Глава первая

Капрал

1

В феврале 1915 года несколько артиллерийских снарядов в прах развеяли иллюзии Тибора и подвели черту под его прошлой жизнью.

Первый снаряд разорвался за насыпью, в ста шагах от построенного в шеренгу отделения. Новобранцы сразу легли и в страхе прижались к земле.

— Встать! — взревел бравый капитап Мацаши, едва смолк грохот. — Команды «Ложись!» не было. Трусов будем подвешивать!

Это не было пустой угрозой. В австро-венгерской армии часто применялось наказание: провинившегося на несколько часов подвешивали к столбу или к дереву за руки, связанные на спине, так, чтобы наказанный лишь слегка касался носками земли.

Фельдфебель Тира метался, хватая распластавшихся на земле новобранцев, и, встряхнув, ставил на ноги.

Нервно помахивая тростью, еле сдерживая ярость, к взводу направился командир батальона. Через неделю новобранцев отправят на фронт. Они должны привыкнуть к окопной «музыке»!

За насыпью, где дрожали на весеннем ветру три тоненьких деревца, пропел второй снаряд и третий. Казалось, разверзлось небо. Все потонуло в дьявольском грохоте. Земляной фонтан взмыл к небу, из причудливого дымного облака градом посыпались комья и осколки. И мгновенно три тоненьких беззащитных деревца превратились в три жалкие обугленные жерди.

Солдаты, несколько придя в себя, растерянно озирались. Только что. подчиняясь приказу, они стояли недвижимо, словно парализованные. Через несколько дней там, на фронте, между ними и снарядами не будет никакой насыпи. «И один из них может прийтись по мою душу…» — мелькала мысль у каждого.

Самое страшное было то, что никто — ни молодой цыган справа от Тибора, ни крестьянский парень слева — не имел ни малейшего представления о том, ради чего им не сегодня-завтра придется расстаться с жизнью. К Тибору судьба оказалась беспощадной: он знал, ради чего. Правда, ему было не легче от того, что он видел подоплеку преступления, именуемого войной. Хотя социал-демократы в своей практической деятельности потерпели крах и Тибор разочаровался во многих их лидерах, но теоретическая школа, которую он прошел, находясь в партии, не пропала даром. Шовинистический угар не коснулся его души.

Уже в июле минувшего года ему стало ясно: все, во что верили честные люди, на что надеялись, к чему стремились, превратилось в прах. И грубая брань капитана Мацаши звучала этому надгробной речью. Пустые иллюзии достойны таких похорон.

Вот уже более полугода погибают на войне люди. Люди погибают. За что?

В Тиборе все восставало против воины. Нет, это не был инстинкт самосохранения! Погибнуть в борьбе — есть ли смерть почетнее, но безвестно сгинуть в чертовой мясорубке?.. Право же, он еще пригодится родине!

Едва редакция газеты «Ненсава», где он работал, выхлопотала для него отсрочку, как он тут же выступил с резкой антивоенной статьей. Цензура, разумеется, зарезала статью, а военные власти, поспешно присвоив ему чин капрала, вручили новому вольноопределяющемуся ружье. И вот он вместе с темн, кош на войне издавна называют пушечным мясом.

Капитан, стоявший поодаль, подал знак, и тотчас фельдфебель Тира, ни на мгновенно но спускавший с него глаз, скомандовал:

— Нидер! Направление — насыпь! По-пластунски вперед!

Солдаты послушно легли в студенистое месиво из глины и снега, чтобы полнее прочувствовать всю прелесть предстоящих фронтовых будней… «Человек — венец творения, — с усмешкой подумал Тибор. — Ползем, словно черви, под брань и угрозы, под вой снарядов. О просвещенный XX век! А давно ли мы самонадеянно утверждали, что именно в наш век общество, движимое силой просвещенного гения, достигнет материального и духовного расцвета? Что ж, кажется, наши мозги понемногу прочищаются. Жизнь, как хлебопашец, вырывает сорняки, чтобы посевы дали богатые всходы в людских сердцах».

А новобранцы все ползли и ползли в желтом вязком месиве. После учений капитан Мацаши не преминет съязвить: «Желтобрюхие, мать вашу…»

— Уже не в объятия ли снарядов ползем? — проворчал цыган Имре Балог, и на его измученном лице мелькнуло подобие усмешки.

Еще снаряд — и снова содрогнулась земля. На спины, на головы солдат, за ворот посыпались комья земли. Осколки снаряда звякали о каски. Облако порохового дыма скрыло все вокруг.

Новобранцы глубже вжались в грязь. Тибор уткнулся подбородком в холодный липкий студень, с отвращением коснулся губами мерзкого месива. И тут откуда-то из глубин памяти поднялись вдруг голубые волны радужного Кварнера, где еще так недавно он наслаждался покоем и солнцем…

«Нет, дружище, — строго сказал он себе, — давай без иллюзий! Здесь тебе не морские просторы, а самая обыкновенная вонючая лужа. Ты с высоты своих идеалов плюхнулся в нее и копошишься, как жалкий червяк. Теперь ты понял, чего стоят никчемные споры за репортерским столиком в кафе Надьварада?»

— Боже, если бы меня увидела сейчас невеста! — тихо вздохнул кто-то. Видно, не только Тибор обратился сейчас мыслью в прошлое. А перед ним, словно кадры в кино, мелькали воспоминания. Странный это был фильм.

Вот домик на площади, в городе Ниредьхазе, где он, совсем еще маленький, жил, не зная тревог и забот. Маргит, единственная девочка в семье, родилась первой, а Тибор, появившийся вслед за ней, был старшим среди шестерых братьев. Мать — женщина с живым и острым умом — каждый вечер после ужина, водрузив на нос пенсне на черном шнурке, принималась за чтение газет. Круг ее интересов был так широк, что она выписывала газеты и всех оппозиционных партий. У нее имелось свое особое мнение об окружающем мире, и оспорить его не удалось бы, пожалуй, никому.

Впрочем, кажется, никто и не пытался ого оспаривать.

Отец, добросовестный чиновник и заботливый семьянин, ни в чем не порочил жене. Он служил в торговой фирме, и всю жизнь им владела одна мечта: выбиться в люди. В ого представлении это означало — завести самостоятельное дело, ну, к примеру, стать комиссионером по продаже зерна. Чего лучше?

Конечно, он понимал: если даже его мечта осуществится, никто пе сможет гарантировать, что благополучие окажется прочным. Нодаром многие мелкие торговцы, даже «выбившись в люди», какое-то время всегда оставались еще ревнителями свободы, но сразу отказывались от игры в оппозиционность. И отец Тибора, став в конце концов комиссионером, держался скромно и не походил на тех, кто при малейшем благоприятном повороте судьбы задирал нос и поглядывал на всех свысока…

Неожиданно кинолента воспоминаний погасла. Ее прервал чей-то негодующий возглас:

— Хватит с меня! Я учитель с дипломом, я главный церковный певчий! Не желаю валяться в грязи!

Тибор подавил приступ горького смеха…

«Все у нас не так, как должно быть».

Эту фразу он запомнил с детства. Такими словами начинались выступления социал-демократических ораторов воскресными вечерами на площади.

Многое в их речах было тогда неясным Тибору. Но шли годы, Тибор рос, и смысл речей становился ему понятнее. И все же не суть их, а живая интонация, возбужденные жесты, бурная реакция толпы прежде всего пленяли мальчишеское воображение. Это было похоже на яркое театральное зрелище. Особенно поражали реплики, вылетавшие из толпы, колкие, словно маленькие стрелы. Ни один самый великий актер не сумел бы воспроизвести богатейшую гамму их легкой иронии, желчной насмешки, гнева, возмущения и надежды.

Эти воскресные митинги навсегда запечатлелись в памяти, именно там он постиг горькие нужды простого люда. Благовоспитанным детям из зажиточных семей с младенчества внушали, что «простые» люди — это нечто темное и злое. А Тибор обычно дружил с детьми кучеров и кухарок, грузчиков и мукомолов. Он ненавидел своих одноклассников, которые брезгливо морщились, слушая его рассказы о людях из народа…

И вот эти «простые» рабочие люди, которых он всегда любил, лежат в грязи… Он рассмеялся горько и на этот раз громко.

Новобранец, который лежал рядом с ним, тоже засмеялся. Смех перекинулся дальше, словно огонь по вязанке хвороста, и вот уже смеялось все отделение. Но раздался очередной взрыв — и хохот оборвался. Кто-то резко вскрикнул, застонал. Чуть приподняв голову, Тибор посмотрел в ту сторону, откуда раздался стон. Там сидел солдат, тупо уставившись на свою развороченную осколком руку. Он залетел сюда, несмотря на защитную земляную насыпь. Всем своим видом солдат, казалось, говорил: «Да, мне больно, очень больно, но этого не может быть, что я ранен: ведь мы же на учении». К раненому подполз фельдфебель и пригнул его к земле.

— Или мало тебе? Хочешь в грудь осколок?

— Мне бы назад… — неуверенно пробормотал солдат.

— Сейчас нельзя! Господин капитан рукой машут, дают знать, так твою так… Нельзя на фронте раненому сразу назад ползти. Разве уж если… Вот черт бы тебя побрал!

В разговор дерзко вмешался цыган Балог.

— Фронт — дело другое. Там у каждого перевязочный пакет! Зачем он но может вернуться? Пушка через четыре минуты бьет, он успеет. Пусть господни капитан телефонит на батарею и велит перестать! Или не видит, покалеченный есть?

Последние слова цыгана взбесили Тиру.

— Заткни, паскуда, хайло! Господин капитан приказали — значит, так надо. Не твоего ума дело.

Позади стрелковой цепи показались санитары. Они подползали к раненому, волоча за собою носилки. Видно, начальство решило воспользоваться случаем и потренировать санитаров.

Снова прогремел взрыв, и в ту же минуту одного из солдат сразило наповал… Тревожный ропот прокатился по цепи.

То ли наводчик уменьшил прицел, то ли еще по какой причине, но получился недолет, и снаряд врезался в гребень дамбы. Крупный осколок, словно косой, срезал голову солдату 1-го взвода. Осколками помельче были ранены еще трое.

Тем временем санитары успели кое-как перевязать первого раненого и уложили его на носилки. И надо сказать — во-время, потому что, услышав о гибели товарища, бедняга потерял сознание. У нескольких солдат от испуга началась рвота.

Фельдфебель, обливаясь потом, переползал от солдата к солдату и в бешенстве цедил сквозь зубы:

— Скоты! Уберите блевотину, пока господин капитан не заметили!

— Ауф! — прозвучала команда.

Солдаты вскочили и бросились было к убитому, но их остановил окрик:

— Стой! Команды «Разойдись!» не было!

Не удостоив раненых даже взглядом, Мацаши подошел к убитому и, вытянувшись, приложил руку к козырьку.

— Вот настоящий герой! Прикажу похоронить на лафете! — с деланной торжественностью произнес капитан.

По рядам новобранцев опять прокатился приглушенный ропот. Но капитан сделал вид, будто ничего не заметил, и, зажав под мышкой эфес шашки, быстро зашагал прочь.

Кое-кто тешил себя мыслью: капитан отправится к артиллеристам, чтобы привлечь к ответу виновных. А сержант Новак даже утверждал, что Мацаши вызовет на дуэль артиллерийского офицера.

Санитары пронесли на носилках очнувшегося уже раненого. Не скрывая своей радости, он помахал рукой товарищам:

— Постарайтесь уцелеть, братцы! Кажется, мне повезло! Месяца на два — в лазарет, а там, глядишь, отпуск дадут…

Сержант Новак, один из «вояк-энтузиастов», так солдаты иронически называли добровольцев, смачно выругался:

— У… филон! Прохиндей!

Возвещая конец учений, протрубил горн.

— Ну, капрал-вольноопределяющийся, по нутру пришлись учения? — спросил Тибора Андраш Тира, когда взвод возвращался в расположение части.

Тибор взглянул в грязное, потное лицо фельдфебеля и твердо ответил:

— Совсем не по нутру.

Андраш Тира наклонил голову.

— Мне тоже… — и добавил, пытаясь изобразить на лице улыбку: — Зато, глядя на вас, я натешился. Ползаете на брюхе вместо с нами! Не устраивает, значит, вас офицерское звание?

— Нет.

— Отчего же?

Тибор пожал плечами.

— Не надо было умничать в офицерской школе, — угрюмо продолжал Тира. — Докритиковались — вылетели! Теперь узнаете, почем фунт солдатского лиха…

Тибор бросил удивленный взгляд на бывалого фельдфебеля.

— Не мог иначе, — негромко сказал он. — Офицерское звание мне ни к чему, как и война вообще. Вести людей в пекло? Нет уж, увольте!

— Вы в самом деле работали в газете «Непсава»?

— Да.

— Социалист… — Фельдфебель задумчиво смотрел перед собой. — Я надеялся, что к рождеству все кончится и не придется идти на фронт. Значит, вы социалист и…

— Что «и»?

— Так, ничего… — и вдруг злая гримаса исказила лицо фельдфебеля. — Социалисты сеют смуту! — заорал он. — А здесь разлагать нельзя!

Он забористо выругался, сплюнул и, резко повернувшись, пошел прочь от Тибора, с недоумением глядевшего ему вслед.

Поезд мчится и мчится. По обе стороны от полотна раскинулись до горизонта весенние поля. Лишь изредка мелькнет мирный поселок или железнодорожная станция, а на ней — офицеры железнодорожной комендатуры, молодцеватые, в щегольских мундирах.

Из офицерского вагона, где едет капитан Мацаши, слышатся залихватские песни.

В Карпатах эшелон ненадолго остановился. Станция была маленькая, захламленная. Длинные ледяные сосульки свисали с крыш и навесов. Радуясь остановке, солдаты повыпрыгивали из широких дверей товарных вагонов и кинулись к водоразборной колонке, чтобы наполнить фляги свежей водой. Тибор побежал тоже. Раздевшись до пояса, фыркая и отдуваясь, он с наслаждением умылся под сильной холодной струей. Показался Мацаши. Галдеж тотчас же смолк. Солдаты, испуганно переглядываясь, вытянули руки по швам.

— Ничего, ничего, продолжайте, — покровительственно произнес капитан. — Как кормят? Не жалуетесь? В пути не должно быть перебоев.

Солдаты, впервые услышав от капитана человеческое слово, растерялись, а потом стали отвечать охотно и дружелюбно. Только Тибор молчал. Мацаши заметил это и обратился к нему:

— Молодец, вольноопределяющийся: хвалю за чистоплотность!

И пригласил последовать за ним.

— Подожди тут, — коротко бросил он, поднимаясь по ступенькам офицерского вагона. Прошла минута — и из открытого окна высунулась рука, в ней была стопка коньяку.

— Выпейте, — дружеским тоном сказал Мацаши, — хорошо согреет после ледяного душа, — и добавил: — Знаете что, как-нибудь загляните ко мне в купе, рыцарь пера…

Хотя за время пути капитан и показал себя с лучшей стороны, Тибор не доверял ему. Слишком хорошо знал он истинную цену этим господам, стремившимся прослыть великодушными джентри. Тибор помнил рассказ об одном начальнике. Этакий «душка» из комитата Бихар. Он приезжал в Надьварад, заходил в кафе, подсаживался к столикам, забавляя всех смешными историйками, анекдотами, умиляя своей демократичностью. А дома прославился тем, что приказал привязать к лошадиному хвосту лесоторговца, осмелившегося ему прекословить, и проволок несчастного по всему двору управы.

Знал Тибор и другого «добряка». Этот, правда, не рассказывал анекдоты. Однажды, накануне выборов, он потехи ради превратил свой служебный кабинет в судилище. Подобрал дружков-собутыльников и устроил потешный суд, повелев доставить десятка три самых строптивых мужиков из тех, что собирались голосовать за депутата «оппозиции». Не успели «обвиняемые» опомниться, как суд вынес им смертный приговор.

Крестьяне перепугались. Да и кому могло прийти в голову, что это — лишь невинное развлечение? Ведь всё было, как в настоящем суде: жандармы, наручники, на столе стояли зажженные свечи и распятие — священные регалии правосудия. Развлечение достигло апогея, когда осужденных доставили в камеру смертников, где лежала заранее заготовленная бумага, в которой говорилось, что каждый из приговоренных обязуется отдать свой голос за представителя правительственной партии. И тогда смертная казнь будет отменена. Подпиши бумагу — и правительство отпустит с миром домой.

В своих статьях Тибор не раз срывал лицемерную маску с подобных джентри. Он верил, что настанет время — и люди поймут: этот кичащийся своим либерализмом буржуазно-помещичий строй, с его показным прогрессом и «невиданными» гражданскими свободами — всего лишь дымовая завеса, обман, а, по сути, жизнь идет такая же, как и столетие назад.

Да. он боролся с иллюзиями, а сам оказался у них в плену. Через несколько месяцев после окончания гимназии (еще до того, как он устроился на работу в Надьвараде) газета «Непсава» напечатала его заметку о мастере-жестянщике, который так жестоко обращался со своими учениками, что трое из них убежали, а четвертый покончил с собой. Жестянщик обвинил Тибора в клевете и привлек к суду. По ходу следствия судья потребовал предъявить доказательства, подтверждающие, что именно жестокость мастера послужила причиной самоубийства. Кончилось тем, что Тибора обвинили в нарушении закона о печати. Сначала его удивила слепота судей: «Неужели они не видят прямую связь между преступлением и его следствием?» Потом он понял: власть, а значит, и суд — на стороне жестянщика, ведь он, хоть и маленький, но буржуа. Вот и выходит, что марксизм, который четко говорит об этом, — отнюдь не абстрактная теория. Значит, надо серьезно и глубоко взяться за его изучение! И он взялся.

Тибор вырос в состоятельной семье, и казалось бы, что ему марксистское учение, отстаивавшее интересы пролетариата? Но в душе юноши зрел протест против несправедливости, для семян уже готова была благодатная почва.

Он вступил в социал-демократическую партию. В ту пору его суждения мало чем отличались от рас-суждений других. «Статьями, а если потребуется, забастовками и демонстрациями мы добьемся у правительства избирательных прав для рабочих, — думал Тибор. — Парламент станет нашим. Правительство тоже будет социал-демократическим. Мы постепенно вытесним капитал со всех ключевых позиции и отбросим его, как выбрасывают червивую сердцевину спелого яблока».

Он верил, что избранный путь, хоть и не самый быстрый, но самый верный.

Социал-демократические лидеры, гордые сознанием своей высокой миссии, готовились чинно п благородно приступить к переустройству мира. В модных цилиндрах и белых перчатках собирались они вести битву со злом. Но зло в цилиндрах не щеголяло, в его гардеробе было сорок миллионов касок. Социал-демократы пребывали в царстве гроз, а над миром нависла беда. «Войны не будет, — упрямо твердили они, собравшись в Базеле. — Вот протоколы и решения! Глядите, люди, необходимые меры приняты!»

Тогда Тибор еще верил в магическую силу речей и уж, конечно, — печатного слова. Но грянула война, н правда предстала перед его взором во всей своей неприглядной наготе. Социал-демократические лидеры, кричавшие о рабочей солидарности, послушно слизывали кровь с рук империализма.

…Сдвинув развешанные над головой вонючие портянки, Тибор закурил. Что говорить, невеселые мысли одолевали его сегодня…

Задумавшись, он не заметил, как рядом с ним на нары опустился Тира.

— Послушайте, — сказал фельдфебель, хлопнув Тибора здоровенной лапищей по плечу. — Мы уже, можно сказать, фронтовая часть, и порядки тут не те, что в тыловых подразделениях… Ни к чему нам строго придерживаться всяких там предписаний. Вот, к примеру: по уставу иметь адъютанта положено только господину полковому командиру. А на фронте командир взвода может назначить любого солдата своим адъютантом. Я тоже не прочь. И хочу назначить вас. Согласны будете?

Тибор нарочито небрежно стряхнул пепел, и он упал на ботинок фельдфебеля, потом помолчал, закинув ногу на ногу, и, наконец, сказал, зло усмехнувшись:

— Социалисты сеют смуту! А здесь разлагать нельзя… Чьи это слова, Андраш Тира?.. Так что вряд ли я смогу быть вам полезен.

— Черт-те что… — с досадой пробормотал Тира и примирительно добавил: — Неужели это я сказал? Забудьте! Договорились?

Он выжидающе смотрел на Тибора. А Тибор молчал, размышляя. Конечно, Тира груб, как и все остальные унтер-офицеры. Но Тибор чувствовал, что за этой грубостью глубоко запрятанные под фельдфебельской серебряной лычкой теплятся человеческие чувства. Да и дураком Тиру не назовешь. Так, может, согласиться? Новая должность много хлопот не потребует, к тому же меньше времени останется на тягостные раздумья.

И окинув быстрым взглядом морщинистый лоб фельдфебеля, его грубые, узловатые руки и серые обеспокоенные глаза, Тибор кивнул головой:

— Ладно, согласен!

Прикарпатье встретило новобранцев необычно теплой для этой поры погодой. В полях, застланных голубоватой дымкой, то тут, то там, проглядывала из-под снега робкая первая травка. По обочинам дорог валялись раздувшиеся конские трупы, а над ними роились тучи мелких мушек.

Эти трупы — было первое, что зримо возвещало солдатам о приближении к полю боя. Взвод тяжело шагал по раскисшей дороге, хлюпали по грязи сапоги, изнывали плечи под тяжестью ранцев, скаток, винтовок. Всего лишь день назад здесь шли жаркие бои, а теперь царил покой, журчали весенние ручейки, мерно постукивал дятел где-то на опушке синего леса.

И усталые солдаты на минуту поверили, что нет в мире ничего, кроме этого яркого, доброго солнца, заливающего все вокруг ослепительным светом. Но вот докатился гул далекой канонады, и вдали, на самом горизонте, поплыли по бледно-голубому небу мелкие клубочки порохового дыма.

— Шрапнель, — с видом знатока пояснил сержант Новак. Серые от усталости лица новобранцев стали еще серее.

Дорога шла через поле, изрытое траншеями и окопами. Вдруг справа, в редком кустарнике, они заметили солдат, прижавшихся к стенке развороченного снарядом окопа. Один менял обойму, другой, вытянув вперед правую руку, указывал куда-то, третий, повернувшись лицом к дороге, уселся в ногах у товарищей, вроде бы собираясь закурить.

Страх, волнение, тревожные предчувствия у каждого проявляются по-разному. Имре Балог, например, когда волновался, готов был оказать услугу первому встречному. Заметив, что солдат все еще держит сигарету незажженной, он крикнул:

— Эй, дружище, может, у тебя нет спичек?

Не дожидаясь ответа, он выбежал из колонны п. на бегу роясь в кармане, прямиком через поле помчался к окопу. Но, не пробежав и половины пути, вдруг остановился как вкопанный. Хриплый вопль вырвался из его груди. Мгновение — и весь взвод бросился на крик.

Теперь люди отчетливо увидели три закоченевших трупа, прошитых внезапной пулеметной очередью. Возле черных, зиявших пустотой ртов роились такие же мушки, что и над трупами лошадей…

Уже час шли солдаты по местам недавних боев, все чаще и чаще попадались трупы. Кружилась голова, многих тошнило, они зажимали платками носы, завязывали рты, только бы не ощущать тлетворного, сладковатого запаха мертвечины.

Доброволец Новак, пришепетывая, грозил кому-то:

— Мы им покажем! За все отомстим! Они испытают гнев нашего венгерского бога!

— А куда он смотрел, твой венгерский бог, когда этих несчастных ухлопали? — буркнул Имре Балог в спину Новаку.

Солдаты плелись, понуро опустив головы и стараясь не глядеть по сторонам.

— Какой дьявол все это затеял, капрал? — обратился к Тибору фельдфебель Тира. — Не иначе, генералы, а?.. В погоне за чинами да крестами… — Он наморщил лоб, силясь осмыслить происходящее.

— И тут, и там богачи норовят хапнуть побольше, вот и затеяли, — усмехнулся Тибор. — Если только мои крамольные речи не оскорбляют ваш слух, господин фельдфебель…

— Э-хе-хе!.. — вздохнул в ответ Тира.

Навстречу им, держа винтовки наперевес, шла группа солдат — конвоировали военнопленных. Едва батальон поравнялся с пленными, как сержант Тидинак, брызжа слюной, стал выкрикивать по-словацки грубые ругательства. Пленные русские солдаты, видимо, поняв их смысл, втягивали головы в плечи, словно ожидая удара. Взвод с нескрываемым любопытством разглядывал первых вражеских солдат — невиданное доселе зрелище.

— Гляди-ка, и у них цыган! — ткнул Балога в бок чернявый Давид. — Такой же цыган, как мы… Ей-богу…

Балога так и подмывало одернуть Тидинака, но он не решался.

— Господин капрал, — попросил он Тибора, — вы вольноопределяющийся, вам ничего. Скажите господину Тидинаку, чтобы умерил свою прыть!

Еще полчаса пути — и батальон занял исходный рубеж. Отсюда солдат повели в наступление.

«Выбить русских с занимаемых позиций», — гласил приказ.

Наступление велось на открытой равнине. Новобранцы сразу попали под сильный огонь противника. У всех было одно желание — как можно скорее захватить вражеские окопы и укрыться в них от губительного огня.

Но удалось это только к вечеру. Взвод потерял пять человек убитыми и восемь ранеными. Ночью капитан Мацаши звонил по полевому телефону, он сказал, что доволен боевым наступательным порывом новобранцев, благодарил за храбрость.

На следующий день русские предприняли контратаку, батальон оборонялся упорно и отбил ее. На третий день венграм снова приказали идти в наступление. Но на этот раз солдатам незачем было так настойчиво рваться в новые укрытия, их вполне устраивали занятые окопы — и атака сорвалась. Взбешенный Мацаши вымещал зло на командирах рот, те — на взводных, а взводные — на солдатах.

— Разве вы солдаты? — кричал Тира. — Вы есть дрек. Так сказал господин капитан Мацаши. А он не ошибается, потому как он начальство! У-у… — грозно проревел фельдфебель, не находя больше нужных слов.

Так всосала их мясорубка войны…

2

Поглазеть на небывалое зрелище сбежались все «тыловые крысы» — штабные писари, «хозяйственная команда», повара, то есть те, кого до сих пор ни разу не видели на передовой. А сейчас, возбужденные, шумно переговариваясь, они рядом с солдатами топтались в окопной грязи, шлепали по лужам из растаявшего снега. Траншеи были забиты до отказа. Тут и ординарцы, и санитары, и даже раненые, которых еще не успели эвакуировать (в том числе и раненный в лицо Имре Балог). Облепив брустверы, навалившись друг на друга, все с жадным любопытством глазели на противоположную сторону. В воздухе не смолкали громкие возгласы, забористые выраженьица, порой остроумные, а чаще плоские шутки. Взгляды были прикованы к окопам противника, там происходило что-то странное: над окопами то и дело взлетали серые солдатские папахи с «царским оком», раздавались ликующие крики.

— Противничек-то, видать, совсем ошалел!

— Тю-тю! Гляди, ну и детина…

Между колючей проволокой, на «ничейной» земле появился высоченного роста русский солдат. Он был уже немолод. Седина поблескивала в его волосах и густой окладистой бороде, аккуратно расчесанной на две стороны. Он что-то громко говорил, обращаясь к венгерским солдатам, и, хотя смысл речей был непонятен, весь его облик располагал, внушал доверие. Большой, широкоплечий, молодым он казался отцом, а тем, кто постарше, — братом. Размахивая белым платком, солдат просил выслать для встречи с ним кого-нибудь понимающего по-русски. К нему подошел сержант Тидинак. И тогда солдат бережно вынул из кармана три ярко раскрашенных яйца и протянул их сержанту.

Венгерские солдаты не остались в долгу и щедро одарили русского: не успел он опомниться, как у него в руках оказались котелок с мясом, буханка хлеба, пачки сигарет и фляга вина. Солдат бережно сложил все эти сокровища на землю и протянул Тидинаку, в смущении и растерянности стоявшему перед ним, свою огромную пятерню. Тидинак беспомощно оглянулся, словно спрашивая совета у товарищей, и вдруг схватил протянутую руку. Минуты две солдаты трясли друг другу руки с такой силой, что на впалой груди Тидинака подпрыгивала и плясала малая серебряная медаль с изображением Франца-Иосифа. Совсем недавно получил ее Тидинак за то, что убил четверых русских.

Раскатистое «ура» грянуло на русской стороне. У венгров поначалу слышались кое-где громкие смешки, возгласы изумления. Но вот, все нарастая, загремели аплодисменты. Русский солдат трижды поцеловал венгерского сержанта — в губы и в обе щеки. Тидинак повернулся и, высоко поднимая ноги, зашагал к своему батальону. Лицо его было блаженно умиротворенным. Кое-кто даже готов был поклясться, что сержант неловким движением смахнул предательскую слезу с кончика усов.

А русский все продолжал стоять. По православному обычаю, сложив три пальца, он размашисто и степенно перекрестился. Потом бережно стал подбирать с земли солдатские подарки.

Венгерские солдаты, внимательно наблюдавшие за каждым его движением, снова громко захлопали в ладоши, словно провожали со сцены любимого артиста.

— Пей на здоровье, отец! — кричали ему по-венгерски. — Пусть льется вино, а не кровь!

— Цум воолзайн!

— Помоги тебе бог вернуться домой живым и невредимым!

— Пошли бог нам всем того же! — пророкотал чей-то густой бас.

А в тот самый момент, когда солдаты враждующих армий, охваченные порывом пасхального всепрощения, желали друг другу добра и удачи, капитан Мапаши со злобой выслушивал сбивчивые объяснения кадета Шпрингера. Капитан сегодня даже отважился выйти на передний край окопов — он, который никогда не вылезал из укрепленного блиндажа, расположенного для пущей безопасности на том берегу ручья!

— Позвольте доложить, — торопливо, словно оправдываясь, говорил Шпрингер, — этот русский, безоружный, сказал «Христос воскресе!» и принес подарок — крашеные яйца… Что было делать, господин капитан? Надо быстро принимать решение, а господа офицеры, как назло, все исчезли. Наверно, ушли за указаниями. Ну, мы тоже подарили кое-что, пусть русские не подумают, что венгры скупой народ…

Кадету пришлось прервать свои объяснения — лейтенант Яус привел Тидинака.

Но капитан, казалось, был так погружен в созерцание своего обычно сверкающего, а сегодня забрызганного грязью сапога, что даже взглядом не удостоил сержанта.

— О чем же вы беседовали на их… собачьем языке? — презрительно спросил он, не поднимая головы.

— Господин капитан, дозвольте доложить. Русский сказал: и мы и они христиане, потому ради светлого Христова воскресенья они решили не стрелять. Даже если мы будем ходить перед ними во весь рост.

— Что вы ответили?

— Я… я сказал… — Тидинак закашлялся, потом долго мялся, переступая с ноги на ногу, и наконец заговорил: — Господин капитан, дозвольте доложить, дозвольте покорнейше доложить! О таком в уставе ничего нет. И в регламенте — ни слова. Так что я по своему разумению… Я, значит, говорю… Гм-гм… Ну, и мы поступим так же.

— На место! — гаркнул Мацаши и, обращаясь к стоявшим за его спиной офицерам, добавил, понизив голос: — Никакой паники, господа! Эти русские горе-вояки просто выдохлись…

А русский солдат все стоял на нейтральной земле и гордо держал в поднятых руках подарки. Он поворачивался то к своим окопам, откуда неслось «ура», то к венгерским. Наконец, он трижды низко поклонился, видимо желая выразить венграм благодарность за их доброжелательность и щедрость.

Капитан Мацаши подбоченился.

— Всыпать, да хорошенько! — бросил он. — Чтоб вовек не забыли нашей доброты.

Окружавшие его офицеры бросились исполнять приказ. Кто на фронте посмеет ослушаться командирского приказа? И унтер-офицеры четко передавали по цепи команду.

— Фёиер! — топорща усы, фальцетом скомандовал второму взводу Андраш Тира и торопливо поднес к глазам болтавшийся на груди бинокль.

Раздался сухой треск — первый залп, — и русские, сидевшие на брустверах, попрятались в укрытия. Лишь несколько серых бугорков остались недвижимо лежать на мешках с песком. Навсегда остались.

А тот, на нейтральной земле, услышав выстрелы, повернул к венграм изумленное лицо и, сделав два нетвердых шага, покачнулся. Потом упал, зацепившись полой шинели за колючую проволоку. Тира в бинокль видел все. Красное вино прерывистой струйкой вытекало из фляги. В большой луже плавал котелок, рассыпались окровавленные пачки сигарет…

Тира опустил бинокль. Покосившись на своего адъютанта, он ручищей пригнул ствол его винтовки.

— А вы не устраивайте-ка балаган! Сумасшедший!.. — прошипел он.

— Нужно бы еще выше! — стиснув зубы, ответил Тибор. — Прямо в безжалостное небо!

— Вижу, куда патроны тратите! — проворчал фельдфебель. — Или жить надоело?!

Вечером Тибор лежал в землянке на тряпье, рядом с командиром второго взвода фельдфебелем Тирой. Их ложа разделяли лишь солдатские сундучки, что стояли посреди устланной соломой землянки, и служили столом и гардеробом. На одном из сундучков тускло горела свеча.

— Ну и стадо баранов!.. — возмущался Тибор. Все в нем клокотало от негодования. — Не просто стреляли, а хладнокровно целились…

Тира прислушался и тяжело вздохнул.

— Приумолкли, как нашкодившие мальчишки… — негромко сказал он. — Господин капрал, знаете, что мы сегодня натворили? Мы расстреляли светлый праздник самого господа бога…

Один за другим свистя летели над землянкой снаряды. Они рвались где-то далеко, но стены землянки содрогались, свеча погасла.

— Вот и артиллеристы наши решили послать русским свои «гостинцы», — продолжал ворчать фельдфебель. — А те не отвечают, молчат. Неужто еще надеются на милость православного бога? Удивляюсь я, Самуэли…

Тира внимательно вслушивался в темноту.

Через каждые две минуты с русской стороны доносился гулкий взрыв.

— Но все равно вы — подрыватель основ, — бурчал Тира. — Вы, социалисты, сеете смуту, это все знают. Вы разрушитель, слышите?

Тибор промолчал. Понимал, что фельдфебель подначивает его.

— Почему же вы, пес вас дери, не разрушаете, не беретесь за дело по-настоящему?! — в голосе Тиры звучал настойчивый, гневный упрек. — Или не понимаете? Если бы остановились заводы и поезда, если бы не производили и не доставляли на фронт оружие, боеприпасы — этому аду пришел бы конец…

— Умные люди ломали над этим голову задолго до нас.

— Знаю, но почему вы не переходите к действиям? А генералы знай творят свое кровавое дело. Они вам, господам социалистам, еще не то покажут.

— Руки у них коротки. Народ — сила!

— Вы верите в народ?

— Сколько раз повторять вам это!

— «Сколько раз повторять», — насмешливо передразнил фельдфебель. — И от такой веры не легче. Или не видите, что всем нам здесь крышка?

— Вижу. Мы действительно обречены.

Кто-то снаружи навалился на дверь, и она распахнулась. Холодный воздух ворвался в землянку. В низком и узком проеме двери возникла согнувшаяся в три погибели фигура ефрейтора Новака.

— Господин цугскомманданс, господин сержант послали узнать, какие будут приказания личному составу взвода? «Онэ бэшэфтигунг» или «бэфэстигунг»?

— Убирайтесь ко всем чертям! — грубо рявкнул Тира. — Пусть господин сержант радуется, что у нас тихо! Отрыть норы поглубже и подольше не вылезать. Вот мой приказ!

— Яволь,— козырнул Новак и послушно повторил приказ: — «Отрыть норы поглубже»…

Дверь захлопнулась.

— Выслуживается болван, — сердито проворчал Тира. — А не все равно, с каким крестом подыхать — серебряным или осиновым? Так вот, господин вольноопределяющийся, люди зарылись в землю, опутали ее колючей проволокой — где уж тут быстро одолеть друг друга. В конце концов все передохнем!

Вы раскройте глаза… Ротами командуют офицеры, взводами — унтера… Куда это годится? По уставу на роте положено быть капитану, на взводе — хотя бы подпоручику. В мирное время так и было. Куда же девались офицеры? Неужели всех поубивали? Как бы не так! Дрейфят! Норовят подальше в тыл! А унтер-офицеров — на передовую… в бога, в душу!.. Видели того мужика? Богатырь! А повис на колючей проволоке, как кошка со свернутой шеей! И сгниет там. Всех нас ждет та же у часть! Так какая же польза от вашей социалистической брехни? Объясните, господин капрал! Вы слышите меня?

Тибор вздохнул, приподнялся на локте: не так-то легко ответить.

— Вопрос справедливый, — сказал он. — И я пока не берусь отвечать на него. Но одно я знаю твердо: я жил и живу и всегда буду жить идеями социализма. И нет для меня иной жизни.

В голосе Тибора звучала такая горечь, что Тире стало жаль его.

— Ничего, ничего… — успокоительно пробормотал он.

— Учение социалистов верное, справедливое учение, — продолжал Тибор. — А вот в решающий момент, вы правы, произошла осечка! Черт возьми, почему? Не знаю. Представители социалистических партий всего мира в 1912 году на конгрессе в Базеле приняли манифест. Мы верили, что это обеспечит вечный мир… Если вам интересно, я могу рассказать его основные положения.

— Да, да, конечно…

— Пролетарии считают преступлением стрелять друг в друга ради увеличения прибылей капиталистов, ради честолюбия правящих династий или тайных дипломатических соглашений.

— И верно, преступление! Золотые слова!

— Пролетарии и социалисты должны везде в любой форме изъявлять свою волю, поднимать голоса протеста в парламентах и на митингах. Они должны противопоставить капиталистической эксплуатации свою волю к всеобщему миру и братству народов!

— Ну-ну… а дальше? — нетерпеливо спросил Тира. — Так почему на деле ничего не получилось?

— Сказал, не знаю. Виноваты не только наши венгерские социалисты. Летом минувшего года во всех странах Антанты депутаты-социалисты проголосовали за военные кредиты. А редакторы-социалисты печатали в своих газетах то, что от них требовали воинственно настроенные правительства. Социалистические лидеры струсили, не призвали к всеобщей забастовке. Тысячи рабочих послушно явились на призывные пункты, другие терпеливо трудятся на военных предприятиях. Лидеры социал-демократических партий уподобились попам и благословили оружие.

Тира сплюнул.

— Пустая болтовня, выходит…

Да, именно так. Этот простой человек трезво смотрит на события.

— А помните, Тира, Будапешт в 1912 году?!. — вдруг горячо воскликнул он. — Забастовки, демонстрации, стычки с полицией, баррикады на улицах… «Кровавый четверг» — называют теперь то время. Тогда идеи социалистов не были пустой болтовней! Помню, я сидел в редакции «Надьваради напло» у телефона, поддерживая непрерывную связь с Будапештом. Атмосфера в столице накалялась с каждым часом. Все говорило о том, что народ прозрел и отныне не позволит помыкать собой. А через два года, в июле четырнадцатого, когда на улицах расклеивали приказ о мобилизации, надежды на то, что народ скажет свое решительное слово, не оправдались… Словно и не было «кровавого четверга». Народ остался таким же безропотным и покорным, как столетие назад…

В горле у Тибора пересохло, во рту появилась горечь, голос охрип, он устало запрокинул голову и вытянулся на жестком, устланном соломой ложе. Машинально выдергивая соломинки из подстилки, ломая их на мелкие кусочки, он продолжал:

— Но я верю, рано или поздно народ скажет свое 30 слово. Если б не верил, не мог бы жить… Вот я все думаю, Тира, что заставило сегодня наших целиться с такой точностью? Страсть к убийству? Слепая ненависть?.. Не знаю, Андраш Тира, какой толщины кожа у слона, но у человека — во много раз толще.

Тира сел, с досадой чиркнул спичкой, зажег свечу и, прикурив, сердито пробурчал:

— Так-то оно так. Но вот зачем было открыто палить в небо? Поставили бы вас к стенке. А уж каратели не станут тратить пули попусту, поверьте…

— Какая разница, от чьей пули погибнуть? — Самуэли тоже сел, достал сигарету, прикурил у фельдфебеля. — А впрочем… — он задумался, — смерть смерти рознь… Тот русский солдат умер совсем особенной смертью.

— Ну, знаете, это уж слишком… — возмущенно воскликнул Андраш Тира. — Мертвецов сортируете! А я жить хочу! Понимаете, жить!

— Я тоже!

3

Пасхальные дни были теплые, и солдаты поверили — наступила весна. Но тепло продержалось недолго. Снова завыли ветры, сгрудились тучи, крупный снег стал падать на землю, заваливая окопы. Однако начальству совсем не обязательно глядеть за окна, если есть календарь и по нему давно уже весна. И капитан отобрал у солдат зимние шапки. Чтобы хоть немного согреться, солдаты повязывали головы носовыми платками и портянками. Их утешали, говорили, что весна вот-вот наступит и тогда начнутся обычные для здешних мест затяжные проливные дожди. Но пока не будут сданы шапки, интендант дивизии не может выдать им плащи.

Действительно, через неделю резко потеплело, снег быстро растаял, начались дожди. А вот обещанных плащей не выдали.

В окопах — по колено воды. Вода залила землянки, где теперь, слегка покачиваясь, плавали солдатские сундучки. Одежда была мокрая насквозь. В блиндажах обвалились стены, образовались щели и трещины. Словно суслики, изгнанные из нор, дрожали на ветру посиневшие от холода солдаты. А дождь все лил и лил. Холодные струи хлестали по лицам, стекали за шиворот, на спину, на грудь. Из уст в уста передавались слова, сказанные капралом-вольноопределяющимся: «Окопная война — это прозябание в холоде и слякоти, при непостижимом иммунитете к воспалению легких».

И в самом деле поистине чудом никто не схватил воспаление легких.

Вскоре пришел приказ: отвести батальон на вторую линию. Такие же залитые водой обвалившиеся окопы, но зато недосягаемые для артиллерии противника. Здесь солдаты впервые получили газеты. И прочитали там любопытные вещи. В частности, о своем фронтовом житье-бытье. Так, например, военная сводка, напечатанная в венгерских вечерних газетах, сообщала, что после ожесточенных боев взято в плен немцами 1400 русских солдат и захвачено 7 станковых пулеметов.

— Если исход войны решают газетные сводки, зачем нас тут держать? — усмехнулся, шмыгая носом, ефрейтор-доброволец Штейнер.

Дневные газеты печатали репортажи о высоком боевом духе австро-венгерских войск, о раненых патриотах, не пожелавших покинуть поле боя.

— Не иначе, про нашего Балога… — посмеивались в батальоне, читая заметку.

Имре Балог был район в щеку, и командование не разрешило ему покинуть окопы. Рана, мол, пустяковая, задеты лишь «мягкие ткани»… И бедняга Балог остался в залитых водой окопах. Забинтованный, он не мог говорить и только жалобно мычал, слушая остроты товарищей.

Ветер подул резче, порывами, плотная серая нелепа, устилающая небо, поредела, задвигалась, дождь стал утихать и наконец совсем перестал. В голубые просветы выглянуло солнце, посылая на землю лучи — желтые и жаркие. От солдатских шинелей повалил пар. Но ветер дул сырой, пронизывающий, и негде было от него укрыться. Солдат трясло как в лихорадке.

Воспользовавшись хорошей погодой, капитан Мацаши вывел батальон на поляну, покрытую свежей, короткой зеленой травой. Перед строем были громко зачитаны приказы о наказании за нарушения воинской дисциплины в последние недели. На фронте не сажали провинившихся на гауптвахту, их пороли или подвешивали. Мацаши отдавал предпочтение порке.

На этот раз экзекуции подвергся рядовой Давид. Он получил тридцать ударов, после чего — пощечину от капитана Мацаши, так как, не успев еще прийти в себя после порки, забыл по всей форме доложить, что с благодарностью принял наказание.

И тут же новый приказ: немедленно возвратиться на передовую. Солдаты плелись по зеленому весеннему полю, и от его ярких красок еще тоскливее становилось на душе. Озлобленные, подавленные, расползлись они по своим прежним норам. Боевые действия противника активизировались, и на окопы обрушился артиллерийский огонь.

Однажды, когда Тибор, выполняя поручение, спешил к начальству со срочным пакетом, его окликнули солдаты. Это была команда из восьми человек, посланная на укрепление блиндажа в отсечной позиции.

— Господин капрал, расскажите что-нибудь… Говорят, вы журналист, много знаете.

Он пообещал заглянуть к ним на обратном пути. И правда, пришел, как только представилась возможность. Остановившись у входа в блиндаж, прислонился к стенке и спросил:

— Так о чем вы хотели послушать?

— Правда ли, что мы завоюем всю землю московитов? — спросил один из солдат.

— Когда домой вернемся? — раздался второй голос.

— О том, что завоюем московскую землю, и не мечтайте! — сказал Тибор. — Это глупые выдумки. А вот когда домой вернемся — разговор долгий…

Он начал свой рассказ издалека, говорил о прошлом, потом незаметно перешел к современности, рассказал о проделках господ из комитата Бихар, с которыми ему пришлось столкнуться в Надьвараде. Солдаты слушали внимательно, обмениваясь многозначительными взглядами. Один даже не удержался и воскликнул:

— А чем наш капитан Мацаши другой?

Если очередной взрыв, раздававшийся неподалеку, прерывал рассказ, Тибора просили:

— Пожалуйста, господин вольноопределяющийся, что же дальше?

Он рассказал о «потешном» суде над крестьянами, приговоренными к смертной казни. Но вдруг земля разверзлась, в глазах потемнело… и больше он ничего не помнил.

Очнувшись, Тибор увидел, что лежит в траншее наполовину засыпанный землей.

Превозмогая боль, он поднялся, отряхнулся и, шатаясь, побрел к блиндажу. Страшная картина! Снаряд угодил прямо в блиндаж. Восемь солдат, которые только что с таким вниманием слушали его рассказ, валялись изуродованные — кто на полу, кто на бруствере. Все погибли. Лишь его, Тибора, по счастливой случайности, взрывная волна отбросила в противоположный конец траншеи.

Он стоял, бессмысленно уставившись на бруствер, пока санитары не отвели его в сторону, чтобы он не загораживал проход.

Покачиваясь, приплелся Тибор в свою землянку. Взглянув на него, Тира дал ему глотнуть рому и как ни в чем не бывало продолжал заниматься своими делами. Смерть на фронте — дело обычное. Тиру куда более взволновала утренняя экзекуция. Подумать только — истязать своих же людей! Фельдфебель на все лады поносил капитана.

— Нашего батальонного кроете? — прорвало вдруг Тибора. — А другие лучше? Кутила, бездушный солдафон, бездельник, зверь… А много ли вы знаете офицеров, которые отличаются от него?

— Всех к ногтю подлецов! — взревел фельдфебель и, схватив флягу, допил остатки рома…

— Этим делу не поможешь! Надо уничтожить условия, порождающие таких людей.

Андраш Тира в бешенстве сжал кулаки и набросился уже на Тибора.

— Опять за свое? Ишь, образованные, так вашу… Все рассуждаете: условия, причины… А на деле вы… вы… — он задыхался от ярости, — слюнтяи!

Тибор в сердцах оттолкнул фельдфебеля, тот сразу обмяк и забормотал виновато:

— Я не хотел вас обидеть… Но вы поймите… Вы журналист, в газетах писали… Можно сказать, близки были к сильным мира сего… Вашему пониманию все доступно. А нам, простым смертным, что делать? Вот и набрасываемся на первого, кто подвернется под руку! Мы можем вспылить, но зла не помним, не то что ваш брат, образованный… Такие уж мы есть, болваны неотесанные. Поживете здесь — таким же станете! — он махнул рукой. — А вы, верно, не прочь снова господином редактором заделаться? Там-то оно легче…

Тибор в упор посмотрел на Тиру и, отвернувшись, опустился на свой сундучок. Слова фельдфебеля уязвили его. В самом деле, чего он стоит, потеряв главное свое оружие — перо? Людям так нужно слово правды!

— Все, что вы сейчас говорили, — пустое, — беззлобно сказал Тибор. — Но знаете, вы подали мне неплохую идею… Я буду выпускать газету! Здесь… Да, да! И расскажу в ней все о нашей жизни…

Тира посмотрел на него удивленно и недоверчиво.

— Так вам господин капитан и разрешит…

— А если юмористическую? Такую не запретит? Жизнь-то у нас веселая, не правда ли?

Фельдфебель помолчал раздумывая.

— Ну и зачем это? — сказал он. — Или, думаете, кожа у людей станет тоньше от вашей газеты.

Теперь-то Тибор знал, как ответить.

— Я убедился, что жертва, если она молчит, — соучастница преступления.

— Гм… — буркнул Тира, почесав в затылке. — . Может… и я окажусь в чем-нибудь полезен?

— А почему бы нет! Хотите стать издателем газеты? Для этого вам придется раздобыть большие листы бумаги.

— Это я могу! Используем казенную, на которой делают раскладку солдатского довольствия. Листы плотные, в клетку и размером как раз с настоящую газету. Что еще нужно?

— Копировальную бумагу, чтобы сразу получалось три-четыре экземпляра.

Тира нагнулся над своим сундучком, попросил Тибора подвинуться и, порывшись, извлек бумагу, копирку и линейку. Нашелся у него и химический карандаш. Он бережно разложил листы на крышке сундучка и тут же расчертил их подобно газетным колонкам. Старался от всей души, слюнил карандаш, чтобы линии получались четкие, и даже посапывал от усердия.

— Скажите, господин капрал, а нельзя ли, чтобы газета наша и солдатам по душе пришлась, и господин командир батальона не придирались? — заискивающе спросил он, оторвавшись от работы.

— До поры до времени можно… — неопределенно ответил Тибор.

Тира оттопырил нижнюю губу и протянул Тибору разграфленные листы.

— Значит, и газету будем выпускать до поры до времени. Попятно, — резко переменил тон фельдфебель и многозначительно посмотрел на собеседника.

Так родилась фронтовая газета «В окопах». Первый номер ее вышел в свет 15 апреля 1915 года под редакцией капрала Тибора Самуэли и при участии «издателя» фельдфебеля Андраша Тиры.

С двумя первыми номерами все обошлось благополучно. Газету, читали нарасхват. Но когда по приказу капитана Мацаши ему был принесен на просмотр третий номер, он наложил такую резолюцию:

«В качестве подписной платы посылаю бутылку шампанского. Предупреждаю: ежели еще раз осмелитесь написать столь непотребные вещи, то издатель и редактор получает 10 ударов палкой каждый. По голому месту!» И подпись: «М».

— Надвигается гроза! — испуганно сообщил возвратившийся посыльный и указал на резолюцию Мацаши. — Что вы на это скажете, господин капрал?

— Выдержу, — ответил Тибор, хотя у него перехватило в горле.

— Шампанское разопьем вместе, — обратился он к Тире. — А затем я отстраняю вас от издания газеты…

— Это почему?

— Наш капитан не привык дважды повторять угрозы. Выйдет очередной номер — и он без всякого предупреждения прикажет нас выпороть.

Фельдфебель вскочил как ужаленный.

— Не отступлюсь! — отрезал он. — На каком основании вы отстраняете меня?

— Не вы ли поставили условием выпускать газету до тех пор, пока не начнутся осложнения с командиром батальона?

— Теперь поздно отступать, — упрямо сказал фельдфебель.

— И откуда такая прыть взялась, Андраш Тира?

— Все оттуда же… Видели, что стало с Имре Балогом? Ему господин капитан Мацаши запретил идти в лазарет. И что же? Не морда — сплошной гнойник. Э-э, да что говорить?! Будь что будет… мать их в душу!.. За наше здоровье!

Но прежде чем чокнуться, Тибор счел необходимым еще раз напомнить своему компаньону:

— Фельдфебель Тира, если вся эта история завершится пулей, не рассчитывайте на моральное вознаграждение… В грохоте войны звук выстрелов никем не будет услышан. Вы подумали об этом?

— Я все обдумал! Ваше здоровье! — ответил Тира, и в глазах его блеснули отчаянные огоньки.

На что надеялись два простых солдата, подшшая против сорока миллионов штыков свое слабое оружие — маленькую рукописную газету?

Однако трагической развязке, которая казалась неизбежной, не суждено было свершиться.

Не успели они подготовить очередной номер, как русские обрушили на окопы шквал артиллерийского огня невиданной дотоле силы. Блиндажи, бункеры, траншеи были сровнены с землей. Проволочные заграждения вырвало вместе с деревянными столбами. Раздробленные на мелкие куски столбы разлетелись. Те, кто чудом остался в живых, обезумевшие, оглохшие, ослепшие, задыхались в дыму и пыли. За несколько минут от 9-го батальона 65-го пехотного полка ничего не осталось. Русские, не встретив сопротивления, заняли новые позиции.

 

Глава вторая

Военнопленный

4

Азия…

В далеком Даурском лагере для военнопленных ему определили должность писаря. Работа в канцелярии тяготила, укоризненные взгляды товарищей, измученных непосильным трудом, причиняли страдание. Но были у этой должности и свои достоинства — общение с русскими помогало быстрее выучить русский язык и начать читать русские газеты.

Через год в Верхнеудинском лагере он стал работать на лесозаготовках. Работа изматывала, и к вечеру он валился с ног. Но зато целые дни был рядом с товарищами, делил с ними все тяготы и невзгоды.

Однажды среди пленных разнесся слух, что их лагерь посетит некая баронесса, прибывшая в Россию по поручению Международного Красного Креста. Говорили, что приехала она из Венгрии и привезла для соотечественников подарки и деньги. И правда, — начались деятельные приготовления к приему знатной гостьи. Было отдано распоряжение провести в бараках генеральную уборку, па целый день освободить пленных от работ, чтобы они могли привести себя в должный вид, выдали двойную порцию еды на завтрак, обед и ужин. Короче, лагерное начальство сделало все, чтобы представители Международного Красного Креста уверовали, будто военнопленные благоденствуют. Стражники торжественно вручили пленным — кому веник, кому метлу, лопату или ведро, и люди с жаром принялись за работу. Теперь о чем бы ни заходил разговор, он невольно сводился к предстоящему визиту баронессы. Им, истосковавшимся по дому, мечтавшим о далекой родине, эта неизвестная баронесса представлялась воплощением красоты п щедрости.

Наконец поздно вечером русские писаря по секрету сообщили последние новости: гостья, которую ждали с таким нетерпением, изволила прибыть в сопровождении целой свиты. Прибывшие расположились на ночлег в здании, где жили лагерные начальники. Правда, мадьяр ждало легкое разочарование — баронесса оказалась пруссачкой. Баронесса фон Гагерн.

Но так уж устроен человек, не любит сразу расставаться с иллюзиями. Пленные утешали себя тем, что как бы там ни было, а немцы — союзники венгров и благодетельница их не обидит.

Уже несколько недель почтенная баронесса совершала вояж по России и посетила немало лагерей, прежде чем добралась сюда, в Забайкалье. Писаря уверяли также, что собственными глазами видели, как со станции в офицерский лагерь на двадцати подводах доставили свертки с подарками.

На следующий день, в полдень, всех пленных, кроме офицерского состава, увели на большую лесную поляну, где был устроен строевой смотр. Когда через час они вернулись в казармы, то узнали, что баронесса уже побывала в лагере. Она не прошла — проплыла по баракам, тучная, дородная, в сопровождении свиты — русского гвардейского капитана, капитана датской армии и переводчика-венгра, коренастого безусого кадета. Осмотрела чисто прибранные, выскобленные помещения и осталась весьма довольна. Возле бараков ее ожидали выстроенные в шеренгу сытые, опрятно одетые венгры. Конечно, баронесса не знала, что среди них нет ни одного солдата, что это писаря, повара, каптенармусы, те, кто и не нюхал тяжкого труда… Снова баронесса пришла в восторг: как все прекрасно! И остановившись перед строем, произнесла речь:

— Я рада видеть вас в добром здравии! Вернувшись на родину, я расскажу, как хорошо вам живется. Это утешит ваших близких! А сейчас я воспользуюсь случаем передать нашим отважным воинам горячее сочувствие соотечественников и пожелание Верховного германского командования и главнокомандующего союзническими войсками, чтобы их солдаты помнили свой воинский долг и беспрекословно подчинялись начальству, которое волею судьбы поставлено над ними. Его величество несравненный Вильгельм и его верный союзник Франц-Иосиф не оставляют вас своей отеческой заботой. Я привезла сюда, в далекую Сибирь, подарки…

Конечно, солдаты были оскорблены тем, что баронесса посетила лагерь в их отсутствие. Баронесса рисовалась им нежной и женственной — так почему же их лишили счастья хоть издали полюбоваться на нее? Впрочем, эта обида отступила на задний план, когда вспомнили о подарках. Но вот в бараке появился старший писарь — не то растерянный, не то смущенный.

— Братцы, только чур, не шуметь… — заговорил он. — Насчет подарков… Э-э… Ну, в общем господа офицеры… поделили их между собой! — вдруг выпалил он. — Каждый офицер получил пакет с продуктами, одеяло и червонец. А что рядовым полагалось — так те продукты господин полковник Летан приказал снести на кухню и в воскресенье приготовить для нас вкусный обед. Вас, говорит, слишком много, а пакетов мало. И еще господин полковник Летан выдал на всех пять одеял. А нас тут несколько сот скопилось, как будем делить, пока но знаю! А вот по трешнице все получат, и не позже чем через час!

Взрыв негодования и проклятий потряс стоны барака.

— Господа офицеры и здесь жрут кашу с домашним салом!

— Бездельники! Греют брюхо на солнце и жалованье за это получают! Мало им? Солдатские деньги присвоили да еще и одеяла забрали!

— Воры проклятые! Мы надрываемся на работе, а что получаем?! Жалкие гроши, на махорку по хватает!

— Кто дал им право распоряжаться солдатскими подарками! Довольно терпеть издевательства!

Гул голосов все нарастал, и уже нельзя было разобрать отдельные слова.

Самуэли с изумлением смотрел на разбушевавшихся солдат. Он впервые видел, чтобы солдаты так единодушно, безбоязненно осуждали начальство. И он с интересом ждал: что же будет дальше?

Писарь, на голову которого обрушился град гневных упреков, втянул голову в плечи и бросился к двери, успев только кивнуть Тибору, чтобы тот последовал за ним. Тибор вышел во двор.

— Господа офицеры, конечно, зарвались маленько. Но солдатня… ты видел? Тут, брат, бунтом пахнет, — сказал писарь. Здесь, в безопасности, этот обросший щетиной рыжий сержант держался уверенно и нагло — явно корчил из себя офицера. — Форменный мятеж! Крамольные речи! — возмущался он. — Прямое нарушение устава! Но перейдем к делу. Понимаешь, я не рискнул им сказать, что трое от имени венгерских солдат должны поблагодарить баронессу. Так приказано. Первым благодарственное слово скажет старшина, потом — я. А от тех, кто на лесозаготовках работает, так сказать, от «низов», я бы назначил тебя! У тебя и обмундирование получше, и ты не какой-нибудь неотесанный мужлан. В общем, через полчаса явишься в канцелярию! Ясно?! — и не успел Тибор ничего ответить, как писарь исчез.

Тибор вернулся в барак. Он подошел к стоявшему посредине топчану, взобрался на него и поднял руку. Ему с трудом удалось утихомирить солдат и сообщить о приказе сержанта.

Известие вызвало новый взрыв негодования.

— Благодарить за то, что нас оставили с носом?! — закричали солдаты. Раздались злобные и непристойные ругательства.

— Да поймите же! — крикнул наконец что было мочи Тибор. — Не о благодарности речь! Надо воспользоваться случаем и выложить баронессе и господам офицерам все, что мы думаем. Я предлагаю избрать уполномоченного!

— Чтоб глаза у них полопались! Пусть подавятся, собаки! — орал невысокого роста бородач. — А ты, капрал, чего нас дразнишь!.. Ступай сам с депутацией! — бородач смачно выругался и продолжал: — Что я, необразованный, могу им сказать? «Околеть бы вам всем, паразиты! Из-за вас домой никогда не вернемся!» Где мне, чумазому, рот открывать перед благородной сволочью!

Наступила гнетущая тишина.

— Верно говорит, — раздался негромкий голос, — Я бы и двух слов не мог связать… Не от страху, нет, а просто не умею…

— Да и какой толк в словах? — подхватил кто-то.

— Твари мы безголосые… И здесь, на русской земле, молчим, и у себя дома молчим!

Идти с депутацией солдаты поручили все-таки Тибору, а сами разошлись по местам: дел-то невпроворот — надо и постирать, и одежонку залатать, и обувь починить. Завтра ведь снова изнурительный труд…

Для встречи с депутацией от солдат баронессе фон Гагерн отвели специальное помещение в офицерском лагере. Вдоль стен выстроили две шеренги: с одной стороны — представителей офицерского лагеря во главе с полковником Летан (здесь же стояли австрийский офицер барон Шёнберг и немецкий капитан генштаба), а напротив, по стойке смирно, — солдат венгров, австрийцев и немцев. От офицеров с благодарственной речью выступил полковник Летан — высокий, седой, со следами былого величия на надменном лице.

От солдат тонким писклявым голосом говорил дюжий немецкий унтер.

Баронесса, в лиловом платье, с большим красным крестом на груди, стояла посреди комнаты, — пожилая, этакая добропорядочная мамаша, типичная немецкая фрау. Она благосклонно кивала то в одну, то в другую сторону, слушая приветственные речи. Держалась баронесса как благодетельница, словно одаривала всех из собственного кармана, и, казалось, была озабочена лишь тем, как бы умерить бурные излияния благодарности. Выслушав пленных, она произнесла короткую речь, снисходительно улыбнулась солдатам, а в сторону офицеров даже сделала легкий реверанс.

Вроде все обошлось прекрасно. И вдруг…

Полковник Летай даже поперхнулся, когда из шеренги вышел капрал-вольноопределяющийся. Едва он раскрыл рот, как стало ясно, что он собирается сказать что-то не предусмотренное программой.

— Что такое?! — полковник угрожающе взмахнул рукой, украшенной перстнем, приказывая капралу немедленно вернуться в строй.

Но капрал и не думал повиноваться. Он сделал еще шаг вперед и, обращаясь к Летаи, громко заговорил:

— Меня уполномочили солдаты довести до вашего сведения, что они не согласны с тем, как поделили подарки!

Офицеры опустили глаза, солдаты с удивлением и любопытством смотрели на Тибора. Лицо его побледнело, и это было заметно, несмотря на обветренную кожу, темные глаза лихорадочно блестели. Он подошел вплотную к полковнику и проговорил не очень громко, но отчетливо:

— Вы, господа офицеры, — солдатские начальники и наставники. Во всяком случае, таковыми себя считаете. А на самом деле в душе вашей нет и капли сочувствия к несчастным. Вы забыли, что именно из-за бездарности и неумения командовать мы очутились здесь в плену!

Взволнованные интонации капрала заставили баронессу насторожиться. Она бросила тревожный вопросительный взгляд на полковника. Но Летаи ничего не отвечал и только быстро поворачивался то к австрийцу, то к немцу, стоявшим рядом, что-то шептал им на ухо. Они хмурились, озабоченно кивая головами в знак согласия.

Тибора не испугал грозный вид офицеров. Он шагнул к баронессе и заговорил с ней по-немецки.

— Милостивая государыня, вы напрасно утруждали себя, отправившись в столь длительное путешествие. Вы привезли десяткам тысяч солдат горечь разочарования, а кучке ничтожеств — незаслуженную радость. Солдаты никогда не простят…

Но ему не дали договорить. Справа па него кинулся барон Шёнберг, слева — немецкий капитан с моноклем. Мгновение — и его вытолкали в соседнюю комнату, захлопнули дверь, и он услышал, как щелкнул замок.

«По какому праву?» — в отчаянии подумал Тибор.

Он изо всей силы дернул дверь, по дверь была заперта крепко и не поддавалась. Огляделся: тесная комнатушка, голые стены, диван. Что ж, и на том спасибо. Пусть с ним делают все, что хотят. Он успел сказать правду, и это главное. Заросший рыжей щетиной писарь наверняка будет с ужасом рассказывать в лагере о том, что произошло. И прекрасно: может, солдаты наконец поймут, что они тоже люди и имеют право говорить о своих горестях и обидах… Ну а то, что его здесь заперли, может, и к лучшему. Завтра, например, не придется таскать бревна…

Тибор лёг на диван и с наслаждением вытянулся. Как давно он не спал на мягкой постели!

Что с ним сделают? Занесут в кондуит? В плену это главное наказание. Если рядовой, проходя мимо офицерского лагеря, не отдавал честь, офицеры немедленно узнавали имя провинившегося и заносили в кондуит, чтобы по возвращении на родину передать дело в военный трибунал. «Даже после войны, — пугали солдат, — никто не избежит судебной ответственности за нарушение устава!» Теперь заведут еще одно дело. Дело Тибора Самуэли. «Вопиющий случай неповиновения… при особых, отягчающих вину обстоятельствах, в присутствии дамы благородного происхождения…» и т. д. и т. п.

«Я не юрист, — размышлял Тибор, — но мне ясно, что трибунал постарается квалифицировать мой поступок не иначе как действие, подрывающее авторитет офицерского корпуса. За подобные дела даже в мирное время сажают в крепость на пять лет…» Он лежал, разглядывая гипсовую лепку на потолке, по лицу его бродила горькая усмешка. — «Но они забывают о том, что если доведется вернуться домой, то вернутся не только господа офицеры. Сотни тысяч солдат возвратятся на родину, и еще неизвестно, как обернется дело».

В соседней комнате раздались шаги, послышался стук — передвигали стулья. Тибор прислушался — явственно доносились мужские голоса, два слабых и один резкий, визгливый. «Полковник Летаи», — подумал Тибор. Голос становился все громче, срывался на крик, и Тибор уже отчетливо слышал каждое слово.

— …Этот капрал — подстрекатель! Нам известно, что он усиленно проповедует в солдатской среде нигилистические идеи… Я буду просить князя о наказании мятежника! Проволочные заграждения, которыми опоясан лагерь, не являются преградой бунтарскому духу. Пусть разберется военный трибунал!

«Ишь куда повернул! — Тибор привстал на диване. — О подарках не заикается. А я — нигилист, подстрекатель!.. Князь Островский… — это тот капитан русской гвардии, что сопровождал баронессу. Итак, венгерские офицеры отдают меня под суд русского военного трибунала! Идут на сговор с «заклятым врагом». И это в военное время! Летаи пугает князя: мол, венгерские солдаты могут разлагающе подействовать на русских солдат. Ого! Лояльные венгерские офицеры оберегают армию противника от бунтарской заразы! — Холодок пробежал у него по спине. — Решили расправиться со мной, чего бы это пи стоило! Русский военный трибунал карает подстрекателей и мятежников смертной казнью…»

Отворилась дверь. На пороге показался венгерский переводчик при миссии Красного Креста, кадет Чехили. Он вежливо обратился к Тибору:

— Пройдите, пожалуйста.

Тибор вошел в комнату, где баронесса принимала депутацию. Сейчас там были только офицеры. Рядом с баронессой фон Гагерн сидел датский капитан Йессус Рамм. Представитель нейтральных государств с нескрываемым любопытством взглянул на Тибора.

Летаи суетился возле князя Островского. Могучий, в казацком мундире, увешанный наградами, князь задумчиво стоял, поскребывая ногтем прямую дорожку на подбородке, разделявшую густую бороду.

— Ваша светлость! Солдат, учинивший скандал, доставлен по вашему повелению! — обратился к князю переводчик. И вдруг добавил скороговоркой: — Извольте обратить внимание, как лихорадочно блестят глаза у этого человека. Он явно нездоров. Плен — суровое испытание для нервной системы.

Князь испытующе посмотрел на переводчика.

— Выгораживаете? Неслыханно! — сквозь зубы процедил он. — Вы, кажется, воспитывались в Прикарпатье, в православной духовной семинарии? Ваше сердобольное поповское сердце даже в бунтаре склонно видеть несчастную жертву? Впрочем, и среди духовенства встречаются вольнодумцы…

Но кадет не сдавался.

— Милостивый князь, — снова затараторил он. — Я удостоен высокой чести сопровождать вас и потому считаю долгом довести до вашего сведения…

Переводчик стоял навытяжку, словно отдавал рапорт, и со стороны никак нельзя было подумать, что он произносит обличительные слова. И переводчик и князь хорошо знали, что ни баронесса, ни присутствующие здесь иностранные офицеры не понимают по-русски. А то, что арестованный солдат может понять их разговор, им и в голову не приходило.

— Во всех лагерях, — продолжал переводчик, и голос его звучал все решительнее, — солдаты раздражены распределением подарков. Но они молчат. А у этого человека, видно, расшатаны нервы, вот он и потерял контроль над собой. Наши господа офицеры объявили его бунтарем, хотят подвести под расстрел.

— Ваши офицеры, кадет, пока они здесь, — беззубые львы.

— Так точно, ваша светлость, но они хотят воспользоваться вашими зубами. В Венгрии нет нигилистов. В нашей монархии об этих людях знают только из русских романов, ваша светлость.

— Вот как?! — удивленно воскликнул князь, пристально глядя на переводчика. — Да и у нас в России нигилисты давно перевелись. Но появились новые бунтари, намного опаснее. Что ж, может, вы и правы. Спросите-ка у господина полковника, известно ли ему имя человека, за которым, как он говорит, вот уже несколько месяцев ведется надзор?

Услышав вопрос, полковник закусил губу, пожевал, помямлил и сказал, что сразу не может припомнить. Но тут же добавил:

— Пусть гвардии капитан, если это его интересует, спросит сам у обвиняемого.

Кадет быстро перевел слова Летаи. Островский смерил полковника презрительным взглядом и четко проговорил, обращаясь к переводчику:

— Итак, политические мотивы обвинения отпадают. Солдатом двигали чисто материальные причины. Правда, нам известно, что недовольство экономического характера со временем может перерасти в политическое, но… — князь прервал свою речь и, молодцевато повернувшись к баронессе, сказал:

— Переведите, кадет… Я выслушал просьбу господина полковника и считаю, что нет основании для моего вмешательства. Происходящее в наших лагерях военнопленных мы по возможности… рассматриваем как личное дело самих военнопленных, — по губам князя скользнула лукавая усмешка, он метнул взгляд на датского капитана: — Надеюсь, Красный Крест воочию убедился, какими широкими правами пользуются у нас военнопленные.

Еще не улеглась снежная пыль, взметенная княжеской тройкой, а перед Тибором распахнулись ворота офицерского лагеря: он мог беспрепятственно вернуться к себе в барак.

Он брел к солдатскому лагерю через большой заснеженный пустырь, раздумывая над тем, что произошло. Вот, значит, как бывает на свете… Еще совсем подавно «их благородия» кичились своей честностью и порядочностью. И вот они уже не гнушаются открытым воровством, беспардонной ложью. Идут на прямой сговор с противником, лишь бы сохранить свои привилегии! С тех пор как началась война, каждый день срывает с них благочестивые маски. Еще немного — и они предстанут перед народом во всей своей безобразной наготе! Война оказалась хорошим учителем социализма!

Мороз крепчал, усиливался ветер, он пробирал до костей, но Тибор в своей потрепанной шинелишке не чувствовал холода. Пурга намела огромные сугробы, завалила двор. Тянулась бесконечная сибирская зима, вторая зима для Тибора…

Прогремел выстрел. Это солдат-охранник, стоявший на посту в бревенчатой сторожевой башне, подстрелил ворону. Птица камнем упала в снег неподалеку от Тибора. Охранник высунулся из башни и крикнул по-русски:

— Эй, пленный! Возьми, отнесешь на кухню. Жилистая малость, но какой ни на есть, а навар будет…

Тибор направился к кухне, но, взглянув в темное окошко, подумал, что повара, видно, уже легли, не стал их будить и засунул птицу за дверную ручку: утром найдут.

Он вошел в барак и удивленный остановился на пороге. Вместо обычного раскатистого храпа его встретила полнейшая тишина. Никто не спал. Люди понуро стояли между топчанами, склонив головы, словно в немой молитве.

— Чего вам не спится? — громко спросил Тибор.

Услышав его голос, солдаты бросились к нему. Казалось, ветер радости пролетел по бараку.

— И он еще спрашивает!..

— Вот разбойник! А мы уже молились за упокой души твоей!..

— Нам сказали, что офицеры отдали тебя на расправу русским за то, что ты высказал правду… А недавно раздался выстрел… Ну и здорово же, что ты вырвался от них, братишка!..

Они возбужденно хлопали Тибора по плечам, по спине, заставляя снова и снова со всеми подробностями рассказывать о происшедшем.

— Сорвалось, значит, у господ офицеров. Так им и надо, мерзавцам!..

— А ты, парень, молодчина!

В каждом жесте, в каждом слове сквозила гордость, что и среди них нашелся человек, не побоявшийся постоять за правду!

— Спать, спать, — сказал ласково Тибор. — Или забыли — завтра ни свет ни заря снова на каторжную работу?..

Солдаты послушно разбрелись по своим местам.

— Переполошил всех! Давно спать пора, а тут, видишь… — легонько толкнув Тибора в бок, шепотом сказал бородач и лукаво ему улыбнулся.

Тибор быстро разделся и лег. Давно так радостно не было на душе: и долг свой выполнил, и к товарищам вернулся. Устроившись поудобнее, он блаженно погрузился в сладкий глубокий сон.

Его разбудили за час до подъема. Лагерное начальство отдало приказ — срочно, пока все спят, перевести Тибора в другой лагерь.

5

Стучали топоры, визжали пилы, наполняя лес звонким гулом, пробуждая от спячки вековую тишину.

— По-бе-реги-и-сь! — раздался протяжный крик в нескольких метрах от Тибора. Он опустил газету. С оглушительным треском, кренясь и кряхтя, словно нехотя, падал могучий дуб. Душераздирающий стон огласил лес — это ствол отделился от пня. Дуб, подпрыгнув, как огромная птица, пролетел несколько метров и распластался по склону холма.

— Ишь стонет, как человек, — пробасил ефрейтор с курчавой бородкой, бывший металлист с Чепеля, и бросил пилу на заснеженный ворох листвы, — Который раз дерево валю, а как услышу стон, сердце щемит. Животное или растение обижать не могу, вот с человеком разделаться ничего не стоит. Чудно, правда?

Работавший в паре с ефрейтором круглолицый и черноволосый гусарский вахмистр Винерман — до войны он был подручным жестянщика в городке Ясладани — лукаво ухмыльнулся.

— А тебе, милок, никогда не приходилось видеть, как братья дерутся? Страшнее зрелища не представишь. Ты когда-нибудь задумывался над тем, почему люди на зверя с пушками никогда не идут? — Лицо Винермана стало серьезным и грустным. — Люди ненавидят друг друга сильней, чем любого зверя. А еще говорят, что люди — братья.

Собеседники достали кисеты, но, прежде чем устроить перекур, обратились к Тибору:

— Как обстановка, капрал?

Со склона горы, где сидел Тибор, укрытый от посторонних взоров макушками сосен, сквозь ветви деревьев была хорошо видна извивавшаяся в долине дорога. Читая московскую газету, он время от времени поглядывал вниз, следя, чтобы десятники не застали их врасплох. Здесь, в Соликамске, лагерное начальство не заботилось о норме выработки и следило лишь за тем, чтобы военнопленные ни минуты не сидели без дела.

— На горизонте ни души, — успокоил Тибор товарищей и снова погрузился в чтение. Статья, которую он читал, заинтересовала его. В ней сообщалось, что кое-кто из царских сановников занимается шпионажем в пользу немцев. Тибор не верил своим глазам: русская буржуазная газета правого толка весьма прозрачно намекала на предательство царицы и требовала, чтобы царь избавил Россию от позора!

Лесорубы уселись на ствол поваленного дуба, неторопливо свернули цигарки и, затянувшись махоркой, продолжали разговор.

— Брось, дружище, не ломай голову, теперь тебе уже вряд ли придется убивать людей, — задумчиво проговорил гусар. — Пока доберемся до дому, если вообще когда-нибудь доберемся, наступит мир. — Винерман похлопал рукой по выцветшим наградным ленточкам, в три ряда украшавшим его потрепанную, расшитую затейливой вязью шнурков бекешу, и добавил: — Хватит с нас и тех грехов, что уже успели взять на душу…

Военнопленным не разрешалось носить знаки отличия, и поначалу Винерману крепко влетало за то, что он не желал расстаться с ними.

Но ему помог случай.

Однажды летом занесло телегу, груженную бревнами. Она сорвалась с дороги, покатилась вниз и, чудом зацепившись за выступ скалы, беспомощно повисла над бездной. Два возчика — русских крестьянина — сильно расшиблись, свалившись вместе с телегой. Нужно было немедленно спасать их, для этого требовалась длинная веревка. Все бестолково суетились, кричали, не зная, как помочь. И тогда гусар стремительно выпряг коня из соседней телеги, вскочил на него и пустился вскачь. Охранники, решив поначалу, что он воспользовался паникой и бежал, послали ему вслед несколько пуль. А гусар через десять минут возвратился из соседней деревни с веревкой. С той поры и охранники, и окрестные жители с особым уважением относились к храбрецу Винерману, ловкому и лихому наезднику. Они поняли, что хоть на фронте гусар и порубил немало казаков, но война есть война, а здесь, в плену, он ради русских не побоялся рискнуть жизнью. Винерман стал всеобщим любимцем, и только его лучший друг — ефрейтор с курчавой бородкой — вечно был им недоволен и постоянно поучал товарища. Вот и сейчас…

— Неужели не понимаешь, — укоризненно говорил он Винерману. — Ведь я рассказывал тебе, что толкуют в Перми, куда на прошлой неделе ездил я с приемщиками леса… По городу идут слухи о скорой революции. Говорят об этом уверенно, ну, как у нас дома говорят о наступающей пасхе или рождестве… Словно она, революция, в святцах записана. Торговцы на базаре торгуют и приговаривают: «Покупайте, сударь, прекрасные валенки, не ошибетесь! Потом поздно будет, придет революция…»

Винерман широко улыбнулся.

— Дай-то бог… Я сразу — в путь! Только меня и видели, пешком уйду. А там, глядишь, подвернется подвода или поезд. Хоть проклятый Урал и на краю Европы, но месяца за три до дому добраться можно.

Ефрейтор сердито нахмурил лоб.

— Вот ты говоришь, все люди — братья… Как бы не так! Если революция произойдет, я тут кое к кому руку приложу. О начальнике пермского гарнизона слышал? Негодяй! По его приказу сколько рабочих расстреляли! А с ними и наших военнопленных. Да я первый вздерну изувера на фонарном столбе!

— И без нас управятся, — пожал плечами Винерман. — Поглядим, что за штука — революция, и если дело это стоящее, у себя дома тоже сделаем, — он задумался. — А ведь ты, пожалуй, прав! Дома тоже можно будет кое с кем рассчитаться. Не перепоручать же русским своих гарнизонных начальников.

Тибор давно дочитал статью и прислушивался к разговору, доносившемуся снизу.

Он хотел было закурить, но заметил на дороге приближающиеся человеческие фигуры.

— Эй! — крикнул он товарищам, спрятал газету, кресало, кисет и по утоптанной снежной тропинке съехал вниз, к лесорубам. — На горизонте шакалы!

Ефрейтор вскочил и, медленно поворачиваясь на все четыре стороны, издал свист, напоминающий крик птицы. И тотчас всюду с удесятеренной силой застучали топоры. Из-под брюха поблескивающей пилы быстрыми струйками полетели на снег желтые опилки. Топор засверкал в руках Тибора.

Десятники в этих местах обычно назначались из военнопленных. Русские же охранники приезжали к месту работ только по открытым дорогам. Это не было случайностью.

Около года назад девять рабочих (среди них были и венгры, и австрийцы, и немцы) создали в лагере тайный социалистический кружок. Возглавил ого курчавобородый ефрейтор.

Свою деятельность кружковцы начали с того, что решили хоть немного облегчить жизнь в лагере. Они давно заметили, как десятники, желая выслужиться перед начальством, прятались между деревьев и подглядывали за лесорубами. Стоило человеку, накуренному непосильным трудом, хоть на минуту бросить работу, тут же следовал донос, а потом расправа. Было решено отучить десятников от этой подлой привычки. Теперь на всех делянках заранее подпиливали некоторые деревья, с таким, однако, расчетом, чтобы они не падали. Возле деревьев устанавливали наблюдательные посты, которые поджидали десятников.

И как только лесорубы замечали прячущегося десятника, они тотчас бежали к подпиленному дереву и с криком «Побереги-и-ись!» — валили его в ту сторону, откуда появлялся десятник.

С той поры десятники умерили свою прыть. Что до русской стражи, то и в ее поведении за последние месяцы произошли перемены.

Проучив не в меру ретивых надсмотрщиков, члены тайного кружка, ободренные успехом, все шире развертывали свою деятельность. Беседовали с пленными, рассказывали о классовой борьбе, о причинах возникновения войн, о бедствиях, которые несет миру капитализм. Люди с жадностью ловили каждое слово: ведь до сих пор с ними никто так не разговаривал.

К сожалению, некоторые члены кружка сами были плохо знакомы с марксистским учением и подчас становились в тупик, не зная, как ответить на вопрос.

Но кружок рос. Среди новых членов оказались два социал-демократа, неплохо знающих русский язык. Им удалось устроиться на работу к приемщикам леса, а это позволяло бывать в городе. Так появились связи с русскими рабочими. Правда, понадобилось несколько месяцев, прежде чем состоялась первая короткая встреча. А вскоре после встречи к членам кружка пришел один из охранников — румяный широкоскулый унтер Муса. Он говорил с явным татарским акцентом. Улыбаясь, Муса передал пленным первую посылку от пермских товарищей — пачку свежих газет. Но тут снова нить, связывавшая пленных с внешним миром, оборвалась. Пермская охранка арестовала их новых товарищей — большевиков. Среди схваченных оказались и приемщики.

Кровь двух венгерских социал-демократов вместе с кровью русских большевиков обагрила стены пермской тюрьмы. Однако полиции не удалось узнать о существовании лагерного кружка, и он продолжал работу.

Это произошло неделю тому назад.

Муса заинтересовался вновь прибывшим пленным. Его прислали одного. «Не много ли чести посылать с охраной одного человека?» — подумал унтер и при первой же возможности ознакомился с личной карточкой новичка. Карточку эту казак-конвоир в запечатанном конверте передал в канцелярию.

В тот же вечер, дождавшись у ворот возвращения пленных, Муса вызвал из строя курчавобородого и сообщил:

— К нам прибыл новый товарищ, венгерский журналист. Сотрудничал в газете «Непсава». Видно, в лагере, где он сидел, так насолил офицерам, что те решили от него избавиться.

Во время раздачи ужина новенький услышал, как громко назвали его имя:

— Тибор Самуэли!

— Я, — откликнулся Тибор и подошел к незнакомому ефрейтору, с удивлением глядя на него. — Что вам угодно?

Бородатый ефрейтор чуть наклонился и шепнул на ухо:

— С приездом, товарищ! — и незаметно пожал руку Самуэли.

Через два дня на очередной сходке его приняли в кружок. По просьбе товарищей Тибор прочел доклад: «Как война помогает созреванию социальной революции». Доклад понравился, и ему тут же поручили сделать сообщение по материалам русских газет о положении на фронте.

У кружковцев не было никакой марксистской литературы, потому было решено, что Тибор, как теоретически наиболее подкованный, будет проводить среди пленных регулярные занятия.

Десятник в сопровождении русского охранника взобрался на склон холма. Полдня находились надсмотрщики на своих участках, не давая пленным ни на минуту разогнуть спины. Белобрысый, заросший щетиной русский конвоир, громко напевая, расселся на снегу, достал из кармана горсть семечек и стал ловко бросать их по одной себе в рот, звонко разгрызая и ухарски сплевывая шелуху. Десятник-венгр, широко расставив ноги, встал за спиной лесорубов и хищными, рысьими глазами следил за каждым их движением. У пленных рубашки взмокли от пота.

Когда наконец прозвучал свисток, возвестивший конец работы, измученные люди медленно побрели к лагерю, расположенному за десять километров. Тибор шел в одном ряду с курчавобородым и Вииерманом. Ефрейтор не раз пытался вовлечь гусара в кружок, но пока безуспешно. И сейчас он снова уговаривал его:

— Помнишь, там, на делянке, ты сказал, что месяца за три смог бы добраться домой пешком, на подводе и все такое… А свершись революция — и ты будешь дома через неделю! Так почему же ты, тугодум этакий, не хочешь пожертвовать революции ну хоть несколько недель? Вспомни, по чьей воле мы оказались тут?

— Пойми меня, брат, — спокойно отвечал Винерман. — Дома я обязательно вступлю в партию. Раз говорю, значит, сделаю. А тут зачем? Не могу я думать ни о чем другом, кроме как домой поскорее вернуться. Меня ждут не дождутся в Ясладани. У человека будущее только на родине. Не так ли? Значит, главное — попасть домой, там я и потружусь для будущего. Ясно?

Упрямство Винермана выводило ефрейтора из себя.

— Из тебя выйдет прекрасный брат, муж, отец и черт знает еще кто! — сердито ворчал он. — А вот классово сознательный пролетарий никогда не получится!

Но Винерман оставался невозмутимым.

— Я тебе тысячу раз говорил, жизнь моя начнется дома!

Ефрейтор, плюнув с досады, обратился к Тибору:

— Капрал, поговори с ним! Попытай удачи!

Самуэли усмехнулся.

— А что ж, — сказал он, — наш гусар правильно рассуждает: пусть другие таскают для меня из огня каштаны.

— Что? Что ты сказал?! — изумленно вскинул брови ефрейтор.

Винерман смутился.

— Нет, зачем же, я не так рассуждаю, брат… — виновато сказал он. — Вон как ты повернул… Да, задал задачу…

Однажды Тибор, дежуривший по бараку, стоял у каптерки, в хвосте длинной очереди, держа под мышкой шерстяное одеяло. Складские полки до самого потолка были завалены большими прямоугольными буханками. Черная корка от соломенной сечки, которую примешивали к муке, отливала перламутром. Пленные грустно шутили: «Солома наружу выглядывает».

Но хлеб всегда хлеб. Даже окопный, твердый, как камень, или рассыпающийся крошками. И лагерный — прилипающий к зубам, напоминающий вкусом саман, — все равно хлеб наш насущный! Прошли давно времена, когда от одного вида такого хлеба тошнило. Теперь, прежде чем разделить этот хлеб, пленные осеняли его крестным знамением, как когда-то теплый, домашний.

Дежурные расстилали одеяла, каптенармус клал на них хлеб — каждому дежурному на двадцать человек. Тибор видел мелькавшую седую голову каптенармуса. У него что-то не ладилось с раздачей, он суетился, перебегал с места на место, придирался к дежурным. Всем осточертело ждать, в очереди то п дело вспыхивала перебранка. Вдруг раздался оглушительный треск. Видимо, кто-то сильно навалился на полки — они накренились, буханки градом посыпались на старика. Смешно размахивая руками, он упал, а над ним выросла гора из хлеба. Это произошло так неожиданно, что все расхохотались. Тибор вместе с другими кинулся выручать старика. Разгребая буханки и помогая каптенармусу подняться, Тибор с изумлением воскликнул:

— Ба!.. Да это господин учитель!

Старик поднялся с тяжким стоном.

— Что натворили, бездельники! — заголосил он и, потом в упор посмотрев на Тибора, спросил: — Это ты, соратник, назвал меня господином учителем? — он старательно потер лоб. — Что-то не припомню!.. — И снова набросился на солдат: — Чему смеетесь, окаянные?! — Затем опять уставился на Тибора: — Уж не из Ниредьхазы ли ты? Может, я и впрямь учил тебя? А-а-а… — старик стукнул себя по лбу. — Самуэли, детка! — Он крепко обнял Тибора.

Реже Циммерман — так звали бывшего учителя, — раздав хлеб, пришел к Тибору в барак, сел рядом с ним на разбросанную по полу солому и стал тихо и долго жаловаться.

— И за что нам такое наказание господне? Вот мы с вами знаем латынь, а ладони у нас horribile dictu, как у последних батраков… Ты думаешь, у меня только и дел, что хлеб раздавать? Все, кому не лень, помыкают мною! За день присесть но дадут. И дрова коли, и котел топи… А другой такой же капрал-волонтер сидит целые дни в канцелярии и грязь из-под ногтей выковыривает. Нашли дровокола! Или учитель только на то и годен?

Тибор с любопытством разглядывал маленького жалкого старичка. Землистое лицо в густой сетке морщин, волосы седые, редкие, потухший взгляд сломанного жизнью человека. Засаленное обтрепанное обмундирование и на выгоревших петлицах — две костяные звездочки, но дающие никаких прав на земные радости. А всего-навсего тринадцать лет назад господин Циммерман был крепок и цепок, как коряга.

И именно ему Тибор обязан первым знакомством с несправедливостью в этом мире.

Циммерман, этот Люцифер, был злой учитель. Ученики считали его своим врагом и мучителем. И недаром… Сын батрака из Палоцского края, ценой унижений добился он преподавательской кафедры, озлобился, ожесточился. Учеников своих ненавидел, но они были слабее его, значит, можно было срывать зло за вытянутые на коленках и лоснящиеся брюки, за мизерное жалованье, на которое его семья влачила полуголодное существование, за всю свою неудавшуюся жизнь.

Циммерман был классным наставником Тибора.

С первой минуты он возненавидел мальчика за то, что тот никогда не боялся смотреть ему прямо в глаза. «Гордец, самоуверенный хвастун!» — мысленно окрестил он Тибора. Проницательный взгляд казался ему подозрительно испытующим. Циммерман по всякому поводу придирался к Тибору, старался уязвить.

Но мальчик смело отвечал на его нападки, не прощал обид, заступался за товарищей. На стороне Тибора была правда, на стороне Циммермана — власть.

Классный наставник мог сказать отцу Тибора одну фразу: «В будущем году ваш сын не перешагнет порога нашей школы», — и ему бы пришлось искать другую…

И как странно сейчас выглядела ветхозаветная фигура учителя. Его ужимки, манера держаться, нараспев произносить слова: «я-а», «чурба-ан», «горде-ец», «учи-итель», — все было жалким, глупым, ненужным.

Тибору стало жаль его. А учитель продолжал:

— Простим друг друга, сын мой, и господь простит нас. Поневоле делим мы участь подонков рода человеческого. Но я-а объявляю войну их невежеству, их дикости. Я стараюсь оружием культуры смягчить очерствевшие сердца.

Он рассказал Тибору, что является одним из «устроителей» театральных представлений. Среди пленных офицеров нашлось несколько любителей-актеров. Есть у них и свой музыкант, некто Арпад Лейриц, капитан генштаба. На музыкальных вечерах он исполняет произведения классиков. А когда они поставили оперетту Легара, он играл на пианино и с успехом заменил целый оркестр.

— Мы принесли сюда, в сердце Евразии, культуру, — хвастливо говорил учитель. — На весь Урал гремит наша слава. Русский начальник лагеря — поклонник наших представлений. Стоит при нем произнести слово «театр», как он тает, хоть бери и на хлеб мажь. Ни разу ни в чем не отказывал.

Циммерман заявил, что пользуется правом свободного входа на территорию офицерского лагеря.

— Офицеры меня очень ценят. Я частенько бываю там — репетируем новую пьесу. Возглавляет постановку капитан Лейриц. Правда, в последнее время он прихворнул немного, но даже лежа в постели, интересуется спектаклем. Ты, верно, помнишь музыкальную комедию Рауля Мадера по пьесе Гергея Чики «Бабушка». Вот мы и воспроизводим по памяти слова и музыку…

— По памяти, господин учитель?! — удивился Тибор.

— Разумеется. Где же нам взять оригинал? Кто вспомнит одно явление, кто конец действия, остроту, мелодию… Сразу записываем. А потом по этим обрывкам господин капитан Арпад Лейриц восстановит всю комедию.

Учитель оживился и вдруг пристально взглянул на Тибора: видно, его осенила какая-то идея.

— Ну, vagabund, почему же ты молчишь? Ведь ты журналист, да к тому же столичный… Вращался в театральных сферах Будапешта. Можешь внести посильную лепту. Помоги воссоздать комедию.

Тибор видел, что для господина учителя эти спектакли — единственная отрада в жизни, и решил не огорчать старика.

— Ладно, так и быть! Если вы покажете спектакль солдатам, то я…

— Ну, разумеется, покажем! Правда, прошлый раз, когда господа офицеры давали здесь представление, какой-то долговязый солдат попытался обнять и расцеловать поручика, исполнявшего роль молоденькой субретки. О-о! Поручик так талантливо блеснул всеми женскими прелестями, что многих ввел в заблуждение… — учитель захихикал. — Господин капитан Лейриц придерживается моей точки зрения, что искусство смягчает очерствевшие души чурба-анов.

— Согласен помочь вашему делу, — сказал Тибор. — Жаль только, что мне не на чем писать…

— За этим дело не станет! Я возьму для тебя у господина капитана великолепную тетрадь.

Циммерман, довольный, удалился. А у Тибора из-за этого спектакля чуть было не возникла серьезная ссора с товарищами.

Однажды вечером, когда в бараке собрались члены социалистического кружка, явился Циммерман с обещанной тетрадью. Он уговаривал Тибора серьезно подумать над текстом «Бабушки» и просил, чтобы ровно через неделю в тетради было как можно больше исписанных страниц. Таково желание господина капитана.

Высокомерным взглядом Циммерман окинул солдат, сидевших с Тибором. «Ни одного вольноопределяющегося?» — удивился он. И старик решил, что они собрались посовещаться о завтрашней работе. Тяжело вздохнув, он многозначительно изрек:

— А меня господь, слава ему, избавил и от работы в лесу и от телесных наказаний!

Когда учитель наконец ушел, курчавобородый полистал своими заскорузлыми пальцами белоснежные листы тетради и сердито заметил:

— На курево в самый раз сгодилась бы, факт!

— А что, — воскликнул, засмеявшись, Тибор, — берите половину на цигарки!

Он вырвал листы из тетради. Кружковцы уже искурили все страницы с рекламой из московских и петроградских газет, которые так бережно хранил Тибор.

— Пустое дело ты затеваешь, Тибор, — принялся его отчитывать курчавобородый. — Сейчас нет ничего важнее революции!

— Верно! Но я справлюсь, у меня есть свободное время. Почему не занять солдатский досуг?

— Ты будешь помогать развлекать офицеров! — вспылил ефрейтор и предложил, не откладывая дела в долгий ящик, вынести специальное решение: напрасная трата времени на музыкальные штучки недостойна члена социалистического кружка. Однако не все кружковцы согласились с ефрейтором, возник спор. Лицо Тибора расплылось в широкой улыбке.

— Ты что же, наплевательски относишься к нашему мнению? — но на шутку обидевшись, спросил курчавобородый.

— Что вы!.. Просто мне в голову пришла одна мыслишка… Послушайте-ка, товарищи… Офицеры пытаются воссоздать пьеску. Так? А что если мы восстановим по памяти «Коммунистический манифест»?

Курчавобородый хлопнул Тибора по плечу.

— Вот ото другое дело!

Прошла неделя, и за текстом «Бабушки» пожаловал преисполненный надежд Циммерман. Не смущаясь отсутствием хозяина, он порылся в соломе под матрацем и достал тетрадь.

— Ну как, сын мой, много ли вспомнил? — вкрадчиво спросил он у Тибора, когда тот, розовый от ледяной воды, вытирая мокрые волосы перекинутым через плечо полотенцем, подошел к своему топчану.

И не дождавшись ответа, Циммерман метнул в него прежний, так хорошо знакомый Тибору недобрый взгляд. Резким движением он ткнул ему в лицо тетрадь. На обложке было написано:

«МАРКС И ЭНГЕЛЬС

Коммунистический манифест

(по памяти)»

— Так вот на что употребил ты драгоценную бумагу?

Тибор вырвал тетрадь из рук Циммермана. Старик крикнул, что это собственность капитана Лейрица.

Но Тибор круто повернулся к нему спиной, дав понять, что не желает продолжать разговор.

Циммерман, осыпая Тибора проклятиями, убежал, но вскоре вернулся.

— Мне пришлось доложить обо всем господину капитану, — торжественно объявил он. — Господин капитан приказали передать: завтра утром капралу Самуэли лично явиться к нему и принести тетрадь. С лагерным начальством уже согласовано, в лес можешь не ходить. Жаль, сын мой, — ханжеским голосом продолжал он. — Очень жаль… За нарушение воинской дисциплины взыскивают строго. Тетрадь тебе дали, чтобы ты пьесу вспомнил. А ты… Зачем обременяешь ум социалистическим катехизисом?.. Ты, изучавший латынь, и вдруг — социалист, словно какой-нибудь ремесленник! Нет, это невозможно!

Циммерман произнес последние слова с таким неподдельным ужасом, что Тибор невольно улыбнулся.

Ночью, раздумывая над случившимся, он решил, что к капитану, конечно, являться не станет, а, как обычно, выйдет с товарищами в лес, на работу. Утром он сунул тетрадь в карман, опасаясь, как бы в его отсутствие офицеры ее не выкрали, и стал в строй на свое место.

Колонна уже тронулась, когда его окликнул один из охранников.

— Самуэли! Марш в лагерь! Немедленно!.. — произнес он строгим голосом и, подмигнув, добавил: — В театр…

Капитан генштаба лежал на матраце, брошенном прямо на пол, в небольшой, отгороженной циновками комнатенке. «Своеобразный бокс», — с усмешкой подумал Тибор, входя к нему и оглядываясь.

Лейриц встретил ого доброжелательно. Вяло обвел мертвенно бледной рукой унылые, голые стоны каморки.

— Живу один, — негромко проговорил он. — Товарищи боятся заразы…

На лице капитана выступили яркие пятна, и Тибор понял, что у него неладно с легкими. В сердце шевельнулась жалость, но он держался настороженно, поздоровался сухо, явно желая показать, что пришел сюда, лишь подчиняясь приказу.

— Дошли до меня слухи, что вы вместо «Бабушки» восстанавливаете по памяти; «Коммунистический манифест»… — слабо улыбнувшись, сказал капитан. — Что ж, вы правы, это, конечно, злободневнее. Мне не хотелось посвящать в свои соображения на сей счет эту старую перечницу Циммермана… Да вы садитесь… Стульев у меня нет, так что устраивайтесь на матраце… — Коротко подстриженные светлые усы его отвисли, крупные капли пота блестели на высоком лбу, болезнь, видно, всерьез скрутила этого молодого человека. Тпбор присел рядом с ним на матрац.

— Как это сказано там, погодите… Вот и вспомнил: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения»… Записали вы эту фразу? — спросил Лейриц, поворачиваясь на своем неудобном ложе и мучительно морщась.

— Нет.

Тибор спокойно достал из кармана тетрадь, карандаш и записал. Лейриц, дожидаясь, пока он запишет, лежал молча, о чем-то размышлял, потом приподнялся на локте и, натянув повыше одеяло, стал с любопытством разглядывать капрала.

— Вам странно слышать слова «Манифеста» из моих уст? — спросил он. — А я не могу их забыть.

Еще в юности мне пришлось убедиться в истинности этих слов. Мой отец — слесарь из города Темешвара, большой мастер своего дела…

Сухой кашель прервал речь капитана, он стал задыхаться и поспешно принял прежнее положение — лег на спину, запрокинув голову. Кашель постепенно стих.

— Бр-р, — откашлявшись, произнес он. — Умереть в постели, как это противно! Разве для этого я стал военным? Глупо все получилось. Схватил катаральное воспаление… Случись это в мирное время — съездил бы в Татры и через несколько недель был здоров. А тут… Наверное, конец. Катар в два счета даст вспышку туберкулеза. Но не в этом дело. Я, кажется, говорил о своем старике? Так вот, когда-то мой дражайший родитель служил в подмастерьях, ну и, разумеется, состоял членом профсоюза, его библией был «Манифест». Потом он стал мастером. Помню, каждый вечер читал он своим подручным «Манифест» и потом спрашивал: «Я тоже эксплуататор?» — «Ну что вы, коллега Лейриц!» — говорили ему рабочие. Он приходил в ярость. «Как это нет, бестолочи вы этакие?! Думаете, эксплуатация — когда капиталист семь шкур с рабочего дерет? Дудки! Эксплуататор тот, кто присваивает прибавочную стоимость!» Вот какой человек был мой отец! А поглядели бы вы, какие патриархальные, идиллические отношения царили у него в мастерской! Она все разрасталась, увеличивалась. Однажды приезжаю домой на каникулы и слышу — рабочие величают отца «господином Лейрицем». Спрашиваю: «Что произошло?» А старик отвечает: «Хватит валять дурака, сынок. Забудь все, что я проповедовал раньше». В то лето он решил и мою судьбу. Настоял, чтобы я стал кадровым офицером. «Будешь светский человек, а не какой-то там социалист». Сейчас, между прочим, у старика уже трудятся сто пятьдесят рабочих. И нанимает он только членов профсоюза, уважает, видите ли, сознательных…

Капитан приподнялся и протянул руку за тетрадью, лежавшей на матраце.

— Хочу полистать, — просительно сказал он. — Я вам для этого и велел прийти. Здесь, в плену, и особенно с тех пор, как заболел, я все думаю и думаю… Что же все-таки происходит в мире, куда идет человечество? — Рот его скривился в горькой усмешке. — Кажется, я говорю красивые слова, а? Но ведь вы-то здоровы. Ave, Caesar! Идущие на смерть воздают почести кому-либо или, вернее, чему-либо: идее…

Капитан погрузился в чтение, а Тибор подошел к окну, подышал на стекло, ногтем очистил иней и стал смотреть, как падает снег. В декабре в Верхнеудинске недели по три приходилось отсиживаться в бараке, стояли пятидесятиградусные морозы. Целыми днями сидели они, сгрудившись вокруг раскаленной докрасна печки, жались друг к другу, согреваясь своим теплом. Такие минуты особенно сближали людей. Даже чопорные офицеры не могли не почувствовать этого.

— Послушайте, капрал…

Тибор обернулся. Лейриц снова откинулся на подушку. Его тонкие, с длинными пальцами руки, на которых отчетливо проступали голубоватые жилки, устало покоились на грубом шерстяном одеяле. — Я кадровый военный, офицер генштаба и немного разбираюсь в военных делах. Вот что я скажу: война может затянуться на долгие годы… Я ведь смотрю сейчас на жизнь как бы со стороны, словно она меня и не касается. Но в один прекрасный день война все же окончится. Тысячи солдат, ожесточенных, отчаявшихся, хлынут на родину. Лишь социалистам, связанным с народом, тогда будет под силу спасти мир от анархии. Будущее принадлежит вам! Поверьте мне, капрал.

За перегородкой послышались шум, возбужденные голоса. Несколько раз хлопнула дверь барака.

— Это мои товарищи! — пояснил Лейриц. — Они занимались во дворе гимнастикой, катались на салазках, играли в снежки, — с трудом скрываемая зависти звучала в его словах. Он взглянул на ручные часы и удивленно добавил: — Обычно они приходят позже… — Помолчав немного, он грустно сказал: — Вот так, капрал, придется прервать наш разговор.

Тибор торопливо поднялся, взял тетрадь.

— Я пошел! А вам, капитан Лейриц, одно скажу: рано собрались помирать. Кое-какие события могут ускорить наше возвращение домой.

— Вы думаете? — взглянул на него Лейриц. — Жернова господни ворочаются медленно, — он протянул Тибору руку. — Рад знакомству с вами.

Раскрасневшиеся от мороза оживленные офицеры удивленными взглядами проводили солдата, который вышел из комнатушки Лейрица. А тот, что стоял впереди всех, метнул на него пронизывающий взгляд и поспешно спрятал газету, которую держал в руках.

С трудом пробираясь по снегу, наметенному вдоль стены, Тибор вдруг услышал, как кто-то негромко забарабанил по разукрашенному снежными узорами окну барака. Он остановился. Окошко, скрипнув, отворилось, и показалась закутанная в одеяло голова капитана Лейрица.

Прижимая к губам носовой платок, он в каком-то неистовстве прошептал:

— Сию минуту с опозданием на несколько дней прибыла газета из Петрограда… Капрал! Революция!

Русские прогнали царя! Ко всем чертям скинули! Если и дальше так пойдет… то… До свидания, капрал! До свидания! — Окошко захлопнулось.

У Тибора перехватило дыхание и закружилась голова. Пришлось опереться о стену, чтобы но упасть. Он боялся шевельнуться и спугнуть услышанное.

Неужто свершилось? И к тому же — в Российской империи?

Он стоял долго, пока зубы не застучали от холода.

А когда пришел в себя, кинулся к солдатским баракам, от радости приплясывая на бегу. «Что это, музыка?» — вдруг с удивлением спросил он себя и прислушался. Из офицерского барака неслись торжественные звуки «Героической симфонии». И он понял: это играл Лейриц, тяжелобольной капитан Лейриц.

6

Революция есть революция. Даже когда ой от роду всего несколько дней. Вольное дыхание ее стремительно летело над бескрайними заснеженными просторами России, добираясь до самых глухих углов. Оно сметало старые, от века установленные порядки, вселяло надежду в сердца честных людей. Домчалось оно и до Соликамского лагеря.

Кружковцы-социалисты созвали солдатский митинг. И таково уж было благотворное влияние революционного ветра, что им даже в голову не пришло спросить на это разрешение у начальства.

В сарае поставили длинный ящик, покрыли его неизвестно откуда появившимся куском красной бумаги. Председательствовал курчавобородый ефрейтор. Он гордо восседал за импровизированным столом, с трудом управляя разбушевавшейся солдатской стихией.

Вопросы сыпались со всех сторон. Острые, наболевшие вопросы.

— У русских нет царя… А у нас?

— А мы все еще связаны присягой с дряхлым Йошкой? (Так презрительно называли солдаты императора Франца-Иосифа.)

— Да его уже давно и в живых-то нет. Вместо него какой-то Карл.

— Не присягали мы этому Карлу!

— Я так скажу: раз бога по боку, то какая тут, к дьяволу, присяга! Может, кто не согласен? — прокричал председатель.

Порывистый ледяной ветер с воем врывался в сарай. Солдаты набрасывали на себя одеяла, подпрыгивали, чтобы хоть немного согреться, дышали на озябшие руки, но никто не уходил. Сквозь густые клубы морозного пара глядели на председателя полные любопытства и надежды глаза. Люди громко кричали, свистели и так бурно выражали свою радость, что кое-кто тревожно поглядывал на старые, почерневшие стропила, опасаясь, как бы не рухнула крыша.

Тибор заметил, что несколько солдат отделились от всех и, отойдя в сторону, словно посторонние, наблюдали за происходящим, недоверчиво покачивали головами. Видно, трудно простому солдату вот так, сразу перестроиться и все, что еще вчера считалось плохим, сегодня признать хорошим, а то, что привыкли уважать, перед чем вчера трепетали и преклонялись, сегодня порицать и отвергать. «Нет, не прав ефрейтор! Нельзя сложные социальные явления истолковывать так упрощенно. Нельзя навязывать людям повое, не разъяснив обстоятельно его сути», — подумал Тибор и громко сказал курчавобородому:

— Так нельзя, товарищ! Мол, бога по боку — и нет ничего святого! Этак кое-кто решит, что собственная жена — отныне ему не жена.

Ефрейтор смутился.

— А как им ответить? — сердито спросил он. — Давай объясняй сам. А то я охрип совсем…

— Братья по оружию! — заговорил Тибор, и шум немного улегся. — Присяга, которую мы дали по принуждению, отменяется! В России восторжествовала справедливость: народ стал всем, а царь — ничем. Если наш народ захочет, той же «божьей милостью» будет низложен и наш деспот!

— Только бы домой попасть — и мы своего турнем! — выкрикнул Винерман. Разгоряченный, взволнованный, он протиснулся к президиуму и гулко стукнул кулачищем по ящику.

— Чурба-аны! — раздался откуда-то из угла надтреснутый голос Циммермана. Град насмешек посыпался в ответ на его жалкий вопль, и седоволосый учитель, ругаясь и расталкивая острыми локтями солдат, стал пробираться к выходу.

Уже три часа длился митинг. Курчавобородый хотел было закруглять собрание, как снова хлынул поток вопросов. Большинство солдат интересовались не событиями в далеком Петрограде, а тем, что непосредственно могло повлиять на их судьбу.

— Почему русские солдаты разговаривают с офицерами как равные? — требовал объяснить один. — А наши нас за людей не считают. До каких пор терпеть такое?

— Крестьяне на ограде нашего лагеря написали мелом: «Требуем мира!» Значит, русские еще воюют? — спрашивал другой.

— Кто теперь наш враг? — кричал третий.

— Выходит, не русские, а венгерский король! Так, что ли?

Гул усилился. Из толпы стали раздаваться ответы, причем самые разноречивые:

— Ну конечно, а как же иначе!

— Ерунда, не может венгр стать врагом венгра!

— А чем десятники-венгры лучше русских охранников?

Крик поднялся такой, что нельзя было уже разобрать ни слова.

— Тише, братцы! Говорите по-одному! — хрипел председатель и за неимением звонка стучал ногой по ящику.

Митинг напоминал клокочущий котел. «Кажется, началось», — с волнением думал Тибор, глядя на разбушевавшихся людей. Пусть их речи еще путанны, противоречивы, но ведь каждый говорит по своему разумению, — то, что думает. Такого еще никогда не бывало. Надо только помочь им отсеять зерно от половы, выхватить нить из спутанного клубка…

Чем дольше шел митинг, тем все громче и громче начинали звучать разумные голоса. Теперь уже солдаты сами давали отпор демагогам. Чего только не наслушался Тибор в этот вечер!

— Долой поваров! Они все жулики, спалить их вместе с кухней!

— Что, позавидовал теплому местечку?!

— Раз революция — все дозволено, делай что хочешь!

— А мы хотим, чтобы ты заткнулся, скотина!

Возле стола президиума стоял табурет для ораторов. Но до сих пор никто им не пользовался — все кричали с мест. Вдруг дюжий, опрятно одетый человек ловко вскочил на табурет. Под раскрытым воротником его шинели блестел значок штабного офицера. Перед изумленными солдатами стоял не кто-нибудь, а сам подполковник венгерской королевской армии. Справа и слева от него застыли по стойке «смирно» два молодых подпоручика. Солдаты впервые видели в споем лагере офицера в столь высоком чине. Тишина воцарилась в сарае, стало слышно, как отчаянно завывает под крышей ветер.

Солдаты растерянно переглядывались. Их изумление возросло, когда подполковник почтительно попросил слова у председателя собрания.

— Глянь-ка, и паши господа с нами заговорили, как русские! — послышался насмешливый шепот.

Ефрейтор опустил глаза, сухо кивнув, разрешил подполковнику говорить.

Тот высоко вскинул голову, словно обращаясь к кому-то невидимому, кто сидел в дальнем углу, под крышей.

— Русский царь отрекся, — начал подполковник. — И тем самым освободил русских солдат от присяги. Наша присяга остается в силе.

— Мы тут спорим, а господам уже, выходит, все известно, — пронеслось по толпе.

Подполковник, не меняя позы, невозмутимо продолжал:

— Призываю венгерских солдат соблюдать спокойствие и порядок. Русские совершили ошибку. Она будет исправлена. Да! Царь был деспотом. Всех, кто хотел добра своему народу, ссылал в Сибирь, и его свергли. У нас все по-другому. Русский «трюк» не может служить нам примером. Особенно сейчас, когда революция вконец подорвала русские тылы и моральный дух действующей армии. Слава богу, победа центральных держав обеспечена!

— Это что еще за «центральные державы»? — прервал его чей-то хриплый голос. — Кто такие?

— Как?! Не знаете? — изумился подполковник и впервые взглянул на стоявших вокруг него людей.

На его лице мелькнула ироническая улыбка сострадания.

— Так знайте, это мы! Австро-венгерская монархия и немцы… Мы победим, понятно? Вернемся домой и счастливо заживем в нашей разбогатевшей стране!

— Знаем мы это счастье! — ворчали солдаты, покачивая головами. При мысли о том, что дома все останется по-прежнему, люди приуныли, примолкли.

Тибор смотрел на них и думал: «Неужели это они каких-нибудь несколько минут назад так волновались, спорили, радовались? Вот во что превратил их самоуверенный, начальственный тон офицера». В этот момент Винерман подался вперед.

— Я хотел бы спросить господина подполковника, — громко сказал он, — где умер национальный герой Венгрии Лайош Кошут?

Подполковник растерянно пожал плечами.

— Не понимаю, при чем тут это?

Он и в самом деле не понимал, какое отношение имеет смерть Лайоша Кошута к тому, что происходит сегодня.

Но солдаты хорошо знали, что Кошут умер в изгнании. Раздался свист, шум, над подполковником смеялись, Винерману устроили овацию.

Подполковник в замешательстве обмахивался носовым платком, словно отгоняя клубы пара, вырывавшиеся из солдатских глоток. Обернувшись к председателю, он спросил, стараясь казаться спокойным и безразличным:

— Позвольте, что все это значит?

— Вам задали вопрос! И если вы на него ответите по правде, то получится, что и в России и у нас одинаково поступают с теми, кто желает народу добра, — сказал курчавобородый, сверкнув оскалом белоснежных зубов. — Вот ребята и развеселились.

Офицеры настороженно переглянулись. Вновь наступила гнетущая тишина.

— Ну, капрал, твоя очередь, — шепнул Тибору председатель.

— Будь спокоен! За мной дело не станет!

Тибор подошел к подполковнику и зычно, чтобы все слышали, сказал:

— Царь отрекся не по своей воле. Его заставили это сделать. Может, вы думаете, что те, кто заставил его отречься, действовали по присяге? Так знайте, будет малейшая возможность — и мы поступим так же…

Подполковник бросил на Тибора беспокойный взгляд.

— Это подстрекательство к бунту! — выкрикнул подпоручик и положил руку на кобуру. В тот же миг к нему подскочил ефрейтор и схватил за руку.

— Спокойнее, господин подпоручик, не будем горячиться… Топайте-ка отсюда! Вот так, вот так!.. Смелей, смелей… И вы тоже, — обратился он к другому.

Офицеры растерянно переглядывались. От прежней их уверенности не осталось и следа.

С невозмутимым спокойствием, чеканя каждое слово, курчавобородый сказал:

— Считаю своим долгом довести до вашего сведения, господа, что если для вас привычно блюсти верность присяге, то для нас обычно — подстрекать и бунтовать.

Взрыв аплодисментов прозвучал как пушечный выстрел.

Подполковник нервно замотал головой.

— У вас тут и впрямь не райское житье, — сказал он. — Но почему вы ропщете не на московитов?

— Русские офицеры в нашем плену живут не хуже вас, а русский солдат прозябает, как мы! Русские восстали — и мы восстанем! — горячо крикнул Тибор.

— Совсем вскружили голову народу проклятые социалисты, — пробормотал подполковник, и офицеры поспешили покинуть собрание.

Так пришла революция в Соликамский лагерь. Митинги, митинги… После одного из бурных собраний старый полковник сорвал с себя погоны и втоптал в снег. Русские солдаты, встречаясь с пленными, пожимали им руки. Несколько дней пленных не гоняли на работу, а когда работа в лесу возобновилась, охранники не принуждали их и десятники тоже помалкивали, не смея пикнуть. За день военнопленные свалят и распилят несколько деревьев просто так, чтобы согреться и дров запасти, а потом — домой, в бараки.

Теперь социалисты-кружковцы, не таясь, проводили среди солдат политические беседы. Сначала в сарае, а когда стало теплее и в воздухе потянуло весной, — на одной из лесных полянок. На первых порах, когда собрания проходили в сарае, офицеры еще время от времени появлялись там, твердили о недостойном поведении венгерских солдат, пугали, что им, мол, еще придется раскаяться…

Однажды пришел здоровенный прапорщик с усами, как у сома, и открыто пригрозил:

— Вернетесь на родину — за все поплатитесь!

— Что ты сказал, паскуда?! — двинулся на него Винерман. — Вот суну тебя в сортир вниз головой! — и, подняв кулаки, погнал прапорщика через двор.

В лес офицеры не приходили, боялись. Зато появились новые ораторы — солдаты из лагерной охраны.

Они говорили, что русские и венгерские солдаты — братья, а их враги — русские и венгерские офицеры. Здесь, на весенней поляне, впервые услышали пленные слова «пролетарский интернационализм». И произнес их тот самый татарин Муса, что поддерживал связь с большевистской организацией, открыто действовавшей в городе. Теперь он регулярно приносил пленным большевистские брошюры и газету «Правда».

Так прошло несколько недель. Однажды Тибор услышал, как солдаты говорили между собой: «Если вместо короля станет править президент, у бедняка хлеба не прибавится. И чего это русские не кончают с войной? Почему Временное правительство не отпустит нас на родину?»

Тревожно было и на душе у Тибора. Он понимал, что не о такой революции мечтали простые люди.

В России по-прежнему распоряжались богатые и знатные. Как-то пойдет дальше? Он ни о чем больше не мог думать в эти дни.

Но вот однажды большевик Муса принес в лагерь номер газеты «Правда», где были напечатаны «Апрельские тезисы» В. И. Ленина.

Стало ясно: русская революция не кончена, все происшедшее — лишь первый шаг. Тезисы читали солдатам. С новой силой вспыхнули споры. Слушая их, Тибор радовался, — на его глазах безропотные, привыкшие к покорности и послушанию солдаты превращались в думающих людей. Особенно волновали солдат слова о земле и установлении рабочего контроля.

— Выходит, большевик Ленин хочет отобрать землю у помещиков и отдать крестьянам? Вот это по-нашенски! А рабочие будут капиталистов контролировать? Здорово! — радовались солдаты.

— Приедем домой, тоже станем большевиками…

Говорилось в ленинских тезисах и о том, что социал-демократы переименовывают свою партию в Коммунистическую партию. Кружковцы тоже стали подумывать, не назваться ли им коммунистами. Но смущало одно обстоятельство. Враги не дремали, и не было собрания, на котором не выступил бы один-другой одурманенный солдат с такими, например, рассуждениями:

— При коммунизме все станет общим: и земля, и скот, и птица — все, все. Это, конечно, хорошо. Значит, и жены общие? А это срам! Если русским нравится, пусть так живут. Венграм такое не по нутру!

— Большевики хотят церкви в балаганы превратить. Богохульники проклятые, убить их мало!

Тибор понимал, что слухи эти распространяют офицеры. Но как бы там ни было, а слово «коммунизм» пока еще отпугивало многих солдат.

Немало хлопот доставлял Тибору Циммерман. Он оставил свою каптерку, повадился ходить в лес и постоянно вертелся среди солдат. Учитель отрастил длинные, до плеч, волосы, раздобыл где-то широкий офицерский плащ, казавшийся на нем, высоком и худощавом, серой поповской рясой. Поначалу кружковцы не придавали значения тому, что Циммерман собирал вокруг себя солдат, вынимал из кармана небольшую черную библию и начинал разглагольствовать о приближении страшного суда, о неизбежном наступлении эпохи апокалипсиса.

Слово «апокалипсис» было для солдат таким же труднопроизносимым и малопонятным, как «буржуазия», «империализм», и охотников слушать его находилось немного. Но, окончив свои пророчества, учитель затягивал псалмы, и это привлекало солдат.

Молитвенное, благолепное пение успокаивало, одурманивало, действовало как наркоз, помогая забыть на какое-то время щемящую тоску по родине, холод чужой земли, лишения.

Постепенно Циммерману удалось даже сколотить небольшой хор. Певчие ходили по лесу, среди рабочих-лесорубов, а по вечерам — возле бараков и распевали псалмы.

В последнее время Циммерман до того обнаглел, что во время митингов, едва ораторы заводили разговор на острые политические темы, давал знак и хор затягивал псалом «Верую в тебя, Господи», заглушая голоса выступавших. Если возмущенные солдаты бросались на них с кулаками, Циммерман, воздев руки к небу и вращая белками, начинал истошно восклицать:

— Кто посмеет поднять руку на слуг господних, того бог покарает и не даст вернуться домой!

И солдаты под действием этой угрозы отступали.

Кружок поручил Самуэли поговорить с Циммерманом — все-таки он его бывший ученик. Тибор сделал попытку.

Улучив момент, когда старик устроился на поваленном дереве, в сторонке от лесорубов, Тибор подошел к нему и заговорил вежливо и дружелюбно.

— Господин учитель! Вы хотите добыть счастье для народа, уповая на божью милость, а мы верим только в свои силы. Так не будем мешать друг другу. Время покажет, чей путь вернее.

— Не ваш, ни в коем случае не ваш, чурба-аны! — брызжа слюной, взвизгнул Циммерман.

— Вы опять за свое, господин учитель! Или мало вам пришлось в жизни испытать унижений и несправедливости?

— Я должен пройти через страдания, дабы возвыситься. Так создан мир.

— Но почему так? Почему должны страдать именно те, кто трудом своим добывает материальные и духовные блага? Поверьте, господин учитель, революция высоко оценит людей, создающих духовные ценности…

— Долбите одно и то же… Хотите всех низвести до положения рабочей скотины! Думаешь, есть хоть один образованный человек, которому это не омерзительно? Чурба-ан!

— Значит вы, господин учитель, презираете тех, кого собираете вокруг себя? Это же простые люди, труженики…

Глазки Циммермана сузились, он выхватил из кармана библию и, послюнив палец, принялся нервно ее листать. Острым ногтем он подчеркнул одну строку, ткнул библию Тибору:

— Читай! «Клеветник срывает покров с тайны, а преданный душою хранит в тайне содеянное». То, что вы, социалисты, обнажаете, я сокрываю верой!

Старик вскочил, круто повернулся на каблуке и, гордо закинув голову, пошел прочь.

Однако вскоре неприятности из-за учителя показались сущей безделицей по сравнению с тем, что обрушилось на кружок социалистов.

О том, что случилось, они узнали в самый разгар лета. Был полдень. Пленные нежились на солнце возле сваленных, но еще не распиленных деревьев. Члены лагерного революционного комитета, как обычно, собрались на опушке леса обсудить план работы на следующую неделю. Взглянув вниз, Тибор увидел на дороге всадника. Он скакал по извилистой тропинке к месту порубки, и Тибор, к удивлению своему, узнал большевика Мусу. «Что привело его в этот неурочный час?» — с беспокойством подумал Тибор.

Лицо Мусы, покрытое густым слоем пыли, изборожденное струйками лота, выражало тревогу. Соскочив с коня, он быстро заговорил:

— Из столицы пришли дурные вести! В Петрограде состоялась мощная демонстрация против правительства Керенского. «Революционное» правительство приказало расстрелять демонстрантов. Партия большевиков запрещена и ушла в подполье. Я прискакал предупредить вас, — четко, по-военному, словно докладывая об исполнении приказа, говорил Муса. — Будьте осторожны! Я к вам больше приезжать не буду. Так решила городская организация…

Он назвал фамилию солдата из охраны, через которого поддерживалась связь с партийной организацией, ушедшей в подполье.

— Ничего, все к лучшему, — в заключение сказал Муса. Теперь люди поняли, кто такой Керенский и его шайка-лейка. Ну, прощайте, други! До встречи после победы пролетарской революции!

Тотчас же созвали собрание кружка. Пригласили и Винермана. Все понимали, что, находясь в лагере, они не могут уйти в подполье. Не сегодня-завтра их арестуют или раскидают по другим лагерям. Нужно позаботиться о том, чтобы товарищи продолжали работу.

Винерман слушал товарищей с искривившимся, словно от боли, лицом. Потом встал, повернулся вполоборота к собравшимся и категорически произнес:

— Вижу, вы на меня рассчитываете. Не могу я! Простите… Да, я за революцию. Дома отдам за свои убеждения все силы! И здесь готов выступить против наших офицеров. А с русским начальством связываться не стану! Вы меня знаете, я за что ни возьмусь, останавливаться не стану на полпути, шкуры своей не пожалею… Думайте обо мне что хотите, но я должен попасть домой! Не хочу рисковать… Лучше будет, если я закрою глаза и заткну уши.

Наступила гнетущая тишина. Винерман поднялся и, тяжело ступая, зашагал к лесу. Товарищи провожали его грустными, укоризненными взглядами. Он скрылся за деревьями. И тогда ефрейтор, не сдержавшись, в порыве ярости ударил себя кулаком по колену.

Но, как говорится, время не ждет. Нужно было действовать. Немедленно действовать. Они не знали, известно ли лагерному начальству об изменившейся ситуации, и потому надо было торопиться. Отобрали десять человек наиболее надежных товарищей, долго разговаривали с ними, объясняли, как поступать в случае ареста руководителей организации.

Вечером в лагере созвали солдат на собрание. Пусть люди узнают о петроградских событиях правду в ее истинном свете, а не в искаженном, от людей вроде Циммермана.

— Разногласия между Временным правительством и большевиками возникли по вопросу о мире, — говорил ефрейтор. — Большевики требуют немедленного заключения мира, а это значит, товарищи, — скорое освобождение военнопленных и возвращение на родину!..

Гул одобрения прошел по толпе. Когда курчавобородый заговорил о борьбе правительства Керенского с большевиками, подпевалы Циммермана затянули псалом, заглушая слова оратора. Курчавобородый стукнул по ящику кулаком, и нестройный хор смолк. Учитель воздел руки к небу, собираясь предать солдат анафеме. И тут Винерман с перекошенным от злобы лицом, расталкивая всех, пробился через толпу и схватил Циммермана за плащ. Солдаты зашумели, закричали.

— Ты еще смеешь грозить! — Винерман выругался. — «Не дай им, господи, вернуться на родину»?! — шепеляво передразнил он старика. — Как тресну об этот столб твою башку — только мокрое пятно останется!

В это время на пороге сарая появился новый начальник лагеря, молодой русский поручик. Его сопровождали четыре вооруженных охранника. Поручик махнул рукой в белой перчатке и, указав на сидящих в президиуме, коротко приказал:

— Марш в толпу!

Затем он бесстрастным голосом произнес короткую речь:

— Отныне военнопленным разрешается одно — работать, чтобы оправдать еду, которую они получают от своего противника. Норма дневной выработки устанавливается лагерным начальством. Телесные наказания военнопленных отменяются, но тот, кто не выполнит норму, лишается на этот день еды. Бывшие солдаты вражеской армии не могут пользоваться правами русских граждан. Кто осмелится создать политическую организацию или подстрекать солдат к бунту против начальства, будет предан военно-полевому суду. Собрания запрещаются. А теперь — разойтись! Кто через пять минут не будет стоять с котелком возле кухни, останется без ужина.

Сарай мгновенно опустел.

Пристроившись на бревне возле барака, Тибор с ожесточением поглощал свой ужин. Возле него, нервно двигая челюстями, жевал курчавобородый. «Ловко они разделались с нами! Но не рано ли торжествуют?» — думал Тибор. Ефрейтор первый покончил с едой и, бросив в котелок горсть песку, пошел его мыть. Едва он скрылся за углом, к Тибору подбежал Циммерман и елейно запричитал:

— Я счастлив, сын мой… Господь явил свою милость к тебе. Это он вдохнул в душу русского начальника терпимость и милосердие, чтобы он закрыл глаза на прежние твои дела. Ты прогневил и наших господ офицеров, ибо ты — мозг злодеев. Но господа офицеры готовы простить тебя. Я молюсь, чтобы ты заслужил их прощение. Отступись от злодеев…

Тибор, даже не взглянув на старика, проглотил последний кусок, свернул цигарку, прикурил и спокойно сказал:

— Что бы пи произошло, старому миру приходит конец… — И, с треском переломив спичку, добавил: — Нам с вами не о чем разговаривать.

Циммерман схватил его за руку и, наклонившись, зашептал в самое ухо.

— Не можешь жить без революции — поддавай жару под русский котел. У тебя среди охранников есть свои люди. По-русски ты говоришь, словно родился тут. Ты можешь в любой момент покинуть это проклятое место. Ну и ступай! Только оставь в покое наших людей, не вноси заразу в их головы! Вернемся домой — тебе и там скажут: «Мы закрываем глаза на все, что ты делал. Живи и здравствуй по милости божьей».

Тибор брезгливо высвободил руку и внимательно, словно впервые видел его, посмотрел на учителя.

— Теперь мне ясно, от кого исходит дурман, которым вы отравляете людей. Ну что ж, передайте господам офицерам: солдаты привезут домой революцию! И тогда посмотрим, кому придется закрывать глаза.

Лицо учителя побагровело, в уголках рта выступила пена.

— Антихрист! — взвизгнул он и бросился бежать, смешно, по-козлиному выбрасывая вперед ноги. За его спиной словно крылья летучей мыши развевались полы плаща. Добежав до ворот офицерского лагеря, он обернулся и крикнул: — Растопчите антихриста!

Солдаты — одни в замешательстве, другие посмеиваясь — глядели вслед обезумевшему старику. А Тибор как ни в чем не бывало пошел к крану сполоснуть свой котелок и столкнулся там с курчавобородым.

— Что будем делать? — спросил ефрейтор.

— Придется все начинать сначала. А тут еще вклиниваются между баррикадами Циммерманы, Винерманы… Вместо того чтобы идти с нами в ногу… Сколько развелось таких путающихся…

С горечью смотрели друзья на встревоженные лица солдат. Сегодня все в лагере старались пораньше лечь, русский начальник предупредил: с завтрашнего дня снова работать как следует. Значит, отдыхом надо дорожить!

— Пора и нам на боковую, — грустно сказал ефрейтор. — Мы тоже люди.

Он направился к бараку. А Тибор остался во дворе. Гнетущие мысли не давали покоя, и чтобы отогнать их, он стал ходить по двору — взад-вперед, взад-вперед. Темнело. На небе проступили звезды. Стояла тихая, безветренная, теплая ночь. Но эта тишина и безмятежность с особой силой подчеркивали горечь его раздумий. Сердце сжималось в ожидании недоброго. Тибор огляделся, стараясь отогнать тревогу, и но заметил ничего подозрительного — кругом была тишина, только взошла луна и залила все мягким голубым светом. «Как могли бы быть счастливы люди в такую ночь…» — с тоской подумал Тибор.

Вдруг со стороны сарая донесся шорох. Тибор подошел поближе. Ему показалось, что в тени сарая белеют две босые ноги… Кто-то притаился под навесом.

Он явственно слышал прерывистое дыхание. Уж не галлюцинация ли это?

Мелькнула лихорадочная догадка. За сараем забор, что отделяет их двор от офицерского лагеря! Офицеры?!

Он стоял неподвижно, не в силах отвести взгляд от белых босых ног. Ноги шевельнулись, и только теперь он увидел еще много ног. Не успел Тибор опомниться, как его бесшумно окружили босые люди. Все они были в офицерской форме. В холодных лунных лучах поблескивали наплечные нашивки… Кто-то бросился на него и зажал ладонями рот. Тибор вцепился зубами в эту ладонь и кулаком ударил кого-то в лицо.

Но тут что-то тяжелое, мягкое навалилось на Тибора, придавило к земле. Он задыхался, потом тяжесть исчезла, он попытался подняться, но понял, что распластанный лежит на земле и его крепко держат за руки и за ноги. В рот ему засунули тряпку. Люди молча окружили его.

Тибор лежал, а они медлили, не трогали его. От этого становилось еще страшнее.

— А теперь попрошу господина прапорщика приступить, — услышал Тибор властный приглушенный голос.

Он напряг все силы и поднял голову. Один из офицеров вынес из сарая какой-то предмет… Да это сапоги… Офицер, подпрыгивая, обулся. Что они задумали?.. И только когда под ногами прапорщика заскрежетали камешки, Тибор все понял. Сапоги с железными подковами… Ну, конечно, ведь Циммерман орал: «Растопчите антихриста!»

— Отойди подальше, — прозвучал все тот же властный голос.

Прапорщик отошел, а потом двинулся на Тибора, ускоряя шаг…

Тибор еще раз попытался вырваться, но цепкие руки держали крепко. Зловещий голос скомандовал:

— Начинай!

Черпая тень надвинулась на Тибора, и в тот же миг он почувствовал нестерпимую боль в груди, услышал, как треснули ребра. «Лучше бы сразу…» Теряя сознание, он еще слышал неумолимые, свинцовые слова:

— Топчи, топчи!

…А потом потянулись бесконечной вереницей дни и недели, исполненные мук и страданий…

7

Наступил февраль 1918 года.

В поношенном теплом тулупчике, опираясь на суковатую палку, шел по дороге Тибор.

Пусть изувечено тело, пусть еще плохо слушаются ноги, но на душе радостно и покойно. Революция победила — вот она, награда за все перенесенные мучения.

Тулуп подарили ему русские крестьяне, штатской одеждой снабдили надеждинские большевики-металлурги, палку вырезал русский солдат…

…Тогда в Соликамске, той страшной ночью, придя на несколько минут в сознание, он увидел над собой лицо курчавобородого. Ефрейтор сказал ему на ухо, что это больной капитан Лейриц постучал в окно барака и солдаты успели вырвать Тибора живым из рук офицеров.

— Крепись, братец, — шептал ефрейтор, — сегодня ночью мы убедились, что не все потеряно. Впервые со дня сотворения этого бренного мира солдаты-венгры, мстя за тебя, вышли с кулаками на своих собственных офицеров.

Тибор тогда снова впал в беспамятство, и надолго. Но эти слона навсегда врезались в его сознание. Сквозь пелену боли и бреда припоминал он, как лежал в солдатском бараке, на топчане, покрытом соломой. А когда пришел в себя, то понял, что находится уже в госпитале, только постель была, как и в лагере, жесткая, соломенная.

Медицинских сестер и нянек в госпитале для военнопленных не полагалось, врач беспробудно пил, больные сами, как умели, ухаживали друг за другом.

Шли дни, Тибор немного окреп, стал передвигаться по палате, разговаривать с товарищами. Потом его посадили на поезд и повезли куда-то. Сопровождавший его солдат и вырезал ему палку. По состоянию здоровья Тибор не мог работать в лесу, и его направили в Надеждинск, на металлургический завод. Там он стал чертежником. Вместе с другими военнопленными, работавшими на заводе, Тибор снова стал нащупывать пути к созданию социал-демократической организации. Он узнал, что некоторые рабочие имели контакт с русскими большевиками и вели подпольную деятельность. Вот когда пригодились Тибору опыт революционной борьбы и знание марксистской теории! Ему поручили руководить марксистским кружком. Медленно, с большой осторожностью разворачивал он агитационную работу среди рабочих, сколачивал новые марксистские кружки, расширял связи с русскими большевиками.

Но каждый раз, когда Тибор подходил к чертежной доске и брал в руки карандаш, он с особой остротой ощущал, что это не его удел — сидеть за чертежным столом. Он должен держать в руках карандаш и блокнот журналиста!

В ушах иногда звучал бесстрастный, зловещий, приглушенный голос, что обрекал его на смерть там, в Соликамске. Наверное, и среди палачей Парижской коммуны были вот такие, как этот, — с властным, беспощадным голосом. Да, Тибор обязан бороться с ними своим оружием, а его оружие — перо. Он должен излить на бумагу страсть и гнев, обуревавшие его, и тогда они обратятся на пользу революции.

Огонь свободы занимается во всем мире, и надо приложить силы, чтобы ярче вспыхнуло очистительное пламя.

Может, снова выпускать рукописную газету? Но Тибор чувствовал, что теперь этого недостаточно. Он вынашивал планы создания такой газеты, которая донесла бы до Венгрии, все еще воюющей, слова правды, революционной правды. Ему вспомнилось название одной социал-демократической венгерской газеты — «Элёре», что означает «Вперед». В ней можно было бы писать обо всем откровенно. «Элёре» неподвластна венгерской цензуре, потому что издается в Америке. Если бы удалось добраться до одного из нейтральных государств, оттуда не так трудно выехать в Америку. Впервые эта мысль пришла к нему еще в лазарете. Прикованный к постели, мечтал он о путешествии, исполненном опасности и неожиданностей. И чем дальше шло время, тем неотвязнее становилась его мечта.

Однажды он рассказал о своих планах секретарю надеждинской большевистской ячейки товарищу Иванову.

— Ты хочешь бежать? — удивленно посмотрев на него, спросил Иванов. — Не ты ли толковал на замятиях кружка, что авторитет большевиков в Советах все возрастает… Зачем торопиться? А тем более в Америку? Ждать недолго: пролетарская революция вот-вот совершится, поверь мне!

— Но пойми, — возражал Тибор, — первые полгода войны я провел дома н знаю, что пролетарская революция в Венгрии не произойдет сама собой, ее нужно готовить. Мы будем часть тиража нашей газеты переправлять через Швейцарию в Будапешт…

Иванов задумался, помолчал, потом, улыбнувшись, сказал:

— Ладно! Пусть и Урал внесет свой вклад в дело мировой революции. Раздобудем тебе гражданскую одежду, соберем на дорогу денег, снабдим адресами. Держи курс к Балтийскому морю, а там постарайся сесть на корабль, отплывающий в Швецию.

В сентябре 1917 года Тибор покинул Надеждинск. Рискуя жизнью, несколько недель добирался он до моря. И однажды, когда был уже почти у цели, неподалеку от порта свернул погреться в трактир. К нему подсел какой-то человек с тяжелой челюстью. То ли Тибор сказал что-нибудь неосторожное, то ли от усталости забылся и обмолвился по-венгерски, но не прошло и часа, как его увели жандармы. Они ехали на лошадях, а Тибора гнали пешком. Так одолел он километров десять. На допросе его исхлестали нагайками. Добротную бекешу, подарок надеждинских товарищей, украли, подбросив взамен рваную немецкую шинель. Из полицейского участка его отправили в лагерь для штрафников, затерявшийся среди бескрайних заснеженных полей, у самой финляндской границы.

Штрафники жили в землянках. Лагерная стража состояла из русских уголовников, которые, желая выслужиться перед начальством, даже по ночам выгоняли пленных на мороз и беспощадно муштровали. За попытку к побегу расстреливали каждого десятого. Однажды во время такой экзекуции начальник лагеря. отсчитывая смертников, ткнул кулаком в грудь

Тибора. Обычно охранники отводили несчастных к ближайшему сугробу и на глазах у военнопленных убивали. Вот и Тибора выволокли из строя. Один из охранников ужо занес было над ним приклад винтовки, но начальник, громко захохотав, крикнул:

— Оставь, я пошутил! Этот, с горящими глазами, — девятый!

Тибора с гиканьем прогнали на место. А через минуту снег обагрился кровью его друга. Где было взять силы, чтобы жить после этого? Но он жил. Жил и ждал. И дождался. Никогда не забудет он один студеный день.

К воротам лагеря подкатило несколько саней, запряженных тройками. А в санях — матросы с красными ленточками на бескозырках. Поднеся ко рту железный рупор, один из матросов крикнул так, чтобы его слышали пленные:

— Вся власть в стране перешла в руки Советов! Объявляю приказ губернского Совета: военнопленных освободить, лагерь ликвидировать, охранников предать суду революционного трибунала!

Начальник лагеря запретил открывать ворота и приказал стрелять в матросов. Но матросы повалили забор, застрелили начальника, а узников повели к саням. Тибор тоже шел вместе со всеми… Очнулся он в каком-то крестьянском доме. От чего он свалился: от тифа ли, от нервного истощения или от воспаления легких, так и не узнал. А когда впервые поднялся и, с трудом дотащившись в соседнюю комнату, взглянул на календарь, то увидел, что на дворе уже январь 1918 года.

Добрые хозяева уговаривали его подождать до весны. Но у Тибора хватило терпения лишь на три дня. На четвертый он собрал свои пожитки. Сердобольные крестьяне поняли, что им не уговорить упрямца, и подарили ему переходивший от отца к сыну повидавший виды, но еще довольно сносный тулуп.

С тех пор минуло три недели, а он все еще в пути. В городах и селах, через которые он проходил, Тибор видел много интересного, и в его блокноте оставалось все меньше и меньше чистых страниц.

Вольный ветер революции подхватил и закружил всех.

На башенках бывших барских Хоромов приветственно развевались красные флаги. Мужики, заросшие щетиной, выворачивали ломами кирпичи из фундаментов господских домов и строили себе жилье. В городах по извилистым улочкам с ревом проносились грузовики, и матросы разбрасывали листовки с первыми декретами Советской власти. Приходилось видеть и бывших аристократов. Один, стараясь приспособиться, ходили по улицам в армяках, подпоясанные пеньковой веревкой, другие испуганно озирались и жались к стенам домов. В комитетах бедноты за канцелярскими столами сидели молодые крестьянки и энергично расправлялись с делами. Попадались на глаза и бывшие офицеры-золотопогонники, утратившие ныне свой прежний блеск. Чеканили шаг по мостовым патрули вооруженных рабочих. На рукавах алели повязки, за плечами поблескивали вороненые грани штыков. В России все было перевернуто вверх дном."Хаос», — уныло сокрушались те, кто тосковал о прошлом. Может, по-своему они были правы. Но этот «хаос» в отличие от прежнего бессмысленного порядка имел свой великий, исторический смысл.

Тибор добрался до Петрограда. И хотя пробыл там недолго, понял, что никогда не забудет этого революционного города. Не забудет стены домов, заклеенные плакатами, декретами, лозунгами, не забудет красных полотнищ, перекинутых с одной стороны улицы на другую, трепещущих на ветру. Не забудет мокрого снега, тяжело падающего с неба на закутанные туманом улицы. Фонарей не было видно, но где-то высоко-высоко бродила полная луна, и туман принимал голубоватый оттенок. Пикеты из двенадцати человек то и дело вышагивали по улицам, четко и гулко звучали их шаги. Что-то отчаянно прогудело над ним — он поднял голову, но за туманом ничего не смог разглядеть, а через минуту вместе с мокрым снегом, кружась, стали опускаться на землю листовки…

Тибор разыскал Народный комиссариат внутренних дел, прошел к секретарю и спросил, где получить разрешение на выезд в Америку. Ему второпях ответили, что такое разрешение он может получить только в Комитете по делам военнопленных, а комитет находится в Москве. Отчаянно звонил телефон, подходили все новые и новые люди, много людей, они обращались к секретарю с вопросами, и тот еле успевал отвечать. Тибор понял, что сейчас здесь не до него — надо отправляться в Москву.

Что ж, снова в путь…

Тибор все еще сильно прихрамывал. От деревни к деревне, от города к городу добирался он на попутных санях. Сесть на поезд было не так-то просто.

Составы ходили редко и нерегулярна. На станциях торговцы и мешочники с огромными кошелками, сундуками, узлами осаждали набитые до отказа вагоны. Вагоны брали с бою, лезли через окна, располагались на крышах. Тибор, чувствуя себя слабым после болезни, не пытался и близко подходить к поездам.

Однажды — это было уже в середине февраля — он попал на железнодорожную станцию, где патрульную службу несли венгерские красногвардейцы. Тибор окликнул их.

— Куда следуете? — строго спросил старший патрульный, окинув Тибора с ног до головы подозрительным взглядом.

Тибор ответил, что держит путь на Москву, в Комитет военнопленных, что идет пешком от самой финляндской границы, побывал в революционном Петрограде.

Взгляд красногвардейца потеплел.

— Комитет разместился на Поварской, в бывшем особняке князя Лейхтенберга. А делами там управляет Ференц Янчик, — сказал красногвардеец, и Тибор невольно заметил за собой, с каким удовольствием слушает он родную речь.

— Один из руководителей венгерских металлистов? — живо спросил Тибор.

— Точно! — обрадовался красногвардеец и гордо добавил: — Участвовал в установлении Советской власти. Во время Московского вооруженного восстания возглавлял венгерских красногвардейцев из Иваново-Вознесенского лагеря. Так-то…

— Да ну? — У Тибора защемило сердце: ему не довелось сражаться на баррикадах! Разве не обидно: товарищи участвовали в боях, а он прозябал в штрафном лагере.

— Не веришь, дружище? — улыбаясь, спросил старший красногвардеец. — Мадьяры тоскуют по революции. В Москве военнопленных очень много. Съезжаются со всех концов России. Комитет держит связь с лагерями, ищет надежных людей. Венгры сражались в России за победу социалистической революции. О Бела Куне слышал? Бывший прапорщик, он еще в Томском лагере работал с большевиками. Сейчас в Петрограде редактирует венгерскую газету.

Слышал ли он о Куне? Еще бы… В Коложваре Кун возглавлял работу по социальному страхованию. Образованный социалист, прекрасный оратор, отлично владеет пером… В 1913 году Тибор встречался с Куном на съезде социал-демократической партии. Как жаль, что в Петрограде не повидались!

— Да, браток, за наших можно не краснеть. Многие потрудились для святого дела. Я записал тут несколько имен… — он вытащил из кармана потрепанный блокнот и полистал его. — Послушай-ка, в Томске, например, вместе с Куном действовали лейтенант доктор Ференц Мюнних и старший лейтенант Зайдлер. В Саратове — Келлнер, в Соликамске — капрал Самуэли, в Омске — прапорщик Лигети…

Тибор улыбнулся и хотел что-то сказать, но в этот момент в разговор вмешался второй красногвардеец.

— Да что ты с ним разоткровенничался? Или не видишь — переоделся в штатское и пробирается в Москву. Готов поклясться, что не комитет ему нужен, а черная биржа…

— Помолчи! — строго одернул старший. — О человеке не по одежде судят, — и обратился к Тибору: — Сейчас потесним мешочников, браток, и посадим тебя на поезд. Помни, мы верим тебе.

Так пришел конец его скитаниям. На следующий день утром он прибыл в Москву.

Ему повезло: в особняке на Поварской проходило собрание представителей подмосковных лагерей. Они съехались, чтобы обсудить первоочередные задачи организации.

Представившись Янчику, Тибор устроился в удобном кресле, прислонил к подлокотнику палку и, достав блокнот, стал с интересом слушать.

Каждый оратор начинал свое выступление с приветствий в адрес Советской власти, которая предоставила им возможность создать организацию военнопленных. Однако в ходе прений все резче обозначались серьезные разногласия. Одни настаивали на том, чтобы организация занималась лишь бытовыми вопросами, другие ратовали за создание поистине социалистической организации, которая, не забывая об экономических интересах военнопленных, вела бы в основном политико-воспитательную, просветительную и организационную работу.

— Главная наша забота — сохранить людей, не дать им замерзнуть, погибнуть от эпидемий, помочь добраться до дому живыми и здоровыми, — упрямо твердили одни.

— Самое важное — упрочить завоевания пролетарской революции в России, от этого зависит наше будущее! — настаивали другие.

Представители экономических интересов спорили до хрипоты:

— Мы — иностранцы, — говорили они. — Мы не имеем права вмешиваться во внутренние дела русских. Здесь, на далекой чужбине, мы должны сохранять национальное единство. А политические разногласия будем обсуждать дома.

Тибор слушал, и все кипело у него внутри. «Опять вносится путаница!» — злился он. Хмурые морщины все резче выступали на его высоком лбу, карандаш все медленнее скользил по бумаге. Наконец, не выдержав, Тибор вскочил, да так стремительно, что палка с громким стуком покатилась по паркету.

— Прошу слова, — обратился он к председательствующему Янчику и тут же громко начал: — Разрешите спросить, каким образом сторонники экономических интересов собираются защищать права военнопленных, не утвердив завоеваний революции? Или вы забыли, что до прихода Советской власти пленные не имели никаких прав? Им было запрещено даже вмешиваться в распределение продуктов, обуви, постельного белья! Эти права им предоставила Советская власть. Господа ярые защитники-экономисты, вы не желаете сеять, а на урожай заритесь, не так ли?!

Он говорил горячо и страстно, разбивая один за другим все аргументы противника. В комнате установилась напряженная тишина, одни слушали его, одобрительно кивая головами, другие бросали на оратора негодующие взгляды.

Точка зрения Тибора восторжествовала. В принятой резолюции было четко сказано, что организация военнопленных — но только хозяйственный, но прежде всего политический орган. Организацию призвали в кратчайший срок наладить социалистическую агитацию в лагерях.

После собрания многие подходили к нему, горячо жали руку. И вдруг… Он не поверил своим глазам — перед ним, широко улыбаясь, предстал коренастый шатен. Нет, ошибки быть не могло!

— Товарищ Кун?! А мне говорили, что вы в Петрограде…

Они обменялись крепкими рукопожатиями.

— Приехал на собрание! Нужно дать отчет в газету… А вы — товарищ Самуэли?.. Я слышал от Янчика о ваших планах издавать газету в Америке. По-моему, здесь вы нужнее. Идите к нам, в редакцию! «Нэмзеткёзи социалишта» — «Социалист-интернационалист» — название-то какое! Пойдемте в столовую, пообедаем, а заодно и поговорим обо всем…

В тесной, пропахшей кухонными испарениями комнате они уселись за покрытый клеенкой стол. Бела Кун достал из кармана свежий номер газеты. Небольшого формата, она предназначалась главным образом для венгерских солдат по ту сторону фронта, которых еще заставляли воевать против революционной России.

— Жаль, что в ней всего четыре страницы… — сказал Тибор, внимательно разглядывая газету.

— Зато можно забрасывать в окопы противника сразу много экземпляров, — ответил Бела Кун.

— Товарищ Кун, у меня есть материал на целую серию статей, очерков, репортажей, новелл…

Бела Кун пристально посмотрел на Тибора.

— Я понимаю вас. Но прошу об одном: прежде чем принимать решение, хорошенько подумайте…

В эту ночь Тибор не сомкнул глаз. Все думал, думал… Пережитое рвалось наружу, подобно вулканической лаве. Как уместить его на узеньких полосках? Но сегодня на собрании он убедился, что враги революции не сложили оружия1 Они маскируются, хитрят, и тем опаснее! Так можно ли уехать отсюда, где создается предсказанное «Коммунистическим манифестом» новое общество, наш новый мир?!

К утру решение созрело. Провожая Бела Куна, возвращавшегося в Петроград, Тибор сказал ему па вокзале:

— Товарищ Кун, считайте меня сотрудником редакции «Нэмзеткёзи социалишта», я еду в Петроград, — в добавил решительно: — Иначе быть не может!

Бела Кун взял его под руку.

— Именно такие слова я надеялся услышать от вас… Да, иначе а быть не может… По приезде в Петроград я немедленно все оформлю и телеграфирую…

Куп уехал, Тибор с головой окунулся в работу. Выступал с докладами, составлял обращения, встречался с делегациями из подмосковных лагерей.

И ждал телеграммы.

Ее не было. А в Москву пришла тревожная весть: немцы, воспользовавшись промедлением в мирных переговорах, двинули свои армии на Петроград. Бела Кун, возглавив отряд военнопленных, прямо из редакции выехал на фронт…

Республика Советов в опасности!

Снова война. Комнаты, где находился Комитет военнопленных, завалены оружием. Во дворе слышатся команды: «Смирно!», «Вольно!»… Кто-то четко отдает рапорт. Тибор с досады скрипел зубами — не глядели бы глаза на все это, как истосковались люди по мирной, свободной жизни! И вот опять… Сделав над собой усилие, Тибор подошел к столу, тому самому, за которым каких-нибудь два дня назад с такой страстью говорил он о мире, и взял в руки револьвер. Пальцы обожгло мертвящим холодом, но металл быстро согрелся. Да, революция требовала сегодня от поборников мира большой жертвы — вновь взяться за оружие.

— Как он заряжается? — спросил Тибор.

Подошел военнопленный, судя по всему, — оружейный мастер, и, взглянув на револьвер, сказал:

— Это пистолет французской фирмы, — и подробно объяснил, как с ним обращаться.

Тибор решительным движением поставил в угол палку и сунул оружие в карман. В соседней комнате ему выдали красногвардейскую фуражку со звездой и кожаную куртку.

— Еду в подмосковные лагеря мобилизовывать военнопленных! — доложил он Янчику.

Комитет раздобыл для Тибора старый автомобиль. Ну и досталось же больным костям Тибора, когда он колесил по ухабистым дорогам. Но он лишь сильнее стискивал зубы. Все мысли его были направлены на то, чтобы расшевелить венгров, немцев, австрийцев, хорватов, чехов, словаков, румын, болгар, турок и создать из них интернациональный батальон. В этом он видел первую искру, из которой разгорится могучий факел грядущей мировой революции.

Пленные во сне и наяву мечтали о мирной жизни, о доме. Известие о том, что снова придется сидеть в окопах, переползать от воронки к воронке, поначалу повергло их в отчаяние. Но Тибор всем сердцем ненавидел войну, и его ненависть зажигала сердца слушателей.

Ветхий рычащий рыдван возил Тибора из одного лагеря в другой. С венграми он говорил по-венгерски, со славянами — по-русски, с немцами и австрийцами — по-немецки. Он выступал по нескольку раз в день. И каждый раз находил для своей речи новые горячие слова. Сиденье автомобиля служило ему трибуной, капот мотора — столом, на котором лежал лист бумага, куда торопливо записывались имена добровольцев, вступавших в Красную гвардию. Тибор сам формировал подразделения, помогал избирать командиров, объяснял методы ускоренной боевой подготовки. И снова трясся по ухабам — уже чтобы раздобыть оружие, снаряжение, продовольствие, медикаменты, хоть какую-то одежду и транспорт. Откуда только бралась сила? Давно ли он еле передвигал ноги от слабости, а теперь отброшена палка, шаг энергичен. Спать приходилось по два-три часа в сутки, но просыпался он всегда бодрый, выспавшийся, весь устремленный навстречу грядущему, исполненному забот дню.

Красная Армия остановила немцев под Псковом и Нарвой. В Брест-Литовске был подписан мирный договор, но не пришло еще время складывать оружие. Контрреволюция на юге развернула белое знамя, поднятое генералом Корниловым.

В марте 1918 года Советское правительство переехало в Москву. Однажды, придя утром в Комитет военнопленных, Тибор, к своему удивлению и радости, встретил там Бела Куна.

Кун был поражен, увидев Тибора здоровым и веселым. Он любовался его загорелым лицом, твердой походкой, стройной фигурой. От одежды Тибора на него пахнуло пороховой гарью, солдатским потом.

— Вот не поверил бы, — засмеялся Кун, — что всего месяц назад этот «калека» прочил себя в регистраторы событий, собирался вдохновлять пером людей. Как с газетой? Покончено?

— Ни за что! — заявил Тибор и, погрустнев, добавил: — Насколько вше известно, в соответствии с условиями Брест-Литовского договора «Нэмзеткёзи социалишта» закрыта.

— Ничего, мы создадим новую газету, большего формата и назовем ее «Социалиш форрадалом» («Социальная революция»). Вы согласны войти в состав редакции? — Тибор радостно кивнул головой. — Но… — Кун улыбнулся. — Вам придется эту работу совмещать. Вот… — Он достал из кармана гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Тибору. — Мне поручено передать вам этот документ о назначении вас комиссаром интернациональных отрядов Красной гвардии.

В Москву пришла весна. Дымясь, просыхали лужи на тротуарах, звонко цокали копыта по булыжной мостовой, — извозчики сменили саночки на высокие, покачивающиеся на рессорах, фаэтоны. В скверах, палисадниках, на бульварах отчаянно гомонили весенние птицы. Набегали тучи, проливаясь быстрым теплым дождем, и снова ярко светило солнце, взблескивая в золоте церковных куполов.

Теперь большую часть дня Тибор проводил в гостинице «Дрезден», где находился его редакторский кабинет. Он сидел, склонившись над влажными газетными полосами, с наслаждением вдыхая едкий запах типографской краски. Как он истосковался по любимой работе!

Вдруг дверь без стука распахнулась — и на пороге появился здоровенный детина.

— Вот и я, браток!.. — весело сказал великан. — Давай мне винтовку.

На ногах — опорки, на плечах — лохмотья, лишь отдаленно напоминающие о том, что это рубище было когда-то военной формой. Лицо заросло дремучей бородой. А вот голос не изменился.

— Винерман! — радостно вскрикнул Тибор, пожимая огромную сильную руку.

— От Урала до Украины протопал пешком, — рассказывал Винерман, сердито вращая глазами. — Там напоролся на земляков. Ты думаешь, они встретили меня по-человечески? Хоть бы стакан воды дали. А я-то думал, они скажут: «Вот тебе литер, садись на поезд и поезжай к семье…» Как бы не так! Полевые жандармы сразу взяли меня за бока: «Ступай обратно, откуда пришел, разносчик большевистской заразы!..» Вот как! Четыре раза пытался проскочить сквозь заградительный заслон, и каждый раз возвращали обратно. В последний раз пригрозили застрелить. Один штабной унтер шепнул, что есть тайный приказ: никого из России, даже прибывших с транспортом, домой не пропускать, отправлять на месяц в карантинные лагеря, лишь потом отпуск… всего па недельку! И будьте любезны — на итальянский фронт! Мерзавцы! А я слепец! Ну да ладно! Не хотят по-мирному — прорвусь силой! Приведет меня домой мировая революция. Вез нее я и сам не пойду теперь!

Появление Винермана оказалось как нельзя кстати. В Покровских казармах подобрался конный батальон, а командира до сих пор подыскать не удавалось. Винерман с готовностью взялся за дело, и через десять дней батальон на учебном плацу так лихо провел атаку, что тут же получил приказ грузиться в вагоны и следовать на Южный фронт. Как ни велика была нужда в боевом пополнении, однако отправка эшелона на этот раз задерживалась.

— Нет топлива!

Винерман в отчаянии бросился за помощью к Тибору:

— Помоги!

Тибор целый день потратил на хлопоты и добился того, что ему обещали дать уголь, но но раньше чем через три дня.

«Да, — думал он по дороге на вокзал, — но очень-то я обрадую Винермана». Каково же было его изумление, когда, прибыв на вокзал, он нашел Винермана чисто выбритым, подтянутым, в заломленной на затылок казацкой папахе! Гусар лихо отплясывал гопак под одобрительные возгласы русских красноармейцев из соседнего эшелона. А в голове состава, весело пофыркивая, стоял под парами паровоз.

Увидев Тибора, Винерман рассмеялся:

— Я тебе говорил, если за что возьмусь — все сделаю. Наш батальон — лесорубы, сам знаешь, в лагерях обучили этому ремеслу. Взял я один взвод, выехали на рассвете в лес, а к полудню напилили и накололи столько дров, что хватит до самой Кубани!

Рассказ Винермана привел Тибора в восторг. Он горячо обнял его. «Да… когда-то я считал, что он из тех, кто «путает», — с раскаянием подумал Тибор. — Не так-то все просто. Век живи, век учись».

Машинист повернул рукоятку, и из тонкой трубки возле паровозной трубы с громким шипением вырвалась упругая струя пара и покатилась по перрону белыми круглыми клубами. Ш-ш-ш!

Доброго пути, Винерман!

 

Глава третья

Организатор

8

…Тибор вскочил.

Годы, проведенные в лагерях, выработали привычку вскакивать по сигналу, не успев еще открыть глаза. Вот и сейчас, словно кто толкнул его, он, едва приподняв веки, сбросил одеяло и оказался на ногах.

Во всем теле — усталость, как будто ночь прошла в изнурительной работе, голова тяжелая, веки припухли. И все же Тибор помнит, что он сейчас — не он, а Ференц Краузе, прибывший вчера вечером в Приют инвалидов войны. За окном, выходящим на Фехерварское шоссе, — зимнее утро. На столе шипит и клокочет веселый электрический чайник.

— Доброе утро, Банди, — потягиваясь приветствует Тибор своего гостеприимного хозяина. — Навязался на твою шею беспробудный соня. Черт возьми… Верно, уже половина восьмого?

— Ровно семь, — широко улыбается доктор Банди Хаваш. — Доброе утро…

Белый докторский халат аккуратно застегнут сзади на все пуговицы. Банди Хаваш поглощен приготовлением их первого совместного завтрака.

— Ишь расшумелся! — проворчал он и выдернул из розетки вилку. Затем обернулся к Тибору: — Ты сразу понял, где ты? Я вот, когда просыпаюсь в незнакомом месте, — правда, это случается очень редко, — никак не могу сообразить, почему я попал сюда…

Доктор Хаваш внимательно оглядел Тибора и нахмурился.

— Твоя духовная формация на высоте, а вот телесная… весьма в плачевном состоянии…

— Бог с ней, — сказал Тибор, дернув плечом.

Он делал гимнастику, стараясь разогнать вялость: раз-два, раз-два!

Где только за минувший год ему не приходилось встречать рассветы! В феврале — марте 1918 года, когда он организовывал интернациональные красногвардейские отряды, он просыпался в различных лагерях — в Ржеве и Рязани, в Твери и Туле. С апреля по июнь — рассвет заставал его в гостинице «Дрезден», в здании венгерской партии большевиков, где после заключения Брестского мира размещалась редакция новой венгерской газеты. Ровно в шесть часов Тибора и Бела Куна, который жил с ним в одной комнате, поднимал отчаянный звонок будильника. А сколько раз встречал он утро, задремав на стуле, в темном углу наборного цеха. А где-то за стеной гудели машины, печатая свежий номер «Социалиш форрадалом».

Однажды в июле лучи восходящего солнца разбудили его на Московской почтамте, это было на следующий день после мятежа «левых» эсеров. Накануне вечером он вместе с Бела Куном сформировал и вооружил роту из венгров, обучавшихся на кремлевских курсах агитаторов. За ночь рота очистила от мятежников Центральную телефонную станцию и вместе с батальоном Янчика ворвалась на телеграф.

А следующей ночью оглушительный взрыв до основания тряхнул комнату, где только что уснул Тибор.

Его контузило. Но, несмотря на это, он нашел в себе силы подняться и повести роту в очередную атаку: нужно было во что бы то ни стало выбить мятежников, засевших в нижних этажах. Эсеры продолжали удерживать район Малой Дмитровки. Курсанты вместе с чекистами и матросами добирались по крышам домов к зданию, где засели мятежники. Сначала удалось захватить чердак, потом стали теснить эсеров с этажа на этаж, пока наконец не выбили на улицу, где им ничего не оставалось, как сложить оружие перед красноармейскими штыками.

В конце июля и начале августа утренние зори заставали его на фронте под Казанью — то на передовой, в двухстах шагах от постов белочехов, то в помещении Военного совета уснувшим на столе, заваленном оперативными картами.

И наконец одно сентябрьское утро застало Тибора в купе экспресса, мчавшегося по Европе. Война еще продолжалась, и он мысленно спрашивал себя: как поступят «союзники-немцы», если узнают, что в модном штатском костюме едет «дезертир» — капрал 65-го пехотного полка армии императора и короля…

В нейтральной Швейцарии, куда он был послан установить связи с венгерскими антимилитаристами и левыми социалистами, чтобы ускорить буржуазнодемократическую революцию в Венгрии, Тибор встречал рассвет возле открытой балконной двери, любуясь прекрасным видом на Невшательское озеро.

А в декабре — снова гостиница «Дрезден». Теперь он жил один. Бела Кун находился в Венгрии, создавал партию. Тибор вскоре тоже поехал па родину. Две недели его тревожный сон на жестких вокзальных скамейках прерывали резкие паровозные гудки отправлявшихся и прибывавших поездов. А кругом шныряли шпики — он был на вражеской территории.

И лишь месяц назад, в январе 1919 года, ему впервые за столько лет удалось встретить рассвет в отчем доме, в Ниредьхазе. Но уже на следующее утро он вскочил с койки по сигналу «подъем» в тюремной камере будапештской прокуратуры… А спустя еще десять дней увидел багряный рассвет, лежа на кожаном диване и глядя в окна редакции газеты «Вёрёш уншаг».

Один месяц революции равен десяти мирным годам!

Раз-два, раз-два!

Несколько дней назад произошли события, изменившие ход всей политической жизни Венгрии, а значит изменившие и жизнь Тибора.

Утром 21 февраля перед зданием редакции газеты «Непсава» проходила демонстрация безработных. Организовали и возглавили ее коммунисты. И вдруг в хор голосов, требовавших пособия или работы, врезался треск выстрелов. В первое мгновение демонстранты решили, что стреляют по ним. Но странное дело: жертвами оказались не демонстранты, а полицейские! Как это могло случиться?!

А через несколько часов были арестованы руководители коммунистической партии. Их подвергли жестоким избиениям, мстя за убитых полицейских. Особенно зверски избили Бела Куна.

И хотя в действительности перестрелка произошла между полицейскими и «народными дружинниками», охранявшими резиденцию социал-демократической партии, агитаторы социал-демократы по велению своих лидеров, выступая на заводах и фабриках, заявляли: «Левые контрреволюционеры совершили злодейское убийство!» Обманутые рабочие снова вышли на демонстрацию. Но теперь уже не с. коммунистическими лозунгами, а угрожая «возмутителям спокойствия — коммунистам». В голове колонны шли рабочие городских боен. Они размахивали окровавленными топорами. Это было страшное зрелище! Немало людей попалось на удочку социал-демократических министров. Рабочие выступили с капиталистами против «затеявших перестрелку» коммунистов.

В тот же день, когда была совершена гнусная провокация, Центральный Комитет партии дал указание Тибору Самуэли уйти в подполье. Один из испытаннейших руководителей партии должен был остаться на свободе. Не случайно выбор пал именно на него. Тибор — редактор партийной газеты, а она должна выходить во что бы то ни стало. А вдруг возникнет необходимость поехать к Ленину? Ведь в кремлевском кабинете Ленина приходилось бывать только двум венгерским коммунистам: Куну и Самуэли. Кун арестован, Самуэли должен быть спасен!

Он срочно едет в Надьварад, чтобы укрыться от полиции и тайно отпечатать свежий номер газеты «Вёрёш уйшаг».

На эту поездку ушло три дня. И когда вчера вечером он вернулся в столицу, на вокзале его встретила молодая студентка медицинского факультета Лиза Арвале, связная партии. Она и привела его в Приют инвалидов войны. Приют принадлежал военному ведомству, и у ворот его стоял часовой. Товарищи решили спрятать Тибора здесь, потому что вряд ли кому придет в голову искать руководителя партии в здании, охраняемом военными.

Раз-два, раз-два…

— На минутку, Тибор, — обратился к нему Хаваш, доставая ампулу из докторской сумки. — За то время, что тебе придется провести у нас, ты должен поднабрать энное количество килограммов…

Удивительный малый этот доктор! А встреча с ним на этой необычной конспиративной квартире и вовсе необыкновенна!

Когда-то еще в школьные годы Тибор заступился за бедного сироту, волею судеб заброшенного в чужой город. Маленького Банди Хаваша донимал своими придирками небезызвестный учитель Циммерман. По злой воле того же Циммермана они потеряли друг друга; Тибору пришлось не только уйти из школы, но и уехать из города. И мог ли он тогда предположить, что судьба сведет их вновь? Теперь запуганный мальчик стал прекрасным врачом. И конечно же, буржуазный радикал доктор Хаваш, соглашаясь укрыть одного из руководителей коммунистической партии, не подозревал, что предоставляет убежище Тибору Самуэли — своему однокласснику, тому, кто некогда смело заступился за него.

— Как ты можешь думать сейчас о килограммах, Банди? Не для отдыха нахожусь я здесь. Да и вообще имеешь ли ты представление о том, какому риску подвергаешь себя, меня укрывая? В январе, когда мне предстояло сделать в Ниредьхазе доклад на тему: «Кто победит — империализм или пролетарская диктатура?», — министр внутренних дел позвонил по телефону городскому голове и весьма недвусмысленно намекнул, что правительство с нетерпением ждет сообщения о «непоправимой утрате». Ты понимаешь, какую беду можешь навлечь на свою голову?

— Понимаю. Потому и хочу хоть немного поддержать твое здоровье. Небольшой курс лечения мышьяком — и никаких возражений!

Хаваш решительно подошел к Тибору, держа в руках шприц.

— Мышьяк так мышьяк, — покорно вздохнул Тибор. — Даже его превосходительство министр внутренних дел не пожалел бы для меня мышьяка и с удовольствием всадил бы мне лошадиную дозу, чтобы сразу отмучиться…

Хаваш улыбнулся.

— А теперь завтракать, — сказал он, сделав укол и бережно спрятав шприц.

Он разлил чай, придвинул Тибору тарелку с тонкими ломтиками подсушенного хлеба и вдруг заговорил не то задумчиво, не то застенчиво:

— Раз уж судьба свела нас, я хочу поговорить с тобой. Понимаешь, я как бы повис между небом п землей. Ну кто я? Радикал? Согласен. Но вряд ли уже буржуазный. А вместе с тем еще не коммунист.

— Что же тебе мешает стать коммунистом?

— Тот, кто не хочет победы реакции, верит: победите вы. Это бесспорно. Я понимаю, что на смену капитализму с его страшными катаклизмами должен прийти новый строй. Только мне кажется, слишком большие надежды возлагаете вы на массы. Массы легко подвержены влияниям! И напрасно ты обольщаешься тем, что самое трудное уже позади и вы на пороге победы.

— Я постараюсь сейчас тебе все объяснить… — живо отозвался Тибор.

Хаваш подался вперед:

— Буду очень рад… Меня это волнует…

В коридоре вот уже несколько минут слышалось однообразное постукивание костылей. Приют инвалидов проснулся. Доктор взглянул на часы, потом на Тибора и решительно поднялся со стула. Возле двери он с сожалением сказал:

— Прости меня, но уже половина восьмого… Меня ждут больные.

— Что ж… — мягко ответил Тибор. — У нас еще будет время поговорить.

Хаваш открыл было дверь и вдруг, опомнившись, хлопнул себя по лбу: — А как же быть с тобой? Запри дверь и никому не открывай.

Тибор встал из-за стола.

— Нет-нет, напротив! Еще до обеда мы с тобой пройдем по лазарету и ты представишь меня, скажешь: «Ко мне приехал двоюродный брат, чиновник Ференц Краузе».

Хаваш наклонил голову, задумался.

— Тебе видней… — помолчав, сказал он. — У тебя в таких делах больше опыта.

Доктор ушел, а Тибор уселся за письменный стол. Чьи-то заботливые руки аккуратно сложили книги, освободив стол для работы. В сторонке — несколько стопок папиросной бумаги и целый набор остро заточенных карандашей. «Для меня», — догадался Тибор. «Днем вас просят не выходить, — сказала вчера связная. — А часов в шесть, когда стемнеет, идите на прогулку по направлению к Тэтэню. К вам подойдет знакомый товарищ и попросит папиросной бумаги. Вы отдадите ему одну стопку, а взамен получите номер газеты «Пешти хирлап» («Пештские новости»)».

Так, на папиросных листках и на газетных полях будет осуществляться переписка с партийными руководителями.

Тибор тут же приступил к работе. Отточенный карандаш забегал по тонкой, как пленка, бумаге.

«Первое. Через адвокатов-коммунистов необходимо установить связь с товарищами, брошенными в пересыльную тюрьму.

Второе. Обсудить сложившуюся обстановку в Центральном Комитете и перейти к новой тактике: от обороны к наступлению. Нам не в чем оправдываться. Ударные группы коммунистов сосредоточить на Вишеградской улице, возле здания партийного центра и типографии. Сорвать полицейские печати п занять здание. Полиция не имеет права отбирать и опечатывать эти помещения. Массы поймут и одобрят наши решительные действия. Правительство не решится на обострение отношений с коммунистами. Рано или поздно ему придется представить веские доказательства нашей вины, в противном случае провокация будет немедленно разоблачена. У правительства таких доказательств нет, и потому оно вынуждено отмалчиваться. Мы сумели, наперекор всему, обеспечить выход своей газеты. Теперь очередная задача — добиться, чтобы «Вёрёш уйшаг» печаталась открыто, и не в провинции, а в Будапеште, в нашей собственной типографии. На виду у всех мы восстановим ее в правах. Провокацией и клеветой правительство связало себе руки, и у нас сейчас есть возможность одержать верх над ним. Конечно, оно не сложило оружия. Не имея возможности помешать нам административными мерами, оно будет искать иных путей. Возможны новые провокации. Оба помещения, особенно типографию, нужно усиленно охранять. Привлечь для этой цели матросов с «Крепета» и «Иштенеша» или другие воинские подразделения, готовые поддержать нас.

Возвращение силой наших помещений, самочинный выпуск газеты, установление вооруженной охраны сами по себе явятся первыми революционными шагами…

Если нынешнее партийное руководство сочтет полезными мои рекомендации, оно должно дать указания об их осуществлении. Тем самым будет сделан важный шаг на пути установления пролетарской диктатуры. Пусть она восторжествует сначала хоть в небольшом!

Революционные массы сторицей воздадут нам за нашу преданность, за нашу смелость. Венгрия станет вторым форпостом мировой революции!..»

Принесли утренние газеты. Доктор Хаваш, согласившись с тем, что гость будет жить у него открыто, прислал их с санитаркой. Газетные статьи не вызвали у Тибора особого интереса, за исключением нескольких маленьких заметок. На них надо было бы откликнуться на страницах «Вёрёш уйшаг». Тибор достал из кармана тужурки небольшие блестящие ножницы и аккуратно вырезал заметки.

Закончив обход, доктор Хаваш зашел за Тибором.

— Пойдем… Все уже знают, что ко мне приехал гость.

Широко распахнув дверь, он пригласил:

— Прошу, братец Фери…

Хаваш провел его по всем кабинетам, представил главному врачу, познакомил с персоналом. И после каждого нового знакомства шепотом наставлял в коридоре:

— С этим будь осторожней… А тот — свой парень, сочувствующий…

Когда они вышли от пожилой аптекарши, Хаваш шепнул на ухо Тибору:

— Эта старая ведьма реакционнее любого бывшего министра.

Зашли они и в караульное помещение у ворот, хотя Хаваш сам был едва знаком с солдатами охраны. Караульные сидели в одних рубашках, греясь у железной печки, пышащей дровяным жаром.

Доктор представил солдатам своего гостя. Вдруг один из них, коренастый, широкоплечий молодой парень шагнул вперед из полумрака караульного помещения и, приставив правую ногу к левой, лихо щелкнул каблуками:

— Антал Габор… — громко представился он. — Запомните, господин Краузе! Если что-нибудь понадобится, можете рассчитывать на меня…

Открытый взгляд карих глаз, окруженных паутинкой морщинок, внушал доверие.

Однако какие могут быть у Тибора дела с караульными? Проверять документы и так навряд ли будут… А впрочем, кто знает… И Тибор на всякий случай внимательно вглядывался в лицо ладного, приветливого парня.

— Кто он? — спросил Тибор у доктора, когда они вышли из караульного помещения.

— Хороший парень, любит читать. Больше я ничего о нем не знаю. Караульная служба вне моей компетенции.

После обеда Тибор исписал еще одну стопку папиросной бумаги, изложив второму составу Центрального Комитета свои соображения о содержании очередного номера «Вёрёш уйшаг». Наметил темы, указал, кто и что должен написать, определил сроки представления статей.

Когда время стало приближаться к шести вечера, он оделся, чтобы идти на условленную встречу. Но в дверях столкнулся с доктором.

— В город, на вызов ездил, — сказал Хаваш и добавил: — Советую взять меня с собой для большей безопасности! Если полицейский на углу увидит тебя с врачом, известным всей округе, это снимет всякие подозрения.

— Ничего не имею против, — согласился Тибор, — у меня от тебя тайн нет и если тебе это не обременительно…

Негромко разговаривая, они шли по направлению к Тэтэню. Хаваш, смеясь, рассказывал, что приют содержится на жалкие крохи, отчисляемые от прибылей финансовых воротил. Однако многие инвалиды, съев «банкирский» обед, отправляются в город, ведут агитацию против своих «благодетелей», а потом как ни в чем не бывало возвращаются в приют и преспокойно засыпают в постелях, приобретенных на банкирские средства. «Банкиры возмущены неблагодарностью инвалидов, — посмеиваясь, говорил он. — А недавно один инвалид так прямо и заявил управляющему банка, посетившему приют: «Вы что же, думаете, горячим чайком да колбаской нам рот заткнуть и заставить забыть, что ради ваших барышей мы на фронте стали калеками? Не выйдет!» Сегодня в городе арестован Дюла Ковач, страдающий пороком сердца, тоже из нашего приюта. Схватили его во время облавы и обнаружили в карманах пачки коммунистических листовок. До войны был парикмахером. Обходительный, вежливый, пользовался здесь большой популярностью. Теперь по палатам из рук в руки передают прошение. Почти все подписались. Требуют освободить арестованного. Между прочим, в прошении есть такие слова: «Куда это годится — объявлять коммуниста врагом революции!»»

В этот момент навстречу им из темноты вышел мужчина. Тибор узнал бывшего военнопленного, с которым был знаком еще в Москве. Мужчина поравнялся с ними и, покосившись на Хаваша, прошел мимо. Тогда Тибор громко сказал: «Славный ты человек, доктор!» Товарищ обернулся… А дальше все произошло так, как сказала вчера Лиза Арвале.

Товарищ уже скрылся за поворотом, а Тибор все еще не мог справиться с радостным волнением: связь налажена, в кармане лежит послание Центрального Комитета. Скорей за работу!

По дороге домой он сказал Хавашу:

— Так. Значит, много людей вступилось за Дюла Ковача?.. Все-таки тверды наши позиции. И здесь, в Приюте инвалидов войны, и в других местах…

— Верно, Тибор, — согласился Хаваш.

— Ну вот, кажется, и пришло время поговорить о нашей вере в массы, — весело отозвался Тибор.

Однако разговор опять не состоялся: доктор неожиданно заторопился. Извинившись, он объяснил Тибору:

— Сегодня вечером у меня гости. Конечно, если ты возражаешь, могу принять их в вестибюле. Впрочем, это надежные люди. И тебе не помешало бы немного развлечься.

— Что за гости, Банди?

— Частые гости! Моя невеста Ализ. Разумеется, она приходит не одна. Обычно со своей подругой Йолан. Милая девушка. Ализ учится на химическом, а Йолан — в художественной студии. Обе убежденные коммунистки, члены партии.

Гости на конспиративной квартире — явление нежелательное, и в ином случае Тибор протестовал бы.

Но как запретить другу встречаться с невестой? Не может он выжить Хаваша из собственной комнаты! Конечно, девушки не выдадут его, тем более коммунистки. Но вместе с тем…

Хаваш заметил, что Тибор нахмурился, и, смутившись, сбивчиво заговорил:

— Короткий отдых… Надо немного развлечься, Тибор… Всего лишь…

Да, конечно. Но идет война. Он так занят. И вдруг потратить целый вечер на встречу с девушками?..

Тут же возникла другая мысль. А почему бы и не взглянуть в открытые и спокойные девичьи глаза, не услышать мягкие голоса? Неужели такое еще существует на земле? Он за годы войны забыл и думать об этом. «Забыл?» — мысленно усмехнулся Тибор. — «Ну что ж — вспомни!».

Улыбнувшись, он сказал Хавашу:

— Ты прав, отдохнуть не мешает.

Хаваш повеселел. Врач — всегда врач. Он и на эту встречу смотрел как на оздоровительное мероприятие, этакий курс лечения. Немного тепла и веселья необходимо молодому человеку, тем более столько перестрадавшему!

— Ты не пожалеешь, — уверял он Тибора. — Ализ я не буду расхваливать, она моя невеста, и этим все сказано. А вот Йолан — премилое существо! Остроумная, веселая! У них в гимназии был учитель, знаешь, из нынешних сократов, про которых говорят: «В голове — знаний воз, а под ногтями — навоз». Пиджак всегда в перхоти, волосы сальные… Преподавал греческий… Йолан прозвала его Навозократом! Имя это так и приклеилось к нему.

Тибор молчал, насупив брови. Кокетливые, острые на язык девушки, улыбка, беспечная шутка, шалость — все видится ему сквозь едкий дым пожарищ войны и кажется несбыточным, навсегда канувшим в прошлое. Неужели навсегда?

За последние пять лет ему не часто случалось бывать в женском обществе. Раза два, не больше.

Один раз это было в Швейцарии. Молодая женщина из порядочного семейства кокетливо спрашивала:

— В Москве вы, конечно, смотрели чудесные спектакли? Москва — столица театров!

— К сожалению, не было времени… — виновато отвечал Тибор.

— Понимаю, революция… Но за семь-то месяцев раз пять или шесть вы все-таки побывали в театре? Нет? Ну хоть два разика?..

Жители нейтральной Швейцарии не имели ни малейшего представления о войне, а тем более о революции.

Он попытался отшутиться:

— Признаться, однажды побывал в театре.

— Что давали? Какой спектакль?

— Восстание юнкеров.

— Хорошая вещь?

— Нет, отжившая. Пришлось изъять ее из репертуара.

Любопытство дамочки все разгоралось:

— Как это «изъять»? Уж не причастны ли вы сами к искусству?

Его бесила беззаботность швейцарцев, и он рассказал, как была «изъята из репертуара» эта «вещь»… Рассказал, ничего не утаивая и не прикрашивая, как он с семьюдесятью красногвардейцами, матросами и чекистами проник на чердак театра, как они прикладами и штыками вышибали с ярусов и из лож отстреливавшихся юнкеров.

— Самая кровопролитная схватка была в гардеробной. Несколько трупов так и остались висеть на стойке, как брошенные гардеробщиком шубы, — хмуро закончил он свой рассказ и метнул на собеседницу сердитый взгляд.

У дамочки от ужаса перехватило дыхание. Она несколько раз судорожно глотнула воздух и вдруг, захлопав в ладоши, рассмеялась:

— Ну и шутник! Великолепный гротеск…

— Вы просто глупы! — крикнул он и, повернувшись, ушел…

Он, и правда, огрубел за годы войны. Лоб прокопчен пороховым дымом, с губ срываются отрывистые слова команды, движения резки.

Чем ближе они подходили к дому, тем больше он ощущал неловкость. Когда они пришли в свою комнату, Тибор совсем уже хотел отказаться от встречи.

— Банди… — обратился он к другу, но в эту минуту в дверь постучали.

На первых порах разговор не клеился, хотя девушки держались просто и скромно. Банди Хаваш отошел с невестой к окну — им надо было обсудить какие-то свои дела, и они лишь изредка поглядывали на Тибора и его собеседницу.

Тибор стоял, прислонившись к платяному шкафу, а Йолан сидела на диване, откинувшись на спинку и обхватив руками колено.

Молчание становилось все тягостней. «С чего это сердце так колотится?..» Он смотрел на маленькую девушку, и она чем-то напоминала ему неоперившегося птенца… Коммунистка… Впрочем, представителям ее поколения, прозревшим к концу войны, здесь, в тылу, нетрудно было стать коммунистами.

Они подхватили уже зажженный факел. Он кашлянул. Видимо, ему первому следует начать разговор. Девушка очень мила и по-настоящему скромна… Меньше всего он хотел бы обидеть ее.

— Я слышал, вы любите пошутить, — наконец произнес он.

— А почему бы и нет, — живо откликнулась девушка.

Еще когда они поднимались по лестнице, Ализ шепнула ей, что у Банди поселился «неизвестный», здесь ему безопасно, потому что у Банди репутация буржуазного радикала. С того момента, когда Йолан переступила порог, она с замиранием сердца поглядывала на утомленного, красивого, неразговорчивого молодого человека.

Кто он, этот «неизвестный»?

— Однако, глядя на вас, никак не скажешь, что вы любительница шутить, — сказал Тибор и снова кашлянул.

— Может быть, — согласилась она.

«Какой он суровый, — подумала Йолан. — Говорят, Шандор Петёфи был таким же… А ведь он и лицом похож на Петёфи, особенно в профиль. Худощавый, бледный, щеки впалые… А какой проницательный взгляд! Уж не поэт ли он?.. Где-то я его уже видела, но где? — она напрягла память, — Ну да, да. конечно, я видела его на митинге… Он выступал, но тогда он казался старше… Наверное, потому, что носил усы. Это он! Он был там, о нем говорили еще, что он участвовал в борьбе за победу русской революции! Единственный из оставшихся на свободе вождей нашей партии…»

Она напряженно следила за собой, чтобы не допустить какую-нибудь вольность. А тут, как назло, нестерпимо ныли ноги. На улице сегодня так холодно, они долго шли по морозу, ноги замерзли и теперь начали отходить. С каким наслаждением она скинула бы сейчас обувь и поджала ноги!

В детстве она всегда так согревала их. Если бы не этот суровый товарищ, она и сейчас поступила бы так же. Йолан упрекала себя за то, что разговор не клеился. Всю жизнь мечтала встретиться с героем, а на поверку вышло, что ей и сказать ему нечего. Не развлекать же его всякими шутками, за которые гимназистки-одноклассницы прозвали ее «президентом клуба острословов…» Заговорить о политике? Глупо. Какое дело ему, одному из вождей партии, до ее «политических суждений»? Может, рассказать, как выполняла вчера особое задание, прогуливаясь неподалеку от виллы, где шло заседание второго состава Центрального Комитета? Ей поручили, если заметит что-нибудь подозрительное, махнуть платком товарищу, стоявшему на углу… Но как она ни вглядывалась. ничто не вызывало ее подозрения. Так и не пришлось подавать сигнала. «Еще подумает, что хвастаюсь», — подумала она и снова промолчала. Но, несмотря на нерешительность, смущение, тревогу, на душе ее вдруг стало хорошо от предчувствия чего-то большого и важного. И совсем не обязательно разговаривать — рядом удивительный человек, она видит его, разве этого мало?..

Все-таки лучше что-нибудь сказать. И неожиданно для самой себя Йолан проговорила:

— При вас я бы не осмелилась шутить. А вот о чем-нибудь серьезном, например, о художественной школе, могу вам рассказать… Хотите?

Тибор кивнул головой.

— Наша школа, хоть и левого толка, однако весьма непоследовательная. Так называемые «социальные этисты», например, причисляют себя к коммунистам, а я их считаю просто кривляками. Компания снобов. Наверное, вам не приходилось сталкиваться с такими? Вы человек, занятый важными, большими проблемами.

— Ошибаетесь, — улыбаясь, ответил Тибор. — Как редактор газеты «Вёрёш уйшаг» я имел «удовольствие» познакомиться с «этистами». Я знаю, что особый интерес в своих дискуссиях они проявляют к произведениям Достоевского. Раскольников для них герой-революционер! А о том, что его протест против общественного строя выразился лишь в убийстве старухи, они умалчивают. Мораль книги проповедует искупление и страдание… Ну а как вы? — он с любопытством посмотрел на девушку. — Вам удалось отбиться от этих «сложных натур»?.. Я, например, пытался раза два, но они тут же обрушивали на меня такой словесный поток, что голова шла кругом.

— Как раз сегодня маэстро Керншток немного осадил их.

— Да? Это интересно.

Йолан уселась поудобнее на диване и стала с увлечением рассказывать. Но вдруг спохватилась и покраснела от смущения. Она рассказывала о том, что вот уже несколько дней они пишут с натуры дородную цветущую девушку-цыганку. Преподаватель Керншток, как он это всегда делает, попросил сегодня учеников высказать свои суждения о натурщице. И тогда один «этист» сказал, что хоть натурщица и пышет здоровьем, но все же он думает назвать будущую картину «Смиренная мученица», ибо, как пояснил он: «это прекрасное женское тело будет обязательно изуродовано деторождением»… Керншток сердито позвякивал ключами в кармане.

Затем вскочила одна экспансивная девица. «По-моему, — заявила она, — в этой женщине выражена исконная мощь народа, — и добавила, отдавая дань своей утонченной философии: — Народ — это не что иное, как первозданная природа, воплощенная в человеческом теле»… Керншток беспокойно теребил свою бороденку, но вдруг в его глазах мелькнула усмешка: «Ну, Йолан, а что вы скажете о натурщице?»

Дойдя именно до этого места в своем рассказе, Йолан покраснела. Она ведь дала себе слово быть серьезной.

— Ну продолжайте! Что же вы ответили маэстро? — спросил Тибор.

Еще более смутившись, Йолан проговорила:

— Я ему сказала то, что думала. Красивая толстушка… и все.

Он смотрел в ее большие искрящиеся глаза, на ее взволнованное ожиданием лицо: как он отнесется к сказанному ею, — и вдруг, не сдержавшись, раскатисто рассмеялся.

Хаваш обернулся к ним и, хотя не слышал, над чем смеется Тибор, тоже невольно улыбнулся и приветливо кивнул головой.

Йолая уже не сводила восхищенного взгляда с Тибора. Еще минуту назад он казался ей серьезным и неприступным, а сейчас перед ней был другой человек — добрый, простой.

Она забыла о «хорошем тоне» и непроизвольным движением сбросила туфли, подобрала под себя ноги и свернулась клубочком в углу дивана.

Тибор сел рядом с ней и вдруг ощутил в душе необыкновенную, никогда не испытанную легкость. Все вокруг преобразилось, — оказывается, мир прекрасен и есть в нем не только лишения и беды.

— Как восприняли ваш ответ студийцы?

Девушка лукаво улыбнулась.

— Керншток захохотал, вроде как вы. И все время кивал головой. И всем тоже стало смешно, даже натурщица прыснула, стыдливо прикрыв свои пышные формы.

— Молодец! Проучили снобов! И что же маэстро? — поинтересовался Тибор, придя в самое веселое расположение духа.

— Керншток произнес лишь одну фразу: «Милейшие друзья, чтобы видеть, нужно прежде всего смотреть, а по рассуждать!»

Девушкам пора было собираться домой. Хаваш пошел проводить их до трамвайной остановки.

Тибор подошел к окну и долго смотрел им вслед.

Возвратившись, доктор застал Тибора уже погруженным в работу. Вопросительно взглянув на него, Хаваш нерешительно спросил:

— Ну как, не злишься на меня?

Улыбнувшись, Тибор ответил:

— О, ни капельки…

9

В небольшой комнатке, на первом этаже роскошного особняка барона Дежё Банффи, на улице Бимбо, собрались за квадратным столом члены второго состава Центрального Комитета. Баронская корона над парадным входом удерживала шпиков на почтительном расстоянии.

Хозяин особняка был вместе с семьей в отъезде, за границей. В особняке сейчас проживает лишь один швейцар, член компартии. Он и предоставил товарищам надежное место для совещания.

Среди собравшихся Райци из Объединенного завода электроламп, Фазекаш из Северных Главных железнодорожных мастерских, стеклодув Гершкович, Артур Иллеш, Элек Болгар, Дюла Хевеши, Эрне Бойаи, Ференц Ракош.

— Подождем Арвале, — обратился к присутствующим Болгар, — она должна скоро подойти. Мы просили Самуэли прислать с ней свой доклад. Необходимо определить отношение нашей партии к широким массам рабочих социал-демократов.

За окном послышались шаги. Райци прислушался и сказал тревожно:

— Не женские это шаги…

— Дозорные на местах, напрасно тревожитесь, — успокоил его Фазекаш.

— Боюсь, что товарищ Самуэли не решится никому доверить доклад и придет сам, — высказал предположение Бойаи.

Дверь распахнулась. Все повернули головы, и Болгар со смешанным чувством радости и тревоги громко сказал:

— Мы рады видеть вас, товарищ Самуэли, но тем не менее должны подвергнуть строгому взысканию за самовольную явку. Садитесь, пожалуйста.

В подполье не рекомендуется подолгу засиживаться на заседаниях. Пожав руки собравшимся, Тибор сразу же приступил к докладу.

— Во вчерашнем сообщении Центрального Комитета я прочитал о том, что рабочие социал-демократы на целом ряде предприятий присоединились к требованию коммунистов освободить арестованных руководителей нашей партии. Хотя мне и приходится оценивать события по сведениям, полученным из вторых рук, я все же могу с уверенностью сказать: рабочие, которые всего неделю назад выступали против нас, сегодня изменили свое отношение, значит, нам удалось завоевать симпатии рабочего класса. Считаю необходимым обратить ваше внимание на то, с какой невиданной быстротой развертываются события. Близок день, когда народ выйдет на улицу и предъявит свои требования. А мы не в состоянии ни защитить их от вооруженной расправы со стороны правительства, ни поддержать вооруженное восстание, в котором отчаявшиеся массы обязательно будут искать выход из своего бесправия. В таком случае борьба венгерского пролетариата за установление своей диктатуры может приобрести затяжной и кровопролитный характер…

Тибор говорил, не переводя дыхания, внимательно следя за выражением лиц товарищей. Нужно быть готовыми ко всему, говорил оп. Для него совершенно очевидно, в каком направлении будут развиваться основные события. Однако в столь сложной ситуации предвидеть заранее, когда наступит решающий момент, очень трудно, а находясь в четырех стенах, — просто невозможно. Вот почему он счел необходимым лично прийти сюда.

Начались прения. Выступавшие одобрили доклад Тибора, дополнив его множеством фактов, которые еще более убедили его в том, что ему удалось определить один из решающих моментов ситуации. Центральный Комитет констатировал, что на повестку дня поставлен вопрос о подготовке к вооруженному восстанию. Было поручено двум товарищам немедленно заняться «военными» делами, поддерживая все время связь с Самуэли. Затем началось обсуждение других вопросов.

И тогда Бойаи предложил оценить поведение товарища Самуэли:

— Правильно ли поступил один из лидеров партии, находящийся в подполье, лично явившись на заседание?

Тибор стал смущенно оправдываться:

— Я не мог поступить иначе, товарищи… Сейчас, когда поднимается революционная волна, всем нам необходимо подумать об установлении живых контактов с рабочими. И я собираюсь поставить сегодня вопрос о том, чтобы мне, конечно при соблюдении всяческих мер предосторожности, разрешили выступить в нескольких казармах и на заводах.

Это вызвало возражения. Болгар категорически заявил:

— Товарищ Самуэли, доверьте это нам… Сейчас от вас, как никогда, требуется осторожность. Правительство знает, что вы на свободе, и, конечно, догадывается, какую роль вы играете сейчас. В данный момент оно вряд ли пойдет на арест еще одного известного коммунистического лидера, но если охранке удастся выследить вас, не сомневаюсь, что будут применены радикальные меры. Надеюсь, вы понимаете меня?

Тибор беспокойным взглядом обвел сидящих за столом.

— Уж не собираетесь ли вы держать меня взаперти бесконечно? Идет сражение, я должен быть в бою!

Наступила тишина. Затем первым заговорил стеклодув Г ершкович:

— Товарищ Самуэли, у нас только два руководителя, которые имели счастье встречаться с Лениным и многому научиться у него. Это вы и Бела Кун. На свободе остались только вы. И мы не можем, не имеем права рисковать вашей свободой и жизнью.

Все поддержали Гершковича, его предложение приняло силу решения.

Тибору стало не по себе. Какая досада! Неужели они не понимают? Да, он участвовал в русской революции, но может ли это служить поводом для столь строгой опеки?

Да, ему действительно посчастливилось не раз встречаться с Лениным. С апреля по август 1918 года он по меньшей мере один раз в месяц бывал у Владимира Ильича. Последний раз Ленин принял Тибора в декабре, перед самым его отъездом на родину…

Тибор задумался. Если бы товарищи знали, с каким волнением ожидал он первой встречи с великим вождем! Давно это было… Впрочем, нет, всего каких-нибудь десять месяцев назад. А кажется, годы прошли с тех пор — столько произошло событий. Как сейчас, помнит Тибор этот день. Он сидел в номере гостиницы «Дрезден» над очередными газетными листами. В комнату вошел взволнованный Бела Кун. Не поздоровавшись, громко сказал с порога:

— Самуэли, завтра нас ждет Ленин!

«Откуда Ленин может знать обо мне? — удивился тогда Тибор. — И оправдаю ли я надежды Ленина, которые он, возможно, возлагает на меня?» В волнении он мысленно перебирал весь проделанный им революционный путь. Не больше полутора лет прошло с тех пор, как он сделал в Верхнеудинске первые робкие шаги. Шаги революционера. Это было похоже на то, как ребенок учится ходить… Немногим больше года является он убежденным коммунистом.

Три месяца занимается организацией интернациональных отрядов Красной гвардии и всего лишь месяц редактирует революционную газету.

Вот и все его «заслуги», если не считать восьми лет работы в социал-демократической партии да нескольких переломанных офицерами ребер… Как предстать с таким багажом перед человеком, который на протяжении четверти века, сквозь бури трех революций вел к победе самую революционную партию и создал первое в мире социалистическое государство?

Бела Кун держался куда увереннее. Да и не мудрено. Он на несколько месяцев раньше Самуэли вступил в большевистскую партию, был лучше теоретически подкован и имел куда больше опыта как партийный руководитель.

— Ничего, не волнуйтесь, Тибор, — успокаивал его Кун. — Вы же знаете, что помощь международного пролетариата русской революции воплощена в революционной деятельности военнопленных. Потому-то Ленин и уделяет так много внимания нашей работе…

После первой встречи с Лениным Тибор несколько дней ходил задумчивый, сосредоточенный. Он был недоволен собой, ему казалось, что и образован он политически недостаточно и таланта к руководящей работе у него нет. И все-таки он понимал, что отныне вся его жизнь будет посвящена революции. И еще он понял, что успеха на этом благородном поприще можно достичь, лишь сочетая беззаветную смелость с большой мудростью.

Да, он имел возможность поучиться у Ленина. Однажды Ленин спросил у него и Бела Куна, намерены ли они по возвращении в Венгрию создать самостоятельную коммунистическую партию или будут вести борьбу за победу пролетарской диктатуры, оставаясь в социал-демократической партии? Они ответили, что конечно же, нужна новая партия, что газета «Социалиш форрадалом» уже начала кампанию по разоблачению социал-демократических лидеров, погрязших в соглашательстве и оппортунизме.

Ленин помолчал тогда, а потом сказал негромко: — «Этим самым вы уже сделали первый шаг на пути к созданию Венгерской коммунистической партии…»

Спокойные ленинские слова заставили задуматься: все ли предусмотрено, не упущено ли что?..

Они принялись тогда за работу. Наладили контакты с левым крылом социал-демократической партии.

В те дни уезжал в Венгрию больной капитан Лейриц, тот самый, что спас Тибору жизнь в Соликамском лагере. На него можно было положиться. Через Лейрица в сигарной коробке с двойным дном направили письмо Ёнё Ландлеру. Тибор отправился в Швейцарию, чтобы оттуда установить связь с кружком Эрвина Сабо и Отто Корвином, служащим Лесного банка. Так помогли им как бы вскользь сказанные Лениным слова. Теперь в Коммунистическую партию Венгрии вошли не только возвратившиеся из России военнопленные, но и наиболее радикальная часть сознательных рабочих, которые пошли за присоединившимися к ней левыми социал-демократическими лидерами. Через друзей Корвина им удалось вовлечь в партию наиболее прогрессивные слои интеллигенции. Авторитет партии неизмеримо вырос в народных массах. Да, Ленин научил их тому, что для партийного руководства забежать вперед или отстать — одинаково опасно…

Тибор встал и, тяжело вздохнув, негромко произнес:

— Подчиняюсь решению. Приношу членам ЦК извинения за самовольную явку.

«В трудное положение поставили меня товарищи», — размышлял он по пути домой, сидя в глубине извозчичьей пролетки. Однако составом второго ЦК он остался доволен. Все энергичные, решительные, самостоятельные. Когда Тибор подошел к проходной Приюта, стоявший на посту Антал Габор отсалютовал ему винтовкой.

— То мороз, то снова оттепель, господин Краузе.

— Да, да, в самом деле, — согласился Тибор, только сейчас заметив, что снег падает на тротуар и тут же тает, образуя грязные лужи. Он поежился.

— Мерзкая погода, вредная для здоровья… — сказал солдат и бросил на Тибора настороженный взгляд: — В такую погоду лучше дома сидеть. — Потом, засмеявшись, добавил: — Послужит солдат при госпитале, глядишь — и наберется докторской премудрости!..

Все последующие дни Тибор не давал покоя Ха-вашу и Лизе Арвале: о чем говорят в городе? Какие настроения? Услышав новую весть, начинал возбужденно ходить по комнате.

Ответственность, лежавшая на нем, требовала максимального напряжения умственных и нервных сил. И может быть, поэтому такую радость доставляли ему встречи со студенткой-художницей. Он не переставал удивляться, как в одном человеке может соединиться столько различных качеств: ум, юмор, проницательность, нежность, решительность… С наслаждением он наблюдал, как безмятежный смех ее сменялся иногда то детским испугом, то трезвой рассудительностью. Тибор мог часами слушать ее рассказы о детстве, о родителях. «Моего отца преследуют», — часто, как заученный урок, повторяла Йолан. И правда, секретные характеристики, которые давали ему директора гимназий, где он работал, были постоянным бичом для преподавателя исторпи Алберта Силади. То и дело приходилось ему переезжать из одного провинциального города в другой. А «вина» его состояла в том, что он меньше всего интересовался собственной карьерой и вечно носился с какими-то идеями, внушающими беспокойство начальству. Диссертацию он написал на тему: «Жизнь народных низов в средневековье». Его консервативные коллеги морщили лоб и, насупив брови, говорили: «Подозрительный намек…» или: «Вызывающе прогрессивно…» Этого было достаточно, чтобы отравить человеку жизнь. «Ты знаешь, что твой отец — большой ученый?» — спросил однажды профессор истории Аладар Баллаги у десятилетней Йолан, когда отец привез ее в Будапешт, чтобы показать дочке столицу. Откуда ей было знать об этом? Мать, ожесточенная бесчисленными неудачами и лишениями, только и делала, что ссорилась с отцом, упрекая его в непрактичности, в неумении устраивать дела…

— Жизнь всегда раскрывалась передо мной в странных противоречиях, — рассказывала Йолан, но тут же, тряхнув головой, вдруг смеялась: — Помните сказку про золотую птицу? Злая мачеха отрезала голову пасынку и платком привязала ее к туловищу, чтобы скрыть преступление от отца. Сказка эта произвела на меня в детстве жуткое впечатление. Когда однажды моя соседка по парте пришла в школу с перевязанной шеей, я испуганно спросила ее: «Мими, тебе мать отрезала голову?» Девочки, услышав это, стали смеяться надо мной и долго дразнили потом…

У отца было много книг, но больше всего я любила Брема. Без конца могла рассматривать яркие картинки, где были нарисованы животные. Как-то учительница спросила нас: «Каких животных из семейства кошачьих вы знаете?» Я гордо подняла руку: «Ягуары и кугуары…» — отчеканила я. «Глупенькая», — ласково сказала учительница, она не читала Брема и решила, что я сама придумала это странное название — «кугуар».

Тибор всегда с нетерпением ждал Йолан. Она входила в комнату, и тяжелые думы, обременявшие его, сразу рассеивались. Он садился рядом с ней на диван и просил рассказать какую-нибудь смешную историю.

— Вы думаете, так легко развеселить великого деятеля? — спросила однажды Йолан.

— Позвольте узнать, кого вы причисляете к «великим деятелям?»

— Вас, — просто ответила девушка.

— Вот как!

— Помните у Карлейля: «Великий деятель — это электрический разряд, все остальные люди — горючий материал, ожидающий, когда он воспламенит их»…

— Да, но при чем тут я?

Йолан с укором взглянула на него.

«Какой недогадливый!..» — подумала она и неожиданно для самой себя вдруг сказала:

— Меня же вы сумели воспламенить!

Сказала и сама испугалась. Яркая краска залила щеки, лоб, шею, и она закрыла лицо руками.

Тибор не сводил с нее взгляда. От ее слов у него стало как-то особенно тепло на душе. Значит… значит… Но что сказать ей? Она смущена, и он растерян не меньше. Надо справиться с волнением… И он начал медленно рассказывать:

— Мне пришлось прожить несколько месяцев бок о бок с одним человеком. Бывали моменты, когда я его не то что великим, но даже порядочным не считал. А он оказался настоящим героем. В далекой России о нем слагают легенды. Вам интересно?

Она доверчиво взглянула на него.

— Да, очень… Продолжайте, прошу вас…

— Ну так вот…

И Тибор рассказал ей о Винермане, гусаре, который в апреле 1918 года, оборванный, разутый, скитался по русским дорогам, а через несколько месяцев его прах доставили с фронта в Москву и с почестями похоронили в братской могиле.

В последние дни Тибор почему-то часто с волнением вспоминал Винермана. Когда он вернулся из Швейцарии в Москву, Винермана уже похоронили.

До сих пор он ни с кем не говорил об этой тяжелой утрате. И вот теперь эта девочка нежной рукой прикоснулась к его сердцу, и выплеснулась наружу затаившаяся в нем боль.

— Прощаясь с ним на московском вокзале, — говорил Тибор, — я впервые подумал: «А все-таки что-то есть в этом парне…» Но мне и в голову не могло прийти, что вскоре имя его станет легендарным. Через три месяца комдива Винермана уже называли венгерским Чапаевым. Белые посулили ему чин полковника, если он перейдет на их сторону. Однажды Винерман отправился к белым якобы для того, чтобы переговорить об условиях перехода, а на самом деле, чтобы пробраться во вражеский стан.

И пробрался. И захватил в плен соблазнявших его офицеров.

— Как же получилось, что он погиб? — вздохнув, спросила Йолан.

— В кавалерийской атаке погиб. Он всегда рвался в самое пекло. Впрочем, любого революционера в каждый миг подстерегает смерть…

Йолан смотрела на него полными слез глазами. «Неужели и этот милый черноглазый юноша может погибнуть в любое мгновение? А разве сейчас, в эту самую минуту, жизни его не угрожает опасность?!» Вслед за этой мыслью пришла другая, успокоительная: «Ничего, что я не смогла скрыть от него своих чувств. Ведь он не огорчился. Если бы я могла хоть чем-нибудь скрасить его жизнь…» Йолан, переведя дыхание, незаметно смахнула слезу с ресниц и нежно улыбнулась Тибору.

 

Глава четвертая

Редактор

10

Каждый мартовский день 1919 года приносил обнадеживающие, волнующие вести.

— Если бы вы только слышали, — восторженно рассказывал молодой солдат Дюла Ковач, арестованный за распространение листовок и выпущенный по настойчивому требованию обитателей Приюта инвалидов, — как вежливо уговаривали меня отказаться от коммунистических убеждений… А знали бы вы, как эти же господа прокуроры разговаривали с нами, коммунистами, раньше! Чуют — не сегодня-завтра власть будет в наших руках.

Ковачу невдомек, что молчаливый господин Краузе на своей шкуре испытал, как обращались господа прокуроры с коммунистами каких-нибудь два-три месяца назад, ну, скажем, в январе…

Доктор зазвал Ковача к себе, чтобы Тибор послушал его рассказ. Приглашение доктора ни у кого не вызвало подозрений, весь Приют встретил Дюла Ковача как героя, каждый спешил зазвать его… И он с воодушевлением рассказывал:

— В юности тянуло меня к новым идеям, но главную премудрость постиг я, вступив в коммунистическую партию. И за эту идею готов сто раз отсидеть в тюрьме. Но сейчас вряд ли осмелятся посадить за это. Наша победа близка, господин Краузе!

Тибор слушал Ковача, еле удерживая радость.

— Господин Ковач, говорят, у вас больное сердце, — с напускным равнодушием сказал он, — и не вредно ли вам так увлекаться политикой?

— Знаете, у кого больное сердце, господин Краузе? — возразил Ковач, — У тех, кто даже радоваться боится… А мне весть о нашей победе только на пользу!

И он перевел разговор на другую тему.

— Смотрю я на вас, господин Краузе, и думаю: как это так, молодой образованный человек — и вдруг не интересуется политикой? В один прекрасный день спохватитесь, но будет поздно: останетесь в хвосте со своими допотопными взглядами. А необразованные пролетарии уйдут да-алеко вперед…

Что мог возразить на это Тибор? Конечно, приятно выслушивать подобные поучения!

И он сказал виновато:

— Я недавно приехал, не успел еще разобраться в политической обстановке.

Дюла Ковач укоризненно покачал головой:

— Не в обиду будь сказано, но двоюродному брату доктора Хаваша такое не подобает. Доктор, правда, не коммунист, но мы считаем его своим. Загляните-ка себе в душу, господин Краузе, и возьмите пример с брата. Предстоит решительная битва, порядочные люди должны находиться по одну сторону баррикады, а родственники в особенности…

Он попрощался и ушел.

Дверь захлопнулась, и громкий смех огласил комнату.

— Что касается твоих родственников, — проговорил доктор, — кажется, он попал в точку. Ведь вы, Самуэли, все по одну сторону баррикады.

Доктор, друг детства, хорошо знал всю семью Самуэли. Тибор задумался. Судьба разбросала его близких в разные стороны — во имя революции, во имя общей идеи.

— Да, пожалуй, ты прав. Недавно я получил весточку о братьях Золтане и Дюрке… — негромко сказал он. — Они создали в Ниредьхазе коммунистическую организацию. Сестра Маргит и ее муж Силард тоже коммунисты. А самый старший Лаци… Вместо с ним мы шагали по дорогам русской революции. Представь мое изумление, когда в прошлом году, явившись в один из майских дней в Кремль читать лекцию курсантам-агитаторам, я увидел среди слушателей-венгров своего долговязого братца… Это добрый Бела Кун, узнав, что в Ташкентском лагере военнопленных Ласло Самуэли ведет революционную работу, решил сделать сюрприз и, ничего мне не сказав, вызвал его в Москву… Лаци был моим учеником на курсах агитаторов, потом мы вместе сражались в Москве против эсеров. Он так хорошо проявил себя в боях, его послали в Ярославль на подавление эсеровского мятежа. И вот мы вместе вернулись на родину…

Тибор умолк. Есть вещи, о которых он не мог сказать даже Хавашу. Сейчас Лаци занят подготовкой вооруженного восстания, и снова под руководством Тибора. Многие листки тонкой папиросной бумаги, которые получает Тибор от связных, исписаны почерком его брата.

— Банди! — горячо воскликнул Тибор. — Наступает необыкновенная весна… Нынешней весной почки на деревьях раскроются вместе с нашей победой. Это наша буйная сила весенними соками бродит в природе. Я чувствую их своим сердцем. «Громоподобная весна, сопутствуй нашей битве!» Помните эти стихи Эндре Ади, посвященные кружку Галилея?

— Да, да, — радостно кивнул головой Хаваш. — Ты прав, Тибор.

Но взглянув на друга, он увидел, что тот уже склонился над письменным столом. Снова за работу. И чтоб не мешать ему, Хаваш тихо поднялся с дивана и незаметно вышел из комнаты.

А Тибор еще долго сидел за столом, и листки бумаги покрывались ровными четкими строчками — новые идеи, новые дерзкие замыслы.

Пока все складывалось на редкость благоприятно. Снова удалось занять помещения партийного центра и типографии. Изменилось к лучшему и положение коммунистов, томящихся в заключении, стало намного легче поддерживать с ними связь.

На днях Тибор разговорился с Анталом Габором. Антал — коммунист. До службы в армии работал слесарем-механиком на заводе «Ганц». Антал шепнул Тибору, что сразу обо всем догадался, потому что еще в январе видел Тибора в казарме Надор, где тот выступал на митингах. «Среди солдат охраны немало надежных товарищей», — сказал Габор. Тибор посоветовал ему отобрать пять человек из охраны и организовать из них кружок. Теперь Тибор тайно руководил им. Встречаясь с солдатами, «сочувствующий» Краузе рассказывал им о том, что довелось ему, военнопленному офицеру, увидеть в России. Солдаты — народ толковый, все кадровые рабочие. Свободное время они по обыкновению проводили в кафе, где беседовали с рабочими заводов, расположенных вдоль Фехерварского шоссе. Иногда вместе с ними шли на заводы и вели там агитационную работу. Наведывались и в свою прежнюю казарму. Так, через Габора и кружковцев Тибору удалось наладить контакт с заводами и казармами.

…Быстро скользит по бумаге неутомимый, остро отточенный карандаш.

— В городе только и разговоров, что о товарище Самуэли, — улыбаясь, сказал однажды вернувшийся из города Габор.

Тибор смутился. Солдат явно преувеличивал.

О нем могли говорить лишь те, кто энергично готовился к революционным действиям. По указанию Самуэли Габор разослал товарищей в воинские части и рабочие отряды, обучавшиеся военному делу.

— Настроение боевое! — доложили они, возвратившись, — Ждут сигнала товарища Самуэли. По первому его слову готовы поднять Красное знамя.

Сначала Тибор не мог понять, откуда солдаты знают, что именно он руководит подготовкой восстания. Но потом догадался — из руководителей партии он один на свободе. Не секрет и то, что в Советской России он занимался организацией боевых отрядов.

— Многие уверены, — добавил многозначительно Габор, — что деятельность партии направляет сейчас один Самуэли. Да я и сам считаю, что газету «Вёрёш уйшаг» по-прежнему выпускает товарищ Самуэли.

Габор поправил на голове шапку и огляделся. Ему казалось невероятным, что в такой маленькой комнатке может разместиться целая редакция.

А по существу, это и было так — сюда, на белый письменный стол, собирался весь материал. Здесь Тибор отбирал предназначенные для печати статьи и писал сам, здесь редактировал рукописи, отсюда отсылал их в типографию.

Газета «Вёрёш уйшаг» жила. Она выходила в свет, и правительство не решалось ее запретить.

Работа в редакции идет оперативно. И в типографии все движется без задержек, потому что здесь, за этим небольшим белым столом, Тибор предусматривает каждую техническую мелочь, которая может повлиять на выход номера.

— Не верится, что нашу газету редактирует кто-то другой, а не товарищ Самуэли, — продолжал Габор. — Знаменитую «Социалиш форрадалом», что выходит там, разве не вы вели? Мне случалось читать несколько номеров…

Газета «Социалиш форрадалом», издававшаяся в Советской России, пользовалась большим авторитетом. Для солдат, вернувшихся из русского плена, она была революционным катехизисом. Каждый венгр считал ее энциклопедией, где можно было найти исчерпывающий ответ на любой злободневный вопрос.

Задача «Вёрёш уйшаг» была значительно проще и конкретнее — разоблачать реакцию, предательскую роль правительства, готовить массы к восстанию.

— Я был одним из ее редакторов, — скромно ответил Тибор. — Только и всего. Ровно год назад мы с товарищем Куном приступили к созданию «Социалиш форрадалом»…

«И разве думали мы, — проносится у него в голове, — что газета завоюет такую популярность?»

— Чуть ли не целый год добивались мы с типографом Палом Гистлом, членом комитета военнопленных, изготовления в Москве венгерского шрифта, — сказал Тибор.

Много пришлось тогда потрудиться, чтобы выпускать для венгров, находившихся в России, удовлетворяющую современным требованиям, интересную газету. Как и все газеты в России, «Социалиш форрадалом» приходилось печатать на толстой желтой бумаге. Но и такой бумаги не хватало. Тираж газеты был всего лишь восемнадцать тысяч экземпляров. Военнопленные берегли каждый экземпляр, заботливо передавали его из рук в руки. Вот почему газету можно встретить в любом венгерском лагере — от побережья Ледовитого океана до Кавказа, от Ладожского озера до Тихого океана…

На страницах «Социалиш форрадалом» Тибор писал: «Революция, да придет царство твое… В Венгрии зреет нива. Этим летом начнем мы жатву. Война посеяла, нужда удобрила, революция соберет урожай. Начнется жатва, и падут не только колосья…» В солдатский лексикон вошли броские заголовки его статей: «Тревога!», «Короли всех стран, объединяйтесь!». «Готовится внутренний фронт» — эта фраза стала особенно популярной в последние дни.

3 апреля исполнится ровно год — всего-навсего год! — с того дня, как они — Янчик, Кун, Вантуш и Гистл, — сияющие и радостные, держали в руках первый влажный номер, только что отпечатанный на ротационной машине. Если бы к этой годовщине в Венгрии победила пролетарская диктатура, то они смогли бы сказать: никогда еще жатва не следовала так быстро за посевом…

Ведь так и будет!

А пока что выпуск газеты «Вёрёш уйшаг» — это геройский подвиг, ибо она выходит вопреки воле правительства. Редакцию не раз громили, опечатывали, рассыпали набор, закрывали типографию. Ныне редакция ушла в подполье, вокруг типографии снуют шпики и провокаторы. Но ее поддерживают растущие день ото дня революционные силы.

И, засмеявшись, Самуэли сказал Габору:

— Мне приписывают вдвое больше того, что я делаю…

В какой-то мере он был прав… Но газету «Вёрёш уйшаг» редактирует действительно он, и потому-то с таким нетерпением ждет, когда наконец уйдет Габор — пора за работу. Надо успеть подготовить очередной номер, иначе, в случае замены редактора, газета не выйдет в срок. А необходимость в такой замене может возникнуть в любой момент…

И столица, и вся страна жили ожиданием. Назревала пролетарская революция!

В пересыльной тюрьме это напряженное ожидание выразилось в том, например, что тюремные надзиратели выполняли любое требование уполномоченного политзаключенных Енё Ласло. Все — и правительственные чиновники, и тюремные надзиратели — растеряны, и каждый старался предстать перед коммунистами в лучшем свете. Заключенные получили право свободного передвижения в здании тюрьмы. Удалось установить регулярную связь арестованных членов ЦК с товарищами, действующими на свободе.

Теперь партия имела три согласованно действующих и дополняющих друг друга центра.

Подготовка к восстанию завершена. Боевые дружины готовы выступить по первому сигналу. У них есть все необходимое — оружие, боеприпасы, транспорт. Тибор может поехать к Ленину, теперь он имеет право сказать: «Венгрия стоит на пороге победы диктатуры пролетариата!»

Из Надьварада было получено известие, что один из летчиков согласен доставить Тибора в Москву, однако нужно время, чтобы подготовить машину к столь дальнему перелету. Тибор терпеливо ждал. Прошла неделя, а новых известий не поступало. Решением обоих ЦК постановили послать в Надьварад Лизу Арвале и проверить, как идет подготовка к полету.

В тог час, когда Тибор отправлял в типографию отредактированные материалы для очередного номера газеты «Вёрёш уншаг», худенькая студентка, связная, села в надьварадский поезд.

Через несколько дней — 71-я годовщина революции 1848 года. Тибору хотелось подняться в воздух и вылететь к Ленину на рассвете этого знаменательного дня. Пусть сообщение о его тайном полете на аэроплане — а об этом, несомненно, заговорит вся пресса — будет воспринято как сигнал к новому революционному подъему. Лиза пообещала ему, что организует вылет на этот день во что бы то ни стало.

За время подготовки восстания много таких вот молодых, восторженных девушек пришло в революцию.

А совсем недавно второй состав ЦК утвердил в качестве связных еще двух девушек. Теперь переписка с Тибором велась не на листках папиросной бумаги и не на полях газет. Две девушки из влиятельных семей лично доставляли ему корреспонденцию. И кому придет в голову заподозрить в них связных революционера Самуэли?

Замечательный народ, нынешние девушки!

Но есть одна… И она становится ему все ближе…

На днях между ними произошел интересный разговор.

С некоторых пор Йолан стала донимать Тибора вопросами: «Отчего вы такой худой? Где возьмете силы одолеть раскормленных банкиров?»

И чтобы избавиться от ее насмешек, он вдруг с напускной серьезностью ответил:

— Это оттого, что я женоненавистник!

— Женоненавистник? — удивленно переспросила Йолан, и в глубине ее глаз он прочел разочарование.

— Да, представьте себе, — продолжал он в том же тоне.

— Вы это внушили себе, — рассердилась Йолан. — Боитесь, что женщины отвлекут вас от дел. А что ж, — задумчиво продолжала она, — кто знает, как сложилась бы судьба героя древней Греции Леонида, если бы он дал слово жене во что бы то ни стало возвратиться живым с поля брани…

— Вот именно, как сложилась бы? — весело подзадорил Тибор девушку. Ее милая наивность нравилась ему не меньше, чем ее насмешливость. — Все равно он не ушел бы с поля боя живым. — На то он и Леонид…

— Но разве достойно человека нарушать обещание?

— Только мелкие людишки озабочены тем, чтобы предстать перед лицом истории добропорядочными «пай-мальчиками», — запальчиво ответил Тибор. — Для великих — превыше всего исполнение долга. Как часто недобросовестные историки пытаются очернить поистине великих людей! Четыре столетия обливают грязью имя великого крестьянского вождя Дёрдя Дожи. Лишь Петёфи и Ади подняли голос в его защиту, если не считать народного предания. Тот, кто мечтает стать не Карлом Великим или нашим знаменитым королем Матяшем, а таким, как Марат, Дёрдь Дожа, Спартак, Робеспьер или хотя бы как Шандор Рожа, — тот по-настоящему велик.

— А вы, — спросила Йолан, — хотели бы стать по-настоящему великим?

Он улыбнулся.

— Ну вот, вы сразу ловите меня на слове. Что ж, не скрою: конечно, хотел бы. Однако сейчас я тоже поймаю вас на слове. Скажите, вы согласились бы связать жизнь с таким человеком?

— Да, — негромко ответила Йолан, опустив глаза. Но тут же добавила: — А что в том проку, ведь вы — женоненавистник…

11

Возле каменной ограды, окружавшей казармы 32-го полка, раздался короткий свист. Солдат, ходивший взад и вперед по двору, услышав его, со всех ног кинулся к казарме. Он взбежал по лестнице в помещение автороты и крикнул:

— Тревога!

— Пошли, товарищи! — коротко скомандовал Янош Вечен. И первым взял оружие.

Сегодня очередь автомобилистов охранять типографию. Как только создавалась напряженная обстановка — а такое случалось нередко, — отряд, всегда находившийся в полной готовности, устремлялся к типографии.

Солдаты вышли из казармы небольшими группами и собрались возле каменной ограды. Становясь на плечи друг другу, они поочередно перелезли через нее — начальники их заметить не могли, так как сюда не выходило ни одно окно — и, спрыгнув на кучу мусора, сваленного с наружной стороны ограды, поспешили на тайный боевой пост. Прошло пять минут, и все подъезды и подворотни напротив главного входа в типографию уже были заняты солдатами.

Из переулка показалась разношерстная, оборванная толпа. Однако, если присмотреться внимательно, нетрудно было заметить на многих лицах холеные усики. Это позволило безошибочно определить: под рваной одеждой скрываются офицеры. Из толпы неслись антикоммунистические лозунги, прохожие обходили оборванцев, бросая на них недоуменные взгляды. Полицейский на посту, заметив приближающуюся ораву, отошел в сторону. Оборванцы подходили все ближе. Остановившись на углу, они приготовили камни, у многих в руках появились револьверы. Их стволы тускло и холодно поблескивали в лучах мартовского солнца. Солдаты, укрывшись в подъездах, дали предупредительные выстрелы. Голубоватый пороховой дым окутал дом. Орущая толпа в панике бросилась назад, за угол.

— Опять сорвалось, — злобно ворчал старший лейтенант запаса, усатый детина, усаживаясь в одном из кафе за столик, покрытый грязной, в пятнах скатертью. Вместе с ним сел капитан Лайтош, тоже одетый в штатское.

— Черт бы их побрал! — процедил сквозь зубы Лайтош. — Это солдаты из нашей казармы. А ведь был приказ никого с оружием не выпускать. Я поставил у проходной самых надежных людей. Ни дна им ни покрышки! Господин старший лейтенант, собери снова народ и еще раз пройди с ними на угол.

Усатый залпом выпил кружку пива и смахнул тыльной стороной ладони пену с усов.

— К чертям! Не желаю лезть под пули. Нет ли из этой типографии запасного выхода?

Лайтош прикрыл ему ладонью рот.

— Тсс… Я же сказал, только до угла. Ни звука о запасном выходе! В нашу задачу не входит разгром их паршивой типографии. У нас иная цель…

Капитан склонился к уху старшего лейтенанта и затоптал торопливой скороговоркой:

— Самуэли продолжает редактировать газету. Оттиски газетных полос должны навести на его след. Несколько офицерских групп, располагающих опытной агентурой, в том числе офицеры разведывательной службы, разработали план операции. Сегодня на типографии должен отправиться связной. Оттиски передаются от одного связного к другому, пока не попадут к редактору. Разведчики постараются выследить все звенья этой цепочки. А в конце ее на мушке пистолета окажется вождь красных!.. Понятно? Нужно засечь связного, который выносит оттиски из типографии. Ты атакуешь главный вход, значит, связному придется идти через запасной выход. А там всюду расставлены люди, они отправятся но его следу… Итак, милейший, за дело! Довольно прохлаждаться! — осклабился Лайтош.

В течение нескольких часов офицеры, караулившие запасной выход, выследили пятерых человек. В том, что четверо из них никакого отношения к передаче газетных полос не имели, убедились сравнительно быстро. Что касается пятого, то его пришлось выслеживать долго, и преследователи уже уверовали, что чутье их не обмануло. Но каково же было их разочарование, когда тот, за кем они так тщательно следили, спокойно вошел в вестибюль одного из дворцов на Господской улице. Швейцар объяснил им, что это столяр, который вот уже неделю ежедневно приходит сюда ремонтировать книжный шкаф барышни.

А вечером оттиски газетных полос как ни в чем не бывало лежали у Тибора на белом столе. Их доставили Мария Гостони, дочь бывшего члена верхней палаты, и дочь бывшего венгерского наместника в Хорватии Ида Йосипович. От листов, испачканных краской, исходил тонкий аромат духов, — оттиски были принесены в дамском ридикюле.

Тибор внес в гранки необходимые исправления и приступил к верстке номера: вырезал ножницами нужный материал и наклеивал на чистый лист бумаги — мастерил макет. Эта кропотливая работа требовала большого внимания и навыка.

Блестящие ножницы проворно мелькали в его руках. Когда нужно было наклеить вырезанную полоску. Йолан бережно брала кисточку для клея и, смешно подергивая кончиком носа, говорила:

— Прилипчивость — это по моей части…

От ласковой шутки теплело на сердце. Как хорошо, что она сидит рядом. Молча, с благоговением следит Йолан за каждым движением Тибора. На память почему-то приходит слово «аффинитность», услышанное еще в гимназии, на уроке химии. Оно обозначает внутреннюю энергию, побуждающую отдельные элементы к соединению. Наверное, таким вот подсознательным, «таинственным» свойством обладает и человек. В обиходе это принято выражать словами: «Они созданы друг для друга» или: «Полная гармония».

Как случилось, что с первой же встречи он увидел в этой девушке друга? Отчего, едва они познакомились, в их отношениях установилась полная гармония? А ведь, приехав из Надьварада в Будапешт, он горел одним желанием: отдать всего себя борьбе за счастье других. Как же случилось, что именно этот путь привел его к личному счастью?

Но сейчас некогда искать ответы на все эти «как» и «отчего». Нужно не рассуждая принять такой подарок судьбы. Какое счастье работать вместе! Да, вместе всю жизнь. И когда Йолан вдруг сказала:

«Уже девять часов!» — он растерялся от неожиданности.

Привело его в замешательство и то, что завтра утром он ожидал возвращения Лизы Арвале и надеялся, что она привезет благоприятные вести. Раз так — разлука с Йолан неизбежна. А может ли он известить ее о своем внезапном отъезде? И Тибор все-таки решился:

— Я считаю необходимым сказать вам кое-что. Может случиться, что завтра вы не застанете меня здесь… Я уеду, по-видимому, надолго. Не забывайте меня…

Он придвинулся к ней так близко, что ощутил ее горячее дыхание.

Йолан вздрогнула и опустила глаза. Мгновение показалось вечностью…

В комнату вошла Ализ, стройная, белокурая. Ее появление вернуло их к действительности.

— Йолан, нам пора. До свидания, господин Краузе…

Ворвавшийся в открытую дверь ветер окатил его прохладной волной. «Просто «прилипчивость»… или действительно любовь?..» — спросил он себя, глубоко вздохнув, и сел за корректуру.

Однажды поздно вечером Тибор вместе с Хава-шем, как всегда, отправился на прогулку.

— Нечего сказать, хорош агитатор! — усмехнувшись, сказал Тибор. — Еще в первый день своего приезда обещал поговорить с тобой о нашей вере в парод, да так до сих пор и не собрался.

Они шли по направлению к Ладьманёшу. Внизу стремительно катил мутно-желтые волны Дунай. Дул ветер, теплый и добрый. Хаваш шел с открытой головой, и Тибор позавидовал другу, — ему-то приходилось напяливать широкополую шляпу до самых броней, чтобы никто не узнал.

По смуглому лицу Хаваша скользнула улыбка.

— Народ уже сказал свое слово. И превосходно сказал! Для меня этой проблемы больше не существует. Мне хотелось бы поговорить с тобой о другом…

— Слушаю тебя, Банди.

Тибор вдохнул полной грудью свежий весенний воздух, пахнущий влагой, песком, галькой, и положил руку на плечо доктора.

— Когда поживешь рядом с человеком, лучше узнаёшь его, не так ли, Тибор?.. — спросил Хаваш. — Так вот скажи мне, достоин ли я звания коммуниста? Я решил вступить в партию.

Несколько мгновений Тибор молчал. Порыв ветра чуть было не сорвал шляпу с его головы. Доктор ждал ответа.

— Это серьезный шаг, Банди. Что ждет нас — победа или смерть? Ты все взвесил?

— Все, — кивнул головой Хаваш. — Победа — это новый мир, это жизнь, достойная человека. А смерть — презренный кусочек свинца в наши молодые головы. Настали времена, когда жизнь и смерть ходят рядом…

Они негромко засмеялись.

— Я считаю: ты достоин, товарищ Хаваш, — сказал Тпбор, взял врача под руку, и они повернули обратно.

Было около шести вечера, когда Хаваш вдруг попрощался и сказал:

— Пойду к Ализ…

Тибор удивился. Обычно Ализ сама приходила к Хавашу, но вот уже третий день, как девушки не появлялись в Приюте.

— Погоди-ка… — нерешительно сказал Тибор. — Ты ничего не знаешь? Йолан почему-то стала избегать меня. Может, я обидел ее?

— Нет, нет! — торопливо ответил Хаваш. — Это я виноват! В последний раз, когда я провожал их до трамвайной остановки, Йолан все допытывалась у меня, куда ты уезжаешь. Я сказал, что в Москву. «Это замечательно! — воскликнула она. — Я горжусь им!» Но, придя домой, взглянула на карту, прикинула расстояние, поняла, что тебе придется лететь над вражеской территорией, да еще на допотопном биплане, и так расстроилась, что не смеет показаться тебе, боится выдать свою тревогу. Ализ запретила мне говорить с тобой об этом, но зачем играть в прятки?.. Йолан любит тебя.

— Спасибо, доктор.

Сердце Тибора радостно билось. Значит, все-таки…

А на следующее утро от его ликования не осталось и следа, — такова жизнь. Приехала Лиза Арвале, усталая, расстроенная. «Полет срывается», — коротко сообщила она. Вчера пшют и механики закончили приготовления. Летчик решил опробовать машину. Самолет взмыл в воздух, сделал несколько кругов, мертвую петлю, все было прекрасно. Но при посадке одно колесо наскочило на камень, в результате отвалилось крыло и хвостовое оперение. Теперь на ремонт машины потребуется не одна неделя.

Злополучный камень! Люди совершают чудеса, летают, словно птицы, переделывают мир, и вдруг какой-то злосчастный булыжник может все погубить!

Увидев, как огорчился Тибор, Лиза не могла сдержать слез. Тибор попытался утешить девушку:

— Ничего, ничего, — сказал он. — Видно, слишком фантастична эта идея о полете! А вы молодец, настоящий молодец!

На сердце у него было тяжело — жаль расставаться с мечтой…

Лиза уходила грустная, подавленная, и, глядя на нее. Тибор невольно подумал о Йолан, у которой теперь не было оснований тревожиться за него.

Закончив обход больных, вернулся Хаваш и стал собираться в город. Тибор чуть было не попросил его: «Передай Йолан, что я никуда не лечу…» Но сдержался. «Смертельная опасность подстерегает меня на каждом шагу, и неужели она должна жить в постоянном страхе за меня?.. Я люблю ее. А любить — это значит беречь. Нет у меня права связывать с ней свою полную превратностей судьбу…»

Доктор оделся и ушел. В коридоре еще слышались его шаги. «Почему я ничего не сказал ему? — рассердился на себя Тибор. — Должна же она знать, что мне хотя бы сейчас не грозит упасть и разбиться…» Он вскочил, бросился за Хавашем и догнал его в самом конце длинного коридора.

— Передай Йолан, что я жду ее… — крикнул он и сам удивился: ведь собирался сказать совсем другие слова.

Как медленно тянется время! Лишь на другой день к вечеру дверь отворилась и в полумраке комнаты появилась Йолан. Она пришла одна.

— Вы знаете, что я не лечу? — вместо приветствия спросил он, включая свет, — ему хотелось лучше видеть ее лицо.

Йолан молча кивнула.

— И еще… я пошутил тогда, назвав себя женоненавистником…

— Я поняла… — смущенно сказала Йолан, присаживаясь на диван.

— Вы волновались за меня? Признавайтесь чистосердечно.

Ему стало неловко за свои слова, «Черт знает что. Я ведь требую от нее признания…» А она обернулась к нему и сказала спокойно и просто:

— Я полюбила вас…

Если бы Тибор знал, сколько раз за последние дни Йолан мысленно повторяла эти слова!

— Я так волновалась, — с виноватой усмешкой продолжала она, — что даже хотела броситься с балкона. Но потом подумала: а вдруг, когда намну перелезать через перила, внизу появится молочник… И мне стало так смешно!

«Вот он, секрет нашей «аффинитности»», — подумал Тибор и вдруг ощутил во рту вкус фруктового сока… (Как неожиданно поднимаются воспоминания из глубин памяти!) Когда он жил в Фиуме, то больше всего любил апельсины. Их выгружали из трюмов еще не совсем созревшие, сладкие и одновременно кисловатые. Йолан — такая же. Милая… Он засмеялся счастливым смехом и, обняв Йолан, привлек ее к себе.

Дверь открылась, на пороге появился Хаваш.

Он хотел было тут же уйти, но Тибор крикнул ему:

— Входи, входи! Мы решили пожениться!

«С начала мировой войны история устремилась вперед с такой скоростью, словно в нее впрягли дюжину локомотивов», — писал он одиннадцать месяцев назад в одной из своих статей, напечатанной в газете «Социалиш форрадалом».

Стремительно мчалась и его собственная жизнь… Газета «Социалиш форрадалом» уже стала исторической реликвией. А сам Тибор Самуэли за какие-нибудь несколько месяцев превратился в вождя венгерского рабочего движения. И то, что в жизни других людей продолжается обычно долгое время (о чем пишутся романы не в одну сотню страниц), — счастливая любовь, оканчивающаяся супружеством, — заняло в его жизни считанные дни, — а вот уже и финал!

В той же статье он писал: «Локомотив несется с бешеной скоростью, и мы не успеваем бросить даже беглый взгляд на все, что остается позади. Мы видим лишь то, что впереди, ибо только оно существенно и важно. Наша ближайшая остановка — пролетарская революция»…

Такова и его жизнь.

12

Во вторник 18 марта 1919 года около трех часов пополудни рабочий Чепель был похож на растревоженный муравейник. Ревели, перекликаясь, заводские гудки. То низкие, то пронзительно высокие, они заполняли все окрест гулом. Рабочие останавливали станки и, наспех вытирая замасленные руки, торопливо надевали пиджаки.

В огромном кузнечном цехе машиностроительного завода время от времени тяжело бухал лишь один паровой молот. Празднично одетый старший мастер Одеш со свойственной ему небрежностью высокомерно бросил:

— Идемте, товарищи! Сегодня сорок восемь лет Парижской коммуне. Почтим память погибшей революция!

Рабочие переглянулись. На их закопченных лицах мелькало выражение недоброй иронии. Не случайно ведь они перекрестили Эдеша в Гнидаша. А недавно, во время так называемой буржуазно-демократической революции 1918 года, выяснилось, что и он примкнул к рабочему движению.

— Почему погибшей? — громко спросил коренастый кузнец, слегка покачиваясь на широко расставленных ногах. — Наоборот — вечно живой! Так воздадим же ей должное!

— Отставить политику! — грубо осадил его старший мастер. — В ближайшее время правительство намерено провести выборы. Вот тогда и наговоритесь.

— Нам нужны немедленные действия, а не болтовня о демократии!

Эдеш помрачнел и, топнув ногой, заорал:

— Я требую следовать указаниям нашей социал-демократической партии!

Один из рабочих-металлистов, угрожающе теребя курчавую бородку, которую он, видно, отрастил в плену, не спеша подошел к старшему мастеру, снял у него с головы черный жесткий котелок и сунул под паровой молот. Бух! — и через мгновение в руках рабочего оказался большой черный блин. Он протянул его Эдешу.

— Как вы смеете? Что это значит? — прохрипел мастер.

— Сыты по горло! Скажите спасибо, что это шляпа, а не ваша голова, господин Гнидаш!

— Когда шла война, вы громче всех кричали: «Все для фронта!», — а теперь вдруг, как и мы, социал-демократом называетесь? Как это прикажете понимать? — спросил кузнец.

Курчавобородый вынес из застекленной конторы цеха профсоюзное знамя и торжественно снял с него чехол.

— Вперед, товарищи! Даешь Венгерскую коммуну!

Гудит, бурлит площадь Темплом на острове Чепель. Здесь собралось более пяти тысяч человек. Над людским морем, словно языки пламени, развеваются красные полотнища. «Даешь пролетарскую диктатуру!»— доносится отовсюду. — «Долой социал-демократических предателей!»

И вдруг все смолкло. Над тысячами человеческих голов возникла фигура оратора. Он предлагает принять резолюцию. В самый дальний конец площади ветер доносит его голос:

— Рабочие чепельских заводов, убедившись, что руководство социал-демократической партии свернуло с пути классовой борьбы, выражают свое несогласие с его позицией. Соглашательская политика социал-демократическпх лидеров по отношению к буржуазным партиям препятствует освобождению пролетариата, отодвигает час победы…

— А как же с выборами? — вклинивается чей-то возглас, но его заглушает резкий свист.

— Долой выборы! Даешь пролетарскую диктатуру! Хватит обещаний! Не о голосах заботиться надо — о наших нуждах! — несется со всех концов.

Оратор откашливается и вновь звучит его голос:

— …Мы против выборов. Этот трюк дает буржуазии возможность выиграть время, чтобы политически организоваться, саботировать производство, вывести из строя оборудование. Он отодвигает сроки организации планового производства, а белогвардейцам дает возможность собраться с силами…

— Правильно!

— Но позвольте, — снует в толпе старший мастер Эдеш, — мы собрались, чтобы отдать дань уважения погибшей Парижской коммуне.

— …Рабочие Чепеля требуют установить пролетарскую диктатуру! Пролетариат целиком и полностью принимает программу коммунистической партии…

— Но позвольте… разве мы для этого собрались?

Мы пришли отметить годовщину… — не унимается старший мастер.

— …Рабочий класс Чепеля требует немедленно освободить арестованных коммунистов. Принимая это законное и справедливое решение, митинг призывает рабочих всех будапештских заводов и фабрик присоединиться к нему!

Поднимается председательствующий:

— А теперь, товарищи, проголосуем. Кто за резолюцию?

Лес рук взметнулся над площадью.

— Кто против?

Толпа замерла, темнеют шапки и шляпы. Но вот несмело поднялась одна… вторая, третья рука.

— Кто воздержался?

Нет таковых.

— Объявляю результаты: более пяти тысяч — за… Трое против! Пролетариат Чепеля подавляющим большинством принял предложенную резолюцию!

— Да здравствует Венгерская коммуна!

В воздух полетели шапки, загремели аплодисменты.

А два часа спустя на письменном столе Самуэли уже лежал отчет о митинге.

— Началось!

Последние дни второй состав ЦК регулярно пересылал ему списки социал-демократических функционеров и известных буржуазных радикалов, изъявивших желание вступить в компартию. С каждым днем списки становились все длиннее. Массовый приток в партию свидетельствовал о том, что наступил переломный момент. Но это не мешало Тибору безжалостно вычеркивать из списков многих людей. Он понимал, что наряду с честными людьми в партию стремятся попасть карьеристы! Нужно было ясное и определенное слово рабочих. И вот оно, это слово! Второй состав ЦК сообщил: «Рабочие массы на всех предприятиях торопят с провозглашением пролетарской диктатуры». Первый состав ЦК извещал: «Игнац Богар и другие социал-демократические лидеры, посетившие пересыльную тюрьму, зондировали почву относительно объединения партий…»

Утром Тибор из Приюта инвалидов отправил обоим органам донесение: «Личный состав автополка, бронепоездов и артиллеристы перешли на пашу сторону. Две батареи, расположенные в крепости, готовы оказать поддержку в любую минуту. Рабочие дружины в боевой готовности».

Все три сообщения говорили об одном: решающий момент наступил!

19 марта 1919 года в первой половине дня дочь бывшего наместника Хорватии и дочь члена верхней палаты доставили Самуэли запечатанный конверт, в котором находилось указание провести в воскресенье, в половине четвертого пополудни, массовый митинг пролетариата Будапешта и его пригородов.

Решение, которое примет воскресный митинг, станет основанием для немедленного захвата власти!

— Садитесь, — попросил Самуэли девушек, — мне нужно написать в ответ несколько слов.

Он взял восьмушку бумаги и крупными буквами вывел заголовок воззвания, которое предстояло расклеить по городу:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Пролетарии!

Рабочие! Солдаты!

Вот уже более трех недель томятся в заточении 164 вожди коммунистической партии. Буржуазное социал-демократическое правительство незаконно держит их за тюремной решеткой потому, что они:

боролись за освобождение пролетариата;

стремились положить конец классовому господству буржуазии и установить советскую республику трудящихся;

добивались разоружения буржуазии и вооружения сознательных пролетариев;

ставили своей целью установление диктатуры пролетариата и подавление буржуазной контрреволюции».

«Немедленно освободите наших вождей!»

Быстро бежит карандаш но бумаге…

Пункт сбора, естественно, площадь у парламента, где в ноябре была провозглашена республика…

«В противовес белому террору буржуазного правительства, — пишет Тибор, — мы провозгласим волю революционных масс, пролетариата Будапешта и его пригородов!»

Карандаш остановился, Тибор задумался, потом зачеркнул слово «провозгласим» и написал: «Белому террору буржуазного правительства мы противопоставим волю…» «Каждому рабочему должно быть ясно, что, если потребуется, мы готовы в любую минуту применить вооруженную силу…» — подумал он.

" — Явиться на митинг — долг каждого сознательного пролетария!» — закончил он воззвание и поставил под ним самую авторитетную для венгерского пролетариата подпись:

«Венгерская партия коммунистов».

— Прошу вас как можно быстрее доставить это в типографию, надо сегодня же набрать и отпечатать, — сказал он девушкам.

После обеда в комнату поспешно вошел Хаваш. Он только что возвратился из города. Возбужденный и ликующий, Хаваш торжественно положил перед Тибором текст воззвания.

— Alea jacta est! Ты видал это?

— Нет.

Тибор и в самом деле еще не видел отпечатанного воззвания. Он внимательно прочитал прокламацию.

— Отдай Дюла Ковачу, он найдет место, где приклеить.

— Ковач как раз этим и занят сейчас, — улыбнувшись, сообщил доктор. — Как думаешь, мы победим? Мне кажется, что 23 марта будет провозглашена советская республика…

Тибор молча достал из внутреннего кармана пиджака бережно завернутый в платок маленький плоский пистолет, почистил его. Потом перезарядил.

20 марта 1919 года на квартире у капитана Геза Лайтоша встретились три молодых офицера и мужчина в штатском. Офицеры молча, не называя себя, пожали ему руку. Лайтош предварительно сообщил им, что это один из видных военных. В период мировой войны он помогал наладить военное сотрудничество монархии с болгарами. И теперь они с любопытством разглядывали пожилого полковника в гражданской одежде.

Рослый, широкоплечий, с густыми седыми волосами, он производил впечатление решительного, волевого и спокойного человека.

— Меня зовут Имре Фехер, — объявил он, давая понять, что не боится называть свое имя.

Полковник отказался сесть, и потому Лайтош и другие офицеры, будучи ниже его но чину, тоже продолжали стоять. Фехер смерил их пристальным взглядом, словно на утреннем смотру.

— Капитан Лайтош поставил меня в известность о проведенном вами розыске.

— Это была замечательная операция, ваше высокоблагородие, — вставил капитан. — Казалось, ниточка совсем оборвалась, но эти господа, проявив проницательность, распутали клубок.

Фехер заговорил отрывисто, как будто слова, которые он произносил, причиняли ему физическую боль:

— Многое рушится вокруг нас, А что у вас на душе, господа? Чем объяснить такое поведение? Вы напали на след красного вождя. И вдруг колеблетесь?..

— Разрешите объяснить, господин полковник, всего два слова… — робко кашлянув, заговорил один из старших лейтенантов. — Политическая обстановка такова, что крайне рискованно… Как бы вам сказать? Все может обернуться против нас…

Полковник даже не взглянул на говорившего.

— Разумеется, вы можете высказывать свои соображения. Но это напрасная трата времени. Допускаю, что создавшаяся ситуация может побудить отдельных господ офицеров заниматься политикой… Но для меня слово «политика» — пустой звук. Я знаю одно: красные — враги родины, из-за них мы проиграли мировую войну. С молоком матери впитал я простую истину: врагов родины нужно уничтожать! Ежели вы, заговорщики (пусть не смущает вас это слово), колеблетесь, предоставьте мне спасти честь офицерского корпуса. Я никогда не видел этого человека и не знаю его. Но я войду в его комнату в этом самом, как его… Приюте и, не колеблясь, застрелю его. Не из личных мотивов, а по убеждению.

Белесые глаза полковника подернулись дымкой, но рука, которой он сделал решительный жест в сторону Лайтоша, не дрогнула.

— Вот, господин капитан, что я хотел сказать и ради чего просил устроить встречу с господами офицерами.

Яркая краска залила лица офицеров, глаза возбужденно и виновато блестели. Они так вытянулись перед полковником, что, казалось, мундиры их вот-вот лопнут на груди. Лайтош, устремив испуганный взгляд на высокий блестящий лоб гостя, пролепетал:

— Я не сказал вам, ваше высокоблагородие, еще кое о чем. Мы не знаем, как поведет себя охрана Приюта, а что до инвалидов, так подавляющее большинство их на стороне красных. Там несколько сот человек, господин полковник. Костыли — это тоже оружие.

— Полно-те, капитан! — вспылил полковник. — Речь идет об офицерской чести! Меня ничто не остановит. Нынешнее правительство уволило меня в отставку, у меня даже нет оружия. Но я выполню свой долг! — И, повернувшись к офицерам, продолжал: — А посему попрошу одолжить мне заряженный пистолет.

Офицеры, как по команде, стараясь опередить друг друга, потянулись к кобуре.

Полковник не спеша, со знанием дела выбирал, рассматривая тупорылые револьверы. Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату вбежал капитан Герцог.

— Послушайте, господа… — запыхавшись, проговорил он. — Потрясающие новости!.. Я к вам прямо из Министерства обороны!..

Не снимая фуражки и лить сдвинув ее на затылок, Герцог упал и кресло и начал, захлебываясь, рассказывать:

— Несколько часов назад представитель Антанты вручил венгерскому правительству поту. Не просто ноту, а наглый ультиматум. Грубый приказ поверженной стране. Будет оккупирована треть оставшейся территории. Ну, может быть, немного меньше, но это не меняет дела, — он небрежно махнул рукой. — Во всяком случае, оккупации подложит Дебрецен! Правительство в безвыходном положении. Ему не на кого опереться. Если же оно примет ультиматум, то будет сметено всеобщим возмущением. Президент Каройи заявил, что уступает власть социал-демократам. А те отказываются, боятся ответственности в столь щекотливой ситуации. Правда, некоторые социал-демократические лидеры считают возможным взять власть, но при условии, что в правительство войдут коммунисты, поскольку за ними стоят рабочие…

— Какова позиция старых офицеров из военного министерства? — спросил капитан Лайтош. Лицо его стало землисто-серым. О полковнике все забыли.

— Э… дрянь дело! — с шумом выдохнул Герцог. — Тошно станет, если узнаете. Статс-секретарь Штромфельд и подполковник Томбор настаивают…

Имре Фехер, услышав знакомое имя, сунул револьвер в карман и подошел к разговаривающим.

— Мнение полковника Штромфельда, старого генштабиста, для меня кое-что значит. Каково оно?

— Он заявил правительству, — неприязненно бросил Герцог, — что единственная организованная сила, способная в столь трудных условиях защитить страну, — это рабочие. А единственным нашим союзником в борьбе против Антанты может быть не кто иной, как Советская Россия!.. И представьте, его мнение разделяют многие офицеры из министерства!

— Красные? Неужто красные придут к власти?! — в отчаянии воскликнул Лайтош.

— Но самое печальное — ну и дрянь же дело! — что я сам, несмотря на свое отвращение к красным, придерживаюсь такого мнения… — с этими словами Герцог нахлобучил фуражку на глаза. — А где другой выход, господа? В городе ходят упорные слухи о готовящемся восстании рабочих. Правительство должно уйти. Кто придет на его место? Антанта? Мы? Нет, нас ничтожная горстка.

Все молчали, ошеломленные. Тишину нарушил резкий голос старшего лейтенанта:

— Да… камрады… лучше синица в руках… Что ж, пусть повоюют с Антантой… Пусть большевики и красные обороняют страну. Придет время, и мы вырвем у них Венгрию! А пока я предпочитаю отсидеться в Вене.

— Офицер покидает родину в годину испытаний! Ну, знаете, господа… — взорвался полковник Фехер.

Лайтош неопределенно пожал плечами:

— Едва ли возможно сохранять прежние принципы и представления в нынешних изменившихся условиях… — процедил он.

— И вы так считаете? — Имре Фехер вопросительно взглянул на молодых офицеров. — В таком случае не сочтите за труд ответить еще на один вопрос: в изменившихся условиях и все такое прочее, когда защитить родину способны только рабочие, а значит, и вожди рабочего класса и все такое прочее… есть ли смысл убивать того человека?

— При любых обстоятельствах! — поспешно ответил Лайтош.

— Разумеется! Несомненно!

— Ах, дрянь дело! Да перестаньте вы хорохориться, черт вас возьми! — вспылил Герцог, вскакивая с кресла. — Сейчас каждый должен позаботиться прежде всего о себе: обзавестись заграничным паспортом, замести следы… Итак, абтрэтэн!

— Верно, верно… — заторопились офицеры и, с лихорадочной поспешностью накинув шинели, выскочили за дверь. Вслед за ними неторопливо вышел и полковник Фехер, сжимая в кармане заряженный пистолет.

Он не спеша шагал к Буде, погруженный в свои беспокойные думы. «Мир непостижим… — размышлял он. — Итак, родину могут спасти только рабочие вожди, то есть красные и все такое прочее… И поскольку Самуэли есть вождь рабочих, красных и все такое прочее…»

На середине моста Франца-Иосифа он остановился и, прислонившись к парапету, стиснул руками голову. «Ежели отчизну могут спасти только рабочие, и к тому же только вместе с коммунистами, кто в таком случае враг? К какому выводу можно прийти?» От напряжения у него разламывалась голова.

Лицо полковника побагровело, он неторопливо вынул из кармана руку и перегнулся через парапет. Тупорылый черный револьвер полетел вниз. Небольшой круг разбежался по воде, но спокойные дунайские волны тотчас стянули его…

13

21 марта во второй половине дня в Приют пришла Йолан, разгоряченная быстрой ходьбой, разрумянившаяся. Она принесла радостные вести.

— На улицах — ни одного полицейского. На каждом углу прохожим раздают прокламации. Люди с жадностью читают воззвание. По городу идут слухи, что правительство собирается уйти в отставку. Новая нота Антанты содержит неслыханные территориальные притязания! Все понимают: надвигается гроза… В воскресенье мы обязательно победим!

Тибор слушал ее, затаив дыхание. Хаваш, Лиза, Габор еще не вернулись из города, связные тоже не появлялись, газеты не выходили со вчерашнего утра: рабочие типографий бастовали. Тибора не покидало гнетущее чувство, что он стоит в стороне от событий. Слова Йолан рассеяли это ощущение, он снова вместе со всеми. Как хорошо, что она пришла! И все-таки он сказал:

— Милая, тебе необходимо уйти отсюда. Не медля ни минуты!

— Почему?

Он запнулся.

— …Мне нужно поработать.

— Но до сих пор я никогда не мешала тебе, — возразила Йолан.

А он уже раскаивался: «Зачем солгал? Лучше сказать начистоту: в эти решающие часы оставаться здесь опасно. Но как скажешь? Она опять будет волноваться за мою жизнь».

Тибор ощутил горечь во рту.

— Сядь на минутку, — ласково сказал он. — Пойми, тебе нельзя оставаться здесь, нельзя приходить завтра, послезавтра, словом, до тех пор, пока мы не победим… Ты помнишь, что случилось с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург?

Сказал и почувствовал острую боль. Либкнехт как живой предстал перед ним. Поблескивают стеклышки пенсне, серебрятся на висках волосы. Умное, доброе лицо. Последний раз они встретились под Берлином в загородном ресторанчике. Кивнув на шуточный плакат «Заплати по счету!», Либкнехт сказал, улыбаясь: «Полицейский думает о счете, который приносит официант. А я уверен: все будет так, как мы понимаем!»…

Вместе с ними за столиком сидела Роза Люксембург, она негромко добавила: «Пришло время заплатить по счету, который предъявляют рабочие и трудящиеся всего мира. И мы заставим заплатить!..» Но вышло иначе: правые социал-демократы сговорились с реакционными офицерами и учинили зверскую расправу над Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург.

И сейчас, вглядываясь в обеспокоенное лицо Йолан, Тибор чувствовал, как страх за нее закрадывается в его сердце.

— Я давно подозреваю, — сказал он, — что они выследили меня. И сейчас, когда мы объявили открытую войну правительству, можно всего ожидать. Винце Надь не станет арестовывать меня, но кто поручится, что, следуя примеру Носке, он не выдаст меня на расправу офицерам.

И увидев, как разом побледнела Йолан, он добавил:

— Это жестоко с моей стороны так говорить. Но ты должна понять — я революционер, а стало быть, могу в любой момент погибнуть.

— Спасибо за то, что ты сказал мне правду, — твердо сказала Йолан, вставая и пересаживаясь к столу. Сжав в руке увесистое пресс-папье, она продолжала: — Я коммунистка, и никогда ни от чего не стану тебя удерживать.

— Но если ты начнешь плакать…

— Слез моих ты не увидишь.

— О-о, ты настоящая революционерка, — сказал он, ласково погладив ее по голове. — А теперь ступай… И не тревожься ни о чем. В понедельник мы снова встретимся.

— Никуда я не пойду! — упрямо заявила Йолан. — Пусть только посмеют сунуться! — ее тоненькие пальцы все крепче сжимали пресс-папье.

Он улыбнулся.

— Это хорошо, что ты такая смелая. И все-таки лучше уйди. Одному мне не страшно встретить опасность, а за тебя я буду бояться… У меня есть оружие, в охране надежные люди. Иди, любимая…

Но Йолан, казалось, не слышала Тибора. Лицо ее выражало твердую решимость.

В коридоре послышался шум. Он нарастал, приближался. Тибор сунул руку во внутренний карман пиджака. Вот уже у самых дверей раздался топот ног. В дверь громко и настойчиво постучали.

Первым ввалился в комнату Антал Габор, лицо его расплылось в радостной улыбке. А следом за ним — много людей, возбужденных, шумных, восторженных. Почти у всех в петличках алели красные банты.

— Товарищ Самуэли, нас прислали за вами. Правительство приказало долго жить! Партии объединились. В пересыльной тюрьме подписано соглашение. Вас просят объявить народу о нашей победе!

Все во главе с Тибором двинулись вниз. У подъезда к Тибору с трудом пробился связной от партийного руководства.

— Сейчас в прежней палате депутатов проходит теоретический диспут рабочих столицы и членов кружка Галилея, — быстро сказал он. — Второй состав ЦК, занявшийся разрешением неотложных дел, просит вас, товарищ Самуэли, объявить участникам диспута о нашей победе. А потом сразу же вас ждут в Центральном Комитете, на Вишеградской улице.

У ворот Тибору преградила дорогу толпа инвалидов. Его приветствовали восторженными возгласами. Новая весть уже облетела Приют: господин Краузе — по кто иной, как сам Тибор Самуэли. На улице его поджидал автомобиль. С трудом протиснувшись сквозь толпу, Тибор наконец сел в машину, и она тут же тронулась. Кто-то окликнул его, — за автомобилем, размахивая руками и громко смеясь, бежал Дюла Ковач. Он только сейчас понял, кого так настойчиво агитировал вступать в партию.

По Фехерварскому шоссе группами шли рабочие. Узнав о радостном событии, они остановили станки и вышли на улицу, чтобы приветствовать пролетарскую диктатуру. Над рядами демонстрантов алели флаги и лозунги.

Безбрежное красное море знамен.

Человеческий поток залил мостовую, и автомобиль двигался еле-еле. Никто не шарахался от машин, — люди ничего не боялись, они безраздельно овладели улицей. Изнуренные, голодные, в изношенной одежде, — вот они, новые хозяева.

От их победных криков дрожат оконные стекла.

Неужели свершилось?!

На улицах, примыкающих к центральной части города, народу значительно меньше, шофер прибавил скорость, и через некоторое время машина остановилась у подъезда.

— Здесь подождать вас, товарищ? — спросил шофер.

— Да. Я скажу всего несколько слов и поедем дальше.

Давно Тибор не произносил речей, давно не ходил свободно по улицам. Кик это прекрасно — ходить с непокрытой головой и чувствовать себя в полной безопасности!

Лестница, ведущая в палату депутатов, пустынна, значит, сюда еще не докатилась весть о победе.

Тибор появился на трибуне, и в зале возникло оживление, отовсюду послышались возгласы: «Да это Самуэли!», «Сам Тибор Самуэли!», «Самуэли!»

Зал встал, аплодируя. Вождь партии, скрывавшийся в глубоком подполье, открыто появился на трибуне. Что же произошло?

— Говорите!

— Мы слушаем вас!

— Да здравствует…

— Товарищи… — начал Тибор, всем существом своим чувствуя, что наступила самая счастливая минута в его жизни. Никогда не испытывал он столь беспредельной гордости за свое поколение, на долю которого выпала великая миссия… Он вскинул руку навстречу притихшему залу.

— Дорогие товарищи! — повторил он. — Мне выпало великое счастье объявить вам о победе…