― Итак, дорогой мой?

Нагато мысленно заскрипел зубами. Любит же князь Манасэ светские беседы. Всегда будто ни о чем говорит! Да, господин Нагато — всего лишь грубый, необразованный самурай из глубинки, он и сам это знает не хуже прочих. Но… кто ж ему объяснит, как вообще вести разговор со столь странным господином? Как разобраться в его чересчур изысканных манерах? Как, наконец, научиться понимать толком тягучий, как мед, старинный выговор? Вот, глядишь, — пришел, как человек, пал в ноги, сообщил все, что знает об убийстве на перекрестке и о дерзких предположениях ронина заезжего… Ну, выслушал, — и отпусти по-хорошему! Так нет же. Охота господину теперь знать, что сам Нагато по поводу случившегося думает. А откуда бедному судье знать, чего слишком умный князь от него ждет? Уметь же надо — так нелепо вопросы ставить. Не вдруг ответ и придумаешь…

— Светлейший господин, я совершенно уверен — это работа предводителя местных бандитов Куэмона, — выговорил наконец Нагато.

— И что дальше, дорогой мой?

Сволочь. Снова вопросы задает!

Сидели, кстати заметить, судья и его господин в кабинете княжеском. Неизвестно почему, любил князь именно этот кабинет — старинный, запиравшийся не на обычные бумажные седзи, а на тяжелые, деревянные двери. И ставни — тоже деревянные, отчего в комнате не хватало света, царил вечный полумрак, и по углам, точно в пещере, где злые духи обитают, собирались тени. Князь Манасэ, не признававший новомодных возвышений, расположился на подушках в центре кабинета, в окружении низких столиков, заваленных книгами и уставленных статуэтками. Слуги из замка — ну, им болтать да сплетничать сами боги велели! — не уставали с гордостью рассказывать сельчанам: господин — великий ученый, ночи напролет он сидит над древними рукописями. До рассвета горит в его кабинете одинокая свеча в старинном китайском бронзовом подсвечнике. А зарю утреннюю встречает господин на полу, коль задремлет, преклонив усталую голову на свиток неведомой древности! А еще господин коллекционировал произведения искусства, питал слабость к роскошным одеждам и изысканным интерьерам, но во всех прочих отношениях вел образ жизни столь аскетический, что монаху-отшельнику впору. Крестьяне да слуги — они к чему привыкли? Нетрудно понять — веками становились князьями этой крошечной горной провинции сплошь неотесанные самураи, коим лишь бы поохотиться поудачнее, поесть повкуснее, выпить покрепче и набрать на женскую половину наложниц покрасивее. А тут — ишь ты, даймё — ученый! Невиданно, неслыханно… Нет, не укладывалось такое в крестьянских головах.

Нагато, хоть и сам из благородного сословия, тоже всегда ерзал неловко в этом темном кабинете, уставленном книгами. И уж вовсе невмочь ему было от тяжкого, пряного аромата духов, которые щедро лил на себя господин. Слуги втихую дивились — далеко не каждый день светлейший князь Манасэ ванну принимает. Ходят слухи, научился он этому у волосатых гайджинов — варваров из дальней западной земли со странным именем «Европа». Слышал Нагато истории о столь таинственных людях, но видеть гайджинов лично не видел. А духи князь Манасэ любит, да, — и покупные, и саморучно смешанные. В комнате — не продохнуть. Так и висит в воздухе удушливая смесь заморских благовоний, дыма вчерашних свечей и запаха старых соломенных циновок — татами. Дышать, дышать нечем! Нагато в который уж раз подумал — еще чуть-чуть, и он просто чувств лишится.

Не признаешься, конечно, господину (жить ведь всяко хочется), но каждый раз, как повелитель Нагато запирался с ним наедине в маленьком кабинете с опущенными шторами, воздух, напоенный тяжелыми ароматами, доводил судью едва не до истерики. Надо как можно скорее поведать князю о самом важном и откланяться. Иначе — никак. Почему? Во-первых, Нагато, полузадохшемуся и так из этой шкатулки, замкнутой на все запоры, едва не на карачках выползать придется. Во-вторых, уши у него вянут от странной, медлительно-изящной манеры изъясняться Манасэ: слово поймешь, три — нет. А в-третьих, обстоятельства убийства, случившегося на перекрестке, таковы, что лучше бы господину нос свой породистый в это дело не совать.

Князь Манасэ поднес сложенный веер к губам — верный знак, что молчание судьи его раздражает.

— Однако, светлейший господин, мне кажется — у случившегося может быть и другое объяснение! — бухнул Нагато.

— И какое же, дорогой мой? — На сей раз в голосе Манасэ прозвучали отзвуки легкой заинтересованности.

— Да, да! Может, того торговца и вовсе ронин убил!

Манасэ рассмеялся — звонко и коротко, ровно колокольчик в комнате прозвенел.

— И что же заставило вас, дорогой мой, прийти к такому выводу?

Нагато умным человеком себя никогда не считал, но уж изворотливым — наверняка.

— Я заметил — многие мелочи в положении тела указывают, что незнакомец был убит отнюдь не на перекрестке.

— Вы уверены, дорогой мой? — Князь, похоже, заинтересовался всерьез.

— Да, господин мой, уверен! Торговец был обут лишь на одну ногу. Вторую его сандалию не удалось обнаружить поблизости от перекрестка. А это значит — она лежит в том самом месте, где у несчастного в действительности отняли жизнь.

— Надо же, как вы наблюдательны…

Нагато передернуло. Да, — а вот расспросит Манасэ этого олуха старого, старосту Ичиро, что да как… Нет, внаглую врать не стоит, право.

— Господин, я узнал об этом во время допроса ронина!

Князь Манасэ принялся легонько постукивать веером по ладони свободной руки — стало быть, размышлял о чем-то.

— Любопытно, — пропел он наконец.

— Но и это еще не все, светлейший!

— Что же еще?

— Я практически уверен — торговца убили вовсе не разбойники из банды Куэмона!

— Вот как?

— Да, господин мой!

— И на чем зиждется подобная уверенность?

Нагато мысленно поздравил себя с победой. Все-таки удалось ему заставить господина выражаться нормально — не туманными полуфразами, нервными движениями веера и ироническими движениями тонкой брови. Уже немало!

— Благоволите выслушать, господин мой, — заторопился он. — Когда я осматривал тело, то заметил: на поясе у убитого торговца по-прежнему висит кошелек. Проверил — а в кошельке полно денег! Я и подумал: ну, предположим даже, что Куэмону зачем-то понадобилось оттащить тело жертвы подальше от места убийства, но деньги при трупе оставить?! Ни один разбойник о подобном и не помыслит…

Краем глаза судья заметил — господин смотрит на него удивленно, с некоторым даже уважением.

— Любопытные замечания, драгоценный Нагато, — заговорил он наконец, и судья гордо выпрямился, ибо его светлейшество весьма нечасто называл его по имени. — Но отчего вы решили, что торговца убил именно ронин?

— Слишком много он знает об обстоятельствах преступления, — честно ответил Нагато. — Он первый сказал, что торговца убили далеко от перекрестка. Дал понять к тому же, что ему известно и еще немало, — но отказался отвечать, что именно. Соизвольте подумать, господин мой, — откуда пришлому человеку столько знать об убийстве, коль не сам он и убил?

И снова тихонько забарабанил сложенный веер по изысканно-прозрачной ладони. Наконец князь Манасэ произнес:

— Ах вот как? А мне казалось — сначала тело обнаружил угольщик, и уж только позже он заметил ронина, идущего к перекрестку по дороге со стороны провинции Удзен?

Вот оно! Нагато решил сделать наконец победный ход — сообщить князю то, до чего и сам едва не только что додумался.

— Сдается мне, ронин и угольщик — соучастники убийства! Да, господин мой, да! Может, ронин заплатил крестьянину, может, и запугал, — кто его знает. Но одно несомненно, светлейший, — угольщик лжет и насчет того, где нашел убитого, и насчет того, когда ронин на перекрестке появился.

— Надо же, как любопытно вы мыслите, дорогой Нагато, — усмехнулся князь. — Знаете, я даже удивлен, — как вам удалось додуматься до подобного?

Сказать, что в голосе Манасэ звенела ирония, — значило сильно преуменьшить, однако обалдевший от собственной значимости Нагато насмешки не заметил. Наоборот, послышались ему в словах господина и изумление, и даже некоторое восхищение. Судья радостно склонился в поклоне до земли.

— Но все-таки… что же дальше, драгоценный мой? Может, вы арестуете этого самурая? — протянул князь Манасэ, вновь поднося к капризным губам веер. Яснее ясного дал понять, как скучно подлинному аристократу вникать в столь пошлые вопросы управления провинцией!

Нагато испуганно облизнул губы. Задышал чаще. Снова переломился в земном поклоне — на сей раз в знак смиренной покорности.

— Простите мою дерзость, — произнес с запинкой, — господин мой… Только сдается мне, что не так-то легко самурая этого арестовать будет. Силен он и искушен в искусстве меча. А люди мои — не сердитесь, светлейший! — люди мои… одним словом… ну, как бы выразиться…

Князь Манасэ смотрел на судью с холодным, спокойным интересом, — ровно на цикаду доселе неизвестной породы.

— Вкратце говоря, — резюмировал он, — вы попросту боитесь арестовать этого самурая.

Нагато поник повинной головой:

— Не то чтоб прямо так, господин мой, но… увы…

Тут оставалось только одно — в сотый раз склониться в поклоне.

— Ладно, — повел плечом Манасэ. — Я выслушал вас. Подумаю, что следует предпринять по этому поводу… когда найду свободное время. Если найду. В конце концов, что значит в нашем изменчивом мире смерть какого-то банального торговца? Право, даже сия простонародная тема разговора — и та уже меня утомила.

Тонкая белая рука раздраженно взмахнула веером, словно муху назойливую отогнала.

— Вы свободны, судья. — Манасэ так и не соизволил поднять голос. — Когда мне доведется поразмыслить об услышанном, я позову вас. А теперь — удалитесь.

Нагато торопливо поклонился напоследок и, пятясь, с поистине удивительной скоростью покинул кабинет князя. Вышел. Закрыл за собой дверь. Привалился к стене — и издал вздох облегчения. Обошлось! Господин ни вопросов особо не задавал, ни самурая проклятого арестовать не потребовал. Ничего хорошего не ждал Нагато от разговора с князем, — а вот, поди ж ты, как свезло!

Едва не вприпрыжку судья помчался прочь от замка…

От жилища князя до селения — едва четверть часа ходу. Шел Нагато по тропинке, щурился на солнышко, а в груди так и пело — славно обошел, обхитрил странноватого господина! Слишком часто и слишком явно давал князь понять, что считает судью круглым дураком. Слишком часто смеялся, когда отвечал старательно Нагато на загадочные, непонятные его вопросы. Сволочь надменная. Что — съел?

И пускай князь взял себе за моду разговаривать долго и изысканно, как придворные кавалеры былых времен, — Нагато ль не знать? Манасэ — примерно такой же потомок древнего аристократического рода, как и сам он, боги прости. Оба они из самурайских семей происходят. Ну да, подзабыл Нагато за долгие годы спокойной жизни смертоносное искусство меча, а все же — выйди к тому, нет, не сплоховал бы он в поединке с князем. Может, еще и выиграл бы, да только не допускают железные законы священного самурайского долга подобных поединков. Помыслить не смей! Вся деревня знает: привалила в битве случайная удача худенькому парню с бледным, болезненным лицом, и вот сидит он теперь в полутьме покоев княжеского замка. Полновластный властитель и повелитель провинции, чтоб ему сдохнуть! И высший долг судьи Нагато — служить этой ошибке природы до последней капли крови. Ага. Как же.

Нагато яростно, с чувством сплюнул в лопухи на обочине.

Эх, жизнь, жизнь… Что она, подлая, с людьми делает? Нагато частенько, особенно будучи под хмельком, задумывался о том, сколь несправедлива судьба вообще и к нему в частности. Да, конечно, даже с самим собой о таком говорить — уже опасно. Но с другой стороны, что в эти дни черные вообще безопасно? Боги милостивые! Да вон сам покойный Верховный правитель Японии Хидэёси Тоетоми в крестьянской хижине родился — и на какую высоту воспарил! Так отчего бы благороднорожденному самураю вроде Нагато Такамасу и не помечтать втихомолку о вокняжении в этой маленькой полунищей провинции? От всех земель доходу — сто пятьдесят коку риса, а на коку риса едва-едва один воин год проживет! В общем, ничего дурного в мечтах своих господин судья не видел, да и не позволяло ему воображение воспарять фантазией выше управления крошечной горной провинцией, кою и на карте с трудом разглядишь. Но мечты мечтами, а реальность — реальностью. Крестьяне и торговцы деревенские — те перед Нагато, ясное дело, склонялись и раболепствовали. А кем он еще правил? Никем. Главное — в собственном доме за пустое место считали…

Благородная госпожа теща Нагато дожила, змея ядовитая, до шестидесяти одного года — священного для японцев возраста, в котором мудрость старца или старухи признавалась неоспоримой. Доживи до шестидесяти одного — и измывайся над домашними, как душа пожелает. Не сказать, конечно, что госпожа теща роняла свое высокое достоинство до прямых издевательств над Нагато, — нет, домом она управляла по всем правилам самурайской вежливости. Но выражала свое разочарование принятым в род зятем напрямую, без обиняков и экивоков.

Да. Не убавить, не прибавить. Не родился господин судья полноправным отпрыском рода Нагато, и знала стерва старая, куда метить, снова и снова повторяя, сколь не прав был ее покойный ныне супруг, когда спьяну порешил породниться с первым же попавшимся щенком из якобы знаменитой семьи. Судья, заметить надо, тоже считал — брак его стал великой ошибкой. Впрочем, причины для такового мнения у него были несколько иные…

Господин судья родился первенцем небогатого, не слишком знатного, но прославленного в боях самурая Отта Масахиро. Древний закон гласит: сын первородный — наследник отцовского титула и усадьбы. Отчего же маленького Такамасу отдали на усыновление в иной — не имевший прямых наследников — род? Очень просто. Не был он настоящим сыном господина Отта. Матушка его опозорила и себя, и родителей своих — вступила в незаконную связь неведомо с каким мужчиной. Беременной ее замуж и отдали, а то с чего бы отдавать сына-первенца в усыновление? Судья прекрасно понимал — не отцом ему был господин Отта. А кто да как матушку его вверг в позор, так и не узнал, да, если честно, особо и не тщился…

Невнятно как-то? Ладно. Начнем сначала. Значит, благородная девица из весьма знатного рода, говоря по простоте, залетела и с благодарностью пошла за худородного, не отягощенного богатством, но смелого господина Отта, на коего, в ином случае, и посмотреть бы не соизволила. Быстро все получилось. Но с другой-то стороны, трудны лишь брачные переговоры меж семействами равного происхождения. Вот там, и верно, годами послы из замка в замок ездят, утрясая — сколь золота и земель дадут родители за невестой и сколь крепкий военный и политический союз предлагает в обмен на это семейство жениха. Да. Время нужно на хороший брачный союз, время. А откуда взять время, коли у дочки, семью и род свой покрывшей стыдом, живот уже под поясом оби не помещается?! Сплавить бы потаскушку малолетнюю за первого, кто на имя ее родовое польстится! За полунищего, худородного самурая? Запросто. И чем скорее, тем лучше, лишь бы супруг из благородного сословия происходил, лишь бы порченая девчонка больше на глаза родителям не попадалась. А почему, спросит кто-то, жених унизил себя браком с беременной девицей? Так он и не унизил! Стыд глаза не выест. Несладко сидеть на брачном пиру рядом с явно тяжелой невестой, но зато весьма почетно войти через этот брак в родство со славным, древним родом.

И вот, значит, матушка господина судьи вышла замуж за бедного, но славного воина. Это еще ничего. Но вот что сына ее незаконного отдали на усыновление в непримечательную семью Нагато, — то уж и вправду позор. Ну, допустим, не был мальчишка настоящим сыном господина Отта, — но что мешало официальному отцу его прикрыть семейный позор, законно его усыновив? Не он первый, не он и последний. И ведь своим родным детям был он отцом отличным, а чужого невзлюбил. Никогда не знал мальчишка, коему предстояло стать однажды господином судьей, почета и любви, что окружают в семьях земли Ямато сына-первенца, и с самого раннего детства прекрасно понимал почему. Когда же мальчик достиг подростковых лет, господин Отта изыскал наконец способ избавиться от семейного позора — женил пасынка так, чтоб ввести его в род Нагато.

Не было в семействе Нагато сына-наследника. Была лишь единственная дочь, но род можно продолжить и через нее. Дочку следует выдать замуж так, чтоб официально усыновить после свадьбы молодого зятя. Тот примет фамильное имя Нагато — дети же его станут уже Нагато «истинными», по крови и духу, а не только по званию.

А усыновление, что уже свершено, отменить невозможно. Вот и шпыняет с тех пор семья Нагато господина судью, как пожелает, — притом с полным правом. Тещу, змею злоязычную, почитай, как мать родную! Супругу, сучку нахальную, носи на руках, как принцессу! А супруга эта, между прочим, слово ей поперек скажи — тотчас к мамаше бежит, ябедничает с превеликим удовольствием. Маменька же тотчас скандал зятю закатывает, а язычок у нее — злей не бывает. Так и превратила парочка эта в затюканного подкаблучника человека, олицетворяющего, между прочим, силу закона и порядка в целой провинции. Привык Нагато к беспомощности собственной, навек запомнил, как переломало судьбу его распутство родной матушки.

Но все же порой Нагато подумывал — есть способы сделать свою жизнь весьма приятной, невзирая ни на неблагоприятные обстоятельства рождения, ни на несчастливый брак, ни на положение вассала полубезумного провинциального даймё. Только деньги для этого нужны — и немалые. И теперь, когда судья определенную цель пред собою поставил, добудет он эти денежки. Короче — задумал Нагато наложницу в дом взять.

Свой супружеский долг благоверная его исполнила — сына и наследника мужу родила. Хрупкий мальчишка, избалованный и шкодливый, — весь в маменьку, и лицом, и нравом, отца не любит, за мамашу и бабку цепляется. А коли самурайская жена долг свой исполнила — никто не смеет от нее требовать, чтоб она еще и страстно мужа любила, и желания его разделяла. Хочется мужчине плотских радостей — на здоровье. Пусть ищет развлечений на стороне, хоть с женщинами, хоть с юношами, — кому как нравится. Женщина — та, понятно, верность мужу хранить обязана, ну а он имеет право спать, с кем захочет, — лишь бы законной своей жене почет и уважение оказывал.

Господин Нагато от рождения в желаниях своих необуздан был. Правда, пока что удовлетворить случалось лишь страсть к обильной и вкусной пище. С прочим же как-то не выходило, да и все тут, — ни власти особой не имел, ни положения прочного, ни денег больших, ни женщин красивых. Но все, довольно! Уж теперь-то он жизнь свою изменит! Деньги — вот что в этой жизни главное. Будет у него богатство — будет и все прочее.

Судья в сотый уж раз призадумался — и кого ж ему взять себе в наложницы? А чего тут долго думать? Вон у осла этого Ичиро, старосты сельского, вполне недурная дочурка одиннадцатилетняя — сойдет для начала. Простушка, конечно, но как вспомнишь гладкую ее кожу, так мужское естество и напрягается…

Хотя с чего бы? Как и всякого самурая, Нагато с детства учили — красивая женщина должна быть грациозной и неторопливо-плавной в движениях, — девчонка же, что ему приглянулась, была по-детски неуклюжа и носилась по деревне, как мальчишка. Он знал — красивой женщине надлежит быть полной, с приятно округлым, нежным телом, а девчонка тоща была и угловата, да к тому же еще и мускулиста от непрестанного, тяжелого крестьянского труда. Он понимал — женщина, желанная для мужа благородного сословия, должна иметь хорошее образование и преуспевать в изящных искусствах, а девчонка, разумеется, не то что изысканными манерами не обладала, но даже и грамоты не знала. Еще бы — в хижине деревенской выросла, какие уж тут музыка да книги! И наконец — что есть венец женской красоты? Ясное дело — шея. Длинная, словно у лебедя, стройная, белоснежная. А у девчонки шея была коротковатой, загорелой чуть не дочерна, худой, — ужас, словом. В довершение же всех прочих недостатков и несовершенств, избранница Нагато бойко шлепала по деревенской грязи большими, простонародными ногами. А о какой привлекательности вообще можно говорить, коли нет у женщины ни крошечных ножек, ни изысканной, семенящей походки?

Так чем же вообще приворожила нелепая крестьяночка Нагато? Почему он так страстно ее желал? Очень просто: была в девчонке некая истинная, женственная слабость.

Как вообще подобное создание могло произойти от чресл костлявого и тупого сельского старосты — то было выше понимания господина судьи. Он, кстати сказать, неоднократно уже намекал Ичиро, что подумывает осчастливить его, обратив свое высочайшее внимание на его ничем не примечательную дочь, — однако тот, дурак набитый, только глаза таращил, явно не в силах понять, о чем Нагато толкует… Судья тяжело вздохнул. Ну отчего эти крестьяне так тупы?! Ну и ладно. Вот разбогатеет он — и попросту, без всяких антимоний, купит у старого дурня дочку.

— Я дома! — крикнул он раздраженно еще на пороге своего особняка, резко выделявшегося размерами и богатством среди прочих домов деревни. Тяжело отдуваясь, присел у дверей, стал снимать сандалии. Встречать хозяина дома вышла не супруга, как следовало бы, а ее престарелая мамаша. Окинула зятя неприязненным взглядом. Фыркнула. Потянула носом воздух.

— Опять от вас пахнет этим гнусным местом! Снова в усадьбе господина пребывать изволили? Потрудитесь сперва помыться и привести себя в порядок, а уж потом заходите в комнаты, — сказала, словно пощечину дала.

Губы Нагато побелели от гнева, горло свело от ненависти, однако он молча отправился делать, что было велено.