-Венгрию из войны, а по сути и из истории, заставив немцев перебрасывать силы с западного фронта; именно Россия/СССР перетёрла своим пространством и людской массой вермахт, сломав хребет военной машине Гитлера.

Без России/СССР ни Великобритании в 1814 г., ни США в 1945 г. таких побед (а может и побед вообще) не видать. О том, как даже вымотанные, на последнем пределе немцы могут воевать не на два фронта, а на одном, они показали англосаксам своими мощными наступлениями в первой половине 1918 г. и в декабре 1944 – январе 1945 г. в Арденнах.

В войнах за гегемонию в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей словно не желает видеть. Это русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с Наполеоновских войн главным и решающим театром этих европейских (по основному составу участников) и североатлантических (мировых) по функции войн было русское, западно-евразийское пространство. Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) – Россия/ СССР. В-третьих, не будучи интегральным, по крайней мере по сути, элементом капиталистической системы, Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира, евразийский Хартленд по сути определял его судьбу. Выходит, судьба ядра капсистемы в огромной степени определялась некапиталистической или антикапиталистической державой, а судьба мира – евразийским Хартлендом (не случайно англичанин Макиндер в конце XIX в. заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).

Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне англосаксов, морских, а не континентальных (Франция, Германия) держав? При этом, как только мировые войны заканчивались, начиналось сближение России с бывшим противником на континенте (Франция в XIX в.; сотрудничество с Веймарской Германией в 1920-е годы; да и в послевоенный период СССР сначала в 1970 г. заключил договор с ФРГ о неприменении силы и признании границы по Одеру – Нейсе, а уже после этого, в 1972-1973 гг. начал разворачиваться детант в отношениях с США) и в то же время стартовал затяжной геостратегический конфликт с бывшим англосаксонским союзником. И это не только советско-американская «холодная война» 1943/45 – 1989/91 гг., но и русско-британская борьба 1850-х – 1907 гг.

Почему континентальные державы – Франция и Россия в XIX в. и Второй рейх и Россия, а затем Третий рейх и СССР – не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое «окончательное решение» англосаксонско-державного вопроса? Ведь предпринималось несколько попыток, оказавшихся неудачными. Речь идёт о недолгом (1800-1801) союзе Павла I с Наполеоном, о сближении с Наполеоном Александра I и участии России в континентальной блокаде о попытках навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до «первой германской» и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до «второй»; я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. – июнь 1941 г.). И тем не менее эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными. Почему?

На первый взгляд, причины очевидны и просты: являясь державой континентальной и потому заинтересованной в торговле с морской державой Россия именно с ней вступала в союз; как и другая «фланговая держава» – Великобритания, Россия не была заинтересована в объединении континентальной Европы. К тому же, не будучи вовлечённой в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими державами. Они, в отличие от западных соседей по континенту, не были для неё прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем; споры о сферах влияния вне Европы – это другой вопрос, он выходил на первый план в межвоенные периоды, когда в самой Европе, в ядре капсистемы всё было относительно спокойно. Прямой угрозой СССР англосаксы, точнее американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального – «холодная война» – противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма. Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией; о значении в последнем случае пространственного фактора, Lebensraum’a я уже и не говорю.

Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны и характеризуют русскую сторону дела: войны ведь начинала не Россия, а европейские континентальные державы – Франция и Германия. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя по сути на самоубийственную войну на два фронта. Почему?

На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности России, на который не обращают внимания – по-видимому, он слишком на поверхности, чтобы быть замеченным, – и который регулярно упускали геополитики, особенно те, кто мечтал о континентальном блоке, о блоке континентальных держав. Да, возможно, было бы неплохо если бы Россия/СССР являлась континентальной державой типа Франции или Германии. Дело, однако, в том, что Россия таковой не являлась. Континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.

Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны; однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII в. сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала невозможной: «с появлением России (петровской. – А.Ф.) Карл Великий стал уже невозможен» – так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только на относительно короткие исторические промежутки времени, халифами на час. С появлением империи-континента России стало ясно: сухопутные европейские державы суть всего лишь полуостровные – полуостровной характер Европы на фоне имперской России стал вполне очевиден. Или, если эти державы считать континентальными, то Россию в силу её евразийскости следует считать гиперконтинентальной. В любом случае разнопорядковость в «массе пространства» очевидна. Именно она не позволяла создание устойчивого континентального союза, поскольку это был бы изначально (со всеми вытекающими последствиями) неравный союз континента и полуострова (или иначе, гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).

Гиперконтинентальное евразийское «количество» превращалось в геоисторическое качество: ни одна «континентальная» держава принадлежащего Евразии полуострова (части света) «Европа» не могла реально соперничать с гиперконтинентальной державой евразийского масштаба, будь то Россия или СССР. Союз между полуостровным континенталом и континенталом евразийским был рискованным и опасным предприятием для первого: при прочих равных Россия легко могла превзойти или поглотить его. Это очень хорошо понимали Наполеон в начале XIX в. и немцы (Т. Бетман-Гольвег, а затем Гитлер) в начале ХХ в. Так 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег заявил: «Будущее за Россией, она растёт и надвигается на нас как кошмар». В «Mein Kampf» Гитлер писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Под «второй военной державой» Гитлер имел в виду, конечно же, Россию/СССР. Но он опоздал: к моменту его прихода к власти СССР уже был крупной военной державой, потенциально более сильной, чем Третий рейх в 1933 г.

Показательно, что похожие на гитлеровские слова, только не о Европе, а о Евразии в целом скажет в конце ХХ в. Зб. Бжезинский. США, заметил Long Zbig, имея в виду, как и Гитлер, Россию, не должны терпеть в Евразии никакого государства, способного установить господство на значительной части континента и таким образом бросить вызов США. Ну что же, совпадение симптоматичное.

Гиперконтинентальный характер России – Евразии с выходом к трём океанам (выход к четвёртому, Индийскому, не случайно был постоянным кошмаром для англичан и американцев) превращал Россию в квазиморскую, квазиокеаническую державу. Это качество ещё более усилилось после того как в конце XIX в. в России была построена трансконтинентальная железная дорога, соединившая Питер с Владивостоком и превратившая гиперконтинентальность в трансконтинентальность. Это была уже совсем прямая и явная угроза господству англосаксов на морях – как и немецкая железная дорога Берлин – Багдад, которая, кстати, легко соединялась с русской евразийской магистралью.

Не удивительно, что реально в течение многих десятилетий противостоять России могли не европейские полуостровные карлики, а только морские имперские гиганты, и то после того, как устанавливали свою гегемонию в капсистеме. До этого им приходилось мириться с русским/советским фактором и ограничиваться лишь мелкими уколами и натравливанием неразумных соседей. Но уж после установления гегемонии борьба против России начиналась по крупному. Однако даже в этом случае в противостоянии «государство против государства» Россия/СССР брала верх над своими «морскими» противниками. Так, в 1920-е годы поражение потерпела Великобритания, а в 1975 г. классическая фаза советско-американской «холодной войны» окончилась победой СССР (Вьетнам, Хельсинки), и, как следствие, утратой восточно-побережным сегментом политического класса США своих позиций. Только объединение и концентрация всей системной (а не одно-государственной, пусть даже это гегемон) политико-экономической мощи Запада, ядра капсистемы и наиболее развитых полупериферийных государств способны были склонить чашу весов в пользу англосаксонской Северной Атлантики, и русская Евразия терпела поражение.

Это произошло дважды – в результате Крымской войны (1853-1856 гг.) и «холодной войны» (1945-1991 гг.). Крымская война и «холодная война», особенно в её постклассической, глобальной-для-себя, а не только в себе фаза 1975 – 1989/91 гг. могут рассматриваться как особый тип войн – русско-западный, евразийско-северо-атлантический (не говоря о таком их компоненте, как социосистемное – капитализм versus антикапитализм – противостояние 1917/1945 – 1991 гг.). Ну а теперь из 1991 г. вернёмся в 1930-е.

 

1939 год – кто развязал мировую?

Как кто? Конечно же, Гитлер, Третий рейх – это общеизвестный факт. Общеизвестный? Действительно, Гитлер вторгся в Польшу, после чего Великобритания неохотно (давление Америки?) объявила войну Третьему рейху и началась Вторая мировая (точнее сначала общеевропейская) война. Когда-то вовсе не питавший симпатий к Германии Гюстав Ле Бон, оценивая ситуацию лета 1914 г., заметил следующее. Да, именно Германия канула в наполненную до краёв чашу ту каплю, из-за которой всё пролилось; однако для объективного исследователя главный вопрос не в том, кто «влил» последнюю каплю, а кто наполнил чашу до краёв, сделав войну неизбежной. Кто же наполнил чашу в 1930-е, сделав войну неизбежной? Кто хотел войны?

Речь не о том, чтобы снять с Гитлера историческую вину. Здесь прощения быть не может. Как русский никогда не прощу австрийцу того, что он готовил уничтожение моего народа, его прошлого и будущего, а огромную часть этого народа уничтожил – именно славяне и русские в частности и стали главным объектом физического уничтожения – достаточно взглянуть на цифры. Поэтому здесь отношение может быть только одно: «Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям… Надо их казнить. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть». Это – Андрей Болконский о французах накануне Бородина (хотя, напомню, французы, в отличие от Гитлера, не ставили задачу физического истребления славян и других народов).

Императив науки, теории – выяснение объективных обстоятельств, причин и следствий. Важно узнать не только кто исполнитель, но и кто заказчик, какова вся сеть заказчиков-исполнителей, важно знать не только, кто замкнул цепь, последнее звено, но и цепь в целом. И того, кто её выковал. Важно понимать, что Гитлер лишь замкнул некую цепь, не им выкованную, а возникшую объективно, по логике функционирования капсистемы и борьбы за господство в ней. О Германии 1939 г. можно сказать то же, что Гюстав Ле Бон сказал о Германии 1914 г.

Итак, хотел ли Гитлер мировой войны? Конечно. Но не в 1939 г., а в более поздние сроки – в 1939 г. Гитлер к мировой войне готов не был, несмотря на всю риторику (впрочем, рассчитанной прежде всего для внутреннего употребления – в расчёте на немцев с их специфической психологией; вне Германии она вызывала другие чувства – от иронии до праведного гнева. К тому же в середине ХХ в., века универсалистского, оптимистичного и циничного, идеология, замешанная на мифологии в духе «гибели богов» и партикуляризме расы и крови, мрачная риторика Vernichtung’a и Weltfeind’a едва ли могли быть эффективными за пределами рейха (время фэнтэзи, жанра, который займёт место научной фантастики, наступит в конце века). Помимо прочего, Гитлер слишком много говорил в таких ситуациях, когда политик, претендующий на мировой уровень, должен был скорее больше молчать, или взвешивать каждое слово в выверенной риторике представителя сил Добра, как это уже умело делали игроки «тегеранской тройки нападения», легко и убедительно отождествлявшие своего противника с силами Антипросвещения, Мрака и Зла.

Специалисты, прежде всего западные, американские, в частности, прекрасно знали о неготовности Третьего рейха к мировой войне. «Общая картина немецкой военной экономики, – писал о Германии 1930-х годов американский экономист Клайн Бертон, – не похожа на экономику страны, нацеленной на тотальную войну. Это скорее экономика, мобилизованная для ведения сравнительно малых и локализованных войн и впоследствии реагировавшая на военные события только после того, как они становились непреложными фактами… Для войны с Россией подготовка была более тщательной, но и она прошла почти без напряжения экономики… Вскоре после нападения выпуск некоторых важных типов снаряжения был сокращен в предвидении того, что война скоро окончится… Руководство немецкой военной экономикой было далеко не безупречным. Великобритания и Соединенные Штаты действовали гораздо быстрее…».

Известный американский экономист Дж. Гэлбрейт подчеркивал, что, вопреки распространенному мнению, именно Великобритания была в 1940-1941 гг. натянутой военной струной, а не Германия, где даже в 1941-1944 гг. не видели необходимости в жертвах в области гражданского потребления. В 1940 г. при экономике с общим объемом производства примерно на 30 % меньшим, чем у Германии, англичане выпускали больше самолетов, почти столько же танков и гораздо больше других бронированных машин. В 1941 г. английское военное производство далеко превосходило производство Германии почти по всем показателям.

Аналогичная картина возникает при сравнении Германии и СССР военного времени. Даже в 1943 г., году сталинградско-курского перелома, в Великой Отечественной Германия обладала бóльшими, как показывают исследования, материальными возможностями, чем СССР, для производства оружия и боевой техники. В 1943 г. Германия получила больше, чем СССР, угля в 3 раза, стали – в 24, электроэнергии – в 2 раза. И тем не менее, за годы войны СССР произвел техники и вооружений в два раза больше, чем Германия.

Германия намного лучше была готова к Первой мировой войне, в канун которой немецкая промышленность производила 250 тыс. снарядов в день, англичане – 10 тыс. снарядов в месяц. Поэтому, например, в боях на линии Дунаец – Горлице немцы всего за четыре часа выпустили по русской третьей армии 700 тыс. снарядов (за всю франко-прусскую войну они выпустили 817 тыс. снарядов). Нельзя не согласиться с И. Солоневичем, который писал, что военный потенциал Вильгельма намного превосходил таковой Гитлера: «Вильгельм имел за собою 43 года мирного развития Имел военный и торговый флот. Имел огромный золотой запас – и дома, и за границей. Имел и промышленный потенциал выше тогдашнего американского».

П. Кеннеди в своей знаменитой книге «Взлёт и падение великих держав» пишет, что в 1914 г. Германия (правда, с Австро-Венгрией, но это незначительная добавка) превосходила как Россию и Францию вместе взятые, так и Великобританию в отдельности по доле в мировом промышленном производстве, по общему промышленному потенциалу и по потреблению энергии; по производству стали она превосходила все три страны вместе взятые. По военным расходам и общим затратам на мобилизацию Германия превзошла США (19,9 млн. долл. против 17,1 млн. долл.) и лишь немного уступила Великобритании (23 млн. долл.) (для сравнения: Россия – 5,4 млн. долл., Франция – 9,3 млн., Австро-Венгрия – 4,7 млн.). А вот в 1930-е годы ситуация изменилась. Хотя доля Германии в мировом промышленном производстве достигла 13,2 %, а Великобритании снизилась до 9,2 %, зато у СССР и США соответственно было 17,6 % и 28,%. При этом в 1937 г. США из национального дохода в 68 млн. долл. тратили на оборону 1,5 %, Великобритания из 22 млн. долл. – 5,7 %, Германия из 17 млн. долл. – 23,5 %, СССР из 19 млн. долл. – 26,4 %. Относительный военный потенциал держав в том же 1937 г. оценивался так: США – 41,7 %, Германия – 14,4 %, СССР – 14 %, Великобритания – 10,2 %, Франция – 4,2 %.

Все это говорит о том, что за период с 1913 по 1939 г. Германия существенно отстала от США – своего главного соперника в борьбе за гегемонию в капиталистической системе, и новая мировая война теоретически могла быть крайним средством не допустить увеличения разрыва – по крайней мере, к такому выводу приходят многие западные исследователи в объяснении конкретного механизма возникновения последней мировой войны. Однако, как я уже говорил, исследования показывают: именно к мировой войне в 1930-е годы Германия не была готова и воевать всерьез после захвата Польши не собиралась.

Чтобы тягаться с англосаксами за мировое господство, немцам нужен был тыл – так же, как Наполеону в начале XIX в. И так же, как Наполеон в начале XIX в., Гитлер в конце 1930-х годов не был уверен в прочности все того же тыла под названием «Россия». При этом положение Гитлера было хуже положения Наполеона: захват русскими нефтеносной Южной Буковины (ее вхождение в состав СССР выдвигалось Сталиным в качестве одного из условий присоединения СССР к антикоминтерновскому пакту; в декабре 1940 г. во время визита в Берлин Молотов еще раз настойчиво поднял вопрос о Южной Буковине) обездвижило бы немецкую технику.

По иронии истории именно руководитель крупного государства, на 1939 г. хуже других, готового к мировой войне, начал, развязал её, капнул последнюю каплю – и оказался единственным виновником, агрессором, Мировым Злом. Да, Гитлер, похоже, заглотнул чужую наживку. Чью? Кто ещё хотел мировой войны? Британская империя? США, СССР? Черчилль? Рузвельт, Сталин?

Хотел ли мировой войны Сталин? Теоретически – да, поскольку СССР по логике развития комстроя в его противостоянии капсистеме должен был превратиться в земшарную республику. Это – одна сторона. С другой стороны, мировая война в самой капсистеме между англосаксонскими и германскими хищниками объективно ослабляла империалистическое давление на СССР. И. А. Ильин заметил: «Советское государство хочет ускорить мировую войну, не участвуя в ней». Отсюда – игра на противоречиях двух хищных империалистических рас. Слишком сильно? Но это не сталинские слова и не оборот из советской пропаганды 1930-х годов. Вот что писал в 1900 г. М. О. Меньшиков: «Германия и Англия – вот на рубеже ХХ века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаём в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия ещё страшна своей государственной силой… но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу». И далее: «Вдумываясь в тихий погром, который вносит англо-германская раса в остальное человечество, невольно сочтёшь грезу современного антихриста – Ницше, грезу о «белокуром смеющемся льве» – не мечтой безумца, а пророчеством грозным и уже осуществляющемся… Среди самих англичан и немцев идёт… структурная перестройка, борьба человеческих типов. Один какой-то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает все остальные».

По-своему, на своём языке Меньшиков очень точно отразил англо-германскую борьбу за господство в капсистеме в 1870-1910-е годы, борьбу, которая предполагала определённый отбор определённых социальных, человеческих особей и стай (в виде организаций, партий и т. п.) и которая, как заметил русский геополитик И. И. Дусинский, не исчерпывала всех других международных вопросов, но захватывало их и присоединяло к себе. Ну а формулировка «тихий погром» – просто блеск. Правда, дважды в ХХ в. погром становился громким, и Сталин, естественно, стремился к тому, чтобы не допустить натравливания Гитлера на СССР, чтобы англосаксы и германцы сцепились между собой и чтобы СССР вступил в этот погром, когда главные противники – Рейх и англосаксы будут ослаблены. Нормальная «Realpolitik», где нет друзей, а только интересы, или, как сказал бы Р. Арон, есть намерения и есть детерминизм причин (т. е. логика истории).

Планировал ли Сталин упреждающий удар по готовящемуся к прыжку противнику, стремясь ударить его влёт? Должен был планировать. Но вот к мировой войне на рубеже 1930-х – 1940-х годов СССР готов не был.

В течение всех 1930-х годов британская верхушка активно подталкивала Гитлера к войне с СССР. Вышло, как когда-то предупреждал Н. Я. Данилевский: «Зная проницательность Англии и упорство её в достижении целей, можно ругаться, что ею не упустятся случаи вредить России и, при представившейся возможности, возбуждать против неё Европу». И далее: «Враждебная нам вообще Европа сосредоточивается собственно в чисто германскую её половину; с нею нам в будущем придётся вести свои счёты». Кроме того, у Гитлера было много симпатизантов в английском истеблишменте, считавших, что превращение России в «германскую Индию» будет на руку Британской империи и укрепит её позиции в мире, прежде всего перед лицом конкуренции со стороны США, тщетно рвавшихся на рынки Британской империи. Английская сторона, пишет М. Саркисьянц в работе «Английские корни немецкого фашизма», «ждали от гитлеровской Германии того, чего не могла дать Веймарская республика. Чего же? Того, чего в Англии официально не было, но что так пригодилось бы её империи. Английская сторона ждала, скажем, более радикальной расистско-империалистической идеологии власти с выводами в духе какого-нибудь Альфреда Розенберга, идеологии, дающей санкцию» на применение расовых законов против небелых, незападноевропейцев (негров, индийцев, славян, евреев и т. д.). И Гитлер готов был соответствовать. Вот какие заявления в 1936 г. – года берлинской Олимпиады – приводит всё тот же М. Саркисьянц: «англосаксы устало бросили поводья, мы сознаём ответственность за всех белых»; «неужели в Лондоне полагают, что перед лицом тяжкой угрозы позициям белых в мире англосаксы могут отказаться от нашей помощи в сопротивлении?.. Мы хотим совместно действовать в том духе, о каком некогда мечтали Чемберлен и Сесил Родс, в тесном союзе с англичанами, самым близким нам по крови народом». «Это… тем более необходимо, что с 1918 г. возникла тяжелейшая угроза, когда-либо нависавшая над верховенством белой расы: большевизм». Гитлер говорил о Великобритании и Германии как о двух великих империях, противопоставлял их антиимперским США и СССР.

Прогитлеровская политика Великобритании во второй половине 1930-х годов, курс на «appeasement» были не ошибкой и не глупостью. То был курс на сохранение Британской империи как мировой на основе союза с Германской империей как евразийской. Или европейской. Поэтому британцы в 1938 г. (Мюнхен) сделали всё, чтобы спасти Гитлера. «Дайте мне надёжную гарантию, что Англия вступит в войну в случае нападения (Германии. – А.Ф.) на Чехословакию, и я положу конец этому режиму», – говорил Людвиг Бек, за которым стояла немецкая армия, готовая свергнуть Гитлера. Однако план группы Остера – Вицлера – Гальдера, которых пассивно поддерживал главнокомандующий фон Браухич, рухнул 28 сентября, как только пришло сообщение о предстоящей мюнхенской конференции. Позиция британской верхушки понятна – они стремились любой ценой сохранить империю и свои привилегированные позиции в английском обществе, а потому готовы были сдать Европу, точнее, святая святых английской политики в Европе – политическое равновесие, пожертвовав им в пользу империи.

Но всё изменилось 3 сентября 1939 г., когда словно нехотя Англия объявила войну вторгшейся в Польшу Германии. Объявила, по-видимому, не в последнюю очередь под американским давлением. Джозеф Кеннеди (отец президента Кеннеди), посол США в Германии в 1937-1940 гг., рассказывал, что Невилл Чемберлен утверждал: «Англию принудили воевать Америка и мировое еврейство». Аналогичные мысли высказывал лорд Бивербрук, да и не только он.

Я не уверен, что «мировое еврейство» могло бы втолкнуть Англию в войну – здесь нужна была сила помощнее. А вот Америка как раз и представляет собой такую силу (впрочем, отрицать еврейский компонент этой силы было бы ошибочно). Хотела ли мировой войны американская верхушка второй половины 1930-х? Безусловно. Во второй половине 1930-х годов стало совершенно очевидно, что «новый курс» пробуксовывает (результативность ему принесёт именно война). Рузвельт оказался перед выбором: либо продолжение реформ – реальное ограничение власти капитала, углубление социальных конфликтов и, как следствие, значительная вероятность обострения отношений с правящим классом или, что ещё хуже, оттеснение противником типа популиста Хьюи Лонга (губернатор Луизианы, прототипа губернатора Вилли Старка из «Всей королевской рати» Роберта Пена Уоррена), либо выход из сложившейся ситуации благодаря войне в Европе, которая, во-первых, решила экономические проблемы (в 1940 г. государственный долг США составил 50 % ВВП), загрузила бы оборонную промышленность США; во-вторых, позволила бы снять социальное напряжение в обществе; в-третьих, как и после войны 1914-1918 гг. ещё более ослабила бы немцев и англичан и ещё более усилило бы зависимость Европы от США.

Америке нужна была именно англо-германская война, поскольку, во-первых, Германия набирала темп и становилась всё более мощным технико-экономическим конкурентом; во-вторых, Британская империя не пускала американские товары на свои рынки, что больно било по американской экономике (кризисы перепроизводства и т. п.); в-третьих, для американцев не были секретом прогерманские, прогитлеровские симпатии значительной и, что ещё важнее, определяющей части верхушки Британской империи; союз двух империй был серьёзной угрозой для Америки. Все эти проблемы разом, если не махом, решала война в Европе, которую надо было стимулировать, что и произошло 3 сентября 1939 г.

После этого дело оставалось за малым, заставить собственную страну – США, в которых первенствовали (80 %) изоляционистские настроения, вступить в войну. Эту проблему решил Перл-Харбор. Как показали в недавно вышедшей работе «Перл-Харбор» (2006 г.) М. С. Маслов и С. П. Зубков, вопрос о Перл-Харборе не прост. И тем не менее косвенные свидетельства (например, осознавая опасность, Рузвельт отдал приказ Тихоокеанскому флоту: зимой 1940-41 и 1941-42 гг. не возвращаться в Сан-Франциско и «зимовать» на Гавайях), а также исследования Ч. Бирда, Дж. Толанда, Б. Стиннета и других свидетельствуют о том, что президент «имперской республики» Рузвельт не просто знал о готовящейся акции японцев, но провоцировал её. Только так можно было пробить изоляционизм, сломать его. Война с Японией логически вела к войне с Германией. Так оно и вышло. Утром 4 декабря японская авиация, стартовав в две «волны» с шести авианосцев, нанесла сокрушительный удар по американским военным кораблям и самолётам в Перл-Харбор. И даже если Перл-Харбор случился неожиданно, то это тот случай, который помог подготовленному и словно давно ждавшему его президенту.

Война с Японией была необходима США и сама по себе – только так можно было не допустить её гегемонию в Восточной Азии (т. е. в Западной Пацифике). У. Черчилль в своей истории Америки («Великая республика») откровенно пишет о том, что США, как и Великобритания, имели очень большие материальные и торговые интересы на Дальнем Востоке и особенно в Китае, и интересы эти формировались в течение нескольких поколений. И вот теперь этим интересам угрожала Япония. Англо-германский конфликт с втягиванием в него СССР, особенно затяжной, или германо-советский конфликт с участием Великобритании в целом облегчал американцам решение своей тихоокеанской задачи. Как подчеркнул Д. Рейнолдс, Рузвельт заговорил об опасности всемирной войны с мая 1940 г., а 27 мая 1941 г. назвал идущую в Европе войну «Второй мировой», хотя она таковой ещё не стала; американцы квалифицировали войну 1914-18 гг. как мировую уже после своего вступления в неё, а войну 1939-45 гг. – ещё до вступления. И он прав, указывая, что сам термин «мировая война» использовался Рузвельтом в качестве тарана, которым он пробивал психологическую стену американского изоляционизма и подогревал воинственность нации. Рузвельт стал пользоваться термином «мировая война» раньше, чем Гитлер. Мелочь? Не думаю.

Таким образом, путь США к решению своих проблем via мировая гегемония лежал через войну в Европе, в Северной Атлантике и в Пацифике. А для этого в один кровавый узел надо было сплести Германию, Великобританию и СССР. В этом плане само начало второй мировой войны и – самое главное – начало Великой Отечественной стало победой Америки: она выиграла и войну и мир послевоенный, в котором стала гегемоном.

 

Гитлеровский Евросоюз

Итак, Гитлер и немецкая верхушка хотели войны, стремились и готовились к ней. Но к какой войне? К мировой? В средне– и, тем более, долгосрочной перспективе – да. В краткосрочной – сомнительно. Говорить, как это делал Гитлер, о мировом господстве, «Тысячелетнем рейхе» и т. п. можно сколько угодно. Однако есть реальность. Разумеется, в перспективе, создав могучую экономику и мощную армию, Германия Гитлера (или его преемников), подталкиваемая политико-экономическими регулярностями («законами») капсистемы, должна была начать большую войну. Однако в реальности 1930-х годов Германия, Гитлер к такой войне готовы не были. Да и к войне менее масштабной тоже. Потому-то «западные демократии» и преподнесли фюреру в Мюнхене, подталкивая его к войне на востоке, Чехословакию – ее военно-экономический потенциал резко усилил рейх. Но не для мировой войны. Что касается риторики Гитлера о новом мировом порядке, то она была пропагандой, причём главным образом для внутреннего потребления, рассчитанной на немцев с их специфической психологией («мобилизация нации»), традициями и в значительной степени выдавала желаемое за действительное.

В принципе, Гитлер как любой серьезный и собиравшийся состояться послеверсальский и послевеймарский политик должен был, прежде всего, стремиться к ликвидации унизительных последствий Версальского мирного договора, и в середине 1930-х годов он в целом эту проблему решил. Тем не менее, во второй половине 1930-х годов Гитлер был способен захватывать в Европе лишь то, что было слабым, то, что плохо лежало, причем только в том случае, если «демократии» подталкивали к этому и закрывали глаза; классика – Мюнхен, т. е. приглашение к агрессии, в конечном счете вышло – приглашение на казнь, точнее – к самоубийству в апреле 1945 г. (разумеется, если Гитлер действительно покончил самоубийством). Гитлер собирался присоединить к райху Польшу и готовиться к дальнейшей экспансии. А готовиться, если учесть состояние немецкой экономики и мощь тех, с кем теперь мог столкнуться Гитлер (слабаки кончились), пришлось бы довольно долго. Однако к Польше Гитлер получил «в нагрузку» мировую войну, – неожиданно для самого себя.

Это стало результатом как действий Гитлера, так и игры Рузвельта, Сталина, отчасти Черчилля – больших мастеров мировой политики, по сравнению с которыми Гитлер в конечном счёте оказался провинциальным политиком; романтиком (хотя и весьма циничным), который начитавшись в детстве Карла Мая, столкнулся с прагматиками; человеком иллюзий и ошибок. Так, Гитлер явно недооценил США и их возможности влиять на Великобританию. Он был слишком уверен в возможности союза с британцами. Действительно, там была мощная группа деятелей, готовая пожертвовать Европой ради империи. Но была и другая группа, для которой разъединённая «континентальная» Европа, политическое равновесие в ней были не менее важны, чем империя, которую они поэтому готовы были попытаться спасти в союзе с США. Впрочем, Америка впоследствии показа англичанам всю близорукость такого подхода за пределами краткосрочной перспективы. Однако это было в 1945 г. А в 1940, захватывая и объединяя Европу, Гитлер материализовал вековой кошмар Великобритании – Европа под властью континентального гегемона. Уже в 1940 г. Черчилль выразил серьёзнейшие опасения по поводу того, что немцы могут создать единое европейское экономическое сообщество. Министр экономики рейха Вальтер Функ прямо заявлял о необходимости создания экономически единой Европы (об этом пишет в своей книге «Сумерки Запада» К. Коукер), в чём его активно поддерживали бельгийцы, голландцы, французы. Гитлер в самом начале войны охарактеризовал её не как просто германо-английский конфликт, а вопрос выражения общеевропейских интересов, т. е. создания Пан-Европы. Гитлер создавал свой общеевропейский, свой Евросоюз.

Помимо прочего, европейская война 1939-1941 гг., а затем и мировая война стали последней попыткой объединить Западную, Центральную (а затем и Восточную) Европу в единое целое военным путём. Этот аспект второй мировой войны, которая стала действительно мировой лишь в 1941 г., как правило упускается из виду. И то, что европейская война сначала превратилась в евразийскую, а затем – в мировую, т. е. обе эти войны стали реакцией на попытку создания Пан-Европы Германией, лишний раз свидетельствует и о «матрёшечной» композиции и сложности последней мировой войны, и о том, что военно-политическое объединение Западной и Центральной Европы Гитлером (а вообще – кем угодно) не соответствовало интересам англосаксов по обе стороны Северной Атлантики, да и СССР тоже. В Европе в очередной раз скрестили оружие несколько различных иерархий мирового уровня.

«Я был последней надеждой Европы», – скажет Гитлер незадолго до смерти. На вопрос, надеждой какой Европы был Гитлер, ответ даёт Дж. Стейнберг: надеждой определённой части финансово-олигархической Европы, точнее, немецких Варбургов (банковское семейство с венецианскими корнями), кругов, которые представляли директор Банка Англии лорд Монтэгю Норманн и Ялмар Шахт. Оба стояли у истока Банка международных расчётов (1930), целью которого, как считает К. Куигли, была мировая финансовая диктатура неофеодального стиля. Им-то и нужны были единая имперская Европа как поле деятельности. Отсюда – интерес к Гитлеру деятелей созданного в 1922 г. Пан-Европейского союза. Стейнберг приводит следующую фразу Шахта, сказанную им в октябре 1932 г. своим «коллегам» по Союзу: «Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу».

С учётом всего сказанного выше, можно сказать: гитлеровский рейх, помимо прочего, оказался и равнодействующей нескольких очень разных сил создать единую Европу – империю типа Карла Великого или Карла V Габсбурга, но на антиуниверсалистской (антихристианской), квазиязыческой основе (и это в христианско-просвещенческую эпоху) и таким образом не только сохранить, но и максимально усилить свои позиции в мире.

Время Гитлера, однако, ушло. Попытка создать общеевропейскую «империю» оказалась таковой с негодными средствами, «бежала против времени» (слишком поздно и слишком рано одновременно), поскольку Европа политически слабела и сходила с исторической сцены (в этом плане Гитлер опоздал).

Кстати, это хорошо понимали даже те, кто симпатизировал Гитлеру. П. Дриё Ла Рошель в августе 1944 г. записывает в дневнике: «Гитлер глуп, как Наполеон. Но надо признать, что ему приходится действовать в куда более трудной ситуации: англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришёл он в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла V, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов. Аминь». Иными словами, по иронии истории, Гитлер сработал на англосаксов и русских, приблизив и оформив закат Европы не в шпенглеровском смысле, а в смысле игры в гольф – закат в лунку Истории, выступив её Терминатором. И «ледоколом» для СССР и США. Они-то и вышли победителями в мировой войне, которая оказалась совершенно особой – благодаря СССР, «русскому фактору».

 

Особая мировая

Последняя мировая война была особой – она существенно отличалась от всех предыдущих мировых войн как по отдельности, так и – что ещё важнее – вместе взятых. Одна особенность бросается в глаза сразу: массовая жестокость, в основе которой лежит, как заметил Б. де Жувенель, крайнее презрение к человеку. И это понятно. Будучи по-настоящему первой войной масс, а не просто народов, государств или наций (по-настоящему войной наций была война 1914-1918 гг.), последняя мировая война едва ли могла быть иной.

Особенно жестокой – принципиально, направленно жестокой, ориентированной на уничтожение людей как представителей определённого этноса, расы, была война немцев по отношению к русским, вообще славянам, которые подлежали массовому уничтожению (отсюда такие потери среди мирного населения и военнопленных русских, белорусов, поляков и др.). «Вторая германская», в отличие от первой была во многих отношениях расово-этнической войной. Такой не была западная «версия» последней мировой войны – на западном фронте было иначе. Немцы по-разному воевали с англичанами, французами и американцами, с одной стороны, и с русскими, с другой. Это бросалось в глаза. Как заметил известный немецкий философ и политический мыслитель Карл Шмитт, во Второй мировой войне Германия вела две войны: обычную – на Западном фронте и совсем другую, тотальную, – на Восточном. Первая война имела обычные военные цели; целью второй было физическое истребление представителей другой этнической группы, уничтожение противника как Враждебного Иного.

Никогда до 1941 г. ни одно западное государство не ставило задачу физического истребления значительной части русского населения и превращения остальной части в рабов. Никогда ещё культурно-историческое, цивилизационное противостояние не принимало столь брутальной «физико-демографической», «жизненно-пространственной формы».

Всё это ещё более усложняет социальное содержание последней мировой войны, добавляя к внутрикапиталистическому и социосистемному аспектам цивилизационный и этнокультурный. А поскольку главным и решающим фронтом в войне был Восточный, а театром действий – русский, то, по крайней мере, для СССР (России) культурно-исторический и этнический компоненты последней мировой войны практически выходят на первый план: нас хотели уничтожить, причём не столько как коммунистов, сколько как враждебный-не-Запад, как русских. Борьба народа за выживание, помноженная на мощь социальной системы, и потенциал этой системы, помноженный на ярость народа, которому ЧУЖИЕ подписали историко-антропологический приговор, – вот что обеспечило нашу Победу, стало одним из решающих её факторов. Здесь также надо заметить, что «Вторая германская» была ещё и культурно-исторической войной – последним крупным столкновением немцев (германцев) и славян. В мае 1945 г. – знаменитой фразой Жукова – закончился тысячелетний спор. Военный “Drang nach Osten” немцев как таковых был снят с повестки дня. Рассчитались за всё – так же, как в августе – сентябре с японцами – за 1905 г.

И всё же не расово-этнический аспект выделяет последнюю мировую и противопоставляет всем другим мировым вместе взятым, а иной – социосистемный и историко-проектный.

 

Война миров и систем

К характерному для мировых войн противостоянию главных – морского и континентального претендентов на мир-капиталистическую гегемонию в последней войне с 1941 г. добавились, во-первых, открытая борьба одного из капиталистических претендентов (Германии) с антикапиталистическим (СССР); во-вторых, скрытое противостояние этого антикапиталистического социума своим капиталистическим союзникам по антигитлеровской коалиции в ходе войны с Германией, и чем ближе к концу войны, тем более острым и менее скрытым становилось это противостояние. Таким образом, последняя мировая война по своему социальному содержанию на порядки сложнее предыдущих мировых войн, выходит за рамки выяснения вопроса о гегемонии в капиталистическом мире. Социосистемное противостояние помимо государственно-гегемонического, антикапиталистическо-коммунистическо-капиталистическое помимо внутрикапиталистического – серьёзнейшее качественное отличие последней мировой войны от предыдущих. Другое дело, что в ходе и даже в возникновении войны при всём её значении логика коммунистическо-капиталистического (или наоборот), противостояния определяющей не стала полностью по отношению к внутрикапиталистической геополитической («гегемонной») логике, хотя её роль по ходу войны постоянно нарастала – и чем ближе к концу войны, тем сильнее, а в конце войны вышла на первый план.

Уже в Тегеране в 1943 г. она начинает просматриваться; открытие второго фронта в июне 1944 г. – это уже главным образом логика «войны миров и систем», а не только или даже не столько государств. В Ялте 1945 г. – это уже вполне очевидное противостояние систем. Если 1941 г. внёс в войну социосистемное противостояние по советско-германской линии, то в 1943-44 гг. выходит на поверхность остававшееся на втором плане социосистемное измерение по советско-англо-американской линии. От Ялты эта линия прочерчивается прямо к английскому плану «Немыслимое» (удар совместно с немцами по Красной армии в июле 1945 г.) и к началу американцами «холодной войны» против СССР в январе-феврале 1946 г.

В то же время необходимо обратить внимание на очень сложную, тесно переплетающуюся диалектику геополитического и межсистемного. Капитализму в лице англосаксов удалось мобилизовать властно-экономический потенциал исторического коммунизма, его физическое и социальное пространство и заставить его (с 22 июня 1941 г.) играть по геополитической логике капиталистической системы (борьба за гегемонию) в очередной раз на стороне моряков-англосаксов против их континентальных противников (англосаксам удалось-таки в третий раз стравить русских с континенталами, причём второй раз – с немцами; ай да англосакс, ай да сукин сын). Однако в свою очередь капитализм был принужден заставлять комстрой играть по капзаконам самим комстроем, его социосистемным давлениям. Причём в этом принуждении, в своих социосистемных планах коммунизм использовал капиталистические законы геополитики и борьбы за гегемонию в мировой экономике! Получилось так, что социосистемная логика коммунизма, которая вела его к глобальной войне за мировую коммунизацию, заставила его геополитически использовать одни капиталистические государства в мировой войне против других. Вступив на этот путь, СССР как коммунистический лагерь вскоре оказался вовлечённым в некую игру и был поставлен перед выбором между одной коалицией капиталистических государств и другой. Независимо от выбора, это был императив (меж)государственного, а не социосистемного поведения. По крайней мере – в краткосрочной перспективе. Вышел чет – нечет: антикапиталистический социосистемный вызов – капиталистический межгосударственный ответ – антикапиталистический межгосударственный контрответ. Empire strikes back и воистину всё смешалось в капиталистическо-коммунистическом доме. По крайней мере, в 1941-1943/45 гг.

Таким образом, социосистемный натиск коммунизма был отражён капитализмом и на какой-то миг – но очень важный, решающий для капитализма – трансформирован в «государственно» – геополитический импульс коммунизма. Нападение Гитлера заставило СССР вернуться к российской (евразийской, мировой) геополитической логике XIX-ХХ вв. – к противостоянию России самой сильной континентальной державе Европы, которой с 1870 г. была Германия. Руками Гитлера капитализм заставил СССР на несколько лет стать квази-Россией и подчиниться межгосударственной военно-стратегической логике.

 

Схватка глобальных проектов

Будучи последней мировой, война 1939/41-1945 гг. была первой глобальной. Или – скажу мягче – в ней уже присутствовало мощное глобальное содержание. И дело не только в том, что в ней участвовало намного больше государств, чем в войне 1914-1918 гг., что она принесла намного больше жертв и разрушений, чем Великая война, т. е. дело не в количественном аспекте. Мир, как любил говорить Эйнштейн, понятие не количественное, а качественное. Глобальный аспект мировой войны был обусловлен прежде всего тем, что два участвовавших в ней социума – Германия и СССР – стремились не просто к гегемонии в существующей мировой системе, а к установлению принципиально нового, охватывающего планету в целом, т. е. глобального социального и идейного порядка, единого глобального социума, новой системы, к созданию нового человека. В этом плане оба социума были революционными каждый на свой манер – левый и правый, интернационалистический и расово-националистический.

Коммунистический проект был просвещенческим, универсалистским, он основывался на признании разума, всемирно-исторических законов и на вере в прогресс. В этом смысле, несмотря на противостояние капиталистическому миру с господствующей в его ядре идеологией либерализма, у коммунизма был универсальный (в прямом и переносном смысле слова) лексикон для общения с западными демократиями. Марксизм, как и либерализм, – идеология универсалистская.

Программа нацистской Германии не посягала на капитализм, не предполагала его разрушения. Она должна была изменить правила игры в капиталистической системе на немецкий лад – с универсалистских на партикуляристские и уничтожить все другие правила. Иерархия и месторасположение в капиталистической системе, согласно нацистскому подходу, должны были определяться расово-этническим критерием – да здравствуют циркуль (но не масонский, а обычный) и линейка!

Коммунизм был попыткой построить антикапитализм («посткапитализм») на универсалистской основе, иными словами, покинуть капитализм по универсалистским рельсам – так сказать, просвещенческий антикапитализм. Национал-социалисты играли не только по другим правилам, но и на другом поле. Они хотели уйти не из капитализма (он сохранялся, хотя в значительной степени социализировался), а из современного (modern) общества и создать капиталистический социум и рейх на партикуляристской, антиуниверсалистской основе – так сказать, антипросвещенческий и антихристианский капитализм (привет от тысячелетнего германского язычества и варварства). Отсюда – и неприятие любых универсалистских форм, будь то христианство или либерализм (и, естественно, либеральной (буржуазной) демократии), и германство как традиция комбинирующая варварство и язычество.

Под этим углом зрения национал-социализм и гитлеровский режим – это практический ответ с запозданием на 150-200 лет Просвещению, французской революции и Наполеону, материализация специфическим образом немецкого романтизма. Но дело не в самом Homo Hitler, а в том, что он представлял мощную традицию германского духовного развития. Не случайно именно немцы стали застрельщиками протестантской революции – религиозного националистического бунта против религиозного универсализма. Немцы почти постоянно оппонировали универсализму. В 1941 г. революционные антиуниверсалисты, наследники Лютера, нарвались на революционных универсалистов, которые, к несчастью для Третьего рейха были властелинами трансконтинента, ставшего матрицей для Третьего Интернационала.

Разумеется, объективно, самим фактом своего существования трансконтинент-революция вступал в противоречие и с капиталистическим миром в целом. Однако самым острым, плотным и насыщенным частным противоречием оказалось таковое с Третьим рейхом, Германией. Противостояние англосаксам, по крайней мере, ситуационно, в 1930-е годы, было, если так можно выразиться, более спокойным, эволюционным: противостояние социосистемного порядка (антикапитализм – капитализм) и геоисторического (трансконтинент – океан). В немецком случае к социосистемному и геоисторическому (трансконтинент – полуостров) измерениям добавлялись ещё два, причём весьма острые. Во-первых, речь идёт о противоположно заряженных революционных режимах – левом и правом. Во-вторых, о двух взаимоисключающих геокультурных комплексах – просвещенчески-прогрессистском, универсалистском и антипросвещенческом, партикуляристском (причём на расово-этнической основе). Таким образом, объективные необходимые основания для схватки налицо. Ну а достаточные были обеспечены англосаксонским мастерством стравливания континентальных держав вообще и России и Германии в частности. В 1941 г., в отличие от 1914, стравить, направить друг против друга удалось не две монархии, а две социалистические революции – национальную и интернациональную, правую и левую.

Избрав партикуляристскую, антиуниверсалистскую идеологию в качестве идейного средства борьбы за мировую гегемонию вообще и гегемонию в капиталистической системе в частности, нацисты социокультурно противопоставили себя доминирующей просвещенческой (либерально-марксистской) геокультуре Современности (1789-1991) в целом – геокультуре, коренящейся в Просвещении, бросили ей вызов. И не только ей, а Модерну, как социокультурному типу. С этой точки зрения, в известном смысле правы те, кто квалифицировал нацистский проект как бунт тёмных сил прошлого против Просвещения и Великой французской революции (а ещё точнее – Великой европейской революции 1789-1848 гг.), как контрреволюцию в самом широком смысле этого слова. На знамени этой контрреволюции было начертано: Государство, Раса, Воля. Так Воля была противопоставлена Разуму, раса – Человечеству, Государство – Индивиду и его обществу, т. е. гражданскому.

 

Победа! Кто победил и почему?

Каковы реальные результаты последней мировой? В чём причины победы СССР? Что и как выиграли в этой войне США? Что и как выиграл Запад, капитализм, а что и как – исторический коммунизм? Эти вопросы далеко не так просты, как может показаться на первый взгляд.

Абсолютным победителем в войне стали США. Для них война стала «мать родна». Для США война стала временем экономического процветания. К концу 1942 г. ВНП увеличился со 124 до 158 млрд. долл., безработица сократилась с 9,9 до 4,7 %; в 1943-44 гг. рост ВНП продолжался, в 1945 г. Штаты производили так много товаров и услуг, как никогда в своей истории.

С победой в войне США («имперская республика», как назвал их Р. Арон) стали гегемоном капсистемы и лидером Запада, который они начали американизировать в экономическом и, что не менее важно, масскультурном, т. е. психоисторическом плане. Америка победила в войне потому, что, пользуясь экономической мощью (почти половина мирового валового продукта) смогла (вместе с англичанами) найти в Евразии державу, бросившую на чашу весов истории миллионы жизней и пространство, державу, образующий народ которой сражался с захватчиком за право жить и жить как русский.

В результате войны в краткосрочной перспективе на Западе выиграла не столько система (капитализм), сколько конкретное государство – США, ставшее гегемоном капсистемы, сверхдержавой № 1. Превращение СССР в сверхдержаву № 2, образование мировой соцсистемы, подъём коммунистического и рабочего движения в Западной Европе, крушение колониальной системы – всё это свидетельствовало о том, что в краткосрочной перспективе капитализм потерпел поражение. Точнее так: в капсистеме потерпело поражение то, что устарело, было неадекватным новой эпохе, нежизнеспособным (например, колониальные империи, прежде всего Британская, уход которой, помимо прочего, решал для США проблему рынков сбыта) – всё это было унесено ветром войны, убравшей из капсистемы ненужное и расчистившей площадку для нового рывка – под руководством нового гегемона и на новой основе. Рывок начался во второй половине 1950-х годов («германское чудо», «японское чудо» и т. д.). В среднесрочной перспективе в результате войны и установления новой гегемонии капитализм как система в целом добилась колоссальных результатов и фантастического благосостояния.

 

Наша победа

Вопрос о нашей победе и её причинах запутан и фальсифицирован. До 1953 г. победу в войне приписывали сталинскому гению и гению руководимой им партии. После смерти Сталина центр тяжести стал смещаться в сторону партии, к которой холуи очередного вождя пытались примазать своего патрона. В результате мы получали то «хрущёвскую», то «брежневскую» истории войны.

В перестроечное время заговорили о том, что победили не партия и система, а народ, причём победили не благодаря Сталину, а вопреки ему, поскольку защищали не Сталина и его систему, а Родину. Такой вывод по сути является всего лишь оборотной стороной, изнанкой официального советского подхода и до боли напоминает традиционные пропагандистские оценки большевиков: поражение потерпел не народ, а царизм (в Русско-японской войне 1904-1905 гг.). На самом деле поражение потерпела самодержавная система и народ как её элемент. А вот в Русско-японской войне 1945 г. (почти блицкриге) победил советский народ как элемент советской (на тот момент – сталинской, никуда не денешься) системы. Плохо даже не только то, что подход, разделяющий социальную систему и народ, фальшив. Народ вне системы – энтропия, «одинокая толпа» (Д. Рисмэн), неспособная ни на какие свершения. Такой подход не только не прибавляет ничего нового к нашему пониманию Победы, самих себя, но искажает реальность в соответствии с новой – «либеральной» – конъюнктурой. Как дифференцировать народ и (сталинскую) систему? Какими средствами? Народ, что, жил в другой системе? Народ был частью этой системы и, защищая её, защищал себя. Она была организационным средством – и очень мощным, как оказалось – его самозащиты.

Нисколько не умаляя героизма русского воина и самоотверженности тех, кто работал на Победу в тылу (как нашем, так и вражеском), приходится констатировать: созданная в СССР в 1930-е годы система (сталинская) оказалась в целом, по совокупности намного мощнее и гибче нацистской по своим мобилизационным возможностям, как в прямом, так и в переносном смысле. Под мобилизацией в переносном смысле я имею в виду следующее. Военная катастрофа социально была первым историческим структурным кризисом исторического коммунизма, кризисом его ранней – сталинской – структуры, кризисом «довоенного сталинизма». «Вдруг обнаружилось, – писал А. А. Зиновьев, – что вся система организации больших масс людей, казавшаяся строгой и послушной, является на самом деле фиктивной и не поддающейся управлению». Однако несмотря на это, на многомиллионные потери, режим собрался, создал по сути новую армию, материально обеспечил её, почти весь 1942 г. учился на поражениях, ну а в 1943 г. врезал супостату. С целью «врезать» режим довольно легко, и я бы даже сказал органично – поставил на службу себе патриотизм, русские и имперские традиции и даже православие. Это свидетельствует о гибкости режима, о способности работать на победу в широком диапазоне социальных и культурных возможностей.

Если говорить о мобилизации в прямом смысле слова, то это мобилизация усилий всего народа на фронте и в тылу. Да, режим был сверхжесток (а что ещё ждать от народного режима по отношению к народу?), и мы всегда будем помнить и бездарные поражения первых месяцев войны, и огромные потери (абсолютные и относительные), и то, что солдата не жалели. И тем не менее народ, организованный системой, воевал за неё как за свою – жестокую, но свою.

Таким образом, в схватке двух массовых обществ – советского и немецкого – при прочих равных условиях побеждало то, которое могло эффективнее мобилизовать ресурсы, массы и их энтузиазм – воинский и трудовой. Сталинский режим в этом плане оказался сильнее. Сталин очень чётко сформулировал это 9 февраля 1946 г.: «Победил наш советский общественный строй». Сумевший – добавляю я – так организовать русских, как это не умело делать самодержавие. Умение «затянуть потуже пояса» позволяло высвободить дополнительные, хотя и очень средние возможности аграрно-индустриального общества, которому, как точно заметил Ю. Журавлёв, противостояла армия индустриального пролетариата Германии. Высвободить и суммировать, в результате чего – сумма средних показателей давала огромные преимущества в борьбе с лучше обученным противником. В этом плане хороший символ механизма нашей победы – танк «Т-34», как заметил журналист О. Горелов, по отдельным параметрам уступал немецким (обзорность, эргономика, орудие, скорость). Однако сумма средних показателей делала машину универсальной, неприхотливой и простой. И, добавлю я, адекватной природе и нашему «человеческому материалу».

Последнее тоже очень важно. И это, кстати, неплохо понимали некоторые немцы. Шпеер вспоминает, как в самом начале войны в СССР его хороший знакомый доктор Тодт, вернувшись из ознакомительной поездки на Восточный фронт, где наблюдал «застрявшие санитарные поезда, в которых до смерти замерзали раненые…. страдания гарнизонов в отрезанных холодом и снегом деревнях и городках, равно как отчаяние и недовольство немецких солдат. В самом мрачном настроении он заверил, что мы не только физически не готовы к подобным тяготам, но и духовно можем погибнуть в России. Это борьба, – продолжил он, – в которой одержат верх примитивные люди, способные выдержать всё, даже неблагоприятные погодные условия. А мы слишком чувствительны и неизбежно потерпим поражение и в конечном счёте победителями окажутся русские и японцы».

С японцами доктор Тодт ошибся, и это свидетельствует о том, что дело не в примитивизме, не в возможностях физической мобилизации и способности терпеть непогоду, а прежде всего в возможностях социальной мобилизации, способной выжать из людей физический и духовный максимум. А это уже обусловлено социальной системой, её природой.

Для жителей гитлеровской Германии было невозможно низвести потребности, потребление и бытовой комфорт до того уровня, на который оказались способны советские люди (и не надо говорить о рабстве, страхе и т. п. – рабы и на страхе войны не выигрывают). Речь идёт о самоотверженности, которая носит не только человеческий, но и социосистемный характер. Применительно к победителям-русским в Великую Отечественную надо говорить не о рабах, а о свободных скифах, измотавших и разбивших Дария. Я уже не говорю про питание, электричество и тёплую воду; лишь в немногих отраслях промышленности Германии во время войны существовала ночная смена; практически не было мобилизаций женщин для работы на заводах. Ещё только один пример, который приводит Дж. Гэлбрейт: в сентябре 1944 г. в Германии насчитывалось 1,3 млн. домашней прислуги, в мае 1939 г. – 1,6 млн., т. е. число прислуги за время войны сократилось всего лишь на 0,3 млн. (менее 20 %).

Дифференцированность западного (буржуазного) общества на различные сферы (в СССР – всё власть, поскольку ВКП(б) выступала ядром всех общественных организаций, поэтому здесь и «экономика», и «социальные отношения» – всё недифференцированная власть, кратократия); обособленность власти и собственности и развитость бытовых форм не позволяли очень важную вещь – сосредоточение всех сил на обществе как целостности на решении одной задачи и действие как целостности, как монолита, в решении такой задачи. Мирное время редко ставит подобные задачи, но война сама является как такая задача, требующая наведённой в одну точку сверхконцентрации.

Всё это лишний раз иллюстрирует две вещи. Первое, сталинский и гитлеровский режимы были принципиально различными типами, а не двумя вариантами якобы одного «тоталитарного типа» – это видно из сравнения даже структур повседневности. Второе, у каждой системы есть свой предел, порог уподобления другой системе. Вызванная логикой и императивами войны на русском пространстве попытка нацистского режима уподобиться советскому привела этот режим к краху (как и попытка советской системы во второй половине 1980-х годов уподобиться – под видом «реформ» «демократизации социализма» – Западу). Оставшись комфортно-буржуазным по социальному строю, рейх, при прочих равных, не мог тягаться с антибуржуазным СССР 1940-х годов, в котором вещественная субстанция и комфорт не были массовой сверхценностью.

Я не рассматриваю вопрос, хорошо это или плохо. Речь о другом – о способности систем мобилизовать массовую поддержку «всё для фронта, всё для победы» и о социосистемных характеристиках населения как факторе победы.

Одним из показателей эффективности и жизнеспособности советской системы, сформировавшейся в 1930-е годы, является следующий факт. В 1941 г., в первые месяцы войны, была выбита огромная часть офицерского (по крайней мере, если говорить о младшем и среднем звене) корпуса. После того, как подобное произошло с русской армией в 1915-16 гг., армия рухнула, а вслед за ней и вместе с ней – (царская)

Россия, самодержавный строй. Иными словами, наступил социосистемный крах. Ничего подобного ни в 1941, ни в 1942 г. не произошло: места выбитых офицеров заняли новые, они-то и выиграли войну. Новый офицерский корпус стал возможен потому, что в 1930-е годы система подготовила значительный слой – массу – лиц с высшим и средним образованием. В социологии это называется «модальный тип личности»; дореволюционная Россия проблему создания «модального типа личности» не решила, проиграла войну и вылетела из Истории – vae victis.

Победа советского народа в социосистемном смысле была победой сталинской системы, способной к гибкой модификации – по принципу дзюдо: согнуться, чтобы не сломаться, а затем распрямиться и провести захват, бросок и болевой – до смерти – приём. Другое дело, что по иронии Истории, именно победители в войне, спасители (в краткосрочной перспективе) сталинского режима стали если не его могильщиками, то той силой, которая этот режим (в среднесрочной перспективе) ослабила, если не подорвала, и стала массовой базой перехода к иной, чем сталинская, исторической форме коммунистического порядка. У поколения победителей в Отечественной войне – единственного советского поколения победителей – на всю жизнь сохранилось чувство победительности и социальной правоты, в том числе и по отношению к режиму, а, следовательно, – ощущение собственной силы. Это чувство существенно отличало их от «шестидесятников» и околошестидесятников, но это уже другая тема. В любом случае вой на, помимо прочего, выковала специфический тип советского человека – антисталинского, но не антисоветского и не антикоммунистического.

Победа в войне, безусловно, упрочила режим (или систему), по крайней мере, в трёх отношениях. Во-первых, она превратила СССР в подлинно мировую державу, а затем и глобальную, – одну из двух, и это не могло не укрепить систему. Во-вторых, победа придала коммунистической системе легитимность национального, русского, российско-имперского типа; помимо интернациональной идейно-политической составляющей активно заработала национальная; теперь режим мог «бить с обеих ног». В третьих, системообразующий элемент советского общества – его господствующие группы, номенклатура – в результате и ходе войны получили не только новую, дополнительную легитимность, но и, так сказать, «пространство для вдоха»: во время войны (плюс два предвоенных года, т. е. целых 6 лет) «партийный» и «государственный» аппараты не были объектом широкомасштабных репрессий, террор перестал быть средством административной вертикальной мобильности. Это позволило номенклатуре, различным аппаратным комплексам отстояться, откристаллизоваться, переплестись и упрочиться, стать структурой не только в себе, но и для себя; стать самодостаточным социальным агентом, не нуждающимся более в «харизматическом лидере».

Все эти три «укрепления» системы в то же время ослабляли её сталинскую структуру, конкретный режим, объективно требуя его замены новым и выпуска социального пара.

После 1945 г. Сталин столкнулся почти с монолитом и по сути не смог провести сколько-нибудь серьёзной широкомасштабной чистки партаппарата. Исключение – «ленинградское дело», в котором не Сталин использовал кого-то, а его использовали. Борьба в верхушке в начале 1950-х годов окончилась смертью Сталина. Мощная сплочённая аппаратная номенклатура, ощущающая свою силу, единство интересов и корпоративную солидарность – это тоже результат Победы.

Ещё один результат войны заключался в том, что после неё уже невозможна была война гражданская, которая в вялотекущей («мягкой», «холодной») форме продолжалась после того, как в 1921 г. окончилась «горячая» Гражданская война. В «холодной гражданке» выходила накапливавшаяся в течение многих десятилетий несколькими поколениями социальная ненависть, которую высвободил из «Кладезя Бездны» слом старой системы. Великая Отечественная подвела черту под «холодной гражданской», растворила её в себе, смыла собой, объединила её участников в некую целостность, дала им возможность остро почувствовать общность, направляя ненависть против внешнего врага.

В Великой Отечественной сталинская структура советской системы начала бить преимущественно внешнего врага, её репрессивный потенциал обрушился на рейх, и это, безусловно, способствовало её укреплению – в краткосрочной перспективе – и победе. В этом (но не только в этом) смысле победа в войне – последний подвиг сталинской структуры, исчерпавший её возможности и ставший началом её конца. В среднесрочной перспективе такое укрепление работало против сталинского режима как ранней фазы исторического коммунизма, обусловливало необходимость его изменения. На пути последнего было несколько вариантов, которые можно было свести в два альтернативных направления:

1) резкое ослабление роли партаппарата, партноменклатуры, как полупаразитического дублёра исполнительной власти, превращение ЦК КПСС в одно из ведомств («идеология», пропаганда); есть много косвенных свидетельств тому, что реализацию именно такого варианта готовил Сталин в самые последние годы и месяцы своей жизни (это решало как социосистемные, так и его личные задачи сохранения у власти);

2) резкое усиление роли партаппарата, трансформация его в «коллективного Сталина» без Сталина (с соответствующим «развенчанием» вождя, списанием на него, на его «культ» всех грехов и пороков системы), селективной реабилитацией, которая, помимо прочего, прятала концы в войну и представляла вчерашних палачей борцами с «культом»; выталкивания на третий (по возможности) план органов безопасности, армии, исполнительной власти, превращение партноменклатуры в господствующий квазикласс с соответствующим закреплением экономических и социальных гарантий. Именно этот вариант победил после смерти Сталина и благодаря ей.

При обоих вариантах в советском обществе должен был появиться господствующий квазикласс, однако, таковой в качестве партноменклатуры означал, во-первых, торжество «людей слова», «руководителей всем» над «людьми дела», конкретными специалистами и закладывал тем самым механизм неизбежной деловой деградации системы. Во-вторых, он означал наличие двойной массы верхушки (дублирование отделами ЦК соответствующих министерств и ведомств) – тем самым «сверху» на систему, на и так небогатую ресурсами страну, ложилась двойная нагрузка.

Наконец, ещё один результат войны и победы: они раскрепостили советского человека; война потребовала инициативности и самостоятельности, и система должна была терпеть, использовать и поощрять их, присваивая их, делая своими. Победившие в войне почувствовали себя победителями и «по жизни». Объективно это означало социальное и психологическое наступление на сталинский режим, первой реакцией которого стала репрессивная защита. Режим защищался от тех, кто своим практическим антисталинизмом и самостоянием сделали возможными десталинизацию, так называемую «оттепель» и «шестидесятничество». Сделали возможным – и были забыты. Нередко сознательно, но чаще – по ходу вещей, так как не успели, да и не могли по суровости окружающей жизни и по серьёзности своей жизненной сути заниматься саморекламой в духе «шестидесятничества». Но именно победители в войне заложили между 1945 и 1955 гг. фундамент десталинизации, став гарантией её необратимости. По сути это было первое советское сопротивление сталинскому режиму, его историческими опорами была Война и Победа – главное дело жизни целого поколения, о мироощущении которого Б. Слуцкий писал:

Война? Она запомнилась по дням Всё прочее? Оно по пятилеткам.

Раскрепощение населения совпало с оформлением партноменклатуры в слой для себя. В результате в 1950-е годы сталинская форма комстроя уходит в прошлое. Таким образом, Великая Отечественная ускорила уход в прошлое сталинизма как ранней, полувоенной стадии комстроя. В СССР, как в США и в мире в целом, наступала новая эпоха – эпоха, порождённая мировой войной, стержнем которой стала Великая Отечественная и Победа – наша Победа.

 

Великая Победа и мировая история

[13]

 

I

В этом году мы отмечаем 70-летие великой победы советского народа, СССР над Третьим рейхом, над национал-социалистической Германией, организовавшей поход континентальной Европы против Советского Союза, т. е. против исторической России, как бы она ни называлась. Нынешняя годовщина существенно отличается от 50-летия (1995 г.) и тем более от 40-летия (1985 г.). За последние полтора десятка лет на Западе (даже не скажешь: «определенные круги на Западе», поскольку позиция, о которой пойдет речь, по сути стала официальной, особенно в англосаксонских странах) развернута массированная пропаганда по извращению механизма возникновения, основных событий и результатов Второй мировой войны, которая для советского народа и особенно его русского ядра (поскольку именно русских планировали стереть из истории нацисты) стала Великой Отечественной. На СССР пытаются возложить вину в развязывании Второй мировой, тыча «пактом Риббентропа – Молотова» (адекватное название – «советско-германский договор» августа 1939 г.) и подчеркивая якобы сходство гитлеровского и сталинского режимов как «тоталитарных»; превозносится материальная помощь союзников, прежде всего США; ставится под сомнение сам факт победы СССР. «Аргументы»: победило не государство, не режим, а народ «вопреки сталинской системе»; потери были столь велики – «трупами закидали противника», – что приходится говорить не о победе, а о поражении. Эти «аргументы» охотно подхватила «пятая колонна» в РФ, открыто пропагандируя точку зрения нашего нынешнего геополитического противника (впрочем, всегдашнего, по крайней мере с момента окончания Наполеоновских войн). И хотя сейчас в плане патриотизма у нас ситуация существенно лучше, чем 10-15 лет назад – сегодня невозможно представить на ТВ подло-провокационное обсуждение вопросов типа «какой фашизм хуже – немецкий или русский», как это было сделано в одной из программ «Культурная революция», – ситуация вовсе не безоблачна: информационная, психоисторическая война против России продолжается, а потому будут продолжаться попытки принизить роль и значение Победы СССР, лишить нас этой победы. Целей здесь несколько.

Во-первых, победа в Великой Отечественной – это до сих пор то немногое, что духовно, исторически объединяет многих людей на постсоветском пространстве, причем людей не только старшего и среднего возраста, но и молодежь. Это чувство единства, общей исторической судьбы важно не только с точки зрения социальной памяти и идентичности, удары по которым сознательно и систематически наносят геополитические и цивилизационные противники России, но и с практической точки зрения – как одна из основ реинтеграции постсоветского пространства будь то в форме Евразийского Союза или какой-то иной.

Во-вторых, возлагая вину на СССР в развязывании Второй мировой войны, России и ее народам, прежде всего русским стремятся навязать чувство вины, а следовательно комплекс исторической неполноценности; отсюда, помимо прочего, требования каяться. Как отмечают некоторые западные обозреватели и аналитики, на Западе недоумевают: почему русские, потерпев поражение в Холодной войне, не каются так же, как это до сих пор делают, правда все менее охотно, немцы, потерпевшие поражение во Второй мировой. Ясно, что комплекс исторической неполноценности того или иного народа – мощное оружие в борьбе против этого народа.

В-третьих, приравнивание сталинского СССР к гитлеровской Германии и возложение на СССР такой же или почти такой же вины в развязывании Второй мировой войны, как вина Третьего рейха, выталкивает Россию как правопреемницу СССР из ряда победителей со всеми вытекающими последствиями. В 1995 г., выступая перед американскими военными, президент Клинтон заявил, что США позволят России быть, но не позволят ей быть великой державой. Действительно, сегодня РФ – не сверхдержава, какой был СССР, однако она до сих пор является одним из пяти членов Совета Безопасности ООН, имея право «вето» – по праву победителя во Второй мировой. А это де-юре означает великодержавный статус, еще одним аргументом в пользу которого является тот факт, что до сих пор РФ – единственное государство, способное нанести США неприемлемый для них ущерб. В таком контексте стремление вытолкнуть Россию из разряда победителей, возложив на СССР равную с Третьим рейхом вину за развязывание Второй мировой имеет вполне очевидные цели, особенно в последние два года. Ведь в ходе сирийского кризиса выявились пусть осторожные, но тем не менее очевидные шаги РФ к возвращению де-факто великодержавного статуса: активная самостоятельная роль на Ближнем Востоке – традиционной зоне интересов СССР, – т. е. за пределами так называемого «ближнего зарубежья».

Аргументы ненавистников России, стремящихся «унасекомить» нашу Победу в принципе побиваются легко. Достаточно вспомнить, что договор о ненападении с Германией СССР заключил последним среди европейских держав (т. е. им можно, а СССР – нельзя). Достаточно вспомнить о том, что второй фронт союзники открыли только тогда, когда стало ясно: СССР без их помощи разгромит Третий рейх и выйдет к Атлантике. Достаточно сопоставить цифры производства военной техники в СССР и «материальной помощи» союзников. Наконец, достаточно посмотреть реальные цифры соотношения военных потерь СССР и Германии, чтобы раз и навсегда заткнуть рот кликушествующим о том, что мы победили якобы только потому, что «закидали немцев трупами» в пропорции 5:1, 8:1, 10:1. В действительности цифры эти таковы: 11 900 000 военных потерь у СССР и 8 876 000 у немцев, т. е. соотношение 1,29:1,0. Эти цифры давно известны исследователям как в России, так и за рубежом.

Впрочем, вряд ли имеет смысл, особенно в год 70-летия Победы говорить о частностях. Имеет смысл взглянуть на Великую Отечественную в целом, в контексте широкой исторической панорамы и в то же время зафиксировать некоторые принципиально важные с точки зрения как истории, нашей памяти, так и сегодняшнего дня, нынешнего этапа мировой борьбы за власть, информацию и ресурсы.

В данной статье я хочу кратко, насколько позволяет объем, остановиться на следующих вопросах:

• особенности Великой Отечественной / Второй мировой войны с точки зрения русской и мировой истории;

• механизм организации/развязывания Второй мировой и обстоятельства начала Великой Отечественной войны;

• причины Победы и ее результаты;

• роль Великой Отечественной в русской и мировой истории;

• уроки Великой Отечественной с точки зрения сегодняшнего дня, когда все больше серьезных аналитиков говорит о том, что благодаря политике США (североатлантических верхушек, хозяев Запада) мир оказался в шаге от Третьей мировой войны.

 

II

Люди ХХ – начала XXI века с некоторым высокомерием полагают, что мировых войн было две, и обе они ограничиваются ХХ веком. На самом деле мировые войны за гегемонию – имманентная черта капиталистической системы, ее политэкономии. Как правило, именно они фиксируют окончательное наступление очередного цикла накопления капитала. Так, пик голландской гегемонии (1625-1672 гг.) и голландского цикла накопления капитала тесно связан с первой по счету мировой войной – Тридцатилетней (1618-1648 гг.); пик британской гегемонии (1815-1873 гг.) и расцвет британского цикла накопления капитала стал результатом двухраундовой англо-французской мировой войны (Семилетняя война 1756-1763 гг.; революционные и Наполеоновские войны 1792-1815 гг.); наконец, пик гегемонии США в капиталистической системе и американского цикла накопления стал результатом двух мировых войн ХХ века.

На Западе довольно широко распространена следующая схема мировых войн. Согласно ей в мировых войнах за гегемонию в капиталистической системе сталкиваются морские и континентальные державы: Голландия – империя Габсбургов, Великобритания – Франция, США – Германия. Побеждают каждый раз морские державы, в том числе и потому, что на их стороне оказывается прежний гегемон – морская держава: на стороне Великобритании – Голландия, на стороне США – Великобритания.

Трудно сказать, чего больше в этой схеме – наивности или сознательной лжи. Дело в том, что решающий военный вклад в победу голландской коалиции над Габсбургами внесла континентальная Франция, ну а начиная с Семилетней войны решающую военную роль в победах морских держав над континентальными играла Россия/СССР. Именно Россия нанесла поражение «непобедимому Фридриху II». Именно Россия сокрушила Наполеона. Именно Россия оттянула на себя немецкие войска в августе 1914 г. и тем спасла Париж и западный фронт, а в 1915 г. с одного удара – по принципу каратэ – вырубила Австро-Венгрию из войны, а де-факто – из истории. Наконец именно СССР своим героическим народом, своей Красной армии разнес вермахт и нацистскую Германию.

В этом плане мы можем сказать, что наша Великая Отечественная как часть мировой войны середины ХХ в. вписывается в долгосрочную геополитическую логику, по которой континентальная Россия, не будучи претендентом на роль гегемона капиталистической системы, выступала на стороне морских англосаксонских держав, не только решая свои проблемы в борьбе с европейскими континенталами – Францией, Германией, – стремившимися объединить Европу (тщетно – как заметил Ф. И. Тютчев, поскольку после образования империи Петра I, возрождение империи Карла Великого в Европе стало невозможно), но и способствуя англосаксонским победам. На этом, однако, сходство мировой войны, традиционно именуемой «Второй», и предыдущих мировых войн оканчивается и начинаются различия – принципиальные и весьма серьезные.

Во-первых, впервые в истории развернулась борьба между капиталистическим и социалистическим (т. е. антикапиталистическим) государствами. В этом принципиальное социально-экономическое отличие последней мировой войны от предыдущих: здесь, помимо геополитической и мироэкономической борьбы имела место схватка различных социальных систем, различных идеологий, различных социальных проектов.

Во-вторых, в прежних мировых войнах ни один противник России – ни Наполеон, ни Вильгельм II – не ставил задачу физического и метафизического стирания русских из истории. Именно такую задачу ставили нацисты, Гитлер. Речь шла о физическом уничтожении нескольких десятков миллионов русских и вытеснении оставшихся за Урал с последующим превращением их в рабов, в скот, лишенный исторической памяти и этнокультурной идентичности. В главном – германско-русском – пласте, «сегменте» мировой войны огромную, целевую роль играл расово-этнический момент, чего никогда не было ранее в мировых войнах. Ставка для русского народа в последней мировой войне была максимально высокой – мы бились за право остаться в истории в виде народа, культурно-исторического типа, цивилизации. И победили. В этом плане Великую Отечественную ни в коем случае нельзя равнять с «германской войной» 1914-1917 гг.

В последнее время, особенно в связи со столетием начала Первой мировой войны делаются попытки, главным образом теми, кого у нас принято называть либералами, противопоставить Первую мировую Второй, принизив значение последней. Эти попытки развиваются в русле противопоставления Российской империи как некоего позитива Советскому Союзу. Можно лишь приветствовать обращение к героям Первой мировой, однако из этого не следует равновеликость двух войн для русской истории и в ней.

Во-первых, как уже только что было сказано, в 1914 г. немцы не ставили, в отличие от Гитлера, задачу стирания русских из истории – физического уничтожения одной части русских и культурно-психологического оскотинивания – другой. Ставки в Великой Отечественной были неизмеримо и несравнимо выше, чем в 1914 г. – быть или не быть России и русским вообще, и уже поэтому ни о каком уравнивании двух войн быть не может, при всем уважении к памяти павших в Первой мировой. Я уже не говорю о том, что геройствовал и погибал русский солдат на полях Первой мировой не столько за русский интерес, сколько за кошельки англо-американских и французских банкиров, у которых самодержавие Николая II было почти по уши в долгах.

Во-вторых, «первая германская» для России окончилась поражением и распадом государства. Из Великой Отечественной СССР вышел не просто победителем, но одной из двух сверхдержав – на фундаменте Победы СССР просуществовал почти полвека, но и РФ существует только потому, что до сих пор не удалось разрушить этот фундамент.

В-третьих, две войны – четкие иллюстрации того, что в одном случае (Российская империя) мы имели больное общество, в другом (СССР) – здоровое. Как только в 1915-1916 гг. был выбит старый офицерский корпус, рухнула армия, а вместе с ней – самодержавие, государство. Заменить офицеров как персонификаторов модального типа личности (а его нужно-то 7-8% населения) оказалось некем. В 1941 г. был выбит довоенный офицерский корпус, рухнула армия, потеряв миллионы пленными. Но уже через несколько месяцев другой, вновь созданный офицерский корпус, другая армия нанесли поражение вермахту под Москвой, за чем последовали Сталинград, Курск и красное знамя над Рейхстагом. Произошло это потому, что в 1930-е годы был создан тот самый модальный тип личности, советский человек, который и вышел победителем в войне, расписавшись на рейхстаге.

 

III

Обычно, говоря о Победе, обращаются либо к поворотным битвам – Московской, Сталинградской, либо к финальным месяцам войны, хронологически близким к Дню Победы. Я же хочу обратиться к ближайшей предыстории и самому началу войны, поскольку, полагаю, что именно тогда действия советского руководства и прежде всего И. В. Сталина в 1939-1941 гг. и Красной армии летом 1941 г., несмотря на поражения и отступление, заложили фундамент Победы. В то же время именно предыстория Второй мировой и Великой Отечественной, а также первые месяцы войны чаще всего становятся объектом фальсификации советофобов и русофобов. В связи с этим затрону три взаимосвязанных вопроса: 1) когда действительно началась Вторая мировая война? 2) какую роль в ее начале сыграл советско-германский договор 23 августа 1939 г.? 3) готовился ли Сталин к нападению на Гитлера в начале июля 1941 г. (предатель-перебежчик В. Резун, книги которого под псевдонимом «Суворов» считает, что Гитлер упредил удар Сталина буквально двумя неделями, т. е. на самом деле агрессию планировал Сталин, а Гитлер, выходит, лишь защищался).

Начнем со второго вопроса. Хорошо известно и задокументировано, что всю первую половину 1939 г. правительство СССР стремилось договориться с Великобританией и Францией о создании системы безопасности в Европе. Вяло ведущиеся (со стороны западных плутократий) переговоры убедили советское руководство в том, что в случае немецкого нападения на Польшу Великобритания и Франция исключают какие-либо активные действия, а СССР стремятся оставить по сути один на один с агрессором – на такую удочку СССР клюнуть не мог. 21 августа 1939 г. британцы по сути сорвали переговоры в Москве (информация адмирала Дракса), будучи уверены, что СССР оказался в изоляции и дело осталось за малым – спровоцировать конфликт между ним и Германией. Однако всего лишь через день взорвалась информационная бомба: СССР и Германия подписали пакт о ненападении, британско-французский план был сорван. 1 сентября Германия напала на Польшу. Это считается началом мировой войны. Строго говоря, это было началом европейской войны; евразийской она стала в июне 1941 г., мировой – в декабре, но дело даже не в этом, а в том, действительно ли европейская/мировая война началась 1 сентября 1939 г., а не раньше? Но прежде чем отвечать на этот вопрос, несколько слов о том, что и кто привели к германо-польскому конфликту.

Британцы активно повели Гитлера к власти с 1929 г., чтобы бросить его на СССР. У пришедшего в 1933 г. к власти Гитлера не было ни золотовалютных резервов, ни хорошо вооруженной армии, ни общей границы с Советским Союзом. Все это в течение нескольких лет ему «поднесли на блюдечке». Аншлюс Австрии принес золотовалютные резервы. Отданная по частям Чехословакия решала сразу три проблемы: золотовалютные резервы, мощный военно-промышленный комплекс (каждый третий танк, воевавший на восточном фронте, был сделан на заводах «Шкода», переименованных в «Герман Геринг верке»; при этом танками чехословацкий вклад в военную мощь Третьего рейха далеко не ограничивался) и граница с Советским Союзом. Однако в конце 1930-х годов Гитлер с СССР воевать не собирался – он хотел нарастить мощь. А потому сделал следующее: Чехию превратили в протекторат Богемии и Моравии, а Словакию объявили независимым государством, причем эту независимость Гитлер гарантировал лично.

Британцы поняли, что фюрер пытается соскочить с крючка и решили приструнить его с помощью поляков. Последние, будучи то ли по наивности, то ли по гонору уверены в британской поддержке, потребовали от Гитлера передачи им Словакии в качестве протектората. Гитлер отказал и предъявил контрпретензии на «данцигский коридор». Ситуация зашла в тупик, однако воинственная позиция поляков убедила фюрера в том, что британцы будут давить на него с помощью Польши. Отсюда встала задача решения польского вопроса, но для этого нужно было договориться о ненападении с СССР. Я согласен с теми историками, которые считают, что фюрер был уверен: британцы не будут воевать из-за Польши, а если и объявят войну, то, так сказать, понарошку; но он ошибся. Впрочем, война на западном фронте действительно шла почти понарошку – до захвата Франции, хотя даже до рубежа 1942-1943 гг. британцы воевали вяло.

Таким образом, вовсе не преуменьшая историческую вину Гитлера, мы не должны забывать всей той игры, которая привела к захвату им Польши и того, кто эту игру затеял, перейдя Рубикон в Мюнхене 28 сентября 1938 г. Сразу скажу: именно эту дату по моему мнению следует считать началом Второй мировой войны и одновременно созданием антисоветского военно-политического блока четырех европейских держав, который Сталин сломал договором 23 августа 1939 г., сделав первый шаг к победе мая 1945 г.

Здесь мы подходим к первому вопросу. Мюнхенский сговор (договором это назвать трудно) не просто отдавал Германии часть Чехословакии и приглашал в перспективе проглотить все остальное. Это было нечто более серьезное. Во-первых, на самом деле это был формально узаконенный акт агрессии четырех европейских держав – Великобритании, Германии, Италии и Франции, направленный на расчленение пусть искусственного, но суверенного государства, члена Лиги Наций. Этот акт должен был стать началом новой Восточной войны в Европе, эдаким вторым изданием Восточной (Крымской) войны, плавно перетекающим во Вторую мировую. Сам Гитлер подчеркивал, что война на востоке, т. е. с прицелом на СССР должна начаться внезапной операцией против Чехословакии, т. е. началом восточной кампании он считал захват Чехословакии.

Во-вторых, сам акт агрессии фактически создавал в Европе агрессивный антисоветский блок, эдакое «протоНАТО», теневым хозяином которого была Великобритания, «клубы», «ложи», «группы» ее правящего класса, а ударной силой, кулаком – Третий рейх.

В-третьих, Мюнхен-38 объективно был средством решения британцами некоторых внутриполитических проблем Германии, в частности срыва заговора генералов, стремившихся свергнуть Гитлера – тот был слишком нужен банкирам и промышленникам Запада для сокрушения СССР и уничтожения национальных государств Европы. Тот режим власти Гитлера с его внутренней и внешней политикой, который оформился между 29 сентября 1938 г. и 1 сентября 1939 г. есть результат скоординированных действий западноевропейских верхушек или, как сказал бы Ленин, «международного переплетения клик финансового капитала», их наемных клерков в виде формальных глав правительств.

Не будучи посвященными в планы британско-французской верхушки, немецкие генералы считали, что агрессия против Чехословакии обернется для рейха катастрофой. Генералы исходили из чисто военной оценки: чехословацкая армия насчитывала 34 дивизии – 1 млн. под ружьем, а наступать немцам пришлось бы в хорошо укрепленной, к тому же гористо-лесистой местности, т. е. военное поражение было гарантировано. В связи с этим генералы составили заговор: в середине сентября Гитлер по приезде из Берхтесгадена в Берлин должен был быть арестован и в случае сопротивления убит. О своих планах генералы сообщили британцам и те сделали все, чтобы сорвать заговор. Прежде всего 14 сентября с визитом в Берхтесгаден отправился Чемберлен – это удерживало Гитлера от поездки в опасный для него Берлин. Ну а мюнхенское соглашение вообще ставило крест на целесообразности заговора. «Сохраняя мир, мы спасли Гитлера», – писал Н. Хендерсон. Разумеется, они должны были спасать Гитлера для войны с СССР.

Кто-то может усомниться: как это связано с мировой войной, до нее еще далеко, ведь Чехословакию схарчили мирно. А вот Черчилль (как и Гитлер!) считал иначе. Дорогого стоит написанное им письмо одному из активных участников заговора. «Я уверен, – писал, в частности, Черчилль, – что пересечение немецкой армией или авиацией чехословацкой границы приведет к возобновлению мировой войны. […] Такая война, начавшись, будет вестись как последняя – до горького конца, и мы должны думать не о том, что случится в первые месяцы войны, но о том, где мы все окажемся в конце третьего или четвертого года». Далее Черчилль писал, что Великобритания и другие «демократические нации», невзирая ни на какие потери, сделают все, чтобы сокрушить агрессора, т. е. Гитлера, и победить.

По сути своим письмом Черчилль объяснял генералам-заговорщикам следующее: во-первых, не надо лезть со своим заговором, не надо мешать захвату Чехословакии Гитлером. Во-вторых, этот захват будет означать де-факто начало новой мировой войны (к которой и подталкивала его определенная часть британской верхушки – очевидные поджигатели войны). В-третьих, война продлится 3-4 года и станет ловушкой для Гитлера – рейху, измотанному войной с СССР, англосаксы и французы нанесут поражение. Письмо Черчилля со всей очевидностью указывает на реальных поджигателей войны.

На Западе прекрасно понимали и понимают, что путь к мировой войне открыл Мюнхен, именно поэтому выпячивают советско-германский договор 1939 г., переводя стрелки на СССР и пряча таким образом и Мюнхен, и свое геополитическое поражение – развал антисоветского блока, произошедший 23 августа 1939 г.

Еще один вопрос, который следует затронуть в год 70-летия: готовил ли Сталин нападение на Гер манию, не успев буквально на две недели, как это утверждает перебежчик-предатель Резун? Эта точка зрения побивается элементарным подсчетом военно-экономических потенциалов крупнейших держав в конце 1930-х годов и знанием некоторых исторических фактор. Суть в следующем. Еще в 1937 г. президент США Франклин Рузвельт заявил, что в случае возникновения конфликта между Германией и СССР позиция США будет такова: если Германия нападет на СССР, то США будут помогать СССР; если же СССР нападет на Германию, то помощь будет оказана Германии. В апреле 1941 г. Конгресс США официально принял следующее решение: если Германия нападет на СССР, о помощь будет оказана СССР, если же СССР нападет на Германию или позволит спровоцировать себя на нападение, то США выступят на стороне Германии. Гитлер прекрасно знал об этом решении и пытался спровоцировать Сталина на такие действия, которые с точки зрения международного права можно было бы квалифицировать как агрессию; тогда рейх почти автоматически замирялся бы с Великобританией. Именно эту цель с немецкой стороны преследовали переговоры, которые тайно (но не для Сталина) велись в Великобритании примерно с 10 мая по 18 июня 1941 г. между перелетавшим в Англию и якобы арестованным британцами Гессом и представителями британского истеблишмента (не случайно в Великобритании все материалы по Гессу засекречены аж до 2050 г.!).

Опасаясь, что сговорившись, немцы и британцы, устроив провокацию, обвинят СССР в агрессии и, воспользовавшись этим для замирения, нанесут совместный удар по СССР, Сталин, исходя из данных разведки, инициировал знаменитое заявление ТАСС от 13 июня (опубликовано в прессе 14 июня), выдержанное в миролюбивом тоне.

Это заявление используется хулителями Сталина в качестве доказательства «глупости вождя», «его стремления заискивать перед Гитлером», пытаясь таким образом оттянуть войну. Эти люди почему-то полагают, что адресатом заявления был Гитлер. На самом деле Сталин прекрасно понимал неотвратимость войны, и главной задачей перед лицом этой обрушивающейся (он знал: счет идет буквально на дни) неотвратимости было лишить кого-либо на Западе, прежде всего в США, возможности приписать СССР малейшие агрессивные намерения по отношению к Германии – именно такое впечатление у США, у президента Рузвельта пытался создать Гитлер, провоцируя СССР в июне 1941 г.

Сталин прекрасно понимал, чем грозит СССР столкновение с коллективным Западом и его азиатскими сателлитами. Простой подсчет военных потенциалов практически не оставлял СССР шансов. В ставшей классической работе «Взлет и падение великих держав» П. Кеннеди представил следующую оценку военно-экономических потенциалов великих держав (в процентах от общемирового) на 1937 г.: США – 41,7 %; Германия – 14,4 %; СССР – 14 %; Великобритания – 10,2 %; Франция – 4,2 %; Италия – 2,5 %; Япония – 2,5 % (остальной мир – 10,5 %). Даже если ограничиться великими державами (в случае войны с СССР к ним обязательно присоединились бы Польша и Турция) и учесть возросший к 1941 г. военно-экономический потенциал СССР (третья пятилетка, оборвавшаяся в 1941 г., была насквозь военизированной, но ведь и потенциал Третьего рейха весьма и весьма увеличился и сам по себе, и за счет поглощения промышленно развитой части Западной и Восточной Европы), соотношение сил было бы 75:15 не в пользу СССР, т. е. Запад имел бы пятикратное превосходство.

Безумцем Сталин не был, а потому мог планировать только ответный удар, который мог быть только контрнаступательным. Другое дело, что контрнаступление не получилось. Анализ причин этого выходит за рамки настоящей статьи, отмечу лишь, что шанс на победу Гитлеру давал только блицкриг – успех в течение 2-3 месяцев. В противном случае Третий рейх мог бы играть – с небольшими шансами – только на ничью (не случайно некоторые немецкие генералы заговорили о поражении уже в сентябре 1941 г.). Добиться полного разгрома Красной армии летом вермахт, несмотря на миллионы советских военнопленных и захват огромной территории не смог. Именно это во многом определило Победу, одержанную в мае 1945 г.! Активное сопротивление и контрудары Красной армии летом 1941 г., с чем немцы не сталкивались в своих «прогулочных» европейских кампаниях, стали фундаментом Победы, прологом к Московской, Сталинградской и Курской битвам – как стал предтечей красного флага над Рейхстагом изрешеченный пулями красный флаг над Брестской крепостью.

 

IV

В Великой Отечественной войне победил русский народ, организованный в советскую, социалистическую, на период войны – сталинскую, как бы кому этого ни не хотелось – систему. Народ без и вне системы – толпа и не более того. В истории побеждают не просто народы, а системы, т. е. системно организованные народы. В войне СССР продемонстрировал силу и мощь здоровый социальной системы. В этом – принципиальное отличие СССР от царской России второй половины XIX – начала ХХ в. Сравним. В 1915-1916 гг. был выбит офицерский корпус, рухнула армия, а с ней – самодержавие, государство. В 1941 г. был в значительной степени выбит офицерский корпус Красной армии, несколько миллионов красноармейцев оказались в плену. Рухнули армия и государство? Нет. На рубеже 1941-1942 гг. в армию пришли молодые офицеры, представители модального типа личности, сформировавшегося в 1930-е годы, они-то и стали ядром новой, победоносной армии, поставившей вермахт на колени. Русское военное умение, готовность к самопожертвованию, к тому, чтобы стоять на смерть за Родину, «за други своя», помноженные на мощь советской системы и организованные ею – вот главная военная тайна нашей Победы, так и не разгаданная врагом.

Один из важнейших уроков Великой Отечественной заключается в том, что в войнах побеждают здоровые социальные системы, здоровые нации. Олигархические системы (а царская Россия конца XIX – начала ХХ в. была системой стремительно олигархизирующегося, а потому разлагающегося самодержавия – достаточно внимательно приглядеться к социальной гнили под названием «Серебряный век») войны не выигрывают. Чаще всего они либо терпят поражение, либо сдаются, принося в жертву страну и ее главного начальника. Отсюда и столь различные результаты для России двух войн.

Главный результат Великой Отечественной – это, конечно же, Победа. Но это непосредственный, краткосрочный результат. Долгосрочным результатом стали сверхдержавность СССР, быстрое, на 10 лет раньше, чем полагали на Западе, восстановление экономики, рывок в космос, великолепное образование, несколько десятилетий спокойной мирной созидательной жизни, в основе которой лежали мощь социального строя и уверенность людей в завтрашнем дне. Одним из факторов этой уверенности была Победа.

Сегодня можно сказать, что Великая Отечественная война и наша Победа в ней – центральное событие не только советской, но и русской истории: в 1941-1945 гг. русский народ, используя в качестве щита и меча советский строй, сталинскую систему, отстоял свое право не просто на бытие в истории, а на величие. Победа зафиксировала несколько моментов.

Во-первых, жизнеспособность и победительность социализма (системного антикапитализма) как новой, адекватной ХХ веку, в отличие от самодержавия, формы организации исторической России.

Во-вторых, итогом войны стала окончательная победа славян над германцами, а точнее русских над немцами. Таким образом, май 1945 г. – это победа не только в четырехлетней войне Союза и Рейха, но в многовековой борьбе русских и немцев.

В-третьих, советская победа привела к резкой и мощной демократизации Европы, причем не только той, которая стала социалистическим лагерем, зоной влияния СССР, но и капиталистической. И дело не ограничивается подъемом левых вообще и коммунистических в частности (Франция, Италия) сил. Дело в поражении на Западе, в том числе и в тех странах, которые формально, с зубовным скрипом вынуждены были стать нашими союзниками по антигитлеровской коалиции (Великобритания, США) сил, которые поддерживали нацизм, с конца 1920-х годов вели его к власти, чтобы решить свои внутренние проблемы и попутно натравить Германию на Россию для окончательного решения «русского вопроса». Всем этим силам пришлось уйти в тень. Правда, в тени они продолжали действовать довольно активно. Достаточно вспомнить, как американцы с помощью Ватикана спасали нацистских преступников (операция «Скрепка» и другие акции), вывозя их в США и Латинскую Америку и готовясь использовать в борьбе против СССР. И все же в течение длительного времени тени было указано ее место.

Не менее важным было то, что в 1950-1970-е годы, вплоть до самого начала неолиберальной контрреволюции на Западе, означавшей наступление верхов на средний слой и рабочий класс, капитализм под воздействием главным образом СССР был вынужден отклониться от своей имманентной, «буржуинской» логики развития и существенным образом социализироваться. Именно существование и успехи победившего, а не рухнувшего в войне, как это планировала организованная в клубы и ложи верхушка мирового капиталистического класса, заставила буржуазию идти на уступки среднему слою и части рабочего класса, делиться с ними. Механизмом перераспределения доходов стало «welfare state» – государство всеобщего социального обеспечения. Этот вектор развития послевоенного капитализма был вынужденным, его обусловило наличие альтернативной капитализму мировой системы – социалистической. И чтобы свои «миддлы» и «пролы», имея перед глазами успешный опыт построенной на принципах социальной справедливости системы, не дай бог, не бросились в объятия левых или тем более коммунистических партий, не вступили бы на тропу активной социальной войны, капиталистический класс предпочел в течение трех десятилетий уступать. По сути же он уступал нашей победе в войне. В этом плане разрушение СССР было для верхушки мирового капиталистического класса задачей не только внешнего, но и внутреннего порядка – всерьез демонтировать квазисоциалистические формы послевоенного тридцатилетия можно было только после разрушения системного антикапитализма.

В-четвертых, Третий рейх – это не только операция германской финансово-промышленной верхушки при активном содействии англо-американских банкиров и промышленников, это еще и общезападный эксперимент (на немецкой почве) создания брутального постмодернистского политико-экономического порядка, в котором в интересах капиталистической верхушки ликвидировались все демократические достижения Запада, добытые средними и нижними слоями со времен Французской революции 1789-1799 гг. Речь шла о создании Железной Пяты в досовременной (орденские структуры, неоязычество и т. п.) обертке, о ликвидации демократических институтов, многопартийности, в перспективе – гражданского общества и христианской церкви, но при сохранении капитализма. Речь также шла о создании механизма управления большими массами населения на основе контроля над их психосферой (посредством идеологической пропаганды, индустрии развлечений) и манипуляции поведением. Показательно, что американцы после 1945 г. вывезли из Германии не только физиков, но и несколько сотен психологов и психиатров, которые в 1950-1960-е годы «под зонтиком» ЦРУ трудились над разработкой субкультуры «рок, секс, наркотики» как средства контроля над американской, а позже – мировой молодежью, ее психосферой. Иными словами Третий рейх был еще и экспериментом создания постмодерного капитализма, очищенного от любых демократических форм, а также от мешающего ему христианства. Советский Союз этот эксперимент в духе мрачного фэнтези прервал. Мир 1950-1970-х годов – мир Света и Добра, он стал таким благодаря нашей Победе. Только в СССР мог появиться роман типа «Туманности Андромеды» И. А. Ефремова. Но и рейховский опыт не пропал даром для мировой капиталистической верхушки, которая особенно в последние два десятилетия конструирует «бархатную» версию постмодерного капитализма, а возможно и посткапитализма, но вовсе не коммунистического, а совершенно противоположного типа. Победа СССР отодвинула строительство такого капитализма почти на пять десятилетий, и именно этого не может простить Сталину и СССР значительная часть мировой капиталистической верхушки.

Наконец, в-пятых, победа СССР оказала мощное воздействие на периферию и полупериферию капиталистической системы, особенно на афро-азиатский мир. Его деколонизация была резко ускорена победой над Германией. Справедливости ради надо сказать, что США уже в 1930-е годы вполне четко ставили задачу разрушения британской колониальной империи (это была одна из их целей в войне, здесь они совпали с интересами СССР); что с возникновением на рубеже 1950-1960-х первых офшоров колонизаторы сами были рады избавиться от колоний – появились более совершенные и менее обременительные формы эксплуатации «слабых мира сего». Однако благодаря победе СССР сама деколонизация нередко развивалась не по планам буржуинов, к тому же у «слабых мира сего» был могучий защитник: Суэцкий кризис, война во Вьетнаме, Куба, Никарагуа, судьба некоторых африканских государств продемонстрировали это со всей ясностью.

 

V

70-летие Победы мы встречаем в очень тревожном мире в очень тревожное время. Американо-бандеровский, т. е. американо-нацистский переворот в Киеве в феврале 2014 г. и агрессия науськиваемой США хунты против Новороссии – это по сути первая после 1941 г. агрессия Запада против русского мира, против исторической России. Результат агрессии – создание плацдарма для политического, а в случае необходимости – военного давления на Россию. Таким плацдармом стала формально возглавляемая русофобами и находящаяся под внешним управлением Украина.

В февральском перевороте Запад опять, как в 1930-е годы, активно использовал нацистов, только на этот раз не немецких, а украинских. В этом плане мировая капиталистическая верхушка верна себе: ей не впервой использовать нацистов против России. Столкнувшись с небывалым по остроте мировым кризисом, капиталистическая верхушка вновь оказывается перед соблазном широкомасштабной войны, которая, согласно их планам, позволит ей этот кризис преодолеть. И вновь, как в 1914 и в 1941 гг. эта верхушка будет пытаться выйти из кризиса за счет России. Собственно ее идеологи этого и не скрывают. Зб. Бжезинский откровенно заявил, что мир XXI века будет построен за счет России, в ущерб России и на руинах России. Запад Россия интересует как ресурсная зона, как резервная территория на случай геоклиматической катастрофы и как возможный ТВД в случае войны с Китаем. Точнее интересует не Россия, а территория Северной Евразии, очищенная от большей части населения (чем не новое издание плана «Ост»?). России как таковой существовать, согласно планам хозяев Запада, не должно. Как заметил один из руководителей советской разведки генерал-лейтенант Л. В. Шебаршин, Западу от России нужно одно – чтобы ее не было.

С момента появления России в XVI в. в качестве субъекта европейской/мировой политики одна из главных задач Запада – установление контроля над Россией, превращение ее в «территорию Северной Евразии». Такие планы – их было два – были разработаны еще в последней трети XVI в. Один – католический в Священной Римской империи (Габсбурги); другой – протестантский в Англии – речь идет о выдвинутой астрологом и разведчиком Джоном Ди (подписывал свои донесения Елизавете I «007») концепции «зеленой империи», предполагавшей контроль английской монархии и Сити над Северной Америкой и Северной Евразией. С тех пор эти планы никуда не делись, они развивались то переплетаясь, то расходясь – это отражало наличие двух основных групп западной верхушки: англо-еврейско-американской и ватиканско-немецко-итальянской. Показательно, что сдачу соцлагеря в конце 1989 г. М. Горбачев обставил символическим поклоном обеим группам – сначала отправился в Ватикан, а затем к Бушу-старшему на Мальту.

В 1991 г. Запад по ряду причин не смог окончательно решить «русский вопрос». Главным образом потому, что его хозяева были убеждены: Россия не поднимется. Сирийский кризис 2013 г. показал, что это не так. Ответом стал американо-нацистский переворот в Киеве, прямая агрессия против русского мира. Но и здесь у «заговорщиков и поджигателей» все пошло не так: наша «крымская виктория» и сопротивление Новороссии спутали «планировщикам» все карты. А мировой кризис тем временем обостряется, как и борьба в мировой верхушке. Россия и Китай создают Западу все больше проблем, а стравить их друг с другом, как это дважды в ХХ в. проделывали с Германией и Россией, едва ли получится. Учитывая низкий профессиональный уровень и, скажем так, повышенную нервозность и несамостоятельность формальных руководителей государств Запада (острой критике их поведение, связанное с указанными чертами, подвергает в связи с украинским кризисом Г. Киссинджер), нельзя исключить, что они в очередной раз попытаются столкнуть мир в Большую войну, избрав главной мишенью Россию. Об этом, в частности, свидетельствует разнузданная антироссийская и антипутинская пропаганда, развернутая на Западе в ходе сирийского кризиса и достигшая апогея в ходе украинского кризиса.

…Когда в 1941 г. враг напал на нашу страну, наши отцы и деды сломали хребет его военной машине и расписались на Рейхстаге. Вопрос: если враг еще раз посмеет посягнуть на наше право быть в Истории, где и на чем распишемся мы? В любом случае мы – дети и внуки победителей в Великой Отечественной не должны задаваться иным вопросом, тем более, в год 70-летия Великой Победы, зафиксировавшей слова одного из величайших деятелей нашей истории: «Наше дело правое. Мы победим».

 

Холодная война, системный антикапитализм и Пересдача Карт Истории

[16]

 

Начало очевидного взлёта карьеры Андрея Андреевича Громыко приходится на 1944-1945 гг. – конференции в Думбартон-Оксе (1944 г.), Ялте и Потсдаме (1945 г.). Затем – с 1957 по 1985 г. – должность министра иностранных дел СССР, заслужив на Западе прозвище «господин Нет» (что может быть почётнее в устах врага?!). По иронии и логике истории в 1985 г. – году избрания М. С. Горбачёва генсеком КПСС, А. А. Громыко оставил пост министра иностранных дел (его занял Э. А. Шеварднадзе), а сам переместился на должность председателя Президиума Верховного Совета СССР. В 1988 г. – опять же по иронии и логике истории – А. А. Громыко уходит на пенсию.

По логике, потому что в 1985 г. высшую должность в КПСС и стране занял человек, который разрушит всё, чему служил и что созидал А. А. Громыко, – со ветский строй, сверхдержавность СССР, ялтинскую систему, а 1988 г. стал точкой (не)возврата в крушении СССР как системы и сверхдержавы. Громыко не дожил ни до позорной сдачи Горбачёвым на Мальте (2-3 декабря 1989 г.) ялтинской системы Бушу-старшему, ни до капитуляции (без поражения) в Холодной войне – он умер за несколько месяцев до этого. Он не дожил до жуткого позора козыревщины, но успел лицезреть позор шеварднадзевщины и, возможно, почувствовал себя ронином – самураем, оставшимся без хозяина. По иронии – потому что именно А. А. Громыко был среди тех, кто своим авторитетом и весом вдавил бывшего ставропольского комбайнёра в явно неподходящее ему кресло генсека, а, следовательно, косвенно поспособствовал крушению СССР.

Карьерный подъём А. А. Громыко совпал с подъёмом, триумфом и упадком ялтинской системы (1945-1989 гг.) и СССР как системного антикапитализма и как сверхдержавы. Внешнеполитическая деятельность А. А. Громыко – это прежде всего Холодная война (далее – ХВ), опытным бойцом которой он был. Карьера А. А. Громыко, его история – это зеркало названных выше процессов. Оставляя другим рассмотрение этих процессов сквозь призму личности А. А. Громыко, я хочу взглянуть на эпоху, в которую он жил и работал, эпоху, ставшую временем взлёта и падения СССР. И дело не только в том, что личность «господина Нет» мне не очень интересна («они приходят как тысяча масок без лиц» – эти слова К. Чапека легко применимы к подавляющему числу представителей послесталинской номенклатуры). Дело в том, что если довоенное поколение советских вождей было главным образом из той породы, что в значительной мере формируют обстоятельства, чему в немалой степени способствовала водораздельная эпоха мировой смуты 1871-1933 гг., то послевоенная номенклатура формировалась обстоятельствами, причём обстоятельствами всё более мелкими, апофеоз – горбачёвщина.

Как тут не вспомнить Юрия Тынянова – о 18201830-х годах: «Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения. Было в двадцатых годах винное брожение – Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением. А там – с Лермонтова идёт по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары. Запах самых тонких духов закрепляется на разложении, на отбросе (амбра – отброс морского животного), и самый тонкий запах ближе всего к вони. Вот – уже в наши дни поэты забыли даже о духах и продают самые отбросы за благоухание».

Перефразируя Тынянова, можно сказать, что у каждого этапа советской истории и воплощающей его верхушки – своё брожение, и развивалось оно тоже от вина через уксус к гнили, а уж на финальной стадии и сама верхушка, и её холуи, все эти «советники вождей» пытались выдать вонь отбросов за благоухание («гласность», «демократия»). Жизнь Громыко – это маленький кусочек истории брожения советской номенклатуры, её превращения из слоя в себе в слой для себя, в квазикласс со всеми вытекающими из этого последствиями для внутренней и внешней политики (в нестрогом смысле этого слова – советский коммунизм отрицал не только частную собственность, но и политику; политики в строгом смысле не было, была власть), для развития страны и строя, для хода ХВ.

В 2011 г. исполнится двадцать лет с момента формального крушения системного антикапитализма и распада СССР. Фактически же всё произошло двадцать лет назад – в 1989 г. – в году, когда умер А. А. Громыко. Символично, что Громыко скончался 2 июля, а 6 июля Горбачёв, выступая на заседании Совета Европы в Страсбурге, изложил суть «нового подхода» к развитию международного порядка: «баланс интересов», единое экономическое пространство от Атлантики до Урала, клятвенные заверения в том, что СССР не будет препятствовать «демократическим реформам» в Польше и Венгрии. Пройдёт ещё несколько месяцев, и в декабре 1989 г. Горбачёв капитулирует в ХВ, сдав Ялтинскую систему – то, что было добыто кровью миллионов советских солдат на полях сражений и такими дипломатами как Громыко за столами переговоров.

Прошло двадцать лет, а мы едва ли осмыслили феномен ХВ, причин капитуляции в ней СССР. Одна из причин этого аспекта «неосознанности происходящего» заключается в том, что ХВ изучают главным образом по разряду международных отношений, истории дипломатии, внешней политики, что является недостаточным, по сути – ошибочным и лишний раз свидетельствует о глубоком и принципиальном непонимании социальной и системно-исторической природы этого явления, о трактовке его в духе истории международных отношений XVI – начала ХХ в., т. е. досоветской эпохи мировой истории. Совершенно прав Раймон Арон, заметивший, что ХВ является «порождением исторической диалектики, которая, вероятно, сильнее воли дипломатов». И очень часто, добавлю я, выше их понимания.

 

Глобальная война

Необходимо уяснить, что ХВ не была Третьей мировой. То была Первая (и, скорее всего, последняя) глобальная война, война миров и систем. В мировых войнах (Тридцатилетняя, Семилетняя, Наполеоновские, 1914-1918, 1939-1945 гг.) решались вопросы о том, кто будет гегемоном капиталистической системы (Голландия или Габсбурги, Великобритания или Франция, Германия или США).

ХВ велась не за гегемонию в капиталистической системе. То было противостояние двух систем – капитализма и антикапитализма (исторического коммунизма – исторического: в смысле реального, реально существовавшего в истории ХХ в., а не на страницах «трудов» по «научному коммунизму», с одной стороны, в «исследованиях» западных советологов, с другой). Речь шла о двух взаимоисключающих глобальных, планетарных проектах социально-экономического устройства, а потому ХВ велась на всей планете, т. е. была истинно глобальной. Глобальный, всеохватывающий характер ХВ хорошо подметил М. Уокер в замечательной книге «Холодная война»: «Южная Америка и Африка к югу от Сахары, – писал он, – континенты, которые раньше оказывались вне борьбы, теперь засосало в её воронку. Турки сражались в Корее, алжирцы – во Вьетнаме, кубинцы – в Анголе, а американские и русские школьники, чьи уроки в школе прерывались тренировочными сигналами угрозы атомной бомбардировки, росли, чтобы погибнуть в Сайгоне и Кабуле».

Поскольку противостояние блоков в ХВ было системным и развивалось не столько как межгосударственное (это форма), сколько как классовоидеологическое (мир труда – мир капитала, капитализм – антикапитализм, правые – левые и т. д.), оно охватывало практически всю планету, проникало в самые отдалённые уголки, вовлекало, всасывало в себя весь мир – от людоедов Центральной Африки и Новой Гвинеи до яйцеголовых интеллектуалов из Бостона, Парижа и Москвы, разрывая надвое целые страны, слои, а то и семьи. И хотя сформировался даже целый блок – Движение неприсоединения, пытавшийся «сосать от двух маток сразу», в целом и внутри этого блока идеологические симпатии и антипатии были вполне очевидны, в этом плане нейтралов практически не было: война носила тотальный – военно-политический, экономический, идеологический, психологический (психоисторический) – характер и предполагала полное уничтожение проигравшего (как это и произошло с СССР). В то же время, будучи глобальной, ХВ обеспечила глобальную стабильность в глобальных же и невиданных до сих пор (страх перед ядерным Армагеддоном) масштабах. Не удивительно, что одним из главных следствий ХВ как глобальной стала глобализация, подтвердив гераклитовское «война (борьба) – отец всего».

Есть эксперты, которые подчёркивают, что в ХВ произошло взаимоналожение двух характерных для Европы типов конфликтов – между державами и религиозно-идеологического: протестанты против католиков, христиане против мусульман. Отчасти это действительно так. Но только очень отчасти, поскольку христианство и ислам охватывали определённые ареалы планеты, ориентированы они были на поту-, а не посюстороннее устройство. Капитализм и коммунизм – это о посюстороннем устройстве. В этом плане ХВ вытекает из Второй мировой: как верно заметил Тони Джадт, Вторая мировая была первой, в которой военный результат определял именно социальную систему, а, например, не религиозную принадлежность (как это было после Аугсбургского мира 1555 г. с его cuius regio ejus religio) или в ходе Наполеоновских войн, революционным способом устанавливавших на месте Anciene Regime новый политический, но – подчёркиваю – не социальный строй. Кстати, это очень чётко понимал Сталин, который, как вспоминает Милован Джилас, в апреле 1944 г. в разговоре с Йозефом Броз Тито сказал следующее: «Эта война непохожа на прошлые войны; тот, кто занял какую-то территорию, устанавливает там свой общественный строй. Каждый распространяет свой строй настолько далеко, насколько способна продвинуться его армия. По-другому и быть не может». Быть не может в такую эпоху, когда наряду с капитализмом существует системный антикапитализм и война с ним капиталистических государств приобретает совершенно иной характер, чем между собой. Война СССР с Третьим рейхом принципиально отличалась от войны наших западных союзников с ним – последняя в социосистемном (да и в цивилизованном) плане была гражданской – победители не собирались отменять капитализм на захваченных территориях, достаточно взглянуть на гитлеровский «Евросоюз» и на «американскую Европу» второй половины 1940-х годов.

Верную мысль высказал Дэвид Кот, автор замечательного исследования о борьбе в сфере культуры в период ХВ, подчёркивая, что помимо прочего, ХВ это борьба за наследие Просвещения, которое СССР и США тянули на себя и наконец разорвали: у СССР осталось «равенство», а у США – «свобода». «Братство», по-видимому, оставили масонам и иже с ними рядом, а возможно и над ними находящимся, которые – создаётся впечатление, – в течение какого-то времени выбирали, на кого сделать ставку и в конечном счёте на рубеже 1940-1950-х годов выбрали США как «порт приписки» и мировой таран одновременно. Впрочем, это лишь догадки. Главное в том, что «свобода» и «равенство» отлились в принципиально разные, взаимоисключающие системы с глобальными претензиями.

После окончания Второй мировой войны коммунизм и капитализм сошлись как два альтернативных варианта организации посюстороннего мира планетарного порядка, проникая в ареалы всех религий и рассекая их по нерелигиозному принципу. А потому у ХВ нет ни аналогов, ни прецедентов в том числе и по внутренней сложности и парадоксальности: эта построенная на страхе взаимного уничтожения (достаточно вспомнить панику, охватившую крупнейшие города Европы и Америки в дни Карибского кризиса), завязанная на ядерное оружие глобальная война была периодом фантастической глобальной стабильности, такой, которой уже никогда не будет и с которой сравнить можно лишь европейскую стабильность 1815-1853 гг. и Римскую империю Антонинов – от Нервы до Марка Аврелия (96-180 гг. н. э.). Противостояние капитализма и системного антикапитализма, т. е. системы и антисистемы как двух альтернатив «светлого будущего» – уникальное явление всей посленеолитической («классово-антагонистической») истории, т. е. последних 5-6 тыс. лет.

В виде советского коммунизма, системно реализовавшего Большой Левый Проект европейского Модерна (старт ему дала Великая Французская революция, в не меньшей степени антибуржуазная, чем буржуазная), впервые за несколько тысяч лет в истории неэгалитарных эксплуататорских обществ, построенных на собственности, возник социум, построенный на отрицании эксплуатации и собственности и провозгласивший равенство – т. е. социум победивших низов, угнетённых, одним словом – антисистема, вступившая в борьбу с системой. Конечно, в советской системе существовало неравенство, однако оно не шло ни в какое сравнение с таковым классовых («собственнических») обществ; в 1990-е и сегодня, когда индекс Джинни зашкаливает, когда casual для меньшинства – бесстыдно выставляемое напоказ наворованное богатство, а для большинства – беспросветная бедность, отсутствие социальных перспектив и проблема физического выживания. Конечно, в СССР существовала эксплуатация, однако, во-первых, она становилась менее интенсивной по мере развития совсистемы (а неравенство в то же время росло – и это был один из смертельных парадоксов системы); во-вторых, эксплуатация (в которой, кстати, соучаствовало огромное число людей) не была жёстко закреплённой (перемена мест) и, самое главное, в неизмеримо большей степени работала на социальное целое, на целостный интерес, чем в собственнических системах. Нарушение этого принципа в 1970-е годы взывало крайнее разочарование снизу в совстрое и стало одной из причин его крушения, поражения СССР в ХВ.

 

Тотальная, психоисторическая

ХВ велась тотально во всех сферах бытия – от военно-политической и финансово-экономической до идейно-психологической и организационной, причём именно «вторая пара» играла решающую роль. Зб. Бжезинский особо подчеркнул роль массовой американской культуры как одного из решающих факторов победы США в ХВ. Вольно было Алексису де Токвилю, Мэтью Арнольду, Эрнесту Ренану, Освальду Шпенглеру, Мартину Хайдеггеру и другим смеяться над примитивностью и вульгарностью массовой культуры США. Именно этот вульгарный примитив стал оружием (одним из) американской победы. В «веке масс» именно массовая, «дебильная» культура решала если не всё, то многое. СССР стремился переиграть Запада на таких фронтах ХВ как классическая музыка (Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев и др.), балет (the Bolshoy Theatre), опера, гуманистическое кино. А Запад «выстреливал» рок-музыкой, Элвисом Пресли, «битлами» и «роллингами», боевиками и порнухой. И это, особенно с 1960-х годов, со вхождением в активный возраст бэби-бумеров – одного из самых манипулируемых поколений в истории Модерна – принесло свои плоды. Советские искусство и культура были гуманистическими и не ориентировались на массовый вкус и низменные инстинкты. Ясно, что с точки зрения психоисторического противостояния это слабоконкурентный вариант. Однако конкурентное преимущество Запада в психокультурной войне даёт о себе знать только в 1970-1980-е годы, и мы ещё поговорим об этом, равно как и о такой арене ХВ как спорт и шахматы.

Будучи тотальной, ХВ предполагала полное уничтожение проигравшего (как это и произошло с СССР). Не случайно метафорическую фразу Хрущёва «мы вас похороним» американцы восприняли буквально. Но похоронен был СССР; сын Хрущёва – американский гражданин – это одна из саркастических ухмылок истории, ответ США покойному советскому лидеру.

Поскольку ХВ, будучи по форме внешнеполитической борьбой, по сути была схваткой двух принципиально различных социально-экономических систем, чьё противостояние вовсе не ограничивалось сферой международных отношений, а носило тотально-системный характер, то в ходе этого противостояния решающее значение имела внутренняя эволюция борющихся систем – коммунистической и капиталистической. По сути именно эта эволюция в конечном счёте была решающим фактором в борьбе. Так и должно быть по логике любого системного противостояния – проигрывает тот, кто в ходе «негативного взаимодействия» слишком уподобляется оппоненту, слишком глубоко интегрируется в его систему, слишком сильно начинает развиваться не только по своей, но и по чужой системной логике. В связи с этим в борьбе не просто государств, а систем, тем более глобальной и тотальной, огромное значение приобретают идейно-психологические, социокультурные и организационные воздействия и средства, а сама война становится психоисторической. Показательно, что ещё в январе 1948 г. Конгресс США принял закон № 402, обязывающий граждан США «оказывать планомерное и систематическое воздействие на общественное мнение других народов». И законопослушные американцы оказывали. А мы смеялись над установками совпарткомов выезжающим за рубеж разъяснять за рубежом внутреннюю и особенно внешнюю политику СССР.

Психоисторическое воздействие извне, совпадающее с логикой внутренних изменений, а с какого-то момента подталкивающее и направляющее их, может сыграть огромную роль по принципу обратной связи, когда в системе в соответствии с логикой её внутреннего развития (разложения) появляется «благодарный», т. е. адекватный реципиент воздействия, который начинает существовать (материально и духовно) не только в своём системном измерении.

В связи с этим в исследовании ХВ анализ внешнеполитической составляющей, при всём его значении – это лишь поверхностный пласт, фон для анализа более серьёзных процессов, главных фронтов ХВ – системных социально-экономических сдвигов в противоборствующих системах (в нашем случае это будет главным образом СССР), фон, сам по себе явно недостаточный для понимания ХВ. Наконец, last but not least, особое значение в таком контексте имеет анализ психоисторического аспекта ХВ – воздействие на социальные и политические группы и структуры, на их ценности, цели, взгляды и, самое главное, на потребности.

Забегая вперёд, отмечу, что капитуляция СССР в ХВ совпала с разложением существующей структуры системного антикапитализма и номенклатуры как его системообразующего элемента, совпало с превращением номенклатуры из статусной группы в квазикласс. Более того, на финальной стадии этого процесса, в ходе структурного кризиса 1970-1980-годов, который горбачёвщина превратила в системный (перестройка – катастройка – катастрофа, далее везде) психоисторическое воздействие Запада посредством своего информационного и социального оргоружия – прозападной «пятой колонны» в СССР – подталкивало процесс классогенеза номенклатуры, криминализации и олигархизации уже и так загнивающих власти и строя, процесс дальнейшей интеграции в капсистему, что объективно разрушало мировую соцсистему, системный антикапитализм СССР.

C учётом сказанного выше, будут рассмотрены три комплекса проблем. Во-первых, ХВ, её суть, основные этапы, их главные события. Во-вторых, социальная природа, базовые противоречия и основные этапы развития советского общества и его системообразующего элемента – номенклатуры, её отношение к Западу по мере интеграции ССР в мировую капсистему. Здесь же тезисно будут отмечены изменения в ядре капсистемы. В-третьих, психоисторическое воздействие Запада на советское общество, на советскую верхушку, это воздействие как элемент ХВ и втягивания советской верхушки в капсистему, подрывающего системный антикапитализм изнутри.

Иными словами, речь пойдёт, перефразируя Ю. Белинкова, о сдаче и гибели советского коммунизма как системы в ходе войны и мира двух миров и систем. И начнём мы с ХВ. В данной статье речь пойдёт о феномене ХВ и о том, как он «оформился», «родился» в 1943/1945-1949 годах.

 

За одного битого двух небитых дают

В СССР так и не поняли, чем была ХВ. А вот на Западе с самого начала это понимали намного лучше. Поэтому если у нас ХВ писалась в кавычках и с маленькой буквы, но Западе – с прописной и без кавычек. И это очень показательно. В СССР ХВ воспринимали как войну невсамделишную – отсюда кавычки, как соревнование. Это усиливалось дурным пацифизмом советской пропаганды с её «лишь бы не было войны», тем самым подчёркивалось, что ХВ – это не война. А вот западная верхушка рассматривала ХВ не как соревнование, а как самую настоящую – на убой – войну, объектом и целью убийства в которой являются не отдельные люди, не физические индивиды, а система, социальный индивид. И до тех пор, пока мы не поймём, как и почему нас «сделали» в ХВ – «история не в том, что мы носили, а в том, как нас пускали нагишом» (Борис Пастернак), – пока не сделаем правильные выводы, не проведём «работу над ошибками» в ХВ – это до сих пор не сделано, мы едва ли сможем всерьёз играть на мировой арене наравне с «глобальными племенами» – так журналисты называют англосаксов, евреев и китайцев.

Осмысление глобальной психоисторической – задача не только научно-кабинетная, но и практическая, как минимум в двух отношениях. Первое хорошо передаётся русской поговоркой «за одного битого двух небитых дают». Разумеется, если битый понимает, почему и как был бит, делает из поражений правильные выводы и использует их (и осмысленный опыт поражений) для будущих побед – «ступай, отравленная сталь, по назначенью» (или – на выбор: «заполучи, фашист, гранату»).

Так, потерпевшая поражение в Первой мировой войне Германия, писал К. Поланьи в «Великом изменении» – одной из главных книг ХХ в. – «оказалась способной понять скрытые пороки мироустройства XIX в. и использовать это знание для того, чтобы ускорить разрушение этого устройства. Некое зловещее интеллектуальное превосходство было выработано её государственными деятелями в 1930-е. Они поставили свой ум на службу задаче разрушения – задаче, которая требовала разработки новых методов финансовой, торговой, военной и социальной организации. Эта задача была призвана реализовать цель – подчинить ход истории политическому курсу Германии».

Но ведь то же – о «зловещем интеллектуальном превосходстве» – можно сказать и о большевиках. Собственно, большевики и нацисты и смогли победить в своих странах, поскольку в своих странах раньше других стали людьми ХХ в. и осознали ошибки и уязвимые места XIX в., его людей, идей и организаций, причины поражений своих стран на выходе из XIX в. В XXI в. победят те, кто первыми станут людьми XXI в., т. е., помимо прочего, те, кто первыми сделают «работу над ошибками» по ХХ в., поймут причины своих поражений в нём, как это сделали – каждый по-своему и на своём языке – большевики, интернационал-социалисты в СССР и национал-социалисты в Германии.

Я уже слышу негодующие истеричные крики: как?! что?! Нас призывают учиться у большевиков и нацистов, использовать их опыт?! Позор красно-коричневым! Да, призываю учиться – у всех, кто преуспел в восстановлении центральной власти (государства, «центроверха», империи – «назови хоть горшком, только печку не суй») и (или) её сохранения-приумножения в тяжёлых условиях. Этому нужно поучиться у Византии, Китая различных эпох, у многих других.

В любом случае, до тех пор, пока мы не поймём причин нашего поражения в ХВ (а это в свою очередь невозможно без понимания сути самой ХВ, её природы и места в истории как взаимодействия двух систем, а также природы этих систем – советского коммунизма и позднего капитализма), нам не подняться. И чем скорее мы это сделаем, тем лучше – время работает против нас. Если ничего не изменится, то лет, эдак, через пять-семь (аккурат к столетнему юбилею Первой мировой войны или русской революции 1917 г.) уже РФ сможет сказать о себе словами Т. Кибирова то же, что мог бы сказать в конце 1980-х о себе СССР:

Ленивы и нелюбопытны, бессмысленны и беспощадны, в своей обувке незавидной пойдём, товарищ, на попятный. Пойдём, пойдём. Побойся Бога. Довольно мы поблатовали. Мы с понтом дела слишком много Взрывали, воровали, врали […] Мы сами напрудили лужу со страху, сдуру и с устатку И в этой жиже, в этой стуже Мы растворились без остатка. Мы сами заблевали тамбур. И вот нас гонят, нас выводят.

Анализ ХВ должен помочь нам выработать то, что Рональд Робинсон и Джон Галахер в известной книге «Африка и викторианцы» назвали «жёсткими правилами обеспечения безопасности» («cold rules for national safety»).

Второй практический аспект целостного анализа ХВ связан не столько с «работой над ошибками», сколько с теми помехами, которые создают наши западные «друзья» и их туземные эрэфские агенты – «дети грантов и грантодателей», сотрудники различных фондов, ассоциаций и прочие околонаучные фарцовщики, стремящиеся «впарить» пропагандистскую жвачку о противостоянии Сил Добра Капиталистического Запада и Сил Зла Коммунистического Востока. С окончанием ХВ пропагандистско-психологическая – психоисторическая – война против России не закончилась. Напротив, её эффект ещё более усилился, поскольку системное противодействие западной пропаганде, западному культурно-психологическому воздействию и внедрению практически отсутствует.

У этой войны – несколько целей. Среди них: не дать осмыслить прошлое России и СССР и текущую историю РФ объективно, на основе адекватных этой истории методов и понятий; максимально очернить эту историю, представив её как сплошную полосу внутренних и внешних насилий, экспансии, милитаризма, как отклонение от нормы; выработать у русских чувство «негативной идентичности», т. е. исторической неполноценности и комплекс вины, за которую, помимо прочего, надо каяться, а потому принимать все тяготы девяностых и «нулевых» годов как должное, как расплату за коммунизм и самодержавие. При этом почему-то никому из наших чудаков (на букву «м») – смердяковых не приходит в голову пригласить к покаянию англичан, уничтоживших десятки миллионов коренных жителей Африки, Азии, Австралии. Или, например, американцев, уничтоживших миллионы индейцев и столько же негров и оказавшихся единственными, кто применил ядерное оружие, причём против уже поверженной и неопасной Японии.

Последние 15-20 лет стали периодом интенсивного навязывания победителями нынешнего этапа передела мира остальному миру и, прежде всего, побеждённым, новых мифов и представлений как о мире, так и особенно о самих побеждённых, об их истории, об их месте в мире. ХВ стала одним из объектов подобного рода мифологизации.

Разумеется, история ХВ фальсифицировалась в своё время и в СССР, и на Западе. Например, западные, прежде всего американские историки довольно долго обвиняли в развязывании ХВ Сталина и СССР. Затем новое поколение историков в США – ревизионисты – обвинили в очень многом сами США. Советские историки вплоть до перестройки виноватили во всём американский империализм. Во второй половине 1980-х и тем более в 1990-е годы ситуация изменилась: позднесоветские и постсоветские историки, точнее часть их, вдруг «прозрели» и обрушились на советский «тоталитаризм» и «экспансионизм» и лично на Сталина как главных инициаторов ХВ против «либеральных демократий» Запада: бывшие обществоведы-коммунисты обернулись антикоммунистами (как говорил один из героев «Оптимистической трагедии», «а вожак-то сукой оказался»), но к адекватному пониманию сути и причин возникновения ХВ это, естественно, не привело.

Иными словами, у нас интерпретация ХВ прошла несколько стадий: просоветскую, покаянно-советскую при Горбачёве и антисоветскую при Ельцине, по сути сомкнувшуюся не просто с антисоветскими, а нередко с откровенно антирусскими западными интерпретациями. На сегодняшний день в России у вульгарно-пропагандистских прозападных схем ХВ, пожалуй, больше сторонников, чем на Западе, где эти схемы очень часто подвергались критике, как и сама ХВ.

Вот что сказал в 1991 г. устами своего героя Смайли («Тайный пилигрим») Джон Ле Карре – антикоммунист, но в том, что касается Запада в целом объективный автор: «…самое вульгарное в ХВ – это то, как мы научились заглатывать собственную пропаганду… Я не хочу заниматься дидактикой, и конечно же мы делали это (глотали собственную пропаганду. – А.Ф.) в течение всей нашей истории. […] В нашей предполагаемой честности наше сострадание мы принесли в жертву великому богу безразличия. Мы защищали сильных против слабых, мы совершенствовали искусство общественной лжи. Мы делали врагов из достойных уважения реформаторов и друзей – из самых отвратительных властителей. И мы едва ли остановились, чтобы спросить себя: сколько еще мы можем защищать наше общество такими средствами, оставаясь таким обществом, которое стоит защищать».

После капитуляции СССР в ХВ Запад и его агентура влияния России начали активно впихивать нам то, что раньше безропотно глотали сами. Задача – сделать так, чтобы ХВ осталась в исторической памяти как победа демократического Запада над «советским тоталитаризмом», над «коммунистической Россией», причём победа в войне, которую эта Россия – сталинский СССР – с её якобы «извечным экспансионизмом» и начала. Сверхзадача – использовать данную интерпретацию ХВ для пересмотра итогов и результатов Второй мировой войны, представив победу СССР в качестве если не поражения, то катастрофы и вытолкнув СССР (Россию) из числа победителей в «лагерь» одновременно побеждённых и агрессоров – вместе с гитлеровской Германией. Помимо прочего, это позволяет затушевать реальную роль Великобритании и США в качестве поджигателей войны. Ясно, что нас подобная схема не может устроить ни по научным, ни по практическим, ни даже по эстетическим резонам.

Как не может устроить и оттеснение ХВ куда-то на периферию интеллектуальных интересов и публичного дискурса в качестве чего-то такого, с чем всё в целом ясно, а детали можно оставить узким специалистам. Пушкинский Архип-кузнец из «Дубровского» в таких случаях говаривал: «как не так». Над деталями – всё более мелкими, но, тем не менее, важными (именно в них прячется дьявол) – пусть, действительно, трудятся узкие специалисты «по третьему волоску в левой ноздре». Однако целое не складывается из суммы деталей, факторов и т. д. Оно не равно сумме и никакая сумма, пусть самая полная, не объяснит целого и не заменит его. Целостное, системное осмысление ХВ – особая и неотложная задача, и именно она-то далеко не решена у нас. У нас нет – и не было – целостного ви́дения процесса ХВ как исторического целого, как некой шахматной доски, где все фигуры взаимосвязаны. Кстати, в этом – одна из причин того, что СССР капитулировал в ХВ.

А вот у англосаксов – англичан и американцев – такое целостно-шахматное видение мировой борьбы в теории и особенно на практике, как информационное оружие последние триста лет как раз на высоте. Вот что писал по этому поводу замечательный русский геополитик Е. А. Вандам (Едрихин): «Простая справедливость требует признания за всемирными завоевателями и нашими жизненными соперниками англосаксами одного неоспоримого качества – никогда и ни в чём наш хвалёный инстинкт не играет у них роли добродетельной Антигоны. Внимательно наблюдая жизнь человечества в её целом и оценивая каждое событие по степени влияния его на их собственные дела, они неустанной работой мозга развивают в себе способность на огромное расстояние во времени и пространстве видеть и почти осязать то, что людям с ленивым умом и слабым воображением кажется пустой фантазией. В искусстве борьбы за жизнь, т. е. политике, эта способность даёт им все преимущества гениального шахматиста над посредственным игроком. Испещрённая океанами, материками и островами земная поверхность является для них своего рода шахматной доской, а тщательно изученные в своих основных свойствах и в духовных качествах своих правителей народы – живыми фигурами и пешками, которыми они двигают с таким расчётом, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов, теряется в недоумении, каким же образом и когда им был сделан роковой ход, приведший к проигрышу партии?

Такого именно рода искусство увидим мы сейчас в действиях американцев и англичан против нас самих».

Это сказано о ситуации начала ХХ в. Но как похоже на ситуацию конца ХХ – начала XXI века! Неадекватность позднесоветского, а затем эрэфского руководства современному миру, отсутствие у него адекватного целостного мировидения дорого обошлись Советскому Союзу 1980-х и РФ 1990-х. Советская верхушка оказалась совершенно не готова к тем новым формам мировой борьбы (прежде всего экономическим и психоисторическим, т. е. культурно-психологическим), которые начали использовать западные лидеры.

Это только на первый взгляд о ХВ мы знаем очень много. Однако Гесиод в своё время говаривал: «лиса знает много, а ёж – главное». Есть ряд главных вопросов, над которыми стоит поразмышлять. В чём суть ХВ, как противостояния, её место в истории? Противостояли друг другу СССР и США? Но их противостояние никогда не было войной. «Холодная», говорите – а что это значит? Кто и почему победил в ХВ? США? Это они так говорят. А может кто-то другой? К тому же США в каком качестве – как государство или как кластер ТНК? Почему СССР капитулировал? Нередко выбор, сделанный Горбачёвым и его многомудрой командой в 1987-1989 гг. объясняют так: положение СССР во второй половине 1980-х годов было настолько тяжёлым, что спастись можно было, только пойдя на сближение с Западом.

Но давайте, сравним положение СССР в 1985 и 1945 гг. Когда оно было тяжелее? В 1945 г. СССР только что вышел из тяжелейшей войны. Разрушенная экономика, предельно измотанное население. У американцев – процветающая экономика, которая даёт почти половину мирового валового продукта, и, самое главное, ядерная бомба, которой нет у нас, и готовность уже в 1945 г. (декабрьская директива Объединённого комитета военного планирования США № 432/д) обрушить 196 атомных бомб на 20 крупнейших советских городов. По логике тех, кто оправдывает горбачёвцев, Сталин в 1945 г. должен был согласиться на все условия плана Маршалла, капитулировать перед Америкой, а СССР вместе с остальной Европой – превратиться в американский протекторат. Однако советское руководство пошло по-другому пути, единственно достойному великой державы, да и плохишей-перевёртышей, готовых записаться в буржуинство любой ценой в тогдашнем советском руководстве не нашлось, почти всех отстреляли в конце 1930-х годов.

В 1985 г. СССР был сверхдержавой, обладал могучим ядерным потенциалом, вопреки перестроечным и постперестроечным манипуляциям с цифирью вовсе не находился в катастрофическом экономическом положении; это – такая же ложь, как разговоры Гайдара о грядущем в 1992 г. голоде, от которого нас якобы спасло его правительство – упаси Бог от таких спасителей. А вот США во второй половине 1980-х годов из-за необходимости поддерживать гонку вооружений и одновременно сохранять жизненные стандарты среднего и рабочего классов, оказалась не просто перед катастрофой, а зависли над пропастью. Мы, занятые своей «перестройкой» и «оральной политикой» горбачёвцев в очередной раз упустили из виду, что происходит в мире. Падение Ельцина с моста и т. п. для нас было важнее сдвигов в мировой экономике.

 

Когда пахнуло холодом?

Так когда же началась ХВ? И опять вопросы. Многие считают, что началась она аж в 1917 г. Такой точки зрения придерживался, например, Андрэ Фонтэн, бывший главный редактор газеты «Le Monde». Первый том его «Истории холодной войны» так и называется: «От Октябрьской революции до войны в Корее, 1917-1950».

Есть ли какой-то резон в таком подходе? Отчасти есть. Сам факт возникновения и существования Советской России как антикапиталистического феномена означал социосистемную угрозу для Запада. СССР как «государство» был исходно сконструирован так, чтобы с лёгкостью превратиться в Мировую Социалистическую Советскую Республику. Во введении к Конституции 1924 г. говорилось, что «доступ в Союз открыт всем социалистическим республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем, что новое союзное государство явится достойным увенчанием заложенных ещё в октябре 1917 г. основ мирного сожительства народов, что оно послужит верным оплотом против мирового капитализма и новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику». А сам СССР сначала именовался ВСССР? Где «В» означала «Всемирный»; одним словом, Земшарная республика.

Поэтому, например, русские юристы-эмигранты, в частности, П. П. Гронский с момента возникновения СССР верно указывали на иную, чем государственную, природу этого властного организма – «Советская Россия, – писал Гронский, – гостеприимно открывает двери перед всеми народами и государствами, приглашая их ко вступлению в Союз при одном лишь непременном условии – провозглашение советской формы правления и осуществление коммунистического переворота. Стоит жителям Борнео, Мадагаскара или Зулуланда установить советский строй и объявить коммунистические порядки, и, лишь в силу их заявления, эти новые, могущие возникнуть советские республики принимаются в Союз Советских Коммунистических Республик. Если бы Германия захотела перейти к благам коммунистического строя или же Бавария, или Венгрия захотели бы повторить опыты Курта Эйснера и Бэла Куна, то и эти страны могли бы войти в Советскую Федерацию». Вывод Гронского: «Союз Советских Социалистических Республик не представляет из себя прочно установленного государственного порядка, он может в любой момент исчезнуть и в то же самое время способен к беспредельному, ограниченному лишь поверхностью нашей планеты, расширению».

Другое дело, что в 1920-1930-е годы у СССР не было сил расширяться, он мог только обороняться. Запад, прежде всего Великобритания и Франция в 1920-1930-е годы проводили политику, направленную на подрыв и уничтожение СССР прежде всего силами Германии (для этого Гитлера и вели к власти). Тем не менее, и у Запада в межвоенный период, который, по сути, был лишь фазой передышки в мировой «тридцатилетней войне» ХХ в. (1914-1945), были ограниченные возможности давления на СССР. В 1920-е годы Запад приходил в себя после войны, после фактического заката Европы в лунку Истории, а в 1930-е годы обострились внутризападные противоречия, и СССР мог играть на них, что, помимо прочего, нашло отражение в докладе М. Литвинова на IV сессии ЦИК СССР 29 декабря 1933 г. Этот доклад означал отказ советского руководства от ультрареволюционной доктрины, которой оно руководствовалось со времён гражданской войны и согласно которой любое обострение международной обстановки работало на СССР (даёшь революцию!), а любая стабилизация ухудшает его положение. С начала 1930-х годов СССР начинает всё больше вести себя как государство – член межгосударственной системы (в 1934 г. СССР вступил в Лигу Наций), а не только как инкубатор мировой революции, что нашло своё отражение и во внутренней политике, в том числе и по отношению к историческому и национальному наследию.

Итак, датировать начало ХВ 1917 г. было бы неточно. Во-первых, до 1945 г., несмотря на деятельность Коминтерна во всём мире, у СССР не было потенциала для глобального противостояния капитализму; совсистема оборонялась. Во-вторых, в довоенный период – период острой борьбы за гегемонию внутри самой капсистемы советско-западное противостояние не выходило на мировой геополитический уровень в качестве главного; главным на этом уровне были противостояния англосаксов и Германии, с одной стороны, и США и Британской империей внутри англосаксонского «братства», с другой. СССР в такой ситуации – при всех системных противоречиях с миром капитализма – вписывался в традиционные для последних двухсот-трёхсот лет расклады европейской и мировой политики, войдя, в конечном счёте, в состав антигитлеровской коалиции и опять оказавшись на стороне моряков-англосаксов против «континентальных» европейских держав.

В 1917-1945 гг. Советский Союз противостоял одним капиталистическим государствам в союзе с другими буржуинами, используя их противоречия, а точнее – борьбу за гегемонию в капиталистической системе между двумя группами хищников – англосаксами и немцами. Это – не клише из коммунистической пропаганды, а формулировки замечательного русского журналиста Михаила Осиповича Меньшикова, в последний год XIX в. отметившего «тихий погром, который вносит англо-германская раса в остальное человечество» и зафиксировавшего: «Среди самих англичан и немцев идёт… структурная перестройка, борьба человеческих типов. Один какой-то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает остальные». СССР в межвоенный период никогда – и в этом был успех сталинской дипломатии, которой в целом благоприятствовала эпоха внутризападного соперничества – не противостоял Западу, капсистеме в целом. Прежде всего потому, что разделённый в самом себе борьбой за гегемонию Запад не был целым, не было целого и единого Запада, целой политико-экономической капсистемы. В 1945 г. всё изменилось.

2 сентября 1945 г. завершилась эпоха соперничества, борьбы за гегемонию, стартовавшая 10 мая 1871 г. У капиталистической системы появился гегемон невиданной экономической мощи (около 50 % мирового валового продукта), объединивший её – США. В таких условиях СССР было уже намного труднее играть на противоречиях внутри капсистемы. Позиция Франции 1960-х годов – не делающее погоды отклонение: упёртому генералу де Голлю довольно быстро сначала поставили шах (студенческие волнения 1968 г.), а затем мат и выбросили из большой политики. И это несмотря на то, что генерал – прав Анри Костон – вовсе не был таким антиамериканским политиком, каким его нередко изображают.

Получается, ХВ началась в марте 1946 г., как считают многие – речью Черчилля в Фултоне? Так ли это? Что именно сказал Черчилль, почему и зачем он сделал это, тогда, когда сделал, в чём и кому был главный посыл речи и, наконец, в каких условиях это произошло?

«Нельзя ни предотвратить войну, ни объединить нации без того, что я называю братским союзом англоязычных народов, – сказал Черчилль 5 марта 1946 г. – Сумрак опустился на международную политическую арену… Никто не ведает ни намерений советской России, ни захватнических планов международных коммунистических организаций […] От Щецина на Балтийском море до Триеста на Адриатическом «железный занавес» разделил Европу». Ключевое словосочетание здесь – «железный занавес», отразившее раздел Европы на (про)советскую и проамериканскую зоны. Однако не Черчилль употребил его первым. Биограф англичанина Ф. Бедарида упоминает Геббельса (февраль 1945 г.), английских лейбористов 1920-х, а я добавлю к этому Василия Розанова (1918 г., правда, по иному, чем Черчилль и Геббельс поводу).

Черчилль произнёс свою речь в связи с советско-британским кризисом в Иране, стремясь заручиться поддержкой США. Речь шла о конкретном случае. Однако пресса превратила речь Черчилля чуть ли не в объявление войны – холодной – Советскому Союзу.

Но мог ли объявить ХВ отставной премьер империи, едущий с Ярмарки Истории? Jamais. Похоже, американцы использовали Черчилля, как они уже использовали англичан в 1939 г., чтобы начать свою мировую войну, но так, чтобы ответственность легла на кого-то другого – спор кузенов между собою.

На самом деле Черчилль зафиксировал то, что уже было решено американцами, да и главным посылом его речи были не столько «железный занавес» и ХВ, сколько «союз англоязычных народов», в котором британцам было бы отведено достойное место – у американцев были совсем другие планы. Американское решение о том, что стало ХВ, было принято в последние недели 1945 г. и в первые два месяца 1946 г.

5 января 1946 г. президент Трумэн вызвал в Овальный кабинет госсекретаря Бирнса и в холодной ярости прочёл ему черновик письма, которое Мартин Уокер считает реальным началом ХВ. По сути это была формулировка жёсткого курса по отношению к СССР. 10 февраля 1946 г. в речи Сталина, опубликованной в «Правде», было сказано о том, что капитализм порождает кризисы и конфликты, что создаёт угрозу войны в капиталистическом мире, что может стать угрозой для СССР. Следовательно, необходимо срочно восстанавливать советскую экономику, думая не о потребительских товарах, а о тяжёлой промышленности.

Эту речь, переведённую и напечатанную журналом «Times» американцы в пропагандистских целях охарактеризовали как призыв к войне, а Уильям Дуглас сказал, что это объявление Третьей мировой войны, об этом же говорил Пол Нитце. И хотя в США было немало людей, трезво воспринявших выступление Сталина, логика интересов правящей верхушки США разворачивала всю ситуацию в сторону обострения отношений – у американцев была атомная бомба, их доля в мировом ВНП достигала почти 50 %. СССР атомной бомбы не имел, его экономическое положение было крайне тяжёлым: человеческие потери – 27 млн.; треть экономического потенциала уничтожена; 32 тыс. фабрик и заводов разрушены; 65 тыс. км железных дорог выведены из строя; разрушено 1710 городов и 70 тыс. деревень; опустошены земли 100 тыс. колхозов. В таком состоянии войну – «холодную» ли, «горячую» – не начинают. На это можно возразить: в 1947 г. под командованием генерала Люциуса Д. Клэя в Берлине находилось 6,5 тыс. войск, а в Европе – 60 тыс., тогда как Сталин в расстоянии нанесения удара по Берлину имел 400 тыс. войск. Однако это возражение имело бы смысл в доатомную эпоху; американская атомная бомба не просто уравновешивала преимущество СССР в обычном вооружении, но резко усиливала позицию США.

Большую роль в обострении американо-советских отношений сыграл американский дипломат Джордж Кеннан, типичный «тихий американец», борец за демократию, считавший необходимым ограничение в США прав (в том числе избирательных) иммигрантов, негров и женщин. Сменив на посту посла США в СССР Аверелла Гарримана, он в течение 18 месяцев бомбардировал госдеп предупреждениями о «зловещих планах Сталина». Ситуацию вокруг речи от 10 февраля он использовал стопроцентно. Результат – знаменитая «длинная телеграмма» (5540 слов; адресаты – Бирнс и Дин Ачесон) Кеннана. Кеннан связал «коммунистический экспансионизм» СССР с внешней политикой царей и подчеркнул, что с советским коммунизмом невозможно договориться – он стремится к мировому господству. «Это было нечто большее, чем призыв к оружию, – пишет М. Уокер, – это было приглашение к борьбе на жизнь и на смерть, в которой нельзя делать ни малейших уступок».

И с конца 1945 – начала 1946 г. я бы продлил линию ХВ как минимум до 1944 г., во-первых, до октября, когда всего лишь короткий обмен мнениями между Сталиным и Черчиллем во время московской конференции по сути зафиксировал будущий раздел Европы; во-вторых, до открытия «второго фронта», предназначенного для того, чтобы не дать СССР пройти на Запад (логически из этого вытекает план операции «Немыслимое» – планировавшийся Черчиллем на 1 июля 1945 г. удар англо-американцев совместно с немцами по Красной армии). Кстати, даже русофоб Кеннан в своей книге «Россия и Запад при Сталине и Ленине» пишет, что первые подозрения у Сталина по поводу союзников возникли летом 1944 г. – сразу же после открытия «второго фронта». Однако если от минимума перейти к максимуму, то говорить нужно о 1943 г., о Тегеранской конференции, когда западные союзники поняли: СССР победил, а следовательно, необходимо свести победу, её результаты к минимуму.

Но вернёмся к Кеннану. Средства борьбы, предложенные Кеннаном в телеграмме, не были военными – он считал, что Запад может победить СССР в мирной борьбе, избавившись, как от паразита на своём теле. По сути это и было провозглашением ХВ. К этому времени приспел ещё один кризис – между СССР и Великобританией в Иране, на него Черчилль и отреагировал своей речью в Фултоне, которая «надстроилась» на уже сформировавшийся курс на ХВ, на идеи, вставшие в Объединённом комитете начальников штабов, в Пентагоне. Телеграмма Кеннана стала обоснованием для Трумэна, Черчилль выдал звонкую фразу, а Пентагон обеспечил стратегическое обоснование» (М. Уокер).

11 марта Сталин, реагируя в «Правде» на речь Черчилля, обвинил его в стремлении развязать войну на основе расовой теории, как это делал Гитлер, только место немцев должны занять англоговорящие народы. Прошёл всего год после Ялты, а в Вашингтоне и Лондоне возобладал воинственный подход: эмбрион ХВ начал формироваться, чтобы окончательно появиться на свет в 1949 г. И это несмотря на то, что у СССР не было атомной бомбы и что Сталин объявил о сокращении военного бюджета на 80 миллиардов рублей и о демобилизации армии (с 12 млн. в 1945 г. до 3 млн. в 1948 г.). Всё это уже не имело значения. В феврале 1947 г. была разработана доктрина Трумэна, которую президент США обнародовал 12 марта 1947 г. В соответствии с логикой доктрины США выделили 250 млрд. долларов Греции и 150 млрд. Турции для «сдерживания» СССР, подкрепив это американским флотом в Средиземном море.

Этот на первый взгляд локальный эпизод имеет большое практическое и особенно символическое значение. Со времён Трафальгара (1805 г.) Средиземноморье было зоной исключительно британского контроля. Однако послевоенная Великобритания уже была не способна обеспечить такой контроль и эти функции – функции, если пользоваться терминологией классической англо-американской геополитики – Мирового Острова – взяли на себя США. Р. Арон прямо пишет об этом: «Соединённые Штаты приняли на себя роль островной державы вместо Великобритании (подч. мной. – А.Ф.), истощённой своей победой. Они ответили на призыв европейцев и заменили собой Соединённое Королевство по его же просьбе». Иными словами, после 1945 г. противостояние Остров – Хартленд приобрело характер борьбы различных социальных систем. Впрочем, возможна и иная постановка вопроса: противостояние капитализма и антикапитализма приобрело форму столкновения гиперконтинентальной и гиперостровной держав. (Я оставляю в стороне вопросы о том, случайно или нет антикапитализм геополитически явился в виде гиперконтинентальной державы или же если бы – в отличие от историков, история знает сослагательное наклонение, – Россия не упустила шанс стать Тихоокеанской державой, то антикапитализм возник, если возник бы, где-то в другом месте, либо логика системной борьбы была бы иной.)

Весной 1947 г. генерал Люциус Клей, комендант американской зоны, предложил ряд мер, которые должны были бы освободить немецкую экономику от ограничений оккупационного режима. Реакция СССР была резко отрицательной, однако американцы и англичане настаивали на восстановлении Германии.

Суровая зима 1947 г. ещё более усугубила тяжесть экономической ситуации в Германии и Европе, и 5 апреля Уолтер Липпман в «Вашингтон пост» в своей колонке «Говорит Кассандра» написал о том, что немецкий хаос грозит распространиться на Европу. США не могли допустить такой ситуации, поскольку она грозила подъёмом левых сил: во Франции и особенно в Италии казался реальным приход коммунистов к власти в 1947-1948 гг. и США готовились к военной интервенции в Италии в случае победы коммунистов на выборах. С этой целью в США был разработан план экономического восстановления Европы. 5 июня 1947 г. в Гарварде во время получения (одновременно с Томасом Стернзом Элиотом и Робертом Оппенгеймером) почётного диплома госсекретарь США генерал Джордж Маршалл в семнадцатиминутной речи изложил этот план, который получил его имя. Речь шла о комплексе мер, направленных на экономическое восстановление Европы. Хотя план Маршалла был экономическим, в его основе лежали социосистемные (классовые) и геополитические причины – и спасение капитализма в Европе и борьба с СССР. Хотя официально на первом плане была, естественно, экономика, я всё же начну с классовой борьбы и политики.

После войны коммунисты в Западной Европе были на подъёме, входили в состав правительств Франции и Италии. Поэтому в мае 1947 г. министров-коммунистов вывели из состава правительств этих стран. 19 декабря 1947 г. Совет Национальной Безопасности США проинструктировал ЦРУ предпринять все возможные действия, чтобы не допустить прихода коммунистов к власти в Италии. На подрыв позиций коммунистов в этой стране и поддержку христианских демократов, которые впоследствии и выиграли выборы (при активной поддержке Ватикана, папы Пия XII), были отпущены немалые суммы. При этом в финансировании антикоммунистических сил в Италии и вообще в Европе участвовали не только ЦРУ и другие государственные структуры США, но также частные компании, крупные корпорации, профсоюзы.

По сути, и ХВ, и «американская Европа» были средствами защиты Америкой капитализма – причём не столько от СССР, сколько от внутриевропейских антикапиталистических сил, будь то коммунисты или социалисты. В конце 1940-х и даже в 1950-е годы для большей части американского истеблишмента все левые были на одно – вражеское – лицо. Весьма показателен один эпизод, когда Леон Блюм прилетел договариваться об американских займах, «Wall Street Journal» посвятила его визиту статью под названием «When Karl Marx calls on Santa Klaus» («Когда Карл Маркс просит о помощи Санта Клауса»).

Иными словами, обострение отношений с СССР в виде ХВ было не только внешним системным и геополитическим противостоянием, но и внутрисистемным, а для того чтобы защищать капитализм у себя дома и в Европе и с этой целью давить любые антикапиталистические и прежде всего коммунистические движения, нужна была конфронтация с СССР, которая была начата и к концу 1940-х годов превратилась в ХВ. Очень ясно высказался по этому поводу Р. Арон, отметивший, что американцы «хотели воздвигнуть плотину перед коммунизмом, избавить народы, в том числе народ Германии, от искушений, внушённых отчаянием (подч. мной. – А.Ф.). Бесспорно, доллары служили оружием в борьбе с коммунизмом, оружием так называемой политики сдерживания. Инструмент этот оказался действенным».

Помимо системной и геополитической составляющей у плана Маршалла была, естественно, и важнейшая экономическая составляющая. Бедственное положение Европы давало возможность США установить финансово-экономический контроль над субконтинентом, окончательно превратиться не только в гегемона капиталистической системы и транснационального банкира, но и в мирового гегемона (если бы удалось подмять СССР), используя как политические, так и финансово-экономические средства.

Центральное место в плане Маршалла занимала реинтеграция германской экономики в подконтрольную США экономику Европы; более того, план Маршалла в какой-то момент оказывался единственной связью Германии с остальной Европой. «Германский» аспект плана Маршалла имел не только экономический, но и политический аспект – он объективно обострял отношения между СССР и США и таким образом вписывался в логику постепенно развязываемой США ХВ. Не случайно Раймон Арон заметил, что удивляться следует не тому тупику, в который зашёл германский вопрос в 1947 г., а «двум годам колебаний, которые понадобились для того, чтобы принять неизбежное», т. е. разделение Германии на западную и восточную зоны.

План Маршалла важен ещё в одном отношении. Помимо прочего это была первая крупномасштабная акция в интересах американских ТНК и нарождающейся хищной фракции мирового капиталистического класса – корпоратократии, которая ярко проявит себя в начале 1950-х годов, свержением Мосаддыка, а затем, совершив переворот 1963-1974 гг. и пройдя по трупам Кеннеди (физическому) и Никсона (политическому), начнёт сажать в Белый дом своих президентов. «Тээнковская» составляющая отчётливо проявилась и в том, что план Маршалла должен был реализовываться как отношения США и Европы в целом, что соответствовало интересам корпорацией, а не как двусторонние межгосударственные отношения. Сталин же, разгадав манёвр, ведущий к финансово-экономическому закабалению Штатами не только побеждённых, но и победителей (причём побеждённым в этом процессе отводилось важное место), дал инструкции Вячеславу Молотову настаивать на Парижской конференции (июнь 1947 г.) на двусторонних отношениях.

Разумеется, СССР был заинтересован в американском займе миллиардов эдак в шесть. Это весьма помогло бы восстановлению экономики, поэтому ряд ведущих экономистов, например, Евгений Варга, директор Института мирового хозяйства, выступали за то, чтобы СССР присоединился к плану Маршалла. Дело, однако, было в цене вопроса, в том, чтобы не попасть в историческую ловушку, как это произошло во время горбачёвщины. Сталин колебался, взвешивая плюсы и минусы. Всё решила развединформация, которую обеспечила «кембриджская пятёрка»; хотя её неформальный руководитель Хэралд «Ким» Филби служил в это время в британском посольстве в Стамбуле, другие члены «пятёрки» работали в Великобритании. 30 июня Молотов получил шифровку от своего заместителя Андрея Вышинского, в которой содержалась полученная информация о встрече заместителя госсекретаря США Уилла Клейтона и британских министров. Как пишут Джереми Айзекс и Тэйлор Даунинг, из полученных сведений становилось ясно, что американцы и англичане уже сговорились, действуют заодно, и план Маршалла будет не расширением практики ленд-лиза, а созданием принципиально иного механизма, в котором к тому же решающее место отводилось Германии, не говоря уже о диктате со стороны США по целому ряду вопросов.

3 июля с санкции Сталина, который, по-видимому, в течение 48 часов анализировал ситуацию, Молотов обвинил США в том, что они стремятся создать структуру, стоящую над европейскими странами и ограничивающую их суверенитет, после чего покинул переговоры. 12 июля в Париже начала работу новая конференция – уже без СССР, а одновременно в деревне Шклярска Поремба в Польше начало работу совещание коммунистических партий, результатом которого стало создание Коминформа – новой международной коммунистической организации. Это означало раскол Европы на просоветскую и проамериканскую зоны и возникновение биполярного мира.

 

1947-1949 годы: обмен ударами

С 1947 по 1949 годы шёл обмен ударами между США и СССР. На план Маршалла СССР ответил созданием Коминформа и советизацией Восточной Европы, наиболее серьёзные проблемы возникли в Чехословакии. Ответ США – операция «Split» («Расщепляющий фактор»), проведённая ЦРУ и МИ-6 в Восточной Европе. В 1947-1948 гг. к власти в Восточной Европе пришли относительно умеренные коммунисты, стремившиеся учитывать национальную специфику своих стран. Многие в американском истеблишменте готовы были поддержать их. Однако Аллен Даллес рассуждал иначе. Он считал, что именно этих умеренных коммунистов следует уничтожить, причём руками коммунистов-сталинистов, сторонников жёсткого курса. С этой целью были сфабрикованы документы, из которых следовало, что многие руководители компартий Восточной Европы сотрудничают с американской и английской разведками. Документы были подброшены органам госбезопасности, те клюнули и по Восточной Европе прокатилась волна массовых арестов, судов, расстрелов. Как и планировал Даллес, коммунизм стартовал в Восточной Европе с репрессий, а возглавили восточноевропейские партии (и страны) во второй половине 1940 годов сторонники жёсткого курса. Позднее Сталин поймёт, что его обманули, но будет поздно: людей не вернуть, а западная пресса всласть расписывала зверства коммунистов.

В 1948 г. произошло ещё одно событие эпохи генезиса ХВ: родилось государство, которое впоследствии станет активным участником ХВ на стороне США – Израиль. По иронии истории родилось оно при активнейшей инициативе СССР. Сталин рассчитывал на то, что создание еврейского государства на Ближнем Востоке позволит компенсировать неудачи СССР в этом регионе – Иран, Турция, арабы. Расчёт Сталина не оправдался. Евреи в борьбе за свою государственность позиционировавшие себя в качестве представителей мирового рабочего класса и антиимпериалистов, выбрали подъём не с помощью СССР, а с помощью империалистических США и репараций, взимаемых с Германии за «коллективную вину немецкого народа перед еврейским». Израиль очень быстро стал врагом СССР – страны, в революционное создание которой их представители «колен израилевых» внесли огромный вклад. Активную роль в пробивании еврейской государственности сыграл человек, к юбилею которого формально приурочена эта статья. 14 мая 1947 г. Громыко произнёс в ООН важную речь о разделении Палестины на два государства. Он прочувствованно говорил о страданиях еврейского народа в Европе, о необходимости государственности для него. Сионист Абба Эбан назвал речь Громыко «божественным посланием». «Проект Израиль» оказался проигрышным ходом СССР в ХВ.

В июне 1948 г. разразился Берлинский кризис – единственный серьёзный кризис по поводу границ за всю историю «ялтинской» Европы. Ему предшествовали выборы в учредительное собрание трёх западных зон – по сути, создание единой западной политической зоны. В ответ маршал Соколовский вышел из Межсоюзнического контрольного совета по управлению Берлином, а советская сторона 31 марта 1948 г. установила контроль над коммуникациями между Западным Берлином и западными зонами Германии. Развивая курс на конфронтацию, бывшие союзники 18 июля выпустили марку (Deutsche Mark), общую для трёх зон, заявив, что она будет иметь хождение и в Берлине. (Банкноты секретно печатались в США и перевозились во Франкфурт под охраной американских военных; новая немецкая валюта быстро стала самой сильной в Европе). К этому моменту раскол Европы на две части был полностью завершён, за исключением разделённых на зоны Берлина и Вены. Марка ударила по Берлину.

Советским ответом стала ультиматум 24 июля: блокада западной части Берлина, пока «союзники» не откажутся от идеи «трёхзонного правительства». Уже 26 июля американцы и англичане «построили» авиамост (операции «Vittels» и «Plainfare» – соответственно) и начали доставлять в блокированный город воду и продовольствие. Летом 1948 г. США передислоцировали в Великобританию 60 новейших бомбардировщиков В-29, способных нести на борту атомные бомбы. Передислокация намеренно шумно освещалась в прессе. На самом деле атомных бомб на самолётах не было, но это хранилось в секрете. Кризис всё более обострялся, и хотя в августе 1948 г. на встрече с послами западных стран Сталин сказал: «Мы всё ещё союзники», то была не более чем дипломатическая фраза.

4 апреля 1949 г. была создана НАТО – военный кулак Запада, сжатый против СССР. В течение долгого времени – до середины 1970-х годов львиная доля содержания агрессивного по своей сути блока приходилась на США, которые вкладывали в НАТО свои средства. Не символично ли, что во время праздничной церемонии по этому поводу 9 апреля 1949 г. в Зале Конституции оркестр играл мелодию песни с красноречивым названием «I’ve got plenty of nothing» («Я заполучил массу ничего»).

12 мая 1949 г. СССР снял блокаду с Берлина, так и не добившись своей цели. Словно подчёркивая эту неудачу, Запад в мае провозгласил создание ФРГ и началось перевооружение Германии, её военное укрепление. США были готовы даже поделиться с ФРГ – единственный случай подобного рода – секретом атомной бомбы, но не сделали этого. Скорее всего, из-за появления атомной бомбы у СССР. Если это так, то возникает вопрос: а что планировали сделать США руками ФРГ, вкладывая в руки вчерашнего врага СССР и США атомное оружие? Нечто вроде «Немыслимое-2» в атомном варианте? Ответ СССР – создание ГДР и Совета экономической взаимопомощи. Словно в игре «го» противоборствующие стороны стремились рядом с каждым «камнем» противника поставить свой, нейтрализовать и по возможности окружить его «камни» и снять их с доски.

Помимо внешнеполитических шагов США планировали против СССР вполне конкретные военные акции с применением атомного оружия. Как уже говорилось, в декабре 1945 г. согласно директиве Объединённого комитета военного планирования № 432/д планировалось сбросить 196 атомных бомб на 20 крупнейших советских города. В 1948 г. был разработан план «Чериотир» – 133 атомные бомбы для 70 городов СССР. В 1949 г. согласно плану «Дропшот» на Советский Союз должно было обрушиться уже 300 атомных бомб. Однако в том же 1949 г., 29 августа – как минимум на 18 месяцев раньше, чем прогнозировали западные разведслужбы – СССР испытал свою атомную бомбу. С этого момента горячая война США против СССР стала проблематичной.

Советская бомба вызвала шок на Западе. Британский дипломат Глэдуин Джеб, председательствовавший в суперсекретном Официальном комитете по коммунизму кабинета министров писал: «Если они (русские. – А.Ф.) могут сделать это, то они, возможно, могут создать и многое другое – истребители, бомбардировщики, ракеты – неожиданно высокого качества и удивительно быстро. […] Механизированного варвара никогда нельзя недооценивать». Джеб Оказался прав: «варвары» (характерное отношение западных людей к русским во все эпохи независимо от строя) очень скоро удивили мир быстрым восстановлением, освоением космоса и многим другим, причём это многое другое было результатом (прямым или косвенным) ведения ХВ, родившейся в августе 1949 г., как и полагается особе женского пола – под знаком Девы. Теперь, «горячая» война против ядерной державы исключалась, только Холодная.

 

Глобализация Холодной войны

В 1943 году, в том самом, когда в Тегеране была зачата Холодная война, Сальвадор Дали написал одну из своих наиболее известных картин – «Геополитический ребёнок, наблюдающий рождение нового человека»: сквозь скорлупу земного шара, ломая её изнутри и помогая себе уже появившейся на поверхности левой рукой, выбирается человек. Символично, что появляется он на месте США, а опирается на то место, где находится Великобритания, полностью накрыв её пятерней. Картина представляется мне исключительно символичной: «новый человек» – это ХВ и рождается он/она в США. После войны американцы считали – и это нашло отражение в высказываниях представителей истеблишмента США, что теперь они должны управлять миром. Например, Трумэн высказывался без обиняков: «Победа поставила американский народ перед лицом постоянной и жгучей необходимости (sic! – А.Ф.) руководства миром». Дэвид Роткопф в книге «Управляя миром. Внутренняя история Совета национальной безопасности», смягчая ситуацию, представляет дело так: Трумэн и его команда были первыми в истории, кому предстояло выработать политику для легитимной глобальной державы. Вильсон и Рузвельт решали и решили проблему американского превосходства. Проблемой Трумэна была глобальная сверхдержава.

Можно называть это как угодно: американское руководство миром (читай: нещадной эксплуатации мира в качестве гегемона капиталистической системы), выработка политики для глобальной сверхдержавы (читай: для установления глобального контроля США), однако здесь на пути американцев оказывалось досадное для них препятствие – СССР, победитель в войне, ещё вчера – союзник. Но то было вчера. А сегодня, после войны, можно планировать «немыслимое» – предполагавшийся на 1 июля 1945 г. англо-американско-польский удар по Советской армии с использованием поляков и, главное, немцев (последние весной 1945 г. очень хорошо уловили изменения в коалиции и потому англо-американцам в большинстве случаев сдавались, почти не оказывая сопротивления, а с русскими бились на смерть); можно планировать атомную бомбардировку СССР; демонстрировать готовность поделиться секретом атомной бомбы с западными немцами и т. д. Иными словами, обладая монополией на атомную бомбу, США двигались к новой войне, и то, что мы сегодня называем ХВ, в 1945-1949 годах можно было трактовать как подготовку, прелюдию к новой войне. В 1949 г. советская атомная бомба – впечатляющий результат работы огромного и многостороннего коллектива под руководством блестящего советского организатора Лаврентия Павловича Берия – прекратила это движение и началась «чистая» ХВ, которую мы, глядя в прошлое ретроспективно, распространяем на 1945-1949 годы.

Первой реакцией американских «ястребов» на сообщение ТАСС от 25 сентября был шок, второй – призыв к превентивной атомной войне против СССР. Однако имея 250 бомб, американцы не могли добраться до крупнейших центров европейской части СССР – тактико-технические характеристики 840 действующих стратегических бомбардировщиков, как замечает Александр Орлов, не позволяли. Советская атомная бомба была не первым неприятным сюрпризом 1949 г. для американцев.

20 апреля 1949 г. Народно-освободительная армия Китая (НОАК) численностью 1,2 млн. человек форсировала Янцзы, а 23 апреля 1949 г. 2-я и 3-я полевые армии взяли столицу Чан Кайши Нанкин; 22-летний гоминьдановский режим по сути прекратил своё существование. Следующие недели – это уже агония режима: 27 мая был взят Шанхай, и сотни тысяч беженцев рванули на Тайвань. Американцы попытались переиграть свою китайскую политику, объявив Чан Кайши главным виновником поражения и резко развернувшись в сторону КПК и Мао, но было поздно. Ответ, который дал Мао американцам 30 июля, Лаура Тайсон-Ли, автор биографии супруги Чан Кайши, назвала «артиллерийским залпом». Мао объявлял янки о том, что новый Китай «уже создал вместе с Советским Союзом общий фронт антиимпериалистической борьбы. Альтернатива проста: либо убить тигра, либо быть съеденным». Ну а в августе СССР огорчил «тигра» до невозможности, испытав атомную бомбу в Семипалатинске-21.

На события 1949 г. СНБ отреагировал агрессивной директивой № 68 14 апреля 1950 г. Этот почти восьмидесятистраничный документ под названием «Задачи и программы национальной безопасности США» представляет собой образчик англосаксонской агрессивности, закамуфлированной красивыми словами. По сути это катехизис ХВ. В нём утверждается, что «Советский Союз в отличие от предыдущих претендентов на мировую гегемонию фанатично одержим новой верой и стремится подчинить своей власти остальной мир» (стремление США подчинить остальной мир у авторов документа отрицательных чувств не вызывает) и, естественно, любым способом уничтожить США как единственную преграду для осуществления своего плана. В директиве разбираются намерения СССР (уничтожить свободный мир и превратить планету в концлагерь) и США (защитить цивилизацию, её свободы и свободу). С учётом этих намерений и приписываемых СССР целей, в документе намечается программа внешнего и внутреннего (изменение советского строя изнутри) воздействия на СССР. А для этого необходимо ускоренное и непрерывное наращивание военных сил, увеличение военного бюджета США с 13,5 млрд. долл. до 50 млрд. Трумэна порядок цифр ошеломил и он не стал спешить с подписанием распоряжения об увеличении бюджета Пентагона. Однако в субботу 24 июня (в США было уже 25 июня) 1950 г. северокорейские войска вторглись на территорию Южной Кореи, началась Корейская война и в конечном счёте Пентагон получил, что хотел.

На Западе до сих пор распространено мнение, что главным инициатором Корейской войны был Сталин. Документы, рассекреченные в последние годы, показывают, что это далеко не так. Начать с того, что для СССР (как и для США, но не для КНР) Корея не представляла стратегического интереса. Сталин не хотел этой войны, долго не давал «добро», но в конкретных обстоятельствах (создание советской атомной бомбы, победа коммунистов в Китае, развёртывание ХВ, Берлинский кризис, активизация действий США в Восточной Азии и в Южной Корее в частности) согласился. Решение Сталина было обусловлено иными факторами, о которых речь пойдёт ниже. Но об одном следует сказать сразу. Как заметил Джеймс Кэрролл, автор книги «Дом войны. Пентагон и катастрофический рост американской мощи», именно директива СНБ-68 вызвала жёсткую и воинственную реакцию со стороны Сталина – СССР реагировал на шаги США, а не предварял их. В свою очередь, реакция СССР вызвала то, чего боялись американцы – самореализующееся пророчество – и что они отразили в директиве – её страхи парадоксальным образом материализовались. Корейская война – это то, как СНБ-68 выглядит в реальности. Я бы сказал, Корейская война – это бумеранг, пущенный в виде СНБ-68 и вернувшийся к тому, кто его запустил.

Дав после долгих размышлений «добро» на военные действия северокорейцев, Сталин жёстко оговорил две вещи: СССР помогает разработать план военной компании при двух условиях: 1) СССР не будет принимать участия в наземных операциях; 2) КНДР должна заручиться помощью КНР. План был разработан (причём на русском языке), и в соответствии с ним северокорейцы, как пишут западные исследователи, нанесли внезапный и неожиданный удар. Внезапный – да. Но неожиданный ли? Анализ ситуации показывает, что американцы и южнокорейцы не просто ожидали северокорейского нападения, но провоцировали его, создавали ситуацию, когда северокорейцы должны решить, что Южную Корею они «возьмут легко». Нужно сказать, что эта игра американцев против северокорейцев и русских удалась. Другое дело, что военные действия пошли и кончились не по американскому плану, хотя многие задачи янки выполнили и перевыполнили. А теперь – подробнее.

Исследователи чаще всего фиксируют внимание на истории Корейской войны, в которой южнокорейцы и американцы выглядят обороняющейся стороной в совершенно определённых обстоятельствах. Но, во-первых, кроме истории есть предыстория, а во-вторых, как говорил Сталин, есть логика намерений и есть логика обстоятельств. Поговорим о предыстории и о намерениях, прежде всего американских. Замысел оккупировать всю Корею и как минимум часть Маньчжурии возник у американцев в июле 1945 г. – об этом пишет в своих мемуарах Трумэн. Однако тогда у США не было достаточно сил, к тому же нельзя было ссориться с СССР накануне войны с Японией, и Штаты удовлетворились южной частью Кореи. В ходе развития ХВ американцы выделили ряд регионов, которым «угрожает советская экспансия». В американском списке была и Южная Корея.

За неделю до начала войны в Пентагоне был утверждён план «SL-17», в котором по сути был расписан сценарий будущей войны: нападение северо-корейцев, отступление южнокорейцев, вмешательство США – высадка американских войск в Инчхоне. Американцы готовились к такому варианту, а точнее – готовили его. «Никогда прежде на всём протяжении нашей истории, – писал американский журнал Life – мы не были до такой степени подготовлены к началу какой-либо войны, как в начале этой (Корейской. – А.Ф.) войны. Сегодня, спустя лишь несколько недель с тех пор, как началась война, мы имеем в Корее больше солдат и больше оружия, чем мы посылали для вторжения в Северную Африку в ноябре 1942 года, через 11 месяцев после Перл-Харбора» (цит. по: Окороков А. «Секретные войны Советского Союза». – М., 2008. – С. 493). За одну неделю так не подготовишься, даже если учесть, что в Японии и на Дальнем Востоке, а также в зоне Тихого океана американцы сосредоточили значительные силы.

Иными словами, шла интенсивная подготовка США к войне, тогда как официально США заявляли о том, что Южная Корея исключена из пределов «оборонительного периметра США» (этот «периметр» был очерчен 12 марта 1947 г. «доктриной Трумэна»). О таком исключении сказал, например, Дин Ачесон 12 января 1950 г. Позднее он скажет, что его речь дала «зелёный свет» для нападения на Корею, а сенатор Роберт Тафт, обвинив Ачесона в том, что заявление Ачесона вызвало коммунистическую агрессию, потребовал его отставки. Фраза Ачесона на самом деле звучит весьма двусмысленно, особенно если вспомнить излюбленную англо-американским истеблишментом манеру провоцировать потенциального противника на некие действия, создавая у него впечатление, что англосаксы останутся в стороне от конфликта (иначе потенциальный противник не станет противником актуальным и к тому же на него нельзя будет навесить ярлык «агрессора»). Именно так британцы поступили с Вильгельмом II в 1914 г. (министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грэй создал у кайзера впечатление, что европейский конфликт – это в любом случае без британцев), а американцы – с Саддамом Хусейном в 1990 г., спровоцировав вторжение Ирака в Кувейт. 31 июля 1990 г. за 48 часов до иракского вторжения помощник госсекретаря по Ближнему Востоку и Южной Азии Джон Келли на прямой вопрос, что будут делать США, если Ирак нарушит границу Кувейта, ответил: у США нет обязательств перед Кувейтом. По сути это было приглашение к агрессии, исторически и в долгосрочной перспективе вышло приглашение Саддама – на казнь Военный конфликт с Северной Кореей решал не только вопрос о «приобретении» всего полуострова, но и другую проблему. Дело в том, что южнокорейский режим Ли Сын Мана в 1950 г. оказался на грани краха, в стране не просто стремительно росло недовольство, а ширилось партизанское движение (в горных южных районах), в 5 из 8 провинций и в армии вспыхнули восстания; подавляя восстание на острове Чэчжу, власти с американской помощью уничтожили от 30 тыс. до 60 тыс. человек и вынудили бежать в Японию 40 тыс. человек; в 1949 г. на север перешли в полном составе и с полным вооружением два батальона, были и другие случаи бегства южан на север.

Военный конфликт и, как следствие, расширение американского присутствия, законы военного времени спасали лисынмановский режим. Оставалось лишь непосредственно спровоцировать северян на конфликт (есть информация такого рода) или сработать косвенно – создать впечатление лёгкой победы, а затем реализовать план «SL-17» и «на плечах отступающего противника» захватить весь полуостров – американцы были уверены, что СССР непосредственно не вмешается в войну. Так оно и вышло. Но американцы просчитались в двух отношениях. Во-первых, они не учли, насколько слаба южнокорейская армия; во-вторых, не предвидели военного вмешательства китайской армии, не позволившей Штатам американизировать полуостров.

Что касается советских намерений, то речь не идёт об экспансионизме. Суть в другом – в самой логике ХВ. Кроме того, обостряя ситуацию на Дальнем Востоке Евразии Сталин автоматически снижал градус противостояния в Европе, где Берлинский кризис обострил ситуацию. Корея была значительно важнее для Китая, чем для СССР. Впрочем, в случае необходимости, Сталин делал «ходы конём» и в противоположном направлении – с востока на запад. Так, в мае 1952 г., когда шла Корейская война, резко обострилась ситуация во Франции. Здесь коммунисты организовали мощные демонстрации, формально – против визита американского генерала Риджуэя. Однако некоторые исследователи полагают, что визит был лишь поводом для создания политического кризиса IV республики. Выступления коммунистов совпали не только с Корейской войной, они произошли сразу же после того, как правительство Пинэ в мае 1952 г. подписало договор об учреждении Европейского оборонительного сообщества, предполагавший создание единой армии западноевропейских стран, включая ФРГ. Демонстрации переросли в серьёзные волнения, напугавшие правительство, оно ответило арестами коммунистов – ещё одно поле боя ХВ.

В отличие от троцкистов, Сталин был противником тотального насаждения коммунистических режимов в мире; в большинстве случаев он готов был удовлетвориться национализмом, хотя бы «умеренно антиимпериалистическим». Показательно, что СССР в 1945 г. не торопился признавать ДРВ, а в 1948 г. Сталин даже отправил своего представителя к Мао предупредить того, чтобы он, как пишет биограф Чан Кайши Джонатан Фенби, «не слишком давил на поверженного противника из-за возможных провокаций со стороны США». Думаю, по поводу американских провокаций Иосиф Грозный лукавил, скорее всего, ему хотелось иметь либо два Китая, либо один Китай с «компромиссным» правительством – в 1963 г. Мао напишет, что «китайская революция победила вопреки воле Сталина». Тот факт, что в марте 1949 г. Ким Ир Сен дважды встречался со Сталиным и ему была обещана массированная военная помощь, не значит, что Сталин подталкивал Кима к военным действиям. Другое дело – согласие Сталина, а затем согласие Мао передать в распоряжение Кима те части НОАК, которые состояли из этнических корейцев. Прав Андрей Ланьков: именно это сыграло большую роль в подготовке войны.

Однако всё это в конечном счёте не имело значение. Главным было то, что война заставил Трумэна прислушаться к тем, кто проталкивал директиву СНБ-68. «Корея спасла нас», – откровенно признал шеф Государственного департамента Дин Ачесон. Интересная деталь: в то время как сначала американские военные были против участия американских войск в наземных операциях, госдеп выступал за и победил. «Войны ждали с минуты на минуту. А когда она началась, она разразилась как гром среди ясного неба», – так характеризует начало Великой Отечественной войны Александр Зиновьев. Но так начинаются почти все войны, Корейская – не исключение.

 

Корейская война

Начало войны было блестящим для северян: в ходе наступления 75-тысячной армии уже на третий день войны они взяли Сеул. Вообще численность северокорейской армии достигала 135 тыс. человек, включая 25 тыс., подготовленных советскими инструкторами и прошедших хорошую школу в войне в Китае против Гоминдана. Южнокорейская армия насчитывала 100 тыс. человек, они были хуже вооружены и плохо обучены. Эти данные приводит Стивен Хоуарт в своей истории военно-морского флота США.

К концу августа в результате успешно проведённых Тэджонской наступательной (3-25 июля 1950 г.) и Нактонганской (26 июля – 20 августа) операций северяне установили контроль над 90-95 % территории страны. Однако уже в конце июля их коммуникации оказались чрезмерно растянутыми, что делало позиции армии КНДР уязвимыми. Не случайно, наблюдавший за событиями с всёвозрастающей тревогой Мао Цзэдун 4 августа на заседании Политбюро КПК поставил вопрос о необходимости оказать Северной Корее прямую военную помощь, несмотря на возможность ядерного удара США. Во второй декаде августа Мао предупредил Ким Ир Сена о возможности высадки американских войск под командованием генерала Дугласа Макартура в Инчхоне (узкий перешеек к югу от 38 параллели). Такой прогноз представил один из военных советников Чжоу Эньлая. Ким не внял и поплатился.

14 сентября американцы (формально – многонациональные силы ООН, по решению Совбеза ООН от 7 июля 1950 г., когда впервые международная организация проголосовала за использование силы против отдельного государства) высадились в Инчхоне – операция «Хромит», бросив на весы военной истории за время Корейской войны 1 млн. человек, 1 тыс. танков, 1 600 самолётов и свыше 200 кораблей 7-го флота США. Хотя резолюция ООН требовала лишь изгнания северокорейских войск за 38-ю параллель, т. е. за границу, Макартур наплевал на это и перенёс военные действия на территорию КНДР и погнал северо-корейцев на север. Высадка американцев в Инчхоне стало неприятным сюрпризом особенно для Сталина. Советский вождь хотя и не исключал полностью возможности американского вмешательства, полагал, согласно некоторым источникам, что США не станут всерьёз воевать из-за небольшого кусочка земли за далёким морем. Он ошибся; Сталин после перенесённого в октябре 1945 г. инсульта вообще стал ошибаться – «Акела промахнулся»: возраст, да и эпоха, которой Сталин был адекватен, уходила.

К 20-м числам октября 1950 г. американцы и южнокорейцы вышли в южные районы КНДР.

Терпя поражение, КНДР обратилась за помощью к КНР и СССР. 19 октября китайцы перешли р. Ялуцзян и начали развёртывать наступление. Американцев охватила эйфория. 18 октября ЦРУ сообщило: «Корейско-советская авантюра провалилась». То есть всё – победа. Но вот тут-то в дело вступили китайские добровольцы, сорвавшие все хитрые планы США. Причём вступили совершенно неожиданно для США. Если о возможности вторжения северокорейцев ЦРУ предупредило президента аж 10 марта, то возможность вмешательства КНР в войну ЦРУ отвергало полностью.

Как отмечает Тим Уайнер, автор истории ЦРУ с красноречивым названием «Наследие из пепла», ещё (или уже?) 11 октября ЦРУ заверило Трумэна, что у китайских коммунистов нет намерения широкомасштабного вмешательства в войну. 30 октября ЦРУ подтвердило свой прогноз, объяснив концентрацию китайских войск на границе необходимостью починки дамбы. И это несмотря на несколько сигналов от сотрудников управления из Токио и с Тайваня. Их не хотели слушать. Макартур, придя от таких предупреждений в ярость, пригрозил одному из «сигнальщиков» расстрелом. Хотя такой вариант был вполне предсказуем, а как пишет Кэрол Куингли в своей замечательной книге «Трагедия и мечта. История мира в наше время», почти неизбежной: Китай не мог позволить уничтожение буферного государства. 23 октября противник успел взять столицу КНДР Пхеньян (днём раньше китайцы вошли в Тибет, верно рассчитав, что в условиях вовлечённости в Корейскую войну, Запад «не дёрнется» – так оно и вышло), а 25 октября китайско-корейские части нанесли удар, отбросив противника на 50-60 км. «Воздух» обеспечили советские лётчики, получившие 1 ноября разрешение пересекать границу Кореи.

Американцы не знали, что ещё 8 октября Мао отдал приказ о создании корпуса китайских добровольцев (13-я армейская группа под командованием Пэн Дэхуая), а через несколько дней Чжоу Эньлай, как пишет Александр Окороков, автор фундаментальной и увлекательной работы «Секретные войны Советского Союза», в Москве получил заверения Сталина об ускоренных поставках Китаю вооружения для 20 пехотных дивизий. Уже в Москве Чжоу получил телеграмму от Мао: «Мы считаем, что необходимо вступить в войну. Вступить в войну для нас выгодно. Не вступив в войну – можем многое потерять».

24 ноября трёхсоттысячная китайская армия («добровольцы») развернулись вовсю, открыв третий этап войны, и погнали противника на юг, отбросив его на 400 км! Теперь в ярость пришёл уже шеф ЦРУ Уолтер Бедел Смит, но время ушло. Говоря позднее о неожиданности китайского удара, военный историк С. Л. А. Маршалл напишет: силы Мао – это дух (phantom), который не отбрасывает тени. По сути, китайцы нанесли поражение американской армии, и это был сильный психоудар по США – ничего более унизительного ни в Первой, ни во Второй мировой войнах с американцами не происходило. Ну а в СССР, естественно, приветствовали китайско-корейские победы. Выражая общее настроение, поэт Михаил Светлов (автор знаменитой «Гренады»), в стихотворении «Корея, в которой я не был», писал:

Голову не склонишь пред снарядом, Ясен путь, и ненависть остра… Дай и я присяду у костра, Где кореец и китаец рядом […] И не танки и не пушки шлём Мы бойцам священного похода – Мы родной Корее отдаём Опыт освоения свободы.

По сути китайцы спасли Ким Ир Сена – свою войну он проиграл. Более того, они изменили ход войны, поскольку СССР едва ли начал бы участие в наземных операциях.

Макартур жёстко отреагировал на вмешательство КНР. Он предложил перенести войну на китайскую территорию и начать бомбардировку городов КНР. Однако это означало угрозу конфликта с СССР. Собственно, Мак-Артур в свойственной ему манере предложил два крайних варианта в качестве реакции на китайское наступление: либо полномасштабная война с Китаем и, возможно, с Россией и курс на уничтожение мирового коммунизма раз и навсегда, либо немедленная эвакуация из Кореи. Сталин сказал бы по поводу таких вариантов «оба хуже». Как поясняет Куингли, первый вариант развязывал СССР руки в Европе; второй означал для американцев потерю лица и невозможность в дальнейшем защищать союзников от коммунистической угрозы. Макартур, как уже говорилось, был на 100 % за первый вариант и рвался в бой, в том числе и с СССР. 9 октября 1950 г. два самолёта вторглись в советское воздушное пространство и атаковали советскую авиабазу, находившуюся почти в 100 км к северу от границы, в 30 км от Владивостока. После встречи с Трумэном Макартур больше не отдавал провокационных приказов.

Реагируя на угрозу, которую объективно несло американское наступление в Корее и, стремясь обеспечить тыл северокорейской армии, СССР сосредоточил вдоль китайской и корейской границ 5 бронетанковых дивизий и в Порт-Артуре – Тихоокеанский флот (командующий группировкой – маршал Р. Малиновский). Трумэн, в свою очередь, пугал СССР и КНР (30 ноября 1950 г. на пресс-конференции он заявил, что если надо США начнут ядерную войну, а затем повторил угрозу 27 января 1952 г.), и хотя поговаривали о нанесении шести ядерных ударов, 11 апреля 1951 г. президент США убрал Макартура от греха подальше, заменив его генералом Риджуэем; в своих мемуарах Трумэн напишет: «Я не мог отдать приказ о начале Третьей мировой войны». Джеймс Кэрролл, оценивая в данном случае позицию Трумэна, пишет, что если в 1945 г., дав приказ сбросить бомбы на Хиросиму и Нагасаки, изменил ход истории в одну сторону, то в 1951 г., отказавшись разрешить «американскому Цезарю» Макартуру атомную бомбардировку Китая, он изменил ход истории в противоположном направлении. В этом тезисе чувствуется фальшь: одно дело – бомбить уже практически поверженную и по сути беззащитную Японию, другое – отдать приказ бомбить многомиллионный Китай, за которым стоит ядерная держава СССР. Нет, не менял Трумэн ход истории, а демонстрировал нормальное чувство самосохранения.

Тем временем, советские лётчики приступили к боевым вылетам. Появление в небе Кореи реактивных самолётов МиГ-15, пишут авторы работы «Воздушные войны ХХ в. 1945-2000», «стало неприятным сюрпризом для американского командования. По своим лётным данным новый «МиГ» со стреловидным крылом превосходил все типы истребителей, находившиеся тогда на вооружении сил ООН, включая реактивный F-80-С». В связи с этим американцы срочно перебросили в Корею суперновейшие истребители-перехватчики F-86А «Сейбр» и истребители сопровождения F-84Е «Тандержет».

Как вспоминает лётчик-ас Корейской войны, сбивший 20 вражеских самолётов, герой Советского Союза Евгений Пепеляев, «МиГ» проигрывал «Сейбрз» по всем параметрам, кроме пушки, поэтому срочно были доставлены «МиГ-15-бис», которые имели примерно равные лётные данные: «МиГ-15-бис» превосходил F-86 по максимальной скорости и скороподъёмности, но уступал ему в маневренности и характеристиках пикирования. А вот пушки у «МиГов» были намного лучше: три миговские пушки пробивали любую броню американских самолётов и разрушали протекторный слой топливных баков. Как правило, единственное попадание вело к гибели американского самолёта, а живучий «МиГ» даже при множестве попаданий чаще всего дотягивал до аэродрома.

В конце 1950 г. ООН предложила Китаю заключить перемирие; 27 декабря Китай отказался, а в новогоднюю ночь прорвал оборону противника по 38-й параллели и через три дня НОАК заняла Сеул. В начале мая 1951 г. полумиллионная армия китайцев и корейцев вышла к районам, прилегающим к 38-й параллели. Фронт стабилизировался, война из маневренной превратилась в позиционную, а с июня 1951 г. ВВС США начали операцию «Стрэнг» («Удушение»). Задача – широкомасштабная бомбардировка линий снабжения китайской армии. В операции были задействованы все типы самолётов. Однако задачу решить не удалось – советская авиация надёжно прикрыла район в зоне своих действий (позднее он получил название «Аллея “МиГов”»). В июле начались мирные переговоры в Кесонге – на фоне продолжающихся боевых действий.

Четвёртый и последний этап войны длился до июля 1953 г. Через несколько дней после смерти Сталина журналист Повис «Тохо» Гринвуд, автор книги «Немецкая революция» (1934 г.) заключил пари с историком сэром Джоном Уиллером Беннетом на 5 фунтов, что война продлится до конца июля; аналогичное пари предлагалось и другим. Гринвуд проиграл: 27 июня 1953 г. был подписан мирный договор, и в полночь война закончилась.

Эйзенхауэр полагал, что конец войне положила угроза США (май 1953 г.) применить ядерное оружие против КНР, однако Джереми Айзекс и Тэйлот Даунинг, авторы работы «Холодная война», скептически относятся к такому выводу. По их мнению, решение о прекращении войны было окончательно принято в Москве и Пекине уже в марте 1953 г. – через две недели после смерти Сталина. Айзекс и Даунинг считают, что в случае чего СССР готов был поднять перчатку, а потому главные решения принимались не в Вашингтоне, а в Москве.

Локальная Корейская война по оценке американского журнала «US News and World Report» от 26 июня 1953 г. занимает четвёртое место (после двух мировых войн ХХ в.) по людским и материальным потерям и первое – среди локальных войн. Потери сторон были таковы. Корейцы (с обеих сторон) – 600 тыс. убитыми; китайцы – 250 тыс. убитыми (в том числе сын Мао Цзэдуна Аньин), 148 тыс. ранеными; американцы – 52 246 (по другим данным 54 046) убитыми и умершими от ран и болезней, 103 284 – ранеными; союзники США – 3 194; СССР – 453 человека убитыми, умершими от ран и болезней. Есть и другие цифры: чуть более 1 млн. китайцев, чуть менее 1 млн. корейцев, но это, как говорят французы «c’est un peu trop» – «это немного слишком». Хотя некоторое занижение потерь сторон налицо. Американцы потеряли около 4 тыс. самолётов (из них советские лётчики сбили 1 106 самолётов, артиллеристы – 212); СССР – около 1 000; США потеряли 1700 танков и бронемашин. Кстати, война выявила превосходство советских танков Т-34 над американскими М24 «Чаффи»: уже 10-11 июля в первом же танковом сражении были подбиты 5 американских танков и ни одного советского, несмотря на прямые попадания.

В военном плане Корейская война окончилась вничью. Причём дважды американцы испытали шок: и в ходе самой войны, когда китайцы погнали американцев на юг, и по окончании – то была первая война, пишет Льюис Каплан в книге «Сталин. Человек, который спас капитализм», где американцы впервые не стали победителями. Впрочем, и в чисто военном (военно-политическом) плане у США были достижения: спровоцировав Кима и Сталина, американцы заставили их поступить так, как это надо было американцам; при этом соцстраны, включая КНР, выставлялись в качестве агрессоров.

Однако если говорить о геостратегических, геополитических, мировых аспектах Корейской войны, то здесь общий счёт будет скорее в пользу Запада. Корейская война существенно улучшила, усилила экономические и геополитические позиции США и их союзников как в регионе Восточной Азии, так и в мировой системе в целом.

Во-первых, если ХВ помогла Западу быстрее выйти из тяжёлой экономической ситуации, Корейская война помогла США преодолеть серьёзнейшие экономические трудности. И это была одна из причин заинтересованности США в войне. Связывая реакцию США с действиями Ирака в Кувейте в 1990 г., прежде всего с угрозой бюджету Буша – Чейни – Пентагона, Андрэ Гундер Франк в 1990 г. писал: каждый раз, когда возникает угроза военному бюджету (вспомним реакцию Трумэна на директиву СНБ-68), особенно в период спада, американская администрация, будь то демократы или республиканцы, обостряет внешнеполитическую ситуацию. Так было уже пять раз после 1945 г., первым и в то же время модельным случаем стала война в Корее – реакция на первый послевоенный спад 1949 г. За спадом 1957-1958 гг. последовало вторжение в Ливан. Спад 1967 г. стал серьёзной проблемой для ФРГ и Японии, но не для США – благодаря эскалации вьетнамкой войны. Спад 1979 г. заставил Картера «запустить» второй виток ХВ. Решение разместить ракеты в Европе и вести переговоры с СССР с позиции силы, равно как 3 %-ное увеличение бюджета НАТО, предшествовало вторжение СССР в Афганистан. Спад 1981-1982 гг. не только вызвал к жизни «военное кейнсианство» Рейгана, но и сформировал его позицию по Никарагуа и Гренаде. Исключение составляют лишь спад 1953-1954 гг., происшедший сразу же после войны в Корее, и сильный спад 1973-1975 гг., совпавший с началом никсоновской разрядки напряжённости и завершением войны во Вьетнаме.

Огромное значение для роста экономики США имел, с одной стороны, рост оборонных расходов (с 12-13 млрд. долл. в 1950 г. до почти 50 млрд. в 1953 г.), с другой стороны – решение Трумэна использовать ООН как средство для ведения войны. «Используя ООН, – пишет Льюис Каплан, – он не только мог пренебречь обращением в Конгресс для объявления войны, но этот (корейский. – А.Ф.) конфликт вёлся вообще без всякого контроля за расходами и ценами. В результате ВВП Соединённых Штатов вырос почти на 100 миллиардов долларов, это небывалая для Америки величина. Почти весь этот прирост ВВП пришёлся на период ведения войны». Корейская война сыграла исключительно важную роль в формировании того, что американские аналитики называют permanent war economy (постоянно действующая военная экономика) и её институты, прежде всего военно-промышленный комплекс и «государство национальной безопасности». Именно война в Корее сформировала у американцев то отношение к СССР, которое отодвинуло воспоминания об СССР-союзнике в войне против Гитлера и сохранилось до конца ХВ – здесь американская пропаганда потрудилась на славу – «well done, Judas», как пелось в поп-опере «Jesus Superstar».

Во-вторых, Корейская война способствовала экономическому рывку Японии, началу превращения этой страны из бывшего врага США в главного союзника в Восточной Азии и в одного из экономических лидеров капсистемы.

В сентябре 1951 г. был заключён американо-японский договор о мире, и поскольку теперь Япония стала стратегическим союзником, американцы пожалели о навязанной ими же статье IX Конституции (Япония лишается права иметь вооружённые силы) – Ричард Никсон прямо назвал это ошибкой. «Ошибку» обошли созданием сил самообороны, численность которых достигла 130 тыс. в 1954 г.; в 1952 г. у Японии появился ВМФ, в 1954 г. – ВВС.

Япония получила от США 3,5 млрд. долл. – это было началом пути к так называемому «японскому чуду». В начале 1950 г. промышленное производство Японии выросло на 50 %; в 1952 г. уровень жизни достиг довоенного уровня, японская экономика переживала бум.

В-третьих, был спасён режим Ли Сын Мана – без войны он вряд ли удержался бы.

В-четвёртых, в выигрыше оказался Чан Кайши – для него война стала, по определению биографа Мао Филиппа Шорта, «даром небес». За несколько месяцев до начала войны Трумэн однозначно дал понять Чану, что в случае нападения коммунистов на Тайвань США будут соблюдать нейтралитет (что американцы и сделали во время успешной апрельской высадки морского десанта коммунистов на о. Хайнань и уничтожения ими гоминдановцев). А 27 июня американцы, направив в Южную Корею войска, объявили, что 7-й флот США возьмёт под контроль Тайваньский пролив – для Чана это было спасение.

Таким образом, баланс сил в Восточной Азии в результате Корейской войны изменился резко и полностью.

В-пятых, будучи первой локально-периферийной «горячей» войной эпохи ХВ, Корейская война изменила баланс сил не только в Восточной Азии, но в Азии вообще и в мире в целом. Американцы получили предлог для наращивания своих сил и присутствия в Восточной Азии. Корейская война облегчила американцам принятие роли защитника мира от коммунизма и стала оправданием их агрессивной политики сколачивания военных блоков во всём мире, в том числе по периметру границ СССР. В сентябре 1951 г. был создан АНЗЮС (Австралия, Новая Зеландия, США; в 1954 г. после «добавки» к этим трём странам Пакистана, Филиппин, Таиланда, Великобритании и Франции переименован в СЕАТО; в 1955 г. – Багдадский пакт (Великобритания, Турция, Иран, Ирак, Пакистан). Таким образом, в первой половине 1950-х годов, пишут авторы французской «Истории ХХ века» Серж Берштейн и Пьер Мильза, было достигнуто окружение социалистического блока с юга. А на западе, воспользовавшись Корейской войной и напуганные ситуацией во Франции и Италии, американцы резко наращивали свою мощь. В 1952 г. в Лиссабоне, пишет Чарлз Мессенджер, страны НАТО потребовали развернуть в Европе 50 дивизий и 4 тыс. самолётов; подчиняться они должны были Верховному главнокомандующему силами союзников в Европе Дуайту Эйзенхауэру.

Наконец, война сблизила США и их западноевропейских союзников, а что касается Великобритании, глагол «сблизила» можно заменить на «сплотила». «Главным результатом Корейской войны для Великобритании было то, что она изменила взгляды американской администрации, – пишет Стивен Доррил, автор исследований «МИ-6. Внутри тайного мира секретной службы её величества». – В Вашингтоне Британию стали рассматривать как надёжного союзника». Таким образом, Корейская война подвела черту под почти четвертьвековой борьбой «кузенов», которая стала одной из главных причин Второй мировой войны, увенчалась американской победой над Британской империей (и, кстати, её ставленником Гитлером). Эта победа сделала возможным возвращение «кузенов» к тому, что Кэрол Куингли назвал проектом англо-американского истеблишмента. Этот проект в феврале 1893 г. разработали Сесил Родс, Реджиналд Бэллиол Бретт и Уильям Стэд. Проект дал определённые плоды в первые два десятилетия ХХ в, ну а затем началась борьба.

Корейская война сблизила «кузенов» до такой степени, что в течение какого-то времени МИ-6 и ЦРУ начали работать в тесном контакте, вплоть до планирования совместных операций.

Итак, Корейская война подарила США новый «баланс сил» в мире. Но «баланс сил» не есть нейтральное понятие. Это так – для простачков. Как писал в 1923 г. Норманн Энджел, один из ярких политических публицистов Великобритании, «“баланс сил” в действительности всегда означает стремление создать превосходство сил на нашей стороне […] Принцип “баланса сил” означает в действительности требование превосходства. Требование превосходства сил означает акт агрессии».

Ай да англосакс! Ай да сукин сын, чётко излагает классовую и национальную позицию: установление баланса сил достигается посредством агрессии, а сам баланс сил есть фундамент и плацдарм для агрессии – англосаксонское credo. Впрочем, об этом по поводу англосаксов очень хорошо ещё в 1854 г. написал в работе «Политическое равновесие и английская империя» (второе издание – 1877 г.) блестящий русский географ и экономстатистик Иван Вернадский – отец великого геохимика и дед известного историка, сформулировавший задолго до англосаксов их теорию анаконды. Задолго до Энджела И. В. Вернадский написал, что политическое равновесие для англичан – это господство везде, где только представляется удобный случай. Корейская война создала такой «баланс сил» для США, который улучшал их позицию и облегчал агрессивные действия.

Поскольку Япония стала важным фактором обеспечения безопасности США, а американцы не хотели восстановления традиционных японо-китайских экономических связей, стало необходимым, как подчеркнул госсекретарь эйзенхауэровской администрации Джордж Фостер Даллес, развитие торгово-экономических связей Японии с некоммунистическими странами Азии, включая таковые Юго-Восточной Азии и Южную Корею, получение от них сырья, весьма желательно. О том же говорил американский банкир Джозеф Додж. Ирония истории, заключавшаяся в этих предложениях, состояла, пишет Мартин Уокер, в том, что если в начале 1940-х годов США боролись против японской Восточноазиатской сферы великого сопроцветания, то в начале 1950-х не только начали восстанавливать экономическую мощь Японии, но и способствовать созданию чего-то вроде такой сферы.

Если на востоке Евразии Корейская война подхлестнула создание антикоммунистического форпоста «Япония», то на западе форпоста «Германия». В конце 1940-х годов Великобритания и Франция примирились с экономическим восстановлением Германии, но выступили резко против её ремилитаризации. Теперь, с глобализацией, ХВ, скрепя сердце и с явным неудовольствием, они вынуждены были согласиться.

Но как говорится, «не всё коту масленица». Корейская война подорвала тот вариант политики по отношению к Китаю, который в США считали весьма желательным и над которым работали. С конца 1949 г. представители американской администрации в частных разговорах подчёркивали, что в Вашингтоне надеются на скорое «исчезновение Формозы», т. е. на падение режима Чан Кайши на Тайване. За этим должно последовать признание нового Китая и принятие его в ООН. Цель – вбить клин между СССР и Китаем. «Эта версия китайского “титоизма”, – пишет Кэрол Куингли, – никогда не стала государственной (public) политикой, однако 12 октября 1949 г., после того как Объединённый комитет начальников штабов под председательством Эйзенхауэра проголосовал за то, что Формоза (Тайвань. – А.Ф.) не настолько стратегически важен, чтобы посылать туда войска; три департамента Пентагона и государственный департамент единогласно сошлись на том, что Формоза будет завоёвана Красным Китаем к концу 1950 г.». Ну а после этого американцы могут использовать КНР против СССР.

Корейская война сломала эти планы, и США начали интенсивно использовать Китай против СССР не с 1950 г., а с 1970, причём весьма успешно: именно с помощью КНР США рушили Советский Союз, выращивая себе конкурента.

Корейская война стала вторым (и намного более серьёзным) советско-американским кризисом после блокады Берлина. И опять обе страны избежали прямого конфликта. «Вашингтон и Москва, – пишет Уокер, – учились действовать в новых стратегических условиях, когда необходимость предотвратить превращение кризиса в полномасштабную войну оказывалась более важной, чем локальная победа. Холодная война в качестве системы международного контроля стала институтом». И произошло это по сути в ходе Корейской войны 1950-1953 годов. Впрочем, в этот период в ХВ происходили события в известном смысле не менее, а быть может и более важные, чем война в Корее.

Уже в самом начале ХВ, т. е. когда выяснилось, что «горячий», непосредственно военный вариант сокрушения СССР невозможен, США главный акцент сделали на ведение экономической и психологической (психоисторической) войны.

 

Начало экономической войны – удары и контрудары

В экономической войне расчёт был на то, что СССР выйдет на уровень 1940 г. только в 1965 г. СССР огорчил врага, выйдя на этот уровень в 1949 г., заодно снизив по сравнению с 1940 г. детскую смертность в два раза, увеличив число врачей в 1,5 раза, научных работников в 1,5 раза, числа вузов в 0,5 раза. Не случайно в 1952 г. кандидат в президенты США Эдлай Стивенсон заметил: если темпы роста производства сохранятся, то к 1970 г. объём русского производства в 3-4 раза превзойдёт американский, США проиграют экономическую гонку, что приведёт их к печальным последствиям.

Хотя объём производства СССР к 1970 г. не превзошёл американский в 3-4 раза, в главном Стивенсон оказался прав: к этому времени США проиграли СССР экономическое соревнование, экономическую компоненту ХВ, но они стремительно набирали очки в войне психологической. Именно поэтому руководство СССР не заметило американского проигрыша; благодаря американской пропаганде и другим формам психоисторического воздействия, включая системное НЛП, советские руководители и их «интеллектуальная обслуга», т. е. все эти «красненькие» и «зелёненькие», если пользоваться терминологией Эрнста Неизвестного, не могли увидеть, а увидев – поверить в проигрыш США в сфере экономики. Советские «валенки» заранее отдавали пальму первенства американским «ботинкам», и в этом был главный успех последних – как говорил Тацит, в бою проигрывает тот, кто первым опускает глаза.

Главным оружием янки в экономической войне был доллар, Сталин это прекрасно понимал. Его ответный удар был прост. 1 марта 1950 г. Совет министров СССР постановил перейти к исчислению рубля не на базе доллара (как это делалось с июля 1937 г.), а на золотой основе. Аргументировалось это ухудшением финансово-экономической ситуации на Западе: в Европе – девальвацией европейских валют; в США – ростом цен на предметы массового потребления, инфляцией и снижением покупательной способности доллара. Согласно постановлению устанавливалось золотое содержание рубля (0,222168 грамм чистого золота при цене золота 4 руб. 48 коп. за 1 грамм); цена американского доллара устанавливалась в 4 руб. вместо прежних 5 руб. 30 коп. Эта мера не только укрепляла советскую экономику, но и наносила удар по доллару как универсальной мировой валюте, как мощному средству господства США над миром и орудию ХВ, сокращала долларовое пространство. «Сталин, – верно замечает Юрий Мухин, – не то что отказался использовать доллар во всё расширяющейся международной торговле СССР, он даже оценивать товары в долларах прекратил. Можно ли сомневаться, что для США он стал самым ненавистным человеком?». «Сталин, – пишет Арсен Мартиросян, – попросту подорвал установленную после войны систему золотого стандарта доллара, опиравшегося на схему 34,5 доллара за одну тройскую унцию золота (31,103477 грамм), под которую янки сумасшедшим образом производили бешеную эмиссию зелёных фантиков».

Покушение на доллар – это страшное преступление, которое может стоить должности, а то и жизни покушающемуся. Генералу де Голлю устроили «май-1968» в том виде, в каком он был устроен, а затем отставку именно за то, что в 1967 г. он заставил американцев вернуть Франции 66,5 тонн золота за предъявленные им во время визита в США 750 млн. бумажных долларов. Де Голль, правда, умер своей смертью. Президент Кеннеди в июне 1963 г. подписал указ, который наносил серьёзный ущерб Федеральной резервной системе и полгода не прожил после этого. Из примеров наших дней можно привести судьбу Саддама Хусейна, решившего перевести расчёты по нефти с доллара на евро. Из «давних» примеров можно припомнить главное контртребование англосаксов в ответ на мирные предложения Гитлера в 1940 г. – Германия должна вернуться в «поле гравитации» финансовой системы англосаксов (при всех противоречиях между Великобританией и США). Да, покушение на доллар – это не покушение на миражи. Сталин – покусился. Он понимал, где скрыта игла Кощеевой смерти капитализма. Но не добрался до неё – времени не хватило.

Следующий шаг в экономической войне Сталин / СССР делает в 1952 г. В апреле в Москве проходит международное экономическое совещание, на котором, как пишет в своей работе «Забытая идея без срока давности» Алексей Чичкин, СССР, восточноевропейские страны и Китай предложили создать зону торговли, альтернативную долларовой, по сути – альтернативный мировой рынок.

Теоретическая основа предложения создать новую зону мировой торговли была заложена в вышедшей в том же 1952 г. работе «Экономические проблемы социализма в СССР». В ней Сталин зафиксировал фактическое возникновение мирового рынка, параллельного капиталистическому. Это означало, что некогда единый мировой рынок лишается как минимум трети своего объёма, а следовательно, миллионных прибылей.

Если учесть, что на апрельском совещании Сталин в соответствии со своими идеями предложил создать альтернативный «общий рынок» со «своей» межгосударственной расчётной валютой, которой должен был стать советский рубль, переведённый за два года до этого на золотую основу, если также учесть, что советское предложение заинтересовало Финляндию, Швецию, Исландию, Ирландию, Австрию, Иран, Эфиопию, Мексику, Аргентину и Уругвай, то объём мирового капиталистического рынка мог сократиться ещё более, а потери прибыли возрасти на порядок.

Но и это не всё. Арсен Мартиросян отмечает малоизвестный факт, связанный с финансово-экономическим аспектом ХВ. После войны, пишет он, «Сталин отказался признать зачисление «царского золота» в уставные фонды Международного валютного фонда и Всемирного банка, куда США упрятали всё так называемое «бесхозное золото» – нацистское, «еврейское», царское и т. д. Вследствие этого доллар стал самой обеспеченной послевоенной международной платёжной валютной единицей. В знаменитом хранилище золота США – форте «Нокс» – после войны было сосредоточено свыше 14 тыс. тонн золота! Сталин такое обеспечение не признал и санкционировал поиски «царского золота», чем дополнительно крайне нервировал англичан и американцев. Был у Сталина и свой ответ на психологическую войну Запада, которая в 1951 г. приобрела отчётливые институциональные формы. В 1951 г. по инициативе Трумэна был создан Совет по психологической стратегии (Psychological Strategy Board, PSB), задачей которого стало развёртывание широкомасштабной психологической войны против СССР.

 

Психологическая война: первые шаги

Основные цели, принципы и направления этой войны были сформулированы в знаменитом меморандуме Алена Даллеса: «Окончится война… и мы бросим всё… на оболванивание и одурачивание людей… Мы найдём своих единомышленников, своих союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания». И так далее.

Некоторые считают меморандум фальшивкой. Я так не думаю – я слишком много читал о брательниках Даллесах, об их взглядах, методах, об их «морали». Но даже если бы меморандум был фальшивкой, вся психоисторическая война США против СССР развивалась на основе целей, принципов и методов, изложенных в этой «фальшивке». К тому же, помимо рассуждений Даллеса об ударах, нарушающих социокультурный код того или иного общества, есть принадлежащие другим представителям истеблишмента. Так, сенатор Гувер Хэмфри писал Трумэну о важности «оказать решительное воздействие на культуру другого народа прямым вмешательством в процессы, через которые проявляется эта культура». Психоисторическая война, война в сфере идей и культуры объективно требует длительных сроков. Именно на это и настраивались противники СССР. При этом необходимо отметить вклад английских спецслужб, прежде всего МИ-6, связанной с самой верхушкой британского общества, и в саму ХВ, и в определение её долгосрочного («бессрочного») характера. Именно англичане в 1947-1948 годах первыми заговорили о создании постоянно действующего «штаба планирования Холодной войны». Именно они разработали программу «Лиотэ», которую потом реализовывали совместно с американцами против СССР. Луи Жобер Гонзальв Лиотэ (1854-1934 гг.) – французский маршал, служивший в Алжире. Жара изматывала французов, и маршал приказал посадить по обе стороны дороги, которой обычно пользовался, деревья. На возражение, что они вырастут, дай Бог, лет эдак через пятьдесят, Лиотэ заметил: «Именно поэтому начните работу сегодня же». Иными словами, «программа (принцип, стратегия, операция) Лиотэ» – это программа, рассчитанная на весьма длительный срок – если считать от 1948 г., то до конца ХХ в.

Автор программы – полковник Валентин Вивьен, замдиректора МИ-6, руководитель внешней контрразведки. Традиционную для англичан стратегию натравливания друг на друга континентальных держав, Вивьен применил к компартиям, придав ей тотальный и долговременный характер. Для этого задействовались все имевшиеся в наличии государственные средства.

Хочу особо подчеркнуть долговременный характер оперативного комплекса Лиотэ. С самого начала, пишет полковник Станислав Лекарев, он «задумывался как тотальный и постоянно действующий механизм. Его главной задачей являлось постоянное выявление и перманентное использование трудностей и уязвимых мест внутри советского блока». Мало этого, сами операции в рамках «комплекса Лиотэ» внешне должны были казаться противнику разрозненными, не связанными между собой, на первый взгляд, малозначительными действиями-событиями; их целостность должна была быть видна только их авторам. Как тут не вспомнить замечательного русского геополитика Алексая Едрихина (Вандама), который охарактеризовал особенности действий англосаксов на мировой шахматной доске следующим образом: англосаксы двигают фигуры и пешки «с таким расчётом, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов теряется в недоумении, каким же образом и когда им был сделан роковой ход, приведший к проигрышу партии?».

29 июня 1953 г. (какое совпадение – в эти же дни, 26 июня, был по официальной версии арестован, а по неофициальной – застрелен Лаврентий Берия) британский Комитет по борьбе с коммунизмом (его возглавлял замминистра иностранных дел) создал спецгруппу, главной задачей которой были планирование и проведение операций Лиотэ, ведение психологической войны, спецопераций, т. е. воздействие на психологию и культурные коды (сознание, подсознание, архетипы) противника, прежде всего – его политической и интеллектуальной элиты. Психологические спецоперации, поясняет Станислав Лекарев, – «это симбиоз целенаправленного и планомерного использования высшим государственным руководством скоординированной агрессивной пропаганды, идеологических диверсий и других подрывных политических, дипломатических, военных и экономических мероприятий для прямого или косвенного воздействия на мнения, настроения, чувства и в итоге на поведение противника с целью заставить его действовать в нужном направлении». Речь, таким образом, идёт о манипуляции поведением индивидов, групп, целых систем с целью их подрыва (реализация комплекса «Лиотэ» имеет отношение к волнениям в Берлине в июне 1953 г., в ещё большей степени – к венгерским событиям: с 1954 г. венгерских «диссидентов» тайно перевозили в британскую зону Австрии, откуда после 3-4-дневных курсов их возвращали в Венгрию – так готовили боевиков для восстания 1956 г.).

Совет по психологической стратегии был одной из структур ведения психоисторической войны. Показательно, что в рамках Совета существовала группа «Сталин», цель – анализ возможностей отстранения Сталина от власти (Plan for Stalin’s passing from power). По-видимому, в какой-то момент интересы западной верхушки и части высшей советской верхушки совпали, тем более что объективно в 1952 г. Сталин активизировал давление как на первых, так и на вторых. Понимая значение психологической войны, борьбы в сфере идей и пропаганды, а также решая прежде всего ряд важнейших внутренних проблем, Сталин в 1950-1952 гг. вёл дело к тому, чтобы сосредоточить реальную власть в Совете Министров, а деятельность партии (партаппарата) сконцентрировать на идеологии и пропаганде (во внешнем аспекте это и есть психологическая война), а также на кадровых вопросах. Ясно, что это не могло устроить партаппарат. Ну а создание структуры – концентрата орг– и психвойны как побочного продукта реконфигурации властной системы СССР (двойной удар) не могло радовать буржуинов, и здесь вполне возможна смычка внутренних и внешних интересов, сработавшая на решение задачи «уход Сталина».

И последнее по счёту, но не по значению – ещё один фактор. На 5 марта 1953 г. было назначено испытание советской водородной бомбы – СССР здесь запоздал всего лишь на несколько месяцев по сравнению с США, испытавшими свою водородную бомбу в ноябре 1952 г. в Эниветоке. Из-за смерти Сталина испытание было перенесено на август и прошло успешно. Представим, что Сталин не умер между 1 и 5 марта (точную дату мы на самом деле не знаем). Идёт Корейская война, американцы бряцают атомной бомбой, а Советский Союз обретает водородную. Страх буржуинов перед тем, «как шагает по тайным ходам… неминучая погибель» (Аркадий Гайдар), понятен. Но очевиден и страх высшей советской номенклатуры, которая хочет спокойной жизни, «нормальных» контактов с Западом. Напомню, доктрина «мирного сосуществования государств с различным социально-экономическим строем» будет выдвинута советской верхушкой в лице Георгия Максимилиановича Маленкова сразу же после смерти Сталина 10 марта 1953 г. на Пленуме ЦК КПСС). Даже локальное использование атомной/водородной бомбы – это прыжок в неизвестное. Вот и ещё один криминальный мотив.

В любом случае в начале марта 1953 г. Сталина не стало. Я согласен с теми, кто считает, что Сталина убили – в последние годы появился ряд исследований, в которых убедительно доказывается эта точка зрения. В смерти Иосифа Грозного, как и Ивана Грозного были заинтересованы не просто отдельные лица в СССР и на Западе, но целые – здесь и там – структуры, интересы которых, помимо своих шкурных, реализовывали заговорщики. Что касается возможностей осуществления акции, предполагающей проникновение на высшие уровни советского руководства, напомню, что в рамках оперативного комплекса «Лиотэ» небезуспешно проводились операции «Акнэ» (усиление разногласий в советском руководстве после смерти Сталина), «Сплинтер» (стравливание армии и МВД, с одной стороны, и партструктур, с другой), «Риббанд» (противодействие модернизации советского подводного флота), действия по усилению советско-китайского раскола. Так что высокий уровень проникновения был.

 

Инерционная трёхлетка

Инерционно, период ХВ, начавшийся в 1949 г., продолжался до 1956 г., когда доктрина мирного сосуществования была официально провозглашена на ХХ съезде КПСС – съезде-пире номенклатуры, её сатурналиях, в отличие от антиноменклатурного по своей интенции XIX съезда. И тем не менее за три «инерционных» года между смертью Сталина и попыткой его развенчания троцкистом-расстригой Никитой Хрущёвым произошли определённые изменения, которые позволяют заключить: выведение Сталина из игры было важнейшим успехом для Запада в ХВ, причём успехом, достигнутом в самом начале ХВ и определившем её ход в существенно более выгодном для Запада варианте, чем это было при жизни Сталина. Уже 1953-1956 гг. продемонстрировали это со «стеклянной ясностью».

Этот отрезок времени весьма противоречив. С одной стороны, в 1953 г. подошла к концу некая эпоха. Возникновение НАТО и рождение ФРГ, победа коммунистов в Китае и выход их армий к границе французского Индокитая, окончание Корейской войны, «запуск плана» Робера Шумана – всё это, пишет Альфред Гроссер, автор исследования об отношениях США и западноевропейских стран, говорит об окончании некоего периода. Гроссер прав. Я бы только добавил почему-то забытые им две советские бомбы, атомную и водородную, и смерть Сталина. Необходимо также отметить происшедшее в 1953-1954 гг. принципиальное изменение отношения США к колониализму и антиколониальным движениям. До начала ХВ США однозначно выступали против колониализма – он закрывал доступ на рынки колониальных империй бизнесу США. С началом ХВ и активизацией ТНК США стали весьма селективно относиться к антиколониальным и вообще демократическим движениям в Азии, Африке и Латинской Америке, подавляя их там, где они угрожали интересам американских ТНК. Ирак и Гватемала – первый опыт такого рода. Несмотря на изменения, в течение нескольких лет новое скрывалось в уходящем старом, и только в 1956 г. чётко выявилось ХХ съездом КПСС (реконфигурация международных отношений), Суэцким кризисом и венгерскими событиями. Но к 1956 г. прямая линия прочерчивается от ранней весны 1953 г.

Сразу же после смерти Сталина в Москве заговорили о возможности мирного сосуществования с Западом. В ответ 16 апреля 1953 г., выступая перед представителями Американского общества редакторов газет, Эйзенхауэр призвал Кремль предъявить «конкретные свидетельства» того, что его новые хозяева порвали со сталинским наследием (Chance for peace speech). Два дня спустя Даллес позволил себе ещё более жёсткие заявления, предлагая перейти от сдерживания (containment) коммунизма к его отбрасыванию (rollback). В секретном отчёте СНБ прямо говорилось о том, что советская заинтересованность в мире – обман и противостояние сохраниться.

Спустя шесть недель после испытания в августе 1953 г. советской водородной бомбы Эйзенхауэр задал Алену Даллесу вопрос: не имеет ли смысл нанести по Москве ядерный удар пока не поздно: Даллес считал, что русские могут атаковать США в любой момент. Когда он сказал об этом Эйзенхауэру, президент дал следующий ответ: «Я не думаю, что кто-то здесь (из присутствующих. – А.Ф.) полагает, что цена победы в глобальной войне против Советского Союза слишком высока, чтобы её заплатить»; проблему он видел лишь в том, чтобы в ходе войны не была подорвана американская демократия и чтобы США не превратились в «государство-гарнизон». Что же касается американских военных, то ради победы они были готовы и на это.

Показательно, что если СССР в 1953 г. заговорил о возможности мирного сосуществования с США, правящие круги США «устами» одного из сенатских комитетов возвестили о подходе, диаметрально противоположном советскому: о невозможности и иллюзорности мирного сосуществования с коммунизмом. Прав автор работы об операции «Split» Стюарт Стивен, который считает, что в 1953 г. СССР и США поменялись ролями: в 1953 г. СССР если не совсем отказался от «коминтерновской линии», то существенно приглушил её, а вот США по отношению к СССР стали проводить линию аналогичную коминтерновской, но, естественно, с противоположным знаком и противоположными целями. «Американцы, – пишет он, – вознамерились осуществлять, только в обратном направлении, то, чем занимался старый довоенный Коминтерн, инспирировавший саботаж на Западе, в попытках подорвать его институты. Многие полагали, как это сформулировал в 1953 году сенатский комитет по коммунистической агрессии, что “мирное сосуществование” является коммунистическим мифом, который может быть осуществлён только путём полного отказа от нашего свободного образа жизни в пользу рабства под игом коммунизма, контролируемого Москвой». Т. е. налицо отношение к СССР как не столько к государству, сколько к социальной системе. СССР же, постепенно переходил от активного воздействия на Запад как система на систему, стремился встроиться в неё в качестве государства, всё больше ведя себя не столько как антисистема, сколько как обычное государство. А США, повторю, постепенно наращивали именно системное воздействие на СССР. Своего полного раскрытия и успеха этот курс достигнет в 1980-е годы при Рейгане, однако его основы сформулированы в самом начале ХВ – в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Формулировка необходимости «окончательного решения» Западом советского вопроса совпадает со смертью Сталина, после которой советская верхушка развернулась в сторону Запада. Правильно опасался вождь, что после его смерти империалисты обманут его соратников-наследников «как котят», перейдя к активным действиям.

События 1953-1956 годов свидетельствуют именно об этом: перевооружение Германии; принятие в 1954 г. ФРГ в НАТО; официальное прекращение оккупации ФРГ союзниками (май 1955 г.). Число атомных бомб, которыми обладали США, в 1955 г. достигло 2 422 (в 1950 г. было 298); согласно американским оценкам, для решающей победы для СССР необходимо было 750 бомб. Провалились главным образом по вине Запада конференции министров иностранных дел в Берлине (1954 г.) и в Женеве (июль 1955 г.). Реагируя на явно конфронтационные действия Запада в 1953-1954 гг., 14 мая 1955 г. СССР создаёт военно-политическую организацию социалистического содружества – Варшавский договор и – типично хрущёвская непоследовательность: 15 мая 1955 г. СССР подписывает договор с бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции о выводе советских войск из Австрии в обмен на её нейтралитет в противостоянии СССР – Запад. «В одностороннем порядке, – пишет по этому поводу Мартиросян, – был отдан важнейший стратегический плацдарм в Центральной Европе! Да и австрийцы были настроены к присутствию наших гарнизонов вполне благожелательно, куда лучше немцев и венгров, ни провокаций, ни демонстраций не устраивали». Не лучшим образом пытался набрать «международные очки» Хрущёв, чтобы зафиксировать своё отличие от Сталина: в сентябре 1955 г. – ещё одна ошибка в ведении ХВ. Во время визита канцлера ФРГ Конрада Аденауэра СССР признал ФРГ, причём Хрущёв сделал это в одностороннем порядке, без признания Западом ГДР, без его согласия на советские предложения по Берлину. Вину за разрыв СССР с Югославией Хрущёв полностью возложил на Сталина, т. е. на СССР.

Ещё одной линией отхода от сталинской внешней политики стало резкое изменение при Хрущёве позиции СССР по отношению к Третьему миру, к так называемым «развивающимся» (читай: слаборазвитым) странам. Сталин весьма умеренно тратил средства на поддержку антиимпериалистических движений в странах Азии, Африки и Латинской Америки, предпочитая точечные воздействия и акции целевого назначения. С Хрущёвым этот курс меняется. Бывший троцкист Хрущёв в духе «мировой революции» начинает интенсивно помогать освобождающимся странам Азии и Африки, пытаясь подтолкнуть их на антиимпериалистическую борьбу, щедро предоставляет им кредиты, например, 135 млн. долл. только на строительство одного металлургического комплекса в Индии в 1955 г. И это при том, что лишних денег даже на собственные нужды у СССР не было. Вспоминаю злую карикатуру на Хрущёва из одного американского журнала: Хрущёв в рваной майке и дырявых трусах с куском колбасы в одной руке и «калашниковым» – в другой; кругом бегают доходящие ему до колен дистрофичные африканцы, восточноазиаты, латиноамериканцы; над головой Хрущёва – пузырь, в котором фраза: «Ну, кому ещё помочь?».

На всё это можно возразить, что после Бандунгской конференции лидеров стран Азии и Африки (1955 г.) и создания Движения неприсоединения роль и значение афро-азиатского мира выросли, тем более в условиях ХВ. Всё так. Но, во-первых, в заключительном документе Бандунгской конференции, осудившем колониализм, ни слова не говорилось ни об СССР, ни о соцсистеме в целом, «неприсоединенцы» были прагматиками, главное получить помощь, а от кого – не важно, можно сказать «спасибо», а можно «thank you». Во-вторых, помощь может быть разной – массивной, рассчитанной на внешний эффект и бестолковой, а может быть точечной, целевой, но весьма эффективной (по принципу «как иголкой убить слона» – Александр Зиновьев). Тем более, что действия США (свержение правительств Мосаддыка в Иране в 1953 г. и Хакобо Арбенса Гусман в Гватемале в 1954 г.), Франции (колониальная война в Индокитае, а затем в Алжире), Великобритании (подавление восстания в Малайе, Суэцкий кризис) создавали хороший фон именно для «точечной помощи», для целевого воздействия, на которое, по-видимому, не хватило геополитического и системного ума плюс троцкистская р-р-революционная закваска.

Сразу же после снятия Никиты Хрущёва со всех должностей в октябре 1964 г. по Москве пошла гулять стилизованная под Пушкина «Сказка» – анонимная поэма, в которой остроумно и довольно системно описывалось хрущёвское правление, внутренняя и внешняя политика «царя Никиты». Думаю, распространял её скорее всего КГБ – нужно было высмеять снятого первосека, над которым и так потихоньку посмеивались. В дом пятую (полуслепую) машинописную копию принёс мой отец; ему «по дружбе» дал почитать кто-то из партийного начальства завода, на котором он работал, что весьма показательно.

Политика «Хряка» – так назвал Хрущёва в «Зияющих высотах» Зиновьев по отношению к Третьему миру – в сказке характеризовалась так:

Вот мы вспомним для примера: Полетел Никита к Неру. С ним Булганин полетел Улизнуть от разных дел. Долго в Азии гостили Ели плов, мускаты пили. Залетели и в страну, Где хозяин был У-Ну. И куда б не заходили Обещали, говорили. Так в России уплывал Трудовой наш капитал. И как только царь Никита Нагулялся там досыта, Неру дал ему слона  – Мол, не жалко нам г…на. Чтоб кормить нам всех китайцев, Немцев, негров и малайцев, Царь придумал, как тут быть Где бы денег раздобыть. И нашел (мы это знаем), Прекратил огромный заем, То есть в долг с народа брал, Но обратно не отдал.

Перед нами точное указание на отход от сталинской политики по отношению к «экзотическим» странам.

В 1956 г. на ХХ съезде КПСС курс на мирное сосуществование с Западом становится официальной внешнеполитической доктриной СССР. Когда-то, в 1953 г. Хрущёв подверг критике предложение подобного рода, выдвинутое Маленковым; в 1956 г. он это предложение присвоит. Провозглашение курса на мирное сосуществование совпало с развенчанием «культа личности Сталина», с отказом номенклатуры от сталинского наследия и началом превращения её сначала в квазикласс, а затем посредством горбачёвщины и ельцинщины – в класс, пусть уродливый, с полукриминальным мурлом, но класс. И вехой, переломным моментом на этом пути стали «номенклатурные сатурналии» ХХ съезда.

При этом номенклатура «отпускала» себя не только внутри страны, но и вне её, и во времена горбачёвщины получила «вольную» по всем статьям. Конечно же, такого варианта Хрущёв не хотел, за такое он бы «показал кузькину мать» и «сгноил» бы. Однако Крот Истории роет медленно, и он рыл три десятка лет. Но начался процесс внутреннего и внешнего изменения системы в середине 1950-х годов, именно тогда начал «тикать» часовой механизм бомбы замедленного действия, которую так и не обезвредили. Причём внутренние изменения стимулировали внешние, а изменения отношений с Западом, интеграция в мировой рынок – внутренние сталинские идеи альтернативного «общего рынка», борьбы с долларом по сути были похерены, в капиталистическую систему ещё более подхлёстывали развитие объекта изменений в том направлении, куда его окончательно завёл ставропольский деятель с характерными прозвищами.

 

Чехословакия-68 и вокруг. Размышления историка сорок лет спустя

[18]

 

Сорок лет спустя – вопросы остаются

Сорок лет назад войска пяти стран – членов Организации Варшавского Договора (ОВД) вошли в Чехословакию (тогда ЧССР), после чего был насильственно прекращён процесс изменений, известный как «Пражская весна». По иронии истории произошло это в год 50-летия образования Чехословакии и 20-летия прихода коммунистов к власти в Чехословакии и смерти Масарика.

Все прошедшие сорок лет вводом войск ОВД (главным образом это были советские войска) Запад и его «пятая колонна» у нас кололи глаза Советскому Союзу, а затем – России, обвиняя в тоталитаризме, империализме, антидемократизме и т. п., требуя покаяния перед несчастными чехами и словаками.

Стандартная западная трактовка чехословацких событий незамысловата: на волне абсолютно стихийного народного движения реформаторы из компартии Чехословакии (КПЧ) во главе с Дубчеком пошли по пути строительства «социализма с человеческим лицом». Однако именно такой социализм не был нужен советскому руководству. Последнее по политико-идеологическим причинам организовало военную интервенцию и прервало демократизацию социализма, которую так приветствовал и поддерживал Запад, стремившийся эту интервенцию не допустить.

До сих пор эта схема используется в психоисторических сражениях, но только уже не в антикоммунистических, а антироссийских раскладах. Впрочем, антикоммунизм и русофобия почти полностью совпадают по принципу «кругов Эйлера». «Целили в коммунизм, а попали в Россию», – заметил А. А. Зиновьев. Не нравится Зиновьев? Обратимся к персонажу с «другого берега» – Зб. Бжезинскому, который уже после окончания Холодной войны специально подчеркнул: не надо заблуждаться – борьба против СССР была на самом деле борьбой против России, как бы она ни называлась. Поэтому нам тоже не надо заблуждаться: те, кто сегодня вопит о преступлениях коммунизма и пытается стереть его из русской истории – либо русофобы, либо «слепые агенты» в их подлой игре.

В наши дни одно из главных направлений информационно-психологической войны против России заключается в том, чтобы выработать у русских разрушительные комплексы неполноценности и вины, нанести как можно более мощные психоудары по коллективному сознанию и коллективному бессознательному нации, загнать её в психологически оборонительную позицию. Отсюда постоянные призывы каяться: кающийся – виновен, причём сам это признаёт, т. е. ещё и верёвку с собой приносит. Одна из вещей, за которые русским предлагается каяться – это коммунизм и его «преступные действия» внутри страны и вне её. К последним относят и ввод войск ОВД в Чехословакию.

Чтобы разобраться в том, что, как и почему произошло 40 лет назад и противопоставить антисоветской и антироссийской лжи по этому поводу правду, необходимо ответить на несколько вопросов и осветить несколько проблем.

Во-первых, необходимо осветить реальный ход событий в ЧССР в 1968 г. и то, как реально, а не в западной пропагандистской схеме реагировало на них советское руководство.

Во-вторых, необходимо взглянуть на то, как вёл себя Запад, прежде всего США во время «Пражской весны» – речь идёт об официальной позиции.

В-третьих, следует взглянуть на чехословацкие события 1968 г. в контексте тайной войны западных спецслужб против соцлагеря на таком театре действий как Восточная Европа (операция «Сплит», стратегия «Лиотэ», Будапешт-56, Прага-68, Польша-80). Вне этого контекста реальный смысл «Пражской весны» ускользает.

Рассмотрев указанную тематику, можно попытаться ответить на вопросы о том, к чему реально вела «Пражская весна», какие соображения были определяющими во вводе войск ОВД в ЧССР, каковы основные результаты и последствия этих событий, как относиться к ним сегодня.

 

«Пражская весна»

На январском (1968 г.) пленуме КПЧ был снят с должности первый секретарь Антонин Новотный, занявший эту должность в 1953 г. сразу же после смерти Клемента Готвальда. Новотного сменил Александр Дубчек. 22 марта 1968 г. Новотный был освобождён и от должности президента страны, которую занимал с 1957 г., этот пост занял Людвик Свобода. Советское руководство спокойно отнеслось к смене руководства, рассматривая этот факт как продолжение процесса десталинизации, развернувшегося в Чехословакии с 1962 г. (XII съезд КПЧ) и реабилитации в 1963 г. целого ряда репрессированных в начале 1950-х годов политических деятелей.

Именно в 1963 г. Дубчек стал первым секретарём компартии Словакии. Его избрание в 1968 г. первым секретарём КПЧ было обусловлено следующими обстоятельствами. С 1967 г. в чехословацком руководстве обострилась борьба между теми, кого на Западе называли «радикалами» (сами они называли себя «прогрессистами») и «консерваторами». Обеим группам Дубчек казался нейтральной фигурой – по крайней мере, так об этом писал Й. Пеликан, – эдаким центристом, который может сидеть на двух стульях. Даже симпатизирующий Дубчеку американский автор М. Курлански в работе «1968» замечает по поводу одного из выступлений Дубчека, что как обычно было трудно понять его позицию.

Правда, 30 января 1968 г., выступая на VII съезде сельскохозяйственных кооперативов, Дубчек заявил о необходимости демократизации социализма и перегруппировки всех общественных сил страны. Однако прошло более двух месяцев, прежде чем реально началась «Пражская весна». Будущий «серый кардинал» Дубчека Зд. Млынарж (кстати, не только однокашник Горбачёва по МГУ, но и его сосед по общежитию) объясняет такую отсрочку просто: первые три месяца новое партийное руководство было занято одним из любимых дел партноменклатуры – делило кресла, а процессы в обществе тем временем шли сами по себе, набирали силу те, кому мало было реформировать социализм – они стремились к его демонтажу, далеко не всегда прикрываясь социалистическими лозунгами, тем более, что была ослаблена, а по сути отменена цензура. Уже в конце марта ЦК КПСС разослал партактиву закрытое письмо, в котором говорилось об опасности для социализма тенденций развития ЧССР. Особо подчёркивалась геополитическая и системно-историческая сторона дела: «Происходящие события в Чехословакии стремятся использовать империалистические круги для расшатывания союза Чехословакии с СССР и другими братскими социалистическими странами».

23 марта во время встречи ОВД в Дрездене Дубчеку пришлось объяснять Брежневу, Гомулке, Ульбрихту и Живкову происходящее в стране, и в целом он смог их успокоить. Дубчек, как и другие «центристы» (Й. Черник, Зд. Млынарж и др.), действительно не хотел кардинально менять социализм в Чехословакии, по-видимому, его лично устроила бы модель кадаровского типа в Венгрии: некоторая либерализация СМИ, искусства при сохранении у власти номенклатуры с её привилегиями, следование в фарватере советской политики – Дубчек строил свою карьеру как абсолютно просоветский деятель; показательна его первая реакция на ввод советских войск в ЧССР – слёзы и сквозь слёзы нечто вроде «Как они могли поступить так со мной, ведь я всё делал для сотрудничества с ними». А вот у Брежнева была другая точка зрения: «Мы доверяли ему, а он нас подвёл». Правы были оба – рано или поздно несамостоятельный политик («центрист») Дубчек должен был ошибиться в ту или иную сторону, в зависимости от того, кто сильнее давил. К концу марта 1968 г. давление «прогрессистов» – О. Шика, Ф. Кригеля, Й. Смрковского, Э. Гольдштюккера и других стало весьма сильным, что и нашло отражение в публикации 5 апреля «Программы действий КПЧ».

В «Программе…» говорилось о том, что у ЧССР – свой путь к социализму, что его строительство невозможно без открытого обмена мнениями и демократизации всей общественно-политической системы; в таких условиях партия не может навязывать свою власть, выступает не как руководящая сила, а просто служит делу свободного, прогрессивного социалистического развития.

Программа высказалась в поддержку деятельности различных общественно-политических клубов, возникших в Чехословакии – «Клуба 231» (среди 40 тыс. его членов было много не просто некоммунистов, но антикоммунистов, по мнению которых «хороший коммунист – мёртвый коммунист»), «Клуб задействованных не-членов партии» (Klub Angazovanych Nestraniku); началась реорганизация социал-демократической партии, т. е. на повестку дня был поставлен вопрос о реальной многопартийности. Всё активнее раздавались голоса об усилении контактов с Западом, о выходе из зоны советского влияния; многое, связанное с СССР (а также с коммунистическим строем и русскими), стало подвергаться дискредитации, шельмоваться: на тех, кто готов был к реформам только в рамках социализма и не мыслил ЧССР вне ОВД, навешивали ярлыки «консерваторов», «реакционеров» и даже «сталинистов»; центристское руководство это не пресекало, а «прогрессисты», напротив, поддерживали.

Уже в мае многие на Западе начали проводить параллели между «Пражской весной» и венгерскими событиями. Однако на самом деле между ними – существенное различие. Как заметил Р. Винен, автор солидной работы по истории Европы в ХХ в., если венгерское восстание увенчало пятнадцатилетний период фашизма, а затем сталинизма в истории страны, то «Пражская весна» была логическим результатом шести лет постепенных изменений в стране с традиционно негативным отношением к насилию. И действительно, как заметил тогдашний генсек НАТО Йозеф Лунс, «Czech people is a good people but it is not a fighting people» («Чехи – хороший народ, но не боевой»). «Пражская весна» опиралась не на религию и национализм, а на демократические традиции. Наконец, в отличие от венгерских лидеров, выпустивших события из-под контроля сразу и в самом начале, чехословацкое руководство утрачивало контроль постепенно и к тому же не делало резких движений. Впрочем, ситуация развивалась сама по себе.

 

Чехословацкое лето

С середины июня «Правда» начала критиковать отдельных членов КПЧ как ревизионистов. 27 июня критикуемые словно наносят ответный удар. В журнале «Literarny Listy» публикуется документ под названием «2000 слов», в котором содержится призыв к массам поддержать «прогрессистов» в борьбе с «консерваторами» и «сталинистами». Дубчек и премьер-министр Черник охарактеризовали «2000 слов» как несвоевременный документ, полный преувеличений, но признали, что авторами движут положительные намерения – излюбленная тактика «центристов»: «нашим – вашим, давай спляшем», мы всё это проходили во времена горбачёвщины.

Совсем иначе оценивало появление «2000 слов» советское руководство. Статья в «Правде» от 11 июля охарактеризовала документ как попытку дискредитировать КПЧ под маской разговоров о демократизации. Силы, стоявшие за манифестом «2000 слов», квалифицировались как контрреволюционные и ещё более предательские и опасные, чем те, что организовали антикоммунистическое восстание в Венгрии в 1956 г. Это была очевидная «чёрная метка» чехословацкому руководству.

14 июля в Варшаве состоялась чрезвычайная встреча руководства стран ОВД, к удивлению многих – без представителей ЧССР. Позднее бежавший на Запад переводчик В. Гомулки расскажет, что чехословацкие руководители просто отказались приехать в Варшаву. В то же время Й. Тито и Н. Чаушеску выступили в поддержку КПЧ, подчеркнув: всё, что происходит в ЧССР – внутреннее дело этой страны.

19 июля «Правда» объявила об обнаружении в Чехословакии американского оружия, переправленного из ФРГ. Проинтерпретировав это как ещё одно доказательство «коварных планов американского империализма и западногерманского реваншизма». «Правда» констатировала, что ЧССР недостаточно защищена от Запада. Это была ещё одна «чёрная метка» двойного назначения – чехословакам и Западу. Некоторые даже полагают, что именно 19 июля было принято решение о вводе войск. Едва ли. Советское руководство, как отметил в своих мемуарах Маркус Вольф, начальник разведки ГДР, «буквально до последнего часа не решалось отдать приказ о выступлении». Что касается июля, то речь скорее всего должна идти об уточнении деталей плана, который разрабатывался с апреля на всякий пожарный случай.

О том, насколько последовательно советское руководство стремилось именно к политическому решению вопроса, стремясь избежать военного решения, свидетельствуют переговоры в Черне-над-Тиссой – и сам факт переговоров, и то, как они проходили.

Инициатором выступило советское руководство, пригласив практически всё руководство ЧССР. Переговоры шли трудно – в какой-то момент чехословаки вообще демонстративно покинули зал, где шли переговоры, и советское руководство вынуждено было отправиться вслед за ними в спецвагон Дубчека. После четырёхдневных переговоров советская делегация, получив заверения чехословаков в верности социалистическому выбору и социалистическому лагерю (руководители ЧССР, действительно, никогда не делали попыток выйти из ОВД, как это хотело сделать венгерское руководство в 1956 г.), согласилось, что чехи могут идти к социализму своим путём.

После этого делегации переехали в Братиславу, где и было подготовлено совместное коммюнике. Здание, в котором шла работа, окружила толпа, оказывавшая психологическое давление на главным образом на советскую делегацию. 3 августа коммюнике было подписано. По сути, это была уступка со стороны СССР: фиксировалось право ЧССР проводить реформы, так как оно считает нужным, при выполнении всех обязательств по отношению к ОВД.

Советское руководство шло на уступки «центристам», а следовательно – «прогрессистам», чтобы избежать военного решения, несмотря на то, что в руководстве КПЧ имелась довольно многочисленная группа, готовая сместить команду Дубчека при условии советской помощи. Как рассказал уже в 1989 г. Васил Биляк (в 1968 г. – первый секретарь словацкой компартии), 3 августа девятнадцать видных партруководителей во главе с Биляком тайно направили Брежневу письмо с просьбой военной помощи в смещении Дубчека. Сделать это предлагалось до 19 августа, так как 20 августа Президиум ЦК КПЧ должен был собраться в последний раз перед съездом словацкой компартии, назначенном на 23 августа, а эту партию девятнадцать подписантов считали контрреволюционной. 3 августа руководство СССР не пошло на это, полагая, что в Братиславе договорились обо всём и вопрос решён – 5 августа «Правда» назвала братиславское коммюнике сокрушительным ударом по планам империалистов, полагая, что несмотря на трудности проблему удалось разрешить.

Однако советские лидеры рано радовались: чем активнее дубчековское руководство работало на достижение компромисса с СССР, чем ниже опускался градус напряжённости в их отношениях, тем мощнее становилось давление на «центристов» со стороны «прогрессистов» внутри руководства КПЧ и на руководство КПЧ в целом – со стороны непартийных, как правило, антикоммунистических сил. Советская позиция на переговорах, колебания руководства СССР и других стран ОВД были истолкованы этими силами, да и «прогрессистами» как слабость, как готовность идти на уступки и неготовность применить силу.

К тому же руководители ЧССР считали, что симпатии Запада обязательно материализуются в виде жёсткой антисоветской позиции США в случае силовых действий со стороны СССР (например, объявление США Чехословакии такой же важной для себя зоной, как Западный Берлин). «Те, кто питал такие надежды, – заметил по этому поводу М. Вольф, – полностью игнорировали реакцию США на события 17 июня 1953 года, на венгерскую осень 1956 года и на строительство стены в 1961 году». В любом случае, в Праге, других крупнейших городах распространялись слухи в духе «Запад нам поможет» в случае обострения ситуации. И чехословаки поверили, забыв уроки Мюнхена, когда англосаксы и французы элементарно кинули их, сдали Гитлеру, чтобы обеспечить фюреру плацдарм для нападения на СССР. В 1968 г. Запад сумел создать у части верхушки и интеллектуалов Чехословакии уверенность, что поможет, провоцируя дальнейшее обострение отношений ЧССР и СССР. Интересы собственно чехословаков Запад не интересовали, они во второй раз стали разменной картой в борьбе Запада против России.

Как только в Братиславе были достигнуты соглашения о том, что ЧССР может идти своим «третьим путём», не посягая в принципе на социализм и членство в ОВД, резко интенсифицировались хорошо организованные демонстрации, призывавшие руководство страны к более жёсткому курсу по отношению к СССР, к нейтрализации Чехословакии, всё чаще и громче звучали антикоммунистические лозунги.

Могли ли организаторы демонстраций не понимать, что они подрывают курс руководства страны на реформы, на построение «социализма с человеческим лицом» именно тогда, когда Дубчек со товарищи договорились с советским руководством и получили от него «добро»? Не могли не понимать.

Могли ли организаторы демонстраций или, как выразился бы Н. С. Лесков, «потрясователи», не понимать, что, повышая антикоммунистический, антисоветский градус они тем самым провоцируют ввод войск в Чехословакию? Не могли. Значит, действовали сознательно?

Подлили масла в огонь визиты в Прагу Тито (9 августа) и Чаушеску (10 августа), которые выразили полную поддержку руководству ЧССР, ну а 16 августа многие чехословацкие газеты словно по мановению некоей волшебной палочки взбесились, они стали во всё более жёсткой форме требовать от руководства дальнейшей либерализации, тон статей становился всё более вызывающим и антикоммунистическим. Можно сказать, что 16 августа стало своеобразным «Рубиконом» – советскому руководству стало полностью ясно, что руководство ЧССР совсем утратило контроль над ситуацией и возможна смена правительства. «Правда» тут же призвала команду Дубчека «навести элементарный порядок» и не позволять эксцессы в прессе и обеспечить выполнение того, что было зафиксировано в братиславском коммюнике. Тщетно.

18 августа советским руководством было резонно принято решение о проведении операции «Дунай» – вводе войск в Чехословакию. Собравший в тот день весь руководящий состав Вооружённых сил СССР маршал Гречко сказал следующее: «Я только что вернулся с заседания Политбюро. Принято решение на ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Это решение будет осуществлено, даже если оно приведёт к Третьей мировой войне».

 

Операция «Дунай»

В ночь с 20 на 21 августа в эфире прозвучал сигнал «Влтава-666» и началась операция «Дунай» (руководитель операции – генерал армии И. Г. Павловский). Как отмечает И. Дроговоз, в августе 1968 г. Советская Армия осуществила самую грандиозную по своим масштабам в послевоенный период стратегическую военную акцию. Около 30 танковых и мотострелковых дивизий СССР и его союзников за 36 часов оккупировали страну в центре Европы (в Афганистане СССР воевал силами лишь 4 дивизий). Всего в боевую готовность были приведены 70 дивизий ОВД.

Полумиллионный контингент (считая вспомогательные службы; численность собственно военного советского контингента составила 165 тыс. человек – на 20 тыс. больше, чем СССР потерял при освобождении Чехословакии в 1945 г.), 4600 танков пересекли границы ЧССР в двух десятках пунктов. 200-тысячная чехословацкая армия, считавшаяся одной из лучших в Европе, осталась в казармах и не оказала сопротивления, получив соответствующий приказ.

В 6.00 советская танковая колонна подошла к генштабу, и он был взят под контроль; между 6.40 и 7.00 было взято и блокировано здание правительства, к 9.00 взяты под контроль почта, телеграф, радио– и телецентры. В 9.00 десантники вошли в кабинет Дубчека – ему было заявлено, что он под надёжной охраной. Затем Дубчек, Черник, Смрковский и Кригель были арестованы агентами службы безопасности ЧССР, которой руководил генерал Шалгович (покончит с собой – официальная версия – в 1991 г.), и переданы советской стороне, которая обвинила их в саботаже и срыве соглашений в Черне-над-Тиссой и Братиславе. Главным лицом в ЧССР стал «генерал Трофимов», который почему-то носил полковничью форму. Это был член Политбюро ЦК КПСС, зампредседателя Совета министров и «начальник Чехословакии» К. Т. Мазуров.

Если армия ЧССР не оказала сопротивления, то гражданское население, главным образом молодёжь, устраивало акции гражданского неповиновения, митинги, блокировало шоссе, люди бросали в танки камни и бутылки с зажигательной смесью («коктейль для Молотова»), провоцировало солдат – главным образом советских, которые вели себя сдержанно. В отличие от этого представители других стран, испытывавшие к чехам давние «братские» чувства и уважавшие «орднунг», пресекали провокации огнём на поражение, и местное население это быстро уяснило. Кстати, именно эта «братская» любовь стала причиной, по которой советское руководство отказалось от ввода в ЧССР уже приготовленных Ульбрихтом пяти дивизий, ограничившись одной (формальное объяснение маршала Гречко: политически нецелесообразно, на дворе не 1939 год).

Вообще войска ОВД получили приказ открывать огонь только в ответ, и это правило в целом соблюдалось, хотя без эксцессов, естественно, не обошлось. По разным данным во время операции «Дунай» погибло (главным образом в результате несчастных случаев) от 100 до 300 чехословаков и примерно столько же солдат Советской армии. Официальные цифры советских потерь: 11 военнослужащих погибли, в том числе 1 офицер; ранено и травмировано 87 военнослужащих, включая 19 офицеров; в авариях, катастрофах при неосторожном обращении с оружием и т. п. погибло (а также умерло от болезней) 85 человек. Действительно, «бархатный» ввод войск.

Вечером 21 августа всё высшее руководство ЧССР на двух бронетранспортёрах было доставлено в аэропорт и вывезено в Польшу (в штаб Северной группы войск), а затем переправлено в Закарпатье, а после – в Москву на переговоры с советским руководством.

То, что лидеры ЧССР оказались за столом переговоров в Кремле – заслуга Людвика Свободы. Руководители СССР не собирались ни о чём договариваться с Дубчеком и его командой – они в глазах советских лидеров полностью провалились. В качестве участников переговоров Брежнев видел Свободу, министра национальной обороны генерала армии Дзура (член ЦК КПЧ генерал Дзур умрёт 15 января 1985 г. от сердечной недостаточности; это будет одна из четырёх странных смертей министров обороны ОВД за короткий промежуток времени между декабрём 1984 г. и январём 1985 г.: 20 декабря 1984 г. – член Политбюро ЦК КПСС маршал Д. Ф. Устинов – сердечная недостаточность; 2 декабря 1985 г. – член Политбюро СЕПГ, министр Национальной обороны ГДР генерал армии Г. Гофман – острая сердечная недостаточность; 15 декабря 1985 г. – член ЦК ВСРП, министр обороны Венгрии – сердечная недостаточность; все министры были лояльны по отношению к СССР и их дружный уход накануне антикоммунистических потрясений второй половины 1980-х годов не может не вызвать вопросы).

Появление Дубчека в Кремле – результат действия двух факторов: продолжающегося гражданского сопротивления в ЧССР и конечно же мужественной позиции 72-летнего президента Людвика Свободы. Не принадлежавший к лагерю реформаторов, вполне лояльный к СССР старый солдат Свобода поставил условие: арестованные руководители должны быть освобождены и принять участие в переговорах. К тому же, поскольку советское руководство стремилось политически оформить ввод войск – иначе советское присутствие в ЧССР оказалось бы нелегитимным – оно вынуждено было уступить: арестованных не только пригласили в Кремль, но приняли с почестями, как официальную делегацию.

После тяжёлых четырёхдневных переговоров, на которых чехословаки находились по обе стороны баррикад, Дубчек со товарищи подписали соглашение, в котором одобряли ввод войск.

27 августа Дубчек уже был в Праге и, с трудом выговаривая слова, обратился к народу, призвав верить ему, Дубчеку, и заявив, что всё происходящее – временные меры. Так начиналась «Пражская осень».

 

«Пражская осень»

Однако ситуация не становилась менее напряжённой. Национальное Собрание объявило ввод войск нарушением хартии ООН. Впрочем, советскому руководству и так было ясно, что быстрой нормализации в ЧССР ожидать не приходится – об этом прямо написал в ЦК КПСС генерал А. Епишев. В Праге и других крупных городах шли демонстрации с антикоммунистическими и антирусскими лозунгами. Стали возникать «дубчековские клубы», молодёжь активно вступала в КПЧ в знак поддержки её курса (только в течение месяца после ввода войск в партию вступило 7199 человек, из них 63,8 % – люди моложе 30 лет). Другой формой сопротивления стала эмиграция – 50 тыс. человек в течение первого месяца, 300 тыс. – конечная цифра. Учитывая складывающуюся ситуацию, советское руководство решило вывести бóльшую часть войск – 25 дивизий – из ЧССР, 4 ноября они покинули страну. До 1991 г. на территории ЧССР оставалась Центральная группа войск (ЦГВ) Советской Армии (15-я гвардейская и 31-я танковая дивизии, 18-я и 30-я гвардейские и 48-я мотострелковые дивизии), договор об этом был подписан 16 октября.

В 1970 г. Дубчек был снят со своего поста и исключён из партии; его место занял Гусак; Черника сменил Л. Штроугал. «Пражская осень» закончилась, началось то, что горе-реформаторы назвали «зимой»: «Заморозки пришли из Кремля» – так назвал свою книгу о событиях 1968 г. Млынарж. В СССР о произошедшем говорили иначе: что надо сделать с Чехословакией? «Дуб» убрать, «чека» оставить.

Брежнев следующим образом в одном из своих выступлений обосновал ввод войск ОВД в ЧССР: когда в той или иной социалистической стране внутренние и внешние силы враждебные социализму пытаются реставрировать капитализм, когда социализм оказывается под угрозой в одной стране, это проблема не только данного народа и данной страны, но проблема всех социалистических стран. На Западе лицемерно назвали это «доктриной Брежнева». Лицемерно – потому что, во-первых, в Уставе НАТО чёрным по белому записано, что в случае дестабилизации положения в стране-члене НАТО, угрожающей дестабилизацией в других странах-членах НАТО, организация имеет право на военное вмешательство. СССР и ещё четыре страны-члена ОВД поступили по отношению к ЧССР в соответствии именно с этим практическим/прагматическим принципом «реальной политики» эпохи Холодной войны.

Во-вторых, США незамедлительно вводили и вводят свои войска в любую страну, сколь бы далеко она ни находилась (от Доминиканской Республики и Никарагуа до Ирака и Афганистана), если там возникает угроза их интересам, и сами или совместно со своими сателлитами давят любое сопротивление, особенно левых сил. Так в феврале 1948 г., когда чехословацкие коммунисты в результате переворота пришли к власти, южнокорейские правые с помощью США утопили в крови восстание на острове Чэчжу, вырезав 30 тыс. человек. В 1980 г., во время бескровных польских событий, южнокорейские войска с одобрения США жестоко подавили восстание в Кванчжу, убив 3 тыс. человек, главным образом молодёжь. Так причём здесь «доктрина Брежнева», которую американцы и натовцы склоняют уже 40 лет, трактуя её как «проявление советского империализма»?

 

Запад и события в Чехословакии

На Западе за событиями в ЧССР с самого начала наблюдали с большой заинтересованностью. Ещё не успело смениться руководство на январском пленуме 1968 г, а в английской прессе появились статьи, в которых прогнозировались антисоветские выступления в СМИ. Откуда такая осведомлённость?

От англичан не отставали немцы и французы: в феврале канцлер ФРГ К. Кизингер заговорил о возможности экономической помощи возглавляемой новым руководством ЧССР, что встретило полное одобрение президента Франции Ш. де Голля. В апреле 1968 г. во Франции было принято решение широко отметить 50-летие образования Чехословакии в связи с развитием ситуации в ЧССР. Поспешил отметиться и русофоб Зб. Бжезинский, который предсказал – и, в принципе, не ошибся, влияние изменений в ЧССР на другие страны соцлагеря. Аналогичную мысль в июле 1968 г. высказал министр иностранных дел Франции М. Дебре. Это значит, что руководство западных стран с самого начала рассматривало чехословацкие события как фактор не странового уровня, а уровня мировой социалистической системы в целом, как средство её (и прежде всего СССР) прямого и/или косвенного ослабления.

Западные европейцы не уставали нахваливать чехословаков за их «демократическую зрелость» и т. п., а группа американских сенаторов вообще предложила вернуть Чехословакии её золотой запас, оказать экономическую помощь, улучшить условия торговли. Но высказывались европейскими руководителями и другие – весьма интересные и весьма показательные – точки зрения, наглядно демонстрирующие реальные планы и по поводу ЧССР, и по поводу соцлагеря в целом. Так, канцлер Австрии Клаус рекомендовал президенту США Джонсону не оказывать экономическую помощь ЧССР, так как нынешнее правительство ЧССР не справится с экономическими трудностями и ему на смену придёт новое – более приемлемое для Запада, вот тогда-то и следует помогать. Этот совет дорогого стоит. Во-первых, он «со стеклянной ясностью» свидетельствует о том, что для значительной части западной верхушки власть Дубчека – Свободы, несмотря на все их реформы и «социализм с человеческим лицом» не была вполне приемлемой, поскольку была недостаточно антисоветской и антикоммунистической, а ЧССР оставалась в соцлагере. Не демократические реформы и не «человеческое лицо» интересовали Запад, а антисоветская и антикоммунистическая направленность политики ЧССР, возможный выход из ОВД и т. д.

Во-вторых, политика определённых кругов на Западе по отношению к ЧССР строилась на расчёте если не обязательной, то весьма вероятной смены правительства на более прозападное – с ним-то и собирались работать с целью дальнейшего расшатывания соцлагеря; ЧССР в этом плане отводилась роль первой доминошной косточки, падение которой должно было завалить весь ряд.

Разумеется, попытка начать развал соцлагеря с помощью чехословацкого «клина», рассекающего Восточную Европу почти посередине и выводящего к советской границе – это программа-максимум. Когда-то Константин Леонтьев заметил, что чехи – это то оружие, которое славяне отбили у Запада и против него же направили. Программа-максимум была ориентирована на то, чтобы развернуть этот процесс вспять и направить «оружие» против славян, а точнее – против СССР, против русских. Программа-минимум была ориентирована на достижение той же цели, только более «мягким» образом и более длинным путём. Имелось в виду спровоцировать СССР на ввод войск со всеми вытекающими последствиями для СССР, соцлагеря и мирового коммунистического движения. Но для этого нужно было, с одной стороны, обострять ситуацию в самой Чехословакии, с другой, всячески показывать Советскому Союзу, что в случае военной интервенции Запад и прежде всего США пальцем не пошевельнут, поскольку речь идёт о традиционной зоне советского влияния и советских интересов.

США внешне вели себя весьма сдержанно. С самого начала, активно выражая общую симпатию изменениям в ЧССР, особенно во встречах с представителями этой страны, они дали понять, что Восточная Европа – сфера интересов СССР, а потому этот регион не станет причиной для столкновения двух сверхдержав. Официально такая позиция была зафиксирована в начале мая 1968 г. на конференции Американской Ассамблеи.

В мае-июне представители США неоднократно высказывались в том плане, что ситуация в ЧССР – не та проблема, из-за которой Вашингтон пойдёт на конфронтацию с Москвой. По мере обострения ситуации в ЧССР неучастие США в случае силового решения чехословацкой проблемы подчёркивалось всё настойчивее. Между 25 июля и 5 августа американские официальные лица и политики как по команде делают ряд заявлений, смысл которых – невмешательство США в советско-чехословацкие отношения, поскольку это внутренние дела этих стран. Многие обратили внимание на то, что американские заявления о невмешательстве в восточноевропейские дела в случае ввода войск ОВД в Чехословакию, активно зазвучали ещё до того, как был решён вопрос о вводе войск (мне это напоминает тот факт, что Ф. Д. Рузвельт начал использовать термин «мировая война» до того, как события в Европе действительно превратились в мировую войну, и до того, как этот термин стал использовать Гитлер). Нельзя не согласиться с И. И. Орликом: «До решения о вводе войск в Чехословакию было ещё далеко, а в западных столицах уже заявляли о своём невмешательстве в случае военной акции против Праги», словно приглашая к такой акции.

Показательно выступление Р. Никсона 27 июля, когда тот заявил, что необходимо – несмотря ни на что – улучшение отношений с СССР, и именно такой курс он будет проводить в случае избрания его президентом; так оно и произошло: советская интервенция в ЧССР не помешала США пойти в 1971-1972 гг. на детант с СССР. Да что 1972 год! В августе 1968 г., когда советские танки шли по Праге, госсекретарь США Дин Раск выступал с речью, в которой говорил о прогрессе в советско-американских отношениях.

Есть вполне достоверная информация о том, что на вопрос Брежнева о том, признают ли США ялтинские договорённости, президент Джонсон ответил, что в отношении Румынии и ЧССР – полностью, т. е. это зона, полностью находящаяся под контролем СССР.

Неудивительно, что американский исследователь И. Валента (судя по фамилии выходец из Чехословакии) с горечью заключил: именно хорошо разрекламированная американцами их политика невмешательства в чехословацкий вопрос, которую Валента характеризует как политику безразличия, способствовала победе интервенционистского выбора СССР, по сути поощрила его: «Если бы США не рекламировали своей политики невмешательства, то вторжения могло бы не быть».

Думаю, здесь Валента заблуждается: ОВД ввёл бы свои войска в любом случае (вспомним слова Гречко), и американцы это хорошо понимали, тем более что Америка увязла во Вьетнаме и летом 1968 г. ещё не успела прийти в себя от шока, связанного с вьетнамским наступлением «Тет», находясь в состоянии психологического, если не нокаута, то сильнейшего нокдауна. Я уже не говорю об экономических трудностях США в 1968 г.

Но что заслуживает особого внимания у Валенты, так это тезис о разрекламированности американцами своего невмешательства в случае военного решения. Ведь можно было просто сдержанно молчать, как это приличествует в таких случаях великой державе, но нет же, поспешили с фиксацией по сути выдачи индульгенции на ввод войск в ЧССР, причём, повторю, когда этот вопрос ещё не стоял на повестке дня советского руководства. Первыми о такой возможности заговорили руководители именно западных стран – какая трогательная «забота» о советских интересах.

Но зато когда войска были введены, Запад использовал это по полной программе: и правые, и левые закричали о «советском империализме», а госдеп США даже разработал специнструкцию для посольств США о том, как те должны использовать различные международные встречи (конференции и т. д.) для развёртывания компании дискредитации СССР. Ещё больше старались европейские левые. На долгие годы ввод войск в Чехословакию стал одним из важнейших пунктов в стандартных обвинениях СССР в империализме.

 

Чехословакия-68 в контексте тайных битв Холодной войны

Одно дело декларации о невмешательстве в зону чужих интересов, другое дело – реальность Холодной войны, тайные сражения которой велись именно в таких зонах. Восточная Европа была одной из важнейших «досок» мировых шахмат Холодной войны с самого её начала. Чехословацкие события следует рассматривать в контексте растянувшейся на четыре десятилетия восточноевропейской «партии» Запада против СССР. Именно этот контекст позволяет лучше понять суть «Пражской весны», её значение и роль в Холодной войне, её результаты различной срочности для развития мировой соцсистемы и её крушения в конце 1980-х годов.

События в ЧССР занимают ключевое место в многоходовке, затеянной в конце 1940-х годов Западом и рассчитанной на многолетнюю – на несколько десятилетий – перспективу, многоходовке, завершившейся победой Запада в глобальной психоисторической («психоментальной» – А. Азимов) войне.

«Дебютом» восточноевропейской «партии» западных спецслужб можно считать операцию «Сплит» («Split» – «Раскол», «Расцепляющий фактор» – 1948-1950 гг.). Главной задачей операции было скомпрометировать СССР и местные компартии в глазах восточноевропейцев, в массе своей приветствовавших Красную армию как освободительницу от фашизма и его местных союзников и агентов. Суть операции заключалась в следующем. После окончания войны в руководстве восточноевропейских компартий было два крыла, которые на Западе характеризовали как «сталинистов» (сторонники жёсткого, репрессивного курса) и «националистов» (сторонники более мягкого курса, учитывающего к тому же национальные особенности).

Многие американские политики считали необходимым поддержать «националистов». Иной была позиция шефа ЦРУ Алена Даллеса. Он полагал, что «мягкие» коммунисты могут сделать коммунизм, особенно по контрасту с фашизмом, более или менее приемлемым для основной массы населения. Отсюда вывод: «националисты» должны быть уничтожены, причём руками самих же коммунистов и СССР, руководящие позиции должны занять «сталинисты». В результате восточноевропейский коммунизм стартует со «сталинистским лицом», что породит сопротивление ему, заложит под него бомбу замедленного действия и подорвёт доверие к СССР.

Реализацией этого плана и стала жестокая и кровавая операция «Split»: были сфабрикованы документы о том, что часть руководства восточноевропейских компартий активно сотрудничает с английской разведкой и ЦРУ. Речь, конечно же, шла об умеренных «националистах, в частности, о генсеке КПЧ Рудольфе Сланском, министре внутренних дел Венгрии Ласло Райке, заместителе премьер-министра Болгарии Тайчо Костове, генеральном секретаре польской компартии Владиславе Гомулке и, естественно, их окружении.

Эти документы были подброшены советской разведке с помощью предложившего свои услуги американской разведки полковника польской службы безопасности Йозефа Святло (кстати, именно он впоследствии арестовывал Гомулку) и косвенно – бывшего американского дипломата, двойного агента Ноэля Хэвилэнда Филда. Сталин поверил, и по Восточной Европе прокатилась волна репрессий, бóльшая часть арестованных и судимых была расстреляна (хотя имелись и исключения, например, Гомулка, который был выпущен из тюрьмы и возглавил Польшу в 1956 г.). Как отмечает Э. Макаревич, автор предисловия к исследованию С. Стюарта «Операция “Раскол”», «жестокие репрессии смели со сцены в странах Восточной Европы тех коммунистических лидеров, которые могли бы строить свой социализм, социализм с венгерским, чехословацким, болгарским или польским лицом».

Если «Раскол» был дебютом в игре американских и английских спецслужб в Восточной Европе, то миттельшпиль начался венгерскими событиями 1956 г., а закончился Чехословакией-68. Это двенадцатилетие сыграло огромную долгосрочную роль в подрыве позиций СССР в Восточной Европе, в расколе мирового коммунистического движения (МКД), в занятии многими левыми на Западе антисоветских и/ или антикоммунистических позиций. Ни в 1956 г. в Венгрии, ни в 1968 г. в Чехословакии Запад не достиг тех непосредственных политических задач, которые ставил: Венгрия и ЧССР остались внутри соцлагеря, Организации Варшавского договора (ОВД), контрреволюция была разгромлена, вслед за событиями наступила политическая стабилизация. Однако с точки зрения психоисторической – а Холодная война была прежде всего войной психоисторической, «психоментальной» и именно как таковая была выиграна Западом, связка событий «Будапешт-56 – Прага-68» сыграла значительную роль в успехе Запада.

Разумеется, это выявилось в среднесрочной и особенно долгосрочной перспективе, но психоисторическая война и есть долгосрочная война, и успехи в ней, как правило, могут быть только долгосрочными, поскольку цели и мишени в этой войне – не живые люди, а социальные группы (прежде всего интеллектуалы), кластеры массового сознания. В этом плане Холодная (глобальная психоисторическая) война больше похожа даже не на шахматы, а на японскую стратегическую игру «го». Этот долгосрочный системный характер Холодной войны как самой настоящей войны так и не был понят советским руководством – не случайно у нас Холодная война писалась в кавычках и с маленькой буквы, а на Западе – с прописной и без кавычек. Боролись с угрозой «горячей» войны и собственным пацифизмом помогали противнику разгромить себя в Холодной войне.

Для Запада Холодная война вообще и в Восточной Европе в частности не имела сроков – она должна была вестись до уничтожения СССР (а по сути – России, т. е. Холодная война продолжается и сегодня). Суть Холодной войны очень хорошо видна по операции (и стратегии) «Лиотэ», запущенной в 1950-е годы без определения срока окончания. Лиотэ – французский маршал, служивший в колониальном Алжире. Когда его достала жара, он приказал насадить деревья, чтобы обеспечить тень. Когда ему сказали, что деревья вырастут эдак лет через пятьдесят, Лиотэ ответил, что именно поэтому начинать следует тотчас.

Целью комплекса операции «Лиотэ» были поиск и использование уязвимых мест и противоречий в руководстве СССР и других соцстран, целенаправленное воздействие на выбранные объекты (руководство, интеллигенция, крестьянство и т. д.) путём психологической отработки и дезинформации. Например, в 1954 г., как отмечает С. Порохов, в рамках «Лиотэ» началось проведение сразу трёх акций: «Акнэ» – работа над усилением разногласий в советском руководстве после смерти Сталина; «Риббанд» – противодействие модернизации подводного флота СССР; «Сплинтер» – работа на обострение противоречий между партией, с одной стороны, и армией и МВД, с другой. В конце 1950-х годов была запущена операция по усилению и обострению противоречий между руководством СССР и КНР. Многое из задуманного британскими спецслужбами («Лиотэ» был прежде всего их проектом) осуществилось.

Операция «Лиотэ» планировалась как постоянная и непрерывная: «Совершенно бесполезно ожидать немедленных или осязаемых результатов ранее, чем через несколько лет… Процесс воздействия на объект в большинстве случаев будет занимать годы и даже десятилетия». Одним из таких объектов долгосрочного воздействия была Восточная Европа. В дебюте – «Сплит» – удар был нанесён по региону в целом, а для миттельшпиля выбирались отдельные страны – Венгрия, а затем ЧССР.

Разумеется, в Венгрии в середине 1950-х годов существовало серьёзное недовольство режимом. Однако не всякое недовольство приводит к восстанию – к нему в качестве необходимого условия потребны условия достаточные: организация, деньги и информация. Венгерские события продемонстрировали исключительно высокий уровень обеспечения этих достаточных условий, причём обеспечения с Запада, о чём впоследствии откровенно писали и вспоминали бывшие сотрудники ЦРУ. Денежные потоки шли с Запада через Вену. Тем же путём шло оружие.

Было подготовлено хорошо организованное ядро движения и, что не менее важно, хорошо информированное: так, у членов этого ядра были списки сотрудников госбезопасности, адреса проживания многих из них. Оставалось лишь разжечь и направить толпу, которая убивала и вешала этих сотрудников и вообще коммунистов.

Это была попытка Запада использовать недовольство населения и просчёты венгерского руководства в своих системных и геополитических целях. Даже в случае провала программы-максимум – откол Венгрии от соцсодружества – Запад получал крупный морально-политический выигрыш. Вместе с докладом Хрущёва венгерские событий стали «двойным ударом» невиданной силы как по соцлагерю, так и по МКД – мощному мировому оружию СССР, положив начало его расколу. В то же время решительность действий СССР на десяток с лишним лет охладила пыл западных спецслужб и заставила их искать иные, чем Венгрия (в которой либерализация режима под руководством Яноша Кадара – на Западе это называли «гуляш-социализм» – продвинулась уже в 1960-е годы достаточно далеко по меркам соцлагеря) слабые звенья.

В середине 1960-х годов таким слабым звеном и стала Чехословакия – конец миттельшпиля, который нанёс мощнейший удар по МКД, поставив точку во многих процессах, начавшихся после подавления венгерского восстания, а на рубеже 1970-1980-х годов – Польша, событиями в которой начался восточноевропейский эндшпиль, завершившийся в 1989 г., после того как на Мальте Горбачёв сдал американцам всё (даже то, что не просили), включая Восточную Европу и таким образом де-факто похоронив «ялтинский мир», результаты, достигнутые Советским Союзом Великой Отечественной войне ценою миллионов жизней.

 

Ноу-хау «Пражской весны»: интеллектуалы против «культурной гегемонии» партии

Чехословацкие события существенно отличаются от венгерских. В ЧССР была избрана тактика не восстания, не лобового столкновения (Венгрия-56 показала, что это не проходит – у СССР броня крепка и танки быстры, к тому же чехи и словаки – не венгры), а «мирных реформ» с акцентом на то, что А. Грамши назвал бы «подрыв культурной гегемонии» власти. Такой подход предполагает активную роль в событиях определённым образом подготовленных и/или обработанных интеллектуалов.

Как отметил в работе «Другая Европа. Кризис и конец коммунизма» Ж. Рупник, «Пражская весна» знаменует апогей «ревизионизма» в соцлагере, кульминацию конфликта между критически настроенными интеллектуалами и властью, апофеоз политического влияния интеллектуалов, занявших пространство между партией (КПЧ) и народом.

Рупник заметил очень важную вещь. Ведь он говорит о том, что в ЧССР наряду с руководством КПЧ по сути сформировался ещё один, во многом альтернативный центр власти – критически (т. е. антикоммунистически) настроенные интеллектуалы. Их роль в чехословацком обществе он называет «триумфом», «апофеозом» влияния на общество, на события. Вопрос в том, кто влиял на самих интеллектуалов способствовал их оргкристаллизации, поддерживал финансово. Ведь мы помним, как в начале 1968 г. будто грибы после дождя сразу возникло большое количество общественно-политических клубов – готовая матрица антикоммунистического движения, давления на «центристов», а в перспективе – выдавливаниях их и замены другими; вспомним также фразу Клауса о том, что помогать надо другому, более приемлемому для Запада правительству, которое придёт на смену Дубчеку – Свободе.

В отличие от Венгрии, где не удалась тактика «революционного перелома», в ЧССР в рамках Холодной войны была применена тактика «эволюционного перелома». Тем более что ХХ съезд подарил всем антикоммунистам мощное оружие – антисталинизм, десталинизацию. Теперь и по компартиям, и по соцсистеме можно было наносить удары, прикрываясь целями и задачами десталинизации, отождествляя социализм/коммунизм со сталинизмом и навешивая этот ярлык на любого оппонента.

Политические и психологические технологии использования интеллектуалов в антисистемных целях, манипуляции ими были хорошо проработаны во время майских событий 1968 г. во Франции («студенческая революция»). Эти события показали, как легко интеллектуалов (студентов и преподавателей) можно превратить в послушную толпу.

События в Чехословакии имели иную природу, чем французский май – здесь ставки были выше и подготовка велась дольше. При том, что в целом работу западных спецслужб с интеллектуалами в ЧССР можно оценить довольно высоко, необходимо отметить ещё один фактор, способствовавший их успеху. Если западные, особенно англо-американские спецслужбы, активно используя (как прямо, так и в качестве «слепых агентов») левых, совершенствовали сферу интеллектуальной борьбы, работали с интеллектуалами, советское руководство по сути ничего не делало в этом направлении.

Марксистская теоретическая мысль в СССР в послевоенный период по сути не развивалась (а ведь предупреждал Сталин: «Без теории нам смерть, смерть, смерть»), всё более костенела, превращаясь в набор оторванных от жизни догм. Мало того, что для советского обществоведения реальный научный анализ советского общества был табу, оно, по сути, перестало самостоятельно изучать Запад (как это делалось в 1920-1930-е годы), трактуя его с помощью устаревших схем и не понимая, куда и как он движется, где его сильные и уязвимые места – долдонили про империализм и тем самым обрекали себя на поражение в интеллектуальной схватке, когда небольшая, хорошо организованная группа интеллектуалов, поддержанная Западом, выглядит намного более убедительно и привлекательно, чем «партийные интеллектуалы-идеологи» с их замшелыми, заскорузлыми схемами.

И всё же, как показали чехословацкие события, интеллектуалы сами по себе не могут опрокинуть систему, необходима поддержка более широких слоёв, прежде всего – рабочего класса, а следовательно нужно работать с ним. Пожалуй, это был главный вывод, который сделали соответствующие западные службы, задействованные в психоисторической войне. Поэтому, не прекращая работы «по интеллигенции», в том числе и в СССР, они начали активно разрабатывать рабочий класс; наиболее подходящей страной оказалась Польша (начало – 1970 г., первые результаты – в самом конце 1970-х; своеобразный 12-летний цикл – 1956-1968-1980 гг.).

 

Результаты и последствия ввода войск в ЧССР, или Чехословакия как зеркало разложения и обуржуазивания социалистического общества

Краткосрочный результат ввода войск в ЧССР был, безусловно, положительным для соцсистемы: почти в самом начале была пресечена попытка дестабилизации социалистического лагеря, ухудшение европейских и мировых геополитических позиций соцлагеря в целом и главным образом СССР.

В связи с этим нельзя согласиться с мнением тех, кто считает, что ввод войск ОВД в ЧССР нанёс серьёзный ущерб позициям СССР в мировой политике, осложнив отношения с Западом. Если бы это было так, то не было бы никакого детанта уже в начале 1970-х, всего через два-три года после чехословацких событий. В мировой политике, т. е. борьбе, прочные позиции обеспечиваются примерным военно-стратегическим паритетом, т. е. наличием силы, а не холуйскими улыбками до ушей и готовностью соглашаться, подквакивать сильным и кланяться. Именно последние качества активно демонстрировали горбачёвский СССР и постсоветская Россия, особенно в 1990-е годы. Результат – резкое, катастрофическое ослабление позиций на мировой арене, геополитическое поражение.

Именно жёсткая позиция СССР, занятая во время чехословацкого кризиса, стала, как это ни парадоксально на первый взгляд, одним из факторов, приблизивших детант, т. е. разрядку напряжённости на уровне государств. На другом уровне – надгосударственном, наднациональном – под видом сближения с СССР с конца 1960-х годов начала реализовываться принципиально новая стратегия борьбы с соцлагерем – удушение в объятиях. Военная мощь и мастерство, проявленные СССР при вводе войск в ЧССР были фактором, обусловившим как разрядку, так и этот поворот. В основе того и другого лежит страх, и здесь напрашивается аналогия с 1849-1850 гг., когда военная мощь, продемонстрированная николаевской Россией, которая осуществила ввод войск в Австро-Венгрию и спасла её, подавив венгерское восстание, вызвала такой страх на Западе, прежде всего в Великобритании, что ответом на неё стал самый настоящий военный крестовый поход Запада во главе с Великобританией против России, который вошёл в историю под названием «Крымской войны».

«Крестовый поход» против СССР, начатый на рубеже 1960-1970-х годов наднациональными и во многом специально для этого похода и созданными структурами («Трёхсторонняя комиссия» и др.), был не военным, а прежде всего информационноэкономическим – брежневский СССР стоял на неизмеримо более прочном фундаменте, чем николаевская Россия – на сталинском, а потому ни военным путём, ни с помощью изматывающей гонки вооружений победить его было невозможно. Отсюда – выбор Запада в пользу информационно-экономического удушения в объятиях. Этот крестовый поход, как и Крымская война, увенчался победой Запада, но далеко не сразу, а спустя два десятилетия. И какую-то свою роль сыграли в этом долгосрочные последствия ввода войск в Чехословакию – те последствия, результаты которых в полной мере стали проявляться с конца 1970-х годов, совпав с усилением западного наступления, с одной стороны, и нарастанием структурного кризиса в СССР (в 1980-е горбачёвщина превратит его в системный), с другой.

Главные негативные последствия ввода войск в ЧССР касались не наших отношений с Западом, а ситуации в мировом коммунистическом и – более широко – в левом движении и в Восточной Европе. В этом плане ввод войск был Пирровой победой.

Прежде всего, он привёл к двойному обострению, если не двойному расколу – между частью мирового левого и МКД, с одной стороны, и расколу внутри самого МКД: из 88 компартий мира только 10 безоговорочно поддержали действия ОВД. Если ХХ съезд КПСС стал причиной раскола, упрощённо говоря, между европейской и азиатской частями МКД, то чехословацкие события раскололи уже европейский сегмент МКД. Еврокоммунизм французской, итальянской и испанской компартий 1970-х годов – это ответ и на внутрикапиталистические изменения, и на межсистемные отношения (детант), и на ввод войск в Чехословакию. Ещё в июле – начале августа руководители компартий Франции (В. Роше), Италии (Л. Лонго), Испании (С. Каррильо) предупредили советское руководство о недопустимости силового решения, о том, сколь негативными могут быть последствия.

После августа-68 среди западных левых интеллектуалов – традиционного внутрикапиталистического союзника СССР по таким вопросам как критика империализма, борьба за мир и т. п. стал активно распространяться антисоветизм; именно левые интеллектуалы (многие из которых в 1970-1980-е годы либо поправели, либо просто перешли в правый лагерь) стали активно создавать образ СССР как обычной империалистической державы. После 1968 г. СССР в глазах многих, если не большинства, левых окончательно утратил ореол революционности и антисистемности, окончательно перестал быть воплощением царства свободы, справедливости и социальных экспериментов, чему способствовали и внутренние социальные (квазиклассовые) изменения в самом СССР.

Если до «миттельшпиля» 1956-1968 гг. в лице компартий и левого движения СССР активно присутствовал во внутренних политических играх Запада (о 1920-х – начале 1950-х годов я уже и не говорю), то после 1968 г. он оказался почти вытолкнут из этой зоны, превратился главным образом во внешнюю силу. Которая (в немалой степени этому способствовал и послевоенный экономический подъём на Западе в 1945-1968/73 гг. – «славное тридцатилетие», совпавшее с повышательной волной Кондратьевского цикла) к тому же утратила системно-революционные антиимпериалистические характеристики и превратилась, даже в глазах левых, не только в противника «социализма с человеческим лицом», но и в геополитического противника Запада, каким была царская Россия. В связи с этим быстро вспомнили о социокультурном, религиозно-цивилизационном отличии от России Запада.

Это была та благоприятная почва, в которую были позднее брошены и хорошо проросли такие семена как солженицынский «Архипелаг Гулаг», рейгановская «империя зла», успешная провокация ЦРУ с корейским «Боингом» и многое другое. Ну а ввод советских войск в Афганистан, куда дряхлое полуадекватное руководство СССР ловко заманили англосаксы (не исключено, что во взаимодействии с агентами влияния на самом верху советской властной пирамиды) стал последним мазком, завершившим новый образ СССР как реинкарнации Российской империи. Весьма показательный факт: по воспоминаниям сотрудников советской разведки, в 1970-е годы по сути прекратилось сотрудничество с ней западных людей по идейным соображениям – только на основе денег или шантажа.

«Пражская весна» и её финал в августе 1968 г. стали важным этапом в окончательной кристаллизации антисоветского сегмента в самом советском обществе, и это тоже один из косвенных результатов чехословацких событий. Они действительно оказали серьёзное влияние на соцлагерь и на ситуацию СССР, причём типологически внутренние результаты похожи на внешние: укрепление системы в краткосрочной перспективе как и ослабление в средне– и долгосрочной перспективе: консолидация либеральной фракции номенклатуры, стремящейся к превращению в квазикласс (квазибуржуазию), либеральной (прозападной) интеллигенции, стремящейся превратиться в культур– (медиа-)буржуазию, росту антисоветизма в этой социальной среде, что, естественно, не усиливало позиции СССР в борьбе на мировой арене.

Сразу же после чехословацких событий либеральные (по сути – прозападные) тона в идейно-художественной жизни СССР были приглушены. Были сделаны попытки уйти от огульного очернения Сталина и сталинской эпохи в духе примитивного хрущёвского доклада на ХХ съезде; либералы, естественно, расценили это как попытку реабилитации Сталина – плохо понимая собственную страну и суть строя, от которого кормились, они не поняли, что брежневский режим намного дальше ушёл от сталинизма, чем хрущёвский и что ни о какой реставрации сталинизма речи быть не может.

В феврале-марте 1969 г. журнал «Коммунист» печатает статьи о Сталине, где ему воздаётся должное как выдающемуся руководителю, где критикуется очернение сталинского периода истории СССР. В декабре 1969 г. «Правда» публикует статью к 90-летию со дня рождения Сталина. Меняется руководство некоторых литературно-художественных и публицистических изданий, несколько жёстче становится цензура, наиболее конъюнктурные «либералы» навостряют лыжи в противоположный лагерь, ссучиваются или, как минимум, начинают «колебаться с курсом партии»; во время горбачёвщины они дружно побегут назад и без всяких колебаний станут трубадурами сначала демократического социализма, а затем с 1993 г. антидемократического криминального капитализма.

В 1969 г. в журнале «Октябрь» (№№ 10-11) публикуется ненавидимый совлибералами роман «Чего же ты хочешь?» Вс. Кочетова. Роман о том, как западные спецслужбы ведут психологическую (психоментальную) обработку советской интеллигенции, по сути разлагают её, превращает в антисистемный элемент: «Разложение, подпиливание идеологических, моральных устоев советского общества – вот на что в Лондоне… решили потратить несколько десятков тысяч фунтов стерлингов». Роман Кочетова был навеян событиями в ЧССР; автор увидел в СССР ряд тенденций, которые обнажила в чехословацком обществе «Пражская весна».

Совлибералы обвинили Кочетова в конструировании образа врага, в антизападничестве, в сталинизме, в призывах к повторению 1937 года (что, конечно же, не соответствовало содержанию романа), но ведь именно о необходимости разложения морально-идеологических и культурно-психологических устоев советского общества и прежде всего его верхушки постоянно говорили с конца 1940-х – начала 1950-х годов западные спецы по информационно-психологической войне – говорили и делали, а Кочетов показал, как это делалось, ему бы только к Лондону добавить Вашингтон и многократно увеличить сумму. Кстати, после окончания Холодной войны наши бывшие противники откровенно признавали, какие огромные суммы были потрачены на подрыв советского общества и как всё это окупилось после 1991 г. Так что прав оказался Кочетов, причём не только в этом, но и во многом другом.

Отношение к роману «Чего же ты хочешь?» зависит, помимо прочего, и от отношения к тому, что произошло в 1991 г. и после. Если считать постсоветский социум обществом свободы (с лицом Ельцина), справедливости (с лицом Чубайса) и либеральной демократии (с лицом Жириновского), то роман Кочетова – нечто фальшивое и ходульное; если же это общество-катастрофа, появление которого обусловлено теми процессами, симптомы которых ещё в конце 1960-х годов разглядел В. Кочетов, то перед нами выдающийся социально-политический роман-предостережение, автор которого занимает чёткую моральную позицию. Впрочем, для нас в данном случае важно другое – тот факт, что чехословацкие события стали палантиром, в котором те, кто хотел, разглядели кое-что из будущего.

В то же время ни Кочетов, ни другая часть державного лагеря – «русисты-почвенники» не смогли предложить реальной альтернативы разложению комстроя и перспективе конвергенции, т. е. обуржуазивания, о котором мечтала часть номенклатуры. Разумеется, они не могли это делать по цензурным соображениям – пришлось бы открыто признать факт разложения, гниения советского общества, а как известно, рыба гниёт с головы, однако мемуары показывают, что и в их «подцензурных» статьях и разговорах такая альтернатива не просматривается. В этом плане события в ЧССР выявили острую проблему развития социализма: неспособность как властей, так и сторонников социализма сформулировать интеллектуальную и социальную альтернативу «либерализации», которая в условиях существования двух систем в перспективе означала обуржуазивание.

 

Чехословакия-68 и вокруг: взгляд из сегодняшнего дня

С учётом сказанного выше возникает несколько вопросов. Первый – надо ли было вводить войска? Ясно, что ввод войск был плохим вариантом, но не вводить войска было нельзя, можно было потерять Чехословакию в мировой системно-геополитической игре. Очень чётко сформулировал дилемму советского руководства Ю. В. Андропов во время встречи с коллегами из ГДР в сентябре 1968 г.: «У нас был выбор: ввод войск, который мог запятнать нашу репутацию, или невмешательство, что означало бы разрешить Чехословакии уйти со всеми последствиями этого шага для всей Восточной Европы (подч. мной. – А.Ф.). И это был незавидный выбор».

Сказанное Андроповым в значительной степени отвечает на второй вопрос: каким был главный мотив ввода войск – политико-идеологическим или геополитическим? Ясно, что второй. Об этом свидетельствует и уже цитировавшаяся фраза А. А. Гречко, о том, что войска будут введены даже в том случае, если это решение приведёт к Третьей мировой войне. Но, быть может, слова Гречко и Андропова – это всего лишь пропаганда, оправдание военной акции, главным в которой была политико-идеологическая составляющая? Нет – об этом свидетельствует братиславское коммюнике. В нём советское руководство согласилось на «третий путь», на «социализм с человеческим лицом» при условии, что ЧССР остаётся в ОВД. Вот что было главным.

Об этом прямо пишут и неангажированные западные исследователи. Вот, например, что пишет автор книги «Операция “Раскол”» С. Стюарт: «…в каждом из этих случаев (ввод войск в Венгрию в 1956 году и в Чехословакию в 1968 году. – А.Ф.). Россия стояла перед лицом не только потери империи, что имело бы достаточно серьёзное значение, но и перед лицом полного подрыва её стратегических позиций на военно-геополитической карте Европы. И в этом, больше чем в факте вторжения, состояла действительная трагедия. Именно скорее по военным, чем по политическим причинам контрреволюция в этих двух странах была обречена на подавление: потому что, когда в них поднялись восстания, они перестали быть государствами, а вместо этого превратились просто в военные фланги».

Третий вопрос: выходит, решая свои геополитические задачи СССР прервал строительство демократической модели социализма? Ответ на этот вопрос прост: возможности строительства демократической модели социализма в мире, в котором идёт противоборство двух систем – капиталистической и коммунистической – ничтожны.

Размышляя о том, привело бы развитие событий в ЧССР (и Венгрии) к созданию реформированного социализма, если бы не ввод войск, М. Вольф считает такой вариант весьма маловероятным, поскольку он требует двух условий. Первое – изменения в Москве, как это произошло при Горбачёве. Второе, что ещё более важно, «строгое соблюдение невмешательства со стороны Запада, а кто был намерен всерьёз занимать такую позицию?». Вольф знает, что говорит: в условиях системного геополитического образования попытка создать в той или иной стране «социализм с человеческим лицом» тут же была бы использована Западом для буржуазной трансформации этого общества, причём, как показал пример Восточной Европы и РФ 1990-х годов, вовсе не в «демократический капитализм», а в периферийный капитализм с бесчеловечным лицом. Нет сомнений, что так бы произошло и с Чехословакией без ввода войск в августе 1968 г.

Более того, демократизация политики и рыночные реформы – суть деятельности команды Дубчека – всегда рассматривались Западом как средства создания управляемого хаоса в своих интересах. Это прямо признают творцы стратегии «управляемого хаоса» на Западе. Так, Стивен Манн (высокостатусный дипломат; с 1976 г. – спец по СССР; с 2004 г. – спецпредставитель президента США по евразийским конфликтам) говорит о необходимости «усиления эксплуатации критичности» (т. е. максимального обострения напряжённых и конфликтных ситуаций) и «создании хаоса» как инструментах обеспечения национальных интересах США. Ну а в качестве механизмов создания хаоса в лагере противника, будь то соцлагерь, СССР или Россия он прямо называет «содействие демократии и рыночным реформам». Именно это было использовано против СССР при Горбачёве и против ЧССР при Дубчеке. О том, что «горбачёвщина» и «дубчековщина» – явления одного порядка, говорили многие, в том числе горбачёвцы. Так, в своё время мидовец Г. Герасимов на вопрос, в чём разница между горбачёвскими и чехословацкими реформами, ответил: «В девятнадцати годах». Только в 1968 г. «управляемый хаос» удалось прекратить, а в 1987 г. сил, способных это сделать и повернуть номенклатурную либерализацию в сторону общесоциальной демократизации в интересах общества в целом не нашлось; строй сгнил, в результате комбинации внутренних причин и внешнего воздействия.

Повторю: СССР не мог не ввести войска – это было наименьшее из зол. Но и победой этот ввод мог быть только Пирровой – здесь задумка Запада была беспроигрышной, а СССР к этому времени (сказался синдром «Карибского кризиса» – кризиса, который требует переоценки и сам по себе и с учётом того, что произошло в мире и с миром в последние десятилетия) главным образом реагировал на ситуации, а не создавал их. Так, советскому руководству вряд ли пришло бы в голову проявить инициативу во время майского кризиса во Франции и направить действия компартии и профсоюзов Франции в такое русло, что был бы спровоцирован, например, ввод натовских танков в Париж из ФРГ (куда в разгар событий улетел де Голль). То-то была бы «Парижская весна» и её кровавое подавление сапогом натовского солдата. А как это можно было бы использовать в информационно-пропагандистской войне! Аморально? А морально то, что делали западные спецслужбы в Чехословакии и то, как провоцировался ввод войск ОВД, как Запад использовал его в антисоветской пропаганде?

С точки зрения абстрактного гуманизма ввод войск ОВД в Прагу и силовое прекращение процессов демократизации общества может быть оценен только негативно. Но тогда с позиций абстрактного гуманизма нужно рассматривать и действия противников СССР в Холодной войне, нужно их оценивать по такой же – абстрактно-гуманной шкале.

Во второй половине ХХ в. США по самой скромной оценке более 50 раз вводили свои войска на территорию других стран, подавляя левые, демократические движения и ставя у власти тиранов, палачей, в лучшем случае реакционеров (из событий 1960-х годов – агрессия против Вьетнама, ввод войск в Доминиканскую Республику в 1965 г.). А миру это представлялось как борьба за свободу и демократию.

В послевоенный период СССР всерьёз вводил войска на чужие территории трижды: в Венгрию, Чехословакию и Афганистан. Все три страны граничат с СССР, традиционно входят в зону интересов России/ СССР, а что касается Венгрии и ЧССР, то они были членами соцлагеря и военно-политической Организацией Варшавского Договора со всеми вытекающими последствиями.

Списки нескольких десятков военных внешнеполитических акций США в послевоенном мире, причём в странах, которые вовсе не граничат с США, а находятся довольно далеко, иногда очень далеко – на других континентах, за океанами, можно посмотреть в книгах «Почему нас ненавидят. Вечная война ради вечного мира» известного американского писателя Гора Видала и «Почему люди ненавидят Америку?» З. Сардара и М. Вин Дэвис.

Я уже не говорю о варварских натовских бомбёжках Югославии, Ирака, Афганистана конца 1990-х – начала 2000-х годов. Что-то неслышно по этому поводу негодующих голосов тех, кто в течение нескольких десятилетий пинает СССР за Чехословакию – западных и местных «правдолюбцев», а ведь число жертв в Чехословакии в августе 1968 г. и, скажем, во Вьетнаме или Ираке несопоставимо. Да, конечно, каждая человеческая жизнь неповторима и ценна, и оценки различных интервенций с точки зрения потерь царапают. Но мы живём не в мире абстрактного гуманизма, а в мире конкретной геополитической хирургии, и США после ухода СССР словно задались целью наглядно продемонстрировать это всем с помощью «предварительных (pre-emptive) войн» и «гуманитарных интервенций». И как на этом фоне выглядит ввод войск ОВД в Чехословакию, ввод, который к тому же провоцировался?

Да, СССР остановил процесс либерализации ЧССР. Но сегодня мы видим, что результатом процессов типа «Пражской весны» является не социализм с гуманным лицом, а периферийный или полупериферийный капитализм – от просто негуманного до криминального. Теперь мы знаем, какую роль играет в революциях глупость и как её используют мерзавцы – так о революции 1848 г. сказали когда-то Маркс и Энгельс. Сегодня мы знаем, как мерзавцы использовали антикоммунистические революции (1989-1991 гг.) – вовсе не для того, чтобы удовлетворить демократические чаяния людей, а для того, чтобы набить кошельки, устранить геополитического и экономического конкурента и безнаказанно эксплуатировать и грабить слабых. К этому привела горбачёвская перестройка, к этому привела бы «Пражская весна».

Да, Чехословакия как небольшая культурная почти западная страна не хлебнула со всей остротой того, что хлебнула в 1990-е годы огромная Россия, но суть процессов та же, и у неё есть ясное количественное выражение: если в 1989 г. в Восточной Европе (включая европейскую часть СССР) за чертой бедности жило 14 млн. человек, то в 1996 г. – 168 млн. Речь идёт о полном уничтожении социалистического среднего слоя, об обеднении рабочего класса, крестьянства, о крушении социальных гарантий, росте социально-экономической поляризации и многих других «прелестях», которые скрывались под маской «социализма с человеческим лицом», «демократии» и «рыночных реформ».

Сегодня подавляющее число жителей Чехословакии активно протестуют против установки (аккурат к 40-летию событий 1968 г.) в их стране комплексов ПРО, которые нацелены, конечно же, не на Тегеран, а на Москву. Чехи и словаки протестуют, но нынешней буржуазной власти, НАТО, США плевать на эти протесты. По праву сильного они делают то, что хотят. Это лучше ввода войск ОВД? Не введи ОВД войска, ЧССР ушла бы из соцлагеря и мы получили бы вражеские ракеты у наших границ (друзья у границ ракеты не размещают) не в 2008-м, а эдак в 1978 г.

Нам есть о чём сожалеть по поводу ввода войск – и с чехословацкой, и с нашей точки зрения. Но не мы придумали тот мир, в котором живём. Однако даже в этом жестоком мире мы не бросали атомные бомбы на мирные города, не поддерживали в массовом порядке одиозных кровавых диктаторов, не были мировым жандармом. И уж тем более мы не должны позволять бросать в себя камни, в том числе и по поводу пражского августа 1968 г. (в том самом августе американцы уничтожили тысячи вьетнамцев – не только партизан, но и мирных жителей) пропагандистским «шестёркам» этого жандарма, особенно в нашем собственном доме.

 

Выбор без выбора

[20]

 

Благие намерения – как в Афганистане?

Ветеран «холодной войны» Зб. Бжезинский написал новую книгу – «Выбор: мировое господство или глобальное лидерство» («The choice: global domination or global leadership»). Как и бóльшая часть написанного Бжезинским, последняя его работа в интеллектуальном плане в целом малоинтересна, это творчество пишущего чиновника. Здесь Бжезинский эквивалентен работникам «мозговых центров» Брежнева и Андропова, хотя, конечно, пообразованнее их и, наверное, менее сервилен – система у них другая; впрочем, порой создаётся впечатление, что, по крайней мере, некоторые из работников названных центров либо делали одно дело с Бжезинским, либо были пешками в чужой игре, но это отдельный сюжет.

«Выбор» интересен как политический документ, декларация о намерениях, сигнал об опасностях и идейно-концептуальный «вирус» «в одном флаконе». Интересен даже не столько содержанием, сколько тем, что и как проскакивает. Например: поскольку, пишет Бжезинский, теперь безопасность США неотделима от глобальной безопасности, «отныне уязвимость Америки будет возрастать всегда, когда демократия за её пределами окажется под угрозой отступления». Практический вывод очевиден.

Big Zbig, или, как его ещё называют, Long Zbig, сходу заявляет свой главный тезис: американское могущество – высшая гарантия глобальной стабильности, однако само «американское общество стимулирует развитие таких глобальных социальных тенденций, которые подвергают эрозии традиционный государственный интерес». Отсюда задача: способствовать созданию мирового сообщества, основанного на совместных интересах.

Прекрасные слова и благие намерения. Однако благими намерениями дорога в ад вымощена, а прекрасных слов – как дома, так и из-за рубежа мы за последние двадцать лет наслушались с избытком («ах, как сладко ты поёшь»). Вот и почитаем «Выбор» как политический документ, поразмышляем над ним и над проблемами, которые в нём затрагиваются, посмотрим на них с точки зрения нынешнего мирового передела, под русским углом зрения и почеркаем на полях.

В который раз Бжезинский возвращается к идее Мировых Балкан – аккурат по периметру границ РФ. По его мнению, решать вместе с Америкой проблему Мировых Балкан должен Евросоюз; вместе они должны вовлекать различные евразийские народы «на дифференцированной гибкой основе в процесс укрепления региональной стабильности». На деле это значит: европейцы должны решать для Америки её проблемы в Евразии. Например, разбомбит Америка Югославию, а восстанавливать будет Евросоюз. Рост экономической мощи последнего Бжезинского нервирует – и сам по себе и из-за опасения отхода ЕС от США и союза с Россией.

Всё что связано с Россией, её историческим величием Бжезинский очень не любит. Порой это толкает его на прямое искажение исторической правды. Так, исламский фундаментализм вообще и движение «Талибан» в частности, Бжезинский объявляет продуктом разрушения афганского общества Советским Союзом и реакции на это мусульманских стран.

На самом деле «Талибан» был создан непосредственно американцами для борьбы против СССР и решения своих политических и экономических задач в регионе. То, что он сорвался с цепи и набросился на хозяина – так это по Шекспиру: «ступай, отравленная сталь, по назначенью».

Что касается исламистских организаций, то роль США и в частности ЦРУ в их создании и финансировании – общеизвестный факт (об этом писали многие – из последних достаточно упомянуть Р. Лабевьера и А. дель Валя). Если же говорить о советском аспекте этой проблемы, то ещё в 1970-е годы английский разведчик Б. Льюис – наследник Вамбери и Лоуренса Аравийского, ныне – известный арабист и исламовед («в штатском») предложил активно использовать возникающий исламизм против СССР, натравить его «на Советы». Что и было сделано. В вышедших в 1996 г. мемуарах бывший шеф ЦРУ Роберт Гейтс прямо пишет, что США начали помогать моджахедам за шесть месяцев до ввода советских войск, чтобы спровоцировать СССР. То есть это была операция. И сам Бжезинский в своё время открыто признал это. По-видимому, он запамятовал интервью, которое дал журналу Nouvel observateur в январе 1998. На вопрос корреспондента не жалеет ли Бжезинский о том, что случилось в Афганистане, он ответил: «О чём жалеть? Тайная операция была блестящей идеей. В результате её реализации мы затащили русских в афганскую ловушку, а вы ещё хотите, чтобы я сожалел об этом». В «Выборе» же получается, что ничего этого не было, а была просто ненасытная имперская Советская Россия.

 

О приказчиках будущих хозяев мира, или на Америку – равняйсь! смирно!

Будущее постсоветской России, запланированное Бжезинским в «Выборе», – это будущее «нормального европейского государства среднего ранга», у которого как сошедшего с мирового забега, нет иного выбора, кроме как союз с Америкой – разумеется, в качестве младшего партнёра, постоянно сдающего Западу свои позиции. Об этом говорится без обиняков: «сделанный Россией… выбор… предоставил Западу стратегический шанс. Он создал предпосылки для прогрессирующей геополитической экспансии западного сообщества все дальше и дальше вглубь Евразии. Расширение уз между Западом и Россией открыло для проникновения Запада, и в первую очередь Америки, в некогда заповедную зону российского «ближнего зарубежья». Здесь комментарии просто излишни.

Кто же, по мнению Бжезинского, будет (должен) управлять отхватываемыми от бывшего СССР кусками, да и самой РФ? Ясно кто: так же, как всем миром и Евразией – глобальная элита, свободно говорящая по-английски, космополитичная по образу жизни и идентифицирующая себя с местом работы (например, та или иная ТНК). «Эта элита все более явно демонстрирует понимание своих собственных интересов, дух товарищества и самосознания….В фокусе ее внимания находится Америка». Этот пассаж дорогого стоит. Прямым текстом говорится: миром будут управлять «элиты», оторванные от своих стран, связанные ценностями, психологией не со своими странами, а с транснациональными структурами и «моделями жизни», «сфокусированные» на Америку.

По сути речь идёт об управленческих слоях-отрядах, скроенных по американскому образу и подобию – то ли о «муравьях-менеджерах» руководимого Америкой «глобального человейника», то ли о штампованных дуболомах Урфина Джюса, замыслившего поставить на колени всю Волшебную страну. Для США эти слои выполняют роль «организационного оружия», а по отношению к населению своих стран выступают в роли чего-то похожего на скользких тварей типа «чужих» (aliens) или «нечто» (the thing) в человеческом обличье, служащих заморскому (считай – инопланетному) «хищнику» («predator»). Это, по-видимому, и есть, по Бжезинскому, сообщество, основанное на совместных, взаимных интересах. Ну что же, можно хотя бы поблагодарить простодушного славянина, пусть и обамериканившегося, за откровенность, после которой практически все критические стрелы Бжезинского в адрес Америки можно охарактеризовать по Галичу: «это, рыжий, все на публику».

 

Фобии

Чего больше всего боится Бжезинский? Возрождения России – это понятно: Россия – «праздник», который всегда с ним, его непреодолённый кошмар, нечто вроде, являющегося во сне Фредди Крюгера. Порой кажется, что страстная славянская любовь провинциального поляка Бжезинского к Америке обусловлена тем, что последняя для него – Анти-Россия, средство, с помощью которого можно переиграть исторический результат «спора славян между собою» и изжить детские страхи («русская» часть текстов Бжезинского – просто раздолье для психоаналитика). Великая Россия – это для автора «Выбора» очень плохо, это империя (зла!), а Великая Америка – это то, что нужно, царство добра; в этом с Бжезинским согласятся и многие «демократы» и «либералы» (в кавычках, поскольку речь идёт о тех, кто сделал это своей «профессией» или источником ренты) в РФ – смердяковщина и холуйство перед сильным (сильные теперь Запад и олигархи, а, например, не КПСС) неистребимы.

Ну что же, насильно мил не будешь – да нам и не надо. Однако ненависть – плохой советчик как в борьбе, так и в анализе. Бжезинский, похоже, не знает, что врага надо если не любить (это – high class), то хотя бы относиться к нему нейтрально, без эмоций, как это делает, например, холодный прагматик Киссинджер. Не потому ли именно его линия внешней политики побеждала чаще, чем линия Бжезинского?

За примерами далеко ходить не надо. «Всемирно-шахматная» комбинация Бжезинского для Евразии строилась на основе следующего императива: нефтепроводы и газопроводы обязательно должны пройти мимо России. А также мимо Саудовской Аравии и Ирака. Зациклившийся на России как до сих пор главном враге, Бжезинский забыл о Китае и не учёл его, составляя свою комбинацию. А незацикленный прагматик Киссинджер не забыл. Он понимает: в данной ситуации главное – не Россия, а Китай, удавкой на шее которого может стать нефть, отсюда, как верно заметил Н. Гродненский, иное отношение к России, Саудовской Аравии и Ираку, судьба которого была таким образом решена, а комбинация Бжезинского забракована.

Ещё один страх Бжезинского – всемирная мобилизация масс против США на основе тройного идеологического сплава: антиглобализм, марксистская экономическая теория и христианский гуманизм. Показательно: Бжезинский прекрасно отдаёт себе отчёт, что в глобализации по-американски есть нечто, антагонизирующее не только марксизм, но также христианство и гуманизм! Что должна противопоставить этому Америка? «Сбалансированное сочетание американской демократии и американской гегемонии даёт человечеству наилучший шанс избежать изнурительной глобальной борьбы». В переводе на нормальный язык это значит: антиамериканский освободительный порыв масс можно загасить силой и путём навязывания американской демократии (как в Ираке?). Это – первое оружие.

Второе – американская культура. Бжезинский пафосно рассуждает об универсальных культурных ценностях, связанных с Америкой; выходит: все универсальные ценности универсальны, но некоторые универсальнее других – те, что связаны с Америкой; привет Оруэллу. Однако буквально через страницу становится ясно, чтó имеется в виду под американской культурой и её «универсальными» ценностями, посредством чего и как всё это реализуется: голливудские фильмы, телесериалы-мыльные оперы, поп-музыка, программа МТВ с её 33 каналами всемирного вещания, телекумиры и звёзды. По сути, речь идёт о том, что Грамши называл «культурной гегемонией буржуазии», о политическом воздействии и контроле с помощью низкопробного масскульта, отупляющего и инфантилизирующего население, в долгосрочных интересах господствующих групп.

 

Главное буржуинство: разборки первого уровня

Новая книга Бжезинского, конечно же, продиктована если не страхом, то тревогой, связанной с угрозой глобального восстания против мировой (американской) верхушки под знаменем, на котором вместо «свобода, равенство, братство» начертано: «христианство, марксизм, антиглобализм». А ведь помимо этой триады есть ещё до конца не сломленная Россия, агрессивный ислам, Китай. Есть от чего прийти в смятение, даже если сидишь в донжоне крепости «Америка». И потому Бжезинский сигнализирует.

Формально его сигнал адресован Америке в целом как коллективному эксплуататору современного мира. Однако по сути, поскольку, хотя в Америке кое-что с «барского стола» перепадает и низам, сигнал конечно же адресован господствующему классу и верхушке среднего класса. И message заключается даже не в том, что Америке грозит «восстание масс», а в том, что нынешняя политика той части американского господствующего класса (и его союзников в «мировом истеблишменте»), которая находится у власти, «стимулирует развитие таких глобальных тенденций», которые угрожают существованию Pax Americana. А потому поддержать нужно другую часть – ту, к которой принадлежит Бжезинский.

В этом плане «Выбор» Бжезинского есть отражение идейно-политического противостояния в американской (и мировой) «номенклатуре», разногласий между двумя фракциями мировой (и американской как её ядра) буржуазии по поводу стратегии и тактики, во-первых, в позднекапиталистическом обществе, во-вторых, в организации перехода к посткапитализму и демонтажа капитализма в интересах капитала, ведь капитализм – это не просто система голого господства капитала, это система институциональных социальных ограничителей капитала в его долгосрочных интересах; ныне эта система пришла в противоречие с самим капиталом, более не нуждающемся в ней (и, по иронии судьбы, – в капитализме).

Условно, поскольку реальность мировой борьбы за власть, ресурсы и информацию существенно сложнее, эти фракции американской и мировой «железной пяты» можно обозначить как «голубей-финансистов» и «ястребов-промышленников». Последние ныне у власти и «раскачивают лодку», вызывают раздражение, гнев или даже ненависть по отношению к Америке во всём мире, включая даже страны-союзники США. Отсюда пропагандистский призыв Long Zbig’а – не мировое господство, а всего лишь мировое лидерство (а точнее, господство, закамуфлированное под лидерство), некоторое, главным образом показное, сокращение аппетитов, более аккуратные действия.

Однако «лидерство» вместо «господства» – это всё слова. Практические советы Бжезинского по сути невыполнимы. Ведь получается, чтобы избежать беды, Америка в значительной степени должна перестать быть Америкой, поздний капитализм – поздним капитализмом, а господствующие группы стать менее господствующими, уменьшить свои аппетиты. Это так же, как с позднесоветским обществом. Чтобы избежать краха, тому теоретически надо было «пойти против своей природы» – ограничить, особенно после резкого снижения цен на нефть в середине 1980-х годов, аппетиты господствующих групп и сделать ряд важных шагов в интересах общества в целом и долгосрочных интересов господствующих групп. Однако верхушка, подсевшая на «нефтяную иглу» и комбинировавшая принцип «после нас хоть потоп» с синдромом «Сидония Аполлинария», продолжала хапать и жрать – подобно акуле из научно-популярного фильма Би-Би-Си: её брюхо уже распорото, она истекает кровью и, тем не менее, продолжает жрать рыб поменьше, которые тут же вываливаются из распоротого брюха.

И ещё одно, похоже, не учитывает Бжезинский, будучи завязан на определённую группировку американского истеблишмента: разделение труда в политике как бизнесе. Zbig – игрок на одной доске «всемирных шахмат», а досок-то – далеко не одна, причём Бжезинский – в лучшем случае средняя фигура, но никак не игрок в сеансе одновременной мировой игры. Реально играют другие. Каждая фигура и даже игрок объективно выполняет свою роль, решает свою задачу в длинной цепи последовательных задач.

Буш и К° осуществляют «правую», «ястребиную» революцию мирового переустройства – грязную, прямолинейную работу, захватывают плацдарм. Придёт время, и «злой следователь» уйдёт, а его место займёт «добрый» – как пели «Битлз», «and now the angels come». Выпорхнет какая-нибудь Хиллари Клинтон (почему Хиллари? Уж очень изящно и лихо они с муженьком самим своим фоном опустили, если не утопили Керри на съезде Демократической партии – теперь в этой партии он неконкурентоспособный неудачник; хотя возможны варианты) с критикой «бушизма» и в качестве нового президента начнёт «исправлять ошибки» («лидерство», конечно же «лидерство», а не – упаси бог – «господство») на уже захваченном в мире и в самих Штатах плацдарме, не уступая ни пяди захваченного – контртуш в угол. Всё по «закону отката революций», сформулированного когда-то Энгельсом. А о том, что в Штатах – и не только в них, но в них с наибольшей очевидностью – происходит «правая революция», пишут столь разные по взглядам и политическим пристрастиям люди, как философ Дж. Грэй, экономист П. Кругман, политик Л. Ларуш и многие другие.

 

Интернационал-фундаментализм – якобинство наизнанку эпохи глобализации?

Крайне правые, которых часто именуют «неоконсерваторами» («неоконами»), «неолибералами» или даже «робин гудами наоборот» (т. е. грабь бедных и помогай богатым) на сегодняшний день, как убедительно показывает П. Кругман, полностью контролируют Белый Дом, Конгресс и в значительной степени юстицию и СМИ. По партийной принадлежности они республиканцы (хотя нынешние «партии» как явление в США и Западной Европе по сути уже имеют лишь минимальное отношение к феномену с таким названием). Эта часть американского истеблишмента воспользовалась крушением СССР, которое сняло почти все внешние и многие важные внутренние ограничители деятельности капитала, ставшего к тому же глобальным, и безвольной внешней политикой РФ (бессилие всегда провоцирует силовое действие) решила резко, несколькими ударами, изменить соотношение сил между сильными и слабыми мира сего.

Если ХХ в. начинался с мирового «восстания масс» (Ортега-и-Гассет), то закончился он мировым «восстанием элит» (К. Лэш). Мир словно очутился в XVI–XVII вв., когда после почти двухвекового отступления, господствующие группы, благодаря «новым монархиям», открытию Америки, формированию нового международного разделения труда и особенно военной революции, развернули наступление на трудящихся, создали в Западной Европе «Старый порядок», просуществовавший до тех пор, пока революционная волна 1789-1848 гг. не возвестила начало новой эпохи – Модерна. Теперь эта эпоха закончилась, ключевой момент здесь – крушение СССР, и начинается контрнаступление, контрреволюция, она же – «революция верхов». Не случайно кто-то метко назвал нынешних американских «неоконов» «правыми якобинцами». В этом есть смысл: «вход» в эпоху и «выход» из неё оказываются зеркальными – только с разными знаками (ср. сеньориальную революцию как «вход» в феодализм и «великую капиталистическую революцию» 1517-1648 гг. как «выход» из неё).

Рыночный христианский фундаментализм части американской верхушки – не единственное проявление «антимодернистского якобинства». Один из крупнейших социологов второй половины ХХ в. Ш. Эйзенштадт (Израиль), предложивший этот термин, распространяет его и на исламских фундаменталистов – исламистов, а я бы добавил сюда и фундаменталистов иудаизма. Действительно, при всех различиях – как реальных, так и кажущихся – между «неоконами» и исламистами имеется сходство. Фундаментализм, есть, помимо прочего, реакция на глобализацию, и все фундаменталисты – это, как пишет А. дель Валь, «люди Книги» (Коран, Тора, Библия) до такой степени, что Книга оказывается важнее самого Бога, что и отличает «людей Книги», например, от православных, католиков, язычников и создаёт возможность принципиально новой линии противостояния в религиозной сфере, которая уже обретает политические контуры.

Не случайно, как отмечают исследователи, при всех взаимных противоречиях у «неоконов» и исламистов – сходные цели в процессе глобализации, включая подрыв национального государства. И дело не только в том, что исламисты выступают как «сторожевые псы глобализации по-американски» (Р. Лабевьер) – это самый примитивный уровень взаимодействия. Формируется также и то, что журналисты уже окрестили «глобальными племенами» («global tribes»), т. е. этнополитические кластеры с мощным наднациональным политико-экономическим потенциалом, к которым журналисты и исследователи относят англосаксов (англо-американцев), евреев, арабов и – особняком – китайцев. Особняком, потому что если «кланы» первых трёх «племён» создают краткосрочные или долгосрочные союзы с «кланами» других «племён» (один англосаксонско-еврейско-арабский блок против другого – всё это лишний раз свидетельствует о том, что расклад сил, по крайней мере, краткосрочный, в мировой борьбе намного сложнее, чем это рисуют «конспирологи»), то китайцы работают сами по себе, на то они и жители Срединного государства – Чжунго, Поднебесной.

Возникнув как реакция на глобализацию, фундаментализм в то же время становится одной из форм её развития. Сама глобализация (глава, посвящённая ей в «Выборе» Бжезинского – весьма слабая и примитивная, сплошные общие места и клише) развивается – в этом одно из её противоречий – и в фундаменталистской форме. Фундаментализм по определению есть отрицание традиций, в этом его принципиальная революционность – большинство революций начиналось под лозунгом возвращения к истокам, преодоления традиций. Одна из традиции Модерна, против которой главным образом направлен фундаментализм, как рыночно-протестантский, так и исламистский – это национальное государство, nation-state – Бжезинский не случайно пишет об опасности, подрывающей интересы государства США, намекая на результаты действий «неоконов» во внешней политике.

 

Бжезинский как зеркало американской правой революции

Бжезинскому как представителю демократической фракции американского истеблишмента глобальное фундаменталистское движение, естественно, не нравится. Однако штука в том, что право-элитарная революционная волна конца ХХ – начала XXI в. (не путать с правой массовой революционной волной 1920-х – 1930-х годов), охватившая многие регионы планеты, в том числе Россию, наиболее сильна именно в Америке. У нас, правда, есть надежда, помимо прочего, на «принцип Победоносцева»: Россия – тяжёлая страна, ни революция, ни реакция здесь до конца не проходят, увязая/пропадая в русском «социальном тесте» – как пела группа «Наутилус Помпилиус», «В этой стране, вязкой как грязь, ты можешь стать глупой, ты можешь пропасть»; и действительно, и левые, и особенно правые у нас – чаще всего идиоты.

Как известно, любая революция должна забежать подальше вперёд, за край, чтобы потом, после неизбежного в силу социальных законов отката, оказаться не у стартовой черты, иначе – «за что гремел цепями, старик Яков?». Нынешние американские крайние правые и реализуют объективно эту функцию забегания вперёд, за которой последует откат: на смену республиканским «якобинцам» придёт демократическая финансовая «директория».

В ходе «забегания», однако, страдают позиции не только трудящихся, но в значительной степени позиции части господствующих групп – «траву ел жук, жука клевала птица» (Н. Заболоцкий).

В мировой экономике и политике это означает, что одни сегменты мировой буржуазии отодвигают другие, одни страны – другие.

Так, геополитический и геоэкономический аспекты право-элитарной революции в США связаны со стремлением Америки ликвидировать главный экономический результат окончания «холодной войны» – фактический выигрыш от неё Японии и Европы (Германии). Однако если позиции Японии удалось подорвать ещё в конце «демократических» 1990-х годов (мат в три хода: восточно-азиатский финансовый кризис, подрыв автомобильной промышленности Японии, дестабилизация её финансовой системы), то с Евросоюзом, который, к тому же, поживился за счёт Японии, дело до сих пор обстоит сложнее: югославской и иракской операций для подрыва Европы всё же не хватило, хотя и нанесло ей ущерб.

Во внутренней политике США одна в ходе «забегания» часть истеблишмента в определённой степени отодвигает другую, захватывая не просто командные позиции, а пространство. Это уже не всемирные шахматы, а «всемирное го» – (японская стратегическая игра; кит. «вэйци»). И хотя «ворон ворону глаз не выклюет», уступать, пусть частично, политические и экономические позиции никому не понравится.

Бжезинский принадлежит к отодвигаемой части, и его последняя книга – это протест данной части, отражение «правой революции» в «зеркале» тех, кто отодвигается ею на обочину. Как сказал бы Ю. Трифонов, «схватка скелетов над пропастью», где мы их и оставим и развернёмся в сторону родных палестин.

 

The Russian connection

Парадоксальным образом книга Бжезинского, естественно, против его воли, содержит и сигналы для России. Описав, какие «элиты» в других странах, включая Россию, нужны США (и как государству, и как кластеру ТНК) – не только проамериканские, но и американоидные, Бжезинский хорошо обрисовал, какая «элита» не нужна нам. А ведь все 1990-е годы в РФ формировалась именно «элита по-бжезински», так сказать «элита по вызову» – американскому. Именно она грабила страну в своих и чужих интересах, а её медийные холуи представляли это «дорогим россиянам» как «путь от тоталитаризма к демократии» и «рыночные реформы», как путь в светлое будущее, на Поле Чудес, которое в реальности есть не что иное, как помойка Страны Дураков. И до тех пор, пока эта элита будет сидеть не там, где ей положено, наша ситуация не изменится – мы обречены на «выбор Бжезинского».

У меня нет сомнений, что ситуация так или иначе изменится, и герои 1990-х уйдут. Вопрос только – как это произойдёт – «сверху» или «снизу»? По мне, лучше, естественно, «сверху» – «без всяких насильственных потрясений» (А. С. Пушкин) и уж тем более без крови, а высокоточными точечными ударами социально-правового оружия, по Глебу Жеглову («вор должен сидеть в тюрьме») и Блаженному Августину («наказания без вины не бывает»). Ну а если нет, то в случае беспощадного русского бунта помочь «героям-элитариям» 1990-х, пытающимся зацепиться за ускользающий от них XXI век (ведь кончик ХХ века столько обещал), сможет только бог, он – добрый.

 

Прощальный поклон Бжезинского, или век выбора не видать

У сэра Артура Конан Дойла есть рассказ «Его прощальный поклон». В рассказе, действие которого происходит накануне Первой мировой войны, Холмс говорит, что скоро подует холодный восточный ветер. Доктор Уотсон возражает: какой ветер – тепло. «Старина Уотсон! – отвечает ему Холмс. – Только вы не меняетесь в наш изменчивый век. Восточный ветер обязательно подует… он будет холодным и горьким и унесёт многих из нас». Эти слова можно адресовать Бжезинскому – последнему из (крупных) могикан, реликтов «холодной войны», который так и не изменился. Эпоха ушла, а он – подобно улыбке Чеширского кота – остался и пытается новую эпоху осмыслить в категориях или, по крайней мере, сквозь призму старой.

«Выбор» со всей очевидностью свидетельствует: Бжезинский уже не скажет ничего принципиально нового. В этом смысле его книга – что бы он больше ни написал – нечто вроде его прощального поклона. С Бжезинским в прошлое уходит целая эпоха, стартовавшая в мире (и у нас) в начале 1970-х годов – детантом, подъёмом цен на нефть, Б-Кондратьевым, Трёхсторонней комиссией и многим другим. Впереди новая эпоха и новые конфликты, к которым надо готовиться, вычитывая нужное даже в американском политагитпропе – кто предупреждён, тот вооружён.

 

Post Scriptum

В заключение хочу сказать: прощай, Long Zbig. Ты ненавидел СССР и приложил руку к его уничтожению. Однако, как показывают страхи «Выбора», исчезновение СССР принесло лишь кратковременное облегчение, счастье было недолгим, и едва ли долговечным будет однополярный Pax Americana (весьма убедительно сомнения по этому поводу излагает Ч. Клапхен в своём «Закате Америки»). Похоже, скоро действительно подует восточный ветер, поскольку результаты победы в «холодной войне» не исправить – в однополярном мире теперь только один гегемон и один же объект ненависти (читай об этом «Почему люди ненавидят Америку» З. Сардара и М. Вин Дэвис и «Почему нас ненавидят?» известного американского писателя Г. Видала) всех обездоленных, которых к тому же лишили левой надежды в её системном виде и левого же мирового ограничителя в виде СССР, всех тех, кто готов под знаменем Христа и Маркса (правильно боится Бжезинский) подняться против глобал-шмобал, с его конструкторами, крестоносцами и гешефтмахерами. «Буря, скоро грянет буря», как писал великий босяцкий поэт. Посеявший ветер пожнёт бурю. Именно ветер высевают Штаты. Как заметил О. Тодд в книге «После империи. Pax Americana – начало конца»: «Соединённые Штаты всё больше и больше становятся фактором международного беспорядка, поддерживая везде, где могут, неопределённость и конфликты». И конфликты эти вернутся бумерангом, отдачей.

Не случайно свою книгу о ближайшем внешнеполитическом будущем Америки Ч. Джонсон назвал «Отдача: цена и последствия американской империи». Первая половина XXI в., пишет Джонсон во втором (2002 г.) издании своей книги станет отдачей от политики США во второй половине ХХ в., главным образом в Азии, и 11 сентября – это только начало. Главная проблема США заключается в том, что в современном мире в условиях растущей экономической мощи Евросоюза и Китая, обостряющейся борьбы за ресурсы они могут обеспечить своё лидерство только посредством и в рамках господства – это в 1918-1973 гг. американское господство основывалось на реальном мировом экономическом лидерстве США, сегодня всё иначе.

Выбор, формулируемый Бжезинским, ложен. Его нет, это фиктивная дилемма. Под этим углом зрения «Выбор» есть не только сигнал определённого рода, но и такой же идейно-концептуальный вирус, как «Конец истории» Ф. Фукуямы или «Столкновение цивилизаций» С. Хантингтона, т. е. работа, призванная спрятать реальные противоречия и интересы в мнимых и отвлечь внимание от реальных проблем, т. е. акция прикрытия.

У объекта-одиночки, а Америку всё чаще называют сверхдержавой-изгоем, rogue-superpower, на самом деле в перспективе нет реального выбора. Как и у волка-одиночки – вожака стаи Акелы из киплинговской «Книги Джунглей»; правда, тот был хоть и по-волчьи, но благороден. Чтобы быть лидером, вожак должен господствовать, но в тот момент, когда он ошибётся, стая начнёт рвать его на части. Достаточно вспомнить финал СССР. Нам же в новой политико-оперативной обстановке надо не дёргаться, поспешая медленно, усваивать четвёртую стратагему, крепить броню, убыстрять танки, создавать оружие нового поколения и работать в режиме активного противодействия. Хочешь мира – готовься к войне: «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог».

 

Тридцать дней, которые изменили мир. Украинский кризис, его поджигатели и скрытые шифры

[21]

 

1

За тридцать дней, которые отделяют середину февраля от середины марта, условно 15 февраля от 17 марта, Россия и мир изменились. Закончилась эпоха, начавшаяся в 1989-1991 гг. сдачей Горбачевым на Мальте соцлагеря и разрушением Советского Союза. В течение двух с гаком десятилетий коллективный Запад, построившись клином-свиньей, двигался на восток, выполняя с помощью советской, а затем российской «пятой колонны» то, что не удалось Гитлеру в его Drang nach Osten. От русского мира отламывали куски, и эти территории тут же ставили под контроль финансово-экономические и информационные оккупанты с Запада, быстро находившие местных коллаборационистов, главным образом из так называемой «политической элиты». Наиболее важным и значимым куском, который в результате горбачевщины удалось отломить от исторической России, была Украина. Ее уже с конца перестроечных времен активно готовили в качестве главного антирусского плацдарма, стремясь использовать в качестве средства, блокирующего возрождение России как великой державы. Эта подготовка стала логическим развитием в новых условиях давнего курса, старт которому дали Ватикан, а также Австро-Венгрия и Германия.

У нас часто цитируют слова Зб. Бжезинского о том, что без присоединения Украины России не суждено вернуть статус великой державы. «Лонг Збиг» ошибается: Россия и без Украины может вернуть этот статус, только это будет несколько труднее и займет больше времени. Но главное в этом, что Бжезинский не оригинален, он повторяет слова немецкого генерала Пауля Рорбаха, который в начале ХХ в. предрек: чтобы исключить опасность со стороны России для Европы и прежде всего для Германии, необходимо полностью оторвать Украинскую Россию от России Московской. Обратим внимание на то, что для немецкого генерала и Украина, и Московия – это всё Россия и он говорит о необходимости вызвать внутрироссийский, внутрирусский раскол. В этом плане он развивает идеи немецких политиков последней трети XIX в., в частности Бисмарка, которые не только настаивали на необходимости такого раскола, но и предлагали конкретные средства решения этой задачи.

В частности, они подчеркивали необходимость противопоставить Украину России, стравить их народы, для чего необходимо вырастить среди самих же русских украинцев людей с сознанием, измененным до такой степени, что они станут ненавидеть все русское. Таким образом, речь шла о психоисторической спецоперации, информационно-психологической диверсии, цель которой – создание славян-русофобов как психокультурного типа и политической силы. Эдаких орков на службе западных саруманов. Они-то и должны были оторвать Украину от России и противопоставить ее последней как «антирусскую Русь», как «свободную и демократическую» альтернативу «империи и тоталитаризму». Оформлено все это было, в частности, галицийским проектом, над которым активно работали сначала разведки Австро-Венгрии и кайзеровской Германии, затем Третьего рейха, а во второй половине ХХ в. и до наших дней – ЦРУ и БНД. Очень вероятно и участие спецслужб Четвертого рейха («нацистского интернационала»). Ну и, разумеется, в деле постоянно был Ватикан с его антиправославным «греко-католическим» униатским проектом. И когда наступил «день Д» и «час Ч», галицийский проект и бандеровское подполье выстрелили – в прямом и переносном смысле слова. Причин того, что выстрелили именно зимой 2013-2014 гг., несколько.

Во-первых, Украина – нежизнеспособное, искусственное образование. Настолько искусственное и нежизнеспособное, что, будучи единственным, кроме России и Белоруссии, постсоветским государством, способным по экономическому и демографическому потенциалу к развитию, полностью это развитие провалило, и это неудивительно. Украинская ССР была таким искусственным образованием, которое могло существовать только в рамках СССР, причем далеко не на первых ролях (символ – павильон УССР в центре ВДНХ). Вне СССР Украина неспособна к развитию. Единственное, что держало ее на плаву, – проедание наследия советской Украины; «нэзалэжная» с ее вороватой верхушкой и их западными подельниками была обычным паразитом на теле УССР, питавшимся соками и плотью этого остывающего тела. К концу 2013 г. питаться стало нечем – почти все было проедено. Каков же был потенциал УССР, если олигархическому ворью хватило его аж на 20 лет! Но судьба ничего не дает навечно; сало, горилка и киевский торт не заменяют реального развития, без которого Украина оказалась на краю пропасти, и спасти ее могла только Россия – но это как раз то, что категорически не устраивает США и их западноевропейских «шестерок», «лицом» которых является демонстрирующая явные признаки дегенеративизма Кэтрин Эштон.

Во-вторых, после первого Майдана западные кукловоды полагали, что «оранжевые» смогут обеспечить отрыв Украины от России. Однако они не справились, и к власти пришел Янукович. Он тоже играл почти во все игры Запада, его пророссийская ориентация весьма и весьма условна, однако он не был антироссийским президентом. Тем не менее, в конце 2013 г. казалось, что евросоюзовский хомут уже надет на шею Януковича и Украины, но История еще раз явила Западу свое коварство – Янукович сыграл по отношению к западным «партнерам» в игру «шаг вперед, два шага назад». Потенциальный уход Украины под российский зонтик был непереносим для коллективного Запада: 1) получалось, прахом идут четвертьвековые труды, зря, что ли, вкладывались средства в антироссийские структуры – не только в унаследованное от нацистов бандеровское подполье и боевиков, но и в различные НКО и НПО, эти структуры сетевой войны против России и всего русского на Украине? 2) выходило, что Россия существенно укрепляла свои позиции на постсоветском пространстве; декабрьские (2013 г.) события стали третьим после казуса Сноудена и Сирии звонком для Запада, что РФ набирает силу во внешней политике, что ее действия без оглядки на Запад становятся правилом. Выходило: еще чуть-чуть, и точка невозврата будет пройдена, а РФ уйдет в отрыв. В декабре 2013 г., а, возможно, даже месяцем раньше североатлантическая верхушка списала и Януковича, и относительно мирный, «оранжевый» путь откола Украины от России и взяла курс на вооруженный государственный переворот силами бандеровцев, украинских неонацистов-русофобов, продукт той самой психоисторической операции. Той самой операции, которую начали готовить Ватикан (и его верные слуги униаты) и Австро-Венгрия; затем эстафету подхватили нацисты, создавшие дивизию СС «Галичина», а с конца 1980-х годов в работу активно включились наследники Третьего рейха по созданию нового мирового порядка – американцы.

Результат многолетней «эстафеты» – февральский неонацистско-бандеровский переворот в Киеве, проведенный под инструктажем американских спецов (и в этом смысле – американо-бандеровский), и начало оформления антирусского бандеровского государства.

Разумеется, у февральских событий в Киеве есть очевидные внутренние причины – крайнее недовольство, порой социальная ярость людей, особенно киевлян, которых мафиозно-олигархический клан Януковича «достал» своей алчностью, оборзелостью (в частности, изъятию половины бизнеса в пользу клана подвергался не только средний, но и мелкий бизнес), тупым жлобством. Однако недовольство существует в большей части стран мира, а вот перевороты случаются далеко не везде. Запад, прежде всего США и их украинские «шестерки», использовали недовольство, оседлали его и направили против Януковича и России, но, естественно, в интересах не народа, а Запада и верных ему олигархов. На место разворачивавшихся в сторону РФ олигархов Запад сажает своих олигархов, задача которых – обеспечить Западу условия для ограбления Украины ну и, естественно, набить собственные карманы, угрозу которым представляла и представляет пророссийская ориентация. Показательно, что вопреки антиолигархической риторике так называемой оппозиции, Майдана, сразу же после захвата власти новые «хозяева по доверенности» Киева начали назначать олигархов руководителями областей (Харьков, Донецк). А разве Тимошенко – не олигарх? «Семья» Тимошенко вместо «семьи» Януковича – что изменилось?

Фраза Маркса и Энгельса о европейской революции 1848 г. – теперь мы знаем, какую роль в революциях играет глупость и как негодяи умеют ее использовать – как нельзя лучше подходит к украинским событиям февраля 2014 г. Разумеется, с поправкой: это ни в коем случае не революция, а инспирированный США государственный переворот с использованием реального массового недовольства.

Насколько можно заключить из того, как развивались события, алчность правящего клана была использована как вообще, так и в конкретной, событийной ситуации 21 февраля. Начиная с 18.00 половина Майдана была уже освобождена от «майданутых», и разгром путча казался делом решенным. Однако между 18.00 и 20.00 что-то произошло, и «Беркут» остановился по приказу, исходящему от президента. По имеющейся информации, остановка зачистки Майдана была следствием договоренности Януковича с американцами, предъявившими более чем весомый (для объекта предъявления) аргумент – информацию о нахождении, казалось бы, хорошо спрятанного миллиарда долларов. Дальше мы можем предположить, что Янукович поверил американцам и разменял Майдан на актив, полагая, что выиграл. Но американцы явно не сдержали слово – «Рим предателям не платит», и американо-бандеровский переворот начал набирать обороты, увенчавшись успехом 22-23 февраля.

Этот успех можно считать ситуационным проигрышем России. За два десятилетия российская дипломатия так и не смогла создать на Украине реальную пророссийскую силу, способную в принципе заблокировать возможность таких переворотов. Да и кто были наши послы? Черномырдин, который пел песни с украинской верхушкой, такими же номенклатурно-олигархическими собакевичами, как он сам? Зурабов? В любом случае оба эти персонажа работали почти исключительно с «братьями по классу и разуму» – олигархами; ни остальные слои населения, ни искренние друзья России их не интересовали. А вот западные деятели работали и с олигархами, и с другими слоями и группами населения, причем наиболее активными вообще и в своей антирусскости в частности. Эти группы и оказались тем джокером, которым Запад побил козыри якобы пророссийских олигархов и их ставленника с уголовным прошлым.

Западные спецслужбы годами (особенно активно с конца 1980-х годов) работали с бандеровским подпольем, готовя штурмовые отряды – в лице «Правого сектора» и других экстремистских организаций, которые сказали свое слово в февральском перевороте.

Запад в течение двух десятилетий создавал сеть НКО, которые сидели на его грантах: представительства натовских структур были созданы почти во всех крупных высших учебных заведениях Украины. Эти НКО занимались психоисторическим переформатированием украинской интеллигенции на галицийский, т. е. на прозападный, лад. В результате бóльшая или, по крайней мере, наиболее активная часть интеллигенции русскоязычного Киева – сторонники Запада; у киевской интеллигенции – галичанская сердцевина.

Где пророссийская киевская интеллигенция? У Черномырдина не спросишь, он, возможно, такого слова и не слыхивал. Спрашиваем у Зурабова и тех «стратегов», которые его назначали. В этом плане февральский проигрыш украинской партии 19-22 февраля, потребовавший для исправления ситуации жестких действий РФ вообще и по Крыму в частности есть результат наших внутренних проблем, внутреннего неустроения, двадцатилетнего антиестественного кадрового отбора по гешефтно-либерастическому принципу. Разумеется, проигрыш одной партии – еще не проигрыш всего матча; более того, действиями российских властей, откликнувшихся на волеизъявление 97 % крымчан, матч на данный момент – 17-18 марта – выигран, но начинается следующий матч, причем на нескольких площадках сразу – на украинской, на сирийской, на мироэкономической. При этом центр, столица украинской площадки контролируется неонацистами-бандеровцами и их американскими кураторами, определявшими, кто будет премьер-министром (Яценюк), а кому придется отойти в сторонку (Кличко, Тягнибок); ну а американский посол вообще два дня «работал» де-факто спикером Рады – все решает Госдеп. Вместе с неонацистами, униатами, сайентологами, неоязычниками и т. п. североатлантические верхушки пытаются заложить фундамент абсолютно антирусского (более русофобского, чем Польша) славянского (к тому же не католического, а православного) государства. По своему демографическому потенциалу бандеровская Украина, например, в союзе с Польшей теоретически может начать противостояние с Россией в военном плане, особенно при поддержке НАТО.

Программа-минимум создания Западом славянского неонацистско-бандеровского рейха – постоянное давление на Россию, провоцирование ее различными способами, включая диверсии, а в случае адекватного ответа – разжигание в мировых СМИ антироссийской истерии, тиражирование образа «свободной демократической Украины», которую якобы давит стремящаяся к восстановлению империи «тоталитарная Россия»; короче говоря, маленькая Украина – жертва большой России (по отработанной в Югославии схеме «бедные албанцы – жертвы злых сербов»).

Программа-максимум – та же, что в 1930-е годы при создании немецкого нацистского рейха: создание силы, которая в случае необходимости для Запада возьмет на себя решающую часть войны с Россией и максимально измотает ее, при этом самоуничтожившись. Иными словами, окончательное решение славянского/русского вопроса силами самих славян/ русских с последующим разделом России/Северной Евразии и присвоением ее ресурсов и пространства. Но, как известно, гладко было на бумаге. История – дама коварная, достаточно вспомнить, как и чем кончали те, кто стремился к окончательному решению русского вопроса.

Это, помимо прочего (а «прочее» это имеет место быть: борьба в американской верхушке, ситуация Обамы после жухлого для него 2013 г., американо-германские проблемы, китайские игры в Восточной Европе и др.), ответ США на действия России в 2013 г. Похоже, они, по крайней мере данная администрация и стоящие за ней кланы, которым надо спасать лицо перед своими хозяевами, переходят к активным действиям: через два года выборы, а демократам не хочется покидать Белый дом, и Обаме вменено потрудиться на нового, теперь уже белого президента. Кто это будет – мадам Клинтон, которая еще в декабре 2012 г. бесилась по поводу Таможенного союза и, усматривая в нем ресоветизацию постсоветского пространства, заявляла, что США будут всячески противодействовать этому, Байден или еще кто-то – неважно. Важно, что от этого сегмента американской верхушки ничего хорошего России ожидать не следует, а вот атака возможна. Но как говорил Чапаев в одноименном фильме об атаке противника: «Психическая? ну хрен с ней, давай психическую».

Тех, кто готов увидеть в таких выводах сгущение красок, отсылаю к истории отношений Запада к России. Как заметил Арнольд Тойнби, политика Запада по отношению к России – это агрессия и экспансия, и в тех редких случаях, в которых Россия отвечала тем же, то была, настаивает британский историк и разведчик, оборонительная экспансия. Конечной целью североатлантических элит всегда была ликвидация России с последующим присвоением русских ресурсов и пространства; Гитлер лишь открыто объявил это и попытался осуществить то, что всегда было на уме у атлантистов, – «окончательное решение русского вопроса». В этом с ним солидарны Тэтчер, Блэр, Олбрайт и многие другие «гуманисты» и «демократы» на Западе. Поэтому-то, как заметил один из наиболее видных руководителей советской разведки Л. В. Шебаршин, Западу от России нужно только одно – чтобы ее не было. А для организации небытия нужен таран – как когда-то Гитлер. Сегодня такой таран пытаются сконструировать из бандеровского режима.

Бандеровская Украина, если ей суждено состояться в том виде, в каком задумывали заокеанские кукловоды, будет олигархическим, террористическим и антирусским квазигосударством. Почему антирусским – ясно. Квазигосударством – потому что даже постсоветская Украина не была сколько-нибудь независимым государством, а по сути находилась под внешним управлением прежде всего США, их ТНК и спецслужб. СБУ Украины, из которой изгонялось не просто все пророссийское, а все прошедшее советскую школу, превратилось, по оценке немалого числа экспертов, в филиал ЦРУ и ФБР, в западную агентуру – влияния, а то и просто в агентуру, с одной стороны, и в наследника СБ ОУН – с другой, а сама Украина стала площадкой для тренировок и игр западных спецслужб, которым никто не мешал, даже напротив.

Олигархической Бандероукраина не может не быть по простой причине: олигархия с ее коррупцией, неспособностью и нежеланием организовать что-либо, кроме набивания карманов, – идеальная форма для внешнего управления. Это хорошо понимали как в Древнем Риме, который на завоеванных или «союзнических» территориях создавал олигархические формы, так и в современном мире, будь то Третий рейх, Японская империя в Азии или США. Олигархия является идеальной технологией для управления извне, поскольку в силу своей коррумпированности она ослабляет государство, а своего народа боится больше «хозяев мировой игры», с которыми себя ассоциирует. Олигархический капитализм – это грабительский капитализм, плодами которого в неменьшей степени, чем олигархи, пользуются их западные хозяева. Кстати, украинские олигархи вовсе не являются полными собственниками своих активов, ну а об их задолженности западным банкам я и не говорю.

И, наконец, последнее: если марионеточной хунте в Киеве удастся удержаться она, по логике своей природы, должна будет проводить политику террора, если не геноцида по отношению к русскому Востоку и Юго-востоку Украины. Во-первых, население этих регионов не принимает самозваную власть, это население – 30 млн. русскоязычных. Подавить их сопротивление можно только силой. Согласно последним сообщениям, уже создано подразделение «Правый сектор – Восток», эдакая зондеркоманда для подавления русского Востока и Юго-востока; ну а ставленники Коломойского сделают все, чтобы сбить сопротивление населения полицаям с запада и из Киева.

Во-вторых, на Востоке и Юго-востоке сосредоточено 80 % украинской промышленности; это – зона советского по происхождению модерна, тогда как запад Украины – это деревня, зона архаики как экономически, так и мировоззренчески. Руша Восток и Юго-восток, киевские неонацисты будут разрушать современный промышленный сектор. И здесь их действия совпадут с интересом западных ТНК, которым не нужен промышленный потенциал Украины – ни «Мотор Сич», ни Южмаш, ни многое другое, включая энергетику и атомные станции (отсюда вывод: никаких инвестиций в промышленность Украины, никаких новых рабочих мест не будет). В этом плане новый киевский режим – режим футуроархаический, еще более отбрасывающий Украину в прошлое. Без экономических связей с Россией, без русского языка сектор модерна на Украине обречен, и в этом плане бандеризация Украины, если она достигнет успеха, – это конец Украины, ее руинизация, которую Запад в своей пропаганде будет представлять как успех в строительстве «свободной демократической Украины». А в политической практике укронацисты, одержимые идеей об «украинском сверхчеловеке» (весьма показательна в этом плане «церковь РУН-виры»), и их хозяева сделают все, чтобы направить недовольство разоренного Востока и Юго-востока против РФ, определив ее в качестве источника всех бед. Другое дело, вряд ли из этого что получится, но то, что такие попытки бандеровским режимом будут предприняты, сомнений не вызывает.

 

2

Вообще нужно сказать, что спровоцированный и организованный североатлантическими верхушками украинский кризис, особенно его крымская часть, с ясностью продемонстрировали, как медийный («медийно-киллерский») сегмент мировой верхушки выдает черное за белое, демонстрируя крайнее лицемерие и двойные стандарты. Западные СМИ (а точнее СМРАД – средства массовой рекламы, агитации и дезинформации) перемежали ложь с истеричной и злобной русофобией. Не отставали от медийных солдат и офицеров политики, особенно американские и британские. Обама, Керри, Эштон (по поводу которой было сказано, что она подтверждает тезис Ф. Жиру: «Настоящее равенство полов настанет в тот день, когда на важный пост назначат некомпетентную женщину») лгали так же, как когда-то по поводу Ирака лгали Буш-младший, Пауэлл и Блэр, по поводу Ливии и Сирии – Х. Клинтон и Саркози.

РФ только заявила о готовности защитить население Крыма от бандеровского террора, а на Западе уже кричали об агрессии как о состоявшемся акте; тогда как натовская агрессия против Югославии и Ливии объявляется «миротворческой акцией» по защите албанцев и ливийцев. Это не только двойные стандарты, но и подмена смыслов.

США утверждают, что пекутся о суверенитете Украины. Какой суверенитет может быть у государства, которое находится под внешним управлением и в котором хозяйничают западные спецслужбы и ТНК?

США утверждают, что заботятся о народе Украины, но почему-то не рассматривают в качестве народа 20-30 млн. человек, чьи права попирает бандеровская хунта. По-видимому, у западной верхушки критерий народности для Украины прост – степень ненависти к России: те, кто ненавидит Россию – народ.

Запад твердит о своей озабоченности легитимностью, но у Януковича рейтинг легитимности был 25 % против 5 % когда-то поддерживаемого Западом Ющенко. При этом Запад вопил о легитимности Ющенко, а сегодня истерит о нелегитимности Януковича.

На Западе говорят о «революционерах» и «демократах» Майдана, которые создадут «новую демократическую Украину». При этом прекрасно знают, что ударные «революционеры» и «демократы» Майдана – это бандеровцы, неонацисты. Их-то и поддерживают США. Иными словами, если (нео)нацисты выступают против России, заточены против русских, русского мира, то они – «революционеры» и «демократы», т. е. «хорошие», они – «жертвы тоталитаризма». Так, глядишь, скоро и Гитлер будет объявлен на Западе «жертвой сталинского тоталитаризма».

Впрочем, американцам и Ватикану не привыкать поддерживать нацистов, используя их против России. Сразу после окончания Второй мировой войны спецслужбы США – и сами по себе, и в сотрудничестве с Ватиканом – осуществили переброску нескольких тысяч нацистов в США и страны Латинской Америки, чтобы в перспективе использовать их против СССР. Сегодня таким материалом в борьбе с Россией для США являются западенские неонацисты-бандеровцы.

В качестве примера нечистоплотности и одновременно глупости и зашоренности в освещении западными СМРАД украинского кризиса и позиции России и президента В. В. Путина приведу несколько публикаций из взятых наугад известных газет и журналов Великобритании и США. Схема проста: привожу цитату и даю небольшой комментарий.

В редакционной статье журнала New Statesman (7-13 марта с.г.) утверждается, что В. В. Путин нарушил суверенитет Украины. Как нарушил? Послал войска в Крым? Этого не было. А как же назвать действия американских дипломатов, организовавших свержение легитимного президента? Прямая ложь и двойной стандарт должны убедить читателя в принципиально агрессивном курсе России, что Украина – это только первый шаг. События в Киеве New Statesman характеризует как возрождение нации. Ну, если приход неонацистов к власти – это возрождение нации, то они правы. Откуда только такая любовь к неонацистам у британцев?

Респектабельный The Economist (8 марта с.г.) упрекает В. В. Путина в том, что он стал более автократичным. То есть нежелание кланяться Западу трактуется как автократичность. По этой логике самые большие демократы – это те, кто лижет натовский сапог. Риторика статей по ситуации о России и В. В. Путине – тот же лживый пафос, что в свое время в статьях о Каддафи и Асаде (тот же пафос мы увидим в американском Time – номер от 17 марта с.г.). Правда, при этом автор одной из статей заключает, что Запад, конечно, может наказать Путина, но если только он (Запад) готов заплатить за это. Из контекста статьи ясно: не готов, потому что profit ber alles.

Некто Дж. О’Салливэн в журнале The Spectator (8 марта с.г.) пишет, что «Путин сломал консенсус, сложившийся после окончания Холодной войны». По-видимому, О’Салливэн считает, что консенсус заключается в том, что обнаглевшие от безнаказанности США/НАТО могут совершать агрессию, как им вздумается, вторгаясь, в частности, в русский мир, а РФ должна это все терпеть, сдавая русских украинским неонацистам только потому, что те – любимцы США. Именно США, нарушив все обещания, данные сначала Горбачеву, а затем Ельцину, сломали тот самый консенсус, о котором скорбит О’Салливэн. А в феврале 2014 г. они перешли ту красную линию, которая определяется даже не геополитикой, а геокультурой, цивилизационными характеристиками.

В том же номере приведено высказывание Обамы о том, что Россия занимает позицию на неправильной стороне истории («Russia is on the wrong side of history»). По логике Обамы выходит, что правильная сторона – это сторона США; нужно подвергнуть ядерной бомбардировке Хиросиму и Нагасаки, напасть на Вьетнам, Югославию, Ирак, Ливию, убить сотни тысяч, если не миллионы людей, и тогда ты на правильной стороне.

Но самое сильное впечатление производит статья Гарри Каспарова «Отсеките олигархов, и они свалят Путина», напечатанная не где-нибудь, а в Wall Street Journal (10 марта с.г.). Об интеллекте автора пусть судит читатель. Несколько примеров. Путин второй раз за последние шесть лет, пишет Каспаров, приказал войскам перейти международно-признанную границу и оккупировать чужую территорию. Под первым разом Каспаров, по-видимому, имеет в виду войну 08.08.08, когда Россия ответила на агрессию со стороны Грузии, объектом которой были граждане РФ. Кстати, приказы такого рода отдает президент как главнокомандующий, а, как известно, Путин тогда был премьер-министром. Но главное все же в том, и на Западе это уже признали, что агрессором была Грузия. Объявляем гроссмейстеру шах.

Путин, пишет далее Каспаров, принадлежит к эксклюзивному клубу вместе с Милошевичем и Саддамом Хусейном – лидерами, которые вторглись в соседние страны. На самом деле Милошевич ни в какие соседние страны вообще не вторгался, а Хусейн действительно вторгся в Кувейт – то была ловушка, в которую его заманили американцы, но свергли они его совсем не за это.

Еще шах.

В Ялте, пишет разбушевавшийся гроссмейстер, Сталин заставил слабого Рузвельта и бессильного Черчилля принять его позицию по польскому вопросу, а политика Путина по Крыму – это то же, что захват Гитлером Австрии и Судетской земли.

Если бы я услышал такое на экзамене от студента, то поставил бы «два балла» и отправил на пересдачу. Ни Черчилль, ни тем более Рузвельт слабыми не были, а что касается Польши, то Черчилль разменял ее на более важную для британцев Грецию. Захват Австрии и Судетской земли Гитлером произошел с полного согласия, можно даже сказать, по инициативе столь любимых Каспаровым западных демократий, прежде всего Великобритании, обеспечивавших Гитлеру золотовалютные резервы (Австрия) и начавших его выведение на границу с СССР (путь начинался через Судеты).

Если Путин победит, вещает Каспаров, то мир, возникший в 1945 г., мир территориальной целостности рухнет. По-видимому, в середине 1980-х годов гроссмейстер, подобно Рип ван Винклю, впал в летаргический сон и проснулся совсем недавно. Ялтинская система, «ялтинский мир», возникший именно в 1945 г., причем в значительной степени благодаря Сталину, был разрушен в 1989 г. на мальтийской встрече Буша-старшего и Горбачева, где Горби сдал всё. Журналисты даже заговорили о том, что на смену «ялтинскому миру» пришел «мальтийский», но термин не прижился. Мира, о котором печалится Каспаров, нет уже четверть века.

Мы ставим гроссмейстеру мат. Если и есть нечто заслуживающее внимания в статье Каспарова, то это его рекомендации, как свалить Путина, но об этом чуть позже.

То, что Wall Street Journal, а не какой-нибудь желтый листок, где место опусам типа каспаровского, печатает такую статью, свидетельствует о многом. Все это лишний раз говорит о тенденциозности публикаций, о том, что мы имеем дело с информационной войной, цель которой – информационное уничтожение, убийство мишени, объекта. И вот еще что показательно. Каспаров, как и остальная публика, которую В. В. Путин точно назвал национал-предателями, сами ничего не выдумывают, они повторяют то, что говорят чиновники Госдепа, других структур администрации США и ветераны Холодной войны типа Бжезинского. Именно он одним из первых начал сравнивать воссоединение Крыма с Россией с аннексией Гитлером Австрии, а потом уже кликуши из лагеря национал-предателей подхватили и углубили. При этом все они старательно обходят тот факт, что за воссоединение с Россией высказались 97 % жителей Крыма.

 

3

То, что произошло 19-22 февраля 2014 г. на Украине, бесспорно, является скрытой (впрочем, не очень скрываемой) формой агрессии США против Русского мира, продолжением реализации плана «Анаконда» по окружению и сдавливанию – вплоть до удушения – России. Почему это происходит именно сейчас, понятно. Во-первых, весьма вовремя подвернулась ситуация на Украине – конфликт между олигархическими кланами, с одной стороны, и массовое недовольство населения олигархическим грабежом Украины вообще и беспределом клана Януковича в частности (до украинцев, по-видимому, не доходит, что их олигархи грабят страну вместе с капиталом Запада – того самого Запада, куда многие из них стремятся). Но главное все же – это «во-вторых», и связано оно с нарастающим ослаблением США, которые все более напоминают дряхлеющую Римскую империю, но только дряхление проигрывается в ускоренном варианте.

За неудачной лобовой попыткой неоконов установить новый мировой порядок сначала в одном отдельно взятом регионе (Ближний Восток), последовала обамовская стратегия управляемого хаоса в том же регионе, разбившаяся о Сирию благодаря прежде всего России, а также Китаю. Разумеется, и Ливия, и Сирия, будучи решением ближневосточных задач, конечной целью имели Россию, то были шаги, направленные на выдавливание России из Средиземноморья, т. е. в конечном счете – на ее ослабление. И если ливийский удар РФ пропустила, то сирийский вернула Америке, причем произошло это после обидной сноуденовской пощечины Обаме. Свидетельствовало это только об одном – о постепенном возвращении России к самой себе, еще не к состоянию великой державы, но в этом направлении. В 1995 г., выступая перед Комитетом начальников штабов, Клинтон заявил, что США позволят России быть, но не позволят ей быть великой державой. Как оказалось, заявил преждевременно. Россия, несмотря на все внутренние трудности, начала восстанавливаться; восстановление пошло по внешнеполитической линии (внутриполитическая линия явно отставала, ослабляя первую), причем быстрее, чем ожидали североатлантическая верхушка и ее хозяева. В то же время быстрее, чем ожидалось, развивается процесс упадка США, и они пытаются всеми силами затормозить его. Переворот на Украине – одно из звеньев в этой цепи торможения своего кризиса и в то же время создания проблем России, так сказать, двойной удар. Даже «лучший немец ХХ столетия» М. С. Горбачев в интервью дал такую характеристику украинским событиям: американцам «стало важно ослабить Россию, ограничить ее возможности».

Мы говорим о сердюковщине, подкосившей армию РФ, о плачевном состоянии последней, но ведь и состояние армии США весьма далеко от блестящего. Речь идет не о боевых качествах человеческого материала, оно у них всегда было невысоким, воевали техникой – о ней и речь. Устаревшие самолеты (древние Б-52), к которым уже нет ни двигателей, ни запчастей; убогое состояние средств доставки ядерного оружия, деградация СЯС (последний ядерный заряд был изготовлен в 1991 г., последнее испытание – в 1992 г.); уязвимость хваленой «невидимки» «Стеллс» (радары МИГ-29 его хорошо видят) – это лишь небольшой перечень проблем. Если добавить к этому финансово-экономические, расово-этнические и социальные проблемы США, то возникает печальная картина поздней осени империи, а песня группы «Наутилус Помпилиус» «Гудбай, Америка» приобретает вполне конкретное содержание. Таким образом, налицо два противоположно направленных процесса: падение Америки и тяжелый, но подъем России – и остановить этот подъем, ассоциирующийся с В. В. Путиным, на данный момент Запад не может. Недаром на обложке одного из последних номеров немецкого журнала Der Spiegel изображен огромный Путин, где-то у его ног копошатся мелкие Обама, Кэмерон и Меркель – и на всю обложку заголовок: «Кто остановит Путина?», т. е. Россию – не оговорка, а проговорка по Фрейду.

При сохранении нынешних тенденций развития реализуется постоянный кошмар Запада вообще и англо-американцев в частности – возрождение России в качестве великой евразийской (а, следовательно, и мировой) державы; Россия даже в нынешнем ее состоянии – единственное препятствие на пути североатлантических элит к мировому геополитическому господству, что же говорить о возродившейся исторической России. Избавиться от этого кошмара (и заодно установить контроль над русскими ресурсами и пространством) эта верхушка может только одним способом – подсечь возрождение, подъем России в самом начале. Собственно, к этому и призывают такие «мудрецы» как, например, Зб. Бжезинский и Б. Скоукрофт. Они говорят о том, что Россия только через десять лет будет готова к войне в Европе, а, следовательно, намекают, надо ковать железо пока горячо. И действительно, финансово-экономических и информационных средств для подсечения недостаточно.

Визовые санкции – это комариный укус и на Западе это понимают («закуска перед обедом» – так охарактеризовал санкции все тот же Бжезинский), готовя нечто более серьезное, т. е. «обед». Чем он может быть? Возвращением к антисоветской политике Рейгана с ее ударом по ценам на нефть? Возможно, но от этого сразу же выиграет Китай. Кстати, роль последнего в украинских событиях весьма интересна (возможно, когда-нибудь мы узнаем о результатах визита Керри в Пекин в конце января 2014 г. и это может стать сенсацией, хотя и сейчас кое-что «дает себя прочитать», как сказал бы М. Фуко).

Возможны нелинейные экономические удары по ключевым секторам российской экономики, причем реально это могут быть только удары со стороны США, Европа плохо подготовлена для экономического противостояния с РФ. Впрочем, и США, находящимся на грани дефолта и гиперинфляции, резкие экономические движения противопоказаны. Поэтому весьма вероятно, что экономическое давление на Россию как не вполне достаточное будет дополнено военно-политическим с угрозой вооруженного конфликта. В комбинации с экономическим давлением оно должно будет вызвать социальное недовольство, кризис (социальный и власти) и свержение (при активной помощи «пятой колонны» во власти, бизнесе и СМИ) существующего в России режима, максимальное ослабление и расчленение страны на несколько грызущихся между собой националистических государств – удобных объектов эксплуатации ТНК, реализация в модифицированном виде проекта «Зеленая империя», разработанного Джоном Ди в XVI в. – Северная Америка и Северная Евразия (Россия) под контролем английской верхушки. Вопрос в том, кто будет провоцировать вооруженный конфликт и в случае войны исполнит роль пушечного мяса.

Сами американцы и западноевропейцы воевать не будут – и не только из-за занятости в Ираке и Афганистане. Они давно не практикуют «full contact»; отбомбиться, особенно по мирному населению, инфраструктуре и т. п., – ради бога, но не более этого. Из западных соседей РФ на серьезный вооруженный конфликт, даже на перманентное пограничное давление, которое осуществляла Польша в 1920-е годы, никто не способен. Такое государство надо создать. Оно должно быть достаточно крупным и крайне враждебным по отношению к России, русским, православию. Неонацистский славянский рейх на Украине, Бандероукраина – почти идеальный вариант на роль такого «государства»; кавычки ставлю потому, что Бандероукраина не будет ни суверенным, ни естественным государством. Это будет очередной «геополитический кистень», который североатлантическая верхушка постарается использовать против России. В 1930-е годы это был немецкий нацизм, в XXI в. – украинский, «западенский» неонацизм. Разумеется, нынешние «западенцы» – не немцы 1930-х годов, но за ними НАТО, а о том, как могут решаться вопросы, видно по модельной войне против Югославии. Разумеется, нынешняя РФ – не Югославия, мы – ядерная держава. Но в то же время у РФ есть несколько проблем, которые можно обострить внешним военно-политическим воздействием. Назову две.

Первая проблема – это противоречие между внешнеполитическим курсом РФ на восстановление статуса великой державы и неолиберальным экономическим курсом правительства (условно) Д. Медведева. Этот курс, проталкивающий дальнейшую приватизацию, консервирует сырьевую специализацию РФ в мировой системе (а, следовательно, и зависимость от хозяев этой системы, от которых стремится освободиться РФ – 2013 г. и особенно начало 2014 г. наглядно продемонстрировали это); разгромом образования и науки подрывает конкурентоспособность нашей страны в будущем. Неолиберальные реформы завели в тупик не только экономику РФ, но и мировую экономику; в мире набирает силу антилиберальная волна, однако российские неолибералы – персонификаторы отстоя бесславного тридцатилетия (1980-2010 гг.) – упорно цепляются за перила «Титаника», не ощущая, что бездна уже разверзлась.

Указанное противоречие уже дважды приобретало остроту в России: в начале ХХ в. и в СССР на рубеже 70-80-х годов ХХ в., погубив обе эти властные структуры русской истории. Аналогичным образом обстоит дело и сейчас, и угроза гибели/распада РФ – это не из области нереального, тем более что и внутри страны и вне ее имеются силы, весьма заинтересованные в этом.

Поскольку в России власть всегда персонализована, чтобы ни делало правительство, главная ответственность всегда лежит на Первом Лице, как бы оно ни называлось, – царь, генеральный секретарь КПСС или президент; оно по русской традиции отвечает за все, с него и спрос. Отсюда – недовольство в 2013 г. значительной части населения, проголосовавшей за В. В. Путина в 2012 г. На это работает и спад экономического роста РФ, который приобретает угрожающий характер и – на фоне системной коррупции и экономического курса правительства – увеличивает социальное недовольство властью. Крымская виктория резко сбила волну недовольства, вызвала невиданное за последние десятилетия ситуационное единение народа и власти, подняла рейтинг президента. Однако все это не устранило экономических проблем, связанных с проводимым курсом – они не только никуда не делись, но, по-видимому, будет нарастать и сами по себе, и в результате усиления напряженности в отношениях нашей страны с Западом. Здесь нам предстоит «не легкий бой, а тяжелая битва», по крайней мере финансово-экономическая и информационная, из-за которой, весьма вероятно, нам придется на какое-то время потуже затянуть пояса.

Опасность здесь заключается в том, что противники России (именно исторической России, как бы она ни называлась, а не просто РФ) и их «пятая колонна» внутри страны постараются использовать и подогреть недовольство и под видом борьбы с коррупцией, олигархией и конкретным режимом попытаются снести российскую государственность как таковую, чтобы навсегда подсечь возможность России вернуть великодержавный статус. В связи с этим нужно хорошо помнить, под какие лозунги валили СССР: борьба с привилегиями номенклатуры, за демократию и т. п.; то, что пришло после 1991 г., не имеет никакого отношения к демократии, ну а привилегии и богатство постсоветской верхушки, ограбившей население страны, выросли так, как советской номенклатуре и не снилось, тогда как бедность, нищета и небезопасность существования большого числа людей достигли уровня, непредставимого в СССР. Мораль: надо помнить 1991 год и не совершать глупость второй раз, не наступать на грабли, которые активно подсовывают те, кто пытается представить себя истинными борцами с коррупцией, распил-экономикой и олигархами. Но почему-то именно олигархи и заинтересованные в сохранении в России олигархического строя, но в виде слабой капиталистической республики парламентского типа, а не ограничивающего олигархов сильного государства (пусть и со многими родовыми пятнами олигархии), поддерживают этих «борцов».

Альтернативой курсу неолиберальных реформ может быть только мобилизационная экономика. Однако, как верно отмечают многие специалисты, кадровый состав административной и хозяйственной систем, большая часть правящего слоя не приспособлены ни к новой системе, ни к переходу к ней. Более того, все это несет угрозу положению многих из них, и они будут саботировать переход, а то и сопротивляться ему. В этом плане они, равно как и олигархи с финансируемой ими и Западом «пятой колонной», объективно могут оказаться союзниками коллективного Запада в реализации курса на дестабилизацию Евразии и особенно России. Здесь уместно вспомнить тезис статьи Г. Каспарова о том, что если олигархи в РФ почувствуют давление со стороны Запада – и он призывает Запад это давление наращивать, то они свалят Путина и его режим. В данном случае Каспаров рассуждает вполне здраво в соответствии с классовой логикой – нет такого преступления, как писал К. Маркс, на которое не пойдет капиталист ради огромной прибыли, независимо от того, направлено это преступление против отдельного лица или целого государства.

В случае перехода России к мобилизационной системе (а последняя является единственно возможным выходом для РФ как в плане экономическом, так и с точки зрения нарастания напряженности в отношениях с Западом) североатлантическая верхушка и ее агентура в РФ будут пытаться снести существующий режим двойным, внутренне-внешним ударом. Причем делать это будут под лозунгами борьбы с коррупцией, олигархией, «питерским кланом» и т. п. (см. лозунги «антивоенного» марша 15 марта, Навального и прочей либероидной шпаны: «Слава Майдану!», «Банду Путина под суд», «Украине слава! Героям слава!» и др.). Что это, если не антигосударственные лозунги, квалифицирующие как военную агрессию России меры по защите населения Крыма? Реальной целью «майдана» российской «пятой колонны» является, конечно же, не столько режим Путина – это непосредственная мишень, а создание внутренних условий для окончательного решения русского вопроса, для новой, на этот раз не антисоветской, а антирусской «либеральной революции».

С этой точки зрения февральский «майдан» в Киеве и откровения его «героев» заслуживают внимания. Так, Ю. Тимошенко, выступая на Майдане, сказала, что события в Киеве – это пример для народов всех постсоветских государств в их борьбе против диктаторов, а сын военного преступника Р. Шухевича Ю. Шухевич прямо заявил: февральский Майдан – продолжение событий 1991 г., начало второй антисоветской революции (первая – 1991-1993 гг.), которая должна окончательно разрушить мечту о восстановлении Советского Союза. Ясно, что цели и задачи таким персонажам формулируют не на Украине, а за ее пределами. «Пятая колонна» не просто ждет, а жаждет ухудшения экономической ситуации (например, обвала рубля), работает на него, предполагая использовать в качестве средства борьбы. Ждет и ведет информационную подготовку, проводя «активные» (на самом деле пробандеровские) митинги, конгрессы и прочие сборища.

Вторая проблема тесно связана с первой, вытекает из нее. Речь идет о «пятой колонне», о тех, кого В. В. Путин назвал национал-предателями. В количественном плане это небольшая группа населения, в которой свои места занимают представители власти, бизнеса, СМИ, богемы и научно-образовательных кадров. Однако их немногочисленность в значительной степени компенсируется поддержкой Запада и тесно связанных с ним олигархов, доступом к финансовым источникам и СМИ, четвертьвековой инерцией социальной гнили горбачевщины и ельцинщины. Именно эти люди бросили вызов российскому государству в самый острый момент украинского кризиса – крымский, именно они демонстрируют русофобию и крайние формы антисоветизма (поскреби антисоветчика и обнаружишь русофоба), именно они страстно желают победы Запада над Россией и продолжения неолиберальных реформ, прекрасно понимая, что противоположный вариант означает для всех них конец, а для многих тюремные нары. Повторю: в нынешней ситуации усиления напряженности в отношениях с Западом и, тем более, в случае конфронтации РФ с ним они будут работать на дестабилизацию режима, прежде всего экономическими методами, создавая недовольство части населения и пытаясь направить его против центральной власти.

Украинский кризис, продемонстрировавший единство народов России, прежде всего русского народа, и власти по такому вопросу, как воссоединение с Крымом, делает необходимым и неотложным решение нескольких задач:

1) подавить политико-правовыми мерами «пятую колонну», отсечь их от СМИ и от источников финансирования – внутренних и внешних; особое значение имеет зачистка СМИ, прежде всего ТВ, от назначенцев гусинско-березовского розлива как на центральном, так и на региональном уровне;

2) начать переход не просто к мобилизационной экономике, а к социальной системе мобилизационного типа, элементом которой станет мобилизационная экономика;

3) переформатировать правовую сферу (ликвидация примата международного права над национальным), прекращение участия в откровенно антироссийских структурах и, тем более, их финансирования;

4) укрепить союз с Белоруссией – при всех объективных и субъективных сложностях партнерства;

5) противодействовать противнику/агрессору не только по периметру границ, но и в любых точках мира, где это позволяют наши возможности и степень его уязвимости – надо вести себя по отношению к Западу так, как он ведет себя по отношению к России с момента ее возникновения в 1991 г. и особенно в последние несколько лет;

6) развернуть мощное широкомасштабное информационное контрнаступление против североатлантических верхушек в мировом информационном пространстве, особенно активно там, где у них есть проблемы (в частности, мусульманский и испаноязычный мир, особенно активно воздействуя на испаноязычную диаспору США). Это тем более необходимо, что США без всякого стеснения говорят о том, что ведут информационную войну против России;

7) перестроить общественное сознание на оборонный лад – мы живем в военное время и население страны, особенно молодое поколение, должны воспитываться так, чтобы быть готовыми отразить любую агрессию против русского мира – информационную, культурно-цивилизационную, военную.

Это возвращает нас к первой из задач, закольцовывая их семерку, – политико-правовое подавление национал-предателей. Можно сказать, что последнее двадцатилетие сыграло роль своего рода дудочника, сегодня настает время крысоловов и крысобоев – иначе крысы, как в «Путешествии Нильса с гусями», сделают все, чтобы захватить «Глимингенский замок» нашей государственности и культуры и разрушить его.

Агрессия США против русского мира на Украине и жесткий ответ России на нее создает определенную угрозу. В то же время – «не было бы счастья, да несчастье помогло» – она оказалась мощнейшим катализатором возвращения России к себе, к историческому бытию, т. е. в зону борьбы, из которой ее на долгие годы исключило предательство горбачевщины и ельцинщины.

Мы возвращаемся – вопреки всему. Подул здоровый холодный восточный ветер, он должен выстудить всю ту гниль, которая скопилась в нашем доме за последнюю четверть века. Да здравствует чистота!

 

XXI век – мир борьбы и борьба миров

 

I

2-3 декабря 1989 г. на Мальте, а точнее, у её берегов Горбачёв по сути сдал президенту США Бушу-старшему соцлагерь и СССР. Накануне он встретился с русофобом и советофобом римским папой Иоанном Павлом II – по-видимому, Плохиш получал благословение у понтифика на акт великой измены, ведь скажет же он впоследствии, что всю жизнь стремился разрушить коммунизм. Врёт, конечно. Всю жизнь стремился вульгарный материалист Миша-конвертик к карьере и благам, а сдача советской системы в определённый момент стала средством на этом пути. Встречи с Иоанном Павлом II и Бушем-старшим весьма символичны – как и выбор места встречи: сначала Горби «согнул колени» перед негласным лидером староевропейской элиты (североитальянские и немецкие аристократические семьи, Габсбурги), а затем перед формальным главой другого сегмента мировой верхушки – англо-американского. Ну а Мальтийский орден выполняет важную функцию связи между Ватиканом и основными западными спецслужбами, т. е. между ударными элементами двух главных сегментов мирового правящего класса.

Мальтийская встреча стала отрицанием ялтинской конференции, ялтинской системы, началом её разрушения. Журналисты заговорили о рождении «мальтийской системы». Рождения, однако, не произошло. Произошёл аборт, организованный американцами: систему они превратили сначала в управляемый хаос, который затем в значительной степени вышел из-под их контроля. Точнее так: во второй половине 1990-х (с натовской агрессии против Югославии) – начале 2000-х годов (агрессия против Афганистана, Ирака и, наконец, против Ливии – эта агрессия, особенно зверское убийство Каддафи, кажется, прочистила глаза и мозги российскому руководству) США как ударный кулак североатлантических верхушек попытались создать новый мировой порядок, начав с Ближнего Востока; casus belli здесь стала организованная спецслужбами провокация 11 сентября 2001 г., которую списали на «исламских террористов». Однако силёнок у гегемона не хватило, и после того, как в Белый дом впихнули Обаму, стратегию сменили, двинувшись по пути «управляемого хаоса» на том же Ближнем Востоке. Конкретная форма – «арабская весна», которую запалили в Тунисе, а затем протянули геополитический «бикфордов шнур» к Египту, Ливии и, наконец, к Сирии, где у заговорщиков и поджигателей произошёл облом.

Разумеется, и в Тунисе, и в Египте (но не в Ливии) хватало острых, нерешённых проблем, теоретически чреватых взрывом, бунтом. Однако далеко не все теоретически существующие внутренние предпосылки оборачиваются практическими действиями. Для этого необходимы организация, деньги, соответствующая политтехнология и подготовленные для её реализации кадры. На сегодняшний день о технологии так называемых «цветных революций», которые на самом деле никакого отношения к революциям не имеют, а представляют собой безыдейные, безидеологические государственные перевороты, совершающиеся всегда в интересах внешней силы, конкретно – коллективного Запада, североатлантической верхушки, транснациональных компаний. Результат «геополитической цветомузыки» везде один и тот же: свержение законных правительств, ликвидация или резкое ослабление суверенитета государств, подвергшихся «цветореволюционному» насилию, резкое ухудшение уровня жизни населения – в результате как событий, так и следующего за ними резкого усиления эксплуатации «постреволюционных» стран транснациональными корпорациями, агентами и коллаборационистами которых выступает значительная часть вчерашних «цветореволюционеров»: тех, кто дурачил массу, а не тех, кто одурачен, последним, как обычно, дырка от бублика и хрен в рот – соси и причмокивай от свалившегося счастья «свободы и демократии».

До Сирии у поджигателей и заговорщиков всё получалось. Сирия, однако, стала камнем преткновения: из-за поддержки, которую режиму Асада оказали прежде всего РФ, а также Иран и Китай, новым крестоносцам пришлось притормозить. Разумеется, Асад-младший – не Саладин и даже не Асад-старший, он силён внешней поддержкой, именно она не позволила западным палачам покончить с ним так, как это было сделано с Саддамом или Каддафи.

Своей поддержкой Асада, сорвавшей североатлантические планы создания Большого Ближнего Востока (т. е. макрорегиона, раздробленного на мелкие квазигосударства, хорошо приспособленные для эксплуатации транснациональными корпорациями и легко усмиряемые силами всего лишь наёмников ЧВК), РФ всерьёз огорчила Хозяев Мировой Игры. Судя по косвенным данным, сначала те попытались договориться – по-видимому, именно с этим был связан визит Г. Киссинджера в Москву в октябре 2013 г. Что мог предложить «старый лис Генри» российскому руководству? Встреча, происходившая, как почти все встречи Киссинджера и Путина, в закрытом режиме, позволяет лишь строить предположения. Впрочем, как заметил один автор: уж на что трудный вопрос, какую песню пели Одиссею сирены, но и здесь кое-какие догадки возможны. Действительно, ведь даже самый тонкий волосок отбрасывает тень.

По имеющейся информации, Киссинджер встречался и с В. В. Путиным, и с С. Б. Ивановым, который обронил фразу о необходимости и возможности компромиссов в международных делах, и ненароком, как бы в шутку обронил слово «кризис». Это при том, что никакого очевидного кризиса на тот момент не было. Логично предположить, что задачей Киссинджера было если не вывести РФ полностью из сирийской игры, то максимально ослабить её участие в ней, отодвинув в сторону и расчистив площадку для «окончательного решения» американцами «асадовского вопроса». Так же логично предположить, что с учётом особого отношения России к Украине и ситуации там, Киссинджер в качестве размена на Сирию (в силу исключительной важности для США свержения режима Асада и самого по себе, и как союзника Ирана – с целью дальнейшей изоляции последнего и давления на него) мог предложить Крым. Речь могла идти о том, что Запад закроет глаза на более активные действия Москвы в «незалежной». Ну и, возможно, чтобы подтолкнуть РФ к действиям, «случился» Майдан, хотя и некоторого стечения обстоятельств, заставивших планировщика запустить заговор на год раньше, исключать нельзя.

Трудно сказать, почему конкретно события на Украине стали развиваться так, как они развивались: в нарушение схемы Киссинджера и тех групп, интересы которых он представляет, поскольку верх взяли их противники, или же, напротив, по логике брутализации этой схемы ввиду неуступчивости РФ по сирийскому вопросу. Впрочем, возможны и более хитрые или даже неожиданные комбинации. В любом случае, североатлантическая верхушка от «пряника» перешла к «кнуту», организовав в феврале 2014 г. американо-бандеровский переворот. За переворотом последовало неожиданное, хотя и несколько запоздалое (1 марта 2014 г.) обращение президента Украины В. Януковича к В. Путину: «…я обращаюсь к президенту России Владимиру Владимировичу Путину с просьбой использовать вооружённые силы Российской Федерации для восстановления законности, мира, правопорядка, стабильности, защиты населения Украины».

Иными словами, Янукович просил Путина ввести войска для подавления переворота, мятежа, для защиты населения (но, прежде всего, своего режима) от бандеровцев, т. е. провести полицейскую акцию. И хотя полпред РФ в ООН В. Чуркин прочёл обращение Януковича в Совбезе, хотя президент РФ получил разрешение Совета Федерации на использование вооружённых сил России за границей (ясно за какой – за украинской), просьба Януковича не была удовлетворена. Это неудивительно, поскольку полицейский ввод российских войск, например в Киев, стал бы смертельно опасной ловушкой. Во-первых, ответом на него стало бы развёртывание партизанско-террористической войны бандеровцев при активной более или менее скрытой поддержке со стороны НАТО, и выиграть такую войну было бы практически невозможно. Во-вторых, из-за перенапряжения сил России пришлось бы бросить Сирию, а последняя – и режим Асада, и алавитская прибрежная «полоса» – крайне важна для РФ: здесь государственные геополитические интересы совпадают с интересами Газпрома (разгром Сирии открывает путь катарскому газу в ущерб газпромовскому). В этом плане киссинджеровское предложение (если оно имело место, а это, по-видимому, так) напоминает два предложения из «Золотого ключика»: «Быть может, сеньор купит мой чудесный колпачок за четыре золотых» и «Зарой свои денежки на Поле Чудес в Стране Дураков».

В стране РФ дураков не оказалось: на Украину не влезли (момент, когда это можно было сделать, был очень коротким и его упустили), Сирию не бросили, а вот Крым взяли. Всё произошло быстро, как экспромт или, как заметил В. В. Путин, «как будто и не мы». Ясно, однако, что хотя решение принять Крым «под руку» Москвы принималось очень быстро – в считанные часы, возможность такого развития событий просчитывалась заранее и к таким действиям готовятся загодя. Планирование и подготовка операции, помимо прочего, обеспечивает 50 % успеха. В десятой главе «Евгения Онегина» Пушкин писал:

Гроза двенадцатого года Настала – кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский бог?

Перефразируя этот отрывок применительно к крымским событиям 2014 г. и размышляя над тем, что непосредственно, краткосрочно помогло воссоединению, можно задаться вопросом: гнев Путина, посчитавшего себя примитивно и нагло обманутым; угроза высадки натовцев на полуострове, остервенение русских моряков, готовых нанести ракетный удар по Киеву, если укронацисты придут в Севастополь резать их детей и насиловать жён, молчаливое согласие определённой части мировой верхушки, имевшей виды на Крым как, например, на резервную территорию в случае ликвидации Израиля, трудно представить, что, даже действуя в цейтноте – дзюдоистски, – весьма и весьма осторожное российское руководство предприняло крымскую акцию без хотя бы минимально-туманного согласования с какими-то группами в мировой верхушке – гипотезы можно множить.

Вполне вероятно, что кто-то на Западе посчитал: с Крымом и тем более с Юго-востоком Украины РФ попадёт в ловушку, но просчитались, не учтя настроений в Крыму и на Юго-востоке. Впрочем, по-видимому, и в РФ чего-то недоучли или же не сделали чего-то очень важного: Юго-восток не поднялся, как надо для победы нокаутом – как в Крыму. Впрочем, и русский Юго-восток Малороссии – не Крым. Вышло – как вышло. А затем началась новороссийская эпопея, так и не ставшая новороссийской викторией, а превратившаяся во взаимное уничтожение славянами друг друга. Ну и, конечно же, Запад развязал новую «холодную войну» против России и её руководства.

 

II

Словосочетание «холодная война» используется в данном случае в качестве метафоры, а не термина, а потому заключено в кавычки. Терминологически Холодная война – это противостояние, борьба капитализма и системного антикапитализма, капиталистического и социалистического лагерей, двух идеологий и двух систем – одна из которых, антикапиталистическая, так и не стала посткапиталистической, в то время как разрушивший её капитализм, меняя скорости, превращается в посткапитализм. Нынешнее противостояние РФ и коллективного Запада, прежде всего США и Великобритании, не носит ни идеологического, ни классового характера: с обеих сторон – олигархии. Нынешняя ситуация в большей степени напоминает ситуацию XIX в., особенно второй половины 1820-х – первой половины 1850-х годов, когда после Наполеоновских войн Британская империя, а точнее трёхглавый монстр «Великобритания – финансовый капитал во главе с Ротшильдами – масонерия» начал борьбу, целью которой было максимально ослабить Российскую империю. Была развёрнута психоисторическая подготовка к возможной «горячей войне» Западной Европы с Россией, информационно-психологическая, т. е. «холодная война» против России, главным средством которой стал проект «русофобия». Нынешняя информационно-психологическая война Запада против РФ, не будучи Холодной войной, безусловно, есть «холодная война» (ещё раз обратим внимание на кавычки) в том смысле, что не «горячая». Но, конечно, «горячий» вариант вовсе не исключается; более того, подготовка к нему идёт. О том, как «холодная война» против России может перерасти и перерастает в «горячую», великолепно показано в романе С. Анисимова «Абрамсы в Химках», особенно в первой книге: «За день до послезавтра» (М.: Эксмо, 2012).

И новую «холодновойновую» агрессию Запада, и санкции (экономическая война), и удар по России через Украину можно было предсказать уже с началом сирийских событий. Если уж на путинскую речь 2007 г. в Мюнхене последовала бешено-злобная реакция (чего стоит одно название статьи «Вошь, которая зарычала» в «Лос-Анджелес Таймс»), то на сирийский ход РФ реакция, естественно, должна была быть весьма жёсткой. Ведь сирийский ход означал, что, во-первых, руководство РФ устало ждать, когда североатлантические элиты хотя бы минимально будут учитывать интересы господствующих групп РФ, относясь к ним хотя бы как к «братьям меньшим» по классу (капиталистов); во-вторых, что Россия геополитически возвращается на Ближний Восток, во многом вынужденно (её руководителям приходится становиться государственниками во многом против своей воли), но – возвращается, косым боком – но пытается встать с колен.

Предположить ответную реакцию Запада было вполне возможно, тем более что западные аналитики ещё до Сирии прогнозировали определённый ход событий. Так, организатор и первый директор «Стратфор» Дж. Фридман несколько лет назад писал: в том случае, если РФ начнёт подниматься и восстанавливать свои позиции в Евразии, в качестве ответного удара (тут вспоминается «The Empire Strikes Back») получит кризис на Украине со всеми вытекающими последствиями.

Спровоцированный Западом украинский кризис и последовавшая за ним война на Юго-востоке территории под названием «Украина» (в том, что никакого государства Украина нет, а есть лишь лоскутная территория под внешним управлением, едва ли нужно убеждать непредвзятого наблюдателя) не изменили позицию РФ по Сирии, и тогда на Западе было решено снести режим Асада силами ИГИЛ. Эту организацию спонсируют и поддерживают Саудовская Аравия, Катар и – негласно – США (что бы ни говорили их официальные лица, включая оберклерка Обаму) и Турция.

В конце ноября 2015 г. британские газеты Daily Telegraph и Evening Standard опубликовали статью посла РФ в Великобритании А. В. Яковенко, который раскрыл следующие факты. После того, как летом 2015 г. ИГИЛ захватил Пальмиру и начал готовить наступление на Дамаск, США начали обсуждать с Турцией и Иорданией создание бесполётных зон в Сирии. Ясно, что именно через эти зоны, куда доступ сирийской авиации был бы закрыт Западом, и пошло бы наступление игиловцев на Дамаск. Таким образом, США и их союзники решили подыграть ИГИЛ и их руками свергнуть Асада – по той же методе, по которой уничтожили Каддафи и его Ливию. Одновременно, пишет Яковенко, летом же 2015 г. «западные партнёры нам (российским дипломатам. – А.Ф.) сказали, что в октябре Дамаск падёт, перейдя в руки ИГ. Что они планировали делать после этого, мы не знаем. Они, возможно, стали бы обелять экстремистов и приняли бы их как суннитское государство, охватывающее Ирак и Сирию». Знаем одно: началась бы массовая резня алавитов, христиан и всех тех, кто поддерживал Запад, а Запад смотрел бы на это «широко закрытыми глазами», как тогда, когда албанцы резали сербов.

Ну а свергнувших и режущих своих врагов игиловцев Запад стал бы обелять и с радостью принял бы расчленение Сирии на турецкую и игиловскую зоны. С этим всё ясно. Не вполне ясен вопрос, зачем западные «партнёры» (равно: геополитические противники, если не враги) предупредили об этом российскую сторону. С какой целью? Спровоцировать на вмешательство? Вряд ли. Едва ли они ожидали таких действий от РФ. Думаю, правы те аналитики, которые полагают: целью «утечки» было напугать российское руководство с тем, чтобы оно заставило Асада уйти. Однако руководство РФ отреагировало с точностью до наоборот: после программного выступления В. В. Путина в ООН РФ начала военно-воздушную операцию в Сирии – бомбардировки ИГИЛ, причём весьма успешно. Ситуация изменилась не в пользу ИГИЛ. Бомбардировки подорвали нелегальный экспорт нефти ИГИЛ в Турцию – страшный удар по экономической составляющей войны против Асада. Таким образом, планы администрации США и их союзников на данном этапе были сорваны, причём во второй раз; первый раз – когда РФ взяла на себя демонтаж и хранение сирийского химоружия, устранив столь необходимый Западу casus belli.

Вскоре Саудовская Аравия и Турция заговорили о необходимости сухопутной операции в Сирии. Цель – захлопнуть ловушку, в которой должна была бы оказаться РФ. Однако последовал неожиданный ход: отогнав в течение нескольких месяцев врага на несколько десятков очень важных километров, как следует вбомбив его в землю и создав условия для победных действий армии Асада, РФ свой контингент вывела, неприятно удивив «партнёров». Ещё большим их удивление стало после того, как уже в отсутствие российских войск сирийские войска освободили Пальмиру. Обаме и Кэмерону оставалось лишь скрипеть зубами и делать хорошую мину при плохой игре: дескать ничего особенного не произошло – на место одних злодеев пришёл другой. Однако даже на Западе многие – даже «сливной бачок» «The Guardian» – всё поняли правильно.

Ответом на начало успешной российской операции в Сирии стал сбитый над Синаем самолёт. А затем в Москву прилетел Киссинджер, который в свои «девяносто с хвостиком» просто так никуда не летает. О чём он говорил с Путиным? Сделал ли такие предложения, от которых невозможно отказаться? Возможно, когда-нибудь мы узнаем об этом – как и о том, о чём говорили в начале февраля 2016 г. в Гаване патриарх Кирилл и папа Франциск I. Впрочем, догадки уже сейчас вполне возможны. Встреча папы с патриархом, ещё более беспрецедентная, чем встреча папы 20 апреля 2015 г. в Ватикане с делегацией Конференции раввинов Европы (Франциск I считается ещё большим юдофилом, чем советофоб и русофоб Иоанн Павел II), состоялась по инициативе Ватикана. Она готовилась в полной секретности. Насколько мне известно, даже ближайшее окружение патриарха (надо думать, и папы тоже, особенно с учётом его недружественных, мягко говоря, кардиналов «польского кружка») узнало о конкретном дне и часе буквально за несколько часов до вылета. Иными словами, хотя разговоры о возможности встречи шли уже несколько лет, выглядела она несколько внезапной.

Отчасти это напоминает неожиданное и срочное приглашение В. В. Путину посетить Ватикан 10 июня 2015 г., сделанное Франциском буквально за пять дней до этого. Во время встречи папа вручил президенту медаль с изображением ангела-миротворца. По-видимому, то был призыв к РФ не продвигаться дальше по тому пути, на который, реагируя на провокации укробандеровцев, Путин вступил в июне 2015 г. Хронология событий такова. 1 июня: сообщение о развёртывании Западного военного округа в ударную армию – ударные армии создаются для наступления; 3 июня: В. И. Матвиенко предупредила коллег по Совету Федерации о возможности внеочередного заседания; 4 июня: пресс-секретарь Д. Песков подтвердил, что в связи с резким обострением ситуации президент может ещё раз обратиться к СФ за разрешением использовать российские войска за границей; на следующий день пришло приглашение от папы. А вот на следующий день после встречи папы и Путина, т. е. 11 июня, Палата представителей Конгресса США между делом приняла поправку, запрещающую выделять средства на подготовку укронацистского батальона «Азов». Порошенко и Кº правильно поняли сигнал и 12-13 июня отыграли назад. Ясно, что в данной ситуации Франциск удачно выступил в роли посредника.

 

III

Встреча папы с патриархом похожа на таковую с Путиным внезапностью. Здесь, по-видимому, речь тоже шла о делах не столько церковных, сколько мирских, политических – о Ближнем Востоке, о весьма важном для Ватикана Леванте; важном с финансовой, религиозно-политической, а также сакральной точек зрения. Важной настолько, что папский престол пошёл на определённые тактические уступки по украинскому вопросу. Впрочем, надо помнить, что тактические уступки западных христиан, будь то католики или протестанты, делаются ими так, чтобы обернуться стратегическим выигрышем.

Разумеется также, что Ватикан как выразителя и оператора интересов определённой части европейских экс-монархов и аристократии (Габсбурги, гвельфская аристократия Северной Италии и Германии, австрийская аристократия) волнует американский план создания Трансатлантического сообщества. США – речь, разумеется, идёт прежде всего об американских транснациональных корпорациях – стремятся спасти свою экономику путём поглощения евросоюзовской, т. е. они собираются проделать с Западной Европой то, что Западная Европа в 1990-е годы проделала с восточноевропейской экономикой – «съесть» её и таким образом оттянуть на 10-15 лет надвигающийся кризис. Поглощение Западной Европы предполагает наличие Евросоюза, но – ослабленного. А вот чтобы сломать американский план, его европейские противники (кроме Ватикана это – ситуационно – Виндзоры и часть Сити, прежде всего Ротшильды) должны уничтожить Евросоюз – в таком виде «съесть», а главное, «переварить» Западную Европу будет очень и очень трудно.

Таким образом, сегодня два кластера интересов верхушки мирового капиталистического класса подталкивают Евросоюз в одном и том же направлении, но с разными целями: один – с целью ослабить, другая – с целью разрушить. Миграционный кризис – блестящая сетевая военно-политическая операция, требующая, кстати, штучных кадров, – выгоден обоим кластерам, хотя урон, который она наносит евробюрократии, в большей степени работает на противников трансатлантической интеграции.

В ситуации борьбы против поглощения Западной Европе неплохо было бы найти компромисс с Россией и попытаться подключиться через неё к китайскому проекту Нового Шёлкового пути. Но именно чтобы не допустить этого, США укронацистским (или укрохабадским – впрочем, в условиях Украины это одно и то же, по крайней мере, по мнению Э. Ходоса) ударом попытались, используя североатлантическую агентуру – евробюрократию и натовский генералитет, – отсечь Европу от России и вообще от Евразии. Пока – получается. И Ватикан, по всей видимости, это тревожит. Ну а США тревожит сама Россия, Китай, русско-китайский союз, пусть даже временный и тактический.

Не так давно в рупоре Совета по международным отношениям «Foreign Affairs» Р. Каплан откровенно написал, что Америку весьма устроили бы переворот в Кремле и партийная междоусобица в Пекине, частичный распад РФ и исламистская террористическая кампания в Северо-Западном Китае, которая должна затянуть в свой водоворот Среднюю Азию. При этом, согласно Каплану, по России США должны готовиться организовать контроль за русским ядерным оружием, а по Китаю – защищать права человека, если пекинский режим попытается подавить восстание (намёк на события в Синьцзян-Уйгурском автономном районе). Каплан призывает США действовать с осторожностью, но опираясь на силу «в условиях анархии разваливающейся Евразии». Это проговорка: развал Евразии – вот тайная мечта и тайный план определённых кругов США. Как же будет развиваться этот развал, кто его будет толкать? И на этот вопрос есть ответ у Каплана: по мере ослабления Москвы, пишет он, глобальное джихадистское движение будет заполнять собой вакуум и закрепляться в российских регионах и Средней Азии; итогом будет сценарий «Югославия light», насилие и сепаратизм, захватив одну территорию, распространится повсеместно.

Вот оно! По сути провозглашён курс на удары по России и Китаю с помощью джихадистов – «цепных псов глобализации по-американски» (Р. Лабевьер). Создание из ИГИЛ афро-азиатского сетевого халифата, силы которого можно бросить на Россию и Китай, может преследовать ещё одну цель: обескровить арабский мир, измотать его, а то, что останется, – локализовать в некоем макрорегиональном гетто, «лишив доступа к альтернативным видам энергии и энергосберегающим, высокоэффективным, низкозатратным технологиям. В результате чего исламисты окажутся обречёнными на традиционно низкий уровень жизни и полную зависимость в жизнеобеспечении – пища, лекарства – от Запада» (О. Маркеев). Подобная консервация скорее всего ожидает и исламизированную Европу, и другие регионы мира – те, что Хозяева Мировой Игры решили отсечь от реального развития. Итак, план прост: хаос в Евразии, включая Европу (недаром на севере Ирака начали подготовку коммандос не только с арабским, но и с английским и немецким языками), в Африке и порядок в североамериканской Англосфере, технологический рывок в будущее на основе рекламируемой «четвёртой промышленной революции». Рывок действительно готовят, чтобы уйти в отрыв от «остального» мира, но четвёртая ли это промышленная революция?

 

IV

Что скрывается за термином? «Четвёртая промышленная революция» очень напоминает мифы-фейки типа «глобального потепления» или «постиндустриального общества», якобы восторжествовавшего в современном мире. Если учесть, что локомотивы мировой экономики – Китай и Индия (по подсчётам экономистов, если из мирового валового продукта 2010 г. вычесть долю двух этих стран, то МВП будет на уровне 1980 г.), доля ручного труда в ВВП которых соответственно 60-70 % и 50-60 %, то о какой «постиндустриальной экономике» может идти речь? Этим термином можно было бы пользоваться, если бы индустриальная экономика прекратила бы своё существование, уступив место чему-то новому; в реальности, однако, имеет место гипериндустриальный нарост на индустриальной экономике – новый передовой уклад не стал доминирующим.

Нынешняя «глобальная» экономика – это три сектора, причём тянет её во многом сектор доиндустриальный за счёт жесточайшей эксплуатации китайских и индийских низов, не только обеспечивающих небедное существование своим господствующим классам, но и продлевающим dolce vita мировой капиталистической верхушке, её обслуге и прихлебателям. К тому, что тащит экономику, следует добавить глобальный криминал – вот такая картина маслом, а нам морочат голову «постиндустриальным обществом» и «четвёртой промышленной революцией», которая якобы решит все или почти все проблемы человечества. Начать с того, что неточен, неадекватен реальности сам термин. То, что разворачивается на наших глазах, – намного круче промышленной революции и по своему значению обладает нишево-эквивалентным сходством с так называемой «неолитической революцией» (Г. Чайлд) – т. е. с переходом к производящему хозяйству, рождением земледельческо-городской цивилизации.

Промышленная революция конца XVIII – конца XIX в. означала переход от одной системы вещественного («материального») производства – натуральной, естественной («природные производительные силы, т. е. силы природы, включённые в социальный процесс», – не путать с «географическим фактором») к другой, в основе которой лежали искусственно созданные, т. е. индустриальные производительные силы. Промышленная революция – это сдвиг в рамках, внутри системы производства, в которой решающую роль играют вещественные («материальные») факторы, будь то природные (доиндустриальные) или искусственные (индустриальные).

Нынешняя революция, разворачивающаяся в производстве, ставит невещественные («нематериальные») – информационные, духовные – факторы производства над вещественными. Это уже не промышленная, а принципиально иная революция, создающая принципиально иную систему, иной мир, чем те, что возникли в результате «неолитической революции» и в XVIII–XIX вв. претерпели изменения, обусловленные капитализмом. Эту новую революцию можно условно назвать информационно-когнитивной. Определять информационно-когнитивную революцию как очередную промышленную значит не понимать сути процесса, демонстрируя то, что «спецы» из Римского клуба называют «неосознанностью происходящего». Это первое.

Второе заключается в том, что информационно-когнитивная революция, которую обозвали «четвёртой промышленностью», не только не решит проблем человечества, но для большей его части создаст серьёзнейшие проблемы, поставив под сомнение саму возможность физического (не говоря уже о метафизически-смысловом) существования. Это индустриально-капиталистической системе нужны были массовый рабочий класс и средний слой. Посткапиталистической системе они не нужны. С одной стороны, компактное наукоёмкое, информационно-когнитивное, завязанное на NBICS-конвергенцию производство не нуждается в массовой рабочей силе. С другой стороны, капитализм в значительной степени исчерпал природные ресурсы планеты. Земля и новый посткапиталистический строй обречён быть внеэкономически-распределительным, для которого 5-6 миллиардов людей – это «лишние едоки», а следовательно…

Термин и программа «устойчивое развитие» ещё в 1990-е годы перекочевали из неомальтузианских докладов и документов Римского клуба в программы ООН. «Устойчивое развитие» – это сокращение населения планеты (самыми разными способами), т. е. депопуляция; блокирование развития промышленности (т. е. по сути – научно-технического прогресса) в большей части планеты, обоснование – экология, защита природы от человека (этим же формально обосновывается и сокращение населения).

В соответствии с планами Хозяев Мировой Игры информационно-когнитивная революция должна будет принести плоды небольшой части человечества – его нынешней верхушке, которая будет контролировать информацию, ресурсы и поведение людей. Разумеется, эта верхушка постарается установить монополию на науку, прежде всего фундаментальную, закрепив её таким образом, который весьма напоминает кастово-жреческую систему, только в её не досовременном, а постсовременном виде – на основе высоких NBICS-технологий. Именно к такому состоянию ведёт планомерное разрушение массового образования и его социальных институтов на Западе, в РФ и в ряде других регионов мира.

Большая часть стремительно архаизирующегося и утрачивающего бело-европейский характер мира будет выброшена за пределы (за Limes, за «периметр») «прекрасного нового» информационно-когнитивного мира, точнее, за пределы его анклавов, поскольку единой à la государство/state территории нового NBICS-мира, скорее всего, не будет – анклавы, вкрапления, окружённые зонами футуро-архаического полукриминального неоварварства («мировое Сомали», «глобальное Ляншаньбо»); возможны некие буферные зоны между анклавами и миром полухаоса типа двухсоткилометровой зоны «варварских королевств» между Римской империей и Барбарикумом в III–IV вв. н. э. Ну а самые богатые господа, реально крутые Хозяева Новой Мировой Игры скорее всего будут вообще жить на плавучих городах.

В 2018-2019 гг. планируется спустить на воду у побережья Калифорнии (но в экстерриториальных водах – можно не платить налоги) первый плавучий город на 50 тыс. жителей. В проект вложились серьёзные люди и серьёзные корпорации: Питер Тиль, Элан Маск, Марк Цукерберг, «бригада» Пэй Пэл и многие другие, ну а руководит проектом, что весьма символично, внук Милтона Фридмана. Архипелаг из сотни таких плавучих кораблей-островов (кстати, первые проекты разработаны в СССР в начале 1960-х годов!) – и проблема верха мировой верхушки решена. Ещё одна-две сотни сухопутных анклавов – и решена проблема всей верхушки. Анклавы и плавучие города безопасно сегрегированы от мировой массы «лишних людей», формируя Новый Первый мир, не нуждающийся в государстве как институте. Это будет нечто похожее на средневековую Ганзу или мир корпораций XVI–XVII вв. типа голландской и английской Ост-Индских. Новый Первый Мир включит 1-2 млрд. населения, которое будет находиться под жёстким социотехническим контролем; наказание – выброс во Второй или Третий Миры, отсечение от тех мест, где «чисто и светло», где живут «те, кто почище-с».

Новый Второй Мир – это несколько импероподобных образований, которые должны будут играть роль буфера между анклавами Нового Первого Мира и огромными брошенными зонами, чего-то среднего между цивилизационным кладбищем, геополитическим гетто и социодемографической помойкой – Новым Третьим и Четвёртым мирами. Ясно, что у Нового Второго Мира будет большой соблазн захватить Новый первый, как это сделали вожди квазиварварских королевств с Римской империей в V в. или как это неоднократно делали вожди арабских племён, охранявших шикарные арабские города от ещё более дикого люда («циклы ибн Хальдуна»). Тем более, что сам Новый Второй Мир будет ощущать давление Третьего и Четвёртого. В последние попадут не только Африка и огромные просторы Азии и Латинской Америки, но и части Англосферы (Северная Америка, Австралия) и Европы – Европы, которая умирает на глазах, точнее, частично умирает, частично её (особенно немцев) уничтожают – имеется в виду метафизическое и расово-психологическое уничтожение – сознательно. Вот недавно уже и Меркель высказалась: к 2050 г. в Европе не будет никаких немцев (как, впрочем, и других наций), а будут общеевропейцы мигрантского замеса. Это перекликается с высказанным в 2012 г. в Лондоне тезисом Обамы о том, что XXI в., особенно в Европе, станет временем формирования новых наций. А как образуются новые нации? Путём смешения или даже поглощения одними других. И в этом плане судьба европейцев, за исключением, возможно, венгров, хорватов и жителей части Швейцарии, уже вполне ясна: не просто едут с ярмарки – vixerunt. Главным средством формирования новых наций может быть новое переселение народов, которое мы и наблюдаем. Оно, подобно Völkerwanderung’у V–VII вв. н. э., меняет вектор развития цивилизации, однако в отличие от него носит рукотворный спланированный характер многофункциональной и многоцелевой исторической операции.

Ещё лет десять назад мне было жаль Европу и европейцев, а потом жалеть перестал. Моментом истины стал следующий эпизод. Мы с сыном сидели в кафе на площади Республики во Флоренции и наблюдали итальянскую (главным образом, хотя и туристов было немало) толпу. И вдруг мне подумалось: итальянцы к историческим памятникам Флоренции, а вообще западноевропейцы («франки») – к своим «чудесам света» имеют такое же отношение, как арабы – к пирамидам Египта. «Франки» едут с ярмарки; точнее, уже почти приехали – так сказать, «ямщик, не гони лошадей», тем более что лошади загнаны, а впереди указатель «конец пути». Т. е. Конец Истории – привет Фукуяме. Нынешний Запад всё больше напоминает старого паралитика, надорвавшегося на погоне за деньгами и разврате с цветной прислугой. А теперь она и «кухаркины дети» предъявляют толстяку счёт.

Как заметил С. Хелемендик: «”Наши упитанные европейские братья уже всё просрали!”. Это заключение я повторял много раз, гуляя по главному франкфуртскому бульвару под названием “Цайл”. Они уже закончили своё существование в истории, их уже нет. Пока они сидят в своих банках и считают хрустящие бумажки, их улицами овладели заторможенные от многовекового пещерного инцеста албанцы, счастливые от возможности разбавить наконец свою не в меру густую кровь. […] Вот и всё, вот и обещанный закат Европы. […] Наши упитанные европейские друзья обошлись без своего Горби и даже без перестройки. Вавилонское смешение народов на улицах их городов только начинается. Они не понимают пока, что случилось. И уж совсем не понимают, что никаких демократических или хотя бы мирных решений случившееся не имеет».

С. Хелемендик написал это в 1999 г., задолго до нынешней ситуации, задолго до миграционного кризиса, подчёркивая невозможность решить вопрос с закатным потемнением Европы демократическим путём. Сегодня эти возможности ещё меньше, особенно если учесть, что во время так называемого «миграционного кризиса» в Европу зашли несколько тысяч боевиков ИГИЛ – готовый материал для внутриевропейской гражданской войны, способной окончательно поставить «франков» на колени и стать реваншем за Реконкисту, причём реваншем не испанским, а общеевропейским.

На прибывших в Европу мусульман работает время. Как отмечает К. Костадинов, сегодня доля мусульман в различных европейских странах колеблется от 5 до 10 % – вроде бы не так много, хотя мир – понятие не количественное, а качественное: сотня волков стоит больше тысячи овец; 5-10 % молодых, агрессивных бедных мусульман круче массы сытых, пожилых духовно (само)кастрированных либерастией, толерастией и мультикультурастией европейцев. Но дело даже не в этом, а в том, что дети мусульман составляют 25-50 % рождающихся в Западной Европе детей, в связи с чем наиболее распространённое имя новорожденных в Лондоне и Брюсселе, как пишет Костадинов, – Магомед. И если сейчас мэр-мусульманин – только в Роттердаме, то через 30 лет, заключает он, мусульмане станут мэрами крупнейших городов и речь пойдёт не об интеграции мусульман в европейское общество, а о сохранении белого христианского меньшинства, перспективы которого могут оказаться весьма печальными. На радикальное решение – депортацию мусульман, как это когда-то сделали в Испании, Сербии, Венгрии, Италии и Греции, а также на закрытие мечетей и секуляризацию имущества муфтиятов – никто в нынешней обезволенной Европе не пойдёт. По сути это цивилизационный смертный приговор.

 

V

Ну а что же в такой ситуации ждёт Россию, русских как державообразующий народ? Какая судьба ждёт нас в ситуации мусульманской реконкисты Европы (первыми, как в XV в., скорее всего, падут Балканы, впрочем, Германия, Скандинавия, Франция могут «урониться» раньше как более богатые и сытые, а следовательно, менее способны к сопротивлению Чужим и Хищникам)? В ситуации ширящегося сетевого халифата на Юге? Слабого среднеазиатского подбрюшья, которое того гляди начнёт частями уходить под Иран и Китай? Наконец, Китай, нестабильность которого, похоже, будет нарастать и по внутриэлитной и социально-классовой линии, и по регионально-этнической (бедные внутренние провинции против богатых прибрежных, Тибет и особенно Синьцзян-Уйгурский автономный район против ханьцев), и по демографической (давление населения на территорию и ресурсы, многомиллионный избыток мужского населения). Об антирусском плацдарме, наконечник которого – нацистско-бандеровская территория «Украина», я уже и не говорю. Более того, наши заклятые друзья-партнёры постараются расширить этот плацдарм по линии чего-то похожего на новое издание Речи Посполитой («Польша от можа до можа»), в которое могут войти не только нациствующие Латвия и Эстония, но также Литва, «Украина», а при определённом раскладе при активизации Ватикана, иезуитов и западных разведок – Беларусь, в которой всё меньше остаётся от Белоруссии (как конкретно – читай, например, роман А. Афанасьева «Белорусский набат»). Такое новообразование может принести много непокоя, и в отличие от скептиков, я бы не стал сбрасывать возможность развития по такому сценарию – с Беларусью или без. Новая Речь Посполитая под присмотром «западных партнёров» вполне может объединиться с Румынией и Турцией – вот и готовый военный блок на западе и юге России.

Повторю вопрос: что в такой ситуации ждёт русских и Россию с её несколькими крупными нерусскими и неправославными, в основном мусульманскими с нарастающей активностью радикального ислама, зонами, неплотно населённую страну с полупустым Зауральем и сокращающимся населением – прежде всего русским, которое, к тому же, утрачивает то, что Л. Гумилёв называл «пассионарностью». Минимум численности населения, необходимого для удержания нашей территории, – 70 млн. жителей, причём, естественно, хорошего физического и морально-волевого качества и укоренённого в своей традиции. Если к этому добавить стагнирующую экономику, рост социального неравенства, пустеющие деревни, рушащиеся здравоохранение, образование, ЖКХ, то картина из печальной превращается в мрачную, впору цитировать Толкина: «Завеса Мрака встаёт над миром» – русским миром. А опасность надо встречать в лоб. Что можно предпринять в развёртывающейся борьбе за жизнь, за будущее?

Сегодня ясно, что реинтеграция постсоветского пространства даже экономическая, не говоря о более серьёзных, не просто пробуксовывает, а проваливается. Евразийский экономический союз остаётся на бумаге. Ранее я неоднократно говорил о том, что Евразийский союз – союз народов, но не олигархов – необходим для решения очень важной проблемы, а именно – создания демографической массы в 250-300 млн. человек, необходимой для нормального функционирования нормальной геополитической целостности на основе нынешнего технологического уклада. Однако, во-первых, 250-300 млн. на основе Евразийского союза не получается; во-вторых, нельзя глотать то, что не переваришь, особенно то, что уже сейчас готово распасться на части по периметру российских границ; в-третьих, 250-300 млн. – это исходя из сохранения нынешнего техноуклада. На основе следующего, возможно, и нынешней демомассы хватит. Именно демомассы – биомасса ни на что не способна. Имеет смысл (по сути – это единственный выход) сконцентрироваться на технологическом рывке в следующий уклад, типологически повторив, насколько это возможно, то, что в середине 1960-х годов сделали В. М. Глушков (ОГАС), И. С. Филимоненко (холодный термоядерный синтез) и В. Н. Челомей («Закат»/«Башмак»), – то, что сытая тупая советская номенклатура, поставив ведомственные и клановые интересы выше государственных и системных и вступив в преступную сделку с частью западной верхушки, уничтожила. Уничтожила, разменяв прорыв страны в будущее на личное и ведомственное благополучие и «превращение в акционеров глобализма до глобализации» (О. Маркеев). Уже тогда, в 1970-е годы, началось формирование того поколения будущих руководителей страны, которые не способны не только решать, но даже видеть задачи государственного масштаба, предел которых – краткосрочный, хотя и крупный международный гешефт.

Разумеется, сейчас не 1960-е годы, общество не на подъёме, оно, мягко говоря, сильно нездорово, да и повторить в истории ничего нельзя – речь идёт о типологической попытке, в основе которой – воля к жизни, а следовательно – воля к борьбе. Тем более что невелики надежды не только на евразийскую интеграцию (союз с Китаем может быть только тактическим, впрочем, даже тактический военно-политический союз был бы неплох), но и на разрекламированный «новый мировой порядок» БРИКС. Последнее уже почти даже не смешно. БРИКС – это сегодня уже РИК: «Б» упало, «С» пропало, как и можно было предположить; «А» и «Б» сидели на трубе… Да, в 1995 г. БРИКС давали 10 % мирового роста, а в 2015 г. – 30 %. На чей рост работает эта амальгама стран? Что касается «нового мирового порядка», альтернативного глобальному Pax Anglosaxonica, якобы планируемого (Б)РИК(С), то задаю вопрос: где проходят конференции БРИКС? Ответ: в Вашингтоне. Кто разрабатывает планы развития для стран БРИКС? Ответ: МВФ. 19 мая 2015 г. заместитель директора-распорядителя МВФ Минь Чжу заявил, что экономический рост стран БРИКС – это результат сближения показателей развития этих государств и самых развитых стран мира. Он даже назвал это «конвергенцией под эгидой МВФ». Комментарии излишни.

Если вспомнить то, как Ротшильды «и их команда», топ-менеджерами которой они выступают, вложились в Китай, прежде всего по линии Гонконгско-Шанхайской Банковской Корпорации (HSBC), то «Китай» в РИК оказывается своеобразным «троянским конём» Ротшильдов в их борьбе за создание невидимо-финансовой версии Британской империи в новых условиях в борьбе с Рокфеллерами и другими конкурентами – реальными и возможными. Не должно вводить в заблуждение, что какое-то время назад две семьи объединили активы – символически, правда, поскольку речь шла о мизерной для них сумме в 40 млрд. долл. У А. А. Зиновьева есть замечательная картина: две крысы правыми лапками ручкуются, а левыми душат друг друга за горло.

Правда, Си Цзиньпин взялся за шанхайский клан в КПК, т. е. за главного контрагента Ротшильдов и Кº и за его лидера, бывшего руководителя Китая Цзян Цзэминя, однако вряд ли Си посмеет замахнуться на самих Ротшильдов, тем более, что у него и без этого хватает проблем. Как и у РФ, которая очень похожа на дореволюционную Россию; последнюю Тютчев определил как «Ахилла, у которого пятка – везде». И пятки эти не закрыть никакими преторианскими гвардиями, тем более, что из истории Римской империи мы знаем, что именно преторианцы – чемпионы по убийству императоров.

…Маятник русской истории раскачивается всё сильнее. Планировщики мировых процессов отводят России одно из двух будущих – либо Новый Второй мир, буфер-сдерживатель неоварваров и источник ресурсов, либо Третий/Четвёртый мир – театр военных действий с Китаем и мусульманским миром; в ходе этих действий все три «актора» должны взаимно нейтрализовать-уничтожить друг друга. Ведь сказал же в своё время Бжезинский, что XXI в. будет строиться на руинах России, за счёт России и в ущерб России. Впрочем, есть и третий вариант планируемого для нас «партнёрами» будущего, а именно – резервная территория на случай вполне вероятной геоклиматической катастрофы, резкого похолодания климата, которое ударит по североатлантической зоне. На Западе уже давно готовятся к такому варианту развития событий. Несколько лет назад Лондонская школа экономики и Институт Брукингза обнародовали «Проект внутреннего перемещения». Речь в нём шла о переброске больших масс населения из макрорегиона Северной Атлантики, прежде всего англо-американцев, в Северную Евразию. Сегодня, когда к проблеме Гольфстрима добавились таковые Йеллоустонского вулкана и ряд других, включая реальное глобальное похолодание (а не мифологическое «глобальное потепление»), геоисторическая операция «Исход» на резервную территорию приобретает всё более отчётливые черты.

Зима близко, и заигравшиеся престолы шатаются. Как и много веков назад, угрозы России, русским исходят со всех сторон света, даже с севера, из Арктики, на которую всерьёз претендуют наши геополитические и цивилизационные противники. Ещё более осложняет ситуацию то, что мир вступает в совершенно новый этап своего развития, похоже – в Новую Мировую Игру за будущее, мест в котором очень немного. Пролог этой борьбы (позднесоветское время) и дебют (1991-2016) мы проиграли. Грядёт миттельшпиль, и ситуация наша не просто «всё бы хорошо, да что-то нехорошо», а много нехорошо: идёт опасность из-за Чёрных Гор, со степей и из-за моря, да и внутренней изменой пахнет – сильно пахнет: густо откушали господа от чужих хлебов, да умом густым не вышли. Их перспектива – «и возвращается пёс на блевотину свою». Ну а нам предстоит, скорее всего, не лёгкий бой, а тяжёлая битва. Мировая борьба вступает в новый этап. На что опереться в этой борьбе? С библейским проектом в прошлое уходят многие религии, способные, однако, отвесить прощальный поклон – смертельный, особенно ислам. Буддизм, конфуцианство, японский культ смерти – это всё не для нас «цветёт». Не возродить советский коммунизм, советскую идеологию, «либерализм» – прибежище предателей, равно как монархизм (здесь вообще опасность попасть под чужие знамёна). Силы нужно черпать в самих себе, в своём традиционном фундаменте, к которому надо прорваться, срывая слои иных напластовавшихся, часто чужих традиций, в пращурах – всех: и тех, что свёртывали шеи неразумным хазарам, и тех, что гнали ляхов из Кремля, и тех, кто водружал знамя над Рейхстагом. Что могли бы они сказать нам сегодня? Думаю – следующее: предки смотрят на вас из прошлого, потомки взирают из будущего, а с высот глядят Велес, Сварог, Перун, и вьётся Святославов красный стяг с ярко-жёлтым солнцем и славянской руной силы над ним. И словно шелестит стяг: «Не посрамите!».

Не посрамим.

Ссылки

[1] Опубликовано в: Дехийо Л. Хрупкий баланс: четыре столетия борьбы за господство в Европе. М, Товарищество научных изданий КМК, 2005. С. 27–48.

[2] Я благодарен В. Л. Цымбурскому, обратившему моё внимание на эту работу, вскрывающую англосаксонскую тактику «анаконды».

[3] Опубликовано в: Дехийо Л. Хрупкий баланс: четыре столетия борьбы за господство в Европе. М, Товарищество научных изданий КМК, 2005. С. 244–313.

[4] Опубликовано в: De Aenigmate / О Тайне. Сборник научных трудов. А. И. Фурсов (сост.). М.: Товарищество научных изданий КМК, 2015. С. 245–296.

[5] Brissaud A. Canaris. N. Y.: Grosseta. Dunlop, 1974. P. 115–116.

[6] Подробнее см. об этом: Фурсов А. И. «Биг Чарли», или О Марксе и марксизме: эпоха, идеология, теория // Русский исторический журнал. М., 1998. Т. I, № 2. С. 335–429; Fursov A. Social Times, Social Spaces, and Their Dilemmas: Ideology “In One Country” // Review. Fernand Braudel Center, Binghamton (N.Y.), 1997. Vol. XX, № 3/4. Р. 345–420.

[7] Фурсов А. И. Предисловие // De Conspiratione/ О Заговоре. Сборник монографий. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2013. С. 5.

[8] Я благодарен В. А. Брюханову, обратившему мое внимание на этот эпизод.

[9] Цит. по: Пыжиков А. Питер – Москва: схватка за Россию. М.: Олимп, 2014. С. 125–126.

[10] Фурсов А. И. De Conspiratione / О Заговоре. М.: КМК, 2013. С. 21–28.

[11] Цифры приведены по таблицам из работы Kennedy P. The rise and the fall of the great powers: economic change and military conflict from 1500 to 2000”. – L.: Harper Collins, 1988.

[12] Опубликовано в: Политический класс. М., 2006. № 6. С. 83–91; № 7. С. 88–97.

[13] Опубликовано в: Военно-исторический журнал. М., 2015. № 5. С. 3–9.

[14] Brissaud A. Canaris. N. Y.: Grosset a. Dunlop, 1974. P. 115–116.

[15] Kennedy P. The rise and the fall of the great powers: Economic change and military conflict from 1500 to 2000. L.: Fontana press, 1989. P. 430.

[16] Опубликовано в: Политический класс. М., 2009 № 7. С. 75–100; № 8. С. 97–116.

[17] Я выражаю искреннюю благодарность В. А. Белоконю, который обратил моё внимание на этот факт.

[18] Опубликовано в: Политический класс. М., 2008. № 8. С. 30–47; № 9. С. 94–111.

[19] Автор главы о событиях 1968 г. в ЧССР и вокруг в коллективной монографии «Центрально-Восточная Европа во второй половине ХХ в.». – М., 2002. Т. 2. От стабилизации к кризису. 1966-1989.

[20] Заметки на полях книги Бжезинский Зб. Выбор: мировое господство или глобальное лидерство. М.: Международные отношения, 2004. 287 с. Опубликовано в: Литературная газета. М., 2004. № 48. С. 12.

[21] Опубликовано в: Свободная мысль. М., 2014. № 2. С. 33–48.

[22] Организация, запрещенная в РФ.

Содержание