Шадринский гусь и другие повести и рассказы

Фёдоров Евгений Александрович

СОДЕРЖАНИЕ

Шадринский гусь

Необыкновенное возвышение Саввы Собакина

Псиноголовый Христофор

Каверза

Большой конфуз

Медвежья история

Рассказы о Суворове:

Высочайшая награда

В крепости Нейшлоте

Наказанный щеголь

Сибирские помпадуры:

Его превосходительство тобольский губернатор

Необыкновенные иркутские истории

«Батюшка Денис»

О сибирском помещике и крепостной любви

О борзой и крепостном мальчугане

О том, как одна княгиня держала в клетке парикмахера, и о свободе человеческой личности

Рассказ о первом русском золотоискателе

 

Шадринский гусь

 

Глава первая

о том, как полграда Шадринска дотла сгорело, как тараканы в поле удирали и что из этого вышло

17… года, в июльскую жаркую пору, в сухмень, перед бойким базарным днем, в доме шадринской калачницы Параськи Пупкиной загорелась сажа в трубе. И надо быть греху: дежурный пожарный солдат Сысойка, сын Григорьев, разморенный полуденной жарой, заснул на каланче и не видел, как занялась кривобокая хибара калачницы. Городской брандмейстер, тоже инвалидный солдат в отставке, унтер-офицер Ильюшка Жуков под самый Ильин день, не дождавшись столь светлого часа своего тезоименитства, загодя с товарищами с вечера нализался и теперь лежал на лавке разбитый, с омраченным челом, к которому родная баба прикладывала припарки из кислой капусты. Брандмейстер выдул жбан огуречного рассола и с налитым брюхом предавался созерцанию, почему и был глух и нем.

Сухая, ветхая изба калачницы запылала как свечка. И случись тут второй грех: с поля подул легкий ветер — и от калачницевой избушки, как перья из петуха, посыпались на слободу искры и искрищи, и с того пошло крушить город. Одним словом, когда от криков проснулся на каланче пожарный Сысойка, огонь, как корова языком, слизнул пол-Шадринска.

Сие великое несчастье зело омрачило думы шадринского воеводы — секунд-майора Андрюшки Голикова. Жил-был городишко, все шло по чину, испокон веков заведенному порядку, и воеводе не было особых хлопот, а тут на-ка, выворачивайся!

Целый день в воеводской канцелярии не закрывались двери: приходили с челобитьем погоревшие хлебники, калачники, харчевники, масленики, ямщики, каменщики, плотники, швальники, и их женки, и прочие низкого сословия люди, и богадельные нищие мужеска и женска пола. Доходи тут воевода до всякого положения дел основательно! К тому же купец Глотов на всю соборную площадь хулу на воеводу возвел:

— Хапуга! Мы ему целковые на всякое городское благочиние отпущали, а где оно? Пожарные бочки-то раcсохлись, опять же сиротский дом…

На беду гораздо изворотливый писец и правая рук воеводы Епишка запил горькую и две недели не вылезал из царского кружала. Стерял воевода сон, ворочался с боку на бок, охал. Толстая воеводиха зло торкала воеводу в бок: «Ворочаешься, как медведь в берлоге. Сна тебе, отец, нетути. Погорели, ну и пес с ними! Строиться будут, — глядишь, воеводиной мошне прибыль».

Знает воевода, что оно так и будет, не иначе. Но как показать свое попечение о посадских людишках перед начальством? А потом сильно струсил воевода. У Глотова подлинно медная глотка. Чего доброго, беду накликает.

Надувался на ночь воевода квасу — изжога проклятая мучила, — ложился в постель, а сон не шел. Все думалось.

«Где ты был, воевода? — вдруг спросят. — Почему пожарная команда в таком деле и впрямь “козла пасла”?» Чего доброго, доведаются, что не все казенные деньги идут по своей дорожке. «Куда девались государевы денежки, воевода?» Что на это скажет Андрюшка Голиков?

Сумрачный ходил воевода по приказной избе, прикидывал, как повернуть дело к своей выгоде. Не ведая того, воеводиха передала супругу новые знамения, и в тот же день воевода града Шадринска писал Правительствующему сенату донесение, в коем доподлинно начертал:

«Иуля 20 числа на память пророка Илии, волею божьею, половина града Шадринска выгорела дотла и с пожитками. А из достальной половины града дюже неудержимо ползут тараканы в поле, и видно, что быть и на сию половину града гневу божьему, и долго ль, коротко ль, а оной половине града гореть, что и от старых людей примечено. Того ради Правительствующему сенату представляю: не повелено ли будет града жителям пожитки свои выбрать, а оставшуюся половину града зажечь, дабы не загорелся град не вовремя и пожитки бы все не пожрал пламень?»

Сколько делов задал щадринский воевода Андрюшка Голиков Правительствующему сенату! Три года сиднем заседали древние сенаторы, искали вразумительное толкование: предусмотрено ли тараканье знамение законом? Если да, то как быть с градом? Если нет, то что с воеводой? На четвертый год попало донесение к докладу самодержавнейшей императрице Екатерине Алексеевне. Прочтя оный доклад, бывшая в благожелательном настроении императрица улыбнулась, потом рассмеялась, а потом и вовсе хохотать стала. Курьез! Взяв в руки золоченое перо, — губы ее подергивались от смеха, на щеке дрожала мушка, — царица начертала на докладе: «Любопытно видеть сего шадринского гуся. Каков!»

Еще год кружили свои бездумные головушки сенаторы: «О каком гусе идет речь в царском слове? Доподлинно известно, что гусь есть гусь, и притом дворовая птица. Но, может, то царское слово начертано иносказательно? Но опять же можно ли иносказательно понимать мудрые слова своей государыни? Не святотатственно ли сие будет?»

Порешили сенаторы отписаться сибирскому губернатору генерал-поручику Денису Ивановичу Чичерину. Перед тем, по весне, сей губернатор получил из Санкт-Петербурга «выговор» за то, что штрафные деньги «за небытие» у исповеди собираются неуспешно. Оттого генерал-поручик был крут, зол и нетерпеливо самовластен. На пятое лето Правительствующий сенат отписал губернатору Сибири в город Тобольск: «Направляется сие для вашего разумения и совершения монаршей воли».

Пылкий и крутенький нравом Денис Иванович Чичерин в единождую минуту начертал: «Повелеваю шадринскому воеводе всемилостивейшей монархини волю исполнить непременно и безотлагательно».

Тем часом, покуда шло воеводино донесение Правительствующему сенату, Шадринск вновь отстроился, а тараканы и того ранее повернули в город и водворились в знакомых запечьях посадских изб. Воевода, по обычаю, на сем деле набил мошну туго, жил безмятежно и сытно. И тут в самую пору такой благостной жизни разразился гром среди ясного неба: пришла губернаторская грамота.

 

Глава вторая

о том, как шадринский писец Епишка к гусиному делу пристал

Было то на масленой неделе. Великая шла гульба и пьянство. У воеводы, бургомистра, ратманов, именитого купечества шли знатные пиры. Много было перепито, переедено, немало бород повыдрано, скул посворочено, многие блинами насмерть объелись. Воеводская канцелярия на всю масленую закрылась.

В прощеное воскресенье с полудня воевода с гостьми обжирался. Ели гости с великой натугой, подгоняемые жадностью, запивая обильное добро романеей и мушкателем.

Воевода Андрюшка Голиков сидел в переднем углу, краснорожий и брюхатый, в кургузом мундире, при шпаге. По правую руку юркий писец Епишка. Минуя блины и кулебяки, писец больше ударял по зелию. Был он хмелен и криклив. Бил себя в грудь, шипел:

— Епишка, конечно, не шишка, но умный, сукин кот, писаришка…

И смеялся, довольный собой, дробным смехом.

В эту-то пору прискакал нарочный с губернаторским пакетом и прямо шасть к воеводе; «Самому воеводе и безотлагательное».

Прочитал воевода и ахнул, лицо сумеречным стало. Ушел в спальню, стал перед киотом и, рыгая, стал класть крестное знамение:

— Что-то будет теперь, царица небесная? Въяве вижу, о каком гусе идет речь…

Отмолившись перед заступницей, воевода наказал дворовым людям извлечь Епишку из-за стола и отливать водой.

— Лить самую студеную, пока в разум не придет…

С Епишки, как с борзого, стекала студеная вода. По телу от стужи пошли пупырышки, он посинел и ляскал от дрожи зубами, но взор становился ясным и твердым. Епишка приходил в себя.

Писчик Гераська и молоденький подкопиист держали Епишку под руки. Власы на Епишкиной голове поднялись бурьяном в диком поле. Воевода сунул под нос Епишке грамоту:

— Чти!

Епишка складно, не торопясь, прочел царский указ и уставился на воеводу повеселевшими глазами:

— Ловко!

— Что ловко? — насупился воевода. — Веки мне: кого разумеют под гусем?

Епишка хитро посмотрел на воеводское брюхо, сморщился от смеха, как печеное яблоко, но, однако, сдержался и пошел скороговоркой;

— Трудно думать, воевода, о каком гусе идет речь… Доподлинно мне от дотошных людей известно, есть гуси бойцовые: то арзамасские и тульские. Арзамасские белоснежные, плюсна и лапы оранжево-желтые. А ежели на клюв взор кинуть, то клюв ложеносый, а то крутоносый, шея как у лебедя, красиво изогнута, спина вроде вашей, сударь, прямая и широкая, грудь тоже полная и круглая… Тульские — те серые или глинистые, плюсна и клюв как у арзамасских… А то есть гусь холмогорский, решитиловский.

Воевода крякнул, повел недовольно плечами:

— Ох, Епишка, остудись! Закрой хлебало! Град наш сибирский, и в краях тутошних не слышно что-то арзамасских, а то тульских и прочих гусей. Доподлинно то известно всемилостивейшей государыне. Потом возьми в руки очи и чти, что начертано державной рукой монархини нашей.

Воевода поднял толстый палец и прочел осипшим голосом:

— «Любопытно видеть сего шадринского гуся. Каков!» Не юли, сказывай, крыса, как из беды вынырнуть.

— Сударь ты мой, батюшка Андрей Васильевич, дело большое и неслыханное. Прикажи перво-наперво похмелить Епишку, разреши выспаться, а к утрию Епишка подумает, как быть.

Делать нечего, пришлось воеводе согласиться. Епишка… опохмелился, завалился спать. Воеводе ж не до сна. Неужели Епишка спасует?

Наутрие в воеводскую канцелярию спозаранку тихо вошел писец. На сей раз Епишка причесан, морда лисья, бороденка мочальная. Просунул в дверь Епишка крупный нос — он зело красный, — зашмыгал, хитрыми глазами оглядел, есть ли воевода.

Воевода восседает за красным столом. Взор мрачен, лицо бабье оплыло. Епишка переступил порог, под мышкой он держал белокрылого гуся.

Воевода насупился, побагровел, писчики переглянулись: «Что такое затеял Епишка с перепою?»

Писец спустил гуся на пол. Гусак, почувствовав волю, хлопнул крыльями, подтянул лапы и загоготал. Важно переваливаясь, гусак подошел к воеводскому столу и поглядел хитрыми бусинками глаз на секунд-майора.

— Вот, — потирая руки и хихикая, изрек Епишка. — Вот он, гусь шадринский. Каков! Зрите! Есть гуси астраханские, арзамасские, холмогорские, китайские — что сии гуси значат? Голиафы рыхлые, один пуп да сало. Сей гусь наш не велик, не сален, но особь статья, кто толк в нем разумеет, знатен. От шадринский гусь! Его-то императорскому величеству любопытно зреть. Каков кавалер!

— Га-га, — загоготал гусак.

Писец склонил голову набок и умильно посмотрел на воеводу:

— Подтверждает… Известно вам, сударь, что гуси Рим спасли во время оно, а в наше…

У воеводы лицо прояснилось. Епишка сгреб в пятерню свою мочальную бороденку и повел совет:

— Мыслю я, сударь, поелику угодно государыне нашей узреть сего шадринского гуся, нарядить его с гусынями с отписной грамотой в город Санкт-Петербург. В той отписной грамоте указать отметины сих гусей, их великую годность, прописать, что нигде, опричь Шадринска и Челябы, сей гусь жительства не имеет. При той отписной доподлинно начертать, на что сия дворовая птица годна. От, к примеру, так…

Епишка водрузил на мясистый красный нос очки. Писчики в горстки прыснули: от умора!

Воевода крякнул, поглядел грозно на писчиков:

— Чего ржете, как жеребцы стоялые?.. Чти, Епишка, что там еще?

— Так вот, сударь, намыслил я в той отписной доложить, что и как. И коли разумеющий человек будет при государыне, непременно сообразит, что к чему. Вот первое, батюшка. Гусь шадринский на вертеле. Сего потрошеного гуся опаливают соломкой от могущих остаться маленьких перышек, остатнего пуха, моют, натирают солью снаружи и в утробе, обсыпают тертым белым хлебом и жарят на вертеле, пока кожица не зарумянится и будет хрустка на зубах…

— Ох-х! — хватился за толстое брюхо секунд-майор. — Ох-х, дьявол! Сей гусь, подлинно, под чарку несравним…

Писец сладко вздохнул:

— А то гусь фаршированный, с трюфелями. То особь статья, и разуметь надо особо. Что значит фарш? Фарш сей стряпается так. Берется кусок нежирной свинины, столько же телятины, изрубляя мелко, потом добавляются три яйца, три тертых булки, потом натертой цедры с пол-лимона, несколько ложек сливок, щепотку соли, перцу, мускатного ореху, четыре изрубленные и тушеные в красном вине трюфеля, а опричь всего немного мадеры… Вот что сей фарш значит! С гуся все костки вон, и в утробу его кладут фарш, после чего зашивают и жарят в масле. Пока сей гусь жарится, хозяйка, усердствуя, поливает подливкой… А благовоние, сударь, о-о!.. — повел носом писец.

— Ох-х! — вздохнул воевода. — Грех один…

Епишка закатил под лоб глаза. Вздрагивая ноздрями и принюхиваясь, как бы чувствуя запах жареного, он продолжал:

— Вот гусь готов, тогда снимают с противня, а после того с соуса снимают жир, проваривают со стаканом мадеры и несколькими нарезанными трюфелями, подают этот соус к гусю…

— Ох, бес чистый!.. Смутьянщик, в великий-то пост!.. После того романеи стакашку. Как ты думаешь, Епишка?

— После того, сударь, чего угодно, у кого на что чрево зудит. А вот еще гусь с грешневой кашей. Тут-таки опять своя статья. Крутую грешневую кашу напополам смешивают с луком. А лук тот добро поджарен на масле. После того солят, перчат, подливки добавляют, чтобы сух не вышел. А как обжарится…

— Ох-х, хватит, бес, хватит! — хлопнул ладошкой по столу воевода.

— Га-га-га, — загоготал гусь.

Воевода закрыл глаза и вздохнул:

— А то еще гусь с капустой. Ох, грехи наши тяжкие! Беспременно сегодня ладить клетки, двенадцать самых что ни на есть лучших гусей обрядить в дорогу при отписной грамоте. Столь же гусей отрядить с отписной к губернатору… Ох-х, как зудит!..

Писчики, склонив над бумагами головы и делая вид, что усердствуют над письмом, глотали обильные слюни.

Весь день на посадье Епишка с будочником по посадским дворам гонял гусей. Отбирал он птиц бойких, крепких и хозяевам ни синь пороха за птицу не сулил:

— Ты веселись, дурень, к самой царице твой гусь на поклон поедет… Другой бы на колени бухнулся, а ты орешь, суматоха!..

Суматоха подлинно шла на посадье. Над улками, над тыном летел пух, гуси гоготали, хлопали крыльями, пускались влёт, — тогда будочники бегали за ними и сшибали их алебардами… И не то что дюжину гусей обобрал старательный Епишка, но, почитай, всех две сотни…

 

Глава третья

с описанием начала путешествия гусиного обоза в Санкт-Петербург и о том, как гуси в мазур-польке толк уразумели

На первой же неделе великого поста выехал Епишка из града Шадринска в далекий Санкт-Петербург. Еще лежала знатная уральская зима. Парчой блестели снега. Нахмурившись, стояли оснеженные ельники. Поскрипывал под полозьями мороз. В передней кошеве в дюже доброй шубе с воеводина плеча ехал Епишка. Рядом с ним восседал рыжий писчик Гераська. Писчику от воеводы дан строгий наказ: «Давать Епишке на день не более косушки, дабы ни себя, ни гусей не стерял. А после того, как дело будет облажено, напоить писца в царском кружале до положения риз. Пусть знает, воевода добро помнит». За первой кошевкой шли широкие розвальни с клетками. В клетках укрыты соломой и сермягами гуси. Возы шли чинно, дабы не трясти царских гусей.

Искрились белые поля, звонко-позывно побрякивали колокольчики под дугой. Писец Епишка, дремал: укачивали просторы. За просторами встали Уральские горы. Пошли места гористые, бездорожные, лесная глухомань, насельники по починкам, погостам и сельбищам — раскольники. Зима в горах стала студенее. Глубокие сугробы полегли на дороги, навеяла куревушка-поземка: ни проходу, ни проезду. Насупилось краснолесье, а ночами из-за него вставал медно-багряный месяц, голубизну клал на оснеженные поля. По селитьбам брешут псы, побрякивают колотушками караульные. Хмуро чернолесье, потрескивает от мороза сухое дерево. У казенника часто и протяжно воют волки.

Морозно, колко. Завеянными дорогами и запутками едет гусиный обоз. Отступают назад бревенчатые сельбища. Избы, те, что у дороги стоят, толстозады, лупоглазы, бычьи пузыри в окнах, хвастливо подняли гребешки крыш, а на наличниках окон, карнизах узорчатая резьба, разукрашенные петушки. Сдобно пахнет дымком: топят печи. Над дворами высоко в небе тычутся журавли колодезные. Из ворот выбегают бабы, глядят вслед проезжему; за санями до околицы гонятся остервенелые, нелюдимые псы.

Бегут назад бугры, сугробы, перелески, погосты, румяные, веселые бабы и девки у ворот, псы сторожковые, занесенные снегом поскотины. У ветхого бревенчатого мостика, у незамерзающих ключей мелькнула деревянная церквушка. Над крестом вьется воронье. Кругом серые могильные кресты, заснеженный погост. И вновь сугробы, убаюкивающее поскрипывание саней, и дрема овладевает Епишкой.

Мысли сонны, глаза устали зреть бесконечные снега. Дремлет знатный шадринский писец Епишка. Легче, ямщик, на ухабах, осторожней, береги гусей!

Ехал писец Епишка знатно, на постоялых дворах много пил, сладко ел, за все не платил. Всем тыкал губернаторскую грамоту, а в ней было прописано: «По указу ее императорского величества везет служилый человек Епихидон, сын Амбросиев, к царскому столу шадринских гусей». Перед такой бумагой все отступали: свяжись с государевым человеком — наплачешься.

В Перми гусиный обоз остановился на монастырском подворье. Игумен Аполлинарий со свитой встретил Епишку, проезжим отвели лучшие горницы в монастырской странноприемной. Гуси сдорожились, осоловели от невиданного пути, ленивыми лежали, плотно улегшись в клети, и ничего не ели. Старший гусак-гусачина сонно поглядывал на Епишку и от еды отказывался. Встревожилось Епишкино сердце: столько вез — и вдруг передохнут. Игумен Аполлинарий, с военной выправкой старик, сродни был Епишке по замашкам, — в кои годы он служил в гвардии и тож был зело изрядный забулдыга. Позвав Епишку в сокровенные покои, к игуменскому столу, спросил строго: «Пригубляешь?»

На столе маняще поблескивали наливки, стояли соленья, балыки, осетринка. У Епишки в горле запершило, дух заняло. Закатил Епишка глаза и изрек сладко:

— Блудлив…

Двое суток после того предавались игумен и писец нощному и дневному бдению. За трапезой вспомнил Епишка и покучился монаху:

— Не жрут окаянные…

Тогда велел ударить игумен в колокола, поставили гусей среди собора и стали служить молебен о здравии царских гусей. Но горе, — у Епишки сердце екнуло, — не жрали гуси. Молитвословие провозглашал игумен, святой водой кропил, но гусей одурь обуяла, только гусак-гусачина в самую назидательную минуту поднялся в клетке и загоготал на всю церковь, словно изрекал:

— Га-га-га!.. Какого вы черта ваньку ломаете?!

Наехал в монастырь пермский воевода, в мундире, при шпаге, по всем воинским артикулам честь гусям отдал. Закручинился воевода, когда прознал, что не жрут гуси. Как, в его граде, да, борони бог, попередохнут царские гуси, что скажет тогда государыня?

Вызвал воевода гарнизонную музыкантскую команду. Выпустил гусей на монастырский двор — благо весна приспевать стала, — махнул воевода платком музыкантам: «Играй, сукины дети!»

Оркестр заиграл мазур-польку. Ох!

Поднял гусак-гусачина голову, потянулся лапами и загоготал весело. За ним гусыни залопотали. Глянул Епишка и возрадовался: сияют бусинки гусиных глаз. На дворе насыпали отборного пшена, поставили корыто с сытой.

Музыка веселей ударила, а гусак совсем отошел и стал клевать и на музыкантов радоваться… Монахи черным гуртом столпились. Диву дались: «Гляди, что музыка делает». Один, что в задних рядах, подальше от игумена, чуть с места не сорвался: «Эх, знатно, ноги сами в пляс рвутся…» Да опомнился: великий пост и монашеское звание велят блюсти лицемерие.

Воевода подобрел, повеселел, расправил браду и хвать игумена по пузу (забыл, что дело идет не в сокровенном игуменском покое):

— Что, чернорясник, и они, чать, в мазур-польке толк знают…

Игумен отвел глаза в сторону: «Ох, грехи наши тяжкие!..»

В понизовье Камы гусиный обоз на колеса стал. На тепле, при вешнем солнце, чуя воду, гуси целый день перекликались…

 

Глава четвертая

о паштете страсбургском и о том, как гуси в благородном собрании гостили

Но оставим на малое время гусиный обоз и мыслию перенесемся в град Тобольск, в губернаторскую вотчину. Губернатор генерал-поручик Денис Иванович Чичерин большой барин был, особо балован императрицей Екатериной Алексеевной, у коей пользовался большим доверием и определен коей в сибирские губернаторы в 1762 году. Людская молва приписывала екатериненскому вельможе великое богатство и царственную щедрость. Так ли сие было на деле, никто не ведал. Доподлинно известно только, что генерал-поручик поразил Сибирь своим вступлением в ее пределы. Одних гайдуков, скороходов, конюхов, поваров, прочих служителей приехало с ним человек ста полтора. Ехал он в богатейшей, изукрашенной гербом карете, в кою впряжено было двенадцать черных коней цугом. За ним следовали приближенные из лиц военных и штатских…

С первого дня водворения сибирский губернатор стал задавать званые обеды, к его столу наезжало ежедневно не менее как по тридцати сторонних особ из разных сословий, а в особые дни и более.

Меж тем той порой, пока шел обоз Епишки в град Санкт-Петербург, губернатора сильно заняли шадринские гуси. Со всего Тобольска скликал он баб-стряпух, из Шадринска грозным наказом стребовал от воеводы знаменитую шадринскую гусятницу Купрениху. Лучше Купренихи никто не мог откорм гусей ставить, потрошить их и блюда готовить. Созвал губернатор стряпчее совещание. Два дня бабы спорили, осипли и охрипли от ругани. Шадринская Купрениха сцепилась с тобольской Андронихой: каким орехом гуся откармливать — то ли грецким, то ли волошским? Опять же: какой откорм должен статься: сальный, полусальный или мясной? Ежели сальный, то опять же он самый может быть насильственный и самоклевом. У баб дело дошло до кулаков, когда в стряпчую комнату ввалился Денис Иванович в бешмете и с арапником в руке. Бабы притихли.

Порешил генерал-поручик: дело весеннее, не обычное для откорма гусей, который ставится в сентябре, а потому повернуть его так, чтобы добыть жирную гусиную печенку для паштета.

Весь великий пост возились стряпухи с шадринскими гусями. Каждого гуся усадили в особую скрыню, гусю не двинуться. Для откорма же вводили в гусиную глотку воронку и засыпали зерно. Когда не лезло, проталкивали то зерно палочкой. Баба Купрениха, та катышки из теста лепила и толкала в гусиную глотку. Последние две недели гусей позашили в парусиновые мешки и подвесили в сарайчике на матицах. Из мешков, как белые пожарные рукава, высунулись на длинных шеях гусиные головы. Денис Иванович самолично хаживал по утрам в сарайчик и своим генеральским пальцем проталкивал отяжелевшим от жира гусям в горло волошские орехи в скорлупе…

Тут и пора приспела гусей резать. Перед самой Святой с губернаторского двора много гусиного пуха полетело над тобольскими улицами. Весна была дружная и многоводная. Генерал-поручик, поглядывая из окна на вздувшийся Тобол, думал: «Как там Епишка с гусями управляется? И как на то посмотрит всемилостивейшая государыня?»

Позвал генерал-поручик всех стряпух, обглядел всех ласково и спросил:

— А кто из вас, бабы, может приготовить паштет страсбургский, да настоящий?

Молчат бабы, переглянулись. Иное дело — гусь жареный, гусь пареный, гусь с кашей, с капустой, с яблоками — сие все известно. А вот паштет — новое дело. Тут выступает шадринская Купрениха и говорит:

— Я знаю, батюшка губернатор.

Тут уж стряпухи загалдели:

— Брешет, бесова баба, где ей знать?!

— Знаю! — топнула ногой Купрениха.

Генерал-поручик экзамен учинил бабе:

— Скажи, что выдать потребуется для паштета?

Купрениха глаза зажмурила и, как солдат на ученье, выпалила:

— Десять гусиных печенок, фунт сливочного масла, две луковицы, фунт телятины, десять яиц, фунт шпику, мускатный орех, белого хлеба, два рябчика, четыре трюфеля, мадеры, соли и перцу по вкусу…

— Ай да баба! — ахнул генерал-поручик. — Молодец! Отколь столь хорошо ведаешь про сие?

— В службе была у немчуры, пробирных дел мастера, что при Челябинской горной конторе дела вершил.

— Добро, стряпуха! — довольно крякнул губернатор. — Берись за дело, да проворь повкусней, немцы в сих делах толк ведают…

…В самый горячий момент, когда гости подсели к шипучему, наказал Денис Иванович лакею подать паштет. Многое едали гости, но такой снеди и во сне не виделось. Тобольский митрополит Варлаам пригубил шипучки, услаждался паштетом. Рыжий толстый митрополит чмокал обмасленными губами: «Тает, свят господь, тает во рту, как облачко в небе…»

Генерал-поручик счастлив был и сиял весь: не токмо одни медали, кресты и регалии лучистый свет испускали, но и генеральское лицо блестело молодым месяцем…

А в ту самую пору, в которую творились дела в Тобольске, писец Епишка миновал Сарапул, Казань, Арзамас, Москву и добрался-таки до Новгорода. В Новгороде сделал Епишка остановку: дать роздых гусям — отошли бы с дороги. От Москвы, откуда шел на Санкт-Петербург людный тракт, впереди Епишки летела молва: «Едет-де из Сибири гусиный обоз, да из-под самого Шадринска, да везут в нем гусей, да не простых гусей, а самой царице». Новгородский губернатор, обожатель императрицы-матушки, как завидел гусиный обоз на Волховском мосту, велел в колокола вдарить и встречу выслать. Епишка к той поре располнел на добрых хлебах, бородка погуще стала и походка поосанистей. Еще бы, киса была тугим-туго деньжищами набита — в долг понасбирал писарь в дороге, — на посулы он щедр был и всем плел были и небылицы, обещал замолвить слово перед ликом государыни. Вот только с гусями добраться, а там Епишка вспомнит их, добрых людей, которые из усердия не жалели ему добра!

Новгородскому губернатору, почитай, было за восемьдесят годов, из разума старичок уже выжил. Сухонький, морщинистый, как кора на сосне, он тер сухие лапки, хихикал и шепелявил:

— Обяжательно гушей доштавить в благородное шобрание… Обяжательно… Гуши Рим шпашли… Благородная птица.

Гусей доставили в благородное собрание. Они расхаживали по паркетам, поскользнувшись, падали, гоготали. Дамы окружили их, рассматривали в лорнетки и кормили орехами: «Скажите: неужели сама государыня их кушать будет? Ах, какие счастливые… Ах, ах!..»

 

Глава пятая

о значении тугой мошны и о том, как свиделся Епишка с царицей Екатериной

Когда в белесом тумане, на равнине, покрытой вереском и чахлым ельничком, показались дымки и на проезжем тракте гуще пошел пассажир, Епишка обомлел: «Вот он, Санкт-Петербург! Что-то теперь будет?!»

И Епишке казалось, что его сейчас встретят и проводят к государыне, пожалуй, чего доброго, при въезде в колокола вдарят!..

Но как только Епишка подъехал к рогатке, обоз сейчас же задержали будочники:

— Стой, кто едет? По какому делу?

Епишка задрал бороду и важнецки отстранил будочника:

— Куда прешь? Не вишь, кто, государевых гусей везем!

Страж в обиду вошел:

— Много вашего брата тут с филькиными грамотами шляется! Знаем мы этих гусей, учены, слава богу…

Сгребли Епишку с сотоварищи и повезли в арестный дом. Не ожидал такого оборота дела шадринский писец. Однако и тут не стерялся Епишка, благо тугая мошна при нем была. Знал Епишка: ничто не устоит перед тугой кисой — ни запоры, ни замки, ни тем паче государевы служилые люди, которые охулки на руку не клали и, почитай, брали с живого и с мертвого. Стребовал Епишка бумагу и чернила и в тот же день настрочил непосредственно генерал-прокурору Правительствующего сената грамоту:

«Понеже Правительствующему сенату известна монаршая воля, начертанная рукой самодержицы всероссийской о том шадринском воеводе секунд-майоре Андрее Голикове в лета от рождения Христова семь тысяч семьсот семьдесят четвертого. В том начертании августейшей царицей нашей положено: “Любопытно видеть сего шадринского гуся. Каков!” Я, Епиходон, сын Амбросиев, по повелениям губернатора Сибири генерал-поручика Дениса Ивановича Чичерина и шадринского воеводы секунд-майора Андрея Голикова сих гусаков и гусынь в двенадцать персон доставил в град Санкт-Петербург. Но выполнение сенатского решения задержано градской стражей, где я пребываю под арестом, и слезно прошу ослобонить поскорее, дабы гуси не передохли и были доставлены государыне императрице…»

Епишкина грамота возымела действие: по указу Правительствующего сената Епишку на третьи сутки освободили из-под ареста, но что касается гусиного дела, то разрешение такого сенату угодно было поставить на новое обсуждение.

Гусиный обоз остановился в подворье Ново-Спасского монастыря. Столичные монахи искушеннее были пермских: за постой и за хлебово драли неимоверные деньжищи. Епишка каждодневно ходил к сенату и наведывался по гусиному делу. Швейцарские солдаты, что стоят при дверях, гнали Епишку в три шеи. Но знал Епишка, в чем тут собака зарыта и как ее отрыть на свет божий! Чье сердце не задрожит, ежели деньгой брякнуть?!

Стали швейцарские солдаты после того пущать Епишку в палаты, но сенатские писцы и писчики — те нос сильно драли. И видел Епишка по их мордам, что они, писчики и крючкотворцы, не шадринским чета.

— Хапуги! — плевался Епишка.

Две недели обивал шадринский гонец пороги, ожидая сенаторского решения. Сенаторы меж тем не торопились: подыскивали статьи, законы и случаи в уложениях; под кои подошло бы сие государственное дело и получило бы законное разрешение.

У Епишки слабела мошна, худели гуси, а бессовестные монахи алчно поглядывали на птицу:

— Живите, живите, сколь вам угодно, мы не токмо готовы за хлеба деньгой расчет вести, но и живностью…

«И тут хапуги! — злился Епишка. — Сам передавлю гусей, а не сдам варнакам, для того ль вез из сибирской дали, чтоб чернорясных шишиг кормить! Жрите псковских лысух, тот гусь по вас, а шадринский — особь статья… Эх!..»

Слабела киса у Епишки. Тут уж терпение лопалось, но спас швейцарский солдат все дело:

— Дашь целковый — все по-хорошему сойдет, присоветую, что и как.

«Черт с ним, с целковым! — решил Епишка. — У нас в Шадринске алтыну рад, а тут сразу целковым кроют. Поди ж ты, столица, Санкт-Петербург! Ладно, крой…»

Пошли они с солдатом в его горенку под мраморной лестницей, на которой бабы голые выставлены. Зажал солдат рубль серебром крепко в руку и говорит:

— Поезжай ты, купец, в Царское Село, проберись в сад. Часто там их императорское величество гуляет, бухнись с гусем в ноги. И все выйдет как по писаному.

Хоть и умен был солдат, а все же обида: за одни слова, сукин кот, огреб рубль-целковый! Однако совет Епишка на ус намотал.

Тут опять много хлопот пришло Епишке. Надо было с людишками, что при дворе, снюхаться. Ухлопал еще неделю. И уже совсем было отчаялся, как добился-таки своего. Конюх царских конюшен пропускал его в сад, и тут он по целым утрам высиживал в кустах с гусем под мышкой, загодя перевязав гусю клюв бечевой, дабы не гоготал.

И вышло так, что дворцовый страж сцапал Епишку с гусем в кустах и вел на допрос, а в эту самую пору на дорожке зашуршало шелковьем, навстречу вышла пышная баба в белом платье, в голубой душегрейке и кружевном чепце. Лицо у ней было полное, румяное. Улыбаясь, она подняла голубые глаза. Страж, как монумент, застыл.

«Никак царица?» — подумал Епишка и упал на колени. Гусак вырвался, захлопал, окаянный, крыльями и, пробежав шагов тридцать, шлепнулся в дворцовый пруд. Епишка обомлел: что теперь будет?

Царица весело спросила, посчитав его за дворцового служителя:

— Откуда принес?

— Не вели казнить, вели миловать! — завопил Епишка. — Сего гуся с Сибири приволок я вашему императорскому величеству. Гусь сей — шадринский!

Разом вспомнила царица курьезное донесение шадринского воеводы, улыбнулась. Епишка осмелел. Но тут царица вновь омрачилась:

— Не пойму, как без спросу незваный сюда попал. Высечь его, мужика…

Всыпали Епишке на царской конюшне полста розог, исполосовали так, что ни сесть, ни лечь. Вернулся Епишка на монастырское подворье и запил горькую. Монахи обрадовались, гусей поотобрали и на откорм поставили. У игумена уже слюнки текли: знал брюхатый толк в птице!..

Но в эту же пору опять вынырнуло вверх гусиное дело. К государыне пожаловал аглицкий посол лорд Эден. Прибыл он курьером от самого аглицкого короля. Государыня пригласила лорда отобедать с ней. Поражался аглицкий лорд обжорству придворных. Сидел он скромно, ел умеренно и по-собачьи государыне в глаза глядел, словно спрашивал: «Ну, как, надумали, ваше величество?»

Дошла очередь до жареного, подали тут гуся. Гусь был небольшой, на вид неказистый, но знатно приготовленный. Тут лорд ожил, зашевелился и налег на гусиное. «Ага, — думает государыня, — что, господин посол, разобрало!» И рада, что понравился гусь аглицкому лорду.

Вышли из-за стола, царица подала послу руку. Засиял он весь: такая честь не всякому приводилась. Идя по дорожке, государыня пошутила:

— Я вижу: вам, господин посол, русский гусь понравился…

— Осмелюсь спросить, ваше величество: откуда сию дивную птицу вы получаете?

— Ну, уж и дивная… Такой птицы у нас в Сибири премножество…

На том и покончилась царская аудиенция послу. Два дня спустя министр коммерц-коллегии доложил императрице:

— Аглицкое посольство сильно заинтересовалось, ваше величество, шадринским гусем и строит решпект об открытии торговли сей птицей… Коммерц-коллегия полагает, с сего большая польза купечеству и торговле российской пребудет…

Царица на то изволила распорядиться:

— Изъявить согласие на доступ того гуся в Англию… А шадринского мужичину, что на конюшне выпороли, наградить ста рублями, дать офицерский чин и отпустить с миром в Сибирь.

Вернулся Епишка в Шадринск к воздвиженью. Уже пал с березы золотой лист, и голая березка стояла погашенной свечкой. На Епишке был новый офицерский мундир и медная медалька.

Именитые шадринские купцы наказали попам звонить по церквам во все колоколе, от души ставили пудовые свечи. — Еще бы, шадринский гусь нашел дорогу в торговую аглицкую землю. Купцам дела будут!

 

Глава шестая

о том, как пошли в гору дела шадринского купечества и как сделался купцом Епишка

Подлинно дела шадринского купечества быстро пошли в гору. Коммерц-коллегия, по высочайшему повелению, дала указ о гусином торге с аглицкой торговою землею. В том указе прописано, что гусь шадринский пойдет в иноземщину в живом и мороженом виде. Тушки гусиные чтоб были доброго изготовления, и коммерц-коллегия наставляла, как готовить их, дабы англичанам любо было и тушки те быстро раскупались. Из аглицкой земли в Шадринск приезжали торговые гости, и хотя дорога на Урал им издавна известна, однако поражались они дорогам и раздолью российскому и, больше того, диву дались богатствам сибирским.

Проворный Епишка, хотя аглицкого языка и не ведал, однако быстро снюхался с теми торговыми людьми. Возил Епишка англичан по селам и посадьям и показывал, сколь гусей можно поставить в аглицкую землю. Был Епишка непоседлив, егозлив и ловок; торговые гости учли то дело и доверили ему поставку шадринского гуся в иноземщину. Чтобы знали Епишка и шадринские купцы, какой гусь нужен на аглицком торге, торговые гости пожелали учинить испытание. Самый главный аглицкий гость сэр Уокерт попросил шадринских купчишек сготовить знатно гусиное блюдо. Купцы обрадовались тому случаю — показать товар лицом. Епишка созвал со всего Шадринска знатных стряпух, и те двое суток били птицу, потрошили и готовили ее. Той самой порой аглицкие гости своим людишкам препоручили изготовить птицу по аглицкому манеру. В памятный день, в который сошлись шадринские и аглицкие купцы, было показано гусиное диво. Столы ломились от гусей жареных, пареных, копченых, гусиной потрохи, заливного — кругом были тучность и изобилие. Шадринские купчишки носом водили: боже, твоя воля, какое благорастворение воздухов! На славу постарались шадринские стряпухи. А аглицкие гости своих людишек-кухмистеров стребовали, и те свои гусиные блюда приволокли.

Аглицкие гости через толмача поведали, что англичане любят, чтобы сало не текло по губам, а чтобы оно растекалось по мясу, как прожилки белые, и тогда мясо на мрамор походит. Звалось то «беконным» откормом…

После того гусиные торги пошли на ярмарках Шадринска, Далматова, Мехонской слободы, в Стери, что у села Маслянского, и в прочих местах. Торжки те были весьма оживлены, крестьяне навозили гуся живьем и битого; сюда же наезжали купцы и прочий торговый народ; были тут екатеринбургские, камышловские, верхотурские, ирбитские, шадринские, курганские, ялуторовские, тюменские, туринские, ишимские, челябинские и ордынцы (ордынцами шадринцы прозывали татар, башкир, киргизов и бухарцев). На торжках лавки и балаганы строились, в коих всякая всячина продавалась: кожи, овчины, шкурки, холсты, красный товар, железный, женское рукоделие мехонских мастериц, кои обладали редким искусством ткать ковры браные, красить шерсть в цвета разные с тенями. Ковры те бухарцы и то хвалили: хороши больно выходили по рисунку, прочности и мягкости. Холст и белье мехонские рукодельницы ткали не уступающие фламандским полотнам. На торжках сплошной гусиный крик: навозили крестьяне гусей десятками. Купчишки подворья понастроили, конторы и скупали шадринского гуся за бесценок. Хороший гусь стоил три алтына.

Чтобы мужик от рук не отбился в трудную минуту — в зиму, — купчишки давали ему в долг из понастроенных по селам и посадьям клетей муку, крупу, горох и соль, а потом гусем долги получали. А сами в долг гуся брали, а в уплате не горазды были. Купчишки быстро в гору пошли от торгов гусиных. Строили палаты каменные, выезды завели — жили прибыльно и сыто. А у мужика, который гуся растил-пестовал, на столе всегда пища постная; холодное из тертой редьки с луком, картофелем и огурцами, — капуста, грузди, щи из толстой ячневой крупы, репные паренки, морковь да квас…

Епишка в Шадринске от торгов гусиных в три года разжирел, каменные хоромы воздвиг на самом видном месте. Купчишки уважали бывшего воеводского писца: ловок и проныра, прохвост. Никто лучше его не мог обстричь мужичка. При гусином торге Епишка — теперь подобревший, с расчесанной бородкой, при медальке — охулку на руки не клал. Язык у него был складный, быстрый.

Забирая у крестьянина гуся, Епишка говорил ему:

— Три алтына за гуся хошь?

— Хочу, купец, стоит того гусь, — откликался, понуря голову, продавец.

— Что же, верно, стоит гусь три алтына, — ухмылялся в бороду Епишка.

А мужик радовался: вот-де купец-удалец и не торгуется.

— Ладно, гони сюда, — показывал Епишка на подворье, — за расчетом к вечеру приходи…

Гнал хозяин гусей на подворье, сдавал на руки Епишкиным приказчикам. А вечером Епишка отсчитывал продавцу:

— Так-то, десять гусаков, говоришь. Считай по алтыну, всего десять алтын, — получай, сударь…

— Как так? Да ты сказал: по три алтына гусь.

— Верно, — улыбался Епишка, — от своих слов не отрекаюсь, говорил я, что гусь три алтына стоит… Ты вот мне скажи: что гусь твой жрал-пил? Известно что: траву, воду. Так. Трава — алтын, а чья трава? Богова. Скащиваю алтын на господа бога. Вода — другой алтын, а чья вода? Богова. Скащиваю другой алтын на господа бога. Третий — тебе остается. Получай, хозяин…

Гусиный хозяин кричать:

— Караул! Разор, купец грабит!..

— А ты помалкивай, — спокойно грозил Епишка, — где это видно, чтобы честный человек за божье добро деньгу брал? Проваливай, пока приказчики по шее не накостыляли!

Спасибо и на алтыне, а то с Епишки, статься, и ничего не получишь, особо когда в долг возьмет. Тогда поминай как звали!

 

Глава седьмая

о том, как богатели и гуляли купцы шадринские и как потерял один купец во сне свою бороду

Молва о шадринском гусе и торговле с аглицкой торговой землей по рекам и дорогам быстро разнеслась в Поволжье и Прикамье. Татары-купцы — и те разохотились на сем гусином торге руки погреть. У купца нет родимой сторонушки: где можно урвать, зажилить, поднаграбить, там купцу и родимая сторонушка. Из Казани, из славна Нижне-Новгорода, из Перми великой наезжали в Исетскую провинцию ловкие купчишки. Рассылали бойких, тароватых приказчиков по весям и скупали у мужичков шадринских гусей. По селам те сторонние, не сибирские купцы, завели гусиные подворья, немалые склады пух-перья, коптильни, в коих копчению гуся предавали, а больше гусь в иноземные царства шел живьем. Купцы те крестьянам под гусей ссужали немалые суммы денег, и оттого крестьяне не выбивались из кабалы. Сторонний купец был оборотливей, смекалистей, и шадринскому купцу оттого в грабеже стеснение стало и убыль в барыше. «Где это видно, чтобы сторонние, не сибирские купцы, изо рта изобильный кус выхватывали?»

Собрались шадринские и челябинские купчишки на совет и порешили бить челом перед сиятельным ликом императрицы Катерины Алексеевны на сторонних купцов, которые в шадринских палестинах скупают гуся и тем местному купечеству чистый разор творят. А так как всему голова и затейщик был Епишка, сын Амбросиев, ныне именитый купец, то и порешили просить его написать царице ту челобитную, и по знакомой купцу дорожке вновь съездить в далекий Санкт-Петербург, и вручить в державные руки прошение шадринских купцов.

Купецкий съезд был тот в Шадринске в самый мясоед в лето тысяча семьсот семьдесят четвертое. Стояли январские крутые морозы. Шадринские улицы и проулки завалило снегом, однако же сие не мешало именитому купечеству гонять сибирские тройки с гиканьем и великим шумом. Сколько посадского люду было подавлено, перекалечено, но не в том корысть. Пировало-гуляло купечество неделю, немало было перепито-переедено. Гуртами купцы ездили в бани и до упаду с похмелья парились, после того лохани квасу вылакали. Известное дело, купецкая утроба — что прорва. Епишка с похмелья в самую стужу в Исети окунался, со всего Шадринска народ сбежался. Диву дались: как это купец в Иордани на мясоеде да в сибирский мороз в реку полезет. Епишку на тройке к реке подвезли, он голый из бобровой шубы выскочил, юркнул в прорубь, трижды Окунулся и опять в шубу. А тем часом ему поднесли кружку шпирту выпить… После того купцы еще три дня гуляли: пили, обжирались, богатством хвалились…

А в ту самую пору, пока шла гульба, Епишку в дорогу домашние готовили. Ехал именитый шадринский купец ныне на двенадцати подводах. В широкой кошеве взбили пуховую перину — пух отобрали самый что ни на есть нежнейший, — одних шуб уклали пятнадцать. Были тут нагольные и крытые парчой, а то аглицким синим сукном, что делают в аглицкой земле на манчестерских фабриках. В кошевы натискали укладок разных, погребцов, дичи понапасли битой и мороженой, а наиболее всего — в мешках мороженых пельменей наготовили… Не обошли и шадринского гуся: взяли самого наилучшего полета голов, дабы было известно, о каком гусе в челобитной речь идет, и напомнить ее величеству Катерине Алексеевне минуту, когда был осчастливлен писец шадринского воеводы Епишка, ныне волею судеб вознесенный в именитые купцы.

Купецкая гульба кончилась, когда приключилось невиданное дело. У Епишки в горницах на постое, пока шли купецкие беседы, жил челябинский купец по гусиному делу Астратон Овчинников, человек весьма примерный, огромного росту, лет пятидесяти мужчина, с красивой курчавой бородой. Был он из раскольников, крепок в древней вере и обычаях, но выпить не отказывался, не сдавал перед другими в питье романеи и царской. И перед самым днем отъезда случился грех. Встал купец рано, позевал сладко, почесал спину, потянулся, хвать за бороду, а бороды и нет. Он к хозяйке, она руками всплеснула:

— Купец — не купец, а иноземец из неметчины… Господи, твоя воля, да что ж это?

В ярость пришел купец: легче голову стерять, чем бороду, Непереносимый позор! Епишке тож стыд немалый: «Какой такой хозяин, коли гостя от позора не уберег!..» Приуныли и купцы. Сколько жили, чего только не слыхали и не видали на своем веку, а такое озорство и срам впервой видят.

Кинулись искать виноватого: кто сонному купцу бороду отхватил?

Искать долго не пришлось: кинулся в ноги купцу его конюшенный и повинился: ночью-де из конюшни жеребца купецкого, что в кореннике ходил, угнали. И угнал не кто иной, как работник купца Егорка, что по счетному и письменному делу был мастак. И, мало того, Егорка купцу грамоту оставил…

Вспомнил тут купец, как дни за три до того он Егорку самолично за волосья оттаскал и скулы своротил. Под хмельную руку вспомнил купчина, что третьего года Егорка просчитался в фунте гусиного пуха. Распалилось сердце купеческое, и, дабы дать ему отойти, измордовал купец Егорку.

В оставленной хозяину грамоте Егорка писал;

«Моли бога, живодер, что бороду только откромсал, а не голову всю, потому оставил ее в видах, ежели придет государь Петр Федорович, чтобы вешать было бы сподручнее…»

Всполошились тут купцы. Из верных рук торговым людям были известны слушки, что в казацкой степи в ту самую пору появился-де казак Емельян Пугачев и смущает народ. Известно было тож, что Пугачев еще по осени лета тысяча семьсот семьдесят третьего пустил промеж казачества, черного и посадского люду манифест о пожаловании их вечно вольностью, землей, водой, денежным жалованьем и прочим.

Кинулись купцы к воеводе: как им быть, как нагнать лиходея Егорку и что на путях-дорогах слышно, не трогают ли торговых людей?

Домашние приставали к Епишке:

— Пусть другие едут с челобитной. Пути-дороги опасные, и неизвестно, что сулят они.

Епишка и слушать не хочет: «Ха, на то он и Епишка, чтобы из всего пользу добыть. Кто знает, может, кому сие страшно, а Епишке, может, то и на руку? Закладывай коней, едем в город Санкт-Петербург».

Заспешил, заторопился шадринский купец Епихидон, сын Амбросиев, в далекую невскую столицу…

Родные с унынием провожали его. Купецкий обоз, груженный живностью и мороженым съестным добром, проскрипел по шадринским улицам и скрылся в морозном тумане…

 

Глава восьмая

и последняя о том, как пришел купцу Епишке конец

Ох, в недобрую минуту съехал со двора купец Епишка, сын Амбросиев. Первая примета дана была Егоркой, отчекрыжившим бороду челябинскому купцу. А вторая — в тот самый день, когда съезжал Епишка со двора, в шадринском кружале государевы люди поймали незнаемого человека с возмутительным письмом.

Шли потайные слухи о том, что недалече, в яицком войске, объявился-де государь император Петр Третий и что жалует-де вольностью, землей и от подушной подати освобождает.

В эту самую пору сибирский губернатор Денис Иванович Чичерин писал командующему войсками на сибирской пограничной линии генералу Деколонгу: «У нас все благополучно, здешнее смятение прекращено, и виновные жесточайше наказаны: этим вся молва пустая и вредная пресеклась».

Премного понимал Денис Иванович Чичерин в гусиных паштетах и в заливном, но в том, что творилось в эту самую пору в народе, плохо мараковал старый генерал-поручик. Напрасно надеялся Епишка на успокоительные грамоты сибирского губернатора к населению. Пока сей государственный муж писал и рассылал их, манифест Емельяна Пугачева всколыхнул шадринскую деревню, и выведенные из себя притеснением начальства, попов, купцов и прочих обдирал крестьянского люду восставшие мужики в самое короткое время захватили многие деревеньки и села, что лежат меж Екатеринбургом, Челябой и Шадринском. Всюду в скорое время появились пугачевские полковники, кои становились во главе народных дружин…

В месяце январе, в ту самую пору, когда съезжались купцы в Шадринск, в село Теченское прибыл пугачевский капрал Матвей Евсевьев, который с шестью человеками народного войска занял село и был встречен народом радостно. Попы — и те вышли с иконами и пением, даже ударили в колокол, благо прознали, что революционные войска не чествуют духовенство и, в случае чего, посылают на «глаголь» посушить портянки.

На другой день после столь знаменательного события в Теченское, скрипя полозьями, въезжал обоз Епишки. У самой станичной избы выскочили три мужика с рогатинами, остановили обоз, вытряхнули купца из теплого возка и, подталкивая в спину крепкими тумаками, повели в избу…

Догадливый Епишка смекнул, в чем дело, и дорогой наскоро удумал, какую ахинею пороть будет: «Надоело-де мне купечествовать на утеху непристойной царице Катьке, еду-де к царю Петру Федоровичу, хочу послужить ему верой и правдой, везде от купечества челобитную самому государю, да в дороге настигли недобрые государевы люди и отобрали ту челобитную, а я, Епишка, еле ноги унес».

С теми мыслишками переступил Епишка порог горницы, снял треух, занес ко лбу руку, хотел положить подорожное крестное знамение, а в эту минуту кто-то весело крикнул:

— Батюшки, да это Епишка! Веди, веди сюда, вот где пришлось встретиться…

Глянул Епишка — и смутился зело; капрал Матвейка Евсевьев доподлинно ему знаком был.

Епишка заюлил, умильно сладоречивым голосом повел наступление:

— Ай, Матвей Артемьич, как-то я рад несказанно, как торопился, сама судьба свела… Еду я…

Но капрал вдруг стал суров, и глаза заблестели:

— Вытряхнуть его, ребята, из шубы…

Не успел Епишка и духа перевести, как лисья шуба осталась в руках приспешников капрала.

— Ну, сказывай, лисья душа, хапуга, куда торопился, мужиков, чай, обирать? — опять повеселел Евсевьев. — Может, соль краденую сбывать?..

Епишка глаза упрятал. Было дело: воеводский писец Епишка подлинно воровал соль солдатскую из амбаров военных, а солдаты ели не посоливши… А по начальству воевода и писец отписывали:

«Доводим до ведома вашей интендантской канцелярии: доподлинно крысы соль всю сожрали, я и воевода своими очами зрели, и весь посадский народ то под крестом подтвердит, как после того крысы тучей бежали на реку лакать без конца воду, — известно, пожравши соленого, пить хочется».

В донесениях по духовному ведомству тоже отмечено было:

«…Что касается сборов кружечных, то оные кружки оказались изгрызенными и разбитыми. Известно, что крыса любит блиснючее, и сребро и все, что к нему касаемо, подлые потаскали. Хошь сборы были и немалые, но крыс было столь великое число, что народ диву давался, отколь столь их взялось…»

Ученый немец, что из челябинской берг-коллегии проездом был в Шадринске, писал в Санкт-Петербург, в кунсткамеру:

«Необычайное происшествие видел. Многие тысячи, может статься, миллионы крыс — серые пасюки — перебирались из Сибири в Европу…»

Не будем спорить, может доподлинно прав немец из берг-коллегии в том, что было нашествие крысиное, подобное орде, но и то ж бесспорно — и капрал о том сейчас и намекнул Епишке, — что хоть и было крысиное нашествие, но что касается соли и серебра церковного, то наверняка изгрызли их крысы канцелярские да церковные…

Долго ли, коротко ли шел веселый разговор меж Епишкой и капралом, но только Епишку после той беседы отвели мужики в холодную. На дорогу капрал крикнул:

— Жди, козлиная борода, допросу!

Как только вкатился Епишка в холодную, сразу же крестное знамение на себя положил: «Слава тебе осподи, что не сразу обыскали, а то бы… Эх!..»

Тут Епишка стребовал горшок сметаны. Доложила стража капралу о той просьбе, капрал рукой махнул;

— Ладно, дайте ему жбан сметаны, пусть жрет купецкая утроба напоследок.

Принесли Епишке в холодную жбан сметаны. Только остался он один, как из порток вытащил купецкую челобитную царице, что соборне писали в Шадринске, стал ее кусками рвать, в сметану макать и жрать…

Ничего Епишке не жаль: ни жизни, ни почести; жаль добра своего. Видел он из оконца, как Евсейкины «окаянцы» налетели на обоз, пособрали укладки, знатные дорожные шубы и уволокли всю рухлядь в станичную избу. Пиши пропало! Видел Епишка, как бородатый казак выволок из возка добрый мешок мороженых пельменей. Поди, жрет их теперь, рыжий черт, со своими дружками! Эка напасть! А гуси? Гуси, слышь-ка, и сейчас гогочут…

«Умирать так умирать! — решил Епишка. — Но как быть, добра столь пропадает? Неужто сами все пожрут: и дорожные пироги, и пельмени, и знатных шадринских гусей…»

Тоскливо-претоскливо стало на Епишкиной душе…

В эту самую пору капрал Матвей Евсевьев с приближенными обсуждал: как с купцом быть? То ли на перекладину его вздернуть, то ли под лед толкнуть — пузыри пускать?

Думает-решает капрал, а в это время мужики с челобитной:

— Не вешай ты, не топи купца, Матвей Артемьич, больно скоро будет все, а мучил-обдирал он, кажись, и не год и не два; просим мы тебя: придумай ему такое, чтобы проняло.

— Ладно, — говорит Матвей Артемьич. — Ведите купца на суд!

Ведут Епишку. Нажрался он сметаны с челобитной грамотой, отрыгивается.

— Садись, купец, — пригласил капрал, — да послушай, что мы тут решили.

Епишка уши навострил.

— Решили мы тебя не казнить, не миловать, а везти на суд под Далматов Успенский монастырь. Многие тыщи крестьян сошлись туда с рогатинами на брюхатых монашков. Пусть рассудят сами мужики, как быть с тобой…

Побледнел Епишка, сошел с лица, думает: «А как же гуси? Неужто погибать добру?» Поднял он глаза на капрала:

— Батюшка ты мой, суждение твое правильно, вези под монастырь, да будет воля твоя!

А сам думает: «Погоди, Епишка, не вешай носа, не все кончено! До монастыря далеко, может, еще сбегу дорогой». Бухнул Епишка капралу в ноги:

— Одного прошу только: разреши мне напоследок поесть вволю. Припас я гусей, так их…

— Ладно, будь по-твоему, — махнул рукой капрал. — Жри сколь душа принимает!

— Только гусь чтоб жареный, — заикнулся купец.

— Будет жареный, — сказал капрал и наказал вести Епишку на обед.

Усадили Епишку за стол, перед ним гусь жареный, добрый, жирный. У Епишки глаза подернулись маслом: «Ай да гусь, ай да шадринский!»

Жадность у. Епишки неимоверная. Постучал Епишка вилкой о ножик и начал жрать. Жрал не долго и не коротко, а с чувством, с толком, с разумением…

Съел гуся и как ни в чем не бывало облизнулся:

— К ужину готовьте второго.

«Ну, — думает капрал, — такой утробе один гусь — как в пустое место».

Пришел вечер, по приказу капрала подали Епишке двух гусей.

Епишка возликовал: «Сам съем, а добро свое никому не уступлю!» Он жрет, он нажимает. Второго гуся умял. От натуги на лбу пот выступил.

«Ну, — думают мужики, — вот когда накормили вволю купецкую утробу…»

Сидит купец, рот раскрыл, как ворона от жары, бока распирает.

Отвели под руки в холодную…

«Ну, — думают, — конец купцу, окочурился. Забил чрево…»

А наутро ничего, купец жив-здоровехонек, хлопает себя по брюху:

— Вишь, оно у меня луженое… Посчитай, сколь такому брюху гусей надо…

А сам ухмыляется.

Доложили о том капралу, рассерчал он, закричал:

— Зажарить еще пару, накормить купца!

Зажарили еще пару, наелся Епишка, опять спать… Проспался, улыбается:

— Ну, может, и сжалитесь, отпустите к царю-государю Петру Федоровичу, сами видите, тороплюсь, да и не выгоден вам такой постоялец. Напился, наелся, спасибо вам; пора и честь знать… На обратной дороге заеду, пяток — другой гусачков доем… Ась?..

«Ну и брюхо, — диву дался капрал. — Этакое чудо не грех и атаману Прохору Нестерову показать».

Атаман Нестеров с человек полторы тысячи и при пятнадцати орудиях окружал в ту пору Дал матов Успенский монастырь. Монастырь тот был обнесен кирпичной стеной со шпицами и амбразурами в два ряда и отверстиями для боя из мелкого ружья, и это задержало восставших крестьян.

К нему-то и собрался в поход капрал Матвей Евсевьев. На дорогу он приказал зажарить трех добрых гусаков и накормить Епишку.

Как ни жадничал Епишка, как ни силился, а умял только двух с небольшим. Пузо раздулось, глаза на лоб полезли, и нечем Епишке дышать: под грудями сперло. До возка не смог дойти сам Епишка. Отнесли на руках и уложили в сани.

— Эх, какая досада! — сожалели мужики. — Гусей пожрал, да отлежится в пути-дороге, а там, глядишь, уговорит атаманов…

Делать нечего, — отпустили в дорогу…

Дорогой Епишка еще двух гусей стребовал и умял.

— Эх, прорва! — удивлялся капрал.

Оно, правда, в поле мороз трещал, а от еды да жадной натуги на лбу Епишки пот выступил…

Всю дорогу купец икал да стонал под шубой. Под самым Никольским, что недалече от Далматовского Успенского монастыря, обоз задержали пугачевские дружины атамана Нестерова. Сам атаман встретил подорожных. Обнялся он крепко с капралом Матвеем Евсевьевым.

— Сколько лет, сколько зим! Как твои дела?

— Поймал я гуся, да диковинного, — похвалился Евсевьев.

— Покажи, — стал просить атаман.

— С приятным удовольствием, — согласился капрал.

Они подошли к возку, где, зарывшись в шубы, лежал Епишка.

— А ну, вытряхнуть! — приказал капрал своим приближенным.

Тряхнули мужики шубы, а из них вывалилось застывшее тело Епишки. Прикончился под шумок Епишка от жадности.

1936

 

Необыкновенное возвышение Саввы Собакина

 

1

Лейб-медик Фукс приходил в отчаяние от нескрываемого пристрастия государыни Елизаветы Петровны к тяжелой и обильной пище. Матушка царица любили щи, буженину, кулебяку и гречневую кашу, отчего стан императрицы грузнел, расплывался, давала о себе знать и изрядная одышка: возраст государыни был почтенный. К этому Елизавета Петровна и в другом попирала медицинский регламент Фукса. Она ложилась почивать только на рассвете. По опыту своих царственных предшественников государыня превосходно знала, какие неприятные неожиданности иногда сулит ночь императорским особам. Окруженная верными придворными женщинами, служанками, чесальщицами пяток, государыня проводила ночи в тихой беседе.

Эти два обстоятельства — обильный обед и бессонная ночь — делали особенно приятными минуты послеобеденного отдыха. Горе тому, кто бы нарушил сладостный покой императрицы!

Однажды, в знойную июньскую пору, государыня Елизавета Петровна изволила по обыкновению отдыхать.

На берегу царского пруда, в синеватой густой тени векового дуба камер-фрау разостлали ковер. Полулежа на шелковых подушках, ее величество сладко дремала. После обильной пищи и небольшого возлияния венгерского государыню одолевало легкое опьянение. Хотя стояла несносная жара, но с прудов обдавала прохлада. Покрытая шалями, государыня почивала. Фрау веером отгоняла от нее докучливых мух. Окружающие царедворцы хранили благоговейное молчание.

В эту столь возвышенную и благостную минуту вдруг совершилось неслыханное и непозволительное. Камер-юнгфера, усердно отгонявшая мух, неожиданно стала морщить свой припудренный носик и вдруг громко чихнула.

К ужасу всех, государыня открыла глаза, и рука ее потянулась к туфле. Быть камер-юнгфере битой по щекам! У царедворцев остановилось дыхание от страха.

Но в этой напряженной предгрозовой тишине за оградой дворцового парка внезапно раздался звонкий и чрезвычайно сладенький напев:

— Све-жа-я те-ля-ти-на!

Все с великим гневом устремили взоры на ограду, за которой с ношей на плечах шел молодец-разносчик. Гофмаршал покраснел, как индюк.

— Какая дерзость! — возмутился он и устремился вперед, но ее величество изволила благосклонно остановить его:

— Ах, оставьте!

Государыня приподнялась и напрягла слух. Разносчик, словно в угоду ей, стал повторять свой призыв к покупателям:

— Све-жа-я те-ля-ти-на! Све-жа-я те-ля-ти-на!

— Какой превосходный голос! — мечтательно вздохнула императрица.

Она обожала вокальное искусство и всех, обладавших голосом, весьма жаловала. Даже те, кто имел хоть малейшую склонность к пению, особо отмечались.

Придворные, следуя примеру государыни, угодливо стали прислушиваться.

— Сколь превосходный тембр, — повторила с умилением государыня и приказала: — Гофмаршал, озаботьтесь сию же минуту пригласить его ко мне!

Разносчика немедленно догнали и доставили в парк. Узнав, что перед ним государыня, молодец упал на колени и взмолился:

— Пощади, царица-матушка! Видит бог, телятина свежая.

— А ты пропой, какая телятина, — благосклонно улыбнулась императрица.

Молодец растерянно оглянулся на придворных, те подталкивали, ободряли его:

— Пой, орясина! Ну, пой, дурень…

«Господи, спаси меня и помилуй», — подумал молодец, глубоко вздохнул и во всю силу своих обширных легких грянул:

— Све-жа-я те-ля-ти-на!

— Сколь восхитительно! — умилилась государыня. — Гофмаршал, сего певуна извольте взять в поставщики для моей кухни.

У разносчика подкосились ноги, он бухнулся в землю:

— Матушка государыня, облагодетельствовать изволили!

Лакеи отвели молодца в гофинтендантскую контору, и там он назвался Савкой Собакиным. Гофинтендант склонил перед ним голову:

— По указу ее величества будем числить вас, сударь, в поставщиках императорского двора. Льстим себя надеждой отныне питаться отменно свежей телятиной.

Гофинтендант выложил перед Савкой горку червонцев:

— Извольте задаточек, сударь.

Савка жадно сгреб их.

— Премного благодарен, ваше сиятельство. Уж будьте покойны, телятину доставим отменную.

Облагодетельствованный не чуял под собой ног: «Шутка ли, поставщик двора ее императорского величества! Уж не морок ли то?»

Но червонцы в тугой кисе подтверждали счастливую перемену.

Молодец Савка Собакин недавно пешком пришел в Санкт-Петербург из своего родного городишка Осташкова, Тверской губернии. У него было родительское благословение да полтина в кармане. В столице малец упросился в артель и стал разносить по улицам телятину. Счастливец Савка к вечеру явился в артель и поклонился старосте:

— Времена ноне пошли, батюшка, невиданные; я жар-птицу, счастье свое, за хвост сграбастал. Отныне, батюшка, ты мне не указчик, а я тебе не холоп.

Бородатый староста ощерил пасть, прищурил лукавые глаза:

— Он как, ишь ты! А ну, дыхни, окаянец!

Савка, не смутясь, подошел к артельному старосте и дыхнул.

— Ишь ты! — весьма удивился мужик. — И не пахнет брагой!

Молодец присел к столу и загоготал на всю горницу:

— Не унюхал, кто я, то-то! Был Савка-разносчик, а ноне поставщик ее величества государыни-матушки Елизаветы Петровны. Он как! Чуял?

Артельный староста опасливо покосился на дверь:

— Братцы, рехнулся парень! Эх, Савка, Савка…

Но молодец, не долго думая, достал кису и со звоном высыпал на стол добротные червонцы.

— Он как, Савка!

— Ограбили! — ахнул артельный староста и заорал благим матом: — Караул! Детушки, вяжите разбойника!

Разносчики окружили Савку и начали его вязать…

Чем бы кончилась эта пренеприятная история, неизвестно. Весьма возможно, Савка не досчитался бы полдесятка зубов, и, что еще горше, исчезли бы со стола звонкие червонцы. Но в эту минуту красноречивых восклицаний и решительных действий внезапно за окном раздался стук колес, и к дому, в котором обитали разносчики, подкатила нарядная карета с дворянским гербом. С козел проворно соскочил рослый гайдук и открыл дверцу. Из кареты неторопливо вышел дородный господин в малиновом кафтане. Он осторожно поднялся на крылечко и степенно спросил:

— Поставщик ее величества двора купец Савка Собакин здесь изволит пребывать?

Эти слова поразили артельщиков как гром, — все рты разинули.

Прошло не малое время, пока все очнулись и вытолкали молодца на крыльцо;

— Савка… Савелий Яковлевич, тебя кличут!

Собакин не моргнул глазом, соблюдая достоинство, он поклонился приезжему:

— Чем могу служить, ваша милость? Господин надул выбритые до синевы щеки и с важным видом изрек:

— По поручению его светлости камергера двора князя Голицына, управляющим конторой коего я имею честь состоять, покорнейше прошу, ваше степенство, не отказать в любезности быть поставщиком, — господин тяжело перевел дух и поклонился.

Собакину немедленно был вручен задаток; он же не преминул его благосклонно принять…

В этот день суждено было поразить артель дальнейшими событиями. Весь день к Савке являлись нарочные, посыльные, дворецкие, — многие знатные вельможи, желая угодить государыне, поручали избранному ею поставщику снабжать их кухни телятиной.

Наконец-то артель воочию убедилась в несомненном счастии Савки. Все разводили руками и приговаривали:

— Ну и талант выпал Савке! Теперь успевай наш земляк загребать денежки! Не ходить теперь кудрявому, как нам грешным, с утра до вечера по улицам и не голосить без толку.

С этого дня Савка Собакин быстро пошел в гору. Карманы и сундуки его невиданно быстро стали наполняться червонцами и богатством. Поставщик открыл на Сенной обширные мясные. Не прошло и трех лет, как на Невском он отгрохал каменный домище и завел бойких молодцов-приказчиков. В церкви Спаса на Сенной во время церковных служб Савка занимал особо почетное место, и священнослужитель подносил ему для целования крест первому. Гильдейские купцы, когда Савка сходил с церковного крылечка на паперть, бережно брали его под локотки и заискивающе просили:

— Вы, Савва Яковлевич, извольте осторожней. Церковный причт возглашал Савке многолетие, и было за что. Он присылал духовным отцам под праздники балычку, икорки, телятинки, не забывал и про вино. Покатилась жизнь Савки Собакина привольно, как по широкому полю-полюшку…

 

2

Савка Собакин на вид был прост, но это впечатление было весьма ошибочно. Про себя вновь испеченный купец полагал: «Ласковое теля двух маток сосет», «Не пойман — не вор», «Украл, да ушел — ровно нашел». Эти изворотливые изречения купецкого ума Савка усердно применял на житейской стезе. Никто не ведал, что в Савке схоронился отменно умный дипломат.

Государыня императрица Елизавета Петровна пребывала в преклонных годах, и нетрудно было предугадать, что не за горами последняя колесница, которая отвозит и великих и малых сих в небытие. В последние годы государыня усиленно жаловалась на несносные колики. На глазах придворных она заметно слабела, и часто на вечеринках в Эрмитажном театре во время беседы государыня клонила голову и безмятежно засыпала. Такое столь не блестящее состояние здоровья императрицы внушало одним страх и трепет, а другим — смелые ожидания. Кто знает, что может случиться, если государыня, к прискорбию, как и все смертные, оставит земную юдоль, наполненную скорбями и печалями?

Один Савка Собакин, видя быстрое увядание своей покровительницы, не унывал. Проворный купец все знал, предвидел и по-своему усердно вносил посильную лепту в придворные интриги.

Было известно, что при дворце воспитываются и готовятся к престолонаследию принц голштинский Петр и привезенная из Штеттина захудалая принцесса, нареченная в крещении Екатериной. Обе эти наследные особы пребывали в весьма стесненном материальном положении. Савка не замедлил безотказно и в долг снабжать скромный двор наследника необходимыми припасами и вином, а весьма привлекательную на вид и очень доброжелательную в обхождении с ним цесаревну Екатерину он снабжал и червонцами.

Времена были переменчивые. Купцы намекали Савке:

— Постерегись, степенный! Ноне он князь, а завтра ты прах в студеном Березове.

Собакин не унывал:

— Ничо, дорогие! Где Савка Собакин посеял, там дважды взойдет, и умолот будет обильный. Такая у меня легкая да веселая рука!

Вышло так, как предрекал Савка. Государыня в один из дней занемогла и в бозе почила. На престол вступил голштинский принц, нареченный императором России, — Петр III. Отдав дань скорби и воздыханиям, Савка вновь воспрянул духом и решил закрепить положение. Государь, помня услуги купца Собакина, отдал ему на откуп поставку сена для конной гвардии. Однако не успел Савка размахнуться, как государь Петр III нежданно-негаданно отдал в Ропше душу господу богу, а на престол взошла супруга его Екатерина. Возликовало сердце Собакина. Настало времечко обильного умолота. Савка явился во дворец, был допущен к императрице и пал к ее ногам.

— Многим мы бывали благодетельствованы царями российскими. Не оставь, государыня-матушка.

Екатерина была женщина тонкого ума и поняла купеческую хитрость и лесть, но, помня Савкины червонцы, взяла его за плечо и повелела:

— Вставай, шут! Быть тебе откупщиком таможни в Риге!

— Матушка царица, благодетельница наша, — снова повалился ей в ноги Савка.

Государыня сдержала свое слово. Савка Собакин получил на откуп таможни в Риге; и не прошло десяти лет царствования новой монархини, как купец нажил на таможенном откупе миллионы российских рубликов. К тому времени он уже перешел из крестьянского состояния в чиновничье для того, чтобы добиться дворянства, а через это приобрести право на покупку населенных имений.

Быстро лез в гору Савка Собакин!

 

3

Необыкновенное и быстрое возвышение и обогащение не насытило, однако, жадности Савки Собакина. Задумал он великое дело — взять поставку на армию. «Но как к сему Делу подойти, где заручка?» — мозговал купец, и тут дознался он, что счастливец, который сполна пользуется сердечными утехами государыни, есть не кто иной, как причудливый, но простой, вновь воссиявший на петербургском небосклоне Григорий Потемкин. Великан, совершенство человеческой красоты: открытое белое лицо, густые темные брови и голубые глаза. Он не любил пышных напудренных париков, ходил без них, красуясь белокурыми природными завитками. Добродушию его не было предела, но неуравновешен был его характер — он то предавался безудержному веселию, то впадал в бесконечное уныние. В минуту веселия всеми признанный фаворит государыни задавал умопомрачительные балы, поражал всех широтой натуры и роскошью. Через преданных людей Савка дознался, что ее величество жалует своего вновь избранного любимца записками, в которых именует его милюшечкой, любезным, сердечком, любимым Гришаткой…

«Через сего мужа и надо выше лезть», — решил про себя Савка и выждал счастливой минутки. В чаянии встречи с Потемкиным Савка старался покороче сойтись с Михеичем, домашним слугой вельможи. Купец посылал Михеичу ко дню именин отрезы добротного аглицкого сукна, фунтики китайского чаю, бутылочки венгерского. Через Михеича было дознано, что удобный момент представления купца Потемкину — это день, — когда, воздав должное Бахусу, светлейший страдает жестоким похмельем. В часы эти предстать перед страдающим вельможей — значило попасть в клетку могучего льва. В день этот все весьма тщательно избегали апартаментов светлейшего, и он одиноко валялся в страданиях на канапе, оберегаемый только старым брюзгой Михеичем.

«Сие несказанно добро», — прикидывал, обстановку Собакин, но слегка трусил. Правда, купецкая кость была изрядно крепкая и тело жильное, но ведь и князь, слава творцу, создавшему сей перл, был не младень, а богатырь Илья Муромец. «Как после этого обстоятельства подойти к нему, вести речи и не быть битым?» — ломал голову Савка.

Тут осенила его мысль: странности и неустойчивость характера князя — добрый знак! Именно после воздания должного Бахусу и есть удобный день явки к вельможному.

Савка решил действовать.

После одной веселой пирушки Потемкин, злой и мучимый головной болью, по обыкновению валялся на канапе в пустом огромном зале, когда в приемную явился купец Савка Собакин. Под мышкой купец держал ведерный бочоночек плотной дубовой клепки.

В приемной было пустынно и тихо; в стрельчатом высоком окне билась докучливая муха да невесть откуда, из отдаленных покоев, доносились протяжные стоны и крепкие ругательства. Дежурный адъютант с удивлением взглянул на храброго посетителя, но тот все стоял, чего-то ожидая. В приемную вышел Михеич, и Савка степенно поклонился ему:

— Выручай, родимый, доложи их сиятельству: сердечно лицезреть их желает купец Собакин и почтет то за великое счастье.

Михеич мигнул купцу и поманил пальцем:

— Следуй, супостат!

Адъютант пошел было наперерез купцу, но всемогущий Михеич охладил его пыл:

— Купец изволил прибыть по особому и личному вызову князя. — Старик насупил седые брови и зашаркал во внутренние покои. За ним проследовал Савка.

Рычание и стоны становились явственней. Слуга медленно проходил покой за покоем, распахивая перед Савкой двери. Наконец они очутились перед последней. Купец побледнел, но держался храбро. Михеич с великим сердечным сокрушением взглянул на купца и предупредил несчастного:

— Ну, Савка, быть тебе битому! Ежели чего, ты не скорби, со смирением прими смерть мученическую, — и предупредительный старик распахнул последнюю дверь.

В зале были спущены штофные шторы, стояла полутьма, под потолком в хрустальной люстре колебалось желтенькое пламя, догорала свеча. В полутьме Савка рассмотрел широкую софу, крытую ковром, на ней в беспорядке раскиданные шелковые подушки и валики. Поперек софы лежал ничком широкоплечий богатырь с белокурой гривой волос на затылке.

— Кто вошел? — не поднимая головы, зарычал он.

Савка упал духом, но откликнулся дрогнувшим голосом:

— Это я, ваша светлость. Я, Савка Собакин.

— Какая это еще собака? — заревел Потемкин.

— Не собака, ваше сиятельство, а Собакин, купец Собакин, — зашептал Савка.

— А-а! — вскипел вельможа и вскочил с софы. Лицо его было искажено муками похмелья, глаза пылали гневом. Он был в цветистом восточном халате нараспашку, обнаженная волосатая грудь была могуча. Он занес кулаки: — А-а… Убью пса! Как смел?

Савка упал на колени и поставил перед собою бочонок. Купец умильно, по-песьи смотрел в глаза вельможи.

— Головка болит? Драгоценная болит? — соболезнующе прошептал он.

— Что это за бочонок? Червонцы в нем? Подкуп, аршинник? — окончательно вышел из себя богатырь. Грузный кулак его готов был опуститься на Савкину плешь, но в эту столь критическую секунду раздался сладкий шепот Собакина:

— Рассол это! Огуречный рассолик от головной больки, ваше сиятельство. Дозвольте избавить от мук?

— Как рассол! — Потемкин в первое мгновение обалдел. Хлопая глазами, он засиял весь и потянулся к Савке — Ах, собака, вот пес, ну и удружил! Открывай живо!

Купец быстро выбил затычку и стал глазами отыскивать в зале подходящую посудину.

— Не иши всуе, — хрипло сказал князь и поднял бочонок. — Дай-кось сюда. Хорошее питье добро и без чаши.

Он запрокинул голову. В бочонке забулькало.

Собакин онемел, изумленно разглядывая богатыря. Тот, шумно дыша, жадно пил. Несколько раз он отрывался от бочонка, глубоко переводил дыхание и снова прикладывался. На щеках его постепенно появлялся румянец, глаза повеселели.

— Ах, и рассол! Фу ты, — наконец-то оторвался красавец от бочонка и рукавом дорогого халата вытер мокрые губы. — Ох-х, — сладко рыгнул он и повалился на софу. — Михеич, остуда! — Открой шторки, дай взглянуть на сего мага и чародея!

— Ну, как головушка, ваше сиятельство? — ласково спросил Савка.

— Легчает, ох, как легчает!

Из-за двери, шаркая, вышел Михеич и стал открывать шторы. Савка неловко топтался на месте.

— Ну, пока уходи, а я отосплюсь. — Потемкин опрокинулся на спину и закрыл лицо подушкой. Через минуту во дворце раздался его богатырский храп.

Неделю спустя Савка Собакин был удостоен санкт-петербургского питейного откупа, и нажива обильной рекой потекла в купецкие карманы.

 

4

Шли годы, менялись люди, чередовались события. Светлейший князь Потемкин заметно постарел, жил на юге — государыня находила дела для своего бывшего любимца подальше от столицы. То завоевание и устройство Тавриды, то война с турками вызывали нужду в светлейшем в далеких теплых краях. Савка Собакин к этому времени ворочал миллионами, но он остался прежним. Савкой. Непомерная жадность и купецкая хватка привели его к нежданной беде. В 1774 году после кровопролитной войны с Турцией был заключен мир в Кучук-Кайнарджи. Государыне угодно было ознаменовать для народа этот исторический день. По указу ее величества было велено после обнародования манифеста о мире на три дня открыть все петербургские кабаки. Каждому простолюдину дозволялось зайти в кабак и на казенный счет выпить чарку водки в честь победы Румянцева.

С утра в городе началось небывалое столпотворение и несусветное пьянство. Уже к вечеру первого дня на улицах, площадях и в канавах было подобрано пять сотен опившихся и покалеченных людей. Полицейские клоповники переполнились забияками, скандалистами и подозрительными личностями.

Кончилось торжество, придуманное государыней, весьма печально, не менее печален был для казны и счет, Представленный питейным откупщиком Саввой Собакиным. Цифра опустошенных винных бочек была столь велика, что правительство вынуждено было нарядить следственную комиссию для разыскивания правды. Ревностные чиновники раскопали истину. Оказалось, что во всем Санкт-Петербурге и во всей губернии никогда не обреталось такого огромного количества водки, которое было выписано откупщиком. В итоге следствия купец Савва Собакин угодил под суд. Злопыхатели и недоброжелатели загодя радовались его беде: «Быть Савке на каторге!»

Но счастье не оставило Собакина и снова улыбнулось ему. По заступничеству князя Григория Потемкина государыня весьма мягко обошлась с Савкой и помиловала его. Стремясь предать все происшедшее в дни торжества забвению, ее величество изволило повелеть Собакину впредь именоваться по отчеству — Яковлевым. В государственных реестрах и документах с этого времени фамилия Собакиных исчезла навсегда. Однако Савка был лишен питейного откупа, и ему указали заняться другими делами.

 

5

История с превеликим пьянством постепенно забылась. Спустя несколько лет на Урале появился заводчик Савва Яковлев. Здесь им был приобретен знаменитый Невьянский завод Демидовых.

С переменой заводских хозяев жизнь работных людей нисколько не облегчилась. Демидовы были известные всему миру стяжатели; жадные и свирепые, они не давали никому спуска. Тысячи кабальных и приписных крестьян маялись на шахтах и рудниках Демидовых. Грозен был хозяин Каменного Пояса Демидов! Заводы походили на каторжные остроги, в них было свое войско, тюрьмы и палачи.

Не полегчало и с приходом в Невьянск Саввы Яковлева. Хозяин новый, а порядки старые. Дабы придать больше пристойности и строгости, Савва не замедлил составить приказчикам свой рескрипт, состоящий из восемнадцати пунктов. В нем предписывалось мужикам недреманным оком беречь лес, изводить его по крайней нужде и весьма ограниченно. В Невьянске, где пребывал отныне Савка, работные должны были блюсти строгое благочиние, порядок и тишину. Настрого наказано, чтобы по кабакам и улицам не шатались бы пьяные, песельники и крикуны. По всем улицам и переулкам и в рядах предлагалось блюсти чистоту, канавы и мосты иметь в исправности, коз и поросят на людные места не выпускать. Соблюдая свято и нерушимо все эти нравоучительные правила, благодарные работные люди и служилые, завидя заводчика, должны были снимать шапки и класть перед ним пристойные поклоны. Дабы потомство помнило о благих делах мудрого хозяина, Савва привез из Москвы пиита, который, однако, больше поклонялся Бахусу, богу веселия и пьянства, нежели вел дружбу с музами.

Изрядно постаревший и грузный чревом Савка вставал рано и в заботе и попечении о делах и людях ему подвластных, разъезжал и заглядывал во все уголки своего обширного царства. Нерадивых, неучтивых и нарушителей изданного рескрипта он самолично хлестал или кликал ката, и тот при нем чинил скорый суд и расправу.

Жизнь Савки среди хлопот и деяний незаметно клонилась к закату. Сам Савва Яковлевич превосходно сознавал, что неумолимо близится день, когда природа потребует его туда, где нет ни печали, ни воздыхания…

Напрасно тщился Савва оставить неблагодарному потомству память о себе — она и так жила бы. Последнее его лиходейство надолго сохранилось на Каменном Поясе. И мы, прощаясь со своим героем, не можем не отдать дани этому деянию Собакина.

В 1764 году в горную канцелярию в Екатеринбурге явился приписной к Невьянскому заводу крестьянин Алексей Федоров и объявил о золотых рудах, найденных им на даче Прокофия Акинфиевича Демидова. В горной канцелярии знали силу и ретивость Демидовых и потому заявку утаили и предали забвению. При водворении на Невьянском заводе Саввы Яковлева горщик Федоров напомнил правительству о своей находке. Смелое заявление приписного изрядно напугало Собакина. При обнаружении залежей ценного металла — золота владельцу грозило изъятие земель. Савка вспомнил старину и удаль, он решил схватить заявителя и посчитаться с ним по-своему. Отец и сын Федоровы в ту пору пребывали на Ирбитской ярмарке. Об этом узнал Савка и, не медля ни часу, выслал верных людишек. Глухой ночью налетели они в Ирбит, выволокли из избы отца и сына и, повязав их, бросили в сани. Заодно захватили их товары и деньги. Глухими проселками и лесными запутками их доставили в Невьянск, где нещадно били. Алексея Федорова бросили в потайной подвал грозной Невьянской башни, где приковали к сырой стене, а сына его увезли по зимнику до Костромы, где и утерялся его след.

С той поры и до 1797 года о Федоровых не было ни слуху ни духу.

Но тут случилось необыкновенное и непонятное событие. Алексею Федорову, пробывшему весьма длительное время в оковах в подземных казематах башни, неведомо каким путем удалось подать челобитную на высочайшее имя, и, что было поразительно, челобитная дошла по назначению, и было строжайшим образом препоручено берг-коллегии расследовать дело.

Из канцелярии правления главных заводов в Невьянск нежданно прибыл чиновник Яриев с горными солдатами, обыскал подвалы, башни и освободил Алексея Федорова. Заключенный более походил на скелет, нежели на живого человека. Долгие годы пребывания в сырых склепах невьянского владыки не прошли для него бесследно.

Горным ведомством по настойчивому требованию из Санкт-Петербурга было приступлено к дознанию о горьких и незаконных притеснениях, которым подвергались Федоровы. По всему предвиделось — последуют суд и крутая расправа.

Но, увы, все это было бесполезно и ни к чему. Виновника и вдохновителя громкого преступного дела давно не было в Невьянске. В 1784 году, задолго до следствия, Савва Собакин безмятежно почил на невьянском погосте.

1940

 

Псиноголовый Христофор

 

1

Профессор Розен, сопровождавший известного путешественника Гумбольдта в его странствованиях по Уралу, побывав в обширных владениях горнозаводчика Прокофьева, был очарован незабываемыми красотами диких горных уголков. Ученый почел за необходимое записать в дневнике свое восхищение этими прелестными местами.

«Завод господина Прокофьева богат и обширен, — писал он, — производство ведут приписные крестьяне. Наиболее очарователен пруд — украшение сего поместья. Он огромен и имеет десять живописных островов. Плотина обложена гранитом и огорожена чугунными решетками, вставленными в гранитные столбы. Отсель открывается изумительный вид на черноватые еловые леса, кои покрывают береговые возвышенности и придают виду строгий, немного угрюмый характер, свойственный ландшафтам севера, но тем не менее имеют весьма много привлекательного. Ландшафт сей напоминает мне подобные же в Швеции, виденные в прежние годы.

Сам господин Прокофьев толст, бородат, а глаза — плутовские. Однако ж с нами он отменно вежлив. И — что примечательно — за ним все время по пятам следует пес. Волкодав сей громаден, сер и премного злобен. Видать, добрый пес! Глаза у него человечьи, и он безусловно предан своему хозяину. Кличут пса — Ратай».

На другой день профессора постигло горькое разочарование. Первое утреннее пробуждение его в хоромах гостеприимного хозяина произошло от грубых окриков и невыносимого воя, оглашавшего двор. В одних исподних, в ночном колпаке профессор выглянул в окно и ужаснулся. Посреди пустынного двора, обнесенного высоким частоколом, топтался малорослый, грузный хозяин. Заложив руки за спину, щурясь от яркого утреннего солнца, он покрикивал:

— Ату! Рви хлеще!

Вдоль частокола бежал нагой исхудалый мужик с выпученными от ужаса глазами и выл от боли. Злой волкодав Ратай настигал бегущего и рвал икры. Лохматый кат с сыромятной плетью бежал рядом с истязаемым и, когда тот останавливался, жгучими ударами подхлестывал его.

Профессор зажмурил глаза и отошел от окна.

В эту пору в горницу вошла синеглазая прислужница. Гость не утерпел и спросил ее:

— Поведайте, любезная, сколь велико преступление сего разбойника, ежели его так мучительно истязают?

Молодка вспыхнула, потупила глаза.

— Эх, барин, да это вовсе и не разбойник, а жигарь. Хозяин пожелал испоганить его девку, а она не далась. Вот его и пытают за то…

Она замялась и покосилась на темную дубовую дверь:

— Только вы, барин, — об этом…

Профессор разбудил Гумбольдта и рассказал ему о виденном. Оба немедленно засобирались в дорогу.

Господина Розена больше не радовали восхитительные виды, перо валилось из рук. Может быть, по этой причине и дневник остался недописанным.

Путешественник Гумбольдт мрачно молчал. Плотно сжав губы, он сухо откланялся хозяину, и гости уехали.

Заводчик прищурил глаза и усмехнулся вслед:

— Ишь ты! До чего жилы тонкие, ровно скрипичная струна. Не выдержали суровости нашей жизни! Эге!

В душе заводчика отъезд ученых гостей вызвал облегчение.

«Немчишки-соглядатаи, — опасливо подумал он про себя. — Насмотрятся тут и сбрехнут, что не к месту на людях. Ладно удумали мин геры. Уехали, покатились; скатертью дорога!»

На радостях хозяин наказал истопить баню.

Четыре молодки под вечер сволокли хозяина в мыльню, разоблачили и усадили его в дубовое корыто, наполненное приятной теплой водой. Девки старательно терли и намывали тучное тело хозяина, даже вспотели от усердия. Довольный заводчик плескался в воде и кряхтел.

После омовения он вышел в предбанник и жадно выпил ведерный жбан холодного квасу. От его багрового, распаренного тела клубами валил пар. Прислужницы завернули утомленного хозяина в простыни и уложили на лавку. Настал час самозабвенного отдыха.

В щели предбанника золотились последние лучи заходящего солнца. Мимо раскрытой двери мелькали низко летающие стрижи.

«Экая благость, — сладостно думал хозяин. — Будет вёдро, и, хвала богу, соглядатаев сбыл».

В эту минуту блаженного покоя в предбанник ввалился заводский приказчик — широкоплечий, нелюдимый кержак. Он сопел, топтался у порога, как неуклюжий медведь. Кержак многозначительно поглядел на хозяина и на дверь мыльни.

В бане на полке в густом пару хлестались вениками молодки.

— Закрой! — показал хозяин на дверь в баню. — Ну, докладывайся, пошто приволокся? Случилось что?

Приказчик закрыл дверь, скинул шапку.

— Беда, господин! — хрипло выдавил он.

Хозяин сбросил простыни, вскочил.

— Ну!

Из-под густых бровей приказчика сверкнули нелюдимые глаза. Он засопел, разгладил бороду и сказал угрюмо:

— Троих пымал, а четвертый угребся, жильный бес, и челобитную на тебя, хозяин, уволок.

— Девки, облачать! — заревел заводчик, и глаза его налились злобой. — Я им покажу челобитье! Я им…

Он задыхался от ярости. Девки мигом облачили его. Красный, распаренный хозяин выскочил за порог бани и заорал на весь заводский двор:

— Плети! Ратая!

На его зов с высокого крыльца сорвались и бросились навстречу дядька-кат и серый волкодав Ратай.

 

2

Рассвирепел-залютовал хозяин, разослал во все концы конные дозоры. С усердием они обшарили горы, чащобы, болотистые зыбуны да изрыскали тайные тропы, но беглец-челобитчик как в воду канул. Ушел удалец и унес горькую жалобу на заводчика.

Задержанных утеклецов-бедолаг заковали в тяжелые дубовые колодки и бросили в яму. Хозяин и кат отводили душу на несчастных; каждый день они спускались в глухое подземелье и чинили расправу: жгли каленым железом пятки, полосовали кошкой, подпаливали бороды, но молчали бедолаги. Ни одним словом, несмотря на страшные муки, не обмолвились.

По утрам на шихт-плац сгоняли всех заподозренных и секли кошками. Еще пуще обезумел от крови заводчик. На избитых, измордованных натравливал он пса-волкодава. Пес рвал икры, опрокидывал людей на землю и грыз. Троих унесли с шихт-плаца замертво с изорванными глотками. По заводу прошел глухой слух, что темной ночью кат сбросил с плотины грузные рогожные кули. А пока шли суд и расправа на заводе Прокофьева, утеклец-челобитчик достиг города Екатеринбурга. После долгих мытарств добрался до горного начальника и вручил ему мирскую жалобу. Жаловались в ней работные, что Прокофьев обременяет людишек непосильной работой, истязает их нещадно, а баб и девок берет себе на утеху. Горная канцелярия всколыхнулась — учуяли приказные в этом деле доходную статью. Давненько добирались они до денежной кассы заводчика, да причины не находилось. А тут челобитная подоспела — само счастье шло в руки.

По жалобе проворно нарядили следствие; на завод наехали горные начальники и стали допрашивать работных и потерпевших девок. Все в один голос показали на безмерное утеснение. Следователи жили на заводе долго, тянули допросы, изводили бумагу.

Заводчик не дремал, умчал в Екатеринбург и пробыл там с месяц.

В скором времени на завод пришел указ, а в нем предписывалось: крестьян, которые изобличены в неповиновении, наказать плетьми и сдать в солдаты. Девок за блудодейство предать церковному покаянию, а заводчика поручить наблюдению предводителя дворянства.

Дабы неповадно было в дальнейшем возмущать народ, закованного в кандалы челобитчика-ходока под сильным караулом доставили на завод и сдали на внушение заводчику.

Измученный, избитый работный предстал пред грозные очи владельца. Суд был скорый и беспощадный. На ранней зорьке по приказу заводчика кат вывел бедолагу за ворота и пустил бежать.

Вдогонку за несчастным натравили пса Ратая.

На валу собрались мужики и заводские бабы. Глядя на эту гнусную картину, бабы утирали слезы.

Работные угрюмо молчали.

 

3

Не прошла и неделя, как на заводе случился новый переполох. Нежданно-негаданно с ночи исчез пес Ратай. Днем волкодав, как тень, следовал по пятам хозяина, а вечером ложился в коридоре у порога хозяйской спальни — стерег его крепкий сон.

И вдруг обнаружилось — нет Ратая. Поднялась суета, кричали, свистали, — пес не отзывался. Хозяин насупился, помрачнел — почуял неладное.

После недолгих поисков пса нашли в темном сарае. Ратай, тихо раскачиваемый ветерком, висел на пеньковой веревке. У раскрытых ворот сарая расхаживала ворона и призывно каркала.

Пса вынули из петли, положили на землю. Подошел хозяин. Все притихли. Заводчик склонился и тоже долго молчал. Потом встряхнулся, крикнул, озлобясь:

— Так вот что с моим верным другом сделали. Погодите же!

Уйдя в хоромы, хозяин вызвал к себе попа. Заводский попик отец Иван немедленно явился на зов владельца. В серой домотканной рясе, худой, с испитым лицом, попик боязливо переступил порог хозяйской горницы и заискивающе поклонился.

Хозяин сидел в широком покойном кресле, опустив на грудь голову.

— Изволите звать, батюшка, — прервал щемящую тишину поп.

Заводчик поднял глаза.

— Батя, беда стряслась! Сгиб мой верный друг Ратаюшка, — голос хозяина задрожал.

— Добрый был пес! — вздохнул поп. — А только вы не извольте кучиться, то все ж псина, а не человек.

— Как так? — вспыхнул хозяин. — Ведомо тебе, батя, что пес мой получше человека берег меня! Они, они, работные, его сничтожили! — закричал заводчик. — Так я ж покажу, как превысоко стоит мой пес. Слушай, батька, пса я упрятаю в домовину, а ты панихиду отслужишь, да на заводское кладбище его отнесем.

Поп вылупил глаза.

— Сегодня заупокойную отпоешь! — поднялся с кресла заводчик.

Поп скрестил на животе руки, собрался с духом, осмелел.

— Увольте, милостивый. Скотину, а наипаче пса, канонами православной церкви не дозволено покоить на людском погосте. Не могу.

— Как? — вскипел заводчик, сжал кулаки и тяжелым шагом пошел на попа. — Как ты смеешь мне в том отказывать? Я тут царь и бог. Убью! — заскрипел он зубами.

Поп испуганно пал на колени.

— Расказните, не могу! Лучше прикажите принять мученическую смерть, чем господа обидеть.

— Дурак, сот пять отсыплю, хорони пса! — не отступал хозяин.

— Ох, и велик соблазн, — вздохнул поп, — да не могу. Ох, не могу! Расстригнут меня.

— Кто?

— Известно кто, митрополит. Ох, пощади, батюшка!

Хозяин прошелся по горнице, кивнул головой:

— Ладно, поговорим и с митрополитом!

 

4

Отказ попа отнюдь не смутил настойчивого горнозаводчика, а только добавил куражу. «Что бы там ни было, а свое возьму!»

В ближайшие дни он съездил в Екатеринбург, отыскал бойкого писца и настрочил челобитье митрополиту. В ходатайстве господин заводчик писал:

«Ваше преосвященство!
К сему руку приложил ваш покорнейший слуга, владетель железоделательных заводов Прокофьев».

Во имя отца и сына и святого духа. Я, покорнейший и смиренный ваш и православной церкви недостойный раб, дерзаю просить о дозволении настоятелю нашему отцу Ивану отслужить панихиду о преданном друге нашем, безвременно положившем живот, — Ратае. Благочинный прихода отказал нам в том и в захоронении его на заводском погосте, ссылаясь на то, что Ратай есть существо четвероногое — пес, а не человек. Осмелюсь опровергнуть сие доказательством. Первое — у Ратая очи глядели по-человечьи, были умильные и умные. Второе — был нам до смерти предан и не любил нерадивых и суесловных работных людишек. В-третьих — ни пития, ни озорства, ни блуда за ним не значилось, ибо облегчен он был во младенчестве. К тому, ваше преосвященство, нам известно: “Блажен, иже скоты милует”, и по канонам православной церкви по окоту допускается богослужение. Всем ведомо молебствие о скоте в Егорьев вешний день, а также и то, что преподобные Лавр и Флор издревле почитаются в русском народе за покровителей коней. Посему слезно просим вашу милость снизойти к ублаготворению нашей почтительнейшей просьбы. От скудости нашей вносим вам при сем пять тысяч ассигнациями на обновление святого храма и прочие богоугодные надобности. Из сего вы сами видите, сколь рачительны мы к делу веры нашей и в преданности к вам, ваше преосвященство.

Получив слезное послание заводчика со вложением пяти тысяч, митрополит по части денег не морочил себе голову — богомерзкие ассигнации, дабы не было соблазна младшей братии, быстрехонько прибрал к рукам. Что же касается молитвословия о псе и его погребении, он долго совещался со священниками и вынес весьма осторожное решение, которое и довели до сведения заводчика.

«К нашему глубокому прискорбию, вопрос о сем не может быть определен за недостатком материалов», — гласила резолютивная часть сего деликатного решения. Ответ митрополита обрадовал заводчика. Он потребовал к себе отца Ивана и показал ему отписку. Отдав должное домашним настойкам, заводчик и поп долго совещались и пришли к выводу, что письмо митрополита — безусловно добрый знак, а за материалами дело не станет.

Спустя несколько дней по окрестности разнесся слух, что к попу отцу Ивану явилась честной жизни богоугодная старушка и на духу поведала ему про дивный сон. Снилось ей, будто на облаке, в окружении ангельского сонма, на землю спустился преподобный Христофор. Лик его был, как то известно из писания о житии его, косматый, псиный. И сказал псиноголовый Христофор безгрешной женке не то грозно, не то ласково: «Иди, честная вдовица, и поведай православным, что послан я был господом богом на землю и принял муки в образе пса отверженного».

Многие слышали эту женку, ибо она словоохотливо, со слезами на глазах и с дрожью в голосе, кротко рассказывала о чудесном явлении. Однако заводские работные проявили себя маловерами и потешались над женкой.

После сего необычного случая поп Иван и заводчик Прокофьев составили новую челобитную. В ней они обратили внимание его преосвященства митрополита на то обстоятельство, что преподобный мученик Христофор, как то явствует из книги жития святого, имел псиную наружность. Это свидетельство непорочной заводской вдовицы о необычном явлении святого мученика, хотя и во сне, указывает о рачительстве преподобного Христофора в сем деле. Известно, что глас народа — глас божий. А кто сия смиренная, богомольная женка, как не народ? К новой челобитной, по совету попа Ивана, господин заводчик приложил пятнадцать тысяч рублей ассигнациями на обновление риз и престола.

Никому не известно, какое обстоятельство возымело действие на его преосвященство митрополита. Но, как бы то ни было, от митрополита последовала собственноручная отписка. В ней значилось:

«Иерею отцу Ивану и владельцу заводов господину Прокофьеву.

Во имя отца и сына и святого духа.

Имеем вам сообщить, смиренные чада церкви нашей, — поскольку в известном деле было заявлено ходатайство преподобного мученика Христофора, постольку мы не можем чинить препятствий к молитвословию о милосердии божьем к скоту, с захоронением его подобающим образом».

Пока шла переписка, пес Ратай был упрятан в холодный подвал, но это нисколько не помогало, — труп пса предавался тлению со всеми присущими сему случаю явлениями.

Поп Иван отпел «упокойника» заглазно, после чего пса извлекли из подвала, уложили в долбленую дубовую домовину, в какую кладут умерших кержаков, и с пышностью отнесли на заводский погост, где и погребли среди христианских могил.

 

5

Действия заводчика усилили ропот и недовольство среди работных. Последнее дело возымело силу. На третий день после погребения пса, рано утром, после крепкого и освежающего сна выйдя на крыльцо, хозяин отшатнулся.

Посреди крыльца лежал извлеченный из могилы труп Ратая. Невыносимый своим видом, он скалил на хозяина зубы. Подле его оскаленной пасти лежало подметное письмо.

Возмущенный заводчик схватился рукой за сердце и молча убрался в покои. Приказчик прочел господину письмо:

«Убрали одного пса, уберем и другого — главного. Разумей, хозяин!»

Заводчик за весь вечер ни словом не обмолвился с приказчиком.

«Ну, быть грозе, — думал тот. — Жди беду!»

Но прошло немало дней, а хозяин не призывал ката.

Струсил заводчик, потемнел, осунулся, но из-за гордыни не сдавался.

В народе в старое время бытовало поверье — кто гроб загодя сделает или памятник на своей будущей могиле заживо поставит, тот долговечен на земле будет.

«Погодите! — храбрился заводчик. — Вы меня смертью пугать. Так вот, гляди, назло вам оттяпаю монумент, да ишшо какой!»

Заводчик выбрал на кладбище сухое высокое место — золотые пески. Отсюда видны кругом горы и леса. Над будущей могилой возвышалась вековая могучая пихта, а кругом расстилались пахучие травы. Издалека сюда привезли мрамор. Большой искусник-итальянец год трудился над камнем и вырезал диковинный монумент. Все ходили на кладбище и дивились невиданному итальянскому мастерству.

Заводчик к этому времени совсем заплыл жиром. Он расхаживал по заводу и похваливался:

— Видели, зрели? Ин, какой монумент возвел. Я ишшо сто годов отбрякаю!

Но все случилось иначе.

Весной по буйной верховой воде по Чусовой-реке гнали груженные железом струги. И стряслась тут беда. Бурливая вешняя волна подхватила струг, понесла стрелой и с ревом хряснула его о каменную грудь бойца. Струг качнулся, раскололся, и тяжелый груз пошел на дно. А за ним, утонул и заводчик.

Никто не дознался: то ли нарочно потесные головной струг на бойца направили, то ли в самом деле нежданная беда нагрянула…

Роскошный монумент на кладбище так и остался стоять впусте.

1940

 

Каверза

 

1

Государыня Екатерина Алексеевна во всем старалась показать свою неудержимую любовь к русским обычаям я нравам: посещала православную церковь, где усердно отбивала поклоны, умилялась русскими народными песнями, и даже ходила молва, что царица-матушка строго соблюдает российские посты. Словом, во всем она стремилась походить на искони русскую женщину. Несомненно, все это было для внутреннего государственного употребления.

Одновременно с этим государыня прилагала немало усилий, чтобы походить на западноевропейскую монархиню, весьма просвещенную дочь своего времени, которой нисколько не чужды даже тонкие философские вопросы. Ее величество в минуты отдыха от обременительных дел писала ученые трактаты и находилась в переписке с просвещеннейшим философом-энциклопедистом Вольтером. Наряду с воздаянием внимания русскому государыня усиленно подражала придворным обычаям иноземных государей, особенно французскому, — по примеру Версальского в Царском Селе отстроила замысловатый дворец с роскошным парком, ввела в дворцовый обиход ошеломляющие наряды и пышную свиту. На придворных обедах даже блюда подавались европейские. Поэтому понятно, почему одна пустяковая мелочь беспокоила государыню. Русские послы, побывавшие в немецких странах, много рассказывали о диковинном деликатесе, без которого не обходится ни один придворный банкет. Деликатес этот — были неприятные с виду, но весьма прохладительные устрицы, именуемые в этих странах мушелями. В тонкостях этого изысканного блюда было под силу разобраться только особам знатного происхождения, посему простой-де народ, не понимая вкуса, не обожает сей божественной пищи.

Екатерина Алексеевна изъявила неудержимое желание выращивать подобных мушелей в своих отечественных палестинах. «Россия — обширнее и богаче западных царств, — резонно рассуждала государыня, — так почему же не водиться мушелю в наших водах?»

Не откладывая надолго сего дела, государыня соизволила срочно вызвать архангельского губернатора генерал-майора Головцына.

Грузный и пребывающий в преклонных годах вельможа, получив эстафету о срочном вызове его в Санкт-Петербург, сильно перепугался. Предполагая придворные козни и другие злосчастья, он с тяжелым сердцем тронулся в дальнюю дорогу.

После многих дней странствования по топким северным проселкам, сопутствуемый полицейскими чиновниками, губернатор прибыл, наконец, в столицу и, вопреки его страхам, был отменно принят государыней. Она вышла в утреннем кружевном платье, милостиво допустила к ручке и даже улыбнулась.

— Приятно видеть ваше рвение, — ласково обратилась она к нему. — Льщу себя надеждой, что поручение наше будет исполнено отменно…

Архангельский губернатор ждал всего, но тут никак не мог он поверить своим ушам, когда государыня всемилостивейше рассказала ему удивительный прожект. По этому прожекту повелевалось генерал-майору Головцыну, не медля ни минуты, возвратиться в Архангельск и там, через сведущих людей, отыскать на приморских берегах устричные места. Отыскав эти места, предлагалось губернатору озаботиться выращиванием устриц, а по достижении ими должной упитанности, заняться их ловлей и доставкой живыми к высочайшему ее императорского величества столу.

Губернатор был весьма озадачен небывалым поручением, но слова своей государыни почел за неоспоримый закон. Не отдыхая после утомительного пути, он пустился в обратное странствование в Архангельск. С дороги он разослал гонцов отыскать людей, понимающих толк в разведении и ловле мушелей.

 

2

После немалых хлопот сведущие люди были найдены. Им были даны огромные подъемные, положены приличествующие оклады, и они со строгим губернаторским приказом отправились в прибрежные места отыскивать устричные лагуны.

Старанием и умением расторопных людей устрицы были найдены в достаточном количестве и весьма годные к еде в Кемском заливе и Мезенской губе.

В один из ясных солнечных дней в губу согнали со всего побережья рыбарей-поморов и заставили их ловить поганую тварь, которую не только человек, но и псы отказались есть.

Многое было непонятно рыбарям-поморам.

— Ваша милость, — говорил старшой помор, — что сия мерзкая тварь поганит море, давно нам то ведомо, но и то учтите, судари, этой мерзкой твари тут пропасть и всю ее не переловишь!

Еще более были удивлены поморы, когда устриц бережно пересадили в бочоночки и уложили на возы. Эту кладь беломорские раскольники должны были везти на своих лошадях за многие сотни верст в далекий Санкт-Петербург.

Обрадованный удачным ловом, губернатор Головцын решил первую партию живых устриц доставить в столицу лично. Немедленно была снаряжена почтовая карета, со всей осторожностью уложена драгоценная поклажа, и вельможа в сопровождении преданного человека, сержанта Загоскина, тронулся в путь.

Не смыкая глаз, день и ночь мчались в бешеной скачке генерал-майор и его верный личарда-сержант с небывалым подарком к государыне. Не один десяток добрых коней пал в упряжке, немало было сворочено скул ямским старостам усердием сержанта, но в конце концов ценный груз добрался до Санкт-Петербурга.

 

3

Дабы дать отдышаться устрицам и придать им свежесть и приличествующий моменту достойный вид, губернатор решил остановиться на подворье Александро-Невской лавры. Никого не оповещая о своем приезде, он думал не мешкая заняться этим ответственным делом, но монах-эконом был настолько любезен и так настойчиво звал генерал-майора к столу отведать после дороги снеди и подкрепить свои силы наливками, что губернатор не устоял перед соблазном.

За столом любопытный монастырский эконом не преминул узнать, по каким делам его превосходительство изволили прибыть в Санкт-Петербург. Не желая открывать всю суть дела, господин Головцын дал понять монаху, что они везут по личному повелению матушки-государыни к ее столу редкостную снедь и при этом живую.

Долго ломал голову хлебосольный эконом, что за снедь, и притом живую, везет губернатор к императорскому двору.

Между тем генерал-майор, изрядно огрузнев от обильного монашеского обеда, не утерпел и по обычаю решил соснуть самую малость. Сержант же Загоскин, дорвавшийся до монастырских настоек, не устоял перед соблазном и, недолго размышляя, осушил не одну посудину. Охмелев от обильного возлияния, он махнул рукой на охрану драгоценной клади и тут же, в трапезной, завалился на лавку и богатырски захрапел. Монахам только это и надо было. Таинственность, с какой вели себя гости, и намеки их на царское поручение, распалили любопытство не только эконома, но и всей монашествующей братии.

Эконом, сопровождаемый служкой, пробрался в кладовушку, где находился царский подарок. С замиранием сердца монах приподнял крышку кадушки и заглянул внутрь.

«Должно быть, диковинная белорыбица или сельдь беломорская!» — подумал он и вдруг с ужасом отшатнулся — Свят, свят господь! Отколь сия нечисть? Кто смел преподнести такое державной государыне российской?..

В кадушке копошились премерзкие твари. Зрелище было столь отвратительно, что эконом поторопился прикрыть кадушку.

И тут страшная догадка осенила монаха.

Генерал-майор и сопровождающий его сержант, не в укор им будь помышлено, при случае не прочь были приложиться к дорожным сулеям с увеселительной влагой.

«А что если в ту минуту, когда поспешествующие с царским подарком гонцы утешали хмельным зельем свое чрево или отдыхали, лукавый враг рода человеческого да содеял неслыханное злодеяние и подменил рыб господних — белорыбицу или беломорскую сельдь — омерзительными тварями?» — со страхом подумал эконом. От этой догадки его прошиб обильный пот.

Догадка меж тем углублялась:

«А что ежели вскроют бадейку, непременно подумают, что зло сие учинено не злодеями, а монахами столь досточтимого монастыря?» — В голове монаха помутилось от такой мысли.

Как ошпаренный он выскочил из кладовушки. Созвав доверенных монахов, эконом, бледный и перепуганный, воскликнул:

— Братия, приключилась напасть!

Он торопливо рассказал о виденном.

Время шло быстро: вот-вот губернатор после трапезы очухается или сержант придет в себя да поглядит в бадейку, — пой тогда отходную! Поздно будет!

Братия решила, не медля ни минуты, гнусное дело злоумышленников изменить к лучшему.

Монахи быстро и проворно занялись исполнением замысла…

Дело сладили мастерски, — никто не заметил бы подмены. Монахи перевели дух. Эконом, взирая на образ Спаса, истово перекрестился:

— Слава тебе осподи, пронесло беду!

Однако не тут-то было! Получилось совершенно неожиданное и… большой конфуз.

Губернатор очнулся от послеобеденного сна и первым делом решил взглянуть на своих питомцев. Он поднял крышку бадейки и обмер. Сколь много верст скакал в столицу, оберегая дорогих сердцу устриц, и вдруг…

В бадейке вместо них колебалась вода, а в ней мирно плавали волховские сиги.

— Чревоугодники! — вспылил генерал-майор. — Сладкоежки! В Сибирь закатаю за такое дело! Где добро царское?

— Ох, святые угодники, — переполошился эконом. — Выносите из лихой беды! Знать, не та рыба была!

Монах кинулся на губернаторский крик в кладовушку. Не теряя присутствия духа, он воздел кверху руки и очи и воскликнул:

— О господи, дивны дела твои! Столь недостойные рабы твои призваны зреть необычное чудо! Глядите, праведные, чудесное превращение…

— Ну, это баловство оставьте, отец эконом, при себе! Кайтесь, плуты, пожрали устриц? — без всяких околичностей пригрозил генерал-майор.

— Не видели, батюшка.

— Упеку! — орал губернатор. — Слыханное ли дело — на добро государыни презренные монахи подняли руку!

Дело принимало весьма скорбный оборот.

— Батюшка! — взмолился монах. — Не вели казнить, выслушай!

И эконом по чистоте душевной рассказал свою догадку: «Царскую снедь в дороге подменили на мерзкую тварь воровские люди».

Губернатора потрясла эта весть.

— Дурни, хошь и отцы духовные! Ведомо ли вам, что устрицы — тварь хоть мерзкая на вид, но весьма пользительная, и везли ее к царскому столу. Где они? Куда подевали? — кричал губернатор.

Тут от криков и переполоха очухался и сержант Загоскин. Он вскочил и с палашом бросился на монахов.

— Порублю, окаянные! Из-под земли достаньте устрецов!

— Батюшка, — упал на колени монах, — все живы и целехоньки! В монастырскую сажалку выпустили.

После доброй перебранки на берег монастырской сажалки согнали десяток дебелых откормленных монахов и заставили их ловить устриц. Скинув портки и засучив по грудь рясы, иноки топтались в зеленой воде сажалки и решетами ловили неприятную тварь. Они были скользкие, увертливые, и порастерялись, окаянные, в тине и осоке. С хлопотливых иноков от усердия катился обильный пот.

Однако, под грозными взглядами губернатора и сержанта, они выловили устриц. Не досчитались только трех: то ли толстопятые монахи раздавили их, то ли они сгибли в иле?

— Сколь пренеприятная каверза вышла! — возмущался господин генерал-майор. Опасаясь новых непредвиденных неприятностей, по его приказу устриц водворили на место, и он поспешно повез их ко двору.

 

4

В тот же день, привезенные со столь большими трудностями и каверзой, устрицы поданы были с приличествующими приправами к царскому столу.

Екатерина отведала их, осталась весьма довольна и тут же сердечно поблагодарила генерал-майора за отменно выполненное поручение…

Полгода спустя губернатор Головцын был весьма удивлен и до слез умилен, когда получил высочайший указ о награждении его за усердие орденом.

Еще более были удивлены поморы, узнав, что за доставку непривлекательной погани генерал-майор пожалован государыней наградой.

1941

 

Большой конфуз

Царь Петр Алексеевич весьма был огорчен великим лихоимством и воровством, процветавшим среди его вельмож и чиновных людей. Хапала сколь могла не только приказная мелкота — стряпчие, подьячие и служители, но без зазрения совести и страха запускали лапу в казенный сундук с червонцами и государственные мужи первых рангов. Самый близкий друг царев и советник Александр Данилыч Меншиков и тот охулки на руку не клал — подбирал все: и рубли и целые деревеньки. А под конец жизни, будучи на высоком посту президента Военной коллегии, этот вельможа так заворовался, что даже Петру Алексеевичу стало невтерпеж. И государь учинил над своим любимцем весьма строгое следствие. А на заступу Александра Даниловича своей царственной супругой государь довольно круто поведал: «Не хлопочи за него! На сей раз не спущу. Помни, Меншиков в беззаконии зачат, во грехах его родила мать и в плутовстве скончает живот свой, и если не исправится, то быть ему без головы».

Лихоимство приняло столь широкие размеры, что умнейший человек своего века, впоследствии историк, — Татищев, угодя под подозрение, пытался обосновать его перед самим государем Петром Алексеевичем. Припертый к стенке многими прискорбными фактами, он без малейшего смущения разводил перед царем подобного рода рацеи:

— Государь мой, я не одобряю заворуйства, — сказал он твердо. — Я первый ворог его, ваше величество. Но при том надлежит учесть все обстоятельства подобного дела. В начале суда, ваше величество, судия должен смотреть на состояние дела. Если я, и ничего не взяв, противу закону сделаю, — повинен; а если из мзды к законопреступлению присовокупится лихоимство, должен сугубого наказания. Когда же я право и порядочно сделал и от правого возблагодарение прииму, ничем осужден быть не могу…

Отбросив это многословие, высказанное, надо разуметь, коротко и ясно:

— Мзду бери, но дело по-честному делай!..

Понятно; что при столь распространенном лихоимстве царь Петр Алексеевич несказанно радовался каждому честному человеку и не сутяге. И попав под благосклонный взор государя, такой обладатель редкого дара внезапно и быстро возносился до недосягаемых простым смертным государственных высот.

Подобное нежданное и высокое счастье выпало на долю скромного олонецкого воеводы.

Вот как произошла эта замечательная и поучительная история.

Царь Петр по решительности и подвижности своего характера всегда внезапно появлялся там, где его и вовсе не ожидали. Притом он ездил обычно в простом экипаже или двуколке, сопровождаемый лишь небольшой свитой. Одевался государь в своих странствованиях в простой дорожный мундир и высокие козловые сапоги, и посему сборы в дорогу были недолги.

В подобном виде, как снег на голову, он совершенно нежданно-нечаянно прибыл и в Олонец.

Этот весьма необширный по размеру и скромный городок царь изволил обойти пешком с тростью в руках. Он сошел с экипажа у городской заставы и, сопровождаемый толпой зевак и голопятых быстроногих ребятишек, благоволил пешком обойти градские валы и заплоты. При этом государь отрывисто и кратко отдавал приказы сопровождавшему его офицеру.

Осмотрев обветшалые от времени древние крепостные укрепления, царь быстро направился в воеводскую канцелярию и застал там старого олонецкого воеводу.

Старик замер от изумления, не веря своим глазам. «Неужто сие не во сне, а передо мной и впрямь стоит высокий и грозный гость?» — со священным трепетом подумал он.

Страх мурашками побежал по широкой спине воеводы, — в здоровущей по-мужицки руке царя он заметил изрядно увесистую трость.

«Слава те, осподи, хошь не дубинка», — успел утешить себя мыслию воевода и приготовился отведать вкус царской встречи.

Однако все тревоги старика оказались суетой и напраслиной.

Против ожидания царь ласково улыбнулся и милостиво спросил воеводу:

— Выкладывай, старик, какие есть в канцелярии челобитные дела?

Воевода пришел в разум, собрался с духом и упал в ноги государю. Он дрожащим голосом повинился перед царем:

— Виноват, и премного виноват, всемилостивейший государь, никаких челобитных дел у нас не имеется.

— Как никаких? — несказанно удивился государь и подумал: «Неужто пожгли иль истребили супостаты, предавая забвению не столь благовидные дела рук своих?»

Царь насупился и грозно поглядел на воеводу.

— Как никаких? — сурово переспросил он.

— Никаких челобитных, надежда-государь, — со слезами повторил воевода. — Виноват, батюшка государь, никаких челобитных я не принимаю и до канцелярии не допускаю, а всех челобитчиков соглашаю на мир и следов ссор сих не оставляю в канцелярии.

Воевода склонил голову и ждал грозного царского гнева, но государь вновь весь засиял добрым светом.

Царь весьма удивился необыкновенной вине стоявшего на коленях воеводы.

Он наклонился, поцеловал его голову и сказал:

— Я желал бы, чтобы все воеводы были столь же виноваты, как ты. Продолжай, друг мой, такое служение. Бог и я тебя не оставим.

Петр Алексеевич великодушно поднял воеводу с колен, простился с ним и, отказавшись от обеда, в тот же день отбыл из Олонца.

Перепуганный и взволнованный, воевода вновь обрел покой и сиял счастливым ликом. Он почитал себя счастливейшим человеком на белом свете.

Одни только приказные и копиисты воеводской канцелярии по неведомым нам причинам нисколько не ликовали и не хвалились столь нежданно ниспосланной царской милостью к воеводе. Они и вовсе недружелюбно поглядывали на грузного бородатого старика и недовольно хмыкали про себя: «Лиса старая».

Но каково было изумление и потрясение умов олонецких жителей, когда вновь последовало невероятное, неоспоримое своей действительностью, новое событие.

Государь требовал немедленно воеводу в Санкт-Петербург и назначал его прокурором Адмиралтейской коллегии.

Дело было простое и обычное для царя Петра Алексеевича, любящего размах, широту и необычные назначения. Как-то государь заметил в Адмиралтейской коллегии несогласие между сановниками. Чернышевым и Крейцем и решил, что обстоятельство это нисколько не способствует делу. В эту минуту царю и угодно было вспомнить про олонецкого воеводу. А вслед за этим не замедлил последовать и высочайший указ в Олонец.

Однако столь обычное и простое для государя дело в олонецких палестинах приобрело особенное сияние и блеск. И в лучах этого сияния славы купался не только сам воевода, но и все граждане Олонца. И что было неожиданнее всего — более всех возрадовались назначению и выбытию воеводы приказные и копиисты воеводской канцелярии. Они с превеликим рвением собирали своего патрона в дальнюю дорогу.

И когда воевода в скором времени тронулся в путь, то за его обозком долго следовали горожане и шумливые ребята, посылая самые благие пожелания и напутствия. А в олонецких церквах усердно трезвонили во все колокола, возвещая окрестным весям о начале необычайного возвышения отбывающего воеводы.

С веселыми и безмятежными думами ныне бывший олонецкий воевода прибыл в Санкт-Петербург и был принят государем. Благословляя олонецкого бородача на прокурорское поприще, царь сказал ему:

— Старик, я желаю, чтобы ты и здесь был столь же виноват, как и в Олонце, и, не принимая никаких ссорных объяснений, мирил челобитчиков. Ты ничем столько не услужишь мне, как тем, если поселишь между ними мир и согласие.

Воевода, а ноне прокурор Адмиралтейской коллегии, бухнулся государю в ноги и поклялся вести дела так, как то практиковалось им в Олонце.

Старик честно сдержал свое слово. Тихий и не менее осторожный, он исподволь забирал силу. Не прошло и года, как в Адмиралтейской коллегии и все причастные к делам ее ходили под недремлющим прокурорским оком. Ссоры, дрязги, наушничества — все отходило в прошлое, а вместе с тем стан прокурора заметно округлился, на лысой голове появился пышный парик, и, что всего удивительней, бывший воевода распростился со своей дремучей бородой, и его подбородок был тверд и чист, как добрая пятка. С приобретением дородства одно не изменилось, в этом человеке — глаза простодушные и добрые и вместе с тем почему-то нелюбимые и здесь сослуживцами. Подьячие, писчики и прочие приказные и тут недовольно хмыкали про себя: «Хитер, лиса старая!»

А между тем казалось, кому как не им следовало радоваться безмятежной радостью. Канцелярия пустовала, за столами одолевала от безделья сонная одурь: не скрипели писцы гусиными перьями, не изводили зря бумаги и чернил. В обширных потемневших шкафах крысы догрызали последние старые дела, а новых не предвиделось. Все дела челобитчиков вершил сам господин прокурор. Он зазывал их к себе в горницу, где на столе, крытом зеленым сукном, поблескивало петровское зерцало. И никто не знал, как мирил жалобщиков старик. Но только они уходили молчаливые и больше не препирались и не появлялись в канцелярии.

Все шло во славу божию и к благоденствию старого прокурора хорошо и гладко. У старика на «Невской прешпективе» появился дом, и он был, как полная чаша, наполнен до краев сытостью и благосостоянием.

Но всему бывает предел, и как часто сколь несправедлива и изменчива к человеку бывает фортуна! Эта жеманная и шаловливая капризница, осыпавшая дарами и вниманием олонецкого воеводу, также внезапно и коварно охладела к нему и повернулась спиной.

И тут пришло несчастие. И оно прогремело, как гром среди ясного голубого неба.

Спустя несколько лет после назначения олонецкого воеводы прокурором государь неожиданно вспомнил о нем и решил проведать, как идут дела опекаемого им. Как-то внезапно, как и тогда в Олонце, в одно чудесное утро он появился в Адмиралтейской коллегии. И почти ничего не изменилось в поведении монарха. Он добродушно обласкал прокурора и, как в былые годы, спросил:

— Ну, старик, сказывай, сколь и какие есть у тебя в канцелярии челобитные?

Прокурор смиренно склонился перед государем и сказал:

— И опять я виноват, ваше величество. Никаких челобитных я не принимаю, а склоняю всех на мир, и та метода, всемилостивейший государь, нашла свое пользительное применение и здесь.

Государь возрадовался, засиял:

— Добро, добро, друг.

И он крепко облобызал старика.

Однако царь изволил обойти канцелярию, все осмотреть. И сам убедился, — в горницах стояла тишина, да в шкафах белели остатки бумажной трухи старых Дел, изъеденных крысами.

Царь спросил подьячего, уныло смотревшего на него:

— Выходит, старик все дела кончает один?

— Один, один он вершает, государь-батюшка, — поклонился подьячий и снова стал нем как рыба.

Государь премного остался доволен найденными порядками и собрался уходить.

Но тут произошел большой конфуз.

Царь перешагнул порог приемной и опешил. Перед ним на коленях стояла шеренга подьячих, копиистов и служителей Коллегии и со слезами смотрела на него. Были они все худущие, остроносые и обшарпанные. Рыжий подьячий подполз на коленях к царю и протянул бумаги.

— Это что? — изумился Петр Алексеевич.

— Челобитная, всемилостивейший государь. Жизни не стало — ложись и умирай. Казни, но выслушай, государь, нас, презренных слуг твоих…

Из-за царского плеча выглянуло лицо прокурора; подьячий поперхнулся и вдруг смолк. Но царь понял; он быстро обернулся, сгреб прокурора за плечи и вытолкнул в дверь:

— Уйди, уйди, старик!

После этого государь принял от подьячего челобитную, но пожелал немедленно выслушать живую речь.

— Говори истину, инако скулы сворочу! — пригрозил царь.

Подьячий затрепетал, но выложил всю правду:

— Ведомо вашему величеству, что мы — служилые людишки — получали, и досель також, подлинно ничтожное жалованьишко, да в сроках выходит не малое утеснение. Год, а то и два и три, всемилостивейший государь, не видим подчас того жалованьишка. И тем жалованьишком пропитаться нам с домашними своими невозможно, отчего пришли мы в великое оскудение и нищету.

Царь побагровел и гаркнул:

— Ну и что ж? Я и сам на малом жалованьишке сижу, — он махнул полой вытертого кафтана, и все заметили на нем заплаты. Однако государь прикрикнул:

— Что ж удумали?

— Великий государь, — со слезой в голосе продолжал подьячий. — Не на то мы в обиде, что жалованьишко скудное и не в срок доходит, а о том кучимся, что житья нам от прокурора не стало. Ранее все мы понемногу дела вели и прибыток малый имели, а ноне наш старик охулки на руку же не кладет, всех челобитчиков ведет к себе в горницу, мирит и весь улов себе забирает.

— Как! — вскричал государь.

— Истинно так, — ударили лбом все подьячие и копиисты. — Истинно один, ненасытен он!

По лицу Петра Алексеевича прошла судорога, он потемнел и вдруг ринулся в прокурорскую горницу.

Что там произошло, никто не ведал.

Спустя малое время государь выбежал из горницы. Глаза его пылали гневом. И он зычно кричал на всю Адмиралтейскую коллегию:

— Был один, и тот, окаянный, оконфузился!

Царь сел на двуколку и умчал.

А спустя три дня бывший прокурор с большим конфузом вернулся на покой в родные пенаты, в преславный город Олонец…

1944

 

Медвежья история

Экзекутор Первого департамента Правительствующего сената, внезапно возвысившийся пиита Гавриил Романович Державин по невоздержанности своего характера изрядно повздорил с генерал-прокурором князем Вяземским и вынужден был выйти в отставку. При этом автор нашумевшей оды «Фелица» проявил немалую амбицию: прошение об отставке он, минуя своего начальника, подал через Герольдию непосредственно государыне Екатерине Алексеевне. К удивлению сенаторов, Гавриил. Романович не только получил отставку, но ему немедленно сообщили весьма многозначительные слова государыни.

— Скажите ему, — повелела императрица, — что я его имею на замечании. Пусть теперь отдохнет, а как нужно будет, то я его позову.

Государыня сдержала свое милостивое слово, и спустя малое время Гавриил Романович Державин получил высокое назначение губернатором в Олонецкую губернию. По опубликовании высочайшего указа он и не замедлил выбыть в губернаторскую резиденцию в город Петрозаводск.

По тогдашним временам Олонецкая и Архангельская губернии составляли единое особое наместничество во главе с генерал-губернатором Тутолминым. Следовательно, волею судеб две преважных персоны оказались на одной стезе.

Безусловно, все могло пойти хорошо и гладко, если бы эти персоны оказались иного склада, более мирного и уживчивого. Но все сложилось иначе, и, к огорчению многих, здесь нашла коса на камень.

Генерал-губернатор Тутолмин, участник Семилетней войны и любимец графа Румянцева, держался невыносимо гордо и напыщенно. И по гордости считал себя первейшим российским администратором.

Вновь назначенный олонецкий губернатор отличался не менее строптивым характером и крайней настойчивостью.

Не прошло и трех месяцев, как между этими почтенными вельможами разгорелась изрядная ссора. Явилось ли это результатом столкновения двух несносных характеров или следствием других причин, — сейчас невозможно установить. Но неоспоримый факт, — генерал-губернатор, стремясь ущемить своего противника, отправился в Санкт-Петербург с жалобой на подчиненного ему губернатора.

И как то испокон веков велось на Руси, раз поссорились два власть имущих государственных человека, ссора эта немедленно перекинулась на подведомственные им учреждения.

Чиновничество разделилось на два враждебных и непримиримых лагеря.

И представители каждого из них, люди наторевшие в писании кляуз и в придумывании подвохов, напрягали все силы и умение, дабы досадить друг другу и подвести подкоп под шефа противной стороны.

Сторонники генерал-губернатора Тутолмина, весьма смекалистые крючкотворцы, усердно отыскивали любой повод, чтобы унизить перед столицей Гавриила Романовича Державина.

Случай этот не замедлил вскоре представиться.

На первый и беспристрастный взгляд произошло незаметное и, может быть, несколько потешное событие, но которое имело большие последствия.

В губернаторском особняке тихо и мирно обретался ласковый и добродушный прирученный медвежонок, Он привольно разгуливал по обширным хозяйским горницам и нередко его выпускали поразмяться во двор.

Мишка по молодости резвился, но вел себя со всеми вполне пристойно и ласково.

Однажды, как на грех, мимо губернаторского двора проходил чиновник Верхнего земского суда господин Молчин. Как человек жизнерадостного возраста, он, завидя шаловливого медвежонка, не преминул позабавиться им.

Чиновник купил у калачницы теплый румяный калач и, просунув его в калитку, сманил добродушного мишку со двора.

Он шел по улице и подманивал медвежонка калачом.

И таким путем он привел этого зверюшку в земский суд.

В присутствии поднялся веселый переполох. Сбежались соскучившиеся подьячие, секретари, копиисты, и пошла потеха.

Медвежонка провели вперед и усадили в весьма удобное и мягкое председательское кресло, которое по праву мог занимать только генерал-губернатор.

Кресло это, к слову сказать, пришлось медвежонку по нраву. Он положил лапы на зеленое сукно стола, поднял мохнатую морду и благодушно заревел, прося очередной кусок пахучего калача.

Это очень понравилось всем. А чиновник Молчин, поклонясь с важным видом медвежонку, пошутил:

— Вот вам, братцы, новый заседатель Михайло Иванович Медведев!

Чиновники захохотали и стали усердствовать в забаве.

Один из копиистов положил перед медвежонком бумаги, а юркий косоглазый подьячий с гусиным пером за ухом предстал перед судейским столом с пухлым делом и неизреченно сладким голосом стал докладывать необыкновенному председателю суть волокитства.

Закатывая глаза под лоб и непрерывно кланяясь, он отпускал потешные реплики, от которых поднимался такой хохот, что дрожали стекла в окнах присутствия.

А медвежонок — окаянная бестия, захваченный вниманием и забавой, не менее препотешно рявкал подьячему в ответ.

В заключение потешного представления проворный копиист схватил мишкину лапу, окунул ее в чернильницу и понуждал его расписываться.

Сторонники генерал-губернатора Тутолмина — заседатель суда Шишков и другие борзописцы — не смогли равнодушно лицезреть столь кощунственное оскорбление судейского места и попрание прав своего высокого покровителя.

Они набросились с палками и кулаками на медведя, стремясь его побить и изгнать с позором из храма Фемиды.

Однако чиновник Молчин и его сотоварищи не дали мишку в обиду; они обороняли его и при этом неистово кричали:

— Не сметь трогать его. Сей медвежонок губернаторский.

Оборонив зверя, они увели его из присутствия и водворили на знакомом дворе.

Гавриил Романович, прознав про историю с медведем, вначале вспылил, но затем обошелся и простил шутку Молчину, предав все забвению.

Совершенно иначе думали и решили об этом заседатель суда Шишкин и его компания. Они-то с небывалым для них рвением и усердием рапортовали о происшествии пребывающему в Санкт-Петербурге генерал-губернатору Тутолмину и, кроме всего прочего, обстоятельно донесли обо всем в Правительствующий сенат. И тут началась история.

Генерал-прокурор сената князь Вяземский, конечно, с жаром ухватился за донесение олонецких чиновников. Вряд ли следовало ожидать более подходящего случая, чтобы причинить неприятности Гавриилу Романовичу Державину.

Немедленно завели сенатское дело «о взятии медведем неподобающей ему роли генерал-губернатора».

Дело было неслыханное и сулило немало интересного.

Князь Вяземский заранее ликовал и, показывая сенаторам донесение олончан, злорадствовал:

— Вот, господа-милостивцы, смотрите, что наш превеликий пиита-умница делает! У него даже медведи идут за председателей.

Между тем и генерал-губернатор Тутолмин не дремал. Он поспешно объезжал дома влиятельных особ и всюду разносил весть о зловредной выходке державинских стряпчих. При этом он с мастерством сгущал краски.

И не удивительно, что после этого многие из посвященных Тутолминым особ обвиняли Державина в попустительстве чиновнику Молчину.

Сколь ни глуна и ни смешна была история с медвежонком, однако она грозила принять для нового губернатора неблагоприятный оборот. Два первых рангов важных государственных сановника — генерал-прокурор сената князь Вяземский и генерал-губернатор Тутолмин — могли представить Гавриила Романовича перед государыней в весьма невыгодном свете и тем повредить ему. И пожалуй, чего доброго, вызвать даже опалу.

Державин превосходно сознавал это и ждал грозы.

И она прогремела строгим сенатским указом, которым вменялось олонецкому губернатору безотлагательно дать объяснение по поводу истории с медведем, имевшей своим следствием оскорбление наместника и не менее допустимое осквернение присутственного места.

Прочитав грозный сенатский указ, Гавриил Романович понял, с какой стороны потянуло неприятным сквознячком, и по этой причине сразу потерял сон и аппетит. Он ходил из угла в угол по кабинету и отыскивал выход из своего затруднительного положения.

В душе пиита рокотал вулкан, — он представлял себе, как ликует и потешается его ненавистник князь Вяземский.

Державин и доселе не раз попадал в тяжелые жизненные передряги. Но он всегда находил лазейку. Спасал его остроумный и, может быть, несколько нахальный тон, который он применял в подобных случаях.

Продумав всю обстановку и ходы своих противников, хитрый и изворотливый, Гавриил Романович написал искусный и очень умный ответ Правительствующему сенату.

После перечисления всех титулов и общепринятых величаний он, между прочим, писал:

«Посколь мы живем в прославленный — и просвещенный век ее императорского величества мудрой императрицы государыни Екатерины Алексеевны, мы не предполагали, чтобы сие было нам поставлено в вину и тем более послужило поводом для беспокойств столь высокому российскому учреждению, каковым является Правительствующий сенат.

Исходя из сих соображений, мы не почли странного сего случая за важное дело и не велели произвесть по оному следствия, как по уголовному преступлению, а только словесный сделали виновнику выговор, ибо даже думали непристойным под именем государыни Екатерины посылать в суд указ о присутствии в суде медведя, чего не было и быть не могло».

Сенаторы поняли, как хитро и льстиво сплетена мемория губернатора Державина. Пиита повернул дело так, что его никоим образом не представлялось удобным доложить государыне.

На том все и окончилось.

Правительствующему сенату пришлось замять дело «о взятии медведем неподобающей ему роли генерал-губернатора», и Гавриил Романович Державин и на этот раз торжествовал победу.

1944

 

Рассказы о Суворове

 

Высочайшая награда

Всю Европу потрясла ошеломляющая весть — 11 декабря 1790 года русский полководец Суворов и его чудо-богатыри взяли грозную и неприступную турецкую крепость Измаил.

Русские войска овладели неслыханно знатной добычей. Между прочим, им досталось десять тысяч отборных коней. Офицеры тщательно выбрали из этого косяка сказочного скакуна, обрядили его в драгоценную сбрую и подвели в дар славному полководцу.

Однако Александр Васильевич Суворов, как всегда, отказался от добычи. Он поблагодарил господ офицеров за внимание и простодушно сказал им:

— Донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда и уеду.

Он подумал и, улыбаясь, добавил:

— Я и без того буду награжден государыней превыше заслуг!

Полководец твердо верил, что его великий подвиг не останется без награды. Петербургские курьеры уже мчались в Измаил с поздравительными депешами; придворные борзописцы и пииты, в числе которых был и маститый Гавриил Романович Державин, восторженно воспевали штурм и взятие Измаила. По этим добрым знакам Александр Васильевич уверил себя, что на сей раз его не минует фельдмаршальский жезл.

Увы! Предчувствия и ожидания измаильского героя оказались тщетными. Вскоре ему пришлось испить чашу горечи и разочарований — убедиться в том, что славные доблести ничто в сравнении с прихотями фаворита ее величества.

Между славным полководцем и светлейшим князем Потемкиным произошло незначительное, но весьма неприятное столкновение, имевшее в дальнейшем большие последствия.

По дороге в Санкт-Петербург Александр Васильевич Суворов прибыл в Бендеры для доклада светлейшему об измаильском деле.

Потемкин встретил победителя весьма радушно и покровительственно осведомился у него:

— Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич?

Покровительственный тон вельможи явился первой каплей горечи, которая наполнила сердце храброго воина. Он не стерпел обиды и оказал раздраженно:

— Ничем, князь. Я не купец и не торговаться сюда приехал. Кроме бога и государыни, никто меня наградить не может.

Потемкин при этих словах побледнел, закусил губу. Он принял рапорт от победителя, и больше они не обмолвились ни единым словом.

Разобиженный Александр Васильевич Суворов распрощался с высокомерным князем Потемкиным и пустился в дальнюю дорогу.

Тем временем потемкинские курьеры далеко опередили его.

Они всюду разносили хвалебную весть о величии и талантах князя Таврического и унижали подлинного героя.

Предупрежденная Потемкиным государыня приняла Суворова весьма холодно. Она и вовсе как бы не замечала его и избегала приглашать на дворцовые встречи. И вместо ожидаемого фельдмаршальского жезла Александру Васильевичу был пожалован всего-навсего чин подполковника Преображенского полка.

Герой изрядно приуныл и растерялся. Он все еще на что-то надеялся.

А между тем в Санкт-Петербург вскоре пожаловал сам светлейший князь Потемкин. И встреча ему была оказана совершенно иная, не по примеру суворовской.

Сановный Петербург задал в честь светлейшего невиданные пиры, а государыня Екатерина Алексеевна поразила всех неслыханным подарком. Ее величество преподнесла Потемкину фельдмаршальский мундир, осыпанный драгоценными камнями и золотом. И стоил этот мундир не менее двухсот тысяч рублей.

Спустя немного, в апреле, по столице пронесся слух — Потемкин во вновь отстроенном обширном дворце готовит в честь своих военных побед невиданный и блестящий пир.

И тут случилось то, чего менее всего ожидал и без того горько уязвленный Александр Васильевич Суворов.

Он был внезапно удостоен высочайшей аудиенции. И среди отменно любезных комплиментов государыня как бы вскользь обронила Суворову:

— Я пошлю вас, Александр Васильевич, в Финляндию.

Слова государыни поразили полководца в самое сердце. Он понял, — его удаляют, дабы не испортить потемкинского торжества.

Огорченный герой молча откланялся и удалился.

В тот же день Александр Васильевич Суворов уселся в двуколку и умчался в Выборг. Отсель он выслал в Санкт-Петербург нарочного с запиской к государыне:

«Жду повелений твоих, матушка».

Ожидаемое повеление прибыть не замедлило. Государыня писала Александру Васильевичу:

«Думается мне, лучше вас никто не сыщет мест для возведения там крепостей. Поручаю вам сие первостепенное дело».

Полководец смирился, упрятал свое горе. Не мешкая, он пустился в объезд вдоль границы, отмечая зорким оком многие неполадки и распекая нерадивых. В двадцать дней он отыскал то, что ему было нужно, и направился в давно интересовавший его город Петрозаводск.

Весть о намерении героя посетить Петрозаводск взволновала местных начальников. Генерал-губернатор Олонецкого края — Тутолмин — созвал экстренное совещание, и на нем долго решали, как встретить дорогого и необыкновенного гостя. Слава Суворова гремела повсюду, и областные правители дрожали, — они ожидали величавого Зевса-громовержца. А посему порешили разубрать город, а на заставе возвести триумфальную арку. Разысканы были и свезены в Петрозаводск музыкантские команды, и вменили им в обязанность немедленно разучить и отрепетировать любимые суворовские марши. Ветхие полосатые будки срочно перекрашивались в свежий цвет. Старые инвалидские команды вывели на плац и учили воинским артикулам. Мещанам и заводским бабам настрого наказали коз и поросят держать под надежными запорами, дабы эти наглые животные не слонялись по городу без дела и не дозволяли себе непристойностей. Древний профос — полицейский служака Андрейка — заправлял давно не горевшие фонари. По тюрьмам усердно чистились ретирады. Попы готовились к торжественному богослужению. Соборный протодиакон каждый день промывал глотку спиртом, дабы достойным образом гаркнуть долголетие именитому гостю. Звонарь зачастил на звонницу. Будь сказано сие к чести генерал-губернатора Тутолмина, во всем городе не нашлось ни единой щели, ни единого уголка, где бы не чуялось веяние его деятельного административного таланта..

Но одного не учли ретивые петрозаводские администраторы — граф Александр Васильевич, весьма поспешный в исполнении своих предприятий, являлся всегда, когда его менее всего ожидали. «Быстрота и натиск!» — были девизом преславного героя. И верный этому девизу, Суворов внезапно прискакал в город Петрозаводск на простой тележке, запряженной в одноконь. И одет он был в изрядно поношенную солдатскую куртку.

Никем не узнанный, он промчал по городу прямо к пушечно-литейному заводу, где и остановил у ворот свою тележку. Здесь он проворно соскочил, быстро на ходу одернул солдатскую куртку и бравым шагом направился на завод.

Караульный солдат, увидя бойкого заезжего гостя, не утерпел и спросил:

— Эй, служивый, скажи-ка, скоро ли будет Суворов?

Полководец подтянулся, хитро подмигнул часовому и сказал:

— Граф Суворов следует за мной!

Не теряя ни минуты, Александр Васильевич быстро прошел в заводскую контору и строго приказал:

— Я — Суворов. Показывайте без утайки весь завод!

Чиновники замерли от изумления. Однако дельный и расторопный дежурный не растерялся. Он быстро встал и пригласил полководца последовать за ним. Тем временем на ходу он глазами дал понять сослуживцам: «Мчитесь птицей и дайте знать о прибытии нежданного гостя наместнику Тутолмину и начальнику заводов господину. Гаскоину».

Александр Васильевич в сопровождении чиновника быстро обошел завод, он заглядывал всюду, перекидывался с рабочими проворными прибаутками… Горновые спрашивали его:

— А что, служивый, прибудет сюда Суворов?

Герой взметнул на них веселый взгляд:

— Никак его знаете?

— Еще бы. Суворова знает вся Россия!

Александр Васильевич заметил, как суровые бородатые лица горновых засветились добрым теплом. И это тронуло его сердце. Он подошел к домне, пышущей жаром. В ней гудело пламя.

Александр Васильевич озяб в дороге и порядком проголодался. Сейчас в благодатном тепле он вспомнил об этом. Растерев окоченевшие руки, гость достал из кармана солдатской куртки черный сухарь и с большим усердием стал его грызть.

Коренастый доменщик, заросший до глаз бородищей, посмотрел на гостя и лукаво ухмыльнулся:

— Ишь ты, голод — не тетка. Солдату и работному — одна пища. Сухари да вода!

— Верно, помилуй бог, как верно! — откликнулся Суворов. Но тут доменщик помрачнел и бросился к укладу. Александр Васильевич поразился: «Что за быстрая перемена, помилуй бог?»

Он оглянулся: в литейную входил увешанный регалиями в пышном мундире господин-генерал Тутолмин, а рядом с ним спешил сухой и проворный Гаскоин.

Александр Васильевич засунул недоеденный сухарь в карман, сдвинул брови…

Он весьма сухо выслушал генерал-губернатора и очень оживился, когда стал рапортовать начальник заводов. Глаза полководца снова засияли, и он с удовлетворением повторил несколько раз на рапорт Гаскоина:

— Помилуй бог, как хорошо! Помилуй бог, как хорошо!

Но заслушав рапорты эти, Александр Васильевич вновь замкнулся в себя, посуровел и сказал начальникам:

— Спасибо. Отвлекать от дел — не мыслю. Прошу вас, господин генерал-губернатор, возвратиться к службе! Гаскоина ж Суворов придержал за рукав:

— Покажи все, да с толком!

Гаскоин хорошо понял намерение гостя; он без дальнейших слов повел Александра Васильевича по заводу, показывая литые болванки и огромные станы. Суворов с глубоким вниманием слушал объяснения Гаскоина.

Однако работные не стерпели. При выходе гостя из литейной лохматый доменщик моргнул товарищам:

— Говорили — солдат, а то сам Александр Васильевич Суворов. Поглядеть бы толком, да боязно.

Чуткое ухо гостя уловило эти слова; он быстро оглянулся и окрикнул весело:

— Чего боязно? Солдат, помилуй бог, солдат — я. Мало что — Суворов!

Не ожидая ответа, Александр Васильевич быстро и решительно подошел к работному и крепко обнял его:

— Помилуй бог, как знатно работаешь. Спасибо! За отечество спасибо!

— Александра Васильевич! — заревели десятки здоровых глоток в литейной. Гость и глазом не моргнул, как его подхватили могучие руки работных и понесли.

Они несли его — крепкие бородачи, а кругом кричали и просили:

— Александра Васильевич, родной наш. Ерой наш! Ты получше взгляни на работенку нашу!

Работные бережно вынесли полководца на заводский двор и поставили на землю:

— Гляди, батюшка!

Суворов зорко оглядел двор и скорым шагом побежал по дорожке. Влево, вдоль нее, на деревянных помостах были разложены ножи, вилки, ножницы, посуда, чугунные мелкие изделия. Александр Васильевич морщился и охал:

— Упаси бог, чашки, ложки плошки, уполовники. Неужель ухватом, помилуй бог, драться?

Он повернулся вправо и пошел обратно вдоль той же дорожки. По краю возвышались пирамиды ядер, бомб, картечи. Александр Васильевич остановился у артиллерийских снарядов и стал их внимательно рассматривать. Он то и дело приговаривал:

— Помилуй бог, как хорошо. Помилуй бог, какой славный гостинец шведам.

Суворов ласково поглядывал на Гаскоина.

Осмотр окончился. Александр Васильевич вышел за ворота, но тут его поджидали петрозаводские купцы. Дородный, голубоглазый купчина на подносе, покрытом расшитым полотенцем, держал хлеб и соль.

Суворов обрадовался как малое дитя.

— Помилуй бог, хлеб-то какой! И народ здоровый!

Он выслушал нескладную речь купца и с благодарностью принял хлеб и соль.

Крепко пожав Гаскоину руки, он вскочил в тележку.

Гаскоин огорченно закричал:

— Ваше сиятельство, куда вы? Обед ждет!

— Помилуй бог, — откликнулся Суворов. — Петербург ждет. Поспешать надо. Пошли.

И тележка загремела по дороге.

Александр Васильевич, не отдохнув, ускакал в столицу.

Вспоминая Петрозаводск, полководец немного отошел, успокоился и стал мечтать о походах…

Прискакав в столицу, Суворов, не откладывая дела, написал донесение государыне Екатерине Алексеевне. Оно было кратко и просто. Александр Васильевич писал:

«Слава наместнику! Работные — молодцы. Гаскоин велик. Составные его лафеты отнюдь не подозрительны. Петрозаводск знаменит. Ближайшая на него операция из Лапландии. В последнюю войну предохранение той страны было достаточно и мудро».

Вместе с докладной запиской Суворов представил государыне планы постройки приграничных крепостей.

Вскоре вслед за этим последовала высочайшая аудиенция.

Отправляясь во дворец, Александр Васильевич вновь зажегся надеждой. Однако матушка царица совсем безразлично встретила измаильского героя. На его вопрос:

— А теперь как, государыня-матушка?

Императрица изволила величественно и холодно ответить Суворову:

— Теперь, Александр Васильевич, вы отправитесь обратно и будете возводить по сим планам крепости.

Полководец печально опустил голову.

Уходя из дворца, он с горечью думал:

«Помилуй бог, как рассудила! Лопата, известь и пирамида кирпича неужто мне лучше баталии?»

Так же, как и в первый раз, он сел в тележку и немедленно уехал в Выборг.

И на душе у него было тяжело и грустно от незаслуженной обиды.

1944

 

В крепости Нейшлоте

В 1791 году, по случаю неприязненных отношений со Швецией, по указу государыни Екатерины Алексеевны полководец Александр Васильевич Суворов получил назначение в Финляндию. Ему вменялось стать во главе русских войск, расположенных в этом крае, и произвести срочные укрепления на неспокойной шведской границе. Суворов без отлагательства выехал в Финляндию и приступил к осмотру крепостей и гарнизонов. Везде с нетерпением и трепетом ожидали требовательного полководца. Со дня на день ждали его и в северной пограничной крепости Нейшлоте. Крепость эта считалась весьма важною, так как занимала большое стратегическое положение. В городе все было поставлено на ноги. Бургомистр денно и нощно приводил город в порядок, хотя, надо отдать справедливость, город и без того был безукоризненно чист. А сейчас опрятный домик, в котором помещались присутственные места, выглядел весьма празднично и привлекательно. На легком ветерке трепетали русские флаги, с балкончиков свешивались веселые ковры. Все подтянулись. Не дремали и в самой крепости. С восхода солнца начинались учения, приводились в порядок старые крепостные стены, валы, чистили старые пушки. Русским солдатам не терпелось увидеть прославленного полководца и хотелось не ударить лицом в грязь. Наконец в город прискакал курьер, возвестивший, что Суворов выехал со своей главной квартиры и спешно двигается к Нейшлоту. На другой день, только что показалось раннее летнее солнце, в городке все пришло в движение. Одетые в парадные мундиры должностные лица — бургомистр, комендант крепости, офицеры и чиновники — расхаживали взволнованно по светлому залу ратуши. На улице шумела нарядная толпа. Все посматривали на михельскую дорогу, откуда должна была показаться карета. Вперед был выслан конный разведчик-финн, который при появлении на дороге Суворова должен был скакать в город и предупредить бургомистра.

День разгорался солнечный, яркий. Синело небо, пригревало. На пристани неподвижно стоял большой катер. Разукрашенные красным сукном скамьи пылали на солнце пожаром. В городе застыла торжественная тишина…

Тем временем к украшенной флагами пристани подошла небольшая лодочка. Какие-то два финские поселянина, одетые в грубые балахоны и широкополые шляпы, хотели пристать к пристани и выйти из лодочки. Но блюстители порядка торопливо прогнали их от разукрашенной пристани. Старичок, сидевший у руля, направил лодочку пониже к берегу и там неторопливо сошел. Был он слегка сутул, весьма сухощав, но очень подвижен. В надвинутой на глаза широкополой шляпе поселянин стал проворно пробираться к дому бургомистра. С трудом старик протиснулся к дверям ратуши и хотел скользнуть в приемный зал. Но тут высокий строгий ленсман сурово остановил его.

— Ты куда идешь? — закричал он по-фински.

Старик учтиво поклонился и сказал:

— Допустите, я к господину бургомистру по весьма важному делу.

— Ступай, ступай прочь! Какие теперь дела! — проворчал еще строже ленсман.

— Послушайте, господин ленсман, по закону каждый человек может видеть и говорить с бургомистром! — Старик серыми глазами упрямо посмотрел на ленсмана, нахмурился.

— Это верно, — согласился ленсман. — Но сегодня здесь ждут большого царского генерала, и ему не до тебя. Убирайся подобру-поздорову…

Старик склонил голову и медленно выбрался из толпы. В эту минуту говор в народе стал громче.

— Мчит! Мчит! — загомонили в толпе, указывая на скачущего всадника. На резвом сером коньке он быстро подвигался вперед, ожесточенно размахивая руками. Сразу все пришло в движение. Из городского дома торопливо вышли бургомистр, комендант, чиновники, депутаты. На широкой улице впереди всех встал дородный представительный бургомистр с хлебом-солью в руках. Взоры всех устремились вперед. Это было своевременно, так как вдали в облачке пыли показалась карета. Народ восторженно снял шапки, готовясь торжественно кричать встречу. Бургомистр и комендант двинулись навстречу подъехавшей коляске. Из нее вышли трое военных. Суворова между ними не было.

— Как, разве его сиятельство господин фельдмаршал не приехал? — вскричал огорченно бургомистр.

Комендант огорченно пожал плечами.

— Не извольте беспокоиться, — отозвался на огорченные восклицания прибывший полковник. — Он сейчас будет, так как раньше нас выбыл сюда водою…

Озабоченность не сошла с лиц встречавших. Бургомистр и депутация вместе с прибывшими отправились на пристань. Все уселись в разукрашенный катер и поплыли на озеро, откуда должна была выплыть ладья фельдмаршала. Народ взбирался на окрестные холмы и скалы, откуда открывался широкий вид на зеркальные воды Саймы.

По-прежнему ярко светило солнце. Тишина застыла над озерными просторами.

И вдруг совершенно неожиданно за крепостными стенами раздался стройный гул солдатских голосов и, откликаясь многоголосым эхом, тихо покатился по озерной глади.

— Я так полагаю, граф изволил уже проследовать в крепость, — в раздумье сказал прибывший генерал.

— Не может того быть! У меня порядок, ваше превосходительство. Всюду расставлены часовые, — муха не пролетит незамеченной, — несколько обидчиво отозвался комендант, седовласый полковник.

Но тут с верхов крепости раскатился гром пушечного выстрела, синеватый дымок взвился и постепенно растаял над валами. Следом грянул второй выстрел.

— Видите! — поднял плечи генерал. — Фельдмаршал уже в крепости.

В это время от крепостной пристани отвалила лодка с офицером. Минуту спустя он докладывал коменданту:

— Граф Суворов изволил осмотреть крепость. Он просит вас к себе. Будет рад видеть всех желающих представиться.

Все были обескуражены. Слегка побледневший комендант хмурился, пожимал плечами и не мог успокоиться:

— Помилуйте, как же так?

Бургомистр и депутаты торопливо разместились в катере и поспешили к крепости. Им было очень досадно. Народ бросился к проливу, усеивая берег.

На крепостной площади был выстроен гарнизон, при орудиях стояли канониры, а Суворов со священником и старшими офицерами уже проследовал в одну из крепостных башен.

К коменданту подбежал унтер-офицер и попросил прибывших наверх.

— Послушай, голубчик, как же так получилось? — сконфуженно допытывался старик. — Кто просмотрел?

— Ваше высокоблагородие, — тихо отозвался солдат, — батюшка Суворов уже с час, как в крепости. А прибыли они в крестьянском челне, да с одним гребцом. А одеты в чухонский плохонький кафтанишко, да настрого приказали молчать о своем приезде. Он прошел прямо в церковь, помолился, осмотрел казармы, лазарет, а теперь, вишь, на стены взобрался и приказал палить из пушек…

Комендант не дослушал, торопливо и взволнованно бросился к башне. За ним гуськом стали подниматься бургомистр и гости. Каменные ступеньки лестницы были узки и круто поднимались вверх. Теснясь и волнуясь от предстоящей встречи, все терпеливо поднимались в высокую старинную башню. На площадке самого верхнего яруса, едва переводя дух, все увидели бодрого худощавого старика в сером финском балахоне и широкополой шляпе. Балахон был распахнут, и под ним виднелся мундир Преображенского полка с георгиевскою лентою через плечо.

В остроносом лице и в повадке старика было что-то смешное, простоватое. Но всем далеко было не до улыбок. Перед ними стоял Суворов.

Фельдмаршал приставил к левому глазу сложенные один на другой кулаки и, прищурив правый глаз, внимательно обозревал окрестности крепости. Не шелохнувшись при появлении коменданта и бургомистра, он, словно не замечая их, насмешливым бойким голоском выкрикивал:

— Знатная крепость. Рвы глубоки, валы высоки, через стены и лягушке не перепрыгнуть… Сильна, очень сильна! С одним взводом не возьмешь… Был бы хлеб да вода — сиди да отсиживайся. Пули не долетят, ядра отскочат… Гуляй, играй, пой песни, бей в барабан!.. Помилуй бог, хорошая крепость!..

Тут он опустил руки, проворно повернулся на одной ноге к прибывшим и с важным видом предстал перед нейшлотскими властями.

Комендант быстро выступил вперед и подал рапорт. Суворов не стал его читать, спросил просто:

— Сколько гарнизона?

— Семьсот двадцать человек, — кратко ответил полковник.

— Больные есть?

— Шестеро.

— Муки много? Крысы не голодны?

— Разжирели все.

— Хорошо. Помилуй бог, хорошо! А я успел у вас помолиться, и крепость просмотрел, и солдатиков поучил. Все хорошо. Аминь. Пора обедать… Есть чухонская похлебка?..

— Ваше сиятельство! — выступил вперед бургомистр. — Обед приготовлен для вас в городском доме. Мы будем очень счастливы видеть у себя…

— Хорошо. Благодарствую. Иду…

Суворов повернулся и легкими шагами стал спускаться с башни. Гости еле поспевали за ним. Выбежав из башни, полководец обошел ряды солдат, внимательно вглядываясь в лицо каждого.

— Помилуй бог, хороши. Добры вояки! Выдать каждому по чарке.

Он слегка на ходу подпрыгивал, веселая улыбка блуждала на морщинистом лице.

— Что ж, пора и обедать. Едем! — сказал он коменданту и пошел к пристани.

В доме уж все было готово к приему дорогого гостя. Стол был накрыт, в хрустальном графинчике поблескивала водочка.

Суворов со свитой переплыл пролив и пошел пешком к дому бургомистра. Он наотрез отказался сесть в приготовленную для него коляску.

— Помилуй бог, мал поход. Ни к чему.

От пристани до самой ратуши толпился оживленный народ, громко и восторженно приветствуя престарелого полководца. Суворов то и дело приподнимал свою широкополую шляпу, на ходу размахивая ею и приветствуя в свою очередь народ. Его серый финский балахон как нельзя больше пришелся по душе финнам. Они улыбались, заглядывали ему в серые глаза…

Пройдя вдоль узкого людского коридора, Суворов подошел к порогу ратуши. У дверей он увидел знакомого ленсмана, который утром не хотел пропустить его к бургомистру. Суворов весело подмигнул ему и сказал по-фински:

— А нельзя ли увидеть бургомистра, господин ленсман?

Ленсман застыл ни жив ни мертв.

Полководец кивнул свите головой на ленсмана:

— Помилуй бог, какой строгий! Не пустил бедного чухонца, да и только… А…

Служака, вытянувшись в струнку, не сводил испуганных глаз с полководца. У него не хватило смелости сказать что-либо. Суворов хитро подмигнул ему, на ходу пошарил в кармане и, вынув рубль, отдал солдату.

— Бери! От меня не стыдно взять. За верную службу, бери…

Он вприпрыжку легко проскользнул в горницу. Здесь он сбросил с себя кафтан и, пройдя в угол, где для него поставили образ, стал вслух читать молитву.

Все с удивлением рассматривали этого знаменитого и вместе с тем такого простого человека.

1946

 

Наказанный щеголь

Во время пребывания Суворова в Финляндии в 1791 году главная квартира его расположилась в Фридрихсгаме. Фельдмаршал жил в опрятном уютном домике вдовы местного штаб-лекаря. Он занимал второй этаж, а хозяйка, шведка Грин, помещалась в первом. Семейство вдовы состояло из нее и двух девушек: дочери и племянницы. Все семейство обожало Суворова. Полководец частенько запросто заходил в свободные минутки к хозяйке и засиживался у ней за чашкой кофе. Он любил поговорить по-шведски, был весьма учтив и ласково называл хозяйку маменькой.

Летом в доме вдовы неожиданно почувствовалось сдержанное оживление. К хозяйке зачастили женихи, и вскоре состоялась одновременная помолвка двух пар. Вдова решила сыграть две свадьбы зараз. Дочь вдовы — миловидная, стройная девушка с золотистыми волосами — выходила замуж за доктора Липранди — живого, корректного человека. Племянница — средних лет шатенка с ярким, здоровым румянцем — в спутники своей жизни избрала местного учителя-датчанина Ульриха. Вряд ли можно было подобрать что-либо более неподходящее, чем эта пара. Девушка была сдержанна, рассудительна, с медлительной финской кровью, а ее жених держался крайне легкомысленно, был изрядный щеголь и пустослов. Поглядывая из окна своей светелки на двор, где частенько прохаживался жених хозяйской племянницы, Суворов покачивал головой и сокрушенно вздыхал.

Близилась свадьба. За день до нее вдова пришла к своему скромному жильцу. Завидя «маменьку», Суворов весь просиял; несмотря на почтенный возраст, он забегал по комнате, галантно подал стул хозяйке и не знал, как ее занять. Стесняясь и робея, вдова рассказала о предстоящих свадьбах и просила графа быть посаженым отцом у ее дочери.

— Помилуй бог, как хорошо! — вскричал Суворов. — Разом две свадьбы. Веселья не оберись. Но почему — же, маменька, посаженым только у одной, я двух их люблю. Дозволь, маменька, быть посаженым у обеих невест. Кто их женихи? Поглядеть бы…

— Я не знаю, как благодарить вас, граф, — вставая и делая книксен, сказала вдова.

Суворов подхватил ее под руку и опять усадил в кресло.

— Не за что! Не за что, маменька! — закричал он. — Я вас люблю, маменька. Прямо, по-солдатски, говорю, люблю. Я солдат, прямик, не двуличка, — где мысли, тут и язык. Смотрите же, маменька, — тут он прищурился и пригрозил пальцем, — чтобы мне не быть голодным за ужином: я русский солдатик, люблю щи да кашку!

— В таком случае, — осмелилась вдова и попросила, — разрешите мне посоветоваться с вашим поваром!

— Помилуй бог, куда как хорошо! — вскричал Суворов. — Мой Прошка славный повар. Такой мастер, другого нет на свете… А где же гостей всех разместишь, маменька?

Вдова слегка смутилась, но, ободренная ласковым приемом жильца, призналась:

— Беспокоюсь, ваше сиятельство, вместит ли мол квартирка всех.

— Вот что, маменька, займите на время мою половину, — предложил Суворов свои горницы.

— Тогда я буду в огорчения, если побеспокою вас, — сказала лекарша.

— Помилуй бог, обеспокоить солдата, русского солдата! — перебил вдову Суворов. — Разве я неженка какой! Дайте мне чердачок, либо чуланчик, да охапочку сенца, — и усну, и захраплю, разве вот кто разбудит.

Полководец подпрыгнул, взмахнул руками, вскочил на стул и запел петухом.

Зная причуды своего жильца, лекарша нисколько не удивилась. Она сердечно улыбнулась и тихо обронила:

— Славный голос у вас, сударь!

Польщенный, Суворов отозвался:

— Помилуй бог, криклив, дерзок, весь лагерь на ноги поднимаю… Прошка, Прошка, где ты, ленивка, живо убирай все отсюда…

Тотчас знатный жилец перебрался в крохотную горенку, предоставив квартирку под свадебное пиршество.

Хозяйка пожелала, чтобы традиционный свадебный обряд был совершен у нее на квартире. Горницы привели в приличествующий торжеству вид, убрали лучшей мебелью, коврами. Однако из комнат вынесли все зеркала. Вдова знала слабость Суворова, который терпеть не мог зеркал.

Наконец настал давно жданный вечер. К скромному домику съехались гости. Вдова приветливо встречала каждого. А в этот час в маленькой закрытой горенке денщик Прошка, усатый красноносый детина, наряжал полководца в парадный мундир. Суворов не мог утерпеть, вертелся и украдкой заглядывал в оконце.

— Помилуй бог, женихи-то приехали, — ворчал он про себя. — Экось, какие важные! А, тут и пугало-щеголь. Женишок!

На крылечко всходили женихи. Доктор Липранди, широкоплечий мужчина лет тридцати, был одет в черный камзол, всходил он не спеша, солидно. Серые глаза его были непроницаемы, голос тихий, вкрадчивый. За ним на крылечко вбежал бойкий, шумный щеголь. В узком французском фраке, тонкий и гибкий как уж, он производил неприятное зрелище. Белый, туго накрахмаленный галстук высоко подпирал его голову, причесанную очень вычурно по последней столичной моде. Завитые, как у барашка, кудри взбиты кверху, изрядно намазаны помадой, политы духами, — по двору разносилось крепкое, раздражающее благоухание парикмахерской. Щеголь-жених хозяйской племянницы церемонно прижимал цилиндр к тощей груди.

— Помилуй бог, какой красавец. Хорош! — засмеялся Суворов и заторопил денщика: —Живей, живей!

Все расселись за столом и с нетерпением ждали знатного гостя.

Суворов вошел в зало в блестящем парадном мундире, при всех орденах. Сияющая от такой чести хозяйка подвела к нему женихов. Он подал им руки, усердно пожав солидному доктору и морщась при взгляде на второго жениха.

Начался обряд венчания. Пастор возгласил слова молитвы. Первая пара смиренно подошла и, скромно потупя глаза, прислушивалась к тому, что изрекал пастор. Суворов чинно стоял, пристально глядя на молодых.

За первой парой к пастору подвели вторую. Суворов болезненно сморщился. Нахмуря брови, прищурясь, он рассматривал прическу щеголя. Он поводил носом, принюхивался, тихохонько поплевал в сторонку. Видимо, терпение Суворова истощилось, и он стал нашептывать:

— Щеголь! Помилуй бог, какой щеголь. Голова с походный котел. Прыгунчик! Пахучка!

Суворов вынул платок и зажал нос.

Обряд венчания окончился. Фельдмаршал подошел и поздравил молодых.

— Ну, как дела, Карл Карлович? Больных много? — дружески похлопал он доктора по плечу.

Почтенный доктор вкрадчиво и корректно отвечал Суворову.

Но тут и второму молодожену захотелось поближе познакомиться с высоким гостем. Но лишь только он подошел, как Суворов, схватив платок, зажал им нос, с насмешкой разглядывая его вычурную прическу…

Начался бал. Заиграла музыка. Суворов бережно взял за руку дочь хозяйки и повел ее в полонезе. Невеста нежно зарумянилась, польщенная вниманием фельдмаршала. Не обидел он и вторую молодицу — племянницу хозяйки. Прошел и с ней в полонезе…

Между тем веселый щеголь, разнося резкие ароматы помады и духов, не замечая неприятного впечатления, произведенного им на посаженого отца, бабочкой порхал по комнате. Он дирижировал танцами, размахивал руками, расшаркивался перед дамами, изображая собою великосветского льва, совсем не понимая, насколько смешны и крикливы его повадки и наряд. После бойкого танца, проводя даму на место, он наступил Суворову на ногу. Фельдмаршал сморщился, сжался и, схватившись за конец ступни, закричал:

— Ай, ай, ходить не могу! Господи помилуй, хромаю, калекой стал…

Все встревожились. Обескураженная хозяйка бросилась к Суворову. Подавая кресло, умоляла его присесть. Молодая жена недовольно отвернулась от своего щеголя. Да и он изрядно побледнел. Меж тем Суворов, раскачивая головой, скороговоркой упрекал:

— У, кургузый щеголь, без ноги сделал. Голова с хохлом, с пребольшим хохлом. Ой, помилуй бог, калекой стал. Ох, красноголовка! Вежливка! Пахучка!

Хозяйка бессильно опустила руки. Гости смущенно переглядывались.

Вдруг фельдмаршал вскочил со стула и поклонился вдове.

— Маменька, — обратился он к ней ласково, — маменька, где та щетка, которой перед свадьбой обметали у вас потолки, круглая такая, вот как голова этого щеголя. — Он показал на неподвижного Ульриха.

Все недоуменно переглянулись. Штаб-лекарша в испуге пролепетала:

— На дворе она.

— Ах, покажите ее мне!

Трудно было отказать в просьбе такому знатному гостю, каким являлся фельдмаршал. Делать нечего — пришлось принести со двора круглую щетку на длинной палке. Суворов взял ее в руки и, внимательно разглядывая, покачал головой.

— Славная щетка! — сказал он и многозначительно посмотрел на щеголя, который в отчаянии сгорал от стыда. Фельдмаршал меж тем продолжал: — Точно парикмахерский болван. Брутова голова. Важно причесано, помилуй бог, как гладко, только стены обметать. Бруты, Цезари, патриоты на козьих ножках, двулики-экивоки. Языком города берут, ногами пыль пускают… а головы пуф. Щетка! Ей-богу, щетка…

Суворов тут проворно повернулся на одной ноге, отдал щетку и, отряхнув руки, заговорил с хозяйкой о солдатской кашке и щах. Он взял хозяйку под руку и провел кругом зала, оживленно беседуя с ней, совершенно забыв о только что происшедшем. Понемногу успокоились и гости. Вновь раздались шутки и смех. Только один злосчастный щеголь все еще не мог опомниться. Он все время теперь жался к стене, словно стараясь уйти в нее и скрыться от Суворова.

Зажглись огни. Гости двинулись к столу, где поджидал сытный ужин. Фельдмаршал уселся между новобрачными. Он поднял торжественно бокал и выпил за их здоровье. Хозяйка поставила перед ним два горшка с горячими щами и кашей. Суворов попрбсту вытащил солдатскую деревянную ложку и принялся за еду. Все последовали примеру.

На другой день он прислал хозяйской дочери роскошный серебряный сервиз. Молодая жена щеголя не получила подарка.

— Ну теперь, помилуй бог, она расчешет своему щеголю кудри. Ой, расчешет!

1951

 

Сибирские помпадуры

 

Его превосходительство тобольский губернатор

В Сибири в старое, недоброй памяти время живали помпадуры живописнее и поразительнее российских. В местах, столь отдаленных от Санкт-Петербурга и от всевидящего ока столичной бюрократии, водились редкостные по своей тупости и бесстыдству «зубры». Сибирские губернаторы считали за непреложный закон, что губернаторская власть — превыше всего на свете, а особа самого господина губернатора возводилась в ранг священный, божественный, при виде которой все обычные смертные должны были впадать в страх и трепет. И в каждом, даже малозначащем, слове его превосходительства чинодралы и вицмундиры старались узреть мудрое глубокомыслие, хотя зачастую голова господина губернатора была не что иное, как пустопорожнее место.

К таким именно особам, без сомнения, может быть отнесен и его превосходительство тобольский губернатор господин Энгельке.

Этот государственный муж весьма ценил раболепие и высокопочитание. Зная эту слабую струнку его превосходительства, можно было разыгрывать далеко не тонкие и деликатные мелодии на его душе и тем отыгрываться от самых неприятных дел.

Именно этим и воспользовались чиновные люди Тюмени, у которых рыльце оказалось в изрядном пуху. В торговом и бойком городе Тюмени в 1848 году обнаружились солидная растрата и лихоимство. К ней было причастно немало служилых людей, подвизавшихся в учреждениях, где всегда совершались судебные и торговые сделки. Факты были вопиющие: казалось, грозная Фемида должна была распалиться гневом и ударить мечом по недостойным рукам. Недаром законники и фарисеи судейских мест повязали на глаза благородной Фемиде аккуратный платочек. Благодаря этому богиня правосудия и на этот раз промахнулась.

В качестве неподкупного судьи и карателя в город Тюмень пожаловал сам тобольский губернатор господин Энгельке.

Казнокрады и лихоимцы перепугались и ждали для себя тяжелых последствий.

Грозный губернатор походил на неприступную крепость. Но по всем известной русской пословице «Не так страшен черт, как его малюют» все знали, что и губернатор имеет свои человеческие слабости. На них-то и намеревались сыграть, как на эоловой арфе, тюменские хапуги.

В Тюмени, в благородном собрании, дважды в неделю собиралось изысканное тюменское общество: интендантские чиновники, господа офицеры и местные купеческие тузы, денежный мешок которых приравнивал их к благородному сословию.

Вечера в благородном собрании проводились пожилыми людьми за картами, а молодежью — в танцах.

Благородное собрание пришлось весьма по душе его превосходительству. Губернатор за время ревизии ежедневно бывал здесь два-три часа, и этим исчерпывалась его административная ретивость.

Но будем излагать нашу историю по порядку. Итак, тюменские казнокрады и лихоимцы с приездом губернатора почувствовали страх и трепет. Но среди них нашлись толковые и предприимчивые люди, которые нисколько не растерялись и перешли в контратаку. Они собрали среди своих изрядный куш и выбрали ловкого игрока, которому и поручили решить тяжбу с губернатором на зеленом поле карточного стола.

И они не ошиблись.

Его превосходительство губернатор в первый открытый день доставил тюменской знати удовольствие, — он явился в благородное собрание.

В обширной зале танцевали кадриль. По паркетному полу носились и прыгали прилизанные и чубатые неотразимые кавалеры. Дирижер выкрикивал на сибирский лад французские слова, означавшие танцевальные коленца. В буфете хлопали пробки, звенела посуда; все шумели и старались перекричать друг друга.

Вдруг старшины клуба засуетились, забегала полиция.

Словно по мановению жезла смолкла музыка и остановились танцы.

По залам пробежал торжественный шепот:

— Губернатор приехал!

Музыканты заиграли торжественный марш. В залу величественной походкой вошел седой среднего роста старик в вицмундире, со звездой на груди.

Он церемонно раскланялся во все стороны.

Окруженный старшинами собрания, с полицмейстером во главе, его превосходительство медленно удалился в уютную гостиную.

Здесь посредине стоял ломберный стол, ярко освещенный люстрами и каделябрами. За ним, в ожидании почетного гостя, сидели избранные партнеры. Здесь же устроился жандармский штаб-офицер. Обязанности его были точны и ясны. Он должен был зорко следить, чтобы приставленные к его превосходительству партнеры вели себя добросовестно, как подобает честным людям, и проигрывали порученные суммы сполна.

Губернатор занял свое место. Игра началась.

Она велась с неизменным успехом для его превосходительства. Он с достоинством олимпийца откладывал выигрыши.

В гостиную, двери в которую были распахнуты, никто не допускался, чтобы не отвлекать высокого гостя от мыслей при выборе карточных ходов. Если кому и становилось невмоготу и жаждалось увидеть сибирского власти теля, он мог подойти лишь к порогу святилища и на приличном расстоянии созерцать его превосходительство.

Карточная партия продолжалась несколько часов. Перед губернатором возвышалась изрядная горка червонцев и ассигнаций. Вельможа утомился и высказал пожелание об отдыхе.

Партнеры угодливо встали со своих мест. Моментально в гостиной появились полицмейстер и старшины собрания.

Его превосходительство поднялся с кресла.

В ту же минуту вновь прекратились танцы, а оркестр с мазурки перешел на марш.

Сопровождаемый почетным эскортом, высокий гость отбыл из благородного собрания.

С этого дня он аккуратно появлялся в собрании подряд две недели.

Здесь его неизменно раболепно встречали. Уходя, его превосходительство каждый раз уносил изрядную сумму. Счастье и удача всегда сопутствовали ему за зеленым столом.

Естественно, что, занятый такими важными делами, он вовсе не имел возможности заняться ревизией, откладывая ее со дня на день.

А затем губернатор махнул на все рукой: «Стоит ли беспокоить добронравных и почтительных людей, так гостеприимно и нелицеприятно встретивших гостя?»

Соблюдая врожденный такт, его превосходительство понял, что пора прекратить свои обременительные труды и отбыть в губернский центр.

Прошло несколько дней, и под колокольный звон тюменских церквей он уехал. А с ним исчезли все опасения и тревоги, и тюменские властители вновь зажили спокойно и привольно.

1944

 

Необыкновенные иркутские истории

 

1

В октябре 1806 года столица Восточной Сибири — тихий и захолустный городок Иркутск — встречал вновь назначенного гражданского губернатора Николая Ивановича Трескина.

Заранее продуманный церемониал встречи проводился со всем рвением. На церквах трезвонили колокола, над присутственными местами развевались трехцветные флаги, а на соборной площади знатные иркутские купцы и чиновники с хлебом-солью почтительно ожидали появления его превосходительства.

Но тут произошло весьма конфузное для иркутчан событие. Губернаторская карета застряла среди беспредельной глубокой лужи, пересекавшей главную улицу. И как ни старался ямщик, как ни стегал он могучих коней, — его усилия оказались тщетными. Постромки оборвались, а колеса экипажа глубоко и безнадежно засосало в топь. По прихоти случая его превосходительство очутился как бы на острове.

Это обстоятельство огорчило не только иркутских граждан, но и самого губернатора. Впрочем, сохраняя достоинство своего высокого сана, он ничем не выказывал недовольства и спокойно озирал свою будущую резиденцию.

Обозрение это не сулило ничего радостного. Перед взором его превосходительства простирались кривые и заболоченные улицы. После обильных осенних дождей они стали непроходимыми. Обывательские жилища разместились самым невероятным образом: одни дома выпирали на самую середину улицы, другие прятались в глубине дворов, — во всем ощущался полнейший беспорядок. Из-за нескончаемых обветшалых плетней и заборов возвышались колодезные журавли. В лужах спокойно плавали откормленные гуси.

Иркутск скорее походил на обширное и неблагоустроенное село, нежели на город.

К довершению этой неприглядной картины обывательские псы, переполошенные криками ямщика, подняли невообразимый несмолкаемый лай. Губернатор поразился обилию собак в небольшом городе.

Все это, вместе взятое, задело самолюбие его превосходительства.

Между тем встречающие спешно обсудили планы спасения господина губернатора. Самому сильному и дородному купцу в крепких козловых сапогах поручили направиться через хляби и на своей спине перенести его превосходительство на сухое и вполне надежное место.

Здоровенный детина бесстрашно вступил в болото и, дойдя до коляски, подставил широкие плечи его превосходительству. Губернатору оставалось только взобраться на крепкую купецкую спину и отбыть на земную твердь.

Со вступлением в должность нового губернатора и начались необыкновенные и весьма неприятные для иркутских аборигенов истории.

Новшества прежде всего коснулись губернаторской канцелярии. Официальный прием у его превосходительства начинался ровно в девять часов утра. К этому времени обширная приемная наполнялась казаками, полицейскими офицерами и дежурными чиновниками. Все молча выстраивались на точно установленных местах и замирали. Наступала глубокая тишина, непрерываемая ни шелестом бумаг, ни осторожным кашлем. Ожидающие не сводили глаз с двери, в которую должен был войти губернатор.

Когда напряжение достигало апогея, двери широко раскрывались; на пороге появлялся его превосходительство.

Первое его появление вызвало изумление и даже страх, ибо у многих закралось весьма коварное сомнение, — в здравом ли уме пребывает господин губернатор или просто чудородит?

Его превосходительство являлся в белом колпаке, из-под которого выбивались седые волосы, в белой рубашке со стоячим воротником и без галстука. Поверх всего был наброшен белоснежный халат, весьма похожий на саван, подпоясанный белым поясом. Из-под халата сверкали кальсоны. Шлепая мягкими туфлями, его превосходительство медленно обходил канцелярию. Своим видом он напоминал привидение.

Однако это привидение вскоре приобретало вполне выразительный человеческий язык и очень красноречиво распекало чиновников. Причем лексикон его отличался такими перлами, от которых краснели даже всё видавшие полицейские офицеры.

Тут же на приеме отдавались строгие распоряжения. Полицейские офицеры и казаки допрашивались о делах благочиния, — не ругались ли и не ссорились ли часом чьи-либо женки, вовремя ли в городе топились печи и не было ли жалоб со стороны мужей. Не менее интересовал вопрос о лицах, посетивших храм божий. Благопристойно ли молились и не высказывал ли кто еретических мыслей?

Чиновники, замирая, докладывали содержание бумаг. И если они были составлены кратко и выразительно, губернатор немедленно одобрял их. Ученые и кропотливые труды вызывали ярость его превосходительства. Поджимая губы, он делал выразительный непристойный жест и зло выкрикивал:

— Употребите их так!..

Его превосходительство терпеть не мог каких-либо возражений. Гражданской доблестью он признавал лишь одно — бессловесное послушание.

Ему пришлось применить немало усилий, чтобы приучить подчиненных к свойствам своего характера. Вице-губернатора он вынудил всегда и аккуратно подавать шубу. Дамы и старшие чиновники, а также купцы первой гильдии должны были являться по праздникам к губернаторскому двору и допускались целовать руку его превосходительства. Младшие чиновники и мелкое купечество этой чести не удостаивались.

Губернатор не щадил своих сил и с раннего утра до поздней ночи заботился о благоденствии опекаемых им граждан. Он переодевался в скромное обывательское платье и толкался на базарах и постоялых дворах. Калачи на прилавках и другая снедь подвергались тщательному осмотру и апробации его превосходительства. Вельможа не гнушался обходить обывательские жилища, самолично залезал в печь и обнюхивал горячие горшки: подлинно ли соблюдают жители установленный церковью пост или, чего доброго, упаси боже, жрут окаянные скоромное. Его превосходительство в опеке над обывателями доходил до того, что брал ложку и пробовал содержимое горшков. Если в печи было пусто или она оказывалась нетопленной, господин губернатор учинял быструю и справедливую расправу. Он не кричал, не топал ногами, подобно ломовым извозчикам и другим невоспитанным людям. Он сладкоречиво поддакивал хозяйке:

— Так, так, не удосужилась. Муж на работу, а ты лени предаешься, матушка. И кто знает, может быть прелюбодеянию? А там, чего доброго…

Тут он делал страшные глаза, не договаривал и совал под нос хозяйке кулак.

— Скажи мужу, матушка, чтобы сим инструментом он тебя благосклонно отутюжил.

Женки не перечили губернаторскому назиданию. Они превосходно знали, что неподалеку от персоны его превосходительства обретаются полицейские, и они зорко следят за всем. Стоило губернатору возвысить голос, как полицейские словно из земли вырастали, тогда уже расправа производилась более крутая.

 

2

Губернатор не забыл дня своего приезда и, обладая тонким архитектурным вкусом, немедленно принялся за переустройство сибирской столицы. Девизом в этом трудном искусстве его превосходительство выставлял — прямую линию и благоприличие. Так как улицы города Иркутска отличались кривизной и вид их портили ветхие хибары, то эти два обстоятельства и привлекли особое внимание губернатора.

Приказом его превосходительства была организована особая строительная команда из осужденных и ссыльных. Во главе этой команды поставлен был ссыльный Гуща — человек неугомонного и ретивого нрава. Чтобы отличаться от прочих обывателей, Гуща придумал себе необыкновенный мундир, форма и цвет которого не предусматривались никакими табелями о рангах и отличиях.

Первые месяцы администрирования губернатора Трескина прошли без тревоги. Гущинская команда при содействии жителей приводила в проезжее состояние городские улицы и дороги, делала насыпи, пролагала гати, рыла отводные канавы. Все шло, как и было принято испокон веков.

Но вскоре пришли тревога и напасти. Его превосходительство всерьез и вплотную взялся за осуществление своего девиза. Он решил без проволочек выпрямить городские улицы. И тут налетела лихая беда для тех домовладельцев, которые нарушили план городского строительства и построили свои хоромы как им заблагорассудится. Его превосходительство отдал строгий и неукоснительный приказ не спрашивать мнения домохозяев. Губернатор заранее знал, к чему оно приведет.

Как всякий великий реформатор, несмотря на плач и стенание, он был беспощаден и тверд в своих решениях. Гуща ликовал. Он являлся со своей командой к дому, который углом или фасадом вылезал вперед, и, отмерив эту нахальную часть, ретиво принимался за работу. Команда аккуратно отпиливала часть дома по линии улицы и убирала ее в сторону. К изумлению всех иркутчан, перед прохожим открывалась своеобразная картина, очень напоминавшая театральную сцену. В оставленной пол-горнице еще стояла мебель: кровати, столы, скамьи, и даже на прикрытом скатертью столе иногда шумел как ни в чем не бывало самовар.

Купечество впало в панику. Но упорство купецкое падало под несокрушимыми ударами гущинской команды. Один из упрямых иркутских купцов — Скоробогатый, имея веселенький и добротный домик, но выстроенный не по плану, выставил молодцов из своего лабаза, и они долго не допускали гущинскую команду. Купцу стало очень обидно, — ведь и дом выстроен был с выпиранием на середину улицы специально для куража: «Знай, мол, наших. Любуйтесь и завидуйте!» А тут этакая напасть!

Он долго и упорно отстаивал свое обиталище. Но хитрый Гуща все-таки обманул купца. Вопреки всем установленным обычаям, он взялся за дело в глухую полночь. Купец сладко храпел и, может быть, видел сладостные сны, а в эту пору его обитель подвергалась растерзанию, — по улице среди ночной тишины раздавался визг пилы.

Когда хозяин после крепкого сна пришел в себя и очухался, было поздно, — гущинская команда отмахнула полдома. Все было кончено, и купцу в утешение оставалось только реветь белугой.

Постепенно Иркутск принимал благопристойный вид, — улицы его выпрямлялись, кривые лачуги сносились, и все шло к лучшему.

Радением и неусыпными заботами его превосходительства отыскали в России архитектора и уговорили прибыть в далекий Иркутск. Правда, этот просвещенный муж во многом внушал недоверие, но все сомнения разом рассеялись, когда он принялся за работу. Архитектор имел большое пристрастие к высоким крышам, которые поднимал в два-три раза выше самого здания. Такой высокий стиль пришелся по душе его превосходительству. Это не только возвышало дома, но и возвышало сибирскую столицу в целом в глазах просвещенных путешественников.

Все шло к лучшему. В крае обновились и стали проезжими дороги и мосты; деревни приобрели чистый вид. На дорогах и в городе не было слышно о грабежах и воровстве. Взяточничество… Впрочем, его не было, хотя по этому поводу ходили всевозможные слухи. Судите сами об этом деликатном деле.

Как и всякий смертный, его превосходительство был женат, следовательно имел супругу. И следствием этого благословенного и законного брака были восемь детей. Вполне понятно, рачительные родители, особенно губернаторша, которую в народе попросту величали Трещихой, беспокоилась о будущем своих отпрысков.

Супруга его превосходительства окружила себя молодыми и красивыми чиновниками и через них вершала все государственные дела мужа. Что же касается взяток, то пусть отсохнет у того язык, кто возводит эту гнусную клевету. Никогда ничего подобного не допускала благосклонная к чиновникам губернаторша. Правда, она продавала собственно ей принадлежавший единственный соболий мех. Мех этот был необычный и, можно сказать, неразменный. Он продавался по разной цене, смотря по важности затеваемого дела. Положим, он сторговался за пять тысяч рублей, — деньги вносились чистоганом, и вовсе не вина губернаторши, если соболий мех на другой день без всяких чар вновь возвращался к ней в виде подарка. Рассказывали, что знаменитый мех таким образом продавался раз пятьдесят, и губернаторша никак не могла от него избавиться.

Мы должны отдать должное изворотливости и умению супруги его превосходительства быстро и с тактом выходить из материальных затруднений.

В таких случаях в большие праздники или в именины высоких особ задавались пирушки, на которые приглашались первогильдейские купцы, исправники и бурятские тайши. И не вина губернаторши, если, сидя за ее ломберным столом, они усиленно проигрывались. Зато бал всегда отмечался в этих краях неслыханным блеском.

Он открывался духовой музыкой и казацкими певчими, которые отменно исполняли «Гром победы раздавайся». После этого начинались экоссезы, матрадуры, вальсы и кадрили. Молодые персоны — чиновники, дочери купцов и чиновницы — показывали во всем блеске свои таланты в хореографическом искусстве. Но главнейшая изюминка приберегалась и показывалась в конце бала или в самый разгар его. Это была разудалая и веселая русская плясовая, которую исполняли ссыльный красавец цыган и служанка губернатора, не менее вальяжная прелестница. Танцевали они со всем страстным пылом и своей неудержимой страстью зажигали старых и молодых…

И как было после этого обвинять супругу его превосходительства в какой-либо преднамеренности или в чем-либо подобном. Опять же, если кто-либо перед праздником присылал подарки или кое-какие припасы, то разве можно было не принимать благосклонно их…

Подарки эти от разных обществ и частных лиц стали столь часты и многочисленны, что губернаторша через подставное лицо открыла в гостином дворе лавку, где и сбывала эти подношения. Немало добра было заблаговременно, про запас на черный день, отправлено обозом в Москву, где и сохранялось у родственников.

Губернаторша всегда и много думала о развлечениях для местного светского общества. Она была достойной подругой своего супруга, и мысли ее постоянно устремлены были на то, чтобы увеселения носили вполне придворный характер. В этом направлении она, как говорят, не взирая на затраты чужой энергии, применяла все.

В летние прохладные вечера иногда задавались общественные балы в городском саду. Но какой вид имеет гуляние, если в саду нет фонтанов. Известно, что всякий сад приобретает значимость и величие, если в нем шумят струи фонтанов. Это символически сближает подобные сады, скажем, с версальскими и петергофскими. Но, увы, что поделаешь в тех случаях, если в городском саду нет и признаков водных пространств: ни колодца или пруда! И тут на выручку пришел изобретательный ум супруги его превосходительства. Вопрос разрешили просто, с помощью пожарной команды. За оградой сада, в скрытом месте поставили пожарные машины, а рукава провели в сад. В густой чаще упрятали полицейских солдат, которым и вручили наконечники пожарных шланг. К изумлению гуляющей публики, под звуки музыки в городском саду вдруг забили фонтаны. Невиданное доселе зрелище пленило всех. Всю ночь по саду разгуливали и веселились господа, любуясь серебристыми струями. Увы, никто не подозревал, что исполнители этого чудесного зрелища — полицейские солдаты — беспрестанно обливались холодной струей, дрожали и лязгали зубами от стужи…

 

3

Шли безмятежные годы правления губернатора Трескина, сибирские летописи и мемуары сохранили необыкновенные истории, поведанные нами выше. Но пришло время, когда на его превосходительство, как из рога изобилия, посыпались беды.

Из далекого Петербурга известили о злоключениях и неудачах губернаторского сынка. Обильно снабжаемый субсидиями родного батюшки, молодой человек изо дня в день предавался увеселениям и был верным и энергичным поклонником Бахуса. В невменяемом виде, в неблаговидном обществе губернаторский отпрыск в азарте стукнул одну миловидную актрису бутылью по темячку, и та, ни пикнув, изволила скончаться. Никто не предполагал о таком молодушии жрицы Мельпомены, в результате которого молодой человек оказался под судом и арестом.

За этим несчастьем вскоре последовало второе. Секретарь его превосходительства — господин Белявский внезапно впал в острое помешательство, стал неистовствовать и буянить. Он бросился на губернатора, когда тот в обычном белом одеянии утром появился в приемной. При этом несчастный кричал во все горло:

— Пустите, я ему, шельмецу и старому селадону, бороду выдеру!

Его превосходительство не могло этого принять на свой счет по той простой причине, что аккуратно, дважды в неделю, брился и бороду не носил.

Только предали забвению этот печальный случай, как приключилась новая беда, — губернаторский советник Кузнецов помешался, бегал по городу, изрыгал потоки брани на непостоянство губернаторши и порывался кинуться в прозрачные воды Ангары. Конечно, столь возмутительные подозрения могли зародиться только у человека, лишенного рассудка. Так порешил губернатор и его приближенные.

Судьбе угодно было нанести следующий удар в самое сердце его превосходительства. Губернаторша с двумя доверенными любимцами совершала с ведома супруга путешествие по Забайкалью. Все шло хорошо и радовало его превосходительство, супруга очень часто слала эстафеты и вместе с ними самые горячие пожелания, из чего усматривались забота и постоянство преданной жены. И вдруг, — тут наступило роковое, — из Верхнеудинска примчал гонец с ужасной вестью. Тройка, на которой губернаторша совершала прогулку, внезапно взбесилась и понесла. И в результате внезапная смерть.

Весть потрясла губернатора; он рвал на себе волосы и безутешно рыдал…

Но за этим событием последовало последнее и не менее ужасное. Оно и доконало его превосходительство.

Внезапно из Санкт-Петербурга последовал высочайший указ об отстранении Николая Ивановича от должности, и губернатором в Иркутск не замедлил прибыть знаменитый Сперанский.

Вновь назначенный губернатор произвел ревизию денежных сумм и насчитал за своим предшественником и его приближенными почти на три миллиона рублей взысканий.

Круг, совершаемый бывшим его превосходительством, замкнулся, — господин Трескин был лишен чинов и вместе со своими клевретами отдан под суд…

Много лет спустя его можно было встретить в Москве, где он вел весьма скромную и тихую жизнь. По рассказам досужих людей, он даже притворялся бедняком, обивал пороги высоких учреждений и досаждал просьбами о пособиях.

Несмотря на такое поведение бывшего вельможи, народная молва приписывала ему скрываемые богатства. Ходила легенда, что преданный остракизму бывший иркутский губернатор, спасая свое богатство, вывез из Сибири червонцы в замороженных осетрах…

На том и окончилась слава когда-то всесильного сибирского помпадура…

1944

 

«Батюшка Денис»

Повелением государыни Екатерины Алексеевны губернатором Сибири в 1762 году назначен был пользующийся особым доверием монархини бригадир Денис Иванович Чичерин.

Человек отменно приятной наружности, среднего роста, ловкий и крепкий, красавец с выразительными глазами, Денис Иванович славился крутым нравом и обладал не только большим самомнением, но и немалыми странностями.

Вступление его в пределы Сибири поразило всех невиданной пышностью. В далеком глухом Тобольске ничего подобного не видели. Губернатор в мундире при всех регалиях восседал в раззолоченной карете, на запятках которой высились два рослых гайдука, а рядом с бородатым кучером сидел арап в темно-лиловом кафтане. Впереди бежали скороходы; за каретой следовала огромная и блестящая свита из военных и гражданских лиц. На приличествующем расстоянии шел обоз, груженный кладью; в обозе шли запасные выездные кони, ехали конюхи; особо следовали егеря с псиной сворой, а еще далее в крытом возке обретались ученые повара, — губернатор отдавал должное тонкому столу.

Вопреки общепринятому правилу, Денис Иванович направился не в собор, где его со всем духовным синклитом поджидал митрополит Павел, а прямо в губернаторский дворец. Этим самым его превосходительство подчеркнул свое нежелание сближаться с властями духовными, чем сильно опечалил и уязвил митрополита; последний затаил неприязнь к губернатору.

Прошло несколько дней, и Денис Иванович Чичерин приступил к исполнению обязанностей. И тут все были поражены. На ранней заре музыкантская солдатская команда перед губернаторским дворцом отбивала на барабане прием. Двери кабинета его превосходительства распахивались, и все, имеющие к нему дела, могли входить беспрепятственно. А так как чиновники собирались очень поздно, то губернатор решал все дела быстро и без волокиты. Посреди кабинета стояло массивное кресло, в которое и садился Денис Иванович. Рядом с ним на столе лежала плеть. Губернатор терпеливо выслушивал жалобщика и посылал за ответчиком. Перепуганный виновник событий появлялся перед его превосходительством ни жив ни мертв. Чичерин грозно спрашивал:

— Виновен?

Если опрошаемый был действительно виновен, то падал на колени и признавался:

— Виновен, батюшка.

— То-то, — успокаивался губернатор и приказывал немедленно удовлетворить искателя.

Если при опросе устанавливалась ябеда со стороны челобитчика, то Денис Иванович вставал с кресла, засучивал рукава и брал плетку. Удирать было бесцельно, ибо в дверях стояли рослые и жилистые гайдуки с арапниками в руках, и могло быть хуже. Губернаторская рука была несравненно легче, и виновнику оставалось только подставить спину.

Вельможа собственноручно охаживал кающегося грешника плетью.

На том и кончался весь суд-расправа. Губернаторское решение и возмездие по нему обжалованию не подлежало.

При наплыве тяжбенных дел Денис Иванович уставал, и тогда исполнение выносимого приговора производил приближенный его превосходительства — камердинер.

Крепким натурам понравился суд быстрый и правый. И после расправы они кланялись в пояс губернатору и благодарили:

— Спасибо, батюшка Денис Иванович, за науку!

Судебное разбирательство занимало губернатора до завтрака, после которого он имел обыкновение производить осмотр города. Он зорко наблюдал за порядком в губернской столице и появлялся там, где его менее всего ожидали. Роль Гарун-аль-Рашида из сказок Шехеризады весьма нравилась Денису Ивановичу, и он часто производил фурор знанием многих неблаговидных по репутации дел.

После странствований по городу его превосходительство приобретал аппетит и возвращался к обеду в свои апартаменты. В столовой его ожидал стол, накрытый не менее как на пятьдесят персон. И так повелось, что губернатор обедал ежедневно в обществе полусотни, а то и более гостей. Особенно шумно и обильно проходили обеды в праздничные дни.

Трудовой день Дениса Ивановича заканчивался еще более величественно и необыкновенно. Военные барабанщики отбивали вечернюю зорю, и сейчас же после этого перед губернаторским дворцом располагались музыкальная и певческая капеллы. И вот в тихий вечер, когда небеса окрашивались пурпуром заката и все в Тобольске затихало, над городом рождались и далеко разносились усладительные мелодии кларнетов и скрипок. Вслед за сим начинались многоголосые вокальные упражнения. Они имели назидательное значение, ибо распевались церковные песнопения, вполне соответствующие завершению трудового дня.

Денис Иванович имел огромную склонность веселиться, особенно он поражал Тобольск в дни масленицы. Весьма оживленный и веселый праздник этот вдохновением и богатством фантазии губернатора превращался в величественную сатурналию, наполнявшую Тобольск громом музыки, перезвоном бубенцов, песнями и живописным зрелищем.

После обедни в соборе у губернаторского крыльца появлялась лихая тройка, запряженная в необъятно широкие сани, устланные персидским ковром; над санями устроен балдахин, под балдахином пуховики, диванные подушки. Кони нетерпеливо били копытами; перекликались-перезванивали бубенчики. Бородатый ямщик, разодетый в ярко-синий кафтан, важно восседал на облучке. Вокруг саней на горячих конях топтались драгуны, вершники. Из ворот вылетала вторая тройка, запряженная в розвальни; в них сидели музыканты. Эта тройка выезжала вперед и по знаку церемониймейстера играла туш. Тогда на крыльце появлялся Денис Иванович в сопровождении дам и свиты. Они усаживались в сани, и при кавалькаде драгун, гайдуков, под гром музыки кортеж двигался по главной улице, производя всеобщий переполох.

Шумный поезд останавливался у подъезда знатного лица. Хозяева выходили на крыльцо и встречали гостей. Гремела музыка. Гости выскакивали из саней и строились в пары. Губернатор брал под руку хозяйку и, приплясывая, уводил в дом. За первой парой, выкидывая коленца, двигались остальные. Обойдя с приплясом все горницы, гости уводили хозяйку и хозяина и усаживали в сани. Шумная компания неслась к следующему богатому дому. К полдню по городу неслись шумные тройки, скакали с гиканьем драгуны, ревели трубы музыкантской команды. День кончался вечеринкой в губернаторском дворце, где гости предавались изобильным возлияниям.

Среди оживленного веселия его превосходительство вдруг удалялся во внутренние сокровенные покои и там чинил срочные расправы, пуская в ход иногда арапник. Совершив тяжелое служебное дело, его превосходительство вновь появлялся в шумной зале с добродушной улыбкой на устах и продолжал прерванную перед тем кадриль..

Вследствие неустанных государственных забот губернаторские нервы стали пошаливать. Денис Иванович стал страдать бессонницей. Ночи в Тобольске — длинны, тоскливы, и при бессоннице в голову лезет всякая блажь. Чтобы отвлечься от пустых и беспокойных мыслей, а заодно показать свое попечение о государственных интересах, Денис Иванович ввел совершенно новое и самобытное. Он издал приказ, единственный в анналах истории администрации, чтобы на время губернаторской бессонницы вверенные ему должностные учреждения и лица работали по ночам, а днем спали. И в самую глухую пору, когда жители Тобольска погружались в глубокий сон и даже псы дремали, окна губернского правления были ярко озарены. Казалось, этим самым они говорили:

«Спите спокойно, сыны и дочери отечества, ваш сберегатель и достойный хранитель — его превосходительство — опекает вас».

В тиши ночной скрипели перья; писались исходящие и мемории. Правда, не все чиновники стоически исполняли долг свой перед отечеством: у иных тяжелела и склонялась на стол голова, локти расползались в стороны, и… конечно, нерадивый засыпал. Тогда недремлющее губернаторское око находило его, и следовало отеческое внушение.

Но все это было ничто в сравнении с великими замыслами и дерзновениями Дениса Ивановича. Его одолевала ненасытная жажда большего величия, величия, присущего великим римлянам. Известно, что дела римские история донесла до наших дней. Люди умерли, и даже, может быть, прошедшие столетия развеяли прах их, но их исторические жесты и слова даже время пощадило для потомства.

— И чем Тобольск хуже Рима, — вполне резонно рассуждал Денис Иванович. — Величие и бессмертные дела могут быть сотворены и на берегах хладного Тобола.

Он углубился в прошлое и после долгих и обстоятельных размышлений пришел к выводу, что наиболее достойным воплощением его дерзновенных замыслов будет создание римского сената при особе его превосходительства. Но кто может быть в Тобольске облечен в римскую тогу сенатора? Кто сможет держать высокое достоинство римских патрициев? — вот вопросы, которые предстояло решить.

И Денис Иванович со всей своей прозорливостью нашел быстрое решение этого вопроса.

Кто сможет достойным образом выполнить эту ответственную роль, как ни учителя семинарии! Ибо они учат древней истории и мудрости, к тому же они имеют отношение к латыни и, безусловно, смогут лопотать на этом священном языке.

Придя к таким вразумительным выводам, губернатору оставалось сделать уже немногое, а именно: издать приказ и приступить к воплощению задуманного. Это вскоре и последовало. Семинарские учителя были обряжены в римские тоги и принялись за дело.

Когда Денис Иванович приезжал в сенат, то сенаторы величественно вставали со своих мест, и старейший из них провозглашал приветствие на латинском языке, которое в переводе на русский должно было примерно означать: «Приветствуем тебя, великий и единственный. Пусть свет твоей славы и мудрости падает на наше чело!»

Губернатор, обряженный в пурпурную тогу, торжественно поднимал руку и отвечал по-латыни приветливо и ласково. Но так как язык его превосходительства привык к более живым диалектам, а латинский, как известно, почитается за мертвый, древний язык, то речь губернаторская на этом языке была столь неразборчива и туманна, что мы не в состоянии сейчас установить примерное ее содержание, а тем более перевести ее на русский язык…

И так сенат существовал, и слава его сияла в Тобольске.

Но аппетит приходит во время еды, говорят словоохотливые и подвижные французы. И это совершенно верно. Денис Иванович не удовлетворился этим. Он пошел дальше. Одной ногой его превосходительство стоял как бы в далеком прошлом, а другую — решено было поставить на российскую почву и тем сблизить несближаемое…

Денис Иванович Чичерин состоял кавалером ордена святой Анны и имел соответствующее рангу одеяние. Это обстоятельство и послужило поводом к осуществлению нового замысла его превосходительства, а заодно и к посрамлению тобольского владыки. Митрополит не забыл обиды и, где это можно было, в проповедях поминал намеками о «гордыне и бесовских потехах некоего вельможи», разумея под ним, несомненно, губернатора.

В один из праздничных дней владыка решил затмить величием его превосходительство. Он готовился к торжественной службе в соборе, для чего, по его повелению, собору придали невиданное благолепие, сам митрополит и священники облачились в особо сверкающие ризы. Его преосвященство вышел служить со всеми регалиями своего сана, вокруг него все сияло. Всем этим великолепием митрополит думал устыдить Дениса Ивановича и показать, что власть светская ничто и прах в сравнении с властью духовной.

Величаво пел хор митрополичьих певчих, сияли многочисленные огни разноцветных лампад и свечей. Клубился синий дымок пахучего ладана. В соборе было тесно от молящихся.

Не было только губернатора, но митрополит с минуты на минуту поджидал его.

«Пусть узрит сие великолепие и кается гордец», — тешил себя мыслью владыка.

— Но тут по собору прошло похожее на внезапное дуновение ветерка. Множество уст тихим шелестом, подобно осенней листве, передавали друг другу:

— Идет! Идет! Невиданно!

И молящиеся в храме стали редеть и просачиваться к выходу. Прошло несколько минут, движение это заметно усилилось, — все спешили выбежать на соборную площадь, куда стремился весь город.

Через площадь шествовал губернатор в необыкновенном одеянии ордена святой Анны: в красной бархатной мантии на белом подбое с голубой лентой через плечо и при всех орденах. За ним на почтительном расстоянии следовала свита в расшитых мундирах.

Зрелище было невиданное и потрясающее. Все взоры устремились к торжественно выступающей фигуре губернатора. Задние в толпе теснили передних, как гусаки тянули шеи, чтобы хоть мельком увидеть сошедшего в натуру «карточного короля».

Толпа не могла спокойно созерцать это великолепие, она дрогнула и закричала: «Ура!»

Тогда все остальные, стоически оставшиеся в храме, не выдержали и тоже суетно выбежали на площадь. В соборе остался один митрополит с церковными служителями. Но многие из них не устояли от мирского соблазна и бросились к окнам. Они разглядывали происходящее на площади и поражались…

Сопутствуемый криками тоболяков, губернатор взошел на ступени соборного крыльца. Наблюдавшие на колокольне звонари не могли далее пребывать в стороне от всенародного восторга — они ударили в колокола. Народ пуще заревел «ура», и над толпой замелькали подкидываемые шапки.

Его превосходительство с блестящей свитой величественно вступил в храм, прошел на возвышенное губернаторское место и даже взглядом не удостоил митрополита.

Собор вновь быстро наполнился молящимися. И сколько ни старался владыка не думать о случившемся, как ни тужился он придать блеск богослужению, однако видел, что народ с большим вниманием разглядывал «карточного короля», нежели молитвенно смотрел на иконы.

Губернатор и его свита терпеливо выстояли обедню и повернули к выходу. На площади началось невыразимое: гремело «ура», люди протискивались вперед, хватали руки его превосходительства и лобызали их. Денис Иванович не скрывал от своих подданных торжества, на лице его блуждала счастливая улыбка.

Ликующие обыватели проводили губернатора до его дворца и долго еще не расходились. В небе засверкали звезды, и окна губернаторского дома озарились светом, — начался шумный бал, а на улице суетились тоболяне, горячо обсуждая событие.

Не все, однако, радовались торжеству Дениса Ивановича. Одно из главных лиц во всей этой истории, митрополит Павел, не мог далее стерпеть всенародного унижения своего высокого сана и позволил себе в проповеди «о блудном сыне» нелестно отозваться о губернаторе.

Услужливые люди не замедлили об этом доложить Денису Ивановичу. Вспыльчивый губернатор быстро и решительно ответил митрополиту делом. Он собрал своих гайдуков, скороходов и других ревностных служителей, переодел их в монашеское платье и пустил шататься по кабакам и притонам.

— Глядите, любуйтесь, что делают монахи! — указывал он городским жителям.

А продувные «чернецы» старались изо всех сил. Конечно, это было выше всякого терпения, — митрополит выходил из себя. Он долго думал, чем бы отомстить губернатору за его выходку.

После долгих размышлений он надумал тонкую месть. Прошло несколько месяцев, и в один из воскресных дней богомольцы увидели в притворе собора картину страшного суда. При осмотре этой картины они увидели занимательное. Рогатые черти, зацепив крюком за пузо, тянули на расправу к Вельзевулу… кого бы, вы думали? — Самого губернатора Дениса Ивановича!

Весь город и жители окрестных сел перебывали в соборе и часами выстаивали перед картиной страшного суда. Митрополит ликовал. Донял-таки он его превосходительство!

Денис Иванович после этого посрамления повел войну с монахами более тонко и добился в конце концов того, что митрополит стал усиленно просить Святейший синод разрешить выехать ему на богомолье в Киев.

После длительной переписки просьба преосвященного была уважена, и он выбыл в Киев, откуда более не возвращался.

Но и Денису Ивановичу не пришлось долго торжествовать, — вскоре его постигла опала. Обладая широким размахом, он незаконно перерасходовал почти два миллиона рублей. Санкт-петербургские недоброжелатели его представили это дело перед государыней Екатериной Алексеевной весьма непривлекательно, обвиняя Дениса Ивановича в чрезмерном властолюбии и расточительности. Государыня вынуждена была намекнуть Денису Ивановичу о необходимости отставки, что он и не замедлил сделать.

Бывший губернатор Сибири выехал из пределов ее с меньшей торжественностью, чем это было совершено при въезде. Он сильно загрустил, опустился.

Предание донесло сведения о его смерти в родном имении в Орловской губернии. Перед смертью Денис Иванович впал в безысходную меланхолию и заперся в своем кабинете. Немытый и нечесаный, в засаленном халате, он уселся в кресло, на стук не отзывался, — никого в кабинет не допускал и от приема пищи отказывался.

Так и умер когда-то всесильный Денис Иванович Чичерин — сибирский губернатор, которого тоболяки окрестили попросту и более сердечно — «батюшкой Денисом».

1944

 

О сибирском помещике и крепостной любви

Жил помещик в Сибири, имел именьице, крепостных, дворню. Среди дворовых славилась крепостная красавица Авдотья. Эту девку увидел сибирский свободный человек. Проходя мимо барского сельца, он встретил стройную, краснощекую красавицу. Шла она от колодца с полными ведрами; прохожий попросил попить. Они переглянулись, красавица потупила стыдливый взор.

И в эту минуту у них воспламенились сердца.

Тут сибирский свободный человек узнает, что его возлюбленная — крепостная. Однако это нисколько не смутило его. «Крепостная так крепостная», — решает он и идет к помещику с просьбой:

— Разрешите сочетаться с вашей крепостной девицей Дуней законным браком.

Помещик согласен.

— Только, — говорит, — выкупите раньше ее, а потом уж и женитесь.

Жених хоть и свободный человек, но в кармане у него ветер свищет.

— Извините, — говорит, — у меня нет денег, и я вполне могу за свою будущую жену отработать.

Для помещика это дело выгодное. В Сибири народу мало, в рабочих руках нехватка.

— Хорошо, — говорит помещик, — я согласен. Только отрабатывать тебе придется ровно двадцать лет.

На этом и сошлись.

Они садятся и пишут условие, которое нам сохранила история.

«1839 года, Генваря 20 дня, мы, сибирской провинции потомственный дворянин Иван Петрович Давыдов, изъявили свое решение и согласие на вступление в законный брак нашей дворовой девки Авдотьи, от роду двадцать пять годов, с мещанином Исетской провинции города Кургана Егором Дементьевым, за што оный обязуется и дает клятву перед богом служить мне двадцать годов. Всякое угождение мне, дворянину Ивану Петровичу, иметь от него, Егора. Кои приказы будут исходить от меня, выполнять оный обязан добросовестно и безотказно. Подушные же деньги за Егора вносим мы, а платье и обутку буде иметь свои ставший ко мне в услужение. А будущие с нею, Авдотьею, дети с ним мне, дворянину, — мужска пола, а им — женска…»

Поженили молодых. Стали они жить да работать, а помещик стал нажимать на батрака. Двадцать лет хоть и большой срок, но помещику хочется все выжать. Иногда и плетьми всыпали гражданину Егору Дементьеву. Хоть ты, дескать, и свободный человек, но раз назвался груздем — полезай в кузов.

Вскоре у них ребята пошли. Родила крепостная сначала Дуньку, а потом Феклу, затем Домну. Девчата родились крепкие, растут, радуются. На шестом году баба Егора опять на сносях. Помещика досада разобрала. Как это так он жестоко ошибся? Женил крепких, здоровых, думал, мальчики в приплоде будут, и вдруг девочки. «Этак, — думает он, — совсем на голых бобах останешься».

Зовет он Егора и отказывается от условий:

— Не хочешь, уходи, а жена с детьми при мне останутся.

Батрак видит — дело дрянь. Куда от жены и от родных детей уйдешь? Жалко. Согласился на предложение барина изменить условие о младенцах: «Женска пола — барину, мужска — батраку».

Только порешили, а дворовая Авдотья, словно в отместку барину, родила сына.

И пошло так: родила Авдотья Ивана, Петра, Гаврилу, Федора.

Помещик сам не свой ходит. Как выйти из положения и повернуть дело к собственной выгоде?

После раздумья помещик решает больше не гадать на кофейной гуще и перезаключает второй раз условие со своим батраком. В нем пункт о детях изменяют таким образом: «А будущие впредь с нею, Авдотьею, дети с ним, Давыдовым, пополам по выбору барина».

Курганский мещанин и туда и сюда. Никак не выходит, однако, дело. Закон на стороне помещика. Подписывай или уходи!

Куда уйти, когда срок скоро выходит, измотался весь, да старуху Авдотью жалко кинуть.

Так и дожили до сроку. Помещик отобрал себе лучшую половину ребят и говорит им:

— Теперь идите с богом куда хотите. Вы свободны. Егору и Авдотье стукнуло по сорок пять лет. Каторжная работа на помещика не прошла для них бесследно. Они постарели и потеряли здоровье.

Срок договора кончился в январе, в самую лютую сибирскую пору. Мороз, бураны. У супругов ни теплой одежды, ни средств. Куда пойдешь?

Они стали просить барина:

— Разрешите остаться и дожить век. Все равно уже умирать скоро.

— Что вы, что вы! — замахал руками помещик. — Идите с миром. Вы теперь вольные люди, и я никакого права не имею вас задерживать.

Так и выгнал он их на мороз и голод. Ни часу не держал. А здоровых ребят себе оставил.

1939

 

О борзой и крепостном мальчугане

В Рязанской губернии жительствовал помещик Суханов — красноносый пьяница и буян. На всех конских ярмарках знали этого забулдыгу. Но он был дворянин и имел крепостных. Крепостного можно было истязать, жестоко бить и надругаться над ним. Лютость рязанского дворянчика поразила даже пристава, и он сделал помещику отеческое внушение.

— Как? — вспылил дворянин. — Мне делают внушение, и кто? Пристав!

Он взял перо, бумагу и написал приставу грозное послание.

«Никто не имеет права, — писал он, — вмешиваться в мое имение, нарушать беззаконно мою власть, уверяя непокорных крестьян моих, будто они могут приносить жалобы на окончательные суды своего помещика к кому бы то ни было».

Пристав присмирел и не вмешивался больше в дела дворянина Суханова. А тому-то этого и надо было. Он все больше и больше распалялся в ярости и злодействовал. Не только взрослых, но и ребят стал истязать.

Выехал он раз с доезжими и стаей борзых на охоту и взял с собой двенадцатилетнего мальчугана. Мальчик должен был доглядеть зайцев и направлять борзых по следу. Приехали на опушку, разбрелись по кустам; загонщики крик, шум подняли, а зайца нет как нет. Часа три промучались, но не бежит на ловцов зверь. Беда, да и только! И вдруг мальчуган заметил зайчишку. Он так и этак, барская борзая без толку мечется, в зверя не видит. Крикнуть — зайца спугаешь. Тогда он взял камушек и бросил в собаку: «Тсс!.. тсс!.. вправо бери!»

Камушек угодил барской собаке в ногу и зашиб ее. Что тут делать? У мальчишки оборвалось сердце. Ну, жди теперь от барина расправы!

Верно. Покрутившись по опушкам да кустам часа четыре, помещик выбрался на поле и велел егерю трубить сбор. Все собрались. Тут помещик увидел, что у борзой подбита нога и она слегка прихрамывает.

— Ах, так! — закричал барин. — Кто это сделал? Всех пересеку плетью, если не скажете.

Окружающие видят: крепко залютовал хозяин, — охота не состоялась, проголодался, надо же на кого-нибудь вину свалить. Не скажешь, всем скулы начнет выворачивать. И они указали на мальчишку. Помещик подъехал к мальчугану и заорал:

— Немедля раздеть его!

— Барин, родненький, — повалился мальчик в ноги помещику, — не бейте!

— Раздеть, раздеть немедля! — не отступал лютый помещик. Мальчика раздели и нагому приказали ему бежать. Он покорно побежал, а вслед за ним пустили вдогонку собак.

— Ату! — взмахнул плетью помещик и погнал травить мальчонку.

Егеря от жалости глаза закрыли. Но только борзые добегут до мальчика, понюхают и не трогают.

Тем часом материнское сердце затосковало по ребенку. «Как бы чего на охоте не стряслось, лютый барин-то больно!» — подумала крестьянка, побежала в поле и там увидела горькую беду. Ухватила она свое детище в охапку. Барин велел оттащить сердобольную мать и опять пустить собак. Мать от ужаса в тот же день помешалась.

Собаки поцарапали мальчугана, но заесть не заели.

Подбегут, понюхают и отойдут прочь. Собакам стало за человека совестно.

Видя эту картину, помещик уперся в бока и захохотал:

— Ха-ха-ха-ха! Теперь я понимаю, почему борзые не трогают его. Барскому псу противна холопская кровь!

1939

 

О том, как одна княгиня держала в клетке парикмахера, и о свободе человеческой личности

Было это сто лет с небольшим тому назад, в царствование Александра I. Когда этот царь был еще великим князем и совсем молодым человеком, его воспитывал граф Салтыков. Впоследствии, когда, воспитанник вырос, задушил вместе с графом Паленом своего отца, императора Павла I, и сел на его место на троне, он не забыл своего наставника и произвел его в князья и фельдмаршалы. Фельдмаршал князь Салтыков женился на самой богатой и самой красивой помещице. Все восхищались и завидовали такому счастью. Может быть, при этом за спиной тыкали в него пальцем и говорили:

— Глядите, вот идет светлейший князь Салтыков. Это счастливейший из смертных! И чины, и ордена, и богатство, и красивая жена. Вот что значит воспитывать благородного царя!

Жена светлейшего князя Салтыкова действительно была прелестным созданием с ангельскими локонами. Когда она жеманно улыбалась, у нее очаровательно прыгала мушка. Великосветские кавалеры вздыхали по княгине и наперебой друг перед другом ухаживали за ней. «Скажите, какая красавица!»

Как полагается придворной даме, княгиня имела своего парикмахера. Каждое утро он завивал ей локоны, пудрил и прочее, — словом, наводил полную красоту. Так делали все прелестницы того времени. Но у всех у них парикмахер, хоть из крепостных был, приходил и уходил из будуара, а у княгини Салтыковой он жил тут же, в княгининой спальне. И жил при этом как соловей в клетке. Выпустят его на часок из клетки, навьет локонов где полагается и опять в клетку.

И так три года работал малый. В клетке скучно, а петь — не смей. Молодой, за крепостными девушками побегал бы, да назаперти. Притом, если не угождал он княгине или она по какому-либо поводу была зла, обязательно светлейшая била его по лицу, и больно даже.

За три года такой невеселой жизни парень сгорбился, побледнел, стал хил, как дряхлый старик. Страшно было глядеть на этого молодого парикмахера.

Однажды он упал перед княгиней и в слезу ударился:

— Ваша светлость, сжальтесь над бедным сиротой, сошлите в самую дальнюю деревню свинарем иль чем там. Отпустите, ваша светлость!

На это княгиня сердито топнула ножкой:

— До самой смерти из моей спальни не выйдешь, а если я умру, и тебя удавят!

Малый засыхал в неволе.

Тут неожиданно счастье улыбнулось ему. Клетку забыли запереть, — княгиня спала летом при открытом окне, парень долго не мешкал: видит, княгиня спит, он к столику, схватил что-то — и к окну. Вмиг не стало человека, словно растаял.

Через час просыпается княгиня — и к зеркалу. Цоп-цоп… парика нет. Она к клетке — клетка пуста. Поминай, как звали нашего Ваню. От ярости она закричала, сбежалась вся дворня.

Тут все ахнули и поняли, почему княгиня в клетке за соловья держала парикмахера. Голова прелестной княгини была голенькая, как колено, и блестела, как бильярдный шар.

Но не этого пугалась княгиня, а того — куда сбежал парикмахер и где он объявится. При этом у каждого человека язык имеется. И если, оборони господь, графиня Нарышкина узнает, она всем кавалерам скажет:

— Ах, какое несчастье! У княгини Салтыковой…

И тут пошепчет на ушко.

В таких мыслях и опасениях светлейшая княгиня Салтыкова садится и пишет самому императору Александру I такого содержания письмо:

«Ваше императорское величество, зная ваше благожелательное отношение к нашему семейству, осмеливаюсь просить вас, припав к августейшим стопам, пощадить нас и дать строгое распоряжение господину градоначальнику Санкт-Петербурга сыскать немедля сбежавшего крепостного нашего Ивашку. Сей злодей проник в кабинет князя и похитил важную государственную тайну. Князь Салтыков, верноподданный ваш слуга и мой благосклонный супруг, о сем не знает. Да пощадит ваша монаршая воля его и да отыщут злодея государства.
гоф-фрейлина вашего императорского двора

Пребывая в верноподданнических чувствах к вам, ваше величество,
княгиня Салтыкова».

Царь в первую минуту струсил, во вторую разъярился:

— Как смел этот старый солдафон проворонить государственную тайну? Сыскать государственного злодея немедля!

Через два дня санкт-петербургская полиция досконально дозналась, в чем дело. Господин санкт-петербургский градоначальник доложил царю о несчастном парикмахере и государственной тайне графини.

Царь хватался за живот, катался по дивану и хохотал.

Повеселившись, император Александр I написал на докладе санкт-петербургского градоначальника резолюцию:

«Считать беглого крепостного парикмахера утопшим и на берегу Невы найти его тело…»

1939

 

Рассказ о первом русском золотоискателе

 

Глава первая

Ерофей Марков — лучший искатель тумпасов

Завод и крепость Екатеринбург отстроили в 1724 году среди гор и дремучих лесов. На север и на юг простирался скалистый Каменный Пояс; в его недрах лежали неисчерпаемые рудные богатства и самоцветы.

Несколько лет спустя в отстроенном городе была налажена небольшая гранильная мастерская. Она сохранилась и по сие время. В нынешнем Свердловске — так называется теперь старинный Екатеринбург — подле городской плотины, перегораживающей Верх-Исетский пруд, и сейчас еще стоит приземистое почерневшее здание каменной кладки. На углу его — барельеф, изображающий крестьянина петровских времен, с бородой и с волосами в скобку, с киркой в руках. Под ним подпись: «Строителю города». Над входом в здание надпись: «Гранильная фабрика “Русские самоцветы”». Здесь и по настоящее время работают уральские гранильщики — чудесные мастера, резчики по цветному уральскому камню. Руками этих мастеров сделаны рубиновые звезды, которые сверкают на древних башнях московского Кремля.

Основателем гранильного промысла на Урале и строителем первой гранильной мастерской в Екатеринбурге был бергсоветник Василий Никитич Татищев, впоследствии известный русский историк. Озабоченный тем, чтобы население этих мест постепенно приучалось «руками по возможности применяться в искусстве камня», он, находясь в заграничной командировке и встретив в Швеции поручика Рефта, предложил ему поехать на Каменный Пояс.

Рефт был большой любитель и знаток гранильного дела. Человек строгого нрава, очень начитанный, он хорошо знал свойства самоцветных камней. По приезде поручик целиком ушел в гранильное дело. В мастерской появились первые гранильные станки; старые кержаки-горщики искусно резали самоцветные камни и наводили грани.

Первыми самоцветами, которые попали в екатеринбургскую гранильную мастерскую, были тумпасы и строганцы — кристаллы горного хрусталя. Тумпасы — кристаллы дымчатого цвета, а строганцы — прозрачные, как слезинка.

Самые красивые и крупные тумпасы в гранильную мастерскую приносил кержак Ерофей Марков из Шарташа. Село это лежит на берегу лесного озера, в пяти верстах от Екатеринбурга. С давних времен его населяли высланные сюда царским правительством кержаки. Суровая природа и тяжелая горная работа наложили свой отпечаток на характер этих людей. Кержаки казались замкнутыми и угрюмыми людьми, но, надо отдать справедливость, они всегда отличались трудолюбием. Среди них кержак Ерофей Марков, однако, был человек веселый и очень подвижной. За сотни верст кругом он обходил все шиханы и чащобы, и никто лучше его не знал месторождений самоцветов.

Ерофей Марков как будто чутьем угадывал скрытые свойства тумпасов. Еще до того, как камень сдавался в гранильную мастерскую, он начинал играть нежным золотистым отливом в руках умельца. Старику была известна одна тайна, и благодаря ей он со своей женой Прасковьей Васильевной делал чудеса с дымчатыми тумпасами. Горщик знал, что каждый «дым», или, попросту говоря, оттенок тумпаса, может чудодейственно заиграть другим цветом. Чтобы достигнуть этого, горщик со старухой запекали камень густого цвета в хлебной корке, и «дым» тумпаса после этого превращался в золотистый или нежно-желтый. Казалось, что в кристалле горного хрусталя застыла капелька солнечного сияния.

На первый взгляд секрет казался очень простым. Известно, что дымчатый горный хрусталь окрашивается в «дым» особым смолистым веществом, которое не безразлично к температуре. Этим свойством и воспользовались горщики, чтобы изменять «дым» тумпасов из неопределенного в приятно желто-золотистый. Но на деле это давалось нелегко, требовался огромный опыт, чтобы знать, как запекать и какого «дыма» тумпас можно и следует запекать. Не всякому удавалась такая «опечка». Большое чутье было у Ерофея Маркова. Недаром гранильщики-кержаки хвалили его:

— Эх, Ерошка, рука у тебя легкая да глаз ласковый; тумпас, и тот у тебя солнечным светом озаряется.

Не всякое дело любили кержаки, но тумпасный промысел Ерофея Маркова они одобряли:

— Тумпасы — дело безобидное. В ином душа светится. Гожее дело!

В гранильной мастерской все любили Ерофея и с нетерпением ждали его прихода: чем-то порадует старина?

Отыскивал тумпасы Марков по долу реки Березовой. На отмелях и в обрывах берега тумпасы давались легко, оттого работалось весело. Но со временем прибрежные пески оскудели самоцветом, и тумпасы попадались все реже и реже. Горщику пришлось перенести поиски подальше от реки. Кругом простирался дремучий лес, обширные топкие болота, в которых били холодные ключи. По опыту старик знал, что бегучие воды в давние-предавние времена размыли, разрушили горные породы, и в своих выносах они содержали дымчатые тумпасы. Самоцветы залегли где-то неподалеку от забережьев болота, поблизости от родников, но чтобы достать их, надо было закладывать шурфы, и Ерофею пришлось немало перевернуть земли, пока наметался его глаз. Каждый камушек-самоцвет любит свое ложе и свое содружество, поэтому Ерофей тщательно присматривался к породе и к каждой галечке. Работать в шурфе тяжело: не сразу различишь находку — кругом глина, песок, горщику приходилось мусолить слюной каждый камушек, чтобы внимательно разглядеть добычу, а то, чего доброго, вместо тумпаса притащишь домой «дикаря».

Дело поисковое Маркову очень нравилось — тихое, покойное. Целые дни он проводил в лесу. В заношенном, но аккуратном азяме, подпоясанном кушаком, он неторопливо пробирался по берегу лесного ручья. За спиной у старика тихо позвякивали топор да лопатка, стукаясь о железный ковш, заткнутый за кушак. Кругом раскинулись чащобы, свирепые ветровалы захламили еле приметные лесные тропы. Над топким ручьем склонились древние толстые ели; со стволов их густой серебристой бородой свешивается мягкий мох. В листве и во мху глохнет каждый звук. Только в боровых вершинах беспрестанно гудит верховой ветер, да неугомонные птицы пением нарушают тишину.

Старик тихо брел вперед, зорко оглядывая забережье ручья и выворотни. Огромные ели опрокинуло ураганом, и на том месте, где они стояли, зияли глубокие ямы. На свешивающихся корнях выворотня повисли засохшие земляные комья, мох. Ерофей долго и внимательно рассматривал их, ковырял, растирал на заскорузлой ладони. Набрав «породы», он долго просиживал у песчаного берега, клал добычу в ковш и погружал его в воду, слегка и равномерно встряхивая. Вода, врываясь в ковш, взмучивалась и уносила из него ил и легкие песчинки. Горщик сосредоточенно смотрел в ковш: не блеснет ли заманчивый самоцвет.

Так и проходил день за днем в напряженной работе.

Ночью — отдых в лесу. А ночи в лесной хмури звездные и полны таинственной жизни: то сова захохочет, то зверек испуганно пискнет. Хорошо лежать у жаркого костра и греть натруженные за день старые кости. Угольки в костре, словно смежают очи, покрываются сизым пеплом. Смежает глаза и старый горщик. Спокойно спится под глухой лесной шум!

На ранней зорьке чуткое ухо горщика всегда уловит легкий треск валежника — это к дальнему водопою на Березовой пробежит осторожный зверь.

Взойдет солнце, и лес пробудится к жизни. И снова неутомимый Ерофей Марков начнет свои поиски.

Все шло хорошо и удачливо. Но вот нежданно-негаданно на Ерофея навалилась беда, и виновником этой беды оказался желтенький камушек…

 

Глава вторая

Ерофей Марков нежданно-негаданно нашел золото

Однажды горщик заложил глубокий шурф и наткнулся на знатную залежь тумпасов и строганцев. Камень попался крупный, с красивой дымкой, и оттого работалось скоро и весело.

Из подземных жил в песок шурфа просачивалась вода, и каждая находка, омытая влагой, различалась легко. Солнце поднялось высоко над вершинами синих елей, припекало, и Ерофей решил, что пора полудневать. Он в последний раз копнул заступом и вдруг заметил — среди мокрого песка поблескивал незнакомый желтенький камушек. Горщик бережно перетер на ладошке влажный песок и нашел еще несколько «скварчинок» с вкрапленными крупинками таинственного самоцвета. Много самоцветов видел на своем веку старик кержак, но такого еще никогда не встречал.

Он чутьем догадался, что найденное — не простые камушки.

Ерофей бережно обмусолил находку: камушек не терял блеска и был тяжелее тумпаса. Горщик тщательно завернул найденные камушки в тряпицу и отнес домой.

Жена Ерофея долго разглядывала принесенное.

— Кто ведает, что это такое? Только, думаю я, Ерошка, недобрый это камень. Брось его, окаянного, куда-нибудь подальше от людских очей! — предложила она горщику.

Но желтые камушки околдовали горщика, он не расстался с ними. Утром старик отвез строганцы в Екатеринбург и сдал в гранильную мастерскую. Там перед раскрытым окошечком сидел сухонький старик с умными глазами. Этот гранильщик был известный знаток уральских самоцветов. Ему-то и решил Ерофей показать свою диковинную находку. Горщик вытащил из-за пазухи заветную тряпицу и показал мастеру желтые камушки. У старика засверкали глаза. Он жадно взял камушки и накалил их на огне, затем на маленькой болванке небольшим молоточком сковал желтую пластиночку.

— Ну, брат, — засиял старик, — неужто ты это нашел тут, на Каменном Поясе?

— А что? — дрогнуло сердце горщика.

— Да знаешь ли ты, что нашел? Ведь это золото!

— Неужто? — Ерофея обдало жаром.

— Я тебе говорю — золото! Сказывали, в нашем царстве-государстве его вовсе нет. А тут вот — на!

Старик вертел, любовался желтой пластинкой.

— Ну, Ерофей, счастье тебе привалило! — весело сказал горщику мастер. — Отнеси ты эти камни в горную канцелярию. Там, мил-друг, облагодетельствуют тебя!

Старатель упрятал свое нежданное богатство за пазуху и вышел на улицу.

По небу ползли низкие серые тучи; налетевший с Исетского пруда ветер поднял клубы пыли. В крепости отбивали куранты. Ерофей прикинул — время позднее, в горную канцелярию он опоздал, и решил отправиться домой.

За ужином он рассказал старухе про совет гранильщика. Женка опасливо оглянулась на слюдяное оконце и перекрестилась.

— Что ты! Что ты, батюшка! Господь с тобой! На беду с табашниками свяжешься. Ой, Ерофей, не к добру этот камушек попал к тебе!

Всю ночь старик-добытчик не мог уснуть, ворочался. «Как же быть? — думал он. — Старый гранильщик не глупый, бывалый человек, зря такое не сболтает. Неужто отречься от награды? Эх, горе-то какое!»

В углу перед древними иконами слабым мерцающим огоньком светилась лампада. Горщик не утерпел, добыл из-под подушки заветный узелок, слез с кровати и разложил на столе камушки. Они светились холодным тусклым блеском, но Ерофей не мог оторвать от них взгляда.

Много камней-самоцветов перевидал на своем веку старый кержак. И гранат, и корунд, и орлец, чи аметист, и яшму — все это видел и знал Ерофей. А таинственный желтый камушек впервые видел. Смутная тревога овладела сердцем горщика. Никогда до этого с ним ничего подобного не случалось.

Старики-гранильщики по-своему верили в таинственные свойства камней. Глубокая красота камня, гармония его линий, форм, цветов казались им творением таинственных сил. Не случайно люди с древнейших времен приписывали самоцветам свойства чудодейственных талисманов. Они искренне верили, что одни камни приносят радость, удачу в любви, другие отводят лихие беды и напасти, а иные из самоцветов помогают на поле брани, останавливают кровотечение и боль.

Старинные русские лечебники полны такими советами:

«Красный камень сердце отвеселит и кручину и неподобные мысли отгонит, разум и честь умножает, силу и память человека врачует».

«Кто яхонт червленый при себе носит, снов страшных и лихих не увидит..»

«Смарагд зелен, чист и нежен, как трава весенняя, и ежель долго зреть его, светлеет сердце. Ежель взглянуть на него спозаранку, то весь день будет легким…»

Так думали и старые кержаки-гранильщики. Они по-своему верили в таинственные свойства камней. И по нынешний день среди горщиков живет предание о царе Иване Васильевиче Грозном, который в самый день смерти сказал будто иностранцу Горсею:

— Полюбопытствуй на сей чудесный коралл и на сию бирюзу. Возьми их на ладошку. Они приличественно хранят яркость своего цвета. Положи их теперь в мою руку. Я заражен болезнью. Видишь, они тускнеют, ибо предвещают мне смерть…

Про тумпасы и строганцы гранильщики говорили, что это светлый камень, приносит счастье и тихую жизнь.

Ерофей закручинился:

«Неужто и впрямь золото колдовской камень? Неужто он приносит беды? Но отчего-сь не могу оторвать очей?»

Жил кержак Ерофей просто, не зная дум. Искал он тумпасы и строганцы, и все было ясно. Явился желтый камушек, и заскребло на сердце…

 

Глава третья

О том, как старого горщика приняли в горной канцелярии

Утром, несмотря на попреки жены, Ерофей ушел в крепость…

Навсегда запомнился ему день, когда он явился в горную канцелярию. Это было 21 мая 1745 года. Он предъявил горным начальникам свою находку. — В большой светлой комнате с высокими стрельчатыми окнами, в которые падали косые лучи солнца, стоял огромный стол, покрытый зеленым сукном; на столе поблескивало петровское трехгранное зерцало. В креслах, обитых штофом изумрудного цвета, в пышных париках сидели три важных бритоусых саксонца. Сидящий посередине, осанистый, с носом стервятника, нахмурился и сердито спросил Ерофея:

— Зачем пожаловал? Разве ты не знаешь, что мы весьма занятый люди?

Горщик не сробел; он снял с головы шапку, перекрестился на красный угол и доложил весело:

— Дело государево заставило, ваша светлость, господин хороший. Нашел я камень-металл и по царскому указу, кой бирючи на Москве кликали, объявку о том делаю.

Ерофей развернул тряпицу и выложил на стол пластинку и желтые камушки.

— Что это? — грозно сдвинул брови саксонец.

— Сие есть золото! — Ерофей радостно посмотрел на бритоусов.

Они заметно оживились, серая сонливость и безразличие к горщику быстро спали с их мясистых лиц.

— О! О! — прохрипел саксонец, и его толстые пальцы, унизанные перстнями, потянулись за золотой пластинкой. — Подай сюда!

Он взял пластинку и поднес к прищуренным глазам.

— Золото! Золото! — прошептал он и вдруг захохотал громко и дико. — Где ты его взял? Тут, в горах? Разве может быть золото в России? Ты своровал это, мужик!

Ерофей построжал, сурово сдвинул брови.

— Мы народ честный, ворюгами никто в нашем роду не бывал. Золото это найдено в шурфе, на болоте у речки Березовой. Вот оно как!

— О! О! — раскрыл от изумления рот саксонец и, повернувшись к персонам в париках, спросил: — Что скажете, господа?

Те с любопытством разглядывали желтые камушки. Саксонец вышел из-за стола, подошел к Ерофею и похлопал его по плечу.

— Молодец! Если это так, жди награды! А сейчас иди, мы совет будем держать.

Горщик вышел в канцелярию, где через час писчики объявили ему, что в Шарташ на днях наедут чиновники горной канцелярии асессор Порошин и штейгер иноземец Вейдель. Велено им осмотреть и разведать копанием вглубь то место, где Ерофей отыскал свою находку.

Горщик повеселел, и подумал: «Напрасно я кручинился. Камень, знать, в мои руки угодил счастливый. Вон оно как повернуло!»

И старик заторопился в Шарташ поделиться с женой своей радостью.

 

Глава четвертая

Ерофея Маркова подозревают в утайке золотой жилы

Спустя несколько дней на Шарташ наехали рудоведцы горной канцелярии асессор Порошин и штейгер Вейдель. С ними была работная дружина. Ерофей повел их на знакомое место.

Работная ватага, приведенная в лес, быстро расчистила Ерофеев шурф и начала выкидывать влажный золотистый песок. Асессор Порошин и штейгер Вейдель сидели в тени и ждали результатов поисков.

Никто, даже Ерофей, сидевший тут же, неподалеку от шурфа, не заметил, что работные вместе с золотистым песком выбросили несколько «скварчинок»: они-то и показывали, что где-то неподалеку залегает коренное месторождение золота. «Скварчинки» быстро завалили землей. Песок в шурфе оползал — на дне обильно просачивалась вода. Пришлось вычерпывать ее из шурфа ведрами. Поисковые кляли на чем свет стоит Ерофея: шурф углублялся, грозил обвалом, а золотой жилы все не было.

Горщик сидел насупившись. Он не верил своим глазам, даже попадавшиеся густодымчатые крупные тумпасы не радовали его. Золотые камушки так и не отыскались.

Злой и высокомерный, Вейдель подозвал Ерофея:

— Расскажи, как ты нашел золото?

Кержак опять рассказал о том, как попались ему «скварчинки», но штейгер только пожимал плечами.

— А где же жила? — упрямо допытывался он.

Ерофей угрюмо молчал.

Асессор Порошин тоже угрюмо поглядывал на кержака и грозил:

— Обманул, старый филин. Драть бы тебя!

— Истин бог, тут было найдено, — перекрестился горщик, но Порошин не поверил ему.

Поиски оказались напрасными: в шурфе Ерофея Маркова золота не нашлось. Старый горщик упал духом.

«Вот оно, счастье-то, — с горечью подумал он. — Понапрасну не послушал я женки. Колдовской желтый камень всем отвел глаза. Быть беде!»

Чиновник и штейгер сели на коней и уехали, а Марков уныло побрел домой.

«Что же случилось? — с горечью думал он. — Ведь он сам держал в руках золото, найденное именно здесь!» Сколько ни ломал он голову, не мог найти объяснения непонятному явлению. А объяснение было простое. Ерофей Марков напал на рассыпное золото. Добыча такого золота производилась тогда в Венгрии. Только там и знали, как его отыскать и извлечь из песка. На уральских заводах со времен царя Петра Алексеевича работало много иноземцев-штейгеров. Они разрабатывали железные и медные руды, а с добычей рассыпного золота не были знакомы. Не знал этого и штейгер Вейдель.

Между тем по приезде в крепость асессор Порошин донес начальнику горной канцелярии, что находка Маркова не подтвердилась и в шурфе при поисках оказались кварц и тумпасы.

Начальник горной канцелярии прочел это донесение и задумался:

«Как же так? Но ведь кержак приносил настоящее золото. Где же он его взял? Выходит, старик хитрит, обманывает. А что если допросить с пристрастием?»

Вскоре в Шарташ помчался нарочный: Ерофея Маркова требовали немедленно в горную канцелярию.

«Вот когда началось, — с тоской подумал кержак. — Затаскают теперь мои старые кости. Ох!»

Ерофей сердцем почуял беду и не ошибся.

Только переступил он порог знакомой палаты, как сразу заметил: у двери ее стояли рослые горные солдаты с мушкетами, у окна на полу сидел лохматый кат в красной рубахе, в руках у него была жильная плеть. Когда Ерофей вошел в палату, кат ощерился.

Горщик побледнел, но собрался с духом. Твердым шагом он подошел к столу, за которым сидел грозный начальник. Саксонец не мигая, как стервятник на добычу, смотрел на кержака.

— Я знаю, ты обмануть хотел нас, но…

— Истин бог, вот те Христос, — перебил Марков грозного начальника и перекрестился, — истинно показал все как есть, без утайки!

— Замолчи! — привстал с кресла берг-начальник, покраснел и, указывая на ката, пригрозил: — Будешь бит!

— Помилуй бог, — прошептал побелевшими губами Ерофей. — Николи вором не был.

Саксонец молча прошелся по комнате, успокоился и подобревшим голосом сказал:

— Хорошо, я еще раз буду тебе верить, ты покажешь золотое место. Я больше не буду тебя трогать. Иди!

Тяжелым шагом вышел Ерофей из горной канцелярии. На душе было сумрачно: мерещился лохматый кат с жильной плетью.

«Неужто побил бы?» — спрашивал себя Ерофей и вдруг понял всю тягость своего положения.

Через несколько дней в Шарташ наехали асессор Юдин и новый иноземец, штейгер Маке. С ними прибыла свежая партия работных. Шарташские кержаки попрятались.

«Эк, накликал Ерошка беду! Не откупишься, не открестишься теперь от скобленых табашников», — недовольно думали они про Маркова.

Ерофей повел поисковых к проклятому шурфу. Штейгер Маке внимательно осмотрел изрытый копань и, отсчитав от него сотню шагов, подальше от болота, велел работным заложить новый шурф.

— Так будет лучше, подальше от воды. Копай глубже и шире! — приказал он рабочим.

Поисковые дружно взялись за работу. Тяжело им было смотреть на Ерофея — бодрый, живой старик осунулся, потемнел. Всю дорогу он клялся им, что место его верное, а куда подевалось золото, не знает. Видно, сам нечистый отводит глаза. Среди поисковых были кержаки; они знали Ерофея как честного человека.

— Ты не удручайся, братец, — успокаивали они терщика, — мы с молитвой да с крестом робим — никакая нечисть не помешает нам. Откопаем золото! Только, ваша милость, — просили они попыхивающего трубкой Маке, — отойди под ветерок, не души нас табачищем. Уж мы постараемся.

Маке недовольно поморщился и отошел под ветерок. Сизый дымок из трубки отгонял от его лица комаров. Асессор Юдин сидел у костра, где дымили серые еловые лапы. От дыма першило в горле, но зато не надоедали комары и гнус, которые вились вокруг черным роем.

Все шло хорошо, спокойно, и в душе Ерофея снова затеплилась надежда: может быть, на этот раз поиски будут успешными. Он бродил по кромке болота и отыскивал тумпасы. В этот день и тумпасы легко шли в руки — попадались добротные и пригожих дымов. Неподалеку от болота Ерофей нашел в чаще залежи новых, незнакомых камушков. Трижды отходил и возвращался к ним горщик. «Опять нечистый шутит. Вновь нагрянет другая беда!» — опасливо рассматривал он новую находку. Но не утерпел и отнес их штейгеру Маке.

Саксонец старательно вгляделся и узнал свинцовую руду, которую он в свое время добывал в Саксонии. Немец всполошился. Он отвлек несколько работных от шурфа и поставил их на поиски свинцовой жилы. Работа оправдала себя: поисковые напали на залежи свинцовой руды. Маке обрадовался, он срочно погнал гонца с пробными кусками руды в Екатеринбург. Там в лаборатории сделали анализ и нашли, что найденная свинцовая руда очень высокого качества, и настаивали, чтобы штейгер Маке расширил разведки вновь открытого месторождения. Но, увы! Как ни старался Маке, свинцовая жила оказалась необширной. Хотя немец и корчил из себя знатока горного дела, но здесь он оказался бессилен распознать капризы свинцовых залежей и потому вскоре прекратил розыски и разочарованно донес начальству:

«Свинцовая руда, коя идет жилою, токмо вдаль надежды не кажет, посему она не заслуживает внимания».

Так и забросили новую находку.

Между тем, сколько ни углубляли шурф, золота так и не нашлось. Оно было и понятно: золотая россыпь лежала ближе к болоту, а шурф заложили в противоположной стороне. Но ни Маке, ни асессор Юдин не додумались до этого. Они все искали золотую жилу, а ее и быть не могло.

Маке недовольно поглядывал на Ерофея, покачивал головой. Поисковые донесли, что и свинцовая жила ведет себя не подобно прочим жилам: быстро оборвалась, и выходит, все ни к чему. «Обманщик, — подумал и Маке про старого горщика. — Хотел свинцовой жилой глаза нам отвести».

В тот же день асессор Юдин послал нарочного с донесением в горную канцелярию. В нем он так же, как и Порошин, сообщил:

«В указанном Марковым месте и в окрестных местах золотой руды не найдено, а в шурфах попадаются только пустой камень и глина, и шурфовать тут не для чего. А свинцовая руда, хотя и может быть почтена за жилу, но сродни заграничным не будет, ибо вдаль надежды не кажет».

Ерофея Маркова отпустили восвояси, а сами горные начальники вернулись в крепость.

Доклад Порошина поднял на ноги всю горную канцелярию. Берг-начальник рвал и метал. Золото уплывало из его жадных рук, и саксонец бесился. Вне себя от ярости, он бегал по огромному кабинету и грозил:

— Вор, вор, раскольник! Бить плетями вора!

Немец не допускал мысли, чтобы Ерофей Марков честно отнесся к находке.

— Маке и Вейдель — отменные знатоки руд, — кричал он, — не может того быть, чтобы они не узнали золотой жилы! Утаил ее раскольник, утаил!

Саксонец решил запугать Ерофея Маркова.

В ближайшие дни в палате с большим зеленым столом состоялось совещание чинов канцелярии. Асессоры Порошин и Юдин зачитали вслух свои доклады. После них говорил Маке: он негодовал, что их, саксонцев, водят за нос.

— Кержаки — скрытный народ. Ну что же, надо для острастки наказать старого плута! — зло говорил Маке.

Начальник горной канцелярии одобрительно кивал головой.

Горщик не чуял, что над его головой собирается грозная туча.

 

Глава пятая

Ерофей Марков попадает под арест

В один из ясных августовских дней в Шарташ пришли незваные гости — пыльные, потные солдаты. Привел их рябой, громадного роста капрал. По его приказу солдаты окружили Ерофея и погнали в крепость. Все это произошло неожиданно и быстро. На крик и слезы Прасковьи Васильевны со всего Шарташа сбежались кержаки. Они гудели, как растревоженный пчелиный рой. Корили раскольницу:

— Связались с табашниками! На все село беду навели! Что теперь делать?

Женка всхлипывала и утирала слезы.

Ерофея в это время вели по пыльной улице. Он не смел поднять глаза на знакомые домики: всюду у ворот стояли кержачки, ребята, девки. Они провожали старика печальными взглядами.

Сердце Ерофея разрывалось на части. Его вели как вора, среди бела дня по знакомой дороге. Все встречные с удивлением и страхом поглядывали на горщика и покачивали головами.

Конные сельчане, завидя конвой, окружавший Ерофея, сильней подхлестывали коней, стараясь быстрей промчать мимо земляка: им самим стыдно было взглянуть в глаза Ерофею.

Крепкий, подвижной горщик сразу сдал, он еле тащил ноги. Солдаты покрикивали:

— Шибчей, шибчей пшел!

Маркова привели в крепость. На плацу перед солдатским строем горнист играл вечернюю зорю. Небо было тихое, теплое; вечернюю густую синь чертили острыми крыльями низко летающие стрижи. Старик тяжело вздохнул, на глазах у него блеснули слезы.

Солдаты втолкнули горщика на гауптвахту и заперли на крепкий запор. Караульный инвалид принес Ерофею кружку воды и кусок черствого хлеба.

— Достукался, сердешный! — с соболезнованием поглядел он на арестанта. — Ничего, не печалуйся. Ко всему привыкать надо. Отведай нашей еды!

Но горщик не дотронулся до нее: всю ночь, не смыкая глаз, он просидел на нарах и с тоской смотрел в мутное оконце — за ним в небе мерцали тихие звезды.

На другой день Ерофея под конвоем доставили в горную канцелярию. В обширной палате, так хорошо знакомой ему, заседали важные начальники. Все были в суконных камзолах, на рукавах кружева, белели пышные парики. Главный берг-начальник вынул из кармана камзола табакерку, достал табаку и сделал понюшку, после чего громко чихнул. Чиновники подобострастно пожелали ему доброго здравия. Начальник помолчал, поднял серые неприятные глаза на Ерофея и сказал строго:

— Ждем твоего истинного признания.

Ерофей низко поклонился.

— Истин господь, все вам поведал без утайки. Ослобоните, буду внове искать, может нападу на камень…

— Ты врешь, русски плут! — вскричал саксонец и побагровел. — Ты все врешь. Ты припрятал золото!

Руки Ерофея задрожали, взгляд его потемнел. Однако он смолчал.

Немец, сдерживая негодование, снова полез в табакерку. Просыпая зеленый табак на бархатный камзол, он шумно втянул его в ноздри.

Успокоясь после глубокой затяжки, берг-начальник сказал горщику:

— Хорошо, мы сделаем так. Ты хочешь на родной деревня идти. Что ж, ежели у тебя есть имущие люди, то пусть поручатся, мы дадим тебе две недель свобод, и ты тем временем подумаешь об истине. Ты слышал это?

— Все чул, господин начальник, но, истин бог. — Ерофей не договорил, поник головой. Он понял, что ему все равно не поверят; однако возможные две недели свободы после ночи, проведенной на гауптвахте, заставили его встрепенуться. — Ваша милость, меня знают гранильщики, может, они поручатся. Прошу спросить их.

Начальник переглянулся с чиновниками, кивнул головой:

— О сём решим, а пока до порук надлежит отвести под караул!

Солдаты вывели Ерофея на крыльцо. Здесь на приступочках сидели женка Прасковья Васильевна и знакомые гранильщики.

— Братцы, братцы, — обрадовался Ерофей, — безвинно страдаю, без порук не отпускают из-под караула.

Женка повалилась в ноги кержакам-гранильщикам.

— Отцы милостивые, не оставьте сироту. Невиновен Ерошка мой! — взвыла баба.

Кержаки поднялись с приступочек крыльца, тяжело переминались. Самый старый, потупив глаза, о чем-то глубоко размышлял.

Ерофей поклонился старикам:

— Не выдайте, братцы!

Бородатый гранильщик поднял глаза на мастеров.

— Как, други? Ерофей наш, древлей веры. Так неужто погибать ему от табашников?

— Пошто? Дадим поруку, раз такое горе нахлынуло, — загалдели гранильщики.

— Родимые мои, милостивцы! — заголосила женка и заторопила поручителей — Айда-те к аспидам, а то разойдутся аль передумают.

Солдаты потащили Ерошку на гауптвахту, а кержаки двинулись в канцелярию. Начальство немало почванилось, поворчало, и дало согласие на поруки. С кержаков взяли клятвенное обещание и написали о том бумагу, что они поручаются своим хозяйством и животиной, что казна не станет в убытке.

 

Глава шестая

О клятвенном показании «под смертной казнью»

Вечером Ерофея Маркова освободили из-под стражи, и он первым делом побежал в гранильную мастерскую поблагодарить своих поручителей.

Гранильщики встретили горщика неприветливо. Молчали, переглядывались.

— Вот чо, Ерофей, — предложил вдруг дородный старик, — не связывайся ты с табанюхами и бритоусами, поведай им истинное место, где желтый камень добыл. Пес с ним, и дело с концом!

— Непременно отвяжутся! — поддержали остальные гранильщики.

— Братцы, и вы с ними заодно! Вот крест! — Ерофей перекрестился истово. — Все поведал, что знал. Братцы! — На глазах его заблестели слезы.

Старый гранильщик покачал головой и сказал со вздохом:

— Эх, горемыка ты, горемыка! Погубил тебя желтый камень.

С тяжелыми думами возвращался Ерофей в Шарташ. Ноги, казалось, налились свинцом, еле волочил их.

«Кто он теперь: вольный человек, горщик или арестант? Что будет делать он, когда пройдут две недели? Ведь все равно нового он ничего не скажет!»

Дома его ожидали укоры и попреки. В его тесную, но опрятную избу собрались все шарташские старики кержаки. Наставник отец Назарий долго началил Ерофея и наложил на него суровую епитимью.

Сидел Назарий в красном углу, под образами древнего благочестия; лицо наставника походило на потемневший лик святого, жаркими глазами глядевшего с иконы. Старик постукивал посохом и внушал:

— Первый грех! Пошто взял неизведанный камень? Боговы самоцветы светлы и чисты, яко ключева водица. Сей камень желт, тускл, схож с оком жабы. То сатанин камень! Ведай ты, ведайте и вы, чады!

Старец окинул всех строгим взглядом. Кержаки сидели на сосновых скамьях тесно; были они крепкие, плечистые, от тесноты сильно потели; стриженные под горшок волосы были густо смазаны постным маслом, поблескивали. Женка Ерофея стояла за дверью — наставник выгнал ее из горницы: по кержацкому уставу не полагалось женщине вершить общественные дела, тем более началить мужика приличествовало только при мужиках.

Отец Назарий продолжал:

— Второй грех! Пошто побрел к табашникам, к бритоусам, к гонителям древлей веры и поведал им о добыче? Добро бы сказал отцам нашим, соборне решили бы, как робить. Может, в Москву отвезли бы тот камень, к наставникам на Рогожское кладбище, и они отмолили бы, отчурали тот золотой камень. Кайся, супостат!

Ерофей стоял посередине избы и с грохотом падал на колени, отбивая поклоны.

Старец поглаживал свою длинную серебряную бороду.

— Третий грех! Пошто своим делом наблудил, навел сюда царевых шишиг да табанюхов? Теперь их, псов, не отвадишь отсюда. Ведайте все, чады, беда может быть от сего неминучая, потому всем скопом отбиваться надо. Чули? Не выдать Ерошку, не выдать наших голов на поругание табашникам! Аминь!

На духу наставник Назарий настрого наказывал Ерофею поведать место.

Ерофей повалился старцу в ноги:

— Батюшка, не утаил я. Все поведал…

— Ин, бес! Тьфу, тьфу, знать чертов тот камень! — Наставник зло плюнул и трижды огрел посохом Ерофея. — Вставай с миром. Отпущаю прегрешение твое, сынок!

Две недели пролетели быстро, наступила пора явиться Ерофею Маркову с объявкой в горную канцелярию, где с нетерпением поджидали его. Горный начальник встретил Маркова мрачно.

— Что ж, и на этот раз ты скроешь золото? — прошипел он, уставясь злыми, неподвижными глазами на старика.

Горщик поник головой под этим змеиным взглядом.

— Рад бы сказать, господин, да нечего, — пожал он плечами.

— Хорошо, ты скоро будешь говорить! О, ты будешь говорить! Я знай одно средство.

Саксонец решил прибегнуть к крутой мере — заставить Ерофея дать клятвенное показание «под смертной казнью». Об этом и поведал кержаку разгневанный начальник.

— Батюшка, пощади! — Ерофей упал на колени, но саксонец брезгливо оттолкнул его и велел солдатам взять старого кержака под караул.

Стражники втолкнули Ерофея в темный клоповник. Старатель забился в угол и притих. По его морщинистым щекам катились слезы. Никакой опасности — ни зверя, ни бури, ни чащоб, ни ревущих рек — не боялся Ерофей Марков. Весь Каменный Пояс исходил, излазил он и чего только не перевидал на своем веку, какие опасности и беды не пережил, но до такого позора не доходил. Ему было обидно и больно.

«Как же после этого жить? — с горечью думал он. — Что теперь будет?»

Тем временем на крепостной площади спешно подновили обветшалый эшафот и водрузили на нем плаху. На этом месте всегда происходили публичные казни — шельмование преступников. Здесь рвали ноздри злодеям и ворам, клали им раскаленные клейма. Здесь же и решили «попугать» Ерофея Маркова.

Крепостной профос, инвалидный солдат Степка, на слепой каурой кобыленке объехал все улицы и базары и оповестил людей о предстоящей «вроде как бы казни». Народ толпами тронулся на крепостную площадь. Прибежали и гранильщики.

К тому времени рота солдат окружила эшафот, и среди наступившей тишины раздалась барабанная дробь. Два рослых солдата под руки ввели Ерофея на помост. Он потемнел и был страшен.

У плахи появились чиновник горной канцелярии и палач в красной рубахе. В руках палача сверкал наточенный широкий топор. Палач, беззастенчиво разглядывая толпу, скалил крепкие зубы.

Ерофея подтолкнули на край помоста и заставили стать на колени. Он истово перекрестился и наклонил голову. Палач взмахнул топором…

В толпе заголосили бабы.

Бородатый кержак-гранильщик крикнул, перекрывая бабий визг:

— Не горюй, Ерофей! Мы тут!

Топор застыл в воздухе над загорелой шеей Ерофея; ярко поблескивало на солнце острие.

Чиновник в треуголке поднял вверх руку и строго сказал Ерофею:

— Ну, вторь за мной!

Ерофей, с поникшей головой, громко повторял слова необыкновенной клятвы:

— Обещаю не утаить ведомого мне места, в коем отыскал золото; укажу его при первом допросе и тем возвышу доходы государевы. Клянусь именем господа бога. Аминь!

Палач опустил топор, в народе облегченно вздохнули. С лица Ерофея катился обильный пот. Солдаты подняли его и поставили на ноги. Он блуждающим взором оглядывал площадь и народ.

И опять не утерпел один из гранильщиков и крикнул ему:

— Крепись, Ерофей!

Чиновник развернул лист, прокашлялся и громко прочитал приказ горной канцелярии:

«Повелеваем, впредь до указу, Маркова отдать на надежные поруки и при том объявить ему, чтоб он для совершенного оправдания приискал как в объявленных от него, так и в других местах таких и других руд, и как приищет, то, не вынимая из земли, для свидетельства объявил бы в канцелярию, и являться ему в канцелярию каждый месяц по дважды».

Ерофей молча выслушал указ и, когда чиновник окончил читать его, поклонился и угрюмо сошел с эшафота. Толпа раздвинулась. Ерофей тяжелым шагом пошел, не смея поднять на народ взора.

 

Глава седьмая

Что решили в Санкт-Петербурге по поводу находки Ерофея Маркова

Над Ерофеем Марковым учинили беззаконие. Однако, пересылая план разведки и образцы золота, горная канцелярия в своем докладе в Санкт-Петербург об этом умолчала.

Чиновники канцелярии знали: от столицы до Урала далеко, и об истории старого горщика никто никогда не узнает, да и кто заинтересуется судьбой неизвестного кержака-старателя? То, что молва о находке Ерофея и его наказании облетела все уголки Каменного Пояса, нисколько не беспокоило горного начальника саксонца. В душе он тайно даже радовался: «Не всяк русски мужик теперь будет искать благородны металл!»

Хотя он многие годы жил в России, но эту богатую и необъятную страну ненавидел. Он мечтал только о личном обогащении. Судьба русских людей его нисколько не трогала.

Немец, ни на минуту не упускал из виду старателя. Ерофей по-прежнему отыскивал для гранильной мастерской тумпасы и строганцы, но крепкого кержака словно подменили. Он стал угрюм, заметно постарел, в густой бороде появились пряди седины. Когда-то словоохотливый, шутник, он теперь больше отмалчивался и недоверчиво поглядывал на собеседника. Тумпасы и строганцы, которые он приносил в гранильную мастерскую, по-прежнему были самые лучшие. Каждые две недели горщик являлся перед грозные очи начальника горной канцелярии. Тот, хотя и имел самоуверенный и спесивый вид, однако в душе побаивался горщика. «Кто знает, что он думает? Может, от обиды и ножом пырнет?»

Казалось, дело постепенно заглохнет и будет предано забвению. Так думал об этом и сам саксонец. Но вдруг, случилось совершенно нежданное. Вопреки прочно установившейся канцелярской рутине, в которой, как в океанской пучине, всегда безответно тонули все запросы и доклады, из Санкт-Петербурга от берг-коллегии в горную канцелярию пришло уведомление и указание по делу Ерофея Маркова.

Изумлению саксонца не было предела. Его поразил самый тон извещения.

Рассмотрев присланные материалы, берг-коллегия рекомендовала с «вышеупомянутым Марковым поступать без озлобления, дабы через то к совершенному и полезному прибытку и впредь мог он тщиться и отыскивать, а о награждении за оный имеет быть впредь не оставлен».

Берг-коллегия признала, что горщик Ерофей Марков нашел подлинную золотую россыпь, чему свидетельством явились «яко кварц, глина и песок, в чем обыкновенно золото находится».

«А понеже в тех шурфах, в которых самородное, по объявлению показанного Марковым, золото найдено и при свидетельстве явился кварц и прочее, как выше объявлено, и посему, может быть, хотя золото и находится, но оного глазами видеть не можно, того ради надлежит тамошний кварц, песок и глину малыми пробами в лаборатории пробовать толчением, промыванием, обжиганием на капелях и ртутью, а особливо ежели песок и глина в тех шурфах лежат слоями, то надлежит всякий слой пробовать для того, что один слой с другими сходен быть не может», говорилось в столичной указке.

В Санкт-Петербурге заинтересовались и самим Марковым. О нем запрашивали, где он родился, и где ранее живал, и чем промышляет этот первый отечественный золотоискатель.

«Что случилось? — недоумевал начальник горной канцелярии. — Почему так близко приняли к сердцу судьбу Ерофея Маркова? Кто вспомнил о нем?»

Убедительный наказ берг-коллегии не на шутку встревожил горного начальника. Он перетрусил и, чтобы отвести надвигавшуюся беду, немедленно созвал в Екатеринбурге совещание из опытных иноземных штейгеров и заводских металлургов, которых оповестил о поисках золота. Однако все до одного иноземцы уклонились от предложения, ссылаясь на новизну дела.

— Песчаное золото умеют добывать в Венгрии, но поскольку мы в сих краях не бывали, добычи не видели, просим извинения, — учтиво отказывались они.

Так ни с чем они и разъехались. На землю пала сугробистая да вьюжистая уральская зима, все замело глубоким снегом, и это успокоило начальника горной канцелярии. Не начинать же дело в лютую зиму!

Но берг-коллегия, однако, не успокоилась и в начале 1746 года запросила о судьбе своего указа в отношении поисков золота и самого старателя Ерофея Маркова. Это уже было вовсе необычно. Что золотом интересуются, оно понятно, но чтобы интересовались простым мужиком-горщиком, это было непостижимо для канцелярских умов.

В горной канцелярии поднялся новый переполох. Снова спешно занялись золотом, но тут опять произошла осечка. Саксонцы и русские знатоки умели производить пробу только железных и медных руд, пробы золота никто не знал: пришлось пробирное дело этого металла ставить заново.

Снова схватились за Ерофея Маркова. Последнее время горщик, хотя и ходил в канцелярию, отмечался у писчика, но после отметки сейчас же незаметно уходил. Горщик понимал, что острота дела прошла, — к нему понемногу остыли и, пожалуй, можно было бы изредка пропускать явку в канцелярию, но боязнь за своих поручителей заставляла его каждый раз в срок являться в опостылевшую крепость. На последней явке писчик при виде Ерофея вдруг вскочил и побежал докладывать по начальству. У горщика задрожали коленки. «Неужто опять беда надвинулась?» — со страхом подумал он.

Из палаты вышел сияющий Юдин; улыбаясь, он подошел к Ерофею и похлопал его по плечу.

— Ну, Марков, радуйся, отошел господин начальник. Поручает он тебе отыскивать золото. Бери поисковых и айда в лес!

— Что вы, — испугался Ерофей, — опять кутерьма выйдет! Ослобоните, господин асессор. Притом еще зима на дворе. Вот кабы по весне, другой резон!

— Это правда, — согласился асессор, — однако к весне готовься штейгерить.

Не радовало Ерофея внезапное благоволение начальства. Когда он дома рассказал жене о новом назначении, Прасковья Васильевна замахала руками:

— Опять колдовской камень в избу принесешь. А я-то все уголки святой водой взбрызнула. Еще от старой беды не ушли, а ты другую за пазухой тащишь.

Кержак не перечил женке. Но дело было не так просто, как думала она. Начальство предложило честь — штейгерить, отказом, чего доброго, опять грозу навлечешь.

Ерофей пошел за советом к наставнику Назарию. Старик спокойно выслушал его и сурово сказал:

— Надо идти, Ерофей, штейгерить, беду от всего села отведешь. Да и табанюхи и скобленые рожи спят и видят, как бы староверу досадить. Откажешься — будет придирка.

Горщик успокоился и стал ждать весны.

 

Глава восьмая

Золотых делом интересуется великий ученый Михайло Васильевич Ломоносов

Опять наступил май. Белоствольные березки оделись нежной листвой, в дальнем бору закуковала кукушка, зацвели лесные травы. Пора в путь-дорогу — отыскивать золотые места!

В долгие зимние ночи, лежа на теплых полатях, под завыванье метелей Ерофей не раз вспоминал свою первую находку. Как-то чутьем додумался старый горщик, что тумпасы и золото чем-то связаны. Решил он, что тумпасные места, наверное, и есть в то же время и золотоносные.

В июне над Шарташем отгремела первая запоздалая гроза. Шарташ-озеро посинело, вздулось, белогривые валы полезли на каменистый берег. Над Каменными Палатками ударил гром и расколол мшистую скалу.

После грозы буйно поднялись хлеба и травы, как хмельной зашумел лес. Легко дышалось. С котомкой за плечами и батожком в руке Ерофей обошел знакомые болотники и горные пади. Омытые песчаные забереги ручьев и родников манили к себе старого горщика — здесь он находил тумпасы и клал метки для шурфов.

Дней через десять Ерофей явился в горную канцелярию к асессору Юдину. Тот выслушал кержака и на другой день отрядил с ним поисковую партию. Горщик повел ее в лес.

На знакомых местах, где Ерофей находил тумпасы, заложили три шурфа. На этот раз горщику повезло — во всех поисковые нашли золото. В первых двух на заступ попались «скварчинки» с вкрапленными зернами золота, а в третьем объявилась железная руда, на которой поблескивали золотые крупинки. Ерофей отрядил нарочного с известием в канцелярию. Там облегченно вздохнули: «Наконец-то можно учинить отписку в берг-коллегию!»

Однако по настоянию горного начальника дальнейшие поиски прекратили. Шурф с железной рудой оставили без внимания, а «скварчинки» из двух первых золотоносных ям наметили к пробам.

На этот раз начальник вызвал Ерофея к себе и подарил ему серебряный рубль.

— За богом молитва, за царицей награда не пропадет, — по-своему высказал русскую пословицу саксонец.

Но не рублю был рад Ерофей, а тому, что чиновные люди наконец-то отвязались.

Ерофей вернулся в Шарташ бодрым и веселым, угрюмости как не бывало.

Казалось бы, на этом все и кончилось. Но не тут-то было.

Берг-коллегия не угомонилась; в Петербурге очень заинтересовались поисками русского золота. По санному пути в зиму 1747 года в Екатеринбург наехал из Москвы пробирный мастер Рюмин, которому берг-коллегия предписала отыскать, по указанию Ерофея Маркова, старые шурфы, взять потребное количество песку и глины и самолично опробовать на золото.

Горный начальник принял присланного из Москвы пробирного мастера весьма радушно.

Ему отвели уютный покой, и сам хозяин пригласил его к столу.

Напыщенный, в напудренном высоком парике и в новом атласном камзоле саксонец снисходительно спросил Рюмина:

— О, этому делу слишком много уделяют вниманий! Кто, позвольте, сим делом интересуется?

Рюмин утер кружевной салфеткой рот и почтительно сказал;

— Сим делом весьма интересуется наш ученый Михайло Васильевич Ломоносов.

— Ломоносов! — поперхнулся саксонец и криво усмехнулся. — Но такой нам неизвестен. Разве русские имеют ученых муж?

Рюмин с достоинством поклонился немцу.

Ничего иного не оставалось, как подчиниться требованию берг-коллегии.

В ожидании весны под наблюдением Рюмина возвели горн для плавки и муфель.

В первые весенние дни в шурфах Ерофея Маркова была взята новая проба песка и глины, и Рюмин сделал анализ, который показал, что в камушках — настоящее золото. Однако залегание его в грунте было весьма неопределенно. Это всех сбивало с толку. Берг-коллегия слала в горную канцелярию новые и новые требования, но гордые иноземцы не хотели признаться в своем невежестве.

Долго тянулись отписки. Михайло Васильевич Ломоносов в это время находился за границей.

Но однажды в весенний теплый день, когда с крыш падали первые звонкие капли тающего снега, к Академии наук подъехали сани, запряженные цугом, и из них вышел коренастый круглолицый человек, одетый в легкую шубку. Служитель академии почтительно поклонился прибывшему:

— С приездом, Михайло Васильевич!

Ломоносов прошел к себе в лабораторию, скинул шубку. Он долго ходил среди колб и пробирок. Весеннее солнце сверкало и отражалось всеми цветами радуги в жидкостях и склянках. Передвигаясь от стола к столу, Михайло Васильевич наткнулся на запыленные желтенькие камушки.

— Золото! Что с ним? Что с Ерофеем Марковым? — ученого сразу охватила деловая лихорадка. — Назар! Назар! — закричал он.

Вошел служитель и почтительно остановился у двери.

— А что, иноземец прибыл?

— Прибыли-с, Михайло Васильевич, ожидают вас, — отозвался служитель.

— Зови сюда!

В лабораторию вошел подвижной молодой иноземец, затянутый в щегольской камзол. Михайло Васильевич дружески протянул ему руки.

— Вы изволили искать дело, а оно вот тут. Еще какое! — глаза Ломоносова юношески засверкали. — Смотрите! — он расправил ладонь. На ней лежали крупинки мерцающего металла.

— Золото!

— Оно! — улыбнулся ученый. — Вам надлежит собираться в дорогу, в Екатеринбург. Сей металл весьма необходим нам…

Ломоносов взял стул и подсел поближе к окну. За ним в ясном просторе весеннего голубого неба плыли курчавые облака. Звучала капель. Михайло Васильевич вспомнил свою родину, юность и, вздохнув, сказал:

— Сему делу надо помочь! Особо помочь надо и тому русскому старателю, кой открыл сей благородный металл.

Иноземец приехал на Каменный Пояс не один: его сопровождал берг-гаузер. Оба они прибыли в горную канцелярию, вызвали Ерофея Маркова и очень внимательно выслушали. Летом они втроем с партией рабочих отправились на знакомые Ерофею места. Для поисков избрали тот самый шурф с жилой железных руд, который был заброшен по указу горной канцелярии.

Берг-гаузер сам забрался в копань; он с рабочими углубил ее, тщательно проглядел каждую горсть песка и неожиданно для всех обнаружил коренную жилу.

Взятые образцы руды с блестками золотинок были опробованы и показали богатое содержание золота.

Немедленно написали о том Ломоносову, поздравляя его с открытием первого русского золота.

Ерофей Марков ожил; былая веселость его воскресла в нем. Кержаки-гранильщики гордились своим земляком. Даже сам господин поручик Рефт стал подавать Ерофею руку.

Но как ни старался Михайло Васильевич Ломоносов, однако ему одному не под силу было сдвинуть дело с мертвой точки. Иностранцы всюду ставили преграды. Они понимали важность открытия Ерофея Маркова и приняли все меры к тому, чтобы потопить открытие в пучинах канцелярских отписок.

Шли годы. Другие дела отвлекли Ломоносова. Бесконечные интриги немцев, наводнявших в то время Академию наук, отнимали у первого русского ученого много сил и времени. Среди них постепенно забывалось открытие Ерофея Маркова. Шурфы, копанные им, постепенно заплыли, покрылись молодой порослью, и все понемногу предалось забвению.

Только много лет спустя, в 1816 году, когда Ерофея Маркова давным-давно не было в живых, вновь вспомнили первого русского золотоискателя, — и на Урале приступили к разработке залежей рассыпного золота.

1941

Ссылки

[1] Кат — палач.

[2] Жигарь — углежог, обжигающий уголь для заводских домен.

[3] Бойцами называются высокие скалы на берегах реки Чусовой. О них в былое время часто разбивались струги.

[4] Потесные — рулевые.

[5] Кержак — так на Урале и в Сибири называют старообрядцев.

[6] Шиханы — скалистые вершины гор.

[7] Бирючи — глашатаи царских указов — разъезжали по людным площадям и улицам Москвы и зачитывали народу царские решения.

[8] Епитимья — церковное наказание.

[9] Профос — в старину военный полицейский служитель.

[10] Каменные Палатки — скалы под Шарташем.

Содержание