На вокзале, едва соскочив с подножки вагона, я увидел Адриана и Галку. Но где же Помонис? Я тщетно искал глазами его высокую сильную фигуру, облаченную в неизменный коричневый пиджак с неизменным же кокетливым цветком в петлице.

По лицам ребят я еще до всяких объяснений понял, что случилось что-то очень тяжелое, непоправимое.

— У профессора несколько месяцев назад был инсульт, — тихо сказал Адриан, отвечая на мой немой вопрос. Потом, прищурив свои слегка выпуклые добрые глаза, он, глядя куда-то поверх меня, продолжил: — Врачи говорят — физически он поправился. Но произошло что-то ужасное: знаете, что в жизни каждого человека может быть… Мы часто убегаем от страха и обычно вполне успешно. От страха смерти, от страха бессилия старости, от страха потерять близких. Но бывает, что человека нагоняет страх, и тогда ему худо. Так вот, профессора нагнал этот страх. Врачи говорят, что, если он сам этого не преодолеет, никакая медицина не поможет. Он почти не встает и давно уже нигде не был.

Прежде чем я, ошарашенный этим известием, успел хоть что-нибудь произнести, Галка, сейчас больше чем когда-либо похожая на взъерошенную птицу, тихо обронила:

— Профессор сказал, что, когда вы поработаете в музее, он примет вас у себя.

— Зачем же в музей, — решительно сказал я, — поехали прямо к профессору.

По дороге я машинально спросил:

— А где Николай?

В ответ Адриан только зло пожал плечами, и я понял, что по крайней мере сейчас лучше не продолжать разговор на эту тему. Впрочем, я мог бы и сам догадаться, что вряд ли найду его возле Помониса, ведь все к этому шло.

Когда мы вылезли из машины, Адриан своим ключом открыл входную дверь, и ребята, ступая на цыпочках дошли до передней и тут же тихо ушли, оставив меня одного. Я стоял в маленькой лоджии со стеклянными стенами, покрытыми вьющимися растениями, и стеклянной же дверью, сквозь которую был виден кабинет. Я шагнул было вперед. Сердце сжалось. Помонис был здесь, совсем рядом, но какая-то невидимая сила властно остановила меня. Я беспомощно глядел на него. Я не мог понять, дремлет он или думает о чем-то, и не решался нарушить его покой. Я много раз бывал в этом кабинете. Я знал его не хуже самого Помониса. Большая с низковатым потолком комната своим окном, занимавшим всю стену, выходила прямо на море. Блики, отражавшиеся от набегавших волн, скользили по высоким темным книжным шкафам, по столу, на котором в беспорядке валялись трубки, географические карты, какие-то фолианты, панцирь слоновой черепахи, морской бинокль, античный бронзовый светильник, тетради, секстант и множество всякой всячины.

Все было таким же, как всегда. Все. Все. Другим стал Помонис. Он сидел совершенно неподвижно, закрыв глаза с набрякшими коричневыми веками, уронив большие руки на подлокотники плетеного кресла, с сиденьем, слегка опущенным к спинке. В таком кресле удобно сидеть, но встать из него трудно. Ноги профессора были заботливо укутаны клетчатым шерстяным пледом. Под головой — зеленая бархатная подушечка. Лицо его, исхлестанное временем и непогодой, несмотря на многомесячную болезнь, не потеряло загара. Особенно выделялись три глубокие вертикальные морщины — одна, идущая от переносицы вверх по крутому лбу, и две возле углов рта. Заключенное между этим трехсвечником лицо его с твердыми и резкими чертами заметно отличалось от морщинистой шеи и уже размытых очертаний щек. Седые волосы его пышной шевелюры не были мертвы, они блестели и отливали голубизной. Профессор сидел совершенно неподвижно, но не трудно было понять, что как раз не в этом его суть, его естество. Так неподвижно лежащий клинок в самой своей форме, остроте заточенного лезвия, стали, из которой он сделан, несет свое предназначение, он создан для быстрого и сильного удара, а не для покоя.

Профессор приоткрыл глаза и стал всматриваться в большие волны, пена от которых заливала вспыхивающую прибрежную гальку. Краем глаза он увидел меня, но никак на это не реагировал. Разве что беспомощно и беспорядочно задвигались пальцы. Я знал совсем другие их движения — точные, уверенные. Этими пальцами умел он, пользуясь иглой и крошечными кисточками, с ювелирной точностью снять накипь тысячелетий с древней статуэтки, нисколько не повредив ее хрупкой поверхности. А сейчас эти движения напоминали походку недавно ослепшего человека.

Когда Помонис увидел стоящего в лоджии друга, он подумал: «Приехал сразу, старина. Ну и что ж… Это хорошо… но я не могу даже ради него менять свой распорядок. А потом, что я ему скажу? Все давно уже сказано…»

Он снова стал смотреть на волны, и твердые бледные губы его искривились в подобие презрительной усмешки. Он думал: «Вот она, пресловутая реальность бытия, со всей ее нелепостью и иллюзорностью. Судя по высоте волн, на море шторм, а я не слышу даже слабого шума прибоя! Ухищрениями софистики все можно объяснить, можно, конечно, и это — но зачем?.. Очевидность факта, во всей его незамутненной ясности, лишь подчеркивает нелепость видимой реальности. Насколько ярче, логичнее, истинно реальнее уже пройденные пути. Достаточно только сдвига во времени, неизмеримо более легкого, чем в пространстве, и все становится на свои места».

Длинные, еще сильные пальцы профессора застыли на подлокотниках кресла, и весь он, нахохлившись, склонив набок большую седую голову, снова стал неподвижным. В мозгу его с ненавязчивой, но совершенной ясностью, возникали воспоминания…

Вот он — девятнадцатилетний элегантный юноша, единственный сын и наследник богатого землевладельца, после окончания лицея приехал впервые в Рим. Немного он еще видел на свете, но уже пресыщен, как легко пресыщаются люди со скользящим, поверхностным видением. Со скукой, в которой нет ничего наигранного, бродит он по каменному полу Пантеона с его темно-красными и серыми кругами и квадратами. От пола приятно тянет холодком, икры слегка покалывает. Многоголосый и разноязычный гул, исходящий от бесчисленных групп туристов, действует усыпляюще. Юноша на минуту оживляется, когда широкий и яркий солнечный луч, свободно пройдя через круглое девятиметровое отверстие огромного купола и постепенно перемещаясь по стенам, падает на старинную входную дверь.

В этом широком луче, в этом потоке света вдруг ожила и засияла золотистыми блестками невидимая до того пыль. Присутствие ее раньше ощущалось только сладковатым душным запахом.

Юноша смотрит на часы и усмехается:

— Да, ровно 12 часов. Древние умели строить. Впрочем, что это? Пустяк, игрушка, детский фокус. Современные часы более точны и куда как удобнее.

Расправившись так со строителями Пантеона, юноша со скучающим видом еще раз окидывает взглядом огромные мраморные серые и желтоватые гробницы. Это гробницы королей Италии. Роскошные сооружения, покрытые гирляндами цветов и причудливыми резными изображениями. Рассеянно читал он начертанные золотыми буквами пышные титулы. Как торжественно звучали, например, «падре делла патриа» — «отец отечества». Это гробница Виктора-Эммануила. Венценосные владельцы этих титулов и после смерти высоко вознесены над простыми смертными. Вдруг юноша вспоминает: еще в лицейском учебнике читал он, что в Пантеоне похоронен Рафаэль. Где же его гробница? Подняв голову, юноша тщательно, метр за метром, оглядывает стены Пантеона. Нет. Нигде нет могилы Рафаэля. Смущенный и обескураженный, он обращается к служителю. Маленький подвижной итальянец, в живописной форме смотрителя королевских музеев, молча подводит его к одной из стен и останавливается у прямоугольного каменного ящика, стоящего в неглубокой нише возле самого пола.

— Великий маэстро похоронен здесь.

Юноша возмущается:

— Да, конечно, Рафаэль не король. Но все же это один из величайших художников человечества! Неужели его нельзя было похоронить более достойно, повыше, поближе к королевским усыпальницам, в более красивой гробнице!

Служитель, сделавшийся очень серьезным, медленно говорит:

— Присмотритесь внимательнее, синьор. Маэстро Рафаэль погребен в подлинном античном саркофаге. — И, улыбнувшись, добавил, театральным жестом подняв руку к пышным гробницам: — Ибо сделано так, как сказано в писании: «Воздайте кесарю кесарево, а богу — богово», — и опустил руку к нише.

Юноша всматривается в саркофаг, в его безупречные, совершенные линии и чувствует, что к лицу его приливает краска стыда, а в сердце пробуждается неведомая радость от познания новой, непонятной, но удивительной и глубокой меры вещей и явлений. Выйдя из Пантеона, он долго бродит по улицам, забыв про встречу с друзьями, назначенную на вечер в одной из тратторий на Аппиевой дороге, и о билете в оперу, лежавшем в жилетном кармане. Он стоит всю ночь на площади Венеции, опершись на шершавые перила белой каменной балюстрады, смотрит, как гаснут один за другим огни Вечного города, как плывут в сером ночном небе черные облака, как вспыхивают первые солнечные лучи на выпуклых ребрах купола собора святого Петра, как ясной голубизной засияло отдохнувшее за ночь небо. Вот и сейчас стоит это небо перед глазами Помониса. Но когда он отвел глаза от неба, то увидел себя уже совсем не там и не в те времена, а в горах своей родной страны. Далеко внизу, погребенные снежной лавиной, стыли трупы настигшей было их погони. Под ногами взвизгивали мелкие камешки. Отдых был необходим. На труднопроходимых подъемах и спусках вьюки на мулах разболтались. Люди и животные устали. Они были почти совсем ослеплены сверкающим снежным покровом. Только снег и виден был вокруг вот уже несколько часов да впереди на фоне бледно-голубого неба немой угрозой и надеждой чернел острый кряж перевала. Нельзя было разрешить остановиться ни на минуту! Перевал притягивал с неодолимой силой, и Помонис не хотел ничего другого видеть и слышать. А может быть, он просто знал больше других? Когда на одном из мулов, хлопая ремнями, стал болтаться вьючный ящик с продовольствием, Помонис просто перерезал ножом ремни и равнодушно столкнул в пропасть упавший под ноги ящик. Он смотрел на перевал, почти не отрывая глаз, и было непонятно, почему он не спотыкается о бесчисленные камни, попадавшиеся на тропинке, и сам не падает в пропасть. Никто не решался присесть, задержаться на секунду без его команды. Оружие и патроны лежали не только во вьюках, но и были у каждого в его маленьком отряде. Нужно во что бы то ни стало донести оружие… Помонис и сейчас хорошо понимал, что не задумываясь стрелял бы при всякой попытке остановить караван. Когда же в разреженном воздухе особенно звонко зазвенели пули, а на вершине перевала вспыхнула и пошла в небо долгожданная зеленая ракета, он как будто не удивился и не обрадовался. Во всяком случае, не сделал ни одного лишнего движения, не сказал ни слова и продолжал подъем, ведя за собой караван.

И вот — перевал. За острыми ребрами скал, за огромными камнями кто лежа, кто став на колено стреляли туда, вниз, где хорошо были видны черные фигурки на снегу и вспышки пламени на концах стволов автоматов, винтовок и ручных пулеметов. Появление каравана заметили, кто-то прокричал приветствие. Заметили его и те, внизу — огонь усилился. Но Помонис уже приказал спрятать мулов за камнями, разгрузить их и разносить патроны бойцам. Командир отряда, тот самый, который через год после этого попал в засаду и погиб, обнял его, улыбнулся и показал глазами на небольшую ложбинку среди камней, откуда слышались звуки частых выстрелов. Помонису захотелось сию же минуту, немедленно идти туда, но огромным усилием воли он сдержал себя и, докладывая о выполнении задания, оглядывался вокруг, оценивая обстановку. Что же, дело не так уж плохо. Отряд занимал перевал, господствующий над склоном, где закрепились наци. Они все видны как на ладони, их прикрывают только редкие камни. А две группы партизан наседают на них с флангов, и фашистам некуда деться — отступая, они откроют себя и попадут под кинжальный огонь тех, кто держит вершину перевала. Вот тебе и карательная операция. Впрочем, все может измениться, если появится их авиация. Надо успеть разгромить карателей, пока нет самолетов! А потом командир снова указал глазами туда, где была она, и даже подтолкнул…

Помонису стало казаться, что все это было не с ним, а вместе с тем с ним самим. Как будто есть два человека — два образа, очень похожих, но все же не один, а два, как при наводке на фокус в глазке фодиса фотоаппарата…

Пригибаясь и прячась за камни, он добежал до ложбинки, увидел наконец ее. Она стреляла лежа на снегу, кучки стреляных гильз вокруг. Он сделал последний рывок — и вот они рядом. Ее откинутая назад голова и улыбка, та улыбка, которая встречала только его… Вдруг глухой, несильный удар, и Гела поникла, поникла в его руках, и возле уха медленно выкатилась капелька крови, а за ней заторопились, заспешили еще и еще капельки, и вот уже целый ручеек, извилистый ручеек побежал к вороту ее гимнастерки. Она потянулась слегка и замерла на его руках.

Помонис забеспокоился в своем кресле, глухо застонал. Я рванулся к двери, хотел было уже войти к нему, но старик снова стал недвижим и снова невидимая преграда остановила меня. Я сел и стал ждать, не зная чего и сколько ждать…

С Помонисом я познакомился во время командировки в эту придунайскую страну. То есть я давно знал его работы по античной археологии, в частности, исследования по терракотовым статуэткам, изданные на многих языках. Глубокая и широкая эрудиция, тонкий анализ, интересные, часто неожиданные выводы сочетались с блестящим, очень эмоциональным изложением. Помонис писал с бестрепетным доверием к уму и знаниям читателя, создавая атмосферу близости.

Я приехал тогда для работы в музее, созданном Помонисом вскоре после войны. До меня доходили показавшиеся мне совершенно фантастическими рассказы о жизни Помониса, и это еще больше подогрело мое любопытство…

Помонис встретил меня на вокзале вместе со своими сотрудниками. Даже в вокзальной суете он сразу же бросился мне в глаза — высокий, могучий, в коричневом замшевом пиджаке с темно-красной гвоздикой в петлице. Пожатие его большой руки с длинными сильными пальцами было коротким и очень крепким. Тут же он познакомил меня со своими учениками — стройной рыжеволосой Марианной, которую все они почему-то называли Галкой, Николаем и Адрианом. Помонис представил их как сотрудников музея и студентов-заочников столичного университета. Я удивился, потому что у парней вид был совсем мальчишеский, а Марианна вообще выглядела как школьница, да еще не самого старшего класса. С самого начала я обратил внимание на одну забавную особенность: у каждого из сотрудников Помониса даже во внешности было что-то от учителя. У Марианны — синие, ярко-синие глаза, у Николая — высокий рост, у Адриана — добродушная и в то же время ироническая улыбка. Впрочем, как потом оказалось, сходство было не только внешним.

Я положил чемодан в машину и попросил, если это возможно, дойти до гостиницы и музея пешком. Помонис и его ученики охотно согласились.

Был жаркий летний день. Мы шли по залитым солнцем нешироким улицам этого южного города с разностильными, подчас очень своеобразными домами, среди которых встречались и строгие древние византийские базилики, и стройные минареты мечетей, гордо поднимающиеся в синее небо. Иногда попадались и полуразрушенные дома — город этот жестоко пострадал во время войны, а десяток лет не такой большой срок, чтобы залечить все раны. Зато повсюду виднелись новые дома, целые улицы, даже кварталы новых домов. И еще цветы, цветы, цветы. Клумбы на площадях, дорожки из цветов вдоль тротуаров, цветы в палисадниках, на многочисленных бульварах и скверах… И новые здания, и эти цветы, казалось, сами прорастали с неудержимой силой из плодороднейшей почвы, погребая остатки разрушений.

В центральной аллее парка я поневоле остановился, пораженный тем, что внезапно предстало перед нами. Между тополями, слегка выдвинутые по отношению к деревьям вперед, тянулись ряды каменных и мраморных греческих и римских колонн, фронтонов, капителей, архитравов, покрытых бесценной художественной резьбой.

Помонис, довольный произведенным эффектом, не скрывая гордости, сказал:

— Археологический парк. Все это было отрыто во время раскопок и разных хозяйственных работ в городе и за его пределами.

— Здесь каждое дерево посажено нами, каждая колонна, каждый камень установлены нами, — торжественно дополнил учителя Николай.

Вот шли одна за другой античные колонны на базах с капителями различных ордеров — ионического, коринфского, дорического. Вот аллея пифосов — огромных глиняных сосудов с острым дном, установленных на железных треножниках, надгробные памятники с изображениями умерших, поминальных пиров. Вот алтари, среди которых выделялся удивительным изяществом мраморный алтарь солнечного бога Митры. Вот аллея саркофагов, многие из которых украшены растительным орнаментом или странными символическими знаками. Мне показали огромный саркофаг с рельефами Медузы, плети, ко́локола, клещей, весов, бычьей головы, топорика. Зелень газонов и деревьев парка, клумбы цветов нисколько не мешали восприятию. Более того, они помогали ощутить непрерывную связь времен, преемственность человеческой культуры. Но вот мы вступили на аллею, где на каменных рельефах я увидел различные изображения Геракла. Одно из них было особенно выразительным и очень динамичным. Геракл нес на своих мощных плечах убитого им дикого кабана. Рельеф был изваян на круглом известняковом столбе.

— Это, — пояснил мне Помонис, — безусловно работа местных мастеров III века нашей эры. Сделана она, как видите, в традициях классического римского искусства.

— А для чего служил этот столб?

— Точно сказать трудно, — развел руками Помонис, — вероятнее всего это одна из колонн храма, посвященного Гераклу. Этого бога и героя особенно почитали в Подунавье не только в эллинистическую и более ранние эпохи, но и во времена Римской империи.

— А я продолжаю настаивать на том, — вдруг вмешался Адриан, — что это не колонна храма, а дорожный указательный столб. Римляне, устанавливали такие столбы на главных дорогах на расстоянии 680 метров, то есть тысячи шагов друг от друга, — спокойно закончил он.

— О, упрямец! — воскликнул Помонис — Чем же ты можешь доказать, что это дорожный столб?

— Да хотя бы тем, что Геракл изображен идущим, — спокойно парировал Адриан. — А вот чем вы можете доказать, что это колонна храма?

Помонис в ответ начал что-то кричать, но рыжеволосая девушка, взяв меня под руку, увела в одну из боковых аллей парка.

— Не кажется ли вам, — весьма серьезным и даже дидактическим тоном сказала она, — что общая картина исторического прошлого, жизни и борьбы человека за лучшее существование становится красноречивее при осмотре экспонатов этого парка?

— Бесспорно, бесспорно! — ответил я, с трудом удерживаясь от смеха. — Более того, созерцание размещенных здесь памятников наводит на различные весьма полезные мысли. Вот, например, глядя на этот рельеф Юпитера, видимо IV века, эпохи упадка Римской империи, невольно проникаешься философией того времени. Она призывала воздерживаться от суждений, а особенно от их высказывания.

— Вы так думаете? — подозрительно сказала Марианна, прислушиваясь краем уха, не затих ли шум спора. Почувствовав некоторые угрызения совести и стремясь облегчить ей задачу, я спросил Марианну:

— Скажите, а не вредит ли всем этим экспонатам постоянное пребывание на открытом воздухе, не могут ли, наконец, их испортить или разбить какие-нибудь хулиганы?

Марианна, с благодарностью взглянув на меня, непринужденно ответила:

— Нет. Ведь все эти вещи и были сделаны, чтобы веками находиться на открытом воздухе. Климат у нас мягкий и ровный. Парк на ночь закрывается. Кроме того, авторитет господина профессора и нашего музея очень высок в городе. Знаете, — улыбнулась она, — даже улица, на которой мы построили наш музей, так и называется — улица Археологии…

Мы еще несколько минут прогуливались по аллее, пока к нам присоединились уже почти совсем остывшие спорщики и соблюдавший все время строгий нейтралитет Николай.

Мои новые знакомые проводили меня до гостиницы, и мы условились, что через час я приду в музей.

Через час я подошел к двери музея и увидел объявление, что по понедельникам он закрыт для посетителей.

Был понедельник, и я замешкался у входа. Однако дверь отворилась, и высокий седой швейцар торжественно провозгласил:

— Добро пожаловать, господин, друг господина профессора! Господин профессор вас ждет!

«Вот как! Я уже попал в друзья Помониса! Что ж, ничего не имею против этой дружбы», — подумал я.

Между тем, пока я снимал плащ, швейцар, уже совсем другим тоном, вполголоса, обратился ко мне:

— Разрешите задать вам один трудный вопрос?

— Пожалуйста, — несколько удивленно отвечал я.

— Вот, — так же вполголоса, но с большим волнением, продолжал старик, — я ведь знаю господина профессора с юности. Объясните мне, как же это так получается: при старом режиме фашисты назвали господина профессора большевиком, а при новой власти его тут некоторые, особенно приезжие, называли помещиком. Так кто же он, что за человек, наш господин профессор?

Растерявшись от этого неожиданного вопроса, я, пожав плечами, пробормотал:

— Да, право, не знаю, в чем тут дело. Вот только сразу видно — интересный человек. А скажите, — в свою очередь спросил я, очень заинтригованный, — почему же его так называли?

Но старик, услышавший шум шагов по лестнице, поспешно отошел в сторону, сделав мне заговорщицкий жест рукой.

Помонис и все трое его учеников были уже тут. Мы вошли по какому-то служебному коридору в один из экспозиционных залов, и я снова был поражен. Зал был оформлен как римский атриум. Стены его были сложены из каменных блоков — квадров. Яркий солнечный свет шел сверху сквозь прямоугольное отверстие. Только спустя много времени я сообразил, что свет этот искусственный. Посредине небольшого прямоугольного бассейна бил фонтан. Слева стоял стол и ложа для хозяина и гостей. На столе — подлинные керамические и серебряные римские сосуды. Их было немного, ровно столько, сколько нужно для трапезы, но зато как достоверно они выглядели! Между ними находилось несколько светильников. По атриуму, в разных его местах, стояли вазы с живыми цветами и настоящими фруктами, подлинные римские скульптуры и различные предметы обихода. Казалось, что атриум обитаем, что его хозяева только что вышли, может быть, закончив дружескую трапезу, уехали в цирк посмотреть бой гладиаторов или в театр. В таком зале, при обычном способе экспозиции, в других музеях поместили бы в сотни раз больше экспонатов. Но там они были бы мертвыми предметами, а здесь они стали атрибутами жизни. Разница была такая, как при размещении мебели в комиссионном магазине или в хорошо обставленной квартире. Я обошел зал. Все было безупречно, все точно. Глубокие знания, вкус и талант позволили создать этот зал, сделать его живым уголком давно ушедшей жизни. Ни одной фальшивой ноты. Бассейн и фонтан просто перенесены из какого-то раскопанного античного атриума. На стенах — имитация каменных квадров кладки. Квадры эти не покрыты штукатуркой с фресками. Копии древних фресок неизбежно были бы значительно хуже оригинала и сразу же нарушили бы иллюзию подлинности.

Опомнившись от первого впечатления, я заметил, что Помонис и его ученики с интересом поглядывают на меня, стараясь определить, как же я оценил их труд.

Им не пришлось долго ждать. Я тут же высказал все, что думал. В следующий зал мы перешли уже полными единомышленниками. Мы проходили зал за залом, и я поражался вкусу, артистичности в подборе, размещении и обрамлении экспонатов. Помонис, Николай и Адриан шли на некотором расстоянии, чтобы не мешать мне самому воспринимать все, что вижу. Однако девушка, которая вначале шла с ними, вскоре присоединилась ко мне, как видно, не особенно доверяя моей восприимчивости. Впрочем, и она ограничивалась весьма сдержанными комментариями. Так мы пришли в зал античной скульптуры.

В полукруглой нише, куда почти не проникал дневной свет, на фоне черного бархата стояла на небольшом круглом, тоже черном, постаменте статуя Афродиты из желтоватого мрамора. Лицо ее, в соответствии с традициями давней греческой скульптуры, было ясным, чистым, спокойным. Откуда-то сверху и сбоку на богиню падал довольно сильный, но узкий луч света. Постамент вместе с Афродитой медленно вращался, свет скользил по статуе, как бы лаская ее. Богиня казалась живой.

В следующей полукруглой нише на фоне нескольких причудливо изогнутых ветвей я увидел двух сов. Они сидели рядом и были необыкновенно похожи друг на друга, как будто сделаны рукой одного мастера. Одна из сов — из белого мрамора — была выдвинута вперед и лучше освещена. Другая — из какого-то темного материала — находилась в глубине ниши.

— Какая прекрасная работа! — обратился я к Помонису. — Интересно, из какого материала сделана вторая сова?

— Какая вторая? — с удивлением спросил Помонис, подходя ко мне. — У нас всего одна скульптура совы — из белого мрамора.

Тут он увидел вторую сову и буквально окаменел на месте. Он окаменел, а вторая, темная сова вдруг моргнула круглыми глазами и, взмахнув крыльями, зашипела. Тут уж и я застыл от изумления. В этот момент я услышал откуда-то сзади приглушенный смех.

Помонис, опомнившийся первым, обернулся и бросил испепеляющий взгляд на своих ребят. Адриан, подойдя к нам, сказал весьма серьезно:

— Учитель! Эту сову сегодня рано утром принес какой-то деревенский мальчик и предложил ее нам. Я поразился ее сходству с нашей знаменитой скульптурой и решил приобрести ее и поместить здесь, тем более, что сегодня музей закрыт для посетителей. Это не забава. Наш спор о реалистическом или натуралистическом характере позднеримского искусства, к которому относится скульптура совы, может быть решен сравнением с живой натурой. Так что здесь поставлен нами искусствоведческий эксперимент, — закончил Адриан даже с некоторой торжественностью, показавшейся мне, впрочем, напускной.

— Я тебе покажу искусствоведческие эксперименты, — заворчал Помонис — Ты думаешь, я не понимаю ваши дурацкие шутки?

В это время верная себе девушка взяла меня под руку и увлекла в другой зал, подальше от спорящих. Она остановилась перед одной скульптурой, стала оживленно объяснять мне ее особенности. Это была клубящаяся мраморная змея. Ее покрытое чешуйками мощное тело длиной, наверное, около пяти метров, свитое несколькими крупными узлами, оканчивалось фантастической головой с большими ушами и длинными волосами. Ничего подобного я не видел ни в одном музее.

Между тем девушка оживленно и нарочито громко говорила:

— Обратите внимание на эту совершенно уникальную скульптуру второго-третьего века нашей эры. Хвост у этой змеи львиный, а голова более всего подошла бы ягненку или доброй собачонке. Глаза и уши у змеи человечьи, длинные пряди волос похожи на женские, вот как у меня.

А, черт побери, у меня уже в глазах потемнело от этих сравнений. Но странное дело, чем дольше я смотрел на эту удивительную скульптуру, тем больше убеждался в том, что девушка права. Голова змеи действительно имела сходство и с головой ягненка и с головой собачки, причем именно доброй, и с головой женщины. Вот это да!

Через некоторое время к нам присоединились Николай, Адриан и Помонис, видимо кончившие выяснять отношения в связи с искусствоведческим экспериментом, поставленным Адрианом.

Но вот перед входом в один из залов у двустворчатой двери Помонис остановился и сказал просто, даже буднично:

— Здесь античная терракота.

Я почувствовал, что нас ждет что-то необычное. Так оно и оказалось. Огромный зал был уставлен сотнями терракотовых статуэток из Танагры или типа Танагры. Сочетавшиеся между собой в свободной, но совсем не случайной композиции, они вводили зрителя в новый, совершенно особый мир — мир существ маленьких, от пяти до тридцати сантиметров, миниатюрных, однако при этом мир, полный движения, страсти, дум.

Помонис, казавшийся особенно высоким и мощным на фоне сотен этих маленьких фигурок, был очень возбужден — он раскраснелся, голубые глаза его сверкали.

«Господи, — подумал я, — который раз он входил в этот зал и все еще волнуется!..»

Однако уже через несколько мгновений я и сам был захвачен и увлечен этим миром.

— Взгляните, — торжественно провозглашал Помонис, — здесь обитают всеблагие боги — сидящая на троне Кибела, богиня матери-природы, с пантерой на руках, прекрасная Афродита с двумя эросами на плечах и еще и еще Афродиты.

Тут и вправду был целый сонм Афродит — обнаженных и облаченных в хитоны, с венцом, короной или диадемой, с факелом возле плеча или без факела, с Эросом или в одиночестве, но всегда прекрасных, как и подобает этой богине. Рядом стояли, точнее, жили, статуэтки гордой и стремительной богини-охотницы Артемиды, неразлучной со своей собакой. Тут же были величественная и грозная Афина как всегда в боевом шлеме, бог вина Дионис, целующийся с вакханкой, крылатая богиня победы Ника с развевающимися на ветру полами одежды, Посейдон с трезубцем, Пан, сидящий на утесе со скрещенными козлиными ногами, и многие другие боги. Как и полагается богам, они размещались на возвышении, отделенные от простых смертных.

Марианна, снова взявшая на себя роль проводницы, позвала меня к витринам, за которыми находились женские статуэтки, Одни печальные, с покрывалом, наброшенным на голову и закрывающим часть лица, другие с открытыми лицами и с пышными прическами, диадемами, серьгами и прочими украшениями. Улыбающиеся, лукавые, задумчивые, полные достоинства и шаловливые, мечтательные и огненные, в разных одеждах и позах, но всегда грациозные, прекрасные, со свободной раскованностью движений, с удивительной гармонией духовной и физической красоты. Впрочем, были здесь и варварские подражания танагрским статуэткам.

— А что это? — с удивлением спросил я у девушки, указывая на несколько статуэток без головы с прямоугольными вырезами на месте шеи.

— Это, — улыбнулась девушка, — статуэтки для самых бедных. Они имеют сменные головки. Есть головки печальные, есть веселые, есть сердитые, словом, на всякие настроения и ситуации. И у каждой головки на конце шеи клинышек, который вставляется в отверстие статуи. Как сменные объективы у фотоаппарата — на всякие случаи и надобности.

— Знаете, — взмолился я, — никогда еще не видел я такого собрания отличнейших терракот. У меня уже голова кружится. Может быть, на сегодня хватит? Остальное я досмотрю завтра.

— Да, да, конечно, — тут же согласился Помонис, но мне показалось, что он не особенно доволен, что ему хотелось, чтобы я сегодня, сейчас же увидел все.

И я остался, о чем ничуть не пожалел. После изумительных женских статуэток витрины с мужскими статуэтками произвели на меня меньшее впечатление. Хотя они и не уступали женским ни в реализме, ни в совершенстве выделки. Подошли мы к витрине и со статуэтками детей. Озорные, смышленые, полные жизни личики.

А вот, в полный голос, зарыдали, захохотали, запели перед нами терракотовые маски актеров. Все чувства на этих масках преувеличивались, гипертрофировались. Однако великим скульпторам маленьких статуэток удалось и в масках передать сложнейшие сочетания эмоций: сарказм и добродушие, гнев и печаль, веселье и задумчивость. Чувствуя, что я уже не способен ничего больше воспринимать, я хотел было пройти мимо последней витрины, но, остановившись, как думал, на минуту, провел около нее чуть ли не час. В этой витрине были выставлены статуэтки животных и птиц: утка, голубь, петух, теленок, щенок, пантера, лев, баран, бычок, лошадка и другие.

— В этих статуэтках есть какая-то особенность. Они не похожи на все остальные. Какие-то части тела подчеркнуты или слегка изменены, и от этого фигурки становятся очень милыми и смешными, как зверьки Уолта Диснея. Будто они сделаны не всерьез, для забавы.

— Вы заметили это? — обрадовался Помонис — Ведь это игрушки! Их тоже делали настоящие художники. Они хорошо понимали детей и не навязчиво, но увлекательно и нежно говорили им о любви к животным, воспитывали в них эту любовь. К сожалению, на этих, как и на всех остальных статуэтках сохранились только следы красок, которыми они были расписаны в древности. Игрушки были особенно яркими и живописными.

Из зала с античными терракотами я вышел пошатываясь и, не глядя ни на один экспонат, прошел, не останавливаясь, все остальные залы и очутился на улице. С наслаждением вдыхая морской воздух, подставив лицо ветру, я несколько минут молча стоял на ступеньках музея.

После этого, попрощавшись с молодыми людьми, мы с Помонисом спустились вниз к морю. Там уселись мы на затененную скамейку, стоявшую между несколькими деревьями в полукруге из густого кустарника. Постепенно стало темнеть. Засветился стеклянный купол невысокого, но обширного здания, стоявшего у самого моря. Здание это я заметил еще утром и спросил Помониса, что это такое. Помонис в ответ довольно небрежно ответил:

— Это наш аквариум.

— Да, да, — вспомнил я, — ведь мне еще в столице говорили, что у вас в городе замечательный аквариум, чуть ли не лучший на всем побережье. Я обязательно хочу его осмотреть. Вы не знаете, когда он открыт?

Помонис, как-то странно посмотрев на меня, медленно процедил в ответ:

— Для вас — всегда.

Я понял, что тут что-то скрывается, но решил подождать, пока он сам мне все объяснит. После ужина мы с Помонисом бродили по пустынной набережной рано засыпавшего города.

— Я знал, что в музее есть коллекции античных терракот, — неожиданно для себя самого сказал я, — но не представлял себе, что она такая богатая. Как она образовалась?

— Вижу, что вы уже отдохнули, раз снова стали интересоваться музеем, — пробормотал Помонис.

Потом, положив обе руки на каменный парапет и глядя прямо перед собой на фосфоресцирующие волны, сказал:

— Эту коллекцию я собирал всю жизнь. Всю жизнь, кроме нескольких лет последней войны. Еще в юности я увлекся статуэтками из Танагры — тогда прошло всего несколько десятилетий, как их открыли. Они покорили меня своим художественным совершенством, своей необыкновенной человечностью, своей резко выраженной индивидуальностью. Подумайте, среди множества статуэток, прошедших через мои руки, я никогда не встретил двух одинаковых, хотя их и делали в формах. Значит, были близнецы, вышедшие из одной формы! Но я их не нашел. Да, всю жизнь я собирал эти статуэтки. Каждая из них могла бы многое рассказать о своей удивительной судьбе. И у меня были связанные с ними и радость находок и горечь утрат. В этой коллекции мало статуэток собственно из Танагры, из Афин и других городов Греции. Большинство наших статуэток из греческих колоний. Качеством они уступают подлинным танагрским, но и они прекрасны. И теперь у них есть свой постоянный дом. Дом, в котором они живут. Где они сейчас спокойно спят после целого бурного дня.

Я подумал, что этот странный человек говорит о статуэтках, как о живых людях.

Последующие дни были заполнены работой в музее. Помонис и его ученики приняли меня дружески. Всего несколько дней я был знаком с ними, а они стали уже близкими людьми. Думаю, что то радостное возбуждение, которое я тогда испытывал, происходило совсем не только от замечательных материалов, над которыми довелось поработать в музее. Что было причиной нашего стремительного сближения? Общность интересов и отношения к жизни, их дружеское внимание, та их абсолютная естественность, которая встречается так редко. Первое знакомство быстро и просто развивалось в настоящую дружбу, и, видно, ничто не сможет ее прервать. Вскоре я поймал себя на том, что назвал Марианну не по имени, а «Галка», как звали ее Помонис и ребята. Я смущенно извинился, однако Галка в ответ только улыбнулась своими синими глазами и весело бросила:

— А как же иначе? Меня все наши так зовут! — И этим ответом привела меня в восторг.

Вместе с Галкой побывали мы ив аквариуме. С трудом пробились мы к центру здания аквариума через многочисленные группы туристов, среди которых было немало иностранных. Щелкали затворы фотоаппаратов. Вспыхивали блиц-лампы. В центре находился огромный бассейн. Он через зарешеченную подземную трубу мог сообщаться прямо с морем. Бассейн был подсвечен невидимыми источниками рассеянного света откуда-то снизу и с боков.

В этом неверном свете мелькали скаты. Они, развевая мантию, стремительно проносились из одного конца бассейна в другой и бешено тормозили на разворотах, так что вскипала вокруг них вода. Им составляли компанию акулы и еще какие-то большие хищные рыбины. По стенам аквариума шли огромные, ярко освещенные откуда-то сверху окна, за каждым из которых плавали самые различные породы рыб, морские коньки, ползали раки-отшельники, прыгали креветки. Множество всевозможных водорослей медленно покачивалось.

— Здесь как будто чувствуется рука профессора Помониса, — сказал я Галке. — Хоть это совсем другая область, но тот же артистизм, художественное чутье…

— А вы разве не знали? — удивилась Галка. — Профессор сам строил этот аквариум. Он и здесь директор. Это у нас одно из самых доходных предприятий в городе.

— Как это так? — в свою очередь удивился я.

— Город только еще начали восстанавливать после войны, когда профессор создал проект аквариума. Многие считали, что это утопия, но профессора поддержал секретарь обкома. А энтузиастов-строителей хватило с лихвой.

Так постепенно открывались для меня все новые грани необычной биографии Помониса…

Однажды теплым вечером, после работы, очутились мы с Адрианом на пляже. Я уже успел подружиться с этим умным и славным малым, у которого странно сочетались серьезность и обширность познаний с мальчишеством, глубокая любовь и уважение к своему учителю с желанием его разыгрывать и посмеиваться над ним.

Вдоволь накупавшись, мы лежали на мохнатых полотенцах, лениво перебрасываясь ничего не значащими фразами. Наконец я решился. Пересказал странную речь, с которой обратился ко мне швейцар музея, и спросил:

— Что все это значит? Этот старик, швейцар, он что, не совсем?..

— Нет, нет, — рассмеялся Адриан, — со швейцаром все в порядке. Это профессор не совсем, а вернее, совсем не укладывается в прежние нормы.

— Что это значит?

— Он действительно был помещиком. Какие-то далекие предки его — выходцы из Греции — издавна поселились здесь и постепенно прибрали к рукам обширные угодья. Так что он с самого рождения стал одним из крупных придунайских землевладельцев. Вдруг в начале тридцатых годов он без всяких видимых причин роздал все свои земли крестьянам.

— А каковы же были причины?

— Видите, — улыбнулся Адриан, — профессор все объясняет своим увлечением терракотовыми статуэтками. Дескать, они его научили добру, справедливости, бесстрашию и еще множеству всяких качеств. Только на самом-то деле тут, конечно, обратная связь.

Я не понял, что собственно хотел этим сказать Адриан, но промолчал, чтобы не прерывать столь интересного для меня рассказа.

— Во всяком случае, — продолжал Адриан, — дело это получило широкую огласку. О нем говорили, говорили по-разному не только в нашем крае, а даже в самой столице. Многие не одобряли действий профессора, а один из министров реакционного правительства, стоявшего тогда у власти, даже назвал его большевиком. Так что швейцар сказал правду.

— А что же было потом?

— Подождите. Профессор тогда же предпринял еще один шаг. Он прошел почти незамеченным, но имел важные последствия. Профессор в столичном университете учредил три стипендии для крестьянских детей, выходцев из этой области. Между прочим, среди людей, которые благодаря ему получили образование, и нынешний секретарь обкома партии.

— Ну и как? Помогает вам это? — полюбопытствовал я.

— Да как сказать… У нас в городе вообще очень многие любят профессора и стараются нам помочь. Вот когда строили музей, то тут сотни людей добровольно и бесплатно помогали нам.

— А вы что же, сами своими руками здание музея строили? — удивился я.

— Да, конечно, — как о чем-то само собой разумеющемся ответил Адриан, — Сами строили, сами собирали экспонаты, теперь сами ведем раскопки. Но нам очень многие люди помогают.

— Ну, а что же все-таки было с профессором после того, как он роздал земли?

— Следом за высшими властями его стали ругать и власти поменьше, даже некоторые газеты нелестно отозвались о нем. Может быть, это навело его на мысль, а может быть, и что-то другое, только профессор вскоре основал свою собственную газету. Знаете, — оживился Адриан, — мне отец рассказывал, что эта газета сразу же завоевала популярность. Профессор сам был и издателем, и редактором, и одним из авторов. Он публиковал новости, разные приключенческие и детективные истории, но и статьи, призывающие к демократии и гуманизму. Нам угрожала тогда фашизация страны, и статьи профессора предостерегали против этого. Вот за одну из таких статей газету закрыли. Только профессор не сложил оружия, а во время войны взялся и за самое настоящее оружие. Раненный, попал в плен. Чудом спасся из нацистского концлагеря…

— Да расскажите же поподробней!

Но Адриан ответил извиняющимся тоном:

— Подробно я и сам не знаю, ведь тогда я был еще мальчишкой. А профессор не особенно охотно вспоминает прошлое, — он всегда захвачен тем, что делает сейчас, и новыми проектами.

— Ну да, археолог, изучающий прошлое, не интересуется им в масштабах собственной личности. Сапожник ведь всегда без сапог.

— Вот именно, — улыбнулся Адриан. — Я хорошо знаю, что было с того времени, когда профессор приехал к нам в университет. Он тогда долго выбирал себе помощников. Выбрал Галку, Николая и меня. Перевел нас на заочное отделение, привез сюда, а потом было и строительство музея, и раскопки, и учеба…

— Ну, а все-таки, почему же и кто называл профессора помещиком?

— Знаете, — насупился Адриан, — находятся ведь разные люди. Вот и у нас в городе нашлись такие: они пытались скомпрометировать профессора — он, дескать, из помещиков, подозрительная личность. Они сумели причинить профессору и некоторые неприятности. Только весь город встал на его защиту, да и не только город. Ничего у них не получилось…

Об этом разговоре и о многом другом вспоминал я, сидя в стеклянной лоджии перед входом в кабинет Помониса, ожидая какого-нибудь знака, чтобы войти к нему. Но профессор сидел с закрытыми глазами, не подавая признаков жизни. Казалось, он спал…

Помонис не спал. Он снова погрузился в свои воспоминания. И снова личность его раздвоилась. Одной из этих личностей сейчас был он сам — больной, немощный старик, ждущий смерти. Он знал, что это он и есть, но только ему было неинтересно с таким собою, даже не так страшно, как просто скучно. Другая личность был тоже он, но он до болезни, до страха, он, существовавший, казалось, только в воображении, в воспоминании, но зато такой, каким он и был тогда в действительности. Тут все перепуталось — реальность и эфемерность, сущность и видимость. У него была память историка. Иногда он запоминал все. Каждое слово…

— Подумать только! Какие подлецы! — возмущался Арнаут, взбивая коктейль в алюминиевом миксере. — Закрыть газету, такую газету! Выгнать из университета! Какая гадость! Больше того, какая глупость! Ведь ты один из тех, кто составляет золотой фонд нации, ее гордость. Они же сами себя обокрали, заткнув тебе рот.

Помонис не сомневался в искренности возмущения приятеля, но не мог побороть в себе по отношению к нему какой-то смеси жалости и сочувствия. Не желая обидеть Арнаута ни с того, ни с сего проявлением этого чувства, Помонис с нарочитым спокойствием, даже слегка небрежно, отозвался:

— Ну, уж не знаю, как там сами себя, а мне они рот тогда действительно заткнули.

Арнаут еще энергичнее стал встряхивать миксер и заметался по своему кабинету. Он то присаживался в кресло к круглому столику, возле которого сидел Помонис, то вскакивал и одной рукой зачем-то перебирал бумаги на своем массивном письменном столе. Как многие невысокого роста люди, он выработал у себя некую степенность в походке и в жестах, долженствующую компенсировать недостающие сантиметры. А теперь, когда вдруг эта степенность уступила место суетливой быстроте движений, он казался, несмотря на полноту, особенно маленьким, каким-то потерянным, беспомощным.

«Интересно, собьет он рюмки с круглого столика или нет? — подумал Помонис. — Еще с гимназических лет он, когда волновался, обязательно что-нибудь ломал».

Однако Арнаут ловко разлил коктейль в высокие на желтых ножках рюмки и настороженно спросил:

— Ну, и что же ты думаешь делать дальше?

«Не разбил, смотри какой молодец!» — мысленно удивился Помонис и, не отвечая, потянулся к рюмке. Приятели чокнулись и выпили.

— Я обошел все редакции в городе, — спокойно ответил Помонис, — никто не решается взять меня на работу. А у меня почти ничего уже не осталось. Вот я и пришел к тебе. Ты ведь знаешь, я умею работать. Возьми меня на любую должность, на любых условиях.

Арнаут побледнел, и Помонис понял, что именно этого он и боялся больше всего, боялся с того самого момента, как Помонис переступил порог его редакторского кабинета. Но вот Арнаут, видимо снова обретя власть над собой и снова ставший степенным и солидным, негромко, но внушительно ответил:

— Пойми меня, Помонис. Я тебя очень люблю. Я считаю тебя своим другом и горжусь этой дружбой. Я полностью разделяю твои взгляды! — наклонился он к Помонису, сбив при этом одну из рюмок полой пиджака на пол и даже не заметив этого.

— Раскокал все-таки! — не без злорадства усмехнулся Помонис.

Арнаут с недоумением вытаращил глаза на улыбающегося приятеля, но потом продолжал, правда, уже без прежней степенности:

— Что я могу сейчас поделать? Если я тебя возьму, это не пройдет незамеченным. А потом у тебя такой яркий талант, такой неугомонный темперамент. Кончится тем, что газету закроют. А ведь я газетчик. Ничего другого я не умею, и у меня семья!

— Да, да, — сочувственно и брезгливо отозвался Помонис, — мы учились вместе и думаем примерно одинаково. Только ты печатаешь совсем не то, что думаешь, и получаешь за это свои сребреники.

— Да, — горестно покачал седеющей головой Арнаут. — Зато ты остаешься самим собой, и, честное слово, я завидую тебе!

Помонис, под влиянием охватившей его вдруг усталости и тоски, не отвечая, встал, надвинул на лоб берет и молча вышел из кабинета. Только очутившись на улице, он позволил себе снять маску бесстрастия. Мрачно понурившись, не замечая прохожих, бесцельно брел он по необычно оживленным зимним улицам столицы. Он потерял ощущение реальности, которая врывалась в сознание лишь мутным, расплывчатым светом городских фонарей, толчками спешивших людей, неясным гомоном, из которого выскакивали отдельные, ничего не значащие слова… Помонис брел наугад, не зная, ни по каким улицам он идет, ни сколько времени продолжается эта бесцельная прогулка. Внезапно над самым ухом его раздался оглушительный треск. Помонис вскинул голову, впервые после выхода от Арнаута пристально оглянулся вокруг. Рядом с ним беспечный парнишка в свитере и вязаной шапке, похожей на фригийский колпак, подбрасывал высоко в воздух какой-то твердый коричневый шарик и ловко ловил его левой рукой, в которой был зажат второй такой же шарик. Когда шарики соприкасались, тогда и раздавался тот самый оглушительный треск и даже видны были искры. Не успел Помонис прийти в себя, как другой парнишка зажег шутиху, и она, взрываясь, запрыгала между прохожими, как какая-то огненная лягушка. Помонис, решивший уже было рассердиться на ребят и как следует их обругать, вдруг вспомнил, что сегодня канун Рождества. Потому так много всюду людей, потому развлекаются парни прямо на улицах. Он уже совсем по-другому оглянулся вокруг, как бы желая впитать в себя эту знакомую, привычную ему атмосферу непринужденного веселья. Город шумел. Люди, нагруженные пакетами с яствами и подарками, ехали на празднично разукрашенных извозчичьих экипажах, в редких черных такси с красными плюшевыми сиденьями, сновали по улицам. Там и здесь проходили в обнимку парочки, без стеснения целуясь прямо на глазах у всех. Легкие, стыдливые снежинки кружились и сверкали в лучах света уличных фонарей и таяли, не долетая до земли. Из открытых, несмотря на зиму, окон вырывались звуки музыки, смех, виднелись разукрашенные елки.

— Господин ищет счастья, — раздался над самым ухом Помониса чей-то грубоватый, характерный певучий голос — А оно вот здесь рядом, сто́ит только как следует пожелать его…

Помонис перестал оглядываться и воззрился на подошедшую к нему почти вплотную фигуру, которую в другие дни в столице можно было увидеть разве что на маскараде. Это был высокий, чуть пониже самого Помониса типичный крестьянин-пастух с гор, облаченный в белые домотканые штаны, перепоясанные широким цветным матерчатым поясом, в белую же домотканую рубаху, поверх которой был небрежно надет кожаный, великолепно расшитый жилет. На голове у крестьянина красовалась остроконечная черная барашковая шапка, на левой руке его лежал маленький снежно-белый ягненок и, моргая, смотрел на Помониса желтыми, слегка подсиненными глазами с короткими белыми ресницами.

— Только погладьте его, господин, — вежливо сказал крестьянин, — и ждите, счастье само придет к вам.

Помонис послушно погладил шелковистую теплую шерсть ягненка и спросил:

— А ты сам часто его гладишь?

Крестьянин кивнул головой.

— Ну и счастлив ли ты? — с интересом спросил Помонис.

— Нет, господин, — спокойно ответил крестьянин, — разве вы не знаете: тот, кто приносит счастье другим, не может принести его себе, а то бы все распалось на куски.

— Вот как, — усмехнулся Помонис, — ну, ладно. На́ возьми. Позолоти копытца твоей малышке и промочи себе горло.

Он оставил крестьянина, ошеломленно глядевшего на золотую монету в заскорузлой ладони, и, сливаясь с толпой, пошел вперед, с интересом оглядываясь по сторонам, всматриваясь во встречные лица, будто он и вправду ждал чего-то, что должно было принести счастье.

«Ну вот, — подумал Помонис, — лишившись последней золотой монеты, я теперь полностью порвал с прошлым. Если меня и вправду ждет счастье, то не мешает ему поторопиться». Он дошел до широкого бульвара. Над темными силуэтами вечнозеленых деревьев сверкала разноцветными огнями реклама цирка.

Помонис решил отправиться туда, но оказалось, что представление давно уже началось: фонари у главного входа потушены и двери закрыты. Рассердившись, что после встречи с пастухом первое же его желание не осуществляется, Помонис стал обходить здание цирка, надеясь, что какой-нибудь случай поможет ему попасть туда, и не ошибся.

Внезапно узкая дверь служебного входа распахнулась, и из нее выскочил невысокий, страшно взволнованный человек. Он оторопело посмотрел на Помониса, потом взглянул на него как-то совсем по-другому, оценивающим взглядом, и вдруг, схватив его за плечи, закричал:

— Кажется, подходит. Сам бог послал вас!

— Я тоже так думаю, — проворчал Помонис, — только еще не знаю, зачем бог это сделал.

— Хотите заработать кое-что? — быстро сказал человек, увлекая за собой Помониса по узкому коридору.

— Еще как! — ухмыляясь ответил он. — А много?

Однако взволнованный человек ничего не ответил и, введя Помониса в разукрашенную афишами комнату, стремительно вытащил из ящика стола метр и ловко принялся обмерять рост и ширину плеч Помониса.

— Вот это удача! Точка в точку. Даже пристрелки не понадобится! Вам выступать через 15 минут! — закричал он, ликуя.

— А что я должен делать? — с недоумением спросил Помонис — Глотать шпаги, класть голову в пасть льва, жонглировать факелами? Я ничего этого не умею.

— Вы, — постепенно остывая ответил антрепренер, — должны быть только настоящим мужчиной.

— Это что же, теперь такая редкость, что их в цирке показывают? — усмехнулся Помонис — Ну а все же, нельзя поконкретнее?

— Самое главное, — назидательно произнес человек, — с того момента, как ствол винтовки поднимется, и до того, как он опустится, вы должны сохранять полную неподвижность. Помните, даже пальцем нельзя шевельнуть. А то испортите отличный номер да еще и сами можете получить пулю.

— Вот как, — повторил Помонис, — испортить отличный номер, а заодно и получить пулю?

В это время, приглушенные бархатным занавесом, раздались один за другим несколько выстрелов и следом за ними аплодисменты.

— Ваш выход, — моментально рассвирепев, зарычал маленький человек. — Идемте! Вы же теперь артист! Там сами поймете.

Помонис, так ничего и не разобрав, покорно последовал за кипящим маленьким человеком. Идти пришлось недалеко.

Раздвинув тяжелый занавес и пройдя несколько шагов, они оказались на арене возле большого щита из толстых досок, к которому маленький человек прислонил Помониса и, прошептав: «Помните — не шевелиться», исчез. Щурясь от яркого света прожекторов, болезненно ощущая направленные на него сотни пар глаз, слыша невнятный гул, показавшийся ему грозным и тревожным, Помонис стал, не поворачивая головы, внимательно оглядываться. Первое, кого он увидел, была невысокая стройная девушка с сияющим нимбом над головой. Только присмотревшись, он понял, что этот эффект создают ее рыжие волосы, освещенные сзади. Девушка была одета в светло-коричневый кожаный колет и такие же брюки, заправленные в высокие сафьяновые сапоги. Колет, брюки и сапоги имели оторочку из кремовой кожи. Сзади на шнурке, слегка примяв ее пышные волосы, висела мягкая шляпа. В руках девушка нервно сжимала ружье. Внезапно рядом с ней оказался неизвестно откуда вынырнувший антрепренер, который что-то прошептал и исчез. Девушка кивнула головой, однако, как показалось Помонису, она нисколько не успокоилась, а даже еще с большей растерянностью стала на него смотреть.

Помонису стало жалко девушку, и, желая ее ободрить, он ей улыбнулся и даже дружелюбно подмигнул. Это, однако, оказало совершенно неожиданное действие. Она явно рассердилась, сверкнула на Помониса темно-зелеными глазами, сжала губы и медленно стала поднимать ствол ружья, прицеливаясь, как казалось Помонису, прямо ему в голову. Внезапно выступивший пот, пройдя под беретом, стал стекать вниз по лицу и попадать в глаза. Помонис хотел было отереть пот рукой, но вспомнил совет антрепренера и остался неподвижен. В ту же секунду он понял, насколько хорош был совет. Деревянный щит задрожал от сильного удара, пуля вошла в него прямо над головой Помониса. А затем девушка с непостижимой быстротой выпустила целую серию пуль, каждая из которых, как твердо был убежден Помонис, не убила его наповал только совершенно случайно. Девушка стреляла стоя и с колена, лежа и два раза даже стоя к нему спиной и целясь в маленькое зеркальце, укрепленное на ложе.

Цирк взорвался аплодисментами. Помонис как сквозь туман увидел, что ствол ружья опустился вниз, и понял, что испытание, выпавшее на его долю, окончено. С чувством невероятного облегчения, очень возбужденный, он отошел на несколько шагов от щита и высоко подбросил в воздух берет. В тот же момент ствол ружья снова взметнулся кверху, раздался выстрел, и Помонис подхватил свой берет уже пробитый точно посередине. Раздались новые аплодисменты, и Помонис, все более и более возбуждаясь, теряя голову, подбежал к девушке, наклонился и, схватив ее за щиколотки, высоко поднял над головой на вытянутых руках. Продефилировав так по арене, он вынес девушку за занавес и бережно опустил на пол.

— Рассчитайтесь с этим человеком, — сказала девушка подбежавшему антрепренеру с таким видом, что Помонис решил: сейчас она опять будет стрелять и на этот раз именно в него и без промаха. Однако ничего подобного не произошло. Маленький антрепренер протянул Помонису довольно толстую пачку кредиток, которые тот не считая сунул в карман, и сразу обратился к девушке:

— Значит, я вас больше не увижу? Я хотел бы поговорить с вами.

— Сейчас это невозможно, — печально ответила девушка, — всего два часа назад погиб в автомобильной катастрофе мой друг и ассистент. Если хотите и дальше со мной работать, приходите послезавтра в три часа дня в кафе «Тележка с вином». Знаете такое?

Помонис утвердительно кивнул головой и, круто повернувшись, тут же ушел из цирка, словно боясь потерять, расплескать новые впечатления и переживания.

С нетерпением дождавшись условного дня и часа, он без труда нашел девушку в полупустом в это время кафе.

— Здравствуйте, Гела, — сказал он и поцеловал девушке руку.

— Откуда вы знаете мое имя? — удивилась она.

— Его можно прочесть на любой цирковой афише, а они расклеены по всему городу.

Девушка вспыхнула и сердито спросила:

— Ну, а вы кто?

— Несостоявшийся помещик, разорившийся издатель, изгнанный из университета профессор, — с некоторой бравадой весело ответил он.

— Как ваше имя? — насторожившись, спросила Гела.

Помонис назвал себя, и Гела воскликнула:

— Как, вы тот самый профессор Помонис — редактор знаменитой газеты «Время»?

— Я, — осторожно ответил он, — действительно профессор Помонис, и я редактировал «Время».

— Господи, как хорошо, что я узнала об этом только сейчас, — призналась девушка, — если бы вы сказали тогда в цирке… я бы так волновалась, что могла случайно промахнуться и попасть в вас, — говорила она, с откровенным любопытством разглядывая Помониса. — А что же вы теперь намереваетесь делать?

— Служить вашим ассистентом, — беззаботно отозвался Помонис.

— Нет, нет, — решительно сказала Гела, — я никогда больше не смогу стрелять в щит, если вы будете около него стоять. Давайте подумаем, надо найти какой-то выход.

— Идет, — также беззаботно отозвался Помонис, — только давайте подумаем втроем. — И привычным движением он вытащил из жилетного кармана и поставил на стол между бокалами маленькую терракотовую обезьянку с протянутыми вверх передними лапками.

Гела внимательно посмотрела на обезьянку и серьезно сказала:

— Если этот ваш друг всегда дает такие хорошие советы, то вы не зря носите его с собой.

— Что вы имеете в виду? — недоумевающе спросил Помонис.

— Мой погибший товарищ, — медленно проговорила Гела, — был очень способный человек. Он не только работал моим ассистентом, но и готовил замечательный номер — дрессированные обезьяны. Катастрофа произошла, когда дрессура была доведена только до середины. Осталась труппа обезьян. У нас во всей стране нет второго дрессировщика. Очень обидно отдавать этих обезьян — уже наполовину артистов — в зоопарк. Вы доведете дрессировку до конца и создадите такую программу, которую еще никто не видел.

— Почему вы думаете, что я смогу это сделать? — пробормотал крайне озадаченный Помонис.

— Профессор Помонис может все! — твердо парировала Гела.

— Хотел бы я хотя бы наполовину так в это верить, как вы, — пробормотал Помонис и громко спросил: — Ну, хорошо, допустим, что так будет. А деньги на покупку обезьян?

Но Гелу уже ничем нельзя было смутить.

— Вдова моего друга не возьмет с нас слишком дорого, особенно когда узнает, что обезьянки не попадут в зверинцы. У меня есть деньги для первого взноса. Номер безусловно будет пользоваться успехом, и мы быстро сможем расплатиться.

— Мы? — тоже став очень серьезным, спросил Помонис.

— Да. Мы, — секунду помедлив, твердо ответила Гела и сразу же, словно торопясь, спросила: — Как же все-таки получилось, что вы остались без работы?

— Я очень старался, — возвращаясь к прежнему тону, сказал Помонис — А как бы я иначе, встретился с вами?..

Тогда он отделался шуткой, но сейчас память упрямо возвращала ему давнопрошедшее…

— Я безмерно огорчен, что повод, доставивший мне удовольствие познакомиться с вами, профессор, столь неприятен для нас обоих, — мягко говорил высоколобый человек в блестящем жандармском мундире. — Увы, у правительства не было другого выхода. Вы уже не раз получали предупреждения. Министр внутренних дел проявил поистине ангельское терпение. С сегодняшнего дня ваша газета, которую я так высоко ценю, закрывается, — закончил он, беспомощно разведя холеными руками.

— Могу я узнать, за что? — холодно осведомился Помонис. — Ведь в газете ничего не писалось о политике. Может быть, вы находите ее безнравственной?

— Что вы, что вы! — с непритворным возмущением воскликнул генерал, совершенно выпрямляя и без того стройный стан. — Напротив. Ваша газета высоконравственная. Не скрою, я с удовольствием читаю ее по вечерам в семейном кругу. Моя жена и дети в восторге от вашей газеты. Вчера, когда за ужином я сообщил супруге о решении правительства закрыть газету, мой младший сын даже расплакался. Ему было очень обидно, что он так и не узнает, чем кончатся удивительные приключения капитана Фагерата.

— Тогда что же послужило причиной? — тем же тоном спросил Помонис.

— Видите ли, — доверительно наклонился к нему генерал, — как это ни странно — именно нравственный облик вашей газеты. Она слишком высоконравственная для массового читателя.

Помонис с недоумением откинулся в кресле и положил руку на край резного письменного стола.

— Да, да, — также доверительно продолжал генерал, — ужас настоящего времени — terror præsentis, как говорили римляне, — заключается и в том, что широкие массы народа еще не подготовлены для такого всеобъемлющего, безбрежного гуманизма, который проповедуете вы в вашей газете. Высокие идеи такого гуманизма понятны лишь таким, как мы с вами, и другим представителям мыслящей интеллигенции. А потом эти ассоциации…

При этих словах Помонис улыбнулся, но генерал продолжал, не заметив или сделав вид, что не заметил этой улыбки.

— Не подготовленные к этим идеям широкие массы воспринимают их в искаженном виде. Это приводит их незрелые умы к чудовищным претензиям, а их самих к потере лояльности, даже к враждебным действиям против правительства. Всему свое время, господин профессор, всему свое время. Гуманизм в массы народа надо вносить постепенно, давая идеям его хорошо перевариться. Иначе можно только принести вред, как если бы истощенного голодом человека сразу обильно накормить, — с оттенком менторства, хотя и не без почтительности закончил генерал.

— А пока что, — не скрывая насмешки, ответил Помонис, — надо усиливать, как вы выразились, ужас настоящего времени. Недостаток гуманизма возмещать насилием, как недостаток пищи — плетью.

— Мне очень жаль, — утомленно проговорил генерал, — что вы так превратно истолковали мои слова, господин профессор. Люди вашего круга, как правило, сохраняют лояльность. Вы — редкое исключение. Вам не кажется это странным?

— Ничуть. Единообразие этой лояльности просто результат страха. На самом деле люди думают и чувствуют по-разному.

— Мысль не новая, — тонко улыбнулся генерал, — что-то в этом духе писал еще в XVIII веке Монтескье.

— Да, конечно, — зло сказал Помонис, — как не нова и тирания. Как не новы и попытки заставить людей при помощи страха быть или казаться одинаковыми. Одинаково безликими. Благодарю вас, господин генерал. Я вынес кое-что полезное из нашей беседы.

— Мне бы очень этого хотелось, — вздохнул его превосходительство, — от души надеюсь встретиться с вами, господин профессор, при более благоприятных обстоятельствах.

— Это не исключено, — пробормотал Помонис, покидая огромный кабинет с суетной помпезной лепниной на потолке. Он отодвинул тяжелую бархатную портьеру, прикрывавшую дверь… Но что там за этой портьерой?

Его рука слегка раздвинула вдруг ставший потертым бархатный занавес, за ним оказалась арена цирка. Да, начались «Нотные герлс», — значит, следующий номер его. Семь девушек в длинных алых плащах, пританцовывая, выстроились перед человеком во фраке. Он сидит неподвижно, а под ногами у него плоский ящик с семью белыми педалями, напоминающими гигантские рояльные клавиши. Девушки сбрасывают плащи на арену и оказываются в коротких блестящих трико, на каждом из которых черным вышита соответствующая нота — «до», «ре», «ми», «фа», «соль», «ля», «си». «Пианист» по очереди нажимает ногой клавиши, и девушки также по очереди выдвигаются вперед, для начала пропев соответствующую ноту, а затем жонглируют, или танцуют, или исполняют какую-нибудь песенку. Когда пианист, якобы случайно, нажимает одновременно несколько клавиш, поднимается невообразимый шум и гам… Помонису искренне жаль этих вовсе не бездарных девчонок, которым приходится зарабатывать на хлеб насущный такой пошлятиной. Но вот девицы, снискав жидкие аплодисменты и подхватив алые плащи, убегают с арены, обдав стоящего в проходе Помониса запахом пота и дешевой пудры. Напыщенно раскланиваясь и пятясь задом, удалился и «музыкант». Униформисты утащили с арены его ящик. Шталмейстер торжественно объявил:

— Мировой класс дрессировки! Мартышки и шимпанзе профессора Помониса!

В проходе показался ослик, запряженный в тележку, полную мартышек. Ослика под уздцы вела Гела. Блестящая диадема вплетена в ее ярко-рыжие волосы. Проходя мимо Помониса, она улыбнулась ему. Улыбнулась так, как тогда, несколько лет спустя в горах, на перевале…

…Помонис застонал, голова его на зеленой бархатной подушке заметалась, дыхание стало прерывистым. Усилием воли он отодвинул куда-то в глубины подсознания страшное воспоминание, которое жило там всегда, и заставил себя вспоминать дальше арену цирка и смотреть на эту арену…

…Сверху спустились трапеции и канаты, мартышки с визгом забрались на них. Потом эти трапеции поднялись почти под самый купол, и мартышки стали легко перелетать с одной трапеции на другую, раскачиваться, лазить вверх и вниз по канатам, подчиняясь его команде, а то и вовсе без команды. Но вот оркестр заиграл новую, таинственную мелодию. Свет прожекторов погас, зато на концах трапеций и канатов вспыхнули разноцветные лампочки. Обезьян не было видно, только мелькали в воздухе разноцветные лампочки, расходясь и сталкиваясь, в самых причудливых сочетаниях. Оркестр замолк, забила барабанная дробь, погасли и разноцветные лампочки. Тогда в полной тьме стали видны тонкие полоски люминесцентной золотистой краски, проведенной с боков, спереди и сзади каждой обезьянки. Светящиеся по контурам силуэты мартышек с невероятной скоростью перелетали с одной трапеции на другую, взбирались по канатам, раскачивались. Раздались аплодисменты. Но вот вспыхнул свет, и аплодисменты стали еще громче. В темноте арена преобразилась. В центре ее стояли кровать, тумбочка с будильником, умывальник. В кровати лежал большой шимпанзе. Поодаль стоял Помонис в синем, обшитом белым шнурком комбинезоне. Раздался звонок будильника. Шимпанзе вытащил лапу из-под одеяла, нажал на кнопку будильника. Встал, потянулся, подошел к умывальнику, помахал над краном руками и стал делать зарядку. Упражнения он делал самые невероятные: выжимал стойку на одной передней лапе и делал многое, что походило на чудовищно гротескные движения человека и потому вызывало неудержимый смех. Потом шимпанзе с аппетитом позавтракал, сидя за небольшим столиком и беря из вазы фрукты. Наконец он встал из-за стола и направился в ту часть арены, где стоял Помонис. Не дойдя нескольких шагов до Помониса, он издал пронзительный крик. Из прохода выскочило с десяток мартышек, одетых в одинаковые зеленые куртки и зеленые штаны, не закрывавшие, однако, их длинных хвостов. В руках у каждой было ружье. По неслышной зрителям команде Помониса, под рев шимпанзе, мартышки вскинули ружья и нажали курки. Раздался залп, и Помонис в своем синем комбинезоне упал на опилки арены. На этот раз никто не смеялся, послышались вскрики испуганных женщин. Но вот Помонис вскочил на ноги, мартышки, побросав свои ружья, кинулись к нему за угощением, и весь цирк взорвался аплодисментами. Только несколько зрителей из передних лож не аплодировали и смотрели на арену со злым недоумением. Гела раскланивается. Красные камни ее диадемы напоминают красные капли…

Помонис опять заставляет себя вспомнить другое…

Вот они с Гелой обходят в вагоне клетки с обезьянами, успокаивают их и угощают фруктами и сладостями под перестук колес. Мелькают города, улицы, цирки, арены…

И вот столичный цирк. Очереди за билетами. Толпа у входа. Помонис с трудом протискивается к служебному входу… На арене — сверкающая балерина на лошади. Цирк переполнен. В роскошной ложе министр — племянник диктатора — со своей дамой. Министр облачен в блестящий придворный мундир. Кроме министерского поста, у него есть придворный титул. Как только номер кончился, балерина, провожаемая вполне заслуженными аплодисментами, ускакала на своей белой лошади. На арену, выпущенный Помонисом, выскочил маленький ослик с тележкой, полной мартышек. Летают под куполом мартышки. Один за другим сменяются номера с дрессированными обезьянами. Вот четыре униформиста выносят на плечах железную клетку. А в клетке кричит и размахивает передними лапами шимпанзе в полувоенном костюме с нарукавной повязкой, и на этой повязке на белом фоне вышита черная обезьяна. Гул проносится по цирку, потом раздаются дружные аплодисменты. Зрители не заметили, как встали со своих мест и покинули цирк несколько мужчин, двое из которых были одеты в полувоенные формы, правда совсем другого типа, чем на обезьяне. Помонис это заметил и на вопросительный взгляд Гелы только усмехнулся и кивнул головой. Вот шимпанзе удалось открыть дверцу клетки. Обезьяна прыгнула на арену. Мундир ее был украшен рядом сверкающих и звенящих фантастических орденов. Повинуясь незаметным командам Помониса, обезьяна быстро на четвереньках добежала до ложи, в которой сидел министр, мгновенно прыгнула в ложу, села в кресло и обняла лапой даму министра. Женщина завизжала. Министр вскочил и, осыпая проклятьями обезьяну, стал отталкивать ее лапу. Шимпанзе отвечала сварливым ворчанием. Министр и обезьяна стояли друг перед другом в блестящих мундирах, звенели орденами и кричали истошными голосами, дама визжала, а зрители хохотали как сумасшедшие.

Наконец, повинуясь команде Помониса, обезьяна отпустила свою жертву и прыгнула на арену. Дама, рыдая, опрометью бросилась к выходу, вслед за ней, пытаясь сохранить достоинство, направился и министр, а весь цирк разразился бешеными аплодисментами.

Когда же Помонис, при несмолкающих аплодисментах и криках зрителей, ушел с арены, его уже в проходе остановил жандармский офицер и, не скрывая ярости, объявил:

— Господин Помонис! Ваши обезьяны конфискованы. А вы предстанете перед судом. — Затем, обернувшись к двум жандармам, приказал: — Взять под стражу!

Когда Помониса уводили, он, поймав тревожный взгляд Гелы, улыбнулся ей ободряюще. Последнее, что он увидел, покидая цирк, было ее бледное лицо в ореоле огненно-рыжих волос…

Дверь аудитории открылась, и в комнату без стука вошла, или, вернее, влетела, невысокая девушка с ярко-рыжими волосами, ярко-синими, очень решительными глазами и в ярко-зеленом платье. Помонис взглянул на нее, и ему показалось, что по этим рыжим волосам течет, извиваясь, тоненький красный ручеек. Он даже закрыл глаза. Но тут же открыл их и сильно сжал правой рукой кисть левой. Как ни была занята своими мыслями девушка, она все же заметила, что Помонис на какое-то мгновение изменился в лице и закрыл глаза. Она испуганно спросила:

— Что с вами, господин профессор? Вам плохо?

— Милая девушка, — улыбаясь сказал он, — просто у меня зарябило в глазах от этого варварского пиршества цветов.

— Ах, вот как, — беспечно махнула руками девушка, — так вот, знайте, — я сама читала в парижском журнале мод, что к рыжим волосам очень идет зеленое платье. Вот так! — торжественно закончила она.

Помонис, не очень хорошо представлял, что ему делать — сердиться или смеяться, — слегка нахмурился, потом слегка улыбнулся и галантно сказал:

— Благодарю вас, милая барышня. А теперь не откажите в любезности, скажите мне, чем обязан?

Девушка на секунду запнулась, а потом, набравшись решимости, выпалила:

— Правда, что вы набираете волонтеров для строительства дворца археологии?

— А что? — осторожно ответил Помонис.

— Возьмите меня! — решительно сказала девушка.

— Нет! — так же решительно ответил Помонис.

— Ах вот как! — вспыхнула девушка. — Значит, меня все-таки разыграли! Ну, хорошо! — мстительно добавила она, показывая кулак невидимым врагам.

— Нет, вас не разыграли, я действительно набираю волонтеров, — терпеливо, как ребенку, объяснил Помонис.

— Тогда почему же вы не берете меня? — с сердитым недоумением спросила девушка.

— Потому, — также терпеливо продолжал свои объяснения Помонис, — что я набираю волонтеров для тяжелой работы, а не детей.

Девушка закусила губу, сморщилась, но, взяв себя в руки, сказала одновременно с мольбой и вызовом:

— Возьмите меня, я ценный и энергичный работник!

Помонис надел очки, внимательно поглядел на нее, а потом пробурчал:

— Взял бы, если бы был врачом-окулистом, и то для диагностики дальтонизма.

— Возьмите! — не слушая его и сдерживая слезы, повторила девушка. — Откуда вы знаете? Может быть, за этой заурядной внешностью скрывается недюжинная натура? — с отчаянием, но все еще с вызовом произнесла она где-то вычитанную фразу.

— А если не скрывается? — спросил Помонис — Нет. Риск слишком велик.

— А разве не бо́льший риск строить дворец археологии в полуразрушенном городе? — спросила девушка и, на этот раз не сдержав слез, выбежала из комнаты.

Помонис озадаченно снял очки, тщательно протер их кусочком замши, задумался, а потом сделал какую-то пометку в записной книжке…

…Девушка не знала, что в этот момент дело, ради которого она пришла, было уже решено, и не только это дело, но и вся судьба ее предопределена на многие годы вперед… Ей предстояло как бы случайно войти в круг больших мыслей и свершений. Но это только казалось случайностью.

…Дверь с табличкой «секретарь обкома» открылась, и Василе, крепко пожав обеими руками руку Помониса, ввел его в свой кабинет, усадил на стул и сам сел напротив него. Некоторое время они молча рассматривали друг друга, потом Помонис сказал:

— Ты сильно изменился. Начал седеть…

— Да, — невесело усмехнулся секретарь, — я уже не тот деревенский мальчишка, которого вы посылали в столицу на учебу. Изменился, конечно. Что же вы хотите? Столько лет прошло, а потом, война, концлагерь, партизанский отряд… Впрочем, вы ведь и сами все это прошли. Да только вы совсем не изменились. Может быть, археологи умеют консервировать не только находки, но и живых людей?

— Умеют, умеют, — пробурчал Помонис — Я пришел к тебе не за этим. Скажи мне лучше, как же так — город лежит в развалинах, а вы так медленно его восстанавливаете?

— Мы только сейчас становимся здесь хозяевами. Да и со строительными материалами плохо.

— Неправда, — нахмурился Помонис, — вокруг города выходы известняка. Его сколько угодно. Он пилится на блоки простой ножовкой. Это прекрасный строительный материал.

— Знаю, знаю, — отозвался секретарь, слегка улыбаясь горячности Помониса, — камень есть, не хватает балок, фурнитуры, стекла, многого другого. Все это можно купить у частников, но нет денег. Не хватает денег и на оплату рабочих.

— Значит, нужны деньги?

— Очень.

— Деньги надо достать?

— Надо, конечно, надо, но как?

— Очень просто — надо построить аквариум!

— Что еще за аквариум? — с изумлением спросил секретарь.

Помонис сердито пояснил:

— Ну как ты не понимаешь! Надо построить большое здание аквариума с центральным бассейном и отдельными отсеками по стенам. Провести туда свет, наполнить аквариум рыбами, крабами, морскими коньками, всеми видами обитателей нашего моря. Аквариум будет привлекать посетителей из самых разных мест. Вот и появятся деньги.

— Да… — изумленно протянул секретарь и неожиданно рассмеялся: — А ведь и в самом деле здорово — аквариум. Интересно, очень интересно! Аквариум. И чтобы разноцветные водоросли. Чтоб знающие люди рассказывали о тайнах моря. Чтобы все знали, что мы здесь всерьез, что мы не просто приморский город. Да! Но вот только… — И он прищурился и уже совсем другим тоном сказал: — А кто же сделает проект этого аквариума, кто будет руководить его строительством, кто заполнит его и запустит в работу?

— Я, — твердо ответил Помонис, раскрывая портфель. — В этой папке проект и смета, а в этой — эксплуатационный режим. Денег для этого понадобится сравнительно немного.

— Оставьте мне папки, профессор, — очень серьезно ответил секретарь, — такие вопросы решаются не одним человеком. Я сообщу вам о нашем решении. Во всяком случае, большое вам спасибо. Но чем же я смогу вас отблагодарить?

— Ты, как и твои товарищи — материалист, — пробурчал профессор, — и я от тебя тоже этому научился. Да, мне нужна благодарность. Вполне материальная. Ведь наш город — один из самых древних и прекрасных городов. Пусть хотя бы пять процентов доходов от аквариума пойдут на строительство археологического музея и археологического парка. И еще фонды строительных материалов.

— Вот как? — весело отозвался секретарь, привыкший ничему не удивляться при разговоре с Помонисом. — Вы уже делите шкуру неубитого медведя? А мысль интересная… Город-то наш действительно еще с античного времени был знаменитым. Чего тут только не находят, когда роют разные котлованы — даже целые статуи. Но поначалу музей будет пуст, не сразу же населишь его экспонатами.

— Я передам музею мою коллекцию терракот — она одна из лучших в мире, — быстро парировал Помонис.

— Хорошо, — заключил секретарь и, тут же спохватившись, добавил, — я вам уже говорил — эти вопросы не решаются одним человеком. И еще, — сказал он задумчиво, — ведь вы один не справитесь. Где же вы найдете сотрудников, знающих археологов?

— Я их сделаю. Отберу студентов в столичном университете, нескольких самых способных и самых настоящих, обязательно с младших курсов. Переведу их на заочное отделение и привезу сюда. Они будут учиться многому, и они научатся.

— Что же, этот способ, может быть, и не такой скорый, но радикальный. Но ведь будут затруднения с жильем. Вы знаете, у нас пока еще недостаточно построено домов.

— Ничего, поживут пока у меня. Квартира у меня большая.

— Что же, — обнял Василе Помониса, — в добрый путь, профессор…

…Первой в его квартире появилась Марианна, та самая невысокая девушка с ярко-рыжими волосами, ярко-синими, очень решительными глазами. Она вошла без стука с чемоданом в руке и рюкзаком за плечами… Рыжие волосы… Гела… Перевал…

…Напрягая всю волю, зная, что за этим последует, Помонис отгонял от себя это воспоминание. Но оно возвращалось неумолимо вновь и вновь. Он устал от этой неслышной, недвижимой, но тяжкой для него борьбы. Помонис заторопился назад к воспоминаниям далекой молодости…

…Вот он не спеша идет по улочкам родного города к набережной. Улочки эти петляли из стороны в сторону, взбегали к вершинам холмов и стремительно спускались с них в низины. Помонис не был здесь несколько лет и сейчас со смешанным чувством оглядывал все вокруг, то хмурясь, то улыбаясь прихотливо выплывающим воспоминаниям. Ему было радостно узнавать как будто уже напрочь забытые уголки и дома. Кроме того, ничем, казалось, не примечательные здания, перекрестки, палисадники, лестницы, сами по себе совсем забытые, вдруг поднимали в душе когда-то волновавшие, пережитые, мучившие и радовавшие мысли и чувства. В памяти возникали неясные, почти бесплотные, как тени, но до боли близкие люди, с которыми когда-то так много было связано.

— Песчинки бесшумно скатывались в ямку, на дне которой сидел муравьиный лев, — громко сказал Помонис. Случайный прохожий с недоумением оглянулся, но Помонис не обратил на него никакого внимания. Он вздрогнул от пронизывающего время ассоциативного видения, встряхнул головой и пристально, как бы впервые огляделся вокруг. После классических линий и красок Средиземноморья ему показались варварскими цвета родного города. Они были яркими, резкими, лишены полутонов и гармонических сочетаний. Голубоватой белизной сверкали дома, алели кувшины цветущих канн… Вот показался маяк, и Помонис словно внезапно остановился. Башня маяка, как брюхо гигантской осы, была покрыта черными и желтыми полосами. Потом он вышел к побережью и сразу же успокоился. Море вобрало в себя все кричащие краски города, растворило их в своей безмятежной и бескрайней синеве. Стоящее на берегу старинное приземистое каменное здание одним своим видом обещало покой и прохладу. Стены его были сложены из крупных рваных темно-серых, кое-где обомшелых камней. Причудливо извивались между ними тонкие светло-серые полоски скрепляющего раствора. Вокруг всего здания шла крытая дранкой галерея, на которую выходили узкие стрельчатые окна. Над стрельчатым же выпуклым порталом входа вцепился когтями в стену грубо обтесанный каменный лев. Под ним косо висела жестяная вывеска «Трактир» с двумя коваными железными фонарями по бокам.

Помонис не спеша вошел в низкий сводчатый зал и с удовольствием убедился, что здесь ничего не изменилось. В беспорядке стояли грубые столы, бочки и бочонки, заменявшие сиденья. Над почерневшей стойкой, как и годы назад, висела свежая ветка омелы. По стенам были прибиты оленьи и кабаньи головы. С потолка на веревках свешивались скелеты и чучела немыслимо огромных рыб. Они мерно покачивались от потоков воздуха, которые гнал крутящийся под самым потолком пропеллер. Между звериными головами особенно странно выглядели до неузнаваемости искаженные портреты великих писателей, которых можно было узнать только по корявым надписям.

— О, господин Помонис, — радостно заревел и выкатился из-за стойки хозяин, огромный толстый турок Хасан, в черной, открытой на груди блузе и матросских синих клешах, перехваченных широченным кожаным поясом с множеством набитых на нем блестящих бляшек.

«Тебя-то уж никак не назовешь тенью», — усмехаясь, подумал Помонис и весело поздоровался с Хасаном. Он уселся на предупредительно поставленный хозяином тяжелый резной стул и с наслаждением отпил из высокого бокала шприц — смесь красного искристого вина с ледяной газированной водой.

— Давно, давно, господин Помонис, — прищурился Хасан, — не бывали вы в родных местах, а уж наш город и совсем забыли!

— После приезда у меня оказалось несколько неотложных дел в поместье, — терпеливо разъяснил Помонис.

— Как же, слышал, что за дела, — снова прищурился Хасан. — Даже газеты писали о том, что вы роздали все ваши земли крестьянам.

— Ну и что? — полюбопытствовал Помонис.

— Не мое дело судить, — лукаво ответил трактирщик, — у кого потолок треснул, тому не пристало смотреть на звезды. — И тут же, в свою очередь, спросил: — А где вы так долго пропадали, господин Помонис?

— Сначала путешествовал, — непринужденно отозвался Помонис, — а потом учился в Риме и в Афинах. В Афинах даже преподавал целый год в университете.

— Вот как! — воскликнул Хасан. — Значит, умер помещик Помонис и да здравствует профессор Помонис! Эй, Даниель, Ганс-Христиан! Тащите из подвала бочонок родосского, самого старого. Мы отпразднуем возвращение господина Помониса и его профессорскую мантию!

Через несколько минут два стройных горбоносых черноволосых парня не без труда подтащили к столу запыленный бочонок и стали выбивать из него просмоленную запечатанную пробку. Почтительным поклоном ответив на приветствие Помониса, один из парней быстрым движением воткнул на место пробки деревянный кран, а другой стал наполнять зеленые керамические кружки темно-золотистым вином, пряный аромат которого медленно поплыл по залу.

— Здорово выросли твои ребята, — сказал Помонис, — а где же остальные сыновья?

— Старший — Бекир закончил университет. Он теперь литератор и живет в столице. Жан-Батист погиб в море — он ведь был рыбаком. Младшие, слава аллаху, здоровы. Эти двое, — кивнул он на застывших у стола сыновей, — да еще Джонатан рыбачат. Мигель и Лев помогают мне по хозяйству. Вильям кузнец. А за это время появились еще близнецы — Федор и Жан-Жак, так они сейчас с матерью в деревне.

— Вот оно как! — улыбаясь, протянул Помонис — Ты верен себе! Федор назван, надо полагать, в честь Достоевского?

— Так, — с достоинством кивнул головой трактирщик.

— Ты что же, сам читал Достоевского?

— О, нет, — гордо ответил Хасан. — Вы же знаете, господин профессор, я едва буквы разбираю. Но с тех пор как вы приохотили моего первенца Бекира к чтению и определили его в гимназию, мальчик много читал и потом мне рассказывал. Да и теперь, когда он приезжает проведать отца, тоже всегда много читает и рассказывает.

— Да, Бекир способный, добрый малый! — согласился Помонис — Ну, что же, садись к столу, да позволь посидеть с нами Даниелю и Гансу-Христиану. Я тоже привел с собой друга.

— Где же ваш друг? — с удивлением спросил Хасан, обводя взглядом пустой в эти утренние часы трактир.

— А вот, — улыбаясь ответил Помонис, доставая из кармана маленькую терракотовую обезьянку.

Обезьянка, покрытая короткой вьющейся шерстью, склонила набок лукавую мордочку, присела на задних лапках, а передние протянула кверху, не то недоумевающим, не то просящим жестом.

— Славная игрушка, — тоном ценителя определил Хасан, — откуда она у вас, господин профессор?

— Ты прав, — отдавая должное Хасану, ответил Помонис, — это действительно игрушка. Только те, кто ее делал, и те, кто ею играли, жили едва ли не за тысячу лет до рождения Магомета.

— А где они жили? — осведомился Ганс-Христиан.

— В Древней Греции, там, где начиналось очень многое из того, что нам сейчас дорого, — отозвался Помонис — Эти статуэтки делали во множестве мастерских и продавали на всех рынках — как теперь, скажем, коврики с лебедями или глиняных кошек. Но вот вкус у древних греков был во много раз выше, чем у нас. Статуэток было так много, что они сохранились до нас. Я купил обезьянку у антиквара на последние деньги. Но я все равно буду собирать эти статуэтки и изучать их, сколько бы труда и средств это ни стоило. Вот только денег у меня теперь нет.

— Вот как, — прервал наступившую паузу Хасан, понявший из всей речи Помониса только последнюю фразу, и как-то странно посмотрел на него: — А может быть, труды и средства дома и не так нужны, как на чужбине?

— Что ты хочешь этим сказать? — с любопытством спросил Помонис.

Но Хасан, не отвечая, грузно повернулся и, несмотря на свой внушительный объем и вес, мгновенно скрылся в проходе, ведущем от стойки во внутренние комнаты. Даниель и Ганс-Христиан в ответ на требование объяснить, в чем дело, только молча покачивали головой. Впрочем, по их улыбкам Помонис понял, что его ждет приятный сюрприз. Все же он не мог сдержать радостного и изумленного возгласа, когда запыхавшийся Хасан с торжеством притащил шесть небольших терракотовых статуэток. Помонис выхватил их из рук трактирщика, поставил на стол и принялся пристально рассматривать.

— Слава аллаху, — степенно пробасил Хасан, — господину профессору не пришлось уезжать в дальние края за его глиняными игрушками.

— Геракл со львом, Вакх, три женские и одна мужская, — не слушая Хасана, бормотал между тем Помонис, — это безусловно античные. В чем-то они отличаются от классических, но это тип Танагры, тот же стиль, то же время! Откуда они у тебя? — резко повернулся он к Хасану.

— Да вот, — так же степенно, не торопясь, явно наслаждаясь произведенным эффектом, ответствовал Хасан, поглаживая красную окладистую бороду, — когда Мигель, Джонатан и Ганс-Христиан в прошлом году копали у нас во дворе погреб для вина, они и наткнулись прямо в земле на эти игрушки.

— Поразительно! — воскликнул Помонис. — Как же они сюда попали?

— Ответ на это мы и ждем от господина профессора, — не без лукавства сказал Хасан.

— А больше там ничего не было? — все так же резко спросил Помонис.

Хасан с сокрушением отрицательно покачал головой.

— Но, отец, — несмело вставил Даниель, — там была еще одна, правда, плохая…

— А, — с досадой прервал его Хасан, — это же дрянь, незачем занимать ею внимание господина профессора.

Даниель смущенно потупился, однако Помонис быстро спросил:

— Что же это за дрянь? Я хочу ее видеть.

Хасан, с недоумением пожав плечами, кивнул Гансу-Христиану, который немедленно выскочил в проход и уже через несколько минут вернулся, неся небольшую мужскую статуэтку, и в самом деле очень сильно деформированную и ошлакованную.

Помонис буквально выхватил ее из рук Даниеля и, едва взглянув, закричал:

— Да ведь это чудо! Просто чудо!

— Что тут особенного? — с недоумением спросил Хасан. — Самая дрянь. Не сравнить с другими.

— Ну как ты не понимаешь! — с возмущением ответил Помонис — Ведь это брак производства, статуэтка испорчена. Испорчена очень сильно, безнадежно, во время обжига.

— Вот я и говорю — испорчена! — еще более удивленно отозвался Хасан. — Так чему же вы радуетесь, господин профессор?

— А, черт! — нетерпеливо проговорил Помонис — Разве ты не понимаешь? Ведь это бракованная, безнадежно испорченная во время производства статуэтка. Ее никто и никуда не стал бы возить. Значит, эти статуэтки делали здесь, на месте! Ты понимаешь, что это значит? Получается, что давным-давно, когда на месте нашего города была греческая колония, здесь делали такие статуэтки. А до сих пор ученые думали, что их делали только в самой Греции. Это же открытие!

— Выходит, — удовлетворенно сказал Хасан, хотя и не до конца уразумевший, о чем идет речь, — господину профессору удалось без особых трудов пополнить свою коллекцию. Очень рад, что я и мои сыновья этому помогли. Как жаль, что Жан-Батист этого не увидит, он был бы так рад. Пусть великие смотрят сейчас на господина профессора! — торжественно закончил Хасан, обращаясь к портретам писателей.

— Тут дело не только в коллекции, это все гораздо важнее, — горячо ответил Помонис, обнимая Хасана. — Благодаря тебе первое открытие по статуэткам типа Танагры сделано! Первый камень заложен! Сколько я должен тебе уплатить за статуэтки?

— Господин профессор, видно, забыл, — мрачно ответил Хасан, — что мой сын Бекир учился в университете на одну из стипендий, учрежденных господином профессором, что сын трактирщика благодаря вам стал столичным писателем. Сколько же я должен вам за все это?

Не в силах сдержать волнения, Помонис еще раз крепко обнял Хасана, пожал руки Даниелю и Гансу-Христиану и, распахнув дверь, выскочил на улицу…

Лицо профессора оставалось неподвижным, как маска.

Что ж, нужно ждать, иного выхода нет.

В последний раз я был здесь всего год назад, и тогда мы с Помонисом особенно много времени провели вместе. Все, что довелось нам пережить, всплыло в памяти. В музее, кроме Помониса, из старой гвардии я застал только Галку. Адриан и Николай вели раскопки римской крепости где-то на островке в низовьях Дуная.

Помонис показал мне новые открытия: прямо в городе возле берега откопали они, под шестиметровой толщей земли, остатки античного здания. Несколько сот метров пола были покрыты разноцветной мозаикой. Ее узоры: листья, цветы, вазы, секиры, многочисленные и разнообразные геометрические орнаменты — поражали сохранностью и свежестью красок. Пополнился новыми экспонатами и археологические парк. Деревья его становились все выше, кроны все гуще. Новые вещи и новые люди появились и в самом музее.

После того как я поработал в фондах музея, мы с Помонисом весь вечер провели на берегу моря. Вот тут внизу. У самого его дома…

Утром, как ни рано я встал, придя в музей, я уже застал там Помониса. Почему-то он был в дорожном костюме, а на ногах его красовались крепкие кожаные постолы, в которых он обычно выезжал на разведки или раскопки.

Заметив мой недоумевающий взгляд, Помонис несколько смущенно объяснил:

— Хочу проехаться вниз, к ребятам, посмотреть, как там идут дела. А вы не составите ли мне компанию? Вот и Галка поедет.

— Когда мы едем? — спросил я.

— Пароход отходит через два часа, — ответил Помонис, — так что времени у вас осталось в обрез. Машина у входа в музей. Поезжайте в гостиницу, захватите вещи и скорее сюда. Очень рад, что вы решили ехать.

— О, господи, конечно, мне хочется поехать, — ответил я, — только вот при чем здесь «я решил»?

— Не понимаю, — отозвался Помонис.

— Ах вот как! Билеты на пароход у вас есть?

Помонис утвердительно кивнул головой.

— Покажите-ка, сколько их, — не отставал я, — ручаюсь, что три.

Помонису ничего не оставалось делать, как вытащить из бумажника билеты. Их действительно оказалось три.

— Я вижу, вы заодно с моими шалопаями, — пробурчал Помонис, — ну ладно. Мой ответ впереди. Deus vult! Так хочет бог, как говорили крестоносцы.

И вот мы все трое уже плывем по Дунаю. Весело и шумно на залитой солнцем палубе. Весело и шумно на самой реке. Широк Дунай. Десятки барж, буксиров, рыбачьих шхун, пассажирских пароходов стоят на причалах или плывут по волнам. Сильный ветер полощет разноцветные флаги многих стран. Когда пароходы сближаются, пассажиры кричат что-то друг другу каждый на своем языке. Широк и волен опененный Дунай. «Дунай, Дунай — дорога без пыли», как говорят в этих местах. Да, здесь он совсем не голубой, а именно желтый, даже коричневатый. Наверное, голубой цвет красивей, только желтизна реки животворна. Желтый цвет от частичек плодороднейшего ила, который образует островки. Они почти сразу покрываются буйной растительностью. Крестьяне вывозят ил на поля, и урожаи в этих местах удивительные.

Пока мы с Галкой, у которой ветер то и дело выхватывал из-под косынки и развевал пряди рыжих волос, глазели на встречные пароходы, Помонис, как всегда, отыскал знакомого — это был бородатый мрачный человек. Помонис объяснялся с ним по поводу какого-то монастыря. Насколько я понял, в этом монастыре постепенно разрушались старинные фрески, и профессор горячо убеждал своего мрачного собеседника заняться их консервацией.

Кончилось наше путешествие на пароходе у небольшого рыбацкого городка. В широкой полукруглой бухте покачивались десятки судов — от аристократов, белых многоэтажных пассажирских пароходов, до легких парусных суденышек с черными просмоленными бортами и латаными парусами. Почти все суда рабочие — рыболовные траулеры, буксиры, шхуны. Городок расположен на склоне. Маленькие, в большинстве одноэтажные, белые домики сбегают вниз к бухте, где центр всей жизни города. Оказалось, что нам нужен директор местного рыбоконсервного завода — приятель Помониса (где только у него нет приятелей!), у которого можно одолжить машину. Мы пошли на завод, по пути оглядывая автобусную станцию, тенистый парк, чистенький отель, клуб моряков с кокетливой вывеской. Город пропах рыбой, смолой, солью. Все ресторанчики и кафе называются «Чайка», «Альбатрос» или, на худой конец, «Рыбацкий». Рыбу продают в магазинах и на лотках, рыбу везут в маленьких четырехугольных тележках вислоухие ослики.

Вот и рыбоконсервный завод. По всей территории его деревья, клумбы. Директор был на заводе, но кабинет его пустовал. Пришлось нам искать его по всем этим белым цехам, стены которых выложены кафелем и обмываются то и дело сильными струями воды из брандспойтов. Я в жизни не бывал на рыбоконсервном заводе и с интересом осматривался. Суда подходят к причалу, расположенному прямо на заводской территории. С причалов рыба по узкоколейке подается в раздаточный цех. Здесь машины очищают ее от чешуи, отрезают головы, хвосты, плавники. В воздухе сверкают потоки золотистых и серебряных чешуек. Зазевавшаяся Галка попала под такой ливень чешуек и оказалась облепленной ими, как русалка. Помонис, торопившийся найти директора, произнес звучное латинское проклятие и удалился, предоставив мне помогать Галке очищаться от чешуи. С помощью сердобольных веселых девушек в белых косынках, работавших в цехе, мы быстро закончили эту операцию и побежали искать Помониса. Открыли какую-то тяжелую дверь и попали в гигантский холодильник. Стены его от пола до потолка были покрыты батареями. Стоял резкий запах аммиака. Огромные рыбины с белыми усами вокруг рта лежали на металлических столах. Дежурили раздатчики в сибирских овчинных тулупах и меховых рукавицах. Из этого холодильника мы с Галкой выскочили, как из проруби. Возле клумбы с яркими цветами стояли вышедшие погреться раздатчики. Под лучами жаркого южного солнца они зябко поеживались в своих тулупах и хлопали рукавицами. К счастью, среди них мы заметили Помониса. Он, оказывается, уже нашел директора, и машина ждала нас у ворот. Видавший виды большой черный «мерседес», прыгая по ухабам, понес нас вперед. Некоторое время мы ехали молча. Стоило машине чуточку сбавить ход, как поднятая ею красноватая едкая пыль догоняла нас, оседала на одежде, попадала в нос.

Наш шофер, меланхолического вида плотный молодой человек лет двадцати пяти, вел машину со скоростью тридцать — сорок километров в час. Нас всех мучила эта иссушающая душу медлительность, но особенно страдал от нее Помонис. Узнав, что шофер имеет довольно поэтическое имя «Замфир», Помонис стал просить его ехать быстрее. Однако Замфир, поглядев на него своими большими черными глазами, ответил грустно, но твердо:

— Я обязан доставить господина профессора живым к месту назначения, и, клянусь девой Марией, я это сделаю.

Перед авторитетом девы Марии даже Помонис оказался бессильным. Впрочем, состояние дороги указывало на то, что дева была далеко не лишена сообразительности.

Помонис скоро утешился, узнав, что Замфир знает несколько действительно очень красивых старинных песен, времен еще турецкой неволи. Некоторое время они вдвоем распевали эти песни. Это привело Замфира в восхищение, насколько он вообще при своем меланхолическом нраве мог испытывать это чувство. Потом снова воцарилась тишина, которую внезапно прервал Помонис, спросив Галку:

— Ну, расскажи, что же ты здесь увидела и как тебе это понравилось?

И Галка и я поняли, что вопрос этот, как, впрочем, почти все его вопросы, задан неспроста.

Галка начала очень осторожно:

— Я читала, что когда-то вся эта область была дном Сарматского моря. Море давно высохло, исчезло. От него остались только соленые озера. Мы уже проехали мимо нескольких таких озер. Вокруг их берегов лежат широкие белые снеговые полосы, как воротники. Но это не снег, это соль. Озера мертвы. В них нет рыбы и вообще нет никакой жизни. Всюду вокруг видны древние невысокие скалы. Безобразные трещины рассекают их голые, выветренные склоны. В небе все время клубятся низкие темные облака. Но они не приносят дождя. Суха и бесплодна комковатая желтая земля. Душно и пыльно в этой низине. Вот, правда, археологических памятников здесь полно. Я уже видела какие-то валы и остатки римских укрепленных лагерей — каструмов и развалины средневековых замков. Так что для нас — археологов — эта земля ценная.

— Это все? — мрачно спросил Помонис.

Галка неуверенно кивнула.

— Не много же ты увидела, — все так же мрачно протянул Помонис, — еще меньше думала о том, что видишь. «Для нас — археологов»… — передразнил он. — А ты подумала, почему же так стремились сюда на протяжении многих веков люди? Почему насыпали они здесь валы, почему строили лагеря римляне, возводили свои замки феодалы? Неужели только для того, чтобы нам с тобой было что раскапывать! Да, мертвы соленые озера. Но ведь в них огромные запасы соли, нужной любому живому существу. Соль эту вывозят в десятки стран. Да и вода в них целебная — лечит от ревматизма и других болезней. Некрасивы эти древние скалы, но ведь в них почти на поверхности лежат золото и серебро, медь и свинец, уран и вольфрам. Бесплодна эта сухая земля. Но стоит только подвести к ней воду, как в теплой, устойчивой, как в парниках, атмосфере вырастет и созреет и виноград и любые фрукты и овощи. А потом, защищенная плавнями, старицами и самим Дунаем, вот уже сотни лет принимает эта земля беженцев из разных стран, всех обездоленных и отчаявшихся, вынужденных покинуть родную страну. От цезарей и султанов, от царей и королей, от князей и ханов надежно укрывала она гонимых, поила и кормила.

Галка смотрела на Помониса с особенным выражением, которое я нередко замечал у его учеников, да думаю, что и сам так же не раз смотрел на него.

Но вот пейзаж изменился. Вдруг совершенно неожиданно открылись перед нами плавни Дуная. Машина завиляла по насыпной дороге мимо высоких раскидистых вязов, растущих прямо из воды. А вокруг, насколько хватает зрения, островки, густо заросшие ивой и вербой, бесконечные рукава, каналы, старицы, заводи. Навстречу то и дело попадались рыбачьи лодки с непривычно высокими бортами. Вдруг откуда-то вынырнула двойная лодка, вернее, две, связанные между собой лодки, поверх которых был сделан настил, в несколько рядов уставленный пчелиными ульями. Лодками беззаботно и уверенно управлял белобрысый парнишка, как гондольер стоя сзади на корме и орудуя одним большим длинным веслом.

— Перевозит к цветущей вербе — она как раз сейчас черноцвет дает, — пояснил Помонис.

Наконец мы въехали в довольно большое село, в котором за камышовыми заборами с наброшенными на них сетями белели дома под камышовыми же крышами. Возле домов лежали смоленые лодки, цвели абрикосы. Едва мы вышли из машины, как нас окружила целая толпа крестьян. Они приветствовали Помониса так, как будто это был их самый близкий родственник, и с любопытством разглядывали нас с Галкой. Помонис, радостно отвечая на приветствия, тем не менее быстро навел относительный порядок. Поблагодарив Замфира, мы погрузились в узкую остроносую лодку и поплыли к острову. Впереди, как бы прямо из воды, поднимались каменные, циклопической кладки стены крепости, по углам высились мощные башни. На смотровой площадке одной из стен застыл темный силуэт мужчины, как тень римского воина. Впрочем, эта тень, когда мы приблизились к берегу, издала приветственный вопль и исчезла, чтобы через минуту появиться уже внизу, у подножия крепости.

Адриан подтянул нос лодки и помог нам выбраться на сушу. Тут же появились Николай и еще несколько незнакомых мне археологов. По мощенной камнем дорожке мы пошли к большому дому, выстроенному из древних квадров. Болтая о том о сем, я между делом оглядывался вокруг и поражался, до чего прочно, солидно обосновались здесь археологи. Из камней, видимо добытых во время раскопок, было построено несколько зданий, в том числе кухня, из трубы которой как раз шел гостеприимный дымок. Рядом находился колодец. Сквозь въездные ворота крепости виднелась узкоколейка, проложенная через все плато, и вагонетки для вывоза просмотренной земли и камней. После того как нам с Помонисом отвели небольшую комнатку и мы поели свежей рыбацкой ухи, все отправились осматривать крепость. Мы шли к ней опять-таки по мощеной дорожке и по пути завернули на каменный склад и в находящийся тут же небольшой музей. Там был вывешен план крепости, указаны раскопы, схема открытых сооружений, лежали всевозможные экспонаты. Вот это да! Здорово же устроились здесь археологи. Впрочем, ничего особенно удивительного нет. Ведь раскопки ведутся уже многие годы. На память невольно пришли наши палаточные экспедиционные лагеря. Ну и ладно, зато их можно разбить и свернуть всего за несколько часов, и мы меньше обрастаем бытом и не так привязаны к месту, утешал я себя.

— Профессор, — обратился к Помонису Адриан, — несколько дней назад мы нашли какой-то странный сосуд из глины. Больше всего он напоминает огромный поплавок для удочки. Что бы это могло быть?

— Где он?

— Здесь. Мы его уже вымыли и зашифровали. — И Адриан достал сосуд из шкафа, стоящего у стены музея.

Профессор удивленно стал рассматривать его. Удивился и я, хотя очень хорошо знал, что это за сосуд.

— Это так называемый сфероконус, — объяснил я, — сосуд и в самом деле загадочный. Обычно эти сосуды делали из хорошо промешанной глины, и они очень прочны. Видите — нижняя часть имеет вид конуса, а верхняя — полушария с небольшим горлышком в центре. Название условное и дано археологами. Относительно того, как применялись сфероконусы, есть много догадок. Когда-то я участвовал в раскопках одного средневекового города в Каракумах, и там этих сфероконусов были сотни. Судя по особенностям формы и изготовления, этот сосуд сделан в XII — первой половине XIII века. Множество таких сосудов находят в Средней Азии, есть они и в Нижнем Поволжье.

Внимательно выслушав меня, Адриан спросил:

— А как же попал сфероконус сюда — на Нижний Дунай и в эту крепость, да еще через несколько веков после того, как она запустела?

— Вот этого уж я не знаю, — чистосердечно признался я. — Это вам предстоит выяснить.

Мы вышли из музея и продолжали осмотр. Какой большой труд, сколько вложено в эти раскопки знания, любви к делу, изобретательности! Когда мы поднялись на крепостную стену, я залюбовался открывшейся панорамой. Была раскрыта уже большая часть крепости, расчищены оборонительные стены, башни, сотни жилищ, целые улицы.

Как и в других римских цитаделях и городах, через всю крепость, пересекаясь крестообразно в центре, тянулись две главные улицы — с севера на юг и с запада на восток. Они выходили к въездным воротам со сторожевыми башнями. В центре возвышалось большое каменное здание — преториум — помещение для солдат и военный штаб. Вокруг находились остатки храмов, бань, тянулись ровными рядами неширокие, мощенные камнем улицы с развалинами домов по бокам. Все это было тщательно расчищено, поверх стен сделана цементная полоса, предохраняющая их от разрушения, над некоторыми строениями возведены защитные козырьки и покрытия. Мы спустились вниз, и в одном месте Адриан показал мне раскоп, позволивший установить, как и когда была возведена крепость. Римляне основали ее в конце III века нашей эры. В то время в связи с напором варваров была создана целая система крепостей на Дунае. Развалины их до сих пор видны на многих возвышенностях Придунавья. Основанием для постройки этой крепости послужила крутая скала из девонского песчаника в центре острова. Сначала римляне обнесли скалу каменной стеной, потом засыпали камнями пространство между стеной и скалой, так что получилось ровное плато. Тогда они и начали возводить свои постройки. В самом основании крепости были найдены монеты и застежки плащей конца III века. В четких срезах раскопов, в неразрывно связанных между собой напластованиях слоев, раскрыта была история крепости. Вот толстый слой огромного пожара, бушевавшего в конце IV века. К этому же времени относятся и следы разрушения части стен и башен — остатки битвы. Тогда крепость была взята варварами, сожжена и частично разрушена, жители ее истреблены. Скелеты погибших лежали прямо на улицах и в развалинах домов. Но в VI веке, при императоре Юстиниане, монеты которого здесь найдены, крепость восстановили, построили новые здания, христианские храмы.

Мы шли с Помонисом по чисто подметенным улицам, заглядывали в дома, сохранившиеся иногда до второго этажа, входили сквозь дверные проемы в бани и храмы, рассматривали дренажные трубы, срезы культурного слоя, где четко было видно чередование прослоек от основания крепости до времени ее полного запустения. Честно говоря, я уже устал и от впечатлений и просто от многочасового лазания по крепостным стенам и башням, по домам и раскопам. Однако Помонис не успокоился, пока не осмотрел всю крепость, каждый раскоп, даже каждый пробный шурф, каждое расчищенное здание.

Раскопки шли полным ходом, с лязгом проносились мимо нас вагонетки, летели комья земли из-под лопат, археологи саперными лопатками, скальпелями, медорезными ножами и кистями вели расчистку, работали с теодолитом.

Когда во время обеда Помонис спросил меня:

— Ну как ваши впечатления? Хорошо умели строить римляне?

— Римляне строили хорошо, — ответил я, — но и ваши археологи отлично копают, одни стоят других.

Я видел, что моя похвала приятна его ученикам, но сам Помонис в ответ только пробурчал что-то невнятное.

После обеда, когда мы с ним мылись в реке, на другом берегу, поодаль от села, показались неожиданно многочисленные повозки, крытые брезентом, верховые и пешие мужчины и женщины в пестрых одеждах.

— Цыгане! — закричали все наши, а неугомонный Помонис тут же предложил мне переправиться на другой берег и посмотреть на табор.

Наскоро вытершись и одевшись, мы сели в лодку и подъехали к тому месту, где остановился табор. Когда мы подтаскивали на берег нос лодки, мимо нас на неоседланной вороной лошади проехал молодой цыган в белой нейлоновой рубашке с расстегнутым воротом и кожаных штанах, снизу расклешенных. Сбоку на штанах по обеим сторонам сверху донизу шла кожаная бахрома, как у индейцев. Цыган приветливо махнул рукой и обнажил в улыбке блестящие белые зубы. Мы с Помонисом шагали к центру табора, лавируя между повозками, на которых были нарисованы цветы, святой Георгий на коне и много всяких других изображений. Неожиданно путь нам преградила босоногая старая цыганка в развевающейся черной юбке, с оранжевой шалью и монистами из больших серебряных монет — как я разглядел, шведского короля Густава Адольфа. Пышные седые с прозеленью и синевой, как морская вода, волосы ее были распущены, ярко горели бешеные тигриные глаза. Цыганка громко и страстно что-то нам кричала, но я не мог понять ни одного слова.

— Она говорит, что табор пришел из далекого города, где было что-то вроде землетрясения, так по крайней мере я ее понял, — объяснил мне Помонис — Говорит, что они потеряли там много вещей во время этого самого землетрясения, что даже люди у них погибли. И она предлагает нам погадать.

Я с сочувствием посмотрел на старуху. Однако Помонис несколькими непонятными мне словами пресек поток ее красноречия и сунул ей какие-то деньги в раскрытую ладонь. Цыганка, бормоча слова благодарности, отступила, а мы с Помонисом без всякой определенной цели продолжали идти и вскоре оказались в самом центре табора. Здесь несколько человек кончали сооружать довольно высокий шатер из жердей и ветхого брезента. А вокруг уже кипела таборная жизнь — звенели наковальни, на кострах грелась вода в огромных котлах. Молодой цыган, которого мы видели по пути, вернулся и увел с собой к реке распряженных и успевших остыть лошадей. У шатра распоряжался невысокий седой цыган, облаченный в одеяние, напоминающее южноамериканское пончо — большое байковое одеяло с дыркой для головы посередине. Увидев Помониса, он вскрикнул. Оба старика обнялись и несколько минут хлопали друг друга по плечам и по спине, издавая при этом изумленные возгласы. Они изумлялись, а я нисколько. Более того, я до сих пор удивлялся, как это мы попали в какое-то новое общество, а Помонис все еще не встретил друга.

Когда первая радость от встречи улеглась, Помонис объявил мне, что цыгана зовут Янош, и представил меня ему как своего близкого друга. Помонис пригласил Яноша к себе в лагерь, и тот обещал прийти вечером. Мы отправились к берегу, и Янош пошел нас проводить. Помонис участливо осведомился, много ли людей пострадало при землетрясении, чем привел Яноша в немалое удивление. Узнав, от кого мы получили эти сведения, он ухмыльнулся, а потом, нахмурившись, сказал, что все это чистая фантазия, что про землетрясение той старой цыганке, наверно, прочел в газете внук, а табор сюда откочевал из совсем других краев.

Я увидел, что на лугу несколько цыган ставят и закрепляют большой высокий столб. Наверху его была прочная железная вертушка, с которой почти до земли свешивались канаты с петлями на концах. Это сооружение было похоже на памятные мне с детства гигантские шаги. Я спросил Яноша, что это, и он ответил:

— Через несколько дней свадьба будет. Моя дочка Маша выходит замуж. Скачки будут. Песни будут. Игры будут. Обязательно приходите.

Янош громко крикнул что-то, и к нам, вынырнув из-за телеги, подошла девушка лет семнадцати с длинными изумрудно-зелеными глазами и бровями, поднимающимися к вискам. Трудно было поверить, что это именно и есть Маша, так не походили друг на друга сутуловатый, кряжистый, медведеобразный Янош и его стройная, тоненькая дочка. Когда нас знакомили, она вспыхнула, опустила глаза и, не поднимая их, только кивнула головой, когда Янош просил ее подтвердить приглашение на свадьбу.

— А где же жених? — спросил Помонис.

Янош указал рукой на молодого цыгана в нейлоновой рубашке, который все еще поил и обмывал лошадей на реке, и сказал, что его зовут Атанас и что он добрый кузнец. Когда Янош говорил про свадьбу, мне очень захотелось, чтобы женихом оказался именно этот цыган, и теперь было приятно услышать подтверждение. Помонис попросил Яноша разрешить Маше съездить с ним в крепость, чтобы передать ему какие-то подарки. Маша было застеснялась, но старик ей что-то строго сказал, и она покорно пошла с нами к лодке.

В крепости к этому времени оставалось всего несколько человек. Работавшие у нас землекопами жители из села давно уже разошлись по домам, да и большинство сотрудников и студентов, принимавших участие в раскопках, тоже жили в селе.

Однако, когда Адриан, Николай, Галка и еще двое наших сотрудников окружили Машу, она снова очень смутилась, и Галка, тут же проникнувшаяся к ней симпатией, утащила девушку к себе. Они где-то пропадали до самого ужина. Мы уже сидели за столом, когда показались Маша и Галка, и я невольно залюбовался ими. Хотя Галка была лет на 10 старше Маши, но они выглядели ровесницами и обе были радостно возбуждены, знакомой мне радостью открытия нового человека, сразу ставшего близким. Маша, преодолев смущение, неожиданно смело обвела нас своими зелеными глазами и пригласила на свадьбу. Она сделала это как-то удивительно гордо, а потом грациозно повела плечами.

За ужином Помонис сказал:

— Завтра после работы и отдыха, в шесть часов вечера, будет подведение итогов раскопок.

Я видел, как насторожились ребята при этом объявлении.

После ужина Маша с целым рюкзаком каких-то вещей, которые Помонис послал Яношу, сопровождаемая Галкой пошла к лодке.

Стемнело. Стали виднее и ярче таборные костры на том берегу. Мы тоже развели костер у подножия крепости. Тьма скрыла разрушения, причиненные людьми и временем. Мощные башни казались целыми и грозно темнели на фоне звездного неба. Где-то высоко, уже невидимые, с тревожным криком пролетели журавли. Но вот послышался стук уключин и плеск воды. Шурша килем о прибрежный песок, лодка ткнулась носом в кусты. Янош, с неожиданной для его возраста ловкостью, выпрыгнул из лодки, прямо через ветки, лишь слегка забрызгав водой высокие сапоги с желтыми отворотами и пряжками на подъеме. Он оправил сатиновую синюю рубаху, перепоясанную белым шнуром, и, осторожно развернув темный холст, достал скрипку.

— Ты и вправду колдун, — усмехнулся Помонис. — Я ведь именно сейчас о тебе думал, думал о том, что уже много лет не слышал твоей игры, а все ее помню.

Янош не заставил себя просить. Он широко расставил ноги. Слегка наклонил набок голову. В свете костра блеснула большая медная серьга в правом ухе. Он стоял неподвижно, согнув и без того сутуловатую спину, как будто на плечах его лежала какая-то тяжесть. Лицо широкое, с резко поднимающимися к вискам кустистыми седыми бровями, как бы застыло. Губы были крепко сжаты. Неторопливо поднял он скрипку, сильным движением подбородка прижав ее к груди. Толстые коричневые пальцы его, казалось, были созданы для того, чтобы держать молот и лом. Но вот Янош провел смычком по струнам, и лихая, бесшабашная мелодия зазвенела над темной рекой. Янош стоял неподвижно, лишь иногда слегка поворачиваясь на месте, и тогда был виден его профиль — могучий, набегающий на брови лоб под густой шапкой седых волос, большой нос с горбинкой.

Вдруг, обведя нас зорким взглядом, Янош прервал бравурную мелодию и заиграл медленную, грустную пастушескую песню. Он играл долго и проникновенно и, в последний раз проведя смычком по струнам, сделал какое-то неуловимое движение и поднял смычок. Послышался нежный, таинственный, слегка вибрирующий звук. Он был слышен целую минуту, а то и больше. Он поднимался все выше и выше, постепенно слабел и, наконец, растаял в свежем ночном воздухе. Все это время Янош держал смычок высоко поднятым, слегка наклонив голову и прищурив глаза, как бы прислушиваясь, а скрипка пела сама. Наконец таинственный звук замер.

Прошло несколько секунд. Галка, первая из нас оправившаяся от наваждения, вскрикнула:

— Ой, как здорово! — и спросила: — Как же это, дядя Янош, как?

Янош широко улыбнулся и, тряхнув буйной своей шевелюрой, весело сказал:

— Тяну, барышня, тяну! — Этим и исчерпав свои объяснения.

Помонис взял скрипку, осторожно повертел ее в руках и вдруг с изумлением спросил:

— Все та же, неужели это она?

Янош утвердительно кивнул. Заметив мой взгляд, Помонис объяснил:

— Почти год мы провели вместе с Яношем в нацистском концлагере. Он прятал скрипку от капо. В морозные дни, когда от холода трещали сосны, отогревал своим телом ее нежную древесину. А потом его отправили куда-то в долину, и я был уверен, что это конец. И вдруг они оба — Янош и скрипка — здесь, целые…

— А вы, как же вы уцелели? — спросил я.

— Освобождение пришло как раз вовремя, — невесело усмехнулся Помонис, — еще день-два — и было бы поздно.

Мы помолчали. Потом Адриан из большой потемневшей глиняной бутыли разлил по кружкам красное сухое вино. Выпили мы молча. Через некоторое время я все-таки решился задать вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке:

— Скажите, профессор, как вы попали в Сопротивление?

Помонис ответил не сразу, задумчиво, медленно процеживая слова:

— Это как-то само собой получилось. Но уж во всяком случае не из политических соображений. Я тогда был очень далек от политики. Так что тут, наверное, причина нравственная. Уж очень нечистоплотными были все эти субъекты — его величество и его фашистская клика, — прищурив глаза, сказал Помонис. Помолчав, он продолжал: — Любое проявление интеллектуальной жизни казалось им подозрительным и опасным. Да так оно для них и было. Они пытались подавить в людях естественную тягу к солидарности: превратить человека в трусливое и жадное эгоистическое существо. Чтобы это существо заботилось только о своих, причем низменных нуждах, под покровом все более пышных и крикливых славословий режима. А потом… — Тут глаза Помониса еще более сузились и потемнели: — Потом… В этом не было для меня никакого раздвоения личности. Все было неразрывно связано. Я был тогда захвачен стремлением спасти для людей и науки чудо искусства — античные терракоты. Знаете, это, может быть, самые человечные произведения искусства, которые когда-либо были созданы. Я использовал все свое умение, всю душевную силу, чтобы объяснить возможно большему количеству людей значение и важность этого дела. Я взывал к чувствам, к их стремлению к красоте и добру. А эти бандиты само понятие добра пытались превратить в нечто постыдное, преступное.

Помонис подбросил в костер большую ветку с сухими листьями. Она затрещала, ярко вспыхнула. Неровные блики побежали по лицам напряженно слушавших Адриана, Галки, Николая, Яноша… А Помонис, видимо поняв что-то, до того ему самому не совсем ясное, продолжал уже очень уверенно и четко:

— Объявив добро вне закона, они стали вылавливать тех, кто даже в том страшном мире, в том кровавом тумане, не потеряв доброты, совести и мужества, заступались за несправедливо обиженных. Всех таких людей они стали выявлять. Это было особенно легко, потому что люди эти и не думали скрываться. Выявив же, их преследовали с неукротимой ненавистью и жестокостью. Лишали средств к существованию, бросали в тюрьмы и ссылки. Так что у меня и выхода иного не оставалось. Началось с газеты. А потом как-то само собой и пошло.

…Некоторое время мы все сидели молча. Потом Помонис и Янош поехали в лодке на другой берег. Перед отъездом Янош снова пригласил нас всех на свадьбу, точно назначив день, и, подмигнув, бросил Галке:

— Там обязательно снова так сыграю. А вы глядите, барышня, хорошо глядите. Если разгадаете, подарю такие мониста!.. — и еще раз улыбнувшись, прыгнул в лодку.

Костер догорал, угли медленно тускнели, покрываясь черной шапкой, потянуло едким запахом влажной гари.

— Да, конечно, профессор очень добрый человек, — вставая, неожиданно протянул Николай, — но, честно говоря, меня немного раздражает его доброта. Она, сколько бы старик ни ворчал, написана у него на лице, слышится в каждом слове, видится в каждом движении. А доброта должна не бросаться в глаза, она должна быть сдержанной, внешне суровой, вот тогда я в нее поверю.

Галка вспыхнула, даже в слабом свете догорающих веток было видно, что лицо ее покрылось красными пятнами и стало каким-то жалким. Она беспомощно и просительно переводила взгляд с меня на Адриана.

Я промолчал, а Адриан, после небольшой паузы, сказал негромко и спокойно:

— Что это ты вздумал диктовать доброте, какой она должна выглядеть? По-моему, у доброты должно быть только одно качество: она и должна быть добротой. А как она при этом выглядит, чем кажется, ей-богу, это совершенно несущественно.

Николай не ответил и, пожав плечами, пошел к палаткам. Мы нехотя последовали за ним, уж очень теплой, прозрачной была эта ночь. Но до подъема и начала работы оставалось всего несколько часов.

Ну и досталось же нам в этот день. Неожиданности начались почти с самого утра. Из раскопа Адриана вылез раскрасневшийся Помонис и позвал меня.

— Целый клад! — закричал он еще издали. — Кажется, это полностью в вашей компетенции.

Вслед за ним по приставной лестнице и откосу спустился в раскоп и я. Галка что-то фотографировала на дне затененного угла раскопа. Я наклонился над тщательно расчищенными вещами. Это действительно был клад, клад серебряных вещей и действительно по моей части. Такое впечатление, что неожиданно встретился с родичами или, во всяком случае, с земляками. Перед нами лежали серебряные, покрытые узором из зерни — мельчайших напаянных серебряных шариков, — браслеты, звездчатые колты — большие, полые внутри подвески, другие колты — серебряные, позолоченные, с узорами из черни в виде парных птиц с высокими шеями. Все это было безусловно сделано в Киевской Руси. Любопытно, что вещи эти датировались, как и сфероконус, XII — началом XIII века. Но как они сюда попали? Разгадка, или, во всяком случае, путь к разгадке, пришла быстро — уже после обеда — и совсем с неожиданной стороны. Жених Маши Атанас приехал и привез ответные подарки: выкованные им самим великолепные топорики с замысловатым и изящным узором вдоль всего лезвия. Молодой цыган, передав нам топорики, попросил взамен по мелкой медной монете, потому что нельзя острые предметы дарить друзьям. Искомых монет у нас не оказалось. Атанас категорически отказался взять хотя бы самую мелкую серебряную монету. Помонис махнул рукой и пробурчал, что ладно, успеется: вот будет в селе, тогда и наменяет в лавке целую кучу медяков.

Атанас присел возле Галки, которая, как и все ученики Помониса, имела не одну профессию. Она неплохо разбиралась в остеологии и занялась классификацией и разбором костей животных, целая куча которых набралась за последние дни из всех раскопов. Мы с Помонисом и Николаем тоже присели рядом. Вдруг Атанас молча взял одну из костей и отложил ее в сторону.

— Зачем? — спросила Галка. — Ведь я ее уже определила. Это кость лошадиная.

Она взяла кость и положила ее в кучу. Но Атанас замотал головой и снова отложил кость.

— Да чья же это, по-твоему? — нетерпеливо спросила Галка.

Атанас негромко сказал:

— Верблюда.

Для убедительности он взял какую-то щепочку и очень похоже нарисовал прямо на земле двугорбого верблюда.

— Не может быть! — запальчиво закричала Галка. — Это лошадиная. Да и вообще, откуда здесь взяться верблюду?

Атанас упрямо покачал головой и ткнул щепкой в свой рисунок. Вдруг Николай, с злой насмешкой, сказал:

— Тоже мне, цыганский остеолог! Ты что, не только лошадей, но и верблюдов угонял?

Атанас побледнел, отшатнулся, как от удара, и вскочил на ноги. Вслед за ним вскочил и Помонис. Приглушенным голосом, в котором слышалось еле сдерживаемое бешенство, почему-то обращаясь на «вы», бросил он Николаю:

— Не смейте! Вы, вы… — и, не находя слов, замолчал.

Николай тоже мгновенно вскочил на ноги. Некоторое время он пытался смотреть в глаза Помонису, но потом опустил голову.

— Вот. Обязательно надо было дать медяки за топорики, — жалобно проговорила Галка, — а то вредная примета и сработала.

Атанас взглянул на Галку и улыбнулся.

Николай, резко повернувшись, пошел к дому. Помонис, делая вид, что уже успокоился, снова присел возле кучи костей. Он стал рассматривать злополучную кость и через несколько минут сказал:

— Не знаю, точно верблюда ли, но действительно не лошадиная.

— Послушайте, — вмешался я, — если Атанас прав, то и клад, и сфероконус, и эта кость — все связывается воедино. Откуда здесь верблюд? А вот откуда: в русской летописи при описании нападения татар на Киев в 1240 году упоминается, что в их войске было много верблюдов. Мы знаем, что после взятия Киева татары продвинулись далеко на юго-запад. Кочевали они и в низовьях Дуная. Если допустить, что здесь вскоре после взятия Киева остановился на несколько дней, а может и часов, отряд татар — вот и ответ. С ними попали сюда и серебряные вещи, и сфероконус.

Моя гипотеза после небольшого спора была принята, и, честно говоря, мне это было приятно.

Атанас ушел, сопровождаемый Галкой.

Но вот наступило время обсуждения итогов и задач раскопок. Я видел, что ребята заметно нервничают. Когда мы уселись за стол, под навесом около здания музейчика, я тихонько спросил своего соседа, Адриана:

— Чего это вы так волнуетесь, словно студенты перед экзаменом? Как будто ждете какого-нибудь подвоха?

— Вы еще не знаете как следует нашего старика, — довольно мрачно прошептал в ответ Адриан, — не знаете, на что он способен!

Мало что поняв из этого объяснения, я стал внимательно слушать. Все шло как нельзя лучше. Руководители раскопов рассказали о своих работах, продемонстрировав чертежи, планы, рисунки, фотографии, самые интересные вещи. Их выводы, датировки, классификация — все это показалось мне вполне убедительным. Ребята, Помонис и я время от времени задавали докладывающим разные вопросы, на которые получали вразумительные ответы. Старик слушал вполне благожелательно. Когда мы все тщательно просмотрели, Помонис сказал:

— Полевая документация в порядке. Теперь прошу вас поделиться с нами общими выводами.

Николай встал и, немного волнуясь, ответил:

— Мы все обсудили и пришли к таким выводам. Весь первый, то есть римский период существования крепости в основном раскрыт и изучен. Принципиально нам ясна вся жизнь и история крепости от времени ее постройки до разрушения варварами в конце четвертого века. Дальнейшие раскопки этого слоя нецелесообразны, они могут дать только количественное накопление уже известного материала. Хуже, меньше изучен второй, византийский период. Изучение этого слоя следовало бы продолжать, и вести это изучение нужно там, где существует только византийский слой, а не там, где он подстилается римским, чтобы не делать лишней работы. У нас уже и времени и денег на этот сезон в обрез, и такое направление дальнейших работ представляется самым правильным.

Мне эти выводы и предложения тоже показались вполне убедительными и разумными, но Помонис не спешил присоединиться к моему мнению. Вместо этого он задумчиво спросил:

— Так вы считаете, что вам ясна, хотя бы в главных чертах, вся жизнь и история крепости в римский период?

— Да! — уверенно подтвердил Николай. — Это наше общее мнение.

Тогда старик неожиданно предложил:

— Ну что же, давайте вместе проведем хотя бы один день в римской крепости, представив себе, что сейчас, скажем, середина четвертого века.

По просьбе Помониса, Адриан принес и положил на стол план крепости и отдельных раскопанных участков. Прищурив глаза, он дал мне понять, что вот тут-то что-то и должно произойти. Но ровным счетом ничего не произошло. Николай играл роль проводника и комментатора:

— Рассвело. Мы вслед за центурионом обошли посты на стенах и башнях, сменили караулы. Воины спускались со стен по лестницам. В домах зажгли печи, стали готовить еду. Заработали ремесленники. Мы видели их мастерские, орудия их труда, их продукцию. Окрестные варвары привезли для продажи на повозках свежее мясо. Их встретили на другом берегу жители крепости, состоялся торг, потом лодки доставили в крепость закупленные продукты. Воины тренировались на специальной площадке в беге, прыжках, владении оружием… Так прошел весь день.

Все было обосновано, все подкреплялось полученными во время раскопок данными, логикой и разумом. Я видел, что ребята постепенно успокаиваются, и мне было досадно, что Адриан поспешил насплетничать.

Потом наступил второй этап этой своеобразной реконструкции былого. Когда мы благополучно добрались до позднего вечера и римляне, жившие в крепости, за исключением часовых, погрузились в сон, а мы удостоверились, где, на чем и как они спали, Помонис сказал:

— Так. А теперь ответь мне ты, Адриан. Какова была главная цель постройки римлянами этой крепости?

Адриан, слегка пожав плечами, пробурчал:

— Это же ясно — защищать границы империи от варваров, как и другие крепости на Дунае.

— Прекрасно, — быстро сказал Помонис, — вот и посмотрим, как служила этой цели наша крепость. Я предводитель варваров, ты — глава крепости. Начинаем поединок. — Помонис оживился, голос его стал звонче, он говорил быстро, решительно, требуя от собеседника также быстрого ответа. — Нас несколько тысяч. Мы подходим к крепости.

— Вас увидели часовые со стен и подали сигнал тревоги, — так же быстро ответил Адриан. — Подаю команду: всем немедленно войти в крепость. Увести с другого берега все лодки, все средства переправы. Поджечь деревья и строения, чтобы варвары не смогли построить из них плоты. Приготовить катапульты. Лучникам подняться на стены. Ворота закрыть.

— Мы подошли к берегу, — подхватил Помонис, — камни из катапульт и стрелы из луков, летящие со стен крепости, не причиняют нам особого вреда — расстояние слишком велико, но они удерживают нас на почтительной дистанции и не позволяют пуститься вплавь. Принимаю решение организовать длительную осаду.

— Стены крепости крепки и высоки, гарнизон многочислен и вооружен до зубов, — с надменностью истого римлянина парировал Адриан, — нам не страшна эта осада. А то еще и разобьем варваров неожиданной вылазкой.

— Разбить не получится, — улыбнулся Помонис, — у меня несколько тысяч воинов. Они умеют владеть оружием.

— Ничего, — спокойно ответил Адриан, — так отсидимся.

— Пошлем за подмогой в ближайшие крепости, — не выдержав, вступила Галка.

— Гонцы будут перехвачены, — отозвался Помонис.

— Ну, что же, — упрямо настаивал Адриан, — отсидимся, будем ждать месяц, если нужно, два. Варвары сами уничтожат все живое вокруг и вынуждены будут уйти или за это время все-таки подойдет подмога.

— Хорошо, — согласился Помонис — Ну а чем же ты будешь кормить эти два месяца многочисленный, по твоим словам, гарнизон? Да не забудь еще жен и детей ветеранов.

— В городе несколько колодцев. В каждом доме есть запасы еды, — снова горячо вмешалась Галка.

Но Адриан уже все понял и помрачнел.

— Я говорю не про воду, а про еду, — терпеливо разъяснил Помонис. — Тех запасов, что есть в каждом доме, может хватить всего на несколько дней, а предстоит выдержать осаду в два месяца. Где находятся запасы еды?

— Ну, в храмах, — процедил Николай, который тоже уже все понял и отбивался только из упрямства.

— В храмах нет для них места. Пространство храмов нужно для молящихся, — безжалостно припирал ребят к стенке Помонис — Нет места для запасов продовольствия и на улицах и площадях, и потом, они должны находиться в охраняемом помещении и быть надежно укрытыми от непогоды.

— Сдаюсь, — с мужеством признал Адриан. — Наши выводы поспешны. Не все главные линии жизни римской крепости мы знаем. Раскопки римского слоя необходимо продолжать. Они не только могут, но и должны дать новое качество. Мы должны найти продовольственные склады — склады запасов зерна, масла, фасоли и других продуктов.

Помонис же, проявляя несвойственное предводителю варваров великодушие, не стал продолжать экзекуцию…

После ужина, когда крепость опустела, до самой темноты Адриан, Галка, Николай и еще несколько человек с лопатами в руках бродили повсюду, то там, то здесь производя зачистку. Как-то само собой получилось, что и мы с Помонисом занялись этим делом, но все безрезультатно.

Помонис злился.

— Крепостные склады должны быть очень большими, это не придомный погреб, — ворчал он. — Может быть, вход в них как раз под не раскрытым еще византийским слоем? Да, может быть, — отвечал он сам себе, — но маловероятно. Ведь раскрыто почти три четверти всей площади римской крепости. Потом, раскрыт весь центр. Где-то здесь и должны быть входы или вход в склады.

Из крепости в дом нас загнала только темнота и внезапно пошедший, редкий в этих местах, дождь. Мы с Помонисом присоединились к ребятам, которые сидели в столовой при свете керосиновой лампы, тихо и лениво напевая что-то.

Дождь так же внезапно, как начался, перестал. Сильный ветер разнес тучи, огромная полная луна поднялась над крепостью. Помонис, вместо того, чтобы лечь спать, снова предложил мне походить по узким древним улицам, уверяя, что, освещенные лунным светом, они особенно живописны. Так оно и было, но я-то понимал, что сейчас дело не в этом. Помонис сам больше всех мучился загадкой, которую он загадал ребятам.

Больше часа бесцельно бродили мы по развалинам крепости. Я уже давно хотел спать, но меня удерживало чувство товарищества.

Неожиданно пришло счастье, то самое археологическое счастье, которое иногда приходит, когда все чувства обострены до предела, а мысль упорно бьется над одним и тем же вопросом. Счастье, которое чаще всего результат напряженной работы подсознания, еще не разгаданного механизма интуиции.

Омытые дождем, ярко блестели в лунном свете камни домов. Вот мы дошли — уже в который раз! — до центра крепости, где возвышались остатки преториума.

— Смотрите, какую густую и правильную, почти прямоугольную тень отбрасывает стена преториума, — обратил я внимание Помониса.

Помонис довольно безучастно посмотрел и вдруг застыл. Несколько секунд он пристально всматривался, а потом прошептал:

— Это не тень, это совсем не тень!

— Почему? — удивился я и, вглядевшись, понял, что соотношение положения луны и стены преториума было таким, что тень не могла быть отброшена в эту сторону.

— Что же это?

Но Помонис исчез. Впрочем, он появился через несколько минут с лопатой и рулеткой в руках. Движения его были снова быстрыми, четкими, сильными. Прежде всего он процарапал лопатой полоски по периметру темного прямоугольника. Потом, обернувшись ко мне, сказал:

— Да, это совсем не тень. Тут по-другому высыхающее от дождя место, чем почва вокруг. Оно высыхает медленнее, потому что плотнее окружающей почвы. Но скоро эта разница в цвете исчезнет. Потому я и торопился очертить его. А правильная форма говорит о том, что это не случайное уплотнение почвы, а дело рук человеческих.

— Но ведь вся площадь вокруг преториума замощена известняковыми плитами! — воскликнул я.

— Да, — отозвался Помонис, — вот и надо вскрыть эту мостовую там, где темный прямоугольник, и выяснить, в чем дело.

Не скрою, я плохо спал в эту ночь и несколько раз зажигал спички, чтобы посмотреть, долго ли еще осталось до подъема.

Едва позавтракав, мы с Помонисом и ребятами, прихватив с собой еще несколько землекопов и вооружившись лопатами и ломами, подошли к преториуму. При ярком солнечном свете темный прямоугольник исчез совершенно, но очертания его, зафиксированные вчера Помонисом, виднелись четко. Интересно, что этот прямоугольник как бы вписывался в две плиты мостовых, был лишь немного меньше их по размеру. Когда мостовую в этом месте подняли, под ней оказалась плотная и тяжелая песчаниковая плита с вделанным в нее железным кольцом. Чтобы поднять эту плиту, понадобились еще десятка полтора рабочих, канаты и лом. Мы все работали, не давая себе ни минуты передышки, и все же только часа через два подняли плиту. Зато под ней оказались полузасыпанные землей ступеньки. Первой, как ящерица, скользнула по ним вниз Галка, и мы услышали ее приглушенный восторженный крик. Мне пришлось пропустить вперед Помониса и Николая, и лишь потом, с трудом протискиваясь сквозь полузасыпанный лаз, спустился вниз и я, за мной Адриан. Свет наших фонариков метался по какому-то большому помещению. Могучие, выдержавшие испытание на прочность в течение многих столетий каменные своды, такие же крепкие, как сама скала, на которой построена крепость, уходили вдаль. Это было огромное прямоугольное помещение, вырубленное прямо в скале. Оно в основном находилось под преториумом, лишь небольшая часть выходила за его пределы. Вход, который мы нашли, был, видимо, запасным. Мы протискивались между колоннами, на которые опирались своды. Повсюду ровными рядами были вкопаны в землю огромные глиняные сосуды — пифосы. Диаметры их были полтора-два метра. Весь этот заключенный в каменную коробку склад, надежно прикрытый сверху зданием преториума, сохранился прекрасно. Только в немногих местах треснули арки сводов и рухнули колонны, разбив ближайшие пифосы. На полу возле одного из пифосов Адриан нашел бронзовую монету Константина Великого.

Склады или, во всяком случае, один из складов, о которых говорил Помонис, существование которых он предсказывал, были найдены. Теперь оставалась только расчистка, разборка, описание, фотографирование, зарисовки, классификация, словом, как говорят, только начать и кончить, но это была уже совсем другая работа. Когда мы вылезли, изрядно перепачканные, на свет божий, у входа в склад толпилась вся экспедиция. Волей-неволей, работы пришлось прервать больше чем на час, пока каждый хотя бы одним глазком не взглянул со ступенек вниз. В помещение склада Помонис запретил входить кому-либо, кроме тех, кто будет заниматься расчисткой.

Настроение у всех было радостное. Вчерашние обиды прошли, и я с удовольствием видел, с каким восторженным выражением смотрят ребята на своего учителя.

А все-таки открытие склада было не последней и даже не главной неожиданностью, которая произошла в этот день.

Земляные работы дня закончились. Мы собирались уже идти в столовую обедать, а рабочие стали расходиться, вернее, разъезжаться по домам. К Помонису подошел один старый крестьянин, уже не первый год работавший землекопом. Смущенно помявшись, он сказал:

— Господин профессор, может, оно, конечно, все это так себе, а все же…

Помонис молча смотрел на него, и старик, приободрившись, продолжал:

— Так, господин профессор, вчера у меня в гостях свояк был из соседнего села — вон оттуда. — И он указал рукой на видневшиеся вдалеке крыши: — Так он сказывал, господин профессор, вот у них прошлый год осенью бригада колодец копала. А как прокопали с метр — так тут и крышка каменная. А под ней каменный же ящик. А в нем, господин профессор, чего-чего не было!

Помонис продолжал молчать, но я видел, чего ему теперь стоило это молчание.

А совсем разошедшийся старик продолжал и сам увлекаясь:

— А в том ящике и косточки, и горшочки, и бусины, да еще, сказывал свояк, кукла глиняная! Вот он рассказал, а я подумал, может, вам в этом интерес какой будет.

— Спасибо, — порывисто сказал Помонис, — а как зовут свояка?

Крестьянин сказал, и Помонис, еще раз, уже на бегу, поблагодарив его, бросился к берегу. Я без приглашения побежал за ним. Едва переправившись, мы по счастливой случайности наткнулись на крестьянина, сидевшего в запряженной телеге, и тот, сразу же согласившись, рысью погнал свою пару каурых к селу.

Село это было похоже на этнографический музей: дома разного типа, с крытыми галереями вокруг всего дома и с застекленными террасами, выкрашенными в синий, салатный, белый, розовый цвета. На крышах фигурные железные вертушки — флюгеры, гнезда аистов на старых тележных колесах. Было бы очень интересно осмотреть это село, но было не до того. Мы без труда нашли свояка, такого же пожилого крестьянина, который сидел на скамеечке у забора собственного дома. Чтобы не обидеть, пришлось распить с ним традиционный графин с красным вином, и только тогда Помонис приступил к расспросам. Вокруг между тем, привлеченные нашими костюмами и неожиданным приездом, стали собираться любопытствующие.

Свояк подтвердил все уже известные нам сведения. Более того, он сказал, что после разговора с родственником один из соседей дал ему несколько глиняных шариков и обломок горшка из того каменного ящика. Помонис впился взглядом в керамические, покрытые разноцветной поливой бусины — ягодки и обломок амфоры, которые свояк вынес из дома. Потом он взял их и после беглого осмотра сказал мне:

— Расцвет эллинизма. Вторая половина четвертого века. И каменный склеп типичен для этого времени и культуры.

Обернувшись к свояку, он попросил:

— Опишите глиняную куклу.

Свояк, однако, только пожал плечами:

— Стар я, батюшка, куклами-то интересоваться…

Помонис нетерпеливо перебил его новым вопросом:

— Какой высоты кукла?

Свояк нехотя отмерил расстояние чуть поменьше его вытянутой заскорузлой ладони.

— Так, так, — пробормотал Помонис. — Хорошо. Кукла глиняная?

Свояк утвердительно кивнул. А один из окружающих нас крестьян добавил:

— Твердая, как кирпич. Да еще и крашеная, видно, была, да облезла та краска почти вся.

— Ну, и кого же изображала эта кукла?

Свояк недоумевающе развел руками:

— Кукла она и есть кукла.

— Я не про то, — отмахнулся Помонис, — мужчина, женщина, старик, ребенок, может быть, животное какое-нибудь?

— Да ведь сказано — кукла, — с досадой ответил свояк, — кукла она и есть кукла — не старик, а кукла, баба то есть или девчонка, кто ее разберет!

— Да, да, — пробормотал, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе, Помонис, — это я и сам мог понять. Что она делала, эта кукла, стояла, лежала, говорила, думала?

Свояк даже поперхнулся от негодования.

— Да слыханное ли дело — чем кукла занималась?

Однако один из крестьян, окружавших нас, молодой еще парень, в кожаном расшитом жилете, ответил:

— Стояла она, господин профессор, так это спокойно вроде стояла, задумалась и вроде как улыбалась.

— Все ты врешь, — неожиданно вмешался другой крестьянин, — плакала она, а не улыбалась.

Свояк, тоже уразумевший, о чем идет речь, поддержал того крестьянина, который утверждал, что кукла вроде бы плакала, но молодой крестьянин твердо стоял на том, что она улыбалась.

— Ладно, — прервал этот спор Помонис, — потом разберемся.

К сожалению, больше в селе, как заверил нас свояк, никто и не видел этой куклы.

— А где же она? — спросил Помонис.

— А кто знает, — равнодушно ответил свояк, — должно, бросили куда-нибудь.

— Нет-нет, — снова вмешался молодой парень, — я точно знаю — ее дядя Ангел взял.

— Какой еще Ангел? — удивился я.

— Бригада у нас работала — колодезники, прошлый год, — как маленькому ребенку, стал объяснять мне свояк. — Четверо мужиков — они целую осень по селам ходят, колодцы копают. И к нам что ни год наведываются — такие мастера нужны — то починить колодец, то новый сделать. Вот он и говорит: один из мастеров — Иван, по фамилии Ангел, и взял куклу, а только я этого не видел.

— Взял, взял, — подтвердил парень, — еще сказал, что дочкам отнесет, поиграть.

Помонис попросил, чтобы нам показали, где копали колодец. Мы внимательно осмотрели и колодец и все вокруг.

Ничего, конечно, не нашли. Надгробная плита склепа, сделанная из грубо обработанного известняка, лежала возле колодца, слегка вкопанная в землю строителями. Несколько костей возле плетня, вот и все, что нам удалось найти. Остальные камни, по свидетельству крестьян, были меньше, их просто разбили и разбросали кто куда, а кости выбросили.

После осмотра мы с Помонисом зашли в избу к свояку. Помонис, даже рискуя обидеть хозяина, решительно отклонил предложение выпить еще графин вина и попросил пока что нам не мешать.

— Погребение эллинистического времени. Судя по бусинам и амфоре — вторая половина четвертого века, точнее, время Александра Македонского. Терракотовая статуэтка из погребения, что это именно она — вне сомнения, — это Танагра. Именно Танагра, — возбужденно сказал он.

— Почему Танагра? — спросил я. — А может быть, это статуэтка типа Танагры, но из какого-нибудь местного центра, где их делали?

Помонис только досадливо отмахнулся:

— Да нет! В четвертом веке такие статуэтки делали только в Танагре. В колониях их стали делать позже.

Он попросил хозяина позвать тех двух крестьян, которые видели статуэтку. Свояк и оба крестьянина с важностью уселись у стола. Помонис на вырванных из полевого дневника листах нарисовал несколько схем танагрских женских статуэток и попросил крестьян сказать, на какую из них больше всего похожа та, которая была найдена при рытье колодца.

После небольшого спора крестьяне, не перестававшие удивляться, как это Помонис, не видя статуэтки, так хорошо ее нарисовал, остановились на одном из изображений.

Помонис с торжеством посмотрел на меня.

— Видите, — сказал он, — они все показывают на статуэтку с высоким цоколем — такие всегда делали именно в самой Танагре, а в колониях — статуэтки без цоколя.

Да, видимо, в этом эллинистическом погребении в каменном склепе была найдена терракотовая статуэтка из Танагры. Но ее унес человек со странной фамилией Ангел. Впрочем, как мне потом объяснили, в здешних местах такая фамилия вовсе не редкость, но от этого, как говорится, не легче.

Помонис между тем вместе с молодым крестьянином куда-то ушел, попросив меня подождать.

Мучаясь нетерпением, я от нечего делать рассматривал пестрое убранство дома — кувшины с разноцветной поливой. Целая вереница их, один за другим, висит на потолочной балясине. На кроватях пестрые рядна и расшитые подушки, сундуки и полки покрыты узорчатой геометрической резьбой или раскрашены яркими большими цветами по зеленому полю. На стенах ковры, тоже с вышитыми на них цветами. Цвета и резьба подобраны и выполнены со вкусом. Впечатление несколько портило висящее возле самого большого ковра белое полотнище с вышитым на нем изречением: «Выходит из цветка Елена, самая красивая, ранним утром» — и изображение голой толстой женщины, прикрывающейся огромным красным цветком.

Наконец появился Помонис, очень возбужденный. Уже с порога он закричал:

— Я узнал фамилию и адрес брата одного из рабочих, копавших колодец! Поехали!

Да, конечно, хотя шансы были и не велики, но мы просто обязаны использовать их до конца. Мы поблагодарили гостеприимного хозяина и на повозке того же злополучного крестьянина, успевшего, впрочем, хорошо угоститься у знакомых, выехали. Оказалось, что путь не близкий. Нам предстояло проехать километров пятьдесят до городка, где жил брат одного из рабочих. Между тем верного Замфира теперь не было с нами. Крестьянин довез нас до автобусной остановки. Помонис попросил его передать ребятам в крепости, чтобы они не удивлялись и не волновались, если мы задержимся, расплатился с ним и отпустил с миром. Помонис внешне был совершенно спокоен, но по тому, как особенно легки стали его движения и походка, как весь он подтянулся и помолодел, я понимал, в каком он возбуждении, как увлекает его своими неожиданностями и надеждами этот поиск.

Из автобуса мы выскочили первыми и уже через несколько минут оказались в центре города. Помонис, подойдя к милиционеру, сказал:

— Я профессор Помонис. Разыскиваю одного человека, который живет на улице Сильфиды, дом два. Не знаете ли вы, где находится эта улица?

Милиционер встал как вкопанный. После секундного замешательства он оправился и начал кричать, размахивая руками:

— К нам приехал сам господин профессор Помонис! Ему нужна улица Сильфиды! Мы найдем эту улицу. Где бы она ни была, мы найдем ее. Пусть она будет даже на дне моря, мы все равно найдем ее.

Время было послеобеденное. На улице полно гуляющих. Крики милиционера привлекли всеобщее внимание. Вокруг сразу же собралась довольно большая компания зевак, которая увеличивалась с каждой минутой. Понимая, что ничего хорошего быть уже не может, я остановил такси, спрятался в глубь машины и поднял воротник плаща. Помонис, оглянувшись на меня, беспомощно пожал плечами. Между тем милиционер, полный кипучей энергии, еще только разводил пары. Он принялся в бешеном темпе опрашивать зевак:

— Вы не знаете, где находится улица Сильфиды? А вы, мадам, не знаете, где эта улица? Эй, ты, лоботряс, а ты не знаешь, где улица Сильфиды? Но ты-то должен знать? — обратился он неожиданно к шоферу такси.

Увы, никто не знал, где же эта улица.

Я уже начал надеяться, что избавление близко, но я просто недооценивал дружелюбия и служебного рвения местной милиции. Милиционер не унимался, а тут неожиданно к нему прибыло подкрепление в виде молодцеватого круглолицего лейтенанта милиции (тоже с усиками), который, растолкав толпу зевак, оказался нос к носу с нашей машиной.

Теперь оба милиционера начали вести опрос уже в два голоса. Когда вокруг нашей машины собралось по крайней мере население целого квартала и все они были опрошены, неустрашимый лейтенант крикнул милиционеру: «Вперед!» Они оба залезли в нашу машину, и мы поехали в паспортный стол. Там они подняли страшный шум и гам. Они звонили по всем телефонам, рылись в картотеках, вызывали заведующего. Наконец было установлено, что улица Сильфиды действительно есть в этом городе. Удалось даже выяснить, что она расположена в районе новостроек и существует всего два года.

С чувством необыкновенного облегчения поблагодарили мы милиционеров, выразили им нашу живейшую признательность и хотели было уехать, но не тут-то было!

— Как? — закричали они оба, перебивая друг друга. — Неужели господин профессор и его друг могли подумать, что мы бросим их? О, нет! Мы вместе найдем эту проклятую улицу Сильфиды. И мы найдем этого парня! Он никуда не скроется от нас!

После этого они снова уселись в машину.

Когда мы наконец оказались на улице Сильфиды и нашли дом номер два, шофер, по знаку Помониса, остановился, и профессор еще раз поблагодарил милиционеров. Но его наивная попытка была легко отбита, и мы все: лейтенант, милиционер, шофер, Помонис и я — ввалились в домик, стоящий в глубине большого тенистого двора. Там находился пожилой человек, как позже выяснилось, брат одного из рабочих, копавших колодец. Увидев такое шествие, он побледнел и в испуге выронил соты, из которых вытапливал мед в большой синий эмалированный таз. Но наши попутчики не дали ему погрузиться в свои переживания. Прежде чем мы успели поздороваться и просто вымолвить хотя бы одно слово, на хозяина напустился лейтенант.

— Старина, — закричал он, полный энтузиазма и благородных чувств, — ты только подумай! Какая честь для тебя! Из столицы к тебе приехал сам профессор Помонис со своим другом! Что же ты стоишь как чурбан? Бросай своих паршивых пчел! Проводи дорогих гостей в парадную комнату.

Слегка очумевший хозяин сделал слабый приглашающий жест рукой, после чего мы вошли в горницу и действительно расселись в кресла вокруг большого круглого стола. Пока мы извинялись за вторжение, старик дрожащими руками разливал по стаканам вино. Из его сбивчивых объяснений мы поняли, что его брат временно работает на судоверфи, находившейся на расстоянии нескольких километров от города, и там же живет в общежитии. Относительно терракотовой статуэтки старик решительно ничего не знал.

Когда мы с Помонисом вышли, лейтенант и его верный спутник уже сидели в машине. Но как ехать к судоверфи, находившейся на берегу Дуная, Помонис сам прекрасно знал, и, когда мы добрались до центра города, он остановил машину и, с безупречной вежливостью обернувшись к милиционерам, сказал:

— Ну, вот что, друзья мои! Я знаю, куда нам нужно ехать дальше, а вы этого не знаете. Вам этого просто нельзя знать. Спасибо за все. Мы долго не забудем вашего горячего участия. Прощайте!

Некоторое время после того, как мы остались втроем с шофером, мы молча с наслаждением вдыхали душистый степной воздух. Потом Помонис пристально взглянул на меня своими голубыми глазами и залился хохотом. Еще не отсмеявшись как следует, он сказал мне:

— Вот как! Вы же любите изучать быт и нравы! Думаю, что сегодняшние встречи дадут вам больше знания о наших южанах, чем цикл лекций и этнографическая монография.

Когда мы добрались до местечка, возле которого находилась верфь, совсем стемнело. Оказалось, что общежитие размещается на территории верфи, а входить туда посторонние, особенно после конца рабочего дня, могут только по пропускам. Пришлось нам заночевать в местной маленькой гостиничке, впрочем очень уютной. Зато с самого утра мы были уже возле проходной. Помонис попросил, чтобы его соединили с директором. Тот оказался в командировке, но к нам вышел главный инженер верфи — тридцатилетний скуластый черноволосый человек в синем комбинезоне. Инженер охотно согласился нам помочь.

Мы шли мимо уже почти готового океанского парохода, который стоял бортом к Дунаю. Огромный медный винт весом в несколько тонн, покачиваясь, висел на талях, и бригада не торопясь забивала масло в подшипники и подводила винт к оси. Нашего рабочего здесь не оказалось, и мы в поисках его пошли дальше. Неожиданно инженер спросил:

— Что это за Танагра?

— Город в Беотии, в Греции, — ответил Помонис — Там около ста лет назад в древнем могильнике четвертого века до нашей эры были найдены многочисленные терракотовые статуэтки. Особенно много их было найдено в 1870 году. Классические, совершенные по форме и выделке статуэтки привлекли внимание множества ученых да и просто собирателей. Коллекции их появились в разных музеях мира и в частных собраниях. Танагра прославилась как родина этих статуэток. А позже — в конце четвертого и в третьем веке до нашей эры — подобные статуэтки стали производить и в некоторых греческих колониях, часто на сотни и тысячи километров удаленных от самой Греции.

— Вот как! — удивился инженер. — А почему же они пользовались такой популярностью?

— Да потому, — пожал плечами Помонис, видимо досадуя на непонятливость собеседника, — что маленькие эти статуэтки были недорогими, доступными самым широким слоям населения. А вместе с тем эти произведения, как говорят, «мелкой пластики», бесконечно разнообразны, на все вкусы. Они впитали в себя многие черты большого искусства классической Греции. В них как бы продолжал жить дух великого Праксителя, который, кстати, долгое время жил и работал по соседству с Танагрой. А как в них передано изящество беотийских женщин, грациозность их движений, их поступь и красота! — Тут Помонису пришлось прервать свои пояснения, потому что мы пришли в цех резки железных листов для обшивки и сварки огромных мачтовых труб. Здесь стоял такой адский грохот, скрежет, свист и шипение, что абсолютно невозможно было разговаривать.

Но рабочего и здесь не оказалось.

Он отыскался в самом неожиданном месте — в модельном цехе — огромном сводчатом двухсветном зале с музейной чистотой и тишиной. Пол этого зала был расчерчен разными кривыми и числами, нанесенными белой и красной масляными красками. По этому полу, как и полагается в хороших музеях, ходили в специальных тапочках, с войлочными подошвами, одетыми поверх обуви, чтобы не стереть линий и чисел. Здесь из картона и фанеры делают модели будущих судов. Проект судна становится объемным.

Наш рабочий оказался смешливым парнем в куртке, испачканной белой краской, в берете, лихо сдвинутом набок, и с огромным серым шарфом на шее.

— Как же, господин профессор, — ответил он на нетерпеливый вопрос Помониса, — помню, как колодец копали, и куклу помню. Ничего куколка. Мне-то она ни к чему была — у меня дочки нет, не нажил еще. Кто взял? Точно знаю — он, Ангел.

Оказалось, что наш Ангел живет постоянно в деревне, где он работает плотником.

Помонис тщательно записал название деревни, а заодно и фамилии и места жительства других двух колодезников. Кроме того, он попросил описать внешность Ангела.

Поблагодарив, мы с Помонисом вышли с верфи, обрадованные удачей, но и несколько озабоченные. До указанной рабочим деревни было добрых 70 километров. Все машины, уходившие с верфи, направлялись в город, а нам нужно было в противоположную сторону. Ни такси, ни лошадей мы не достали и, не долго думая, решили идти пешком.

Ноги то и дело скользили по весенней грязи. Глина облепляла ботинки, и они становились страшно тяжелыми. Приходилось останавливаться и большим перочинным ножом, который оказался у Помониса, счищать глину.

Через некоторое время нетерпеливый Помонис, чертыхаясь, снял постолы и носки, закатал брюки до колен, постолы связал кожаными тесемками, перебросил через плечо и пошел босиком. Пришлось и мне последовать его примеру. Идти стало сразу гораздо легче.

Оба мы находились в состоянии того радостного возбуждения, которое наступает, когда возможно близкое открытие или необычная находка. По неписаному, но твердо установленному правилу, мы не говорили о том, что, может быть, предстоит увидеть. Зато Помонис вдруг напустился на Николая, который, по его мнению, увлекся философией Марка Аврелия.

— Подумайте только! — кричал он мне, размахивая облепленным глиной ножом. — Этот мальчишка считает, что индивидуальная судьба ничтожна по сравнению с вечным, непреходящим, гармоничным во всем миром! Все человечество вообще якобы ничтожно по сравнению со всеобщим конечным уничтожением! Да это просто идиотский стоицизм эпохи упадка! Хорошо, — пытался придать себе Помонис вид объективного судьи, — допустим, можно согласиться с тем, что почести, богатства, слава бесполезны и преходящи, что ваш дом и сама земля лишь ничтожная точка в пространстве. Но что за глупости считать, что людей нельзя исправить или изменить их бытие! Что за чепуха считать бесполезной даже привязанность к близким, потому, видите ли, что они могут каждую минуту умереть! А это метафизическое представление о том, что якобы в природе и обществе ничего, по существу, не меняется?!

Помонис грозно взмахнул ножом, поскользнулся и, едва не упав, продолжал с такой горячностью, как будто ему кто-то возражал:

— Выходит, что человек, достигший зрелого возраста, видел уже все, что было, и все, что будет. Николай, вслед за своим сумасшедшим философом-императором, убежден, что меняются только актеры, а не содержание пьесы, что все иллюзорно и существует лишь во мнении человека. Да, конечно, часто бывает так, что невольно сомневаешься и в разуме отдельного человека, и в разумности всего сущего. Но разве из этого следует, что остается только спокойствие духа и исполнение долга ради долга без всякой положительной цели? Да это черт знает что за философия! Почему человек, едва успев родиться, оказывается обязанным платить всяческие долги? Почему он оказывается опутанным долгами? Разве он выбирал место своего рождения? Среду и условия, в которых ему придется жить и расти?..

— Простите, — прервал я Помониса с невольной улыбкой, — а вы, разве вы отрицаете чувство долга?

— Нет, — горячо отозвался Помонис, — совсем не отрицаю, а полностью признаю в той мере, в какой оно вытекает из моей принадлежности к людям и к живой природе, а не долг ради долга без всякой цели!

Не знаю точно, сколько времени мы так шли, но в конце концов яркое весеннее солнце немного подсушило дорогу, идти стало легче. Зато мы оба почувствовали сильный голод и только тут сообразили, что еще ничего не ели, а уже середина дня.

— Неплохо бы теперь хоть что-нибудь перекусить, — сказал я, — или если уж ничего нет, то проникнуться философией этих стоиков, проповедовавших воздержание и в суждениях и в пище.

— Это не стоики, — пробормотал Помонис, — это философия Секста Эмпирика и других поздних скептиков.

Так прошло еще часа два, и тут мы услышали прерывистый, неровный шум мотора. Нас нагонял «виллис», потрепанный, видавший виды «виллис» военных еще времен. Шофер — он же районный агроном — ехал для весенней консультации в село, расположенное всего в нескольких километрах от того, куда стремились мы, и, узнав о цели поездки, охотно согласился нас туда подкинуть. Однако мы не сразу даже поняли, как сильно нам повезло. В полной мере мы оценили это только тогда, когда этот самый лучший и самый запасливый в мире человек, узнав о наших злоключениях, вытащил из мешка каравай хлеба, брынзу, копченое сало.

— Великая Нутрикес, древняя богиня, кормилица Подунавья! Благодарю тебя! — с чувством произнес Помонис, все тем же ножом разрезая хлеб и брынзу на огромные куски.

Когда мы наконец насытились, Помонис стал убеждать нашего спасителя, что он внешне — и черной бородой, и высоким лбом, и могучим телосложением, и застенчивой улыбкой — похож на Геракла и что это не случайность.

— Да, да, — оживленно убеждал Помонис растерявшегося агронома. — Геракл еще со времен греческих колоний — с середины первого тысячелетия до нашей эры был здесь в Подунавье самым уважаемым и любимым божеством. Вы его потомок, это же ясно. Геракл был богом — защитником и спасителем бедных и добродетельных людей, проповедником морали. Зачем вам отпираться? Что же в этом позорного, наоборот, это лестное родство.

Сраженный аргументами, а также темпераментом Помониса, агроном замолчал и прекратил бесполезное отрицание, так до конца и не поняв, шутит ли профессор. Я решил тоже немного подшутить над Помонисом и сказал, что вот возьму и расскажу Николаю, как Помонис отзывался о его философских взглядах. Помонис в ответ принял величественную позу, насколько это позволяла низкая брезентовая крыша и толчки нашего «виллиса».

Незаметно мы доехали до деревни. Агроном, зараженный нашим азартом, заявил, что не покинет нас, пока не узнает, чем кончатся поиски. Мы без труда нашли жилище Ангела — высокий, сверкающий новенькой побелкой дом за плетневым забором. Сам Иван Ангел — немолодой крестьянин с длинными усами — встретил нас приветливо и попробовал было предложить традиционное угощение, но мы отказались, объяснив ему прежде всего, зачем мы приехали.

— Как же, — задумчиво ответил хозяин, закладывая пальцы рук за огромный красный матерчатый пояс, — была кукла. Сначала мы ее посмотрели, да и бросили. А после — думаю, может, девочкам моим пригодится играть — подобрал ее да и в карман. Вот и нес до самого дома.

— А где же она теперь? — спросил Помонис.

— А не знаю, — довольно равнодушно сказал крестьянин, — девочки поиграли, а потом им надоело, видно, бросили куда…

— Куда, куда бросили? — с отчаянием спросил Помонис.

Ангел, видя, что дело тут нешуточное, позвал дочек, которые уже давно с любопытством поглядывали на нас из полуоткрытой двери, не решаясь, однако, подойти поближе. Обе босоногие хорошенькие девчушки, одна лет восьми, другая немного постарше, выслушав отца и Помониса, долго вспоминали, куда они дели куклу, да так и не вспомнили. Тогда все мы — Помонис, Ангел, его жена, агроном, обе девочки и я — принялись разыскивать статуэтку. Девочки сказали, что никуда со двора они ее не выносили. Сначала мы тщательно осмотрели дом. Это заняло довольно много времени — дом большой и, как говорится, полная чаша. Девочки, под руководством Помониса, перетряхнули все коврики на огромной лежанке печи, от которой отходили дымоходы, согревавшие весь дом и действующие по принципу калорифера. Хозяйка, проявлявшая особое усердие, заглядывала даже за висящие на стене ковры и в разные сундуки, стоявшие вдоль стен, и под каждую гору подушек, возвышавшихся на парадной постели в комнате для гостей. Смотрели мы и возле очага, помещавшегося в передней, над которым висел большой глиняный колпак для печения лепешек. Все было тщетно. Пришлось перенести поиски на двор, где предстояло осмотреть и хлев, и сарай, и амбар, и другие службы. Неожиданно младшая из девочек радостно завизжала. У самого забора стоял большой сарай, сплетенный из веток и применявшийся для сушки кукурузы. Его плетневые стены были прочно закреплены на деревянной раме, а рама, для лучшей циркуляции воздуха, поставлена по углам на четыре больших камня. Девочка подлезла под сарай и извлекла оттуда статуэтку. Помонис осторожно взял у нее из рук статуэтку и стал внимательно рассматривать. Мы сгрудились вокруг него. Статуэтка была небольшой — высотой меньше 15 сантиметров. Стройная женская фигура в хитоне и наброшенном поверх него плаще — химатионе, обернутом вокруг тела. Поза женщины изящна, грациозна. Одна рука опущена вдоль тела, другая согнута в локте и слегка приподнимает край химатиона. Из-под широких складок хитона выглядывает носок правой ноги. На плаще видны следы ангоба — тончайшего слоя белой глины. Складки хитона переливаются несколькими оттенками голубого цвета, заметны остатки золотой кромки по краю одежды. От статуэтки невозможно было оторвать взгляда.

— Видите, — обращаясь ко мне, сказал Помонис, — у нее поясок подвязан выше талии, под самой грудью, значит, женщина молодая. А вот, — возбужденно продолжал он, — помните, я вам говорил, что у нее должен быть цоколь — это он и есть, небольшой постамент, или цоколь. Значит, эта статуэтка именно из Танагры, да и весь стиль ее именно танагрский. Это точно вторая половина четвертого века до нашей эры, время Александра Македонского. Высший расцвет искусства миниатюрной терракоты.

Хозяин, хозяйка и девочки, как будто впервые увидевшие статуэтку, смотрели на нее во все глаза, не говоря уже о нас с агрономом. Вдруг Помонис вскрикнул и схватился одной рукой за голову.

— Голова, голова! — простонал он с отчаянием.

— Что случилось, — в испуге закричал я, — у вас спазм? Что с головой?

— Да не с моей, — все с тем же отчаянием простонал Помонис, — с ее головой!

— С чьей?

— С головой статуэтки!

— А что же с ней?

— Как что? Ее нет, понимаете — нет! Ее не стало!

Тут, еще раз взглянув на статуэтку, я увидел, что у нее действительно нет головы.

— Как же так? — пробормотал я. — Ведь люди в селе говорили, что у нее была голова.

Однако хозяйка подтвердила, что муж принес куклу безголовую, она хотела даже попрекнуть его — зачем девочкам такую старую да безголовую куклу притащил.

Растерянный Ангел в течение довольно долгого времени отмалчивался, не отвечая на расспросы Помониса. Он то снимал высокую остроконечную баранью шапку и сосредоточенно скреб в потылице, то снова нахлобучивал шапку до самых бровей.

— Может быть, она и была без головы? — осторожно предположил я. — Ведь излом на шее старый.

— Нет, нет, — возразил Помонис, — статуэтка чуть не год пролежала фактически под открытым небом. Естественно, что глина в изломе потемнела. А ведь они в том селе описывали не просто голову, а лицо с очень конкретными, точными чертами. Разве вы забыли?

Мы зашли в дом, где сконфуженный хозяин и хозяйка принялись накрывать на стол. Помонис широкими шагами ходил по комнате, время от времени что-то бормоча себе под нос. Мы с агрономом присели на лавку. Агроном был очень огорчен за нас и все медлил с отъездом.

Прошло около часа, мы все еще сидели за столом. Помонис несколько успокоился и мужественно сказал мне, что даже и без головы эта статуэтка имеет очень большое научное значение, что это новый, еще неизвестный тип танагрской терракоты. Все это было так, да только я видел, чего ему стоило его спокойствие. Я и сам был обрадован находкой и очень огорчен неожиданным несчастьем.

Темнело. Хозяева предложили нам переночевать. Нас всех троих поместили в большой парадной комнате, очень пестро и нарядно украшенной. Когда свет был уже потушен, в комнату неожиданно, шлепая босыми ногами по глинобитному полу, вошел Ангел и тихо спросил:

— Господин профессор, вы не спите?

— Конечно, не сплю, — отозвался Помонис — А что?

— Так ведь правда, это точно была голова, — виновато произнес Ангел, — вспомнил я. Была.

Помонис тут же вскочил.

— Была, — продолжал между тем Ангел, — точно была, как мы из ящика ее из каменного вытащили — была кукла с головой. Посмотрели, посмеялись, а потом я ее бросил в канаву. А когда колодец сделали, работе шабаш, надо домой собираться, я и вспомнил про эту куклу — дай, думаю, отнесу доченькам, пусть поиграют. Поискал в канаве, нашел, да уже без головы. Может, отбилась, когда я ее кидал, а может, кто из ребят побаловался — отбил, но была, точно была голова. Мне-то ни к чему, а вот вижу — дело нужное.

Помонис зажег керосиновую лампу и быстро набросал на листке полевого дневника рисунок колодца, проходящей возле него канавки, ближайшего дома. Ангел показал ему место в канавке, откуда он поднял статуэтку.

Вид у Ангела был несчастный, кончики длинных усов его печально свесились. Помонис обнял его и сказал ласково:

— Ничего. Спасибо и за то, что сохранили. А голову мы найдем, найдем, такая у нас работа.

Ангел повеселел и, еще немного неловко потоптавшись, ушел, пожелав нам спокойной ночи.

— Вы и вправду думаете, что мы найдем голову? — осторожно спросил я Помониса.

— Найдем или, во всяком случае, сделаем все, чтобы найти, — твердо ответил он.

«Как жаль, что я-то этого, может, и не увижу. Через день нам придется расстаться. Командировка кончается, а еще есть дела в музее», — с досадой подумал я.

— Найдете, точно говорю — найдете. А мне тогда открыточку бросьте, когда найдете, господин профессор, — сонным голосом проговорил агроном.

— Ну вот, видите, — обратился ко мне Помонис, — боги благоприятствуют нам. Сам Геракл взял под защиту наше дело. А пока что давайте спать.

Мы проснулись чуть свет. После завтрака Помонис щедро расплатился с Ангелами. Агроном подбросил нас до совхоза, откуда время от времени ходили грузовики до районного центра. Прощаясь, агроном еще раз пожелал нам удачи. Помонис записал его адрес и заверил, что обязательно сообщит, чем кончились наши поиски. Может быть, сказалась усталость, а может быть, нам просто не везло, но до нашей крепости мы добрались уже глубокой ночью. Луны не было, и все вокруг погрузилось в глубокую тьму. Светя карманным фонариком, Помонис отыскал на берегу лодку, мы переправились на остров и тихо, добравшись до своей комнаты, улеглись в кровати.

Вдруг Помонис прошептал мне:

— Вы знаете, мы опоздали на свадьбу Маши и Атанаса. Она должна была быть вчера. Но вот что удивительно. Насколько я знаю, свадьба здесь, и у цыган тоже, продолжается не меньше трех дней. Да и гуляют почти круглые сутки. Почему же уже на второй день там так тихо?

Это было действительно странно, но мне так хотелось спать, что я только пробурчал в ответ что-то неопределенное и повернулся на бок.

Особенно долго поспать нам не удалось. Нас разбудил скрежет вагонеток, катившихся по рельсам, голоса рабочих. Пока мы ходили умываться и завтракать, ребята тактично сидели по своим раскопам. Едва только мы кончили есть, как в столовую пришли и Адриан, и Галка, и Николай, и еще несколько сотрудников и студентов. Помонис очень коротко рассказал о нашем путешествии и показал статуэтку. Он объявил, что подробный отчет сделает вечером, после завершения раскопочного дня, а пока что мы поедем в село и будем продолжать розыски.

Мы вышли из столовой и направились к берегу. Все ребята разошлись по своим местам, только Николай молча почему-то шел за нами. То место на другом берегу, где раньше стоял цыганский табор, было пустынным, только торчал высокий столб со свисающими с него канатами. Этот одинокий столб выглядел теперь каким-то нелепым и даже зловещим.

— Да, — всматриваясь, как и я, в тот берег, обратился к Николаю Помонис, — что же произошло со свадьбой? Где цыгане?

Николай помрачнел и тихо пробормотал:

— Вот по этому делу я и хотел поговорить с вами, учитель.

Помонис остановился и стал смотреть на Николая.

— Понимаете, — все тем же тоном продолжал Николай, — свадьбы не было. Цыган прогнали. Свадьба должна была начаться вчера днем, а утром двое крестьян увидели, как парень в красной рубашке украл прямо с воды двух гусей. А в красную-то рубашку с утра оделся Атанас — жених. Лица его крестьяне не видели — далеко, но опознали по красной рубашке. Тут собрались все мужчины из села, кто с чем, пришли и сказали цыганам, чтобы убирались вон, а то плохо будет. Те, конечно, все отрицали, но им пришлось уйти, все равно пришлось.

— Да, — протянул тоже помрачневший Помонис, — какая глупая история, как обидно!

— Это еще не все, учитель, — с большим усилием произнес Николай.

— Дело в том, что цыгане не виноваты. Гусей украл один из наших рабочих, и он действительно был в этот день в красной рубашке. Я сам это видел.

Лицо Помониса как бы окаменело. Голубые глаза его сделались совсем светлыми. Набухла и забилась жилка у виска.

— Как? Видели и смолчали? Видели и допустили, чтобы пострадали невинные люди? — хрипло произнес он.

Николай, опустив голову, пробормотал:

— Я не хотел, чтобы в такое мелкое воровство оказался замешанным наш работник. Вчера же вечером я его уволил. Я думал о чести экспедиции…

Помонис, сжимая кулаки, перебил его:

— Вы думали о чести? — глухо сказал он. — О чести? Так это же бесчестье. Знать и допустить, чтобы прогнали ни в чем не повинных людей. Этот день для Маши и Атанаса должен был быть счастливым днем, а стал из-за вас днем позора и несчастья. А вы подумали, что сейчас у всего этого табора на сердце? Что они думают, что чувствуют сейчас? Нет! — перебил сам себя Помонис — Нет! Не бывать этому! В какую сторону ушел табор? — резко бросил он Николаю.

Тот, не поднимая головы, молча показал рукой. Помонис стремительно бросился к лодке. Неожиданно он вернулся, обнял меня и снова кинулся к лодке. Мне не хотелось смотреть на Николая. Я видел, как Помонис, быстро работая веслами, переправился на другой берег, как вокруг него стали собираться люди, как он, жестикулируя, что-то говорил им и даже слышал звук его голоса, но не мог разобрать слов. А толпа на берегу все увеличивалась и увеличивалась. А потом, расталкивая толпу, к Помонису верхом пробились двое молодых парней, один из которых вел в поводу рослого гнедого жеребца. Помонис вскочил на него и, сопровождаемый парнями, крупным галопом поскакал в ту сторону, которую указал Николай. Красноватая пыль, поднятая копытами лошадей, скоро скрыла от меня и Помониса и его спутников. А толпа на берегу все росла и росла…

Вот таким я и видел в последний раз Помониса — таким и запомнил его. Сами эти воспоминания обернулись теперь для меня настоящей пыткой. Не выдержав ее, я открыл дверь и вошел в комнату…

Помонис открыл глаза, постепенно взгляд их становился все более ясным. Он ничуть не удивился и не обрадовался моему появлению. Поздоровался со мной приветливо и спокойно.

Подчиняясь его воле, я ответил ему так же. Помонис вежливо, но без настоящего интереса стал расспрашивать меня о здоровье, о дороге, о делах. От этого так не свойственного ему тона и манеры разговора у меня еще больше сжалось сердце. Хотелось закричать, позвать кого-нибудь на помощь, броситься к нему, обнять его, как это было раньше, затормошить. За этой маской, тенью увидеть того большого, сильного, доброго, бесконечно живого и веселого человека. Но я понимал, что мне некого звать на помощь, да и невольно из почтительности и уважения принял этот новый стиль отношений, хотя все мое существо восставало против него.

— Закончили ли вы книгу по археологии нашей страны? — равнодушно спросил Помонис.

— Нет еще, — ответил я, — но надеюсь закончить вскоре. Тогда обязательно пришлю вам экземпляр. Мне очень важно знать ваше мнение.

— Когда же вы закончите?

— Примерно через год.

— Тогда вам уже не придется показывать мне книгу, не успеете, — ровным голосом произнес Помонис и полузакрыл глаза, как бы показывая мне, что он устал и мне пора уходить. Но я не ушел.

— Глупости, — наверно, не слишком-то натурально возмутился я, — вы еще поживете, старый орел.

Помонис снова слегка приоткрыл набрякшие коричневые веки и, глядя мне прямо в лицо, тихо спросил:

— Вы знаете, как умирают орлы и попугаи?

— Как? — несколько растерявшись, ответил я вопросом на вопрос.

— А вот как, — бесцветным голосом продолжал Помонис, — у этих птиц очень тяжелые большие клювы. Когда они заболевают, они слабеют, клювы опускаются все ниже и ниже. Они уже не в состоянии поднять клюв, чтобы принять пищу. Так они и умирают от голода и слабости. Об этом знал еще в прошлом веке ваш ученый соотечественник епископ Порфирий Успенский. Он приводит среди описания египетских иероглифов и такое: «Как изображают умирающего старика? Изображают старого орла, у которого клюв искривился в одну сторону и который потому не может ничего клевать и умирает».

— Брехня, — закричал я со злостью и отчаянием. — Чистая брехня. Насчет попугаев не знаю, а насчет орлов — точно брехня. Вы и ваши египтяне, наверно, орлов только и видели, что в клетках в зоопарках да на иероглифах, а я их видел на воле, даже охотился на них в Казахстане.

— Что есть «брехня»? — удивился Помонис.

— Ну, неправда, несоответствие с действительностью, — несколько смущенно ответил я.

— А как же в действительности умирают орлы? — требовательно спросил Помонис, и я понял, что тут не до шуток, что многое, очень многое может решиться сейчас.

— Когда орел чувствует приближение смерти, — медленно и раздельно произнес я, — он собирает все силы и взлетает. Орлы умирают в полете, в воздухе, раскрыв крылья.

Помонис моргнул ресницами, как стряхивают пепел с сигареты, широко раскрыл веки и, обжигая меня взглядом внезапно блеснувших голубых глаз, в упор спросил:

— Это так?

— Да, это так! — ответил я, торжествуя.

— Посреди третьей снизу книжной полки, — снова спокойным ровным голосом произнес Помонис, — есть полированная дверца. Откройте ее!

Я повиновался. Там оказался графин с густым темно-красным вином и узкие золотистые бокалы. Последовал новый приказ:

— Наполните два — для вас и для меня.

— У вас же был инсульт, — нерешительно запротестовал я, — вам нельзя пить.

— Вы моложе меня, как же вы смеете делать мне замечания? А? — прищурился старик.

Я был настолько ошарашен вдруг вернувшимися знакомыми и любимыми мной его интонациями, что без дальнейших возражений молча выполнил приказ.

Помонис поднял бокал и, прищурив один глаз, а другим глядя сквозь пенистую, красно-золотистую жидкость, медленно сказал:

— За дружбу, о которой еще Спиноза писал, что на свете нет ничего драгоценнее ее.

Мы выпили. Старик медленно поднялся с кресла. Плед упал на пол. Помонис своими огромными ножищами, обутыми только в толстые деревенские шерстяные носки, тяжело переступил через плед и, волоча ноги, подошел к окну. Нажатием кнопки он раздвинул длинную раму, и комнату наполнил шуршащий, равномерно взрывающийся шум прибоя, резкий йодистый запах моря.

— Пойдемте в музей, — повелительно сказал старик.

Понимая, что всякие возражения бесполезны, я помог ему натянуть его знаменитые кожаные постолы, надеть плащ и вышел вслед за ним. Сидевшие возле дома на скамейке Адриан и Галка вскочили и застыли в изумлении. Помонис молча прошествовал мимо, поприветствовав их только величественным жестом патриция.

Мы шли по неширокому тротуару. Многие прохожие раскланивались с профессором. А сзади я слышал перестук каблучков Галки, ее смех и оживленный голос Адриана.

Старик шел медленно, с наслаждением дыша и поворачивая во все стороны огромную голову, все ощупывая взглядом, как лучом прожектора.

Его пошатывало, но я с радостью видел, что с каждой минутой его походка становится все тверже и уверенней.

Мы дошли до музея, где обомлевший было швейцар широко распахнул дверь и снял со старика плащ.

Мы вошли во всегда прохладный светлый вестибюль. Возле бассейна с небольшим фонтанчиком посередине старик внезапно остановился и спросил:

— А может быть, я не орел? Может быть, я попугай?

— Снова брехня! — на этот раз уже спокойно ответил я.

— Почему? — не унимаясь, строго спросил Помонис, но уже и он и я понимали, что теперь это только игра, почти такая, какая бывала и раньше.

— Да потому, что попугай всю жизнь повторяет чужие слова, а у вас всегда были свои, собственные. Вот так!

Помонис усмехнулся и что-то пробурчал. А я, не в силах сдержать радости, довольно ехидно спросил, в свою очередь:

— Так как же с египетскими иероглифами?

Старик снова заворчал, как медведь, а потом, со свойственным ему добродушием, пробормотал, проведя рукой по своей седой шевелюре:

— В Древнем Египте из всех ослов больше всего ценились белые. Это все, что остается мне в утешение! — и сердито скосил глаза в сторону, откуда раздался смех Адриана.

— Я заметил вас, как только вы вошли в лоджию, — неожиданно сказал Помонис, — но у меня просто не было сил, чтобы оторваться от тех мыслей, от тех воспоминаний, в которые я был погружен. Знаете, всегда при переходе из одного состояния в другое нужно сделать усилие, чтобы преодолеть инерцию. А я был в таком состоянии, что не мог ее преодолеть.

— Знаю, знаю, — успокоил я старика, — а о чем вы тогда вспоминали?

— Расскажу, обязательно все расскажу, — мягко отозвался Помонис.

Он сдержал обещание и действительно рассказал мне все, о чем вспоминал, сидя тогда в своем кабинете. Но это было позже. А тогда он не пожелал ничего рассказывать и повел меня дальше к залам со своими бесценными терракотами. Мы шли мимо статуи Афродиты, мимо белой мраморной совы, прошли лапидарий и наконец пришли. По блеску глаз Помониса, по его усмешке я понял, что сейчас он даст мне реванш.

Но того, что я увидел за стеклянной витриной, на фоне зеленого бархата, я никак не мог ожидать. Там стояла статуэтка из Танагры, наша статуэтка. Она была с головой! Значит, старик все-таки отыскал эту голову, уж не знаю где, но отыскал. Отыскал, реставрировал и приклеил к туловищу. Да так приклеил, что даже я не заметил место излома. Это была пленительная головка молодой женщины. Чудом сохранились краски — синие полоски глаз. Вьющиеся волосы, собранные сзади в узел, были рыжими, как у Галки. Женщина плакала, но чем дольше я смотрел на нее, тем больше мне казалось, что она улыбается. Пусть даже сквозь слезы, но улыбается.