Глава первая
Народный комиссар
1
Наступил вечер. В здание партийного центра социал-демократов один за другим входили представители двух рабочих партий. Собираясь группами, они оживленно разговаривали, угощали друг друга дешевыми сигаретами, прохаживались по просторному залу, на стенах которого висели знакомые лозунги. Многие заметно волновались. Исторический момент! Здесь, за дверью смежного с залом кабинета, готовилось воззвание о провозглашении Венгрии Советской республикой и список членов нового правительства. Кое-кто опасался, как бы в водовороте событий не произошло еще чего-нибудь неожиданного. Были и такие, кто до сих пор не мог поверить, что свершилось наконец то, о чем предсказывал Маркс. Свершилось сейчас, а не через столетия, как пророчили некоторые.
Коммунисты держались особняком. Негромко разговаривая, они с трудом сдерживали радость одержанной победы. Но успех не кружил головы. Они вели себя скромно, ничем не выказывая своего превосходства над членами социал-демократической партии, признавшими свое поражение. Понимали — это будущие соратники по борьбе. А те даже в собственной штаб-квартире чувствовали себя стесненно, словно в гостях. Иногда кто-то убегал в комнату, где стоял телефонный аппарат, а потом, вернувшись, громко рассказывал последние новости. Сообщепие вызывало возгласы одобрения, а порой даже и овации.
— Товарищи! Главное управление полиции добровольно присоединяется к нам!
— Президент республики Михай Каройи не станет чинить нам препятствий. Он во всеуслышание заявил: дабы не допустить захвата власти кровавой реакцией, вручаю бразды правления венгерскому пролетариату!
Да, вести приходили одна радостнее другой, но волнение в зале не утихало.
Краснощекий социал-демократ, секретарь партийной организации крупного предприятия, держа в зубах дорогую сигару, переходил от одного к другому и спрашивал:
— Как поведут себя офицеры? Ведь у них оружие! Не станут ли совать нос в наши дела махровые реакционеры, вроде графа Фештетича или заводчика Фридриха?
За окнами хлестал по-летнему теплый дождь. Но вот все заглушил рев тяжелых грузовиков и громкое солдатское «ура». От гула задребезжали оконные стекла. «Офицеры!»— испуганно вскрикнул краснощекий социал-демократ. А между тем над кабинами проносившихся грузовиков развевались красные флаги — солдаты приветствовали пролетарскую диктатуру в Венгрии громким «ура».
— Бескровная революция! — негромко произнес кто-то в наступившей тишине.
В зал вошел Самуэли. Почти одновременно с ним появился и Вильмош Бём — бывший министр обороны. Бём вышел из кабинета, где велись переговоры о формировании Советского правительства, явно раздосадованный. Все складывалось совсем не так, как ому бы хотелось. Первым, кого он увидел, войдя в зал, был Самуэли — бледнолицый молодой человек, в суконной военной тужурке. Бём хорошо знал, что именно он прослыл в коммунистической партии незаурядным военным специалистом и остается работать но военной линии. Вот почему Бёму достался портфель сугубо гражданского наркомата. Он отнюдь не собирался мириться с новым назначением, надеясь, что рано или поздно снова возглавит министерство… или, как бишь его теперь именуют?.. Народный комиссариат по военным делам. Однако не мешает сблизиться с этим Самуэли, — ведь он, хотя ещо и не знает об этом, уже назначен одним из руководителей Народного комиссариата по военным делам. Ловкий и хитрый, Бём тут же придумал эффектный ход, который, как ему казалось, должен был произвести благоприятное впечатление на соперника.
Самуэли поспешил к своим товарищам-коммунистам. По-братски обнимался с каждым, и они тесным кольцом окружили его. Бёму стоило немалых усилий протиснуться сквозь это кольцо. Он хорошо понимал, как сложно его положение. А каково было тем деятелям правящей социал-демократической партии, которые сегодня в полдень пришли к этим молодым людям прямо в Центральную тюрьму договориться с ними? Правое крыло социал-демократической партии позорно обанкротилось. Центристам же, в том числе и Бёму, пришлось, как говорится, «идти в Каноссу».
Ведь Бём и после октября 1917 года продолжал сверять свои часы по часовым стрелкам II Интернационала и неотступно следовал его политическому курсу.
Жигмонд Кунфи, соратник Бёма по руководству социал-демократической партией, так же как и он, питающий антипатию к коммунизму, будучи человеком умным и всесторонне образованным, оказывал на Бёма большое влияние. Правда, его так же, как Бёма, одолевали сомнения: а если будущее докажет, что позиция правых социал-демократов, отказавшихся от сотрудничества с коммунистами, была правильной? Но в последние дни стало ясно, что венгерский рабочий класс готов следовать примеру русских рабочих, что идея диктатуры пролетариата непременно восторжествует на венгерской земле. Поэтому-то Кунфи и поставил свою подпись под соглашением, объединяющим две рабочие партии. Пришлось отречься от своих прежних взглядов и примкнуть к тем, кого до нынешнего дня они беспощадно преследовали. Бём последовал его примеру.
Он понимал — старого не вернуть, и его вдруг охватил неизъяснимый азарт, он почувствовал себя первооткрывателем неведомых земель, пустившимся в дальнее плавание по бурному морю. И вот теперь, самоуверенно улыбаясь, он подходил к молодому человеку, которого еще так недавно люто ненавидел. «Самуэли не был участником переговоров о формировании Советского правительства, — рассуждал Бём, — а значит, ему еще далеко до меня, опытного партийного лидера!»
Тибор почувствовал, как кто-то крепко сжал ему локоть. Он обернулся.
— Наша сила и ваша энергия, товарищ Самуэли, способны творить чудеса… — сказал Бём, эффектным жестом искушенного оратора стараясь подчеркнуть важность своих слов. Он намекал, что молодые коммунисты должны умерить пыл. Социал-демократы вносят свой пай — могущественную, умудренную опытом партию. Значит, сила на их стороне. А что у коммунистов? Революционный задор? Бём полагал, что Самуэли примет за чистую монету его горячие заверения в преданности общему делу, конечно если он убежденный сторонник единства рабочих партий, а не тщеславный соперник.
Сложные чувства обуревали и Самуэли. Он был растроган, но отнюдь не выспренными словами Бёма.
Его взволновало примирение коммунистов с социал-демократами. Ведь именно в рядах этой партии начал он борьбу за социальную справедливость. Однако смысл слов, сказанных прожженным политиканом, Самуэли понял гораздо глубже, чем мог предположить сам Бём. Теперь, когда социал-демократические лидеры вступили на путь, указанный коммунистами, они вернули себе былое влияние на рядовых социал-демократов. Но так сразу выступить с наглым предостережением по адресу коммунистов!.. Не слишком ли вы распоясались, господин Бём! — мысленно возмущался Самуэли.
Слова Бёма отрезвляюще подействовали на пего, но они не смогли омрачить радости одержанной победы.
Тибор прибыл сюда из штаб-квартиры коммунистов, находившейся неподалеку. Всю первую половину дня ему пришлось немало потрудиться. Обстановка требовала быстрых и оперативных действий. Бескровная революция совершилась не сама по себе — пришлось приложить много усилий, чтобы предотвратить кровопролитие.
Нужно было сделать так, чтобы власть, вырванную у буржуазии, сразу же взял в свои руки рабочий класс, нельзя было медлить ни минуты. Безвластием могли воспользоваться и политические авантюристы, и уголовные элементы, у которых скопилось много оружия, доставшегося им после войны. Чиновники отставного буржуазного правительства были заняты тем, что сжигали архивы. Аппарат Советской республики еще только формировался. На долю коммунистов выпала ответственная задача — под руководством Самуэли осуществить подготовку к захвату власти.
Надо было срочно создавать новые органы власти, способные обеспечить порядок и государственную безопасность. В Будапеште, на улице Вишегради, собрались добровольцы-красногвардейцы. По распоряжению Самуэли было роздано оружие, хранившееся в тайных арсеналах. На сборных пунктах сосредоточивали автотранспорт. Вооруженные рабочие и солдаты на грузовиках разъезжали по городу, патрулировали улицы, устанавливая революционный порядок. Они держали под контролем полицейские участки и телефонные станции. На перекрестках главных магистралей несли боевую вахту посты Красной гвардии.
Одновременно Самуэли направил надежных людей в казармы — надо привлечь на сторону Советской власти гарнизон столицы. Он распорядился выставить перед банками и сберегательными кассами вооруженную охрану. А перед тем как приехать сюда, отдал приказ занять здание биржи. Руководящему штабу партии стало уже тесно на улице Вишегради, а в огромном здании биржи места хватит всем. В бывшей цитадели всесильного капитала разместятся отныне центральные органы революционной партии и поведут страну по новым путям к социализму.
Самуэли лично проверил, всюду ли расставлена красногвардейские патрули.
Бём и не предполагал, что за сегодняшний день уже созданы вооруженные силы революции и руководит ими человек, которому он только что сказал, как ему казалось, весьма многозначительную фразу.
Тибор не стал отвечать на выпад Бёма.
«Завтра, — рассудил он, — коммунисты, пришедшие к власти прямо из тюремных камер, будут окружены всеобщим почетом. А социал-демократы… Что же, они покинули высокие посты и поспешили в тюрьму к своим противникам — этим поступком они, конечно, нажили себе немалый политический капитал! Столь внезапная смена вех несомненно будет воспринята рабочими как смелый и благородный жест. Бём и иже с ним вновь обретут сотни тысяч приверженцев. И не исключено, что силу свою, на которую сейчас столь недвусмысленно намекнул Бём, они используют против коммунистов. И все же в нынешней сложной обстановке коммунистам трудно будет одним управлять страной. Однако идти вперед рука об руку с социал-демократами — тоже дело нелегкое…»
— Наша бескровная революция поистине замечательна! — продолжал восторженно Бём. — Мы превзошли русских! Посудите, товарищ Самуэли, вся венгерская нация примкнула к нам единодушно. К нам присоединяются даже буржуазные элементы. Никакого, ну ровным счетом никакого сопротивления!
Он взял Самуэли под руку.
— Пойдемте, я представлю вас нашим. Да водворятся между нами мир и дружба! Наши, особенно молодые, знают о вас понаслышке. Ведь прошло пять лет, целых пять лет с тех пор, как война вырвала вас из наших рядов. Вы ушли на фронт из редакции центрального органа социал-демократической партия газеты «Непсава». Старшее же поколение… гм… признаться, имеет зуб на вас… Надо заверить их в том, что вы больше не собираетесь подкладывать бомбы под их кресла…
— Да я п не собирался…
— А намечавшееся на воскресенье восстание рабочих? Не вы ли намеревались разрешить наши разногласия силой оружия?
— Я? С чего вы взяли?
— Подстрекали рабочих, восстанавливали их против нас и даже снабдили оружием. И всё вы, вы! Я не упрекаю вас, нет. Просто констатирую факт. Может, вы думаете, что прежние ваши соратники радовались, когда вы готовились открыть по ним огонь?
Самуэли воспринял его слова как шутку. Человек, считающий себя марксистом, не может рассматривать подготовку вооруженного восстания чьим-то единоличным решением. Такое не укладывалось в голове.
— Товарищ Бём тоже разделяет подобные опасения? — иронически спросил Тибор.
Бывший министр улыбнулся и, покрутив ус, с откровенностью, напоминающей беззастенчивость, ответил:
— Мы с вами поменялись ролями. Но я не отдал в среду приказ о вашем аресте и потому надеюсь, что вы не арестуете меня в воскресенье. Итак, станем добрыми друзьями!
Самуэли оглянулся и перехватил устремленные на него тревожные взгляды. И если бы он не был так возмущен цинизмом Бёма, то рассмеялся над создавшимся положением. Оно было поистине курьезно! Тибор собрался уже достойно ответить Бёму, но в этот момент дверь кабинета распахнулась.
Овация и восторженные возгласы встретили деятелей новой, Социалистической партии Венгрии и только что сформированного Советского правительства.
Самуэли встал на цыпочки, чтобы сквозь лес аплодирующих поднятых рук увидеть Бела Куна. Неужели это он? Круглая, наголо остриженная еще в тюрьме голова, на ней темные рубцы. У Тибора сжалось сердце. Смолкла овация, и чей-то голос — кто именно выступал, Самуэли не видел, нахлынувшая толпа заслонила оратора — громко прочитал текст воззвания:
— «Ко всем гражданам!..»
Наступила тишина, люди слушали, затаив дыхание.
— «…С нынешнего дня пролетариат Венгрии берет власть в свои руки… Отныне у трудящихся нашей страны, у мужчин и женщин будет одна-единственная партия — Социалистическая партия Венгрии… Чего бы это нам ни стоило, мы будем добиваться торжества социализма…»
Последние слова воззвания вызвали новый взрыв аплодисментов. Волнующий, незабываемый момент! Самуэли видел слезы, блеснувшие в глазах растроганного Жигмонда Кунфи, слышал прерывистое дыхание стоявшего рядом Бёма.
Социал-демократы обступили Бела Купа. Единственно, что немного омрачило радость Самуэли, было то, что объединенная партия венгерского рабочего класса не стала именоваться коммунистической… Но тут вышел вперед Шандор Гарбаи, один из бывших социал-демократических лидеров, и объявил, что ему поручено огласить состав Советского правительства. «Почему именно Гарбаи?» — подумал Самуэли. Реформист до последнего момента, он тормозил подъем революционного рабочего движения. Ответа долго ждать не пришлось: первым в списке значился «Председатель Революционного Правительственного Совета Шандор Гарбаи». Посты народных комиссаров заняли Кунфи, Бём и другие социал-демократы. Из коммунистов в новое правительство вошли только Бела Кун и ветеран венгерского революционного рабочего движения Карой Вантуш. Остальные деятели Компартии Венгрии были назначены заместителями наркомов. Самуэли услышал, как вслед за Бела Санто, одним из основателей Компартии Венгрии, назвали и его имя. Самуэли — заместитель наркома по военным делам.
Товарищи окружили Тибора. Их взгляды спрашивали: как же так? Социал-демократическое большинство в правительстве диктатуры пролетариата? Допустимо ли это? Вот, значит, как обернулось дело!
Самуэли и сам был обескуражен. Он стоял, ероша всей пятерней свои густые черные волосы. К Тибору подошел Бела Кун. Крепко сжав его руку, отвел в сторону.
— Спасибо за телефонограмму. Спасибо за то, что приняли все меры для захвата власти, — коротко сказал Кун. Голос у него был хриплый, решительный, в глазах — задорный огонек. Но от внимательного взгляда Тибора не ускользнуло, что на его бледной руке, придерживавшей лацкан пиджака, время от времени нервно подрагивали голубые жилки.
— Надеюсь, вы понимаете, Тибор, почему нам пришлось потесниться.
— А не кажется ли вам, товарищ Кун, что социал-демократы потеснили нас не потому, что они сильнее? Скорее, наоборот…
— Совершенно согласен с вами, — кивнул Кун. — Они капитулировали добровольно, тем самым обрели новые силы и сумели противопоставить их нам. И не только социал-демократы… Нам предлагают свои услуги полицейские чины и кадровые офицеры старой армии. Вряд ли сейчас возможно устранить их, как это сделали в Совотской России. Вот и приходится оставлять на прежних постах. Таково, видимо, знамение времени, Тибор. Но поверьте мне, не сегодня-завтра весь мир пойдет за коммунистами!
Кун провел ладонью по широкому лбу, упрямо мотнул головой, как бы подчеркивая правоту своих слов, и продолжал:
— Объединиться с социал-демократами было необходимо. Нельзя было дальше мириться с расколом в рабочем движении. И раз уж ми объединились, нельзя не считаться с тем, что бывших социал-демократов куда больше, чем коммунистов. Да и разговоры всякие… Мол, новоиспеченные коммунисты подвержены идейным шатаниям… Но ничего, на каждом важном посту рядом с социал-демократами коммунисты. Мы ни на минуту не ослабим революционной бдительности. Конечно, действовать нужно осмотрительно. Бёма будем держать подальше от руководства военными делами: раз согласился с нашей программой — пусть займется социализацией. В ходе переговоров наши партнеры настаивали, чтобы наркомом по военным делам стал социал-демократ. Ну что ж! Мы пошли им навстречу, но с условием, что вместо Бёма этот пост займет Йожеф Погань, он намного левее его… Вы с товарищем Саито возьмитесь за формирование пролетарской армии, а Погань пусть распоряжается в наркомате.
Толпа подхватила и увлекла Куна в противоположный конец зала. Осмотревшись, Самуэли увидел возле себя пожилого седовласого, чуть сутулившегося человека, лицо его было землисто-серым, губы дрожали. Опираясь на палку, он спешил за Куном, собираясь что-то сказать ему. Но когда Бела Кун совсем затерялся в толпе, старик обратился к Самуэли:
— Что же получается, вы даже не заикнулись о том, что всех буржуев нужно к ногтю! — И он стал размахивать палкой. Тибор знал его. Это был Фюлёп Энглендер — старый рабочий, коммунист, человек не в меру горячий, с левацко-анархистскими замашками. — Не тех подобрали в правительство! — продолжал возмущаться Энглендер. — Вот, полюбуйтесь, — старик вцепился в рукав Самуэли, — как социал-демократы обхаживают Бела Куна и распинаются перед ним!.. Готовы на руках носить. Смотреть тошно…
— Почему же? — перебил его Самуэли. — Надо радоваться, товарищ Энглендер!
Старик замолчал.
Но Самуэли и сам недоумевал. Социал-демократы и в самом деле слишком уж заискивают перед Купом. Впрочем, оно и понятно, — встав на платформу коммунистов, они с явно подчеркнутым уважением относятся к общепризнанному политическому лидеру Венгерской коммуны, призванному проводить в жизнь программу коммунистов. До сих пор еще видны шрамы и следы ударов, нанесенных Куну в тюрьме. В этом повинен даже кое-кто из присутствующих. Вот они и лезут из кожи вон, стараясь загладить свою вину.
— Так, говорите, радоваться надо? — снова заговорил старик, горько усмехаясь. И вдруг вспыхнул: — К вам-то, гляжу, не очень льнут, не превозносят до небес. Куда легче восторгаться Куном, нежели коммунизмом. Я-то знаю этих хитрых бестий! Они не прочь перед ним мелким бесом рассыпаться, лишь бы отделаться от остальных коммунистов. — Он предостерегающе поднял длинный указательный палец: — Глядите в оба! Не маскирует ли угодничество перед Куном ненависть к вам! Тактика их известна. Одного революционера куда пи шло — терпеть можно. А двух — это уж слишком много. К тому же… вы единственный руководитель компартии, которого им не удалось в свое время упрятать за решетку. Они пород вами чисты, вот им ничто и не метает ненавидеть вас… Это я говорю вам, Фюлён Энглендер, старый брюзга, склонный к левацким загибам. Вы меня пи во что не ставите, знаю, знаю. Ну, ладно! Обойдусь как-нибудь! — и вдруг добавил неожиданно спокойным топом: — Не придавайте значения тому, что я наговорил тут, товарищ Самуэли. Долго так быть не может. Не за горами день, когда мы, и только мы, возьмем власть в свои руки!
Вокруг Самуэли опять собрались коммунисты. Они, как всегда, подшучивали над Энглендером, над его страстью обличать социал-демократов. Один из них добродушно спросил:
— Кто же эти «мы», которые, как вы утверждаете, дядюшка Энглендер, скоро придут к власти?
— А конечно, коммунисты, кто еще! — воскликнул старик, снова угрожающе потрясая палкой.
— Вот тебе раз!.. А разве сейчас не коммунисты у власти?
— Стало быть, не они… во всяком случае, не левые коммунисты! — вконец рассердился Энглендер и быстро заковылял прочь.
— Ну и старик! — посмеивались товарищи. — Всегда перегибает палку. Чего только не нагородил!
Но Самуэли подумал, что в словах Энглендера есть доля правды. Опасения старика перекликались с его собственными.
— Путает, — сказал он задумчиво, — конечно, путает, но кое в чем, возможно, старик и прав.
Все замолчали.
Самуэли передали записку от Куна. «Можете снять охрану биржи. Есть договоренность, что секретариат объединенной партии будет работать здесь, в здании бывшего руководства социал-демократической партии», — писал Кун. Это принесло новое огорчение Самуэли. «Даже в этом пришлось уступить!» — подумал он и пошел в комнату, где стоял телефон, чтобы отдать необходимые распоряжения.
Когда он вернулся, зал уже был почти пуст. Первым попался ему навстречу журналист Ференц Гёндёр, редактор социал-демократического журнала «Эмбер» («Человек»),
В новом правительстве он занял пост народного комиссара но делам печати и теперь приглашал новых коллег-наркомов к себе в гости, на чашку, кофе. Мол, поболтаем, развлечемся, забудем на часок-другой о всех тревогах.
— Мне ли, оппозиционно настроенному журналисту, садиться в министерское кресло! — только что уверял он. — Непременно откажусь от портфеля наркома и буду по-прежнему критиковать невзирая, на лица!
Он подхватил Самуэли под руку и стал настойчиво приглашать к себе. Тибору не хотелось возвращаться в Приют для инвалидов войны. Там, чего доброго, узнав его настоящее имя, еще начнут чествовать… Почему бы не принять приглашение Гёндёра?..
— Покритиковать найдется кого, — сказал Самуэли. — Столько дряни налипнет… Каждый ретроград вырядится в тогу поборника прогресса…
— Но, чур, я критикую только членов правительства, — захохотал Гёндёр. — Публицист может снискать себе популярность лишь в том случае, если его отточенное перо будет разить не мелкую сошку, а высокопоставленных мужей!
Самуэли не хотелось продолжать с ним спор, и он наотрез отказался принять приглашение Гёндёра. Уж лучше закончить этот знаменательный день, предвещающий новые бурные события, здесь, на кожаном диване, по-солдатски, прикрывшись шинелью.
— Отказываешься? — обиженно крикнул вслед Самуэли Гёндёр. Он был явно задет. Самуэли еще раз отрицательно покачал головой.
Гёндёр направился к выходу в сопровождении приглашенных.
— Корчит из себя государственного деятеля, а сам еще вчера собирался возводить баррикады… — процедил он сквозь зубы.
К Самуэли подошел неказистый на вид человек.
Он держал в руке листок бумаги.
— Товарищ заместитель народного комиссара, вы ведь находились в подполье, не правда ли? Как у вас с жильем?
Самуэли недоуменно взглянул на него.
— Видите ли, — пояснил незнакомец, — на протяжении нескольких месяцев в правительство входили представители нашей партии. Так что на благоустройстве руководящих товарищей мы уже набили руку. Вот и теперь мы заботимся, чтобы члены правительства, ну, хотя бы товарищи, освобожденные из тюрьмы… были устроены должным образом. Мы. социал-демократы, не должны ударить лицом в грязь, — добавил он хвастливо. — А вам, товарищ Самуэли, отведем апартаменты в фешенебельном отеле «Рица».
Там ждет вас полный пансион и безукоризненное обслуживание. Не забудьте, пожалуйста, поужинать сегодня. У меня вот тут значится, что вы прибыли на серо-зеленом военном автомобиле. Сказать шоферу, чтобы он подал машину?..
Через четверть часа машина Самуэли остановилась возле подъезда отеля. У входа в ресторан он вдруг почувствовал сильнейший голод. В зале, сверкающем зеркалами и заставленном пальмами, сновали официанты. Метрдотель во фраке и белоснежной манишке многозначительно посмотрел на потрепанный военный френч Тибора. Самуэли смущенно оглянулся. За столиками сидели элегантные антантовские офицеры, дамы в вечерних туалетах, респектабельные господа в жакетах. Незнакомец в походной военной шинели явно шокировал их. Захмелевшие господа подпевали цыганам, исполнявшим заунывную песню. «Вот они, — подумал Самуэли, — обескураженное революцией венгерские джентри»…
Ему захотелось поскорее уйти, и он попросил принести ему ужин в номер. Через несколько минут вошел официант и на серебряном подносе принес тарелки с обильной и вкусной едой. Самуэли не предполагал, что в такое трудное время подают изысканные блюда, да еще на тарелках из дорогого фарфора. И хотя он никогда не жаловался на аппетит, ему стало и здесь не по себе. Тибор встал и высунулся в окно. У подъезда стояли на посту три красногвардейца. Подъезжая сюда, Самуэли обратил внимание на одного из них — долговязого, худого парня. В тусклом свете газовых фонарей он разглядел его и, окликнув, жестом пригласил подняться в номер.
Минуту спустя на пушистый ковер, устилавший паркетный пол, с глухим стуком опустился приклад винтовки часового.
— Прибыл по вашему приказанию, товарищ Самуэли!
— Поставьте винтовку. Садитесь за стол. Тут вполне хватят на двоих.
В начале одного из первых заседаний Правительственного Совета поднялся с места народный комиссар по иностранным делам Бела Кун и сказал:
— У меня экстренное сообщение!
Все взоры устремились на Бела Куна.
— В Австрии растет и ширится движение рабочих за провозглашение страны советской республикой, — сказал Кун. — Сегодня ночью для переговоров прибудут из Вены два австрийских товарища. Есть серьезные надежды на то, что Австрия последует нашему примеру.
В зале оживились.
— Австрийский канцлер и министр иностранных дел Карл Реннер не видит другого выхода, — продолжал Кун. — Австрийцы опасаются одного: как бы Антанта не прекратила поставки продовольствия. Вот почему Реннер решил заручиться у нас гарантиями на получение продовольствия.
Советская Венгрия, как явствовало из сообщения Куна, должна была взять на себя снабжение будущей Австрийской Советской Республики… Это, конечна, было нелегко для Венгрии после четырех лет войны. Но Правительственный Совет единодушно решил: ради того чтобы Австрия стала советской республикой, — принять ее условия.
— Я разговаривал по телефону с военным министром Юлиусом Дойчем, — сказал Бём, — и могу подтвердить правильность слов товарища Куна.
Вслед за Бёмом слово взял Енё Ландлер:
— Сегодня в полдень у меня были председатель союза железнодорожников и депутат австрийского парламента. В ближайшее время в Австрию прибудут эшелоны продовольствия с Украины. Они просили вне очереди пропустить их через нашу территорию. Я дал согласие и сделал необходимые распоряжения. Если у австрийцев будет продовольствия хотя бы на неделю, они непременно перейдут на большевистскую платформу…
Самуэли внимательно слушал выступающих. Он знал, что ежедневно сотни австрийских рабочих переходили австро-венгерскую границу и вступали в ряды венгерской Красной Армии. Именно из них и бывших русских военнопленных уже начали формировать интернациональные батальоны.
Хорошие вести приходили и из Чехословакии. Там, по сути дела, требовался один лишь решительный толчок, чтобы заставить отступить правых лидеров социал-демократии и провозгласить диктатуру пролетариата. Создание Австрийской Советской Республики как раз и явилось бы таким толчком.
Да, мировая революция стремительно шагала по Европе…
То, что Бём, Кунфи и им подобные заняли ключевые посты в правительстве венгерской коммуны, успокоило зарубежных лидеров социал-демократии, и они уменьшили противодействие революционным событиям.
Постепенно рассеивалось и недоверие к ним со стороны лидеров коммунистов. «В конечном счете все обернется к лучшему», — думали они. Тешил себя этой надеждой и Тибор Самуэли.
Однако рядовые коммунисты рассуждали иначе. Их разочаровал состав правительства. Они не могли не видеть, что малочисленные, но поистине революционные организации в результате объединения двух партий растворились в социал-демократической массе. И поэтому открыто выражали свое недовольство.
Многие из тех, кто участвовал в подготовке вооруженного восстания и в ночь на 21 марта вступил в Красную гвардию, работали теперь в органах безопасности, служили в отрядах особого назначения. В любую минуту они готовы были грудью защитить революцию. И они чувствовали: над диктатурой пролетариата висит угроза. С первых дней они не переставали тревожиться из-за того, что бывшие соглашатели заправляют всеми делами. Под их давлением социал-демократическим лидерам пришлось пойти на уступки — многие видные коммунисты получили руководящие посты. Они назывались народными комиссарами (в том числе и заместители наркомов).
Тибору Самуэли приходилось нелегко в наркомате по военным делам. Его всегда раздражали и ненужная парадность, и суета. Уже 22 марта в его служебном кабинете вдруг появился фоторепортер и стал настойчиво добиваться, чтобы Самуэли позировал ему. «Надеюсь, я могу по-прежнему на «ты»?»— подобострастно спрашивал фоторепортер, знавший Самуэли еще в бытность его журналистом.
Вслед за ним пришли с докладами дежурные офицеры наркомата. Одному Самуэли посоветовал не тратить зря драгоценного времени на чинопочитание, другому — поберечь сапоги и не щелкать каблуками.
Короче, в наркомате царила казенная атмосфера. Нужно было основательно почистить аппарат. Но нарком Йожеф Погань мешал Самуэли. Когда-то Погань, как и Самуэли, сотрудничал в газете «Непсава». Будучи военным корреспондентом, не испытав всех тягот и лишений окопной жизни, он писал репортажи в шовинистическом духе. Однако во время буржуазно-демократической революции Погань примкнул к левым социал-демократам и проявил себя как народный трибун. Его избрали председателем Совета солдатских депутатов. Ныне, став наркомом по военным делам, он чувствовал за своей спиной поддержку революционных масс, и это придавало ему уверенность. Но на первых порах Погань не мог освободиться от некоторых замашек, присущих буржуазным политикам: к своим заместителям он относился свысока и иногда бесцеремонно отменял их распоряжения.
Бела Санто и Самуэли не раз предлагали ему выполнить указание партии и отчислить из армии неблагонадежных кадровых офицеров, вооружить пролетариат, больше заниматься организацией интернациональных частей. Но Погань этому не внимал.
Работать в наркомате становилось все труднее. Отношения между руководителями наркомата обострялись и порой доходили до прямых столкновений.
В правительство поступил доклад о положении в наркомате и разногласиях в его руководстве. «Создается впечатление, что Погань намерен сформировать армию лично для себя», — задумчиво сказал Бела Кун, ознакомившись с докладом.
— Штромфельд тоже недоволен Поганем, не может сработаться с ним, — сказал однажды Самуэли Лейриц. — Он считает недопустимым и волокиту, и его властный тон, не терпящий возражений, и стремление подмять всех…
Тибору не приходилось близко сталкиваться с Аурелом Штромфельдом, но он хорошо знал этого статного, широкоплечего богатыря с приветливой улыбкой. Полковник генштаба старой армии, возможно, что именно он, Штромфельд, был в начале мировой войны начальником штаба группы войск, в состав которой входил пехотный полк, где служил Самуэли. Вот почему, выслушав Лейрица, Самуэли хмуро сказал:
— Одно дело, когда мы, товарищи по партии, критикуем Поганя, но когда позволяют себе это военспецы… Если им не нравится Погань — пусть уходят.
Лейриц предостерегающе усмехнулся:
— Если Штромфельд и в самом деле уйдет, это будет для нас невосполнимой потерей. Этот человек еще 20 марта был статс-секретарем министерства обороны. Крупный военный специалист, он считал, что только рабочий класс способен защитить страну. Мнение Штромфельда, пользующегося среди военных большим авторитетом, сыграло немалую роль в том, что министр Бём выступил за объединение рабочих партий.
— Вот, значит, какой он человек! — одобрительно воскликнул Самуэли.
— Знаешь, мне кажется, что Штромфельд — единственный человек, который сможет создать боеспособную Красную Армию. Солдат до мозга костей, порядочный человек, он не терпит никакие происки реакции.
Самуэли задумался. Не переоценивает ли Лейриц достоинств Штромфельда?
Тибор любил Лейрица и доверял ому. Ведь если бы не Лейриц, неизвестно, остался ли жив Тибор там, в Соликамском лагере, когда его избивали офицеры.
Они не виделись давно, и вот судьба снова свела их. Но, может быть, в данном случае Лейриц преувеличивает?
— Ты давно знаком с ним? — спросил Тибор.
— Еще до войны знал. Мы вместе служили в Военной академии Людовика. Он был старшим преподавателем, а я — ассистентом при кафедре. Такими людьми, Тибор, нужно дорожить, не отпускай его ни в коем случае и, если можешь, огради от всяких нападок.
С тех пор Самуэли стал искать случая лично познакомиться со Штромфельдом, прислушивался к мнению о нем товарищей и сослуживцев. А мнение о Штромфельде было самое лестное: талантлив, выдержан, образован, по-настоящему добр.
Однако первое впечатление Самуэли не совсем совпало с общим мнением. Разочаровывало отсутствие у Штромфельда четких политических взглядов. Социал-демократом он стал по искреннему убеждению, но вряд ли мог стать со временем приверженцем куда более радикальных взглядов. Впрочем, он сам откровенно признавался в этом. В принципе он ничего не имел против коммунизма, но понимал его упрощенно: безукоризненная честность, высокая идейность, умение подчинить личные интересы общественным. А раз так, рассуждал он, то к коммунизму можно прийти без классовой борьбы. «Его ученики явно переросли своего учителя, — с грустью думал Самуэли, слушая рассуждения Штромфельда. — Что же касается военного дела, тут он, бесспорно, крупнейший специалист Венгрии. Его прямоте и честности нельзя не верить. И в час суровых испытаний на него можно будет положиться».
Самуэли делал все, чтобы Штромфельд продолжал работать в наркомате, чтобы его опыт и знания служили делу пролетарской революции. Но неожиданно разразился скандал, вызванный стилем работы Поганя. О разногласиях в руководстве наркомата стало известно Правительственному Совету.
Свою точку зрения Самуэли откровенно высказал на заседании Совета. Бём, сидевший рядом с ним, внимательно слушал и одобрительно кивал головой, но точно так он реагировал и на выступление Поганя. Потом, получив слово, он с наигранной улыбкой, витиевато-вежливо заявил, что основная причина разногласий — нетерпимость и неуживчивость Тибора Самуэли. Намеренно искажая факты и допуская явные передержки, он то и дело бросал в сторону Самуэли сочувственно-фарисейские взгляды, утверждая, что говорит из добрых побуждений, желая помочь. Разглагольствования Бёма казались настолько убедительными, что лишь немногие члены Правительственного Совета раскусили казуистические изощрения старого политикана.
— Социал-демократы стоят горой друг за друга, — с горечью сказал Самуэли Бела Куну, подойдя к нему в перерыве. — Как горячо заступаются они за Поганя!
И как люто ненавидят меня! Лучше бы меня послали командовать какой-нибудь воинской частью, все равно ко мне будут придираться, ставить каждое лыко в строку.
— Полноте! — недоуменно посмотрел на него Кун. — Я не понимаю вас, Тибор. Вы прирожденный политик, истинный революционер, а к дипломатии у вас нет никаких склонностей!
— Бём превратно истолковал мое выступление.
— И тем не менее он Поганя не любит больше, чем вас. По-видимому, он хочет воспользоваться случаем и устранить соперника. Ведь Погань занял облюбованный Бёмом пост наркома по военным делам.
Но поскольку мы подвергли Поганя суровой критике, ему выгоднее обрушить нападки на вас. Не то, неровен час, вы смените Поганя. Неужели не видите, Тибор, для кого Бём таскает каштаны из огня?..
Бём вскоре добился своего — стал наркомом по военным делам. Правда, руководство наркоматом осуществляла теперь коллегия из пяти человек, в состав которой вошел и Бела Кун. Без согласия «пятерки»
Бём не мог принять ни одного решения. Поганя перевели в Наркомат иностранных дел, а на Самуэли возложили руководство пропагандой, наделив его правами наркома. Штромфельд вышел в отставку и уехал из Будапешта. Однако Лейриц не терял с ним связи.
Руководство Наркомата по военным делам было утверждено Правительственным Советом 2 апреля.
А уже на следующий день Погань и Самуэли сдали дела и представили работникам наркомата вновь назначенного наркомом Вилмоша Бёма.
В тот день с утра площадь перед зданием наркомата заполнили толпы возбужденных солдат. Сначала Самуэли решил, что они пришли на выручку своему кумиру Поганю, бывшему председателю Совета солдатских депутатов. Но каково же было его изумление, когда он увидел, что в вестибюле негодующие солдаты выталкивали Поганя за дверь. Как раз в этот момент в наркомат прибыл Бём. С трудом протиснувшись сквозь толпу, он пытался урезонить солдат, заверял их, что Погань уже снят и руководство наркоматом возложено на него, Бёма. Но его слова только подлили масла в огонь. Несколько разъяренных солдат бросились на Бёма и стали избивать его. Ошеломленный Самуэли не знал, что и думать. Что это? Бунт? Попытка совершить переворот? Опомнившись, он кинулся на помощь Бёму, крепко схватив за руку одного солдата.
Решительность Самуэли подействовала отрезвляюще. Бёма отпустили. А Тибор продолжал держать солдата за руку, вглядываясь в его лицо. Это, оказывается, был тот самый часовой, что ужинал с ним в номере гостиницы. Еще знакомые лица… «Да ведь все они участники революционного переворота 21 марта!..» — поразился Самуэли.
— Что вас привело сюда? Чего вы хотите? — крикнул он.
— Пусть нашим наркоматом руководят коммунисты, товарищ Самуэли! — спокойно ответили ему.
«Нет, с этим надо кончать, — лихорадочно думал Самуэли, — такие выходки добром не кончатся…» Он взбежал на несколько ступеней, чтобы все видели его.
— Товарищи, — горячо заговорил он, — в нашей стране — диктатура пролетариата. Без железной дисциплины, без революционного порядка Советской власти не устоять! Вы подрываете авторитет Советского правительства! Подумайте, к каким пагубным последствиям это может привести!
Самуэли не сомневался, что Бём и его единомышленники не преминут воспользоваться досадным происшествием. И он вкладывал в слова всю душу, призывал солдат утихомириться и мирно разойтись. Он добился своего. Когда нарком внутренних дел коммунист Бела Ваго, узнав о беспорядках, прибыл в наркомат, солдаты уже разошлись и его вмешательства не потребовалось.
А примерно через час в кабинет Самуэли с торжествующим видом вошел Фюлёп Энглендер. Он молча сел и положил на колени свою палку.
— Наконец-то левые дали о себе знать! Это они подбили солдат.
— Какие же это левые? — грозно спросил Самуэли. — Кого вы имеете в виду?
Энглендер смекнул, что ему лучше сейчас уйти. Но, уже взявшись за дверную ручку, не утерпел — обернулся.
— Чего вы кипятитесь, товарищ Самуэли? Мы с вами одной, бунтарской закваски!
— Вон вы куда гнете! — возмутился Самуэли. — Так помните: там, где речь идет о нарушении революционной дисциплины, — шутки в сторону! Я не потерплю анархических бесчинств!
Самуэли угрожающе шагнул к нему, но старик проворно юркнул за дверь.
Вечером на заседании Правительственного Совета оскорбленный Бём демонстративно отказался от поста наркома. Он добился своего — коммунистам пришлось упрашивать его остаться.
Тибор мучительно пытался разобраться во всем, что произошло. «Может быть, и впрямь, переборщили левые? Но ведь причиной-то всему самоуправство Поганя. А поведение Бёма? Но больше всех опять досталось мне!»
Самуэли молча вышагивал по большой неуютной комнате в Доме Советов, где он жил теперь вместе с женой. Йолан с нескрываемой тревогой следила за ним. Никогда еще не видела она ого таким расстроенным. Наверное, у него крупные неприятности. Неужели он так тяжело переживает перевод из одного наркомата в другой?
— Я очень рада, Тибор, что теперь мы будем работать вместе, — негромко сказала она. — Меня тоже направили в Наркомат просвещения, — Йолан улыбнулась, — отныне я художник-плакатист управления пропаганды! Не шути со мной!
— Да, да, дорогая, я рад…
Он сел рядом с ней на диван. Йолан нежно провела рукой по его волосам.
— А ну, расскажи мне, что ты делаешь в нашем наркомате? — заметно смягчившись, спросил Тибор.
Йолан стала рассказывать, и он, слушая ее, забыл о своих тревогах.
— Да ведь это же чертовски интересная и полезная работа! — воскликнул Тибор.
Вскоре у нового наркома по делам пропаганды появился новый секретарь. И звали секретаря — Йолан.
Приемную наркома осаждали всякого рода фантазеры и прожектеры. Каких только предложений не приходилось выслушивать! Начиная от вечного двигателя и кончая стреляющими в воров замками для ящиков письменного стола. Самуэли не разрешил ставить у дверей кабинета охрану, и каждый желающий мог беспрепятственно пройти к нему. Но вместе с тем необходимо было оградить себя от случайных посетителей. И с этим прекрасно справлялась Йолан.
7 апреля 1919 года проходили выборы в Советы.
Был погожий весенний день. Нарядные люди с красными знаменами шли на избирательные участки, разместившиеся в районных бюро по выдаче продовольственных карточек. Тибор Самуэли голосовал в центральном районе столицы, в том самом, где был выдвинут кандидатом. Он приехал на избирательный участок, и многие, узнан его, приветливо улыбались, аплодировали.
— Гляди, как смутился! — с удивленном воскликнула женщина. — Видно, скромный очень!
Самуэли опустил бюллетень и поспешно ушел.
Ему не хотелось, чтобы вокруг него поднимали шум. Полчаса назад в Центральной избирательной комиссии ему пришлось быть свидетелем неприятного инцидента.
— Безобразие! — кричал Гарбаи. — В VIII районе левые терроризируют избирателей!
Члены комиссии взволнованно обступили председателя Правительственного Совета. Гарбаи размахивал листками бумаги, крепко сжимая их в руке.
— Смотрите. Они состряпали списки кандидатов левой оппозиции и подсовывают избирателям!
Самуэли взял у него из рук списки и пробежал глазами один из них.
— Вылазка левых? — удивленно спросил он.—
С чего вы взяли? Тут значатся как кандидаты объединенной партии — Пейдл, Бухингер и другие правые социал-демократы… Они, если помните, 21 марта противились объединению рабочих партий и провозглашению Советской республики. И до сих пор отказываются участвовать в работе наших органов… Нет, это явная вылазка правых!
— Бросьте! — распаляясь, кричал Гарбаи. — То, что вы смотрите, — это же официальный список. Я сам не одобряю, что туда внесли правых, но дело в принципе. Я за честные выборы! — Он шагнул к Самуэли. — Это ваши сторонники, товарищ Самуэли, занимаются фальсификацией, и вам не мешало бы призвать их к порядку!
Самуэли спокойно прочитал другой список и понял: левые в самом деле выдвинули по этому списку в основном только своих единомышленников. Они, конечно, своевольничают, но ополчиться сейчас против них — значит оказать услугу правым! Беда не в том, что в числе депутатов окажется кое-кто из правых лидеров, — плохо, что их пытаются протащить, прикрываясь авторитетом объединенной партии, хотят ее же руками расчистить путь врагам диктатуры пролетариата.
— Честные выборы — вот что главное! — неистовствовал Гарбаи. — Пора покончить со своевольничаньем леваков! Они бросают тень на новый правопорядок, они компрометируют нас в глазах мирового общественного мнения…
Самуэли молчал.
Наверное, молчание его длилось слишком долго, потому что лицо Гарбаи стало багрово-лиловым, казалось, его вот-вот хватит удар. На помощь Тибору пришел народный комиссар внутренних дел Енё Ландлер.
— Ничего не надо предпринимать, товарищ Самуэли, — спокойно сказал он. — Правительство не вправе вмешиваться в ход выборов. Центральная избирательная комиссия проверит результаты голосования и, если что не так, назначит новые выборы.
Гарбаи успокоился и уехал. Разошлись и остальные. А Самуэли долго еще стоял, погруженный в свои мысли. «Дождался, пока Ландлер спас положение, — досадовал он. — Надо было объясниться начистоту… Но что я мог сказать? Что я сочувствую тем, кого Гарбаи причисляет к левым? Но ведь это неправда, я и сам осуждаю левацкие загибы. Заявить, что я по горло сыт объединенной партией, всеми этими бёмами и гарбаи? Нет, тоже не годится. В объединенной партии есть немало таких, как Енё Ландлер… До 21 марта он состоял в социал-демократической партии, а сейчас действует заодно с коммунистами…»
Вечером на заседании Правительственного Совета обсуждали вопрос о ходе выборов. Говорили и об инциденте в VIII районе Будапешта. Одни клеймили провокацию правых, другие осуждали самоуправство левых, но все сошлись на одном: необходимо провести расследование. Самуэли тоже назначили в комиссию по разбору этого дела. И выяснилось, что оппозиционно настроенные левые, действительно, кое-где раздавали списки своих кандидатов, выдавая их за официальные. Но п официальный список, куда контрабандой внесли правых кандидатов, тоже был объявлен незаконным. Назначили новые выборы…
Каких только дел не поручали Тибору!
Правительственный Совет, зная, что он провел целый месяц в Приюте инвалидов войны, предложил ему заняться их обеспечением. Задача трудная, но Самуэли не пришлось долго уговаривать: партия поручила, значит, будет сделано, таков закон его жизни.
Он пригласил к себе доктора Хаваша.
— Банди, назначаю тебя моим заместителем, — топом, не допускающим возражений, заявил Тибор. — Сразу за дело!
— Но я лечащий врач, мое призвание работать в клинике… — пытался было отказаться доктор Хаваш.
— Это поп пусть печется о спасении душ только в своем приходе, а мы должны искоренять зло на всей земле. Как ты можешь замыкаться в стенах больничной палаты?.. Не скрою, работа трудная, все придется начинать заново. Первое — надо взять на учет инвалидов, солдатских вдов и сирот. Второе — выяснить их нужды и оказать посильную помощь. Понял?..
— Да, но где взять средства?
— О средствах позабочусь я. Все остальное — твое дело. Итак, договорились. Передавай привет жене, да смотри не забудь…
А теперь Тибору поручили подготовку первомайского праздника. И он снова загорелся: «Международный день пролетарской солидарности наша столица должна встретить в праздничном убранстве! Пусть в город придет веселье! Мы устроим на улицах и площадях Будапешта народные гулянья…»
Подготовка к первомайскому празднику отняла много сил и времени. Лучшие архитекторы, скульпторы, художники-декораторы готовили эскизы праздничного оформления. Работали увлеченно. Самуэли обсуждал с ними каждый эскиз, радовался и волновался.
Словом, все шло как нельзя лучше, и вдруг… Подрядчики представили баснословную смету! Пятьдесят миллионов крон и ни филлером меньше.
— Если бы у нас были такие деньги, — пытался увещевать их Самуэли, — мы бы раздали их прежде всего инвалидам и солдатским вдовам. И это было бы самым достойным празднованием Первого мая.
Подрядчики хмуро молчали.
— Хорошо, — сказал Самуэли, — выделите троих человек. Я буду с ними разговаривать.
Через десять минут трое подрядчиков из самых заядлых, задававших тон, подошли к Самуэли.
— Слушайте меня внимательно! — сказал он. — Пролетариат готовится к празднику — первому свободному Первомаю. Художники создали прекрасные эскизы! Советская власть может выделить на праздничное оформление не больше пяти миллионов крон.
— Не уложимся… — пожимали плечами подрядчики.
— А ну-ка прикинем! Может, уложимся? Ради такого дела придется поступиться барышами. А я вам кое в чем помогу, — и понизив голос, добавил: —
Вы трое несете личную ответственность за то, чтобы расходы не превысили пяти миллионов. Понятно?
А теперь действуйте! — Последние слова он произнес повелительным тоном и уехал.
Подрядчики недоумевали. Ну и нарком! Начал с просьбы, закончил угрозой. Ничего не поделаешь — придется выкручиваться. Судили, рядили, спорили и сошлись на шести миллионах. Один миллион, как ни бились, не могли урезать. Во избежание лишних неприятностей, толстосумы решили даже раскошелиться и покрыть перерасход из собственного кармана…
К тому времени представил смету и доктор Хаваш. Начинать нужно было с главного — назначить инвалидам войны пособие, повысить пенсии солдатским вдовам и сиротам. Много ночей провел Самуэли, изучая проект государственного бюджета, изыскивая средства на нужды социального обеспечения. Но как ни бился — не хватало нескольких миллионов.
— Отдайте нам деньги, сэкономленные на праздничном оформлении, — потребовал он от финансовых органов. А подрядчикам сообщил: — На товарную станцию в Йожефварош прибыло несколько вагонов с кумачом. Предоставляем его в ваше распоряжение. Уверен, это намного сократит расходы.
— Этак мы, пожалуй, и в пять миллионов уложимся, — с облегчением вздохнули подрядчики. — Спасибо за помощь, а то, грешным делом, мы думали, что вы забыли о своем обещании.
— Обещая вам помочь, — лукаво улыбаясь, ответил Самуэли, — я имел в виду нечто другое — хотел, чтобы вы свернули с капиталистических рельсов!
Вскоре в художественных мастерских закипела, работа…
О Самуэли пошла слава как об энергичном руководителе, взыскательном, но справедливом человеке… «Такого вокруг пальца не обведешь, — говорили о нем, — живо выведет на чистую воду!»
Но далеко не всем пришлась по душе растущая популярность Тибора Самуэли.
— Ты не мог ужиться в Наркомате по военным делам, но, говоря честно, это тебя ничему не научило, — съязвил Гёндёр, встретив однажды Самуэли на заседании Центрального Совета рабочих депутатов.
— Это ты ничему не научился, — ответил Самуэли. — Да и где тебе было учиться? В окопах не был, в плену не был, в революционной борьбе не участвовал. Не знаешь жизни, не знаешь, чем живут и дышат твои современники, только и умеешь критиковать и отвергать.
Гёндёр недобро усмехнулся, посмотрев вслед Самуэли. «Ничего, голубчик, — думал он, — завтра нагряну к тебе в наркомат, по-другому заговоришь…
Так опишу твою деятельность… И заголовок ужо готов: «Беспощадность». Не попадался ты на мое перо, но ничего, теперь не уйдешь».
На следующий день он действительно пришел в наркомат. В приемной было полно посетителей. Рабочие, солдаты, инвалиды. Переговариваются, отчаянно спорят. В комнате душно, накурено. Гёндёр с трудом протиснулся вперед.
— Поговаривают, — громко сказал он, — будто нарком резок и крут. Не боитесь?
— Оно, конечно, дрянь какая-нибудь его боится, — отозвался один из посетителей, — но, если вам угодно знать, мы потому и пришли сюда, что нарком хоть и крутой, да зато правильный человек. Всякую мразь в два счета вытурит…
Эти слова вызвали дружный смех и одобрительные возгласы. Гёндёр быстро вышел из приемной.
О разоблачительной статье нечего было и думать. Послонявшись по коридору, он прорвался в кабинет наркома. Самуэли говорил по телефону. Речь шла о летнем отдыхе детей рабочих: школьники в сопровождении учителей поедут на озеро Балатон. Самуэли мечтал устроить палаточные лагеря и на острове Маргит на Дунае… Гёндёр послушал, послушал и понял, что здесь ему тоже делать нечего.
— Ишь, что затеял, — брюзжал он. — Летний отдых детей… В такое время! А как было бы хорошо развенчать этого преуспевающего коммунистического деятеля…
Все последующие дни Гёндёр ходил по пятам за Самуэли. Однажды утром встретил его у подъезда Музея изобразительных искусств и, словно шпик, незаметно прошмыгнул за ним. К его удивлению, Самуэли спустился в подвал. «Ого! — подумал Гёндёр, — любопытно!» Работник музея сказал Гёндёру, что Самуэли пошел в запасник. Он задумал устроить выставку из частных коллекций, изъятых у богачей. Гёндёр приуныл. Но тут его внимание привлекло одно обстоятельство: Самуэли долго стоял возле портрета испанского кардинала. «Да ведь это инквизитор XVI века! — сладострастно подумал Гёндёр. — Значит, вот каковы его идеалы? На этом можно сыграть!»
— Любуешься кардиналом Ниньо де Гевара? — спросил Гёндёр, вдруг подходя к Тибору.
— Гениальная картина Эль Греко, — ответил спокойно Самуэли. — Полотно из коллекции Марцелла Немеша.
— А ты знаешь, кем восхищаешься? Это же генеральный инквизитор?
— Знаю, но меня волнует психологическая трактовка. Это поистине творение большого мастера. Вглядись внимательно… Хищный ястребиный нос, плотно сжатые губы. Все выражает властный, жестокий характер. Но главное — это глаза, умные, холодные, полные скепсиса. Верой в бога он прикрывал равнодушие и жестокость к людям. Поистине кардинальское двуличие, — сказал Самуэли и отошел от картины.
Гёндёр, кусая от досады губы, понял: опять сорвалось!
— В твоем взгляде тоже присутствует скептицизм, — ехидно заметил Гёндёр. — Ты, как этот инквизитор, не веришь людям!
— Ошибаешься, я людям верю.
— Всем? Но кому-то не доверяешь?
— Некоторым…
Роскошные четырех-, пяти-, шести- и даже двенадцатикомнатные квартиры в Будапеште по-прежнему занимали аристократы, крупные буржуа, богатые торговцы, а рабочие ютились в жалких лачугах,
Так продолжаться не могло. Кто справится с этой трудной задачей?
Конечно же, снова Тибор Самуэли!
«Тибора Самуэли и Бела Ваго наделить неограниченными полномочиями и поручить им разрешить жилищный вопрос», — таково было решение Правительственного Совета.
На следующий день за подписью обоих наркомов был обнародован приказ:
«На нас возложено руководство жилищным управлением. Мы пришли к твердому убеждению, что до тех пор, пока не покончим со взяточничеством, злоупотреблениями и прочими махинациями, трудящиеся будут испытывать острую нужду в жилье. Мы отстраняем триста чиновников, наносивших своими действиями вред пролетариату. Их место займут рабочие, выдвинутые профсоюзами и районными Советами рабочих депутатов…»
Читая приказ, многие удивлялись, как в столь короткий срок можно было вскрыть тщательно замаскированные махинации чиновников? Как удалось так быстро найти виновных? А Самуэли вместе с Ваго решил эту задачу буквально за несколько минут.
В большом зале жилищного управления он созвал служащих на совещание и сказал:
— Всех, кто, воспользовавшись острой нехваткой жилья, спекулировал и нажился за счет трудящихся, будем судить и заставим в двойном размере вернуть полученные суммы. В уголовном кодексе есть статья, которая предусматривает за такие преступления суровую кару, вплоть до смертной казни! Тех, кто, зная свою вину, сам уйдет, мы не станем привлекать к ответственности. Это даст нам возможность не тратить деньги на ревизии и расследования, а главное, позволит быстро решить дело. Даю на размышление пять минут!
Он взглянул на часы и сел, повернувшись спиной к залу.
На исходе второй минуты Самуэли услышал робкое шарканье. На третьей — шарканье заметно усилилось. А через пять минут, когда он снова повернулся к залу, из четырехсот сотрудников осталось на местах не больше сотни. Но зато уж это остались люди с чистой совестью.
«Весь жилой фонд столицы, — говорилось далее в приказе, — надлежит взять на строгий учет. Всем домкомам и домоуправам представить точные сведения о наличии жилплощади… Виновные в саботаже будут сурово наказаны… Никакой протекции при распределении жилья! Каждый, кто попытается получить жилье по рекомендательным письмам, от кого бы они ни исходили, подлежит аресту!»
Однажды в наркомат к Самуэли явился неопрятно одетый, небритый человек. И все же он узнал его. Единственный торчащий изо рта желтый зуб, косящий глаз — сомнений быть не могло: Тибор встречался с ним в Верхнеудинском лагере…
— Ну и зарос! — сразу напустился на пего Самуэли. — Как ты дошел до такой жизни! Совсем опустился! Будапешт — не лагерь для военнопленных!
— Погоди, выслушай сначала, — мрачно сказал его старый знакомый. — Вернулся я из России и сразу подался в Пешт, стал работать. Дали мне койку в бараках на Вацском шоссе. Ютятся там тысячи бедняков, трущобы! Водоразборная колонка — одна на всех… Пока поставят нас в очередь — не один год пройдет. Всыпал бы ты бюрократам, как в свое время полковнику Летаи, помнишь?
И он «всыпал»! На следующее утро Самуэли выехал на машине на Вацское шоссе. Когда-то здесь был запрошенный пустырь, а теперь лепились друг к другу сотни ветхих и грязных лачуг. Ни воды, ни освещения, ни канализации. Самуэли вызвал отряд красногвардейцев, приказал им погрузить пожитки на тележки и тачки, обитателей лачуг построил в походную колонну и под режущий ухо лязг и скрип заржавленных тачек вместе с ними двинулся к проспекту Андраши, где стояли фешенебельные особняки. Тибор самолично осматривал квартиры и тут же вселял в свободные комнаты рабочие семьи. Когда дошли до Оперного театра, осталась непристроенной только одна семья. Но вскоре и для нее нашлось прекрасное жилье. Правда, хозяин, бывший судья, занимавший с женой пять комнат, поначалу сопротивлялся, но Тибор заставил его потесниться.
— Вообще-то говоря, господин народный комиссар… в принципе, конечно, правда на вашей стороне, — в конце концов согласился он с доводами Самуэли. — Но, помилуйте: они грязь разведут, а мне с ними жить под одной крышей.
— Отчасти вы нравы, — согласился Самуэли. — Но учтите, такими их сделала жизнь! Ведь они даже умываться каждый день не имели возможности. А тут, я уверен, будут следить за собой. Вы поможете им зажить по-новому.
Поздно вечером вернулся Самуэли домой. Выходя из машины, он, к своему немалому удивлению, увидел у подъезда старика Энглендера.
— Наконец-то, товарищ Самуэли!.. Сегодня я был свидетелем, как в особняках на проспекте Андраши бедняки «обрели родину»… На такое дело способен только настоящий коммунист!
— Не надо… — махнул рукой Тибор. — Я выполнял волю Советского правительства.
— Это не меняет дела! Рабочие одобряют ваши действия. Я помню, как вы одернули нас, левых, за кое-какие дела. Но знайте… Мы зла на вас не держим. Несмотря ни на что, любим и ценим вас!
— Идите к черту! — добродушно проговорил Самуэли, слова старика были ему приятны.
Прошло лишь немногим более десяти дней с тех пор, как Самуэли ушел из Наркомата по военным делам. А популярность его росла. Он обладал способностью решать трудные вопросы смело, оперативно. Рабочие Будапешта ставили его в пример другим, руководителям.
Последние дни Тибор усиленно занимался подготовкой майских праздников. Было созвано специальное совещание писателей. Самуэли выступил с речью, и, слушая его, сидевший рядом с Йолан известный писатель Шандор Броди шепнул ей:
— Ваш муж — замечательный человек. Но предупредите его, пусть смотрит в оба! Далеко не все, — он ближе наклонился к ее уху, — симпатизируют ему. Я давно хочу написать о таких людях, как он. И внимательно слежу за каждым его шагом. Да, это очень интересный человек!
Однажды Йолан встретила Броди на трамвайной остановке.
— Это как же изволите понимать? Супруга наркома — и вдруг на трамвае?.. — удивленно спросил он.
— Тибор все время в разъездах, занят. К тому же он решительно против того, чтобы на служебных машинах разъезжали жены ответственных работников.
Броди одобрительно кивнул головой.
— Пуританин, до мозга костей пуританин! — сказал он. — Я обязательно напишу о нем. Самое время теперь заняться этим — ведь наконец-то наступил мир!
Мир… Никто еще в Будапеште не знал, что мирная передышка для Венгерской Советской Республики окончилась.
Накануне вечером зеленовато-серый автомобиль Самуэли подкатил к подъезду Оперного театра. Йолан поджидала мужа. Тибор был в восторге от спектакля. С весны 1914 года не слушал он оперы. Из театра возвращались пешком. Шли не спеша, наслаждались прогулкой.
— Теперь часто будем ходить в оперу, — негромко сказал Тибор.
А на следующий день, 16 апреля, утром тревожно зазвонил телефон:
— …Румыны? Вдоль всей границы?..
Переведя дух, Самуэли негромко произнес:
— Хорошо, хоть не вся Антанта. Румынские войска — это еще куда ни шло… Попробуем справиться.
Он тут же позвонил Арпаду Лейрицу в Наркомат по военным делам. Просил непременно зайти к нему.
С тех пор как судьба свела их в Соликамском лагере, Тибор всегда помнил о нем, знал — в трудные минуты Лейриц не подведет.
На следующий день Арпад пришел к Самуэли.
— Нет, мой друг… Бём никогда не наладит работу! — заявил он, не поздоровавшись и жадно затягиваясь сигаретой.
«Это с его-то легкими!»— с грустью подумал Тибор.
— На заседании коллегии одно переливание из пустого в порожнее. Армию нашу по сей день нельзя назвать боеспособной. Она по-прежнему состоит из формирований времен буржуазной республики, ничего не изменилось. Рабочих батальонов мало, они плохо обучены. Вооружение интернациональных частей оставляет желать лучшего. Чистку офицерского корпуса до конца не довели. Даже командный состав секейской дивизии не тронули. А эта дивизия и вооружена и экипирована лучше других. Бём считает ее лучшим соединением армии, и сейчас она держит оборону на румынском фронте. О политико-воспитательной работе Бём и слышать не хочет, уверяет, что офицеры-секейцы все, как один, патриоты и будут сражаться не щадя жизни.
— Секейские националисты дорожат буржуазными порядками, а не родиной, — озабоченно сказал Самуэли, и лицо его помрачнело.
— Кто побывал в Советской России, воочию в этом убедился, — согласился Лейриц. — Но как убедить Бёма и Хаубриха? Каждую попытку профильтровать командный состав они встречают в штыки. Правда, насколько мне известно, в воинские части посланы комиссары. Но почему-то среди них нет ни одного интернационалиста, воевавшего в Советской России. Испытанных комиссаров-интернационалистов можно встретить только в штабах крупных соединений. Да и то их назначили туда после вмешательства Правительственного Совета, а точнее, по настоянию Бела Купа. С одной румынской армией мы еще как-нибудь справимся… Но вот если придется воевать со всеми сопредельными государствами… — Лейриц замолчал, продолжая нервно курить.
— Ну, это пока нам не угрожает, — сказал Самуэли. — Антанта решила прощупать нашу обороноспособность. Что ж, она может и просчитаться. У нас есть могучий союзник — мировая революция!
Самуэли верил — нападение на Советскую Венгрию вызовет возмущение зарубежных пролетариев, приведет к революционному перевороту в Австрии; а там, глядишь, революционная волна прокатится по всей Центральной Европе. Ведь недавно Бавария уже провозглашена Советской республикой.
Но вести с фронта становились все тревожнее.
И 18 апреля Самуэли обратился в Правительственный Совет с просьбой направить его в действующую армию. Вопрос этот должен был решиться на вечернем заседании.
От этого заседания ждали многого: нарком иностранных дел Кун вместе с Бёмом в течение двух дней вели переговоры с австрийскими представителями. Сегодня они должны были доложить правительству о результатах совещания. А результаты весьма неутешительные. Канцлер, он же министр иностранных дел Австрии, Реннер и другие лидеры социал-демократов открыто пошли на попятный… Правительственный Совет в тревожном молчании выслушал доклад Бела Куна.
Поворот событий был настолько неожиданным, что в первый момент никто не хотел этому верить. Но вот собрание разом всколыхнулось. Как снасти положение?..
Одни предлагали потребовать от австрийских коммунистов, чтобы они развернули агитацию у себя в стране. Ландлер считал, что добиться перелома можно лишь внезапным ударом по войскам Антанты, стоявшим вдоль сербской границы. «Наши успешные действия, — уверял он, — вынудят Вену последовать нашему примеру и примкнуть к нам!» Нарком Йожеф Келен предложил пообещать населению Вены, что Советская Венгрия снабдит его продовольствием. «Если не договоримся с официальной Веной, — сказал Погань, — нужно связаться с рабочими Винер-Нойштадта. Они снабдят нас пулеметами».
Речи, речи, речи…
Самуэли молчал. Он понимал: после 21 марта канцлер Реннер и его единомышленники — правые социал-демократы — не знали, как поступить: остаться ли на прежних реформистских позициях или последовать примеру Советской Венгрии? И начали маневрировать, прикидывались, будто разделяют настроения революционно настроенных рабочих. А на самом деле они тянули время, добиваясь от Советской Венгрии поставок продовольствия. И когда цель была достигнута, отказались от собственных обещаний, не то в случае прихода к власти рабочих Антанта, мол, лишит австрийцев продовольствия и откроет военные действия. Ведь выступила же она против Венгрии. Что ж, война с ее бедами и лишениями — страшный призрак! «Да… — размышлял Самуэли, — от нынешней Австрии ждать поддержки нечего, и, если наша Красная Армия не разгромит румынских интервентов, Антанта натравит на нас чешскую буржуазную армию, сербские войска, а там двинет с Балкан и французский экспедиционный корпус…»
Грозные тучи застлали горизонт, еще вчера казавшийся безоблачным.
На заседание Правительственного Совета Самуэли пришел в военной форме. На его фуражке красовалась пятиконечная красная звездочка. Он спешил сюда, надеясь получить назначение на фронт. После заседания его пригласил к себе Бела Кун.
— Мне поручено переговорить с вами, — сказал Кун, поднимаясь ему навстречу, и жестом пригласил сесть. — Кое-кто уже ударился в панику. Болтают всякое, — продолжал он, стараясь казаться спокойным. Но ему не удавалось скрыть волнение. Вокруг рта резко обозначились горькие складки, на большой выпуклый лоб то и дело набегали морщины.
— Положение если не критическое, то весьма серьезное, — сказал Самуэли, — С разных концов города ко мне приходят рабочие, коммунисты, инвалиды войны… Они рассказывают, что в Будапеште распространяются слухи о скором падении Советской власти в Венгрии. Реакция приободрилась: «Дни Советов сочтены!», «Курите «Советы» — слабые сигареты!» — кричат уличные лоточники. В кафе офицерье, буржуи, обыватели смакуют антисоветские анекдоты, распевают пошлые песенки. Слыхали «Колыбельную»:
Баю, баюшки, баю,
Про Антанту я пою.
Баю, баюшки, бай-бай,
Она придет — наступит рай…
— Рабочие справедливо спрашивают, — продолжал Самуэли, — где революционный энтузиазм тех, кто клялся в верности новому строю? Они правы. На помощь извне теперь рассчитывать не приходится…
Кун с удивлением смотрел на Самуэли.
— Нас застали врасплох, — продолжал Тибор. — Нужно срочно мобилизовать все силы на отпор врагу!
Кун, заложив руки за спину, молча прошелся по кабинету.
— Заверения австрийцев, — наконец заговорил он, — провозглашение Баварии советской республикой — все это не могло не обнадежить. Казалось, Европа пришла в движение… Но, пожалуй, вы правы, Тибор. Слишком большие надежды возлагали мы на благоприятный для нас исход событий. И вот своевременно не заметили, что обстановка на фронте снова осложняется.
Кун взял стул и сел рядом с Самуэли.
— С этим мириться нельзя, — негромко сказал он. — Пора навести порядок. Румыны продвигаются, не встречая должного отпора. Никогда не читал я таких постыдных сводок! — Кун резко встал. — Нельзя руководить военными действиями из Будапешта — за четыреста километров от фронта! Это абсурд!
— У нашей армии не оказалось даже командующего, — негромко сказал Тибор. — Неужели нельзя было подумать об этом раньше?
— Все это не так просто, Тибор! — ответил Кун. — Бём, потерпев фиаско с австрийцами, предпочитает оставаться в тени. Кунфи не настаивает на том, чтобы он занял пост главнокомандующего. Они как бы самоустранились. Но это недопустимо! В свое время мы пошли на большие уступки, теперь очередь за ними! Время не ждет. Правительство решило: пока Бём не согласится занять пост главнокомандующего, временно назначить вас.
— На этот пост нужен не я и не Бём, — твердо возразил Самуэли. — Ведь у нас, по сути дела, и армии-то настоящей нет. Ее нужно создавать. А что касается меня… то самое большое — я потяну на комиссара при опытном военачальнике…
— Ничего, придет время — найдем подходящего. А пока, Тибор, вам придется выехать на фронт! Завтра же начинайте твердой рукой наводить порядок. Добьетесь стабилизации положения — мы выиграем время. Выезжайте пораньше, чтобы к ночи вернуться и подробно доложить, в чем причины развала фронта, какие меры нужно принять… Действуйте!
Кун подошел к столу и опустился в кресло.
— Правительство решило также направить на фронт кое-кого из наркомов. Первым вызвался ехать товарищ Ландлер. Возьмите его с собой. Бёма я уговорил. Пусть осмотрится на месте, может, это подтолкнет его к решению принять командование. Он тоже поедет с вами. Но помните: на фронте Бём и Ландлер — наблюдатели, все распоряжения отдаете вы. Вы — командующий армией.
Кун взял телефонную трубку.
— Придется бывать в частях, где дисциплина из рук вон плохая. Возьмите усиленную охрану. Я распоряжусь, чтобы все ваши требования удовлетворили.
Вот когда пригодился опыт, приобретенный в Советской России! Самуэли удалось быстро оценить обстановку и быстро, с ходу наметить план действий.
— Ну что ж. Время, действительно, не ждет. Штаб размещен в поезде, — сказал он Бела Куну. — Для охраны штаба прошу выделить два взвода бойцов из Наркомата внутренних дел. В полном боевом снаряжении. Отряд усилить станковыми пулеметами. Кроме того, прошу прикомандировать хотя бы одного работника следственных органов. Начальником штаба назначаю Арпада Лейрица.
Кун тотчас же передал все пожелания нового командующего в управление делами Правительственного Совета. Выполнить без промедления — таково было указание Бела Куна.
Самуэли поднялся.
— Выезжаю на фронт сегодня. Не позже чем через час. Если товарищи Бём и Ландлер намерены ехать со мной, прошу их поторопиться…
А через четверть часа командиры двух взводов — Йожеф Манн и Геза Герлеи, поскрипывая черными кожаными куртками, явились к Самуэли.
— В каждом взводе двадцать вооруженных бойцов. Все в полной боевой готовности, — доложили они.
Самуэли с головы до ног оглядел молодых людей, задержав взгляд на матросской бескозырке Манна. «…Кажется, я его встречал где-то?» — подумал он и спросил:
— Скажите, где я мог видеть вас раньше?
— 21 марта мы патрулировали на улицах Пешта, — ответил он, улыбаясь. — Вы еще тогда заговорили с нами, помните?
— Как отряд? — спросил Тибор. — Надежные ребята?
— Не подведут. Можно положиться! — решительно ответил Манн.
— Мы бойцы-ленинцы, — гордо добавил Герлеи, — а это значит: во-первых, каждый боец — настоящий коммунист; во-вторых, кадровый рабочий высокой квалификации и, в-третьих, принят в отряд только по идейным побуждениям. Вот, к примеру, мой товарищ, — он кивнул в сторону Манна, — слесарь-механик, а я железнодорожник. И, наконец, последнее: все мы бывалые солдаты, прошли боевую закалку. Меня, например, на фронте в рядовые разжаловали за «подстрекательство к мятежу», а я за войну опять до фельдфебеля дослужился. Мой товарищ…
Манн расправил плечи.
— Я матрос… — сказал он. — В феврале восемнадцатого года был участником революционного восстания на флоте.
— Из сорока бойцов нашего отряда, — продолжал Герлеи, — один Йожеф Каман не отвечает всем требованиям. Молод очень и не успел получить боевого крещения. Он из молодых да ранний: работал на оружейном заводе, участник подпольного антивоенного движения. Вот мы и сделали для него исключение.
— И правильно, — одобрил Самуэли.
Он с удовлетворением оглядел молодых командиров. Отличная выправка! Матово блестело оружие, за поясом ручные гранаты. Ладно пригнанные куртки подчеркивали стройность фигур. И Тибор подумал, что не случайно Венгерскую Советскую Республику часто называют Венгерской коммуной: эти подтянутые, решительные, с выражением бесстрашия на лицах люди невольно напоминали ему якобинцев 1793 года.
Не сводя с них пристального взгляда, Самуэли медленно проговорил:
— Вы носите высокое имя бойцов-ленинцев. Это ко многому обязывает. Надеюсь, вы оправдаете его…
В комнату вошел Лейриц. Самуэли быстро отдавал приказания, радуясь тому, что Лейриц понимает его с полуслова. Но вот отданы последние распоряжения, и Лейриц ушел вместе с командирами.
Провожая их, Самуэли увидел в приемной старого знакомого — Иштвана Лукача. Они встречались в России, на казанском фронте, с этим широкоскулым гусаром с лихо закрученными усами…
— Разрешите доложить, товарищ член военного совета… виноват, товарищ парком, — поправился Лукач, — прибыл после демобилизации из Советской России, где служил в 5-й армии. Откомандирован на родину защищать Советскую власть, — чеканил Лукач. — Пока добрался до дому, пришлось побывать в серьезных переделках. Прибыл вчера, и, кажется, кстати. Вы, товарищ Самуэли, собираетесь на фронт. Возьмите меня.
— Не возражаю! — улыбнулся Тибор. — Но придется поторопиться. Отправление через полчаса с Западного вокзала. Вот записка, — он вырвал листок из блокнота и быстро написал на нем несколько слов. — Получите оружие и обмундирование. Управитесь?..
— Так точно!
И правда, прибыв на вокзал, Тибор у входа встретил Иштвана Лукача, по-походному обмундированного и вооруженного. А минутой позже увидел еще одного знакомого — Антала Габора из Приюта инвалидов войны. «С такими ребятами можно смело идти хоть в пекло», — радостно подумал Самуэли.
Поезд особого назначения состоял из восьми пассажирских вагонов второго класса, вагона-ресторана и салон-вагона. В салоне — письменные столы для командующего армией и начальника штаба, телефон, который можно на любой станции подключить к сети.
— В этом вагоне разъезжал когда-то эрцгерцог Йосиф Габсбург, главнокомандующий австро-венгерской армией, — посмеиваясь, сообщил Лейриц.
— А теперь он послужит красным полководцам! — И Самуэли засмеялся.
К спецпоезду прицепили товарный вагон и две платформы. В вагоне — боеприпасы и инструменты, необходимые для ремонта пути. На одну из платформ погрузили машину Самуэли, на другую — две полевые пушки под брезентом. На паровозе с двух сторон установили станковые пулеметы. Из тамбура последнего вагона тоже грозно щерились пулеметные дула. Большое Красное знамя развевалось над паровозом…
Спецпоезд командующего был готов к бою!
Приехал Енё Ландлер. На нем мягкая шляпа и дорожный плащ.
— Добрый день! Это, случаем, не бухарестский экспресс? — пошутил он. — Не забудьте разбудить меня на конечной станции…
Бём опоздал ка двадцать минут. Явился с хозяйским видом, тут же уселся за стол начальника штаба, взял телефонную трубку и, вызвав своего коллегу по наркомату Йожефа Хаубриха, важно сообщил ему, что в «данный исторический момент» отбывает на фронт инспектировать действующую армию. Самуэли был вне себя от досадной задержки. Он махнул из окна паровозному машинисту, — мол, трогай. Связист отключил телефон, на ходу сматывая провод. Поезд уже набирал скорость, а Бём все еще продолжал декламировать в трубку.
На первой же станции они увидели встречный эшелон. Решительным шагом Тибор направился к солдатам. Коротка была его речь, но столько в ней было веры в новорожденную Советскую республику, столько тревоги за нее в его словах, что солдаты поняли: за республику надо драться! Эшелон повернул обратно па фронт. А поздно вечером на других освещенных перронах он выступал снова и снова — и в результате еще три солдатских эшелона направились к фронту.
Погруженная в темноту станция Пюпшёкладань забита множеством составов, все ожидают отправки в тыл. Спецпоезд остановился. О дальнейшем продвижении вперед нечего было и думать. Тибор прошелся по платформе. Суета, толкотня, солдаты беспорядочными группами заполонили и станцию ж вокзал, гам, гул, споры. Надо срочно разобраться во всем, прекратить панику.
Два часа добивался Самуэли того, чтобы отправить спецпоезд на разведку. Поезд ушел под командованием Лейрица. Выяснив положение, Тибор понял: его предположения оправдались. Отступление началось потому, что части секейской дивизии самовольно оставили позиции.
Самуэли связался по телефону с комиссаром 5-й дивизии, которая занимала позиции правее секейцев. Это был его младший брат — Ласло Самуэли. Он подробно доложил командующему обстановку на фронте.
3
Сквозь пелену предрассветного тумана, сквозь сплошную завесу дождя, моросящего уже вторые сутки, чуть забрезжила заря. Наступило утро 19 апреля 1919 года. По проселочной дороге, увязая в грязи и с трудом передвигая ноги, брели в серых шинелях солдаты русско-польского батальона интернационального красного полка. Они шли к населенному пункту с труднопроизносимым названием — Пюшпёкладань.
Нестройны их ряды и не вьется над ними дымок цигарок и трубок. Тщетно шарит в карманах комбат Каблуков, пытаясь окоченевшими пальцами отыскать хоть крошку галеты, скудного вчерашнего пайка.
Голодные, измученные, унося с собой раненых, отступали красноармейцы интернационального батальона. Они продрогли до костей, несколько часов простояв на развилке дорог, напрасно поджидая обоз, который должен был доставить им продовольствие, плащ-палатки, вещевые мешки и кисеты с табаком. Трое суток преследовали их неудачи. Казалось, все было против.
Навстречу батальону плелись трое солдат. Они возвращались с железнодорожной станции, куда Каблуков послал их разведать обстановку. У бойца постарше — рыжая борода, у второго, помоложе, лицо изрыто оспой, а третий, белолицый и беловолосый, — совсем еще мальчишка. Шли молча, каждый погруженный в свои думы.
Рябой вспомнил 21 марта, когда перед ним неожиданно распахнулись ворота лагеря военнопленных. Кто-то крикнул!
— Отныне военнопленные могут свободно передвигаться по стране! За работу им будут платить.
В Венгрии — социалистическая революция!
На следующий день в лагерь прибыла вербовочная комиссия. Созвали митинг. Оратор горячо призывал всех вступить в Красную Армию Венгерской Советской Республики.
— В ее рядах, — говорил он, — вы будете сражаться за то же идеи, восторжествовавшие на вашей родине!
К военнопленным приезжал член венгерского Советского правительства. Стройный, молодой, он хорошо говорил по-русски.
— Венгры, — сказал он, — освобожденные русской революцией из таких же лагерей, создавали в России интернациональные отряды Красной гвардии. Тысячи венгерских интернационалистов и сейчас сражаются на Урале, в Поволжье, под Киевом…
И сам молодой нарком (рябой запомнил его имя — Тибор Самуэли) сражался в их рядах, был комиссаром. А когда оратор рассказал, как летом 1918 года, в дни эсеровского мятежа, он, Самуэли возглавил роту, сформированную из венгров — слушателей курсов агитаторов, и вместе со взводом латышских стрелков отбил у мятежников здание Московского почтамта, гул одобрения покрыл его слова. Русские солдаты были взволнованны. Да и как не волноваться? В то время как они томились в лагере, венгерские интернационалисты, заброшенные в далекую Россию, грудью защищали Советскую власть! И когда 16 апреля 1919 года на Советскую Венгрию вероломно напали румынские королевские войска, русские и польские солдаты встали в строй и сражались так самоотверженно, словно защищали от врагов свою родину. Но в первый же день боев их соседи на обоих флангах — подразделения секейской дивизии — неожиданно отступили, и батальону пришлось одному сдерживать напор превосходящих сил врага.
То же самое случилось вчера под селом Деречке, где интернационалистам удалось на несколько часов стабилизовать фронт. В ушах рябого и до сих пор звучит хриплый от досады голос комбата: «Отходить, товарищи! Секейцы самовольно оставили позиции!»
Рыжебородый растирает ладонью пустой живот. Продовольствие перестали подвозить еще за несколько дней до наступления румын. А тут еще крестьяне, как только начались военные действия, отказались брать новые, так называемые «белые деньги». Ничего не оставалось, как реквизировать у населения продовольствие. Но интенданты секейских частей натравливали на них крестьян.
«Это чужаки, — говорили они, — и расписке их командира — грош цена». Один из секейских офицеров даже подстрекал крестьян с вилами идти на закупщиков, тогда бы у него появились основания донести в Будапешт, будто «солдаты интернациональных частей грабят сельских жителей». А между тем всю тяжесть оборонительных боев на этом участке пришлось вынести интернациональному батальону. Огромные потери, невероятные лишения. По четверо суток не получали бойцы горячей пищи. А теперь кончились и галеты. Но горше отступления и голода было враждебное отношение секейских частей. Или они не хотят бороться за наше общее дело? — недоумевали солдаты-интернационалисты, — Что сталось с Венгерской Советской Республикой? Где же революционная солидарность?»
Теперь им приходилось обходить населенные пункты. В Пюшпёкладани они надеялись, что найдут на станции комендатуру или штаб и там получат указания, куда идти дальше, где стать на довольствие.
И вот разведчики возвращаются. Ничего утешительного не доложат они комбату Каблукову.
— А совсем недавно все казалось другим, — вздохнул молодой разведчик. Прежде, до нападения интервентов, их в каждом селе встречали цветами. Восторженно приветствовали в их лице вестников мировой революции.
— Станция занята противником? — раздался голос Каблукова, неожиданно появившегося перед удрученными разведчиками.
— Сам черт не разберет! — Рябой сдунул с усов дождевые капли. — Еле пробрались на станцию. Темно, поезда стоят без движения, пути забиты эшелонами. Перед вокзалом — столпотворение: беженцы, дезертиры… Все требуют, чтобы их эшелон отправили первым. В окне второго этажа пулемет, и только благодаря этому удается поддерживать хоть какой-то порядок. Пробиться к телефону нам не удалось. Солдаты митингуют. Один из эшелонов битком набит беженками и детьми. Все насмерть перепутаны. Ночью на соседний путь подошел состав, а в нем жандармы, женщины опознали убийц и насильников, от которых они бежали из родного города.
— Какие еще убийцы и насильники? — перебил рябого Каблуков. — Румынская полевая жандармерия бесчинствует!
— Нет, это венгерские жандармы. Надели прежнюю униформу и подняли мятеж против Советской власти. Учинили зверскую расправу над жителями…
А теперь лютуют на станции, изверги!
Комбат с трудом извлек карту из разбухшего от дождя кармана и задумался. Видно, придется обходить станцию. Вступить в бой с жандармами? Нет. Это может привести к нежелательным осложнениям.
Как ни вглядывался он в карту, не мог найти обходных путей. Пюшпёкладань — крупный железнодорожный узел, обойти его не так-то просто. Придется идти через станцию.
Каблуков взмахнул рукой — и батальон двинулся дальше. С трудом шевеля посиневшими от холода губами, он отдал приказ по колонне:
— Станцию пройдем строем. Соблюдать тишину. Винтовки зарядить, но не стрелять ни в коем случае!
А в это самое время в Пюшпёкладани оперуполномоченный спецпоезда пробрался сквозь бушующую толпу в диспетчерскую и докладывал Самуэли обо всем, что творилось на станции:
— Стрельбу открыл, жандармский подполковник, бывший шеф жандармерии комитата Сатмар… Услышав крики детей и женщин, один из солдат соседнего эшелона выхватил из-за пояса ручную гранату и пригрозил жандармам. Два фельдфебеля бросились на него, скрутили проволокой руки, и подполковник на месте пристрелил несчастного.
Едва прогремел выстрел, как все жандармы выскочили из вагонов, забрались на крыши и стали целиться в однополчан убитого красноармейца. Те возмущались, бранились, но. отпора им не давали. Вмешались солдаты третьего эшелона, и снова раздались выстрелы. Красноармейцы не успели прийти в себя после гибели товарища, а тут еще трое убитых. В панике бросились к вагонам. Жандармы рассыпались цепью, заняв все пространство между путями.
Подполковник в сопровождении фельдфебеля направился к эшелону секейской дивизии. Командир дивизии поспешил навстречу гостям и на глазах у всех крепко обнял жандармского подполковника. Перепутанные беженцы бросились в противоположный конец станции. Жандармы ведут себя по-хозяйски! — закончил доклад оперуполномоченный.
— Вы сами все это видели, товарищ? Пли слышали чьи-то россказни? А может, просто выдумали весь этот вздор? — иронически спросил Бём, расстегивая желтую кожаную куртку. — Ну что же вы молчите, дорогой товарищ?
Оперуполномоченный, в упор глядя на Бома, с достоинством ответил:
— Я видел собственными глазами. И вы, товарищ Бём, не могли не слышать выстрелов.
— Несколько выстрелов — это же пустяк! Зачем поднимать панику?
— Мы все слышали выстрелы, товарищ, — вмешался Самуэли. Лицо его было бледнее обычного, глаза гневно горели. — Все ясно. Враг действует открыто, среди бела дня убивают наших людей!
Всю предшествующую ночь Самуэли не спал пи минуты. Набросив на плечи солдатскую шинель, оп вместе с оперуполномоченным несколько раз обошел станцию. Все говорило о том, что враг притаился и готовится к действиям. У нескольких красноармейцев неизвестные патрули отобрали оружие. Подозрительные субъекты запугивали солдат: мол, Советская власть пала, бегите на все четыре стороны, громко ругали начальника станции, натравливая и без того разъяренную и растерянную толпу расправиться с ним, если он не даст паровозы и не отправит эшелоны в тыл. Самуэли в это время уже услал спецпоезд с большей частью бойцов на разведку — необходимо было любой ценой добыть сведения о нахождении румынских войск.
Ночью прибыл эшелон с жандармами. Положение Самуэли еще более усложнилось. В его распоряжении находилось всего два десятка бойцов. Тогда он приказал установить пулемет в окне второго этажа вокзала.
— Спасибо за информацию, — поблагодарил оперуполномоченного Самуэли. — Пришлите Герлеи.
— Слушаюсь, товарищ командующий!
— Впрочем, погодите, не надо, — остановил его Самуэли и прошел в кабинет начальника станции.
Там, на длинном диване, а то и прямо на полу, разостлав солдатские шинели, сидели молча и дымили махоркой железнодорожники и бойцы-ленинцы в черных кожанках.
— Знаю я этих паникеров, — продолжал бубнить Бём. — Стоит солдату пальнуть в поросенка, как все истошно вопят: «Убито семь человек». А то и похлеще выдумают: стреляла, мол, сотня красногвардейцев, переодетых в жандармскую форму. Нельзя верить всякой ерунде!
Из кабинета начальника станции донесся громкий голос Самуэли. Он отдал приказ по линии, чтобы задержали и вернули спецпоезд.
Бём носком ноги в желтой краге с силой захлопнул дверь диспетчерской, давая понять, что не желает слышать распоряжений командующего.
— Значит, вам еще не ясно, что положение серьезно? — спросил его Ландлер. — Донесения и сводки, поступающие к вам в наркомат от господ фронтовых командиров, как небо от земли далеки от правды.
Бём зло покосился на Ландлера.
— Вы осведомлены лучше меня? Так и говорите обо всем прямо.
— Вы не хуже моего знаете, что сообщил ночью Ласло Самуэли. Горе-вояки из секейской дивизии, вместо того чтобы стрелять в противника, убивают красноармейцев. Контрреволюционный путч помог румынским войскам захватить Сатмарнэмети. Нечто похожее произошло и в других местах. Однако вы не придали этому сообщению никакого значения.
— Я мог ошибиться, — развел руками Бём. — Ночью, когда мы прибыли сюда, трудно было оценить обстановку. Начальник станции уверял, что все разваливается, и мне показалось, что он просто паникер. А если и в самом деле случилось что-то серьезное, почему меня не разбудили?
— Здание вокзала окружено вооруженной толпой. Мы бессильны что-либо предпринять.
— Мы в западне? — в страхе воскликнул Бём, и краска сбежала с его лица. — А знают ли они. что здесь находятся члены правительства?!
— Не знают. И это к лучшему. Ведь тут жандармы!
— Откровенно говоря…
Прямо над их головами, заглушив голос Бёма, застрочил пулемет.
В диспетчерскую вернулся Самуэли.
— Жандармы совсем обнаглели, — мрачно сказал он. — Со второго этажа видно, что они разбились на группы и занимают ключевые позиции на всей территории станции. Если они сообразят установить там пулеметы, нам несдобровать.
— Надеюсь, вы приняли все необходимые меры? — зло усмехнувшись, спросил Бём.
— Все не все, а кое-что предпринял… — спокойно ответил Самуэли. — Сейчас рота жандармов с примкнутыми штыками преследует отряд красноармейцев, отступивших за линию железной дороги.
— Ну и попали мы в переплет! — Бём нервно теребил ус.
— Зато убедились: неудачи на фронте вызваны не тем, что солдаты упали духом, как считают некоторые в Будапеште, а действиями контрреволюции, то есть офицерами секейских частей, — поправляя пенсне, подал реплику Ландлер.
— И не только секейских, — продолжал Самуэли. — Ночью на перроне солдат рассказывал, как их комиссар, бывший профсоюзный деятель, собрал солдат на митинг и предложил проголосовать: оставаться на передовой или отступить. У солдат, понятно, нет особого желания подставлять голову под пули, и вот на основании решения, принятого «демократическим путем», они во главе с комиссаром оставили поле боя.
— Головотяп какой-то, — вскипел Бём, — или дурак набитый! Но не контрреволюционер. Я направлял в действующую армию испытанных социал-демократов и ручаюсь за них!
— А надо бы посылать коммунистов, прошедших школу русской революции! — гневно бросил Самуэли. — Подобные «демократические» действия на руку контрреволюции! И это не единичный случай. Другой горе-комиссар заявил солдатам: «Мы интернационалисты, и ни к чему нам защищать границы Венгрии». Не приходится удивляться, что и эта часть покинула фронт.
Ландлер хотел было опять вмешаться в спор, но в это время в диспетчерскую вошел боец в кожанке.
— К станции подходит батальон, — доложил он. — Среди жандармов переполох, бегут к своему эшелону.
— Может, наши идут на выручку?! — воскликнул Ландлер.
— А вдруг румыны? — нахмурился Бём.
— Идемте наверх! — сказал Самуэли.
Полевой бинокль Бёма переходил из рук в руки.
— Это же интернациональный батальон! — обрадовался Самуэли, но тут же помрачнел: — Я вижу, у них много раненых…
Растянувшаяся колонна медленно двигалась к станции по узкой проселочной дороге. Первые уже приблизились к тому месту, где залегли отступившие красноармейцы. Кто-то кинулся им навстречу.
— Что ж, возможно, что этих горе-вояк проучили за их бесчинства, — проворчал Бём, — Немало пришлось читать донесений об их неблаговидных делишках.
— Кто посылал такие донесения? — возмутился Самуэли. — За интернационалистов я ручаюсь головой.
Со второго этажа было видно, как бойцы интернационального батальона расположились возле пакгаузов. Здесь можно было укрыться если не от дождя, то хотя бы от пронизывающего ветра. Они располагались прямо на земле, тесно прижимаясь друг к другу. Лишь на платформе поблескивали штыки часовых.
— Черт! — выругался Бём. — Отсыпаться пришли, что ли?
Мимо батальона демонстративно промаршировал небольшой отряд жандармов. Измученные бойцы даже не шелохнулись. Часовые продолжали стоять неподвижно, застыв словно изваяния. Через несколько минут жандармы вернулись и вновь заняли свои прежние позиции.
— Мы пропали! — упавшим голосом произнес Бём. — Горе-вояки сдались. Вот это уж явно на руку контрреволюции, товарищ Самуэли!
Они спустились в диспетчерскую. Бём требовал:
— Надо срочно телеграфировать в Пешт, пусть вышлют подкрепление.
— Раньше чем через пять-шесть часов помощь не придет. А здесь все решится за какой-нибудь час, — возразил Самуэли.
— Если за час мы не опрокинем их, — повторил он. — то они опрокинут нас. Развалится весь фронт. Мы не имеем права рисковать.
— Но, помилуйте… даже если вернется спецпоезд, в нашем распоряжении будет всего-навсего сорок бойцов. Неужели вы не понимаете, что положение у нас дьявольски трудное?
— Товарищи коммунисты! — громко обратился Самуэли к бойцам, толпившимся за дверью диспетчерской. — Революция в опасности! Мы должны сделать все возможное и даже невозможное…
Бём наклонился к Ландлеру.
— Вас, товарищ Ландлер, видимо, вполне устраивает ореол мученика. А товарищ Самуэли… поскольку он временно исполняет обязанности командующего… считает, что только ему принадлежит право распоряжаться.
— Я требую ответить, товарищ командующий, — громко и раздраженно обратился он к Самуэли, — каким образом вы с горсткой охранников собираетесь одолеть до зубов вооруженный секейский батальон и свору жандармов?
Самуэли, даже не взглянув на Бёма, прошел в кабинет начальника станции. Дверь осталась открытой, и было слышно, как он приказывал командиру взвода Герлеи выделить добровольцев. Тибор намеревался пробиться с ними в расположение интернационального батальона. Затем он вернулся в диспетчерскую, надел промокшую за ночь шинель и негромко, но выразительно повторил фразу, сказанную когда-то Бёмом:
«Наша сила и ваша энергия способны творить чудеса…» Бём недоуменно заморгал глазами, а потом, вспомнив, отвернулся, стиснув зубы от досады и бессильной злобы.
Жандармский подполковник соскочил с подножки офицерского вагона, и к нему тотчас подошли два фельдфебеля. Пошептавшись, они стали прогуливаться по платформе. Горделиво вскинув голову, подполковник направился к одному из солдат. Тот испуганно смотрел на приближавшихся жандармов. Особенно его поразили их блестевшие, мокрые от дождя зеленовато-синие султаны из петушиных перьев… Откуда они взялись? Жандармский офицер, покосившись в его сторону, громко, чтобы слышали все находившиеся поблизости, приказал:
— А ну, ребята, научите-ка его уважать старших по чину! — и прошел дальше.
Один из фельдфебелей, тот, что покоренастее, набросился на солдата:
— Разве ты не видишь, скотина, что прошел господин офицер? Почему не отдал честь?! Или успел забыть знаки различия?!
И, размахнувшись, он наотмашь ударил по лицу оторопевшего солдата.
Не успел тот опомниться, как к нему подскочил второй жандарм.
— Тебе не только морду расквасить — печенки надо отбить! — рявкнул он и ударил солдата сапогом в живот.
Ходившие по путям солдаты растерялись, их охватил страх. И когда подполковник приблизился к ним, они вытянулись в струнку, поднеся руки к козырькам. Молоденький конопатый солдатик с перепугу выпятил не только грудь, но и живот. Проходя мимо него, подполковник презрительно кивнул фельдфебелям. И тотчас толстомордый жандарм набросился на усердствующего солдатика.
— Как ты смеешь в своем шутовском колпаке отдавать честь господину подполковнику? Мразь! А ну, подай сюда красную кокарду! — Он сбил с головы солдата фуражку и зубами сорвал кокарду, обтянутую красной материей.
— Вот тебе, мерзавец, вот… — приговаривал он и хлестал его фуражкой по щекам.
А коренастый жандарм торопливо стащил с солдата ремень с тяжелой пряжкой и стал бить его по груди, по голове… Несчастный паренек, когда истязатели натешились вдоволь и отошли прочь, шагнул в сторону и в изнеможении опустился на шпалы, корчась от неудержимой рвоты. Солдаты в страхе хватались за фуражки, срывали с них крамольные красные кокарды и бросали под вагоны, подальше. А подполковник продолжал свой вояж. Солдаты старались уйти с его пути, но вот кто-то зазевался, и подполковник тут же ухватил его за ремень. Это был пожилой, усатый человек. Подполковник грубо повернул его к себе и рявкнул:
— Что ты сказал? Я тебе покажу пролетарскую диктатуру!
— Я… Я ничего не говорил… — заговорил тот. — Покорнейше прошу, господин подполковник… — голос его срывался от волнения.
— Что-о-о? — взревел жандармский офицер. — Ты смеешь мне угрожать интернационалистами?! Думаешь спрятаться за русские спины, красная каналья?!
— Я ничего не сказал… — продолжал оправдываться перепуганный солдат. Показал флягу — мол, командир взвода послал за водой. Три жандарма приставили к его груди дула своих пистолетов.
— Этот негодяй — комиссар! Красный лазутчик, агент русских! — продолжал ругаться подполковник, изо всех сил нанося удары по лицу солдата рукояткой револьвера. — Полюбуйтесь на него! Это он позвал сюда русских!
На шум сбегался народ.
— Что случилось? Что происходит?
— Красные продали нас румынам! — орал подполковник. — Мы им припомним предательство! Пусть поплатится за них мерзавец! Вздернуть его на семафоре, коммуниста окаянного!
— Есть вздернуть! — щелкнул каблуками коренастый фельдфебель и, вытащив из-под френча длинную веревку с приготовленной уже петлей, протянул ее офицеру. Тот набросил петлю на шею солдата. Несчастный рвался из рук дюжего толсторожего жандарма.
А коренастый уже вскарабкался на семафор.
— Бросайте сюда конец! — крикнул он подполковнику.
Взметнувшись вверх, веревка на мгновение застыла в воздухе и упала — жандарм не рассчитал броска. Он снова размахнулся, но… Окружавшая жандармов толпа вдруг дрогнула и неудержимой мощной волной хлынула вперед, сметая на своем пути и подполковника, и толсторожего жандарма, и зевак, равнодушно глядевших на расправу. Палач побежал, крепко держа в руках веревку. Обреченный на казнь солдат споткнулся, упал, петля все туже затягивала его шею. Уже теряя сознание, он ухватился за нее, пытаясь ослабить, чтобы не задохнуться. Над ним склонился кто-то… Мгновение — и дышать стало легче, влажный воздух хлынул в легкие — это солдат, избитый жандармами, перерезал ножом веревку.
А толпа, орущая, галдящая, в смятении и панике неслась дальше. В противоположном конце станции произошло что-то необычное. Но что? Никто не знал…
Самуэли приказал расчистить забаррикадированный бревнами, мебелью, сейфами проход от двери диспетчерской к перрону. Он поставил на боевой взвод большой вороненый пистолет. И десять отважных бойцов-ленинцев сделали то же. Принять участив в боевой операции вызвались все, но Самуэли отобрал только этих десятерых.
Проход был вмиг расчищен, и дверь со скрипом распахнулась.
— За мной! — Самуэли ринулся вперед и вдруг остановился в изумлении, опустив пистолет: перрон был пуст. Разъяренная толпа бежала прочь. А напротив вокзала, сомкнув ряды, стоял развернутый в боевом порядке интернациональный батальон. Восемьсот бойцов держали на изготове винтовки с примкнутыми штыками. Направленные вслед убегающей толпе штыки грозно поблескивали.
По опустевшему перрону четко вышагивал сухощавый красноармеец в серой шинели.
Он подошел к Самуэли и, широко улыбаясь, доложил:
— Товарищ командующий, вас ждут бойцы интернационального батальона!
— Товарищ Лукач?!. Как вы здесь очутились?
Бравый разведчик гордо разгладил свои закрученные кверху усы, их кончики почти касались скул.
— Очень просто! Смекнул, кожанки на мне нет, серая шинель, как у всех. Вот, никем не замеченный, и выбрался из здания и прямиком в расположение интернационального батальона. Обратился к бойцам по-русски, показал свою советскую красноармейскую книжку. А они выслушали меня, — он помолчал и продолжал: — И, узнав, что здесь сам товарищ Самуэли, сразу поднялись, как по боевой тревоге. Весь батальон.
Спустя несколько минут Самуэли стал перед шеренгами интернационалистов и отдавал распоряжения:
— В селе есть полевой госпиталь, разместите там раненых. Вас проводит товарищ Лукач. На кухне в госпитале получите горячую пищу и доставите сюда. Возвращайтесь в обход, чтобы она не досталась контрреволюционному сброду. Пищу раздать беженцам и бойцам интернационального батальона. Вот записка — завхоз госпиталя выдаст вам одеяла и табак. Скажите, как только восстановим порядок — все возместим. — Самуэли подошел к Каблукову и, ласково положив ему на плечо руку, сказал: — Приняв меры предосторожности, вы поступили правильно! Без моего приказа сейчас ничего не предпринимайте. Вот пока и все. Скоро к перрону подойдет сатмарский эшелон, всех беженцев отправим в тыл, а пока им придется расположиться прямо в поле, лагерем. Возьмите их под свою защиту. Если понадобитесь, дам сигнал — красную ракету. Увидите — бегом сюда!
— Товарищи бойцы интернационального батальона! — по-русски обратился Самуэли к бойцам. — Выражаю благодарность за преданность делу революции, за боевую отвагу!
Усталые, голодные, продрогшие, отчаявшиеся люди, услышав ободряющие слова Самуэли, воспрянули духом и ответили на его обращение дружным «ура».
Едва Самуэли переступил порог диспетчерской, его встретила радостная весть: поезд особого назначения возвращается и уже миновал полустанок Шап.
— В таком случае приступим к осуществлению плана, — Самуэли быстро взглянул на Ландлера и продолжал, обращаясь к Бёму: — Ночью мы тут с товарищем Ландлером кое-что придумали. Решили устроить на этой станции «перетасовку»… Товарищ Ландлер пользуется большой популярностью у железнодорожников, они наверняка выполнят его распоряжения…
Бём кивнул головой — что верно, то верно: Енё Ландлера действительно уважают железнодорожники.
— В чем смысл задуманной «перетасовки»? — спросил он.
— Переформируем подвижной состав на путях, — загадочно улыбаясь, пояснил Ландлер, отправим в тыл беженцев, а воинские эшелоны, если, конечно, удастся наставить солдат на путь истинный, — пошлем на фронт. Неблагонадежные составы, ну, вроде жандармского, загоним в тупик, да так, чтобы они оказались под пулеметным прицелом спецпоезда. Вот так и наведем порядок. Думаю, тогда товарищ Бём не откажется выступить перед солдатами с речью?
— Разумеется. Но об этом еще рано говорить…
А тем временем на другом конце станции толпа, сбившаяся в кучу возле секейского и жандармского эшелонов, с удивлением разглядывала бойцов интернационального батальона. Прокричав троекратно «ура», батальон четко, стройными колоннами отходил в поле. Жандармский подполковник забрался на открытую платформу.
— Горе-вояки! — крикнул он. — Удирают! Ночью секейская рота захватила их обоз с провиантом и боеприпасами. Они остались без еды и патронов!
Диктатура красных провалилась!.. Силой заставим железнодорожников отправить эшелоны!
— Железнодорожников? — послышались выкрики. — А где их черти носят? Как сквозь землю провалились. Со вчерашнего вечера ни один не показывался.
— Прячутся в здании вокзала!
Толпа рванулась вперед. Всем не терпелось поскорее уехать, но двинуться к зданию вокзала никто не решался. Пулеметчики на втором этаже в любую минуту могли открыть огонь. Да и с интернационалистами лучше было не связываться: они недалеко, и что бы там ни говорил жандармский подполковник, могут быстро вернуться.
А подполковник уже спрыгнул с платформы и совещался с начальником секейского эшелона.
— Я же говорю, — твердил секейский офицер, — в здании засели террористы в кожанках! Стало быть, там какая-то важная советская персона. Спецпоезд еще вчера вечером ушел, а комиссар, судя по всему, остался здесь. Да и зачем ему дальше ехать? Нагрянул сюда, чтобы стабилизировать фронт!
— Эти презренные трусы, — подполковник пренебрежительно указал на толпу, — никогда не решатся взять приступом вокзал. — Он злобно выругался. — Хоть ты атакуй их!
— Только этого мне не хватало, — недоверчиво покосился на него начальник эшелона. — Нет уж, пусть другие лезут на рожон… А коли ты такой храбрый, почему не штурмуешь вокзал со своими жандармами?
— Мои подлецы тоже не пойдут на штурм! У них хватает смелости избить безоружного. Воевать их не заставишь!..
Рев толпы заставил их обернуться.
По шпалам к станции шел путевой обходчик. Сухонький, седоусый старичок, он на двое суток отлучался на хутор, где гулял на крестинах, и теперь, ни о чем не подозревая, в самом лучшем настроении возвращался на службу. Вдруг со всех сторон его грозно обступили вооруженные солдаты. Он не сразу понял, чего от него хотят. А когда понял, степенно, не торопясь, как и подобает рассудительному крестьянину, стал втолковывать:
— Я с полным удовольствием поверну стрелку, куда прикажут господа военные. А какой толк? Ведь, как вы говорите, все железнодорожники разбежались…
Он направился к ближайшей стрелке и быстро перевел ее.
— Ну, куда вам еще ее перевести? Сюда? Пожалуйста! А хотите, можно и обратно! — И он поставил тяжелый рычаг в прежнее положение.
Ослепленная собственной яростью, разъяренная солдатня с диким гиканьем и криками бросилась к зданию вокзала.
— Машинисты, выходи, а не то всех переколем штыками! — с пеной у рта орал коренастый жандарм.
Однако большинство держалось на расстоянии. Позади всех, подначивая галдящую толпу, топали жандармский подполковник, начальник секейского эшелона и толсторожий фельдфебель.
— Кидайте в окна ручные гранаты!
— Зачем же, дурень! — возразил кто-то из толпы. — Этак всех перебьем и вовсе никуда не уедем.
Солдаты, идущие впереди, в недоумении остановились. На пороге диспетчерской появился стройный бледный человек в промокшей шинели и фуражке с пятиконечной звездой.
— Вам нужны машинисты? — сурово спросил он. — Я распорядился. Эшелоны сейчас будут отправлены.
Услышав столь долгожданный ответ, солдаты облегченно вздохнули и опустили винтовки. Человек в шинели скрестил на груди руки и спокойно сказал;
— Предлагаю всем вернуться к эшелонам.
А в следующее мгновение из диспетчерской и вправду высыпала на перрон целая ватага железнодорожников, с закопченными лицами, в замасленной рабочей одежде. Машинисты, кочегары, осмотрщики вагонов, стрелочники — все торопливо направились к своим местам.
Жандармский фельдфебель, поняв, что штурм не состоялся, пришел в дикое бешенство.
— Повесить начальника станции! — заорал он.
Его призыв не встретил никакого отклика. Солдаты мечтали об одном — поскорее уехать подальше в тыл. А стройный молодой человек, с бледным лицом, посмотрев на фельдфебеля, досадливо усмехнулся и сказал: «Ого, петушиные перья! Жандарм во всем своем великолепии!» Он обернулся к распахнутой двери и приказал: «Арестовать этого вешателя! Немедленно!»
Когда Самуэли повернулся, солдаты увидели повязку на рукаве его шинели: «Командующий армией» — гласила надпись на повязке. Советская республика упразднила ранги, и армейские командиры носили красные нарукавные повязки с обозначением занимаемой командной должности.
«Ого, сам командующий!» — пронесся шепот. Кто же, как не он, наделенный властью, наведет здесь порядок? Руки солдат, как по команде, взметнулись к козырькам. Из служебной двери вышли два солдата в кожанках; один из них вырвал карабин из рук фельдфебеля и втолкнул его в дверь. Другой остался стоять у входа, положив руку на кобуру, из которой торчала рукоятка огромного двадцатизарядного пистолета.
— Схватили! — истошно завопил толсторожий жандарм.
— Мадьяры, не допустим произвола красных! — пронзительно взвизгнул подполковник. — Смерть красным террористам! Стреляйте по окнам!
Человек тридцать озлобленных бунтовщиков, поддавшись жандармским воплям, угрожающе вскинули винтовки. Навстречу им из здания вокзала выбежали пятнадцать бойцов-ленинцев. Они вмиг окружили солдат, обезоружили их и, тесня, стали загонять в вокзал. Толсторожий жандарм, пытаясь вырваться, впился зубами в руку бойца, тащившего его. Подполковник продолжал истеричным голосом звать на помощь жандармов, пришлось его стукнуть прикладом, и он тут же примолк, дверь за ними захлопнулась. Перрон вновь опустел. Солдаты разбежались по своим эшелонам. Состав за составом трогался с места. Вокзал ожил — пронзительные гудки, шипение пара, лязг буферов.
Выпуская клубы пара, с грозным свистом и грохотом к станции подкатил спецпоезд. Развевалось на ветру Красное знамя.
Из салон-вагона вышел Лейриц и, поправив плечевой ремень, четким шагом направился в диспетчерскую. Там допрашивали арестованных.
— Товарищ командующий армией, — вытянулся Лейриц, — разрешите доложить: прибыл спецпоезд и двадцать бойцов. Противник приближается к Береттьоуйфалу. На нескольких разъездах мы обнаружили эшелоны солдат, пытавшихся бежать в тыл, и отправили их на фронт…
По путям станции одни за другим двигались составы. На перроне, против главного входа в вокзал, толпился народ: беженцы, красноармейцы… В диспетчерскую доносились хриплые голоса: «Покарать убийц!», «Смерть белым извергам!», «Впустите, мы расправимся с мерзавцами!» И вдруг все смолкли, увидев шагающих сомкнутым строем жандармов.
Стоявший на посту у входа боец забарабанил в дверь:
— Товарищ командующий, жандармы!
Самуэли быстро вышел на перрон и лицом к лицу столкнулся с красноармейцем из Надькароя.
— Я приведу наших! Всех! Рассчитаемся с жандармами! Ощиплем перышки! — и, сверкая горящими глазами, солдат убежал.
По путям, гулко чеканя шаг и прижав к плечам карабины, шли повзводно триста сатмарских жандармов. Всем своим видом они как бы демонстрировали непреклонную решимость сокрушить все на своем пути. А со всех сторон группами подходили надькаройские солдаты. Воинственный шаг жандармов несколько поубавился. Они ужо озирались по сторонам, нервно кусая губы, и крепче сжимали ружейные ремни побелевшими пальцами…
Жандармский поручик остановил колонну против главного входа в вокзал.
— Смирно! Вольно! К но-ге! — сняв белую перчатку, он с деланным спокойствием обратился к столпившимся солдатам и выстроившимся у входа бойцам-ленинцам.
— Мы не хотим, чтобы лилась мадьярская кровь…
— А чего же вы хотите? — резко оборвал его Самуэли.
— Освободить подполковника и фельдфебелей. Отпустите их — и мы уйдем.
— Немедленно сдать оружие! — категорическим тоном потребовал командующий. — Вы арестованы. Все ваше поведение и этот маскарад, — он указал на султаны… — я расцениваю как контрреволюционную вылазку.
Щека поручика нервно дернулась.
— Советская власть низложена, жандармерия восстановлена в правах. Здесь еще пока ваша власть, а в Будапеште…
— Прекратите! Даю три минуты. Не сдадите оружие — прикажу открыть огонь!
— А я даю две минуты! — нагло ответил поручик. — Освободите наших людей, в противном случае применим силу!
Самуэли что-то сказал Герлеи, тот, козырнув, направился в здание. Вскоре дверь диспетчерской распахнулась, и на пороге появились подполковник жандармерии и два фельдфебеля. Жандармы вздохнули с облегчением. Но в следующее мгновение они увидели, что руки пленных связаны за спиной, а позади них в два ряда выстроились восемь бойцов охраны.
— Что это значит? — возмутился поручик. — Развяжите им руки!
— Молчать! — прикрикнул на него Герлеи. — Товарищ командующий зачитает приказ.
Самуэли шагнул вперед и, остановившись между строем жандармов и пленниками, заговорил громко и четко. Каждое его слово звучало хлестко, как удар бича.
— В соответствии с декретом номер один Революционного Правительственного Совета, каждый, кто с оружием в руках противодействует распоряжениям советских органов или подстрекает к мятежу против Советской республики, карается смертью. Именем республики приговорены к высшей мере наказания за означенные преступления бывший подполковник жандармерии Понграц и два его сообщника. Приговор привести в исполнение немедленно…
Осужденных подвели к стене. Самуэли, читая приговор, увидел испуганные лица женщин и детей, глядевших на него из переполненных вагонов. Матери в страхе прижимали к себе ребятишек. И после короткой паузы Самуэли добавил:
— …Расстрелять… за вокзалом!
Восемь бойцов охраны, окружив приговоренных, увели их с перрона. На вокзале осталась мертвая тишина.
Ее нарушил короткий залп. Обомлевшие жандармы побросали на землю свои карабины. Поручик в отчаянии закрыл лицо руками, но, быстро спохватившись, закричал:
— Дурачье! Они не смеют расстреливать! Коммунисты сами на краю гибели!
Несколько жандармов подхватили брошенные карабины и открыли огонь. Но жаждавшие возмездия солдаты яростно бросились на них. В короткой схватке было убито девять жандармов. Среди солдат было четверо убитых и несколько раненых.
Солдаты подобрали карабины и под усиленным конвоем увели обезоруженных жандармов. От их еще недавно такого бравого вида не осталось и следа.
Через некоторое время маленький маневровый паровоз, пыхтя, подтянул к вокзалу длинный состав.
На втором этаже распахнулось окно. Это Бём собрался произнести перед солдатами очередную речь.
— Товарищи бойцы! Как народный комиссар по военным делам Венгерской Советской Республики, призываю вас помнить о своем долге и свято блюсти дисциплину… — Он говорил долго, пространно.
После него несколько слов бойцам сказал Самуэли.
— Враг рвется вперед. Его нужно остановить и отбросить. Ложными слухами враг пытается подорвать боевой дух нашей армии. Но мы победим! Возвращайтесь на фронт! Дорог каждый час!
Паровоз, с шипением выпустив клубы пара, медленно тронулся. Увлекая за собой длинную вереницу вагонов, он шел к фронту.
Весь день Тибор Самуэли провел на передовых позициях. Здесь, на главном направлении, между Береттьоуйфалу и Кабой, создалось угрожающее положение. Противник концентрированным ударом прорвал линию фронта в районе Надьварада. Благодаря решительным мерам, принятым Самуэли, прорыв удалось ликвидировать. Фронт стабилизировался.
Солнце зашло, когда спецпоезд двинулся в обратный путь, на Будапешт.
— Я сниму шапку перед Западным вокзалом, — пошутил Ландлер, когда они подъехали к городу Цеглед. — Сегодня на рассвете, я не верил, что еще хоть раз в жизни увижу его…
— Сегодня я совершил одну из самых больших ошибок в своей жизни… — негромко сказал Тибор.
— Уж не о тех ли трех выродках, которых приказали расстрелять, вы говорите? — спросил Ландлер. — Сомневаетесь, законно ли? Ерунда. По законам военного времени любой командир роты имеет право на месте ликвидировать подстрекателей к мятежу. Смертный приговор военного трибунала на фронте утверждает командир корпуса. Понимаете? Командир корпуса, а вы — командующий армией.
— Я не о том, — ответил задумчиво Тибор. — Тот, кто замахивается на пролетариат, сам выносит себе смертный приговор. Мы лишь приводим его в исполнение… Нужно быть решительным и твердым. А я… — Тибор замолчал.
Бём пожал плечами.
— Они заслужили веревку. Что может быть гуманнее расстрела для убийц?
«Да, когда идет борьба не на жизнь, а на смерть, нельзя мудрствовать, — думал Тибор. — Непростительно быть сентиментальным. За это приходится расплачиваться дорогой ценой! Надо было расстрелять жандармов на виду у всех! И не погибли бы четверо красноармейцев, а сколько их ранено! Нет, не гуманность проявил я, пожалев детей и женщин…» — он усталым взглядом окинул своих собеседников и сказал вслух:
— Когда враг пускает в ход оружие, нельзя быть добрым.
И повернулся к окну.
4
— Лица буржуев сегодня светятся злорадной усмешкой. «Христово воскресение» они решили отпраздновать как свое собственное… — Самуэли с трудом переводит дыхание, стараясь побороть гнев. — Лишь в одном городе буржуи вступили в подлый сговор с румынскими интервентами, и этого оказалось достаточно, чтобы вся венгерская буржуазия подняла голову… Но мы уверены: пролетариат сумеет дать отпор…
Многотысячный митинг рабочих на центральной площади Дьёра встретил слова Тибора дружным одобрением.
Митинг состоялся в первый день пасхи — 20 апреля. В этот день Социалистическая партия Венгрии проводила массовые митинги во всех городах республики.
Самуэли вызвался выступить на митинге в Дьёре, где прошли его школьные годы, где определился его жизненный путь.
Вчера вечером спецпоезд прибыл в Будапешт. Вместе с Ландлером и Бёмом Самуэли направился прямо в секретариат Социалистической партии Венгрии. Бём, Кунфи и Хаубрих уединились в отдельном кабинете, чтобы договориться, кому занять пост командующего армией. Самуэли и Ландлер докладывали Бела Куну обстановку на фронте.
Выслушав их, Кун оживился.
— Вести, что говорить, нерадостные… — заговорил он. — Но ведь до сих пор в донесениях утверждали, что солдаты не хотят воевать за Советскую власть. А ваш рассказ совсем по-иному освещает все…
Вошел Бём. Он торжественно заявил, что соглашается занять пост командующего армией. Кун облегченно вздохнул.
Самуэли снял нарукавную повязку и молча передал Бёму. Кун поздравил нового командующего.
— Наконец-то обстановка проясняется, — сказал Кун с удовлетворением. — Теперь нам понятно, что первопричина всех бед — происки контрреволюционеров. Согласие товарища Бёма упрочит наше единство.
В кабинет вошел Бела Санто, и Кун нетерпеливо спросил его:
— Ну как? — и, обращаясь к остальным, пояснил: — Нам хотелось поставить во главе генштаба опытного кадрового офицера, способного обеспечить под политическим руководством командующего армией управление войсками и ведение боевых операций. Сегодня этот вопрос обсуждался в Наркомате по военным делам. Ну как, товарищ Санто? Договорились?
— Мы предложили пост начальника генштаба бывшему полковнику Лорксу. Но, к сожалению, наши переговоры ни к чему не привели. Слишком много у него гонору, виляет, прямого ответа не дает. — Санто устало опустился в кресло, пододвинутое ему Ландлером. — Есть на примете еще один кадровый военный. За него ратует Томбор, лучший военный специалист. Я имею в виду Аурела Штромфельда, но он всего две недели назад ушел в отставку. Я послал ему срочный вызов. Подождем до завтра.
— Штромфельд — человек незаурядный, — заметил Бём. — Во времена Каройн он служил у меня в министерстве статс-секретарем. Я хорошо знаю его: уж если он заупрямится, его и шесть битюгов не сдвинут с места. Он не вернется.
«Вот и понадобился Штромфельд… Прав оказался Лейриц! — подумал Самуэли виновато. — Говорил — не выпускай его из виду, а я вот не смог… А что, если я сам поговорю с ним?..»
— Ночью я должен выехать в Дьёр, — твердо сказал Самуэли. — Послезавтра вернусь, разыщу Штромфельда и попытаюсь повлиять на него.
— Если бы это вам удалось, лучшего и желать нельзя, — оживился Санто. — Формальный вызов ничего не решит. А назначать на столь высокий пост без личного согласия нельзя.
— Но мы не можем ждать до послезавтра, — возразил Кун. — Если завтра Штромфельд не даст согласия, придется искать другую кандидатуру.
Из секретариата Самуэли заехал домой. Принял ванну, наскоро перекусил. До отъезда оставалось несколько свободных минут. Как редки они! Тибор с наслаждением вытянулся на диване.
Зазвонил телефон. «Кончился отдых», — усмехнулся Тибор и поднял трубку. Говорил Лейриц:
— Спецпоезд стоит на запасном пути Западного вокзала. Какие будут указания?
— Бём согласился занять пост командующего, — ответил Самуэли. — Нужен ли ему поезд, не знаю, и пусть все останется как есть, — и добавил: — Помозгуй-ка ты, друг, насчет кандидатуры на пост начальника генштаба, кто лучше тебя знает кадровых офицеров. О Штромфельде уже говорили…
— В таком случае чего же тут раздумывать! — радостно отозвался в трубке голос Лейрица. — Ты едешь в Дьёр, разыщи Штромфельда и вези с собой в Будапешт.
— Он в Дьёре? — удивился Тибор.
— Да, недавно переехал. Живет у брата, бульвар Биссингер.
В Дьёр Самуэли выехал на открытой машине. Дул ледяной ветер, пронизывал до костей, даже два пледа не помогали. Тибор старался уснуть, но не мог, сказывалась навалившаяся усталость. Вчера в Пюш-пёкладани он тоже всю ночь не сомкнул глаз. Дорога казалась ему мучительно длинной: толчки, тряска. В тяжелой полудреме откинулся он на спинку сиденья.
В Дьёр приехали рано утром, Самуэли проводил на фронт маршевую роту, сформированную еще во время буржуазной республики. С балкона ратуши произнес речь.
— Мы не боимся говорить правду. Положение на фронте тяжелое. На смену тем, кто не проникся сознанием воинского долга, мы должны послать на фронт новые формирования классово сознательных рабочих…
Искренность и простота Тибора, тревога и страсть, звучавшие в его словах, доходили до сердец, волновали слушателей. А он, почувствовав, что удалось завоевать внимание людей, продолжал горячее:
— В старину каждый раз, когда, бывало, нагрянет война, по стране ходили гонцы с окровавленными мечами. А мы обойдем родину из края в край с красным знаменем. Да сплотится под ним весь трудовой народ! Не дадим утопить в крови нашу пролетарскую революцию! Рабочий класс Венгрии должен нанести интервентам и империалистическим угнетателям сокрушительный удар! У нас нет выбора. Если мы не одолеем их, они уничтожат нас. В бой, товарищи!
Несколько часов спустя Тибор повторил эти слова Штромфельду.
— Идет жестокая борьба не на жизнь, а на смерть. Выспренные слова мало чего стоят! На карту поставлено все: либо пролетарскую революцию потопят в крови, либо она даст отпор интервентам.
Штромфельд поначалу проявлял признаки досады.
— Мне прислали вызов, и я, конечно, обязан явиться. Привык выполнять приказы, — сухо сказал он. — Весьма признателен за любезное предложение отвезти меня в Пешт на машине. Что касается остального…
Короче, Штромфельд дал понять, что в приказном порядке его могут направить на фронт рядовым солдатом, но не начальником генштаба — ни в коем случае! А потом задумался. Речь идет о судьбе родины!..
Этот трудный разговор продолжался всю дорогу от Дьёра до Будапешта. А когда поздно вечером машина остановилась возле Дома Советов и Самуэли спросил его: «Ну так как?», — Аурел Штромфельд ответил:
— Помните, я сказал вам однажды, что понимаю неизбежность победы коммунизма. Теперь, после нашего разговора, я понял еще одно: необходимость классовой борьбы во имя этой победы.
— Стало быть, согласны! Да? — негромко спросил Самуэли, и в его усталых глазах засветилась радость.
Спустя несколько минут Бела Кун, совещавшийся с Бёмом, воскликнул:
— Ну и Тибор! Уломал-таки Штромфельда! Вот и решен вопрос о начальнике генштаба!
Бём благодарно пожал Самуэли руку, а сам, с лукавой усмешкой покручивая усы, поглядывал на Куна.
— Так вернемся к нашему разговору… Я знаю Штромфельда… И думаю, что он разделит мое мнение. Мне кажется, что подавление мятежей, даже во фронтовой зоне, не должно входить в задачи штаба армии.
— А мы и не намерены возлагать подобные функции на штабистов. Вопрос сугубо политический, значит, он всецело в компетенции главнокомандующего.
— В таком случае я не гожусь для роли главнокомандующего… — взволнованно запротестовал Бём и поднял руку, как бы защищаясь от надвигающейся беды.
— Успокойтесь, — с трудом сдерживая раздражение, сказал Кун, — мы и не собираемся вам навязывать это.
— Вы, коммунисты, закалившиеся в горниле русской революции, куда опытнее нас. В Пюшпёкладани меня просто поражала решительность товарища Самуэли, — лебезил Бём. — Он… как бы это выразиться… схватил гидру прямо за глотку… Если бы Правительственный Совет возложил борьбу с контрреволюцией на пего, я бы горячо поддержал такое решение!
Самуэли буквально валился с ног от усталости. Слова Бёма доходили до него сквозь тяжелую пелену. Он ожесточенно тер виски, стараясь взбодрить себя и хоть немного сосредоточиться. Но прежде чем он понял, что произошло, новый главнокомандующий уже вышел из кабинета.
— Умывает руки, — проворчал Кун, плотнее прикрывая за ним дверь, — А может, просто не хочет или боится бросить вызов контрреволюции.
— Не скатывается ли он снова в болото оппортунизма?! — не сдержав себя, вспыхнул Самуэли.
— Может быть, может быть, — неопределенно ответил Куи. — Но в одном он прав: если вы, Тибор, возьмете на себя эту задачу, мы сможем спать спокойно. Вы и впрямь больше любого из нас подходите для этой роли. Оставьте себе спецпоезд, он обеспечит вам возможность быстро передвигаться, а стало быть, оперативность. Забирайте два взвода отважных бойцов-ленинцев, которые уже сопровождали вас, и беритесь-ка за дело. Только вы, Тибор, способны пореволюционному, или, как говорят у нас, «по-самуэлевски», справиться с контрреволюцией. Что касается полномочий и прочих формальностей…
Тибор стиснул руками голову.
— Я трое суток не сомкнул глаз…
— Да, да, — заторопился Кун. — Идите отдыхайте. Обсудим все завтра. Да, еще! Хочу посоветоваться с вами, не учредить ли нам чрезвычайный трибунал, как во времена революции 1848 года. Чтобы он имел свой следственный аппарат. Он будет вести расследование на месте… выносить приговоры и тут же приводить их в исполнение.
— Карающий меч революции… — с трудом одолевая смертельную усталость, сказал Самуэли. — Я думаю, суровые меры отобьют охоту у всякой нечисти совершать диверсии и прочие враждебные акты…
На следующее утро Кун вручил мандат Тибору Самуэли.
— Таких полномочий мы не решились бы дать никому другому, — сказал он. — Но вы доказали свою безупречную честность и преданность делу революции! Впрочем, читайте сами…
Самуэли бережно взял из его рук мандат.
«Революционный Правительственный Совет, возложив на народного комиссара Тибора Самуэли задачу обеспечения революционного порядка и дисциплины в тылу Красной Армии, в Затисье, уполномочивает его для достижения этой цели применять любые меры, какие он сочтет необходимыми, минуя обычную процедуру судопроизводства революционного трибунала.
Будапешт, 21 апреля 1919 года.
Революционный Правительственный Совет».
— Бём и его сторонники не возражали против предоставления мне неограниченных полномочий? — спросил удивленный Самуэли.
— Что вы! Охотно поддержали. Устранились, как говорится, умыли руки и теперь могут спать спокойно.
— Зато мне, кажется, вообще не придется спать, — усмехнулся Самуэли и, аккуратно сложив мандат, сунул его в карман. — Легкой жизни ищут себе политиканы… — закуривая, сказал он и с силой дунул на догоравшую спичку, издав при этом звук, очень похожий на «тьфу»!..
