Коллежскій Совѣтникъ Иванъ Богдановичъ Отношенье —, въ теченіи 40-лѣтняго служенія своего въ званіи Предсѣдателя какой-то временной Коммиссіи, — провождалъ жизнь тихую и безмятежную. Каждое утро, за исключеніемъ праздниковъ, онъ вставалъ въ 8 часовъ; въ 9 отправлялся въ Комиссію, гдѣ хладнокровно —, не трогаясь ни сердцемъ, ни съ мѣста, не сердясь и не ломая головы по напрасну, — очищалъ нумера, подписывалъ отношенія, помѣчалъ входящія. Въ семъ занятіи проходило утро. Подчиненные подражали во всемъ своему Начальнику: спокойно, безстрастно писали, переписывали бумаги, и составляли имъ реестры и алфавиты, не обращая вниманія ни на дѣла, ни на просителей. Войдя въ Коммиссію Ивана Богдановича можно было подумать что вы вошли въ трапезу молчальниковъ, — таково было ея безмолвіе. Какая-то тѣнь жизни появлялась въ ней къ концу года, предъ составленіемъ годовыхъ отчетовъ; тогда замѣтно было во всѣхъ чіновникахъ особеннаго рода движеніе, а на лицѣ Ивана Богдановича даже безпокойство; но когда по составленіи отчета Иванъ Богдановичъ подводилъ итогъ, тогда его лице прояснялось и онъ, — ударивъ по столу рукою и сильно вздохнувъ, какъ послѣ тяжкой работы, — восклицалъ: „Ну слава Богу! въ нынѣшнемъ году у насъ бумагъ вдвое болѣе противъ прошлогодняго!” и радость разливалась по цѣлой Коммиссіи и на завтра снова съ тѣмъ же спокойствіемъ чиновники принимались за обыкновенную свою работу; подобная же аккуратность замечалась и во всѣхъ дѣйствіяхъ Ивана Богдановича: никто ранѣе его не являлся поздравлять начальниковъ съ праздникомъ, днемъ имянинъ или рожденья; въ Новый годъ ничье имя выше его не стояло на визитныхъ реестрахъ; мудрено ли, что за все ето онъ пользовался репутаціею основательнаго, дѣловаго человѣка и аккуратнаго чиновника. За то Иванъ Богдановичъ позволялъ себѣ и маленькія наслажденія: въ будни едва било 5 часа какъ Иванъ Богданович вскакивалъ съ своего мѣста, — хотя бы ему оставалось поставить одну точку къ недоконченной бѵмагѣ, — бралъ шляпу, кланялся своимъ подчиненнымъ и —, проходя мимо ихъ, — говорилъ любимымъ чиновникамъ — двумъ Начальникамъ Отдѣленій и одному Столоначальнику: „Ну… сегодня… знаешь?” Любимые чиновники понимали значеніе етихъ таинственныхъ словъ, кланялись и послѣ обѣда являлись въ домъ Ивана Богдановича на партію бостона; и аккуратнымъ поведеніемъ Начальника было произведено столь благодѣтельное вліяніе на его подчиненныхъ, что для нихъ — по утру явиться въ Канцелярію, а вечеромъ играть въ бостонъ, — казалось необходимою принадлежностію службы. Въ праздники они не ходили въ Коммиссію и не играли въ бостонъ, потому что въ праздничный день Иванъ Богдановичъ имѣлъ обыкновеніе послѣ обѣда —, хорошенько расправивъ свои Аннинскій крестъ, — выходитъ одинъ или съ дамами на Невскій Проспектъ; или заходитъ въ Кабинетъ восковыхъ фигуръ, или въ звѣринецъ, а иногда и въ театръ, когда давали веселую піесу и плясали по Цыгански. Въ семъ безмятежномъ счастіи протекло, какъ сказалъ я, — болѣе сорока лѣтъ —, и во все сіе время, — ни образъ жизни, ни даже черты лица Ивана Богдановича нимало не изменились; только онъ сталъ противъ прежняго немного подороднѣе.
Однажды случись въ Коммисіи какое-то екстренное дѣло и, вообразите себѣ, въ самую страстную субботу; съ ранняго утра собрались въ канцелярію всѣ чиновники и Иванъ Богдановичъ съ ними; писали, писали, трудились, трудились и только къ 4 часамъ усиѣли окончить екстренное дѣло. Усталъ Иванъ Богданович послѣ 9 часовой работы, почти обезпамятѣлъ отъ радости, что сбылъ ее съ рукъ и, проходя мимо своихъ любимыхъ чиновниковъ, не утерпѣлъ, проговорилъ: „ну… сегодня… знаешь?” Чиновники ни мало не удивились сему приглашенію и почли его естественнымъ слѣдствіемъ ихъ утренняго занятія, — такъ твердо былъ внушенъ имъ канцелярскій порядокъ; они явились въ уреченное время, разложились карточные столы, поставились свѣчки, и комнаты огласились веселыми словами: Шесть въ сюрахъ, Одинъ на червяхъ, Мизеръ увертъ и проч. т: п.
Но ети слова достигли до почтенной матушки Ивана Богдановича, очень набожной старушки которая имѣла обыкновеніе по цѣлымъ днямъ не говорить ни слова, не вставать съ мѣста и прилежно заниматься вывязываніемъ на длинныхъ спицахъ фуфаекъ, колпаковъ и другихъ произведений изящнаго искусства. На етотъ разъ отворились запекшіяся уста ея и она, прерывающимся отъ непривычки голосомъ, произнесла:
„Иванъ Богдановичъ! А! Иванъ Богдановичъ! что ты… ето?… вѣдь ето… ето… ето не водится… въ такой день… въ карты… Иванъ Богдановичъ!.. а!.. Иванъ Богдановичъ! что ты… что ты… въ едакой день… скоро заутреня… что ты…”
Я и забылъ сказать что Иванъ Богдановичъ, тихій и смиренный въ продолжении цѣлаго дня, дѣлался львомъ за картами; зеленый столъ производилъ на него какое-то очарованіе, какъ Сивиллинъ треножникъ; — духовное начало дѣятельности, разлитое Природою по всѣмъ своимъ произведеніямъ; потребность раздраженія; то таинственное чувство которое заставляетъ иныхъ совершать преступленія, другихъ изнурять свою душу мучительною любовію, третьихъ прибѣгать къ опіуму, — въ организмѣ Ивана Богдановича образовалось подъ видомъ страсти къ бостону; минуты за бостономъ были сильными минутами въ жизни Ивана Богдановича; въ ети минуты сосредоточивалась вся его душевная дѣятельность, быстрѣе бился пульсъ, кровь скорѣе обращалась въ жилахъ, глаза горѣли и весь онъ былъ въ какомъ-то самозабвеніи.
Послѣ етаго не мудрено если Иванъ Богдановичъ почти не слыхалъ, или не хотѣлъ слушать словъ старушки: къ тому же въ ету минуту у него на рукахъ были Десять въ сюрахъ, — неслыханное дѣло въ четверномъ бостопѣ!
Закрывъ десятую взятку Иванъ Богдановичъ отдохнулъ отъ сильнаго напряженія и проговорилъ: „Не безпокойтесь, матушка, еще до заутрени далеко; мы люди дѣловые, намъ не льзя разбирать времени, намъ и Богъ проститъ — мы же тотчасъ и кончимъ.”
Между тѣмъ на зеленомъ столѣ ремизъ цѣпляется за ремизомъ; пулька растетъ горою; приходятъ игры небывалыя, такія игры, о которыхъ долго сохраняется память въ изустныхъ преданіяхъ бостонной лѣтописи; игра была во всемъ пылу, во всей красѣ, во всемъ интересѣ, когда раздался первый выстрѣлъ изъпушки; игроки не слыхали его; они не видали и новаго появленія матушки Ивана Богдановича, которая истощивъ все свое краснорѣчіе, молча покачала головою и наконецъ ушла изъ дома что бы пріискать себѣ въ церквѣ мѣсто по покойнѣе.
Вотъ другой выстрѣлъ — а они все играютъ: ремизъ цѣпляется за ремизомъ, пулька ростетъ и приходятъ игрынпебывалыя.
Вотъ и третій, игроки вздрогнули, хотятъ приподняться, — но не тутъ то было: они приросли къ стульямъ; ихъ руки сами собою берутъ карты, тасуютъ, раздаютъ; ихъ языкъ самъ собою произноситъ завѣтныя слова бостона; двери комнаты сами собою прихлопнулись.
Вотъ на улицѣ гулъ колокольный, все въ движеніи, говорятъ прохожіе, стучатъ екипажи, а игроки все играютъ и ремизъ цѣпляется за ремизомъ.
„Пора-бъ кончить!” — хотѣлъ было сказать одинъ изъ гостей, но языкъ его не послушался, какъ то странно перевернулся и сбитый съ толку произнесъ: „Ахъ! что можетъ сравниться съ удовольствіемъ играть въ бостонъ въ Страстную субботу!”
— Конечно! — хотѣлъ отвѣчать ему другой — ¿да что подумаютъ о насъ домашніе? — но и его языкъ также не послушался а произнесъ: „Пусть домашніе говорятъ что хотятъ, намъ здѣсь гораздо веселѣе.”
Съ удивленіемъ слушаютъ они другъ друга, хотятъ противоречить, но голова ихъ сама нагибается въ знакъ согласія.
Вотъ отошла заутреня, отошла и обѣдня; добрые люди —, а съ ними и матушка Ивана Богдановича, — въ веселыхъ мечтахъ сладко разговѣться, залегли въ постелю; другіе примѣриваютъ мундиръ, справляются съ Адресъ-Календаремъ, выправляютъ визитные реестры. Вотъ уже разсвѣло, на улицахъ чокаются, изъ каретъ выглядываетъ золотое шитье, трех-угольныя шляпы торчатъ на фризовыхъ и камлотныхъ шинеляхъ, курьеры на-веселѣ шатаются отъ дверей къ дверямъ, суютъ карточки въ руки швейцаровъ и половину сѣютъ на улицѣ, мальчики играютъ въ битокъ и катаютъ яицы —
Но въ комнатѣ игроковъ все еще ночь; все еще горятъ свѣчи; игроковъ мучитъ и совѣсть, и голодъ, и сонъ, и усталость, и жажда; судорожно изгибаются они на стульяхъ, стараясь отъ нихъ оторваться, но тщетно: усталыя руки тасуютъ карты, языкъ выговариваетъ Шесть и Восемь, ремизъ цѣпляется за ремизомъ, пулька ростетъ, приходятъ игры небывалыя.
Наконецъ догадался одинъ изъ игроковъ и, собравъ силы, задулъ свѣчки; въ одно мгновеніе онѣ загорѣлись чернымъ пламенемъ; во всѣ стороны разлились темные лучи и бѣлая тѣнь отъ игроковъ протянулась по полу; карты выскочили у нихъ изъ рукъ: Дамы столкнули игроковъ со стульевъ, сѣли на ихъ мѣсто, схватили ихъ, перетасовали, — и составилась цѣлая масть Ивановъ Богдановичей, цѣлая масть Начальниковъ Отдѣленія, цѣлая масть Столоначальниковъ и началась игра, игра адская, которая никогда не приходила въ голову сочинителя Открытыхъ таинствъ картежной игры.
Между тѣмъ Короли усѣлись на креслахъ, Тузы на диванахъ, Валеты снимали со свѣчей, Десятки —, словно толстые откупщики, — гордо разхаживали по комнатѣ, Двойки и Тройки почтительно прижимались къ стѣнкамъ.
Не знаю долго ли Дамы хлопали объ столъ несчастныхъ Ивановъ Богдановичей, загибали на нихъ углы, гнули ихъ въ пароль, въ досадѣ кусали зубами и бросали на полъ…
Когда матушка Ивана Богдановича, тщетно ожидавшая его къ обѣду, узнала что онъ никуда не выѣзжалъ и вошла къ нему въ комнату, — онъ и его товарищи усталые, измученные, спали мертвымъ сномъ: кто на столѣ, кто подъ столомъ, кто на стулѣ…
И по Канцеляріямъ долго дивились: ¿отъ чего Ивану Богдановичу не удалось въ Свѣтлое Воскресеніе поздравить своихъ Начальниковъ съ праздникомъ?