Альбена – Везине

– Опля, гулять!

Щенок бежит за своим поводком и приносит его мне. Морда сияет. Шарлотта уже легла, я голодная, но не хочу ужинать одна перед телевизором – устала от этих одиноких ужинов. А сердиться на Сириана за то, что столько работает, не могу: в стране кризис, все должны выкладываться на тысячу процентов. Только ведь мы видимся все реже и реже, как будто у меня муж-призрак. Когда он вернулся вчера вечером после встречи с профсоюзными деятелями, я уже спала. Мы больше не занимаемся любовью, я накупила себе суперсоблазнительного белья, он даже не заметил.

Мы только до конца улицы и обратно. Я так выдрессировала Опля, что могла бы приказать ему облегчиться в канавке перед домом – «Опля, два!» – и сразу же вернуться в тепло, но собаке необходимо двигаться. Сириан скоро придет. Я положила в холодильник бутылку греческого вина, как раньше. Надеюсь, когда выпьет, ему придет наконец в голову хорошая мысль… После смерти матери он совсем никакой.

Из темноты возникает высокая фигура. Я вздрагиваю.

– Не пугайтесь, дамочка!

– Я не испугалась, просто вы так неожиданно появились… Добрый вечер, месье.

Он стройный, глаза голубые и круглые, как конфетки «Смартис», борода густая и грязная. Наверняка давным-давно не мылся. Я работаю в местной благотворительной организации помощи бездомным, но его вижу в первый раз.

– Гулять ночью опасно.

Тон у него не угрожающий, только все равно как-то не по себе становится.

– Не приближайтесь к моей собаке, щенок агрессивный и кусачий, – предупреждаю я, хотя Опля мухи не обидит.

Бродяга отходит к стене и говорит хрипло:

– Умираю с голоду.

– Ой, а я вышла без кошелька.

– Я прошу у вас не денег, а поесть. И мне одиноко. Раньше у меня была собака, не знаю, что с ней сталось, когда я загремел в лазарет с инфарктом, – вышел, а ее нет. Может, сама сыграла в ящик, может, машина сбила, может, украли, чтобы продать на эти кошмарные опыты…

Ужас какой! Я прямо задрожала, услышав его рассказ о собаке.

– Вы обращались в Общество защиты животных? Был у вашей собаки ошейник с номером, или, может быть, чип, или клеймо?

– Ничего у нее не было, кроме блох, вот блох – видимо-невидимо… Так у вас найдутся для меня какие-нибудь объедки? – Вдруг бородач морщится и хватается правой рукой за грудь: – Плохо мне, плохо!.. Грудь сдавило, не могу дышать…

Он шатается, сползает по стене, садится на землю.

– Что с вами, месье?

– Сердце заколотилось как ненормальное. Ребята из лазарета хотели разрезать мне грудь и его достать, но я им сказал: руки прочь!

Лицо у него – само страдание. В голубых «смартисах» – паника. Становлюсь рядом с ним на колени, а дотронуться не решаюсь… слишком он все-таки грязный. Мобильника у меня с собой нет, но я насмотрелась разных сериалов про врачей, пока ждала мужа с работы.

– Вам прописывали в случае приступа нитроглицерин?

– На какие шиши я бы его купил? – шепчет он.

– Сейчас вызову «скорую». Я живу совсем рядом.

Можно подумать, передо мной маленький испуганный ребенок.

– Не бросайте меня! Мне страшно!.. Я не хочу умирать.

– Да я только на минутку – позвоню и сразу вернусь.

Бегу по темной улице, сейчас позвоню, скажу, чтобы прислали бригаду, и вернусь к нему, подождем врачей вместе.

Тьерри – Везине

Как только она отходит, хватаю щенка за ошейник, чтобы не побежал за ней. Достаю из кармана печенье и скармливаю собаке. Лабрадор садится и умильно смотрит, ожидая еще какого-нибудь лакомства. Приказываю, как мне кажется, убедительно:

– Раз, Опля! Раз, хорошая собачка!

Он и бровью не ведет. Хозяйка заметила, что щенок ее не догоняет, и зовет его, не подозревая, что я держу Опля за ошейник.

Повторяю снова:

– Раз, Опля! Ты что, оглох?

– Опля, домой! – кричит хозяйка.

И тут меня осеняет: я нарушил порядок слов! Исправляю ошибку:

– Опля, раз! Ну! Опля, раз!

Хорошо выдрессированный щенок писает. Я сажусь в оставленную им лужу, проклиная про себя друга Жо.

– Эй! Ты что, спятил? Мадам, ваш щенок описался и все пальто мне обмочил!

– Что?! – в ужасе кричит она. Возвращается и смотрит на лужу. – Ой… Опля, ты с ума сошел?

С трудом встаю. С пальто капает собачья моча.

Опля, виляя хвостом, смотрит на мой карман, из которого доносится аромат печенья.

– Мое сердце угомонилось, мадам, приступ кончился. В этот раз обошлось. А он не любит клошаров, ваш песик…

– Мне так жаль, правда-правда. Он перед вами извинится!

Альбена – Везине

Этот человек болен. И одинок. Он такой же одинокий и брошенный, как я, ведь мой муж меня бросил. Не могу позвать беднягу в дом, там спит Шарлотта, но оставить на улице тоже не могу. Придется отвести его в наш садовый домик, не вижу никакого другого решения.

– Я живу тут поблизости, месье, идемте со мной.

Ох, как же воняет его пальто. Да еще и брюки в моче…

– Вам уже лучше?

– Да, с приступом ангора вроде разделался, жаба ускакала.

– Приступом чего?

– В лазарете так говорили. Ангор какой-то, второе слово забыл.

Подходим к решетке. Отпираю калитку и, обогнув большой дом, веду «гостя» к садовому домику.

В комнате осматриваюсь – да, обстановка неприглядная: продавленное кресло, стол, умывальник в углу, у окна велотренажер Сириана, глаза бы мои не видели эту омерзительную штуковину. Включаю электрообогреватель. Бородач падает в кресло.

– Голова закружилась, со вчера во рту ни маковой росинки, – объясняет он.

– Сейчас принесу вам поесть и во что переодеться.

Вот мы с Опля и дома. Запираю за собой дверь. Ключей Сириана на месте не вижу, значит, еще не вернулся. Смотрю, нет ли от него эсэмэски. Заглядываю в комнату Шарлотты, дочка спит. Достаю из шкафа матросские штаны, купленные когда-то на Груа в портовом магазине, стеганую куртку, которую Сириан больше не носит, беру с полки в ванной чистое полотенце, иду на кухню, кладу в хозяйственную сумку продукты: хлеб, масло, плитку шоколада, банан, испанский окорок, купленный для Сириана. Приходил бы вовремя, съел бы сам, а так – будет ему наука! Никакого алкоголя, к чему искушать дьявола. Выдвигаю ящик со столовыми приборами, обдумываю, положить ли нож. Этот тип может на меня напасть, но, с другой стороны, как он без ножа намажет на хлеб масло?.. Убираю масло, теперь и нож не нужен. Беру конверт, вкладываю в него сорок евро, надписываю. Адрес, имя.

– Опля, пошли обратно!

Щенок бежит за мной, его так и тянет к сумке, уж очень хорошо пахнет то, что в ней. Проходим через сад, стучу в дверь домика:

– Месье?

Он сидит в той же позе. Пытается согреться. Вынимаю из сумки продукты, одежду, полотенце, кладу на стол, стараясь не смотреть на этот чертов велосипед.

– Еще раз прошу у вас прощения, моя собака вела себя безобразно. Можете переодеться и поесть. Я вернусь. Как сердце?

– Хорошо. Стучит как может, а может хреново, – отвечает он.

Клошарский юмор. Из сада не ухожу, сажусь в кресло из тикового дерева, немыслимо дорогое. Когда-то, в самом начале, мы с Сирианом пропитывали садовую мебель специальным маслом, мазали ее кисточкой, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться.

Потом я делала это уже одна, брызгала из баллончика. Потом никто. Кресла постарели, потемнели, будто наша любовь. Никто о них больше не заботится. И мы с Сирианом друг о друге – тоже.

Все-таки у меня что-то с мозгами: как, как я могла привести в наш дом незнакомого человека? Представляю газетную страницу: «В Везине жестоко убита домашняя хозяйка, следов взлома не обнаружено». Я именно «домашняя хозяйка», которая сидит с ребенком, вместо того чтобы работать. Ну да, сидит, потому что боится за дочь. Помм на самом деле тоже член нашей семьи. Мне с самого начала было известно, что она есть. Мне это даже трогательным показалось: вот какой молодой отец. Просто еще не понимала… Когда я сказала Сириану, что беременна, он закричал: «Нет, нет, только не сейчас!» Сердце как будто в ледяных тисках сжало. Мой муж и Маэль ненавидят друг друга с той же силой, с какой любили раньше. Меня он никогда не полюбит так, как ее. Мы больше не поедем на Груа, и я ужасно этому рада. Будущим летом мы возьмем Помм с собой на юг. Я готова была задушить ее, когда узнала, что она каталась на велосипеде, посадив Шарлотту на багажник! Но она же не знала, откуда ей было знать… Она подумала, что я ненормальная, и это было не так уж далеко от истины.

Возвращаюсь в садовый домик. Мой «гость» поел хлеба и шоколада. Одежда мужа сидит на нем как влитая. Сбрил бы бороду – было бы прямо как в каком-нибудь relooking [79]Телепередачи наподобие российских «Модный приговор», «На десять лет моложе» и т. п.
.

– Хочу еще раз перед вами извиниться, мой щенок неправильно понял, оши… – Я замолкаю, вдруг сообразив: клошар такой вонючий, что Опля просто-напросто потерял все свои ориентиры.

– Он принял меня за фонарный столб?

– О нет! Приятного аппетита, месье.

«Министры жалкие…» – произносит этот явно образованный человек.

«Приятный аппетит, сеньоры!.. О, прекрасно! Так вот правители Испании несчастной! Министры жалкие, вы – слуги, что тайком в отсутствие господ разворовали дом!» – это «Рюи Блаз» Виктора Гюго. Я встречала в организации помощи бездомным бывших учителей, оказавшихся в трудном положении. Когда-то случалось, что люди становились маргиналами, клошарами просто потому, что хотели изменить образ жизни, по собственному выбору, а сегодня не так, сегодня никто не застрахован от того, чтобы скатиться вниз.

– Как ваше сердце?

– Пока жив. – Он кивает в сторону велотренажера: – Отличная тренировка для сердца. Ваш?

Мое лицо каменеет.

– Я ненавижу все, что на двух колесах.

– Упали в детстве с самоката?

– Это принадлежит мужу. И окорок тоже. Не просто окорок, а хамон pata negra, советую попробовать.

– Я ем только кошерное.

– Да? Простите, простите!

Он пожимает плечами:

– Откуда вам было знать.

Решаю его утешить:

– Наверняка вашу собаку подобрал кто-нибудь, кто ее любит и о ней заботится.

– Вы добрая женщина. Повезло вашему мужу.

– Он скоро вернется с работы, – говорю ему, как говорю почтальону, курьерам из интернет-магазинов, газовщикам и электрикам, чтобы не думали, будто я живу одна, чтобы знали: в доме есть мужчина.

– А он не подумает, что я за вами ухлестываю?

Качаю головой. Посмотрел бы он на себя! Хотя… хотя в любом случае Сириан не так дорожит мной, чтобы ревновать.

– Мой свекор – бывший завотделением кардиологии в большой клинике. Вам надо проконсультироваться в его клинике. Вот, я написала адрес. – Протягиваю ему конверт с деньгами на консультацию.

– Небось хороший человек этот ваш свекор?

– Такой… особенный. Странный. Но он любит мою дочку, а если не любит меня, что ж тут поделаешь. Хороший, только невыносимый.

Тут я случайно бросаю взгляд в сторону проклятого велотренажера, вздрагиваю и сразу отворачиваюсь. Но он замечает.

– Чем они вас так обидели, двухколесные?

– Мой младший брат… – Кашляю, с трудом перевожу дыхание. Столько лет прошло, а это все еще не дает мне нормально жить. – Несчастный случай. Он ехал на скутере, грузовик его сбил, и он умер на месте. А виновата я.

Сириан знает, Шарлотта – нет. Родители с тех пор ни разу не произнесли имени Танги, словно его никогда и не было на свете.

– На день рождения моей матери собралась вся семья. Танги было десять, мне пятнадцать, я только что купила себе скутер, работала бебиситтером, ну и стала хвастаться перед двоюродными сестрами и братьями, все они были старше меня. Сама показала класс, потом каждому дала покататься, а когда Танги попросил, то отказала – побоялась, что брат сломает мою игрушку. А он же видел, как я поворачиваю против часовой стрелки рукоятку акселератора, как вращаю его – и скутер едет быстрее. Ну и вот, все пошли за стол, и я со всеми. Не вынув ключ из замка зажигания и не включив противоугонку…

Закрываю глаза и вижу все, как было, будто наяву, слезы не проливаются, они душат меня, и говорю с трудом:

– Мы все поели, дети встали из-за стола, пошли играть. А на стол подали сыр, откупорили красное вино… Когда принесли торт со свечками, решили позвать малышей. Все прибежали, кроме Танги. Его искали, но не смогли найти. И вдруг услышали на улице сирену «скорой помощи»… Мать так никогда мне и не простила убийства брата.

– Да вы же ни при чем!

– При чем. Мне надо было забрать ключ, и я не имела права забыть о противоугонке!

– Так неудачно все совпало. Сами же сказали: несчастный случай.

– Матери нужен был виновник. Я должна была разрешить Танги покататься, как всем остальным. Я должна была ему все показать, должна была научить его тормозить. Он не умел! Он, увидев грузовик, вместо того чтобы свернуть, затормозить, прибавил скорость и врезался.

В воспоминаниях эта сцена с такой же силой меня расплющивает, как в реальности, как тогда.

– Моя дочь никогда в жизни не сядет ни на велосипед, ни на скутер. Когда мы познакомились с моим будущим мужем, он ездил на мотоцикле, но сразу же его продал, как только узнал. Он приходит к своему тренажеру сюда, я не могу видеть это в доме.

Танги был у матери любимчиком, мы с ним дружили, хоть он и был намного младше. Вечером после его похорон мать вышла со мной в сад… в голосе ее было столько ненависти, когда она сказала: «Желаю тебе на собственной шкуре испытать то же, что чувствую сейчас я – по твоей вине. Желаю тебе родить ребенка и потерять его!»

Я не рассказала об этом отцу, он бы все равно не поверил. Просто стала видеться с родителями как можно реже. И никогда не доверяю им Шарлотту. Моя мать потеряла любимого сына, я понимаю, что у нее ничего не осталось, жизнь стала пустой, и все равно ее ненавижу. Шарлотта думает, что я была единственным ребенком в семье. Я слишком опекаю дочку, но от одной только мысли о том, что с ней может что-то случиться, на меня такой ужас нападает… Когда я узнала, что Помм повезла ее куда-то на велосипеде, я чуть девчонку не убила. А следующей ночью, уже в отеле, мне приснился кошмарный сон. Как будто я веду грузовик и вдруг вижу, что прямо ко мне под колеса на красном велосипеде мчится Танги, но даже не пытаюсь свернуть в сторону. Танги хохочет и падает вместе с велосипедом, красным, как кровь. И тут из сада выбегают моя мать и Шарлотта, Шарлотта кидается к телу моего братишки, а мать кричит ей вслед: «Ты убила моего сына, я запретила тебе давать ему велик, ты заслужила смерть!» – догоняет мою девочку и душит ее. Мстит. А я сижу в кабине грузовика, вцепившись в баранку, и не могу пошевелиться. Окаменела. Этот сон меня преследовал, пока мы не сели в морское такси. Я больше ни минуты не могла оставаться на острове.

– Вам нехорошо? Вы так побледнели. – Он протягивает мне начатую плитку шоколада: – Съешьте, вам полегчает. У вас гипогликемия.

Мой клошар цитирует Виктора Гюго и разбирается в медицине. Отламываю четыре дольки и съедаю, мне действительно становится легче. Бродяга встает, ему тоже лучше, он больше не шатается.

– Пойду, пожалуй. Спасибо вам.

На самом деле это я должна его благодарить. Он побыл со мной, я смогла ему исповедаться, потому что мы больше никогда не встретимся. На несколько минут он помог мне забыть о дамокловом мече, который висит над нашими головами, о моем вечном страхе, что Шарлотта не переживет возраста Танги. Ему было десять. Когда я познакомилась с Сирианом, я не скрыла от него, что мать предсказала моим детям ужасную судьбу, но он только посмеялся, он не верит в дурные предсказания.

– До свидания, собака, – говорит мой гость, погладив Опля по голове, он не злопамятный, этот человек. А мне надо будет сводить щенка к собачьему психологу.

– Меня зовут Альбена, – говорю ему, прежде чем запереть калитку.

– А меня Давид Андерсон, – отвечает он.

И растворяется в ночной тьме.