СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ
1
На рассвете, когда еще очень пусто, сыро и холодно, Семенов поднялся на гребень насыпи в том месте, где перекрещиваются, ныряя одна под другую, железные дороги.
Гребень насыпи, на котором как струны были натянуты рельсы, возвышался над туманной долиной. Слева висел утренний полумесяц с прозрачным, дырявым краем, а справа проступали алые тона зари. Ежедневно в этот час Семенов проходил по насыпи к станции и знал, что через несколько минут туман совсем истает и справа всплывет окраина города.
Розовая точка в размытом кружке тоннеля возникла минута в минуту — электричка первая, пятичасовая неслась навстречу.
Семенов привычно свернул на тропку у края насыпи и тут заметил бегущего человека.
Тот бежал не по тропе, а напрямик, по долине, легко перескакивая через низкие изгороди, пересекая огороды. Бежал он к насыпи. Именно к насыпи, к электричке, которую за кущами не мог видеть, но мог уже слышать. Светлая фигурка мчалась целеустремленно, и те, может быть, триста метров, что оставались до насыпи, не могли отнять у него более минуты. Как раз столько времени, как наверняка знал Семенов, требовалось и электричке, чтобы пути поезда и человека пересеклись. И точка их встречи получалась как раз метрах в трехстах и от Семенова, вон у того столба, у куста бузины.
Туман исчезал, появлялись детали. Семенов видел теперь, что бегущий в нижнем белье, что он босиком, а его плечо в крови.
Психиатрическая больница была тут рядом, вон за теми многоэтажками, и лет пять назад заявила о себе безголовым трупом на насыпи. Измятое тело с торчащим из ворота обугленным обрубком вместо головы так с тех пор и осталось в памяти. Сколько таких картинок у каждого в памяти? Пять? Шесть? За всю-то жизнь! Та, душная, наполненная стрекотом, жужжанием и блеском травы поляна твоего детства, те утренние занавески первого дня каникул с криком петуха и утренним тем счастьем, от которого перехватывает дыхание. Первая человеческая смерть на твоих глазах… И все, что происходило сейчас, было Семенову до мелочей понятно. Он четко видел лицо самоубийцы, — трагическую маску. И понятно было, что не успеют никак за бегущим те двое в белых халатах, что выскочили из машины, вставшей возле многоэтажек.
Все это Семенов осознавал уже на бегу. Для его сорока он бежал довольно резво, но явно не успевал к смертельной точке, где через полминуты должны были скреститься пути человека и машины. Красная морда электрички с пустыми окнами-глазами была уже хорошо видна. Семенов несколько раз для чего-то взмахнул на бегу рукой, зная, что машинист хорошо видит сейчас его, но не видит за кущами самоубийцу.
— Стой! — закричал Семенов. — Стой, дурак чокнутый!
На ходу Семенов стащил куртку и скинул ботинки.
2
Первого из них Лобов увидел еще у проходной. Необычно бледный, с ярко-черными усами малый. Правая рука в кармане. Малый пошел по другой стороне улицы, но потом пересек ее, ускорив шаг. Лобов стал часто (стараясь делать это естественно) оглядываться, поворачивать голову так, чтобы боковым зрением засекать темную фигуру с белым лицом шагах в двадцати позади.
В метро у турникета Лобову сказали:
— Вы что, гражданин?! Не видите, куда идете?!
Бледнолицый вроде бы исчез, но на перроне, за секунду до того как раскрылись двери вагонов, Лобов поймал на себе взгляд. Этот был в необычных квадратных очках. Лобов направился в угол вагона, втискиваясь в упругие щели меж животов и спин, цепляя пиджаком за пуговицы и сумки. В молчании, обрамленном грохотом тоннеля, он уверенно пробирался в угол, и ему привычно уступали, будто все понимали, что там, в углу, ему только и следует быть.
Поезд погрузился в сумерки станции. Возник и исчез шорох дверей и подошв.
— Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция «Павелецкая».
На следующей Лобов намеревался выскочить и по переходу уйти на Кольцо. Исподлобья, незаметно оглядывал соседей: прямо — пожилая. Смотрит на свое почерневшее изображение в стекле. Справа — спина с самодельной черной готикой — «Марлборо». Слева — стереотипный бородач и прижатая к нему Лобовым кудлатая девушка, отворачивающая лицо от выпуклой груди бородача. Появились две лысины. Растянутая по груди, промокшая рубашка, подбородок с каплей пота. Грохот сменил тон. За окнами, разлинованными проносящейся мимо арматурой тоннеля, посерело.
— Вы сходите! — Лобов проник между лысинами. Показался белокурый затылок с неожиданным черным локоном. Такой затылок (уродство такое, что ли?) Лобов уже где-то видел. Он тут же раздумал сходить, но его вынесло в двери. Надо было тут же вернуться в вагон (старый трюк), но там оставался затылок с черной метиной. Главное, в такой тесноте убить очень просто. Шило в сердце. И его труп останется стоять, глядя кукольными глазами, до следующей станции, когда убийца как раз выйдет, а тело, осев внутри сместившейся массы живых, под возмущенный шепот, в механических поисках пространства среди сумок и колен будет сползать, пока не свернется на полу, сопровождаемое брезгливо-вопросительными взглядами и жалостливыми окликами…
— Куда теперь? — спросил Лобов, и ему кто-то ответил, пока его беспомощный взор метался по плечам и спинам.
Он не ожидал, что окажется на противоположной платформе, где его тут же втиснули в обратный поезд.
Теперь слева висел комочек серебра в розовом ушке смеющейся блондинки, справа ездила по поручню кисть с длинными, как щупальца, пальцами — рука верзилы-африканца, из-за шерстяной головы которого еще одна рука, белая, спускалась к пиджаку с поперечной складкой. Такая складка возникает, если долго сидеть в тесной кабине, в автомобиле…
— Следующая станция «Каширская»…
…зачем же понадобилось долго сидеть в автомобиле, чтобы потом — на метро в час пик?
Лобов пятился.
— Смотрите, куда наступаете! — Голос «придушен» остались высокие ноты. Пиджак со складкой исчез.
Лобов вспомнил, что перегоном раньше рыжий свет плафонов смешался с черноватым светом из окон. Значит, почти стемнело. Он все-таки опять попал в угол. Соседка слева — кудлатая девушка, впереди — те лысины. Над ним повисли рукава, мигнул шафраном крупный камень в перстне.
— Цвет измены, — сказал Лобов.
Цвет измены ударил в окна, желтая полоса зазмеилась по плечам. По платформе засеменила вразрез с движением, по косой к вагону хромая девушка. Она испуганно и торжествующе улыбалась: я хрома, я хрома… — Яхрома!
Лобов повторил:
— Яхрома.
В Яхроме вчера все и случилось.
Повернулись к нему побледневшие личики Веруни и Светы, перекрестилась уборщица Инна.
— Весь отдел?! И мы покрываем?! — встал Вахрамчук. — И ты написал?! Вот мы с кем работаем! — Вахрамчук взлетел над своим столом. Ноздри раздулись, приподнялась верхняя губа, обнажив два крупных зуба.
— Ты один здесь честный?! Ты один?! А я?! А они вон?!
— Я написал, что я думаю, — сказал Лобов, ни на кого не глядя.
— Ты написал бред! Да! Но пока разберутся… господи! Ты выбрал момент! Ишь писака! Но я в долгу-то не останусь! Не боись!
Лобов боялся временами до такой степени, что появлялось ощущение, как он это называл, «потерянной реальности».
Хромая девушка на платформе была реальностью. И пиджак со складкой, и черный локон в клубке белокурых волос, и телефонные звонки с многозначительным молчанием в трубке.
Какой же сказочной, колоссальной оперативностью обладал Вахрамчук (или уже Яхрамчук?), чтобы успеть развернуть всю банду и кинуть ее в обратном направлении и даже успеть предварить появление Лобова на «Кантемировской», пустив по платформе хромую девушку — символ.
Девушка впереди не хромала. Она шла шагах в пяти. Вместо неустойчивого вагонного пола Лобов затопал по толстому бетону платформы. Хлестнули двери. Поезд, деловито пробормотав «следующая станция», провалился в туннель.
Оглянулся: ступени, турникет. Милиционер у стеклянных дверей. Одна нога короче? Усатое, бледное (опять!) лицо перечеркнула рама. Пространство вокруг то сокращалось, то растягивалось, тени кидались от идущих в стороны, но затеем дружно воткнулись в ступени, спрятались под ноги. Лобова вынесло на простор, в прохладу, в железнодорожную гарь, под насыпь, по которой вилась электричка с железным голосом внутри: «Станция «Царицыно».
Выход из метро очистился, и лестница стихла. В бетонном коробе вестибюля гулко шел кто-то один. Тень выскочила на лестницу. Поднимался последний, неровно идущий.
Лобов нерешительно поплелся вслед за толпой, быстро оторвавшейся от входа в метро. Часть ее пристала к автобусам, часть — двинулась вверх по переулку к Севанской. Он ускорял шаг. Кучка спешивших к Севанской таяла, теряя людей у входов во дворы. Обступили огни девятиэтажек, и показались из-за лип окна квартиры на седьмом этаже. В одном из окон его квартиры мелькнуло пламя. Это могло быть отражением. Створку мог качнуть ветер. Но это могло быть движением створки вслед за белеющей во мраке чужой рукой. Ветер и вправду взмахнул липами, прижал кусты вдоль переулка, желтые круги под фонарями отбежали к подъездам. Он был уверен теперь, что его ждут в подъезде. Но пересек двор и понял, что его ждут в квартире. Оглядел почтовые ящики и стену под ними. То, что он приметил утром, но не стал поднимать — было. Кусок толстой трубы сантиметров в сорок. Лобов поднял трубу и нажал кнопку лифта. Двери закрылись. В кабинке, где-то в центре ее мельтешил стеклянный голосок: «Следующая станция…»
— Седьмой этаж! — громко обманул голосок Лобов, но вышел на восьмом. Протопал по площадке, нарочно задел трубой за перила, стукнул ею в стену. Эта была имитация «для них». Тут он вроде бы «вошел в квартиру».
Заглянул вниз. Его дверь выглядывала из-за угла. Тихо сошел на свою площадку, стоя боком и не выпуская площадки из поля зрения, достал ключи. Дверной «глазок» щурился, за ним шевелились тени. Теперь Лобов не сомневался, что все это уже было: черная дверь с хитрым «глазком», шершавая труба в ладони, пение повисших на брелке ключей.
— Тогда я знаю и что будет. Там никого нет!
Ключ повернулся бесшумно. Он еще не решился нажать на дверь, но тут, ухнув, покатился вниз лифт. Лобов толкнул дверь. Свет проник в глубь прихожей, как прожекторный луч в мутную глубь колодца. В мути заколебалось зеркало с силуэтом Лобова, с красным огнем у входа в напряженно работающий лифт. Лобов шагнул в прихожую с поднятой трубой и закрыл дверь. Опустил кнопку замка.
— Ну?!
Темнота кипела пятнами. Из кухни долетали стоны — как и утром, капала вода из крана на край блюдца. За спиной лифт вздохнул и пошел обратно. Лобов включил свет, проследив за убегающими тенями. Лицо его в зеркале выцвело. Вместо лица к прежним плечам прилепился небрежно бледный овал с черными дырками. Овал шевелился, поспешно стараясь придать себе сходство с живым лицом, старательно симулировал. Лобов нарочно перестал улыбаться, но маска в зеркале еще только начинала растягивать резиновый рот. Лобов сел, соскользнув по двери, маска не успела за ним — задержалась в верху зеркала.
— Ты смотри, как могут! — сказал Лобов.
Садясь, он ударился затылком о дверную ручку и, кажется, стал яснее соображать: зеркало, лифт, стеклянный голосок внутри лифта… Теперь он твердо знал, что лифт раскроется только на седьмом этаже.
Человек, вышедший на седьмом (действительно на седьмом) этаже, не мог знать и не узнал, что в этот момент за обитой черным дерматином дверью, за которую две минуты назад проник Лобов, уже не было живой души.
Занавески вздрагивали от сквозняка, капала вода на блюдце, двигался, проваливался мрак. На месте белого овала в зеркале, так страшно минуту назад притворявшегося Лобовым, отражалась звездочка дверного «глазка». Но никого живого в квартире не было.
3
Их передовая, их окоп начинался с высокого крыльца, с оббитой двери, выдержавшей и удары кованых сапог и даже бомбардировку кирпичами. Далее шла прихожая с прошлогодним санбюллетенем и плакатом, пугающим лохматыми микробами на немытых овощах. Под каждым микробом кто-то шариковой ручкой подписал: «Туркевич», «Есаулов», «Деревянкина», а под пьяницей, хулиганившим в санбюллетене — «Быстроструева А. Ю.».
Из прихожей можно было попасть налево, в комнату, обставленную скользкими диванами (здесь ожидали тихие сумасшедшие или их родственники), направо — в большую комнату, на основное поле боя. Здесь опять были диваны, кресла, два стола; вдоль стены шли полки с картотекой. Отсюда — в следующую дверь, в предбанник, где раздевали больных, а их вещи, открывая дверцы фальшивой тумбочки, сбрасывали по желобу в подвал. Из предбанника попадали в ванную, потом мимо уборной можно было пройти в коридорчик, куда открывались двери двух кабинетов — спален для врача и сестры и дверь в столовую, где спала кастелянша.
В плане окоп был большой квартирой, хоть и без кухни, и с полем боя вместо гостиной. На этом поле почти каждые сутки всерьез воевали, иногда каблуками; здесь связывали и кричали, пели, плакали и ругались. Руганью, невероятными глупостями и философскими откровениями можно было исписать целые тома или — тонкую тетрадь, так как все всегда повторялось.
Эти крики и удары разбивались о смену, которая ежедневно в десять утра спускалась в окоп на двадцать пять часов и состояла из дежурного врача, дежурной сестры, кастелянши и двух санитаров. Один из санитаров мог становиться еще и водителем санитарной машины, или в окопе ночевал шофер — шестой в смене. Но шофер в боях участвовал редко. Вообще, водить машину умели все в окопе, а кроме того, все мужчины и почти все женщины знали по пять-шесть приемов сопровождения и удерживания, знали по пять-шесть новых анекдотов, накопленных за трое-четверо суток перерыва между сменами. Все приносили с собой бутерброды, чай и сахар, имели на вооружении чайник, репродуктор с музыкой, авторучки и «вязки» — широкие ремни из одеял.
С утра до шести вечера привозили десять — двадцать сравнительно спокойных помешанных; многие приходили сами. Каждого записывали в тетради, раздевали, дежурный врач осматривал его или ее в голом виде, отмечая в карте синяки, следы от уколов, рубцы и раны от попыток убить себя. Задавал несколько вопросов, делал запись, начиная ею длинную цепочку слов, которые затем днями или иногда годами станут сопровождать больного на его пути в мире сумасшедших. Иногда и днем приходилось кого-то удерживать «физически», но чаще главная работа начиналась после шести вечера до утра, почти без перерывов. Ночью «скорая» или милиция привозили чаще всего «буйных». Изредка — несколько сразу. Шел гром по окопу. Из-под катающихся по полу санитаров кастелянша выгребала шваброй осколки какой-нибудь подвернувшейся пепельницы, дежурный врач, если был мужчиной, тоже прыгал в схватку аки зверь лесной, а кончался гром тишиной и миром и безболезненно для больного, а для санитаров — синяками и царапинами. Больного уводили в машину, увозили в больничные корпуса. В перерывах между схватками окопное братство делилось едой и анекдотами. Санитары и кастелянша играли в карты. Сестра отвечала на звонки по телефону, чаще всего объясняя, что надо вызывать «скорую» или милицию, иногда звонили со «скорой», просили найти в картотеке данные на больного, которого в текущий решительный момент «брали» где-то на другом конце города. Звонили сумасшедшие, зверски ругаясь и наслаждаясь своей недосягаемостью. Иногда, если дежурный врач отказывался принять доставленного сердобольными родственниками пьяного, предлагая «вместо» вытрезвитель, родственники и их пьяница начинали ломать дверь, бить в нее ногами, кидаться в окна шапками и ботинками, и приходилось их уговаривать или выносить со двора, или вызывать «на себя» милицию.
Утром, серые от недосыпа, но облегченные свалившимся грузом, окопники стояли на крыльце среди розовых пятен от встающего солнца, слушали, как кричат вороны и совсем рядом начинает ворочаться просыпающийся город. И прощались небрежно до следующего дежурства.
Николай Максимович днем принял уже человек пятнадцать. «Окоп» работал с нормальной нагрузкой.
Привезли из аэропорта приисковика в белой горячке, настойчиво пояснявшего, что мыши и тараканы, ползающие по нему и по стенам, действительно «бывают», и снисходительно посмеивавшегося над близорукостью Николая Максимовича, который их даже у себя на столе никак не мог заметить.
— Во дурак-та! — хохотал приисковик. — Да вон-та, мыши-та! Во сидит-та! Совсем ты, врач, чокнутый-та!
Привезли неговорящую бабушку в теплом платье, из которого кастелянша долго выпарывала десяти- и двадцатипятирублевки, и стол покрыл сиреневый слой денег, которые все пришлось считать и записывать.
Привезли наркомана, очень просившего оставить ему с собой «маленькую сумочку», в ремень которой, как оказалось, он зашил кусок свинца «для проделывания дыр в головах».
Привезли ревнивца, просившего с жалкой улыбкой на часок отпустить домой.
— Я вернусь, — уверял ревнивец, — поговорю с Милой и приду.
— Поговорите вон по телефону, — ворчал Николай Максимович.
— Но мне хочется ее зарезать, — признался ревнивец, внезапно вскочил и помчался к двери, и маленький, лохматый, на щенка похожий санитар Игорь Владимирович отшвырнул «Смену» и повис у ревнивца на плечах.
Привезли девушку в плаще. Под плащом на ней оказались только черные чулки с бантами. Скинув плащ, она защелкала каблуками по полю боя, подбоченившись и куря воображаемую сигарету.
— Ничего! — восхитился Игорь Владимирович. — Вспоминается Гамбург, портовый квартал!
Игорь Владимирович раньше лет пять работал при тиграх и много раз ездил при них за границу. Кельн, Гамбург, Лима были для него, кажется, настолько же своими городами, как Подольск или Москва. Костлявый, угрюмый санитар Боря, по прозвищу Шекелет, дальше Перловки так пока и не ездил, хотя и владел красным «жигуленком» — своей первой и, наверное, последней любовью. Шекелет не оценил «гамбургской» походки красотки и увел ее мыться в ванную, благо раздевать ее не требовалось.
Уже отпили вечерний чай и прослушали прогноз погоды. За окнами загорались контуры лип от фар автобусов. Красный полумесяц высунулся из-за пылающих всеми окнами пятиэтажек, и стала, как всегда в этот последний час перед боевой ночью, делать прогнозы Нина Петровна — сменная сестра — полная невозмутимая блондинка:
— К рассвету, к солнышку, думаю, тридцать пять юнушев и девушков наберем. А вот с двенадцати до пяти ляжем спать, и пусть хоть лбы бьют о дверь — не откроем! Да? Николай Максимыч?
— Мы не встанем! — согласился Игорь Владимирович. — Я завтра, например, на даче вкалываю! Что после бессонной ночи?!
— Да-а! — шмыгнула курносым носиком Нина Петровна. — Насшибаешь фиников, юнуша! Тебе по ночам спать надо. Чего ты тогда из Гамбурга-то смылся? Из кварталов?
— Это сложная история, — опустил в журнал ресницы Игорь Владимирович, — кстати, знаете ли, я не жалею. Я учусь.
— Потом врач будешь, завотделением. Главным врачом.
— Игорек — главный врач! — засмеялся Боря-Шекелет. — Ты скажи лучше, где мне вот такие стеклоочистители достать?
— Опять со своим драндулетом?
— А я читал, — с трудом перешел на другую тему Боря, — такой американцы пистолет сделали, выстреливает семьсот пуль в минуту!
— Это, Боря, извините, какой-то понос, а не пистолет. Его вместо циркулярной пилы хорошо, дорого только.
— А вот если этот ключ, гранник, порохом набить.
— Вероятно, Николай Максимович, — Игорь Владимирович вскинул ресницы, — проституция частично формируется из наших больных? Например, из нимфоманок?
— Очень может быть, — раздраженно отозвался Николай Максимович, розоволицый и ослепительно седой от потолочного плафона, — нужно все-таки иметь значительную степень эмоциональной тупости, чтобы в настоящих социальных условиях заниматься этим профессионально. Вы на каком курсе?
— На третьем же! — удивился Игорь Владимирович, которому его успехи в институте представлялись общеизвестными.
— Вот дотянете до психиатрии и многое начнете иначе воспринимать. Знание патологии мозга позволяет понять множество социального.
— Конечно, — рассуждала в предбаннике Тоня, шлепая стопками белья, — если бы жрать нечего, а то — с жиру на панель. Индивидуалы!
— Погоди! — Нина Петровна прислушалась. — На крыльце топчутся. Деушка с бантиками?
— Привет, привет! — вошла Алла Ибрагимовна, дежурный врач по больничным корпусам. — А я уже в ночной обход! Как дела-то? Работаете? Вкалываете? Треплетесь? Много насшибали? — Алла Ибрагимовна вертелась, сверкала серьгами, казалось, во все стороны торчат острый носик, красные ногти, топорщится крахмальный халат.
— Игорек, я угадала, — сказала Нина Петровна.
— Чего угадала?! Чего, Игорек! А чего все такие?! Этот читает, этот молчит? Устали?! Бедные! Давайте за вас приму кого? А мне бы посоветоваться с вами, Николай Максимыч!
— Выйти, что ли? — спросила Нина Петровна. — Небось большой секрет?
— От тебя, Нин?! Ты что?!
— Едва ли я вам чего насоветую.
Алла Ибрагимовна заглянула в записную книжку:
— Вот у вас два дня назад поступил такой Макаров! Есть?
— Есть. Он у Аронсона.
— Ну?! А вы вообще-то знаете, что он редчайший специалист?!
— Алмазы стругает, — сказал Игорь Владимирович.
— Ну?! Почти! Он продавец в магазине «Сантехника»! Ну?! Дошло?!
— Вы хотите установить на даче чешский унитаз?
— Ну?! Только не чешский, Игорек! Финский! Сам сиди на чешском! И «тюльпан»! И ванну, как у людей! Вы знаете, какая ванна у одной очень-очень известной певицы?! Сказать у кого?! Да вы чокнетесь! Я у нее была! Ну, она меня пригласила через одного писателя. У нее ванна в форме цветка!
— Бывает, — кивнул Игорь Владимирович, — у одной профессорши унитаз золотой. Я на нем сидел. Через одного с писателем.
— Ну?! Это же вещь! Приятно сесть! А ванна из небьющегося стекла. Лежишь и все видишь!
— Чего же видишь-то? — подняла голову Нина Петровна.
— Ну, кому есть, что показать! Представляете, Николай Максимыч: прозрачная ванна с французской водой, зеленая раковина, черный кафель! И живое тело!
— В чулках, — сказал Игорь Владимирович.
— Ну?! Все — фирма! В зале досточками обшито, камин с медным набором, одна певица подарила, люстра бронзовая, а на камине — череп!
— Чей? — оживился Боря.
— Человека!
— Все! Как в Гамбурге, — вздохнула Нина Петровна.
— А спальня! Кружева! Пух! Воздух! Я вас всех приглашаю! Все поехали на мою дачу! Поехали!
— Везут, — кивнул на окна Боря.
Урчал мотор под окнами. Хлопнула дверца.
— Как же мне этого Макарова к себе в отделение?! А?!
В прихожую ввалились. Затопали. В кабинет вошли трое: знакомый врач «скорой» — бородач; элегантный, в золотых очках санитар и широкоплечий, высокий, с напряженным взглядом. Больной был Николаю Максимовичу незнаком. Глаза дикие, но еще чистые. И молод и мимика не вычурная. Значит, «первичный»: заболел впервые в жизни. Все остро, все страшно…
Алла Ибрагимовна перехватила у бородача направление:
— Ну?! Да это же мне! Мне!
— Садитесь, юнуша, — Нина Петровна приняла бумаги.
Широкоплечий одет опрятно. Ненавидит, боится, ждет момента.
— Мне! Мне!
— Вам, вам, — Нина Петровна переписывала адрес из направления на обложку истории болезни, — юнуша ваш по району. Можете прямо с собой взять. Завернем. Николай Максимыч, тут прямое отношение к унитазам. Смотрите, где работает.
— Нин, получи, — бородач черкал пером, — мы его взяли из милиции. Проба пятьсот восемьдесят третья…
— Раздевайте же! Ко мне! Борьк, раздевай его! Ему повезло! К такой бабе идет!
4
Лобов любил вещи: чистил серебро окисью хрома, и оно начинало отражать нашу действительность идеально, смазывал облепиховым кремом кожу итальянских туфель, словно ухаживая за живым телом. Полировал сервант и зеркало, привычно подбирал соринки с пола и пылесосил диван и кресла через день. Расхаживал ежевечерне по балкону, протирая тряпкой перила и капая грязной водой на соседей.
Руки все оттопыривал, ходил сильно раскачиваясь. Лицо свое не любил. Римский, твердый и узкий нос еще как-то уважал; тонкогубый, маленький, как у кошки рот всегда старался прикрыть рукой, и говорить с ним было трудно — слова застревали в ладони. Был блондином, носил пробор — розовая полоска кожи сияла сквозь льняные волосы. Говорить с ним было трудно еще и потому, что своего мнения он держался раз и навсегда. Говорил с ним чаще других Митя — улыбчивый, миловидный юноша лет тридцати — единственный приятель. Двое других приятелей давно женились.
Мите Лобов и высказывал свои решительные мысли. Выяснялось, что Лобов представляет себе большую часть людей в виде персонажей Босха. Меньшая же их часть вызывала некоторые надежды, но часто разочаровывала. Из-за этого Лобов не женился.
— Ну чего она, — говорил он Мите, — придет. Кричать будет. Сорить.
— Чего тебя из «Вымпела»-то выперли? Опять не ужился?
— Жулики! Я им показал и доказал! — Лобов заметил крошку, упавшую с Митиного бутерброда, и отнес ее в помойное ведро.
— Так чего же ты хочешь? Люди есть люди.
— Честно надо! Вот теперь, в эти времена, всех — на чистую воду!
— По-моему, педантизм свидетельствует об умственной недостаточности. Попытка компенсации. Тебя опять выпрут. Что? Тоже воруют?
— Приму меры!
— Уж ты примешь! Люди есть люди. Гибкости в тебе нет. Адаптации.
За полминуты до того как раскрылись двери лифта на седьмом этаже, Лобов собирался поджечь свою чистую квартирку вместе с плавающей в зеркале маской, но не успел, а быстро прошел на балкон, в просторную, ветреную ночь, увешанную гирляндами огней, заткнул трубу за пояс и влез на балконные перила.
Однажды он уже перелезал так, забыв ключ, со смежного балкона, чтобы не ломать замок в двери.
Он не знал, дома ли соседи, открыта ли их балконная дверь, но не мог остаться у себя, как не смог прошлой ночью.
Лобов раздавил цветы в ящиках (их стебли полопались под подошвой), двор с пятаками света под фонарями мелькнул в бездне. В гостиной соседей — темно. Дверь — приоткрыта. Слева блестели стекла книжного шкафа, справа — кривое отражение окон на какой-то выпуклой поверхности. Лобов прошел по ковру и заглянул за угол. Светились щели вокруг двери, шумела вода в ванной. Его, конечно, могли ждать и здесь, но, скорее, ждали бы уже на балконе. Он шагнул в прихожую, слабо задев локтем что-то и ощутив тихое движение за спиной. Сжался, зажмурился, присел. Через секунду с плеском рассыпалось, разлетелось, и осколки мягко задели его по спине. Обжег красный свет торшера.
— Здравствуйте, — сказал Лобов, — я заплачу.
— Вы… как тут?!
— Через балкон. Достали они меня. Я пойду на лестницу.
Из-за приоткрытой двери, из ванной смотрела мокрая голова.
— Вот тут рублей двадцать. Остальное потом.
По полу все растекались, покачиваясь, выпуклые осколки.
— Он опять забыл ключ? — спросила голова из ванной.
— Нет. Я пойду? Заприте балконную дверь. Они перепутают и убьют.
— Кто?!
Лобов прошел в прихожую, зашарил по двери.
— Погоди! Куда?!
Лобов вытянул из-за ремня обрезок трубы.
— Ты что?!
Заревели дети в спальне.
— Коля! Не лезь! Отойди от него! Коля! — голая соседка приплясывала.
Лобов наконец открыл дверь и стал спускаться по лестнице — так будет безопаснее, чем в лифте, он увидит их загодя. Крики соседей перестали быть слышными где-то на четвертом этаже. По площадке третьего прошла женщина к мусоропроводу.
Это был незнакомый подъезд, но выкрашенный такой же «салатово-зеленой», и все двери — в черном дерматине.
За ним никто не бежал. Подъездная дверь была приоткрыта, и черная щель держала в себе горящее окно, звезду и красный полумесяц над крышей. Он уловил девичий смех у двери и решил, что здесь его не тронут. Сунул трубу под пиджак.
Плавали пятна под жгучими точками фонарей. К метро спешили женщины, наверное, с вечерней смены. Лобов приблизился. Крайняя на него посматривала. Переулок, жестко освещенный люминесцентными трубками, кончался входом в метро, и перед входом суетились бесплотные, просвечивающие фигурки, а их тени на стенах оставались и тогда, когда исчезали они сами.
— А чего он у тебя так пыхтит-то? — спрашивали у женщины товарки.
— Видать, переживает.
— А ты тоже до «Павелецкой»? — спросила она.
— Я? Я бы поехал к тебе, — сказал Лобов.
Хохот:
— Ну, Иветка! Ну, подцепила!
— Да я бы ничего, — сказала Иветка, — да у меня дома муж с дитем.
На ступеньках женщины снова стали смеяться:
— А твой-то! С бутыльбродом, глянь! При козырях!
Их лица повисли на стеклах дверей, потом их отнесло в сторону, остались только улыбки. Вокруг цокали каблуки, отделилась знакомая «хромая нота». Хромом блеснул турникет.
— Пятак-то! Ты что? Температура?
— Иветк! Он бухой!
— Нет-нет, — помотал головой Лобов, — я устал. Не бросайте меня.
— Ты хоть домой? — она касалась его грудью и всматривалась.
— Я? Вы же… они же выгнали меня.
— Иветк!
— Тебе надо выспаться. От него не пахнет, девки! Тебя бы чайком с малиной и спать на мягкое.
Перед Лобовым опять раскрылись двери, и отраженные в них лица ушли, как тараканы в щели. Пол снова стал жидким и тряским.
— Сажай! Чего ты с ним связалась?!
— Тебя, может, отвезти, куда? Ну?!
— Я здесь ехал… два раза. Вы уходите все!
— Ну? Мы же выйдем на следующей. Доедешь хоть?
— Следующая станция «Павелецкая»…
— Иветк!
— Уходите! Я еду до конца! — твердо сказал Лобов. — Я доеду!
— Да доедет! Пашка-то! — Это был другой голос. Квадратное лицо с голубыми глазками. Глазки проваливались внутрь глазниц и оттуда глядели злобно, как пауки из колодцев. Хромовая куртка.
— Вы его знаете?
— А как же! Пашка! Правда, Пашк? Загудел?
— Вы довезете его? Мне выходить. Я пойду?
— Иди, иди!
— Идите, — сказал Лобов, — я все сделаю сам. А вам опасно здесь.
Он в последний раз увидел ее лицо. Тревожный взгляд остался внутри вагона.
— Ты где приложился-то? Может, зайдем?
— Некуда.
— Тогда подвинься! — его сильно толкнули, и он ударился виском о стойку.
— Вы чего же делаете?! Хулиганы!
— Цыц, бабулька!
— Нет, — сказал Лобов, — это не хулиганы. Это мелкая провокация.
— Что сказал, вонючка?! — квадратное лицо приблизилось, и пауки всплыли и засверкали. — Нет чтобы бутылку поставить! Пятерик же должен, сука!
Второй (курчавый) присел перед Лобовым:
— Посмотри-ка у него за пазухой! Сиди!
— Хулиганы!
— Это провокация, я сейчас… — Лобов откинулся на спинку сиденья и достал трубу.
— Эй! Ты что?!
Лобов ударил трубой по паукам. Два раза. Квадратное лицо исчезло, курчавый полз к двери.
— Так их! Всем бы такие трубочки дать!
— Я никогда не бил человека, — сказал Лобов старухе, — но это не люди.
— Правильно!
Открылась мраморная пасть за распавшимися дверями, и те оба выпали из вагона.
Вагон пустел. Побежали уже почти пустые платформы. Происходившее уже было и повторялось.
— Следующая станция «Маяковская»!
Он сел в середине вагона.
— Следующая станция «Маяковская»!
Он сел в середине вагона.
— Следующая станция «Маяковская»…
Тот пиджак с поперечной складкой и та голова с черным локоном. Оба встали у двери. Их лица с провалами вместо глаз видны были в стекле. Они наблюдали не оборачиваясь.
Следующая станция «Речной вокзал».
Дальше, кажется, поезд не шел.
Здесь. Лобов встал, поднял трубу и пошел к ним. Он задел трубой поручень, и лязг покатился по вагону. «Пиджака» это спасло. Он выпрыгнул в раскрывшиеся двери, а «клок» проскочил под локтем у Лобова и побежал вдоль вагона, закрывая голову руками. Теперь «пиджак» был уже далеко на платформе. Мимо бледной, стоящей навытяжку дежурной Лобов прошел к следующему вагону, но он был пуст. Лобова взяли за локти, завернули руки, больно выдернули из ладони трубу.
— А я? Я при чем?!
— Я его не знаю! Я ехал!
— Гражданин! У вас есть с собой документы?
Лобов достал паспорт.
«Пиджак» и «клок» следили за его руками издали. Голова у «клока» уже вся стала темно-каштановая.
Стулья, стол, плакат.
Но это была не комната милиции.
— Можете убивать! — крикнул Лобов. — Я понял!
— Порядок, — кивнул милиционер, — мы тоже поняли. Сиди спокойно!
5
Лобов сел у стола. Розоволицый, седой человек привычным движением задрал ему рукав, замкнул на его руке манжетку тонометра, вставил себе в уши блестящие крючки слуховых трубок.
— Волнуетесь? — спросил он. — Что-то давление подскочило.
Лобов молчал. Это был «специалист», надевший белый халат и научившийся измерять давление. Люди, топавшие и смеявшиеся у Лобова за спиной, имитировали медицинский персонал. Шумела вода в ванной.
— Ну? Чего вы боитесь?
— А вы не знаете? — усмехнулся Лобов.
— Юнуши! — кивнула на него Нина Петровна. — Ведите вдвоем. Плохой.
— Откуда и что я могу знать? — розовый доктор вертел листок бумаги. — Вот тут пишут, что вы от кого-то убегали, влезли к соседям.
— И это уже известно?
— Соседи звонили в милицию. А когда насчет вас стали из метро выяснять, то уж и это узнали. От кого же вы прячетесь?
— Бросьте валять дурака! Вы такой же доктор, как я архиерей!
— Ты не похож на архиерея, Азазелло! — процитировал Булгакова Игорь Владимирович.
— Это я читал, читал, представьте! — обернулся к нему Лобов.
Боря, оценивший богатырские плечи Лобова, стоял у него за спиной.
— Я все понимаю! Так ясно я не понимал никогда!
— То есть все инсценировано? — спросил Николай Максимович. — Приемпокой? Мы, грешные? Переодеты? Вы все-таки расскажите тогда о своей высочайшей миссии. Что же надо натворить, чтобы поднять такие силы?
— То, что я натворил… вы знаете. Я натравил на себя кучку жуликов!
— Когда они стали вас преследовать?
— Мне надоело! Я устал! Делайте, что хотите! Следующая станция!
Николай Максимович между тем исписал уже пол-листа и отодвинул бумажки:
— Слушайте меня! Бывает. Бывает в особой ситуации, вот как у вас, судя по всему, бывает этакая парадоксальная реакция: все принимает особый смысл, значение, все кажется подстроенным, инсценированным, поддельным. Вся голова забита тревогой и страхом. Я не сомневаюсь, — тут Николай Максимович врал во спасение, — что ваши страхи имели какую-то почву. Но затем тревога оглушила вас, и то, что происходит с вами сейчас, — болезнь! Психическое заболевание…
Боря сел на диван, Игорь Владимирович развернул «Смену». Обычно Николай Максимович так долго не беседовал с больными.
В прихожей затопали.
Совсем другой, хотя тоже бородатый врач и санитары ввели женщину в рваном халате. У санитара халат тоже был разорван.
— Ты бушь за халат платить? — смеялся санитар.
— Девушка! Вы, правда, не хочите ему за халат платить? — равнодушно удивлялась Нина Петровна. — Какая девушка хулиганка, она листала бумажки, писала быстро и крупно, — какая девушка хулиганка…
Женщина громко дышала и озиралась.
— Тюрьма! — крикнула она. — Сейчас убьют!
— Вот, пожалуйста, тот же синдром, — кивнул на нее Николай Максимович, — для нее ведь это тоже не больница.
— Это больная, — сказал Лобов.
— Представьте, что то же самое она думает о вас. Да ладно! Бог с вами. Думайте, что хотите. В таком состоянии вас никто не сможет убедить. Проходите в ванную.
Николай Максимович, словно и вправду утратив всякий интерес к Лобову, смотрел теперь на женщину.
Лобов ладонью прикрыл маленький рот, смотрел прищурившись.
— Что-то еще хотите спросить?
— Да. Разве не имеет значения, что я… одинокий человек?
— Одинокий? Имеет! Определенные особенности личности имеют значение. Такая личность и ушибается чаще. Я имею в виду малую способность к адаптации. Социальной, естественно… давайте сюда ее!
— Погодите! Откуда вы знаете, что я за личность? Вы знаете, например, что я люблю дождливую погоду? Люблю, когда моросит и никого нет на улицах, а люди прикрыты зонтиками, капюшонами…
— Лирическое отступление? — спросил Игорь Владимирович.
Николай Максимович погрозил ему пальцем и ответил:
— Вы одинокий человек, правильно. И считаете себя некрасивым, вон вы прикрываете рот. Вы любите быть неузнанным, погруженным в дождь, в этот ваш капюшон. Вообще предпочли бы сидеть дома. У вас нет друзей.
— Верно, — кивнул Лобов, — я начинаю чуть-чуть верить, что вы похожи на врача. Во всяком случае, очень умелая имитация.
— Только похож? И на том спасибо.
— Не знаю! Очень трудно последовательно думать и все время очень страшно!
— Они, эти жулики с вашей работы, они не пытались воздействовать на ваш мозг? Телепатически? Искусственными голосами?
— Угадали опять. Что-то было. В лифте.
— С вами ясно. Переставайте верить в эту чепуху! Идите мыться, я назначу успокаивающее. Выспитесь. Утром все станет проще.
Женщина уже стояла над Лобовым озираясь и вскрикивая…
— Верю… почти. Спасибо! Жалею, что вам было некогда еще говорить со мной.
Его провели в предбанник. Он сел на кушетку и стал стаскивать с себя пропотевшие тряпки. Тоня записывала вещи в квитанцию.
Дверь в кабинет чуть приоткрылась (случайно), и Лобов увидел в щель, что Николай Максимович говорит что-то сумасшедшей женщине, кивает белой головой, доставая из ушей крючки слуховой трубки. Врач не мог сейчас знать, что Лобов наблюдает за ним — дверь могла и не приоткрыться. Это что-то значило. Это было важно. Только сев в ванну, под теплую струю, Лобов понял: если он продолжал прием, не зная, что Лобов наблюдает за ним, значит, он в самом деле врач. Настоящий. И прием настоящий. И больница. Он вылез из ванны. Боря подал ему белье.
— Чего смеешься? Отмок?
— Да я сумасшедший! Ей-богу! А? Вот, в больницу попал!
— Давай быстрей! Вон гудят — еще везут.
— Много нас, сумасшедших?
— Хватает! А у тебя, гляжу, появляется критика. От ванны, не иначе!
— Появляется! — засмеялся Лобов.
Он натягивал прилипающие к сырым ногам кальсоны:
— Действительность страшней, может, снов и сумасшествия!
Ну? Вот и поехали в отделение. А то вас много. Действительно!
Нина Петровна сняла трубку:
— Приемпокой. Да. Поступил. В девятом отделении. А кто спрашивает? Хорошо, я передаю трубку дежурному врачу.
Николай Максимович вопросительно взглянул на Нину Петровну и взял трубку. Правой рукой он давил на грушу, накачивая воздух в манжету на руке очередного привезенного — старика в шляпе и при галстуке, но в подштанниках и одном ботинке.
— Да? Никаких таких сведений мы по телефону не даем. А вы ему кто? Ага. Посещения по понедельникам и субботам. — Он положил трубку и посмотрел на дверь, за которой недавно исчез Лобов.
— Очень интересно. Звонил брат этого Лобова, но у него, насколько известно, нет братьев. Вообще, как я понял, у него родственников нет.
— Это был брат по разуму, — сострил Игорь Владимирович.
— Да нет, — Николай Максимович махнул в сторону предбанника, и старика повели мыться, — это был… унитазный работник? Кто-нибудь из «левых» сантехников? А что? Может быть. Что-то он в силу своей гиперсоциальности, этот Лобов, заметил. Он там не без греха. Вполне может быть, что они и звонили ему и угрожали.
— Вы хотите сказать, что это был больной генетический, — задумался Игорь Владимирович, — но это не реактивный психоз? На ситуацию?
— Конечно, генетический! По структуре! Но я уже давно заметил, что какой угодно психоз, если еще не потерян контакт, частично можно коррегировать словом. Для этого не обязательно «входить в бред». Вы потом будете проходить это. Есть и такая методика. Я считаю, что обычное доброе слово даже в таких случаях играет роль. Мы же люди. Ждем доброты.
6
Лобов поднялся впереди санитара по казенной лестнице, по грубым ступеням мимо стеклянных закрашенных дверей с выскобленными в краске окошками-«глазками», мимо огнетушителей на площадках, на головах которых черные ручки были похожи на уснувших ласточек.
Трудно, даже, пожалуй, невозможно, взять да в обыкновенном здании наставить по большим комнатам койки, уложить на них несколько десятков храпящих, но только притворяющихся спящими мужиков, пустить по коридору голого, улыбающегося гражданина… вернее, все это возможно, но… только ради того, чтобы некий Лобов позволил себя тихо убить? Такое придет же в башку!
Лобов шлепал теперь по пахнущему сырым деревом, промытому коридору. Он недаром подсмотрел в приемпокое в приоткрывшуюся дверь, что и без него, и не зная, что он подсматривает, говорит с какой-то сумасшедшей розовый, седой доктор, меряет ей тоже давление… добрые глаза у этого седого. Но опасность не ушла. Теперь Лобов думал, что сильно обалдел от страха, от тревоги и много лишнего приплел… но основания для страха конечно же были. Здесь, в больнице, его не найдут, не достанут. Пока, по крайней мере на сегодняшнюю ночь, он от них спрятан.
Лобов стер подошвы, саднило в паху, болели пятки. Вспомнил ту женщину в метро. И ее совет лечь на мягкое…
Шустрая дамочка появилась в коридоре. Вся топорщилась, мигала ноготками, зубами, серьгами, черной, словно лаком покрытой, головкой:
— Ага! Этого привели!
— Тут три укола, строгий надзор, — медбрат встряхивал, раскрывая одной рукой историю болезни, другой — показывая на дверь в палату, — сюда!
— Потом! Потом! Потом! Давай его ко мне!
В маленьком кабинете, под зеленым абажуром сияла черная с серым отливом икра на бутербродах, распластались полированные, просвечивающие ломти красной рыбы, стояли зеленые банки с голландским пивом, красный чай в высоких стаканах.
— Садись-ка! Вон! Оголодал?! Выпей, закуси! Рыбка хороша!
Алла Ибрагимовна запрыгнула в кресло напротив. От нее скакали искры — от камней, перстней. Отразившись в полированном столике, она превратилась в пиковую даму. Красное, черное. Вся в огнях.
— Так вот ты где работаешь?! Ну?! Слушай меня! Так ты же мне нужен, как черт! Чего там у тебя? — она пробежала направление и запись седого доктора. — Да ты инженер! Это дело! Пей! Чего глядишь?!
— Я хочу спать. Я устал. Я целый день, даже больше, бегал.
— Все! Прибежал! Да ночь-то еще! До утра-то! А как же мы! врачи?! Так вот и бегаем до утра! Хужей тебя, что ли? Хлопай пивка! Ешь! Что там у тебя? Бегаешь от кого, что ли? Это что? Серьезно?
— Да.
— А что натворил? Налево небось пихал «тюльпанчики»-то?!
— Я?
— Ну?! А чего ж?
— Я? Они же воруют. Я не стал подписывать, во-первых. Вы не поняли.
— Ну?! Ну-да, ну-да, конечно! Они в новые дома вместо «тюльпанов» могут списанную технику? Так? А ты? А ты не можешь?
— Я?
— «Я», «я»! Ты что?! На них написал?! Ну, ты даешь! А сам-то? Дотащить не смог? Не загнал налево ни одного? На унитазах сидел и ничего? Заперло? Да ты врешь! Смеешься! Я же вижу! Ну?!
Лобов смотрел на нее поверх ядовито-зеленого абажура.
— И на них написал? Сам не смог, так на них написал? Да-а! Бывает!
Лобов смотрел на нее поверх абажура.
— А ведь, и правда, видать! Чего же ты теперь ждешь?!
— Следующей станции.
— Ты смотри! А ведь это неизлечимо! Вон ты из каких!
Она потемнела, погасла.
— Значит, договариваться с тобой… ну, смотри, коли так!
— А что?
— Да так. Вот придут за тобой обиженные-то, а я им двери открою… Да шучу, шучу! Никто не придет. Подлечим кое-как!
— Я не хочу больше с вами говорить!
— И банкой по балде сейчас врежешь? А чего? Ты можешь! Интеллигент! Мишка!
Вошел медбрат.
— В надзорную. Сделай, что Николай Максимыч там назначил. Ну, кладут! Черт-те кого! Не люди, обезьяны!
Лобов вышел впереди медбрата в коридор.
— Вон туда.
— Вы, — обернулся Лобов, — передайте этому врачу в приемпокое…
— Николаю Максимычу? Вроде он дежурит?
— Передайте ему от меня, что он подонок.
— Ну? А его чего-то все уважают. Такое я передавать не буду, а ты очухаешься, сам передумаешь… заходи. Есть будешь? Как хочешь.
В надзорной палате — человек десять. Все вроде спят. Открыта форточка. Дыхание, сопение. Вялый, синий свет от ночника.
— Вот на эту. Сразу не спи, сделаю укол.
Лобов сел на койку. В дверном проеме (без двери) дремал на стуле санитар. На его лысине и плечах лежали синие пятна от ночника. Лица больных казались ледяными, белье — сугробами, со спинок коек свисали сосульки.
По коридору из бесконечной пустыни приближались шаги. Пришел медбрат со шприцем:
— Ложись на живот.
Сугробы. Синий свет.
Это и был девятый круг ада. Бездна для предателей. Белая пустыня под черным небом. Толща льда и тьмы.
Может, он просто боялся влипнуть вместе с теми? Или был лучше?..
Из сугроба поднялась синяя рука. Хватала, искала, чиркнула по решетке кроватной спинки, как по струнам. И бессмысленный, жалкий аккорд улетел в пустыню. Застывали в снегах синие лица…
Честный как карикатура. Карикатура на девятый круг.
Вдали постучали в дверь. Или был звонок? Медбрат мелькнул в проеме. Бесшумно улетел по коридору. Значит, нашли. На краю пустыни повторяли его имя.
Он помнил — это третий этаж. Значит, до земли не больше десяти метров. Рядом пустые койки. Три простыни — пять метров. С пяти можно прыгнуть. Можно прыгнуть и без простыней, но есть риск остаться живым. Тогда они будут глумиться еще дольше. Он не позволит…
Лобов нашарил и потянул с соседней койки простыню. Санитар совсем уронил голову, пуская от лысины синий блик на косяк. Шаги медбрата замерли.
Лобов вытянул еще пододеяльник. Медбрат возник в дверном проеме. Лобов лежал на спине и смотрел на него прикрыв глаза.
Можно еще было попытаться повеситься, но он может громко захрипеть и разбудить. Спасут.
Лобов вытянул третью простыню. Для этого пришлось встать. Его качнуло, и пол просел. В очередной раз мелькнул в дверях медбрат.
Под одеялом Лобов связал пять простыней.
Теперь у него было около трех минут.
Он встал, прошел к окну, волоча за собой толстый хвост из простыней. Влез на подоконник. Колени мягко колотили по стеклу. Пропихнул «канат» в форточку, кое-как привязал конец за шпингалет. Сам полез в форточку. Протиснулся и повис в пространстве снаружи окна. Палата исчезла за отражениями фонарей.
Он соскользнул с подоконника и поехал по простыне до первого узла. Потом — до следующего. Проплыло окно второго этажа. Потом Лобов повис в невесомости, ударился подбородком о подоконник, и все его тело охватили шуршащие когти…
Он вывалился из куста сирени.
Из окон над его головой столбами ударил свет.
Левую руку Лобов поднять не смог, но ноги шли и даже бежали. Впереди были еще кусты сирени, ветки рвали сломанную руку. Лобов подвывал от боли, но перевалился через штакетник, прорвался сквозь яблони к высокому забору, обрезавшему свет фонарей. На забор он смог залезть только потому, что кто-то забыл у забора железную бочку. Сел на заборе.
За садом пробежала белая тень. Горели уже три ряда окон. Лобов свалился на сторону, повис на целой руке и шлепнулся на асфальт.
Пустая улица была перед ним. Фонари горели с левого края, по правому шли кусты и заборы. Справа было темно. Лобов перебежал туда и понесся вдоль забора. Топот босых ног сначала отскакивал от заборов и стен, но потом Лобов вырвался куда-то на простор, под небо, светлевшее слева, и эхо исчезло.
Сзади все было пустынно. Провал улицы со слабыми звездочками огней над горизонтом. Лобов свернул в парк. Или на кладбище. Он, кажется, остался совсем один среди сырых веток, среди стволов, вблизи черных и словно облитых стеклом, а в нескольких шагах — уже серых и размытых туманом.
Кое-где шевелились птицы, вдруг падал лист. Или свинцовая капля отрывалась, летела и бесшумно уходила в землю.
Спокойно светлело слева над парком.
Лобов еще бежал, но неспешно. Он не сразу заметил, что туман местами исчезает, образуя дыры, что и в тишину, укрывшую его, проникают звуки: свисток вдали, прерывистый стрекот мотора, злое жужжание. На прогалине Лобов оглянулся. Отсюда был виден двор последнего из многоэтажных зданий. Двор, освещенный неуместным среди тонких сумерек грязным светом фонаря. Во дворе стоял человек. Лобов сразу понял, что человек видит его на прогалине. Точки глаз светились из-под шляпы. И стали сползаться тени. Всюду — ослепительные взоры соглядатаев. В омутах меж корней, в сердцевинах прозрачных кустов, из-за надгробий и решеток. За кладбищем появился и стал нарастать ритмичный перестук. За спиной оборвалось жужжание. Мигнула крыша автомобиля.
— Вот они меня и в лесу нашли, — по-детски вздохнул Лобов.
Железнодорожная насыпь поднималась над туманом впереди, гребень ее светлел.
Лобов несся, перескакивая через изгороди к насыпи.
7
Семенов кинул в Лобова кусок щебенки и попал ему в окровавленное плечо.
Лобов обернулся. Он, наверное, боялся умирать и кричал, но за визгом тормозившей электрички не было слышно. Семенов был уже шагах в десяти и несся вытянув вперед руки, падая вперед. Краем глаза он видел красную и огромную, как ворота, морду налетающей электрички.
Лобов повернул к нему белое лицо, на секунду задержав последний прыжок, и Семенов швырнул ему под ноги куртку.
Лобов заплел ногами и встал на четвереньки головой в серые ножи колес. Семенов свалился на него, перекувырнулся через голову и сел. Самоубийца от толчка тоже кувырнулся вдоль рельсы и тоже сел. Сверху матерно ругались. Семенов из последних сил вцепился Лобову в рубашку и вместе с ним скатился по откосу.
По огородам прыгали двое в белых халатах.
— Зачем? — спросил Лобов. Высморкал кровь из носа и посмотрел на пальцы.
Семенов совсем задохнулся и только махал на него и крутил пальцем у своего виска.
— Почему ты бежал?! — крикнул Лобов.
Семенов не отвечал, ему все еще не хватало дыхания.
Электричка снова набирала скорость. Постукивали колеса. Занималось зарево. Халаты подбегавших санитаров отливали желто-розовым.
— Ты меня спасал, — кивал Лобов, — разве это нужно?
— Нужно, болван! — наконец выдохнул Семенов.
От вершин проступили тени. Стал теплым и розовым весь откос.
— Спасибо! — крикнул один из подбежавших, — спасибо!
— А ну! Вставай! — приказал Лобову второй.
— Пошли, бегун! Весь окровавился!
— А меня можно теперь в другое отделение? — спросил Лобов, оглядываясь на Семенова.
— Само собой, пойдешь в другое! А как же?!
— Я хочу к тому, что в приемпокое принимал.
— К Николаю Максимычу? Да за-ради бога!
Лобов пятился, уже взятый под руку, оглядывался, старался не сводить ошеломленных глаз с Семенова.
Из открытых окон улетающей электрички шелестел механический (записанный на пленку) голос:
— Следующая станция…
