Великий перелом

22 июня исполняется 65 лет с начала Великой Отечественной войны, которая занимает особое место в истории и мировых войн, и войн России вообще и с Западом, немцами («вторая германская») в частности. Более того, из-за Великой Отечественной последняя мировая война не помещается в традиционные рамки понятия «мировая война». Можно сказать, что Великая Отечественная война советского народа, как персонификатора коммунистической системы, деформировала, в известном смысле «сломала» последнюю мировую войну как мировую, придала ей особый характер. Впрочем, как мы увидим, налицо и обратная связь: деформация молодой, двадцатилетней логики межсистемного противостояния старой двухсотлетней геополитической логикой мировой капсистемы.

Начало Великой Отечественной кардинальным образом изменило ход идущей европейской войны, придав ей евразийский и по-настоящему мировой характер. По сути, это начало – первые два месяца – уже в первой декаде сентября предопределили и исход войны. Да, начало Великой Отечественной – летние месяцы – стали великим переломом в мировой войне 1939-1945 гг. Дело в том, что Гитлер мог одержать победу над СССР только посредством блицкрига, т. е. в течение 40, самое большее – 50 дней. При ином раскладе СССР с его демографическим и экономическим потенциалом, с его пространством был рейху не по зубам. Тем более, Гитлер оказывался в ситуации войны на два фронта.

Таким образом, отчаянное сопротивление отступавшей от границы (не уничтоженной там, как планировал Гитлер, а отступавшей с боями) Красной армии, порушившее блицкриг, лишало Гитлера возможности победить в мировой войне. Повторилась ситуация 1914 г. Тогда, согласно плану Шлиффена, победа Германии в войне тоже строилась на блицкриге – на победе над Францией, на которую отводилось 40 дней. 40 – из расчёта, что такой срок понадобится России на полную мобилизацию, после чего она сможет начать наступление. Германия к этому времени покончит с французами и таким образом избежит войны на два фронта. Гладко было на бумаге. А надо помнить про овраги, особенно когда имеешь дело с русскими. Правильный, а точнее упорядоченный немецкий ум полагал, что воевать можно только по завершении мобилизации. Русские показали, что это не так, и уже в середине августа Самсонов и Ренненкампф погнали немцев на запад. Провал блицкрига в сентябре 1914 г. поставил крест на военной победе Германии. Аналогичным образом в начале сентября 1941 г. русский солдат, несмотря на страшные поражения лета и огромное число пленных, сорвал блицкриг, спасая на этот раз, слава богу, не французов, а самих себя. Да, впереди были долгие годы войны, риск оставления Москвы в октябре, катастрофические поражения 1942 г. Но победить в мировой войне немцы уже не могли. История уже начертала рейху – не «mene, tekel, parsin», а простое немецкое слово «kaput». И произошло это в конце августа – начале сентября 1941 г.

Будучи главным и решающим элементом мировой войны, Великая Отечественная в то же время не может быть понята вне контекста этой войны, вне контекста феномена мировых войн вообще.

О войнах – Великой Отечественной и последней мировой – написаны горы книг и статей; фактографически эти войны изучены очень неплохо, хотя, разумеется, остаётся немало белых и серых пятен. Но, как и со многим другим, понимание отстаёт от знания. В истории Великой Отечественной и Второй мировой войн есть проблемы, о которых имеет смысл поразмышлять. Это и роль России (т. е. русских Отечественных и иных войн) в мировых войнах; и причины того, почему в мировых войнах так никогда и не реализовалась мечта Карла Хаусхофера о континентальном блоке против англосаксов, а русские оказывались на стороне именно англосаксов; это и вопрос, кто реально начал войну; это и особенности самой мировой войны, которой русско-германское противостояние добавило ряд черт, ранее мировым войнам неизвестных; наконец, это вопрос кто и как победил, какое влияние оказала вторая мировая (Великая Отечественная) на капиталистическую и коммунистическую систему, на США и СССР. Итак – по порядку.

 

Феномен мировых войн

Мировую войну 1939-1945 гг. называют «второй». Что, разумеется, неверно и демонстрирует лишь самоуверенность людей ХХ столетия. На самом деле мировых войн, т. е. войн за гегемонию в возникающей или уже ставшей мировой капиталистической системе больше. Некоторые первой такой войной считают Тридцатилетнюю (1618-1648), в которой руководимая Габсбургами католическая часть Европы противостояла проплаченной голландцами протестантской Европе и примкнувшей к ней католической Франции. Хотя в Тридцатилетней войне стороны бились за будущее устройство Европы и мира и велась она не только в Европе, но и вне её, всё же мировой аспект здесь был подчинён европейско-династическому (голландские ростовщики против испанской короны и, что не менее важно, Габсбурги с их «бургундской обидой» против Валуа). Иными словами, в лучшем случае это была эмбрионально-мировая война.

Первой по-настоящему мировой войной (Европа, Северная Америка, Индия, короче – от форта Тикандерога до Пондишери) была Семилетняя (1756-1763) – первый раунд борьбы за гегемонию между Англией и Францией уже не как европейских держав, а как ядер-метрополий мировых торговых империй. В этой войне внутриевропейская «старопорядковая» линия, тянувшаяся от войны за австрийское наследство, была уже подчинённой.

Во втором раунде англо-французского соперничества – революционные и Наполеоновские войны – в той или иной степени присутствует почти весь «набор» черт, с которыми мы сталкиваемся и в 1914-1918 годах и (во многом) в 1939-1945: промышленная эпоха, военно-стратегическая роль России, стремление континентальных держав поставить под контроль «точку соединения» Африки и Азии как стратегический пункт на пути к британской Индии. Действительно, с Наполеоновских войн Ближний Восток становится одним из театров военных действий мировых войн, т. е. функциональной, вынесенной за пределы самой Европы зоной борьбы за господство в Европе. Причина проста – Индия, которая начала играть огромную роль для Великобритании как раз в период между Семилетней и Наполеоновскими войнами. Именно с Наполеоновских войн решающую роль в качестве театра мировых войн и в определении их результата, начинает играть Россия, но об этом чуть позже.

В ХХ в. в битве за корону нового гегемона сошлись США и Германия. В двух раундах (1914/1917-1918, 1939/1941-1945 гг.) «Сэм» (Франклин) одержал победу над «Фрицем» (Адольфом), и США заняли место Британской империи в качестве гегемона миркапсистемы, впрочем, гегемония осталась в руках англосаксов, правда, их неевропейской ветви, но всё же. Тем более что с конца XIX в. наиболее дальновидные англичане-имперцы (Родс, Милнер, Стэд) перед лицом германского вызова готовы были не только к созданию англо-американского союза и истеблишмента, о чём рассказал в своих работах К. Куигли, но и на перенос столицы союза в Вашингтон.

Таким образом, мы имеем не две мировые войны, а больше, в зависимости от угла зрения – три, четыре и пять. Пять – если считать Тридцатилетнюю, Семилетнюю и наполеоновские плюс две в ХХ в.; четыре – если исключить Тридцатилетнюю; три – если наряду с первой мировой Тридцатилетней войной (грубо говоря: голландско-габсбургской) считать тридцатилетними англо-французские (1756-1763, 1792-1815 гг.; т. е. 7 + 23 = 30) и американо-германские, а точнее – англосаксонско-германские – многие историки предпочитают говорить от «тридцатилетней войне ХХ века», объединяя две войны в одну. Полагая, что под определённым углом зрения и с некоторой натяжкой это возможно, я всё же считаю такой подход не вполне адекватным, причём не столько из-за войны 1618-1648 гг., сколько из-за последней мировой, ещё точнее – из-за роли и места в ней СССР.

 

Морские державы, континентальные державы и русский парадокс мировых войн

Наиболее распространённой схемой, объясняющей динамику мировых войн, является следующая. В мировых войнах за гегемонию в капсистеме сталкиваются морские («земноводные») державы (Голландия, Великобритания, США) и континентальные («сухопутные») (Испания, Франция, Германия). Первые берут верх, причём делают это с помощью морской же державы – бывшего гегемона: Великобритания и Голландия против Франции, США и Великобритания против Германии, собственно этот союз и обеспечивает победу. В этой схеме выпущено одно очень важное, по сути самое важное, звено мировых войн – Россия/СССР.

Если в Тридцатилетней войне Россия-Московия успела поучаствовать лишь по касательной (Смоленская война 1630-1632 гг.), то в Семилетней именно она, по сути, разгромила считавшегося почему-то непобедимым прусского Фридриха II. Именно Россия нанесла поражение Наполеону или, если угодно, перетёрла его своим пространством («зима, Барклай, иль русский Бог»), решив исход Наполеоновских войн. Россия августовским наступлением 1914 г. спасла Париж, не позволив осуществиться шлиффеновскому плану «блицкрига» (возьми немцы Париж и – права Б. Такмэн – исход войны мог быть другим); именно Россия по «принципу каратэ» – с одного удара – уже в 1915 г. вырубила Австро-Венгрию из войны, а по сути и из истории, заставив немцев перебрасывать силы с западного фронта; именно Россия/СССР перетёрла своим пространством и людской массой вермахт, сломав хребет военной машине Гитлера.

Без России/СССР ни Великобритании в 1814 г., ни США в 1945 г. таких побед (а может и побед вообще) не видать. О том, как даже вымотанные, на последнем пределе немцы могут воевать не на два фронта, а на одном, они показали англосаксам своими мощными наступлениями в первой половине 1918 г. и в декабре 1944 – январе 1945 г. в Арденнах.

В войнах за гегемонию в капиталистической системе есть тройной парадокс, который большинство исследователей словно не желает видеть. Это русский парадокс капиталистической истории. Во-первых, с Наполеоновских войн главным и решающим театром этих европейских (по основному составу участников) и североатлантических (мировых) по функции войн было русское, западно-евразийское пространство. Во-вторых, победа морской (островной) державы над континентальной (полуостровной) определялась тем, что на стороне морской державы выступала континентальная (трансконтинентальная) – Россия/ СССР. В-третьих, не будучи интегральным, по крайней мере по сути, элементом капиталистической системы, Россия/СССР играла решающую роль в определении гегемона этой системы; не будучи частью североатлантического мира, евразийский Хартленд по сути определял его судьбу. Выходит, судьба ядра капсистемы в огромной степени определялась некапиталистической или антикапиталистической державой, а судьба мира – евразийским Хартлендом (не случайно англичанин Макиндер в конце XIX в. заметил: кто контролирует Хартленд, Евразию, тот так или иначе контролирует мир).

Но почему же в мировых войнах Россия постоянно оказывалась на стороне англосаксов, морских, а не континентальных (Франция, Германия) держав? При этом, как только мировые войны заканчивались, начиналось сближение России с бывшим противником на континенте (Франция в XIX в.; сотрудничество с Веймарской Германией в 1920-е годы; да и в послевоенный период СССР сначала в 1970 г. заключил договор с ФРГ о неприменении силы и признании границы по Одеру – Нейсе, а уже после этого, в 1972-1973 гг. начал разворачиваться детант в отношениях с США) и в то же время стартовал затяжной геостратегический конфликт с бывшим англосаксонским союзником. И это не только советско-американская «холодная война» 1943/45 – 1989/91 гг., но и русско-британская борьба 1850-х – 1907 гг.

Почему континентальные державы – Франция и Россия в XIX в. и Второй рейх и Россия, а затем Третий рейх и СССР – не объединили свои усилия, не создали континентальный блок, о котором мечтал великий Карл Хаусхофер, чтобы обеспечить геополитическое «окончательное решение» англосаксонско-державного вопроса? Ведь предпринималось несколько попыток, оказавшихся неудачными. Речь идёт о недолгом (1800-1801) союзе Павла I с Наполеоном, о сближении с Наполеоном Александра I и участии России в континентальной блокаде о попытках навести мосты между Вильгельмом II и Николаем II незадолго до «первой германской» и между немецкими и советскими высокопоставленными военными незадолго до «второй»; я уже не говорю о союзе между Гитлером и Сталиным (август 1939 г. – июнь 1941 г.). И тем не менее эти сближения и союзы оказывались нежизнеспособными и краткосрочными. Почему?

На первый взгляд, причины очевидны и просты: являясь державой континентальной и потому заинтересованной в торговле с морской державой Россия именно с ней вступала в союз; как и другая «фланговая держава» – Великобритания, Россия не была заинтересована в объединении континентальной Европы. К тому же, не будучи вовлечённой в борьбу за гегемонию в ядре капсистемы, Россия не соприкасалась непосредственно с морскими державами. Они, в отличие от западных соседей по континенту, не были для неё прямой угрозой, между нею и ими не было территориальных проблем; споры о сферах влияния вне Европы – это другой вопрос, он выходил на первый план в межвоенные периоды, когда в самой Европе, в ядре капсистемы всё было относительно спокойно. Прямой угрозой СССР англосаксы, точнее американцы, стали после окончания эпохи мировых войн, с началом глобального – «холодная война» – противостояния миров и систем, капитализма и коммунизма. Наконец, острыми были экономические трения между континентальными державами, особенно между Германией и Россией; о значении в последнем случае пространственного фактора, Lebensraum’a я уже и не говорю.

Все эти объяснения в значительной степени верны, однако они явно недостаточны и характеризуют русскую сторону дела: войны ведь начинала не Россия, а европейские континентальные державы – Франция и Германия. Именно они вторгались в русские пределы, а не наоборот, обрекая себя по сути на самоубийственную войну на два фронта. Почему?

На мой взгляд, есть один аспект проблемы континентальности России, на который не обращают внимания – по-видимому, он слишком на поверхности, чтобы быть замеченным, – и который регулярно упускали геополитики, особенно те, кто мечтал о континентальном блоке, о блоке континентальных держав. Да, возможно, было бы неплохо если бы Россия/СССР являлась континентальной державой типа Франции или Германии. Дело, однако, в том, что Россия таковой не являлась. Континентально-державное качество России существенно отличается от такового и Франции, и Германии; они находятся в разных весовых категориях, в разных лигах.

Разумеется, географически и Франция, и Германия суть континентальные страны; однако с геополитической точки зрения полноценными континенталами они перестали быть с появлением в XVIII в. сокрушившей шведов Российской империи. С появлением такого евразийского гиганта, за плечами и на плечах которого лежал континент, континентально-имперская интеграция Европы стала невозможной: «с появлением России (петровской. – А.Ф.) Карл Великий стал уже невозможен» – так афористически сформулировал эту мысль Ф. Тютчев. Действительно, после Петра Великого Фридрих, Наполеон, Вильгельм, Адольф могли быть великими только на относительно короткие исторические промежутки времени, халифами на час. С появлением империи-континента России стало ясно: сухопутные европейские державы суть всего лишь полуостровные – полуостровной характер Европы на фоне имперской России стал вполне очевиден. Или, если эти державы считать континентальными, то Россию в силу её евразийскости следует считать гиперконтинентальной. В любом случае разнопорядковость в «массе пространства» очевидна. Именно она не позволяла создание устойчивого континентального союза, поскольку это был бы изначально (со всеми вытекающими последствиями) неравный союз континента и полуострова (или иначе, гиперконтинента, омываемого тремя океанами, и просто континента).

Гиперконтинентальное евразийское «количество» превращалось в геоисторическое качество: ни одна «континентальная» держава принадлежащего Евразии полуострова (части света) «Европа» не могла реально соперничать с гиперконтинентальной державой евразийского масштаба, будь то Россия или СССР. Союз между полуостровным континенталом и континенталом евразийским был рискованным и опасным предприятием для первого: при прочих равных Россия легко могла превзойти или поглотить его. Это очень хорошо понимали Наполеон в начале XIX в. и немцы (Т. Бетман-Гольвег, а затем Гитлер) в начале ХХ в. Так 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег заявил: «Будущее за Россией, она растёт и надвигается на нас как кошмар». В «Mein Kampf» Гитлер писал: «Никогда не миритесь с существованием двух континентальных держав в Европе! В любой попытке на границах Германии создать вторую военную державу или даже только государство, способное впоследствии стать крупной державой, вы должны видеть прямое нападение на Германию». Под «второй военной державой» Гитлер имел в виду, конечно же, Россию/СССР. Но он опоздал: к моменту его прихода к власти СССР уже был крупной военной державой, потенциально более сильной, чем Третий рейх в 1933 г.

Показательно, что похожие на гитлеровские слова, только не о Европе, а о Евразии в целом скажет в конце ХХ в. Зб. Бжезинский. США, заметил Long Zbig, имея в виду, как и Гитлер, Россию, не должны терпеть в Евразии никакого государства, способного установить господство на значительной части континента и таким образом бросить вызов США. Ну что же, совпадение симптоматичное.

Гиперконтинентальный характер России – Евразии с выходом к трём океанам (выход к четвёртому, Индийскому, не случайно был постоянным кошмаром для англичан и американцев) превращал Россию в квазиморскую, квазиокеаническую державу. Это качество ещё более усилилось после того как в конце XIX в. в России была построена трансконтинентальная железная дорога, соединившая Питер с Владивостоком и превратившая гиперконтинентальность в трансконтинентальность. Это была уже совсем прямая и явная угроза господству англосаксов на морях – как и немецкая железная дорога Берлин – Багдад, которая, кстати, легко соединялась с русской евразийской магистралью.

Не удивительно, что реально в течение многих десятилетий противостоять России могли не европейские полуостровные карлики, а только морские имперские гиганты, и то после того, как устанавливали свою гегемонию в капсистеме. До этого им приходилось мириться с русским/советским фактором и ограничиваться лишь мелкими уколами и натравливанием неразумных соседей. Но уж после установления гегемонии борьба против России начиналась по крупному. Однако даже в этом случае в противостоянии «государство против государства» Россия/СССР брала верх над своими «морскими» противниками. Так, в 1920-е годы поражение потерпела Великобритания, а в 1975 г. классическая фаза советско-американской «холодной войны» окончилась победой СССР (Вьетнам, Хельсинки), и, как следствие, утратой восточно-побережным сегментом политического класса США своих позиций. Только объединение и концентрация всей системной (а не одно-государственной, пусть даже это гегемон) политико-экономической мощи Запада, ядра капсистемы и наиболее развитых полупериферийных государств способны были склонить чашу весов в пользу англосаксонской Северной Атлантики, и русская Евразия терпела поражение.

Это произошло дважды – в результате Крымской войны (1853-1856 гг.) и «холодной войны» (1945-1991 гг.). Крымская война и «холодная война», особенно в её постклассической, глобальной-для-себя, а не только в себе фаза 1975 – 1989/91 гг. могут рассматриваться как особый тип войн – русско-западный, евразийско-северо-атлантический (не говоря о таком их компоненте, как социосистемное – капитализм versus антикапитализм – противостояние 1917/1945 – 1991 гг.). Ну а теперь из 1991 г. вернёмся в 1930-е.

 

1939 год – кто развязал мировую?

Как кто? Конечно же, Гитлер, Третий рейх – это общеизвестный факт. Общеизвестный? Действительно, Гитлер вторгся в Польшу, после чего Великобритания неохотно (давление Америки?) объявила войну Третьему рейху и началась Вторая мировая (точнее сначала общеевропейская) война. Когда-то вовсе не питавший симпатий к Германии Гюстав Ле Бон, оценивая ситуацию лета 1914 г., заметил следующее. Да, именно Германия канула в наполненную до краёв чашу ту каплю, из-за которой всё пролилось; однако для объективного исследователя главный вопрос не в том, кто «влил» последнюю каплю, а кто наполнил чашу до краёв, сделав войну неизбежной. Кто же наполнил чашу в 1930-е, сделав войну неизбежной? Кто хотел войны?

Речь не о том, чтобы снять с Гитлера историческую вину. Здесь прощения быть не может. Как русский никогда не прощу австрийцу того, что он готовил уничтожение моего народа, его прошлого и будущего, а огромную часть этого народа уничтожил – именно славяне и русские в частности и стали главным объектом физического уничтожения – достаточно взглянуть на цифры. Поэтому здесь отношение может быть только одно: «Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям… Надо их казнить. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть». Это – Андрей Болконский о французах накануне Бородина (хотя, напомню, французы, в отличие от Гитлера, не ставили задачу физического истребления славян и других народов).

Императив науки, теории – выяснение объективных обстоятельств, причин и следствий. Важно узнать не только кто исполнитель, но и кто заказчик, какова вся сеть заказчиков-исполнителей, важно знать не только, кто замкнул цепь, последнее звено, но и цепь в целом. И того, кто её выковал. Важно понимать, что Гитлер лишь замкнул некую цепь, не им выкованную, а возникшую объективно, по логике функционирования капсистемы и борьбы за господство в ней. О Германии 1939 г. можно сказать то же, что Гюстав Ле Бон сказал о Германии 1914 г.

Итак, хотел ли Гитлер мировой войны? Конечно. Но не в 1939 г., а в более поздние сроки – в 1939 г. Гитлер к мировой войне готов не был, несмотря на всю риторику (впрочем, рассчитанной прежде всего для внутреннего употребления – в расчёте на немцев с их специфической психологией; вне Германии она вызывала другие чувства – от иронии до праведного гнева. К тому же в середине ХХ в., века универсалистского, оптимистичного и циничного, идеология, замешанная на мифологии в духе «гибели богов» и партикуляризме расы и крови, мрачная риторика Vernichtung’a и Weltfeind’a едва ли могли быть эффективными за пределами рейха (время фэнтэзи, жанра, который займёт место научной фантастики, наступит в конце века). Помимо прочего, Гитлер слишком много говорил в таких ситуациях, когда политик, претендующий на мировой уровень, должен был скорее больше молчать, или взвешивать каждое слово в выверенной риторике представителя сил Добра, как это уже умело делали игроки «тегеранской тройки нападения», легко и убедительно отождествлявшие своего противника с силами Антипросвещения, Мрака и Зла.

Специалисты, прежде всего западные, американские, в частности, прекрасно знали о неготовности Третьего рейха к мировой войне. «Общая картина немецкой военной экономики, – писал о Германии 1930-х годов американский экономист Клайн Бертон, – не похожа на экономику страны, нацеленной на тотальную войну. Это скорее экономика, мобилизованная для ведения сравнительно малых и локализованных войн и впоследствии реагировавшая на военные события только после того, как они становились непреложными фактами… Для войны с Россией подготовка была более тщательной, но и она прошла почти без напряжения экономики… Вскоре после нападения выпуск некоторых важных типов снаряжения был сокращен в предвидении того, что война скоро окончится… Руководство немецкой военной экономикой было далеко не безупречным. Великобритания и Соединенные Штаты действовали гораздо быстрее…».

Известный американский экономист Дж. Гэлбрейт подчеркивал, что, вопреки распространенному мнению, именно Великобритания была в 1940-1941 гг. натянутой военной струной, а не Германия, где даже в 1941-1944 гг. не видели необходимости в жертвах в области гражданского потребления. В 1940 г. при экономике с общим объемом производства примерно на 30 % меньшим, чем у Германии, англичане выпускали больше самолетов, почти столько же танков и гораздо больше других бронированных машин. В 1941 г. английское военное производство далеко превосходило производство Германии почти по всем показателям.

Аналогичная картина возникает при сравнении Германии и СССР военного времени. Даже в 1943 г., году сталинградско-курского перелома, в Великой Отечественной Германия обладала бóльшими, как показывают исследования, материальными возможностями, чем СССР, для производства оружия и боевой техники. В 1943 г. Германия получила больше, чем СССР, угля в 3 раза, стали – в 24, электроэнергии – в 2 раза. И тем не менее, за годы войны СССР произвел техники и вооружений в два раза больше, чем Германия.

Германия намного лучше была готова к Первой мировой войне, в канун которой немецкая промышленность производила 250 тыс. снарядов в день, англичане – 10 тыс. снарядов в месяц. Поэтому, например, в боях на линии Дунаец – Горлице немцы всего за четыре часа выпустили по русской третьей армии 700 тыс. снарядов (за всю франко-прусскую войну они выпустили 817 тыс. снарядов). Нельзя не согласиться с И. Солоневичем, который писал, что военный потенциал Вильгельма намного превосходил таковой Гитлера: «Вильгельм имел за собою 43 года мирного развития Имел военный и торговый флот. Имел огромный золотой запас – и дома, и за границей. Имел и промышленный потенциал выше тогдашнего американского».

П. Кеннеди в своей знаменитой книге «Взлёт и падение великих держав» пишет, что в 1914 г. Германия (правда, с Австро-Венгрией, но это незначительная добавка) превосходила как Россию и Францию вместе взятые, так и Великобританию в отдельности по доле в мировом промышленном производстве, по общему промышленному потенциалу и по потреблению энергии; по производству стали она превосходила все три страны вместе взятые. По военным расходам и общим затратам на мобилизацию Германия превзошла США (19,9 млн. долл. против 17,1 млн. долл.) и лишь немного уступила Великобритании (23 млн. долл.) (для сравнения: Россия – 5,4 млн. долл., Франция – 9,3 млн., Австро-Венгрия – 4,7 млн.). А вот в 1930-е годы ситуация изменилась. Хотя доля Германии в мировом промышленном производстве достигла 13,2 %, а Великобритании снизилась до 9,2 %, зато у СССР и США соответственно было 17,6 % и 28,%. При этом в 1937 г. США из национального дохода в 68 млн. долл. тратили на оборону 1,5 %, Великобритания из 22 млн. долл. – 5,7 %, Германия из 17 млн. долл. – 23,5 %, СССР из 19 млн. долл. – 26,4 %. Относительный военный потенциал держав в том же 1937 г. оценивался так: США – 41,7 %, Германия – 14,4 %, СССР – 14 %, Великобритания – 10,2 %, Франция – 4,2 %.

Все это говорит о том, что за период с 1913 по 1939 г. Германия существенно отстала от США – своего главного соперника в борьбе за гегемонию в капиталистической системе, и новая мировая война теоретически могла быть крайним средством не допустить увеличения разрыва – по крайней мере, к такому выводу приходят многие западные исследователи в объяснении конкретного механизма возникновения последней мировой войны. Однако, как я уже говорил, исследования показывают: именно к мировой войне в 1930-е годы Германия не была готова и воевать всерьез после захвата Польши не собиралась.

Чтобы тягаться с англосаксами за мировое господство, немцам нужен был тыл – так же, как Наполеону в начале XIX в. И так же, как Наполеон в начале XIX в., Гитлер в конце 1930-х годов не был уверен в прочности все того же тыла под названием «Россия». При этом положение Гитлера было хуже положения Наполеона: захват русскими нефтеносной Южной Буковины (ее вхождение в состав СССР выдвигалось Сталиным в качестве одного из условий присоединения СССР к антикоминтерновскому пакту; в декабре 1940 г. во время визита в Берлин Молотов еще раз настойчиво поднял вопрос о Южной Буковине) обездвижило бы немецкую технику.

По иронии истории именно руководитель крупного государства, на 1939 г. хуже других, готового к мировой войне, начал, развязал её, капнул последнюю каплю – и оказался единственным виновником, агрессором, Мировым Злом. Да, Гитлер, похоже, заглотнул чужую наживку. Чью? Кто ещё хотел мировой войны? Британская империя? США, СССР? Черчилль? Рузвельт, Сталин?

Хотел ли мировой войны Сталин? Теоретически – да, поскольку СССР по логике развития комстроя в его противостоянии капсистеме должен был превратиться в земшарную республику. Это – одна сторона. С другой стороны, мировая война в самой капсистеме между англосаксонскими и германскими хищниками объективно ослабляла империалистическое давление на СССР. И. А. Ильин заметил: «Советское государство хочет ускорить мировую войну, не участвуя в ней». Отсюда – игра на противоречиях двух хищных империалистических рас. Слишком сильно? Но это не сталинские слова и не оборот из советской пропаганды 1930-х годов. Вот что писал в 1900 г. М. О. Меньшиков: «Германия и Англия – вот на рубеже ХХ века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаём в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия ещё страшна своей государственной силой… но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу». И далее: «Вдумываясь в тихий погром, который вносит англо-германская раса в остальное человечество, невольно сочтёшь грезу современного антихриста – Ницше, грезу о «белокуром смеющемся льве» – не мечтой безумца, а пророчеством грозным и уже осуществляющемся… Среди самих англичан и немцев идёт… структурная перестройка, борьба человеческих типов. Один какой-то сильный и хищный тип, по-видимому, поедает все остальные».

По-своему, на своём языке Меньшиков очень точно отразил англо-германскую борьбу за господство в капсистеме в 1870-1910-е годы, борьбу, которая предполагала определённый отбор определённых социальных, человеческих особей и стай (в виде организаций, партий и т. п.) и которая, как заметил русский геополитик И. И. Дусинский, не исчерпывала всех других международных вопросов, но захватывало их и присоединяло к себе. Ну а формулировка «тихий погром» – просто блеск. Правда, дважды в ХХ в. погром становился громким, и Сталин, естественно, стремился к тому, чтобы не допустить натравливания Гитлера на СССР, чтобы англосаксы и германцы сцепились между собой и чтобы СССР вступил в этот погром, когда главные противники – Рейх и англосаксы будут ослаблены. Нормальная «Realpolitik», где нет друзей, а только интересы, или, как сказал бы Р. Арон, есть намерения и есть детерминизм причин (т. е. логика истории).

Планировал ли Сталин упреждающий удар по готовящемуся к прыжку противнику, стремясь ударить его влёт? Должен был планировать. Но вот к мировой войне на рубеже 1930-х – 1940-х годов СССР готов не был.

В течение всех 1930-х годов британская верхушка активно подталкивала Гитлера к войне с СССР. Вышло, как когда-то предупреждал Н. Я. Данилевский: «Зная проницательность Англии и упорство её в достижении целей, можно ругаться, что ею не упустятся случаи вредить России и, при представившейся возможности, возбуждать против неё Европу». И далее: «Враждебная нам вообще Европа сосредоточивается собственно в чисто германскую её половину; с нею нам в будущем придётся вести свои счёты». Кроме того, у Гитлера было много симпатизантов в английском истеблишменте, считавших, что превращение России в «германскую Индию» будет на руку Британской империи и укрепит её позиции в мире, прежде всего перед лицом конкуренции со стороны США, тщетно рвавшихся на рынки Британской империи. Английская сторона, пишет М. Саркисьянц в работе «Английские корни немецкого фашизма», «ждали от гитлеровской Германии того, чего не могла дать Веймарская республика. Чего же? Того, чего в Англии официально не было, но что так пригодилось бы её империи. Английская сторона ждала, скажем, более радикальной расистско-империалистической идеологии власти с выводами в духе какого-нибудь Альфреда Розенберга, идеологии, дающей санкцию» на применение расовых законов против небелых, незападноевропейцев (негров, индийцев, славян, евреев и т. д.). И Гитлер готов был соответствовать. Вот какие заявления в 1936 г. – года берлинской Олимпиады – приводит всё тот же М. Саркисьянц: «англосаксы устало бросили поводья, мы сознаём ответственность за всех белых»; «неужели в Лондоне полагают, что перед лицом тяжкой угрозы позициям белых в мире англосаксы могут отказаться от нашей помощи в сопротивлении?.. Мы хотим совместно действовать в том духе, о каком некогда мечтали Чемберлен и Сесил Родс, в тесном союзе с англичанами, самым близким нам по крови народом». «Это… тем более необходимо, что с 1918 г. возникла тяжелейшая угроза, когда-либо нависавшая над верховенством белой расы: большевизм». Гитлер говорил о Великобритании и Германии как о двух великих империях, противопоставлял их антиимперским США и СССР.

Прогитлеровская политика Великобритании во второй половине 1930-х годов, курс на «appeasement» были не ошибкой и не глупостью. То был курс на сохранение Британской империи как мировой на основе союза с Германской империей как евразийской. Или европейской. Поэтому британцы в 1938 г. (Мюнхен) сделали всё, чтобы спасти Гитлера. «Дайте мне надёжную гарантию, что Англия вступит в войну в случае нападения (Германии. – А.Ф.) на Чехословакию, и я положу конец этому режиму», – говорил Людвиг Бек, за которым стояла немецкая армия, готовая свергнуть Гитлера. Однако план группы Остера – Вицлера – Гальдера, которых пассивно поддерживал главнокомандующий фон Браухич, рухнул 28 сентября, как только пришло сообщение о предстоящей мюнхенской конференции. Позиция британской верхушки понятна – они стремились любой ценой сохранить империю и свои привилегированные позиции в английском обществе, а потому готовы были сдать Европу, точнее, святая святых английской политики в Европе – политическое равновесие, пожертвовав им в пользу империи.

Но всё изменилось 3 сентября 1939 г., когда словно нехотя Англия объявила войну вторгшейся в Польшу Германии. Объявила, по-видимому, не в последнюю очередь под американским давлением. Джозеф Кеннеди (отец президента Кеннеди), посол США в Германии в 1937-1940 гг., рассказывал, что Невилл Чемберлен утверждал: «Англию принудили воевать Америка и мировое еврейство». Аналогичные мысли высказывал лорд Бивербрук, да и не только он.

Я не уверен, что «мировое еврейство» могло бы втолкнуть Англию в войну – здесь нужна была сила помощнее. А вот Америка как раз и представляет собой такую силу (впрочем, отрицать еврейский компонент этой силы было бы ошибочно). Хотела ли мировой войны американская верхушка второй половины 1930-х? Безусловно. Во второй половине 1930-х годов стало совершенно очевидно, что «новый курс» пробуксовывает (результативность ему принесёт именно война). Рузвельт оказался перед выбором: либо продолжение реформ – реальное ограничение власти капитала, углубление социальных конфликтов и, как следствие, значительная вероятность обострения отношений с правящим классом или, что ещё хуже, оттеснение противником типа популиста Хьюи Лонга (губернатор Луизианы, прототипа губернатора Вилли Старка из «Всей королевской рати» Роберта Пена Уоррена), либо выход из сложившейся ситуации благодаря войне в Европе, которая, во-первых, решила экономические проблемы (в 1940 г. государственный долг США составил 50 % ВВП), загрузила бы оборонную промышленность США; во-вторых, позволила бы снять социальное напряжение в обществе; в-третьих, как и после войны 1914-1918 гг. ещё более ослабила бы немцев и англичан и ещё более усилило бы зависимость Европы от США.

Америке нужна была именно англо-германская война, поскольку, во-первых, Германия набирала темп и становилась всё более мощным технико-экономическим конкурентом; во-вторых, Британская империя не пускала американские товары на свои рынки, что больно било по американской экономике (кризисы перепроизводства и т. п.); в-третьих, для американцев не были секретом прогерманские, прогитлеровские симпатии значительной и, что ещё важнее, определяющей части верхушки Британской империи; союз двух империй был серьёзной угрозой для Америки. Все эти проблемы разом, если не махом, решала война в Европе, которую надо было стимулировать, что и произошло 3 сентября 1939 г.

После этого дело оставалось за малым, заставить собственную страну – США, в которых первенствовали (80 %) изоляционистские настроения, вступить в войну. Эту проблему решил Перл-Харбор. Как показали в недавно вышедшей работе «Перл-Харбор» (2006 г.) М. С. Маслов и С. П. Зубков, вопрос о Перл-Харборе не прост. И тем не менее косвенные свидетельства (например, осознавая опасность, Рузвельт отдал приказ Тихоокеанскому флоту: зимой 1940-41 и 1941-42 гг. не возвращаться в Сан-Франциско и «зимовать» на Гавайях), а также исследования Ч. Бирда, Дж. Толанда, Б. Стиннета и других свидетельствуют о том, что президент «имперской республики» Рузвельт не просто знал о готовящейся акции японцев, но провоцировал её. Только так можно было пробить изоляционизм, сломать его. Война с Японией логически вела к войне с Германией. Так оно и вышло. Утром 4 декабря японская авиация, стартовав в две «волны» с шести авианосцев, нанесла сокрушительный удар по американским военным кораблям и самолётам в Перл-Харбор. И даже если Перл-Харбор случился неожиданно, то это тот случай, который помог подготовленному и словно давно ждавшему его президенту.

Война с Японией была необходима США и сама по себе – только так можно было не допустить её гегемонию в Восточной Азии (т. е. в Западной Пацифике). У. Черчилль в своей истории Америки («Великая республика») откровенно пишет о том, что США, как и Великобритания, имели очень большие материальные и торговые интересы на Дальнем Востоке и особенно в Китае, и интересы эти формировались в течение нескольких поколений. И вот теперь этим интересам угрожала Япония. Англо-германский конфликт с втягиванием в него СССР, особенно затяжной, или германо-советский конфликт с участием Великобритании в целом облегчал американцам решение своей тихоокеанской задачи. Как подчеркнул Д. Рейнолдс, Рузвельт заговорил об опасности всемирной войны с мая 1940 г., а 27 мая 1941 г. назвал идущую в Европе войну «Второй мировой», хотя она таковой ещё не стала; американцы квалифицировали войну 1914-18 гг. как мировую уже после своего вступления в неё, а войну 1939-45 гг. – ещё до вступления. И он прав, указывая, что сам термин «мировая война» использовался Рузвельтом в качестве тарана, которым он пробивал психологическую стену американского изоляционизма и подогревал воинственность нации. Рузвельт стал пользоваться термином «мировая война» раньше, чем Гитлер. Мелочь? Не думаю.

Таким образом, путь США к решению своих проблем via мировая гегемония лежал через войну в Европе, в Северной Атлантике и в Пацифике. А для этого в один кровавый узел надо было сплести Германию, Великобританию и СССР. В этом плане само начало второй мировой войны и – самое главное – начало Великой Отечественной стало победой Америки: она выиграла и войну и мир послевоенный, в котором стала гегемоном.

 

Гитлеровский Евросоюз

Итак, Гитлер и немецкая верхушка хотели войны, стремились и готовились к ней. Но к какой войне? К мировой? В средне– и, тем более, долгосрочной перспективе – да. В краткосрочной – сомнительно. Говорить, как это делал Гитлер, о мировом господстве, «Тысячелетнем рейхе» и т. п. можно сколько угодно. Однако есть реальность. Разумеется, в перспективе, создав могучую экономику и мощную армию, Германия Гитлера (или его преемников), подталкиваемая политико-экономическими регулярностями («законами») капсистемы, должна была начать большую войну. Однако в реальности 1930-х годов Германия, Гитлер к такой войне готовы не были. Да и к войне менее масштабной тоже. Потому-то «западные демократии» и преподнесли фюреру в Мюнхене, подталкивая его к войне на востоке, Чехословакию – ее военно-экономический потенциал резко усилил рейх. Но не для мировой войны. Что касается риторики Гитлера о новом мировом порядке, то она была пропагандой, причём главным образом для внутреннего потребления, рассчитанной на немцев с их специфической психологией («мобилизация нации»), традициями и в значительной степени выдавала желаемое за действительное.

В принципе, Гитлер как любой серьезный и собиравшийся состояться послеверсальский и послевеймарский политик должен был, прежде всего, стремиться к ликвидации унизительных последствий Версальского мирного договора, и в середине 1930-х годов он в целом эту проблему решил. Тем не менее, во второй половине 1930-х годов Гитлер был способен захватывать в Европе лишь то, что было слабым, то, что плохо лежало, причем только в том случае, если «демократии» подталкивали к этому и закрывали глаза; классика – Мюнхен, т. е. приглашение к агрессии, в конечном счете вышло – приглашение на казнь, точнее – к самоубийству в апреле 1945 г. (разумеется, если Гитлер действительно покончил самоубийством). Гитлер собирался присоединить к райху Польшу и готовиться к дальнейшей экспансии. А готовиться, если учесть состояние немецкой экономики и мощь тех, с кем теперь мог столкнуться Гитлер (слабаки кончились), пришлось бы довольно долго. Однако к Польше Гитлер получил «в нагрузку» мировую войну, – неожиданно для самого себя.

Это стало результатом как действий Гитлера, так и игры Рузвельта, Сталина, отчасти Черчилля – больших мастеров мировой политики, по сравнению с которыми Гитлер в конечном счёте оказался провинциальным политиком; романтиком (хотя и весьма циничным), который начитавшись в детстве Карла Мая, столкнулся с прагматиками; человеком иллюзий и ошибок. Так, Гитлер явно недооценил США и их возможности влиять на Великобританию. Он был слишком уверен в возможности союза с британцами. Действительно, там была мощная группа деятелей, готовая пожертвовать Европой ради империи. Но была и другая группа, для которой разъединённая «континентальная» Европа, политическое равновесие в ней были не менее важны, чем империя, которую они поэтому готовы были попытаться спасти в союзе с США. Впрочем, Америка впоследствии показа англичанам всю близорукость такого подхода за пределами краткосрочной перспективы. Однако это было в 1945 г. А в 1940, захватывая и объединяя Европу, Гитлер материализовал вековой кошмар Великобритании – Европа под властью континентального гегемона. Уже в 1940 г. Черчилль выразил серьёзнейшие опасения по поводу того, что немцы могут создать единое европейское экономическое сообщество. Министр экономики рейха Вальтер Функ прямо заявлял о необходимости создания экономически единой Европы (об этом пишет в своей книге «Сумерки Запада» К. Коукер), в чём его активно поддерживали бельгийцы, голландцы, французы. Гитлер в самом начале войны охарактеризовал её не как просто германо-английский конфликт, а вопрос выражения общеевропейских интересов, т. е. создания Пан-Европы. Гитлер создавал свой общеевропейский, свой Евросоюз.

Помимо прочего, европейская война 1939-1941 гг., а затем и мировая война стали последней попыткой объединить Западную, Центральную (а затем и Восточную) Европу в единое целое военным путём. Этот аспект второй мировой войны, которая стала действительно мировой лишь в 1941 г., как правило упускается из виду. И то, что европейская война сначала превратилась в евразийскую, а затем – в мировую, т. е. обе эти войны стали реакцией на попытку создания Пан-Европы Германией, лишний раз свидетельствует и о «матрёшечной» композиции и сложности последней мировой войны, и о том, что военно-политическое объединение Западной и Центральной Европы Гитлером (а вообще – кем угодно) не соответствовало интересам англосаксов по обе стороны Северной Атлантики, да и СССР тоже. В Европе в очередной раз скрестили оружие несколько различных иерархий мирового уровня.

«Я был последней надеждой Европы», – скажет Гитлер незадолго до смерти. На вопрос, надеждой какой Европы был Гитлер, ответ даёт Дж. Стейнберг: надеждой определённой части финансово-олигархической Европы, точнее, немецких Варбургов (банковское семейство с венецианскими корнями), кругов, которые представляли директор Банка Англии лорд Монтэгю Норманн и Ялмар Шахт. Оба стояли у истока Банка международных расчётов (1930), целью которого, как считает К. Куигли, была мировая финансовая диктатура неофеодального стиля. Им-то и нужны были единая имперская Европа как поле деятельности. Отсюда – интерес к Гитлеру деятелей созданного в 1922 г. Пан-Европейского союза. Стейнберг приводит следующую фразу Шахта, сказанную им в октябре 1932 г. своим «коллегам» по Союзу: «Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу».

С учётом всего сказанного выше, можно сказать: гитлеровский рейх, помимо прочего, оказался и равнодействующей нескольких очень разных сил создать единую Европу – империю типа Карла Великого или Карла V Габсбурга, но на антиуниверсалистской (антихристианской), квазиязыческой основе (и это в христианско-просвещенческую эпоху) и таким образом не только сохранить, но и максимально усилить свои позиции в мире.

Время Гитлера, однако, ушло. Попытка создать общеевропейскую «империю» оказалась таковой с негодными средствами, «бежала против времени» (слишком поздно и слишком рано одновременно), поскольку Европа политически слабела и сходила с исторической сцены (в этом плане Гитлер опоздал).

Кстати, это хорошо понимали даже те, кто симпатизировал Гитлеру. П. Дриё Ла Рошель в августе 1944 г. записывает в дневнике: «Гитлер глуп, как Наполеон. Но надо признать, что ему приходится действовать в куда более трудной ситуации: англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришёл он в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла V, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов. Аминь». Иными словами, по иронии истории, Гитлер сработал на англосаксов и русских, приблизив и оформив закат Европы не в шпенглеровском смысле, а в смысле игры в гольф – закат в лунку Истории, выступив её Терминатором. И «ледоколом» для СССР и США. Они-то и вышли победителями в мировой войне, которая оказалась совершенно особой – благодаря СССР, «русскому фактору».

 

Особая мировая

Последняя мировая война была особой – она существенно отличалась от всех предыдущих мировых войн как по отдельности, так и – что ещё важнее – вместе взятых. Одна особенность бросается в глаза сразу: массовая жестокость, в основе которой лежит, как заметил Б. де Жувенель, крайнее презрение к человеку. И это понятно. Будучи по-настоящему первой войной масс, а не просто народов, государств или наций (по-настоящему войной наций была война 1914-1918 гг.), последняя мировая война едва ли могла быть иной.

Особенно жестокой – принципиально, направленно жестокой, ориентированной на уничтожение людей как представителей определённого этноса, расы, была война немцев по отношению к русским, вообще славянам, которые подлежали массовому уничтожению (отсюда такие потери среди мирного населения и военнопленных русских, белорусов, поляков и др.). «Вторая германская», в отличие от первой была во многих отношениях расово-этнической войной. Такой не была западная «версия» последней мировой войны – на западном фронте было иначе. Немцы по-разному воевали с англичанами, французами и американцами, с одной стороны, и с русскими, с другой. Это бросалось в глаза. Как заметил известный немецкий философ и политический мыслитель Карл Шмитт, во Второй мировой войне Германия вела две войны: обычную – на Западном фронте и совсем другую, тотальную, – на Восточном. Первая война имела обычные военные цели; целью второй было физическое истребление представителей другой этнической группы, уничтожение противника как Враждебного Иного.

Никогда до 1941 г. ни одно западное государство не ставило задачу физического истребления значительной части русского населения и превращения остальной части в рабов. Никогда ещё культурно-историческое, цивилизационное противостояние не принимало столь брутальной «физико-демографической», «жизненно-пространственной формы».

Всё это ещё более усложняет социальное содержание последней мировой войны, добавляя к внутрикапиталистическому и социосистемному аспектам цивилизационный и этнокультурный. А поскольку главным и решающим фронтом в войне был Восточный, а театром действий – русский, то, по крайней мере, для СССР (России) культурно-исторический и этнический компоненты последней мировой войны практически выходят на первый план: нас хотели уничтожить, причём не столько как коммунистов, сколько как враждебный-не-Запад, как русских. Борьба народа за выживание, помноженная на мощь социальной системы, и потенциал этой системы, помноженный на ярость народа, которому ЧУЖИЕ подписали историко-антропологический приговор, – вот что обеспечило нашу Победу, стало одним из решающих её факторов. Здесь также надо заметить, что «Вторая германская» была ещё и культурно-исторической войной – последним крупным столкновением немцев (германцев) и славян. В мае 1945 г. – знаменитой фразой Жукова – закончился тысячелетний спор. Военный “Drang nach Osten” немцев как таковых был снят с повестки дня. Рассчитались за всё – так же, как в августе – сентябре с японцами – за 1905 г.

И всё же не расово-этнический аспект выделяет последнюю мировую и противопоставляет всем другим мировым вместе взятым, а иной – социосистемный и историко-проектный.

 

Война миров и систем

К характерному для мировых войн противостоянию главных – морского и континентального претендентов на мир-капиталистическую гегемонию в последней войне с 1941 г. добавились, во-первых, открытая борьба одного из капиталистических претендентов (Германии) с антикапиталистическим (СССР); во-вторых, скрытое противостояние этого антикапиталистического социума своим капиталистическим союзникам по антигитлеровской коалиции в ходе войны с Германией, и чем ближе к концу войны, тем более острым и менее скрытым становилось это противостояние. Таким образом, последняя мировая война по своему социальному содержанию на порядки сложнее предыдущих мировых войн, выходит за рамки выяснения вопроса о гегемонии в капиталистическом мире. Социосистемное противостояние помимо государственно-гегемонического, антикапиталистическо-коммунистическо-капиталистическое помимо внутрикапиталистического – серьёзнейшее качественное отличие последней мировой войны от предыдущих. Другое дело, что в ходе и даже в возникновении войны при всём её значении логика коммунистическо-капиталистического (или наоборот), противостояния определяющей не стала полностью по отношению к внутрикапиталистической геополитической («гегемонной») логике, хотя её роль по ходу войны постоянно нарастала – и чем ближе к концу войны, тем сильнее, а в конце войны вышла на первый план.

Уже в Тегеране в 1943 г. она начинает просматриваться; открытие второго фронта в июне 1944 г. – это уже главным образом логика «войны миров и систем», а не только или даже не столько государств. В Ялте 1945 г. – это уже вполне очевидное противостояние систем. Если 1941 г. внёс в войну социосистемное противостояние по советско-германской линии, то в 1943-44 гг. выходит на поверхность остававшееся на втором плане социосистемное измерение по советско-англо-американской линии. От Ялты эта линия прочерчивается прямо к английскому плану «Немыслимое» (удар совместно с немцами по Красной армии в июле 1945 г.) и к началу американцами «холодной войны» против СССР в январе-феврале 1946 г.

В то же время необходимо обратить внимание на очень сложную, тесно переплетающуюся диалектику геополитического и межсистемного. Капитализму в лице англосаксов удалось мобилизовать властно-экономический потенциал исторического коммунизма, его физическое и социальное пространство и заставить его (с 22 июня 1941 г.) играть по геополитической логике капиталистической системы (борьба за гегемонию) в очередной раз на стороне моряков-англосаксов против их континентальных противников (англосаксам удалось-таки в третий раз стравить русских с континенталами, причём второй раз – с немцами; ай да англосакс, ай да сукин сын). Однако в свою очередь капитализм был принужден заставлять комстрой играть по капзаконам самим комстроем, его социосистемным давлениям. Причём в этом принуждении, в своих социосистемных планах коммунизм использовал капиталистические законы геополитики и борьбы за гегемонию в мировой экономике! Получилось так, что социосистемная логика коммунизма, которая вела его к глобальной войне за мировую коммунизацию, заставила его геополитически использовать одни капиталистические государства в мировой войне против других. Вступив на этот путь, СССР как коммунистический лагерь вскоре оказался вовлечённым в некую игру и был поставлен перед выбором между одной коалицией капиталистических государств и другой. Независимо от выбора, это был императив (меж)государственного, а не социосистемного поведения. По крайней мере – в краткосрочной перспективе. Вышел чет – нечет: антикапиталистический социосистемный вызов – капиталистический межгосударственный ответ – антикапиталистический межгосударственный контрответ. Empire strikes back и воистину всё смешалось в капиталистическо-коммунистическом доме. По крайней мере, в 1941-1943/45 гг.

Таким образом, социосистемный натиск коммунизма был отражён капитализмом и на какой-то миг – но очень важный, решающий для капитализма – трансформирован в «государственно» – геополитический импульс коммунизма. Нападение Гитлера заставило СССР вернуться к российской (евразийской, мировой) геополитической логике XIX-ХХ вв. – к противостоянию России самой сильной континентальной державе Европы, которой с 1870 г. была Германия. Руками Гитлера капитализм заставил СССР на несколько лет стать квази-Россией и подчиниться межгосударственной военно-стратегической логике.

 

Схватка глобальных проектов

Будучи последней мировой, война 1939/41-1945 гг. была первой глобальной. Или – скажу мягче – в ней уже присутствовало мощное глобальное содержание. И дело не только в том, что в ней участвовало намного больше государств, чем в войне 1914-1918 гг., что она принесла намного больше жертв и разрушений, чем Великая война, т. е. дело не в количественном аспекте. Мир, как любил говорить Эйнштейн, понятие не количественное, а качественное. Глобальный аспект мировой войны был обусловлен прежде всего тем, что два участвовавших в ней социума – Германия и СССР – стремились не просто к гегемонии в существующей мировой системе, а к установлению принципиально нового, охватывающего планету в целом, т. е. глобального социального и идейного порядка, единого глобального социума, новой системы, к созданию нового человека. В этом плане оба социума были революционными каждый на свой манер – левый и правый, интернационалистический и расово-националистический.

Коммунистический проект был просвещенческим, универсалистским, он основывался на признании разума, всемирно-исторических законов и на вере в прогресс. В этом смысле, несмотря на противостояние капиталистическому миру с господствующей в его ядре идеологией либерализма, у коммунизма был универсальный (в прямом и переносном смысле слова) лексикон для общения с западными демократиями. Марксизм, как и либерализм, – идеология универсалистская.

Программа нацистской Германии не посягала на капитализм, не предполагала его разрушения. Она должна была изменить правила игры в капиталистической системе на немецкий лад – с универсалистских на партикуляристские и уничтожить все другие правила. Иерархия и месторасположение в капиталистической системе, согласно нацистскому подходу, должны были определяться расово-этническим критерием – да здравствуют циркуль (но не масонский, а обычный) и линейка!

Коммунизм был попыткой построить антикапитализм («посткапитализм») на универсалистской основе, иными словами, покинуть капитализм по универсалистским рельсам – так сказать, просвещенческий антикапитализм. Национал-социалисты играли не только по другим правилам, но и на другом поле. Они хотели уйти не из капитализма (он сохранялся, хотя в значительной степени социализировался), а из современного (modern) общества и создать капиталистический социум и рейх на партикуляристской, антиуниверсалистской основе – так сказать, антипросвещенческий и антихристианский капитализм (привет от тысячелетнего германского язычества и варварства). Отсюда – и неприятие любых универсалистских форм, будь то христианство или либерализм (и, естественно, либеральной (буржуазной) демократии), и германство как традиция комбинирующая варварство и язычество.

Под этим углом зрения национал-социализм и гитлеровский режим – это практический ответ с запозданием на 150-200 лет Просвещению, французской революции и Наполеону, материализация специфическим образом немецкого романтизма. Но дело не в самом Homo Hitler, а в том, что он представлял мощную традицию германского духовного развития. Не случайно именно немцы стали застрельщиками протестантской революции – религиозного националистического бунта против религиозного универсализма. Немцы почти постоянно оппонировали универсализму. В 1941 г. революционные антиуниверсалисты, наследники Лютера, нарвались на революционных универсалистов, которые, к несчастью для Третьего рейха были властелинами трансконтинента, ставшего матрицей для Третьего Интернационала.

Разумеется, объективно, самим фактом своего существования трансконтинент-революция вступал в противоречие и с капиталистическим миром в целом. Однако самым острым, плотным и насыщенным частным противоречием оказалось таковое с Третьим рейхом, Германией. Противостояние англосаксам, по крайней мере, ситуационно, в 1930-е годы, было, если так можно выразиться, более спокойным, эволюционным: противостояние социосистемного порядка (антикапитализм – капитализм) и геоисторического (трансконтинент – океан). В немецком случае к социосистемному и геоисторическому (трансконтинент – полуостров) измерениям добавлялись ещё два, причём весьма острые. Во-первых, речь идёт о противоположно заряженных революционных режимах – левом и правом. Во-вторых, о двух взаимоисключающих геокультурных комплексах – просвещенчески-прогрессистском, универсалистском и антипросвещенческом, партикуляристском (причём на расово-этнической основе). Таким образом, объективные необходимые основания для схватки налицо. Ну а достаточные были обеспечены англосаксонским мастерством стравливания континентальных держав вообще и России и Германии в частности. В 1941 г., в отличие от 1914, стравить, направить друг против друга удалось не две монархии, а две социалистические революции – национальную и интернациональную, правую и левую.

Избрав партикуляристскую, антиуниверсалистскую идеологию в качестве идейного средства борьбы за мировую гегемонию вообще и гегемонию в капиталистической системе в частности, нацисты социокультурно противопоставили себя доминирующей просвещенческой (либерально-марксистской) геокультуре Современности (1789-1991) в целом – геокультуре, коренящейся в Просвещении, бросили ей вызов. И не только ей, а Модерну, как социокультурному типу. С этой точки зрения, в известном смысле правы те, кто квалифицировал нацистский проект как бунт тёмных сил прошлого против Просвещения и Великой французской революции (а ещё точнее – Великой европейской революции 1789-1848 гг.), как контрреволюцию в самом широком смысле этого слова. На знамени этой контрреволюции было начертано: Государство, Раса, Воля. Так Воля была противопоставлена Разуму, раса – Человечеству, Государство – Индивиду и его обществу, т. е. гражданскому.

 

Победа! Кто победил и почему?

Каковы реальные результаты последней мировой? В чём причины победы СССР? Что и как выиграли в этой войне США? Что и как выиграл Запад, капитализм, а что и как – исторический коммунизм? Эти вопросы далеко не так просты, как может показаться на первый взгляд.

Абсолютным победителем в войне стали США. Для них война стала «мать родна». Для США война стала временем экономического процветания. К концу 1942 г. ВНП увеличился со 124 до 158 млрд. долл., безработица сократилась с 9,9 до 4,7 %; в 1943-44 гг. рост ВНП продолжался, в 1945 г. Штаты производили так много товаров и услуг, как никогда в своей истории.

С победой в войне США («имперская республика», как назвал их Р. Арон) стали гегемоном капсистемы и лидером Запада, который они начали американизировать в экономическом и, что не менее важно, масскультурном, т. е. психоисторическом плане. Америка победила в войне потому, что, пользуясь экономической мощью (почти половина мирового валового продукта) смогла (вместе с англичанами) найти в Евразии державу, бросившую на чашу весов истории миллионы жизней и пространство, державу, образующий народ которой сражался с захватчиком за право жить и жить как русский.

В результате войны в краткосрочной перспективе на Западе выиграла не столько система (капитализм), сколько конкретное государство – США, ставшее гегемоном капсистемы, сверхдержавой № 1. Превращение СССР в сверхдержаву № 2, образование мировой соцсистемы, подъём коммунистического и рабочего движения в Западной Европе, крушение колониальной системы – всё это свидетельствовало о том, что в краткосрочной перспективе капитализм потерпел поражение. Точнее так: в капсистеме потерпело поражение то, что устарело, было неадекватным новой эпохе, нежизнеспособным (например, колониальные империи, прежде всего Британская, уход которой, помимо прочего, решал для США проблему рынков сбыта) – всё это было унесено ветром войны, убравшей из капсистемы ненужное и расчистившей площадку для нового рывка – под руководством нового гегемона и на новой основе. Рывок начался во второй половине 1950-х годов («германское чудо», «японское чудо» и т. д.). В среднесрочной перспективе в результате войны и установления новой гегемонии капитализм как система в целом добилась колоссальных результатов и фантастического благосостояния.

 

Наша победа

Вопрос о нашей победе и её причинах запутан и фальсифицирован. До 1953 г. победу в войне приписывали сталинскому гению и гению руководимой им партии. После смерти Сталина центр тяжести стал смещаться в сторону партии, к которой холуи очередного вождя пытались примазать своего патрона. В результате мы получали то «хрущёвскую», то «брежневскую» истории войны.

В перестроечное время заговорили о том, что победили не партия и система, а народ, причём победили не благодаря Сталину, а вопреки ему, поскольку защищали не Сталина и его систему, а Родину. Такой вывод по сути является всего лишь оборотной стороной, изнанкой официального советского подхода и до боли напоминает традиционные пропагандистские оценки большевиков: поражение потерпел не народ, а царизм (в Русско-японской войне 1904-1905 гг.). На самом деле поражение потерпела самодержавная система и народ как её элемент. А вот в Русско-японской войне 1945 г. (почти блицкриге) победил советский народ как элемент советской (на тот момент – сталинской, никуда не денешься) системы. Плохо даже не только то, что подход, разделяющий социальную систему и народ, фальшив. Народ вне системы – энтропия, «одинокая толпа» (Д. Рисмэн), неспособная ни на какие свершения. Такой подход не только не прибавляет ничего нового к нашему пониманию Победы, самих себя, но искажает реальность в соответствии с новой – «либеральной» – конъюнктурой. Как дифференцировать народ и (сталинскую) систему? Какими средствами? Народ, что, жил в другой системе? Народ был частью этой системы и, защищая её, защищал себя. Она была организационным средством – и очень мощным, как оказалось – его самозащиты.

Нисколько не умаляя героизма русского воина и самоотверженности тех, кто работал на Победу в тылу (как нашем, так и вражеском), приходится констатировать: созданная в СССР в 1930-е годы система (сталинская) оказалась в целом, по совокупности намного мощнее и гибче нацистской по своим мобилизационным возможностям, как в прямом, так и в переносном смысле. Под мобилизацией в переносном смысле я имею в виду следующее. Военная катастрофа социально была первым историческим структурным кризисом исторического коммунизма, кризисом его ранней – сталинской – структуры, кризисом «довоенного сталинизма». «Вдруг обнаружилось, – писал А. А. Зиновьев, – что вся система организации больших масс людей, казавшаяся строгой и послушной, является на самом деле фиктивной и не поддающейся управлению». Однако несмотря на это, на многомиллионные потери, режим собрался, создал по сути новую армию, материально обеспечил её, почти весь 1942 г. учился на поражениях, ну а в 1943 г. врезал супостату. С целью «врезать» режим довольно легко, и я бы даже сказал органично – поставил на службу себе патриотизм, русские и имперские традиции и даже православие. Это свидетельствует о гибкости режима, о способности работать на победу в широком диапазоне социальных и культурных возможностей.

Если говорить о мобилизации в прямом смысле слова, то это мобилизация усилий всего народа на фронте и в тылу. Да, режим был сверхжесток (а что ещё ждать от народного режима по отношению к народу?), и мы всегда будем помнить и бездарные поражения первых месяцев войны, и огромные потери (абсолютные и относительные), и то, что солдата не жалели. И тем не менее народ, организованный системой, воевал за неё как за свою – жестокую, но свою.

Таким образом, в схватке двух массовых обществ – советского и немецкого – при прочих равных условиях побеждало то, которое могло эффективнее мобилизовать ресурсы, массы и их энтузиазм – воинский и трудовой. Сталинский режим в этом плане оказался сильнее. Сталин очень чётко сформулировал это 9 февраля 1946 г.: «Победил наш советский общественный строй». Сумевший – добавляю я – так организовать русских, как это не умело делать самодержавие. Умение «затянуть потуже пояса» позволяло высвободить дополнительные, хотя и очень средние возможности аграрно-индустриального общества, которому, как точно заметил Ю. Журавлёв, противостояла армия индустриального пролетариата Германии. Высвободить и суммировать, в результате чего – сумма средних показателей давала огромные преимущества в борьбе с лучше обученным противником. В этом плане хороший символ механизма нашей победы – танк «Т-34», как заметил журналист О. Горелов, по отдельным параметрам уступал немецким (обзорность, эргономика, орудие, скорость). Однако сумма средних показателей делала машину универсальной, неприхотливой и простой. И, добавлю я, адекватной природе и нашему «человеческому материалу».

Последнее тоже очень важно. И это, кстати, неплохо понимали некоторые немцы. Шпеер вспоминает, как в самом начале войны в СССР его хороший знакомый доктор Тодт, вернувшись из ознакомительной поездки на Восточный фронт, где наблюдал «застрявшие санитарные поезда, в которых до смерти замерзали раненые…. страдания гарнизонов в отрезанных холодом и снегом деревнях и городках, равно как отчаяние и недовольство немецких солдат. В самом мрачном настроении он заверил, что мы не только физически не готовы к подобным тяготам, но и духовно можем погибнуть в России. Это борьба, – продолжил он, – в которой одержат верх примитивные люди, способные выдержать всё, даже неблагоприятные погодные условия. А мы слишком чувствительны и неизбежно потерпим поражение и в конечном счёте победителями окажутся русские и японцы».

С японцами доктор Тодт ошибся, и это свидетельствует о том, что дело не в примитивизме, не в возможностях физической мобилизации и способности терпеть непогоду, а прежде всего в возможностях социальной мобилизации, способной выжать из людей физический и духовный максимум. А это уже обусловлено социальной системой, её природой.

Для жителей гитлеровской Германии было невозможно низвести потребности, потребление и бытовой комфорт до того уровня, на который оказались способны советские люди (и не надо говорить о рабстве, страхе и т. п. – рабы и на страхе войны не выигрывают). Речь идёт о самоотверженности, которая носит не только человеческий, но и социосистемный характер. Применительно к победителям-русским в Великую Отечественную надо говорить не о рабах, а о свободных скифах, измотавших и разбивших Дария. Я уже не говорю про питание, электричество и тёплую воду; лишь в немногих отраслях промышленности Германии во время войны существовала ночная смена; практически не было мобилизаций женщин для работы на заводах. Ещё только один пример, который приводит Дж. Гэлбрейт: в сентябре 1944 г. в Германии насчитывалось 1,3 млн. домашней прислуги, в мае 1939 г. – 1,6 млн., т. е. число прислуги за время войны сократилось всего лишь на 0,3 млн. (менее 20 %).

Дифференцированность западного (буржуазного) общества на различные сферы (в СССР – всё власть, поскольку ВКП(б) выступала ядром всех общественных организаций, поэтому здесь и «экономика», и «социальные отношения» – всё недифференцированная власть, кратократия); обособленность власти и собственности и развитость бытовых форм не позволяли очень важную вещь – сосредоточение всех сил на обществе как целостности на решении одной задачи и действие как целостности, как монолита, в решении такой задачи. Мирное время редко ставит подобные задачи, но война сама является как такая задача, требующая наведённой в одну точку сверхконцентрации.

Всё это лишний раз иллюстрирует две вещи. Первое, сталинский и гитлеровский режимы были принципиально различными типами, а не двумя вариантами якобы одного «тоталитарного типа» – это видно из сравнения даже структур повседневности. Второе, у каждой системы есть свой предел, порог уподобления другой системе. Вызванная логикой и императивами войны на русском пространстве попытка нацистского режима уподобиться советскому привела этот режим к краху (как и попытка советской системы во второй половине 1980-х годов уподобиться – под видом «реформ» «демократизации социализма» – Западу). Оставшись комфортно-буржуазным по социальному строю, рейх, при прочих равных, не мог тягаться с антибуржуазным СССР 1940-х годов, в котором вещественная субстанция и комфорт не были массовой сверхценностью.

Я не рассматриваю вопрос, хорошо это или плохо. Речь о другом – о способности систем мобилизовать массовую поддержку «всё для фронта, всё для победы» и о социосистемных характеристиках населения как факторе победы.

Одним из показателей эффективности и жизнеспособности советской системы, сформировавшейся в 1930-е годы, является следующий факт. В 1941 г., в первые месяцы войны, была выбита огромная часть офицерского (по крайней мере, если говорить о младшем и среднем звене) корпуса. После того, как подобное произошло с русской армией в 1915-16 гг., армия рухнула, а вслед за ней и вместе с ней – (царская)

Россия, самодержавный строй. Иными словами, наступил социосистемный крах. Ничего подобного ни в 1941, ни в 1942 г. не произошло: места выбитых офицеров заняли новые, они-то и выиграли войну. Новый офицерский корпус стал возможен потому, что в 1930-е годы система подготовила значительный слой – массу – лиц с высшим и средним образованием. В социологии это называется «модальный тип личности»; дореволюционная Россия проблему создания «модального типа личности» не решила, проиграла войну и вылетела из Истории – vae victis.

Победа советского народа в социосистемном смысле была победой сталинской системы, способной к гибкой модификации – по принципу дзюдо: согнуться, чтобы не сломаться, а затем распрямиться и провести захват, бросок и болевой – до смерти – приём. Другое дело, что по иронии Истории, именно победители в войне, спасители (в краткосрочной перспективе) сталинского режима стали если не его могильщиками, то той силой, которая этот режим (в среднесрочной перспективе) ослабила, если не подорвала, и стала массовой базой перехода к иной, чем сталинская, исторической форме коммунистического порядка. У поколения победителей в Отечественной войне – единственного советского поколения победителей – на всю жизнь сохранилось чувство победительности и социальной правоты, в том числе и по отношению к режиму, а, следовательно, – ощущение собственной силы. Это чувство существенно отличало их от «шестидесятников» и околошестидесятников, но это уже другая тема. В любом случае вой на, помимо прочего, выковала специфический тип советского человека – антисталинского, но не антисоветского и не антикоммунистического.

Победа в войне, безусловно, упрочила режим (или систему), по крайней мере, в трёх отношениях. Во-первых, она превратила СССР в подлинно мировую державу, а затем и глобальную, – одну из двух, и это не могло не укрепить систему. Во-вторых, победа придала коммунистической системе легитимность национального, русского, российско-имперского типа; помимо интернациональной идейно-политической составляющей активно заработала национальная; теперь режим мог «бить с обеих ног». В третьих, системообразующий элемент советского общества – его господствующие группы, номенклатура – в результате и ходе войны получили не только новую, дополнительную легитимность, но и, так сказать, «пространство для вдоха»: во время войны (плюс два предвоенных года, т. е. целых 6 лет) «партийный» и «государственный» аппараты не были объектом широкомасштабных репрессий, террор перестал быть средством административной вертикальной мобильности. Это позволило номенклатуре, различным аппаратным комплексам отстояться, откристаллизоваться, переплестись и упрочиться, стать структурой не только в себе, но и для себя; стать самодостаточным социальным агентом, не нуждающимся более в «харизматическом лидере».

Все эти три «укрепления» системы в то же время ослабляли её сталинскую структуру, конкретный режим, объективно требуя его замены новым и выпуска социального пара.

После 1945 г. Сталин столкнулся почти с монолитом и по сути не смог провести сколько-нибудь серьёзной широкомасштабной чистки партаппарата. Исключение – «ленинградское дело», в котором не Сталин использовал кого-то, а его использовали. Борьба в верхушке в начале 1950-х годов окончилась смертью Сталина. Мощная сплочённая аппаратная номенклатура, ощущающая свою силу, единство интересов и корпоративную солидарность – это тоже результат Победы.

Ещё один результат войны заключался в том, что после неё уже невозможна была война гражданская, которая в вялотекущей («мягкой», «холодной») форме продолжалась после того, как в 1921 г. окончилась «горячая» Гражданская война. В «холодной гражданке» выходила накапливавшаяся в течение многих десятилетий несколькими поколениями социальная ненависть, которую высвободил из «Кладезя Бездны» слом старой системы. Великая Отечественная подвела черту под «холодной гражданской», растворила её в себе, смыла собой, объединила её участников в некую целостность, дала им возможность остро почувствовать общность, направляя ненависть против внешнего врага.

В Великой Отечественной сталинская структура советской системы начала бить преимущественно внешнего врага, её репрессивный потенциал обрушился на рейх, и это, безусловно, способствовало её укреплению – в краткосрочной перспективе – и победе. В этом (но не только в этом) смысле победа в войне – последний подвиг сталинской структуры, исчерпавший её возможности и ставший началом её конца. В среднесрочной перспективе такое укрепление работало против сталинского режима как ранней фазы исторического коммунизма, обусловливало необходимость его изменения. На пути последнего было несколько вариантов, которые можно было свести в два альтернативных направления:

1) резкое ослабление роли партаппарата, партноменклатуры, как полупаразитического дублёра исполнительной власти, превращение ЦК КПСС в одно из ведомств («идеология», пропаганда); есть много косвенных свидетельств тому, что реализацию именно такого варианта готовил Сталин в самые последние годы и месяцы своей жизни (это решало как социосистемные, так и его личные задачи сохранения у власти);

2) резкое усиление роли партаппарата, трансформация его в «коллективного Сталина» без Сталина (с соответствующим «развенчанием» вождя, списанием на него, на его «культ» всех грехов и пороков системы), селективной реабилитацией, которая, помимо прочего, прятала концы в войну и представляла вчерашних палачей борцами с «культом»; выталкивания на третий (по возможности) план органов безопасности, армии, исполнительной власти, превращение партноменклатуры в господствующий квазикласс с соответствующим закреплением экономических и социальных гарантий. Именно этот вариант победил после смерти Сталина и благодаря ей.

При обоих вариантах в советском обществе должен был появиться господствующий квазикласс, однако, таковой в качестве партноменклатуры означал, во-первых, торжество «людей слова», «руководителей всем» над «людьми дела», конкретными специалистами и закладывал тем самым механизм неизбежной деловой деградации системы. Во-вторых, он означал наличие двойной массы верхушки (дублирование отделами ЦК соответствующих министерств и ведомств) – тем самым «сверху» на систему, на и так небогатую ресурсами страну, ложилась двойная нагрузка.

Наконец, ещё один результат войны и победы: они раскрепостили советского человека; война потребовала инициативности и самостоятельности, и система должна была терпеть, использовать и поощрять их, присваивая их, делая своими. Победившие в войне почувствовали себя победителями и «по жизни». Объективно это означало социальное и психологическое наступление на сталинский режим, первой реакцией которого стала репрессивная защита. Режим защищался от тех, кто своим практическим антисталинизмом и самостоянием сделали возможными десталинизацию, так называемую «оттепель» и «шестидесятничество». Сделали возможным – и были забыты. Нередко сознательно, но чаще – по ходу вещей, так как не успели, да и не могли по суровости окружающей жизни и по серьёзности своей жизненной сути заниматься саморекламой в духе «шестидесятничества». Но именно победители в войне заложили между 1945 и 1955 гг. фундамент десталинизации, став гарантией её необратимости. По сути это было первое советское сопротивление сталинскому режиму, его историческими опорами была Война и Победа – главное дело жизни целого поколения, о мироощущении которого Б. Слуцкий писал:

Раскрепощение населения совпало с оформлением партноменклатуры в слой для себя. В результате в 1950-е годы сталинская форма комстроя уходит в прошлое. Таким образом, Великая Отечественная ускорила уход в прошлое сталинизма как ранней, полувоенной стадии комстроя. В СССР, как в США и в мире в целом, наступала новая эпоха – эпоха, порождённая мировой войной, стержнем которой стала Великая Отечественная и Победа – наша Победа.