1

Утихло башкирское волнение; на демидовских заводах снова закипела работа: дымили домны, стучали молоты. Демидов выплавлял сотни тысяч пудов знатного железа; поставлял в казну боевые припасы: пушки, ружья, ядра. Несказанно богатели Демидовы, входили в большую силу.

Настроил Демидов на волжских и камских берегах пристани и амбары для склада железа да на Москве завел торговые дворы.

Старел Никита Демидов, но ум и жадность крепли. Хитрил старик: никто толком не знал, сколько работного люда обретается на его заводах и откуда взялся этот народ. Ходили темные слухи, что среди него немало беглых и клейменых каторжников. Но кто это узнает: не так ли? Никто еще не подсчитал, сколько металла выплавлено Демидовым, сколько продано.

Жили Демидовы далеко, скупо и замкнуто. Вот и узнай тут!

Однако и до них дотянулись цепкие руки прибыльщиков. Постучалась к Демидовым беда.

Война со шведами продолжалась и требовала больших средств, а казна опустела. С недавней поры царь Петр Алексеевич учредил по всем краям и уездам «око государево» — прибыльщиков. Должны были они радеть о приумножении государственного достояния, тайно и явно разузнавать о кражах казны, утайках и злодеяниях казенных и вольных лиц, а равно не упускать прибыли от торговых и промышленных людей. Не было заводчикам печали, так прибавилось!

Демидов думал сердито: «У семи нянек дите без глазу».

И без прибыльщиков туго приходилось Демидову от крапивного семени да поборов. Горными делами ведал Рудный приказ, но на месте во все вмешивались воеводы. Каждый борзописец да приказный лез в глаза Демидову, докучал волокитством, ждал кормежки.

— Осподи, — сокрушался Никита. — Чистый разор! Как комарье и гнида, к телу льнут. Ох, ты!

Заводчики платили в казну немалые сборы и пошлины. По сговору с царем при отдаче Невьянского завода взялся Демидов сдавать в доход казны десятую часть чугуна и железа. Кроме этого, платили Демидовы таможенные пошлины, перекупные, весовые, мостовщину, причальные и отчальные, а ныне еще прибыльщики завелись, вынюхивают, чем оплошал заводчик, да норовят в денежную кису залезть.

— Ох, беда! — вздыхал с сокрушением Никита.

В злую осеннюю непогодь добирался он до Москвы. От студеных надоедливых ветров и беспрестанной мокроты ныли натруженные кости. Сидел Никита в телеге на ворохе соломы, укрыв ноги полстью. Крепко сжав челюсти, он утомленно глядел на проселок. Дорога шла ухабистая, заплыла грязью, колеса по ступицу уходили в топь; кони с трудом вытаскивали копыта из вязкой глины. Часто лопались постромки; ямщик нехотя слезал в грязь и, чертыхаясь, ладил ремни; от потных, усталых коней валил пар.

Не доезжая полсотни верст до Москвы, на околице одного сельца старое колесо застряло в колдобине, не выдержало и обломилось. Демидова легонько знобило, посинели губы; он, проклиная злую непогодь, слез с телеги.

Держась за изгородь, Никита старался обойти стороной непролазную грязь. Сельские избенки низко сгорбились; серыми и бесприютными казались они под осенними тучами. У кузницы лежала перевернутая и заляпанная грязью двуколка; кузнец и ямщик топтались по грязи, разглядывая сломанную ось.

Демидов вошел в ямскую избу. Направо, в огромной черной пасти печи, пылало яркое пламя; костлявая стряпуха с испитым лицом гремела ухватами. Прямо за широким столом сидели бородатые широкоплечие мужики, ели кашу. Над мисками дымился пар; в горнице пахло дегтем, капустой и острым потом. Мордастый меднобородый ямской староста, облапив жбан, пил из него кислый квас.

— Хлеб да соль! — поклонился Никита, огладил мокрую бороду и скинул шапку.

Черномазый румяный ямщик приветливо кивнул Демидову:

— Садись с нами, проезжий!

— Спасибо на том, — сдержанно отозвался Демидов. — Мне коняг надо.

Староста оставил жбан, крякнул, утер руками рыжую бороду.

— Надулся-таки! — сказал он. — Ты, милай, не стесняйся! Мы заезжие, купецкие товары везем.

— Где хозяин яма?

— На полатях отлеживается, старый! Кони ямские в разгоне, да и погодка-то.

Ямщики дружно работали деревянными ложками, чавкали. Делать нечего; Демидов сбросил дорожный кафтан, попросил стряпуху:

— Посуши, хозяюшка…

Он присел, пригляделся к народу. Ямщики были на подбор крепкие люди.

Стряпуха подала запеченную рыбу. У старосты от сытости сонно слипались глаза, но от рыбы не отступился. За ним потянулись ямщики; они брали ее руками, жирные пальцы обсасывали.

От печки шло тепло. Демидов подставил спину.

— Колесо стерял, вот какая грязища, — пожаловался он ямщикам.

Бородатый ямщик отложил ложку в сторону, разворошил бороду:

— Ох, борода-бородушка, тридцать рублев в год за тебя плачу в царскую казну.

— А ты сничтожь ее, — ухмыльнулся Демидов, — легче будет.

Ямщик угрюмо поглядел на черную бороду Никиты, рассердился:

— Я-то тридцать рублев плачу, а борода помене твоей. Где тут толк, братцы, все бороды в одной цене ходят. — Ямщик положил руку на стол и стал загибать пальцы: — Сам суди: рази все едино? Скажем, есть борода клином, а то лопатой, а вот борода козлиная, а то борода мочальная; все-то по тридцати рублев ходят. Я вот с тебя, купец-молодец, и все сто целковых сгреб бы…

Демидов прибеднился:

— Кабы я в купцы вышел, все бы два сот отвалил, а то приказчик, да самый маленький.

— По наряду как бы и приказчик, — крутнул головой ямщик, — а по роже купцу быть…

Никита не откликнулся: закинув за плечи руку, он почесал пригретую спину.

Староста утер рукавом жирные губы:

— А что я вам, братцы, расскажу, что наделал Александра Данилыч Меншиков с воронежскими купцами. Ох, и что было!..

Ямщики, дожевывая пищу, насторожили уши. Стряпуха развесила мокрый кафтан Демидова перед печью; от кафтана поднимался пар. Староста, выждав, пока возросло нетерпение, начал рассказ:

— Красное яичко ко Христову дню преподнес ловкий Александра Данилыч батюшке-царю Петру Ляксеичу. На святой неделе наехал на Воронеж царь, а Меншиков надумал: «Дай угожу, да отменно, его царской милости». Вот!

Ямщик перевел дух, помолчал; на него зыкнули:

— Не тяни, начал байку, досказывай!

— Вишь, братцы, созвал Александра Данилыч всех портных в Воронеже да наказал им сшить новое платье и все такое, даже рубашки, по иноземщине. Мы стояли тогда обозом: решили на святой-то хоть ден двое выстоять. Подошла страстная суббота, и вот перед самой заутреней кличет Меншиков всех именитых воронежских купцов да и говорит им: «А что, господа купцы, каково живете-поживаете да плутуете? Вот неправдами беду на себя и накликали. Примчался ко мне гонец с именным указом его царского величества от Петра Ляксеича, и наказ тот строг, и выбирайте сами, что вам выгодней да сподручнее…»

Староста потянулся к жбану с квасом; посудина была пуста.

— Хозяюшка, налей еще, — попросил староста.

Ямщики закричали:

— Не томи, остуда! Дале что?

Демидов погладил бороду; байка про Меншикова задела его за живое. «Молодец Ляксандра Данилыч, и что такое наделал с купцами?» — подумал он, но сдержался и не спросил.

Ямщик продолжал:

— «А наказ царев таков, чтобы немедля обрили бороды да оделись бы в новое платье, а кто не хочет — готовься в чужедальнюю сторонушку, в Сибирь, а вот на то и подводы готовы, да никто отсель не пойдет проститься с женками да с детками. Выбирайте, купчики-голубчики, любое: либо бороду долой да в новое платье, либо дорожка дальняя на Сибирь».

Купцы бухнулись в ноги Меншикову, поднялся плач да рыдание. «Батюшка ты наш, милостивец, — купцы хватали Ляксандру Данилыча за ноги и лобызали его ручки. — Заступись ты за нас, сирых, перед царем-государем. Легче нам головы стерять, нежели растлить на себе образ божий».

Меншиков ни в какую; видят купцы, не выходит дело, заплакали, да и говорят: «Веди нас в заточение, такая, видно, у нас судьбина, а бород терять не будем…» И тут подходит обоз…

— В Сибирь отправили купцов? — закричали ямщики.

Демидов наморщил лоб. Староста усмехнулся.

— Не отправили, баба попутала.

— Неужто Ляксандра Данилыч на купчиху какую польстился?

— Осподи, какие вы непутевые. Да не Ляксандра Данилыч, а купец помоложе, любя молодую женочку, смалодушествовал. «Буде воля божия», — сказал он, перекрестился и отдал свою браду на растление брадобрею.

Что тут делать? Купцы дрогнули, и один за другим обрили бороды. К заутрене обрядили их в новое платье. Тут царь Петр Ляксеич в церковь подоспел, глянул на купцов и диву дался: «Данилыч, что это за народ?» — «Да это, ваша светлость, царь-государь, купчишки наши, чтобы порадовать вас, рыло свое оскоблили». — «Ох и молодцы же! — обрадовался царь и пошел с купцами христосоваться…»

— Гей, лешие, чьи кони? — закричали вдруг со двора. — Убери, дай дорогу…

Ямщицкая байка нежданно оборвалась.

Ямской староста мигом выскочил в сени, но быстро вернулся, красный, перепуганный, выпучив глаза.

— Сбирайся, артель, живо! Сам фискал-прибыльщик, господин Нестеров, пожаловал… Эй, мил-человек, приказчик-доглядчик, — моргнул он Демидову, — коль бережешь кису, сматывай удочки!

Никиту встревожила весть, но он не шелохнулся:

— Пустое, я человек бедный.

Он опустил голову.

«Недобра встреча с прибыльщиком», — недовольно подумал Демидов. Подозревал он, что к его следу принюхивается крапивное семя.

Ямщики наспех опоясались, похватали шапки, скоро выбрались, из горницы. Изба опустела.

Дверь распахнулась; в горницу ворвался ветер с дождем. Вместе с непогодою в избу ввалился человек в суконном кафтане, в треуголке, с краев ее ручьем сбегала вода. Человек был мокр и зол.

— Ямской! — закричал он, скинув треуголку.

Стряпуха проворно подбирала со стола остатки пищи. Она смиренно подняла глаза на проезжего:

— Батюшка, хозяин ямской-то на полатях почивает.

Проезжий прошел вперед, сбросил кафтан; перед Демидовым предстал плотный угловатый дядька с бритым подбородком и рачьими глазами.

Не глядя на Демидова, гость крикнул хозяину:

— Эй, леший, будет дрыхнуть! Коней!

Полати заскрипели, с них свесилась плешивая голова ямского. Старик был сед, борода невелика и курчевата.

— Гляди, никак тут Микола-святитель за ямского. Слезай, угодник! — пошутил приезжий фискал.

Ямской на самом деле походил на иконописного чудотворца. Он, кряхтя, полез с полатей. Прибыльщик круто повернулся к Демидову, поглядел на него строго:

— Ты кто?

— Приказчик, проездом. — Никита скромно опустил глаза.

— Уж не демидовский ли?

— Нет, сосед демидовским, — отрекся от себя Демидов.

— Хозяйка, перекусить! А ты проворней, хрыч, слазь да коней — живо!

Ямской слез с полатей, засеменил босыми ногами.

— Да коньков, батюшка, всех поразогнали, до утра не будет…

Фискал насмешливо оглядел старика; ямской был дряхл.

— Неужто молодого не подыскали за ямского?

— Молодого на войну царь-батюшка позвал… А ты, баба, спроворь гостьку чего; небось, оголодал… А коньки в полуночь придут, отдохнут да и тебя повезут.

Речь ямского текла мерно; Демидов в бороде скрывал плутовскую улыбку. Прибыльщик подсел к столу:

— Отколь едешь?

Демидов поднял жгучие глаза:

— Во многих местах побывал.

— Может, конокрад?

Демидова подмывали озорство и дерзость, хотелось проучить назойливого фискала. Однако на спрос прибыльщика он откликнулся спокойно:

— Был квас, да осталась ноне квасина. Мы — деревенщина, живем в лесу, молимся колесу…

— Знать, краснобай?

— Куда мне! — откликнулся заводчик.

Хозяйка подала на стол горячие щи, прибыльщик принялся за них, в горнице начало темнеть, пузыри в окнах заволокло мглой. Демидов вышел из ямской. На дворе возились ямщики: примащивались на ночлег. У ворот понуро стояла лошадь, демидовский холоп проталкивал телегу во двор. Хозяин подошел к нему:

— Ты, мил-друг, никому не сказывай, что Демидов едет. Был, да весь вышел. Едет приказчик, а боле не знаю, не ведаю. Понял?

Ямщик кивнул головой:

— Аль нам не знать?

А сам подумал: «Задурил хозяин. Ладно, пусть потешится!»

— К утру колесо сыщи, да затемно тронемся, — сказал Демидов ямщику и вернулся в избу.

За столом прибыльщик, обжигаясь, ел кашу. Глаза его остановились на Демидове:

— Сказывал, что ты сосед демидовский; как живется купцу?

— Демидов-то богато живет; он — друг самому царю Петру Ляксеичу. — Никита сел на скамью против прибыльщика, облокотился и пожаловался: — Купцам-то что? Неплохо живется! Богатеют и не скучают.

Прибыльщик утер полотенцем усы; лицо было строгое. Пригрозил:

— Отошла коту масленая, давненько добирался до Демидова: укрывает, пес, беглых да металлы беспошлинно сбывает, а теперь вот в Тулу нагряну — пиши пропало. Я, брат, такой!

— Но-о! — покачал головой Никита. — Ишь ты! Выходит, и на Демидова власть есть. Это добро! — Заводчик поежился, ухмыльнулся в бороду. Ямской сидел в сторонке на скамье и поддакивал гостю:

— Так, так, батюшка…

Демидов снизил голос, моргнул прибыльщику:

— Только добро-то прибыльщики из-под самых рук упустили. Едешь ты, скажем, в Тулу, а из Тулы Демидовы все поубрали. Ежели хочешь, то скажу, где припрятал Демидов добро-то. Налетишь да накроешь. Во как!

Прибыльщик перестал есть, отодвинул миску с кашей:

— А ты не врешь?

— Зачем врать-то? Вот истин бог. — Никита положил уставной крест. — Я Демидовым первый ворог и скажу, где они таят беспошлинное железо. Слухай!..

— Погоди! — Прибыльщик поднялся из-за стола, подошел к ямскому. — Ты, Микола-угодничек, шасть на полати, пока мы тут обмозгуем. Ну-ну, лезь!

Ямской недовольно буркнул:

— То с полатей, то на полати. Нигде старому и покою нетути…

Однако старик полез на полати; крикнул оттуда:

— Кони утром придут, а поколь я сосну!

Прибыльщик насупился и, глядя в черные глаза Никиты, сказал:

— Глаз-то у тебя воровской. Не из цыган ли?

Демидов от гнева сжал зубы, но пересилил себя, сдержался.

— Я у матки не спрашивал, кто мой батя, — сердито отозвался он на вопрос прибыльщика. — А коли хочешь Демидову хвост прищемить, так вертай сейчас в другую сторону. На Москве-реке, ниже села Бронниц, на винокуренном заводе Данилки Евстафьева скрытно сложено демидовское железо! Удумал Демидов его тайно, беспошлинно сбыть!

— Ты тише, лешай! А еще что? — Прибыльщик схватил Демидова за руку. — Ты что горяч больно?

— Это со зла на Демидовых, — вздохнул Никита. Он отошел от прибыльщика и сел в темный угол. Огонь в печке погас; стряпуха сгребла угольки в загнеток. На дворе стихло; на полатях посвистывал носом уснувший ямской; в светце потрескивала лучина. Стряпуха поклонилась гостям:

— Вы бы на скамьях прилегли бы. У нас полати да скамьи, вот и все тут…

Никита подошел к развешанному кафтану, стащил его и кинул на скамью:

— Пожалуй, баба правду гуторит; не прилечь ли? Утро вечера мудренее. На зорьке, глядишь, кони будут…

Он вытянулся на скамье; прошла минута, в избе раздался богатырский храп. Баба ненавидяще поглядела в сторону Демидова:

— Ишь жадный какой, и щей не похлебал. Скаредничает!

Ворча, она проворно полезла к ямскому на полати.

Прибыльщик прилег в красном углу; радостные мысли отгоняли сон:

«Вот нанес господь дурака, все и рассказал. Теперь жди, Демидовы, гостя!»

За стеной ржали кони; баба на полатях о чем-то шепотом упрашивала ямского. Прибыльщик лежал с открытыми глазами и глядел, как в загнетке один за другим подергивались сизым пеплом раскаленные угли…

В осенней тьме все еще спало, когда Никита Демидов выбрался из сельца. Ямщик раздобыл дубовое колесо; ехали по стылой дороге медленно. Дождь перестал хлестать, дул пронзительный сиверко, слегка подмораживало. Над полями стояла мгла.

Демидов зорко вглядывался в нее и посмеивался в бороду. Знал он, что Прибыльщик не упустит случая показать свою ретивость, донесет обо всем сенату…

Все так и вышло, как ожидал Демидов. Через день он добрался до Москвы, немедленно снарядил доверенного человека в Тулу. Слал хозяин строгий наказ: наскоро развести беглых людей по заимкам и попрятать их от прибыльщиков, а металлы укрыть по амбарам под замки, чтобы чужой глаз не доглядел, сколько у Демидовых добра…

Прибыльщик Нестеров тоже не зевал; он выслал на Москву-реку доглядчика к селу Бронницы. Проныра приказный напал на демидовские струги; на них он высмотрел сибирское железо и, не мешкая, помчался к Нестерову.

Спустя два дня, третьего ноября, сенат получил от государственного фискала Нестерова челобитную, в ней он обвинял Демидова, что тот тайно сложил привезенное на стругах по Москве-реке сибирское железо на винокуренном заводе своего знакомца Данилы Евстафьева; завод тот стоит пониже села Бронницы, а железа сибирского припрятано двадцать тысяч пудов, и скрыто оно для беспошлинной продажи. Фискал просил сенат на то железо наложить арест, а Демидова допросить.

В сенате всполошились. Знали сенаторы, что Никита Демидов приласкан государем, состоит в большом доверии у царя, но, с другой стороны, думали сенаторы: если дознается Петр Алексеевич об утайке заворуйского дела, не сдобровать и сенаторам. Демидова призвали в сенат. За широким столом, крытым зеленым сукном, сидели важные и надутые сенаторы в пышных париках.

«Вырядились, как павлины», — с усмешкой подумал Никита.

Первоприсутствующий был проворен в движениях и остер на язык.

«Молод, а умница», — сразу определил Никита.

Демидов низко поклонился сенаторам и стал степенно выжидать. День стоял морозный, солнечный; золотой орел на петровском зерцале искрился от солнечных лучей. Председательствующий учтиво поглядел на Демидова, потом перевел взор на дородного обер-фискала, состоящего при сенате, и предложил:

— Прошу зачесть донесение на заводчика Демидова.

Обер-фискал откашлялся; сенаторы застыли, молчали; лица у них были отчужденны, строги. Заслушав донесение о железе, отысканном у Бронниц, председательствующий спросил Демидова:

— Извольте, сударь, поведать сенату, отколь это железо бралось и почему такая потайность в доставке его?

Сенаторы впились взорами в заводчика. Демидов переминался с ноги на ногу.

В палате в люстрах горели восковые свечи; лысый череп Никиты отсвечивал. Демидов насмешливо подумал: «Сейчас я им открою глаза, вот удивятся!» Он многозначительно помолчал, откашлялся:

— То правда, железо мое. Отлиты чугунные доски на моем Невьянском заводишке, а прятать и не думал.

Заводчик снова помолчал, поскреб лысину:

— А отлиты эти доски по приказу сибирского губернатора князя Гагарина и для него привезены, а не для продажи. А кроме этого места, в других местах железа не держу.

Никита уверенно посмотрел на сенаторов.

Председательствующий, улыбаясь, переглянулся с сенаторами:

— Как мыслят господа?

Обер-фискал поклонился и сказал:

— Я мыслю, потребно послать запрос господину сибирскому губернатору…

Первоприсутствующий склонил голову:

— И я так мыслю… А до той поры освободить Никиту Демидова от допросной докуки. Как мыслите вы, господа сенаторы?

Сенаторы поочередно, один за другим, негромко ответствовали, словно заученное:

— Мы такожды мыслим, как господин первоприсутствующий.

— Посему быть так…

Демидов откланялся — и был таков.

Отъезжая от сената, один из сенаторов неторопливо высказал свое мнение обер-фискалу:

— Мыслю я, что Демидов правым окажется. Прибыльщики обмишулились на том деле.

Обер-фискал поднял палец и сказал доверительно:

— Сего тульского купца на сивой кобыле не объедешь. Матерый волк! Умеет хоронить концы в воду…

 

2

Прошла затяжная непогодливая осень, ударили морозы, и выпал глубокий снег. Установилась зима.

По санному пути Акинфий Никитич по наказу бати съездил в Тулу. Два года он не был на родине. В последний раз, отъезжая, молодой заводчик взволновался. Краснея и смущаясь, жена сообщила ему по секрету:

— Чую, Акинфушка, понесла я под сердцем наше дите!

Демидов обрадовался, обнял жену:

— Неплохо будет, если сын народится! Будь милостива!

Спустя полгода после отъезда Акинфия на радость ему родился сын, которому при крещении дали имя Прокофий. Отец все время собирался повидать своего наследника, но только сейчас довелось.

В Туле произошло много перемен. Отцовский завод разросся вдоль Тулицы, дел стало больше, народу работного прибавилось. Всем заправляла Дунька. Она встретила мужа сдержанно. Обижалась:

— За делами и про сына забыл. Хорош отец! Полюбуйся, какой вытянулся!

Она толкала вперед тонкого капризного мальчугана. Жена стала суше и оттого казалась выше, поблекла, нос заострился, но силы ее не покидали. Ходила она в русских козловых сапогах на подковках, в синем сарафане.

Сынок Прокопка был хилый, болезненный, узколицый. Отца дичился и прятался от него по углам.

Акинфию, впрочем, было не до сына. Он был обеспокоен тульскими делами. Рядом с демидовским заводом поднимался государственный оружейный завод. Еще в 1705 году, когда Акинфий уже пребывал на Урале, царь Петр Алексеевич послал в Тулу деятельного дьяка Андрея Беляева, которому и велел подыскать место для построения оружейного двора с пятьюдесятью горнами для заварки стволов, с большими избами для отделки ружей и амбарами для хранения их. Государь очень хорошо понимал, что вопрос о вооружении войск — чрезвычайный и первой государственной важности. Нельзя было оставлять дело вооружения войск исключительно в частных руках.

Дьяк Беляев облюбовал место для постройки оружейного двора на берегу Упы, против церкви Вознесения. Место это принадлежало казенному кузнецу Никифору Орехову. Его самого переселили в мирской двор, а на участке начали стройку. Вскоре оружейный двор был возведен. К этому времени царь прислал особый наказ старосте тульских казенных кузнецов, где обстоятельно излагал их обязанности, вводя среди «казюков» военную дисциплину. Демидовым все это по нраву не пришлось.

Никита, приезжая в Тулу, всегда кручинился:

— Негде ныне на родном месте размахнуться! Одно утеснение пошло…

И все время он надеялся, что не выстоит государственный завод против частных. И действительно, в 1710 году неожиданно сгорел бывший мирской двор, находившийся рядом с оружейным заводом. Пострадал от пожара частично и завод; работа на нем остановилась и «казюки» опять стали работать по домам.

«Вот и сбылось!» — радовался Никита такому обороту дела.

Но сейчас, когда Акинфий прибыл на родину, он увидел: на реке Упе строится новый завод. Возводил его казенный кузнец, мастер ножевого и палашного дела, Марк Васильевич Красильников. По его указке реку Упу в центре города перехватили плотиной, и на правом берегу он начал ставить два оружейных завода: нижний и верхний.

Дознав обо всем этом, Акинфий сердился на жену:

— Что же ты молчала? Под самым носом такое городят, и ты не противишься!

Дунька спокойно взглянула на мужа:

— Всего не захапаешь! И зачем батюшке писать, расстраивать его? Да и возведет ли Марк завод, это еще видно будет. На ладан дышит, извелся палашник от болезни!

Акинфий не утерпел и сам отправился на место постройки. Замахнулся Красильников на большое, — оружейное дело знал он хорошо. Ставил завод деревянный, но все было к месту. Тут и главный дом, и молотовый амбар для битья железных досок на стволы, и помещения для машин, употребляемых на «обтирку» стволов. Намечал он и новую механическую мастерскую для сверления и отделки стволов.

Встретил Демидова мастер палашного дела приветливо. Показал ему стройку.

— Видишь, и для нас дело нашлось у царя! — поделился он своей радостью.

Акинфий был хмур, несловоохотен. Ему не нравилась повадка Красильникова до всего доискиваться самому.

— И чего ты надрываешься, будто для себя строишь? — угрюмо спросил он строителя. — Добро бы здоров был, а то последнее здоровьишко отдаешь!

— Не о себе забочусь, — спокойно ответил Марк. — Ну и что же из того, что здоровье слабое. Умру, так и после меня найдется умный человек и завершит начатое. У нас на Руси, слава богу, толковых да умных людей не занимать стать!

Возвратился Акинфий домой недовольный, раздосадованный.

— Хитрит этот палашник чего-то! Боюсь, прижмет наш заводишко! — пожаловался он жене.

— Наше от нас не уйдет! — не унывая, ответила Дунька. — Ты хорошенько к нашему хозяйству приглядись да присоветуй, что лучше!

Отцовский завод держался на брате Григории и на Дуньке; оба дружно работали за разумных приказчиков. Григорий возмужал, по-прежнему был неговорлив, но заводское дело полюбил, втянулся в него и во всем старался подражать отцу. Лицом он отдаленно походил на батю: та же черная смоляная борода пробивалась, те же жгучие глаза.

Второй брат, болезненный и злой Никита, вытянулся, как тычинка, узкий и длинный. Вместо работы он по-прежнему гонял по Кузнецкой слободе голубей, мучил собак и кошек.

Мать старела; под глазами куриными лапками легли легкие морщинки. За столом она подкладывала старшему сыну все лучшее, подолгу смотрела и вздыхала:

— Время-то как идет! Ишь каким мужиком вытянулся.

Акинфий раздался в плечах, отрастил густые жесткие усы; лицо брил. Мать неодобрительно качала головой:

— Как босой! Для чего оголил лик, данный господом? Нехорошо это! Небось и поганое зелье из рога пьешь?

— Зелье из рога не пью, — смотря в глаза матери, ответил сын, — а брадобрейство почитаю. Сам Петр Ляксеич, царь земли русской, в таком лике пребывает.

— Как-то он, батюшка наш, поживает ноне, на Туле с той поры так и не бывал. — Глаза матери поголубели, голос потеплел: вспомнила дорогую встречу.

В полутемном углу перед древними иконами по-прежнему мерцали лампады, оттого в горнице казалось уютнее. Мать пожаловалась Акинфию:

— Взял бы хоть Никитушку на Каменный Пояс; совсем от рук отбился. Каждый день посадские идут с докукой, всех слободских собак перевешал, да и девок забижать стал.

Акинфий выслушал мать, потянулся и по-хозяйски решил:

— Я и то думал взять. На речке Шайтанке ноне ставлю завод, так с батей и посадим его на том заводе. Хватит кошек за хвосты таскать…

Дунька сдерживалась в ласках, все допытывалась:

— Небось бабу завел там?

— Не до них, делов прорва, — отбивался Акинфий от подозрений жены.

Она верила и не верила. Расспрашивала про тульских кузнецов, которые отбыли на Каменный Пояс. Затаив дыхание, осторожно выпытывала про Сеньку:

— Богатырь тот, помнишь, что тебя на святой положил, нашкодил тут, батя на заводы увез. Знать, руду медведем ворочает?

— Сбег. Руку оттяпал и сбег.

— Ишь ты! — Лицо женки осталось спокойным, но сердце сжалось болью. — Пошто покалечился?

— Народ взбулгачил. Бунтовщиком оказался.

— Н-но-о! — На сердце Дуньки захолонуло; стало жалко Сеньку Сокола. — Ишь жиган какой!

Акинфий подумал, неприязнь к Соколу всколыхнула, сказал:

— Разбойник, по слухам, и бабу разбойницу подобрал. Жили да народ резали!

У женки перехватило дыхание, в крови заворошилось старое, заговорила ревность. А она-то в бессонные ночи думала, сколько перестрадала, слез выплакала — одной ей известно. Жалела и думала о нем, а он так-то берег любовь, другую бабу подобрал. Дунька сдвинула брови, глаза потемнели:

— Такому человеку мало руку оттяпать, надо башку с плеч!

— И оттяпали! — жаром дохнул Акинфий.

— Неужто? — По Дунькиной спине побежал неприятный холодок.

— И впрямь оттяпали. На Казани палач отрубил голову!

Мысли Акинфия были спокойны, за делами он не заметил, что женка после этого разговора два дня ходила угрюмая. В душе ее осталась неизбывная горечь. Акинфий подолгу задерживался в оружейных мастерских и в кузницах. В старой кузне он сбросил дорогой кафтан и проработал у наковальни целый день. Работал Акинфий по-прежнему ловко. Сивый кузнец, восхищаясь работой молодого хозяина, похвалил его:

— Не разучился еще тульскому рукомеслу. Знатно!

Ездил Акинфий и на лесные курени; сопровождала его верхом на коне женка. Ехали лесной засекой, мимо еловых чащоб да выворотней; муж всю дорогу поглядывал бирюком и отмалчивался. Каждый о своем думал: Акинфий — о рудах, женка — о прошлом. Выехали на порубки: дымились кучи, жигари жгли поленья на уголь.

На лесных куренях свято сохранялись строгие демидовские порядки. Работные по-прежнему жили в землянках, работали в лесу от темна до темна, одежонка была плоха; рваная сермяга да лапти. Угрюмые жигари работали молча; не слышал Акинфий песен. Кругом стоял оснеженный лес; по голубоватому снегу перепутались следы зайцев, лисух. На корявом суку кривой березы ворон чистил клюв; в лесной глухомани выстукивал дятел. На лесном перепутье стоял сосновый осьмиконечный крест. Акинфий почему-то внезапно вспомнил дьяка Утенкова и спросил женку:

— А как живет ноне дьяк, наш супостат, не досаждает заводишку?

— Помер, а семейство на поместье съехало…

— Жалко, хитрый дьяк был…

По сугробистой дороге в рваных сермягах шла ватага лесорубов; за поясами поблескивали топоры. Впереди артели ехал на черном коне демидовский приказчик.

Лесорубы свернули с дороги в глубокий снег — дали хозяевам дорогу; все молча сняли шапки.

— Куда? — крикнул Акинфий.

— На новые лесосеки, — отозвался приказчик.

Акинфий подумал: «Без маяты хозяйства не сладишь. А без этого нельзя!»

Заночевал хозяин в лесном курене; осталась и женка. В землянке жгли костер, дым уходил в дыру. В нее смотрело звездное небо. На огне грели варево; едкий дым слепил глаза.

В Туле перед Акинфием Никитичем ломали шапки, заискивали, но он заскучал в родном городке. Манил его к себе просторный Каменный Пояс, где суровые горы, леса и где все можно… На масленой неделе обрядились в дальнюю дорогу. Долгоносый и угреватый брат Никита поругался с Акинфием, не хотел ехать на Урал, но покорился. Молодые хозяева надели тяжелые волчьи шубы, уселись в глубокие сани, за ними на дороге растянулся обоз. На посадке из ворот выглядывали бабы и ребята; они тыкали в Никиту пальцем:

— Г-хи, кошатник уезжает! Помелом дорога!

Дунька стояла на крылечке; в небе плыли белые облака, подмораживало; она, одетая в сарафан, не боялась стужи; по отъезжающем муже женка не проронила ни слезинки. Сердце окаменело от тоски.

— Уезжаешь и опять на долгие годы не вспомнишь меня, — жаловалась она. — Глядишь, и молодость уйдет, а я и не жила…

Акинфий ворочался в мохнатой шубе, сопел. Мать, Демидиха, толкнула Дуньку:

— Раззява, хоть бы для прилику поревела: чать, не чужак, а родный муж уезжает…

Дунька руками закрыла лицо, но слез так и не выдавила.

Кони мчали быстро, родной дом уходил в снежные сугробы…

«Прощай, Тула, родной город!» — Акинфий крепче запахнулся в шубу. Глаза брата Никиты были сонны, тело сковывала дорожная лень…

 

3

Вся зима прошла для Никиты Демидова в тягостном ожидании отписки сибирского губернатора на требование сената. Все это время проживал Демидов в Москве и кручинился от безделья. К тому же тревожила мысль: «А вдруг князь Гагарин откажется от своего слова?»

В Туле за это время сын Григорий поприпрятал по лесным куреням беглых людей и навел порядок с железом. Когда кинулись туда прибыльщики, времечко было упущено: на демидовском заводе все находилось в благополучии.

«Не поживились лиходеи, — радовался Демидов. — Молод сын Григорий, да не глуп».

С Каменного Пояса в Москву приехал приказчик Мосолов с добрыми вестями. Заводы работали бесперебойно; отстроили Шайтанский завод; на правление этим заводом водворился сын Никита Никитич.

Одно худо: молодой хозяин был не в меру жестокосерд. Лютовал.

Приказчик не упустил случая пожаловаться Демидову:

— Крепость и строгость к работному люду потребны, но все это надо в пору. Зря народ калечить ни к чему!

Слушая жалобу на сына, Никита стиснул зубы:

— Погоди, доберусь! Так…

На Фоминой неделе пришла долгожданная весть: сибирская канцелярия подтвердила, что доски отлиты по приказу князя Гагарина и пошлине не подлежат.

— Ловко обтяпано, — ухмыльнулся Демидов. — На вороных сенат объехали!

На радостях он съездил в храм Николы Мокрого и отслужил молебен.

«Гроза миновала, пора и в дальний путь-дорогу сбираться, на Каменный Пояс, — думал Никита. — Акинфка без отца, чать, запустил делишки».

Перед отъездом нежданно довелось Демидову встретиться в Пушкарском приказе с прибыльщиком Нестеровым. Фискал впился рачьими глазами в Никиту, ухватил его за кафтан:

— Эге, приказчик, каково живешь?

Писчики вдруг перестали строчить и притаились. Тишину в писцовой нарушила бившаяся в окошке вешняя муха.

Демидов улыбнулся и спокойно ответил:

— Ничего живу, хвала богу.

Прибыльщик стиснул угловатые челюсти и зло прошипел:

— Ты что ж, обманывать вздумал государева человека, а?

Фискал сжал кулаки и пошел на Демидова.

— Вот что, мил-человек. — Никита поднял на фискала жгучие глаза. — Тут место царево — приказ. Коли хочешь драться, жалуй на улку. — Никита спокойно отодвинул прибыльщика и шагнул в дверь.

— Ишь ты поганец какой! — подался к двери Нестеров; лицо его налилось кровью.

От стола оторвался писчик, просеменил к прибыльщику и зашептал:

— Да какой тебе приказчик! Это сам Никита Демидов!

Прибыльщик остолбенел.

— Но-о! Вот дьявол! — Фискала охватила жгучая досада; он махнул рукой и вышел на крыльцо. — Эх, орясина! — укорял себя прибыльщик и тыкал под нос себе кукиш. — На, выкуси! Как малое дите обвели. Вот цыганище! Ух ты, сатана!

Он вышел на площадь; на ней густо толпился народ, звонко зазывали калашники, блинники, квасники. На башне отзванивали часы. Над Кремлем — низкое и хмурое небо.

Прибыльщик шел, расталкивая людей и ругая свою опрометчивость.

— Эй, эй, посторонись! — Мимо нестеровского носа проплыла дубовая оглобля. Народ расступился перед грохочущей по камням телегой. Тяжелые кони протопали мимо прибыльщика.

Два пьяных посадских мужика спускались к Замоскворечью; они шли в обнимку и во всю глотку орали песни.

«Питухи-зашибалы, — подумал прибыльщик, и вдруг его осенила мысль: — А что, если еще раз испытать счастье?»

— Эй вы, людишки, кто будете, куда бредете?

Питухи остановились, хмельными глазами посмотрели на прибыльщика:

— Сам кто? Пшел!

Фискал снял колпак.

— Я, братцы, ничего. Иду в царево кружало, а дружков у меня нету. Идем вместях!

— Алтыны есть?

— Есть!

— Ой, мил-друг, дай расцелуем!

Пьянчуги полезли к прибыльщику целоваться; он слегка отстранился и поднял руку:

— Куда лезешь! Давай пить будем, гулять будем! А дело — делом!

— Пошли в кружало, мил-друг!

Шатаясь, с бранью пошли они к царскому кружалу.

Над Москвой спустилась звездная ночь; на кремлевских стенах перекликались караульщики:

— Славен город Москва!

— Славен город Новгород!

— Славна Рязань!

На Балчуге в кабаке, с той поры как побывал тут Акинфка Демидов, нисколько не изменилось: было так же шумно, сумеречно от табачного дыма. От людского дыхания в светце колыхалось пламя. В полутьме галдели хмельные посадские людишки, нищеброды и неведомые гулящие люди. Целовальник разливал по ендовам и посудинам вино.

Кабацкие ярыжки сидели за столом в дыму и пели.

Прибыльщик отменно напоил посадских питухов, завел в подклеть и закрыл на запор.

— Ты, Ермил, в оба гляди, этих питухов без меня не выпущай, — строго наказал он целовальнику. — Когда от хмельного очухаются и в разум войдут, кликни меня. Чуешь?

— Чую, господин прибыльщик. — Целовальник поклонился Нестерову.

Чтобы питухи не блажили в подклети, им вбили в рот кляпы. Они безмятежно спали, а вокруг них бегали мерзкие серые крысы…

После этого случая прошло несколько дней, и сенат снова получил донесение на Никиту Демидова. Теперь на Демидова доносили посадские людишки Иван Кадлин да Михайла Оленов.

Бойкие посадские люди написали складное донесение: всячески пороча Демидовых, просили они сенат отдать им завод и отпустить взаймы из государевой казны десять тысяч рублей; за все сулили государству немалую прибыль и горы железа.

Обер-секретарь сената положил на грамоте челобитчиков повеление: «Допросить, согласно с изложенным у фискалов, Никиту Демидова и обоих челобитчиков».

Возмутилось сердце Демидова; полноводно разлились весной реки; с Каменного Пояса плыли струги, груженные железом. Акинфка торопил батю доглядеть на пристанях за выгрузкой и сдачей железной клади. А где тут съездить на волжские или камские берега, если не отпускают из Москвы? Паутиной оплело Никиту Демидова крапивное семя, и теперь барахтайся в ней, сутяжничай, а заводы остаются без хозяйского глаза.

Однако Демидов и виду не подал о своей кручине, явился в сенат бодрым и спокойным.

Первоприсутствующий поманил Никиту к себе:

— Что, Демидов, опять встретились? Никак нам не разойтись. Вот твои супротивники!

— Да-к, — вздохнул Никита, — сих людей я впервой вижу, господин сенатор, дел с ними не имел и о чем жалоба на меня — не ведаю.

Председательствующий кивнул головой посадским:

— Подойдите сюда да поведайте господам сенаторам, кто такие, откуда и о чем челом бьете?

Сенаторы с любопытством разглядывали посадских людишек. Кафтаны на них незавидные, сапоги пыльны, стоптаны. У белобрысого челобитчика повязана опухшая щека; на плешивой голове, как заячьи уши, торчали углы платка. Он толкнул в бок товарища:

— Говори ты, а у меня зубы окаянные ноют…

Демидов усмехнулся в бороду и подумал: «Не от битья ли? Ишь морда запухла. Хват!»

Черный как жук посадский исподлобья угрюмо поглядывал на сенаторов. Плешивая голова его поблескивала. Он поклонился и, не глядя на Демидова, начал речь:

— Ваше сиятельство, народ мы смирный и честный. Честность наипаче оберегаем мы, ибо ведаем, что сия душевная приметина дороже сребра и злата.

Председательствующий сдвинул брови, на переносье легла глубокая складка; однако сенаторы терпеливо выслушивали речь посадского. Тот между тем продолжал:

— Кличут нас, честных людей: меня — Иван, сын Кадлин, калужанин я. Ведомо вам, что про калужан гуторят: козла-де в соложеном тесте утопили, — так не верьте сему, господа сенаторы, то одно поношение калужских!

Сенаторы переглянулись; обер-фискал пожал плечами; Демидов наморщил лоб.

«Ишь шустрый, словоблуд», — сердито подумал он.

Первоприсутствующий постучал перстами по столу:

— Ну, дале, кто сотоварищ, как кличут?

Сотоварищ выставил вперед козлиную бороденку, вылупил глаза на сенаторов. Посадский сморкнулся, персты утер о полу кафтана, продолжал:

— Друга мово кличут Михайла, сын Оленов, из Кадомца, их скромно величают: «Кадомцы-сомятники: сома в печи поймали». Опять лжа то, сома сетью берут… А люди мы, господа сенаторы, грамоте не обучены, а промышляли мы досель: я муку, крупицу да масельце на Москву-матушку поставлял, а сотоварищ хлопотал по вымену из хождения мелкой монеты из сребра на новую для сибирских краев…

— Подлинно так, — хриплым голосом поддакнул товарищ.

— Мы народ честный, не заворуи какие. Отдайте нам, господа сенаторы, Невьянские заводишки. Возьмите в благорассудство и наше радение. Отдайте нам их без порук.

— Так, недурно, — прервал посадского сенатор. — А скажите мне, челобитчики, ты, Иван Кадлин, и ты, Михайло, сын Оленов, железное дело да литье знаемо вам?

Посадские оба разом поклонились.

— Николи этим делом не занимались. Да мы ж люди честные, а Демидовы — хватит, попользовались заводишком! Ведомо нам, что царское величество отдал им завод всего на десять годков. Вот!

Никита Демидов стоял тихо; жгучие глаза уставил на председательствующего. «Неужто не видит шалберников? Зарят, супостаты, свои глаза на чужое добро, и-их!..»

— Ну, Демидов, что на это скажешь? — Председательствующий поднял серые глаза на Никиту.

Демидов резко подался вперед и попросил:

— Может, господам сенаторам речь моя нескладна да длинна покажется, прошу на том прощения. Дабы покончить сей спор, должон я вам по всей правде ответствовать. Челобитчики Кадлин да Оленов в своем доношении написали, будто Демидову Невьянские заводы отданы на урочные годы, на десять лет; это они пишут ложно, похотя меня, Демидова, разорить напрасно да с детишками пустить по миру. Заводы те по именному великого государя указу отданы мне, Демидову, во владение, а не на урочные годы, и, обнадеясь на ту его, государеву, милость, на тех заводах построил и завел я всякие строения, которые коштом обошлись не менее тыщ ста рублев, и ныне таких заводов и строений к ним в Московской и во всех губерниях нигде нет…

Посадский с повязанным лицом вскинул вперед руку и крючковатым перстом погрозил Демидову:

— А пошто беглых держишь, а пошто пошлин с продажи не платишь?

Никита и ухом не повел, не взглянул на посадского. Поклонился сенаторам:

— Господа сенаторы, со владения своего заводом железо сибирское, полосное и дощатое, продавал я в городах Казанской губернии и с продажи пошлины платил. На заводишках наших робят приписные крестьяне да наемные люди, а беглых и заворуев у нас нет. Облыжно на меня возводят то мои супротивники…

Первоприсутствующий, не моргая веками, долго смотрел на стоящее на столе зерцало; встрепенулся:

— Н-да… Железа не ладили, а заводы просят. Как же так? Да и денег нет, а?

Посадские переглянулись, будто пытая друг у друга, кто же повинен в том.

Обер-фискал надел на крючковатый нос очки, поднял на сенаторов пронзительные глаза:

— Мыслю я, господа сенаторы, сих челобитчиков освободить да отказать во всем.

Демидов благодарно наклонил голову; челобитчики мяли в руках шапчонки. Председательствующий поднялся с кресла:

— Челобитчики Иван, сын Кадлин, да Михайло, сын Оленов, оставьте присутствие, а так как не проходит недели, дабы на заводчика Никиту Демидова не приносили жалоб, то мыслю я: нет дыма без огня. Потому сенат повелевает дело то передать в Розыскную канцелярию и просить начальника оной, лейб-гвардии капитан-поручика Ивана Никифоровича Плещеева, учинить розыск…

Посадские молча поклонились и мигом унесли ноги. Только на площади они надели шапчонки и перевели дух:

— Ух ты, от напасти ушли! Хвала богу, от грозного дела утекли. В Розыске не разбирали бы, кто челобитчик и кто ответчик, — всем досталось бы кручины…

Никита Демидов никак не ожидал такой напасти; он со страхом глядел на сенаторов: не ослышался ли он, думал заводчик. На его сердце было нехорошо. «Что теперь будет? — думал он. — На Каменном Поясе по рудникам да заимкам укрывается немало беглых; узнает об этом Розыск и не помилует правого и виноватого».

Один из сенаторов откашлялся и сказал председательствующему:

— Мне известно, что государь Петр Алексеевич отдал Невьянский завод во владение Никите Демидову; дело это ясное.

Первоприсутствующий недовольно поморщился:

— Не о том речь, господин сенатор. Повинен или неповинен Демидов в обходе законов и платит ли установленные пошлины — необходимо это узнать. Как вы, господа сенаторы?

Господа сенаторы поддакнули председателю, а обер-фискал чуть заметно улыбнулся и замкнулся в себе.

Тяжкой походкой ушел из сената Никита Демидов; ноги словно свинцом налились. Что теперь будет?..

В тот же день Никита Демидов отправил приказчика Мосолова с тревожной вестью на Каменный Пояс. Торопил Акинфия припрятать в потайные места беглых людей и каторжных.

Спустя несколько дней сыщики Розыскной канцелярии схватили караульщика демидовских складов в Москве, заковали в железа, надели рогатку на шею да пытали. Демидов притих, ссутулился, словно на плечи навалился тяжкий груз.

На Москве демидовские хоромы были отстроены в глухом тупичке: в горницах низкие потолки, тесно, душно… Несмотря на летнюю жару, ходил Никита по горницам в пимах; ныла нога, покалеченная в руднике. Из-за неприятности внезапно открылись телесные немощи. Каждый день приносил Демидову обиду: фискалы и сыщики то и дело разоряли его склады, схватывали людей и держали в железах. Досада разбирала Демидова, но понимал он: противник силен, да и царю не пожалуешься. Царь и Меншиков находились в эту пору далеко, в иноземщине. Притом царь Петр Алексеевич и сам не щадил тех, кто преступает его закон. Немало грехов обременяло совесть Демидова, поэтому помалкивал он, внутрь загонял кручину.

Начальник Розыскной канцелярии, лейб-гвардии капитан-поручик Иван Никифорович Плещеев, вызвал заводчика к допросу. Демидов поник головой, однако приказал заложить в колымагу резвых коней, надел новенький бархатный кафтан, оправил бороду; пусть думают — живет Демидов, не кручинится. Ехала колымага по пыльным бревенчатым мостовым Москвы, громыхала; Демидов сжал зубы: непереносимо трясло. Над улицами и площадями кружилось множество голубей. Из мучных лабазов выходили купцы-лабазники и, покрестясь на главы церквей, кидали одну-другую горсть зерна на землю. Голубиные стаи тучей кидались на зерно. День стоял солнечный, и в Кремле золотой маковкой блестел Иван Великий. Колымага прогромыхала за кремлевскую стену, к страшному месту.

Опираясь на костыль, прихрамывая, Демидов поднялся на крыльцо Розыскной канцелярии. У входа стоял караул — гвардейские солдаты. Заводчик покосился на них, позавидовал: «Хороши ребята для заводского дела!» И тут нежданно-негаданно вспомнил Никита первую встречу с царем Петром Алексеевичем. Был тогда Демидов статен, крепок, а теперь притомился от хлопот, сдает сила. В черной бороде давно засеребрилась легкая седина. Сутулый, но все еще бодрый духом, он вошел в канцелярию Розыска. Под слюдяными окнами горницы тянулся длинный стол; писчики и копиисты скрипели гусиными перьями. При входе Демидова все разом повернули головы и впились в него глазами.

Демидов прошел до середины горницы, лицо строго, постно; глаза глубоко запали в темные глазницы; стукнул костылем.

— Зван к капитан-поручику. Повестите!

В углу из-за стола сорвался юркий канцелярист в замызганном камзоле. Он быстро шмыгнул в соседнюю комнату.

Никита поднял голову, дерзко оглядел приказных, постукивая костылем. Стены в канцелярии — серы, в углах сырость; от больших деревянных скрынь, в которых были сложены грамоты и допросные листы, пахло мышиным пометом. Демидов чихнул, неторопливо вынул красный платок и утер нос. Писчики снова заскрипели перьями.

Дверь распахнулась; изогнувшись в поклоне, юркий канцелярист пригласил заводчика:

— Пожалуйста, их милость поджидает тебя.

Демидов, глядя на канцеляриста, поморщился: «Ишь крыса!»

Из-за стола навстречу заводчику встал и вышел грузный краснощекий офицер — человек лет за сорок. Никита заметил, что офицер этот плешив и горбонос; глаза бесстыжие.

Начальник Розыскной канцелярии поклонился Демидову:

— Много наслышан от государя о делах ваших. Как работают заводы?

Никита Демидов насторожился: в льстивой речи начальника почуял он повадку хищного врага. В свою очередь он поклонился Плещееву:

— Хвала осподу, драгоценный Иван Никифорович, попечением и заботами царя Петра Ляксеича наши заводы работают добро. Живем помалу.

— То хорошо, — сладко улыбнулся Плещеев, но глаза его остались сухи и мертвы.

«Эх, без души и огнива человек, — подумал Демидов. — Ну, да на таком деле это кстати».

Капитан-поручик вернулся к столу, уселся и, улыбаясь, продолжал любезный разговор:

— Сенатом повелено мне узнать, много ли пришлых и гулящих людишек обретается на ваших заводах? Сказывали челобитчики, что кровный сынок ваш Акинфий Никитич поставил к литейному делу военнопленных свеев, бежавших с мест поселения…

Демидов сидел у стола, крытого зеленым сукном, напротив грозного капитан-поручика; на лбу выступил пот.

«Обо всем догадывается супостат, но доказательств нет», — сообразил Никита и спокойно сказал:

— Посадские людишки да завистники оболгали меня перед сенатом. Ни беглых, ни пленных свеев не держим на заводах. Радеем, сколь хватает нашей силенки.

Плещеев пронзительно глядел на Демидова. Заводчик подался вперед, положил натруженные руки на костыль; руки были тяжелые, жилистые. Лицо Никиты вытянулось, глаза горели сухим блеском. За спиной Плещеева на стене висел писанный по холсту царь Петр Алексеевич в Преображенском мундире. Демидов тяжко вздохнул. Капитан-поручик опять спросил:

— Дознано нами, что приписные и работные люди живут на заводах скудно и жестокости чинятся над ними. Правда ли то?

Никита легонько стукнул костылем об пол, усмехнулся:

— За работенку людям сполна плачу, а то, что скудость в хлебе, — был грех… Без суровости же не обойтись. Судите, господин, сами: кругом там скала-камень да дремучая чащоба, хлеб не сеяли, а народ заводишки ставил на голом месте. Пушки да снаряды надобны были, не поджидать, когда хлеб взрастим. Оно всякому доброму хозяину известно: коли дом ставят, мужику приходится тогда туго. Жестокостей не чиним, а суровы — это правда! Без суровости народ разбегся бы, никто не хочет идти на огненную работу… Одним ласковым словом, господин мой, да привольным житьишком больших дел не наробишь!

Начальник Розыскной канцелярии облокотился на стол, заслонил глаза ладонью от света.

— Это верно, — прервал он Демидова. — Ведомо и нам, что руки ваши — золотые и по-хозяйски дело ладите. Только будет лучше, если всю правду расскажете да в грехах повинитесь. Есть у нас на то показания и взятые сыски…

— А коли есть, то судите да казните. — Никита опустил плешивую голову. — Греха ж за своею душою не знаю…

Оба надолго замолчали. Плещеев вцепился руками в подлокотники кресла; на руках поблескивали перстни с драгоценными камнями. Он отвалился на спинку кресла и, не мигая, снова впился в Демидова. Никита под взглядом не смутился.

Солнце зашло за кремлевскую башню; в горнице сгустилась полутьма. В наступившей тишине слышно было, как за дверью пререкались писчики. Демидов на мгновение закрыл глаза, и почудилось ему, что под ногами в подполице кто-то простонал. «Уж не застенок ли в подполице, а то дыба? — подумал Никита, и ему стало не по себе; слегка подташнивало. — Эх, куда и здоровье девалось, — с тоской сокрушался он. — Хлопотал, во всем себе отказывал, а тут розыск».

— Много доходу имеете? — прервал тягостное молчание Плещеев.

— Не считали. Да что и придет, немедля вкладываем в новые заводы. Наказал государь попечение иметь об умножении заводов для литья. Не о себе помышляем, а о славе и крепости отчизны…

— Одобряю! — Капитан-поручик встал и подошел к Демидову. — На сегодня с нас двоих будет. Как-нибудь на той неделе продолжим нашу беседу.

— Спасибо и на том, — поклонился Никита. — Ваши добрые слова всегда рады слышать…

Начальник проводил Никиту Демидова до порога кабинета, распахнул дверь. За ней стояли два рослых солдата, а между ними избитый арестант в железах — привели к Плещееву на допрос.

Демидов, не озираясь, тяжело ступая, пошел к выходу. На душе его было паскудно и сумеречно…

На Демидова навалились все несчастья. Из Тулы прискакал худой, измученный сын Григорий. Невеселые вести привез он. Фискалы-прибыльщики не дают ни спуску, ни отдыху: чтобы откупиться от них, пришлось извести немало денег и подарков. Ко всякому шагу придирались фискалы, и от всего откупайся. В Туле сыщики схватили трех лучших приказчиков, заковали их в железа и угнали в Москву, в Розыскную канцелярию.

Демидов морщил лоб, слушал сына молча. Григорий чего-то недоговаривал, волновался, и отец догадался, что в Туле стряслась беда.

Старик встал, заложил руки за спину и, прихрамывая, прошелся по горнице.

Свет, шедший через слюдяные окна, был мутен, зеленоват, лица отца и сына казались зловещими.

Демидов подошел к сыну, положил на его плечо тяжелую руку. Григорий поднял взволнованное лицо.

— Ну, Гришак, — глухо сказал отец. — Аль дома худшее несчастье пало? Что молчишь?

Григорий отвел глаза в сторону, лоб вспотел, к нему прилипла жидкая прядь волос. Угреватое лицо сына было некрасиво; он с болью сознался:

— Худшее несчастье, батя, пало…

— Никак с домашними? Умер кто? — В Никитиной душе похолодело. «Кто умер? — сокрушенно подумал он. — Ужли старуха?»

Григорий собрался с духом:

— Смерть, батюшка, у нас в доме… Дуню на куренях лесиной убило!..

— Дуньк…у? — хрипло переспросил Демидов; борода его затряслась. — Этакую расторопную хозяйку! Весь завод и курени держались на ней. Осподи, пошто покарал меня?

Григорий стоял перед отцом потерянный, бессильно опустив тонкие длинные руки. Батька отвернулся к окну и глухо спросил:

— Как же это случилось? Не худые ль людишки что подстроили? Ретивая да хлопотливая была женка.

— И я так мыслю, батя, но улик нет. Поутру уехала в курени; жигари перед тем недовольство сказывали в работе, лаялись на хозяев. Потом разом притихли… А ввечеру прискакал артельный с плохой вестью; сказывает, неосторожно вела себя: сосной-вековушкой хрястнуло по маковке, и не различишь образа божьего на ней…

После глубокого раздумья отец тяжко вздохнул:

— Эх, Дуня, Дуня, не уберегла себя! Не найти нам в дом такую хозяюшку…

На душе росла тревога. «Что будет с заводами? — беспокоился Никита. — Григорий хоть хлопотлив, но слаб духом — попустительство по своему слабодушию допускает. А ставить при недостатках большое дело — надо иметь крепкое сердце… От Дуньки остались сиротки… Хошь бабка и возьмет над ними сбереженье, а все ж сироты…»

— Ступай, отдохни. Устал небось? — заботливо поглядел он на сына.

Теплое отцовское чувство шевельнулось в сердце Демидова: первая смерть в семье пробудила его.

Григорий ушел из горницы, а Никита долго ходил из угла в угол, припадая больной ногой…

Розыскная канцелярия по-прежнему не оставляла Демидова в покое. Капитан-поручик Плещеев опять вызвал на допрос и продержал заводчика целый день. Дорого обошлось это Демидову; лишняя прядка серебряных волос прибавилась в черни бороды. Но заводчик крепился, отмалчивался, держал себя спокойно…

Плещеев то ставил вопросы в упор Демидову, то отменно вежливо расспрашивал про житье. Демидов был ровен, как бы ушел в себя. Смерть любимой снохи не выходила из памяти.

Понимал Никита, к чему клонятся расспросы о житье, пришлось слать Ивану Никифоровичу соболей — ничего не поделаешь. Подьячие и писчики тянули, кто чем мог; у каждого нашлось дело и хлопоты до Демидовых. Жадный Демидов охал, кряхтел, но раскошеливался…

Длинные руки Розыскной канцелярии добирались и до Каменного Пояса. Тобольский воевода по настоянию капитан-поручика Плещеева наводил справки о работных людях на демидовских заводах. Знал Никита, что Акинфий легко не расстанется со своим добром.

Оно так и было. Воеводские подьячие и писчики наезжали в Невьянск, требовали пересчета народа; выясняли, сколько железа плавится в домнах и куда оно идет. Акинфий отговаривался от воеводских доглядчиков недосугами и срочным литьем. Когда приказные становились нетерпимыми, сын Демидов делал им посулы, а то просто выгонял с завода.

Так дело тянулось два года.

 

4

Счастье, однако, не оставило Демидовых. Дело приняло неожиданный поворот. Весной 1718 года фискалы, помышляя окончательно разорить заводчика, подали на него челобитную прямо царю Петру Алексеевичу, в которой без зазрения совести корили Никиту Демидова в присвоении Невьянского завода, в нерадивом хозяйствовании и возводили на него обвинение в том, что Демидов ставит железо в казну по неслыханно высоким ценам.

Царской канцелярией ведал генерал-лейтенант, а по гвардии подполковник князь Василий Долгорукий, человек вдумчивый, осторожный и характером мягкий. Получив от фискала жалобу на Никиту Демидова, генерал долго думал, как приступить к делу. Ему было известно, что Демидовы в немалом почете у царя. Князь решил быстро; доложил царю, недавно прибывшему из иноземщины, челобитную фискала.

Петр Алексеевич был в благожелательном настроении; на обширном столе перед ним лежали корабельные чертежи; царь, похудевший, в очках, которые он стал носить недавно, разглядывал их и довольно попыхивал дымком из голландской трубки. В эти минутки подумывал царь о стройке фрегатов. Нужны были дерево, пенька, смола, железо, — государь разглядывал чертежи и прикидывал, откуда все это раздобыть.

Долгорукий тихонько приоткрыл дверь, просунул свое грузное тело и прошел к столу. Государь поднял круглые смеющиеся глаза на князя, шевельнул усами.

— Ну, что скажешь? Видел? — Петр Алексеевич мундштуком трубки повел по чертежам. — Ноне весной заложим на Неве. Знатно!.. Отпиши Демидычу, что железо и якоря потребны…

Царь пристально поглядел на простое русское лицо князя, на его широкий нос. Долгорукий поклонился:

— Ваша царская милость точно угадали, я пришел, государь, с челобитной на Демидова. Фискал доносит, государь…

— А ну, князь, прочти. — Царь сел на стул, отвалился, закинув ногу на ногу, и задымил трубкой.

Долгорукий неторопливо, вразумительно читал, а государь покачивал головой: «Так, так…»

В царской горнице были широкие окна: солнечный свет золотыми брусьями падал на пол. За окном раскачивались зеленые ветки кустов, щебетали птицы. По-весеннему было хорошо и свежо. Рядом за стеной раздавались женские голоса; царь прислушался, узнал голос жены; заботливо подумал: «Последние дни дохаживает, а все хлопочет… Катюша!»

Долгорукий прочитал челобитную, наклонив голову в пышном белом парике; волнистые локоны упали на малиновый кафтан; князь ждал царского решения.

— Ну как? — спросил царь.

— Мыслю я, государь, потребно против сего допросить Демидова…

— Верно, — согласился Петр Алексеевич. — Демидыч мне друг сердешный. Но дружба — дружбой, а служба — службой, допросить надо… И у другов бывает заворуйство… Но то помни, князь Василий Владимирович, что в челобитной фискала много напраслины. Заводы Демидову переданы мною навечно, окупил он их; мужик он крепкий, хозяйственный. У него, князь, сердце железное, а руки золотые…

— То верно, ваше величество, — согласился Долгорукий. — Хорошо бы, государь, тебе иметь сотню таких слуг, как Никита.

Царь прищурил глаза, повеселел:

— Хорошо бы и пять и шесть таких, как Демидыч, и тем был бы я доволен. Горное дело знатно пошло бы в гору… Ты, князь, запроси Адмиралтейство, по сколь берут другие подрядчики за железо, тогда и рассудим…

— Правдиво, государь, разрешил. — Князь учтиво раскланялся и неслышным шагом вышел из царской горницы.

Государь встал, подошел к окну и распахнул его. С моря дул легкий ветер, раскачивал деревья. По двору, взявшись за руки, вперевалку, как утята, расхаживали двое годовалых ребят. Царь засмотрелся на крошек и счастливо подумал: «Эх, если Катеринка родит сына, ну и пир задам! Держись!»

Яркое солнце пригревало землю и людей. Оттого было бодро и весело.

Князь Василий Владимирович Долгорукий не мешкал, вызвал Никиту в Санкт-Питербурх. Демидов разом воспрянул духом, заторопился в дорогу: «Кто знает, может, осподь доведет увидеть самого Петра Ляксеича?» В Розыскной канцелярии присмирели, выжидая, что будет…

Вешняя дорога утонула в грязи; буйные паводки посрывали мосты через многие реки, снесли вниз по течению, путникам подолгу приходилось задерживаться у переправ. В ожидании Демидов нетерпеливо ходил по берегу; подхлестывала мысль: «Скорей, скорей в Санкт-Питербурх!»

Колеса по ступицу уходили в грязь, притомлялись кони. Ночи стояли дождливые, небо плотно заволокло тучами, темень; но Демидов, забыв хворости, — разом отошли они, — подгонял себя вперед и днем и ночью.

Май был на исходе, когда Демидов въехал в Санкт-Питербурх. Все занимало его; прошло несколько годков, и многое изменилось. Через Фонтанку-реку построили добротный тесовый мост. На Невской першпективе среди мазанок появились каменные палаты, рылись канавы, осушались топкие болота, вдали в тусклом свете хмурого дня показались широкие ворота Адмиралтейства, а над ними — деревянный шпиц. По улицам нового города катилось много экипажей; небо было хмурое, однако жизнь везде била ключом. Остановился Демидов в своих хоромах; приказчик заждался хозяев и немало был обрадован приезду Демидова. Никита словно помолодел; бойко расхаживал по горницам и расспрашивал о делах.

Положение было невеселое: амбары хозяйские опустели, железо давно разошлось. Из-за притеснений и придирок Розыскной канцелярии сын Акинфий прекратил доставку железа в Санкт-Питербурх. Весна в тот год выпала многоводная; Чусовая поразметала да разбила о каменную грудь «бойцов» немало стругов, груженных железом. Кругом одни убытки…

Но не унывал сейчас Никита Демидов. Позвали его в Санкт-Питербурх, значит у царя дело есть.

В один из дней Никита Демидов предстал перед князем Долгоруким. Князь ранее не встречал Демидова, но, будучи много наслышан о нем, внимательно рассматривал туляка. Заводчик был бодр, глядел весело. «Орел», — определил князь Демидова. Он запросто, по-дружески встретил его:

— На тебя, Демидыч, поступил навет, но я твердо верю, что все это отпадет и мы будем друзьями…

Никита почувствовал подъем сил; он с надеждой взглянул на князя:

— Дай-то бог, дай-то бог… Расказните, а выслушайте. Извелся я от сутяжничества. Заводы, яко малое детище, требуют ухода и хозяйского глаза, а на заводы меня не пущают. Ваше сиятельство, верьте: от того жизнь не мила!

Долгорукий пожал Демидову руку:

— Вот за то государь и любит тебя, что делу предан. А теперь расскажи всю правду без утайки.

— И таить-то нечего. Трудно работать, князь: не всегда удача. Хлопот немало и с народом и с делом. Даны мне заводы и крестьяне, кои робят по восемь недель в году, а за ту ихнюю работу вношу в казну подати. Народ неспокойный, бывает — покинут работу, разбредутся, вот и все тут!.. Ставлю я, ваше сиятельство, воинские припасы против других дешевле, обхожусь малым прибытком; сам да дети глядим за заводами: в том и есть прибыток. Жить можно в доброе время, а как в домнах аль в молотах случись неполадок, аль плотину прорвет, аль пожар, аль грузы на Чусовой об камень шваркнет да на дно — один разор тогда. Да будет, ваше сиятельство, вам известно, что деньги от казны за поставленное железо задерживают два, а то три года… Вот оно как!

Князь, внимательно слушая Демидова, прошелся по двусветному обширному залу; шаги его гулко звучали по паркету. Никита оглядел крытый штофом зал и подумал:

«Быстро город отстроили. Были землянки да избы, а теперь палаты добрые…»

Князь прервал думу Демидова:

— Сказывают, что ты пошлины не платишь?

— Верно, — отрубил Никита. — За поставляемые металлы в казну не плачу пошлин. Пошто я платить должен? Пошто другие заводчики — иноземцы Миллеры да Нарышкины — не платят, а я должен? Государь жаловал меня заводами, а об том в грамоте не указано, что должен я за казенное железо пошлину нести…

Долгорукий в раздумье покачал головой:

— Пожалуй, тут есть резон…

В зал вошел слуга — высокий статный старик с седыми бакенбардами. Камзол на слуге синего сукна, башмаки с пряжками, на ногах белые чулки.

Слуга поклонился; на иноземном языке что-то сказал князю.

Долгорукий кивнул головой и, оборотясь к Демидову, сердечно попросил:

— Княгиня приглашает к столу.

Князь взял Никиту под руку и повел через залу. У Демидова гулко заколотилось сердце. Он не чуял под собой ног. «К добру, к добру это!» — подумал Демидов, выпрямился, осмелел и пошел в княжьи покои…

Князь был высок, строен, немного тучноватый, с двойным подбородком; парик высился копной, отчего Долгорукий казался еще выше и грузней. Княгиня ж перед ним хрупка и мала ростом; глаза синие, волосы золотистые.

«Осподи, до чего прекрасна!» — восхищался Демидов и не знал, взять или не взять в свою шершавую ладонь протянутую ручку княгини. Пальчики были так тонки, розовы, что Никита подивился, как может жить человек с такими руками.

Хозяйка восторженно смотрела на Демидова, чем немало смущала его.

— Вот вы какой! Я так и думала, что богатырь!

Вокруг обеденного стола стояли хрупкие кресла, и Демидов не знал, куда упрятать свои большие ноги. Поражало Никиту, что царь живет проще своих приближенных. А у князя — разодетые холопы; на их руках белые перчатки; сказывали, только при иноземных дворах такая роскошь.

Демидов смущенно положил руки на колени. Княгиня, как вешняя птаха, щебетала самое пустое, а Никита и слов не находил. Мычал да поддакивал…

Ушел Демидов от князя усталый, разбитый, но осчастливленный. Всю ночь не приходил сон; думал Никита, чем бы отблагодарить князя за ласку и внимание…

Князь Василий Владимирович Долгорукий запросил генерал-фельдцейхмейстера Брюса, Адмиралтейство и Сибирский приказ, кто из заводчиков и по какой цене поставляет в казну железо и воинские припасы. Запрос шел от канцелярии государя, и потому все не замедлили отписаться. Когда сопоставили цены, то оказалось, что многие железные припасы Демидов поставлял вдвое дешевле других заводчиков, и не нашлось у невьянского заводчика припасов, которые были бы дороже. Генерал-фельдцейхмейстер Брюс уведомлял, что невьянское железо Демидовых не уступает свейскому; сдавал его Демидов по шестнадцати алтын за пуд, а свейское покупалось по тридцать алтын, а ноне и в продаже нет. Дьяк Сибирского приказа Иван Чепелев в доношении о ценах добавил, что Никита Демидов за поставляемое в казну железо пошлин не платит потому, что в договоре о платеже их не написано.

Долгорукий не замедлил доложить царю Петру Алексеевичу об отписках. Царь сидел за столом, широко раскидав ноги; перед ним стояла кружка ячменного пива. Глаза царя были веселы.

— Ну вот, я сказывал, — торжествовал Петр Алексеевич: — Демидов умный и работяга. Наказать ему ставить для кораблей железо и якоря беспошлинно.

Слово Петра Алексеевича крепко; Долгорукий снова позвал Никиту Демидова и объявил ему о царской милости. Торжествовал Никита: все враги да сутяги повержены в прах. Он почтительно выслушал царское повеление, поднял жгучие глаза на князя и попросил:

— Дозвольте, ваша светлость, расцеловать вас. Век не забуду монаршую милость!

Демидов, не ожидая согласия, сгреб князя и трижды поцеловал его.

На столе лежали образцы металлов, и, указывая на них, Долгорукий сказал:

— Не заблагорассудится ли тебе, Демидыч, осмотреть эти металлы да цены свои сказать…

Никита сразу принял деловой вид, подошел к столу, взял образцы металлов, долго разглядывал их да расспрашивал — сколько чего потребно ставить Адмиралтейству.

— Так! Все сие могу в казну ставить в цене против других дешевле. Только бью челом государю: оберечь меня и заводишки от крапивного семени да указать, чтоб с железа и воинских припасов, кои в казну будут ставиться, пошлины не брать: дабы со стругов никаких оброков и на следах пропускного, привального да отвального, и мостовых, и с работных людей поголовных денег не требовать. Опричь этого, прошу вашу светлость, дабы деньги за металлы выдавать без замедления, а по городам: Твери, Вышнем Волочке, Ладоге да в Санкт-Питербурхе дать поблизости рек пристойные дворы для склада железа, да чтобы железо то не залеживалось, а принималось казной скоро. Замедление вызывает караулы да лишние кормчие деньги, а это удорожает железо… И еще, ваше сиятельство, прошу я царя Петра Алексеевича подтвердить владения наши на Каменном Поясе… Вот и все; верой и правдой буду стараться я для своей отчизны…

Долгорукий терпеливо выслушал Демидова, улыбался. Нравился ему этот крепкий старик с быстрой сметкой. Однако князь любезно попросил Никиту:

— Те условия и доводы, Демидыч, доложу я государю. Ты подумай: может, от коих отречешься?

— Крепко думано, князь, — твердо ответил заводчик. — Слово мое мужицкое, а верное.

— Это приятно, — улыбнулся Долгорукий. — Верный человек — умные и речи… Что ж, попытка не пытка.

Демидов помолчал, встал, мялся в нерешительности: было очевидно, что он не все высказал.

— Еще что есть? — Князь поднял на Никиту серые глаза.

— Прошу прощения, — поклонился Демидов. — Не сочтите то за дерзость. Думаю еще бить челом государю и о том, чтоб ведали моими заводишками в канцелярии князя, дабы убытков никаких больше не было…

У князя на щеках выступил румянец. Он бережно взял Демидова за руку:

— Не знаю, что и говорить. Государь решит…

На том и расстались. Демидов вышел на улицу; из-за серых туч брызнуло солнце; заблестели вешние лужи. На дороге дрались воробьи; над Невой засинело небо. Никиту потянуло в поле, в лес.

— Не поеду домой, — махнул рукой Демидов и крикнул холопу: — Ты езжай, а я один поброжу.

По телу бодро ходила кровь, солнце пригрело; постукивая костылем, Демидов пошел к Неве. По реке плыли тупорылые баржи, груженные камнем, тесом. У Васильевского острова на мысу в утлом челноке финский рыбак ловил рыбу. Никита подошел к берегу; вода шла быстро. Демидов закричал рыбаку:

— Э-ге-гей, рыбарь! Плыви сюда, лешай!

Финн покорно поплыл на зов Демидова. Сильное течение быстро сносило челнок, но проворный рыбак не сдавал, ловко пристал к берегу…

— Куда везти, господин? — спросил суровый, обвеянный ветрами финн. Во рту он держал трубку.

Демидов проворно вскочил в лодку, подумал: «Ишь ловок, козел. Знать, еще потягаемся со старостью». Тепло сказал финну:

— Ты, добр-человек, вези меня рыбу ловить. Ноне душа моя взыграла, хочу себя потешить. Вези!

Рыбак оглядел Демидова, пыхнул трубкой; видимо, остался доволен осмотром. Он оттолкнул лодку от берега. Ее подхватила быстрина реки и понесла…

Над взморьем голубело небо. Весь день Никита ловил с финном рыбу.

Усталый и промокший, он вернулся домой и, подавая стряпухе свежих окуней и плотву, весело оскалил крепкие зубы:

— Уху ставь! Эх, и наголодался старик порядком…

Стряпуха подивилась перемене в Демидове.

— И с чего это он, сивый бес, тешится? — украдкой поглядела она на приказчика.

Тот понял ее взгляд, толкнул ее локтем в бок:

— Помалкивай! Царь, знать, новую милость к хозяину проявил. Вон оно что…

Через два дня князь Долгорукий объявил о царской милости: государь принял все условия Демидова и приказал снять аресты с опечатанного железа и препятствий заводчику не делать, а ведать его делами положил канцелярии князя Долгорукого…

Вспомнил тут Демидов хрупкую синеглазую княгиню с золотыми волосами. С утра забрался он в заветную кладовушку, где хранилась сибирская рухлядь. С большой старательностью и сердечностью отобрал Демидов лучших соболей. Долго любовался ими, ласкал ладонями, вздохнул: «В самый раз княгинюшке будут…»

Самолично он уложил соболей в короб и отвез подарок. Князь и княгиня не опомнились, — Демидов выложил добро перед хозяевами и бухнулся перед хозяюшкой в ноги:

— Матушка-красавица, прими соболей от чистого сердца. Обрадуй! За приветливость да за ласковость преподношу…

Князь не знал, что делать, а проворная синеглазая княгиня нежданно-негаданно обняла Никиту за шею и поцеловала его в лоб…

 

5

Война со шведами продолжалась, но 27 июня 1709 года произошло решающее событие — Полтавская битва. Шведы были наголову разбиты и более не могли оправиться. Русские научились бить шведов.

Россия становилась могущественной и непоколебимой. Но, несмотря на это, государь по-прежнему метался из одного края отчизны в другой. В трудах, без отдыха шли его дни.

Летом 1715 года государя посетила радость: Екатерина Алексеевна родила сына, нареченного Петром. Случилось это событие ровно в полночь. До бесконечности обрадованный царь побежал в Адмиралтейство, чтобы возвестить об этом городу колокольным звоном. Но Адмиралтейство в эту пору оказалось запертым, а часовой грозно окрикнул Петра Алексеевича:

— Кто идет?

— Государь, — просто ответил царь.

— Нашел, что сказать! — насмешливо отозвался солдат: — Да разве узнаешь его теперь. Пошел прочь! Отдан строгий приказ не впускать никого.

Петр Алексеевич спохватился: им действительно был отдан такой приказ. Хоть солдат оказался грубым, но точное исполнение его приказов обрадовало царя.

— Слушай, братец, — улыбаясь, сказал он часовому, — я действительно отдал такой приказ, но я же могу и отменить его.

— Тебе, вижу я, хочется меня заговорить. Не удастся то! Проваливай-ка, не то я тебя спроважу по-своему!

Царь был в хорошем настроении. Суровость солдата его веселила.

— А от кого ты слышал такое приказание? — спросил он.

— От моего унтер-офицера, — ответил часовой.

— Позови его! — приказал Петр.

Солдат на этот раз послушался, вызвал унтер-офицера. Государь объявил, кто он, и потребовал, чтобы его впустили на колокольню. Унтер-офицер строго оглядел царя и отказал наотрез:

— Нельзя! Никого не смею пропустить. Будь ты даже действительно государь, все равно не войдешь!

— Кто отдал тебе такой приказ? — не отставал Петр Алексеевич.

— Мой командир! — ответил унтер-офицер.

— Позови его и скажи, что государь желает с ним говорить! — приказал царь.

Явился офицер. Государь обратился к нему с той же просьбой. Офицер учтиво попросил Петра обождать и приказал принести факел.

При свете он увидел, что перед ним действительно стоит царь. Без дальних слов он отпер двери на колокольню. Не входя в объяснение, царь прошел к иконам, истово перекрестился, а затем, взобравшись на вышку, стал усердно звонить в колокола.

Спустя четверть часа он слез с колокольни и прошел в казарму, куда вызвал караул. Перепуганные часовые стояли ни живы ни мертвы перед царем. Государь улыбнулся им. Он кивнул часовому.

— Быть тебе ныне унтер-офицером, а тебе — сказал он унтеру, — числиться офицером!

Петр Алексеевич прошелся по казарме, остался доволен порядком и чистотой в ней. Уходя, он сказал:

— Продолжайте, братцы, и впредь так же строго исполнять мои приказания и знайте, что за это вас ожидает награда…

Царь искренне радовался наследнику, беспрестанно обнимая супругу, ласкался: «Катеринушка, друг мой сердешненькой…»

По случаю великой радости государь задал бал в новом летнем дворце. Среди развесистых лип мелькали светло-желтые стены дворца и высокая железная крыша с жестяным флюгером.

Огромный сад простирался от Невы по Фонтанке и Мойке. В нем спешно отстроили галереи для танцев; там же возвели зверинец, где содержались невиданные заморские звери; был построен слоновый дворец; шумели фонтаны, а вода в них шла из невского протока. Напротив летнего дворца, на другом берегу Фонтанки-реки, высилась верфь: там государь строил невскую флотилию.

Никита Демидов ко дню крещения царевича вызвал с Каменного Пояса Акинфия. Приехал сын с большими дарами: обоз был гружен соболями, черно-бурыми лисами, в сундуках уложены были редкие уральские самоцветы и драгоценные металлы.

В день крещения Демидовы обрядились в новые бархатные кафтаны с брюссельскими кружевами, на ноги натянули шелковые чулки и башмаки с серебряными пряжками. Никите подровняли бороду; в ожидании отъезда ходил он по горницам и подолгу разглядывал себя в зеркале. Хоть бархатный кафтан иноземного покроя был Демидову непривычен и башмаки легки, однако старик ухмылялся в бороду: «Хорош, лешай! Эк вырядился!» Его подхлестывала мысль: «Смел ли думать тульский кузнец Никита Антуфьев быть гостем царя? Эх-хе-хе, вон куда вознесло!»

Одно смущало Никиту: шелковые чулки с бантами больно тонки. «Не лопнули бы?» — с опаской поглядывал он на них.

Акинфий, широкоплечий, с крепкой костью, обрился гладко, надел пышный парик, держался важно и самонадеянно. Батька радовался: «И отколь только важная осанка у сынка взялась?»

Демидовым подали карету, запряженную четырьмя рысистыми конями. Впереди скакали форейторы, крича: «Пади! Пади!» На запятках кареты стояли два разодетых молодца. Экипаж выехал на набережную Невы.

По реке сновали буера, закрытые гондолы: петербургское дворянство и жители по-своему праздновали этот день. В парке горели тысячи плошек, фонарей, пылали смоляные бочки. У Демидовых разбежались глаза от огней и великолепия. Однако Никита сохранял спокойствие; степенно вылез из кареты и, припадая на правую покалеченную ногу, вошел во дворец; сын Акинфий с важным видом следовал за отцом.

В огромном зале сверху спускались золоченые люстры, сверкал хрусталь. «Наш, уральский», — с гордостью подумал Демидов. На стенах, крытых голубым штофом, огнями поблескивали бронзовые бра. Гостей набралось много. С горделивым видом расхаживали вельможи в расшитых золотом кафтанах, полковники лейб-гвардии, моряки; немало было тут иноземцев — шкиперов да купцов голландских и английских. По залу колыхались сизые волны табачного дыма; гудел разноплеменный говор. Среди гостей Демидов приметил княгиню Долгорукую. Она шла по зале под руку с князем, высоко держа голову. Завидев Демидова, княгиня приветливо улыбнулась ему. Никита низко поклонился, разгладил бороду и оглянулся на Акинфия, словно хотел этим сказать: «Гляди, сынок, с кем ноне дружбу повели Демидовы».

Никита ощущал в себе невиданную бодрость; он поднял голову и твердым шагом уверенно пошел вперед.

Из соседней палаты шумной толпой высыпали гости в париках, в бархатных кафтанах, в лейб-гвардейских мундирах; среди них был юркий купец в поддевке, стриженный по-кержацки; волосы его были смазаны коровьим маслом. Впереди всех в зал шагнул царь Петр.

— Петра Ляксеич! — ахнул Демидов и устремился навстречу царю.

— Демидыч, да ты все еще орел! — обрадовался царь. Увидев Акинфия, государь обнял и его, облобызал: — Ну, спасибо, спасибо, Демидовы, выручили отчизну. Знатно били ваши пушки под Полтавой. Жалуйте, господа, сих гостей! — Царь взял за талию Никиту и улыбнулся.

Гвардейские офицеры, вельможи в бархатных кафтанах окружили царя и Демидовых.

Петр Алексеевич, блестя зубами, радостно сказал:

— Не токмо мои друзья они, но и первые помощники отчизне. Знайте и то, что не только воины наши решили исход Полтавской баталии, но и сии мужи со своими уральскими людишками.

— Царь-батюшка! — вскричал Никита. — Премного осчастливлен я тобой и всегда таил глубокую веру в твое правое дело.

На глазах Демидова блеснули благодарные слезы.

К заводчику протискался загорелый плотный капитан-бомбардир с калмыцкими косыми глазами, в темно-зеленом мундире; он схватил Никиту за руку и пожал ее:

— Премного благодарствую, ваши пушки знатно били свеев! Добры пушки, добры!

— Я счастлив, господин офицер, служить царю и отчизне. — Демидов проницательно посмотрел в лучистые глаза бомбардира. — То не пушки побили свеев, а ваша храбрость!

В эту минуту с верхов крепости грянули орудия; на Неве брызнул разноцветный фейерверк.

Гости волной хлынули в обширный покой, где стоял накрытый большой стол, обильно уставленный яствами и винами.

Государь уже был тут; рядом с ним стояла пышная, румяная царица Екатерина Алексеевна. Высокая, ширококостая, она была чуть пониже, государя; большие осененные густыми ресницами глаза ее излучали тепло и ласку. В руках она держала завернутое в шелк и в кружева дитя. Царь со счастливым лицом поглядывал то на супругу, то на сына. Кареглазый калмык-бомбардир, что в зале подходил к Демидову, теперь стоял позади государя, и, только гости разместились за столом и взялись за чары, он первый поднял свою и закричал счастливо:

— За матушку нашу Екатерину Алексеевну да за царевича Петра Петровича — виват!

В сердце Демидова, как в горне, вспыхнул огонь, разом всего охватила радость; он рявкнул что было силы:

— Ура!

Сынок Акинфий не отстал от бати: от его крика в люстрах дребезжали хрустальные подвески.

Государь подошел к супруге, при всех бережно обнял ее и расцеловал:

— Спасибо, Катеринушка…

Гости что было мочи кричали:

— Виват! Виват!

Когда поуспокоились, царь взял из рук супруги дитя в одной распашонке. Плотный розовый ребенок сучил пухлыми ножками. Государь высоко поднял его над головой:

— Други, выпьем за будущего адмирала российского флота. Виват!

— Виват! — от души, от чистого сердца прокричали гости.

Испуганный ребенок горласто заревел. Демидов крякнул:

— Силен! Здоровущ будет. Весь в отца.

Государыня засияла от счастья.

Никита, уловив минутку, моргнул сыну Акинфию. Тот незаметно вышел из-за стола и ушел в соседнюю горницу. Демидов, хитро сощурив глаза, поглядывал то на царя, то на царицу.

Прошло немного времени; восторженные крики «виват» понемногу стихли. Тут неожиданно распахнулись широкие двери, и показались крепкие молодцы — демидовские слуги. Они внесли на серебряных блюдах и подносах горки червонцев, драгоценных камней-самоцветов, соболей и меха черно-бурых лисиц.

Демидов встал, погладил черную бороду и подошел к Екатерине Алексеевне. Царь, удивленно посмотрев на Демидова, передал младенца супруге. Гости притихли, тоже с любопытством выжидая.

Молодцы с дарами степенно приблизились. Никита пал перед Екатериной Алексеевной на колени:

— Матушка-государыня, прими он нас «на зубок» царевичу Петру Петровичу невеликий дар — сто тысяч рублей!

Лицо царицы зарделось, она переглянулась с царем и, опустив темные веселые глаза, еле заметно улыбнулась ему уголком пухлого рта. Но вдруг она быстро подняла взор и взглянула на Демидова, а затем, как бы смутившись, снова быстро прикрыла лукавые огоньки в глазах густыми ресницами. Царь засмеялся, взял Демидова за плечи, поднял с колен.

— Демидыч, благодарствую. Ну, — Петр Алексеевич подтолкнул Никиту в спину, — целуй царицу!

— Ух ты! — У Демидова дух занялся, все на него глядели с завистью и подбадривали. Он утер губы и потянулся к царице; она просто, без жеманства, поцеловала Никиту.

Царь радушно спросил туляка:

— Ну, Демидыч, проси: чего хочешь?

— А мне и хотеть для себя нечего, — поклонился Никита Петру Алексеевичу. — Всем ты, государь, наделил нас да людьми сделал. Одного я хочу, Петр Ляксеич, премного хочу, чтобы царевич в отца вышел. Народу да отчизне добрая голова нужна, государь!

— Демидыч, голубчик…

Государь налил два кубка, один взял сам, другой поднес Демидову:

— Ну, пьем за здоровье будущего хозяина!

Никита не мог отречься от кубка, махнул рукой, крякнул и выпил чару.

Кругом кричали «виват».

Акинфий сидел за столом и любовался царем Петром Алексеевичем и батькой.

В летний погожий день возвратились Демидовы на Каменный Пояс, в далекий Невьянск. В крепостце палили из пушек, звонили в колокола. Мосолов встретил хозяев хлебом-солью, поздравил их с царской милостью. Двор от ворот до красного крыльца устлали бухарскими коврами. Сидел Никита Демидов в колымаге, важно отвалившись, зорко поглядывая на народ. Согнанные приказчиком работные люди да кабальные кричали «ура!»…

В славе и могуществе возвратились на Каменный Пояс хозяева Демидовы…

 

6

Никита Демидов был на верху благоденствия; заводы поставляли в казну огромные обозы военных припасов, пушек, ружей. И никто не мог соперничать с дешевыми демидовскими ценами.

Жадно прибирали к рукам рудные земли Демидовы. На Тагилке-реке отстроил Никита Демидов Нижне-Тагильский завод. У горы Высокой, железного клада, дымили домны. Отстроил хозяин каменные хоромы, похожие на дворец. Старик полюбил эти уголки; кругом скалы, извилистая голубая река и широкий пруд с зелеными островками, и хозяйничал он тут сам, а сынки: Акинфий — в Невьянске, желчный и злой Никитушка — в Шайтанском заводе. Никиту Никитича женили, подыскали разоренную, захудалую дворянку, но семейной жизни так и не сладил этот бесталанный человек; он свирепо избивал жену и без всякой нужды — рабочих. От раздражительности Никита Никитич высох, глаза ввалились, на голове рано стали редеть волосы. Одного батюшку только и побаивался Никитушка. Когда тот наезжал в Шайтанский завод, сынок притихал и тайком тянул хмельное. Глядя на сына с желтым, испитым лицом, с реденькой мочальной бородкой, Никита-отец сокрушался: «Эх, уродился ни в пень, ни в колоду! И отколь только у него беспричинная лютость?»

Для защиты заводов от башкирских набегов Демидовы построили крепостцы, вооружили их пушками; по царскому указу они держали в них своих ратных людей.

Царствовали Демидовы на Каменном Поясе.

Стоустая молва разнесла по России были и небылицы об удаче и счастье Демидовых, об их несметных богатствах.

Вслед за ними на Каменный Пояс хлынули расторопные люди; они сыскивали руды. Среди этих предприимчивых людей числились именитые Строгановы, Турчаниновы, Осокины, позднее появились Всеволжские.

Между заводчиками шли ожесточенная драка и захваты. По скрытым тропам и дорожкам сидели демидовские заставы: они ловили крестьян, стращали; тех, кто об открытой руде сообщал в казну, хватали и пороли, битых ссылали на рудники, а оттуда оставалась одна дорога — на погост.

На открытых рудных землях, в глухих чащобах заводчики Всеволжские ставили приисковые избы; драчливые и смелые демидовские ватаги во главе с каторжным Щукой налетали и с боем переносили рубленые избы Всеволжских на другое место.

Демидов всюду поспевал; особенно он старался подорвать и без того слабые казенные заводишки. Щука с разгульными ватагами нападал на угольные курени казенных заводов, разорял их, разгонял рабочих…

Воеводские увещевания Демидовых не помогли; делать было нечего, тобольский воевода написал в Санкт-Питербурх обстоятельный доклад о том, что казенные домны хиреют, убыточны и что Демидовы безмерно плутуют, — того и гляди совсем прикрывай государевы заводы. После немалых волокитств и канцелярских отписок доклад тобольского воеводы попал президенту Берг-коллегии, фельдцейхмейстеру графу Брюсу. Царь Петр подбирал людей башковитых: фельдцейхмейстер обладал ясным умом, острым рассуждением и твердостью; ведал он одновременно и артиллерией и горным делом.

Доклад воеводы навел генерала на глубокую думку.

«Ежели казенные заводы станут, будет плохо, — рассуждал господин президент. — На Каменном Поясе действуют заводы казенные и демидовские; руда — одна. У государства больше простору и хватки. Так отчего же казенные заводы падают? Дело, знать, в людях. У Демидовых — добрые головы, хваткие руки, а у чиновников — заячья душа да беззаботность. Вот оно что! Выходит, надо отыскать сметливого да добросовестного человека, который разумел бы толк в горном деле да в литье металлов».

Долго раздумывал граф Брюс над тем, как помочь делу. Знал он такого человека: это был артиллерист Татищев. На вопрос государя, кого поставить управлять казенными заводами, президент и указал на этого скромного, но дельного капитана.

Василий Никитич Татищев был просвещенный человек и занимался не только артиллерией, но и гуманитарными науками. Он прилежно собирал и изучал древние летописи, как русские, так и иноземные. В ученом труде ему помогало хорошее знание языков: немецкого, латинского и польского. Мечтал Василий Никитич написать обстоятельную «Историю российскую с древнейших времен» и прилежно, в свободные часы, занимался этим. Познания и ум будущего историка были весьма обширны, и обогатились они заграничным путешествием, которое он совершил по указу царя.

Как артиллерист и фортификатор, Татищев участвовал во взятии Нарвы и в Полтавской баталии, где и был отмечен Петром Алексеевичем. И когда граф Брюс указал на Василия Никитича, царь охотно согласился с ним.

В марте 1720 года последовал царский указ Татищеву: повелевалось капитану в Сибирской губернии и других местах, где сыщутся удобные руды, строить заводы, из руд серебро и медь плавить, приглядывать за частными заводами, чтобы все делали разумно и по закону, о государственных доходах заботились и пошлину платили исправно…

Весной вновь назначенный начальник горных заводов капитан Татищев тронулся на Каменный Пояс. Дорога была дальняя. До Москвы Василий Никитич доехал ямскими, а с Москвы до Казани добирался на струге. Весна стояла буйная, зеленая, каждая травиночка радовалась жизни, солнце подолгу не сходило с неба, и плыть была одна отрада. От Казани-города Татищев на лошадях добрался до Башкирии, пересек ее и въехал в город Кунгур. Кругом кочевали неспокойные башкирские рода, часто они совершали набеги на русские городки, и Кунгур поэтому был обнесен обветшалыми деревянными стенами. При взгляде на них Василий Никитич улыбнулся, так все выглядело убого и беззащитно. Еще более он удивился и остался недоволен, когда побывал на Кунгурском медеплавильном заводе. Домны потрескались.

Работали у домен и в рудниках дальние мужики, а среди них было немало таких, которые знали только пахотное дело, а на рудники смотрели как на каторгу. Богатых руд поблизости не отыскалось. Крестьяне неохотно добывали ее и еще с большей неохотой доставляли на завод.

Василий Никитич хорошо понимал, что при отсутствии медных руд завод долго не просуществует. Он призвал двух томских рудоискателей и стал расспрашивать о добыче руд на Алтае. Рудокопщики охотно разговорились и рассказали о богатстве алтайских серебряных и медных руд.

Василий Никитич почувствовал, что в горщиках проснулась любовь к делу. Он и сам заговорил с ними приветливо, ласково и, когда попросили отпустить домой, охотно исполнил их просьбу, взяв с них слово искать руды на Алтае…

В конце декабря 1720 года капитан Татищев, назначенный начальником горных заводов, прибыл к месту службы в Уктусский завод. Явился Василий Никитич в свою новую резиденцию без пышности, в простых крестьянских санях-пошевнях. На дне коробка лежал весь его немудрый скарб: чемоданчик с бельем, перчатки и парадный мундир. Кроме белья, в чемодане, в особом свертке, хранилось несколько книг по географии, истории и тетрадка с записями. Рабочие издали наблюдали за капитаном; он проворно вылез из телеги, сухощавый и крепкий, зорко огляделся. На капитане надет порыжевший от солнца мундирчик, сверху полушубок, сам он слегка желтолиц, глаза калмыцкие, в походке легок.

— Быстр! — определили рабочие. — Поглядим, как с Демидовыми драться будет!

В первый же день Василий Никитич прошел в литейные, где мастера разливали по формам расплавленный чугун, взял ковш у работного и сам стал разливать. Мастеровым это понравилось.

— Почему завод так опустили? — сурово спросил у них горный начальник.

— Да нешто мы тут при чем? — пожаловались работные. — Издавна на казенных заводах на Камне такие порядки. Никто по-настоящему здесь делом не интересуется. Приедет чин, нахапал — и подале отсюда. А мы дело любим! — простодушно признались они.

Уктусский завод приходил в явный упадок, работа на нем почти прекратилась. Железо, выпускаемое заводом, было ломкое, все отказывались от него. Работные понемногу разбредались кто куда. Многих переманил к себе Демидов. Леса в окрестностях почти все повырублены, плотина стала ветхой, того и гляди смоет ее в вешнее половодье. Домны полуобвалились.

Глядя на эту бесхозяйственность и заброшенность, Татищев почувствовал, что у него защемило на сердце. Тяжело будет работать. Но он был не из тех, кто отступает перед первыми трудностями.

О себе он мало думал. В управительском доме Василий Никитич занял одну горенку и зажил холостяком. До Татищева у правителя заводов собирались частенько гости, баловались домашними настойками. И на сей раз местный пристав пожаловал к горному начальнику. На стук из сеней вышла бойкая и злая на язык баба.

— Василий Никитич ноне не в духе, с ночи шибко занят делами. Ведено передать извинение!

— Шишига! Кш, ведьма! — пригрозил пристав, но баба все-таки не пустила его в горницу.

Обескураженный полицейский повернулся и, покраснев от гнева, ушел…

Спустя неделю капитан объехал уральские края. В глаза бросалось, что старые и новые демидовские заводы были отстроены в самых выгодных рудных местах и кругом шумели неоглядные леса. Казенные заводы хирели, постепенно все рушилось, не было хозяйского глаза.

Татищев не сдался. Оглядевшись, он проехал на реку Исеть, верст за семь от Уктусского завода, долго любовался лесистой долиной. Горы здесь невысоки, скаты пологи; взору открывался широкий простор. Ехал с капитаном бойкий писец. Капитан, указывая на долину, сказал писцу:

— Ноне тут отстроим город и завод!

Голос начальника звучал уверенно, но писец все же не утерпел:

— А кто строить-то будет? Людей нет, а сколько есть, и те перебегают к Демидову.

— Люди будут, а Демидову накажем настрого беглых не держать.

«Поживем — увидим, — с насмешкой подумал писец. — Демидов-то мужик хитрый, не скоро его обойдешь».

Начальник объехал горный перевал и вернулся в Уктус весьма довольный.

С каждым днем писчик диву давался: капитан наказал строить в Уктусе школу, и теперь плотники рубили обширный дом из смоляного леса. Между тем капитан объехал казенные заводы; всюду его поражала мерзость запустения. Правители вели хозяйство нерадиво, сами расхищали казенное добро, а то просто сбывали Демидовым.

Весной капитан получил из Берг-коллегии приказ. Этим приказом запрещалось Демидовым копать близ Уткинской слободы медную руду. Кроме того, заводчику строго, запрещалось принимать на работу пленных шведов, а также русских мастеровых и крестьян, бежавших с казенных заводов. Читая этот приказ, писчик догадался:

«Это непременно дело рук капитана. Есть закорючка Демидову!»

Акинфий Демидов сидел в своей Невьянской крепостце, торопил литье чугуна; за делами прослышал о приезде начальника горных заводов.

Разузнавший все приказчик Мосолов доложил хозяину:

— Капитан тот боек, проворен; ко всему, надо полагать, разумеет заводское дело. Сам я ездил тайно в Уктус, дознал: строит он школу да хвалится заложить на речке Исети завод. Видать, человек хваткий, до всего руки тянет!

Акинфий помолчал, уставился серыми холодными глазами на приказчика и сказал раздельно:

— Ты, Мосолов, запомни: на Каменном Поясе одни хозяева есть и будут — Демидовы! Капитанишка нам не указ; сам царь-государь над нами управа, и никто боле!

Мосолов отвел хитрые глаза в сторону, вздохнул:

— Э-хе-хе! До бога высоко, до царя далеко, а капитан сей рядом. Опасаюсь, хозяин, как бы бед он нам не наделал.

— Мы еще поглядим, кто кого! — пригрозил Акинфий. — Батюшка и не таких скручивал…

— Дай-то бог, дай-то бог, Акинфий Никитич, а все ж таки капитан этот необычный: он начальник горных заводов.

Демидов насупился, не ответил. В душе он уже поджидал, когда сойдутся дорожки его и капитана. «Посмотрим, что за птица, а потягаться ради скуки можно…»

Чтобы показать свою власть на Камне, он призвал наглого варнака Щуку и велел ему совершить набег с ватагой на казенный рудник. Мосолову хозяин настрого наказал сманивать работных с Уктусского завода и творить неприятности капитану. Услужливый приказчик по деревням и селам пустил слух: «Капитан-де строит избу, соберет робят малых в ту избу и почнет антихристовы клейма класть. Вот оно как!»

Бабы от страшных вестей выли в голос, не хотели отдавать ребят в школу…

В лесной глухомани, среди скал у реки Чусовой, бородатый кержак-рудознатец напал на медные руды. Капитан Татищев обрадовался, принял рудознатца приветливо и, не мешкая, на другой день отправился в горы. Место капитану понравилось: с гор открывался далекий простор, внизу серебрилась быстрая Чусовая, невдалеке шумел бор. Татищев заметил: руды были богатые.

Рудокопщика наградили, отпустили с миром. Через неделю из Уктусского завода капитан прислал рабочую артель; из смоляной сосны срубили бараки, пробили в горах шахту и стали добывать руду.

Рабочие трудились от темна до темна, наломили горы руды. Капитан помышлял сплавить руду по Чусовой на завод, но тут приключилась непредвиденная беда.

Темной ночью варнак Щука привел демидовскую ватагу и захватил шахту. Ватажники связали приказчику на спине руки, усадили его на чалую кобыленку и погнали в лес.

Щука объявил рудокопщикам — голос его был зол, вид свиреп, в руках плеть:

— Руды тут демидовские, кто дозволил рушить их? Попомните: кто супротив Демидовых идет, повяжем да бросим в Чусовую! Кто по добру желает под высокую руку Демидова? А кто не хочет — тому батоги припасены!

Работные, потупив глаза, молчали. Чубатый ватажник пригрозил:

— Аль пороть? Скидай портки!

Работные тяжело дышали, были потны; портки да рубахи на них рваные, бороды лохматые. Вперед вышел рослый дядька; он сжал кулаки:

— Вот что, не грози и плеть убери. Что приказчика в бор угнали, спасибо: сами думали в Чусовую его пометать. А на кого нам робить — все равно, хошь на беса, можно и на Демида!

Щука, глядя на горщика, позавидовал: «Эк, и здоровущ, дьявол!»

Крикнул работным:

— Ну, так робите, а жратва будет… Хлебушко да портки доставим. Вот оно как у Демидова!

Стоял мутный рассвет, от Чусовой поднимался туман, холодил тело. Мужики, почесываясь, нехотя опускались в шахту…

Несколько дней крутил татищевский приказчик по чащобам да гиблым местам. Чалая кобыленка притомилась; дороги не было. Донимали комары и гнус, а ночью пугал филин.

В одно утро кержацкие скитники увидали у ручья подохшую кобылу, а подле нее лежал неизвестный человек. Растолкали и дознались, кто он. Скитники и проводили приказчика до Уктуса.

Татищев в эту пору расхаживал по конторе и диктовал писчику доношение в Санкт-Питербурх; перо у писчика трещало, брызгало, он то и дело сажал на грамоту чернильные кляксы, и когда капитан поворачивался спиной, писчик проворно слизывал кляксы языком.

Дверь распахнулась, в контору ввалился приказчик. Татищев изумился: лицо заводского опухло, в ссадинах. Приказчик пошатывался; взор его был мутен. Капитан остановился посреди горницы, сдвинул брови:

— Никак хмельного нахлестался?

— Не довелось, господин капитан, — твердым голосом отозвался приказчик. — Беда стряслась!

— Неужто шахта обрушилась? — взволновался Татищев, кивнул головой: — Садись! Крепили плохо?

Приказчик скинул шапку, сел на порог и опустил голову:

— Не шахта обрушилась, а демидовские варнаки рудник забрали, а меня оттоль выгнали…

Худое желтое лицо Татищева вытянулось. Он с минуту молчал, потом скрипучим голосом спросил:

— Не пойму что-то. Рудник казенный, а Демидов тут при чем?

Приказчик криво усмехнулся:

— При том самом, при руднике. При ком сила, при том и рудник.

Капитан круто повернулся, забегал по горнице.

— Не может этого быть! Где это видано — государевы рудники разорять?

— У нас видано, у нас на Камне так! — Приказчик уныло почесал затылок.

Писчик юрким глазом поглядел на него, неприметно ухмыльнулся: «Эх, добро разделали!»

Татищев неугомонно бегал по комнате; неприятная весть задела капитана за живое.

Догадки сменяли одна другую:

— Не может этого быть! Ошибка вышла. Должно, не знали, что рудник казенный? Кто пошел бы! Не знают, с кем дело имеют… Пиши, — крикнул он писчику. — Пиши! Об этом надо самому государю донести…

Писчик выхватил из-за уха свежее гусиное перо, макнул в чернильницу и стал быстро писать…

 

7

В ноябре на реке Исети кержаки из Шарташа по приказу капитана Татищева расчистили из-под векового леса площадку; валили маячные сосны, тесали бревна и пластины и сносили их к речной горловине, где намечалась плотина. Одновременно запальщики рвали на шиханах камень, а кержаки по ледяной дороге везли его на площадку.

Лесорубы рубили дорогу-просеку на Уктус.

По селам и заимкам верхотурских и тобольских волостей рыскали посланцы капитана и зазывали на Исеть-реку охочих людей.

Акинфий Демидов по многу раз тайно наезжал на стройку и дивился настойчивости Татищева.

На одно надеялся Демидов: вокруг Исети полегли болота и мхи; весной, когда отойдет земля, откроются топи, загудят комары и гнус, — люди откажутся от затеи строить город-завод.

Но работа на Исети шла вперед.

Немало огорчало Демидова, что приходившие в упадок и в запустение казенные заводы с приездом Татищева выправились, повысили добычу руды и плавку металла.

Залютовал Акинфий, забедокурил.

Щука не слезал с коня, метался с ватагой по рудникам.

По наказу хозяина он с подводами разобрал и тайно увез с Точильной горы камень, заготовленный капитаном Татищевым для казенных заводов. То, что не мог увезти. Щука разбросал по лесу. Подоспела пора для литья, хватились камня, а его нет, — так и простояли заводы в бездействии немалое время.

Демидов похвалил варнака за озорство:

— Молодец, и далее так досаждай нашему ворогу!

Щука изо всех сил старался мешать татищевским людям.

В Невьянске делались для продажи весы. В ту пору на Уктусском заводе понадобились такие. Татищев немедленно выслал в Невьянск доверенного за весами, но Щука с ватагой встретил его, накостылял в шею и выгнал за ворота.

Капитан обозлился и потребовал заводчика к себе.

Акинфий прочел цидулку капитана, разорвал ее и потоптал ногами:

— Наказы мне пишет сам царь, а капитанов знать не знаем, ведать не ведаем. Демидовым зазорно кланяться всякой ясной пуговке…

Татищеву передали ответ заводчика. Капитан потемнел, но сдержался. Долго он думал, чем усовестить Демидова. Ко времени приспело дело: понадобилось учесть, сколько железа выплавляет Невьянский завод.

Решил капитан послать в Невьянск с поручением подьячего из уктусской конторы…

По санному пути подьячий выбыл в демидовскую вотчину. Душу подьячего обуревал страх. Однако по дорогам и в попутных демидовских заводах его встречали почтительно.

«Испугались, окаянцы», — подумал приказный, и оттого смелость и важность овладели гонцом.

— Упеку! — грозил он. — Разнесу! Вот он — приказ.

Приписные крестьяне перед грамотой снимали шапки, а подьячий пуще ярился.

Однако дорога порядком-таки измаяла его; завидя синие дымки, он сладостно предвкушал баньку и настойки. То и дело он вынимал из камзола тавлинку и жадно засыпал в ноздри крупные понюшки табаку.

Вот и Невьянск. Возок остановился перед крыльцом, на дворе было пустынно, по в дальних углах на цепи рвались злые псы.

Старик Демидов осенью уплыл в Тулу; гостя вышел встречать Акинфий Никитич. Подьячий глянул на заводчика, похолодел: хозяин был плечист, одет в бархатный камзол; у рта легли резкие складки. Позади стоял варнак Щука.

— Добро пожаловать, ваше степенство, — развел руками Акинфий и поклонился. — Знать, с хорошими вестями. Не обессудьте, обычай у нас такой: пожалуйте в баньку, а там и откушать. Эй, варнак! — крикнул Демидов.

Щука выбежал вперед, перенял гостя, бережно взял его под локоток и повел в баню. Подьячий покосил глаза на Щуку, подумал: «Что, разбойник, присмирел при хозяине?»

Баня натоплена жарко, в ней чисто, скамьи выскоблены, вымыты. В предбаннике стол, на нем штофы с веселым питием. Подьячий облизнулся, потер ручки: «Превосходно!» Сам меж тем он строил догадки и ликовал в душе: «Что, спужались? То-то. Погоди, мы вам, окаянцы, узлов навяжем, хватит и в сенате работы развязывать…»

Подьячий сорок лет вершил канцелярские дела, опыт имел завидный, и никто лучше него не мог вести волокиту и отписки. Завязывал он узлы крепкие и до того путаные, что и сенатские борзописцы по многу лет сидели над разгадками и хлеб себе этим добывали.

Посланец присел в предбаннике на скамью. Лукавый Щука поклонился и спросил:

— Не знаю, дьяче, твоего пресветлого имени и величания по батюшке. Дозволь снять с тебя одежду и сапожки?

Гость поднял указательный палец с изгрызенным ногтем.

— Зовут меня, — с важной осанкой сказал подьячий, — Сосипатр Авеналович… Сосипатр — помни!

Он вытянул короткие ножки; Щука мигом сволок с них порыжевшие сапоги. Снял камзол, портки, развесил в предбаннике.

Варнак ретиво испарил приказного; тот обмяк, расслабился. После банного пару и закуски Щука обрядил гостя, взял под руку. Подьячий сладостно ухмылялся в бороденку:

— Теперь в постельку да роздых с пути-дорожки.

— Ну нет, погоди, хозяин ждет!

Подьячий вышел из бани. На крыльце поджидал Акинфий Никитич, в руке он держал плеть. По осанке хозяина гость догадался: не к добру встреча. «Не угостил бы другой банькой!» — опасливо покосился гость.

У него задрожали ноги: еле подошел к крыльцу и поклонился.

— Ну, приказный, зачем пожаловал? — грозно поглядел на посланца Демидов.

— Повелено мне дознать, — подьячий, искоса поглядывая на плеть, пугливо отодвинулся подальше, — по какому праву ваша милость сманивает людишек с казенных заводов? Пошто зоришь государевы заводы, народ утесняешь?

Приказный вынул свиток и подал Акинфию.

— Что это? — спросил Демидов и крепко сжал губы.

— Это указ капитана Татищева.

— Капитанский наказ мне не порука, а читать его не буду. — Акинфий зло бросил свиток на землю. — У твоего капитана один указ, а у меня в руках другой указ — государев. Ведай это и честь знай!

Демидов сердито повернулся спиной и гаркнул Щуке:

— Гони его, сутягу, пока псов не растравил!

Тяжелой походкой хозяин медленно удалился в покои. Щука сошел с крыльца, уперся руками в бока:

— Слышал, приказная крыса, что баил хозяин? Эй, давай езжай со двора, старый кошкодав, а то прибью!

Подьячий втянул голову в плечи, съежился: «Вот напасть свалилась! Пронеси, господи!»

К нему подкатили сани. Приказный поспешно взобрался в них и, толкая в спину возчика, крикнул:

— Шибчей гони! Не видишь, что ли?

По дороге за санями закрутилась снежная пыль; у подьячего от страха выступил холодный пот.

В хоромах у окна стоял Акинфий Никитич и похохатывал:

— Уносит ноги крапивное семя. То-то! Это тебе Демидовы. Знай!

Рано радовался Демидов. Не такой человек был капитан Татищев, чтобы от своего отступить.

«Погоди ж ты! — пригрозил он про себя Акинфию. — Заставлю почитать порядок!»

По зимним дорогам к демидовским заводам тянулись обозы с камским зерном; по тайным тропам бежали на заводы сманенные демидовскими приказчиками работные с казенных шахт.

Капитан Татищев отобрал крепких молодцов, вооружил их мушкетами, сабельками и выставил на бойких дорогах воинские заставы. Они задерживали груженные хлебом подводы и беглецов с казенных заводов.

Капитан на мохнатом башкирском коньке в злую зимнюю непогодь, в бураны сам объезжал выставленные заставы и не давал спуску нерадивым.

Демидовские заводы оказались отрезанными от хлеба. На камских пристанях и на Чусовой от зерна ломились амбары, а на заводах работные доели последние крошки. Начался голод.

Акинфий зверем метался по дорогам, но везде стояли крепкие воинские дозоры; заводчика пропускали, а хлеб — нет.

Демидов осунулся, потемнел. В ярости он грозил врагу:

— Расшибу!

Но сам Акинфий Никитич понимал напраслину своих угроз. Напасть на воинские караулы было опасно, да и для работных людей зазорно. Это обозначало бунт против царя-государя. Кто знает, может капитан Татищев и думает подманить заводчика на разбой, а потом учинит над ним беспощадную расправу, как над бунтовщиком и татем?

«Эх, перегнул, никак! — закручинился он. — Надо бы с батюшкой прежде потолковать, а после уж ввязываться в грызню с тем волком…»

Меж тем на заводе у обжимных молотов стали падать истощенные голодом работные. Ни плети ката, ни угрозы хозяина не пугали больше: голодному оставалась одна смерть.

По ночам в завывание метели вплетался скорбный собачий вой. Чтобы не сеять смятения, погибших от голода отвозили на погост ночью.

Акинфий Никитич послал нарочного в Тулу к отцу, просил совета…

В январе из Санкт-Питербурха пришел указ. Обрадовался Акинфий: думал, капитана Татищева резонят за крутые меры, за задержку заводского хлеба. Гонца накормили, напоили, хозяин ушел в горницы и вскрыл пакет.

Берг-коллегия наставляла Демидова быть послушным законным требованиям Татищева, писать ему доношения, а кроме всего прочего, особых указов себе, Демидову, от коллегии не ожидать.

Кровь бросилась в лицо Акинфию, он хватился за кресло, балясины кресла под злой и могучей рукой хозяина хрустнули и рассыпались. Демидов ожесточенно изорвал указ и тяжелым шагом в глубоком раздумье заходил по горнице.

Через два дня в Невьянске понадобился горновой камень. Татищев указал заводчикам, что Точильная гора — государственная и отпуск из нее горного камня производится только по его разрешению. Как ни вертелся Акинфий, а пришлось ему написать капитану о своей потребности в камне.

Ответ последовал на третий день. Татищев сообщил Демидову:

«Отписку вашу, сударь, не признаю. Белено заводчикам писать донесениями, без такового решить вопроса не могу».

Еще пуще разъярился Акинфий и со злой иронией написал капитану:

«Просим Вашего Величества о рассмотрении моей обиды и о позволении ломать камень».

Татищев и в этот раз не уступил.

«Такая честь принадлежит только великим государям, — хладнокровно ответил он и напомнил Демидову: — Оное я уступаю, полагая незнание ваше, но упоминаю, дабы впредь того не дерзили».

Каждый день капитан Татищев давал о себе знать рассвирепевшему заводчику. То он настойчиво требовал «пожилые деньги» за беглых крепостных и настаивал возвратить этих крепостных помещикам, то напоминал о том, что с выплавляемого железа пора платить государеву «десятину» — пошлину по копейке с пуда. До Невьянска донеслись слухи, что капитан задумал заново обмерить земли и рудные места, захваченные Демидовыми. Но горше всего было неуклонное требование вносить пошлины за хлеб, а до тех пор дороги держались под строгим караулом. Забеспокоился Акинфий, сильно забеспокоился.

«Что теперь делать? — спрашивал он себя. — Кругом заставы, а народ от бесхлебья мрет! Наделал я своей поспешностью корявых дел. Эх!»

В горнице под каменными сводами гулко разносились шаги. Постепенно к Акинфию возвратилось спокойствие.

В полночь хозяина разбудил Щука: в умете на большом перепутье демидовские ватажники подкараулили и перехватили татищевского гонца с жалобой на Демидова.

Акинфий Никитич с помятым лицом поднялся с постели, накинул на плечи шубу и босой вышел в горницу. У порога, понурив всклокоченную голову, стоял бородатый мужик и мял в руках заячью ушанку. Завидя Демидова, мужик брякнулся на колени.

— Кто послал тебя? — грозно спросил Демидов.

— Невиновен я. По указу капитана…

— Разоблачить!

Щука с двумя дюжими холопами сорвал с мужика дырявую свитку, пимы, портки из крашенины. Гонец покорно лег на скамью, попросил жалобно:

— Родимые, бейте хушь не до смерти. Повинен, мой грех; семья оголодала; за пуд ржанины понес письмецо…

Акинфий сел в кресло; на холодном полу стыли ноги. Щука засучил рукава и сыромятным ремнем полосовал поверженного мужика. Тот закусил руку и молча переносил свирепое битье. На обожженном ветрами и морозами лице мужика недобрым огнем сверкали угрюмые глаза.

В сенях на нашести пропел поздний кочет. Избитого гонца схватили под руки и поволокли в терновку.

Прошло немало дней; январь стоял на исходе; о гонце не было ни слуху ни духу. Капитан после этого послал с доношениями еще двух гонцов, но и те словно в воду канули: как выехали из Уктуса, так и не вернулись…

В конце февраля по талому снегу на Каменный Пояс приехал исхудалый Никита Демидов. Когда возок остановился перед хоромами, Никита торопливо откинул полсть, вылез и, как был, в волчьей шубе, пошел прямо к заводу. У каменных амбаров под снежной порошей лежал ворох рогож.

— Для чего напасли? — ткнул костылем в рогожи Демидов.

За Никитой по пятам следовал вездесущий Щука; он угрюмо пробурчал:

— Бесхлебье донимает, господин. Народишко мрет, так мы в кули — и на погост. Сил наших нет…

Никита погладил поседевшую бороду, посмотрел вдаль:

— Так! Довоевались, сукины дети! Испороть бы тебя да Акинфия — за гордыню…

Старик вошел в литейную. В полутемном корпусе народ бродил тревожными тенями. Люди исхудали, обессилели, работа валилась из рук. Завидя хозяина, рабочие повеселели, поясно кланялись Никите. Хозяин покрикивал:

— Здорово, работнички! Что, натужно на бесхлебье-то?

— Натужно, — согласились литейщики, — до весны не дотянем, хозяин. Перемрем!

— Это еще как! Бог не выдаст — свинья не съест…

Демидов из литейной прошел в хоромы. В любимой стариком мрачной горенке поджидал отца Акинфий. Никита перешагнул порог, крикнул:

— Ну, натворил делов, горячая головушка?

Акинфий покорно потупил глаза:

— Натворил, батюшка, по своей гордыне.

— То-то, — удовлетворенно перевел дух Никита. — На сей раз спущаю, а вдругорядь берегись! Со вдовства, знать, кровь горячишь. Женить надо! Эх, женить! — Батька, постукивая костылем, прошел к креслу и, не скидывая дорожной шубы, сел. — Так. — Старик горестно отжал с бороды влагу. — Так!

Сын отошел к окну и ожидал, что будет. Демидов опустил на грудь голову, думал. Время шло томительно, за окном падал густой мокрый снег; в ближних конюшнях звонко ржали кони.

Старик решительно встал и крикнул — по хоромам прокатился его зычный голос:

— Гей, холопы, впрягай свежих коней!

— Да что ты, батюшка! Утомился, да и годы не те. Куда понесет тебя? — изумленно уставился в отца Акинфий.

Отец пожевал сухими губами, стукнул костылем:

— Еду к капитану Татищеву!

Он торопливо пошел из горницы, запахивая на ходу шубу. По каменному переходу шмыгали стряпухи, ахали:

— Знать, залютовал старик. Не перекусив, опять мчит. Не быть бы беде. О-ох!

— С погремухами да с бубенчиками! — покрикивал с крыльца Никита. Он стоял, опершись на костыль, и властно поглядывал на ямщиков. — Да коней впрячь лихих. Чтобы знали: едет сам хозяин — Демидов!

На крыльцо вышел Акинфий: поблескивая серыми глазами, он подступил к отцу:

— Батюшка, от нас до конторы капитанишки всех будет восемьдесят, а то поболе верст. Останься…

— Еду! — решительно сказал старик. — Еду, не перечь. Люди мрут, час не терпит. Эй, чертоломы, убрать из-под амбаров рогожи. Жить будем, робить будем! — Демидов весело подмигнул черными глазами.

Щука торопил конюхов, а сам, поглядывая на хозяина, думал:

«Ну и бесище; ни дорога, ни сон, ни хворь — ничто не берет его!»

К расписным дугам подвязали говорливые погремки да бубенцы. Коней впрягли сильных, проворных. Никита покрепче запахнул шубу и завалился в сани.

— Шибчей гони, ямщики! — крикнул он голосисто, весело.

Тройка вихрем вынесла сани из Невьянска; полетели мимо леса да увалы, из-под копыт сыпался снег, да в ушах свистел ветер.

В Уктусе над заводом от пылающих домен — зарево. Звездная ночь тиха, над замерзшим прудом разносился стук обжимного молота. В рабочем поселке лежала тьма; перебрехивались псы; только в заводской конторе светились огоньки.

Начальник горных заводов, несмотря на позднее время, все еще работал. Много раз просыпалась кривоглазая стряпуха, сползала с полатей, заглядывала в скважину. Капитан сидел, наклонившись над столом, и писал. В полуночной тишине поскрипывало перо; сальные свечи светили тускло. Повздыхав, стряпуха отходила от двери и снова забиралась на полати; донимал зимний сон…

Сквозь дрему бабе послышались заливчатые бубенчики. Женщина открыла глаза, прислушалась:

«Никак, начальство едет, а может, беси кружат, чать будет около полуночи, петуны пока не пели».

В эту пору на поселке закричали полуночные петухи, а звон бубенцов да погремух не проходил, нарастал и катился все ближе и ближе…

«Уж не к нам ли едут?» — встревожилась стряпуха, откинула шубу и проворно слезла с полатей.

Капитан распахнул дверь и со свечой в руке стоял на пороге. Прислушиваясь, он спросил служанку:

— Кто может быть в такую позднюю пору? Не лихие ли люди?

— Что ты, батюшка, — торопливо перекрестилась стряпуха. — Пронеси и обереги нас, господи!

У дома захрапели кони, осадили, фыркнули; разом смолкли бубенцы.

— К нам, стряпуха. — Капитан вышел на середину горницы. — Иди, открывай! Наехали незваные гости…

— Леший принес их в такую пору. — Стряпуха пугливо поглядела на дверь. — Добрый человек день найдет!

Дверь с грохотом открылась; с клубами морозного воздуха в горницу ввалился незнакомый человек в заиндевелой волчьей шубе. У приезжего глаза — раскаленные угли. Он сгреб горстью ледяшки, намерзшие на бороде, и с хрустом бросил их под порог; крякнул:

— Так, приехали! Здравствуй, господин капитан. Не чаял, не гадал такого гостя, Василий Никитич, но что поделаешь: любо не любо, а принимай.

— Кто вы? — уставился Татищев на гостя.

— Аль не догадываетесь? — улыбнулся приезжий; сверкнули крепкие зубы.

Стряпуха пугливо разглядывала его.

Гость сбросил треух, обнажилась гладкая круглая лысина; он без Приглашения сбросил шубу, располагался словно дома.

— Так! — опять крякнул гость и пошел на хозяина. — Давай, Василий Никитич, облобызаемся. — Он облапил капитана и крепко поцеловал его.

— Да кто же вы такой? Из Санкт-Питербурха? — не мог прийти в себя хозяин.

Гость сощурил глаза:

— Далеконько хватили, господин. Я сосед ваш: Демидов Никита — вот кто!

Капитан недовольно подумал: «Ну и разбойник!»

В сенях кто-то протопал промерзшими валенками, дверь опять распахнулась; вошел кривоногий демидовский холоп Щука. В руках он держал расписной ларец.

— Неси в горенку! — распорядился Никита. — Я по делу к тебе, Василий Никитич; сынок Акинфка по молодости да по глупости бед без меня натворил тут!

Высоко подняв свечу, Татищев провел Демидова в кабинет. Следом за ними вошел холоп и поставил ларец на стол.

Стряпуха недовольно покачала головой: обтаявшие пимы Щуки оставляли на полу мокрый след.

— Извините, у меня тесно. — Хозяин поставил свечу на стол и пригласил сухо: — Прошу садиться.

Демидов оглядел хозяйскую горенку.

— Да, незавидно живете… Ты, Щука, скройся! — приказал он холопу.

В комнате остались двое: хозяин да гость. Татищев выжидательно смотрел на гостя. Демидов молча смотрел в землю: собирал мысли. После длительного раздумья прервал молчание:

— Так! Беда, Василий Никитич, приключилась. Положим, сынок по горячности натворил, но что кругом делается, поглядите!

Неожиданность потеряла остроту. Татищев плотней уселся в скрипучем кресле, построжал:

— Почему насмехаетесь над государственными указами да грабите казенные заводы?

Демидов вскинул жгучие глаза:

— Что вы, Василий Никитич, помилуй бог. Да разве ж можно такое? Тут ошибка вышла… Я вот что вам скажу: виновен сын мой. Так! Но посудите сами, кто заставы учинил да хлебушко не пущает на мои заводы?

— По моему указу учинено это, — решительно сказал капитан, поднялся и заходил по горнице.

— Так! Об этом нам ведомо, — по привычке погладил бороду Никита. — Но что из того выходит, господин капитан? Вот что: народ отощал, мрет. Помните, Василий Никитич: всякому терпению приходит конец. Что будет, ежели изголодавшиеся холопы и приписные мужики поберут колья да прибьют Демидовых, а после того на казенные заводы тронутся да почнут крушить их? Бунт ведь? Так! А царь-государь об этом узнает да спросит: «А кто причина того возмущения? Кто возмутители?» Вот тут, господин капитан, и подумайте. Так!

Демидов сгорбился, смолк. Татищев хотел спорить, но внезапно мысль обожгла его. «А ведь и впрямь, прав Демидов: с голода человек все может сделать, что тогда будет?»

Овладев собой, капитан сказал строго:

— Ничего не будет. А кто беззаконие чинит, о том разберут.

Демидов забарабанил по столу крепкими ногтями:

— Так…

В шандалах оплыли свечи, было далеко за полночь, когда Демидов поднялся; пламя свечей заколебалось; гость поклонился.

— Договорились и не договорились. — Голос Демидова звучал устало и глухо. — Пора и в обратный путь.

Капитан не стал удерживать; взял шандал с оплывшей свечой и вышел провожать гостя…

«Вот человек! Сколько силы и ума, — с удивлением подумал Василий Никитич о Демидове, — трудненько будет с таким тягаться!»

Вдруг он вздрогнул: заметил на столе забытый гостем зеленый ларец. Любопытствующий хозяин приподнял крышку. Ларец доверху был наполнен серебряными рублями.

«Это что же? Подкуп!» — вскипел Татищев и проворно выбежал в переднюю.

— Вернуть! Вернуть! — закричал он стряпухе, и та, накинув платок, выбежала на мороз.

Через минуту вошел сияющий Никита.

— Аль передумали по-хорошему, Василий Никитич? — весело начал он и осекся.

Строгие глаза капитана сердито смотрели на заводчика.

— Как вам не стыдно! — горько вымолвил он, вручил Демидову его ларец, круто повернулся и удалился в комнату.

Никита смущенно опустил хмурые глаза, засопел, потоптался и медленно пошел к выходу.

— Гордец, великий гордец твой хозяин! — укоряюще сказал он стряпухе. — Ну да ладно, видали и таких!

Садясь в сани, Демидов люто подумал:

«Похрабрись у меня! Не я буду, коли этого гордеца не выживу с Камня!»

Ярко светили звезды, поземка улеглась, глухо шумел близкий бор. Стряпуха закрылась на запоры и взобралась на полати. Сквозь сон убаюкивающе прозвучали бубенчики и постепенно затихли вдали.

«Унесло иродов!» — довольно подумала стряпуха, плотнее завернулась в шушун и захрапела на печи.

Время шло, а Татищев не снимал дорожных застав. Правда, темными ночами демидовские обозы добирались все же по тайным заимкам до заводских амбаров и сгружали зерно, но терпеть больше не было мочи. На семейном совете решили отправить царю Петру Алексеевичу челобитную на Татищева. В той жалобе Демидов писал, что капитан ничего не смыслит в рудных делах и мешает ему, верному царскому слуге, развернуться на Каменном Поясе.

«Погоди, я тебе прищемлю хвост!» — грозил Демидов и с нетерпением ждал гонца с ответом от царя. Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, старик с раннего утра обходил домны, мастерские, амбары, во все вникал сам. Но и в жарких хлопотах никак не мог забыть он своего врага Татищева.

В эту нудную пору, словно чтобы обрадовать старого заводчика, явился к нему неожиданно приписной мужик Софрон Согра и принес невиданный минерал Бродил он по речке Тагилке и напал на чудную горку. В срезе ее Согра заметил странный блеск. Приписной заинтересовался неведомой горной породой и выломал кусок. По виду он напоминал вываренное мясо, у которого отделялись тонкими нитями волокна. Никому не сказав о своем открытии, замкнувшись в избе, он долго с женкой возился над таинственным минералом и еще большему диву дался: из найденных волокон можно было ткать, плести. Обрадованный Согра поспешил к Демидову.

— Ходил я, батюшка, по речке Тагилке, и погляди, что отыскал! — протянул он заводчику завернутый в тряпицу поблескивающий, ослепительной белизны камень.

Демидов недоверчиво взял в руку минерал.

— Что за находка? — удивился он и стал внимательно разглядывать ее. Глаза его постепенно разгорелись, морщины разгладились. Большим корявым ногтем Никита стал ковырять поданный камень, и тот рассыпался на мягкие охлопья.

— А ты, батюшка, его молотком постучи и погляди, что только будет! — предложил Согра.

Никита взял молоток и стал колотить по куску. Минерал под ударами распушился на тончайшие шелковые нити.

— Ты гляди, что творится! — удивленно рассматривая волокна, сказал Демидов. — Будто и впрямь куделька, мягка да шелковиста!

— И я так мыслю, хозяин! Как лен, эта куделька горная на пряжу годна! — пояснил приписной.

— А ты откуда знаешь, что сей минерал на пряжу гож? — спросил его Никита.

— Женка полотенца соткала. Гляди, хозяин! — Согра вытащил из-за пазухи кусок холстины. — Вот оно сроблено из такой кудельки! — ответил приписной.

Вместе с Согрой заводчик отправился на место находки и был весьма поражен, когда неподалеку от Невьянска увидел целую гору из чудесного минерала. Никита жадно хватался за камни, разбивал их молотком, пушил на волокна.

— Моя эта горка! Моя — с жадным огоньком в глазах выкрикивал он и торопил погрузить каменную кудельку в возок.

На другой день Никита настрого наказал Софрону прислать свою старуху. Он внимательно допросил ее и приказал отвести амбар для тайной работы. Крестьянка оказалась толковая, сметливая. Она старательно отколотила камень, промыла и оставшиеся тонкие волокна пустила в дело. Чтобы лучше ткалось, старуха добавила в горную пряжу льна и слегка смочила маслом. В неделю старуха Согры соткала и поднесла Демидову скатерть.

— Хоть скатерть эта, батюшка, и не» самобранка, но заветная она: в огне не горит и всегда новенькая! Гляди, кормилец!

Старуха проворно взмахнула скатертью, и не успел хозяин ахнуть, как мастерица бросила ее в огонь. Демидов снова диву дался. Полотно из горной кудели не горело, оно накалялось и от накала белизной своей стало чище выпавшего снега. Выгорели в нем только лен да масло и грязь!

— Дивная скатерка! Ой, до чего дивная! — никак не мог успокоиться Никита.

То, что горная куделька не горит в огне, приводило его в неописуемый восторг. Давно уже так не радовался Демидов.

«Вот и подарочек царю!» — подумал он и стал собираться в дорогу.

— Ты бы, батя, на заводе побыл, а я поехал бы в Санкт-Питербурх, — просил отца Акинфий.

Никита и слушать не хотел, только руками замахал:

— Да ты что! С Татищевым тягаться не шутка. Умен! Хитер! Нет уж, сынок, сам доберусь! Видно, не скоро ответ на челобитную придет.

В дорогу заводчику отобрали лучшие сибирские меха, серебро, уложили в сундуки и на сундуки навесили крепкие замки. Особо осторожно упрятали в укладку скатерти, рукавицы и кружева, сработанные из горной кудели.

По приезде в столицу Никита вырядился в лучшее платье и поехал к Меншикову.

Князь переехал к этому времени в просторный дворец на Васильевский остров. У ворот дворца толпились приставы, стража, во дворе у коновязи ржали кони. Когда княжеский холоп ввел Демидова в покои, у того глаза разбежались. Покой был крыт китайским штофом, мебель замысловатая с бронзою, кругом в простенках сверкали большущие зеркала. Никита тревожно подумал: «Да-а, зажил нынче Данилыч! Не зазнался бы!»

Однако сам князь вышел навстречу гостю. Меншиков изрядно потолстел, появился второй подбородок, у глаз легли морщинки. Одет был Александр Данилович в блестящий мундир, на котором сияли орденские кресты и звезды, в руках он держал трость с бриллиантовым набалдашником.

Князь остановился, с минуту молча разглядывал гостя, всплеснул руками:

— Никита! Каким ветром занесло?

— Да с Каменного Пояса, — потянулся целоваться Демидов.

— Ах, желанный гость! — Меншиков весело прищурился, хлопнул Никиту по спине. — А соболей много приволок? Я ведь ноне женатый. Жену обряжать надо!

«Ишь хапун какой, — подумал Демидов. — Богатств, поди, и без того не оберись, а все мало».

— Как же, приволок, Данилыч. Ух, какую я рухлядь-то добыл! Никогда такой не видели в Санкт-Питербурхе! — ответил Демидов.

— Вот удружишь!

Данилыч взял Никиту под руку.

— Ну, чать, не байки рассказывать прискакал издалека, а за делом? Знаю твою повадку!

Демидов поклонился слегка, хозяин не дал раскрыть рот:

— Дела потом, а ноне — ты гость. Идем к хозяйке!

Меншиков провел Демидова через вереницу горниц, и все-то они были крыты или штофом, или бархатом, одна была отделана вызолоченной кожей. Всюду сверкал хрусталь, везде бронза, невиданная мебель.

В горнице, в которую привел Меншиков гостя, было просторно и светло. Рассевшись в креслах, на солнце нежились разодетые дамы.

— Даша! — крикнул Александр Данилович жене. — Заводчика приволок. Вот он, бородач! Полюбуйся, богат и знатен купец!

Три дамы, одетые по-чужеземному, разом поднялись и сделали книксен.

Круглолицая румяная Дарья Михайловна, хозяйка, пленила Никиту смешливостью. Вся ее дутая чопорность сразу пропадала, когда она смеялась.

У Меншикова при взгляде на белокурую жену глаза светились ласково; по всему угадывалось, что светлейший любил свою подругу. Не было в Александре Даниловиче прежней статности, но был он все еще проворен.

Женщины окружили Демидова, и каждая тараторила свое и ждала только к себе внимания.

«Руду копать да чугун плавить куда легче, чем с вельможными бабами знаться!» — подумал Никита.

Ни на минуту дамы не отпускали от себя заводчика, заставляли играть с ними в фанты. Будь оно проклято, до чего все это неловко было и неприятно! Чего только они не заставляли Никиту выделывать! Помня о деле, Демидов молча покорялся причудам светских капризниц. На фантах его проштрафили и повели танцевать.

«Боже, твоя воля! — с огорчением подумал Никита. — Николи с женкой такой утехе не предавался, а тут — на, выходи и пляши!»

Крепился-крепился старик, под конец скинул бархатный камзол, тряхнул головой и топнул башмаком:

— Коли на то пошло, давай нашу родную, русскую!

Александр Данилович отвалился в кресле, за живот схватился:

— Ну, давно бы так! Проштрафился и пляши!

Дамы пустились вокруг Демидова в пляс. Данилыч задергал ногами, пошевеливал плечом: не стерпел сам — вскочил и пошел петушком по кругу…

Ой, то и пляс был, по всем хоромам гул шел! Меншиков покрикивал:

— Поддай жару!.. Эй, женка!..

Дамы плыли уточками, слегка сгибаясь корпусом то вправо, то влево, помахивая белыми платочками. Однако женщин, затянутых в корсеты, танец утомил.

У дверей в горницу неприметно, один по одному, собрались княжеские холопы. Старик дворецкий, обряженный под иноземный лад, бритый, но с баками, стукал крышечкой табакерки, понюхивал табачок, головой крутил:

— Лих еще наш Данилыч! Михайловна ж пава…

Никита рукавом утирал с лица пот. Выйдя, притопывая, на середину горницы, в кругу женщин он ударял в такт ладошками и приговаривал:

— Приуда-р-рю! Раз-зойдусь! Ухх!..

По дальним горницам загремели торопливые шаги, в дверь шумно вбежал исполин в высоченных сапогах, раздвинул холопов.

Никита оглянулся и обмер: «Батюшки, царь Петр Ляксеич! Ой! Вот, старый дурак, опозорился!..»

Государь загрохотал добродушным смехом, шагнул длинными шагами к креслам, — брякнули шпоры, — бросил на ходу треуголку.

— С чего взбесились? — садясь в кресло, спросил он.

Смущенные дамы присели перед царем в поклоне. Алексашка, утирая платком лицо, отдувался:

— Ой, мин герр…

Заметив благодушие на царском лице, Данилыч засмеялся. Дамы сконфузились. Демидов не знал, что делать.

— Ну, с чего в пляс пошли?

Меншиков махнул рукой на Демидова:

— Да вот сибирский гость наехал, проштрафился, а бабы обрадовались случаю. Гляди, мин герр, бородища какая, а плясун — не дай бог!..

Никита стоял смущенный. В другом месте он непременно глубоко разобиделся бы, но, видя, что государь смеется, хозяева смеются, расхохотался и сам.

Царь притих на минуту, искоса поглядывая на Демидова:

— Ну, Демидыч, докладывай, сколь пушек да ядер приволок?

Никита опустил голову, развел руками.

— Беда, государь! — огорченно сказал он.

Царь встал, лицо его помрачнело, прошла легкая судорога.

— Что за беда, Демидыч, приключилась? — спросил Петр.

— В разор заводы наши пущают, хлеб не дозволяют ставить, народишко мрет…

Государь пожал плечами, омрачился больше:

— Ничего не пойму. Кто зорит заводы и почему хлеб не дозволяют ставить? Люди работают в полную меру, кормить надо и того лучше. От сего одна выгода государству. Кто перечит моим указам?

Никита осмелел, посмотрел в глаза царю и ответил:

— Капитан Татищев сему делу зачинщик, царь-государь. Мы его и так, мы его и этак. А он — никак, понаставил дозоры и не пропускает обозы с хлебом, мрет народ…

— Вот как! — удивленно произнес государь, засунул за обшлаг мундира руку, достал трубку и стал набивать табаком. — Данилыч, наказую: завтра разберись в этом деле, да, может, того капитана Татищева отозвать в Санкт-Питербурх, — царь недовольно двинул плечом. — Ишь, что удумал, работных отучить от хлеба!..

За окном синел вечер, слуги бросились зажигать свечи.

Государь успокоился, подошел к жене Меншикова, взял ее за подбородок:

— Ну, Дарьюшка, повеселилась?

— Повеселилась, мин герр, — откликнулась Меншикова.

В покое засверкали желтые огоньки свечей, свет их дробился о хрустальные привески. Слуги опускали на окнах шелковые занавесы.

— Данилыч! — закричал государь. — Изголодался я, ездил в гавань. Зов» к столу!

Быстро забегали слуги, на минутку следом за ними вышел Демидов и что-то прошептал дворецкому. Когда он вернулся, царь, взяв под руку жену Меншикова, повел ее к столу. Все отправились следом. На скатерти необыкновенно нежно-серебристого цвета были расставлены блюда, вина и среди них любимая царем анисовка.

Царь шумно уселся за стол, за ним последовали остальные. Расставив широко локти, государь стал жадно есть. Никита внимательно следил за ним да поглядывал на скатерть. Ой, как хотелось ему показать новую диковинку из горной кудели! От анисовки государь оживился, повеселел, посмеивался над Меншиковым и Демидовым. Разыгрывая неловкость, Никита неожиданно опрокинул блюдо с жирной подливкой. Хотел исправить беду, да рукавом зацепил меншиковский бокал с густым вином, и все полилось на скатерть. Царь поморщился.

— Экий ты, братец, неловкий! — усмехнулся Петр Алексеевич. — Быть тебе битому хозяйкой!

Демидов ухмыльнулся в бороду.

— Не печалься, государь! — улыбаясь, сказал он. — Ничего сей скатерти не станет. Эта скатерть особая. Полюбуйся, Петр Ляксеич! — Заводчик глянул на слуг, те мигом убрали посуду, и Демидов сдернул со стола скатерть. — Разреши, государь, выстирать ее огнем!

— Да ты сдурел, Демидыч! — воскликнул царь.

Никита, не смущаясь, бросил скатерть в пылающий камин. Быстро выгорели жировые и винные пятна, и Демидов выхватил из огня скатерть, встряхнул ее и снова покрыл стол.

Петр Алексеевич открыл в изумлении рот.

— Да ты колдовством, что ли, занялся, старый! — удивленно закричал государь.

— Это не колдовство, Петр Ляксеич! — степенно ответил Демидов. — Найден нами в русской земле, на Каменном Поясе, минерал особый — горная кудель, или асбест, именуется. Ни в огне не горит, не портится и гож для тканья!

Никита захлопал в ладони, и слуга принес укладку, а из нее Демидов извлек белоснежные холсты, кошельки, кружева. Раскладывая их на столе, заводчик весело предлагал:

— Спытайте сами, кидайте в огонь, и все уцелеет!

Государь засмеялся, похлопал Никиту по плечу:

— Вот за это спасибо! Сей минерал на пользу нам будет!

Дамы бросились разбирать кружева, и все ахали, разглядывая волшебные подарки. А государь уже успокоился и задумался вдруг. Он поглядел на Демидова и Сказал ему:

— Ну, Демидыч, торопись с пушками да ядрами! Выручай!

Никита поклонился царю.

— Как всегда, готов, Петр Ляксеич! Только не пойму, к чему торопиться: войну покончили, шведов побили и замирились! — с напускным хладнокровием вымолвил заводчик.

Царь улыбнулся таинственно и ничего на это не ответил. Прощаясь с Демидовым, он обнял его и расцеловал:

— Не забывай уговор! Может, не скоро свидимся!

Хотел Никита спросить, куда и зачем так торопится государь, но тот быстрыми шагами вышел из горницы. Как внезапно он появился, так же вдруг и покинул дворец Меншикова.

Демидов стоял посреди горницы ошарашенный. Меншиков взял его за руку и, отведя в уголок, прошептал заводчику:

— Да не кручинься, Демидов! Дел тебе не убавится. Задумал государь идти на Каспий, воевать берега морские!..

Вернулся Никита в Невьянск спустя несколько месяцев, а следом за ним на Каменный Пояс в горную контору заводов пришел указ Берг-коллегии, которая предложила капитану Татищеву немедленно прекратить стройку нового города и выбыть для допроса в канцелярию государя.

Никита Демидов одиноко бродил по каменным хоромам своего невьянского замка. Как сыч в дупле, нелюдимый старик хохотал.

— Буде, отстроились… ты не шути с Демидами — они, брат, такие! — грозил он невидимому врагу.

 

8

Напрасно и преждевременно радовался Никита Демидов. Капитан Татищев уехал в Санкт-Питербурх, но на его место с большими царскими полномочиями на Каменный Пояс прибыл основатель многих олонецких заводов Виллим Иванович де Геннин. Полномочия его были огромны: он мог по собственному почину строить и перестраивать казенные заводы, не спрашивая о том дозволения Берг-коллегии. В горном деле, да и в литье металлов Виллим Иванович был большой знаток.

Осмотрев казенные заводы и найдя, что рачительный капитан Татищев немало потрудился для государственной пользы, он одобрил его благие начинания и сам деятельно втянулся в эту немалую и докучливую работу На деле он убедился, насколько прав был Татищев. На Каменном Поясе царила «всюду злая пакость, государственные заводы в худом состоянии, крестьяне разорены, судьи берут взятки, воеводы живут приносами». Казенные чиновники думали только о себе, а Демидовы творили что хотели. Ничего не утаивая перед царем, Геннин честно написал обо всем государю.

«Демидов — мужик упрямый, — писал он, — не любит, чтобы в его карты заглядывали. Татищев же показался ему горд и неподкупен, старик не любил с таким соседом жить. Демидову не очень мило, что вашего величества заводы станут здесь цвесть. А Татищев по приезде своем начал стараться, чтоб вновь строить вашего величества заводы и старые поднимать».

Геннин очень подробно описал все порядки, заведенные капитаном Татищевым, которые ограничивали произвол Демидовых. Не таясь, он похвалил капитана, которого счел в деле рассудительным, прилежным, человеком государственного ума.

«Как отцу своему объявляю, — убеждал в докладе Виллим Иванович царя, — к тому лучше не смекать, как капитана Татищева, и надеюсь я, ваше величество, изволите мне в том поверить, что я оного Татищева представляю без пристрастия, я и сам его рожи калмыцкой не люблю, но видя его в деле весьма правым…»

Однако государь Петр Алексеевич рассудил по-своему: начальником казенных заводов и главою горного дела на Урале он назначил Геннина, а Татищева оставил в Санкт-Питербурхе.

Геннин понял, сколь крепко сидит на Камне тульский кузнец, а потому решил не ссориться с Демидовыми и сам первый пожаловал в Невьянск к грозному заводчику. В ту пору Геннину завернуло за полсотню лет. Лицом он был сух, чисто брит, носил скромный паричок, в речах немногословен. Никите эта скромность по душе пришлась, и все пошло так, как будто они и век дружили. Оба крепко обнялись, расцеловались; сразу в одну борозду попали. Никита Демидов показал де Геннину свой завод, тот похвалил за многое, но тут же поучил заводчика, как улучшить и ускорить литье металлов.

Геннин любил ячменное пиво и русские блины; демидовские стряпухи радушно угощали его. После заводских объездов де Геннин заезжал для отдыха в Невьянск; его вели в баню, добро парили, после чего он подолгу сидел за кружкой ячменного пива и рассказывал Никите о металлах.

Но вскоре он показал себя. Однажды он явился к Демидову торжественный, величавый, в парадном мундире и, холодно ответив на поклон Акинфия Никитича, оповестил его:

— Господин Демидов, ноне я пожаловал к вам по официальному делу. Государю Петру Алексеевичу угодно знать, справедливы ли ваши жалобы на Василия Никитича Татищева?

— С ним тягаться мы и не думаем! — попытался уклониться от разговора Акинфий.

— То не ответ! — строго перебил Геннин и рукой коснулся портрета царя, который висел у него на груди в золотой оправе, осыпанной бриллиантами.

Демидову стало не по себе.

— Как и писать о том батюшке-царю, не знаю! — смущенно сказал он и, прикидываясь овечкой, закончил: — Я не ябедник!

— Нет, господин, вы дадите ответ государю! И я не уйду до тех пор отсюда, пока вы не напишете о ваших обидах! — настаивал на своем Геннин.

Демидову пришлось подчиниться. Он в тот же день изготовил челобитную; но в перечне обид указал только две: одну о том, что устроенные по распоряжению Татищева заставы весьма затрудняли привоз хлеба на демидовские заводы, и вторую — что Татищев несправедливо отнял часть пристани Курьинской, построенной им, Демидовым, на реке Чусовой.

Получив челобитную, Виллим Иванович снова превратился в добродушного, веселого гостя и, по обычаю, выпил жбан доброго демидовского пива. Уезжая, он похлопал Акинфия по плечу:

— Так разумею, что все кончится к выгоде обеих сторон!

Очень быстро на отношение Демидова последовала отписка Василия Никитича Татищева, который сообщал, что заставы им были устроены по требованию сибирского губернатора потому, что через демидовские владения тайно проходили купеческие обозы, не платя пошлин, а пристань Курьинская построена самовольно и на казенных землях.

Так и не достиг своей цели извет Демидовых на Татищева.

Прошло немного времени, и Виллим Иванович показал себя деятельным горным правителем. В конце марта, когда посинели ельники и на пригорках появились тали, в долину реки Исеть, к месту стройки плотины, начатой Татищевым, пришел Тобольский полк. Солдаты выбились из сил; шли горами да чащобами по глубокому снегу. Шли под барабанный бой. Полк вели офицеры, одетые в коричневые мундиры и в треухи; из-под них болтались белые косички.

Звери, напуганные барабанным боем, разбегались по чащобам. По селениям навстречу солдатам выходил народ. Солдаты пели невеселые песни.

За полком по дороге тянулся обоз с шанцевым инструментом и с солдатским скарбом.

В полдень полк пришел к месту, на лесную поляну, загроможденную камнями, бревнами, вывороченными корневищами. Место казалось унылым и диким. По снежной лощине тащились подводы: мужики подвозили провиант. На взгорье над рекой нарыты были землянки, кой-где стояли неприхотливые избы, крытые дерном. Над рекой был перекинут мост на жидких сваях; неподалеку от него — кузня; в ней перезванивали наковальни: шла работа.

С неба валил мокрый снег; и без того истомленные, солдаты маялись от сырости; они разбили палатки, разложили костры и стали на отдых.

Из землянок вылезли бородатые мужики-приписные; глядя на солдат, повеселели:

— Может, нас сменят!

Из-за гор дул злой ветер, холодил солдатские спины; у костров не слышалось обычных песен; солдат охватило уныние.

Ночью выставили дозоры, и под вой ветра, не глядя на мокрый обильный снег, тут же, у костров, легли спать.

На другой день из Уктуса прибыл де Геннин, сделал смотр воинству. Народ был крепкий, выносливый, и де Геннин остался доволен смотром; от радости он потирал ладони, покрикивал:

— Ну, орлы-молодцы, будем город строить, завод возводить, царю-государю службу служить!

Солдаты угрюмо молчали. По приказу де Геннина их развели по стройке и велели рубить избы и заплоты. Землю отогревали кострами, каждый вершок брали с бою.

У главной избы стогом лежали нарубленные лозы. После работы нерадивых и сплошавших выводили на плац, ставили перед строем; каждый солдат в строю имел по лозине. Офицер громким голосом читал указ, провинного раздевали до пояса, привязывали к ружейным прикладам и вели вдоль фрунта, и каждый солдат бил лозиной по спине. Бить заставляли наотмашь, крепко и безжалостно. После прогулки по «зеленой улице» у наказанных долго гноились язвы.

Подошла весна; с гор да с косогоров побежали стремительные ручьи; на месте стройки разлилась непролазная грязь; она подступала к избам и землянкам, — лихо приходилось солдатам.

Сотни людей копошились в развороченной земле, среди бревен и у плотины; за работой зорко доглядывали офицеры и приказчики. Частенько из Уктуса наезжал де Геннин, торопил людей. Обещал Виллим Иванович царю отстроить город-завод до зимних морозов. В донесении в Санкт-Питербурх убеждал он, что этой «Исети реки лучше нельзя быть. Лес без переводу, который водой до завода можно плавить. Руды и воды много. И от Чусовой пристани недалеко».

За хлопотами некогда было де Геннину съездить в Невьянск испить кружку ячменного пива. Демидов же, хоть и своих хлопот было немало, не уставал следить за делами на Исети-реке.

Со всех казенных заводов Каменного Пояса — с Уктусского, Каменского, Алапаевского, из далекой Олонщины да из Петрозаводска — отовсюду стягивал де Геннин мастеровых и ремесленных людей. Из сибирских волостей пригнали приписных крестьян; с котомками, изможденные, оборванные, пришли в дебри за сотни верст на работу плотники, каменщики, кузнецы, плотинщики…

Весной открылись топи; народился неисчислимый гнус; вода текла ржавая, гнилая. От тяжелой работы и плохой пищи на людей напала хворь. Десятки солдат и мастеровых каждый день ложились костьми. Обессиленные, голодные люди стали роптать…

«Вот и пора приспела, — тешил себя мыслями Никита Демидов. — Теперь побегут. Ух, и шибко побегут!»

Угадал Демидов: в одно утро полк снялся и пошел в поход, прочь от стройки…

Де Геннин и офицеры забили тревогу, бросились за солдатами…

Солдаты шли толпой, напролом через чащобы, через болота: спешили уйти от гнилой могилы среди угрюмых и суровых мест…

До Тобольска — восемьсот верст. Что там ждало взбунтовавшихся солдат? Об этом не думали, отгоняли мысль. Что будет, то будет…

Де Геннин сел на башкирского иноходца, нагнал полк в лесу, въехал в толпу, кричал, грозил карами. Солдаты сомкнулись, молчали. По злобным глазам понял Геннин: быть беде. Он огрел коня плетью, вырвался из толпы и ускакал.

— Добро сделал! — кричали солдаты. — А то кровь была бы…

Недалеко отошли беглецы: за быстрой рекой их встретили драгуны да пушкари.

Навстречу выехал офицер с обнаженной саблей и крикнул:

— Ворочай назад! Знайте, обещано вам лучшее содержание, харч и одежда. Кто супротив сего — стрелять будем!

Истомленные беглецы долго топтались, перекликались с драгунами, переругивались с офицерами; но против чернели дула пушек, готовые каждую минуту осыпать картечью.

К вечеру, потеряв всякую надежду пробиться в Тобольск, солдаты вновь построились и покорно поплелись назад, к Исеть-реке, к топям, болотам, к медленной, гнилой смерти…

Глубокой осенью, когда начался ледостав, де Геннин торжественно объявил об открытии города, названного — в честь супруги царя Петра Алексеевича — Екатеринбурхом.

В город Екатеринбурх из Уктуса переехала горная контора, появились горные чиновники.

Над Исетью задымил новый казенный завод.

«Осилил-таки, дьявол! — недовольно подумал Демидов о де Геннине. — Что-то теперь дальше будет?»

 

9

Петр Алексеевич ушел с войсками воевать в далекую кавказскую землю. Снова государю понадобились пушки и снаряжение. Царь крепко помнил о старом тульском кузнеце и послал ему из прикаспийского городка Кизляра свой портрет и письмо. «Демидыч! — писал государь Никите, — я заехал зело в горячую страну: велит ли бог свидеться? Для чего посылаю тебе мою персону. Лей больше пушек и снарядов и отыскивай, по обещанию, серебряную руду».

Словно чуял государь: так и не свиделся он больше со своим старым другом Никитой Демидовым…

Подошел тысяча семьсот двадцать пятый год.

Демидов ехал по горным делам из Москвы в Санкт-Питербурх, строя дальнейшие «решпекты» о заводском деле. 27 января 1725 года на ямской станции Бологое Никиту поразил слух, передаваемый со страхом и шепотом встречными курьерами: государь Петр Алексеевич находился при смерти. Только теперь Демидов заметил, что петербургский тракт был необычно оживлен: то и дело встречались конные фельдъегери, спешившие в Москву. По дороге из Москвы Никита обогнал много экипажей со знатными дворянскими гербами: торопились в столицу дворяне в чаянии радости или печали.

Никита знал, что государь страдает тяжелой болезнью, но, веря в железный организм царя, он успокаивал себя: «Ничего, даст бог, Петра Ляксеич поборет и эту хворь!»

Однако на душе Демидова было тревожно, словно в потемки погрузились думы. На каждой встречной ямской станции слухи о болезни царя становились упорнее и бередили душу Никиты. Он на дороге останавливал курьеров и допытывался, как царское здоровье. По сумрачным лицам угадывал Демидов: хуже царю.

«Неужели не встанет наш сокол?»

По осени царь посетил Старую Ладогу, Новгород и Старую Руссу, где тщательно обозревал солеварни. Не дав себе отдохнуть, Петр полюбопытствовал осмотреть Сестрорецкий оружейный завод.

Стоял на исходе октябрь, пора холодная и мрачная, сильная моряна вздымала и кидала в глаза мокрые листья; кончался листопад. На заливе гуляла непогодь, рвала паруса; царь торопился в Сестрорецк на малой и ветхой шлюпке. От пронзительной моряны он сильно продрог, велел пристать к берегу у деревеньки Лахты. Развели костер; царь обогрелся; ветер, однако, не стихал, и волны белогривым табуном налезали на низкий и топкий берег. Из гнилого угла, как лохматые быки, медленно шли тучи и волочили тяжелые серые космы по гребням волн. Наступали сумерки. И тут царь увидел: шальные волны выбросили на мель грузный бот с матросами и солдатами. Прибой ярился, сбивал людей с ног, тащил в пучину, — грозила неминуемая гибель. Царь спешно послал на помощь свою шлюпку, но неповоротливость команды — так казалось царю — вывела его из терпения. Он вскочил в маленькую лодочку и сам прибыл на место крушения. По пояс в студеной воде он таскал утопавших, обессиленных солдат.

После этого ночью у царя сделался озноб; он пролежал несколько дней в Лахте. Старая финка вскипятила царю навар, он испил, за ночь хорошо пропотел; немного полегчало. Утром государь попросил любимую голландскую трубку и закурил. В тот же день Петр Алексеевич возвратился в столицу.

Казалось, царь старался наверстать упущенные дни. Он объехал новые стройки, побывал в остерии, где встретился с голландскими купцами, участвовал во многих церемониях. 24 ноября Петр Алексеевич присутствовал на обручении дочери, цесаревны Анны Петровны, с герцогом Голштинским.

Екатерина Алексеевна уговаривала мужа:

— Не жалеешь ты себя, государь, все мечешься, отлежался бы от хвори…

Трудно было уложить в постель кипучего, неугомонного царя. Но все же запущенный недуг дал себя почувствовать. Обессиленный, Петр Алексеевич 16 января слег в постель и не смог больше подняться…

За делами в Туле да на Каменном Поясе Никита Демидов давно не видел Петра Алексеевича и сильно тосковал по нем. В последнюю встречу в Санкт-Питербурхской гавани, когда Никита отгружал железо на голландские корабли, царь любовно схватил его за плечи, сжал крепко, глаза округлились — в них немало было блеску.

— Вот видишь, Демидыч, дожили мы с тобой, когда русское железо в иноземщину идет!

Демидов глянул на царя; лицо его было вялое, с желтизной. Никита вздохнул и сказал:

— Поберег бы себя, государь Петр Ляксеич.

Царь весело оскалил зубы; глядя на водный простор, откликнулся:

— Некогда беречься, Демидыч; надо российскую землю на простор вывести; вот тогда-то и отдохнем. Ох-х…

Да, прошло все! Сейчас Демидов повесил голову, ехал молча; на сердце — горечь и тоска.

В Любани, в ямской избе, толпилось много людей разных чинов и званий.

Никита, кряхтя, вылез из колымаги, оперся о костыль; у самого дрожали ноги. Понял старый тульский кузнец, что свершилось непоправимое горе.

В это серое утро, в начале шестого часа, царь Петр Алексеевич умер на руках жены.

Никита Демидов бессильно опустился на лавку и окаменел.

Безволие и тоска овладели стариком: «Как понять всю потерю? Куда торопиться? Что там, в Санкт-Питербурхе? Чать, не до горных дел?»

Подавленный горем, он выехал из Любани.

Прямо с дороги Никита поторопился к телу государя. В малом дворцовом зале, затянутом золотою тканью, на катафалке стоял большой дубовый гроб, крытый золотым глазетом. Высокие двери зала открыты настежь: желающие могли свободно прощаться со своим государем.

Ноги Демидова отяжелели; он шел медленно, тяжко к последнему пристанищу императора. Поглядывая на высокого, сухого старика, люди расступались. Лицо Никиты было желто, как у аскета; старик крепко сжал тонкие губы; черные, глубоко запавшие глаза тянулись взором к погребальному ложу царя.

Лысый череп Демидова поблескивал. Никита подошел к гробу.

На шелковой подушке лежало знакомое застывшее лицо императора. Перенесенные страдания запечатлелись на нем.

На царе надеты шитый серебром кафтан, сапоги; при нем — шпага, и на груди — андреевская звезда.

При гробе дежурили молчаливые и строгие офицеры в парадной форме; поодаль стояли двенадцать драбантов в черных епанчах и в широкополых шляпах с крепом.

Демидов приложился к холодной руке царя; слезы облегчили его горечь. Он долго, пристально глядел на дорогое сердцу лицо государя и, плача, пожаловался:

— Эх, поторопился ты, Петра Ляксеич, дел-то сколь осталось недоделанных…

Постукивая костылем, старчески шаркая ногами, он пошел к выходу.

Спускаясь со ступеней дворца, Никита вспомнил, что ему идет семидесятый год; впервые от ощутил свои не мощи.

Страна присягнула императрице Екатерине Алексеевне — жене Петра. Никита Демидов замкнулся в своем каменном доме, что ставлен близ Мойки-реки; приказчики подолгу ожидали его распоряжений. С Каменного Пояса торопил делами Акинфка, а дел не хотелось принимать. В середине марта впервые над Санкт-Питербурхом выглянуло на короткий час весеннее солнце, по голубело небо.

Демидов отслужил в домашней церквушке сорокоуст по усопшем царе, подстриг бороду, надел шитый галунами кафтан с манжетами из брюссельских кружев и велел подать карету.

Резвые серые кони в яблоках мчали старого Демидова на Васильевский остров. Впереди скакал форейтор.

Народ расступался и, глядя на двух рослых гайдуков, стоявших на запятках, пугливо косился…

Ехал Демидов к правителю Александру Даниловичу Меншикову.

Много воды утекло с той поры, когда Александр Данилович и тульский кузнец впервые в Москве свиделись.

Порядком-таки обрюзг Александр Данилович, однако не сдавался. Ходил бодро, прямо. Меншиков встретил Демидова приветливо. Думал увидеть Никита уныние на челе царского сподвижника, но Александр Данилович был весел, блестел драгоценными перстнями. На нем надет был шелковый малиновый кафтан, весь в кружевах, в руках — табакерка, осыпанная бриллиантами.

Демидов укоризненно поглядел на царедворца и понял: радуется тайно «Алексашка» смерти государя. Беда смертная висела на вороту Меншикова: заворовался вельможа и царь незадолго до смерти отстранил его с места президента Военной коллегии да учинил следствие. Не сносить бы Меншикову из-за своей алчности головы. Петр Алексеевич на заступу Екатерины сказал ей: «Не хлопочи за него. На сей раз не спущу. Помни, Меншиков в беззаконии зачат, во грехах его родила мать и в плутовстве скончает живот свой, и если не исправится, то быть ему без головы».

Но сейчас все это миновало. Место президента Военной коллегии было ему возвращено. Добивался Меншиков прикрытия следствия да упрашивал царицу подарить ему украинский город Батурин…

Вельможа водил Никиту по покоям, хвастался своей властью. Никита был угрюм и деловит…

— Ты, Демидыч, всегда кстати явишься, — сощурил глаза Данилыч, — ровно нюх у тебя волчий. Обрадую я тебя. Угадай!

— Неужто тяжба какая в сенате к добру закончилась? — допытывался Никита.

— Получше того, — тряхнул париком Меншиков. — Да будет тебе известно, Демидыч, государыня наша императрица мыслит тебе и твоим сынкам пожаловать диплом на дворянство. Запомни, Демидыч, до чего простерлась милость царицы. Ведомо тебе, что дворяне воинскую службу нести обязаны, но, зная любовь твою к рудокопному делу, велела государыня, чтобы тебя и детей твоих и потомков, против других дворян, ни в какие службы не выбирать и не употреблять…

Никита сидел, не шелохнувшись, не радовался дворянству. Сгорбился старик и недовольно пробубнил:

— Того боюсь я, Ляксандра Данилыч, не в свои сани сядем мы с сынками. Какие мы дворяне? Отродясь мужики сиволапые…

Стремясь сменить беседу, он спросил сокрушенно:

— Как здоровье нашей матушки Катерины Лексеевны? Извелась, поди, милостивица?

Меншиков легко, не задумываясь, ответил:

— Хлопочет обо всех. Время, Демидыч, трудное приспело.

— Да, да, приспело, — провел рукой по лысой голове Никита и задумался. На его лице не было радости от пожалования дворянством.

Провожая до приемной, князь разочарованно глядел в сухую спину Демидова и думал: «Эх, видать, стар стал! Ишь, и дворянству не обрадовался…»

Мимо окон кареты мелькали оснеженные дома; мостовая была мокра; подтаивало. Над адмиралтейскими прудами на деревьях горланили прилетевшие грачи.

Никита подумал: «Пора на Тулицу вертаться, — там, поди, весна шествует. На озерах прилетные гуси гогочут».

Опустив голову, уперся подбородком в костыль: «И когда только выберешься? Дел столько и в сенате и с иноземцами. Акинфка торопит со сбытом железа, от него амбары на пристани ломятся. Вот и езжай тут!»

В июне Никита Демидов свиделся с государыней. В Летнем саду прохаживалась она по песчаным дорожкам. В высоких липах шумел ветер; на Неве ходили гребешки; июнь стоял холодный, ветреный. Екатерина Алексеевна куталась в теплую душегрейку. Лицо ее светилось тихой грустью; было оно по-женски просто и сиротливо. Не почуял в ней Никита заносчивости. Ему до боли стало жалко царицу. Кругом интриги, родовитая знать спорит, идут подкопы.

На садовых лужайках пестрели газоны. Никита молча взял руку царицы — она была холодна, — поцеловал. У самого на глазах заблестели слезы. В горле пересохло, тихим голосом он сказал:

— Благодарствую, царица-матушка, за все…

Позади, в приличествующем отдалении, шла свита. Царица остановилась, угадала женским сердцем искренность Никиты, взглянула на него добрыми глазами:

— Проси, Демидыч, что тебе хочется…

Никита опустил лысую голову:

— Ничего, матушка-царица, не надо…

На обширной площадке пустынно валялись камни: навезли, мыслили строить фонтан, да не заготовили труб. Демидов заметил это. В тот же день по возвращении домой на Мойку он погнал в Тулу нарочного срочно отлить фонтанные трубы. Спустя немного и сам он выехал на тульские заводы.

Все лето торопил Никита с трубами: хотел государыне сделать приятное. Как всегда, он вставал рано, умывался студеной водой, садился в тележку и ехал на заводы. Старик был сух, легок; сердце его осталось глухим и суровым: на работе за нерадивость Никита бил кабальных костылем. В троицын день в лесных дачах по его указу запороли двух углежогов за то, что не управились к сроку с пожогом угля. Чтобы замести следы, их повесили в чаще на березах, наводя мысль на самоубийство.

Скупость росла, как ржа, с каждым днем. Всякую заваль подбирал Никита на дорогах и сносил в горницу. Ночью старик спал тревожно: все боялся воров. В полночь вставал, обходил заплот, дразнил псов: «Злее будут».

Особенно много душевного расстройства приносил ему государственный оружейный завод. Красильников умер в 1714 году, но стройка была завершена другим русским самородком. В эти годы для несения караульной службы в Тулу прибыл Оренбургский пехотный батальон, а с ним солдат Яков Батищев. Однажды служивому удалось попасть на недостроенный завод. Яков с юности был мастер на всякие выдумки, и сейчас, бродя по мастерским, он с большим вниманием рассматривал устройство разных механизмов. С этого дня солдат стал часто посещать завод и присматриваться к работе оружейников. Вскоре он сделался желанным гостем в Кузнецкой слободе, где долгие часы проводил в умной беседе с мастерами. Полгода спустя после своего прибытия в Тулу солдат Яков Батищев удивил всех оружейников; он придумал машину для отделки стволов и механический ковальный молот. Об его удаче дознался царь Петр Алексеевич и поручил ему построить такую машину, которая могла бы ускорить выделку оружия. Солдат оправдал доверие царя: он изобрел такие механизмы, которые в восемь раз убыстряли выделку оружия против старой, ручной работы. Петр Алексеевич не остался в долгу перед умельцем и назначил его начальником завода. С той поры из года в год завод стал расти и обстраиваться. Мало-помалу деревянные постройки заменялись каменными, росло число работных людей. Никита Демидов сам попытался попасть к Батищеву и посмотреть на его машины. К тому времени, в 1718 году, строитель завода был пожалован званием сержанта от артиллерии и был в большой силе. Принял он Никиту радушно, показал свои машины, но от объяснений воздержался.

Лет пять тому назад Якова Батищева перевели в Санкт-Питербурх, где поручили постройку пороховых заводов. Строитель отбыл, а завод, совсем рядом с демидовским, работал на полный ход, и это пуще всего беспокоило старика.

— Вытеснит, погубит наше дело сей завод! — жаловался Никита.

Он знал, что на Урале много простора для демидовского рода, но старику хотелось и в Туле быть первым по выделке оружия. От тревожных мыслей он еще больше изводился, тело становилось суше, немощнее; кожа пожелтела, как пергамент. Только глаза в темных провалах глазниц горели волчьим блеском. Никита жадно держался за жизнь.

К августу отлили фонтанные трубы; обошлись они дорого и большие хлопоты причинили. Отправили их в Санкт-Питербурх водным путем. Глубокой осенью баржа с трубами вошла в Ладожское озеро и поплыла на запад. На второй день на старой Ладоге забурлила непогодь, сильным ураганом понесло баржу с трубами на камни и разбило. Фонтанные трубы потонули. Приказчик, сопровождавший баржу, утонул, а то разделался бы с ним Демидов по-своему.

Узнав про потерю, Никита загорелся, хотел ехать сам к Ладоге, да ушла сила. Нет-нет, да залеживался Никита по утрам в постели: одолевала слабость.

— В землю тянет, — жаловался он жене. — Похожено, поезжено, чать и отдохнуть пора…

Сам зорко высматривал, что скажет лицо жены; но она искренне скорбела, хоть и тяжелый нрав был у мужа.

Послал Никита нарочного в Санкт-Питербурх, наказал приказчику отыскать поскорей человека, который смог бы вызволить с каменистого дна Ладоги фонтанные трубы. После долгих поисков приказчик отыскал бравого солдата Герасима Тюрина, который брался повытаскать трубы, только бы добыть от начальства дозволение отлучиться из полка…

Разбитной демидовский приказчик добился приема у санкт-питербурхского генерал-полицмейстера Дивьера и просил его отпустить солдата на Ладогу. Господин Дивьер не мог сам решить этот вопрос, но из уважения к Демидову тотчас написал письмо князю Александру Даниловичу Меншикову.

Светлейший князь Меншиков по весне 1727 года дозволил тому солдату Герасиму Тюрину отлучиться на Ладогу. Солдат все лето отыскивал фонтанные трубы, обошел все берега, много раз нырял на дно, но груза так и не отыскал. Был дран плетьми и водворен в гарнизонную часть, а фонтанные трубы так и остались лежать на дне сварливой Ладоги…

Но Никита Демидов об этом уже не узнал…

С осенними дождями на Никиту напала хворь. Он упрямо ей не поддавался, брал костыль и брел на двор. На просторе гудел холодный ветер, река Тулица несла вдаль свои мутные воды. У пруда поднимались демидовские домницы. Никита подолгу стоял на крыльце и смотрел на знакомые серые дымки.

Кругом двора раскиданы каменные и деревянные строения: застроился за долгие годы Демидов…

В конце октября выпал снег, ударили морозы, воздух посинел; Демидову полегчало. Вечером в горницах Никита подолгу засиживался в кресле, часами глядя пронзительно в окно, наблюдал, как густели сумерки. В теле не было боли; но по жилам сочилось непонятное томление.

В зимний ноябрьский день Никита тихо заснул в кресле и не проснулся больше…

Похоронили Никиту Демидова в родной Туле, под папертью церкви Рождества Христова. И церковь та оттого наименована Демидовской.

Тульские литейщики отлили своему хозяину тяжелую чугунную доску и прикрыли ею гробницу…