Перед грозой

Был июль 1914 года… Мой отпуск оканчивался, и в конце месяца я возвращался в Петербург к месту службы.

С сожалением покидал я роскошные места степной полосы России по Самаро-Златоустовской железной дороге, где лечился в одной из кумысолечебниц недалеко от города Белебея. Как часто вспоминал я впоследствии о красотах природы этого дивного уголка нашей страны! Необозримая ширь полей, раскинутых на высоком плоскогорье, утопала в туманной дымке, сливаясь с горизонтом; желтеющие нивы чередовались с равнинами, далеко несущими аромат цветущего клевера; по лугам и ковыльным пастбищам медленно двигались стада пасущихся овец… Тишью и раздольем веяло от бесконечных степей.

Поезда были переполнены, как всегда и повсюду в России; еле-еле удалось получить билет и кое-как поместиться в вагоне.

По дороге купил свежие газеты. Они были полны известиями о событиях в Европе, об ультиматуме, который Австро-Венгрия предъявила Сербии. По правде говоря, все как-то привыкли к таким осложнениям, и не верили в возможность близкой войны. Каждый надеялся, что все будет в конце концов улажено и мирный уклад жизни не нарушат кровавые события.

Не верил я в возможность войны и еще по одной причине. Только недавно, а именно в июне месяце, в Государственной думе было закончено рассмотрение большой военной программы. Предполагалось сильно повысить численность армии, сдать новые заказы на ружья и пулеметы, увеличить полевую, в особенности, полевую тяжелую артиллерию и фактически заново воссоздать осадную артиллерию. Предстояла также большая работа и по усилению крепостей. Все это могло быть осуществлено только к 1917 году.

Казалось бы, русская дипломатия приложит все меры к тому, чтобы оттянуть войну, пока не будет выполнена эта программа.

Было ясно: если разгорится война, то нам предстоит встретиться с весьма серьезным противником - Германией. Я хорошо знал эту страну, ее народ, армию, вооружение. Не раз приходилось бывать в различных германских городах, куда меня командировали в качестве работника Артиллерийского комитета и специалиста в области ручного огнестрельного и холодного оружия.

Помню, как-то в декабре 1913 года меня вызвали к начальнику Главного артиллерийского управления. Он сказал, что мне необходимо поехать с секретной целью за границу.

— Когда нужно ехать? — спрашиваю.

— Сегодня в семь часов, — послышался неожиданный для меня ответ.

— Кракова будет цель поездки?

— Это вы узнаете подробно у офицера генерального штаба, с которым встретитесь на вокзале, — сказал начальник, протягивая мне руку и показывая тем самым, что аудиенция окончена.

Оставалось лишь несколько часов, чтобы приобрести штатское платье, которого у меня не было, и устроить кое-какие неотложные дела на службе и дома. Эти несколько часов я провел в огромном напряжении, лихорадочно собираясь в дальний путь. Обвинять начальство в том, что оно слишком поздно указывает срок выезда, не приходилось. Это, конечно, входило в систему секретных командировок и способствовало сохранению в тайне всего дела.

Уже после первого звонка я вбежал с маленьким чемоданом на платформу. Меня действительно ожидал офицер разведки — невысокого роста человек, напоминающий лицом Наполеона. Он предупредил прежде всего о необходимости соблюдать чрезвычайную осторожность. Моя обязанность заключалась в том, чтобы опрашивать тех лиц, которых приведет ко мне в том или ином городе офицер разведки. Я не знал ни их фамилий, ни рода службы, ни их занятий. Обо всем этом должен был позаботиться уже мой спутник. Меня поражало его умение и, прямо скажу, талант вести тончайшую конспирацию. Он сообщил также о том, что за нами следует повсюду наша же контрразведка, что она следит за каждым нашим шагом и охраняет нас от попыток ареста и провокации. И не раз нам приходилось по тревожному сигналу неизвестных «телохранителей» быстро убираться восвояси.

Много интересных и опасных приключений пережил я вместе с этим офицером генерального штаба. Раз как-то в одном из городов, куда нас занесла судьба, в приемной гостиницы, в которой мы остановились, была назначена встреча с одним нужным нам человеком. Ни он нас, ни мы его не знали в лицо. Этому человеку были лишь указаны место и час встречи да еще одна общая примета — он должен был обратиться к одному из сидящих в приемной, несколько похожему лицом на Наполеона. И действительно, в условленное время появился господин, который подошел к моему коллеге и сказал пароль. А затем этот человек был предоставлен в мое распоряжение, чтобы я выудил у него возможно больше ценных сведений.

Так, путем опроса разных лиц и сопоставления их рассказов и сведений я получал довольно подробную картину новостей вооружения германской армии. Помимо этого, переезжая из одного города в другой, присматриваясь к окружающему, прислушиваясь, изучая, я хорошо ознакомился с обычаями этой страны, с господствующими в ее обществе идеями, с ее военной организацией.

Я воочию видел, как напряженно готовилось правительство Вильгельма II к предстоящей мировой схватке. В немецких военных кругах любили повторять изречение Мольтке: «Продолжительный мир — это мечта и даже не прекрасная мечта; война же есть существенный элемент божественной системы мира». Были также в большом ходу слова руководителя германской внешней политики фон Бюлова: «Наихудшая вещь в политической жизни — это апатия и душная атмосфера всеобщего спокойствия».

Буквально на глазах увеличивались численность кайзеровской армии, ее техническое оснащение, запас людей, обученных военному делу. Меня всегда поражали немецкая железная дисциплина, систематичность и пунктуальность, в которых воспитывались не только военные, но и гражданские люди.

Мне не раз приходилось видеть военные учения на большом плацу в городе Потсдаме. Настойчиво и неутомимо прививались германской пехоте быстрота, энергия и активность во всех движениях и действиях. Внимательно присматривался я к внешнему облику немецких офицеров и генералов. В большинстве своем это были люди высокие, стройные и подвижные; в них не было и следа той одутловатости, тяжеловесности и, главное, усталости, которые я с прискорбием встречал нередко среди лиц, занимавших высшие командные должности в русской армии.

Мы, работники Артиллерийского комитета, хорошо знали германские образцы вооружения и работу германских военных заводов. Мы высоко ценили известного немецкого изобретателя Маузера, системы которого были приняты на вооружение в семнадцати государствах, а один свод взятых им привилегий на свои изобретения составлял объемистый том. Несмотря на преклонный возраст, Маузер все еще продолжал упорно трудиться, и почти каждый год появлялись его различные работы в области усовершенствования оружия, а также и новейшие образцы автоматических винтовок и пистолетов.

По своей службе нам нередко приходилось знакомиться с иностранной технической литературой. И чаще всего мы находили необходимые сведения в трудах германских инженеров, ученых и специалистов. Достаточно назвать хотя бы известный труд по стрельбе генерала Роне, курс по ручному оружию генерала Вилле или же берлинский «Лебелевский ежегодник», из которого можно было узнать все сведения о различных усовершенствованиях и достижениях в военном деле всех государств. Там были исчерпывающие сведения о вооружениях даже таких незначительных государств, как Чили, Перу и т. п.

Одним словом, все говорило о том, что в кайзеровской Германии военное дело, военное образование и обучение поставлены со всей основательностью и методичностью. Не только у меня, но и у многих других, хорошо знавших эту страну, бродила мысль: нам предстоит борьба с серьезным, смелым и искусным врагом.

Обо всем этом я и думал в долгие часы вагонной тряски, возвращаясь с кумыса в Петербург, и невольно сопоставлял техническое оснащение царской армии с германской.

Наша отсталость в количестве артиллерии, по мнению высших военных кругов, была угрожающей. А искусство стрельбы, которым славились русские артиллеристы, далеко не всегда могло возместить этот недостаток в эпоху «технической» войны.

Другой слабой стороной царской армии являлась ее сравнительно длительная мобилизация. Германские войска имели возможность закончить мобилизацию уже на десятый день, а полное сосредоточение всех русских армий могло быть достигнуто лишь на сороковой день. Эта медлительность вызывалась крайней бедностью железных дорог в царской России при ее огромных пространствах, а также общей неповоротливостью всего военного аппарата. Между тем исход современных войн нередко зависит от результатов первых столкновений.

Казалось, зачем царскому правительству нужно ввязываться в войну, если опять-таки только к 1917 году, ко времени выполнения намеченной большой военной программы, сроки мобилизации русской армии могли быть хоть несколько сокращены, а численность войск значительно увеличена?

«Нет, — протестовал во мне какой-то внутренний голос, — невозможно допустить, чтобы сейчас Россия, недостаточно подготовленная, была втянута в жестокие события, нависшие над Европой». Увы, мы, военные люди и военные специалисты, не знали в своем большинстве многих закулисных тайн царской дипломатии!

Но уже в Москве я почувствовал, что надежды мои не оправдываются. Я увидел на улицах войска, спешно возвращающиеся из лагерей в казармы. Части шли по городу походным порядком, запыленные и усталые. Говорили, что войска возвращены из лагерей ввиду ожидавшейся мобилизации.

В тот же вечер в Москве на Лубянской площади начались патриотические манифестации. Экстренные выпуски газет разбирались нарасхват. Понемному всеми овладело тревожное, лихорадочное состояние.

 

Здание на Литейном

По возвращении в Петербург я немедленно поспешил к месту моей службы в Оружейный отдел Артиллерийского комитета, где в тот день должно было происходить очередное заседание.

Артиллерийский комитет являлся высшим научно-техническим учреждением, которое руководило разработкой и испытанием всех образцов оружия, вводимых в русской армии. Комитет был организован еще в 1808 году военным министром Аракчеевым. Он состоял из нескольких отделов: орудий и снарядов, лафетного, порохового, вопросов стрельбы и т. д. Последним был седьмой, оружейный, собиравшийся для своих заседаний отдельно от прочих вследствие специфичности разбираемых тем. В этом отделе я и работал в качестве докладчика по поступающим оружейным вопросам.

В отличие от других военных учреждений, постоянные члены комитета не назначались начальством: у нас была выборная система на основе тайного голосования, в котором должны были участвовать профессора Артиллерийской академии и члены комитета. Кроме того, имелись совещательные члены, входившие в состав комитета по занимаемой ими должности, как, например, начальники военных заводов и профессора Артиллерийской академии.

Помню, как, только что окончив в 1900 году Артиллерийскую академию, я совсем еще молодым капитаном поступил в комитет и как на первых порах меня подавляло это собрание крупнейших ученых, специалистов, изобретателей, мировых «светил».

В отделе меня окружали тогда старейшие работники нашего оружейного дела. Среди них были и участники венгерского похода 1849 года, и герои севастопольской обороны, и участники русско-турецкой войны 1877-1878 годов… Недаром высокий, сухой и седой как лунь профессор Эгерштром шутливо говорил мне: «Я представляю в Оружейном отделе древнюю историю, когда наша армия была вооружена кремневыми, а затем ударными ружьями. Генералы Ридигер и Чагин являются представителями средней истории, когда у нас появились первые винтовки, заряжающиеся с казны. Генерал Мосин со своей трехлинейной магазинной винтовкой — это уже новая история. А капитан Филатов и вы олицетворяете грядущую новейшую историю, появление первых образцов автоматического оружия».

Справедливость, однако, требует отметить, что столь преклонный возраст многих работников Оружейного отдела мало способствовал правильному ходу дел. Человек в семьдесят лет не имеет уже, естественно, той энергии и инициативы, которые бьют ключом в более раннем возрасте. Многих членов комитета уже тянуло на покой. А проведение в жизнь различных изобретений и мероприятий в условиях царской России было сопряжено с большими трудностями, требовало необычайной настойчивости и сил. В министерствах царила система бюрократизма и крохоборчества. Большинство военных изобретателей было лишено экспериментальной базы, так как в царской России совсем отсутствовали проектно-конструкторские бюро, экспериментальные лаборатории и опытные заводы с квалифицированным составом. В такой обстановке далеко не всякий человек, даже весьма талантливый, мог преодолеть все преграды и препятствия.

Однако, несмотря на все трудности, многие члены комитета работали не покладая рук, с огромной любовью и энтузиазмом к своему делу. Мы проводили в стенах комитета большую часть своей жизни, нас связывали общие интересы к военной технике и науке. Не удивительно, что, приехав в Петербург, я тотчас же поспешил к большому зданию на Литейном проспекте, у которого по обеим сторонам подъезда на высоких постаментах стояли старинные орудия, отлитые в прежние века, — безмолвные участники славных дел нашей артиллерии.

Обширный зал заседаний комитета находился на втором этаже. Его громадные окна выходили на Литейный проспект, как раз над главным подъездом. Длинный стол, покрытый темно-зеленой скатертью, тянулся вдоль окон. На стенах висели портреты отличившихся деятелей Артиллерийского комитета. Портреты вывешивались после их смерти по особому постановлению, как знак глубокого уважения коллектива работников к своим товарищам. Выделялись портреты крупнейших русских ученых-артиллеристов Маиевского и Гадолина, приобретших своими работами по баллистике и креплению орудий мировую известность.

Никого еще не было. Я оглядел все вокруг и невольно подумал, что этот обширный и строгий зал был немым свидетелем всего хода перевооружений русской армии, всей истории принятия образцов оружия с которым русский солдат отстаивал границы своей родины. Вот еще совсем недавно здесь велись работы по проектированию нового остроконечного патрона для трехлинейной винтовки, значительно улучшившего ее боевые качества. Здесь разрабатывался в горячих прениях и спорах новый станок для пулемета Максима. Здесь вырабатывались тактико-технические требования к новой 76-миллиметровой пушке, а также к образцам полевой тяжелой артиллерии. Здесь делала свои первые робкие шаги отечественная автоматическая винтовка…

Меня вывел из глубокой задумчивости приход членов нашего отдела, которые стали понемногу собираться в зал. Пришел генерал-лейтенант Роговцев, бывший вместе со мной постоянным, штатным членом Оружейного отдела. Роговцев был известен своими работами над новой пулей к трехлинейной винтовке в связи с переходом на бездымный порох. Он провел ряд интересных изысканий новой пули — ее оболочки, гильзы, капсюля. Понемногу стали собираться и другие: генерал Залюбовский, полковник Филатов, генерал Керн. А. Залюбовского, занимавшего должность начальника Сестрорецкого оружейного завода, мы называли «крестным отцом трехлинейной винтовки», ибо под его руководством были в свое время составлены все ее чертежи.

Начальник ружейного полигона Н. Филатов — наиболее энергичный член нашего отдела — отличался большим опытом, выдающимися знаниями. Его работы по теории стрелкового дела были хорошо известны в армии. Он же создал первый учебник, первое руководство. Благодаря настояниям Филатова был организован ружейный полигон, столь необходимый для испытания новых образцов. Он основал «Вестник стрелковой школы», пользовавшийся в армии большим распространением. Филатов был чрезвычайно экспансивный и увлекающийся человек. Говорил обычно с пафосом, сильно жестикулируя, на заседаниях никогда не мог сидеть спокойно, непрестанно вставал со своего места, ходил, останавливаясь за стулом то одного, то другого, и принимал самое горячее участие во всех прениях.

А. Керн являлся основоположником пулеметного дела в русской армии. Бессменный участник всех испытаний пулемета Максима и автор первого руководства по службе у пулемета, Керн отличался необычайным спокойствием и выдержанностью. Он докладывал свои тщательно подготовленные проекты журнальных постановлений монотонным, приглушенным голосом, нанизывая слово за словом.

Пришел попрощаться с нами перед отправлением на фронт и председатель комиссии по разработке автоматической винтовки начальник 1-й гвардейской пехотной дивизии генерал Герцык. Крепко пожимая нам руки, он говорил: «Война — это экзамен для всех нас; у меня теперь одна мысль: выдержу ли я его».

Вскоре председательствующий открыл заседание. То было последнее для меня заседание. После него началась эпоха странствований в поисках оружия для русской армии…

 

Судьба трех изобретений

Само собой разумеется, что колоссальной важности события, происходившие в те дни, заслонили все очередные дела по рассмотрению различных изобретений и предложений, которые стояли на повестке.

Первый вопрос докладывался лишь для сведения и не подлежал обсуждению. Это было распоряжение военного министерства о немедленном прекращении всех опытных работ, дабы все силы заводов направить на расширение их основного производства. Считалось, что война будет молниеносной, скоротечной и поэтому заводы не успеют доработать новые изобретения во время войны, а между тем их реализация задерживает производство, отвлекая лучших мастеров и рабочих.

Запрещение министерства больше всего задевало меня, так как в то время как раз велись интенсивные опыты и исследования над тремя моими изобретениями. Это был новый патрон с улучшенной баллистикой, новый клинок шашки для кавалерии и, наконец, мое самое любимое и дорогое детище автоматическая винтовка.

После русско-японской войны 1904-1905 годов стало ясно, что надвигается новая эпоха в развитии ручного огнестрельного оружия — эпоха введения автоматической винтовки. Я считал, что для новых образцов с самого начала должны быть разработаны соответствующие патроны, которые обеспечивали бы, с одной стороны, возможность более рациональной конструкции оружия, а с другой — дальнейшее улучшение его боевых качеств.

Все имевшиеся в то время патроны могли быть отнесены к двум категориям: патроны с легкой пулей и большой начальной скоростью (Германия и Россия) или патроны с тяжелой пулей и меньшей начальной скоростью (Франция). Патроны с большой начальной скоростью давали лучшие результаты при ведении огня на близких расстояниях; для дальних же дистанций были выгоднее тяжелые пули, так как они при полете меньше теряли в своей скорости. Нужно было как-то совместить выгоды обеих категорий патронов, то есть получить большую начальную скорость при тяжелой пуле. Этого мне и удалось достигнуть. Работы мои признали весьма важными и ценными; они закончились разработкой нового патрона калибром в 6,5 миллиметра. Предварительные испытания дали настолько благоприятные результаты, что Оружейный отдел в 1913 году постановил заказать по разработанному мной чертежу 200 тысяч таких патронов для самой широкой их проверки. Таким образом, большая и кропотливая работа к началу войны была почти закончена. И теперь все это приходилось оставлять.

Такой же участи обрекались и опыты над новым клинком для шашки. Этим вопросом я занимался уже давно. Мне пришлось изучить самые различные виды холодного оружия, в результате чего были составлены два труда, одобренные Артиллерийским комитетом, — «Основания устройства холодного оружия» и «К вопросу об изменении ныне принятой шашки».

Пришлось на время оставить мысль и об автоматической винтовке. В чем смысл такой винтовки? Стреляя из обыкновенной винтовки, боец должен затрачивать много внимания и физических усилий на ее перезаряжание, отводя после каждого выстрела затвор назад, а потом, по выбрасывании стреляной гильзы, вновь посылая его вперед. Автоматическая винтовка освобождает стрелка от этой работы: вместо него перезаряжание производят образующиеся при выстреле пороховые газы. Эти газы, действуя вперед, выталкивают пулю из конца ствола. Но вместе с тем они действуют через дно гильзы назад и отводят затвор. При этом выбрасывается стреляная гильза, взводится ударник и сжимается находящаяся позади затвора спиральная пружина. Стремясь разжаться, эта пружина возвращает затвор в переднее положение, вводя очередной патрон в патронник ствола. На долю стрелка остается лишь работа по нажиманию на спусковой крючок для производства выстрела и по наполнению магазина патронами.

Над автоматической винтовкой упорно работали не только иностранные конструкторы, но и целая плеяда русских изобретателей и мастеров. Среди них надо отметить прежде всего талантливого изобретателя Ф. В. Токарева, впоследствии Героя Социалистического Труда. В 1910 году его винтовка выдержала предварительные испытания. Велись в то время опыты и с конструкциями мастера Рощепея, табельщика Стагановича, мастера Щукина, полковника Васмунда и др.

Полным ходом шли и мои работы над автоматической винтовкой. Чтобы читатель вполне почувствовал состояние изобретателя, когда ему предлагают оставить на неопределенно долгое время почти законченную работу, я позволю себе рассказать о всей той сложной лестнице, которую ему нужно пройти, прежде чем увидеть реализованное в жизни собственное изобретение — плод долгих трудов, надежд, горьких разочарований и творческой радости.

Мои практические работы над автоматической винтовкой явились результатом многолетних теоретических изысканий в этой области. На основе изучения различных материалов, имевшихся как в иностранной, так и в нашей печати, я подготовил тогда труд «Основания устройства автоматического оружия», одобренный и изданный Артиллерийским комитетом. В 1906 году я подал первый чертеж своей автоматической винтовки. Идея заключалась в том, что я предлагал переделать уже существующую у нас трехлинейную винтовку на автоматическую. Конечно, такая мысль была чрезвычайно заманчива, так как сулила огромную экономию при переходе на автоматическое оружие. Этот проект был признан заслуживающим серьезного внимания.

Однако комитет не счел возможным освободить меня от текущей работы, как это делали с другими изобретателями. Поэтому и назначили хорошего помощника — молодого слесаря, только что окончившего отбывание воинской повинности в стрелковой школе. Это был Василий Алексеевич Дегтярев, который стал в дальнейшем известным конструктором самых разнообразных образцов автоматического оружия. Он внес в мою конструкцию по своей личной инициативе различные усовершенствования и много помог мне в реализации изобретения.

Первый образец моей автоматической винтовки вышел неудачным — вся система получилась слишком громоздкой, плохо работал затвор. Тогда в 1907 году мы приступили к осуществлению другого моего варианта. Дело подвигалось довольно медленно. Приходилось преодолевать весьма немалые технические трудности; в этой совершенно новой отрасли мы имели очень скромный опыт, а проектно-конструкторское дело было поставлено в ту пору крайне неудовлетворительно. То у нас происходили задержки в подаче патронов, то не хватало живой силы для правильного функционирования механизма, то плохо выбрасывались гильзы, то получались осечки и т. п. Так мы работали не покладая рук четыре года. Наконец весной 1911 года получили образец, который нас более или менее удовлетворял.

Затем наступил период самых различных проверок и испытаний. По установленному порядку моя винтовка подверглась сначала предварительным так называемым комиссионным испытаниям на стрельбище бывшей Петербургской патронной поверочной комиссии. Из автоматической винтовки было сделано 3225 выстрелов, и она дала хорошие результаты. После пробных стрельб в нормальных условиях приступили к форсированным стрельбам. Для этого вкладывали усиленные заряды, винтовку нарочно загрязняли, запыляли ее механизм мехами, помещая в особый ящик, наполненный пылью, золой, толченым кирпичом. Она выдержала и это испытание.

Оружейный отдел признал, что можно приступить к следующей серии опытов. После внесения небольших изменений в конструкцию Сестрорецкому заводу дали заказ на десять экземпляров. Их производство отняло еще почти целый год. Летом 1912 года все десять экземпляров были готовы, и начались полигонные испытания.

Были проделаны самые разнообразные опыты. Стреляли прежде всего на скорость, так как именно в высокой скорострельности и заключается весь смысл автоматической винтовки. Для этого двум стрелкам дали мои винтовки, а двум другим — нашу обычную трехлинейную. Каждый стрелок получил по шестьдесят патронов. Затем они по очереди ложились и со всей возможной скоростью выпускали один за другим все шестьдесят патронов. Комиссия записывала время. После этого винтовки охлаждались, стрелки менялись ими, получали опять по шестьдесят патронов, и стрельба продолжалась. Оказалось, что из трехлинейной винтовки в среднем можно сделать десять выстрелов в минуту, а из автоматической — восемнадцать.

Далее была произведена стрельба большим числом выстрелов. Взяли четыре винтовки и из каждой выпустили по 10 тысяч пуль, а из остальных винтовок по 5500 пуль. И опять оказалось, что задержек было сравнительно мало немногим больше полутора процентов к общему числу выстрелов. Вслед за тем наступила очередь форсированных испытаний. Стреляли то из запыленных винтовок и запыленными патронами, то из совершенно сухих, то из густо смазанных и вместе с тем запыленных… Но все экземпляры действовали хорошо.

Тогда комиссия распорядилась испытать винтовки на заржавление. Предварительно из пяти винтовок было сделано по пятидесяти выстрелов, и затем один экземпляр насухо вытерли, смочили влажной губкой и поставили в помещение. Спустя неделю эту винтовку тщательно осмотрели. Было отмечено только легкое оржавление личинки и нижней поверхности затвора. Вновь из винтовки сделали пятьдесят выстрелов, и она не дала ни одной задержки. Два других экземпляра, нормально смазанные, комиссия выставила на воздух под дождь и продержала их так двое суток. Наконец, пятую винтовку опустили на дно пруда на двадцать четыре часа…

Читатель может легко представить себе, сколько было у изобретателя каждый раз волнений, опасений и, я бы сказал, даже страхов за свое «детище». Однако все испытания прошли благополучно и дали хорошие результаты. Наступил последний этап: в конце 1912 года Сестрорецкий оружейный завод начал составлять рабочие чертежи, с тем чтобы изготовить уже в окончательном виде сто пятьдесят экземпляров автоматической винтовки. Эти экземпляры должны были быть розданы по войсковым частям на продолжительное время для всестороннего и длительного изучения всех их выгод в непосредственных условиях войсковой службы.

Но я на этом не успокоился и уже в следующем, 1913 году представил несколько образцов новых винтовок той же системы. Это были первые у нас образцы автоматических винтовок, сконструированных для стрельбы новым, проектированным мной малокалиберным патроном с улучшенной баллистикой. Вот почему разработке этих образцов Артиллерийский комитет придал особо важное значение. Испытания этих винтовок также прошли весьма удачно. Все работы были уже близки к окончанию. Оставалось сделать лишь последний шаг. И вдруг война! Распоряжение военного министерства прекращало все опытные работы.

«Рухнули мои надежды, все мои труды, плоды непрерывных исканий», — вот была первая мысль, когда на заседании в Артиллерийском комитете председательствующий объявил нам этот роковой приказ.

Но, как это нередко бывает в подобных случаях, начал тотчас сам же искать всякие утешающие объяснения. Я часто бывал на заводах, не имевших в то время организованных проектно-конструкторских бюро. «Несомненно, утешал я себя, — изготовление опытных образцов будет очень стеснять работников завода, отвлекать их от первостепенной сейчас задачи — дать возможно больше уже принятого оружия. А после войны можно будет опять приступить к опытам и исследованиям». Увы, никто в то время не предполагал, что война затянется на четыре года и принесет с собой неслыханные потрясения во всем мире! Все мы тогда рассчитывали, что война быстро окончится, — и это было нашей общей огромной ошибкой…

Разумеется, присутствующие на заседании члены Оружейного отдела заинтересовались, как обстоит дело с автоматическими винтовками за границей. Я сообщил все, что знал об этом. Нигде еще не приступили к перевооружению армий и к выдаче в войска значительного количества автоматического ручного оружия. Во время секретных командировок мне удалось узнать, что автоматическая винтовка системы Маузера образца 1913 года, признанная в Германии наилучшей, заказана на заводе Маузера в Оберндорфе всего в количестве пятисот экземпляров. Во Франции также в 1913 году был закончен один образец, но никаких сведений о его системе и о количестве заказанных экземпляров у нас не было. Французы, несмотря на то что Россия состояла с ними в военном союзе, тщательно скрывали от нас все свои усовершенствования. Недавнее донесение русского военного агента в Париже говорило, что французы не придают особого значения автоматическим винтовкам и более интересуются походными кухнями.

Все это нас несколько успокаивало. Однако мы не учитывали одного чрезвычайно важного обстоятельства: в случае затяжной войны и необходимости вводить новые виды оружия слабая военная промышленность царской России не смогла бы быстро перестроиться на новое производство, и мы опять отстали бы намного от более развитых капиталистических государств, как это и случилось впоследствии. Теперь, конечно, в свете исторической перспективы эта роковая ошибка каждому ясна. Но в те горячие дни все находились под гипнозом идеи о кратковременной войне — и не только мы, военные инженеры, но и подавляющее большинство высшего командного состава в штабах всех государств и армий.

 

Промедление смерти подобно…

Во время заседания мы услышали звуки военной музыки и подошли к окнам. По Литейному проспекту, направляясь к вокзалу для отправки на фронт, проходил лейб-гвардии Московский полк. Офицеры и солдаты — молодец к молодцу, рослые, хорошо сложенные, с отличной выправкой; они шли батальон за батальоном, четко отбивая шаг под бравурный марш; позади двигались пулеметные команды, которые были теперь в каждом полку.

Толпа, привлеченная красивым зрелищем и звуками оркестра, заполнила тротуары по обе стороны улицы. Махали фуражками, платками…

Бодро, молодцевато проходили мимо наших окон нескончаемые ряды солдат… Каждый на плече держал свою трехлинейную винтовку — плод работы русских оружейников, заводов, нашего Оружейного отдела.

То были наши винтовки!

У каждого в патронташе и в подсумках находились только что введенные остроконечные патроны, на разработку которых потратили столько трудов и усилий…

То были наши патроны!

В пулеметных командах — новые, облегченные образцы пулеметов Максима с новейшими станками…

То были наши образцы, испытывавшиеся и введенные под руководством Оружейного отдела! И нам казалось, что сила такого полка несокрушима.

Оркестр внезапно смолк, но вместо музыки раздалась размеренная дробь барабанов.

— Теперь можно быть спокойным за пулеметное дело, — громко сказал Филатов, один из зачинателей обучения вновь сформированных команд стрельбе из пулеметов.

Многие молча кивнули ему в ответ. Каждый из нас знал, что русская армия успела уже загладить в этом отношении те ошибки, которые были допущены в русско-японскую войну. Новый русский пулемет образца 1910 года куда совершеннее пулеметов, стрелявших на полях Маньчжурии! И по количеству их русская армия шла впереди других государств: у нас на каждую дивизию тридцать два пулемета, а в иностранных армиях — не более двадцати четырех.

Мы могли гордиться также и другими образцами нашего стрелкового оружия. Русская трехлинейная винтовка заслужила всеобщее признание в предшествующих битвах. Револьвер образца 1895 года был также одним из лучших…

Не успели мы отойти от окон и занять места, как снова послышались звуки приближающейся музыки. Хор конных трубачей на белых лошадях открывал марш гвардейской конно-артиллерийской бригады, казармы которой были расположены неподалеку.

Зрелище это еще более красивое. Здесь не было тесно сплоченных, сомкнутых рядов пехотного полка; с лязгом и грохотом проходили батареи; шестерки сильных и крупных лошадей тянули орудия, выкрашенные в защитный цвет. Каждая батарея имела лошадей определенной масти: перед нами проходили золотисто-рыжие, вороные, гнедые кони. Они рысили, вздымались на дыбы…

В этот момент в зал заседаний вошел начальник Главного артиллерийского управления генерал Кузьмин-Караваев, прослуживший многие годы в этой бригаде.

— Бригада, смирно! Равнение направо! — раздалась команда.

Музыка смолкла. Это командир бригады, увидев в окне нашего зала своего бывшего начальника, салютовал ему.

Рядом с Кузьминым-Караваевым стояли известные своими научными трудами и изобретениями члены комитета. Я видел профессора Артиллерийской академии Забудского, выдающегося ученого в области внешней баллистики. Рядом с ним стоял генерал Трофимов, получивший также широкую известность своими научными трудами, в особенности исследованием действия шрапнели. Здесь же присутствовали постоянные члены Артиллерийского комитета и профессора академии: профессор Дроздов — исследователь труднейших теоретических вопросов по внутренней баллистике; Гр. Забудский — крупнейший специалист по пороховому делу; Дурляхов — талантливый конструктор многих систем лафетов, в особенности для орудий береговой артиллерии; Киснемский, работавший над порохами прогрессивного горения; Шмидт фон дер Лауниц — известный изобретатель дальномеров; Соколов — конструктор пулеметного станка и нескольких систем дальномеров…

Отправлявшаяся на фронт артиллерийская бригада, имевшая всю материальную часть, разработанную под руководством этих лиц, как бы отдавала комитету последнюю честь перед началом жестоких боев с противником…

Как гордились мы тогда блестящим видом этих частей, уходивших на фронт! Но как беспочвенна и напрасна, однако, была наша гордость! Мы немногим отличались в этом отношении от толпы обывателей, привлеченных красивой картиной и бодрящей музыкой.

Уже спустя несколько месяцев нам пришлось испытать жестокое разочарование. В пехотных полках оказался громадный недостаток винтовок, а в артиллерии катастрофически не хватало снарядов. Помимо всего прочего, сильно недоставало артиллерийских орудий, в особенности тяжелых.

Любуясь маршем артиллерийской бригады, мы, как специалисты-инженеры, оценивали в эти минуты вооружение артиллерии главным образом с точки зрения ее качеств. И многие из нас забывали в тот момент вопрос о количестве.

Ведь русская 76-миллиметровая полевая пушка была одной из лучших. Она обладала прекрасными боевыми свойствами, и это признавали даже враги. После русско-японской войны к ней были приняты панорамный прицел, более совершенный лафет со щитом, а также фугасные гранаты, недостаток которых так остро чувствовался на полях Маньчжурии. Однако таких легких пушек у нас полагалось на корпус девяносто шесть, а в Германии — сто восемь.

Отличный образец представляла и русская полевая гаубица образца 1909 года, назначенная для поражения навесным огнем противника, засевшего в окопах, а также для разрушения полевых укрытий. Но русский корпус имел всего двенадцать полевых гаубиц, а германский корпус — в три раза больше. Отставание огромное!

Еще хуже обстояло дело с тяжелой артиллерией. Начало 900-х годов знаменовало собой эпоху введения в различных государствах мощных орудий крупного калибра, стрелявших весьма сильным зарядом, обладавших большими начальными скоростями и более дальнобойных. Эти орудия придавались полевым войскам для разрушения тех препятствий, против которых была бессильна полевая артиллерия.

Германия уже в 1902 году ввела тяжелую полевую гаубицу, а в 1904 году — полевую тяжелую пушку. С очень большим запозданием, а именно лишь в 1910 году, в царской России были закончены разработка и испытания 107-миллиметровой скорострельной пушки и 152-миллиметровой тяжелой гаубицы. По своей системе эти образцы опять-таки считались лучшими орудиями того времени. Но какое ничтожное количество их было! Ко времени войны удалось сформировать на всю русскую армию всего лишь восемь дивизионов, развертываемых при мобилизации в двадцать. Этих орудий у нас так мало, что полевую тяжелую артиллерию могли придавать только отдельным армиям. В то же время у немцев в каждом корпусе было по шестнадцати тяжелых гаубиц или пушек.

Плохо было и с осадной и крепостной артиллерией. В период 1909-1913 годов в России были разработаны новые образцы этой артиллерии. Они также отличались своими хорошими качествами и по величине начальной скорости, и по весу снаряда и разрывного заряда, и по дальности стрельбы. Но ввиду крайней медленности всех работ и испытаний, а также из-за отсутствия соответствующих кредитов новые орудия ко времени войны так и не были заготовлены.

Главная причина такой чудовищной медлительности в техническом перевооружении русской армии заключалась, конечно, в общей отсталости царской России и, в частности, чрезвычайно слабом развитии военной промышленности по сравнению с Западной Европой. Факт этот общеизвестен, и о нем не стоит много говорить.

Но были также и другие причины. К числу их относилась, например, неудовлетворительная организация работ по военным изобретениям и усовершенствованиям. Взять хотя бы Артиллерийский комитет. Здесь работало немало талантливых и крупных специалистов. Но в какие условия они были поставлены! Во всех мероприятиях чувствовалась бедность средств, стиль «малого размаха».

В каждом отделе комитета полагалось не более двух — четырех работников. Дел же сыпалось, как из рога изобилия! Еле успеешь доложить какой-либо вопрос, как поступает уже следующий. Так приходилось докладывать по нескольку вопросов каждую неделю, то есть на каждом заседании комитета. Но ведь всякая тема требовала основательной подготовки, наведения различных справок, поисков и изучения соответствующей литературы, посещения заводов. В то же время надо было присутствовать на опытах и на вечерних заседаниях и различных комиссиях. Жизнь была в высшей степени суматошной, беспокойной. Расширение состава комитета откладывалось: не отпускали средств. Все это, конечно, плохо отзывалось на развитии дела. Многие серьезные темы нуждались в обширном обмене мнениями и вызывали часто весьма горячие споры. Докладчик, который излагал на заседании содержание темы, должен бил вносить и проект постановления. Он подвергался разнообразным перекрестным вопросам. Поэтому мы называли комитетский зал заседаний «залом перекрестного допроса». После прений составлялась окончательная редакция решения. Затем журнал сдавался в канцелярию комитета для перепечатки, сбора подписей и производства необходимых распоряжений. Сам же докладчик немедленно переходил к следующей работе. Как будет исполнено решение комитета, какие последуют мероприятия — за всем этим докладчик не имел времени следить. Он крутился как белка в колесе, рассматривая все новые и новые дела. Важные и неважные — все были в одной куче, неисполненных дел не должно было быть, за этим строго следили.

Много напрасно потерянного времени отнимала работа, называвшаяся в комитете «ассенизацией», то есть работа по рассмотрению различных невежественных предложений и изобретений; они донимали нас своим количеством.

Основной недостаток заключался, таким образом, в том, что комитетские работники не имели возможности проверять осуществление тех или иных решений. Они не были в состоянии добиваться выдачи необходимых нарядов, вырывать из тощих карманов скупого министерства нужные средства, следить за изготовлением опытных образцов на заводах и т. п. Дела двигались большей частью самотеком, не было постоянного работника, всецело отвечающего не только за правильность своего доклада в комитете, но и за скорейшее проведение дела во всех последующих многочисленных инстанциях.

Необходимо иметь в виду, что при введении какого-нибудь орудия приходилось одновременно рассматривать необычайно большое количество самых разнообразных вопросов. Здесь имело значение не только само орудие, но и устройство лафета. Далее следовал «выстрел», то есть конгломерат множества деталей, необходимых для производства выстрела: гильза, капсюльная втулка для воспламенения, заряд пороха, сорт пороха, различные образцы снарядов с дистанционными трубками и взрывателями. При проектировании нового снаряда на сцену выступали сложные теоретические вопросы внутренней баллистики. Затем следовала «стрельба», включающая не менее сложные вопросы внешней баллистики, составление таблиц стрельбы, разработку приборов для ведения стрельбы и т. д. и т. п.

Наконец, надо было разрешить вопрос о новой конструкции передков, зарядных ящиков и всей прочей второстепенной материальной части данной системы орудия.

По многим вопросам необходимо было запрашивать мнение какого-либо другого учреждения. Следовало получить также заключения командующих войсками военных округов. Мы называли такие запросы «похоронами по первому разряду». Проходило обыкновенно шесть — восемь месяцев, пока собирались соответствующие комиссии, пока они в целом ряде заседаний высказывали свое мнение, пока поступали заключения от всех округов.

Артиллерийский комитет обыкновенно называли «муравейником труда и знаний». Но, повторяю, страшным его бичом являлась крайняя медлительность. Комитет стремился всеми мерами к тому, чтобы дать русской армии наиболее совершенное оружие, и эту свою задачу выполнял неплохо. Но вместе с тем комитет мало обращал надлежащего внимания на фактор, имеющий в военном деле особенно важное значение, а именно на фактор времени.

Техническая отсталость страны, незначительная сеть военных заводов, малое количество отечественных конструкторов и изобретателей, отсутствие проектно-конструкторских бюро всегда были причинами постоянного запаздывания в деле перевооружения русской армии новыми образцами.

Положение накануне первой империалистической войны еще более усложнилось. Назревали грозные события. Наши противники усиленно готовились к борьбе. Все это обязывало учреждения военного министерства отбросить прежние методы ведения дел и вложить колоссальную энергию в разрешение всех насущных вопросов. Командным верхам царской армии, воспитывавшимся на культе преклонения перед создателем русской военной силы Петром I, были отлично известны его памятные слова: «Промедление времени смерти подобно». Как часто приходилось слышать на различных заседаниях эти слова! К ним все, однако, привыкли, и они не производили абсолютно никакого впечатления, оставаясь, увы, только словами.

«Потом трудов своих создал я вас», — гласила надпись на памятнике Петру I, поставленном перед казармами Преображенского полка.

Великим потом трудов надо было ковать техническую мощь русской армии перед грандиозными событиями, надвигавшимися на Россию.

Колоссальной важности события следовали одно за другим. Немцы уже заняли Люксембург и вступили в пределы Бельгии, начиная свое «захождение правым плечом» на Париж. Между сербами и австрийцами шли ожесточенные схватки. Начались повсюду первые пограничные стычки. Англия наконец открыто объявила Германии и Австро-Венгрии войну. Весь европейский материк пылал в разгоревшемся пожаре империалистической войны. Позднее искры достигли и Азии: на стороне Антанты выступила Япония, став союзником России.

В России с первых же дней войны были закрыты высшие военные учебные заведения: все обучающиеся ушли на фронт. Закрылись и наша Артиллерийская академия и офицерская стрелковая школа, где мне постоянно приходилось бывать для испытания новых образцов оружия и где я читал лекции офицерам переменного состава. Эти меры объяснялись теми же соображениями о молниеносном окончании войны: нет теперь времени на длительное обучение в академиях, как и нет места для различных опытных работ.

 

В Японию за оружием

Спустя несколько дней после описанного мной заседания в Артиллерийском комитете я был вызван к начальнику нашего управления генералу Кузьмину-Караваеву. Он предложил мне отправиться в Японию для переговоров по снабжению русской армии оружием и патронами, а также для приемки всего того, что уступит России японское правительство. Меня посылали в качестве специалиста по оружейной и патронной части. Нашу миссию возглавлял заведующий артиллерийскими приемками генерал Гермониус.

Сборы были недолги: мы считали, что Япония быстро отпустит нам некоторое количество оружия из своих запасов. Захватив с собой лишь небольшие чемоданчики, в двадцатых числах августа мы уже катили в сибирском экспрессе на восток.

Встречные поезда попадались главным образом воинские. По Северной дороге двигались пехотные полки, артиллерия, казачьи части. Помню, что шли уже второочередные части, с более долгим сроком мобилизации. Путешествие было довольно скучным, ожидали все время свежих газет и тогда подолгу обсуждали телеграммы о ходе военных действий.

Как мы и предполагали, германцы направили свой главный удар на запад. Россия получила возможность закончить мобилизацию своих сил. Для сосредоточения русских войск этот вопрос имел первостепенное значение; если бы германцы напали в первую очередь на Россию, она должна была бы очистить передовой театр войны и сосредоточить свои армии по линии крепостей во избежание частичных поражений. Скорейшее выяснение главного удара германской армии — на запад или на восток — являлось тогда одной из самых ответственных задач. На организацию соответствующей разведки было обращено колоссальное внимание. И первый орден в ту войну был назначен организатору разведки за исключительно быстрое и исчерпывающее выяснение этого важнейшего вопроса. Это был тот самый офицер с лицом Наполеона, сопровождавший меня в секретные командировки за границу в 1913 и 1914 годах.

Несмотря на встречные воинские поезда, передвижение наше шло довольно удачно, без всяких остановок и задержек в пути. Мы миновали Урал, пересекли степную полосу Западной Сибири с ее базграничными просторами, гигантскими реками и мостами, зорко охраняемыми многочисленными патрулями. Далее пошла сибирская тайга — унылая, мрачная, с непроходимыми болотами, с повалившимися или торчащими вверх засохшими деревьями, вздымающими к небу свои искривленные сучья.

Во Владивостоке нас как громом поразило известие о разгроме 2-й русской армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии. Оно даже омрачило радость от сражения под Гумбиненом, блестяще выигранного русскими. Мы стали обсуждать причины поражения самсоновской армии.

Мы знали, что немцы применяли в больших масштабах тяжелую артиллерию. Это морально подавляло наши необстрелянные части. А у Самсонова артиллерии почти не было! Но главная причина — это слишком ранний переход в наступление 2-й армии, когда она не была еще полностью готова к боевым, действиям. Здесь сказалось стремление русского главного командования во что бы то ни стало честно выполнить свои обязательства перед французами и оттянуть на себя германские силы, не сообразуясь со степенью готовности своих армий. Эта цель была достигнута: несколько германских корпусов были сняты с французского фронта для переброски на русский. Снятие этих корпусов сильно повлияло на исход генерального сражения на Марне, когда был приостановлен марш немцев к Парижу. Казалось, что и русское командование было вправе ожидать в трудные часы помощи от своих союзников. Увы, как горько нам пришлось в этом разочароваться!

По прибытии во Владивосток мы выехали, не теряя времени, в Японию. Морское сообщение между Владивостоком и японским портом Цуругой поддерживалось как русскими, так и японскими судами. Один раз в неделю отправлялся наш пароход Добровольного флота, а другой раз — японский, «Хазан-Мару». Нам пришлось отправиться на последнем, так как по расписанию он уходил раньше.

Пароход имел небольшой тоннаж. Ввиду военного времени пассажиров почти не было. Кроме нашей миссии, ехал только японский консул во Владивостоке, считавший своим долгом проводить нас до берегов Японии. Ехала еще кучка русских купцов, подрядчиков, промышленников, направлявшихся в Японию в надежде оживления торговых оборотов во время войны. Это была стая волков, почувствовавшая приближение добычи.

Долго двигался «Хазан-Мару» по владивостокскому рейду, пока не вышел в открытое море. Безбрежная даль расстилалась перед нами; несмотря на осеннее время, море было тихое, спокойное; легкие дуновения ветерка вызывали еле заметную рябь на яркой темно-синей поверхности воды…

Постепенно тьма сгустилась, взошел месяц, море заблистало серебристыми огнями, картина стала еще более чарующей!

Невеселы, однако, были мои думы.

Какую странную судьбу, думалось мне, имеет русская армия! Постоянный недостаток оружия, постоянные поиски его во время войны! Война с Германией давно ожидалась, давно велась соответствующая подготовка, и все-таки через несколько дней после ее объявления явилась необходимость в посылке за 12 тысяч километров особой миссии в поисках оружия!

Ведь Россия не вела ни одной войны, во время которой царская армия имела бы достаточно вооружения.

Отечественная война 1812 года… Массовая потеря оружия во время боев и отступления от Немана в глубь России; кровопролитный бой под Бородином, в котором выбыла половина русской армии; крайний недостаток ружей для прибывающих пополнений… Оружия неоткуда взять!

Севастополь… Крайний недостаток в русских войсках нарезных ружей. Прибытие в Севастополь стрелкового батальона, вооруженного штуцерами, празднуется, как великое событие! Восемьсот штуцеров батальона, а с другой стороны — вся английская армия и значительная часть французской, вооруженные более совершенным нарезным оружием…

Русско-турецкая война 1877-1878 годов… Еще за семь лет до этого утверждается винтовка Бердана № 2. Имеется отличный образец для вооружения русской армии. Но к началу войны новые винтовки успели выдать лишь в гвардейский и гренадерский корпуса, а остальная армия идет в бой с устаревшими винтовками Крнка.

Настал 1914 год… Вновь раздались первые выстрелы на рубежах России, и мне предстоит теперь быть действующим лицом в новой главе очень старой истории, именуемой «В поисках оружия».

 

Двуликий Янус

На второй день после выхода из Владивостока наш пароход уже приближался к берегам Японии.

Чуть брезжил рассвет, показалась земля. Силуэты высоких гор виднелись вдалеке, розоватым светом восходящего солнца сияли эти горы. Перед нами была страна, о которой так много рассказывали удивительных вещей, легенд, историй, как о самом оригинальном уголке земного шара. Страна четырехсот островов — так нас учили еще в школе.

Берег все приближался. Розоватый свет окрашивал теперь уже не только верхушки гор, а заливал всю их громаду. Понемногу мы стали различать отдельные контуры остроконечных вершин, суровых утесов, изрезанных гребней, окаймленных то здесь, то там угрюмыми чащами леса. На пологих холмах около деревушки с причудливыми пагодами можно было разглядеть желтые квадраты рисовых плантаций. Береговая полоса поражала обилием маленьких заливов, бухт, мысов, перешейков, островков.

Мы шли вдоль гористых кряжей Японии, круто возвышающихся из темно-зеленых пучин океана. Под нами было самое глубокое место на земном шаре — водяная пропасть в десять тысяч метров.

Наконец пароход причалил к пристани Цуруги. На ней масса народа. После взаимных приветствий нас тесно окружила японская толпа — пестрая, оживленная. Со всех сторон предлагали всевозможные услуги, японские рикши буквально тащили нас и наш багаж на свои колясочки, несколько корреспондентов, перебивая друг друга, забрасывали разными вопросами. Одни предлагали показать город, другие уговаривали немедленно посетить его окрестности.

Положение было довольно неловкое. Из него вывел нас живущий в Цуруге представитель русского Добровольного флота, который нанял несколько рикш, других отстранил, и мы направились прямо по первой попавшейся дороге, чтобы избавиться от любопытства толпы. Сделав некоторый крюк, мы повернули обратно и подъехали к вокзалу железной дороги, ведущей в Токио…

С жадным вниманием следил я из окна вагона за часто меняющимися картинами природы неизвестной страны. Мне вспомнилось одно выражение из прочитанной недавно книги о Японии: «Природа Японии — это двуликий Янус». И действительно, с внешней стороны она приветливая, роскошная и богатая, но в то же время она и непокорная, коварная, гибельная. С незапамятных времен эта природа привлекала к себе красотой, ласковостью, но в то же время не давала человеку ни на минуту сложить руки и успокоиться.

В Японии постоянно встречаешься с фактами, которые подтверждают правильность этой мысли. Дорога из Цуруги на Токио извивается вначале среди сильно гористой местности. Опять громоздились перед нами отвесные скалы, недосягаемые кручи, изредка покрытые лесом. И среди склонов гор каждый удобный участок был обработан для посева риса; то здесь, то там виднелись японские крестьяне, копошившиеся на своих маленьких квадратиках рисовых полей. Огромный труд и настойчивость нужны для того, чтобы вырвать в этих местах у земли ее скудные плоды.

Через час или два пути от Цуруги мы увидели следы ужасного разрушения, которое было произведено потоками, бежавшими с гор после сильного ливня. Вдоль русла маленького ручейка, теперь опять еле заметного в своем каменистом ложе, железная дорога была снесена на протяжении нескольких километров, и наш поезд шел по свежей временной насыпи, с временными чуть живыми деревянными мостами. Насколько сильно разливается ручей от горных потоков, насколько могуч делается тогда напор его воды, можно было видеть хотя бы по разрушенным стропилам железных мостов на этом участке. Стальные мостовые фермы, снесенные потоком на несколько сажен в сторону, валялись под откосом, в русле ручья.

Наводнения, землетрясения и постоянные пожары — три стихийных бича Японии, и никакая сказочная фееричность и красота природы не могут загладить тех опустошений, которые ежегодно поражают эти места. В стране восходящего солнца насчитывают до ста пятидесяти вулканов, из них пятьдесят действующих. По количеству вулканических извержений ей нет равных. Вся история Японии полна описаниями страшных катастроф, которые так часто обрушивались на ее жителей, — здесь и разрушение городов и селений, здесь и гибель десятков тысяч людей от колебаний почвы, от образования трещин, от сопровождавших землетрясения пожаров, от оседания поверхности земли в океан и опустошительных наводнений…

Весть о прибытии русской военной миссии уже разнеслась вдоль дороги. На каждой станции толпилось много любопытных. А в Нагое — самой гористой провинции на пути в Токио — нам устроили даже особую встречу. На перрон вышли представители города, тепло приветствовавшие миссию по случаю прибытия в их страну. Сердечность японцев произвела на нас большое впечатление. Надо отметить: чем ближе мы узнавали народ Японии, тем все больше убеждались, что, несмотря на недавнюю войну, к нам, русским, относятся очень доброжелательно. Но только народ. Другое дело правительство… И в этом смысле Япония оказалась тоже двуликим Янусом.

Вскоре мы выехали на равнинную местность. Всюду виднелись вспаханные поля, главным образом рисовые плантации. Мы обратили внимание на весьма своеобразную систему водоснабжения этих земельных участков. Вода из водоемов проводилась по пустотелым стволам бамбуковых деревьев, которых так много произрастает в Японии. Мимо нас мелькали японские деревеньки с примитивным и незатейливым хозяйством. Домики были похожи на карточные. То тут, то там стояли оригинальные каменные фонари, в которых теплились лампадки, зажженные суеверными жителями в честь умерших предков.

Далее железная дорога потянулась по берегу Тихого океана. Показалась играющая под лучами солнца лазурь безбрежного моря — с белоснежными парусами рыбачьих лодок, с песчаной отмелью прибрежной полосы и типичными японскими соснами, вздымающими к небу свои искривленные сучья.

Мы ехали в Японию, почти ничего не зная толком о ней — о ее обычаях, хозяйственной жизни, культурном облике. Никто из нас не понимал ни слова по-японски. Из-за поспешности отъезда не успели даже захватить словарь или самоучитель. Но зато мы были хорошо подготовлены к выполнению своей миссии: каждый из нас отлично знал вооружение японской армии, материальную часть артиллерии, конструкции и боевые свойства орудий, снарядов, ружей, пулеметов.

Во время долгого путешествия я частенько прикидывал, что может из ручного огнестрельного оружия предоставить нам правительство микадо. Была надежда получить старые винтовки образца 1897 года системы Арисака. С этими винтовками японская армия шла против России в 1904-1905 годах, так что мы на себе испытали все их боевые качества. Ко времени мировой войны эта винтовка была заменена более новой системой того же Арисака — образца 1905 года.

Японская винтовка 1897 года по своему устройству принадлежала к современному оружию. У нее был магазин на пять патронов и так называемый скользящий затвор. Отличалась она от русской трехлинейной того времени главным образом тем, что имела несколько меньший калибр. Благодаря этому японская винтовка обладала даже несколько лучшими баллистическими качествами. Все же подавляющая часть государств не приняла для своих винтовок такого калибра, так как господствовало мнение, будто малокалиберные пули должны обладать обязательно и меньшей убойной способностью.

Однако мне самому пришлось исследовать этот вопрос в связи с разработкой нового патрона для автоматической винтовки. Я стал подробно изучать действие 6,5-миллиметровой винтовки Арисака. Внимательнейшим образом я просмотрел всю русскую и иностранную литературу по этому вопросу. Многие врачи, работавшие на фронте во время русско-турецкой и русско-японской войн, оставили ценнейшие наблюдения о характере ранений различным оружием и в разных случаях. На тысячах примеров они показывали, что раны, производимые пулями Арисака калибром в 6,5 миллиметра, заживают быстрее, чем от пуль более крупного калибра. Из этих примеров многие поспешили сделать вывод, будто пуля Арисака обладает меньшей убойной способностью. Появился даже весьма нелепый термин — «гуманная пуля».

Такое мнение составилось потому, что к решению этого вопроса подходили слишком односторонне. Рассматривая действие пули, принимали во внимание почему-то лишь ее калибр, а не общее устройство. Прежние пули не имели оболочки. Поэтому они легко деформировались при ударе и наносили очень тяжелые рваные раны. Новые же пули, в том числе и Арисака, имели твердую оболочку и деформировались гораздо меньше.

Врачи, работавшие на фронте, сравнивали японскую пулю в 6,5 миллиметра со старыми пулями большего калибра и без оболочки, которые применялись в русско-турецкую войну 1877-1878 годов. Между тем, если бы они сравнили действие пули Арисака хотя бы с русской оболочечной пулей калибром в 7,62 миллиметра, то результат получился бы несколько иной: тогда бы и не стали говорить, что уменьшение калибра до 6,5 миллиметра снизило убойную способность новой пули.

Придя к такому заключению, я подал в 1911 году соответствующий доклад в Артиллерийский комитет. После этого была образована особая комиссия из крупнейших хирургов, в присутствии которых были произведены опытные стрельбы на убойность по трупам животных пулями разных калибров. Эти испытания проводились по особой программе на стрельбище в Ораниенбауме. Они целиком подтвердили мои выводы: мнимая «гуманность» пули в 6,5 миллиметра объясняется вовсе не ее относительно малым калибром, а тем, что она, как и другие новейшие пули, заключена в оболочку и в силу этого меньше деформируется.

И вот спустя три года мне вновь было суждено ветретиться с винтовкой Арисака. Но, опираясь на мое исследование и результаты опытных стрельб, я с уверенностью говорил себе: укоренившееся мнение о меньшей убойной силе этой винтовки — вздор. Она ничуть не хуже других современных образцов. И я вновь и вновь взвешивал в уме все ее преимущества и недостатки.

Некоторое преимущество винтовки Арисака по сравнению с русской заключалось в том, что у нее благодаря двухрядному расположению патронов магазин не выступал из ложа. Но затвор был значительно хуже нашего, так как состоял из многих мелких частей, легко терявшихся, особенно в боевой обстановке. Между прочим, в своем новом образце 1905 года Арисака устранил этот существенный недостаток: теперь его затвор состоял из небольшого числа крупных деталей.

Существенная разница была в штыке. В России он делался граненым и всегда был примкнут к винтовке. У японцев штык был клинковый, примыкали его лишь в момент атаки, при непосредственном сближении с противником.

В общем, сравнивая различные достоинства и недостатки обеих систем, можно было признать, что русская трехлинейная винтовка 1891 года и японская винтовка 1897 года были равноценными. Поэтому я считал, что эти винтовки Арисака вполне подходят для того, чтобы быстро возместить недостаток в огнестрельном оружии у русской армии. Надо было лишь обратить строгое внимание на то состояние, в котором они находились, и отобрать наименее изношенные.

Весь вопрос заключался в том, отпустит ли нам эти винтовки японское правительство.

 

Первые неудачи

Наш поезд подошел к Токио.

Мы двигались по дебаркадеру, окруженные восторженной толпой. Оглушительные крики «банзай» неслись со всех сторон. Фотографы щелкали затворами кодаков.

Вокзал столицы Японии поразил нас своей убогостью: он был тесный, грязный, с низкими, плохонькими строениями. На вокзальной площади нас ждало несколько автомобилей. И тут повторилась прежняя история: каждый владелец хотел усадить нас обязательно в свою машину.

Вскоре мы подъехали к отелю «Сейокен», находившемуся недалеко от вокзала. С облегчением вздохнули, когда окончилась эта бурная встреча и наша миссия собралась в своем тесном кругу в тихом и уютном номере отеля.

На следующее утро к нам приехал русский военный агент полковник Самойлов, живший в Иокогаме. Он должен был представить нашу миссию военному министру и начальнику японского артиллерийского управления.

Военный министр назначил прием в тот же день.

Сменив штатское платье на парадную форму, мы отправились в министерство. Принимали всех нас в небольшой комнате с круглым столом, покрытым зеленой скатертью. Министр не походил на типичного японца. Это был высокий стройный человек лет пятидесяти, с энергичным бритым лицом европейского склада. На нем был мундир цвета хаки, очень мало отличавшийся от английского френча. Он попросил занять места у стола, выказывая все время большую вежливость и любезность. Здесь же присутствовали начальник японского генштаба, начальник артиллерийского управления, представители оружейных заводов, а также несколько офицеров генштаба, бойко говоривших по-русски. Министр завел сначала чисто салонную беседу о погоде, о приятности путешествия и т. п. Полковник Самойлов нас уже предупредил заранее, что, по японскому обычаю, нельзя сразу приступать к делу, а надо потратить некоторое время на общие разговоры.

Наконец председатель нашей миссии генерал Гермониус по знаку Самойлова начал говорить на ту тему, ради которой мы все здесь собрались. Он изложил цель приезда миссии и просил отпустить для русской армии необходимое ей вооружение из запасов японского военного министерства.

С неизменной улыбкой и в самых изысканных выражениях министр ответил на это, что пожелания русского правительства будут подробно рассмотрены, однако вопрос этот не может быть разрешен быстро, так как Япония сама участвует в войне и сама нуждается в оружии.

— Вопрос об отпуске России винтовок, патронов и орудий потребует весьма основательного и длительного рассмотрения, — с этими словами министр встал, и аудиенция закончилась. Она продолжалась всего около пятнадцати минут, при этом три четверти времени мы говорили о совершенно посторонних вещах.

Стало ясно, что решение неотложного вопроса, имеющего огромную важность для русской армии, затягивается на неопределенное время.

Между тем нас донимали невероятным обилием всяких официальных встреч: одно за другим следовали разные представления, завтраки, званые обеды, вечера, визиты. Все это было в высшей степени утомительно и неприятно, так как мы вовсе не за этим проделали путь свыше двенадцати тысяч километров. Но японские круги, именно пользуясь подобными «развлечениями», хотели оттянуть время, а следовательно, и помощь русской армии.

Мы нервничали, обращались то к нашему послу, то к военному агенту, но они были бессильны что-либо сделать Вместо ответа нам неизменно привозили любезные приглашения на всякие банкеты, которые давались в честь русской миссии. К каким только ухищрениям не прибегали в этом отношении японцы!

Помню, мы как-то спустились в столовую при нашей гостинице. Здесь все было убрано любимыми японскими цветами — хризантемами и ирисами. Обычно за обедом и ужином играл оркестр. На этот раз мы были приятно поражены русскими мотивами. Вместо прежних музыкантов сидели японские девушки. Нам поспешили сообщить, что играет объединенный оркестр всех женских гимназий Токио, ученицы которых, узнав о приезде русской миссии, решили выразить таким образом чувства симпатии к России.

Все это было очень трогательно, но… дело при этом не подвигалось ни на шаг.

Затем нас посетила особая делегация от женщин-писательниц. Два японца внесли большую вазу, изящно сплетенную из тонких окрашенных прутьев и красиво убранную все теми же ирисами и хризантемами. Все было красиво при этом посещении — и роскошные цветы, и ваза, и приветливые лица женщин, и их кимоно…

Далее последовала делегация от учеников школ Токио. Она поднесла в подарок нашей миссии альбом с открытками, нарисованными в японском вкусе самими учениками…

А потом опять приглашения на рауты, вечера и т. д.

 

Мексиканская история

Но все эти церемонии нас нисколько не успокаивали. Наши ходатайства и просьбы делались все более настойчивыми. Тогда японское министерство вдруг неожиданно предложило нам приобрести винтовки и карабины, изготовлявшиеся по заказу Мексики. Нам сообщили, как о величайшей милости, что смогут продать для России тридцать пять тысяч таких винтовок, — жалкая цифра!

Винтовки эти были новейшей системы и отличались от японских лишь более крупным калибром — в 7 миллиметров. Предложение это не имело большого интереса, так как для мексиканских ружей нужен был особый маузеровский патрон. К тому же японское министерство отпускало нам совершенно ничтожное количество маузеровских патронов — не более двухсот на каждую винтовку. И это в то время, когда по нашим весьма скромным нормам надо было иметь на винтовку не менее тысячи выстрелов. Ведь уже в русско-японскую войну были такие горячие бои, в которых солдат расстреливал двести патронов за несколько часов.

Мы все же сообщили об этом предложении в Главное артиллерийское управление. А пока должен был прийти из Петрограда ответ, решили осмотреть винтовки. Дело осложнялось, между прочим, и дипломатическими соображениями. Мексика заказала эти винтовки еще год тому назад. Для приемки заказа в Японию приехала специальная мексиканская комиссия, которая также находилась в Токио. Часть винтовок была уже отправлена за океан, оставалась только последняя партия, и эту партию нам предстояло вырвать у мексиканцев буквально из-под носа.

Вся история с этими винтовками походила на какой-то приключенческий кинофильм. Для осмотра нам пришлось выбрать праздничный день, чтобы не возбудить подозрений мексиканцев, которые в другие дни неотступно находились на складе и производили приемку. С массой предосторожностей нас привели тайком на склад, и я быстро осмотрел винтовки. Они были очень хорошего изготовления.

Из Петрограда пришел ответ — необходимо немедленно сделать покупку. Эта телеграмма ясно говорила, что вопрос с оружием в царской армии значительно ухудшился. Мы стали торопить японское министерство. В одну ночь ящики с винтовками исчезли из помещения, где хранилось за мексиканской печатью принятое оружие. И когда наутро пришла мексиканская комиссия, она увидела сломанную печать, пустой сарай и узнала неприятную новость. Положение мексиканцев было тяжелым: по их словам, они не могли вернуться на родину, где их ожидал расстрел или виселица ввиду возможного подозрения, что они уступили винтовки за взятку. Мы сочувствовали всей душой ни в чем не повинным людям, тем более что были невольной причиной их несчастья. Но, увы, условия военного времени заставляют иногда идти и не на такие поступки!

После того как я самым тщательным образом осмотрел на выдержку около десяти процентов винтовок, все они были надлежащим образом упакованы и отправлены в Россию. Об их судьбе я узнал лишь впоследствии, когда проезжал через Маньчжурию на обратном пути в Петроград. На одной станции Китайско-Восточной железной дороги мне сообщили, что мексиканские винтовки поступили на вооружение полков пограничной стражи, а все трехлинейки, бывшие у них ранее, отправлены на фронт.

Решение японского правительства бросить жалкую «мексиканскую подачку» русской армии объяснялось закулисными соображениями, о которых мы узнали совершенно случайно. Однажды вечером в наш номер гостиницы вошел человек в форме капитана русского Добровольного флота. И вот что он нам рассказал.

Приведя свое судно из России в японский порт Иокогаму, капитан сошел на берег и от скуки забрел в один из портовых кабачков. Там он коротал время среди английских и французских моряков, решивших обильными возлияниями отпраздновать отплытие своих судов с новыми грузами в Европу. Объясняясь с ними на том интернациональном жаргоне, который состоит из импровизированной смеси всех языков мира, русский капитан услышал вещи, глубоко его заинтересовавшие. Английские и французские судовые команды только что закончили спешную погрузку оружия — такие длинные ящики, в них винтовки. Говорили, будто эти винтовки просила Россия, но японцы ей не дали, теперь все это пойдет в Англию и Францию. Моряки зубоскалили и подшучивали над русским коллегой…

Капитан Добровольного флота поспешил к нам в Токио, чтобы передать эту потрясающую весть. Мы, конечно, приняли меры к тому, чтобы тотчас же проверить сообщение капитана. Действительно, как раз в те дни, когда наше внимание целиком было поглощено мексиканской эпопеей, в порту Иокогаме спешно грузились на английские и французские пароходы винтовки Арисака, каких мы безуспешно добивались в течение нескольких недель.

Япония скрывала от нас, что она прежде всего помогала Англии и Франции. Мы были на последнем счету, нам бросали самые ничтожные крохи и объедки. Такова была награда за преждевременный переход русских войск в наступление с целью оттянуть германские силы с англо-французского фронта! Вместо помощи «союзники» перехватывали у русских даже то оружие, которого мы так долго домогались в Японии.

Такое начало не предвещало ничего хорошего.

 

Азия плюс Европа

В свободное время мы много бродили по городу, присматриваясь к незнакомой жизни. Наш отель находился недалеко от главной улицы Гинза. Первое впечатление от Токио — этого центра японского империализма навсегда осталось в моей памяти. Удивительное сочетание Азии и Европы, самые резкие контрасты между стандартными «новинками» капитализма и идиллической самобытной стариной! Уже на вокзальной площади рядом с первобытным рикшей стоит автомобиль последней заграничной марки. Далее по улице Гинза, вымощенной камнем, идет типичный европейский квартал: солидные каменные здания в три-четыре этажа, роскошные магазины и рестораны, обслуживающие преимущественно иностранцев.

О многом говорили и вывески. Рядом с кричащими плакатами магазинчиков, торгующих безделушками, скромные, но многозначительные вывески фирм и акционерных обществ, ворочающих капиталами на биржах Лондона, Нью-Йорка, Парижа… Да и сама толпа, быстро и деловито движущаяся по широким тротуарам, дает неисчерпаемый источник для все новых и новых наблюдений, полна резких контрастов. Большинство городских жителей средней руки носит широкий национальный костюм. Многие совершенно без головного убора. У иных плоские шляпы европейского образца, наши кепи и даже котелки. Приходилось мне видеть и богатых японцев, которые надевали в официальных случаях цилиндры — в знак своей общности с капиталистической цивилизацией. Большинство учащихся средних школ носило привычные нам гимназические фуражки. Нередко среди синих кимоно мелькали пиджак и длинные брюки. И тут же можно видеть желтокожего бедняка чуть ли не с одной повязкой на бедрах.

Однако, чем дальше от Гинзы, тем беднее и проще становятся домики, магазины сменяются лавочками и ларьками. В этих кварталах повсюду бойко идет мелкая торговля.

За время моего пребывания в Токио я заметил, что у японцев вообще большая страсть к торговле. Например, часов в семь-восемь вечера на всех главных улицах Токио открывался вольный торг. Продавцы раскладывали свои незатейливые товары прямо около тротуаров. Чего здесь только нет! Предметы японской роскоши, до которых так падки иностранцы, всевозможные вазочки, изделия из слоновой кости. Здесь же продаются овощи, фрукты, рыба, какая-то жареная снедь. Затем идут различные вещицы из дерева — табуреточки, столики, ширмы, а потом картины, открытки, книги, шелковые изделия, веера, сандалии — всего и не перечислишь. И всегда находится масса покупателей всей этой дребедени.

Городская жизнь кипит вовсю. Гремят переполненные трамваи, раздаются гудки автомобилей, рикши снуют взад и вперед, проходит какая-то процессия с музыкой и плакатами, возвещая о представлении в одном из многочисленных театров. Стремглав несутся полуголые газетчики, они не выкрикивают названий газет, а оглушительно звенят колокольчиками.

Но вдруг в этот уличный шум врывается надрывный бой набата — пожар! «Цветок Иеддо — это огонь», говорит старая японская пословица. И действительно, пожар является страшным бичом японских городов. Скученные постройки преимущественно из дерева представляют хорошую пищу для огня. За несколько часов выгорают целые кварталы. О появлении огня сообщается ударами в гонг. При этом соблюдается определенное правило: в домах и кварталах, находящихся близко к огню, раздается частый и сильный набат; но чем дальше от пожара, тем удары в гонг становятся все реже и слабее. Так каждый житель легко определяет, какая опасность грозит его дому.

В одну из вечерних прогулок я поднялся на холм, где расположена гостиница «Токио». Отсюда открывается вид на большую часть города, раскинувшегося на пространстве двухсот квадратных километров. Два миллиона жителей ютились в то время в японской столице. Почти все дома здесь одноэтажные, так как из-за частых землетрясений строить высокие здания нецелесообразно и опасно. Поэтому так велика территория города. Безбрежный океан огней расстилался передо мной — все было залито электричеством, куда ни бросишь взгляд. Великий город уходил в бесконечную даль, и туманная дымка на горизонте соединяла его с темным покровом нависшей южной ночи.

Невольно мои мысли обратились к далекой родине. Газеты приносили нерадостные вести. Приводились огромные цифры пленных, которых захватили немцы при разгроме армии Самсонова и отступлении войск Ренненкампфа. Все это говорило нам о том, что русская армия потеряла в боях уже не менее четверти миллиона винтовок. Надо было возможно быстрее пополнить эту убыль и вырвать у японского правительства все, что было возможно.

 

Наш ультиматум

Шел уже второй месяц нашего пребывания в Японии, а ответа относительно винтовок Арисака все еще не было. Не считая возможным дольше ждать, мы решили вернуться в Россию. Генерал Гермониус просил нашего военного агента заявить об этом военному министру. Такой «ультиматум», видимо, подействовал на министра, и он заверил, что ответ будет дан в самом непродолжительном времени. И, чтобы сгладить как-нибудь создавшуюся неловкость, опять назначил официальный банкет в честь русской миссии. Весь ритуал, происходивший при этом, заслуживает того, чтобы о нем немного рассказать.

Банкет был устроен в большом зале клуба Русско-японского общества. Стены этого помещения были гладкие, без всяких украшений, как обычно в японских домах. Только с потолка свешивались большие красивые фонари. Не было здесь и столов в нашем понимании, и лишь вдоль трех стен стояли маленькие лакированные табуреточки, заменявшие столы. Гостей и представителей министерства собралось человек двадцать.

Сначала нам предложили снять обувь, затем усадили на циновки, расстеленные на полу. Было подано около пятидесяти блюд, причем за блюдо считался даже листок салата, приносимый на отдельном подносе. Каких только японских кушаний не должны были мы отведать, вплоть до соленых слив и сырой рыбы! Был, конечно, и рис, разваренный в воде. Его пришлось есть палочками, возбуждая всеобщий смех японцев. Несмотря на все старания, я, кажется, так и не донес до рта ни одного зернышка.

Японский обед — это истязание для европейца. Одно сидение с поджатыми ногами на полу в течение нескольких часов превращается в пытку, не говоря уже о том, что большинство подаваемых блюд, с нашей точки зрения, были несъедобны.

Прислуживали и подавали к столу гейши, одетые в пестрые, изящные кимоно. Каждому из нас были назначены особые гейши, количество которых определялось строго по чину: генералу четыре, полковнику две, остальным по одной. Каждое блюдо приносилось на деревянном подносике. Подавая его, гейша опускалась на колени и кланялась до земли. Такие же церемонии проделывались и с наливанием напитков: гейша сперва полоскала маленькое блюдечко, из которых в Японии пьют вино, вытирала его, затем наливала новый сорт и подносила с предварительным земным поклоном. Вежливость требовала, чтобы и каждый из нас таким же порядком отблагодарил гейшу за ее ухаживание, наливая ей рисовой японской водки саке и шампанского.

На этом обеде мы впервые познакомились с тем чисто японским институтом, который представляют собой гейши. В своем отношении к женщине Япония оставалась средневековой страной. Во время прогулок по улицам Токио мне не раз приходилось встречать ту или иную замужнюю пару: он гордо шествует впереди, держа в руках лишь легкий зонтик от солнца, а его «половина» плетется сзади, маленькая, слабая, согбенная под тяжестью всякой поклажи или покупок. На вопрос, почему в Токио так часто встречаются женщины с крашенными черной краской зубами, я услышал чудовищный ответ: так принято в Японии, каждая замужняя женщина должна себя подобным образом обезобразить, чтобы она уже не могла нравиться другим мужчинам. Элемент рыцарского преклонения перед женщиной там совершенно отсутствует. Японская литература и поэзия не воспели ни одного героя, который совершил бы подвиг в честь своей любимой. «Женщина — существо низшего порядка», этот варварский взгляд процветает почти во всех слоях японского общества.

Выходя замуж, женщина обращается в прислугу своего мужа. На ней лежат все хозяйственные заботы по содержанию и уборке дома, по шитью платья для всех домочадцев, приготовлению разнообразных кушаний, которые она должна подавать с должными церемониями.

— Мы не можем довольствоваться только женщиной-прислугой, женщиной-рабыней, — говорили мне японцы. — Для удовлетворения эстетических и умственных потребностей мужчины рядом с женщиной, одаренной исключительно семейными добродетелями, японский обычай создал женщину, наделенную противоположными качествами, — это гейша, призвание которой сделать жизнь более веселой.

Гейши с детства подготовляются в особых школах. Им дают там соответствующее образование, обучают танцам, пению, игре на семизене (род гитары), декламации и т. п. Ни один торжественный обед, в Японии не проходит без гейш. Они увеселяют и занимают гостей своими танцами, пением, игрой, представлением каких-либо сцен; в то же время они занимают гостей светской болтовней, приносят кушанья, разливают вино…

И еще раз приходится сказать: Япония — это двуликий Янус. С одной стороны, всеобщая грамотность, исключительно большое распространение газет, журналов, литературных и научных произведений, а с другой стороны, невероятно рабское положение женщины.

 

Телеграмма из Петрограда

Полковник Самойлов с оживленным, радостным лицом быстро вошел в наше помещение, на ходу крепко пожимая всем руки.

— Завтра, завтра будет ответ, — говорил он. — Сейчас только получил по телефону извещение: прибыть завтра вместе с вами к девяти часам утра в военное министерство.

— Были хоть какие намеки о решении? — приставали мы. — Ведь так просто сказать по телефону: дадим или не дадим, а тут жди целый день!

— Ну, вы совсем не знаете японцев, если так спрашиваете. Ответ по телефону! Что вы! Завтра будет торжественное заседание с первоначальными салонными разговорами и прочими прелестями.

Наш военный агент был прав: на другой день в министерстве мы были приняты с прежней торжественностью. Однако когда мы в конце концов перешли к делу, то долгожданный ответ оказался весьма малоутешительным.

Правда, нам отпускалось довольно большое количество — триста тысяч! винтовок системы Арисака образца 1897 года, и притом по очень низкой цене. Но на каждую винтовку японское министерство давало не более ста патронов. При этом нас предупредили, что патроны будут старые и часть из них придется собирать даже из гарнизонов Кореи. Все это значительно сокращало действительные размеры оказываемой помощи. К тому же японцы установили совершенно неподходящие сроки сдачи нам этих винтовок. Первую партию в семьдесят тысяч они обещали приготовить лишь в октябре, а остальные — не раньше чем в конце декабря.

Такую медлительность японское министерство объясняло необходимостью снимать винтовки с вооружения полков, высылая для них новое оружие образца 1905 года. Затем, объясняли нам, винтовки надо сосредоточивать на складах для осмотра и исправления, что также займет много времени.

Подобное объяснение казалось мне по меньшей мере очень странным. Во всех государствах, кроме винтовок, находящихся в полках, всегда содержится весьма значительное количество оружия в складах. И если бы японское военное министерство хотело действительно помочь русской армии, то оно могло бы дать нам винтовки прямо со складов, а по мере перевооружения пополнить склады винтовками из полков. Мы заявили о наших соображениях военному агенту, докладывали нашему послу, разговаривали об этом в военном министерстве, но на все это получали лаконичные ответы: «Винтовок нет», «Ничего сделать нельзя» или еще лучше: «Других объяснений дать не можем, так как вопрос о запасах в складах составляет секрет».

При этом измышлялись и новые причины, вызывающие якобы задержку в сдаче оружия. Например, ссылались на необходимость изготовить большое количество ящиков для укладки винтовок. Это уже было прямой насмешкой. Но, как известно, просящему приходится много терпеть и многое сносить!

Выбора у нас не было. Приходилось думать лишь о том, как бы лучше использовать для русской армии хотя бы и эту уступку правительства микадо. Я полагал, что японские винтовки можно дать на вооружение различных второстепенных частей: этапных батальонов, ополчения, обозных команд — все они не требуют большого количества патронов. И тогда находящиеся у них трехлинейные винтовки будут переданы в боевые полки.

Мы закупали не только винтовки, но и все необходимые принадлежности к ним. Сюда входили запасные части, ножны к штыку, ремни для носки винтовок, кожаные сумки и патронташи для патронов, серия лекал для осмотра винтовок в войсковых частях, а также русский перевод описания винтовок и правил стрельбы.

Обо всем этом мы послали донесение в Петроград и немедленно получили согласие Главного артиллерийского управления.

Вскоре начались работы по передаче нам оружия. Но тут произошло новое несчастье. Из Петрограда пришла шифрованная телеграмма, в которой нам предписывалось прекратить всякие покупки и приемку оружия, если оно не обеспечено полным комплектом патронов, то есть по тысяче выстрелов на каждую винтовку.

Читателю легко представить себе наше мучительное положение. Больше месяца домогались мы у японцев хоть какой-нибудь помощи, надоели своими просьбами и настояниями всем изрядно. Наконец добились своего, дали согласие на заказ, а японцы начали уже свозить оружие в склады и исправлять его. И вдруг через несколько дней мы вынуждены взять свое слово обратно.

Наша миссия устроила в своем кругу маленькое совещание. Все считали запрещение Петрограда неправильным. Вряд ли во всем мире мы могли достать тогда винтовки с требуемым количеством патронов. Надо было изворачиваться иными способами. Я уже говорил, что японские винтовки можно было дать второстепенным частям. Наконец, можно было заказать для них патроны в Англии.

Мы решили не приостанавливать передачу оружия и немедленно донесли о всех наших соображениях в Главное артиллерийское управление, а также в Главное управление генерального штаба через военного агента и, наконец, через русского посла — министру иностранных дел для доклада военному министру Сухомлинову.

Помню, настроение на этом совещании у нас было мрачное и подавленное. К общим крайне невеселым делам в Японии прибавлялась еще явная путаница в руководстве нами со стороны военного министерства.

Было уже поздно, когда мы разошлись. Спускалась ночь. Спать, однако, не хотелось — страшная жара и духота совершенно одурманивали. Надвигался тайфун. Я подошел к окну, наблюдая жуткую картину: безумные порывы ветра вздымали и крутили тучи песка и пыли; на мутном канале, пролегавшем перед отелем «Сейокен», вздулись высокие волны; резко кренились барки и баржи, привязанные канатами к берегу; люди и животные побежали, бросились по домам, ища спасения от налетевшего шквала…

 

Тайны и секреты

В связи с приемом винтовок я попал наконец на японский военный завод. Меня доставили туда утром в автомобиле в сопровождении двух офицеров.

Пройдя через ворота, а затем и вдоль нескольких заводских зданий, мы вышли на громадный двор. Посредине его находилось огороженное проволокой место — настоящий загон. Ввели туда и тут же предупредили, что из этого загона выход строго запрещен. Равным образом меня просили не смотреть в окна зданий, хотя от проволоки до ближайшего окна было, вероятно, не менее двухсот шагов… Так ревниво оберегали японцы от взоров иностранцев секреты своего военного производства. Сопровождал меня переводчик — генерал в отставке Ватанабэ, занимавший ранее должность военного агента во Франции. Он был скромным и очень серьезным человеком и много помог мне при посещении различных японских заводов и арсеналов. С нами был также особый офицер от военного министерства; он вез специальное разрешение для пропуска меня на завод — без этого вход туда иностранцу был немыслим.

Но этим дело обыкновенно не ограничивалось. Прежде чем попасть на завод, я должен был выслушать бесчисленные наставления, как вести себя там. Сначала наш военный агент Самойлов передал мне официальную просьбу японского военного министерства о том, чтобы я никуда не заглядывал, никуда не входил, кроме специально отведенного помещения. О том же меня просил в самой вежливой и изысканной форме и Ватанабэ каждый раз, как мы направлялись на приемку оружия.

Перед воротами завода, как только я вышел из автомобиля, к нам подошел еще какой-то японский офицер и уже в третий раз, через переводчика, передал о тех строгих правилах, которые существуют в отношении иностранцев при посещении военных предприятий.

Разумеется, я отвечал полным согласием строго выполнить все положенные правила. Секретность в военном деле — вещь безусловно необходимая. Но мне кажется, что японцы сильно пересаливали и доводили иногда свою осторожность до абсурда. Впрочем, не менее вредна и другая крайность — полная доверчивость и беспечность, какие наблюдались на военных заводах царской России: чуть ли не всякий желающий мог знакомиться с новыми производственными установками и процессами и совершенно свободно заимствовать новинки военной техники. За эту расхлябанность России нередко приходилось платить впоследствии дорогой ценой.

Помню еще несколько примеров секретомании, с которой мне пришлось столкнуться в Японии. На одном из заводов я должен был провести контрольные испытания передаваемых нам патронов. Сперва нас доставили к патронному складу. Мы вошли в огромное помещение, сплошь уставленное стеллажами, на которых снизу доверху покоилось бесчисленное множество деревянных ящиков с патронами. Надписав на них мелом наши фамилии, мы хотели было пройти к стрельбищу, находившемуся всего в сотне-другой шагов от склада. Однако эта сотня шагов оказалась для нас запретной зоной, так как проходила мимо заводских зданий. Нас вежливо остановили, вывели со двора и посадили опять в автомобиль. Затем мы объехали вокруг всего завода, чтобы вновь прибыть почти к тому же пункту, но с другой стороны.

Всякие даже самые невинные расспросы о том, как организована в Японии починка оружия, имеются ли в полках оружейные мастерские, производится ли регулярный осмотр оружия, постоянно вызывали испуганные взгляды и стереотипные ответы, что все это секрет, что об этом нельзя говорить.

Тем больше я испытал удовольствия, когда мне удалось случайно подметить одну новость в укладке патронов, весьма полезную для войск.

Обычно в деревянном японском ящике заключалось 1440 патронов, уложенных в картонные пачки по пятнадцати штук в каждой. Переносить такой тяжелый ящик было трудно. Поэтому после его раскупорки пачки распределялись между несколькими стрелками, что было также не совсем удобно. Но вот при мне раскупорили один ящик, в котором патроны были уложены по-новому: все мелкие картонные пачки были связаны тесьмой в три самостоятельных пакета. Каждый пакет имел удобную петлю, сделанную из той же тесьмы, для захватывания рукой. Таким образом, вместо тяжелого деревянного ящика с 1440 патронами получались три более легких пакета, которые можно было уже без особого труда нести до стрелковой цепи под огнем противника.

Такое нововведение пригодилось бы и для русской армии. У нас в то время была принята следующая укладка патронов: каждые триста штук помещались сначала в специальную цинковую коробку, а потом каждые две коробки укладывались в деревянный ящик. При длительном хранении такие цинковые коробки были нужны, так как лучше обеспечивали сохранность патронов. Но в военное время они были совершенно ни к чему, так как ящики немедленно отправлялись на фронт, раскрывались там, и патроны тут же шли в дело. Между тем перетаскивание тяжелых цинковых коробок и особенно раскупорка их представляли трудную работу. Куда выгоднее во всех отношениях было бы применить новую японскую систему укладки с увязкой пачек при помощи простой тесьмы.

Я, конечно, оценил это удобство, как только был вынут первый пакет, и не мог не поделиться своей мыслью с Ватанабэ. Японцы переполошились. Ящик с новой укладкой был немедленно утащен, а также и все другие принесенные вместе с ним. Наступила довольно долгая пауза. Японцы, вероятно, решили предварительно проверить укупорку тех ящиков, которые предназначались для моего осмотра и дальнейшей отправки в Россию.

Я глядел на все это и с горечью думал: «Япония и Россия сейчас являются как будто союзницами по сокрушению общего противника, и всякое усовершенствование в военном деле могло бы принести пользу для их общей цели. Но, по-видимому, союзницы они только в очень узких пределах. Никогда, — думалось мне, — при таком отношении японский солдат не станет рядом с солдатами других наций на общем фронте». Суровая действительность подтвердила мои мысли.

 

Что такое патрон?

Вскоре я приступил к приемке оружия. Начали мы с патронов. Что, казалось бы, может быть проще, чем устройство патрона! Но это только на первый взгляд. Если разложить, например, на столе штук двадцать — тридцать патронов разных образцов, то даже опытный специалист с трудом отличит их друг от друга, а между тем они могут быть все отличны по своим боевым качествам. Одни лучше для стрельбы на близких расстояниях, другие, наоборот, для дальних дистанций. Патроны могут быть меньшего или большего калибра, иметь различный вес пули и порохового заряда, обладать той или иной начальной скоростью при выстреле. Все это требует тщательной проверки, и для этого выработана особая система испытаний при помощи специальных приборов.

Меня провели в поверочное бюро патронного завода. Здесь находились те же приборы и аппараты, с которыми мы привыкли иметь дело у себя в России. В этом отношении я не увидел в Японии ничего нового. Вслед за тем солдаты внесли в комнату несколько патронных ящиков.

Раскупорили первый ящик. Я записал в книжку его марку и номер, выбрал несколько пачек патронов и распределил их на группы — каждую для особого испытания.

Оценивая качества патрона, надо прежде всего определить энергию пули. От этого зависит ее пробивная и убойная способность. А эта энергия зависит, в свою очередь, от веса пули и той скорости, с какой она вылетает из канала ствола винтовки и с какой попадает в поражаемый предмет. Ясно, чем больше будет вес пули и ее скорость, тем сильнее будет удар. Вес пуль каждого образца патронов должен быть строго определенным. Так, например, пуля мексиканского патрона должна весить ровно 9 граммов, столько же и острая японская пуля; а тупая пуля — 10,4 грамма. Насколько правильно и однообразно изготовлены все эти образцы, мне и надлежало проверить.

Сначала я разрядил пятнадцать патронов: вынул пули из гильз и высыпал из них порох. Потом все вынутые пули были взвешены на точных аптекарских весах. Оказалось, что в этом отношении они не отклонялись от принятой нормы. На тех же аптекарских весах проверялся и вес порохового заряда.

Одновременно при разрядке я проверил и прочность сидения пуль в гильзах. Это было важно, так как во время длительных перевозок от тряски на железных дорогах и долгой носки в патронташах стрелков пуля может выпасть из дульца гильзы и порох высыпаться. Чтобы испытать прочность сидения пуль, я вкладывал и зажимал патрон в особой коробке; при этом гильза оставалась зажатой в самой коробке, а пуля высовывалась наружу. После этого и пуля захватывалась особым приспособлением. Затем я нажимал на рычаг, и захватывающее приспособление с силой вырывало пулю из гильзы. Величину затраченного при этом усилия показывала стрелка динамометра, соединенного с аппаратом.

Затем надо было приступить к испытанию скоростей. Делалось это уже на стрельбище при помощи электромагнитного хронографа Ле-Буланже. Испытуемый патрон вкладывался в винтовку, укрепленную на неподвижном станке. У винтовки поперек ее дульного среза была прикреплена тонкая волосковая проволочка. Эта проволочка соединялась с электромагнитом хронографа, удерживающим в висячем положении длинный железный стержень, на который перед опытом надевалась медная или алюминиевая трубка. При выстреле пуля перебивала волосковую проволочку. Тогда ток в хронографе размыкался, электромагнит уже больше не удерживал стержня, и тот начинал падать вдоль направляющей колонки.

Но вот пуля пролетала строго отмеренное расстояние в пятьдесят метров и ударяла в броневой щит. Этот щит при ударе отклонялся назад, отчего также происходило размыкание тока в хронографе. Но на этот раз ток размыкался у второго электромагнита, помещенного в средней части направляющей колонки. К этому электромагниту подвешивался короткий железный брусок. В момент размыкания тока брусок срывался вниз и действовал на рычаг особого спускового механизма, который освобождал нож, делающий отметку на трубке падающего стержня. Первая же отметка ставилась на нижней части стержня еще до начала опыта.

Длина между двумя метками дает возможность после некоторых расчетов определить время полета пули от дула до щита. Таким образом получаются два необходимых элемента для определения скорости: расстояние и время. Обычно при испытаниях эти сложные расчеты не производятся. Вместо этого пользуются специальной мерительной линейкой, которая составлена так, что не только измеряет расстояние между метками, но и дает сразу среднюю скорость пули.

Из каждого ящика я брал на выбор пачку в пятнадцать патронов и все их проверял на хронографе и мерительной линейке. Средняя скорость японских тупых пуль, 704 метра в секунду, оказалась вполне соответствующей норме. А самое главное, отклонения от этой средней нормы были в допустимых пределах.

Весьма важное качество оружия — это кучность боя. Насколько пули ложатся неразбросанно по цели, а кучно, этим, собственно, и определяется меткость стрельбы. Кучность боя зависит не только от правильного изготовления винтовок, но и от качества патронов — от того, насколько выдержано единообразие соответствующих элементов.

Первая стрельба производилась на сто метров. Для этого были выбраны лучшие винтовки, канал которых я сам тщательно проверил лекалами. Теперь на кучность боя могло влиять только качество патронов. Из каждой винтовки выпускалось по десять пуль. Затем я шел к мишени и накладывал на пробоины металлическую прямоугольную рамку стандартного размера. Если не менее пяти лучших пуль, то есть попавших наиболее кучно, умещались в прямоугольнике, то результат стрельбы можно было считать удовлетворительным.

Но и всех перечисленных испытаний было еще недостаточно. Необходимо было определить также давление, которое развивали пороховые газы при стрельбе японскими патронами. Всякая система оружия рассчитывается лишь на определенное давление пороховых газов, и любое значительное повышение давления может неблагоприятно отразиться на прочности некоторых деталей. Величина давления определялась с помощью так называемых крешерных приборов. На наружную часть ствола винтовки, как раз над патронником, надевалось металлическое кольцо. Сквозь стенку ствола просверливалось поперечное отверстие небольшого диаметра. Затем в кольцо ввинчивался нарезной хвостик коробки, представляющий основание крешерного прибора. Ввинчивался он так, что канал, разделанный в хвостике, являлся продолжением просверленного в стволе отверстия. В этот канал вставлялся поршенек, а на нем устанавливался столбик из высококачественной меди. Сверху столбик слегка прижимался барашковым винтом.

После всех этих приготовлений производился выстрел. Пороховые газы устремлялись частично в просверленное отверстие и канал в хвостике, действуя на поршень. Крешерный столбик при этом сдавливался, принимая бочкообразную форму. По величине его сжатия и можно судить о давлении пороховых газов. Для ускорения опыта составлена специальная таражная таблица, по которой можно сразу увидеть, какое давление соответствует тому или иному сжатию крешерного столбика.

Таким путем я определил, что японские патроны дают давление самое большое в 3220 атмосфер. Крешерный столбик сдавливался при этом на 2,3 миллиметра. Такое давление было неопасным.

Тем не менее надо было знать, как отразится на прочности винтовки выстрел случайно попавшимся усиленным зарядом. С помощью крешерного прибора я подобрал такое количество пороха для патрона, которое развивало давление в четыре тысячи атмосфер. Этими зарядами мы начинили около сорока патронов — получились так называемые усиленные патроны. Взяв десять самых обычных рядовых винтовок, мы сделали из них по три выстрела усиленными патронами. Затем винтовки эти были разобраны, и я учинил им самый тщательный осмотр. Все детали оказались в исправности.

Надо было проверить также длину патронов. Бывало, что пуля недостаточно глубоко входила в гильзу, и получался более длинный патрон. Такие патроны могли не войти при заряжании в магазин винтовки. И это грозило в боевой обстановке многими неприятностями. Длина патронов проверялась штангенциркулем. Из каждого ящика я брал для этого наудачу пятнадцать экземпляров и вымерял их.

В общем, контрольный осмотр патронов дал хорошие результаты. Но эта партия хранилась на складах. Меня более тревожил вопрос о тех патронах, которые японское военное министерство собирало по войсковым частям. Доставка этих патронов задержалась, я так и не успел их испытать, так как был послан из Японии в новую командировку.

 

Винтовка держит экзамен

Приемка винтовок производилась на дворе завода. Над серединой площадки, огороженной проволокой, висел тент для защиты от палящего солнца. Тут же были расставлены стол и стулья, а вокруг — ящики с винтовками, по пятнадцать экземпляров в каждом. Я выбирал из ящика одну, две или три винтовки, судя по их внешнему виду. Ведь здесь наряду с совершенно новым оружием лежали экземпляры и сильно подержанные, с облезлым воронением, с побитыми и потертыми ложами.

Начинал я с осмотра ствола, так как от его исправного состояния главным образом и зависит кучность боя. Само собой разумеется, что мне приходилось обращать внимание лишь на крупные недостатки: погибы, раздутости, раковины, ржавчину в канале. Надо было также удостовериться, не разношен ли канал ствола при долгой службе. Состояние ствола поверялось калибромерами. Калибромер представлял собой стержень определенного размера, который я вставлял в канал как с дульной части, так и со стороны патронника. Если винтовка была в исправном состоянии, то соответствующий калибромер не должен был входить в канал ствола. Но при малейшей изношенности канала калибромер утопал в нем на некоторую глубину. В зависимости от того, на какую длину входил он в канал, и производилась браковка стволов. Часть винтовок, возбуждавших сомнение, откладывалась для последующей проверки их стрельбой на кучность боя; они принимались лишь по результатам этой стрельбы.

Затем я обращал особое внимание на исправность магазина. Каждую винтовку я заряжал два раза обоймой с поверочными патронами. В гильзы этих патронов вместо пороха насыпались металлические опилки, поэтому возможность нечаянного выстрела исключалась. Но по весу и по размерам они были точной копией боевых патронов.

Открывая и закрывая затвор, я контролировал правильность подачи патронов из магазина и введения их в патронник, а также работу выбрасывателя для извлечения стреляных гильз.

Если при этом получалась хоть одна задержка в работе механизма, то контроль повторялся, но уже с тремя обоймами, то есть с пятнадцатью патронами. При новой задержке винтовка передавалась для исправления.

Приходилось проверять и действие затвора — плавность его хода в ствольной коробке, взведение боевой пружины, спуск ударника, постановку на предохранительный взвод. Как только я замечал, что движение затвора происходило с каким-нибудь затруднением, такая винтовка возвращалась обратно. В этом отношении я был очень придирчив, так как от работы магазина и затвора зависит скорострельность оружия.

Далее я осматривал прицельные приспособления — насколько легко передвигается и устанавливается прицельный хомутик, прочно ли сидит мушка и не качается ли прицельная рамка.

Наступала очередь штыка. С одной стороны, надо было, чтобы он легко и быстро примыкался к винтовке. Но в то же время примкнутый штык должен был сидеть крепко и не качаться чрезмерно. Пригодность штыка к бою я проверял несколькими ударами в поставленный для этого деревянный щит.

Производилась также неполная разборка винтовки: разбирался затвор и подающий механизм. Затем эти части внимательно осматривали.

Было бы утомительно перечислять все детали такого осмотра, но позволю себе остановиться еще на двух моментах. Если у винтовки слабая боевая пружина, толкающая ударник, то при стрельбе получаются частые осечки. Сила боевой пружины измерялась особым прибором. К основанию этого прибора прикреплялся стержень, а на него надевалась боевая пружина. Затем я постепенно накладывал металлические плашки определенного веса сверху пружины, пока она полностью не сжималась. По весу наложенных плашек я и судил о силе пружины. Если пружина сжималась до отказа при малом грузе, то это свидетельствовало о ее слабости. Тогда я возвращал винтовку с просьбой поставить новую боевую пружину.

Все, кто стрелял из винтовок и ружей, прекрасно знают, как важно, чтобы спуск ударника или курка происходил достаточно легко. Тугой спуск, требующий большого усилия, расстраивает правильность прицеливания, так как заставляет стрелка резко «рвать» пальцем. А при очень слабом спуске всегда есть опасность нечаянного выстрела. Правильность спуска проверялась мной при помощи специального приборчика, представляющего собой род весов безмена. Я зацеплял крючок этого прибора за спуск и потихоньку тянул его на себя. Стрелка на безмене указывала, какое усилие надо затратить, чтобы спустить ударник.

Работать мне приходилось не только в поверочном бюро патронного завода, но и на стрельбище, построенном для обучения гарнизона Токио. Здесь все было всегда тщательно подготовлено. Деревянные щиты заранее расставлены и к ним прибиты пристрелочные мишеньки. Когда я приезжал, стрелки уже ждали меня на своих местах — около пристрелочных станков. Для защиты от страшного, нестерпимого зноя всегда развешивался небольшой тент.

Из каждой винтовки выпускалось не спеша, с хорошим прицеливанием по десять пуль. Дистанция стрельбы достигала здесь трехсот метров.

После того как выстреливались все десять пуль, я определял на мишенях среднюю точку попадания. Для этого надо было провести на пристрелочной мишеньке вертикальную линию так, чтобы половина пробоин оставалась справа от нее, а другая половина — слева. Затем я проводил такую же горизонтальную линию, оставляя половину пробоин в верхней части и половину в нижней. Пересечение таких двух линий и давало среднюю точку попадания. Потом я смотрел, какие пять пуль ближе всего к этой точке. Из этих пяти пуль я выбирал наиболее удаленную и определял расстояние до нее от средней точки. Этот радиус не должен был превышать определенного предела. Если же он выходил за установленный предел, то кучность боя была плохой и винтовка браковалась.

При всех стрельбах я записывал число полученных осечек, обращая на это особое внимание. Определялось также и число прицельных выстрелов, которое стрелки могли сделать в одну минуту. Осечек было немного, а скорострельность в среднем была такой же, как и у русской винтовки, — около десяти выстрелов в минуту.

В перерывах между стрельбой все мы, и офицеры и солдаты, вповалку ложились на землю, закуривали трубки, папиросы. Я с завистью смотрел на ту непринужденность, какая была в отношениях между японским солдатом и офицером в минуты отдыха. Не замечал я ни забитости, ни запуганности, которые всегда проскальзывали в царской армии не только в отношении солдата к офицеру, но даже и низшего командного состава к высшему.

Бросалась в глаза также и другая особенность в характере японцев — это необычайная аккуратность. Приведу маленький штрих. На одном из военных заводов в Токио я производил контрольную проверку патронов стрельбой. Желая ускорить эту процедуру, я сам открыл ящик с патронами и стал вырывать куски картона, покрывающего сверху пачки. Моментально японские солдаты вежливо отстранили меня и отнесли ящики подальше. И долго потом они разглаживали измятые и порванные куски картона, с укоризной посматривая на меня. В свою очередь, они аккуратно вынимали картон из ящиков и складывали его в стороне, чтобы использовать для новой укладки. Я был сильно сконфужен этой немой сценой.

 

День 6 ноября

Настал для нашей миссии знаменательный день, когда мы смогли наконец отправить первую партию японских винтовок непосредственно для нужд фронта.

Рано утром мы поехали в Иокогаму, где на рейде должен был грузиться «Екатеринослав» — русский пароход Добровольного флота.

От Токио до Иокогамы около часа езды. Иокогаму можно назвать гаванью японской столицы. Сюда заходят пароходы всех крупных компаний, поддерживающих сношения между Европой, Америкой, Восточной Азией и Японией. Этот город является центром европейской торговли с Японией; здесь находится и самая многочисленная иностранная колония, состоящая главным образом из англичан и американцев. Ни в одном японском городе я не видел столько европейских домов, контор, деловых учреждений, гостиниц, как в Иокогаме.

Главная улица пролегает вдоль моря. Она сплошь переполнена дорогими магазинами, рассчитанными главным образом на туристов, покупающих различные предметы на память о Японии. Дома иностранных купцов расположены преимущественно в возвышенной части города. Они окружены садиками, в которых пышно цветут японские розы и хризантемы. Дивный вид открывается отсюда на порт и Тихий океан.

Мы подъехали к гавани и на катере направились к «Екатеринославу». Нас окружили наши соотечественники, завязались разговоры о войне, о России, о жизни в Японии.

Вскоре началась погрузка. К борту парохода одна за другой приставали громадные шаланды с ящиками, содержащими винтовки и патроны. Заработал подъемный кран, легко подымая четырехпудовую поклажу и опуская ее в трюм.

Время от времени к пароходу причаливали японские джонки, по трапу проворно взбирались к нам продавцы всяких безделушек, и начинался торг, обычный для всякого порта и гавани.

Работа кипела, громадные трюмы парохода наполнились винтовками и патронами для русской армии.

Спустя несколько часов я стоял на пристани и долго смотрел вслед удалявшемуся пароходу, который быстро уходил в темно-голубую даль Тихого океана, туда, в Россию, на родину…

Это было 6 ноября 1914 года.

 

Священный город

— Весь запас японских винтовок, собранных из гарнизонов центральной части Японии, уже исчерпан, — сказал мне через переводчика начальник главного артиллерийского управления японской армии. — Вам надлежит теперь отправиться для приемки на юг, на оружейный завод в Осаке и в склад, расположенный в Симоносеки. Все распоряжения относительно вашей командировки мною уже сделаны.

Получив директиву, я хотел немедленно уйти, но начальник управления задержал мою руку и, улыбаясь, добавил:

— Выезжая из Токио, обязательно побывайте в Никко, одном из самых интересных наших центров. Наша народная поговорка гласит: «Кто не видел Никко, тог не может судить о прекрасном».

На другой день я поехал с переводчиком Ватанабэ в Никко.

Город храмов, как его называют, расположен в сотне километров от Токио, высоко в горах. Никко — излюбленное место для японских пилигримов, стекающихся сюда поклониться гробнице Иеясси, объединителя империи. Иностранцы также часто посещают Никко, привлекаемые живописной местностью, чудными лесами, высоким расположением города среди гор, а главное, свежестью и прохладой, которыми отличаются эти места. Недалеко от Никко, около горного озера Сюдзендзи, расположены дачи различных дипломатических миссий.

Никко прорезает речка Даягава, вытекающая из озера Сюдзендзи. Она спускается с гор многими водопадами и увеличивает восхитительное впечатление от красивой местности. Через эту речку перекинуты два моста. Один, из красного лакированного дерева, был заперт. Оказалось, что он предназначен только для императора, когда тот приезжает поклониться праху Иеясси. Другой мост, похуже, — для простых смертных. Мы перешли по нему и очутились в роскошном лесу. Гигантские криптомерии, напоминающие нашу лиственницу, вздымались кверху, как огромные башни. Пышные кедры и туи образовали великолепную зеленую чащу. Громадное пространство покрыто этим величественным мрачным лесом. Шесть человек с трудом могут обхватить, взявшись за руки, гигантские стволы деревьев. Тишина и полумрак царствуют в лесу, луч солнца не может пробиться через гущу деревьев. Деревья опушки защищают середину леса от ветров. И среди этой величественной тишины гений человека создал свое собственное творение — чарующей красоты храмы, пагоды, каменные изваяния. Искусство японцев отличалось вычурностью. Она проявлялась и в контурах самих зданий и в украшении их стен резьбой, позолотой, живописью. Почти все постройки здесь сделаны из дерева. Мне показалось удивительным, как могут они стоять по 700-800 лет и не разрушаться. Оказывается, японские строители покрывают крыши, стены и украшения на них каким-то особым лаком, который предохраняет дерево от гниения.

Глаза утомлены от обилия впечатлений: храмам и мавзолеям, кажется, нет конца. В некоторых открытых часовнях сидели жрицы, одетые во все белое, с белыми же, сильно напудренными лицами. За серебряную монету они показали нам свои оригинальные танцы. Это была цепь грациозных движений, то очень медленных и плавных, то быстрых и порывистых.

Красота Никко произвела на меня неизгладимое впечатление. Думаю, что такое же впечатление оставляет Никко и у каждого, кто видит этот дивный уголок Японии. Правда, архитектура храмов, на мой взгляд, оставляла желать лучшего. Они низки, приземисты, незначительны по размерам, а главное, очень однообразны, несмотря на то что выстроены в разные эпохи.

Я невольно сравнил их с церковной архитектурой древней Руси. Конечно, японские храмы казались мне значительно уступающими таким замечательным памятникам русского народного гения, как, например, собор Василия Блаженного на Красной площади в Москве.

В архитектуре, как и во всяком искусстве, ярко отражается дух народа, вкус нации. Замкнутый в себе, молчаливый, трудолюбивый японец сказался и в выборе места для священного города своей страны и в характере его построек. Душе японца оказался более родственным мрачный величественный лес, чем безбрежная даль, открывающаяся с холмов. А именно на холмах возводились обычно древние русские храмы.

Японец в поте лица трудится на маленьком клочке земли, удобном для возделывания, а все остальное занимают скалистые хребты, горы, леса и дикие участки, не поддающиеся обработке. Ему неведомы необъятные площади богатейшего чернозема, столь щедро раскинутые по равнинным просторам русской земли. И не случайно в характере японца нет той шири, удали и размаха, которыми славится русский народ.

На другой день рано утром мы отправились к озеру Сюдзендзи.

Местность кругом — изумительно живописная, сильно пересеченная, покрытая лесами. Деревья были уже расцвечены по-осеннему. Через час пути мы приблизились к подножию горного хребта. Пешеходная тропа вела крутыми зигзагами к вершине. С каждого поворота открывались все более чудесные виды.

Мне невольно вспомнилась дорога в горы, по которой незадолго до войны я взбирался на знаменитый швейцарский горный массив Сен-Готард. То было зимой, в страшный мороз и вьюгу. Кругом громоздились отвесные скалы, местами занесенные снегом и кое-где покрытые угрюмыми елями и соснами, сумевшими каким-то чудом уцепиться своими корнями за каменистую почву. Несмотря на мороз, бурная горная река Рейс не замерзала и с шумом пробивалась в обмерзлых скалах, то отвесно падая с кручи, то стремительно катя свои ледяные воды все дальше и дальше в долину…

Так же как здесь, с каждого поворота дороги там открывались все более далекие виды. Но вместо страны, покрытой лесами, одетыми «в багрец и золото», вместо живописных ландшафтов, залитых яркими лучами солнца, передо мной тогда лежали мрачные однообразные Альпы. Венцом их было ущелье у Чертова моста. Того моста, по которому в 1799 году в такую же вьюгу и мороз с боем пробивались чудо-богатыри Суворова.

Глубокое ущелье, по которому пробегает Рейс, суживается в этом месте, и его отвесные стены разделяют всего несколько десятков шагов. Сильные порывы ветра, несущие разорванные гряды облаков, страшно свистят в скалистом коридоре…

Какой полной противоположностью был вид с вершины японской горы Никко, у озера Сюдзендзи, до которого мы наконец добрались! Окаймленное лесистыми берегами, горное озеро сверкало изумрудом в лучах солнца. Пологие скалы пестрели желтеющей листвой японской акации. Журчащие водопады каскадами ниспадали вниз.

Я присел на берегу у водопада, чтобы отдохнуть от трудного восхождения. Внизу раскрывалась чарующая панорама Никко и его окрестностей.

 

«Секрет» дешевизны

Осмотрев Никко, мы отправились по железной дороге в Осаку, к месту моей работы.

Осака уступал столице Японии по количеству заводов и фабрик. И все же промышленность этого города произвела на меня сильное впечатление. Это объясняется, может быть, тем, что Осака по размерам значительно меньше Токио.

Здесь построен гигантский арсенал, в котором японцы сосредоточили изготовление разнообразных предметов вооружения. Тут же выпускали оружие и для некоторых государств, не имеющих своих военных заводов. Так, в дни нашего пребывания в Японии в этом арсенале выполнялся заказ Мексики на винтовки и заказ Португалии на горные орудия.

В Осаке много фабрик — ткацких, шерстобитных, мыловаренных, кожевенных, изделия которых известны не только по всей стране, но и далеко за ее пределами — в Китае, Австралии, Индии и даже в Европе.

Во время мировой войны Япония была одним из главных поставщиков различных промышленных изделий для воюющих стран. Это вызвало небывалый расцвет ее индустрии. Цифры доходов японских фабрикантов и заводчиков росли с баснословной быстротой. Число металлургических заводов увеличилось за время войны с двадцати двух до трехсот, число судостроительных верфей — с шести до пятидесяти семи. Пролетариат Японии вырос почти в четыре раза. В течение этих лет Япония стала третьей военно-морской державой после Англии и США.

Осака является не только центром крупной фабричной промышленности, здесь сосредоточено и кустарное производство страны. Отсюда распространяются по всей стране и за границу миллионы японских безделушек, изготовлением которых занята подавляющая часть населения этого города. Здесь делают чудесные веера, фонарики, разрисованные ящички, детские игрушки, чашки, деревянные фигурки, куклы. Здесь плетут циновки, изящные корзины, по прочности не уступающие кожаным чемоданам. Здесь же вышивают золотом и шелком красивые кимоно.

Видя громадное количество заводских зданий, я спросил своего спутника генерала Ватанабэ, сколько в Японии заводских рабочих. И был поражен, услышав в ответ:

— Около полутора миллионов.

Почти столько же рабочих насчитывалось и в России, где общее количество населения было втрое больше, чем в Японии. Это говорило о том, что капитализм в Японии развивался куда интенсивнее, чем в нашей стране.

Я успел заметить, что на японских предприятиях работало громадное число женщин. Иногда во время прогулки я останавливался у какого-нибудь завода в момент окончания работы. Из ворот выходила толпа бедно одетых людей. По моим подсчетам, среди этой толпы находилось в среднем 60 процентов женщин и 10 процентов детей.

Меня, конечно, очень интересовал вопрос о размере заработной платы, получаемой японским рабочим, но я не мог добиться от Ватанабэ ясного ответа. Он отделывался неопределенными фразами, вроде того, что заработок рабочего зависит от специализации завода. Когда же я спрашивал, сколько получает рабочий ткацкой фабрики или машиностроительного завода, Ватанабэ опять уходил от ответа. Никаких цифр привести он не пожелал.

Однако в моих руках была одна исходная нить. Помню, в начале наших переговоров с японским артиллерийским управлением меня поразило такое обстоятельство: японская винтовка стоила значительно дешевле русской. Откуда такая дешевизна? Казалось, должно было быть наоборот: большая часть японских заводов работала на привозном, более дорогом сырье. Япония бедна железными рудами, и ей приходится закупать стальные полуфабрикаты за границей, переплачивая за них немалые деньги, что должно было бы повысить общую стоимость изделия. Единственный вывод отсюда таков, что японским предпринимателям чрезвычайно дешево обходится производство. Это, конечно, возможно было лишь за счет усиленной эксплуатации рабочих, за счет низкой заработной платы. Исходя из этих соображений, я подсчитал, что труд японского рабочего должен был оплачиваться на 30-40 процентов ниже, чем труд русского.

Совершенно случайно я нашел подтверждение моим выводам. Как-то выбирал хлопчатобумажную ткань для кимоно, которое решил наконец заказать, чтобы спасаться от жары хотя бы в номере гостиницы. Среди продавцов громадного магазина фирмы Мицуи нашелся один, говорящий по-русски и долго живший в России. Он с удовольствием стал показывать самые разнообразные сорта тканей. Расхваливая товар, он подчеркивал, что это самые лучшие ткани в мире как в отношении добротности, так и дешевизны. Между прочим, он показал мне один сорт, идущий главным образом за границу — в Китай и Индию.

— Эти ткани, — сказал продавец, — изготовляются из привозного индийского хлопка. Однако мы продаем их дешевле, чем местные фабриканты в самой Индии.

— Как же так получается?

— Очень просто, — добродушно ответил продавец, — в Японии жизнь крайне дешевая, наши рабочие могут получать меньше…

Для меня тогда стали вполне понятными причины страшной бедности и нищеты рабочих окраин японских городов. Тесные кривые улочки, разваливающиеся грязные домишки поражали своим убожеством. Даже воздух был там другим: многочисленные отбросы издавали одуряющее зловоние…

В Осаке я продолжал приемку винтовок. Их подготовляли очень малыми партиями, и поэтому происходили постоянные задержки.

Моя цель заключалась в том, чтобы попутно с осмотром выяснить все способы исправления японских винтовок. Как только встречался какой-нибудь изъян, я сейчас же показывал винтовки присутствующему при осмотре офицеру. И он здесь же, при мне, исправлял ее — заменял негодную часть или чинил ее (в его распоряжении было несколько слесарей).

Все это мне очень помогло впоследствии, когда меня послали на фронт и когда мне надо было осматривать японские винтовки, состоявшие на вооружении русских частей.

 

«Мертвые души»

В Осаке мне пришлось пережить одну любопытную историю, весьма характерную для того времени.

Вернувшись как-то с завода, я застал в приемном зале гостиницы двух поджидавших меня иностранцев. Коверкая французские слова, они отрекомендовались инженерами — представителями одной из технических американских контор, находившихся в Осаке. Оба производили впечатление блестящих джентльменов. Отлично сшитые пиджаки в обтяжку, шелковые платочки в боковых кармашках, накрахмаленные воротнички, сверкающие белизной, — все это подчеркивало их достоинство и солидность. Сухие бритые лица и безукоризненные английские проборы дополняли облик типичных представителей заокеанской державы.

— Мистер Федоров! — начали они. — Мы уже хотели поехать в Токио, чтобы переговорить с председателем вашей миссии. Но узнали из газет, что мистер Федоров, русский оружейник, находится в Осаке…

Я ждал, к чему поведет это вступление.

— Мы получили телеграмму из Вашингтона, — продолжал один из них. Есть возможность устроить для вас покупку прекрасных винтовок Краг-Юргенсона.

Я знал, что это были старые винтовки образца 1889 года. Заряжали их не из обоймы, как современные, а вкладывая патроны по одному. Но я смолчал, ибо тогда для России всякое предложение могло иметь интерес. Еще одно обстоятельство показалось мне довольно странным: почему правительство США избрало такой сложный путь, а не обратилось непосредственно к русскому военному агенту, находившемуся в Вашингтоне?

Разумеется, об этом я тоже умолчал, так как подобный вопрос выдал бы мое подозрение. Надо было сначала узнать как следует, в чем состоит предложение. Мне была хорошо знакома система винтовок Краг-Юргенсона. Калибр их был одинаковым с русскими трехлинейными винтовками, однако патрон несколько отличался от нашего, поэтому русские патроны не годились для американских винтовок (пришлось бы разделывать у них патронники). Вот почему я тотчас же поинтересовался:

— Вы предлагаете винтовки с патронами? Сколько же патронов вы можете дать на каждую винтовку?

Вопрос застал моих собеседников врасплох. Они замялись и, видимо, не знали, что ответить. Потом один решительно отрезал:

— Мы можем уступить вам одни винтовки, без патронов.

— Четыреста тысяч экземпляров! — подхватил другой.

Цифра эта была рассчитана на то, чтобы произвести эффект.

— А по какой цене?

— О, эта сторона не будет служить препятствием; американцы не имеют намерения наживаться на нуждах России, — ответили они уклончиво.

— Где находится ваше оружие? Когда его можно осмотреть?

На все вопросы следовали туманные и неопределенные ответы. Не было сомнения: передо мной темные дельцы, авантюристы или спекулянты. В то время их было множество. Как жадные мухи, набросились они на больное тело русской армии, чтобы нагреть руки на нашей беде. «Американские представители» наверняка ничего не имели за душой и лишь хотели позондировать почву. Им, видимо, предстояло решить, стоит ли закупать в Америке довольно старые винтовки для последующей перепродажи их России. Это напомнило мне историю мертвых душ господина Чичикова.

И все же категорически отказываться от этого предложения не имело смысла. Кто знает, может быть, два ловких джентльмена в самом деле могли бы раздобыть оружие? Американское правительство не мешало своим фабрикантам и банкирам извлекать выгоды из военных поставок, все равно всё деньги оставались в Америке. Поэтому я ответил, что мы могли бы приобрести винтовки, но нужно знать точно все условия и осмотреть оружие. Я обещал также немедленно сообщить обо всем генералу Гермониусу. Мои собеседники почтительно раскланялись и ушли. Больше я их не видел.

Предложение американских дельцов напомнило мне один эпизод из истории русского оружия. Как раз в те годы, когда правительство США только что приняло на вооружение своей армии образец Краг-Юргенсона, талантливый русский изобретатель капитан Мосин работал над новой трехлинейной винтовкой.

В течение многих лет русский солдат должен был пользоваться винтовками только иностранных систем. В 1867 году это была так называемая игольчатая винтовка, заряжающаяся с казны бумажным патроном, системы английского изобретателя Карле. С ней русский солдат брал турецкие крепости Ардаган, Каре, Эрзерум. В 1868 году появилась винтовка венского оружейного мастера Крика, имевшая откидной затвор и стрелявшая патронами с металлической гильзой. Эти «крынки», как их окрестили тогда, были в руках наших солдат, когда они шли на штурм Плевны и совершали победоносный переход через Балканы. В 1870 году американский изобретатель Бердан продал русскому правительству свой образец более совершенной винтовки уменьшенного калибра. С берданками русские гвардейцы и гренадеры участвовали в окончательном разгроме турецких армий в 1878 году.

И вот в 1891 году впервые в истории появляется русская винтовка, главным конструктором которой был капитан Мосин. «Трехлинеечка», как ее ласково называли наши бойцы, отличалась тогда большими преимуществами перед всеми другими системами. Мосин внес в устройство винтовки много новшеств и усовершенствований. Наиболее важной и оригинальной деталью, разработанной им, была так называемая отсечка-отражатель. Она разрешила труднейшую проблему правильной подачи патронов из магазина в патронник. Мосин осуществил это чрезвычайно остроумным и простым способом. Он приспособил к ствольной коробке небольшую деталь, зуб которой освобождал очередной патрон лишь при повороте затвора и устранял возможность продвижения сразу двух патронов. Такой важной детали нигде еще не было! Изобретение Мосина устраняло задержки в работе подающего механизма винтовки. А другие его усовершенствования делали винтовку более простой в изготовлении.

Американское правительство, разумеется, тотчас оценило это замечательное изобретение. Оно обратилось через своего военного агента в Петербурге к русскому военному министерству с просьбой уступить один экземпляр винтовки Мосина и патроны к ней. Американцы предполагали провести всесторонние испытания и в случае хороших результатов взять эту винтовку на вооружение. Это был в высшей степени знаменательный и исключительный случай в истории русского оружейного дела. Впервые за все время существования России иностранное государство намеревалось принять у себя русский образец.

Американцы получили экземпляр винтовки с надлежащим количеством патронов. Однако в конечном итоге военное министерство США отказалось от этой заманчивой перспективы. Всего за два года до того американская армия получила винтовки Краг-Юргенсона, а новое перевооружение было сопряжено с очень большими затратами. Лишь в 1903 году в армии США была принята новая система. Тогда винтовки Краг-Юргенсона и были сданы на склад как устаревшие.

 

Цусима

Из Осаки я выехал по железной дороге на самую южную оконечность острова Ниппона, в небольшой город под названием Симоносзки-Модзи. Здесь в местном артиллерийском складе для меня также было подготовлено пятнадцать тысяч винтовок. Приемка оружия понемногу все упрощалась. Японские офицеры ознакомились с моими пожеланиями, я же, в свою очередь, зная их крайнюю осторожность в отношении всяких секретов, старался ни о чем особенном не расспрашивать.

В Модзи меня ожидал маленький сюрприз. В артиллерийском складе меня не заключили в «загон», отгороженный проволокой, а ввели прямо в помещение.

Правда, то был всего-навсего обыкновенный сарай, но и это я воспринял как безусловный успех.

Осмотр винтовок быстро подвигался вперед. На рейде Симоносэки уже стоял зафрахтованный для перевозки оружия во Владивосток пароход Добровольного флота. Его можно было сразу отличить по грязному, облезлому виду от судов других государств. Не знаю, правда ли это, но мне говорили, что по этому «признаку» всегда узнавали коммерческие суда Российской державы.

Приемка винтовок заканчивалась около четырех часов. После этого я был предоставлен самому себе.

Много бродил я по городу и особенно по его окрестностям. Симоносэки небольшой прибрежный городок с одной улицей, идущей вдоль моря. Те же японские незатейливые игрушечные, карточные домики; в городе ни одного европейца, никаких абсолютно развлечений, нет даже кинематографа. Одно удовольствие — прогулки в горы. Такими прогулками я и заполнял свой досуг.

От пролива Симоносэки начинается Внутреннее Японское море, расположенное между островами Ниппоном с одной стороны и Киу-Сиу и Сикоку с другой. Море это — один из красивейших уголков нашей планеты. Любоваться и восхищаться им ездили туристы изо всех стран.

Несколько минут ходьбы по узким переулкам — и сразу можно было выйти на тропинки, ведущие в горы. Я забирался понемногу вверх и часами просиживал, любуясь открывающейся передо мной далью.

Внизу, у подножия, серело Симоносэки с массой пароходов, судов и шхун, стоящих в гавани. Как булавочная головка, виднелся катер, который совершал рейсы через пролив к угольной станции Модзи, расположенной на другом берегу. Береговая полоса была сильно изрезана массой заливов, мысов и прибрежных островков. Лазоревое море, красивые скалы и кручи, покрытые японскими соснами, гигантскими криптомериями, туями и кипарисами, создавали неповторимую картину.

Понемногу опускалось солнце, и с каждой секундой менялись краски изменчивого моря; ложились тени на окрестные предметы, зажигались огни в унылом Симоносэки и на стоящих в гавани судах…

Передо мной простирался Цусимский пролив между Японскими островами и Кореей, памятный по знаменитому бою в 1905 году между японским флотом и Тихоокеанской русской эскадрой.

Здесь, на дне пролива, лежали остовы погибших кораблей. Здесь русские люди погибали героями в роковом для России бою…

Проводя на берегу Цусимского пролива в полном одиночестве длинные вечера, я еще острее, чем когда-либо, вспоминал мрачные картины русско-японской войны.

После Полтавской битвы, взятия Берлина, легендарных суворовских побед, разгрома Наполеона, одиннадцатимесячной обороны Севастополя здесь были, несмотря на выигрыш отдельных боев, непрестанные поражения. И в поле, и под верками крепости, и в морских операциях, кончая Цусимой.

Причина их, видимо, крылась не только в технической слабости царской армии и флота. Главное заключалось в другом — в том состоянии общего упадка, который был весьма характерен для империи Романовых в те годы. Россия не выдвинула в русско-японскую войну ни одного талантливого генерала, который мог бы повести войска к победе. Офицерский состав недостаточно подготовлен. Солдатская масса не понимала, зачем ее бросили на далекую окраину бороться за чуждые интересы. Русские солдаты и рядовые офицеры дрались, как всегда, мужественно. Но неумелое ведение войны предопределило ход событий…

Сгущалась тьма. Моя тропинка в горах стала еле видна. Пора уже собираться в обратный путь. С тяжелыми думами брел я домой, чтобы наутро вновь приняться за приемку винтовок для скорейшей отправки их в русскую армию.

 

Странное происшествие

Вскоре от генерала Гермониуса пришла телеграмма, которой он вызывал меня обратно в Токио для разрешения некоторых важных вопросов. Я решил проехать из Симоносэки до Кобе на пароходе по Внутреннему Японскому морю, а затем уже поездом — до Токио.

При посадке на пароход со мной произошло одно довольно странное происшествие.

Я не знал ни слова по-японски. Поэтому в Симоносэки со мной приехал переводчик Ватанабэ. Он должен был направиться в Токио раньше меня. Мы условились с ним таким образом: как только окончится приемка оружия, я обращусь в пароходную кассу, там уже предупреждены, и мне выдадут билет до Кобе. Затем к двенадцати часам дня я должен выйти на пристань и оттуда добраться до парохода на специальном катере.

Получив билет, я направился к пристани. Рядом шел все время какой-то японец. Для верности я обратился к нему и несколько раз повторил слово «Кобе». Он показал на причаливший к пристани катер. На пароходе никто не спросил у меня билета. Взойдя по трапу на верхний дек, я поразился весьма незначительному числу пассажиров. К моему большому удовольствию, я увидел какого-то европейца в шлеме, с которым и немедленно познакомился. Оказалось, что он англичанин, но владеет французским. Мы разговорились. Я между прочим спросил, сколько времени займет наше путешествие до Кобе.

— Как до Кобе? — вскричал он. — Пароход идет в Америку, в Сан-Франциско!

Пароход между тем уже двигался по рейду. Меня ожидала перспектива во время войны, во время срочной приемки винтовок для армии быть заброшенным в Америку, до которой было восемнадцать дней пути через Тихий океан. Конечно, это было бы с моей стороны непростительным, чудовищным преступлением. Я, как безумный, бросился к капитану и стал просить его замедлить ход и позвать свистками какую-нибудь лодку. Никаких вещей со мной не было, кроме небольшого дорожного чемодана, который я держал в руках.

К счастью, капитан внял моим просьбам и велел замедлить ход. К пароходу подошел сампан, я спрыгнул в него и через полчаса вновь очутился на пристани.

Варьируя лишь словами «Кобе» и «Сан-Франциско», мне удалось объяснить в кассе случившееся. На следующий день кассир проводил меня до пристани и позаботился о том, чтобы меня доставили на пароход, идущий в Кобе.

В то время я объяснял этот инцидент лишь недоразумением: при незнании языка такие случаи вполне возможны. Но после войны появилась обширная литература о шпионаже в разных государствах. Знакомство с ней заставило меня иначе посмотреть на это происшествие. Услать приемщика винтовок и патронов куда-нибудь подальше и тем хоть несколько задержать помощь русской армии было кое для кого далеко не лишним.

Красивы берега Внутреннего Японского моря. Погода была тихая, вода спокойная, светло-зеленого цвета. Масса японских шхун, джонок, сампанов с белоснежными парусами, как стадо лебедей, казалось, неподвижно замерла среди изумрудного моря.

Берега то надвигались на нас, и мы проходили узким проливом, то море расширялось настолько, что берега становились еле заметными. Здесь была все та же характерная для Японии сильно изрезанная береговая полоса с глубоко вдающимися в сушу заливами, бухтами, с длинными мысами и кружевной сетью красивых островов. На берегу — песчаные отмели с искривленными от ветра соснами; далее по склонам холмов — рисовые плантации, разделенные на множество участков; изредка виднеются японские деревушки; выше начинаются скалистые утесы, и, наконец, все венчают высокие массивы гор. Пароход продолжал свой путь. Когда легкое облако закрывало солнце, как по мановению волшебного жезла картина изменялась — краски меркли, позолота исчезала, светлая лазурь моря превращалась в синеющую рябь.

Вот мы входим в целый лабиринт островов, скользим и лавируем между ними — здесь их сотни, начиная от больших и кончая одинокими скалами. Джонки и сампаны бороздят воду по всем направлениям. Попадаются джонки с резными украшениями по дереву, а иногда и самые простые — выдолбленные из ствола, еле-еле поднимающие одного человека. С криком плывут некоторые гребцы в своих утлых ладьях наперерез нашему пароходу. Кажется, вот сейчас перекинет и затопит их челны волна от парохода, но гребцы смело бросаются навстречу, и лишь громкий смех слышится в ответ на удары волн…

Из Кобе я продолжал свой путь в Токио по железной дороге. Поезд пересекал центральную часть Японии. С интересом рассматривал я небольшие равнины, занятые плантациями риса, чередовавшиеся с холмами. Меня очень интересовал вопрос о положении японского крестьянства. Во время разговоров по этому поводу на званых обедах, завтраках, банкетах в Токио я вынес убеждение, что Япония переживает период упадка сельского хозяйства: крестьяне бегут из деревень и переходят на фабрики и заводы, то есть пролетаризируются. Япония вынуждена уже ввозить такие продукты питания, как рис и пшеницу.

Японские поля поражали миниатюрностью. Вся долина была изрезана паутиной мелких канав, разделявших ее на маленькие участки, обведенные высокими земляными валиками и обсаженные кустарником. На склонах холмов устраивались искусственные горизонтальные площадки, которые также обводились валиками. Все это делалось для того, чтобы, затопив участок водой, можно было задерживать влагу, без которой не может произрастать рис. Крестьяне пользовались водой из многочисленных водоемов, канав, рвов или отводили ее из озер и прудов. Для передачи воды по деревянным желобам и бамбуковым стволам были установлены большие колеса с лопастями. Крестьянин приводил их во вращение тяжестью собственного тела, переступая с лопасти на лопасть. Затопленное поле необходимо было вспахать, разрыхлить с помощью маленькой лопаты, стоя по колено в воде. Разрыхленную почву удобряли пеплом вулканических извержений, химическими удобрениями и всякими отбросами.

Нигде не было видно ни сельскохозяйственных машин, ни даже животных. Вся обработка производилась исключительно руками.

Отсутствие скота и всякой живности накладывало какой-то унылый отпечаток на деревни.

Мне удалось достать книгу, в которой были приведены интересные данные о японском земледелии:

«Земля, удобная для обработки, составляет в Японии лишь 18 процентов всей территории страны.

Из пяти с половиной миллионов семейств, занятых сельским хозяйством, 70 процентов обрабатывают участки меньше одного гектара, а 30 процентов меньше половины гектара. Только треть всех семейств является собственниками земли. Остальные вынуждены работать на чужой земле, отдавая за это огромную долю урожая».

Эти цифры помогли мне уяснить, почему японский крестьянин бежит от земли, как бегут из плена.

 

У микадо

На другой день утром я был уже в Токио у генерала Гермониуса. Он обрадовал меня, сообщив, что дела на фронте идут хорошо. Русские войска продвигались в Карпатах. В Польше сибирские стрелки отбили наступление противника на Варшаву. В Восточной Пруссии войска закрепились у Мазурских озер. Неплохо и положение союзников — французов и англичан. Наша миссия и члены посольства были в те дни полны самых радужных надежд.

Отношение к нам японского правительства стало несколько меняться в лучшую сторону. Нам объявили, что на днях состоится аудиенция у микадо.

Наконец этот день настал. За нами прислали придворные кареты, и мы направились в императорский городок, помещавшийся в центре Токио. Вскоре мы очутились перед циклопическими стенами. Эти древние стены составлены из таких огромных камней, что приходится только удивляться, как можно было возвести их без помощи подъемных машин. Сотни тысяч людей в течение десятков лет трудились в невероятном напряжении над этой гигантской постройкой. Перед стенами проходят глубокие рвы. Теперь они уже потеряли значительную долю своего грозного вида. В них растут красивые цветы лотоса, а на валах мирно дремлют исполинские сосны. Валы служат приятным местом прогулок для городских жителей. Отсюда открывается чудесный вид на часть Токио и на величественный вулкан Фудзияма, коническую верхушку которого покрывает белая шапка снега.

Мы проехали в большие ворота и очутились среди множества различных построек, составляющих императорский городок. Сам дворец микадо отличался крайне скромным стилем фасада и небольшими размерами. Внутри все было также чрезвычайно своеобразно: пол устлан циновками, нигде нет даже признаков мебели, но всюду идеальная чистота.

Нас встретил русский посол, и мы вместе с ним вошли в тронный зал узкое, очень длинное помещение без всяких признаков убранства.

Посол заранее ознакомил нас с предстоящим церемониалом. По его знаку мы отвесили низкий поклон группе лиц, занимавших места вокруг трона, на котором восседал микадо. Пройдя еще несколько шагов, остановились и опять низко поклонились. И, наконец, проделали это в третий раз, когда подошли совсем близко к трону.

Как неподвижные изваяния, стояли кругом лица императорской свиты генерал-адъютанты в мундирах цвета хаки и в головных уборах с белыми пышными султанами, важные сановники, камергеры, церемониймейстер, гофмаршал — все в европейских мундирах, расшитых золотом.

По условиям восточного церемониала свита в присутствии микадо должна была замереть, как в живой картине. И в самом деле ничто не нарушало каменной неподвижности этих людей.

Наш посол пошептался о чем-то с гофмаршалом, и затем мы поодиночке, соблюдая старшинство в чине, стали подходить к императору. Теперь только я мог его хорошенько разглядеть. Посол предупредил нас, чтобы мы не смотрели слишком пристально. Но что поделать, мы были людьми военными, привыкли при представлениях «есть глазами начальство» и потому плохо соблюдали восточный этикет.

Император был в обыкновенной форме цвета хаки, с надетой через плечо красной лентой высшего российского ордена. В руках он держал военную фуражку. Низкий рост микадо и весь его вид мало гармонировали с пышным ритуалом и торжественной обстановкой, сопровождавшей аудиенцию. Его, несомненно, стесняли все эти церемонии. Я вспомнил услышанные разговоры. Одни говорили, что микадо не вполне нормален, другие уверяли, что он просто душевнобольной. И действительно, признаки вырождения были заметны даже в его внешности: одна сторона лица резко отличалась от другой.

Микадо не мог разговаривать непосредственно с простыми смертными. Поэтому, желая задать нам какой-нибудь вопрос, он шептал его своему гофмаршалу, тот шепотом передавал послу, а уже посол обращался к нам. Такой же сложный путь, только в обратном порядке, проходили и наши ответы. Микадо интересовался, где мы служили, как доехали до Японии, нравится ли нам его страна и т. п. Ответы, разумеется, были такого же общего характера, как и вопросы.

Все это время свита императора пребывала в величественной неподвижности.

Но вот император слегка кивнул. Мы ответили глубоким поклоном. Затем, не поворачиваясь спиной, стали задом пятиться к выходу, сталкиваясь друг с другом, наступая на ноги, отвешивая установленные церемониалом поклоны с середины зала и при выходе. Вероятно, мы были очень смешны в тот момент.

Вскоре нам пришлось быть свидетелями пышных торжеств, устроенных японским правительством в честь взятия Циндао. Это был один из крупнейших портов в Северном Китае, находившийся с 1898 года в руках Германии. Воспользовавшись благоприятной обстановкой, создавшейся во время мировой войны, японцы осадили порт и быстро сломили сопротивление слабого германского гарнизона. Чисто военный успех был небольшой, но японское правительство придавало ему особое политическое значение.

Улицы украсили флагами. В некоторых местах были воздвигнуты большие триумфальные арки. Трамваи сплошь увешаны пестрыми плакатами с символами побед японской армии и флота. По вечерам устраивались многолюдные процессии с фонариками, которые так любят японцы.

В честь дипломатических миссий союзных держав и представителей их колоний было устроено торжественное заседание в Хиба-парке, в центре Токио. Русский посол как старейшина дипломатического корпуса держал пространную речь, в которой указывал, что в настоящее время благодаря огромной победе, одержанной японской армией у Циндао, Восточная Азия освобождена от «германского деспотизма». После речей следовал неизменный обед.

Празднества завершились колоссальным шествием населения Токио в честь своей армии. В тот день с самого раннего утра толпы народа стали собираться в в Хиба-парке. Следует заметить, что почти каждый японец даже среднего класса состоит членом какого-нибудь общества или кружка. Каждое такое общество имело соответствующий флаг, около которого выстраивались его члены. По отчетам газет, в процессии участвовало до двухсот тысяч человек.

Наступил вечер. Каждый японец зажег свой фонарик. Под звуки многочисленных оркестров, под громкие крики «банзай» нескончаемый поток людей хлынул из Хиба-парка сначала к императорскому городку, а потом расплескался по главным улицам столицы. Патриотический угар владел толпой. Какие-то люди исступленно призывали к ожесточенной борьбе с врагами, к утверждению могущества империи микадо…

 

Возвращение

В начале декабря пришла телеграмма из Петрограда. Начальник Главного артиллерийского управления предписывал мне немедленно вернуться в Россию, чтобы отправиться в новую командировку. В тот же день вечером я покинул Токио, направляясь в Цуругу.

Перед отъездом я получил особый подарок как знак внимания со стороны офицеров токийского арсенала. Мне приподнесли японский клинок изумительной по узору дамасской стали. Японцы издавна славились такими изделиями. По-видимому, еще и теперь у них сохранились мастера, изготовлявшие это прекрасное оружие.

Поезд пришел в Цуругу рано утром, отплытия парохода надо было ожидать еще несколько часов. Я решил воспользоваться этим временем, чтобы осмотреть окрестности порта. Мое внимание привлек ряд палаток. Из них выходили японские солдаты в рейтузах цвета хаки. Они шли к близлежащим водоемам и фонтанам, чтобы умыться после сна. Выезжая из Токио, я знал, что после взятия Циндао большая часть войск уже возвращалась к месту постоянного квартирования. Это, вероятно, и был один из полков, высадившихся в Цуруге.

Подходить близко к солдатам нельзя: меня могли заподозрить в шпионаже. Поэтому я остановился на некотором отдалении от палаток.

О присутствии наблюдателя-европейца, по-видимому, сообщили кому следует. Ко мне приближались два японских офицера. Один из них вдруг заулыбался и отдал честь. Я узнал его. Это был офицер, хорошо владевший русским языком и служивший нам переводчиком на приеме у военного министра.

— Как вы сюда попали? — доброжелательно спросил он.

— Уезжаю в Россию, жду парохода.

Завязалась беседа. Мой знакомый рассказал, что он назначен руководить перевозкой возвращающихся из Циндао войск. Между прочим, я спросил его, скоро ли мы увидим японскую армию на каком-нибудь европейском фронте бок о бок со своими союзниками — французами, англичанами или русскими.

— У нас по горло всяких дел и у себя, на Дальнем Востоке, — ответил японец.

Беседуя, казалось бы, самым приятельским и непринужденным образом, офицер потихоньку отводил меня подальше от солдатских палаток. Видимо, он считал, что я могу подсмотреть или выведать что-нибудь.

Я понял эту маленькую хитрость, быстро распрощался и пошел на пристань.

Там уже стоял пароход «Хазан-Мару», на котором мы прибыли в Японию.

Кончились все приготовления, и мы тронулись в путь, держа курс на северо-запад.

А погода между тем все ухудшалась. Море кипело и клокотало. На фоне свинцового неба мрачно выделялась каменистая темно-коричневая гряда гор, над которой совсем низко проносились обрывки белесоватых облаков. Какая разница была с той картиной, которую мы наблюдали четыре месяца назад, подъезжая к берегам Японии! Бешеный напор водяных валов сотрясал наше судно, ветер завывал в его снастях, обрывки туч с ужасающей быстротой неслись мимо нас.

Но картина разбушевавшейся стихии не подавляла, а как-то по особому бодрила меня. Работа в Японии успешно закончилась. Впереди — встреча с Родиной. От этих мыслей все во мне ликовало.

Ветер крепчал. Я обеими руками держался за поручни и не отрывал глаз от таявших в туманной дали берегов Японии.

Мрачные тучи заволакивали небо, но разъяренный ветер терзал и рвал их на части.

Смотрел я и не мог понять, где было больше бури: в налетающих друг на друга обрывках туч или среди вспененных громад разъяренного океана…

И вдруг на одно мгновение в просвете туч показалось солнце. Ослепительные лучи осветили море, и оно стало от этого еще более грозным…

Тайфун задержал нас в пути. Только на третий день к вечеру «Хазан-Мару» достиг Владивостока.

После шести часов вечера вход на рейд ввиду военного времени был закрыт; мы остановились, ожидая рассвета.

Как страстно ждал я момента высадки на родной берег! Я не мог заснуть и долго ходил по палубе парохода. Впереди расстилалась пустынная каменистая равнина с еле видневшимися в ночном сумраке крышами двух-трех строений. И все-таки эта картина была для меня дороже и роднее, чем все феерические красоты Японии. Над крышами строений вился легкий дымок. Порывы ветра иногда доносили его до нашего парохода. Я жадно пытался вдохнуть в себя хотя бы частичку этого дыма…

«И дым отечества нам сладок и приятен», — вспомнил я известные слова из «Горя от ума».

Сколько раз с усмешкой думал я об этих словах, считая их данью сентиментальности.

А теперь… Даже они не могли передать того, что чувствовал я, увидев родную землю.

 

О чем рассказали цифры

Через несколько дней после возвращения из Японии, 2 января 1915 года, меня вызвал начальник Главного управления генерального штаба генерал Беляев — высокий сухощавый человек с бледным неподвижным лицом.

— Вы получаете новое назначение: в штаб Северо-Западного фронта, сказал он мне. — Русская армия находится в катастрофическом положении вследствие крайнего недостатка винтовок. Размах войны спутал все расчеты, сделанные в мирное время. Положение с винтовками угрожающее. Ваша задача установить на Северо-Западном фронте такой порядок сбора, исправления и сбережения оружия в войсках, чтобы там не могла пропасть ни одна винтовка. На Юго-Западный фронт с тою же целью назначен полковник Кирсанов…

Из разговора с Беляевым я узнал, что русская армия в результате непрерывных четырехмесячных боев понесла большие потери. На фронт надо было посылать громадное, хорошо вооруженное пополнение. А запасы винтовок уже иссякли. Сначала маршевые роты высылались вооруженными только наполовину состава, потом на одну треть и наконец совсем безоружными. Винтовки им приходилось добывать на фронте.

Считая порученную мне задачу в высшей степени важной, генерал Беляев приказал еженедельно доносить по телеграфу непосредственно в Главное управление генштаба о количестве собранного в армиях оружия. Тогда же я получил и соответствующее отношение к начальнику штаба Северо-Западного фронта, в котором рисовалось общее положение с винтовками и указывались мои задачи.

После этого разговора я со всей отчетливостью понял трагичность положения. Запасов не было, оружейные заводы обладали слабой производительностью, закупить большие партии винтовок с надлежащим количеством патронов не удалось. Вся надежда теперь возлагалась на русского солдата, на его умелое, бережное обращение с винтовкой.

Мне было дано несколько дней, чтобы подготовиться к новой командировке. Я использовал их прежде всего для того, чтобы хорошенько ознакомиться с данными о запасах оружия.

В оружейном отделении Главного артиллерийского управления мне предоставили все необходимые материалы. Тогда предо мной и раскрылись те, казалось бы, сухие и лаконичные цифры, которые красноречивее всяких слов говорили о нуждах царской армии.

Согласно положению, разработанному мобилизационным комитетом Главного управления генштаба, в войсках и запасах должно было состоять 4 559 003 винтовки и карабина. В действительности накануне войны в наличии имелось 4 652 419 экземпляров. Формально все было в порядке.

В чем же была причина катастрофы в снабжении армии винтовками? Она заключалась в недостатке тех запасов, которые были установлены для пополнения убыли винтовок от повреждений и утерь. Об этом говорили другие цифры. Для пополнения убыли по расчетам генштаба было выделено всего около 600 тысяч винтовок. Между тем средняя убыль составляла 200 тысяч винтовок в месяц. Выходило, что положенных запасов могло хватить всего на три месяца войны. Невиданный размах мировой войны вызвал и небывалую потерю оружия на полях сражений. Количество утраченных винтовок во много раз превосходило все те нормы, которые были установлены по опыту прежних войн.

В этом просчете и была главная причина катастрофы!

С другой стороны, в горячке первых дней мобилизации под ружье взяли значительно больше людей, чем требовалось для укомплектования армии. Военный министр Сухомлинов 31 июля 1914 года приказал сформировать вновь 117 лишних запасных батальонов с двойным составом, по 2 тысячи человек в каждом, а в существующих батальонах добавить 224 дополнительные роты по 250 человек в каждой. Эти новые формирования в 300 тысяч человек, не предусмотренные ранее, заставили выделить некоторое количество оружия для их обучения. Для вновь сформированных батальонов не было ни помещений, ни кухонь, ни оружия.

Вспомнилось мне одно заседание в генеральном штабе, на которое я попал совершенно случайно в 1912 году. Приехал я как-то из Ораниенбаума, с ружейного полигона. Внезапно меня вызвал к телефону помощник начальника Главного артиллерийского управления по личному составу генерал Завадский.

— Начальник управления заболел, — сказал Завадский, — и предложил мне отправиться вместо него на заседание в генштаб по поводу запасов винтовок. Но я в этом деле абсолютно ничего не понимаю и без оружейника не поеду. Прошу вас, Владимир Григорьевич, помочь мне. Через пятнадцать минут надо выезжать.

— Но ведь это дело снабженческое, — возразил я. — Как работник комитета я понимаю в этих вопросах столько же, сколько и вы. Надо позвонить кому-нибудь другому из соответствующего отделения.

— Уже звонили. Одних не застали, а у других нет телефона. Надо ехать. Начальник управления приказал просить вас об этом.

Пришлось согласиться…

Блестящий белый зал был залит ослепительным электрическим светом. На фоне этой белизны резко выделялись черные сюртуки с серебряным прибором и аксельбантами членов генштаба. Присутствовали и начальники довольствующих управлений — интендантского, инженерного. Совещание открылось под председательством генерала Эверта. Докладчиком был генерал Данилов, занимавший впоследствии пост генерал-квартирмейстера ставки во время войны. Он доложил о результатах пересмотра запасов винтовок на случай войны. Ничто не нуждалось, по его мнению, в каком-либо изменении. Генерал Данилов предложил только увеличить количество оружия для запасных батальонов, добавив около 300 тысяч винтовок. Докладчик совершенно правильно оценил, что положенных запасов на случай потери и убыли оружия недостаточно. Но предложенное им увеличение оказалось, по опыту войны, слишком мизерным. Затем генерал Данилов быстро перешел к другому вопросу. Он обратил внимание собравшихся на слишком близкое расположение Сестрорецкого оружейного завода к финляндской границе. Подчеркнув, что в случае высадки немцев в Финляндии не исключена возможность перерыва в работе завода, Данилов предложил перенести Сестрорецкий завод в глубь России.

Но было бессмысленно ставить этот вопрос только в отношении Сестрорецкого завода. Большинство военных заводов располагалось также в районе Петербурга. Завадский и объяснил это. Данилов удовлетворился ответом и тут же взял предложение обратно, заявив, что с таким неправильным размещением заводов приходится примириться.

Заседание на этом и окончилось. Впоследствии оно оказалось роковым для дела снабжения русской армии винтовками во время мировой войны.

Конечно, в то время я никак не думал, что этот маленький эпизод в моей жизни будет иметь затем такое огромное значение. Именно эти слишком малые нормы для пополнения убыли и для запасных батальонов оказались спустя два года основной причиной страшного «оружейного голода». Винтовки из запасных батальонов постепенно забирали на фронт, оставляя лишь очень незначительное количество для обучения стрельбе. Однако без оружия нельзя было учить солдат строю и перебежкам. Запасным батальонам выдавали деревянные модели винтовок, вернее говоря, простые палки. В результате люди попадали на фронт, не умея обращаться с оружием.

Пришлось мне ознакомиться и с производительностью оружейных заводов. Согласно мобилизационному расписанию генштаба оружейные заводы со дня объявления войны должны были поставлять для того же пополнения убыли по 2 тысячи винтовок в день, то есть по 60 тысяч в месяц. Но это лишь только цифры на бумаге. На самом деле оказалось, что оружейные заводы, не получая в последние годы почти никаких нарядов на винтовки, не смогли сразу наладить изготовление их в нужном количестве.

Беда русских оружейных заводов да и вообще всех предприятий военной промышленности заключалась в том, что им приходилось работать рывками, главным образом только, во время перевооружения армии или во время войны. В обоих случаях наряды исполнялись в невероятной спешке, а заводы значительно расширялись и разбухали. Затем, когда проходило горячее время, их опять свертывали, а рабочие должны были пускаться в странствие на заработки.

Начальники заводов, как правило, бегали в поисках хоть каких-нибудь нарядов. Мы в шутку называли начальника Сестрорецкого оружейного завода, обивавшего пороги различных отделений Главного артиллерийского управления, «нищим, выпрашивающим подаяние». Сестрорецкий оружейный завод изготовлял вместо винтовок взрыватели, кавалерийские пики, дальномеры, различные инструменты. Тульский завод делал станки, калибры — все что угодно, но только не оружие. В таком же положении находились и другие военные предприятия.

Содержание «безработных заводов» стоило дорого. Министерство финансов все время добивалось закрытия «лишних» военных предприятий. И в 1912 году, то есть всего за два года до войны, эта участь едва не постигла Сестрорецкий оружейный завод.

Какие военные наряды были у этих предприятий накануне грозных событий, можно видеть хотя бы на примере самого крупного оружейного завода Тульского. В январе 1914 года он изготовил всего пять винтовок, в феврале также пять, в марте — шесть, в апреле — пять, в мае — только одну, в июне одну, в июле — одну учебную винтовку!

За несколько дней до объявления войны крупнейший завод выпускает одну учебную винтовку в месяц! Так готовилось военное министерство к вооруженному столкновению.

Но вот разразилась мировая война, и новое несчастье обрушилось на военные заводы. Рабочих-оружейников забирали в армию и отправляли на фронт. А заводы в это время из-за недостатка кадров не могли развернуть производства и дать армии столь необходимое оружие.

В декабре 1914 года, перед моим отправлением на фронт, оружейные заводы дали все вместе 33 тысячи новых винтовок вместо полагающейся ничтожной нормы — 60 тысяч. Между тем боевая действительность показала, что на фронт необходимо досылать каждый месяц не менее 200 тысяч винтовок. В год это составляло почти два с половиной миллиона экземпляров. Даже при полном развороте производства военные заводы могли дать лишь пятую часть этого количества, так как общая их производительность при постройке была рассчитана всего на 525 тысяч винтовок в год.

Вот какую мрачную картину рисовали цифры, которые я извлек из материалов, предоставленных мне в Главном артиллерийском управлении перед командировкой на фронт.

Последний вопрос, которым я интересовался, было приобретение оружия за границей. Выяснилось, что и в этом отношении дела шли крайне неудовлетворительно.

Винтовки, закупленные в Японии, назначались на вооружение ополченческих дружин, которые составляли гарнизоны крепостей и несли охрану тыловых учреждений. Наши же винтовки забирали из этих частей и передавали на пополнение убыли в перволинейных войсках.

Японские винтовки, однако, были каплей в море. Что значили 300 тысяч экземпляров, когда нужно было каждый месяц до 200 тысяч! Поиски оружия продолжались. Винтовки искали во всех частях света — в Северной и Южной Америке, в Африке, в Азии.

Делались попытки приобрести обратно старые трехлинейные винтовки, переданные царским правительством Абиссинии во время ее борьбы с Италией в конце XIX столетия. Специально назначенные офицеры ездили даже в Маньчжурию и Монголию, чтобы купить там у населения оружие, доставшееся им от убитых и раненых во время русско-японской войны. Однако командированные лица нашли эти винтовки в таком запущенном виде, что приобретать их не было никакого смысла.

К концу 1914 года удалось разместить только заказ на 300 тысяч винтовок на заводе Винчестера в Америке. Причем заказана была не русская трехлинейная винтовка, а система Винчестера под русский патрон. Несмотря на то что эта система значительно уступала нашей, приходилось все же покупать и это оружие, так как завод брался выполнить такой заказ на несколько месяцев раньше.

 

Хищники чуют добычу

Как коршуны, со всех сторон налетели различные аферисты и темные дельцы. Они наперебой предлагали оружие, обращаясь к русским военным агентам за границей, в посольства и, наконец, непосредственно в Главное артиллерийское управление. Однако в подавляющем большинстве случаев ими руководило только желание сорвать значительный куш, необходимый якобы для подкупа лиц, от которых зависело распоряжение о передаче оружия. Винтовки в больших партиях, конечно, нигде не принадлежали частным лицам. Для передачи их необходима была санкция правительства. Но нейтральные страны на основании международных соглашений не имели права официально помогать своим оружием воюющим государствам. Переговоры о продаже могли вестись только тайным путем. Понятно поэтому, какой ажиотаж создавали в этом деле различные аферисты…

На каждого заводчика или фабриканта, который действительно мог принять заказ, приходилось по десятку проходимцев, ничего не имевших за душой, кроме страсти к легкой наживе. Отказы нисколько их не смущали, они обращались с жалобами во все инстанции. Более доверчивые, наивные люди, всем сердцем болевшие за судьбу армии (главным образом общественные деятели), принимали все это всерьез. Начался поток запросов, обвинений, расследований, которые только мешали работать военным учреждениям. Если дело прогорало в артиллерийском управлении, аферисты обращались к военному министру Сухомлинову, к другим высокопоставленным лицам, ехали в ставку верховного главнокомандующего. Аферисты и дельцы проникли даже на фронт. Визитная карточка какого-нибудь доверчивого члена Государственной думы открывала им доступ даже сюда.

Уже во время пребывания на фронте я как-то был свидетелем такого случая. Во время обеда в помещении штаба Северо-Западного фронта начальника артиллерийских снабжений генерала Похвиснева вызвали к телефону. Произошел такой разговор:

— Кто меня хочет видеть? Американские заводчики с предложением заказов на снаряды? Да я-то здесь при чем? Объясните им, — говорил Похвиснев, — что мы здесь никакими заказами не занимаемся, для этого существует ГАУ в Петербурге…

На другом конце провода ответили, что иностранцы знают об этом, но просят какой-нибудь документ, что заказ на снаряды безусловно необходим.

— Скажите им, — повысил тон Похвиснев, — что никаких документов я не дам. И без того всему миру известно о нашей катастрофе со снарядами…

Из дальнейшего разговора выяснилось, что «заводчики» убедительно просят принять их и переговорить о заказе и при этом показывают карточку какого-то члена Государственной думы.

— Пошлите их немедленно ко всем чертям, — кричал Похвиснев, — вместе с дураком, который раздает свои карточки всяким проходимцам!

Не меньшим был и ажиотаж вокруг заказов на снаряды. Все воюющие страны после первых больших сражений маневренного периода испытывали острую нужду в снарядах. Но англичане и французы сумели первыми законтрактовать наиболее мощные американские заводы. Для России оставались одни «объедки». Многие заказы для русской армии были размещены на только строящихся заводах, и поставки, конечно, должны были выполняться с большим запозданием.

В Оружейном отделении ГАУ я узнал и о продолжении переговоров насчет поставок американских винтовок Краг-Юргенсона, о которых со мной беседовали два «инженера» еще в Осаке. Непременным условием ставилась, конечно, выдача аванса в несколько миллионов рублей. Несмотря на официальное заявление военного министра США, что все винтовки Краг-Юргенсона находятся в артиллерийских складах и что они не будут проданы ни частным лицам, ни правительствам каких-либо государств, предложения о продаже винтовок все-таки продолжали поступать.

Военный агент в Бельгии сообщал о возможности приобрести партию в 300 тысяч бельгийских винтовок системы Маузера с доставкой в один из портов Ботнического залива. Продавец требовал предварительного разрешения на провоз этих винтовок через линию английской морской блокады, а главное, немедленной уплаты третьей части всей суммы за риск. Когда продавцу предложили доставить винтовки в любой французский порт, с тем чтобы русское правительство без всякого риска перевезло их через Архангельск в Россию, этот делец отказался от дальнейших переговоров.

Военный агент в Париже доносил о предложении приобрести полмиллиона винтовок Маузера, находящихся в Южной Америке, в Буэнос-Айресе. Однако при обследовании никаких винтовок там не оказалось.

Выделялось предложение парижского отделения Петроградского международного коммерческого банка закупить в Бразилии две партии маузеровских винтовок в количестве 900 тысяч экземпляров. Шутка сказать, почти миллион винтовок, да еще по тысячи патронов на каждую! Оружие по заявлению продавцов находилось в Рио-де-Жанейро и было готово к погрузке. Главное артиллерийское управление отправило в этот город приемщиков и зафрахтовало два парохода Добровольного флота. Никаких винтовок там также не оказалось…

Разгул спекуляций и жульничества бушевал вовсю. Ни отказы вести переговоры, ни арест многих мошенников не могли разогнать эту стаю хищников.

 

На передовых позициях

5 января 1915 года я выехал в Седлец, где был расположен штаб армий Северо-Западного фронта, главнокомандующим армиями которого в то время был генерал Рузский.

Если в центре правильно уясняли создавшуюся обстановку с оружием, признавая ее крайне тревожной, то в Седлеце, в Управлении начальника артиллерийских снабжений, вопрос стоял несколько иначе. Ознакомившись с отношением генерала Беляева, начальник снабжения крайне резко обратился ко мне:

— Из этого отношения можно заключить, будто мы здесь ничего не делаем и не заботимся о надлежащем сборе оружия. Я немедленно доложу генералу Рузскому, что никаких ваших личных сношений с генштабом, помимо меня как вашего прямого начальника, быть не может.

Таков был «ласковый» прием, оказанный мне в штабе Северо-Западного фронта. Утешением служило то, что моя работа должна была проходить не в штабе, у начальника снабжения, а в войсках, куда я на другой же день и выехал…

Между тем положение с оружием в войсках Северо-Западного фронта было, по моему мнению, отчаянным. На этом фронте было 57 дивизий, но нехватка винтовок достигала огромной цифры в 320 тысяч экземпляров. Другими словами, 21 дивизия числилась только на бумаге!

Первые поездки я совершил во 2-ю и во вновь сформированную 12-ю армии. Мне необходимо было ознакомиться с порядком сбора и исправления оружия и узнать, что сделано войсками в этом отношении.

На железной дороге в Гродиск, где располагался штаб 2-й армии, были только одни военные: чувствовалась близость позиций. Пять месяцев войны, пять месяцев боев и жизни среди страданий и смерти, конечно, наложили свой отпечаток на людей — реже можно было встретить беспечную улыбку, на лицах отражалась большая озабоченность. Мысль о том, что война, по-видимому, затягивается на продолжительное время, проникала все больше в сознание офицеров и солдат. Я встретил здесь многих своих знакомых. Некоторые из них были уже ранены и вновь вернулись в строй. Беседуя с ними, я понял, что они не верят больше в легкую победу над врагом.

Кризис снабжения сказался не только в недостаче винтовок. Не хватало и снарядов, особенно к 76-миллиметровым пушкам. За время интенсивных боев в течение осени и зимы 1914 года была истрачена значительная часть запасов военного времени. Заводы же не смогли еще наладить изготовление снарядов в тех громадных масштабах, которых требовала война. Снарядный «голод» ощущался даже сильнее, чем недостаток винтовок. Пехота не могла вести наступление без поддержки артиллерии.

Силы армии были надорваны. Наступил самый тяжелый год за все время войны.

С трудом добрался я сквозь метель до 1-го армейского корпуса, входившего в состав 2-й армии. Начальником штаба корпуса был генерал Новицкий, братьев которого я хорошо знал.

Мы разговорились, что называется, по душам. Генерал Новицкий подробно рассказал мне о состоянии войск И о том, какую острую нужду они терпят во всем.

— Потеря оружия действительно колоссальная, — говорил он. Безусловно, необходимо принять какие-то решительные меры. От когда-то хорошо обученных и сплоченных полков теперь осталось одно их название. За пять месяцев войны наш корпус потерял двадцать девять тысяч человек без вести пропавших, мы насчитываем до четырех тысяч убитыми и около двадцати тысяч ранеными. Вот и посчитайте, сколько должно быть потеряно оружия. Малообученные солдаты, поступающие для укомплектования, не осознали еще, как нужно беречь свое оружие. Винтовки зачастую теряются и при выносе раненых с поля боя…

Из штаба корпуса я быстро доехал верхом до штаба 22-й пехотной дивизии и, выполнив положенные формальности, добрался до места расположения 87-го пехотного Нейшлотского полка.

Командир полка лежал больной. Рядом с его кроватью стояло свернутое знамя. Несколько офицеров спали в другом конце комнаты на соломе, остальные сидели, за чаем около маленького столика. Комнату еле освещала вставленная в бутылку свеча. Командир долго беседовал со мной. Так же как и генерал Новицкий, он считал, что необходимо принять особые меры для лучшего сбора оружия.

— До последнего времени мы думали, — говорил он, — что во внутренних округах России имеются большие запасы винтовок. Вначале пополнения приходили к нам более или менее вооруженными. Да и у нас кое-что было: зачем, например, винтовка обозному? Оружие оставалось также от заболевших и раненых. Казалось, что винтовок у нас всегда хватит. Вот мы немножно и распустились. Не дорожили каждой винтовкой. А теперь у нас ничего нет. Пополнения же прибывают с пустыми руками.

Узнав, что я хотел бы побывать в окопах, он приказал дать мне для сопровождения двух стрелков. Я отправился с ними в путь. По дороге солдаты спрашивали меня, когда окончится война.

Что мог сказать я им?

Мы приближались к одинокой халупе, черневшей на белоснежном покрове. Вдруг раздались один за другим два громких выстрела. Недалеко от нас с характерным резким свистом в воздухе разорвались шрапнели. Неприятельские орудия, вероятно, были пристреляны и наведены по халупе.

— Дежурные орудия, — сказал стрелок, — всегда выпускают два снаряда даже по отдельным людям. У «него», наверно, снарядов много!

Вскоре мы добрались до окопов…

Безбрежная, занесенная снегом равнина расстилалась предо мной. Впереди наших окопов, в нескольких десятках шагов, протекала еле заметная Равна, берега которой были покрыты льдом. Только средняя часть реки служила непроходимой границей между нами и немцами. Их окопы, расположенные от нас в полуверсте, были едва заметны. Луна серебристым светом освещала печальную, унылую равнину.

Изредка слышался свист снаряда, нарушавший мрачную тишину, или резкий звук ружейных выстрелов наших патрулей, перестреливающихся с неприятелем.

Сопровождаемый офицером, я направился вдоль окопа. Через каждые два-три шага в небольших ложбинках лежали наши трехлинейные винтовки, занесенные только что выпавшим снегом. Изредка попадались часовые; люди же спали и отдыхали в устроенных для них уширениях окопа.

Я шел и думал, что такая же полоса передовых позиций должна тянуться по всему русскому фронту от Мазурских озер Восточной Пруссии до границ Румынии, огибая своей извилистой линией весь театр военных действий.

Заносимые снегом, поливаемые дождем, засыпаемые песком со стен ложбинок, лежат вдоль громадного фронта в наскоро построенных окопах трехлинейные винтовки — плод трудов русских оружейников.

В течение всей своей жизни мне пришлось работать с оружием. Пришлось изучать его конструкцию, историю всех усовершенствований, производство на оружейных заводах, правила обращения с ним, различные способы стрельбы… Но только здесь, в окопах, я наконец увидел, как оберегала границы нашей страны эта винтовка, на создание которой положено было столько сил, столько творческих мыслей, столько опыта и знаний русских оружейников.

Мысленно переносился я в ту обстановку, где рождались винтовки и другое оружие.

Стучат многотонные молоты и прессы, выковываются и штампуются заготовки различных оружейных частей, блестят и сверкают раскаленные угли горнов, лижет пламя нагретые докрасна куски стали, в грязной одежде, с обмазанными сажей лицами работают кузнецы.

Стучат станки мастерских, быстро вращаются шкивы с перекинутыми через них приводами, у каждого станка виден рабочий; с величайшей точностью изготовляются ружейные части, обмеряемые после каждой операции соответствующими калибрами.

Снуют мастера, наладчики, проходит инженер, отдавая приказания…

Задумавшись, я шел по окопу все дальше и дальше, а предо мной все так же лежали наши винтовки, заносимые снегом; все так же холодно блестела луна, освещая унылую равнину; так же слышались разрывы снарядов и звуки ружейных выстрелов наших часовых, перестреливающихся с неприятелем…

 

«Раненые» и «убитые» винтовки

Если после каждого сражения подсчитываются потери в людях, то оружейник ведет такой же подсчет и в потерях оружия. Для него здесь есть свои «раненые» и «убитые». И так же как люди направляются в лазареты и госпитали для получения помощи, так и оружейник заботится о том, чтобы исправить «пораненные» винтовки, пулеметы, орудия в починочных мастерских.

Самым важным в исправлении оружия, особенно для русской армии того времени, была быстрота. Винтовки надо было возможно скорее исправить и выдать безоружным. Между тем Главное управление генштаба назначило для исправления оружия, получаемого от войск, даже такие отдаленные от фронта пункты, как Сестрорецкий, Тульский и Ижевский заводы. Это решение казалось мне неправильным. Перевозка винтовок на заводы, их исправление и обратная доставка заняли бы около полутора месяцев. Если вспомнить, что такому исправлению должны были подвергаться ежемесячно 200 тысяч винтовок, то выходило, что армия теряла на это время примерно шесть действующих корпусов!

Уже при первых объездах войсковых частей я понял, что исправление оружия нельзя признать хорошо налаженным, как это считали, сидя в Седлеце. В этом деле царила полная неразбериха. Всякий работал по своему вкусу и разумению. Вначале оружие с полей сражений свозили к головному этапу, верст за десять — пятнадцать от передовых позиций. Здесь явочным порядком стали организовываться оружейные мастерские для быстрой очистки и ремонта винтовок. Необходимость создания этих мастерских была подсказана самой жизнью. Между тем штаб фронта незадолго до моего приезда приказал закрыть все этапные мастерские, а оружие, собранное с полей сражений, свозить в глубокий тыл — в Варшаву, Двинск, Вильно, где были организованы большие тыловые мастерские. Отсюда маршевые команды, направляемые на фронт, и должны были получать исправленное оружие. Таким образом, выдача оружия всецело переходила в руки штаба фронта. Объезжая передовые позиции, я постоянно слышал сожаление по поводу этого приказа начальника артснабжений.

— Мы прилагаем чрезвычайные усилия, чтобы собрать винтовки после боя, — жаловался командир одного из полков. — Я выдаю особые награды из хозяйственных сумм тем солдатам, которые с опасностью для жизни собирают винтовки, оставшиеся впереди наших окопов. И все это я должен отправлять в тыл, чтобы мои же винтовки выдавали другим полкам, не заботящимся о своем оружии.

Мы шли по окопу передовой линии. Была глубокая ночь. Вдруг над нашими головами что-то зашевелилось, какая-то большая темная масса перекатилась через бруствер и упала с лязгом и стуком на дно окопа. Перед нами стоял коренастый солдат в низко надвинутой папахе.

— Ты откуда? — спросил командир полка.

— Оттуда, ваше высокородие, — бойко ответил солдат, указывая варежкой в сторону «ничьей земли». — Ходил по винтовки.

И тут только я разглядел в темноте его странный вид. Весь он был обвешан оружием. Из-за спины торчали две винтовки, одна перекинута через плечо, еще две он держал в обеих руках.

— Молодец ты у меня! — сказал стрелку командир полка. — Ну иди к заведующему оружием. Там тебе выдадут… Вот видите, — обратился он ко мне, когда солдат ушел, — а штаб фронта хочет обойтись без этих охотников. А ведь на таких смельчаках все дело и держится…

О централизованной системе сбора и исправления оружия дает представление следующий эпизод. Во время одного из переездов я увидел фурманки, нагруженные «ранеными» винтовками. Фурманки подъезжали к железнодорожной станции, где оружие должно было грузиться в один из вагонов. Винтовки сваливали одна на другую. Солдаты брали по нескольку штук и бросали их в товарный вагон.

— Как можно так обращаться с оружием? — закричал я. — Разве вам никто не говорил, чтобы вы складывали винтовки на солому в полном порядке?

— Я хотел достать соломы, — начал оправдываться старший, — но ее нигде нет…

Конечно, все это только одни отговорки, но вряд ли старший был виноват. Дело заключалось в тех порядках, которые установили лица повыше него. Хороши же будут винтовки после таких перевозок! Побитые прицелы и мушки, утерянные штыки и шомпола — вот первый результат на пути такого «исправления». А сколько подобных перевозок предстоит несчастным винтовкам при их длительном путешествии в тылы! От полка надо перевезти до этапа, где их сваливают в кучу. Когда этапный комендант раздобудет подводы для отправки на станцию, винтовкам предстоит вторая перевозка. Далее идет сваливание в вагон, опять выгрузка на конечной станции, опять на подводах до тыловых мастерских в Варшаве, Двинске, Вильно. Какое огромное различие между отправкой оружия с заводов — в специальных ящиках с перегородками, имеющими вырезы, в которые бережно укладываются винтовки, нигде не соприкасающиеся одна с другой, — и перевозкой винтовок, собранных с полей сражений во время войны! Сколько лишней работы потребуется после таких путешествий! Между тем большая часть винтовок, подобранных возле убитых и раненых, требует лишь основательной чистки и смазки на месте.

Объехав передовые части, я вернулся в Седлец с твердым убеждением, что необходимо в корне изменить установленный порядок или, вернее, беспорядок, в сборе и исправлении оружия.

Приказ, изданный штабом фронта, привел к тому, что у войск основательно снизился интерес к надлежащему сбору оружия.

— Вы расхолаживаете войска в их усилиях собрать все утерянное оружие. А надо, наоборот, — спорил я с работниками штаба фронта, — всемерно поощрять их старания в этом направлении; войскам нужно крепко привить мысль о том, что от них самих, от их энергии зависит преодоление кризиса с винтовками…

После долгих споров и пререканий Управление начальника артиллерийских снабжений согласилось с моими доводами. В середине февраля я сдал составленное мною новое положение о сборе оружия и о передовых починочных мастерских. Оно было объявлено по войскам Северо-Западного фронта 23 февраля 1915 года.

Руководство сбором оружия возлагалось теперь на особого офицера, назначаемого для этой цели в каждой дивизии. В его распоряжении находилась команда безоружных и несколько конных земских стражников. Сбор оружия должен был организовать и корпусной комендант. Таким образом, вся прифронтовая полоса как бы дважды «прочесывалась» сборщиками оружия.

Каждый легко раненный стрелок, приходящий на перевязочный пункт, должен был обязательно принести с собой свою винтовку. Установили строгие взыскания за утерянное оружие. Помимо этого, организовали тщательную проверку всех деревень, сел и местечек в тылу расположения войск, так как стало известно, что население часто подбирает оружие и прячет его. Рассказывали также о случаях, когда были пойманы какие-то подозрительные личности, предлагавшие солдатам купить винтовки. Здесь приходилось, конечно, считаться и со шпионской работой неприятеля. Кстати говоря, она велась весьма интенсивно.

Помню, как поразил меня один факт, происшедший вскоре после моего прибытия на фронт. Мне пришлось ехать из Белостока в Ломжу. Явился к этапному коменданту и предъявил ему командировочное свидетельство, прося о каком-нибудь транспорте. Он сказал, что через час на Ломжу будет отправлен автомобиль с офицерами двух полков, только что двинутых на передовые позиции. Это было время сосредоточения вновь организуемой 12-й армии для наступления в тыл немецким войскам, действующим на укрепленных позициях вдоль Мазурских озер.

Вскоре мы отправились… Перед нами расстилалась далекая снежная равнина. Местность вплоть до неприятельских позиций — открытая. Вдруг наше внимание привлекло одно странное обстоятельство. Горели две березы, росшие около шоссе. Кому понадобилось поджигать березы, и притом именно две — по числу только что прошедших полков? Горящие деревья, вероятно, были хорошо видны неприятелю. Мы подбежали к деревьям. На снегу разлит керосин. В том, что это сделала шпионская рука, уже не было сомнений. Мы стали срубать шашками горевшие сучья. Топора не оказалось, и нам не удалось окончательно затушить эти два сигнальных факела.

 

Винтовка в «лазарете»

Вновь были открыты этапные мастерские, эти своеобразные «лазареты» для оружия. Они получили теперь правильную организацию, в них работали опытные мастера и оружейники.

Все принятые меры значительно ускорили кругооборот винтовок — от сбора на поле боя до возвращения в строй. «Легко раненные» винтовки сейчас же «перевязывали» — чистили, смазывали, подвергали несложным исправлениям. Все это делали передовые «перевязочные пункты» — этапные оружейные мастерские. Долгим странствиям в тыл подлежали лишь «тяжело раненные» винтовки, требующие более сложных работ. И скоро передовые этапные мастерские стали исправлять до 100 тысяч винтовок в месяц.

В середине февраля меня командировали в 12-ю армию, расположенную на фронте Остроленка — Ломжа, и поручили организовать здесь этапные мастерские. Дело это оказалось далеко не легким. Надо было найти подходящее помещение, подобрать квалифицированных оружейников и мастеров, раздобыть где-то необходимое оборудование, инструмент, а также различные весьма важные мелочи — ветошь, паклю, ружейное сало.

Все это постепенно удалось достать, но оставалось самое главное: найти запасные части. В этом отношении были использованы все возможные пути. Мы сдирали некоторые детали с винтовок, оказавшихся совершенно негодными. Но таких было сравнительно мало. Потом я направил одного из толковых оружейников со слезными письмами в Варшаву и Двинск. Здесь ему предстояло раздобыть некоторое количество запасных частей в тыловых мастерских. Наконец я послал просьбу непосредственно в Оружейный отдел Артиллерийского комитета. И мне как «своему человеку» оказали помощь, прислав с Сестрорецкого оружейного завода комплект запасных частей.

Вскоре в мастерских Ломжи и Остроленки началась дружная работа по «лечению раненых винтовок». Жил я тогда в Ломже при штабе 12-й армии. Каждый день рано утром заходил в мастерскую и проверял положение дел. Со всех сторон — из расположенных вблизи частей, госпиталей, от корпусных командиров — к нам везли винтовки.

Работа кипела. На двор мастерской приезжали фурманки, нагруженные оружием. Солдаты нашей команды разбирали его и тут же передавали особо назначенным стрелкам, которые прежде всего проверяли каждую винтовку, не заряжена ли она. Винтовки поступали непосредственно с полей сражений, и в магазине или стволе могли остаться случайные патроны. Стрелки открывали затвор, направляя дуло винтовки вверх, и разряжали ее, если там оказывался патрон. Так мы избегали несчастных случаев, которые были нередки в починочных мастерских.

Затем винтовки переносили в дом. В первой большой комнате устроили небольшой склад оружия. Для этого изготовили деревянные пирамиды упрощенного образца, в которые и расставляли рядами привезенные винтовки. В соседней комнате шла чистка и разборка оружия. Человек десять — двенадцать занимались этой работой. Они разбирали винтовки, усиленно прочищали каналы стволов специальными длинными протиральниками и тщательно осматривали отдельные детали.

В следующем помещении происходило уже исправление оружия. Это была душа мастерской. Тут хлопотали квалифицированные рабочие-оружейники. Мы установили своего рода конвейер: каждый рабочий исполнял только одну определенную операцию и передавал затем винтовку или ее части другому. Первый осматривал канал ствола. Он следил за тем, чтобы не было больших раздутостей, кривизны, погибов от внешних ударов и т. п. Здесь определяли лишь годность винтовок к бою в широком смысле этого слова. Многое из того, что в, мирное время было бы неминуемо забраковано, признавалось теперь годным, по нужде терпимым.

Второй оружейник проверял штыки. Ударами молотка он выправлял погнутые штыки, проверял отточку конца лезвия. Самая большая и кропотливая работа заключалась в исправлении штыков, имеющих качку на стволе. Эта неисправность встречалась очень часто, между тем она неблагоприятно сказывается на кучности боя. Это случается по двум причинам. От частого надевания и снимания штыка разнашивается его трубка, которая насаживается на ствол. Разношенные штыковые трубки обжимали на особом приборе. Штыковую трубку вставляли между двумя плашками, которые при вращении рукоятки равномерно сдавливали ее. Если обжатие получалось чрезмерным, рабочий брал специальную коническую развертку и немного рассверливал канал трубки. Другая неисправность в закреплении штыка происходила от изношенности штыкового хомутика. Такой хомутик приходилось снимать с трубки, потом рабочий легкими ударами молотка по зубилу нагнетал металл, то есть немного поднимал его на верхнем срезе хомутика, а затем осторожно опиливал край напильником. Так достигалось плотное закрепление хомутиком надетого на ствол штыка.

Были у нас оружейники, которые специализировались на исправлении подающего механизма. Отведя затвор назад, оружейник заряжал винтовку пятью поверочными патронами — без пороха. Открывая и закрывая затвор, он проверял правильность подачи патронов из магазина в патронник. При этом патроны выбрасывались из винтовки отражающим зубом отсечки. Чтобы не собирать их всякий раз с полу, мы приделали к верстаку с правой стороны особое полотнище, на которое и падали патроны. Но вот рабочему попадается винтовка, у которой патрон уткнулся пулей в переднюю стенку ствольной коробки. При прежних патронах с тупой пулей таких дефектов не бывало: пуля скользила своей округленной головкой по округленному же скосу ствольной коробки и направлялась в патронник. Новые же пули нередко утыкались острым концом в срез коробки, и патрон заклинивался. В результате сильно понижалась скорострельность. Поэтому, встречаясь с утыканием пули, мы обязательно заменяли старую отсечку-отражатель новой, приспособленной для стрельбы остроконечным патроном. У последней был более короткий зуб, и патроны занимали более высокое положение в магазине; теперь верхний патрон не мог уже уткнуться носиком своей пули в срез коробки, а приходился против ее закругленной части. Собранная винтовка вновь проверялась поверочными патронами.

В четвертой комнате хранились исправленные винтовки, также стоявшие рядами в деревянных пирамидах. Но теперь они имели уже совсем другой вид. Они были в полной исправности, тщательно вычищены и смазаны. Иначе говоря, опять готовы к бою.

Постепенно нам удалось довести пропускную способность мастерской до 200–250 винтовок в день. А если очень поднажать и работать ночью, то можно было исправлять ежедневно до 350 экземпляров. Примерно столько же давала и мастерская, организованная мною в Остроленке, куда я изредка наезжал. В месяц это составляло на 12-ю армию около 20 тысяч винтовок. Подобным же образом было организовано дело и в остальных четырех армиях Северо-Западного фронта. Так фронт мог получать каждый месяц до 100 тысяч исправных винтовок.

Помню, однажды я вышел из мастерской и направился к этапному коменданту, чтобы попросить у него верховую лошадь для поездки на передовые позиции. Навстречу мне попалась маршевая рота, которая шла к нашей мастерской за винтовками. Раздалась обычная команда прапорщика:

— Смирно, равнение направо!

Я внимательно рассматривал проходивших мимо солдат, их лица, выправку, одежду и остался не удовлетворен их видом. Лица солдат — понурые, недовольные; шинели сидели на них мешком, фигуры сутулились, равнение по рядам отсутствовало, многие шли не в ногу. Маршевая рота не была похожа на воинскую часть и напоминала толпу людей, наскоро одетых в военную форму.

Через час я выехал верхом от этапного коменданта на позиции. Впереди меня двигалась какая-то часть. Залихватская, бодрая песня неслась по рядам. Замыкающий унтер-офицер, услышав топот лошади и увидев полковника, хотел было скомандовать: «Смирно». Но я отмахнул ему и поехал шагом рядом.

заливались солдатские голоса.

Лица стрелков были бодрые, веселые, шаг широкий, часть шла в ногу, слышался ровный хруст снега, начинавшего уже подтаивать на февральском солнце.

Я поравнялся с офицером и изумился: это был тот же прапорщик, который вел маршевую роту к нам в мастерскую. И солдаты были те же. И тот же длинный правофланговый, отбивающий теперь мерный шаг в первом ряду роты. Но что случилось с командой? Как произошло такое быстрое превращение понурой толпы в молодецкую роту?

Причина была ясна! Теперь на плече каждого солдата была винтовка, теперь из безоружного он превратился в бойца. И войсковую часть не узнать! Я с удовольствием смотрел на бодро идущие ряды…

Эта картина, однако, заставила меня подумать и о другом. Я видел теперь, какое значение имеет снабжение оружием, как оружие преображает человека. Но, думалось мне, преображение это могло быть лишь временным. Катастрофу с винтовками я оценивал раньше лишь со стороны количества, с точки зрения языка цифр, статистических данных: сколько не хватает в армии винтовок, сколько изготовляют оружейные заводы, сколько винтовок удалось закупить. Но я не обращал внимания на моральную сторону этого дела, на психику войск, имеющую громаднейшее значение на войне. Какое неблагоприятное, скажу больше, разлагающее влияние должен оказывать недостаток винтовок на моральное состояние призванных! Какие мысли и какие чувства должны возникать у людей во время долгого пребывания без оружия в запасных батальонах, где для обучения вместо винтовок выдавались простые палки.

 

Кто виноват?

С февраля месяца Ломжа и близлежащие города — Остроленка и Прасныш стали подвергаться бомбардировке с аэропланов. Почти каждое утро в предрассветной дымке появлялись эти незваные гости, сбрасывая свои смертоносные подарки. В Остроленке бомбой была разрушена часть дома, где помещалась оружейная мастерская.

Конец месяца меня застал в 6-м Сибирском корпусе, входившем в состав 2-й армии, которая защищала подступы к Варшаве.

Чуть брезжил рассвет, в туманном сумраке еле виднелись наши окопы. Падавший всю ночь снег прекратился, ветер утих. Вокруг, куда ни кинешь взор, далеко простиралась покрытая снегом пустынная равнина с редкими полуразрушенными деревушками. Царившая мрачная тишина изредка прерывалась гулом летящего снаряда, ударом и взрывом, выбрасывавшим громадный столб черного дыма. Немецкая тяжелая артиллерия вела обычный обстрел наших позиций.

Закончив работу, я возвращался в штаб корпуса вместе с начальником штаба одной из дивизий. Все передвижения приходилось совершать ночью, так как наше расположение просматривалось с немецкой стороны и противник открывал огонь даже по отдельным людям.

С русской стороны царило полное безмолвие. Тяжелой артиллерии у нас было слишком мало, чтобы состязаться с германскими дальнобойными орудиями. Не хватало и снарядов.

— Следовало уладить конфликт мирным путем, — говорил я своему спутнику, — чтобы задержать войну до проведения в жизнь большой военной программы.

— Хорошо так говорить, — возразил он. — Нас все равно втянули бы в эту потасовку… Вот чего я не понимаю, — вдруг с какой-то запальчивостью начал. штаб-офицер. — Ну хорошо, предположим, что тяжелая артиллерия слишком большой и сложный вопрос. Нам трудно было справиться с этим делом. Но мне совершенно непонятно, как могло ваше Главное артиллерийское управление не позаботиться о том, чтобы заготовить необходимое количество винтовок и снарядов к полевой артиллерии. Ведь пополнения приходят к нам большей частью безоружными, нам девать их некуда, они только развращают личный состав. Вы оружейник, как могли вы так халатно отнестись к этому важнейшему вопросу?!

Тяжело было мне слушать эти обвинения в халатности и преступной небрежности. Я не мог отвечать спокойно:

— Я категорически вам заявляю, что все количество винтовок, а также снарядов к полевым пушкам было заготовлено Артиллерийским управлением согласно установленным нормам…

— Хороши ваши нормы… Мы видим теперь, каковы они! — резко перебил меня штаб-офицер. Я окончательно вышел из себя:

— Не наши, а ваши нормы! Вы-то, вы-то сами, как представитель генерального штаба, как могли вы так халатно, так преступно отнестись к определению норм запасов оружия! Вы офицер генерального штаба. Вы должны знать, что нормы запасов оружия определяли мобилизационный комитет генштаба и особая комиссия генерала Поливанова, а совсем не ГАУ; последнее является только исполнителем ваших указаний.

— Ну вы защищаете так ГАУ лишь потому, что сами в нем служите. А что делал ваш генерал-инспектор артиллерии, который обязан был инспектировать все отрасли артиллерийского снабжения, а следовательно, и знать крайний недостаток норм!

Все одно и то же — с кем ни заговоришь, куда ни приедешь, думал я, везде одни и те же горькие обвинения. От них никуда не скроешься, никуда не уйдешь. Никто, конечно, не интересовался, не читал и не стал бы читать Положения о генерал-инспекторе артиллерии, который должен был проверять главным образом обучение строевых частей артиллерии. Никому, конечно, не были известны ни нормы оружия, установленные генштабом, ни действительное наличие наших запасов, ни сроки возможного выполнения новых заказов на винтовки, ни трудности развития производства. ГАУ считали повинным за все. Оно становилось единственным козлом отпущения за поворот в ходе кампании. Несмотря на то что я, как член Артиллерийского комитета, не имел никакого отношения к снабжению, мне, может быть, чаще, чем кому-либо другому, приходилось выслушивать все эти обвинения. Ведь я бывал не только в штабах, но главным образом в самих войсковых частях при осмотрах оружия в пехоте, которая более всего страдала от недостатков в боевом снабжении, расплачиваясь за них своей кровью и жизнью…

С тропы, проложенной от окопов, мы свернули на дорогу. Мимо тянулся громадный транспорт раненых. На крестьянских телегах, которые с трудом везли тощие лошаденки, лежали на соломе раненые. Изможденные страданиями лица, окровавленные повязки… Около телег, держась за них, тащились стрелки, получившие более легкие ранения.

Не все ли равно для них, кто виноват в их муках и страданиях! Что значит для них Главное артиллерийское управление или Главное управление генштаба! Какое им дело до всего этого! Как бесцельны были наши взаимные упреки, дрязги, самооправдания!

«Вот оно, наше общее преступление, — думал я. — Да, преступление! И никакие разговоры не помогут нам скрыться от ответственности за него».

 

Великий отход

Что я видел в окопах

Помощь русской армии в ее «оружейном голоде» не могла ограничиться только сбором и исправлением винтовок, брошенных на полях сражений. Ведь огромное количество винтовок находилось в войсках, в окопах и различных боевых частях. Сохранить это оружие — значит найти еще одну возможность уменьшить крайнюю нужду в нем. А это, в свою очередь, зависело от того, в каком состоянии содержалось оружие, насколько бережно и умело с ним обращались стрелки. «Береги винтовку пуще глаза» — эта поговорка имеет огромный смысл, особенно на войне. Вот почему, наладив организацию этапных мастерских, я вновь поехал на передовые позиции для детального осмотра оружия, находящегося в войсках. Мне нужно было ознакомиться с условиями боевой службы винтовок и помочь войсковым частям лучше сохранять их.

В начале мая я направился в 12-ю армию. Весна была в полном разгаре. Я ехал в автомобиле, а по сторонам дороги тянулся как бы сплошной сад цветущих яблонь, вишен, груш.

Собиралась гроза. Темно-синие тучи покрыли небосклон, и на этом фоне еще нежнее выделялось царство белых цветов. Загрохотал гром, красиво заблистали молнии, закачались головки цветов. Гром перекликался с грохотом артиллерийской канонады, которая становилась все слышнее по мере моего приближения к позициям.

Вместо цветущих фруктовых деревьев все чаще и чаще стали попадаться на пути разрушенные села, деревни, сожженные фольварки. Деревянные строения, поврежденные снарядами артиллерийских орудий и пожарами, растаскивали на дрова квартировавшие поблизости войска. Роскошные леса срубали на устройство засек, заграждений, блиндажей в окопах.

Вдоль всего фронта возводили несколько линий тыловых позиций. Все оставшееся население было привлечено к этим работам. Под наблюдением саперов рыли окопы, строили укрытия, проводили и улучшали дороги. В болотистых местностях устраивались гати для проезда артиллерии и обозов. И вновь рубили и уничтожали богатые леса.

Расположенные вблизи позиций местечки были заняты штабами, перевязочными пунктами, обозами, парками. Всюду виднелись коновязи. На опушках притаились замаскированные батареи. Все старательно укрывалось от взоров наблюдателей с неприятельских аэропланов и привязных аэростатов. Войска передвигались исключительно ночью.

Из штаба 22-й пехотной дивизии я выехал верхом в сопровождении казака на позиции Вильманстрандского полка. Все утро гремела канонада: противник обстреливал артиллерийским огнем позиции этого полка.

Штаб полка располагался в подвальных помещениях двухэтажной школы, полуразрушенной снарядами. Вся местность была хорошо видна с неприятельских линий, и противник немедленно открывал огонь по каждому появлявшемуся человеку. Поэтому подступы к школе были укрыты замаскированными ходами сообщений. Еще за полверсты до штаба я должен был слезть с лошади и отдать ее казаку.

Командир полка оказался моим бывшим учеником из Офицерской стрелковой школы. Он рассказал, что за последнее время положение полка сильно ухудшилось: немцы, не щадя снарядов, донимали постоянными обстрелами. А началось все с того, что в первый день пасхи несколько немецких солдат и офицеров пришли к русским в окопы «поздравить с праздником». Опасаясь, что это «поздравление» имеет совсем другую цель — высмотреть расположение полка, его укрепленных линий, пулеметных гнезд, — командир взял в плен непрошеных гостей и отправил их в тыл. С тех пор германская тяжелая артиллерия не переставала бомбардировать расположение полка.

— А нам отвечать нечем, — печально кончил он свой рассказ.

В полку я пробыл несколько дней, так как оружие приходилось осматривать только урывками. Как-то во время осмотра вдруг раздалась команда: «По местам!» Я подошел к бойнице и осторожно заглянул в нее. На неприятельской стороне было заметно оживление. Отдельные фигурки бежали от расположенных в тылу немцев халуп к передовым позициям. Несколько всадников неслись по направлению другого фольварка. Эта скачка была безумием. Наш окоп, как будто его кто-то подстегнул, вдруг ожил от бешеной стрельбы. Солдаты хотели воспользоваться теми немногими минутами, когда неприятель стал виден. Вот упало несколько немецких пехотинцев; один из всадников свалился вместе с лошадью. Гогот и ликование пронеслись по нашему окопу. Ружейную и орудийную стрельбу открыл и противник.

Стоявший рядом со мной солдат без устали выпускал одну обойму за другой, видимо плохо прицеливаясь. Открывая затвор, он иногда подправлял патрон пальцем.

— Что ты делаешь? Зачем суешь палец в магазин?

— Так ловчее, вашбродь!

Немцы скрылись в окопах. Стрельба по команде смолкла. Я взял у стрелка винтовку и стал сам заряжать ее. Стрелок был прав: без пальца никак не обойтись. Винтовка не была отлажена для стрельбы остроконечными пулями она имела старую отсечку, и при перезаряжании патрон упирался в переднюю стенку патронника.

— Отчего не заявишь взводному о неисправности винтовки?

— Она, вашбродь, у меня очень хорошо стреляет, очень хорошая винтовка, иногда только ее надо пальцем подправить…

Этот недостаток оказался не единичным. Последующие осмотры в различных полках и армиях показали, что в некоторых частях число винтовок с неправильной подачей патронов составляло почти треть всего количества. Это был настоящий бич для войск. Такая винтовка превращалась, по сути дела, в однозарядную. Скорострельность ее уменьшалась по крайней мере в полтора раза.

Отчего так получалось? Конечно, в боевых условиях подающий механизм легко засоряется. В гнездо отсечки-отражателя забиваются пыль и грязь. А полная разборка винтовок производилась крайне редко: вынимать отсечку разрешалось лишь под наблюдением унтер-офицера. Оружие месяцами не чистилось. Но не в этом заключалась главная беда. А было вот что. Как раз накануне войны в русской армии отлаживали винтовки для стрельбы остроконечными патронами; старые отсечки заменяли новыми. Но у военного министерства, как всегда, не хватало средств. Успели отладить оружие только полков первой очереди — около миллиона экземпляров. А остальные два с половиной миллиона так и остались со старыми отсечками. Часть из них отлаживали наспех уже в боевые, горячие дни, иногда буквально на ходу. Например, сибирские стрелковые полки делали это во время переброски по железной дороге. Не удивительно, что при такой работе была масса погрешностей, а иногда наблюдалось уродование механизмов.

Недостаток этот встречался на фронте так часто, что по моему настоянию был издан секретный приказ, обязывающий все войсковые части принять немедленные меры к исправлению подающих механизмов.

Обходя окопы, я заметил, что многие винтовки были обвязаны по затвору и магазину какими-то тряпками.

— Зачем, ребята, вы делаете это? — спрашиваю у солдат.

— Нельзя иначе, ваше высокоблагородие, — отвечают мне. — Без такой обвязки винтовки очень запыляются. Во время ветра пыль, грязь, песок забиваются в затвор. Такие винтовки трудно заряжать, затвор только с трудом можно двигать в ствольной коробке, хоть колотушкой по ней бей!

— Откуда же берете вы эти тряпки? Их выдает хозяйственная часть?

— Никак нет! Мы свое белье рвем, иначе замучаешься!

Не раз я был свидетелем, как при внезапной тревоге такие тряпки немедленно срывали, и оружие действовало исправно. Я убедился, что это «изобретение» солдат приносило только пользу, облегчая стрельбу.

Другое дело было с тряпочной затычкой в дульной части, которая тоже должна была предохранять канал ствола от пыли и грязи. При необходимости внезапно открыть огонь многие стрелки забывали о закупоренном дуле. А иные просто считали, что ничего худого не случится и пуля сама вытолкнет тряпку. На самом деле у таких винтовок раздувалась дульная часть, и меткость их боя никуда не годилась. Я подсчитал, что по Северо-Западному фронту этот недостаток давал немалое количество бракованного оружия (около 10 тысяч винтовок), что увеличивало и без того громадное число безоружных. Пришлось скрепя сердце отдать распоряжение хотя бы временно не браковать такие стволы, а только немного укорачивать их и опиливать снаружи, чтобы штык можно было примкнуть к винтовке.

На многих винтовках качались штыки, нередко попадались экземпляры без ствольных накладок, без антабок и т. п. Сплошь и рядом шомпола не ввинчивались в упоры и потому постоянно терялись. Весьма неблагополучно было и с принадлежностями к оружию. Вместо ружейных ремней болтались веревочки и тесемочки. Даже в такой простой принадлежности, как протирка, которую можно было быстро изготовить в любом количестве и на любом заводе, — даже в ней ощущался сильнейший недостаток.

Как-то во время осмотра я приказал стрелку прочистить еще раз канал ствола. Солдат встал и направился вдоль окопа.

— Куда? Прочисти здесь, при мне.

— Наши протирки и шомпола во второй роте, вашбродь.

В разговор вмешался офицер и объяснил, что, узнав о моем приезде, другие роты спешно чистят оружие. Но шомполов и протирок крайне мало, и они переходят из одной роты в другую.

Осматривал я и патроны в подсумках и патронташах. Вид их был ужасный. Все было покрыто пылью и грязью. Заряжание такими патронами, особенно при тогдашней обойме, было весьма трудным. Чтобы облегчить его, стрелки вынимали верхний патрон и, действуя им на оставшиеся четыре патрона, как рычагом, проталкивали их в магазин. Иногда заряжание велось в несколько приемов. Сначала стрелок вынимал крайний патрон и тем самым разжимал лапки обоймы. Потом вкладывал патрон обратно и уже после этого заряжал магазин. Подобные процедуры очень снижали интенсивность ведения огня. Из окопов обычно стреляли патронами, которые хранились в цинковых коробках. Патроны же в подсумках и патронташах являлись как бы неприкосновенным запасом. Обновляли их крайне редко; некоторые стрелки говорили, что патроны в подсумках лежат уже три-четыре месяца.

На этот недостаток также пришлось обратить серьезное внимание войск в особом приказе.

В значительно лучшем состоянии находились затворы и прицелы. Видно было, что стрелки заботились о сохранении в надлежащем виде этих важнейших частей оружия, несмотря на весьма трудные условия длительного сидения в окопах.

Осматривая прицелы, я интересовался, между прочим, одним немаловажным вопросом: устанавливают ли стрелки во время боя прицел согласно поданной команде? Вопрос этот имеет свою историю.

Еще в конце восьмидесятых годов прошлого столетия появились две любопытные книжки члена-корреспондента Артиллерийского комитета полковника Волоцкого: «Мысли о боевой стрельбе из ручного оружия» и «Ружейный огонь в бою — опыт обработки боевых наблюдений». Их автор пришел к заключению, что в бою на стрелка так действует окружающая обстановка, что о правильном прицеливании или об установке прицела не может быть и речи. Выстрелы ведутся под одним и тем же углом, который определяется тем, как удобнее бойцу держать ружье.

«Потрясенный боем человек, — писал Волоцкий, — утрачивает почти всякую способность управлять своим ружьем. Только исключительные стрелки — люди беззаветной храбрости, огромной силы воли — в состоянии проделать страшно трудный в боевой атмосфере прием прицеливания. Вся остальная масса стреляющих выпускает лишь выстрелы, совершенно не заботясь о прицеливании и о постановке прицела. Ружье вскидывается в плечо, укрепляется в наиболее удобном положении и немедленно дергается за спуск. Потребность принимать наиболее удобное положение и держать вещь наивыгоднейшим образом относится к разряду потребностей инстинктивных, с особенной силой выступающих тогда, когда сознание и воля подавлены…»

Такому удобному положению приклада в плече, по заключению Волоцкого, отвечает угол прицеливания около 4°, который, конечно, несколько меняется в зависимости от скоса приклада; на дистанциях, соответствующих этому углу прицеливания, и происходят наибольшие поражения.

Опыт русско-японской войны дал также немало подобных фактов. Очень часто при переходе от одной стрелковой позиции к следующей бойцы не переставляли прицела на другую дистанцию, несмотря на команду офицеров. Такие же случаи были и в японской армии. Однажды под Мукденом один из восточносибирских полков отбил неприятельскую атаку. От убитых и раненых японцев были собраны винтовки. У большинства винтовок прицелы были поставлены на 2 тысячи метров, несмотря на то что японцы при сближении вели огонь с 200–300 метров.

Однако нельзя было согласиться с полковником Волоцким в одном. Не только «люди беззаветной храбрости и силы воли» способны правильно обращаться с оружием в боевой обстановке. Систематическое военное воспитание и хорошая выучка, которые бойцы должны получать еще в мирное время, вырабатывают у них твердые, незабываемые навыки позволяющие почти автоматически выполнять правила стрельбы в любых условиях. Боевой опыт дает этому немало подтверждений.

Пользуясь представлявшимися мне случаями, я нередко осматривал на передовых постановку прицела. В старых кадровых, хорошо обученных частях стрельба всегда велась правильно. Не то было с новыми пополнениями, брошенными на фронт почти без всякой выучки. Зимой такие войска попадали в примитивные окопы. В мерзлом грунте трудно было соорудить хорошие укрытия для стрелков. Поэтому часто, невзирая на команду, они не устанавливали прицелов и вели беспорядочную пальбу.

Летом после долгого затишья, когда было время построить хорошие окопы и подучить в самих полках прибывающие пополнения, картина была уже другая. Окопы теперь рыли глубокие. Козырьки из бревен с насыпанной на них землей предохраняли людей и от шрапнельного огня. Вместо узких ложбинок для винтовок были сделаны бойницы со стенками из кольев или мешков с песком. Всюду я видел дощечки с надписями, на которых указывались проверенные стрельбой расстояния до хорошо заметных предметов на местности. Такие окопы надежно укрывали стрелка. Боевой опыт делал его более выдержанным. Все это способствовало более спокойному прицеливанию и позволяло солдатам устанавливать прицел точно по команде.

 

Война — школа для оружейника

Хорошо сознавая, какой громадный опыт дает война нам, инженерам-оружейникам, я периодически доносил Артиллерийскому комитету обо всех вопросах, с которыми сталкивался на фронте и которые, по моему мнению, могли принести пользу будущим работам по совершенствованию оружия.

Я указывал, что после войны придется осуществить массовую замену изношенных винтовок, а фактически провести новое перевооружение. Таким образом, возникала необходимость иметь к концу войны готовый образец для перевооружения.

Мысль об автоматической винтовке, по моему мнению, надо было пока оставить. Ни одна из систем автоматических винтовок не была еще в такой стадии, чтобы ее можно было принять к концу войны как готовый образец. А конец войны мы все еще продолжали считать недалеким. При этих условиях мне казалось достаточным внести некоторые улучшения в существующую уже трехлинейную винтовку. С другой стороны, на фронте я хорошо ознакомился с условиями боевой службы оружия, насмотревшись на занесенные снегом и засыпанные песком винтовки. Для меня теперь приобрели совсем иной смысл известные всем требования к оружию — его простота и прочность. «Слишком много надо еще поработать с автоматическими винтовками, — писал я в Оружейный отдел, — чтобы получить простую и прочную винтовку, обеспеченную безотказностью действия».

Десять лет трудился я над созданием автоматического оружия. И приходить к такому заключению мне было, вероятно, трудней, чем кому-либо. Но надо было смотреть правде в глаза. Лишь простота и прочность нашей трехлинейной винтовки позволяли исправлять ее в армейских починочных мастерских после того ужасного состояния, в котором она прибывала с полей сражения.

Исправление автоматических винтовок непосредственно на фронте было бы или вовсе невозможно, или же затянулось бы на весьма большие сроки.

Поэтому я и предлагал для будущего перевооружения армии разработать улучшенный образец трехлинейной винтовки, устранив ее некоторые недостатки, которые выявились в ходе войны. Прежде всего, по моему мнению, необходимо было установить один тип винтовки взамен существующих трех: пехотной, драгунской и казачьей. Это различие в военное время не имеет ровным счетом никакого значения. Что такое уменьшение начальной скорости пули на несколько десятков метров в секунду для драгунской винтовки, имеющей более короткий ствол по сравнению с пехотной! А между тем облегчение ее хотя бы на полфунта и более выгодное расположение центра тяжести представляют уже довольно ощутимое преимущество.

Я предлагал также заменить граненый штык клинковым, принять новый секторный прицел, упрочнить ствольную накладку, заменить кольца, упрочнить закрепление шомпола, использовать новую обойму с пластинчатой пружиной и т. д.

Осмотр винтовок в боевых условиях заставил меня изменить взгляды на некоторые давно известные истины в оружейном деле. Так случилось, например, с.австрийскими винтовками системы Манлихера. В свое время, основываясь на чисто теоретических рассуждениях, мы считали, что у этой винтовки есть весьма существенный недостаток: в ее магазине имеется открытое окно, через которое в подающий механизм могут попасть пыль и грязь. Во всех учебниках ручного оружия, а также и в моем курсе этот недостаток австрийской винтовки особенно подчеркивался. На экзаменах в Михайловском артиллерийском училище я самым серьезным образом спрашивал о нем юнкеров и сбавлял балл за незнание. А между тем, сравнивая в окопах русские и австрийские винтовки, я пришел как раз к обратному выводу. Пыль и грязь, попадавшие во время заряжания в магазин русской винтовки, скоплялись там, так как им не было выхода. А в австрийской — именно благодаря окну — пыль и грязь вываливались наружу. Наш же магазин при сравнительно редкой чистке оказывался вместилищем всякого сора.

Пришлось «заприходовать» лишнюю свою ошибку…

 

Встреча с японскими винтовками

На фронте мне довелось встретиться и с японскими винтовками, которые я принимал в Токио и Осаке. Однажды получаю срочную телеграмму из штаба Северо-Западного фронта с приказанием немедленно выехать в 5-ю армию, чтобы установить, почему не действуют японские винтовки, бывшие на вооружении некоторых ополченских бригад. Еду и ломаю себе голову: что за оказия?

Явился к командиру одной из дружин, особенно пострадавшей во время последнего наступления немцев на реке Пилице.

— Подвели нас японские винтовки, — возмущенно говорил он. — Наверное, японцы, как бывшие наши враги, нарочно послали нам вместо оружия всякую дрянь, из которой нельзя сделать ни одного выстрела. Винтовки дают сплошные осечки. Неприятель обстреливает моих ополченцев ружейным и пулеметным огнем, а они отвечать не могут. Пришлось быстро отступить, и многие побросали свое никуда не годное оружие.

Присутствовавшие офицеры очень сильно негодовали. Мое положение казалось безвыходным. Я был совершенно подавлен случившимся. Ведь я принимал это оружие! В Японии при мне проводили большое количество стрельб, и осечка была редчайшим явлением. К тому же капсюльный состав японских патронов был чувствительнее, чем русских. Как случился такой провал?

Причина оказалась очень простой. Выяснилось, что ополченские дружины получили оружие перед самым боем. Никто не осмотрел винтовки и не показал стрелкам, как надо обращаться с ними.

Противник энергично наседал, и дружины бросили в жестокий бой. Одну из них направили на передовые позиции даже без патронов (она получила их лишь в непосредственной близости от неприятеля).

Между тем все японские винтовки для предохранения от ржавчины были тщательно смазаны густой смазкой, ведь им пришлось совершать длительное путешествие сначала по морю до Владивостока, а потом через всю Сибирь. В ополченской бригаде оружейников не было, и, когда наступил горячий момент, винтовки из ящиков сразу выдали на руки без осмотра и очистки. Затвердевший слой смазки, естественно, мешал правильной работе механизма. Из-за недостаточно внимательного отношения к оружию бой был проигран, а сотни людей напрасно пролили кровь.

Взяв несколько винтовок, я приказал хорошенько их очистить. После этого ни одна не дала осечки.

Так окончился этот неприятный эпизод. Он сильно взволновал меня. Ведь сколько трудов и хлопот было положено на приобретение японских винтовок, сколько было пережито! Мне вспомнился Иокогамский рейд, наши суда Добровольного флота, грузящие японские винтовки и патроны, мои скитания по оружейным заводам и арсеналам Японии, постоянные хлопоты в военном министерстве, бесконечные просьбы и настояния, к которым нам пришлось прибегать, чтобы ускорить получение столь нужного для армии оружия. И вот из-за грубого невежества оно оказалось совершенно бесполезным.

 

Так жить нельзя!

В июле 1915 года, осматривая оружие в войсках, я прибыл в городок Едвабно, расположенный в 25 километрах от крепости Осовец, доблестно вынесшей грозный штурм германской армии после сильнейшей бомбардировки.

Позиции, расположенные по окраине Едвабно, занимал 85-й пехотный Выборгский полк, в который мне приказали сдать для испытания две автоматические винтовки моей системы 1912 года.

Здесь у меня было много знакомых, так как я уже побывал в полку в феврале, когда он стоял у Варшавы.

— Перпетуум-мобиле приехал! — говорили офицеры, знавшие о моих вечных переездах и скитаниях.

Теперь войска располагались не в узких мелких канавах, как это было зимой, а в солидно укрепленных траншеях. Вся местность была изрыта окопами, глубокими ходами сообщений, блиндажами…

От живописного когда-то городка остались лишь печальные развалины. Враг находился всего в 120 шагах от передовых окопов. Даже невооруженным глазом можно было различить его бойницы в кладбищенской стене и верхнюю часть перископа. Из Едвабно русские саперы вели минные галереи навстречу неприятельским.

Все бойницы в окопах закладывались днем кирпичами и камнями. Я хотел было вынуть один из кирпичей, чтобы лучше рассмотреть расположение противника, но меня тут же остановили:

— Что вы делаете, нельзя! Немец немедленно всадит вам пулю в лоб.

Мне рассказали, что так погиб недавно офицер, приехавший из штаба. Неприятель имел особо искусных стрелков, снабженных винтовками с оптическими прицелами. То были первые снайперы, уже появившиеся в германской армии. Ничего подобного в царских войсках тогда не знали.

Бойницы можно было открывать лишь вечером. В них просовывали дула заряженных винтовок, и так всю ночь оружие находилось в полной готовности к отражению неприятельской атаки. С удовольствием отметил я хозяйскую заботливость полка о винтовках. Чтобы не прислонять их днем к стенкам окопов, вдоль бруствера были прибиты к кольям планки с полукруглыми вырезами для цевий лож, а для опоры прикладов — специальные доски. У каждой стойки находилась деревянная задержка в виде крючка, вращавшаяся на гвозде. Она предохраняла винтовку от падения. Подобное приспособление — просто роскошь!

— А это что такое? — спросил я сопровождавших, увидев странную надпись на полуразрушенном доме. «Верх нахальства» — было крупно написано на нем.

— Так мы назвали полковую пекарню. Она печет ковриги в нескольких сотнях шагов от немцев, которые очень нуждаются в хлебе…

К моему приезду полк был полностью укомплектован, многие раненые офицеры и солдаты вернулись в строй. Командный состав принимал все меры для укрепления позиции. В центре Едвабно была построена цитадель. Из Осовца по просьбе полка привезли небольшие мортирки для стрельбы навесным огнем. Полк имел также осветительные пистолеты, приобретенные по собственной инициативе у каких-то частных лиц. Патроны к этим пистолетам получали также частным образом от артели из Новгорода. Это был на редкость дружный, крепко сколоченный полк. Тогда я и понял, почему мои автоматические винтовки дали для испытания именно в эту часть.

Я произвел пробную стрельбу, стреляли офицеры и солдаты. Потом показал сборку и разборку автоматической винтовки, объяснил ее устройство, рассказал о результатах полигонных испытаний. Меня, конечно, спрашивали, все ли у нас предоставляется в распоряжение изобретателя, каковы у него условия работы, как относится к автоматическому оружию высшее начальство, что делается в этой области за границей…

— Если бы у нас были такие винтовки! Почему так медленно идет разработка?

Окружавшие меня люди проявляли особый интерес к оружию. Ведь они своей жизнью и кровью расплачивались за недостаток технических средств войны в царской армии!

Каждый день пребывания на фронте убеждал, что нельзя было прекращать наши опытные работы, а, наоборот, следовало возможно шире развивать их. Немцы также не имели еще автоматических винтовок, но успели внести в оружие массу самых разнообразных и полезных усовершенствований. У них уже были оптические прицелы, которые позволяли обнаруживать цели на большом расстоянии и облегчали прицеливание. Для повышения скорострельности они создали к винтовкам Маузера магазины на 25 патронов. Это позволяло стрелкам при отражении атак не терять время на заряжание из обоймы после каждых пяти выстрелов. Немцы приспособили к винтовкам специальные мортирки в виде круглого станка, из которых можно было выбрасывать по крутой траектории маленькие гранатки. Такое приспособление было очень удобным при обстреле окопов с расстояния до двухсот метров. Германские войска располагали достаточным количеством перископов для наблюдения из-за укрытий, а также различными осветительными средствами, начиная от осветительных пистолетов и кончая мощными прожекторами.

Как часто мне приходилось наблюдать то резкое различие, которое существовало в этом отношении между русской и германской армиями!

С негодованием указывали мне офицеры разных полков на нашу бедность военной техникой. Помню, как седой командир полка, которого я сопровождал во время обычного обхода окопов, обратил мое внимание на лучи германских прожекторов, быстро скользившие по нашим укрепленным линиям.

— А у нас что? — с горечью спросил он и тут же добавил: — У нас одна только божья луна!

Русским бойцам велели строго-настрого беречь патроны. А противник постоянно устраивал ночью ложные тревоги. Не имея осветительных средств, русские открывали бешеную пальбу, выпуская попусту, на радость неприятелю, громадное количество патронов.

— О чем думало военное министерство? — спрашивали меня. — Неужели оно не могло заготовить даже таких пустяков, как осветительные пистолеты!

Между прочим, на фронте мне удалось разрешить один загадочный вопрос, который долгое время весьма беспокоил нас, работников Оружейного отдела. Во время своей заграничной командировки в 1913 году я встретился с осведомителем, который рассказал о чрезвычайно важном секретном изобретении. Он уверял, будто в Германии изобретена пуля типа «СС», обладающая совершенно необычайными баллистическими качествами. Она была значительно тяжелее других пуль, но имела одинаковую с ними начальную скорость при том же давлении пороховых газов. Это означало, что немцы изобрели пулю с гораздо лучшей баллистикой без всякого увеличения порохового заряда в патронах. Понятно, какой острый интерес должно было вызвать это сообщение среди оружейников. Я обещал осведомителю солидное вознаграждение, если он достанет хотя бы два-три патрона с такой пулей. Но получить их не удалось. Единственно, что он мог сообщить точно, это форму новой пули. Она была биоживальной, то есть имела, помимо остроконечной головной части, и закругленный задок.

Я повсюду охотился за этой пулей. Приехав на фронт, подбирал, где только можно, германские ружейные патроны — и брошенные на поле сражения и оставшиеся в трофейных винтовках. Вначале загадочная пуля «СС» была неуловима. Но однажды солдаты доставили в окоп захваченный германский пулемет. В нем торчал кусок еще не расстрелянной ленты. Я вытащил один патрон, вынул пулю из гильзы. О радость! Передо мной была новая пуля марки «СС»!

Сотню таких пуль мы послали в Оружейный отдел для исследований. И что же оказалось? Начальная скорость новой пули была значительно меньше, чем у более легких. Ничего особенного она собой не представляла. Обнаружилась обычная вещь: выигрыш в весе — потеря в скорости.

Может быть, вся эта история произошла только по ошибке осведомителя, а может быть, сами немцы нарочно распространяли ложные слухи, чтобы напугать будущего противника. Но в Германии было достаточное количество не только мнимых, а и действительных усовершенствований и нововведений. Немцы придали своим полевым войскам тяжелую артиллерию, которая в первые месяцы войны морально подавляла наши части, особенно необстрелянные. Летом 1915 года германцы применили новое средство истребления — удушающие газы. Развитие позиционной войны выдвинуло целый ряд новых типов оружия для поражения противника, сидящего за укрытиями, и главным образом для разрушения этих укрытий. Это были минометы и бомбометы. Первые немецкие минометы бросали разрывные снаряды весом в 50 килограммов на расстояние до 200–300 метров. Вскоре появились тяжелые минометы с дальностью стрельбы до 400 метров и весом снарядов уже до 100 килограммов. Минометы имели вид небольшой мортирки, заряжавшейся с дула и стрелявшей, под большими углами возвышения. Это незаменимое оружие окопной войны непрерывно совершенствовалось и применялось во все возрастающих масштабах. А русские войска получили его, как и другие технические средства, с большим запозданием.

Германская индустрия широко отвечала на запросы и требования войны. Исследовательские институты и проектные бюро с подготовленными кадрами конструкторов и изобретателей оказывали громадную помощь своей армии.

Война открыла всю нищету и убожество царской России в отношении техники. Война обнаружила катастрофический провал почти во всех отраслях снабжения войск, начиная от тяжелых осадных и крепостных орудий и кончая простейшими протирками к винтовкам. Земледельческой России не по плечу оказалась борьба с промышленной Германией. В мирное время для русского обывателя все это не было заметно, лишь война на многое открыла ему глаза… Почему у нас нет того, чем располагает германская армия? Почему наша промышленность не дает фронту всего необходимого? В чем причина нашей чудовищной отсталости? Такие вопросы возникали у каждого русского человека. Люди начали понимать, что война — это экзамен не только для военного министерства, но и для всего общественного строя. Этого экзамена царское правительство не выдержало. Сколько раз мне приходилось теперь слышать: так жить больше нельзя!

Во время переездов я постоянно беседовал с сопровождавшими, будь то офицер, шофер, конвойный казак или стрелки. «Не позаботились, — говорили они мне, — не заготовили всего, что было нужно. Предали людей, посылают на убой. Нет ни снарядов, ни винтовок, ни тяжелой артиллерии. Почему у „него“ все есть? Так нельзя воевать…»

Всем сердцем понимал я справедливость таких обвинений. Но сам был только инженером-оружейником и имел весьма ограниченный кругозор. Я любил оружейное дело, и оно целиком заполняло всю мою жизнь. Конструкция какой-нибудь автоматической системы или чертеж пули с наивыгоднейшей формой интересовали меня более всего. Но катастрофа со снабжением русской армии была ужасна. Отсталость России оказалась чудовищной. Это заставило меня, как и многих других, подумать о тех вопросах, мимо которых мы раньше равнодушно проходили. Дальше так жить нельзя!..

 

Армия отступает

Теряя людей, орудия и обозы под ударами неприятеля, медленно отходила осенью 1915 года безоружная русская армия. 4 августа наши оставили Варшаву, а затем и крупнейшие крепости — Ковно, Новогеоргиевск, Осовец…

Ночью, накануне оставления Брест-Литовска, я с трудом выбрался из города в одном из санитарных поездов. В купе около дымящегося самовара завязалась беседа. Настроение было подавленное. Армия отступала, громадные территории отдавались врагу. Многие считали, что война идет к концу и что Россия не может больше противостоять неприятелю. Как бы в подтверждение этих разговоров за стенами вагона слышались частые взрывы, а в окнах мелькали отблески пожаров.

Я попытался ободрить собеседников. Не все погибло, убеждал я. Потеря территории — это еще не конец войны. Главное — сохранить армию. А русские войска не уничтожены, они планомерно отступают. Этот великий отход без разгрома и уничтожения армии по достоинству будет оценен только в будущем. В 1700 году мы видели шведские войска под Полтавой, в 1812 году армии Наполеона после боя под Бородином были в Москве — и все-таки русские выиграли войну. Я напомнил спутникам, что у России есть союзники, мощь которых чрезвычайно велика. Они должны помочь русской армии и снабдить ее всеми техническими средствами. Немыслимо, чтобы этого не было! Ведь, оказывая помощь России, они спасают себя…

Однако в глубине души я сам не очень верил тому, что говорил, и чувствовал, что моим доводам не хватает убедительности. Постоянные поражения и отступления отнимали всякую бодрость, всякую надежду на благоприятный исход войны и на возможность ее продолжения.

Поднялись горячие споры. В разговоре не принимал участия только молчаливый доктор, с карандашом в руке изучавший какие-то чертежи. Заинтересовавшись, я подошел к нему. Каково же было удивление, когда я увидел, что он держит атлас к моему труду «Основания устройства автоматического оружия»! Тема книги была очень специальной и сухой. Она могла интересовать только оружейников. И вот поди ж ты! Ни оставление Брест-Литовска, ни занятие врагом громадных территорий, ни пожары, ни взрывы — ничто не действовало на доктора. Его всецело поглотил интерес к оружию. Мне рассказали потом, что доктор отдавал весь свой досуг изучению автоматических винтовок, несмотря на постоянные насмешки коллег…

Я направился в городок Венден — в район сосредоточения 12-й армии, которая вновь формировалась для защиты путей к Петрограду. Здесь я также должен был осмотреть в войсках оружие, привести его в порядок, организовать починочные мастерские.

Размытые дождями дороги были запружены отступающими войсками. Передвижению войск мешал огромный поток беженцев. Бесконечной вереницей двигались по дорогам и обочинам телеги со скарбом. Печать уныния и сумрачной скорби лежала на лицах людей, шагавших рядом с телегами.

На больших повозках, запряженных несколькими лошадьми, покоились церковные колокола. Их вывозили из покидаемых районов, чтобы не оставлять немцам медь, в которой те сильно нуждались. С великим трудом снимали колокола с высоких звонниц. Ни одно приказание правительства не выполнялось так добросовестно и так старательно. Будто в этих злосчастных колоколах заключалось самое главное дело, будто в них состояло спасение России от всех бед и напастей!..

Русская армия медленно отходила на восток. В то время в ней насчитывалось всего около 800 тысяч штыков, раскинутых на громадном фронте. То была ничтожная по количеству армия величайшего государства со стосемидесятимиллионным населением.

До какой степени дошел тогда недостаток винтовок, видно хотя бы из телеграмм главнокомандующего Янушкевича военному министру Сухомлинову: «Армия 3-я и 8-я растаяли. В корпусах из трех дивизий по 5 тысяч штыков. Кадры тают, а пополнения, получающие винтовки в день боя, наперебой сдаются…» «В 12-м корпусе из 7 дивизий — 12 тысяч штыков. Нет винтовок, и 150 тысяч человек стоят без ружей. Час от часу не легче. Ждем от вас манны небесной. Главное, нельзя ли купить винтовок…»

Если хоть половина полка имела оружие, то это уже считалось отличным. Подавляющее большинство дивизий имело всего по 4–5 тысяч штыков, то есть, по существу, дивизия являлась всего лишь полком.

Личный состав армии, особенно пехотных частей, из-за громадных потерь и плохого обучения новых пополнений не отличался высокими боевыми качествами. Кадровые бойцы и строевые команды сохранились лишь в артиллерии, инженерных частях и кое-где в кавалерии.

Во время одного из переездов я встретил идущую походным порядком колонну отступающих войск. Впереди двигалась бригада артиллерии. Ее возглавлял седой генерал на статном коне. Седло, уздечка — все было новенькое, щегольское; конь играл и храпел под всадником. Хорошо выглядели и остальные артиллеристы. Это были кадровые бойцы и командиры, которых сразу можно узнать по выправке. Наши артиллерийские части несли сравнительно небольшие потери, состав их был хорошо обучен еще в мирное время и очень дисциплинирован. Но отсутствовало самое главное — меч, чтобы разить врага, жало, чтобы жалить. Русская артиллерия страдала от страшного «снарядного голода». Иногда батареи получали в день лишь по два снаряда на орудие, которых хватало, как говорили в насмешку, только для приветствия восхода и захода солнца.

За артиллерийской бригадой шел пехотный полк. Он напоминал скученную серую массу. Кадровых офицеров почти не было видно, попадались главным образом прапорщики. За год войны вследствие громадных потерь состав каждого полка менялся уже несколько раз. Кадровые бойцы и командиры давно полегли на полях Восточной Пруссии, Западной Польши, Галиции и в Карпатах.

За полком, растянувшись на сотни метров, плелись, опираясь на палки, отставшие, двигались телеги с изнуренными солдатами и имуществом. Видно было, что в части мало порядка и дисциплины. Эти люди уже не бойцы.

«Кто, — думал я, — сможет влить бодрость в эти ряды? Кто воодушевит этих уставших физически и морально людей, потерявших доверие к своему командованию после всех поражений?!»

 

К союзникам за помощью

Венден, куда я прибыл в середине сентября, был центром так называемой Ливонской Швейцарии. Этот небольшой красивый городок утопал в садах и парках. Очень живописны и окрестности Вендена, особенно в осеннюю пору. Леса стояли убранные багровой и золотистой листвой. В роскошных парках.и цветниках загородных мыз пышно цвели георгины, флоксы, астры. Трудно было поверить, глядя на этот очаровательный уголок, что где-то рядом бушует война и миллионы людей переносят невероятные страдания.

Из Вендена я направился в штаб 2-го Сибирского корпуса в Ремерсгоф, недалеко от Западной Двины. Но здесь мне пришлось пробыть недолго. Пришла срочная телеграмма из штаба Северо-Западного фронта с приказанием немедленно выехать в Петроград в Главное артиллерийское управление.

На другой день я уже был в Петрограде. Дома меня ждал секретный пакет. «Вы назначаетесь, — прочитал я, — членом комиссии адмирала Русина. Немедленно отправьтесь в Лондон. О дне выезда донесите».

Кратко, убедительно, но непонятно! Очевидно, ошибка. Я никак не мог быть членом морской комиссии, так как никогда не занимался морскими делами. Какими путями я попаду в Лондон, тоже было непонятно.

Смысл приказа прояснился после посещения ГАУ. Оказывается, меня назначили в состав комиссии, едущей под председательством адмирала Русина в Англию на конференцию союзников. Конференция созывалась для обсуждения вопросов боевого снабжения армий. Через несколько дней за нами должен был прибыть в Архангельск английский крейсер.

«Наконец-то, — радостно подумал я, — вопрос об оказании помощи русской армии поставлен союзниками более основательно! Наконец-то русская армия получит все предметы вооружения, в которых так страшно нуждается!»

Инициатором созыва конференции союзников был английский военный министр Китченер. Он считал, что только личные переговоры могут привести к правильным решениям. Для этого, естественно, требовались вполне компетентные люди, способные самостоятельно решить все вопросы снабжения, и главным образом артиллерийского снабжения, в котором так остро нуждалась русская армия.

И здесь вновь приходилось удивляться нашим «расейским» порядкам. В состав комиссии входили три моряка, один чиновник, один инженер, один офицер генерального штаба. Себя я также никоим образом не считал компетентным во всех вопросах артиллерийского снабжения. Скажу больше: кроме своего оружейного дела, я ничего не знал да и не мог знать, находясь с самого начала войны то в Японии, то на фронте. Знать все потребности русской армии, начиная от орудий большого калибра и кончая телефонными станциями, стереотрубами или какой-нибудь капсюльной латунью для наших заводов, конечно, могло только лицо, стоящее в центре всего снабжения, а не я.

Правда, мне дали подробный список предметов, которые необходимо заказать за границей, и кратко пояснили, почему нужен именно тот или иной заказ. Но этого, конечно, было далеко не достаточно. Везти такую ведомость на конференцию должен был человек, находящийся в курсе всего дела, иначе лучше было бы отправить эту бумагу по почте или с курьером. Но ведь не курьера ждали англичане! Все это происходило в трудный для армии момент, в период ее тяжелых поражений! Между тем состав комиссии носил безусловно случайный характер и совершенно не соответствовал той обстановке, которая сложилась в России. Во главе миссии для помощи русской сухопутной армии почему-то поставили моряка. Из восьми членов миссии только один был служащим довольствующих учреждений по непосредственному снабжению войск.

Я решил чистосердечно переговорить о моих сомнениях с начальником ГАУ. Но получил категорический ответ: послать никого другого невозможно… В России не оказалось восьми человек, которые могли бы поехать на такую ответственную конференцию с полным знанием дела!

К счастью, до отъезда оставалось еще несколько дней, и можно было кое-что подготовить к предстоящей миссии. Прежде всего следовало раздобыть документы, которые могли бы понадобиться для разнообразных справок во время конференции. А детально ознакомиться с ними я рассчитывал уже в пути. Первым делом забрал все необходимые чертежи тех предметов, которые предстояло заказать, их описания, технические условия на прием и т. п. Далее следовали доклады в различные высшие инстанции — в ставку, в Государственную думу, военному министру — о потребностях армии в орудиях разнообразного типа и калибра, о боевых припасах, порохе, винтовках, патронах, дистанционных трубках, взрывателях, втулках, лафетах, передках, патронных ящиках, дальномерах и т. д. и т. п. Надо было также достать перечень заводов, которым был дан тот или иной заказ, записать сроки исполнения заказов по контрактам, действительное поступление изделий и др.

Только использовав различные знакомства в Главном артиллерийском управлении, мне удалось получить все необходимые сведений.

 

Архангельск

В первых числах октября 1915 года наша миссия прибыла в Архангельск. Этот город на берегу одного из заливов Белого моря имел в то время очень большое значение для русской армии — был единственным пунктом (до проведения железной дороги на Мурманск), через который осуществлялось морское сообщение с Западной Европой. В Архангельский порт приходили из-за границы пароходы с предметами военного снаряжения. Трудно даже предположить, что бы делала Россия во время войны, не будь этого порта и железной дороги, ведущей к нему из центра страны.

Зимой в Белом море появлялись льды, а берега его замерзали. Мореплавание на несколько месяцев прекращалось.. Но в остальное время Архангельский порт работал с чрезвычайной нагрузкой и напряжением, чтобы окупить месяцы простоя и бездействия. Вначале порт оказался совершенно неподготовленным к выполнению той ответственной задачи, которая выпала на его долю. Пришлось провести большие работы, чтобы приспособить не только гавань, но и весь город к приему огромного потока грузов из-за моря.

Когда мы приехали в Архангельск, расширение и оборудование гавани еще продолжалось. Помещений не хватало, весь город, особенно прибрежные улицы, был завален различными материалами и предметами военного снаряжения. Площадь около собора была забита громадными кругами колючей проволоки для заграждений. Нам говорили, будто этой проволоки заказано столько, что ею можно покрыть все расстояние от земли до луны. Здесь же высились ящики с боевыми припасами…

Большое впечатление производил сам порт — знаменитая Бакарица, лежавшая в нескольких километрах от Архангельска. На протяжении 5 километров вдоль берега уже успели срубить необъятное полотно бревенчатых пристаней для прибывающих пароходов. Обилие леса и его близость значительно облегчали и ускоряли эту гигантскую работу. Целая сеть железнодорожных линий и веток пролегала вдоль пристани. Здесь же располагались склады, сараи, амбары для хранения грузов. Вдоль пристани лежали целые горы каменного угля, в хаотическом беспорядке валялись громадные ящики с различными станками. Из Америки прибывали винтовки системы Винчестера, снаряды для полевой артиллерии. Шли громадные партии пороха и ручных гранат. Начали поступать свинец, медь, цинк, никель, олово, инструментальная и ленточная сталь для винтовочных обойм, а также ленточная латунь для гильз. Штабелями лежали ящики с разнообразными инструментами, главным образом английского изготовления.

В городе, который вырос среди безлюдной тундры, среди болот и лесов унылого Севера, среди векового покоя и тишины, клокотала напряженная деловая жизнь.

 

Крушение на море

Красавец крейсер в 23 тысячи тонн водоизмещения вошел на рейд. Извещенные по радио о его приближении, мы на паровом катере быстро подошли к кораблю. Адмирал Русин с легкостью мичмана взобрался по трапу, отдал честь английскому флагу, поздоровался с караулом морской пехоты и капитаном судна. Через несколько минут после нашего прибытия крейсер «Арлянц» без сигнала двинулся в обратный путь, к берегам Англии.

В предстоящей поездке меня более всего волновал один вопрос: сможем ли мы заказать или получить готовые партии различных предметов вооружения?

Англия в этом смысле находилась в совершенно иных условиях, чем Япония, где мне недавно пришлось побывать с аналогичной целью. Япония хотя и объявила войну Германии, но не участвовала в военных действиях, не считая незначительной экспедиции по взятию Циндао. Она, конечно, имела полную возможность выделить для русской армии часть своих запасов оружия, если бы этого пожелало правительство микадо.

Другое дело Англия. Эта держава была совершенно не подготовлена к ведению войны по масштабу армий первостепенных европейских государств. Для действий во Франции Англия первоначально имела всего 6 дивизий, составлявших экспедиционную армию численностью примерно в 160 тысяч. Было еще некоторое количество резервных войск для обучения рекрутов и пополнения экспедиционной армии. Территориальные части формировались вначале только для охраны метрополии, во Францию их стали перебрасывать лишь в конце первого года войны. По поводу небольшой- численности британской армии хорошо известны шутливые слова германского канцлера Бисмарка: «Если бы Англия во время войны высадила на берега Германии десант, то я просто приказал бы полиции его арестовать».

Сообразно такой незначительной численности армии в Англии были заготовлены и весьма ограниченные запасы оружия. Поэтому мы могли рассчитывать не на получение готовых партий оружия, а только на размещение соответствующих заказов.

В те дни, когда мы отправлялись в Англию, там спешно формировалась новая, так называемая «китченеровская армия» силой около 30 дивизий. Для нее, конечно, потребовалось колоссальное количество всякого снаряжения, а заготовить его, особенно по тем нормам, которые предъявила война, было очень трудно. Все это внушало серьезные опасения: сможет ли английское военное министерство оказать действенную помощь в снабжении русской армии.

Я знал, что Англия, так же как и Россия, закупала винтовки в Японии, причем винтовки ей отпустили раньше, чем нам, и новейшего образца. Английские оружейные заводы изготовляли всего около 40 тысяч винтовок в месяц, почти такое же количество, как и в России. При таких темпах производства понадобилось бы примерно полтора года для вооружения только «китченеровской армии». Так же как и в России, для обучения вновь призываемых не хватало ни винтовок, ни пулеметов. Наши агенты в Америке сообщили, что Англия пытается разместить на американских заводах значительный заказ на винтовки. От наших представителей в Англии мы получили предостережение, что все фирмы, изготовляющие винтовки, уже законтрактованы английским правительством.

Но Англия — одна из наиболее мощных промышленных стран мира. Ее военное производство могло быть расширено в грандиозных масштабах, и притом в такие сроки, которые, конечно, были недоступны земледельческой царской России. То, на что России потребовались бы годы, Англия могла выполнить в несколько месяцев. Она имела возможности для самого интенсивного развития всей индустрии, быстрого налаживания новых производств, перевода гражданской промышленности на изготовление военных предметов. Здесь все было к услугам такой военизации промышленности — и первоклассное оборудование и квалифицированные кадры.

Примером этому может служить хотя бы производство пулеметов. В 1914 году военные заводы Англии выпустили 287 пулеметов, а на следующий год — 6102. Производство увеличилось более чем в двадцать два раза.

Все эти соображения вселяли в меня некоторую надежду…

Между тем крейсер быстро продвигался по Белому морю. До войны это вспомогательное судно английского флота совершало рейсы между Англией и портами Южной Америки и было приспособлено главным образом для перевозки пассажиров. Вооружение корабля состояло из легких орудий и пулеметов.

Архангельск постепенно скрылся в туманной дымке. Вокруг расстилались бескрайние водные просторы. Нигде не видно было ни одного военного судна: ни миноносца, ни даже вооруженного парового катера.

Кто же охранял с моря Архангельск с его громадными запасами для армии и военной промышленности? Насколько была обеспечена Бакарица от возможности неприятельского налета со стороны моря? Ведь в июле 1915 года германский минный крейсер «Метеор» проник до самого гирла Белого моря и, расставив мины, безнаказанно скрылся. Что же могло воспрепятствовать противнику подойти к самому порту, но уже в составе целой флотилии, чтобы затопить прибывшие пароходы, сжечь деревянные сооружения и взорвать ценные грузы?

Мы поделились своими мыслями с моряками. Те целиком разделили наши опасения. Охрана всех северных водных пространств Российской империи лежала на одном устаревшем военном судне «Бакане». Кроме него, для этой цели были предназначены две подводные лодки и английский легкий крейсер «Ифигения» с незначительным тоннажем и слабым вооружением.

Перебросить некоторое количество кораблей из Балтийского моря было невозможно, так как выход из него преграждали немцы. А обращения к Англии с просьбой выделить хоть кое-что из состава ее огромного могущественного флота фактически не увенчались успехом.

Постепенно мы перезнакомились друг с другом. Состав миссии был теперь совершенно иной, чем во время командировки в Японию. Там все были инженерами, все окончили курс Артиллерийского училища и академии. Сейчас в состав миссии входили моряки, артиллерист, инженер, чиновник. Причем каждый отличался предельной замкнутостью. Объединял нас лишь адмирал Русин, в высшей степени общительный человек, да еще молодой лейтенант Н. П. Любомиров, «веселый пассажир», как мы его называли.

Крейсер шел со скоростью 22 узла. Все как будто предвещало самое приятное путешествие — быстрота хода, комфортабельные каюты, значительные размеры крейсера, а следовательно, и меньшая качка во время осенних бурь в Ледовитом океане.

Подойдя к узкому выходу из Белого моря в Ледовитый океан, корабль замедлил ход. Начались участки, заминированные германцами. Дальнейшее движение крейсера происходило исключительно под тралами. Впереди нас шли три пары английских тральщиков. Каждая пара буксировала на определенной глубине стальной трос. Он прочесывал в воде коридор шириной более 200 метров. Если на пути тральщика попадалась мина, то он зацеплял за минреп и подсекал смертоносный снаряд. Потом всплывшую мину отводили в сторону и расстреливали. Всю ночь, утро и часть следующего дня мы еле двигались за тральщиками.

Наконец капитан каравана тральщиков поднялся на борт нашего крейсера и объявил, что далее море свободно от мин и он возвращается в Архангельск.

Было 22 октября — день, очень памятный в моей жизни.

Крейсер шел полным ходом. Проводив капитана, мы отправились пить чай в нижнюю столовую. Завязался разговор о случаях гибели судов от мин. Один из моряков рассказывал, что взрыв мины вызывает часто по детонации взрыв пороховых погребов, далее следует взрыв паровых котлов, и корабль, получив огромные пробоины и повреждения, гибнет в несколько минут. При таких обстоятельствах, говорил моряк, еще не было случая, чтобы корабль спасся.

Адмирал Русин, между прочим, заметил, что капитан тральщиков, по его мнению, преждевременно оставил крейсер: у того места, где мы сейчас находимся, совсем недавно наскочил на мину шедший в Архангельск транспорт с углем.

Не успел адмирал закончить фразу, как раздался оглушительный треск. Страшный толчок потряс крейсер.

— Мина! — крикнул кто-то.

Не теряя ни секунды, мы устремились к верхнему деку.

Трапы были переполнены бегущими людьми. Общий поток увлек и меня. С трудом выбрался я из толпы, забежал в свою каюту, надел пальто и спасательный пояс. На это ушло, наверное, не более минуты. События развивались с головокружительной быстротой.

Когда я поднялся на верхний дек, большая часть шлюпок была уже на воде. Все они стремились как можно скорее отплыть от тонущего судна, чтобы не попасть в водоворот при его погружении. В каждой шлюпке находилось по 20–25 человек. Несколько лодок уже опрокинула волна, и до нас доносились крики о помощи. Крейсер быстро погружался носовой частью, вздымая вверх корму.

На палубе оставались только две шлюпки. Их спуском распоряжался молодой мичман. Он знаком предложил мне занять место в шлюпке. В эту минуту показался адмирал Русин. В руках его был маленький желтый портфель с секретными документами, за которым он забегал в каюту. Я крикнул, чтобы он скорее садился в уже спускающуюся шлюпку. Быстро пожав руку капитану, Русин присоединился к нам.

Командир «Арлянца» капитан Норис с бесстрастным лицом наблюдал за гибелью своего крейсера. Он не имел права покинуть корабль. Слева и справа от капитана стояли два старых матроса, добровольно оставшиеся при нем. Я хорошо помню эту картину, олицетворявшую дисциплину и преданность своему долгу. Трудно описать то чувство, которое я испытывал, глядя на этих трех спокойно стоящих людей.

Гибнущий крейсер могучим ревом гудка взывал о помощи. Так кричит насмерть раненный зверь…

Рев гудка должен был вернуть к нам тральщиков, которые, по всей вероятности, не успели еще далеко отойти.

К счастью, при взрыве мины не произошло детонации пороховых зарядов на корабле, взрыва котлов также не было. Предстояла лишь борьба с разбушевавшейся стихией в 100 милях от берега.

Наша шлюпка медленно спускалась с верхнего дека судна. До воды довольно большое расстояние: высота крейсера равнялась трехэтажному дому. Так как у корабля был боковой крен, шлюпка опускалась неправильно. Она зацепилась за борт крейсера и чуть не опрокинулась. Многие при этом упали в воду. Я едва удержался, схватившись за скамейку. С большим трудом удалось наконец выровнять шлюпку.

А на палубу тонущего корабля все выбегали люди. Это были главным образом члены команды — пострадавшие при взрыве машинисты и кочегары. Не найдя спасательных средств, они прыгали с большой высоты, пытаясь попасть в нашу шлюпку. В результате она потеряла равновесие и приняла почти вертикальное положение. И опять многие пассажиры, не сумев удержаться, полетели из шлюпки в бушующие волны.

Наконец шлюпку кое-как спустили на воду. В тот же момент из нижнего кингстона гибнущего судна потоком хлынула вода, заливая нас. К счастью, вблизи оказалось несколько пустых шлюпок — их прибивало волнами к гибнущему крейсеру. Одним махом мы перепрыгнули в них и изо всех сил налегли на весла.

Не помню, сколько времени прошло до подхода тральщиков. Все шлюпки бросились к ним: эти небольшие корабли были единственным спасением для пострадавших.

Тяжело было шлюпкам бороться с океанской волной. Гибелью грозило всякое неловкое движение — ведь трехметровые валы могли легко захлестнуть утлую ладью. Но еще труднее оказалась борьба со стихией, когда мы пытались перебраться со шлюпки на борт тральщика.

Подходить вплотную было нельзя: волнение разнесло бы в щепы лодку при ударе о борт тральщика. Волны то подымали шлюпку высоко над его бортом, то швыряли ее в водяную пропасть. Надо было поймать подходящий момент. Вот -наконец удалось поставить шлюпку параллельно борту тральщика. В следующую минуту ее бросило высоко вверх. Как только оба борта на мгновение оказались на одном уровне, мы попытались перепрыгнуть на тральщик. Десятки рук подхватили и потащили нас к себе. Так повторялось несколько раз, пока шлюпку не покинули все пассажиры.

Небольшой корабль был переполнен спасшимися. Всю открытую палубу занимали матросы с крейсера, они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и дрожали от холода. Дул пронзительный ветер, летели хлопья снега, качка была невообразимая.

Понемногу легко одетых людей стали устраивать во внутренних помещениях парохода.

Все шесть тральщиков подоспели к «Арлянцу» и продолжали спасать тонущих. Наш тральщик очень тесно сблизился с другим: управление сильно затрудняло большое волнение. Еще момент — и соседний тральщик своим килем, высоко поднятым волной, со страшной силой ударил нас в борт. Судно стало медленно погружаться. Пренебрегая опасностью нового столкновения, соседний тральщик подошел к нам вплотную и взял к себе всех людей.

Вечерело. По-прежнему падал снег. В сумраке выделялась только сильно накренившаяся черная громада «Арлянца». Крейсер перестал погружаться. Очевидно, переборки устояли и была затоплена только часть корабля. Однако никто не знал, долго ли удержится он на воде.

Тральщик и часть шлюпок, на которых остались матросы, кружили около крейсера, не решаясь близко подойти к нему.

Командир тральщика предложил адмиралу Русину и мне войти в его каюту, если так можно назвать тесную будку с оконцами по сторонам.

Состояние наше после всего пережитого было не блестящим. Однако я с интересом рассматривал командира. Передо мной был типичный морской волк. Небольшого роста, коренастый, широкоплечий, с низким лбом и заросшим густой растительностью лицом, он олицетворял своим видом сложившееся у меня представление о прирожденных моряках. Командир сидел у штурвала. Перед ним висел портрет очень красивой молодой женщины, окруженный засохшими незабудками. Около табурета к переборке была прибита маленькая полочка, на которой стояли бутылка с ромом и стакан. Время от времени, командир, поглядывая на портрет женщины, наливал стакан рому и медленно опорожнял его.

Уже совсем стемнело. Несколько раз я выходил из каюты. Все так же падал снег. Все так же стояла на палубе толпа продрогших людей. Все так же чернела громада «Арлянца». Время от времени раздавались его гудки — это капитан крейсера призывал обратно свою команду.

Я беспокоился за участь остальных членов нашей миссии. На нашем тральщике был только адмирал Русин, а затем я отыскал еще В. Тернэ, лежавшего в жестоких приступах морской болезни.

Вскоре к тральщику подъехал на небольшой лодчонке вместе с несколькими английскими матросами лейтенант Любомиров. Было прямо безумием пускаться в такую погоду в это путешествие. Я как сейчас помню его фигуру на корме у руля. Любомиров объезжал все тральщики, чтобы найти Русина. Он рассказал, что все члены миссии живы, но едва не погиб генерал Савримович: его с трудом вытащили из воды.

Любомиров побывал и на «Арлянце». Имелась определенная надежда на спасение крейсера. До берега было около ста миль, капитан предполагал буксировать крейсер при помощи грузового парохода, который шел из Архангельска и случайно натолкнулся на терпящий бедствие крейсер. То был небольшой пароход «Нуово», приблизительно в 7 тысяч тонн водоизмещения. Он вез лесные материалы в шотландский порт Глазго.

Мы перешли на «Нуово». И вновь в кают-компании собралась вся миссия.

Дальнейшая часть ночи прошла спокойно. Утомленный волнениями, я крепко заснул.

Как только рассвело, мы были уже на ногах.

Шли приготовления к буксировке «Арлянца». Вокруг мачт «Нуово» были закреплены концы канатов с крейсера. Впереди нашей флотилии опять выстроились тральщики.

В течение двух суток «Нуово» медленно и осторожно тащил к берегу подорванный крейсер.

В том месте, где мы наскочили на мину, вероятно, было целое минное поле. Тральщики выловили еще несколько мин, уничтожение которых сильно задержало нас. Стрелки подъезжали к каждой мине на маленькой шлюпке, держась, конечно, на приличном расстоянии. Им надо было попасть из винтовки в стеклянный колпак верхней части мины. При том волнении, которое царило на океане, попасть в цель было очень трудно. Иногда стрельба продолжалась около часу, и только после долгого ожидания мы видели громадный столб воды и черного дыма высотой с адмиралтейский шпиль в Петрограде.

Лейтенант Любомиров переехал на «Арлянц». Потом он рассказывал, как одна мина, сорванная нашим тральщиком, прошла в нескольких метрах от борта крейсера. Экипаж пережил ужасные минуты, гадая, успеет ли крейсер пройти мимо мины, которую волнением прибивало все ближе и ближе. К счастью, все обошлось благополучно.

На другой день к вечеру «Арлянца» ввели в бухту Святого Носа. Это очень обширный, длинный, хорошо защищенный рейд, в который со стороны моря ведет только узкий пролив. Во время непогоды в нем укрывались все суда, застигнутые бурей в океане, и мертвая, пустынная обычно бухта сразу оживала. В это время здесь можно было встретить суда всех наций, начиная от маленькой норвежской шхуны и кончая громадным американским пароходом.

Мы немедленно переехали на крейсер. Нас встретил, как и раньше, капитан Норис. С глубоким уважением пожали мы его руку. Следы бессонной ночи, следы перенесенных тревог и волнений легли на его лицо глубокими тенями. Он делал последние распоряжения по закреплению на якорях спасенного крейсера.

— Ну а теперь, — сказал он нам, когда были исполнены его последние приказания, — теперь я имею право подумать и о себе.

И этот железной воли человек не в силах был оставаться дольше спокойным, нервы его не выдержали, он зарыдал, закрыв лицо руками, и ушел в свою каюту.

Немало лет прошло с тех пор. Много воды утекло, много новых событий огромной важности довелось мне пережить. Но происшествие на море так свежо в памяти, будто все это случилось вчера.

 

Иоканкский рейд

Унылый вид открывался нашим глазам. Вдоль берега океана тянулась невысокая каменистая гряда. Все было занесено снегом, и белая пелена уходила в бесконечную даль.

Частым ветрам здесь полное раздолье, полная свобода разгуливать по необозримому простору океана и обледенелой мшистой тундре. Поднимется ветер, заходят волны по рейду, запрыгают зайчики по их вспененным хребтам, и полетит снег, то мокрый, густой, крупный, заволакивающий все перед глазами, то мелкая крупа. То вовсе начнутся беспросветные туманные дожди.

Редко-редко появляется солнце. И тотчас же меняется все кругом. Мутная темная вода на рейде начинает играть всеми оттенками синей лазури, ослепительный снег искрится тысячью цветов, оживает океан, оживает равнина.

По ночам мы наблюдали северное сияние, туманный ореол вокруг луны, частые сполохи — сноп искр, непередаваемую игру лучей и зарниц, которые то исчезают, то вновь появляются, быстро проносясь по небосклону, усеянному звездами полярной ночи.

Прислонившись к поручням на верхнем деке нашего крейсера, я часами наблюдал игру северного сияния, ту красоту, то очарование, которое дает природа жителям Севера. Невольно мои мысли переносились в страну тропического зноя, в далекую Японию, залитую палящими лучами солнца. Вместо угрюмых вод Ледовитого океана вставали предо мною ласкающие взоры лазоревые волны Внутреннего Японского моря. Вместо занесенных снегом равнин лапландской тундры мне чудились богатые леса и парки с роскошными соснами, вздымающими к знойному небу свои огромные искривленные сучья…

Вскоре из Архангельска прибыл небольшой пароход и с ним партия водолазов, которые должны были подвести деревянный кессон под развороченную взрывом килевую часть «Арлянца». Пароход пришел во время страшного шторма, которые так часты здесь в осеннее время. Шедшая на буксире подводная лодка, посланная для нашей охраны, оторвалась и погибла.

Рейд заполнился массой судов, искавших здесь временного убежища. По их числу можно было судить, какое интенсивное движение грузов происходило во время войны в направлении Бакарицы.

Несмотря на исключительные удобства бухты Святой Нос, тут не было ни одного становища. Ближайшее селение Иоканка находилось в восьми километрах. Оно стало излюбленным местом путешествий нашего многочисленного экипажа. .Здесь можно было закупить продовольствие — оленье мясо, семгу громадными рыбами; здесь можно было достать кое-что из одежды — перчатки, шапки, куртки на оленьем меху.

Я также решил посмотреть Иоканку. Ехать надо было на пароходе в самый конец рейда и оттуда несколько километров на оленях. Обычно, завидя движение судна, ненцы уже выезжали навстречу пассажирам.

В конце рейда меня ждала тройка низкорослых оленей. Цепями и веревками они были запряжены в своеобразные сани, состоящие из двух полозьев с несколькими поперечинами. Возница-ненец карликового роста уселся впереди, ударил длинной палкой по оленям, и те понеслись вскачь. Никакой дороги, конечно, не было: все занесло снегом. Мы мчались по ухабам, косогорам, проваливались в ложбины и вкатывались на возвышенности. Приходилось все время крепко держаться за поперечины саней. Не раз санки рисковали опрокинуться набок, но от быстрого движения вновь выравнивались. Бег оленей ни на минуту не замедлялся. Я ехал с несколькими английскими мичманами лет по восемнадцати-девятнадцати. Бешеная езда доставляла им невыразимое наслаждение: хохот не умолкал всю дорогу. Маленький возница, очевидно, был польщен и продолжал лупить бедных оленей.

На половине пути мы остановились. Я подошел к оленям. Несчастные животные тяжело дышали, качаясь от утомления на своих тонких ногах. Помню рассказы об этих удивительных животных, их быстром беге, выносливости, неприхотливости. Они переплывают речки с на. груженными санками, преодолевают заболоченные места, не увязая в них. В чаще леса успевают вовремя поворачивать головы, чтобы не задеть деревья рогами. В теснине олени жмутся друг к другу, чтобы проскочить узкое место. Если постромка попадает оленю между копытами, он продолжает скакать на трех ногах. Для питания оленю достаточно растущего в тундрах ягеля. Животные сами отрывают его из-под снега…

Вскоре мы мчались дальше…

Небольшое селение приютилось в котловине между горами, которые хорошо защищали его от ветров. Дома были просторные, светлые, из крепкого толстого леса. Меня поразило, что в каждой семье я увидел швейную машину Зингера. В одном доме был даже небольшой волшебный фонарь и диапозитивы. Прибрежные ненцы жили в достатке: они вели обширную торговлю с промысловыми норвежскими шхунами, от которых беспошлинно получали разнообразные товары.

Солнце садилось. Бледно-розовый закат освещал окрестности, покрытые ослепительным снегом. Вдали, на фоне темных свинцовых туч, синел Иоканкский рейд с черными силуэтами кораблей. Надо было отправляться в обратный путь.

 

Подготовка к конференции

Вынужденную стоянку в бухте Святого Носа я использовал для обстоятельной подготовки к конференции. В своей каюте я разложил и систематизировал на большом столе все документы. «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло!» Катастрофа, приключившаяся с крейсером, дала мне много лишнего времени и возможность приехать на конференцию не простым курьером, доставившим ведомость заказов, а. лицом, хоть отчасти подготовленным к предстоящим переговорам.

Изучая данную мне ведомость, я прежде всего узнал, что все потребности русской армии исчислялись до 1 января 1917 года. Таким образом, предполагалось, будто война закончится к этому сроку, то есть примерно месяцев через пятнадцать. Это ставило меня в крайне затруднительное положение: получалось, что нельзя соглашаться на заказы, которые будут готовы позже 1 января 1917 года. Это было первое недоразумение, вызванное крайней поспешностью и бестолковщиной, которые сопутствовали образованию и отправке нашей миссии.

Необходимо было достать за границей во что бы то ни стало миллион винтовок. Эта цифра продиктована следующими соображениями. На пополнение убыли оружия надо было иметь по 200 тысяч винтовок в месяц. На 15 месяцев это составляло 3 миллиона. Для вооружения запасных батальонов необходимо было еще 1200 тысяч. Значит, всего требовалось 4200 тысяч. За это время в самой России и по ее заказам могло быть изготовлено 3264 тысячи. Следовательно, недоставало одного миллиона винтовок. Их и нужно было приобрести. Образец при этом не играл роли. Важно лишь получить все количество сразу.

Вопрос этот имел чрезвычайную важность. Для продолжения войны Россия располагала еще огромными людскими резервами. Но их нечем было вооружить.

Верховное командование французской армии, зная о катастрофическом положении русских войск, сообщило царской ставке свои соображения о том, что по опыту войны на западном фронте винтовка у пехотинца может быть заменена револьвером и ручной гранатой. В сообщении указывалось, что подготовка атаки производится теперь артиллерийским и пулеметным огнем, а при занятии неприятельских позиций бойцам, ворвавшимся в окопы, крайне неудобно действовать длинной винтовкой. Эти соображения, может быть и правильные для позиционной войны, которая установилась на западном фронте, нельзя было признать вполне целесообразными для русского фронта. Характер позиционной войны был здесь несколько иной, и боевые действия включали нередко элементы маневренности. И все же в этом предложении заключалась возможность хотя бы некоторого выхода из тяжелейшего положения с оружием. Поэтому нашей миссии предстояло заказать 1 миллион пистолетов и 250 миллионов патронов к ним.

Необходимо было также разместить заказы на 21 тысячу пулеметов. Развитие этого вида огнестрельного автоматического оружия чрезвычайно характерно для мировой войны. Именно пулеметный огонь, воздвигавший непреодолимую стальную стену перед атакующей пехотой, был одной из причин, заставившей человека зарыться в землю и перейти к сидению в окопах. Перед войной предполагалось, что русская армия должна иметь 4990 пулеметов. Это количество считалось вполне достаточным. Но и тут действительность превзошла все ожидания. Уже в мае 1915 года фронт требовал на каждый месяц по 800 новых пулеметов, а в сентябре, перед нашим отъездом, эта ежемесячная норма возросла уже до 2 тысяч пулеметов. Замечу кстати, что к январю 1917 года она достигла огромной цифры в 4430 пулеметов. Другими словами, месячная потребность равнялась тому количеству пулеметов, с которым предполагали вначале вести всю войну. Разумеется, выход был только один заказ за границей.

Помимо всего, мы должны были добиться заказов на 3 миллиарда винтовочных патронов.

Как-то ко мне в каюту зашел адмирал Русин. Видя, что я склонился над бумагами, он сказал:

— Посвятите меня в эти запутанные дела. Какие будут пожелания у Артиллерийского управления к английскому правительству?

Русин объяснил, что он должен был сначала ехать в Лондон исключительно по особым делам морского ведомства. Но в самый последний момент на него возложили заодно и председательствование в нашей миссии, в делах которой он, конечно, не мог быть компетентным.

— Первый вопрос, — продолжал Русин, — о снарядах к полевой пушке. Я знаю, что недостаток их стал катастрофическим в нашей армии. Сколько же десятков миллионов снарядов должны заказать мы в Англии?

— Ни одного. В ведомости о них нет ни слова.

— Как же так? — воскликнул мой собеседник в крайнем изумлении.

Вначале для меня этот вопрос был также непонятен. Но документы, которые я взял в ГАУ, показывали, что уже удалось разместить заказы на несколько десятков миллионов снарядов на русских заводах, а также в Америке, поэтому следовало ожидать, что в начале 1916 года кризис со снарядами должен уменьшиться.

Из основной ведомости было видно, что нам не требуется ни одной 76-миллиметровой пушки. До подробного изучения документов это также было не вполне ясно, так как русская армия значительно уступала германской в количестве полевых орудий. Кроме того, нужно было учесть естественную убыль — орудия, оставленные на поле боя, износившиеся и разорвавшиеся от интенсивной стрельбы, а также орудия, необходимые для новых формирований. Оказывается, вся потребность в этих пушках полностью покрывалась отечественными заводами, производство которых удалось в конце концов значительно расширить. Сильная нужда была лишь в горных 76-миллиметровых орудиях и 152-миллиметровых гаубицах. Нам и надлежало заказать 520 горных орудий и 1400 полевых гаубиц.

Все это были, конечно, перемены чрезвычайной важности, но никто не потрудился хотя бы вкратце информировать нас об этом перед отъездом. Теперь приходилось вылавливать сведения самому, сличая различные документы.

— Как быстро, однако, все меняется! — заметил Русин. — Ведь еще летом всюду, на всех заседаниях и в ставке и в Петрограде в военном министерстве, только и разговоров о снарядах к полевым орудиям да о нашем снарядном голоде. Как же все-таки могло случиться, что у нас не было заготовлено достаточного запаса снарядов? Думаю, нас спросят об этом на конференции?

Я постарался подробно изложить все, что только что узнал сам. Согласно мобилизационному расписанию у нас был установлен комплект в тысячу выстрелов на каждое полевое орудие. В комплект этот входили все предметы, необходимые для производства выстрела: гильза, заряд пороха, снаряд, капсюльная втулка, взрыватель или дистанционная трубка. По имевшимся у нас сведениям, во Франции запас снарядов был определен в 1300 и в Германии в 1200 выстрелов на орудие, то есть почти такой же, как у нас. Наша норма была установлена на основании опыта русско-японской войны. За всю эту войну на каждое орудие было израсходовано по 720 снарядов. Поэтому считалось, что для новой войны тысячи выстрелов на орудие должно как-нибудь хватить. Исходя из этой нормы, в России накануне 1914 года и заготовили почти 6,5 миллиона снарядов. Но грандиозные масштабы войны намного превзошли все эти расчеты. Уже 28 августа 1914 года военный министр получил первую тревожную телеграмму из ставки: «Напряженный бой идет по всему фронту. Расход орудийных патронов чрезвычайный. Резерв патронов совершенно недостаточен. Безотлагательное пополнение необходимо. Положение критическое. Прошу экстренной высылки пушечных патронов и отправки их хотя бы не целыми парками, а отдельными вагонами. Необходимо отправление их ускоренными поездами».

На следующий день ставка послала новую телеграмму: «Положение со снабжением пушечными патронами положительно критическое. Вся тяжесть современных боев на артиллерии, она одна сметает смертоносные пулеметы противника и уничтожает его артиллерию. Пехота не нахвалится артиллерией, однако последняя достигает этого чрезмерным расходованием патронов. Непрерывные шестнадцатидневные бои нарушают все теоретические расчеты».

8 сентября верховный главнокомандующий обратился с телеграммой непосредственно на имя Николая II: «Уже около двух недель ощущается недостаток артиллерийских патронов, сейчас ген. Иванов (главнокомандующий армий Юго-Западного фронта. — В. Ф.) доносит, что он должен приостановить операции на Перемышль и на всем фронте, пока запасы патронов не будут доведены в парках хотя бы до 100 на орудие, — теперь имеется только по 25».

В эти дни ставка указывает на необходимость поставлять на фронт по 300 снарядов на каждое полевое орудие в месяц. Вскоре эту норму увеличили в два раза. Такая же картина была и на западноевропейском театре войны. Там в столь же короткий срок израсходовали все запасы выстрелов. Но если мощная и развитая индустрия Англии, Франции, Германии смогла сравнительно быстро примениться к новым требованиям войны и наладить усиленное производство снарядов, то такие темпы были не под силу отсталой царской России с ее слабо развитой промышленностью. Поэтому в России кризис со снабжением снарядами принял затяжной характер и превратился в настоящую катастрофу. Он, безусловно, имел роковые последствия для русской армии в сражениях конца 1914 и особенно 1915 года. И понадобилось довольно много времени, пока удалось этот кризис хоть немного смягчить.

Ко времени нашей поездки в Англию ощущалась лишь острая необходимость в тяжелых орудиях и снарядах к ним. Мы должны были заказать около восьмисот тяжелых гаубиц и дальнобойных пушек различных калибров.

Собеседования с адмиралом Русиным были для меня очень полезны: таким путем я проверял себя, насколько готов к предстоящей конференции.

 

Сквозь линию блокады

Я сидел в каюте, изучая различные, документы. Вдруг занятия мои прервал лейтенант Любомиров. Он сообщил, что новый английский крейсер вошел на рейд и нам необходимо приготовиться к немедленному переезду.

Новый крейсер «Оратава» представлял собой старое судно водоизмещением в 7 тысяч тонн, спущенное на воду лет сорок назад. Он был также из числа вспомогательных судов английского флота. Скорость его не превышала 8 узлов. После случая с «Арлянцем» англичане, видимо, боялись посылать в Белое море корабли, которые имели какую-то ценность для флота.

На другой день наша миссия и вся команда «Арлянца», кроме небольшого числа матросов, оставшихся караулить подорванный крейсер, переехали на «Оратаву», и он немедленно тронулся в путь. Шли мы под охраной тральщиков на значительном расстоянии от берега.

Вследствие малой скорости судна и дурной погоды путешествие предстояло длительное — не менее десяти суток. Я опять имел время для подготовки к конференции.

На крейсере царила образцовая дисциплина, как и вообще на всех английских кораблях. Рано утром начинались занятия матросов — гимнастика, бег на палубе, учение при орудиях, ружейные приемы, стрельба дробинками.

Для развлечения команды нередко устраивались различные вечера, на которые приглашали и нас. Спектакль неизменно начинался и оканчивался английским гимном, хоровое пение чередовалось с выступлениями солистов. Исполнителями были матросы и юнги.

Чтобы избежать встречи с германскими подводными лодками, наш крейсер двинулся далеко на север, в воды, которые почти не посещали торговые суда, направлявшиеся из Англии и Америки в Архангельск. Шли мы зигзагами, через каждые 20 минут меняя курс на 15 градусов. Если бы нас встретило какое-либо судно под торговым флагом, выполнявшее обязанности разведчика для германских подводных лодок, то оно сообщило бы по радио неверные сведения о нашем курсе.

С наступлением темноты все огни тушили, все люки старательно задраивали. Выходные двери из кают на палубу были устроены так, что электричество автоматически гасло, как только их открывали.

Через два дня после нашего выхода с Иоканкского рейда погода испортилась. Начался шторм, который преследовал нас почти до самых берегов Англии. Крейсер страшно качало. Выйдя на палубу и держась за поручни, я подолгу следил за водяными валами, стараясь прикинуть их высоту. Громадные волны с зеленым отливом и белесоватой пеной на хребтах имели не менее б метров в высоту.

Крейсер скрипел и дрожал, содрогаясь всем корпусом от ударов налетавшего шквала. Стук машины, скрип переборок, характерный шум винта в воздухе, когда он при качке поднимался из воды, рев ветра в снастях, однообразный гул волн — все это создавало непередаваемо грозную симфонию разъяренной стихии.

В пути капитан нередко устраивал днем и ночью ложные тревоги на случай появления вражеской подводной лодки или начала торпедной атаки. Очень изматывали нас ночные тревоги. Одна из них особенно врезалась в память.

И так с трудом удавалось заснуть во время страшной качки под бесконечный скрип переборок и удары волн. А тут еще завывающие гудки, от которых съеживается душа. По первому гудку (их обычно бывало пять) я бросился наверх. Шторм достиг наивысшего предела. В ушах стоял рев бушующего океана. Я крепко вцепился в поручни. Ничего не было видно, но я хорошо представлял себе, что происходило в тот момент. Надевая на ходу спасательные пояса, на палубу бежали матросы, солдаты морской пехоты, разнообразная прислуга, вплоть до поваренка в белом фартуке и высоком колпаке. Часть матросов поспешно стаскивала чехлы с орудий и пулеметов. Солдаты морской пехоты, выстроившись вдоль борта, заряжали ружья. Остальные матросы готовили к спуску шлюпки и плот. Несколько человек тащили принятый на всех флотах пластырь адмирала Макарова…

Представляя себе эту картину, я думал о тщетности всех усилий команды. При таком шторме нельзя спустить ни одной шлюпки: все они немедленно будут или разбиты в щепы, или опрокинуты волнами. Невольно мелькала мысль: может быть, правильнее принять меры, чтобы в случае реальной опасности (ведь тревога могла быть и настоящей!) как можно скорее опуститься на дно… Я знал, что такое взрыв мины, знал, что придется лететь довольно высоко вверх, чтобы потом падать оттуда в разъяренную пасть океана.

«А потому, — думал я, — не лучше ли по первому гудку выскочить на палубу, по второму — отыскать какой-нибудь тяжелый предмет вроде снаряда, по третьему — быстро обвязать его веревками, по четвертому — также быстро обмотать веревку вокруг своей шеи, по пятому — перешагнуть через поручни и, если не раздастся шестой гудок, броситься в море…»

Наконец раздался шестой гудок. Тревога оказалась ложной. Наверное, не один я плюнул и энергично выругался, бредя обратно в каюту.

Однажды капитан объявил, что осталось 500 миль до берегов Англии. В этот день он был сильно озабочен, получив по радио известие, что мы находимся в районе действия германских крейсеров. Поймать нашу посудину не стоило никакого труда, тащить эту старую калошу в порт также никто не станет, достаточно одного-двух выстрелов, чтобы пустить ее ко дну со всем экипажем.

Дело в том, что от северных берегов Шотландии до островов Фероэ, а затем от этих островов до Исландии тройная цепь английских крейсеров держала блокаду Северного моря. Каждому крейсеру была назначена определенная зона, где он ходил взад и вперед, задерживая все пароходы, направляющиеся в Германию. Иногда германские крейсера выходили навстречу своим пароходам с целью прорвать блокаду, увлечь за собой английские корабли и дать таким образом возможность торговым судам пробраться в немецкие воды.

Мы не хотели встречаться с немецкими крейсерами, и «Оратава» развил предельную скорость, чтобы уйти из опасной зоны. Корабль скрипел от напряжения, весь организм его дрожал от ударов машины. Так шли мы всю ночь, а наутро были уже в полной безопасности — за линией кораблей английской блокады.

Утром 8 ноября шторм наконец утих. Проснувшись, я почувствовал изумительно приятную плавность хода — без скрипа, рева и всех прочих «прелестей». Я поспешил на палубу — море было тихое, даль закрывала пелена тумана. В этом тумане постепенно стало обрисовываться что-то темное, какие-то скалы или утесы.

То была земля!

Туман постепенно рассеялся. С жадным вниманием всматривался я в лазурную даль, чуть подернутую легким маревом, за которым виднелись еле заметные контуры земли.

Вот он, старый грозный Альбион!

Двойственное чувство охватило меня при первой встрече с могущественной страной. Англия — союзница России, с которой мы были связаны «кровными узами» ожесточенной борьбы против общего врага. Но вместе с тем я не мог забыть многолетнего соперничества Великобритании с Россией на международной арене.

Правительство Англии отлично сознавало, какую силу могла бы иметь в будущем наша страна, раскинувшаяся на одной шестой части земного шара, с ее неистощимыми богатствами недр, с ее быстро увеличивающимся населением. Если бы Россия добилась свободных выходов к незамерзающему морю и создала действительно могущественный флот, то ее флаг мог бы в любой момент появиться на всех путях, над которыми господствовала Великобритания.

По условиям Парижского мира, продиктованного Англией после Крымской войны 1853–1856 годов, Россия формально потеряла право держать военные корабли на Черном море.

В 1861 году России под давлением Англии пришлось отказаться от острова Цусимы. Между тем превращение этого острова в морскую укрепленную базу, в оплот России на Дальнем Востоке могло бы совершенно изменить последующие события вплоть до русско-японской войны 1904–1905 годов.

В 1878 году во время русско-турецкой войны, когда были разгромлены армии Османа, Сулеймана и Мех-мет-Али и когда русские войска неудержимой лавиной двигались к беззащитному Константинополю, Англия ввела свой флот в проливы и угрожала войной, если русские вступят в столицу Турции.

Современное мне поколение выросло и воспиталось на событиях русско-турецкой войны и ее тяжелых последствиях. Никому другому, как нам, не пришлось так остро воспринимать результаты этой войны. Самое раннее воспоминание моего детства относится к осени 1878 года, когда русские войска, возвратившиеся с войны, проходили по улицам Петербурга. Яркая картина запечатлелась в моей памяти. Я был тогда пятилетним мальчиком. Отец держал меня на руках, кругом все было запружено народом, солнечные лучи сверкали на штыках марширующих полков. Мне вспоминаются оглушительные крики толпы и гром военной музыки.

С каким вниманием слушали мы, дети, рассказы о войне и боях под Плевной, о громадных потерях при неудачном штурме турецкой крепости 30 августа. В этот день были именины царя Александра II. Главнокомандующий русской армии Николай Николаевич хотел преподнести подарок своему коронованному брату и напрасно пролил потоки русской крови. Помню, позднее распевали мы детскими голосами распространенную тогда грустную песню:

Наш крейсер все ближе и ближе подходил к земле. Можно было уже хорошо различить очертания гор.

Да, длинен синодик всех попыток Англии предотвратить усиление царской России!.. Но теперь она была союзницей, обещавшей протянуть нам руку помощи. Что-то даст эта рука!

Вскоре показался и остров Реслин — мы входили в Ирландский пролив.

Команду вызвали наверх, оркестр заиграл английский гимн.

Надо сказать, что немцы постоянно ухитрялись ставить в проливе свои мины. Английские тральщики периодически очищали его, но все-таки было много случаев, когда здесь происходили взрывы. Поэтому капитан приказал всем надеть спасательные пояса. Особенно оригинально выглядели музыканты, играющие гимн, с надетыми спасательными поясами, готовые взлететь на воздух.

Из туманных облаков выглянуло наконец солнце. Тучи чаек и буревестников с криком носились вокруг нашего крейсера. Море было покрыто ровными, далеко уходящими волнами с белыми зайчиками. Время от времени навстречу попадались суда. Прошел караван тральщиков. Справа видны были высокие скалистые берега Ирландии с пятнами зеленеющих полей и белыми коттеджами.

Туман стал опять сгущаться, когда мы подходили к заграждениям Гренкока. Наступали какие-то неестественные сумерки. Все плотнее и плотнее становилась белая, пелена вокруг. Она окутала нас непроницаемой завесой. То был знаменитый английский туман.

Черепашьим ходом двигался вперед наш крейсер. Он непрерывно подавал гудки и звонил в колокола, чтобы избежать столкновения. Наконец мы стали на якорь. Гудки и звон не прекращались всю ночь на всех судах, находившихся на рейде. Лучи прожекторов пронизывали туманную мглу.

Еще до рассвета нам подали катер. Взобравшись по трапу на пристань, я долго пробовал, не качается ли земля. Сомнений не было — под ногами настоящая, неподдельная земная твердь.

 

Первые впечатления

Курьерский поезд мчал нас к Лондону. Я с интересом рассматривал ландшафт Шотландии. Вершины гор были покрыты снегом, а по отрогам зеленели луга, на которых паслись стада коров, овец и баранов, — то был скотоводческий район Англии.

Вскоре мы добрались до промышленного центра страны с городами Шеффильд, Честерфильд, Лейчестер. Нескончаемой лентой тянулись мимо нас фабричные здания, высокие трубы выбрасывали клубы черного дыма. За фабричными зданиями начинались рабочие поселки — то одноэтажные кирпичные домики, каждый на отдельную семью, то громадные трехэтажные корпуса, похожие на большие казармы. Изредка мелькало зеленое оголенное поле без единого деревца, без единого кустика. Затем снова начинались те же фабричные здания, те же дымящие высокие трубы, те же заводские корпуса.

В течение нескольких часов курьерский поезд, делавший сто километров в час, пересекал фабричные районы.

Мысль невольно обращалась к тому, что я много раз видел из окна вагона, проезжая по необъятным просторам дореволюционной России. Нескончаемой лентой тянулись поля, леса, долины, реки, бедные деревушки, одинокие церкви. Далеко разносился печальный колокольный звон… В каком бы направлении вы ни ехали тогда по нашей стране, неизменно одна и та же картина раскрывалась перед вами: зимой бесконечно унылая снежная равнина, занесенные сугробами деревни и дремлющие заснеженные леса, накрытые свинцовым безрадостным небом. Летом та же пестреющая всеми оттенками цветов равнина, желтеющие поля, веселые перелески и таинственный дремучий бор. А над всем этим голубое небо и белые, гонимые ветром облака.

Достаточно было сравнить эти картины с тем, что мы увидели в Англии, чтобы стало ясно, почему промышленность царской России не могла дать того, что требовалось для армии, когда размеры мировой бойни превзошли всякие ожидания, когда они спутали все предположения и расчеты мирного времени. Что было выполнимо для Англии, Германии, Франции с их мощной индустрией, то было недостижимо для отсталой царской России.

Хорошо ли уясняло это различие русское главное командование? Принималась ли во внимание эта резкая разница при составлении планов войны и ближайших задач кампании на русском фронте? Мне думается, что недостаточно.

А курьерский поезд мчал нас все дальше и дальше, мимо заводских зданий, фабричных корпусов, мимо рабочих поселков…

Уже темнело, когда мы подъехали к Лондону. На вокзале нас встретила группа официальных лиц: русский военный агент генерал Ермолов, заведующий Комитетом по снабжению русской армии генерал Гермониус (уже знакомый читателю по главам о Японии), наши приемщики заказов и чины английского военного министерства.

На автомобилях нас проводили в отель «Виктория» около Трафальгар-сквера. Здесь нам были отведены роскошные помещения.

В тот же вечер к нам пришел Гермониус со своим помощником. Печальна была эта встреча, мы ничем не могли порадовать наших соотечественников, живших на чужбине. Со своей стороны, и Гермониус не возлагал особых надежд на конференцию. Ему хорошо было известно действительное положение дел.

Война застала Англию совершенно неподготовленной к военным операциям на континенте в крупных масштабах. Только флот находился в блестящем состоянии. Не то было в сухопутной армии. Все, что произошло в начале войны на русском фронте, пережила и английская армия.

Гермониус показал нам некоторые документы, которые ему удалось достать у знакомых английских офицеров. Содержание их было очень похоже на различные донесения о недостатке предметов военного снаряжения, получаемые и у нас из действующей армии. Командующий английскими войсками во Франции генерал Френч доносил: «Снарядов не хватает, войска ведут бои без поддержки артиллерии; если не улучшится артиллерийское снабжение, можно ожидать самых тяжелых последствий». Член парламента капитан Райт сообщал: «Наш паек — два снаряда на пушку, восемь снарядов на батарею в день… В отношении снарядов мы посажены на голодный паек». Новая телеграмма от Френча указывала: «Снарядов хватает лишь на часовую бомбардировку небольшого участка вражеского фронта; в случае перехода немцев в контратаку нам нечем отбивать их нападение…»

Не лучше обстояло дело и с винтовками. Чтобы возместить их недостаток, англичанам пришлось не только значительно расширить свои оружейные заводы, но и заказать в самом начале войны полмиллиона винтовок в Америке и даже обратиться за помощью к Японии…

Я хорошо знал Гермониуса. Он принадлежал к числу опытных и серьезных работников, отличался большой выдержкой и в случае даже самых серьезных неудач не поддавался паническим настроениям. Но и он теперь говорил, что страшно устал от тяжелой работы. Невероятные трудности представляли переговоры с иностранными фирмами, нередко добивавшимися получения явно невыполнимых заказов. Многие фабриканты, заключившие контракты с английским министерством, предлагали свои услуги и русскому правительству, надеясь, что ему можно сдать заказы в более длительные сроки. По словам Гермониуса, Англия не представляла в этом отношении какого-либо исключения: здесь также было сколько угодно страстных любителей наживы, смотревших на войну как на способ обогащения.

Узнав о приезде нашей миссии, Гермониус надеялся, что я смогу заменить его в Англии. Но это было невозможно. Командировка кончалась, и в России меня назначили уже на должность помощника начальника оружейных и патронных заводов. А самое главное, тот высокий авторитет, которым пользовался Гермониус среди работников английского военного министерства, делал его замену весьма трудной.

Рано утром меня разбудили звуки мелодичной, своеобразной, совершенно незнакомой музыки. Бросился к окну. К памятнику Нельсону на Трафальгар-сквере двигался батальон шотландских стрелков в оригинальной форме — коротенькие пестрые юбки, ноги с голыми коленками.

Соблюдая строгое равнение, с большим интервалом в шаг один от другого шли шотландские стрелки, поражая образцовой выправкой. Головы их были гордо подняты. На плечах они держали коротенькие винтовки. Бравурная веселая музыка отбивала медленный такт. Медленным шагом шли и стрелки. После каждой рулады музыка смолкала на несколько секунд и тогда слышались лишь шаги, четко отбивавшие тот же такт. Картина красивая!

Вдоволь налюбовавшись этим зрелищем, я стал быстро одеваться. В десять часов утра было назначено первое заседание конференции союзников в военном министерстве.

 

Открытие конференции

В громадном круглом зале на скамьях, амфитеатром возвышавшихся вокруг трибуны, сидели многочисленные представители всех союзных наций. Здесь можно было увидеть самые разнообразные военные формы. Помимо значительного числа сотрудников английского военного министерства, одетых в куртки цвета хаки, резко выделялась большая группа французских офицеров в голубовато-лазоревых мундирах. Недалеко от меня сидели неподвижные японцы, сумрачные сербы, итальянцы, бельгийцы.

Вскоре на трибуне появился известный английский политический деятель, министр военного снаряжения Ллойд-Джордж. Был он довольно высокого роста, строгий черный сюртук облегал его представительную фигуру. Длинные седеющие волосы еще более оттеняли моложавость розоватого лица. Говорил Ллойд-Джордж по-французски, спокойно, но с большим сдержанным чувством. Я прислушивался к каждому слову, надеясь теперь же узнать об отношении английского правительства к коренному для нас вопросу о надлежащей помощи русской армии.

Ллойд-Джордж обладал той благообразной внешностью и тем счастливым умением говорить, которые приносят неизменный успех как среди избирателей, так и в парламентских кругах. Его официальным приветствием и открылась конференция союзников в Лондоне 23 ноября 1915 года. Затем Ллойд-Джордж перешел к деловым вопросам.

— Англия никогда не предполагала вести войну по масштабу континентальных государств, — говорил он. — Первоначальным ее намерением было отправить во Францию экспедиционную армию всего в шесть дивизий.

Спокойно, не спеша Ллойд-Джордж отметил полный крах всех предположений о молниеносном характере войны и указал на колоссальные усилия английского правительства по увеличению своей армии с 200 тысяч до 2,5 миллиона человек, что удалось выполнить менее чем за год. Он обращал особое внимание на крайний недостаток различных предметов вооружения, вызвавший необходимость построить громадное количество новых военных заводов, а также перевести многие предприятия с гражданской продукции на военную.

— Снабжение вновь формируемых многочисленных частей, в особенности артиллерийских, — говорил Ллойд-Джордж, — всеми техническими средствами, притом сообразно новым, увеличенным нормам, значительно ограничивает возможность помощи нашим союзникам. Конференция должна заняться самым детальным изучением положения союзных стран. Каждый вопрос необходимо подвергнуть всесторонней проработке в специальных совещаниях отдельных фракций…

После Ллойд-Джорджа, наметившего порядок работ во фракциях, на трибуну быстрыми шагами взошел французский министр снабжения Альбер Тома, известный тем, что весьма легко променял свои социалистические идеи на кресло министра в буржуазном правительстве. Это был человек средних лет, в очках, довольно тучный, с толстым обрюзгшим краснощеким лицом, заросшим черной бородой. Несмотря на то что весь его облик не располагал как будто к подвижности и живости, говорил он очень быстро, с необыкновенным подъемом и пафосом. Слова сопровождал сильной жестикуляцией. Целые рулады красивых пышных фраз наполнили зал.

Альбер Тома говорил, что Франция готовилась ко всяким случайностям войны. Однако на деле оказалась громадная разница между ее приготовлениями и теми усилиями, которые ей приходится затрачивать в настоящее время. Французскому военному министерству удалось увеличить производительность заводов по изготовлению орудий полевой артиллерии в двенадцать раз, создать заново тяжелую артиллерию, добиться превосходства над Германией по числу аэропланов.

— Нам необходимо, — подчеркивал он, — еще более усилить все наши работы, так как неприятель не устает изыскивать и разрабатывать более совершенные технические средства войны. Помимо тяжелой артиллерии мощных калибров, сыгравшей громадную роль при разрушении бетонных укрытий бельгийских крепостей и приостановившей наше наступление в начале войны, помимо удушливых газов, впервые примененных против наших и английских войск на Ипре, в германской армии введены сейчас наряду со станковыми пулеметами более легкие — ручные. На одном из сбитых нами аэропланов найдена автоматическая винтовка новой системы, представляющая последнее достижение германской техники. Неприятель достиг максимума своих усилий; наша дальнейшая организация всех средств борьбы должна привести нас к победе…

Альбер Тома призывал к совершенно откровенному обмену мнений: каждая страна должна раскрыть свои карты, то есть осветить как сильные, так и слабые свои стороны. Желание скрыть свою неподготовленность к войне может повести к уменьшению размеров помощи, и, наоборот, желание более индустриальных стран приуменьшить производительность своих заводов также невыгодно отразится на общем деле всех союзников.

Для меня, как конструктора автоматического оружия, наибольший интерес представляли слова Альбера Тома о захвате немецкой автоматической винтовки. Неужели удалось получить ту винтовку, за которой я так тщетно гонялся перед войной во время секретных командировок, стараясь достать ее чертежи или хотя бы наиболее ответственные части? Неужели можно будет изучить ту систему, конструкцию которой я выявил лишь предположительно, опираясь, с одной стороны, на довольно туманные указания осведомителей, а с другой стороны, базируясь на изучении взятых изобретателем Маузером различных привилегий на автоматическое оружие?!

В перерыве между докладами адмирал Русин познакомил меня с Альбером Тома. Тот охотно согласился показать мне эту винтовку, когда я приеду во Францию. Винтовка тщательно хранилась за семью замками в Париже, в здании военного министерства.

Последовавшее затем выступление нашего представителя не внесло чего-либо нового. Адмирал Русин также отметил, что масштаб, напряженность и длительность военных действий превзошли всякие ожидания. Большая протяженность русского фронта по сравнению с французским и постоянные непрекращающиеся бои с противником, представляющие особенность борьбы на восточноевропейском театре, — все это чрезвычайно обострило недостатки в снабжении русской армии.

— Россия нуждается теперь во многих предметах снабжения, о предоставлении которых она и обращается с просьбой к своим союзникам, закончил он свое сообщение.

Представитель Италии генерал Марафини был очень краток. Он просил только о трех вещах: во-первых, хлеба, во-вторых, хлеба и, в-третьих, также хлеба. Это выступление было вполне понятным. Ни одна страна, кроме Англии, не зависела так от подвоза хлебных продуктов, как Италия. Сообщение же с Россией, вывозившей раньше свое дешевое зерно через турецкие проливы, было закрыто ввиду военного времени и действия германских подводных лодок.

Выступлениями представителей главных держав Антанты закончилось пленарное заседание конференции.

 

Вопрос о винтовках

Первое наиболее важное для нас фракционное заседание происходило на следующий день в кабинете начальника особого отдела английского военного министерства по снабжению русской армии генерала Эллершау.

Около длинного стола собрались все члены фракции. Здесь, кроме меня и лейтенанта Н. Любомирова, служившего моим переводчиком, был и генерал Гермониус. Присутствовало также несколько непосредственных помощников Эллершау и два французских офицера.

Стояла глубокая осень, но верхние откидные рамы окон были открыты. Нас обвевал свежий воздух, чувствовалась близость моря. Удивительно моложавы, несмотря на седину, были лица английских офицеров. «Вот как прекрасно действуют на людей спорт и бодрящий, живительный воздух», — думал я.

Эллершау сообщил нам следующее. Ожидая приезда русской миссии, несколько задержавшейся из-за взрыва крейсера, он уже предпринял некоторые шаги. В частности, вошел в сношения с французским и итальянским военными министерствами по поводу помощи русской армии. И вопрос этот теперь можно считать окончательно решенным.

Французское правительство передает России 450 тысяч однозарядных винтовок Гра образца 1874 года и 105 тысяч винтовок системы Гра-Кропачека образца 1874–1885 годов с подствольным магазином на восемь патронов. От итальянского правительства мы получаем 400 тысяч винтовок системы Веттерли образца 1870–1887 годов с серединным магазином на четыре патрона.

Из новых систем стрелкового оружия союзники сочли возможным передать нам лишь 39 тысяч французских винтовок системы Лебеля образца 1886–1907 годов и 60 тысяч японских винтовок системы Арисака образца 1905 года; последние состояли на вооружении английского флота и уже заменялись новейшими винтовками Ли-Энфильда.

Мне пришлось обратить внимание фракции на большую разнокалиберщину и разнообразие качеств патронов для оружия, которое нам отпускалось. Но генерал Эллершау на это ответил, что, к его крайнему сожалению, нельзя осуществить другие мероприятия. А разрешение трудностей, связанных с разнообразием оружия, всецело зависит от организационных способностей русского военного министерства. Представитель французской армии подтвердил мнение своего английского коллеги и заявил, что военное министерство Франции не может передать ничего другого, кроме оружия старого образца и 39 тысяч более современных винтовок Лебеля.

Нам стало ясно, что это было твердо решено и согласовано с французским и итальянским военными министерствами. Ничего другого получить было нельзя.

Помимо трехлинейных винтовок, берданок, японских и трофейных австрийских экземпляров, мы получали теперь еще четыре новые системы. Ми одна армия ни в одной войне не имела на вооружении столь значительного числа разнокалиберных систем, сильно отличавшихся друг от друга по конструкции. В этом отношении русские войска до некоторой степени можно было бы сравнивать лишь с наскоро организованными частями Северных и Южных штатов Америки во время гражданской войны 1861–1865 годов. Соединенные Штаты не содержали тогда постоянной армии, война же выдвинула необходимость организовать и вооружить громадное количество людей. Пришлось обращаться, как и теперь русскому правительству, к любым поставщикам оружия, спешно закупать самые разнообразные системы, начиная от всякого старья вроде ударных гладкоствольных ружей и кончая последними новинками того времени магазинными винтовками Спенсера. В этом смысле состояние царской армии было еще хуже: она не имела подобных новинок. Некоторые русские полки будут теперь иметь оружие с наибольшей дальностью стрельбы всего до 1500–2000 шагов, а другие — до 3200 шагов. У нас окажется богатейшая коллекция, весьма удобная для изучения истории винтовки, но не для ведения войны. Мы получим для армии системы, относящиеся к двум совершенно различным эпохам развития стрелкового оружия: одна часть будет представлять эпоху однозарядных четырехлинейных ружей, другая — эпоху магазинных малокалиберных винтовок.

Четырехлинейное однозарядное оружие было принято еще в 70-е годы прошлого столетия. Работы русских оружейников во главе с членом Артиллерийского комитета Горловым привели к тому, что русская армия получила винтовку Бердана образца 1870 года, являвшуюся наилучшей по тому времени системой. Из иностранных к ней ближе других подходили французская Гра и германская — Маузера.

Другие системы, которые нам передавали союзники, были магазинные.

Опыт франко-прусской (1870–1871 годы) и русско-турецкой (1877–1878 годы) войн убедительно показал, что необходимо повысить скорострельность винтовок. Уже тогда войска стали окапываться, прятаться в земляных укрытиях и всячески применяться к местности. Все это заставляло вести более интенсивный огонь в те моменты, когда неприятель открывал себя. Техника нашла способ увеличить скорострельность оружия — появились магазинные винтовки. Первые их образцы применялись еще в войну 1861–1865 годов между Северными и Южными штатами Америки.

В 1869 году швейцарская армия — первая в Европе — вооружилась магазинной винтовкой системы Веттерли. В русско-турецкую войну 1877–1878 годов некоторые части турецкой кавалерии имели магазинные карабины Винчестера. В 1884 году Франция приняла переделанную из однозарядных винтовок магазинную систему Гра-Кропачека и т. д. В швейцарской и французской винтовках магазин находился под стволом. Наполнение его патронами (8–10) было очень несовершенным — патроны вкладывались по одному. Стрельбу выгоднее было вести однозарядным способом.

Итальянская винтовка Веттерли была также переделана из четырехлинейного однозарядного ружья. Она имела серединный магазин, заряжаемый из обоймы четырьмя патронами. Но эта обойма представляла собой «каменный век» в смысле конструкции современных пачек и обойм: изготовлялась она из двух деревянных пластинок, соединенных железной скрепой.

 

Уступки и компромиссы

При закупке оружия в Японии, как помнит читатель, нас постигла одна крупная неудача — японцы отпустили значительное количество винтовок, но без патронов. Теперь я очень опасался, как бы не повторилась подобная же история в Англии. Здесь этот вопрос был еще более сложным.

Обещанные винтовки четырехлинейного калибра были приняты на вооружение еще в то время, когда патроны снаряжались селитро-сероугольным дымным порохом. Нельзя было и подумать о том, чтобы передать ружья с такими патронами на передовые позиции. Клубы дыма, образующиеся при стрельбе таким порохом, обнаруживали бы войска и давали неприятелю хороший ориентир для пристрелки артиллерии. Из-за этих соображений даже наши берданки оставались только в далеких тылах на вооружении ополченских бригад, охранявших железные дороги, мосты и различные тыловые

сооружения. Это оружие было негодным для непосредственных боевых действий.

Отсюда понятно, с какой тревогой я задал первый вопрос: о качестве отпускаемых патронов. Нам отпускалось на каждую винтовку по 375 патронов с бездымным порохом. Этого количества патронов могло хватить все же на семь-восемь месяцев войны, так как расход их для однозарядной винтовки можно считать меньшим, чем для магазинной.

Вопрос об отпуске патронов для итальянских винтовок Веттерли был также разрешен более или менее удовлетворительно: английское военное министерство обязалось заказать к этим винтовкам в Италии и Америке значительное количество патронов также с бездымным порохом.

Обсуждение различных заявок русского военного министерства быстро продвигалось вперед. Заседания происходили каждый день, причем мы собирались не только в течение дня, но и по вечерам, заканчивая работы иногда поздней ночью.

Я невольно сравнивал эти переговоры с теми, которые велись в Японии. Там мы неделями ожидали решений и не могли добиться ответа на самую невинную справку: японцы тут же окутывали ее туманом секретности. Английское военное министерство представляло в этом отношении полную противоположность. Оно немедленно решало все возбуждаемые нами вопросы. Приведу характерный пример. Нам необходимо было заказать в Англии станки для нового патронного завода с производительностью до 60 миллионов патронов в месяц. Заявление об этом я подал утром. Вечером на заседании военного совета оно уже было рассмотрено. А в час ночи ко мне приехал английский полковник, чтобы сообщить, что наша просьба удовлетворена. Он предложил мне выехать в семь часов утра на автомобиле на завод «Гринвуд и Бетли» и дать указания о необходимых для нас станках.

Мне было поставлено только одно ограничение: я не имел права заказывать сложное по конструкции, но зато и более совершенное оборудование. Даже на вновь строящихся английских заводах всюду устанавливались простейшие станки. Их можно было значительно быстрее изготовить и пустить производство в более ранние сроки. Я сам видел, что на новых заводах снарядка патронов проводилась вручную.

Другой характерной особенностью совещаний было очень детальное выяснение каждого вопроса. Представителей союзных армий, просивших министерство военного снаряжения о размещении каких-либо заказов на английских или французских заводах, подвергали буквально перекрестному допросу, чтобы иметь полное представление о деле. Решения по нашим заявкам, например, выносились лишь после того, как подробно обсуждались требования ставки, сведения о размещении заказов на заводах — отечественных, казенных, частных, а также иностранных, договорные сроки поставок, действительные сроки поступления и т. д. и т. п.

Английские и французские представители, являвшиеся непосредственными сотрудниками министерства снабжения, имели на руках все необходимые документы. Лица, прибывшие от них на конференцию, были не только полностью осведомлены обо всем, но и имели надлежащую подготовку. Все это составляло резкий контраст той беспечной импровизации, с какой была организована русская миссия. Я, например, не смог бы выполнить задания, если бы не захватил с собой по собственной инициативе необходимых документов, которые насильно забрал у моих товарищей.

Пришлось приложить особые старания, чтобы обеспечить подходящими патронами японские винтовки, весьма значительное количество которых лежало в наших складах. Одним из наиболее важных результатов конференции и было согласие английского военного министерства передать для нужд русской армии некоторую часть производительности английских патронных заводов. Однако при этом нашей миссии пришлось пойти на определенные уступки и компромиссы.

Англичане предложили изготовлять для нас не современные остроконечные пули, а прежние, тупые, а также принять диаметр патронного капсюля по образцу револьверного. Они предупредили, что первые партии патронов будут отсылаться без обойм.

Мне были очень хорошо известны огромные преимущества остроконечных патронов перед тупыми. Быстро промелькнули в памяти интересные опыты, которые мы вели еще десять лет тому назад. В конце 1905 года появились первые сведения о том, что в Германии для винтовок Маузера изготовлены остроконечные патроны. Немедленно были предприняты попытки достать новые образцы. В начале 1906 года наконец удалось приобрести их через нашу разведку. Мы берегли их, как величайшую драгоценность, как золото, — ведь нужно было произвести полное исследование всех свойств новых патронов. При стрельбе из германской винтовки обнаружилось, что остроконечный патрон повышал начальную скорость пули на 38%. Оказалось, что для этого понадобилось не только увеличить заряд, но и принять пулю более легкого веса. Но пуля малого веса быстрее теряет при полете свою скорость. Чтобы устранить этот недостаток, головной части пули была придана более острая форма, позволяющая лучше преодолевать сопротивление воздуха. Здесь оказалась полная аналогия с формой морских кораблей, в особенности миноносцев, торпед, а также с формой рыб. Бесчисленное количество опытов было произведено нами с пулями разнообразных форм и веса.

Новые остроконечные патроны к русской винтовке были приняты в 1908 году. Они обладали значительными преимуществами по сравнению с прежними, тупыми пулями: возросли боевые качества оружия — дальность его стрельбы, пробивная способность, отлогость траектории и в особенности дальность прямого выстрела. Последняя была увеличена с 280 до 425 метров. Появилась возможность поражать на этих расстояниях без перестановки прицела все цели высотой в четверть роста человека, иначе говоря, поражать лежащих стрелков.

Для японских винтовок, находившихся в русской армии, конечно, необходимо было заказать патроны нового, более совершенного образца. Но суровые обстоятельства заставили меня пойти на уступки.

В дальнейшем выяснилось, что процесс налаживания производства остроконечных патронов потребует более длительного времени. Англичане указывали на то, что они смогут сдавать патроны с тупой пулей на полтора месяца раньше, чем с острой. Наступил уже декабрь. До весны, когда начинаются обычно интенсивные военные действия, оставалось немного времени. Необходимо было хоть несколько ослабить к тому периоду оружейный голод в русской армии. Невольно пришлось согласиться.

Те же соображения вынудили нас принять и изменение диаметра капсюля. Возникало, правда, опасение, что увеличение диаметра может ослабить дно патрона, получится более тонкое кольцо металла между окружностью капсюльного гнезда и наружным обводом гильзы. Вследствие этого могло случиться, что капсюль будет держаться недостаточно прочно, а иногда даже выпадет после выстрела и открывания затвора в магазин. Поэтому я дал согласие на это изменение лишь условно. Пробная партия таких патронов должна была подвергнуться испытаниям в присутствии Гермониуса или его представителя. Лишь в зависимости от результатов испытаний можно было дать окончательное согласие на изготовление капсюля увеличенного диаметра.

Точно так же пришлось принять и третье предложение англичан согласиться на отправку первых партий патронов без обойм. Выгоднее было все же иметь в войсках японские винтовки, хотя бы и с медленным заряжанием патронов по одному, наподобие однозарядных, нежели по-прежнему держать без дела в запасных батальонах безоружных людей.

При этих условиях англичане рассчитывали уже с марта 1916 года сдавать первоначально по 15 миллионов патронов, а к маю довести их производство до 45 миллионов в месяц. Это позволило бы использовать все имевшиеся в русской армии японские винтовки в количестве до 600 тысяч экземпляров.

Британское министерство военного снаряжения согласилось также приступить к спешному изготовлению станков для постройки нового патронного завода в России. Первую серию станков с ежемесячной производительностью в 20 миллионов патронов нам обещали сдать через шесть месяцев, вторую — через восемь и последнюю — через десять. Перевозка станков из Англии в Россию через Архангельск, оборудование завода и налаживание производства также должны были занять около восьми месяцев. Сроки очень большие. Раньше полутора лет мы не могли и думать о поставке патронов на фронт, да и то при самых благоприятных условиях. Но горький опыт научил уже многому. Никто не мог знать, когда окончится война. Она могла надолго затянуться. Нельзя было делать прежних ошибок. Ведь сколько получило нареканий Главное артиллерийское управление, отказавшееся в самом начале войны от постройки новых заводов с возможной сдачей оружия через два года!

На следующих заседаниях фракции обсуждались заказы для русской армии пулеметов и автоматических пистолетов. Английское правительство сочло возможным передать нам свои контракты на 22 тысячи станковых пулеметов Максима и Кольта и на 10 тысяч ручных пулеметов Льюиса. Все эти заказы, выполнявшиеся в Америке, были теперь не нужны Англии. Английские заводы уже снабжали свою армию достаточным количеством пулеметов системы Льюиса.

Наконец, английское министерство помогло нам заказать в Испании 100 тысяч автоматических пистолетов.

 

У английского короля

Рассмотрев вопросы об отпуске русской армии стрелкового оружия, наша фракция закончила первую часть работы. У моих товарищей, занятых в других фракциях, тоже довольно быстро продвинулись дела, — там обсуждались ходатайства Главного инженерного управления и Особой канцелярии министерства финансов об отпуске кредитов, а также вопросы морского ведомства, которые вел лично адмирал Русин. У меня оставались еще нерассмотренными наиболее важные заявки ГАУ об отпуске и заказе орудий и выстрелов к ним. Однако английское министерство военного снаряжения потребовало несколько дней для предварительного изучения вопроса о материальной части артиллерии. У меня наступил небольшой перерыв.

Так же как и в Японии, по приезде в Лондон нам необходимо было нанести несколько официальных визитов. Ввиду высокого положения, которое занимал адмирал Русин — начальник морского генерального штаба, — вскоре было назначено наше представление королю. Английский король согласно конституции являлся главой государства, но не имел никакой фактической власти. Вся законодательная власть принадлежит палатам лордов и общин. В глазах последней король олицетворяет единство огромной и разнокалиберной Британской империи, владения которой разбросаны по всем частям света. Имея в виду громадные земли своих владений, англичане с гордостью говорили, что над территорией Великобритании никогда не заходит солнце.

Виндзорский дворец, в котором принял нас король, находился в небольшом городке того же названия на берегу Темзы, в 30 километрах от Лондона. Мы быстро доехали до него на автомобилях. Замок состоял из двух громадных корпусов с высокой круглой башней между ними. О седой старине напомнили нам его стены. На месте теперешнего дворца еще в XI столетии Вильгельм Завоеватель — нормандский герцог, высадившийся в Англии и покоривший ее, построил крепость, которая господствовала над окрестностями. Старое здание замка, частично сохранившееся до наших дней, представляет памятник XIV столетия. Виндзорский дворец знаменит своими художественными ценностями. В нем имелась богатейшая картинная галерея с произведениями Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рубенса, Ван-Дейка, Гольбейна и других великих мастеров. Во дворце хранились редчайшие коллекции миниатюр, эмалей, оружия.

Нас ввели в один из приемных залов, стены которого были украшены картинами. Тотчас же к нам вышел король в сопровождении нескольких лиц из свиты. Какое громадное различие было между этим приемом и торжественным представлением японскому микадо! Практичные англичане упростили и ускорили выполнение необходимой формальности, чтобы она не была стеснительной ни для короля, ни для нас. «Владыка» Британской империи, так же как и его приближенные, был в обыкновенном штатском платье, держался скромно и естественно. Он пожал нам руки и запросто обратился к Русину, расспрашивая его о нуждах русской армии. Короля интересовали также подробности взрыва крейсера «Арлянц». Члены королевской свиты непринужденно беседовали с нами. Прием длился около пятнадцати минут. Потом король пожелал нам успеха и, поклонившись, удалился во внутренние апартаменты дворца.

На обратном пути наше внимание привлек раскошный парк, окружавший замок. Его длинные аллеи и искусственно вырытое озеро поражали красотой. Мы поднялись на высокую старинную круглую башню. Перед нами открылся прекрасный вид на парк, маленький городок и извивавшуюся Темзу…

Вспоминается мне также официальный обед в честь участников конференции, устроенный в одном из многочисленных лондонских клубов. Зал был богато убран тропическими растениями. Сотни гостей собрались здесь; кроме членов конференции приглашение получили многочисленные представители посольств союзных государств, работники английского военного и морского министерства, известные общественные деятели, члены парламента…

Длинные речи и короткие спичи следовали без конца. Все они были проникнуты патриотическим и воинственным духом. Ораторы выражали неизменную уверенность в победоносном исходе войны. Война до конца, война до победы! Нельзя падать духом и унывать от временных неудач! Силы Антанты неизмеримо выше сил немцев и их союзников! На стороне Антанты громадное превосходство в людских ресурсах и материальных возможностях. Важно выиграть только время! Таков был смысл всех речей.

 

В Бирмингеме

В перерывах между заседаниями конференции я успел посетить и ряд военных заводов. Моим спутником в этих поездках был назначенный военным министерством лейтенант Ф. Кэрби, отлично владевший русским и французским языками. Кэрби долгое время провел в России, служа в одной из одесских английских контор, занимавшихся экспортом зерна. Он с большой теплотой вспоминал о России и русском народе, называл нашу страну своей второй родиной.

Помню посещение Бирмингема, одного из наиболее важных промышленных городов Англии.

На вокзале было несколько десятков платформ. Здесь ежеминутно приходили и отходили поезда. Бросался в глаза озабоченный деловой вид прибывавших и отъезжающих пассажиров. Люди куда-то спешили и, видимо, дорожили каждой минутой.

Напряженным темпом шли работы и на оружейном заводе. Я не увидел ни одного медленно идущего инженера. Мальчики-скауты разносили приказания бегом. В огромных мастерских не было ни одного пустующего

станка, не было свободного места. Кругом станки, станки, станки. В непрерывном движении находились подъемные машины, лифты, дековильки, перебрасывающие разработки и детали винтовок. На заводском стрельбище я наблюдал, как производятся испытания винтовок с помощью оптических прицелов, которые тут же насаживались на них. Непрерывной лентой в легких вагончиках выбрасывал завод готовые изделия для вооружения колоссальной армии…

Здесь было уже налажено массовое изготовление нового образца пулемета Льюиса, принятого в то время для английской армии взамен системы Максима. Здесь я впервые познакомился с конструкцией этого пулемета. Принцип его работы не представлял новизны: автоматическое действие достигалось за счет энергии пороховых газов, которые следуют при выстреле за пулей; часть этих газов отводилась через боковой канал в стволе и отбрасывала поршень, который действовал на затвор. Подобное же устройство было и у пулемета Гочкиса, принятого во Франции и Японии. Оригинальное нововведение представляли лишь дисковые, барабанные магазины на сорок шесть патронов и система охлаждения. Последняя состояла из алюминиевого радиатора, надетого на ствол и окруженного металлическим кожухом, суживающимся в передней части. Охлаждение радиатора осуществлялось с помощью сквозняка. Его создавал непрерывный поток свежего воздуха вдоль ребер радиатора. Поток этот возникал благодаря тому, что при выстреле пороховые газы втягивали воздух с противоположного конца радиатора.

Для русской армии было бы очень важно иметь на вооружении эти более простые и легкие пулеметы: пулемет Льюиса вместе с сошками весил всего 14,5 килограмма, а наш Максим со станком — около 60 килограммов.

Мне хотелось узнать, сколько операций нужно для изготовления нового пулемета; эти данные позволили бы сравнить систему Льюиса с Максимом в отношении простоты ее фабрикации. Ведь изготовление одного пулемета Максима требует 2448 операций и занимает 700 рабочих часов. Я обратился к лейтенанту Кэрби с просьбой узнать у сопровождавшего нас по заводу директора компании эти данные и одновременно расспросить о производительности завода по выпуску оружия.

Директор покраснел, сделал недовольное лицо и что-то буркнул в ответ. На возражение Кэрби он вновь ответил что-то недовольным тоном и быстро удалился.

О том, что ответил директор завода, я решился спросить переводчика только в поезде.

— Директор сказал, что не имеет права говорить о количестве сдаваемого оружия, — сообщил Кэрби.

— Но ведь он должен был получить телеграмму военного министерства, разрешающую показать мне завод?

— Телеграмму он получил. Однако в ней не было приказания сообщать вам какие-либо секретные сведения!..

А вот мы, русские, не умели хранить свои тайны, не придавали им особого значения. Вспомнился мне тогда эпизод из моей жизни, происшедший в 1912 году. Как-то я сообщил по телефону на Сестрорецкий оружейный завод В. А. Дегтяреву, работавшему вместе со мной над автоматической винтовкой, что не могу быть вечером, а приеду днем, во время обеденного перерыва на заводе.

Был знойный июльский полдень. Старые одноэтажные заводские здания с выбеленными стенами накалились от солнца. Василий Алексеевич ждал меня у дверей мастерской. Двери были заперты на обед, на них висел громадный замок, который был, вероятно, свидетелем всей истории русского оружия, начиная от изготовления кремневых ружей.

— У вас есть ключ? Как мы пройдем? — обратился я к Дегтяреву.

— Ключ у коменданта проходной будки, но нам он не нужен.

Мы прошли вдоль мастерской. Большие окна из-за жары были открыты настежь. Они находились у самой земли. Мы перешагнули через подоконник и оказались в мастерской, где изготовлялись новейшие секретные образцы оружия…

Громыхающий курьерский поезд на всех парах нес меня из Бирмингема в Лондон.

 

Мы знакомимся с Лондоном

Совещания конференции заканчивались. Только теперь у нас появилось немного свободного времени, чтобы осмотреть Лондон. Если в Японии в течение первых двух месяцев мы изнывали от безделья, безрезультатно ожидая ответа на наши ходатайства, то в Англии с первого же дня начались заседания, непрерывно продолжавшиеся до тех пор, пока не было закончено обсуждение подавляющей части вопросов.

Каково было мое первое впечатление от Лондона? Мне казалось, что этот город — столица всего мира. Поражали его грандиозные размеры, громадное число жителей, богатства, собранные сюда со всех концов земного шара.

В Лондоне и на его окраинах жило в те годы 7 миллионов человек. В городе было около 8 тысяч улиц, суммарная длина которых составляла примерно 5 тысяч километров. В Лондоне проживало огромное количество иностранцев, главным образом американцев, французов, немцев; во время войны часть населения Бельгии, захваченной германскими войсками, тоже устремилась в Лондон. На улицах очень часто слышалась французская речь. Нам рассказывали, что здесь было больше шотландцев, чем в столице Шотландии — Эдинбурге, больше ирландцев, чем в их столице — Дублине, больше евреев, чем во всей Палестине, больше католиков, чем в самом Риме…

Во время прогулок по городу на нас, как и на всех туристов, прежде всего произвел впечатление его общий облик, вид улиц, площадей с памятниками, архитектура домов, а также уличная толпа и громадное движение экипажей, трамваев, омнибусов.

Большинство зданий имело три-четыре этажа. Англичане не любители американских небоскребов. Дома их серые, мрачные, с невиданным количеством подъездов. В этом сказывался характер хозяев страны — их стремление к полной самостоятельности, изолированности, а главное, независимости от соседей. Каждая квартира поэтому имела отдельный ход с улицы. Ближе к окраинам дома были еще ниже. Часто попадались очень распространенные в то время двухэтажные коттеджи с оригинальными острыми крышами и отдельными садиками.

Особую красоту английских улиц составляли магазины. В витринах всегда с большим искусством подобраны товары. Это были целые выставки, которым лондонский обыватель придавал большое значение.

В известные дни и часы, когда происходила смена выставленных образцов, например мужских и женских костюмов и платьев, мы видели толпы зрителей, собирающихся перед витринами, чтобы поглядеть на последние новинки. Выбор товаров в магазинах — колоссальный. Каждый мог найти здесь вещь по своему вкусу. Поразила нас и скорость, с которой происходила в больших магазинах процедура расплаты за купленные вещи. Обращаться в кассу не приходилось, деньги получал сам продавец; он отправлял их по пневматической трубе в центральную кассу, откуда через минуту возвращались квитанция и сдача. Магазины доставляли все закупки на дом, покупателям не нужно было об этом беспокоиться. Практичные англичане завели у себя изумительные порядки по обслуживанию населения. Магазины, расположенные в наиболее богатых центральных кварталах — Пикадилли, Риджент и Бондстрит, — показались нам образцовыми.

Ресторанов, кафе, баров попадалось очень много. Их усиленно посещали не только мужчины, но и женщины. Но пьяных я никогда не видел!

Обширных площадей в Лондоне мало. Самая большая — Трафальгар-сквер, возле которой находилось много правительственных учреждений, в том числе адмиралтейство, конногвардейские казармы и военное министерство. У ворот конногвардейских казарм на часах дежурил верховой. Уже давно во всех странах был уничтожен конный пост, но он остался в Англии, как символ любви к старинным обычаям.

Своими площадями Лондон не мог соперничать с Петроградом. Вспоминал я пустынную ширь нашей Дворцовой площади, окаймленную с одной стороны зданиями Главного штаба, а с другой — Зимнего дворца. А как прекрасна Александровская колонна и одиноко стоящий около нее часовой! Обычно это были седые старики, гренадеры в высокой медвежьей шапке, своей формой и обликом напоминавшей об эпохе борьбы и победах над Наполеоном, в честь которых была воздвигнута колонна.

Дворцовая площадь была свидетельницей чуть ли не всей истории русской регулярной армии, полки которой маршировали здесь стройными рядами, олицетворяя военную мощь Российской державы. Ни одна площадь в мире, а тем более Трафальгар-сквер, не может сравниться с ней ни по размерам, ни по оформлению. Ведь архитектурные сооружения создавали великие Растрелли и Росси…

На улицах Лондона — нескончаемая толпа прохожих, молчаливая, сосредоточенная, деловитая. Столь же большое движение и на мостовой. По некоторым улицам автомобили двигались непрерывной цепью, сплошь заполняя всю их ширину. Поразило нас и большое разнообразие средств транспорта. Здесь были автомобили самых различных марок, окрашенные в разные цвета вплоть до ярко-красного. Мчались громадные автомобильные фуры, велосипедисты, мотоциклетки и довольно странного вида конные экипажи с кучером, сидящим сзади и держащим вожжи над седоком (тоже дань старине!). Движение мгновенно замирало по знаку поднятой руки или палочки полисмена. Дисциплина уличного движения при невероятной тесноте просто изумляла. Ничего подобного в России тогда не было.

Англичане с гордостью говорили нам, что уже в шестидесятые годы прошлого столетия в Лондоне было метро. Несмотря на большую глубину Темзы, линию метро прорыли под рекой. Она соединила центр со всеми вокзалами. Войдя в первый раз в зал метро, я стал разглядывать плакаты, развешанные на стенах. Вдруг все поползло у меня перед глазами вверх. На секунду показалось, что я проваливаюсь в бездну. Я не знал, что зал являлся кабиной грандиозного лифта, опускающего пассажиров к перронам. Через несколько секунд я очутился перед линией подземной железной дороги. Ничего похожего на мраморное великолепие подземных станций нашего метро там, конечно, не было. Мрачные помещения, тусклый свет, спертый воздух, маленькие невзрачные вагончики, с грохотом бегающие по тоннелям, — вот что такое лондонское метро.

Жизнь города шла чрезвычайно напряженно. Омнибусы перевозили в течение года почти 510 миллионов человек, трамваи — 800 миллионов, местные железные дороги, расположенные в пределах города, — свыше 400 миллионов. В Лондон прибывало в день около 9 тысяч поездов. Почта отправляла ежегодно свыше миллиарда писем. Размах жизни этого города был колоссальный.

Посетили мы и лондонские парки, которые весьма украшали столицу. В сущности они представляли собой луга с редкими аллеями. Таков же был и известный Гайд-парк.

В парках много места занимали площадки для игры в футбол, теннис, крикет.

Пользуясь кратким досугом, мы успели осмотреть главные достопримечательности и памятники старины Лондона — Тауэр и Вестминстерское аббатство.

Тауэр был когда-то крепостью и замком первых британских королей, а затем стал тюрьмой для важных государственных преступников. Это замысловатое сооружение со множеством башен и построек, окруженное стенами и рвом, — старейшее здание английской столицы. Самая древняя его башня Уат-Тауэр — была построена еще в 1078 году. Желая и тут сохранить аромат старины, англичане поставили у входа привратника в средневековой одежде.

В замке находились хранилище коронных драгоценностей и оружейный музей. Меня более всего заинтересовало собрание старинного оружия эпохи средних веков — доспехи рыцарей, их латы, шлемы, длинные копья, мечи, шпаги, луки, а также первые образцы огнестрельного оружия. Хотелось, конечно, подробно изучить эти немые свидетели прошлых войн, но, к сожалению, не было времени. Не только дни, но и часы нашего пребывания в Лондоне были считанными. Поэтому мы быстро переходили от одного экспоната к другому, ограничиваясь лишь беглым осмотром.

Поразило меня и хранилище королевских регалий и драгоценностей. В небольшой комнате в стеклянной круглой витрине лежали богатства на сотни миллионов рублей. Ни один человек не охранял этих сокровищ. Крупно написанное объявление извещало о том, что охрана сокровищ доверяется самим посетителям. Но нам объяснили, что при малейшей порче витрины раздается электрический сигнал в соседней комнате, а там постоянно дежурит внушительное количество полисменов.

Недалеко от Тауэра расположен грандиозный мост через Темзу, построенный в конце прошлого столетия. Мост этот разводят, когда проходят большие океанские суда. По концам моста вздымаются высокие башни старинной архитектуры. Необычайно красивый вид открылся нам с высоты башни: широкая Темза, запруженная различными судами, и необъятное пространство города.

Лондонский порт считался самым большим в мире. Пристани и доки были расположены здесь на протяжении 60 километров по обеим сторонам реки. Я посетил один из доков. Это был гигантский, огороженный каменными стенками бассейн, в который входили суда из Темзы через узкие ворота-шлюзы. Около доков высились многоэтажные склады. Сюда перегружали с пароходов товары при помощи подъемных кранов и целой армии рабочих-докеров. В этих складах сосредоточивались продукты, привезенные со всех концов земного шара: мешки с мукой и ящики с яйцами из России, чай из Китая, кофе из стран Южной Америки, апельсины из Испании, туши свинины из США, вино из Франции.

Вдоль набережной Темзы ютилось множество портовых кабачков. Из любопытства я зашел и заказал бокал пива. Здесь, оживленно беседуя, за элем и виски сидели представители всех наций мира. Кроме английских солдат в форме цвета хаки тут были желтолицые китайцы, малайцы, индусы, японцы… Английский солдат, сильно жестикулируя, рассказывал о боях на французском фронте. Коротенькая винтовка покоилась у его ног. С удовольствием отметил я, что винтовка была в брезентовом чехле с отличными кожаными ремнями солдат сберегал свое оружие. Я долго сидел в углу, за маленьким столиком, наблюдая царившее вокруг оживление.

В один из воскресных дней мы побывали в Вестминстерском аббатстве, построенном еще в XIII веке. Его центральную часть занимал готический собор с усыпальницей королей и выдающихся деятелей Англии. Подавляющее впечатление произвело на меня величественное собрание памятников, поставленных в честь умерших предков, имена которых дороги для каждого англичанина. Мы останавливались у могил Ньютона, Стефенсона, Шекспира. По гробницам английских королей можно было проследить и вспомнить всю историю страны. В аббатстве покоился прах знаменитых государственных людей Британии, которые создали ее славу и величие: Питта, Канинга, Пальмерстона, Гладстона. Здесь же были погребены английские литераторы Мильтон, Теккерей, Диккенс, Спенсер…

Невольно вспомнился мне небольшой уголок на Волковом кладбище в Петрограде, так называемые «Литературные мостки». Здесь покоились Тургенев и Салтыков-Щедрин. А где нашли последний приют еще многие великие русские люди, создавшие славу нашей родине? Их могилы раскиданы по всей необъятной стране. Пушкин похоронен в Михайловском, Лермонтов — в Тарханах, Толстой в Ясной Поляне, Гоголь — на Даниловском кладбище в Москве…

В Вестминстерском аббатстве с особым чувством остановился я у могилы Генриха Бессемера, гениального изобретателя, всемирно известного металлурга и родоначальника автоматического оружия. Шестьсот лет до Бессемера люди применяли огнестрельное оружие. Но лишь он первый предложил использовать силу взрываемого пороха не только для выбрасывания пули, но и для облегчения работы стрелка при перезаряжании. В 1854 году Бессемер предложил проект заряжаемого с казны орудия, затвор которого открывался после выстрела давлением пороховых газов. Техника того времени не позволила реализовать его блестящую идею. Понадобилось много лет, пока последователи Бессемера, оружейники-конструкторы, деятельно работавшие во всех государствах, и прежде всего Максим, воплотили его гениальную мысль в образцы пулеметов, автоматических винтовок и пистолетов…

Неподалеку от Вестминстерского аббатства расположен и парламент грандиозное готическое здание, включающее 11 дворов и 1100 комнат. Здесь происходят заседания палат уже несколько веков. С того самого времени, когда королевскую власть ограничило собрание крупных духовных и светских феодалов вместе с представителями рыцарства и городов. Как и всюду в Англии, в парламенте сохранилось много старых обычаев. Нам рассказывали, что перед началом каждой сессии комендант в сопровождении стражи, одетой в средневековую форму, с фонарями в руках (несмотря на электричество!) обходит подвальные помещения, чтобы удостовериться, что там нет злоумышленников. Этот обычай был установлен еще три века назад, когда группа лиц, забравшихся в подвал, попыталась взорвать парламент во время заседаний. Особое должностное лицо парламента — спикер — до сих пор еще надевает перед заседанием парик, черный старинный костюм, башмаки и белые чулки. Он сидит в кресле, окруженном железной решеткой, в память тех давно прошедших времен, когда спикер, являвшийся ставленником короля, подвергался оскорблениям депутатов. Такой же парик и старинный костюм сохранились в качестве одеяния должностных лиц и в судах Англии.

Побывали мы также и в другом интересном уголке — в центре деловой, торговой и финансовой жизни Лондона — Сити. Здесь сосредоточены банки, конторы, бюро всевозможных акционерных компаний, агентств и других предприятий, руководящих делами не только Лондона и Англии, но и отдаленных колоний во всех частях мира. Сити — как бы отдельный город. Число одних служащих во всех его предприятиях в то время исчислялось громадной цифрой в 350 тысяч человек. Свыше миллиона людей ежедневно посещали Сити.

Во время нашего краткого пребывания в Лондоне стояла отличная осенняя погода. Климат там значительно мягче, чем в нашей северной столице. Температура как бы приспособлена для человеческого тела — нет ни резкой жары, ни особого холода. Темза никогда не замерзает. При нас выпал небольшой снег, но держался он всего два-три дня. Конечно, нам пришлось видеть знаменитые лондонские туманы. Но, на мой взгляд, они даже придавали своеобразную прелесть окружающим предметам, окутывая их легкой дымкой.

Начиная с 1915 года на Лондон стали совершать налеты немецкие дирижабли. Германское командование первоначально возлагало на них особые надежды, так как дирижабли могли брать с собой большое количество бомб. Но уже при нас в Лондоне принимали меры по светомаскировке.

В вечернее время город утопал во мраке. Уличные фонари не зажигались; горели только некоторые из них, расположенные на большом расстоянии один от другого. Но и они были прикрыты сверху особыми колпаками. Все окна закрывали темные драпировки. Затемнение громадного города было поставлено образцово.

Следует отметить, что налеты германских дирижаблей не представляли большой опасности. Значительные размеры этих воздушных кораблей и их сравнительно небольшая скорость позволяли английской зенитной артиллерии успешно бороться с ними.

Лондон делал первые шаги в противовоздушной обороне…

Наконец было назначено особое заседание, на котором разбирался вопрос об отпуске русской армии артиллерийских орудий и выстрелов к ним. При обсуждении этого важного вопроса на заседании присутствовал Ллойд-Джордж. Наша миссия находилась в полном составе. После продолжительного срока фракционных совещаний, где каждый из нас работал по своей специальности, мы опять оказались вместе…

Заседание открыл Ллойд-Джордж.

— Английскому правительству крайне трудно удовлетворить все пожелания русских союзников, — заявил он. — Английская армия перед войной почти не имела ни полевой тяжелой, ни осадной артиллерии. До сих пор этот недостаток еще не устранен. Мы можем уступить только небольшое количество орудий.

Далее Ллойд-Джордж сообщил, что тяжелые осадные гаубицы калибром в 280 миллиметров вообще нельзя заказать ни в Англии, ни в Америке.

— Исключительная храбрость и выносливость русских войск придали своеобразный характер операциям на восточном фронте, — говорил он далее. Маневренные бои не прекращались ни в 1914, ни в 1915 годах. Движение в Восточную Пруссию, разгром австрийцев в Галиции, длительные сражения под Лодзью, зимнее движение в Карпаты, наконец, планомерный отход в 1915 году, при котором были расстроены все планы германского командования на окружение и разгром русских войск, — все это наглядно показывает, что русская армия в первую очередь нуждается в орудиях не осадной, а полевой артиллерии…

Замечу, что дело обстояло не совсем так. Уже с самого начала войны русское командование было крайне озабочено недостатком тяжелой артиллерии. Еще во время первых успехов — при движении в Восточной Пруссии к крепостям Кенигсбергу и Летцену и в особенности после разгрома австрийских войск на полях Галиции при осаде Перемышля и атаки Кракова — русская армия остро ощущала недостаток в осадных орудиях.

Военное министерство принимало всевозможные меры для создания осадных батарей. Нам приказали закупить тяжелые орудия в Японии. Быстрое взятие бельгийских, а также некоторых французских крепостей во время наступления немцев на Париж вызвало новое беспокойство в русской ставке за участь наших укрепленных районов, форты которых не имели достаточного количества современной дальнобойной артиллерии крупного калибра. А столь же быстрое падение первоклассной крепости Антверпен под ударами 42-сантиметровых германских и 30,5-сантиметровых австрийских гаубиц усилило эту тревогу русского командования. Дальнейший переход к позиционной войне выявил решающее значение тяжелой артиллерии при прорыве неприятельского фронта.

Английский министр согласился предоставить нам заказ лишь на осадные орудия меньших калибров — 203-миллиметровые и 152-миллиметровые гаубицы. Но для быстроты выполнения заказа американский завод Мидваль, изготовлявший такие орудия для английской армии, ставил непременное условие: заказ должен выполняться по английским, а не по русским чертежам. Несмотря на то что английский образец 203-миллиметровой гаубицы был хуже русского по подвижности, нам пришлось пойти на это требование.

В итоге этого совещания англичане согласились предоставить нам 300 полевых гаубиц со всей материальной частью и необходимым количеством снарядов.

Последние заседания были посвящены обсуждению заказов на самые разнообразные предметы и материалы: стереотрубы, порох, взрывчатые вещества, ртуть, хлопковый материал, ручные гранаты, различные инструменты для заводов и т. п.

 

Англия вооружается

Весь хозяйственный организм Великобритании бешено работал на войну. Шла полным ходом организация так называемой «китченеровской армии». Вновь образованные дивизии, богато снабженные всеми новейшими техническими средствами, постепенно отправлялись во Францию, на фронт. Приток добровольцев пока был еще очень значительным, в людях недостатка нет. Исключительно энергичную деятельность развивало министерство военного снаряжения, чтобы снабдить войска всем необходимым. «Судьба войны зависит от наших мероприятий по увеличение количества всех технических средств войны», гласила надпись на одном из попавшихся нам заводских плакатов. Военная пропаганда была поставлена в широчайших размерах. Здесь использовались все средства: газеты и журналы, плакаты и листовки, публичные доклады, патриотические манифестации, кино, театр…

Согласно декрету о защите государства, обнародованному еще в самом начале войны, правительство получило право использовать любой завод, любую фабрику и мастерскую для производства предметов военного снаряжения. Появилась возможность контролировать деятельность всех предприятий, перевозить станки и машины с одного завода на другой, аннулировать заказы, препятствовавшие энергичному развитию производства. 11 тысяч фабрик занимались изготовлением предметов обороны. Ни один завод, ни одна мастерская, ни один станок не должны были пропасть в деле общих усилий, направленных к единой цели — победе. Промышленные возможности Англии были колоссальны, она обладала крупнейшими в мире машиностроительными заводами, имеющими громадное значение для развития всех видов производства.

Новые заводы росли как грибы после обильного дождя. Мне часто приходилось видеть строящиеся всюду здания. Производство нередко открывалось во временных помещениях. С большим интересом осматривал я эти наскоро сооруженные одноэтажные мастерские. Возводились лишь стропила и настилались полы, а стены и крыши заменялись громадными гофрированными железными листами, которые прислоняли прямо к стропилам. Окна проделывались лишь в крышах. Устанавливались станки, проводилась трансмиссия, электрическое освещение — и цех уже готов. Таковы, например, были мастерские для изготовления винтовочных патронов, сооруженные за два месяца. Это позволило англичанам ко второму году войны увеличить выпуск патронов в 14 раз! Ко времени нашего приезда английские патронные заводы и мастерские давали до 140 миллионов патронов в месяц.

Кроме прежних четырех арсеналов в Вульвиче, Уолтем-Аббей, Энфильд-Лок и Фарнборо работало уже 73 новых завода, занимавшихся производством снарядов под контролем министерства военного снаряжения. Часть из них делала снаряды для легких орудий, остальные выпускали снаряды для тяжелой артиллерии, окопных мортир, бомбометов и минометов. Были построены 8 отдельных снаряжательных мастерских, где снарядные стаканы начиняли взрывчатым веществом, шрапнельными пулями, где ввертывали дистанционные трубки или взрыватели и т. п. Два завода занимались исключительно тем, что снабжали все предприятия, изготовляющие снаряды, необходимыми калибрами для соблюдения однообразия и точности изделий.

Большое впечатление произвел на меня вновь построенный снарядный завод в Лидсе. Он занимал площадь величиной с добрый уездный город в старой России. В дни, когда обнаружился катастрофический недостаток снарядов, все механические предприятия Лидса объединились в одно промышленное общество и совместными силами в необычайно короткий срок соорудили этот грандиозный город. Человек, входивший в эти залитые светом мастерские, видел нескончаемые ряды станков, валы трансмиссий и массу рабочих (главным образом работниц), одетых в синие и черные халаты.

Так же как и в России, главное затруднение было не в штамповке и обточке снарядных стаканов, а в изготовлении взрывчатых веществ. С самого начала войны Англия обеспечила себя контрактами с наиболее сильными американскими заводами. Ко времени нашего приезда и в самой Англии уже функционировало несколько вновь построенных фабрик взрывчатых веществ, между которыми особенно выделялся своими колоссальными размерами завод в Олдбери, изготовлявший тринитротолуол.

В огромных масштабах было развито в Англии производство пулеметов. В этом отношении ни одно государство не могло с ней равняться. Помимо всемирно известной фирмы Виккерса, где в 90-х годах прошлого столетия работал первый изобретатель пулеметов Хирам Максим, это оружие изготовлялось еще на заводе в Энфильде. Кроме того, были построены и расширены заводы в Эрите и Крейфорде, заново организовалось производство пулеметов Льюиса в Бирмингеме, был основан новый завод в Ковентри, получивший заказ на изготовление пулеметов Гочкиса, которыми вооружали впоследствии английские танки. О насыщенности этим оружием английской армии может свидетельствовать хотя бы такой эпизод. Нам рассказали, что в начале войны английское военное министерство стремилось довести количество пулеметов с 2 до 4 на батальон. Но вновь назначенный министр военного снаряжения Ллойд-Джордж, считая такую норму недостаточной, в шутку сказал: «Возьмите максимум в 4 пулемета, возведите его в квадрат, умножьте результат на два, а произведение снова умножьте на два — на счастье…»

Громадное внимание здесь обращали на различные военные изобретения. В первые дни войны к ним в Англии было примерно такое же отношение, как и в России. Рассчитывали, что война будет молниеносной и потому техническими новинками не удастся воспользоваться. Но суровая действительность показала, как ошибочны были такие взгляды, и от них пришлось вскоре отказаться. Ведь надо было опередить противника в выпуске новых видов оружия и военной техники.

Нам показали новинку — миномет Стокса. Изобретатель имел свой собственный завод по изготовлению сельскохозяйственных машин. Он не только разработал проект нового оружия, отличавшегося исключительной простотой устройства, но и предложил свои мастерские для скорейшего его производства. Миномет представлял собой простую трубу, поставленную наклонно на треноге. Сверху в канал опускалась бомба, капсюль которой взрывался о боек ударника, находившегося на дне трубы. Во время нашего пребывания в Англии выпуск этих минометов шел уже полным ходом.

Генерал Гермониус хорошо знал благодаря своим связям в английском министерстве о новых работах. Он рассказал нам и об изготовлении опытного «сухопутного крейсера». Так назывался в то время танк, это замечательное изобретение английской индустрии, открывшее новую эпоху в развитии военной техники. Предшественником танка был опытный гусеничный трактор, к которому приспосабливали специальный механизм для резки проволочных заграждений. Через два месяца после объявления войны полковник Свентон предложил проект танка — забронированный гусеничный трактор, вооруженный пулеметом; он мог преодолевать рвы и окопы. Опытный образец изготовляло морское министерство по инициативе первого лорда адмиралтейства Черчилля. Нам не удалось осмотреть это важное изобретение — в то время оно еще не было закончено. Первоначальные испытания танка проводились в феврале 1916 года, и лишь в сентябре того же года первые 50 экземпляров были отправлены во Францию.

Английское министерство решило продемонстрировать нам действие огнеметов, которые выбрасывали на расстояние 10–15 метров горящую струю, сжигавшую все на своем пути. Однако демонстрация оказалась неудачной: несколько человек, обслуживавших огнемет, вследствие преждевременного выпуска струи получили ожоги. Их в тяжелом состоянии увезли с испытаний.

Объяснили нам и устройство новой автоматической винтовки Фаркара-Хилл с магазином на 50 патронов, сконструированной на принципе отвода пороховых газов. Этими автоматами предполагалось вооружить моторные лодки, действующие у побережья. Затем мы ознакомились с новейшими образцами ружейных гранат, перископов, осветительных пистолетов, ракет и т. п. У нас прямо глаза разбегались при виде этого изобилия.

 

Армия тыла

Посещая промышленные центры Англии, я присматривался и к жизни тамошних рабочих. Мне пришлось побывать и в заводских поселках, и в клубах во время различных собраний и празднеств. Здесь я столкнулся с той самой английской рабочей аристократией, о которой так много писали и говорили повсюду.

Я видел уже немолодых солидных мужчин в хорошей и чистой одежде: ладно скроенный пиджак, жилет, тщательно выутюженные брюки; на голове у многих фетровая шляпа, на ногах — добротные ботинки. И непременно свежая сорочка и галстук. Это — английские квалифицированные рабочие, которым хорошо платит хозяин и которые поэтому «уважают» своего хозяина. Жены и дочери таких рабочих носили красивые платья и большие шляпы. Сначала я принимал их за небогатых буржуа и был весьма удивлен, когда мне сказали, что это рабочие. Какой резкий контраст представляли они по сравнению с трудовым людом царской России!

Однако большинство английских трудящихся жили в нужде и особенно страдали от скверных жилищных условий. В промышленных центрах Англии скоплялось огромное количество рабочего населения. Это вызывало острый жилищный кризис. А во время войны, в связи со строительством все новых и новых заводов, он принял еще более тяжелые формы. Однажды я посетил рабочий поселок. Наружный вид домов производил довольно хорошее впечатление небольшие чистые здания. Совсем иное было внутри. Маленькие, тесные комнаты были переполнены жильцами. Сплошь и рядом в такой комнатушке жило по 4–5 человек. Это неизбежно порождало антисанитарные условия — отсутствие должной чистоты и порядка, спертый воздух и, наверное, быстрое распространение болезней.

А в восточной части Лондона мы видели особые кварталы, вернее, целый городок, где ютятся безработные, нищие и рабочая беднота — главным образом неквалифицированные докеры, грузчики, возчики. Эти кварталы производили угнетающее впечатление своей бедностью: узкие, грязные, кривые улочки, низкие старые дома с подслеповатыми окнами.

Борьба рабочих с предпринимателями за лучшие жизненные условия выражалась в образовании «лиг защиты квартирантов».

Когда мы приехали в Англию, между предпринимателями и рабочими был уже установлен так называемый «промышленный мир». Вожди английских профсоюзов (тред-юнионов) заявили, что во время войны будут всецело поддерживать правительство в его борьбе с Германией. Стачки, так часто возникавшие в 1913 и 1914 годах, стали теперь редким явлением.

Ллойд-Джордж внес в парламент проект закона о работах на военных предприятиях. Основы этого закона вырабатывались на совместных заседаниях предпринимателей с вождями тред-юнионов. Рабочих лишали права забастовок. Взамен этого правительство обязывалось контролировать размер прибылей заводчиков, ограничив их довоенной нормой. Этот закон должен был успокоить рабочие массы. Он имел в своем основании тот же предупредительный характер, которым всегда отличалось английское социальное законодательство. Оно неизменно стремилось не столько облегчить труд, сколько предотвратить опасность появления далеко идущих требований рабочих.

Перед английским правительством стояла и другая важная проблема: укомплектование достаточным количеством рабочих вновь построенных и расширенных военных заводов. Как и в России, здесь перестали призывать квалифицированных рабочих в армию. Но надо было еще вернуть тех, кого взяли в войска. А сделать это было чрезвычайно трудно. Из четверти миллиона рабочих металлообрабатывающей промышленности, ушедших в армию, вернуть удалось всего около 5 тысяч человек. Даже хлопоты Ллойд-Джорджа в этом смысле не принесли особых успехов. Об этом свидетельствовала и его речь, напечатанная при нас в газетах. «Мы пытаемся вернуть людей из армии. Это то же, что пробиться через проволочные заграждения без тяжелой артиллерии, говорил он. — Люди, квалифицированные в каком-нибудь одном деле, остаются квалифицированными и в другом. Они являются полезными и в окопах, и никто не хочет их лишиться. Поэтому каждый военный начальник сопротивляется уходу хороших толковых рабочих…»

Чтобы как-нибудь уменьшить недостаток рабочих рук, пришлось использовать в широких размерах женский труд. В Лондоне мы были свидетелями такой демонстрации. Тысячи женщин шли по улицам, сопровождая свою делегацию; она направлялась в министерство военного снаряжения для переговоров об условиях женского труда на предприятиях оборонной промышленности. Как это ни было странным, делегацию возглавляли суфражистки — деятельницы женского движения по борьбе с правительством за избирательные права женщин. Теперь, во время войны с Германией, они шли помогать тому же правительству в усилении работ по обороне… Число женщин, работавших на заводах, было в то время огромным.

Война требовала колоссального количества поставляемого на фронт военного снаряжения. Успешная деятельность предприятий зависела в большой степени и от положения рабочих. Все, что мы видели во время пребывания в Англии, и все, что рассказывали нам о мероприятиях военного министерства, показывало, какое огромное значение придавалось тогда рабочему вопросу. Английское правительство прекрасно понимало, что для ведения современной технической войны рабочая армия в тылу была не менее важной, чем армия на фронте.

 

Перед отъездом

Визит в Англию, конечно, не обошелся без представления фельдмаршалу Китченеру, занимавшему в то время пост военного министра. Мы хорошо знали, как он ответил в самом начале войны на вопрос, когда можно ожидать ее окончания. Это был единственный из английских военных деятелей, занимавших ответственные посты, который сразу определил затяжной характер империалистической бойни. «Когда окончится война, — сказал он, — я не знаю, но она начнется только в 1916 году». Этими словами Китченер, видимо, хотел подчеркнуть, что намеченные английским военным министерством мероприятия по увеличению армии будут закончены лишь через два года.

Войдя в кабинет фельдмаршала, мы увидели высокого, худощавого, стройного человека с суровым и решительным лицом.

Китченер молча выслушал заявление адмирала Русина о пожеланиях русского правительства. Он не любил тратить время на излишние разговоры. Обменявшись несколькими фразами с чинами английского военного министерства, фельдмаршал сказал генералу Эллершау: «Все это должно быть сделано».

В 1916 году Китченер и Эллершау трагически погибли во время поездки в Россию. Крейсер «Гемпшир», на котором они находились, пошел ко дну от взрыва в море. Из всей команды спаслись лишь два матроса, подобранные со спасательного плота. Они рассказали, что в последние минуты видели фельдмаршала Китченера на гибнущем, заливаемом волнами корабле. Он спокойно стоял на капитанском мостике, скрестив на груди руки. Возможно, что матросы и несколько приукрасили свой рассказ. Но нарисованный ими образ смелого, волевого человека соответствовал тому, что мы знали о Китченере.

Обстоятельства, при которых погиб английский министр, были весьма загадочными. День его отъезда держали в строгом секрете. Как могли немцы узнать о выходе крейсера? Это указывало на существование сильной шпионской организации.

Вообще во время первой мировой империалистической войны, помимо открытой борьбы на полях сражений, шла еще сложная невидимая борьба. С этим фактом нам приходилось считаться и быть все время начеку. Для примера приведу следующий эпизод, происшедший со мной в Англии. Вернувшись как-то после поездки на заводы и открыв свой номер, я увидел посреди комнаты мой распоротый чемодан. Чья-то рука переворошила в нем все вещи. Я кинулся к шкафу, где были спрятаны секретные документы. Они, к счастью, оказались на месте. Денег в чемодане я не держал, и похититель взял лишь мои ордена. Думаю, что это было сделано только для вида.

Не знаю, кто и как мог узнать, что я привез с собой большое количество документов, которые касались снабжения русской армии, но непрошеные гости побывали только в моем номере. Правда, мне повезло. В день приезда в гостиницу я решил получше припрятать все бумаги. И выбрал для этого громадный старинный шкаф, в котором было около ста выдвижных ящиков. Взобравшись на стул, я рассовал документы по самым верхним ящикам, а шкаф запер на ключ, который постоянно носил с собой. Только это и спасло от пропажи секретные бумаги.

Я заявил об этом случае. Администрация усилила надзор за помещениями, в которых находилась русская миссия. Но кто мог забраться в номер? Этот вопрос не давал мне покоя. Мелькала мысль, что сама английская разведка решила проверить по документам правильность сообщаемых мной на конференции данных. Но английской разведке не было никакого смысла вспарывать чемодан. Зная, куда я уезжаю и когда должен вернуться обратно, разведка не спеша могла открыть обыкновенный замок чемодана и осмотреть его, не возбуждая подозрений. Стало быть, у меня шарили германские шпионы. Боясь моего прихода, они впопыхах вспороли чемодан.

Мы собирались уже выезжать домой, когда адмирал Русин получил срочную телеграмму от военного министра. Генерал Поливанов предлагал ему выехать со всей миссией во Францию, чтобы ознакомиться с некоторыми делами по снабжению русской армии. Кроме того, мне и полковнику Кельчевскому предписывалось посетить передовые позиции на англо-французском фронте. Для русского военного министерства было важно иметь не только сведения о результатах конференции и о нашем пребывании в Англии, но также и о положении английских и французских войск. Это давало возможность судить о действительной технической мощи армий союзников России. Только пребывание в окопах могло показать мне, насколько богато снабжены их войска различным оружием и правы ли они в своем слишком расчетливом отношении к нуждам русской армии.

До выезда из Лондона оставалось несколько дней. Как-то мы с Ф. Кэрби проходили через Трафальгар-сквер. Здесь стоял величественный памятник адмиралу Нельсону, погибшему в 1805 году в Трафальгарском сражении. В этом бою английский флот под командованием Нельсона разбил и почти полностью уничтожил французскую и испанскую соединенные эскадры. Эта победа окончательно разрушила планы Наполеона, стремившегося высадить на Британские острова громадный десант. Нельсон спас Англию от страшной опасности. Хорошо известен его исторический приказ перед боем: «Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг».

Теперь этот исторический эпизод был использован для агитации. У памятника Нельсону производилась запись добровольцев в действующую армию. На домах прилегающих улиц и на особо воздвигнутых столбах пестрели многочисленные плакаты, призывавшие жителей вступать в войска. Один из плакатов показывал Трафальгарскую битву. Сбоку был изображен однорукий адмирал Нельсон. Надпись гласила: «Англия ждет, исполните ли вы ваш долг в настоящее время?»

На других плакатах были нарисованы английские солдаты, устремившиеся на врага с примкнутыми к винтовкам штыками. Надписи призывали: «Решайся вступай в войска! Сюда, братцы, сюда, вы здесь нужны! Стой, кто идет? Если друг, то немедленно вступай в армию помогать своим братьям». Под плакатом, изображавшим отряд марширующих английских войск, окруженный наблюдающей толпой, стояла надпись: «Не стой в толпе и не глазей, ты нужен на фронте! Запишись сегодня же в солдаты!»

В окнах многих домов висели особые почетные удостоверения, данные городским муниципалитетом тем семьям, члены которых уже сражались на фронте. Военные оркестры играли бравурные марши и национальные песни. Во время перерывов выступали с речами выдающиеся общественные деятели.

Каждого прибывавшего в те дни в Англию поражал исключительный размах всех приготовлений и мероприятий по созданию грандиозной армии и по ее вооружению первоклассной техникой.

Англия вооружается — вся страна живет этой идеей, вся страна сосредоточила свои силы и стремления для достижения победы.

Я не мог не поделиться мыслями с моим спутником.

— Вы правы, — ответил Кэрби. — При колоссальном размахе наших усилий, при исключительном темпе наших работ мы можем быть спокойными за конечный результат войны. Нам не страшны первоначальные неудачи. Наши безуспешные пока попытки продвинуться на французском фронте, неудача дарданелльской экспедиции, неблагоприятное для нас положение в Месопотамии — все это мы рассматриваем как временную ситуацию, которая нисколько не вызывает паники. Англию с ее мощью не так-то легко повалить! Все, что вы видите кругом, должно в вас вселить непоколебимую уверенность в нашей победе.

Кэрби был прав. Все, что мы видели кругом, рождало такую уверенность. С этим чувством я и покинул Англию…

В Фолькстоуне мы сели на пассажирский пароход, совершавший рейсы через Ла-Манш, и двинулись к берегам Франции. Пароход был переполнен английскими солдатами и офицерами, возвращавшимися в свои части, на фронт. Шли мы под охраной миноносцев.

Облокотясь на поручни, я жадно всматривался в туманную даль. Там была Франция. Что предстоит впереди? Какие встречи и события ожидают меня на западном фронте?

 

Новые встречи

Пароход подошел к пристани. По спущенному трапу мы сошли на берег. Батальон французских солдат в лазорево-голубой форме и стальных шлемах взял на караул. Грянул оркестр. Мы поспешили перейти на железнодорожную станцию. Овации публики не прекращались — сказывалась экспансивность французов. До вагона нас провожала толпа; мало того, когда поезд тронулся, люди долго бежали рядом с вагоном, махая платками и оглашая воздух криками: «Да здравствует Россия!» Бросалось в глаза отсутствие мужчин: они были на фронте. Сердечную встречу нам оказали женщины, дети, старики, инвалиды…

Поезд мчался в Париж. Новая страна, новые пейзажи, иная жизнь окружали нас. Но в памяти еще были свежи незабываемые картины Англии. Мощные промышленные предприятия, огромный Лондон, полный кипучей деятельности, мужественный английский народ, готовый на любые жертвы ради победы над врагом…

«Что ожидает нас во Франции?» — спрашивал я себя и с жадным любопытством глядел в окно вагона.

В Париже нам отвели помещения в гостинице «Грильон», считавшейся одной из лучших. Располагалась она в самом центре города, на площади Согласия..

Как и всюду, нам предстояли визиты, заседания, представления… В тот же вечер состоялась встреча с нашим военным агентом полковником Игнатьевым (впоследствии генерал Советской Армии, автор мемуаров «Пятьдесят лет в строю»). Он хорошо знал промышленные возможности Франции во время войны и оказывал немалые услуги русской армии. Полковник Игнатьев рассказал о ходе поставок различных предметов вооружения. Значительные партии французских винтовок системы Гра и Гра-Кропачек к нашему приезду в Париж были собраны в порты и погружены на суда; некоторая часть их уже была отправлена в Россию через Архангельск.

На другой день нас представили военному губернатору Парижа генералу Галлиени. Мы с интересом ожидали этой встречи: Галлиени был одним из главных героев знаменитой битвы на Марне. Перед нами сидел очень худой старик высокого роста, с растрепанными усами, в пенсне, по-видимому, больной; изрытое морщинами лицо свидетельствовало о весьма преклонных годах. Бросался в глаза контраст между хилой внешностью генерала и кипучей энергией, которая жила в его старом теле. Галлиени не принадлежал к числу тех боевых генералов, которые лихо скачут перед войсками и увлекают их личным примером. Это был вдумчивый кабинетный работник, обладавший исключительными военными способностями и быстро оценивавший обстановку. Он умел энергично проводить в жизнь самые сложные мероприятия.

Затем мы посетили главнокомандующего французской армии генерала Жоффра. Его главная квартира находилась в небольшом городке Шантильи, близ Парижа.

По дороге нам встречались остатки окопов и проволочных заграждений, разрушенные строения, сожженные дома с торчащими кирпичными трубами, солдатские могилы. То были следы сражения на Марне. Несмотря на то что со времени боев прошло более года, никто не восстанавливал разрушенные дома. Жители покинули их. Война продолжалась. И у населения, видимо, не было уверенности, что немцев навсегда прогнали из этих мест.

Город Шантильи издавна был резиденцией французских королей. Дворец изящной архитектуры и тенистые парки красиво отражались в озере.

До войны Шантильи прославился скаковыми конюшнями и скачками, происходившими на близлежащем ипподроме. Теперь этот маленький тихий городок заполняли многочисленные штабы французской армии, а также состоящие при Жоффре представители и военные агенты всех союзных государств. На завтраке в Шантильи нас поразила смесь «одежд и лиц, племен, наречий, состояний».

Жоффр принял нас в рабочем кабинете. Это был полный старик с моложавым лицом и большими задумчивыми глазами.

После того как французская армия потерпела поражение в пограничном сражении, Жоффр принял ответственное и тяжелое решение: отступать от границ вплоть до Парижа, чтобы иметь возможность перегруппировать и уплотнить свои силы. И отступление французов окончилось их блестящей победой. Немецкий план захвата Парижа провалился.

Во время нашего пребывания во Франции план дальнейших действий, выработанный Жоффром, сводился к организации специальной резервной армии, которая могла бы парировать прорыв немцев на любом участке, и к подготовке решительного наступления. Французы построили по всему фронту несколько рядов укрепленных полос. Они провели вдоль фронта четыре параллельные железнодорожные линии, чтобы можно было быстро перебрасывать войска к месту прорыва. С той же целью по приказанию Жоффра в каждой армии организовали автомобильный отряд, способный одновременно перебросить бригаду пехоты, а в каждой группе армии — такой же отряд для переброски пехотной дивизии. Жоффр внимательно выслушал наши пожелания, но не стал вдаваться в их обсуждение. Он, вероятно, считал, что такие вопросы должен разрешать министр снабжения. Это, конечно, было правильно. Он указал лишь на крайний недостаток людских ресурсов во Франции.

При небольшом сравнительно населении Франции (около 40 миллионов) количество мобилизованных составляло весьма солидный процент: в армию была призвана пятая часть всего населения. Укажу для сравнения, что в России, например, было мобилизовано только 9,4 процента. Французы не случайно усиленно вербовали африканские цветные войска. Кроме того, по настоянию французского правительства в 1916 году на западный фронт было послано несколько русских стрелковых бригад.

В ставке генерала Жоффра нам удалось получить некоторые сведения об армии союзников, сосредоточенной на западном театре действий. Здесь находились в то время 11 армий и отдельный Лотарингский отряд — всего более трех с половиной миллионов человек. По национальностям это огромное войско разбивалось так: 2,5 миллиона французов, 1 миллион англичан и 110 тысяч бельгийцев.

Я, конечно, поинтересовался и новыми формированиями. Это помогло бы выяснить, для каких целей предназначаются изготовляемые на французских оружейных заводах винтовки. Нам сообщили, что в четырех пунктах Франции формируются еще 13 дивизий. Я сразу прикинул, что для этих формирований могло потребоваться около 130 тысяч винтовок, если считать по 10 тысяч штыков в дивизии.

Производительность французских заводов в то время составляла примерно 100 тысяч винтовок в месяц. Получалось, что для новых формирований не потребуется вся производственная мощность французских заводов. Эти цифры запечатлелись в моей памяти. Они означали, что французское правительство имело полную возможность помочь русской армии винтовками.

Фронт союзников тянулся на 700 километров — от моря до границ Швейцарии. Общее количество дивизий мы знали. Поэтому нетрудно было подсчитать, что на один километр фронта приходилось в среднем по 2500 штыков. Когда я уезжал с русского фронта в сентябре 1915 года, там было иное положение. Наши войска, разбросанные на протяжении 1400 километров, насчитывали в то время всего около 800 тысяч штыков. Это составляло около 600 штыков на километр фронта.

Очень большая насыщенность фронта войсками позволяла англичанам и французам на каждую дивизию, стоящую в первой линии, держать вторую на отдыхе. Смена происходила через две недели. Все четыре полка дивизии, находившейся в первой линии, назначались в окопы. Однако в полках была еще установлена смена батальонов: первый батальон находился в окопах четыре-пять дней, второй размещался в убежищах, а третий отводился на то же число дней на более далекое расстояние от линии огня.

Таким образом, английские и французские солдаты подвергались непосредственной опасности всего четыре-пять дней в месяц, исключая, конечно, время интенсивных боев. Между тем на русском фронте ввиду недостатка войск все части, за самым редким исключением, стояли в первой линии. В резерв отводили лишь сильно потрепанные полки для нового формирования или доукомплектования.

Французская и английская промышленность уже справилась с новыми задачами, определившимися опытом одного года войны. Армия союзников располагала достаточным количеством артиллерии всех типов, вплоть до тяжелых и осадных орудий. Каждый французский корпус имел 120 легких орудий и 40 тяжелых. Англичане придавали своим корпусам по 198 легких и 20 тяжелых орудий. Кроме того, каждый пехотный полк имел свою собственную полевую артиллерию и 20 пулеметов. Осадную артиллерию придавали только армиям. Часть ее перевозили на тракторах, часть — конной тягой. Боеприпасов было в изобилии.

Подготовка наступления начиналась сосредоточением колоссального количества орудий и боевых припасов в намеченном месте удара. Французский полковник сообщил нам, что при последнем, сентябрьском наступлении в Артуа и Шампани было собрано 4500 орудий, из них 2500 тяжелых. Наступление велось на фронте в 50 километров, то есть насыщенность достигала 90 орудий на километр. Во время наступления было выпущено 5 миллионов снарядов. Каждое полевое орудие производило в день по 200 выстрелов, а тяжелое — по 100.

Эти цифры наглядно показывали нам, какой характер «материальных сражений» приняли бои на западе. Меня, как артиллерийского инженера, более всего поражали быстрота и размах, с которыми англичане сумели создать мощную современную армию. До войны они имели всего шесть дивизий, бедно оснащенных оружием. А теперь, в конце 1915 года, английская армия увеличилась более чем втрое, и все новые формирования были обильно снабжены прекрасной материальной частью, заново изготовленной в кратчайшие сроки уже во время войны. Французская тяжелая артиллерия была также почти целиком создана во время войны.

Из Шантильи мы выехали на автомобиле на север, по направлению к Амьену. Этому городу пришлось не раз появляться на страницах истории мировой войны. Вокруг него происходили многие ожесточенные бои. Амьен важный стратегический пункт. Он лежит на судоходной реке Сомме, в узле железных дорог. В городе было построено много фабрик и велась обширная торговля. Миновав его, мы очутились вскоре в Дюри, где располагался штаб генерала Фоша, командовавшего в то время группой из трех армий.

Фош занимал маленький домик на окраине города. Его рабочая комната была небольших размеров. Длинный письменный стол и несколько стульев составляли все ее убранство. Рядом в таких же домах жили работники штаба.

Небольшого роста, тонкий, подвижной, он быстро вышел к нам навстречу, протягивая руку. «Когда же вперед, когда же все вместе вперед?!» — были его первые слова. Как характерно для Фоша это приветствие! Каждый из нас знал, как блестяще командовал он в сражении на Марне 9-й французской армией, составлявшей центр расположения союзников, тот центр, на который были направлены наиболее яростные атаки немцев! Смелая активность и наступательный порыв характеризуют действия Фоша в этом сражении. «Атакуйте!» — было его постоянной директивой, и это упорство принесло результаты: немцы истощились в бесплодных попытках прорвать расположение французов, перешли к обороне, а потом и вовсе отошли.

Фош расспросил нас о состоянии русской армии и поинтересовался, когда можно ожидать ее нового перехода в наступление. Мы, конечно, не имели никаких основательных данных в этом отношении и не знали планов ставки. Поэтому ответы на вопросы генерала Фоша выражали только наше личное мнение. Все надежды мы возлагали на весну следующего года: в течение зимних месяцев будет устранен снарядный голод, большое количество винтовок станет в строй, поредевшие ряды армии пополнятся вновь обученными подкреплениями…

Я был благодарен судьбе, которая дала мне возможность встретиться с будущим главнокомандующим союзных армий, организовавшим в 1918 году так называемые «последовательные операции». Эти операции, как известно, привели к окончательному разгрому немецких армий и проигрышу войны Германией. Фош выше всего ставил наступательный порыв и инициативу в действиях. «Атака подобна шару, скатывающемуся по наклонной плоскости, — говорил он. — Шар приобретает стремительность и катится все скорее и скорее при условии, чтобы его не задерживали. Если вы умышленно его остановите, вы теряете темп, а также и все ваши преимущества и должны начинать все сначала…» С необычайной последовательностью и упорством наносил Фош свои безостановочные удары по немецким армиям осенью 1918 года. Он не давал противнику ни малейшей передышки для организации сопротивления.

Но Фош, как и большинство других крупных французских генералов, являлся преимущественно кабинетным военным деятелем. До войны он был профессором военной академии, и профессорская деятельность наложила свой отпечаток: генерал не был близок к солдатам, не умел воодушевлять их и вести на подвиги.

В тот же вечер в сопровождении офицера из штаба Фоша мы выехали на фронт в расположение 10-й армии.

Мы посетили участок позиций, занятый 70-й дивизией. Насыщенность войсками этого участка была особенно велика. Дивизия занимала фронт в 1600 метров, то есть на километр приходилось около 6250 человек. Чтобы мы могли лучше ознакомиться с расположением войск, нас проводили к наблюдательному пункту, находившемуся в селении Монт-Сент-Элуа, вернее, в том месте, где когда-то было селение. От него остались одни развалины. Чудом уцелела здесь левая высокая колокольня громадного костела, превращенная в наблюдательный пункт. Каменные лестницы на колокольню также были уничтожены, и нам пришлось карабкаться по деревянным, приставленным прямо к полуразвалившимся стенам.

Перед французскими укреплениями — ряды проволочных заграждений, я насчитал их около двадцати. Дальше — необозримая равнина с хорошо видными германскими окопами. Известковый грунт создавал на насыпях белый налет и являлся хорошим ориентиром для пристрелки. В стороне виднелся привязной воздушный шар.

От наблюдательного пункта мы прошли по скрытым ходам сообщений в первую линию окопов. Они имели вид узкой канавы без козырьков. К моему удивлению, окопы были пусты. Редко можно было встретить лишь часовых и наблюдателей, следивших в перископы за противником. Мое внимание привлекли также несколько Пулеметчиков с новейшими ручными пулеметами системы Шоша, только что введенными во французской армии.

Ручной пулемет развивал скорострельность в 150–200 выстрелов в минуту и мог заменить около 15 стрелков. Вот почему в первой линии французских укреплений находились главным образом пулеметчики. Вся же масса стрелков укрывалась в следующих линиях, где им предоставлялась отличная защита от артиллерийского огня. Сколько жизней сберегал ручной пулемет!

Пока мы ходили по окопам, открыла стрельбу германская тяжелая артиллерия. Громадные клубы черного дыма поднимались недалеко от нас. Но в окопах по-прежнему царило полное спокойствие. Лишь пулеметчики приготовились на случай внезапной атаки немцев. Только здесь, в окопах около Монт-Сент-Элуа, я впервые воочию убедился в крайней необходимости для нас нового оружия. Мы отлично знали и раньше о таких образцах; еще в русско-японскую войну у нас были сформированы конно-пулеметные команды, вооруженные ружьями-пулеметами, как называли в то время ручные пулеметы системы Мадсена. Но тогда считалось, что это оружие, как более легкое, предназначено главным образом для кавалерии. Вопрос о вооружении им пехоты не поднимался. Он был разрешен только в период мировой войны, показавшей, что ручные пулеметы необходимы и для маневренных действий и для позиционной борьбы.

Не автоматическую винтовку, а именно ручной пулемет нужно было в первую очередь разрабатывать для русской армии!

Здесь, в окопах у Монт-Сент-Элуа, и зародилась у меня мысль превратить мою автоматическую винтовку в тип оружия, близкий к ручному пулемету нечто среднее между винтовкой и ручным пулеметом, то, что мы называем теперь автоматом.

Посещение французских передовых окопов произвело на меня неизгладимое впечатление и на долгое время предопределило весь ход и направление моих работ, а также работ моего ближайшего помощника Дегтярева над автоматическим оружием. Уже в 1916 году появился мой автомат, называвшийся у нас сначала ручным ружьем-пулеметом, а в 1920 году — и, первый опытный образец ручного пулемета системы Федорова и Дегтярева, сконструированный по принципу автомата с подвижным стволом.

Много препятствий приходилось преодолевать нам в этой работе. «Для чего нужен ручной пулемет, какой-то суррогат оружия?» — спрашивали многие.

Вспоминается мне заседание Совета обороны, происходившее в Петрограде в Мраморном дворце, в конце 1916 года. Начальник Главного артиллерийского управления генерал Маниковский делал доклад о необходимости скорейшей постройки специального завода для изготовления ручных пулеметов.

«К чему такое разбрасывание средств? Ведь только что через посредство английского военного министерства заказано 30 тысяч станковых пулеметов?» Так говорили члены Государственной думы и Государственного совета, входившие в состав Совета обороны. Один из них, некий Лобанов-Ростовский, человек глубоко штатский и мало разбирающийся в тактико-технических требованиях к оружию, возражал против введения такого «ублюдка».

Меня пригласили на это заседание как инициатора постройки специального завода, а также на тот случай, если члены Совета захотят получить разъяснения технического характера и нужно будет продемонстрировать действие ручного пулемета системы Мадсена. Тогда же на заседании я стал показывать, как можно рассеивать выстрелы. Потом некоторые члены Совета обратились к председателю с совершенно резонной просьбой выслушать сначала мнение специалиста: каковы свойства ручного пулемета, в чем его различие со станковым и т. п. Вспомнились мне тогда окопы в Монт-Сент-Элуа и весь опыт применения ручных пулеметов, накопленный на Западе. Я рассказал об этом, а также о том, как англичане и французы во время атаки переносили ручные пулеметы вместе со стрелковыми цепями для значительного усиления их огневой мощи. Лишь после всех этих разъяснений Совет одобрил постройку завода…

Из первой линии окопов мы перешли по скрытому ходу сообщения в следующие линии укрепленной позиции. Они представляли уже более солидные фортификационные сооружения, рассчитанные на защиту от огня полевой артиллерии. Окопы эти были с козырьками и имели большое количество вырытых в земле убежищ.

У подножия возвышенностей я видел целый ряд таких подземных нор с внутренними ходами сообщения. Некоторые были вырыты так глубоко, что толща земли над ними достигала пяти метров, и были, видимо, рассчитаны на сопротивляемость взрыву снаряда большого калибра. Во избежание обвалов были устроены потолки — бревенчатый настил, покоившийся на вертикальных подпорках. На полу лежали связки соломы, стояли баки с кипяченой водой. Стены прикрывали доски для предохранения от осыпавшейся земли. Всюду было проведено электричество. В некоторых убежищах помещались посты скорой помощи с дежурным врачом и другим медицинским персоналом. Тут стояли кровати, носилки, находились разнообразные медикаменты. Такие убежища обеспечивали французским солдатам возможность относительно спокойного, безопасного отдыха.

Вся местность кругом на большое расстояние была изрыта окопами, виднелось несколько их линий с убежищами и крытыми ходами сообщения. В дивизии, которую мы посетили, имелось по два таких хода на каждый полк. Длина их достигала шести километров. По ним проходила переносная железная дорога, причем я видел, как в передовые окопы отправляли вагонетки с бочками вина и горячей воды.

Затем мы поехали на левофланговый участок 10-й армии, находившийся около Каренси — Сент-Назер. Эти места приобрели широкую известность во время последнего наступления французов. Здесь вели наступление три французских корпуса на фронте в пятнадцать километров. Атака подготовлялась ураганным огнем артиллерии. На участке было собрано 649 орудий, из них 325 тяжелых. Артиллерийская подготовка сравняла все с землей. Вместо роскошного леса около селения Суше осталось голое место с обломками деревьев и обгорелыми пнями. Над селением Сент-Назер одиноко возвышались только развалины костела.

Офицер генерального штаба, сопровождавший нас, охотно рассказал, показывая на местность, как шла в атаку французская пехота. Приходилось брать каждый дом, каждое строение, выбивая из подвалов засевших немцев.

Мы прошли вдоль хребта Нотр-Дам-де-Лоретт, миновали развалины селений, остатки окопов, обрывки проволочных заграждений, замаскированную французскую батарею, которая вела частый огонь по какой-то открывшейся цели, несколько передовых окопов и наконец вышли на открытое пространство. Далеко впереди виднелись германские окопы. Громадная площадь обстреливалась редким огнем тяжелых орудий. То здесь, то там поднимались клубы черного дыма, взлетали фонтаны взорванной земли. Французский офицер, бравируя храбростью, повернулся спиной к неприятельской линии и продолжал рассказ нарочито спокойным голосом.

Мы стояли на открытой местности. Ноги вязли в размокшей глине. «Каково было идти в атаку по такой почве под ураганным артиллерийским огнем?»

Нас познакомили и с порядком управления артиллерийской стрельбой. Все батареи были заранее пристреляны по разным пунктам, укреплениям и огневым точкам немцев. В случае их атаки вывешивались красные флаги днем и красные фонари ночью: это был сигнал для начала интенсивного огня. Все пространство между французскими и немецкими позициями буквально засыпалось снарядами. А для того чтобы не допустить подхода германских резервов, ураганный огонь переносился за окопы противника. Делалось это по новому сигналу: зеленые флаги днем, зеленые фонари ночью.

«Имея нашу артиллерию, мы совершенно спокойны», — говорил начальник дивизии генерал Нюдан. В его словах чувствовалась твердая уверенность в победе, как, впрочем, и у подавляющего большинства англичан и французов, с которыми я встречался.

Осмотрев участок 10-й французской армии, мы поехали знакомиться с расположением английских войск, стоявших по соседству. Нас представили командующему 3-й английской армией — исполину геркулесовского сложения. Однако знакомство ограничилось одним рукопожатием: мы не знали английского, а он не говорил ни по-французски, ни по-русски.

В штабе армии наше внимание привлекли фотографии немецких укреплений, сделанные с самолета английскими летчиками. Фотографии увеличивали и составляли по ним перспективные схемы всей местности. Имелись также изготовленные из папье-маше профили пространства, лежащего впереди данной армии, с нанесенными на них мельчайшими окрестными предметами. Это позволило каждому начальнику тщательно изучать перед атакой местность со всеми окопами, проволочными заграждениями и ходами сообщения.

В английской армии царил такой же образцовый порядок, как и во французских частях. Мы не видели ни одного слоняющегося без дела солдата. Нескончаемой вереницей тянулись тракторы, подвозившие боевые припасы и продовольствие. В некоторых пунктах дежурила смена рабочих на случай необходимости быстро починить дорогу.

Посетили мы, между прочим, и один из складов интендантского ведомства. Он был забит мундирами на меху, специальными кожаными шароварами для окопов, сапогами из коричневой английской кожи на толстой подошве, добротными ружейными чехлами.

В тылу стояли батареи новеньких, только что полученных с завода 9,2-сантиметровых мортир, перевозимых на тракторах. Несколько впереди располагались батареи 45-линейных гаубиц. Англичане продемонстрировали стрельбу из орудий, которые они уступали нам в количестве трехсот экземпляров. Батарея была отлично замаскирована высоким кустарником. Полотнища защитного цвета укрывали ее от наблюдения с неприятельских самолетов. Сначала мы познакомились с приемами заряжания и стрельбы, затем один из офицеров провел нас в передовой окоп к артиллерийским наблюдателям, дававшим по телефону сведения о результатах стрельбы.

Английские окопы первой линии также имели вид узкой глубокой канавы простейшего начертания, перед которой возвышался небольшой бруствер. Войска эти окопы не занимали, в них были лишь часовые и наблюдатели. Батарея вела огонь фугасными снарядами по селениям Серр и Бомон. Она получила задание разрушить и сжечь дома, так как в них размещались резервы противника. Наблюдение велось при помощи перископов. Английский офицер предупредил, чтобы мы не высовывались за бруствер: немецкие снайперы зорко высматривали для себя цели. В доказательство он поднял на палке фуражку. Тотчас же несколько пуль с характерным свистом ударило около бруствера. Огонь гаубичной батареи вскоре оказал свое действие — деревни запылали, стало заметно движение людей. Тогда загрохотали английские полевые батареи, стрелявшие шрапнелью. Немецкие солдаты в панике бежали.

Мы перешли во вторую и третью линии английских укреплений. Это были солидные траншеи-убежища, надежно прикрытые сверху бревнами и толстым слоем земли. В окопах горело электричество; на стенах висели проволочные сетки, препятствующие осыпанию земли. Забота о нуждах войск чувствовалась во всем.

Вернувшись с фронта в Париж, я много думал о том, какие выводы надо сделать из всего, что мы видели в английской и французской армиях.

Видели мы колоссальную работу по организации армий и снабжению их всем необходимым. Немцы готовились к войне много лет. Англичане и французы в течение всего нескольких месяцев с поразительной быстротой укрепили свое положение, и силы их непрестанно росли. Они с гордостью указывали, что на каждый неприятельский снаряд отвечают шестью, на каждый неприятельский аэроплан выпускают два.

Громадное количество союзных войск было сосредоточено на сравнительно малых участках фронта. Армии богато снабжались всеми необходимыми техническими средствами: орудиями, пулеметами, аэропланами, автомобилями и т. п. Отличные фортификационные сооружения — окопы, траншеи, убежища, ходы сообщения — повышали безопасность войск. Быстрая постройка железнодорожных линий, параллельных фронту, и развитый автотранспорт позволили осуществить спешные переброски частей с одного участка на другой.

«Но,что дало возможность союзникам. России так решительно .перестроить всю свою жизнь на военный лад, привести в движение ресурсы, накопить огромные силы?» — еще и еще раз спрашивал я себя. Развитая промышленность, большие кадры квалифицированных специалистов, хорошо налаженный порядок и дисциплина… Все это было хорошо известно. Я думаю о другом. Что бы осуществить все это, требовалось известное время, нужна была какая-то передышка. И тут вновь мои мысли обращались на восток, к далекой родине. Русская армия непрерывно вела ожесточенные бои. Она не располагала такой техникой, как союзники. И потенциальные возможности наши в этом отношении были куда меньше, чем у англичан и французов. И все же в течение второй половины 1914 года и всего 1915 года атаки на русском фронте не прекращались. Разгром немцев под Гумбиненом, самсоновская операция, великая Галицийская битва, штурм Перемышля, поражение немцев у Варшавы и Ивангорода, ожесточенные бои под Лодзью и Ченстоховом, новые операции в Восточной Пруссии, великое сражение в Мазурии, одновременное наступление русской армии на Карпаты, Праснышские бои, Горлицкий прорыв, открывший цепь боев, не прекращавшихся в течение всего лета и осени 1915 года… Нескончаем этот список героической борьбы русской армии с германским милитаризмом!

В тот период все помыслы германского командования были прикованы к русскому фронту. Туда направлялись все силы, новые части и оружие. Это и дало союзникам России необходимую передышку, столь драгоценное время для развития своей индустрии, организации новых армий и накопления необходимых технических средств войны.

Как-то во время пребывания в Сент-Омер я проходил по площади, направляясь в ставку главнокомандующего английской армии Френча. Навстречу быстро ехал открытый автомобиль, в котором сидели несколько солдат, одетых в английскую форму. Машина неожиданно остановилась. Солдаты бросились ко мне: «Русский офицер! Русский офицер!» — громко кричали они… Это были наши русские солдаты, попавшие в плен к немцам в боях под Лодзью. Их переправили на западный театр действий. Но солдаты воспользовались удобным моментом и бежали через окопы и заграждения. Немцы открыли стрельбу, из двадцати человек спаслись пять…

Мы вместе направились в гостиницу, где остановилась русская миссия. Солдаты просили скорее вернуть их на родину, чтобы снова бить немца. Великую гордость за своих соотечественников испытал я при этой встрече.

 

В мастерской изобретателя

С фронта мы вернулись в Париж… До отъезда оставались считанные дни. Это время мне хотелось использовать главным образом для того, чтобы выяснить все вопросы, касающиеся производства ручных пулеметов. Я попросил адмирала Русина выхлопотать разрешение посетить мастерские, изготовляющие пулеметы системы Шоша. И вскоре уже ехал в одну из них.

Офицер французского военного министерства провел меня в небольшой кабинет. За столом склонился над чертежами пожилой полковник с коротко подстриженными усами. То был конструктор ручного пулемета — Шоша. Мы быстро познакомились. Узнав, что я его коллега по работе над автоматическим оружием, Шоша с особенной любезностью показал мне производство. В его распоряжении находилось несколько механических мастерских, где было уже закончено изготовление первых опытных партий пулеметов.

— В настоящее время, — рассказывал он, — производство пулеметов налажено и на оружейных заводах. А в этих мастерских под моим руководством лишь проверяются и уточняются рабочие чертежи и вносятся различные мелкие изменения в конструкцию. Только теперь, — продолжал он, — закончено то дело, над которым я работал в течение пятнадцати лет…

Первый его ручной пулемет был, оказывается, сделан еще в 1907 году. В те годы многие французские конструкторы занимались проектированием ручных пулеметов. На вооружение приняли систему Гочкиса образца 1909 года, а Шоша объявили благодарность в приказе по военному ведомству. В 1913 году он решил возобновить работы. Дело двигалось очень медленно, и лишь во время войны обратили внимание на его пулемет, отличавшийся особой простотой изготовления.

— В начале войны, — говорил Шоша, — я получил приказ закончить в кратчайший срок усовершенствование моей конструкции. Мне и моим помощникам удалось быстро справиться с поставленной задачей. И вот теперь с этим пулеметом французский солдат дерется против немцев. И неплохо дерется, закончил с гордой улыбкой изобретатель, осторожно поглаживая ствол своего пулемета.

Шоша родился в 1863 году. Двадцати двух лет окончил Политехническую артиллерийскую школу. Работал членом опытной комиссии в Версале, где испытывал различные образцы стрелкового оружия, служил в проектно-конструкторском бюро на оружейном заводе в Пюто, был начальником мастерской на заводе в Сент-Этьене. Все это позволило ему изучить не только различные конструкции оружия и требования к ним, но и методику проектирования и составления рабочих чертежей, а также всю производственную часть. Так он получил солидную подготовку, необходимую изобретателю.

Мастерская Шоша была не из крупных: в ней находилось не более трехсот станков. Помещение поражало обилием света. Из разговора с изобретателем я узнал, что значительную часть деталей для его пулемета можно обрабатывать на обычных токарных станках. Производство — дешевое, технологический процесс — очень прост. Число отдельных операций — в три раза меньше, чем при изготовлении станкового пулемета Гочкиса.

Здесь же я впервые познакомился с устройством ручного пулемета Шоша. Он принадлежал к наиболее распространенному в то время классу автоматического оружия с подвижным при выстреле стволом. Оригинальность заключалась в очень большой длине пути подвижных частей по сравнению с другими системами: они двигались более чем на длину патрона, поэтому открывание затвора происходило позднее и гильза выбрасывалась гораздо легче. Однако чрезмерный путь, который проходил затвор с другими деталями системы, вызывал необходимость иметь более длинную внешнюю коробку, заключавшую все подвижные части; она слишком выступала назад к лицу стрелка. Особой необходимости устанавливать такой длинный путь, однако, не было. Образец Шоша не без основания называли конструкцией военного времени, когда основное внимание обращали только на легкость изготовления автоматического оружия…

«И в Англии и во Франции не только имеются образцы ручных пулеметов, но и налажено уже их массовое производство, — думал я, возвращаясь в отель. — Русской армии также нужен специальный завод для изготовления ручных пулеметов. Он должен быть построен. В эпоху распространения автоматического оружия необходимо иметь такой завод. Продвижение этого вопроса зависит в какой-то степени и от меня, как члена Артиллерийского комитета…» Тогда же я дал себе слово добиться во что бы то ни стало постройки специального завода по выпуску ручных пулеметов, хотя знал, что это будет трудный и длинный путь.

Основная трудность заключалась в том, что в то время в России не хватало подходящих кадров инженеров, техников, оружейных мастеров и вообще квалифицированных работников. Они были буквально на счету. Многие оказались на фронте. А ждать окончания войны нельзя. Надо ковать железо, пока горячо…

Из всех вопросов, связанных со стрелковым оружием и выдвинутых войной, вопрос о ручном пулемете был наиболее важным. Мне все же удалось, возвратившись в Россию, добиться положительного решения, и в 1917 году началась постройка специального завода. В моей жизни он занял большое место, но эти страницы уже целиком относились к советскому периоду. Я работал на заводе со дня пуска в 1918 году в течение тринадцати лет. Советская власть открыла широкий простор творчеству изобретателей и конструкторов. Быстро рос коллектив молодых оружейников. Появлялись все новые образцы ручных пулеметов, автоматических винтовок, пистолетов-пулеметов. С каждым годом увеличивалось их массовое производство. В полную силу расцветал талант крупнейших мастеров оружейного искусства — Дегтярева, Токарева, Шпитального и других. Но эти интереснейшие события, к сожалению, выходят за рамки моего рассказа.

 

Неуловимый ползун

В Париже для меня была еще одна интересная приманка — автоматическая винтовка системы Маузера, захваченная французами на сбитом немецком аэроплане. Та самая винтовка, о которой говорил на лондонской конференции Альбер Тома. Однако увидеть ее было не просто. С трудом получил разрешение. Потом меня с величайшей таинственностью провели в одну из комнат французского военного министерства.

На столе, окруженном офицерами, лежали некоторые детали винтовки Маузера. Вот сильно поврежденный, изогнутый ствол. Рядом — ствольная коробка с несколькими уцелевшими частями спускового механизма. Потом мне бросился в глаза затвор. Затем я разглядел две опорные планки, а также куски поломанной и обгоревшей ложи. Все части были повреждены при падении самолета. Мне не надо было много времени, чтобы заметить, что самой главной и наиболее секретной детали, а именно ползуна, на устройстве которого основана автоматика системы, здесь не было.

— А где же ползун? — спросил я офицеров.

— Больше никаких частей у нас нет. Вероятно, германский летчик выбросил его в момент катастрофы.

«Что за проклятье! — думал я. — Ползун будто заколдован. Никак он не дается мне в руки».

Еще накануне войны, во время одной из командировок в Германию, я пытался достать эту важнейшую часть автоматической винтовки Маузера. Однако это не удалось — немцы хранили устройство ползуна в строжайшем секрете.

Правда, в свое время сам Маузер брал во всех странах, в том числе и в России, привилегии на свои изобретения. Не брать их и держать свою систему в секрете для частного изобретателя было невыгодно. Ведь всякое открытие или изобретение обычно бывает уже подготовлено целым рядом предшествующих работ и исследований, проводимых во многих странах. И здесь важно сказать последнее, решающее слово, чтобы завершить все творческие поиски и увенчать их какой-то новой системой оружия. Каждый конструктор, сказавший это слово, спешил немедленно закрепить изобретение за собой, опасаясь, что им кто-либо воспользуется. Эти-то привилегии очень часто и помогали нам выяснять некоторые важные подробности новейших конструкций. Свод привилегий, взятых Маузером, был издан в виде объемистого тома. Его имела библиотека Артиллерийского комитета. По возвращении из заграничной командировки я засел за внимательное изучение этого тома. Сопоставляя различные конструкторские приемы Маузера с известными данными его оружия, мне удалось представить себе устройство ползуна и определить, какая система признана в Германии наилучшей…

Понятно, как велико было мое желание увидеть этот ползун воочию и проверить правильность моих предположений и расчетов. Рассматривая отдельные детали, разложенные на столе в комнате французского военного министерства, я заметил выбитый на них порядковый номер — 244. Это показывало, что захваченная винтовка принадлежала к первой партии тех пятисот экземпляров, о заказе которых мне было известно еще накануне войны.

Я тут же стал объяснять французским офицерам принцип устройства ползуна.

Автоматическое открывание затвора в винтовке Маузера было основано на перемещении, или, как мы говорили, на «дрыганье», при выстреле особой части, обычно называемой ползуном. Он расположен сверху затвора. Сущность автоматического действия, основанного на этом принципе, заключалась в следующем. При выстреле вся винтовка получает в результате отдачи некоторое движение назад, и стрелок ощущает толчок в плечо. Свободный ползун, лежащий над затвором, благодаря своей инерции стремится остаться на месте. Иными словами, он получает некоторое движение вперед по отношению к винтовке, как бы сохраняющей свое положение. Такое движение ползуна разводит в стороны симметрично расположенные опорные планки, подпирающие затвор сзади. Затвор освобождается и под действием пороховых газов, надавливающих на его передний срез, отбрасывается назад. Одновременно из патронника извлекается выбрасывателем стреляная гильза и сжимается находящаяся позади затвора спиральная пружина, возвращающая затем затвор в первоначальное положение. А ползун имеет свою собственную особую пружинку, которая и ставит его на место. При этом он, в свою очередь, действует на опорные планки, сцепляющие затвор со ствольной коробкой.

По сравнению с автоматическими системами, имеющими подвижной ствол, подобная конструкция подкупает простотой устройства и меньшим весом: здесь нет необходимости иметь внешнюю коробку, в которую заключены обычно все подвижные части. С принципом «дрыганья» ползуна мы впервые познакомились при изучении шведской системы Шегреня, испытанной в России в 1911 году. Система эта была настолько оригинальна, что на этом же принципе стали разрабатывать свои автоматические винтовки сразу два русских изобретателя начальник Сестрорецкого оружейного завода Дмитриев-Байцуров и табельщик того же завода Стаганович. На эти работы были ассигнованы особые средства, однако к началу войны их не смогли закончить.

Вообще на Сестрорецком заводе было сосредоточено изготовление всех опытных русских образцов автоматического оружия. Завод имел хорошее оборудование и находился всего в часе езды от Петрограда. Конструкторы быстро могли решать здесь все возникавшие вопросы. Сестрорецкий завод стал крупнейшей кузницей кадров русских оружейников-изобретателей. Здесь работали В. Дегтярев, Ф. Токарев, талантливый мастер Рощепей. Здесь сложился дружный и спаянный коллектив изобретателей, инженеров, мастеров, рабочих. Их объединяла любовь к своему делу.

 

Снова в Париже

Перед отъездом я решил хотя бы бегло осмотреть столицу Франции. Судьба в этом отношении словно смеялась надо мной. Первый раз я был в Париже в 1913 году всего два дня после длительного пребывания в Германии и Швейцарии. Мы с товарищем, офицером генерального штаба, должны были внезапно вернуться из Женевы в Петербург…

Я попал тогда в Париж во время рождественских праздников. Все музеи, выставки, достопримечательные места были закрыты для посетителей. Мне оставались лишь одни улицы. Они были переполнены празднично одетыми людьми. В эти дни разрешалась свободная торговля с лотков, а также различные уличные представления клоунов, скоморохов, фокусников. Все это еще более оживляло шумливый Париж. У меня осталось тогда только это единственное впечатление: говорливая, жадная до зрелищ и наслаждений толпа парижан…

Теперь Париж выглядел иначе. Война наложила на него свой отпечаток: на улицах встречалось значительно меньше народу. Здесь наблюдалось противоположное по сравнению с Лондоном явление: в столице Англии нашло себе прибежище население бельгийских городов, и лондонские улицы были полны народу. В Париже мне в тот раз не довелось увидеть основную «достопримечательность» этого города — парижскую толпу. Поэтому больше внимания пришлось уделить неодушевленным предметам — домам, архитектуре, памятникам.

Я уже упоминал, что жил в гостинице «Грильон», которая находилась на площади Согласия. Это была в то время самая большая в Париже площадь, однако она не производила особого впечатления. Ее не обрамляли красивые здания. Исключением был лишь отель. Справа и слева площадь переходила в обширные зеленые массивы парков Елисейских полей и садов Тюильри. Невдалеке виднелся мост через Сену.

В прежние времена площадь Согласия была традиционным местом казней. Несколько тысяч человек сложили здесь свои головы. Странное название, думалось мне, выбрано для этого места!

Посредине площади возвышался привезенный из Луксора египетский обелиск розового мрамора с красивыми фонтанами. Статуи по краям аллегорически изображали французские провинции и города. Выделялась статуя Страсбурга главного города провинции Эльзас-Лотарингии. После потери этой провинции в результате франко-прусской войны 1870–1871 гг. подножие памятника покрыли крепом, и парижане ежедневно возлагали к нему цветы. В этом сказывалась извечная ненависть французского народа к тевтонским завоевателям.

Недалеко от площади Согласия, по другую сторону Сены, располагались кварталы, в которых были сосредоточены учреждения и военные управления государства. Здесь же здания военного министерства, знаменитый Дом инвалидов с интернатом для ветеранов французской армии, военная школа, артиллерийский музей.

Все в этих кварталах дышало духом былого величия Франции. Даже названия улиц и площадей говорили об этом. Одна площадь названа в честь известного французского инженера, строителя первоклассных крепостей площадью Вобана. Другая — по аналогии с термином, означающим пустое, незастроенное место между крепостью и городом, — носит наименование Эспланада. Затем тянется известный бульвар Инвалидов и, наконец, знаменитое Марсово поле, на котором происходили учения французских войск. По твердому грунту этой огромной площади-поля шагали некогда победоносные батальоны французской гвардии и революционной армии. Каждый француз с гордостью носил тогда флаг своей могущественной нации. Но это было так давно!

В церкви Дома инвалидов находилась гробница Наполеона. Конечно, я не мог пройти мимо нее. Могила расположена ниже пола, в особом склепе. Склеп сверху открыт и окружен балюстрадой. Вокруг воздвигнуты 12 колоссальных аллегорических фигур, изображающих главные победы Наполеона. На мраморных стенах высечены названия сражений, выигранных французскими войсками под его командованием.

Гробница производила очень большое впечатление. Его еще усиливали многочисленные знамена и штандарты, которые свешивались со стен, как бы осеняя лежащий внизу прах. Голубоватый мягкий свет, проникавший сверху, создавал торжественное, приподнятое настроение.

Я стоял у склепа и думал о трагической судьбе завоевателя Европы, военная слава которого закатилась на заснеженных русских полях. Здесь покоится прах того, кто причинил неисчислимые бедствия России и ее народу. Разрушенные города и деревни, опустошенные поля, сожженная Москва были спутниками его похода, закончившегося полным разгромом армии завоевателя. Уходя из Москвы, Наполеон приказал взорвать Кремль, великий памятник русской истории, место, откуда началось собирание нашего государства. «Непобедимые» войска Наполеона, не знавшие до того поражения, были рассеяны доблестным русским народом, вставшим на защиту своей родины.

…Изумительную красоту Парижа составляет архитектура некоторых зданий, или, вернее, ансамблей, построенных в каком-нибудь одном стиле. Мне казалось, что в этом отношении никакой другой город не может сравниться с Парижем. Я проходил мимо фасадов, богато декорированных аркадами, колонками, пилястрами, балюстрадами. Многие здания украшали скульптуры, барельефы, кариатиды. Чарующее впечатление произвела на меня эта кружевная сетка, эти ювелирные изделия парижских архитекторов.

В центральной части Парижа много таких ансамблей: громадный комплекс зданий Луврского дворца, Пале-Рояль, здания палаты депутатов, Парижской думы, Сорбонны (университета), биржи, парижских театров.

Другое, что бросалось в глаза, — обилие зелени. Пройдя по зеленому царству Тюильри с его тихо шелестящими фонтанами, прекрасными статуями, прудами, роскошными аллеями, я вдруг почувствовал себя необычайно успокоенным, как бы отрешенным от кипучей жизни, грозных событий, ужасов войны. Так велико было очарование этого уголка природы, созданного искусной рукой художника. И только тут я понял, почему так славятся парижские парки.

Из Тюильри я прошел па лежащую поблизости Вандомскую площадь. Небольшая по размерам, она сдавлена к тому же находящимися по ее краям высокими домами. Здесь меня заинтересовала лишь колонна, поставленная в честь Наполеона. Вандомскую площадь можно сравнивать с Трафальгар-сквером в Лондоне и Дворцовой площадью в Ленинграде. Все три украшены высокими колоннами в память знаменательных событий одной и той же эпохи. На Трафальгар-сквере возвышается памятник в честь адмирала Нельсона, разбившего французско-испанский флот в 1805 году. У нас воздвигнута Александровская колонна в честь побед русских войск в Отечественной войне 1812 года.

Вспомнилась мне история Вандомской колонны. В этом сказалась экспансивность французского характера. Первоначально колонну венчала статуя французского короля Людовика XIV. Во время буржуазной революции колонну низвергли. Вскоре ее вновь восстановили. На этот раз колонну украшала уже статуя Наполеона I.

Прошло некоторое время, и Наполеона постигла участь Людовика — он полетел вниз. Однако значение великого полководца не исчерпывалось только тем, что он занимал трон французской империи, и памятник ему на Вандомской площади появился снова.

Интересна и история статуи, венчающей колонну на Дворцовой площади. Здесь по заслугам нужно было поставить статую народному герою фельдмаршалу Кутузову. Однако он, как известно, был не в чести при дворе. И царские сановники решили поставить памятник Александру I. Но водружать на верхушке колонны бюст царя считалось предосудительным. Тогда в отличие от колонн в Лондоне и Париже на верхушке решили поместить ангела. А Кутузову отвели место поскромнее — на площади у Казанского собора, где покоится прах великого фельдмаршала и хранятся знамена, отбитые у французов.

Осмотрел я и знаменитый собор Нотр-Дам. Мне казалось, что я хорошо знаю его по «Собору парижской богоматери». Необычайное чувство романтики и торжественности, веявшее со страниц этого романа, запечатлелось на всю жизнь. Но то, что я увидел на самом деле, превзошло всякую фантазию. Это было чудо художественного гения. Основание собора Нотр-Дам относится еще к 1163 году. Это место считается самым древним пунктом Парижа. Здесь была небольшая крепость, построенная еще римлянами во время походов Юлия Цезаря для покорения тогдашних жителей Франции — галлов. Крепость и селение назывались в то время Лютецией.

Как зачарованный, рассматривал я это архитектурное великолепие. Передо мной возвышались стрельчатые порталы с колонками, заполнявшие весь нижний этаж. Выше лежал мощный широкий карниз с нишами, в которых были поставлены статуи французских королей. Еще выше — круглая, больших размеров розетка со стрельчатыми окнами по бокам. Далее — красивая балюстрада и две башни, венчающие собор. Всю плоскость фасада покрывали украшения. Поражало обилие скульптурных изображений чудовищ и зверей — химер, о которых так поэтично писал Виктор Гюго. Увы! Я чувствую сейчас собственное полное бессилие передать в словах то огромное впечатление, которое произвело на меня это сооружение. Его надо видеть!..

Наблюдая парижскую жизнь, сталкиваясь с различными людьми, я заметил одну характерную особенность, которая придавала особый тон всему окружающему. Это какая-то беспечность, благодушие, непреодолимая тяга ко всему, что может доставить удовольствие, наслаждение. Черты эти проявлялись во всем: и в людском говоре, заполнявшем многочисленные парижские кафе, и в манере многих людей одеваться и бесцельно фланировать по улицам и бульварам, и в пристрастии парижан к цветочным и кондитерским магазинам. Цветы и букеты я видел повсюду, пожалуй, так же часто, как и бутылки хорошего вина. Конечно, все это относилось главным образом к кругу состоятельных людей.

Настойчивое желание сохранить беспечный уклад жизни, теплый уют — во что бы то ни стало, даже вопреки войне, пылавшей над всем миром, — такое стремление я замечал у многих жителей этой страны. Мне казалось это особенно странным после посещения Англии, где все дышало практическим духом, несколько суровым, но настойчивым и целеустремленным. А во Франции едва уловимо чувствовалась излишняя мягкость, я бы сказал, даже размягченность.

В то время я не придал особого значения этому неясному впечатлению. Его заслонили важные события, напряженная борьба с нашим общим врагом. И лишь спустя четверть века, когда в 1940 году железные фашистские полчища Гитлера раздавили прекрасную Францию и поработили ее народ, лишь тогда я понял истинную цену этой черты французского обывателя. И остро осознал, какую роковую роль сыграли в этой катастрофе разросшиеся до размеров социальной болезни беспечность и благодушие, неспособность мелкого буржуа отказаться от домашнего уюта, от маленьких привычек, порабощающих человека.

 

Путь на Родину

Дела нашей миссии во Франции были закончены. Предстоял обратный путь в Россию. В бурную погоду, когда сильный пронзительный ветер гнал низкие серые тучи над вспененными волнами Ла-Манша, мы покинули на маленьком миноносце берега Франции и вновь направились к Британским островам.

Я довольно сносно переносил морскую качку в разных морях. Но здесь впервые не устоял. Волны сильно трепали миноносец. Я катался по полу трюма в жестоких приступах морской болезни.

Обратный путь в Россию мы решили совершить через Северное море. Ради скорейшего возвращения на родину пришлось отказаться от более безопасного направления — через Архангельск. Наша командировка и без того очень затянулась: прошло почти три месяца со дня отъезда.

Поздно ночью мы выехали из Лондона и ранним утром приближались уже к столице Шотландии Эдинбургу. Отсюда, из залива Форт, должно было начаться новое морское путешествие.

До отхода крейсера оставалось несколько часов. Можно было побродить по улицам города, расположенного на очень красивой пересеченной местности. Эдинбург представлял для меня особый интерес. Его название связано с юношескими воспоминаниями и мечтами. Этот город — родина Вальтера Скотта, романами которого мы зачитывались в молодости. Чудесный памятник этому писателю — коническое сооружение с его статуей — стоял на высоком месте и был хорошо виден со всех концов города. Шотландия и Эдинбург — место действия героев Вальтера Скотта. Бродя по улицам, я увидел возвышавшуюся на скалистой горе Эдинбургскую темницу. Этим именем называлось одно из самых интересных произведений писателя. Здесь же было место подвигов Роб-Роя, знаменитого героя его другого романа…

С Эдинбургом были связаны и другие воспоминания. Недалеко от него протекает река Твид. На ее красивом берегу сохранился построенный еще в незапамятные времена Лермонтский замок. Здесь жили отдаленные предки великого русского поэта. По некоторым семейным документам, эти выходцы из Шотландии переселились в Россию в XVI веке. Одну из баллад Вальтер Скотт посвятил Томасу Лермонту, знаменитому шотландскому поэту, жившему в XIII веке.

Около Эдинбурга находилось и поместье Гленарванов, откуда начинались полные захватывающего интереса главы романа Жюля Верна «Дети капитана Гранта».

В Эдинбурге причудливо переплетались нити, тянувшиеся., от многих литературных произведений, которыми мы зачитывались в молодости. Бродя по улицам, я был поглощен воспоминаниями о юных годах.

Но забыться пришлось ненадолго. Суровая действительность опять встала перед нами. Стрелка часов приближалась к двенадцати. Надо было торопиться на пристань. Здесь ожидал нас паровой катер. С момента посадки на него мы становились гостями радушных и гостеприимных английских моряков.

В заливе стояла крейсерская эскадра адмирала Битти, часть «Грэнд флит», составлявшего мощь, гордость и славу Великобритании. Был солнечный тихий день. Легкий бриз веял с залива. Искрящиеся блики солнца играли на поверхности воды. С протяжными криками летали чайки и буревестники. Высоко в небе реял дежурный самолет…

Перед нами раскинулась необозримая громада военных кораблей. Здесь стояли два отряда линейных крейсеров с флагманским кораблем «Лайон». Здесь же были и корабли, получившие громкую известность в бою с немецким флотом у Доггер-банки 24 января 1915 года. В гавани, кроме того, стояли легкие крейсеры, эскадренные миноносцы, подводные лодки, различные транспорты, а также авианосец с самолетами.

Основную силу эскадры составляли линейные крейсеры, спущенные с верфей незадолго перед войной. Они обладали прекрасными боевыми и мореходными качествами. Скорость хода крейсера достигала 28 узлов, водоизмещение около 18 тысяч тонн. На вооружении этой плавучей крепости находилось 8 орудий очень большого калибра — в 305 миллиметров. Крейсеры имели весьма мощную броню.

Катер подошел к борту «Лайона». На верхней площадке нас уже ожидал адмирал Битти. Небольшого роста, коренастый и широкоплечий человек с упрямым волевым лицом. Эти качества действительно были присущи адмиралу. Особенно ярко проявились они в знаменитом Ютландском бою. Адмирал Битти атаковал тогда своей эскадрой передовой отряд германского флота. Он выполнил завет английских моряков — всегда атаковать неприятеля, в каком бы положении и в каком бы состоянии ни находились собственные силы…

Мы осмотрели крейсер, его вооружение, каюты и огромное хозяйство. Затем нас пригласили в кают-компанию за общий стол. Моряки старались сделать приятным наше пребывание на корабле. Во время обеда мы расспрашивали о некоторых подробностях боя у Доггер-банки, в котором участвовали наши собеседники. Английскому морскому штабу удалось перехватить и расшифровать германскую радиограмму о выходе в море немецкой крейсерской эскадры адмирала Хиппера. Это позволило англичанам встретить немцев, перехватить их и сильно потрепать.

В связи с этим эпизодом уместно вспомнить, какую большую услугу англичанам оказали русские моряки. В начале войны у острова Оденсхольм, при входе в Финский залив, затонул, наткнувшись на русскую мину, германский крейсер «Магдебург». Спустившийся для осмотра подорванного корабля русский водолаз нашел там секретный германский радиокод. Находка эта принесла громадную пользу как русскому, так и в особенности английскому флоту. В бою у Доггер-банки англичане потопили немецкий крейсер «Блюхер» и сильно повредили другой — «Зейдлиц»; на последнем вспыхнул сильный пожар, и 165 человек его команды погибли от взрыва.

В этом бою на крейсер «Лайон», как на флагманский корабль, был направлен сосредоточенный огонь почти всей германской эскадры. Крейсер получил наибольшее число попаданий. Адмирал Битти перенес свой флаг на другой корабль. Несмотря на полученные серьезные повреждения, «Лайон» все же дошел до родных берегов.

Офицеры крейсера показали снаряды и осколки, которые попали в корабль, — все было сохранено и служило теперь украшением кают-компании, как память о том бое.

Переход через Северное море мы совершили на одном из самых быстроходных кораблей английского флота — «Биркенхейде», делавшем до 27 узлов. Этот крейсер строился на верфях Англии для греческого флота, но из-за войны был реквизирован и украсил собой могучую эскадру Битти.

В три часа дня без свистков и гудков «Биркенхейд» тронулся в путь, оставляя за собой раскиданную на рейде громаду боевых кораблей.

Крейсер миновал исполинский мост, соединяющий берега Шотландии с островом Люст-Эйланд. Остались позади и бесчисленные караваны тральщиков, которые все время расчищали фарватер от мин, поставленных немецкими миноносцами. Крейсер вышел в открытое море, развив скорость хода до наивысшего предела.

Море было как зеркало. Уже стемнело, когда после обеда в кают-компании и традиционного тоста за счастливое путешествие, я вышел на палубу. Полная луна освещала тихую рябь воды. От бешено вращающихся винтов за кормой кипел и бурлил длинный хвост, мириады брызг сверкали в лунном свете.

На утро следующего дня вдали показалась скалистая гряда с заснеженными верхушками гор. Они четко вырисовывались на фоне восходящего солнца. Это была Норвегия.

От командира корабля я узнал, что при быстроходности крейсера атаки подводной лодки не представляют для него особой угрозы. Однако около порта Берген нам пришлось сойти с корабля. Ход его замедлили. И этот момент сулил большую опасность: крейсер легко могли торпедировать. Несмотря на то что мы плыли уже по водам нейтрального государства — Норвегии, такое нападение было вполне возможным. Немцы не считались ни с какими международными соглашениями: мы знали уже о нескольких случаях, когда они топили суда в территориальных водах государств, не участвовавших в войне.

Вскоре к крейсеру присоединился вышедший нам навстречу норвежский миноносец. Он пошел параллельно «Биркенхейду», охраняя нас от атак германских подводных лодок. Потом показался паровой катер. Мы перебрались в него на ходу крейсера, а он, не теряя буквально ни секунды, направился обратно в Англию.

Около двух часов занял переезд по фиорду от моря до Бергена. Мы плыли по узкому извилистому заливу, глубоко вдающемуся в материк. Крутые скалы обрамляли его берега. Это был один из самых красивых уголков, который мне когда-либо пришлось посетить. Шхеры Бергена превосходят по красоте и живописности знаменитые ландшафты Швейцарских Альп.

Паровой катер быстро приближался к гавани. Две круглые старые башни, построенные, вероятно, в средние века, украшали вход в гавань.

На пристани нас ожидало несколько человек. Среди них были также вызванные по телеграфу и проживавшие в Бергене английский и русский консулы. Здесь разыгрался эпизод, глубоко запавший в мою память. Выйдя из катера, адмирал Русин поздоровался с английским консулом. В изысканных выражениях он поблагодарил англичанина за хлопоты и заботы при отправке на родину русских солдат-инвалидов (в то время происходил взаимный обмен инвалидов, бывших в плену). Русскому консулу адмирал Русин руки не подал и объявил, что тот смещен с должности за безобразное и преступное отношение к обязанностям, которые он должен был выполнять как представитель русского государства.

Этот эпизод показывал, что в царской России не обращали должного внимания на выбор консулов. Зачастую их обязанности исполняли не русские подданные, а местные жители из купцов или торговцев, не связанные с государством, которому они должны служить…

С пристани мы направились в одну из ближайших гостиниц. Берген довольно обширный городок с населением около 70 тысяч человек. Часть его лежит в котловине на берегу фиорда, а часть — на расположенных амфитеатром высотах. Особенно красивый вид на город открывался вечером, когда мы смотрели на огни домов, мерцавшие на высоких горах.

Был рождественский сочельник. Во многих домах виднелись убранные елки: детвора справляла свой праздник. На площади Бергена, по норвежскому обычаю, высилась громадная елка, украшенная десятками электрических лампочек.

Как хотелось в этот день быть дома, в кругу родных и близких! А до Петрограда еще целая неделя пути: прямое пароходное сообщение от Стокгольма до Гельсингфорса было тогда прекращено, так как немцы поставили в Балтийском море и у входа в Финский залив минные заграждения.

На другой день рано утром мы отправились дальше. Путь из Бергена в норвежскую столицу Христианию (ныне Осло) был также живописен: высокие скалистые горы, горные озера, бурные речки, журчащие водопады, долины…

Наконец у подножия холмов на берегу глубоко вдающегося в материк залива показался большой город Христиания. В нем было тогда около 200 тысяч жителей. Во время стоянки поезда мы успели осмотреть главные достопримечательности: Стортинг-дворец, где заседает парламент, и импозантное здание университета с памятниками Ибсену и Бьернсону, всемирно известным норвежским литераторам, произведения которых пользовались в то время большой популярностью. В магазинах наше внимание привлекли красивые национальные костюмы, а также изумительные по изяществу отделки вещицы, вырезанные из дерева. Нам показали, например, две ложки, связанные между собой деревянной цепью. Отдельные звенья ее не имели склепки. Вся цепь получалась каким-то образом из одного куска дерева. Эту вещь обыкновенно дарили молодоженам в день свадьбы — как символ, что они связаны на всю жизнь. В первый день новобрачные должны были есть суп такими, связанными цепью ложками, Узы брака!..

Не более часа провели мы в пути до столицы Швеции — Стокгольма. Город лежит на берегу глубокого залива Балтийского моря, в месте соединения его с огромным озером Мелар. Изрезанные берега моря, многочисленные острова, скалы и утесы придают Стокгольму особую прелесть. Из достопримечательностей мы успели осмотреть лишь здания королевского дворца с чудесной балюстрадой, театр, биржу и главную площадь.

Русские молодые люди из состоятельных семей заполняли город. То были «сиятельные дезертиры».

Вспомнился мне при этом эпизод из русской военной истории. В 1809 году в окрестностях Стокгольма, около Гриссельгама, также слышалась русская речь. Но то были голоса солдат и офицеров русских войск. Под командой генерала Кульнева они перешли по льду через Ботнический залив и с боями продвигались к Стокгольму…

Наконец мы доехали до границы Швеции и России. После осмотра багажа перешли пешком в Торнео, на русскую территорию (соединительной железнодорожной ветки тогда еще не было).

По мере приближения к дому нетерпение все возрастало. Мы миновали Улеаборг, через сутки были в Гельсингфорсе, потом остался позади и Выборг. Наконец переехали через границу около Белоострова. Показалось море огоньков нашей прекрасной северной столицы.

Сорокаградусным морозом встретил нас Петроград. У костров на улицах грелись случайные прохожие.

Вот уже Литейный мост, вот Кирочная улица. Как медленно мы двигаемся! Считаю каждую секунду. Мороз невыносимо щиплет уши, щеки, нос. Как я соскучился по домашнему очагу! С самого начала войны в течение полутора лет в непрерывных переездах, в непрестанных поисках оружия. Я чувствовал некоторую усталость. Но нельзя поддаваться слабости. Как мало еще сделано, как много надо работать, чтобы дать русской армии необходимое вооружение!

Переезжаем Суворовский проспект. Еще немного — и я буду у себя. Вот наконец дом, где я живу. Я уже на лестнице, взбегаю быстрыми шагами и нетерпеливо нажимаю кнопку звонка…