Посетитель, позвонивший в квартиру Распутина, сначала видел перед собой пожилую, среднего роста, кругленькую женщину в черном платье и белом платке на голове; Дуня, дальняя родственница старца и в то же время его служанка, мерила вошедшего недоверчивым взглядом серых глаз и спрашивала ворчливым голосом: «Вы приглашены? Да? Ну, тогда входите».

Если гость предварительно не записывался, тогда Дуня подробно узнавала о цели его визита и подвергала настоящему допросу. И только получив исчерпывающие ответы на все вопросы, она в своих стоптанных башмаках проходила через прихожую и исчезала за одной из дверей, чтобы сообщить о госте. Спустя несколько минут, она вновь появлялась и говорила либо: «Григория Ефимовича нет дома», либо: «Григорий Ефимович просит».

Распутин обычно вставал в шесть часов утра и отправлялся к заутрене в Афонское Подворье. Оттуда он приходил домой в сопровождении толпы почитателей, следовавших за ним до самой столовой. Там их уже ждал завтрак; в кругу многочисленных поклонников старец пил чай с черными сухарями, которые особенно любил. Кроме таких постоянных гостей, с которыми старец возвращался поутру из церкви, около восьми утра приходили самые разные посетители.

Почти всегда Распутина можно было застать дома в десять часов утра. Была ли у него перед этим бурная ночь или же до обеда он должен был нанести неотложные визиты, все равно около десяти часов он почти всегда был в своей квартире, ожидая ежедневного звонка из Царского Села.

Если в это время звонил телефон, к аппарату тотчас подбегала Дуня и кричала: «Это номер 646-46», спрашивала сначала недовольным тоном, кто звонит, но узнав, что говорит Царское Село, отвечала уже значительно вежливее и услужливее, что немедленно позовет Григория Ефимовича. После чего громко кричала, чтобы Распутин услышал в рабочем кабинете: «У аппарата Анна Александровна!»

Распутин торопливо подходил к телефону, и были слышны только следовавшие один за другим его короткие вопросы: «Ну, как дела? Ну, что новенького, милая? У меня гости, ну ничего, я приду!»

От содержания беседы с Анной Вырубовой в значительной степени зависело его настроение на первую половину дня. Кроме того, «разговор в десять часов утра» был очень важен для ожидавших в приемной просителей. Едва только било десять часов, как у старца один за другим начинали появляться полковник Комиссаров, князь Андроников, банкир Рубинштейн, доверенное лицо гофшталмейстера Бурдукова, кроме того, множество политиков, и все надеялись уловить то или иное неосторожное слово в разговоре с Царским Селом.

Такие «гости к десяти часам» оставались обычно всего несколько минут, пока не узнавали все, что считали нужным; затем они уходили, быстро спускались по лестнице и уезжали в автомобилях, чтобы побыстрее сообщить заинтересованным компаньонам содержание разговоров с Григорием Ефимовичем.

Тем временем приемная наполнялась просителями и посетителями, располагавшимися на низких скамьях и креслах. Они терпеливо, часто по нескольку часов, ожидали аудиенции у старца, чтобы, наконец, изложив свою просьбу, уступить место вновь прибывшим. С восьми часов утра и до позднего вечера в приемную Распутина валом валили люди. Случались такие дни, когда посетителей было так много, что некоторые вынуждены были ожидать на лестнице; особенно большой наплыв был в праздники. Дочь Распутина рассказывает, что в такие дни даже на улице было полно народа: «Повсюду стояли автомобили, экипажи, длинные очереди людей более бедных сословий. Тогда жильцы дома насчитывали не одну сотню посетителей».

Общеизвестно, что Распутин был любим при дворе, находился на хорошем счету и вследствие этого оказывал значительное влияние на высших государственных и церковных сановников, и это обстоятельство делало его прямо-таки «всемогущим» в глазах бесчисленных чиновников, офицеров, маклеров и политиков, а также людей, находившихся в конфликте со светской или духовной властью.

Повсюду рассказывали, что Распутин влияет на судьбы страны больше, чем сам царь, потому что он единственный при любых обстоятельствах мог настоять на своем; за это по народному обычаю ему дали прозвище «царь над царем».

Распутину не только приписывалась неограниченная полнота власти, в нем видели святого человека, обладавшего сверхъестественными мистическими способностями. Распространялись удивительные легенды о том, что старец может заглянуть в душу любого, предсказать будущее и вылечить с помощью взгляда или прикосновения руки.

Утверждали, что, подобно Христу, Распутин совершал чудеса. И не только крестьяне, последовавшие за старцем в столицу, твердо верили в его божественную силу; широкие круги петербургского общества также видели в этом простом, неуклюжем крестьянине из Покровского вновь воскресшего Спасителя.

Еще несколько десятилетий назад некоторые петербургские кружки обращались к учению хлыстов и в самых аристократических кругах образовывались так называемые «корабли» чисто сектантского характера. Поэтому Распутин нашел в Петербурге подготовленную благодатную почву для своего появления в качестве Спасителя. Конечно, его слава распространялась тайно, как принято у «хлыстов», и именно эта таинственность придавала ему большую значимость. Мужчины и женщины всех возрастов и сословий, княгини и служанки приходили к отцу Григорию и трепетно ожидали, когда им позволят на коленях вымолить благословение этого бога, ставшего вновь человеком.

* * * *

С той же скоростью, как и слухи о божественной силе, распространялась из уст в уста другая тайна, пока о ней не узнали все заинтересованные лица: Распутин всегда готов посредничать в освобождении от военной службы, отмене тюремного заключения, раздаче ценных подарков и денежных сумм. Одновременно стали известны и размеры денежных сумм, цены подарков, с помощью которых можно купить посредничество старца.

Если состоятельные господа в столице шептались о продажности Распутина, беднота считала, что, хотя Григорий Ефимович и принимает в качестве платы подарки, это вовсе не является непременным условием получения от него помощи. Когда зажиточные крестьяне, богатые вдовы, преуспевающие дельцы или честолюбивые кандидаты в министры после изложения просьбы оставляли на столе деньги, Распутин без малейших угрызений совести или смущения убирал их в глубокие карманы своих бархатных штанов; но он оставался таким же любезным, добрым и готовым помочь, если проситель приходил к нему с пустыми руками и с пустым кошельком. Похоже, он был даже приветливее и благосклоннее к бедным, чем к богатым; по крайней мере то, как он принимал подарки, позволяло заключить, что мелкие дары малоимущих были для него дороже ценных подарков состоятельного человека.

Когда какой-либо преуспевающий делец вручал ему очень большую сумму денег, Григорий Ефимович едва цедил слова благодарности и обращался с ним высокомерно и надменно, даже грубо; напротив, дары простых людей, пришедших засвидетельствовать свою благодарность старцу за оказанную им помощь какой-нибудь мелочью: бутылкой вина, кругом сыра или иконой Божьей Матери, он принимал с бурной радостью. Часто в таких случаях он звал Дуню, своего секретаря Симановича или дочь Матрену и говорил им:

— Вот видите, какой ценный подарок мне сделал этот милый человек! Поистине настоящий жертвователь!

Распутин умел обходиться с самыми беднейшими с таким безграничным тактом, что они уходили от него бесконечно уверенные, что их дары более всего порадовали святого отца.

Но старец не только охотно просил за бедняков, не требуя при этом у них вознаграждения, ежедневно он также принимал огромное количество просителей, ожидавших от него денег. Они редко разочаровывались в своих надеждах. Григорий Ефимович давал охотно, часто и много, и не было необходимости долго просить его или рассказывать о случившихся бедах. Едва за содействие в какой-нибудь операции или освобождении от воинской повинности он успевал получить пачку банкнот и, не пересчитывая, засунуть в карман брюк, как снова доставал эти купюры и отдавал бедным просителям. Это могла быть мать, хотевшая поехать к своему больному сыну в отдаленную губернию, но не располагавшая для этого достаточной суммой денег; здесь можно было встретить отца, по причине бедности не имевшего возможности послать своих детей в школу; там руку протягивал больной, чтобы получить деньги на врача. Достаточно часто случалось так, что Распутин все, что получил утром от богатых дельцов, в течение дня раздавал просителям, в отличие от тех высоких государственных сановников, которые возмущались продажностью Распутина, но при этом вымогали деньги там, где только было возможно, не жертвуя ни копейки на чужие нужды. При том размере сумм, поступавших к Распутину, оставалось достаточно денег для него самого, принимая во внимание, что помощники и компаньоны по сделкам изрядно обманывали и обкрадывали его, так как Григорий Ефимович, несмотря на крестьянскую хитрость, был в общем наивным и доверчивым человеком и не любил считать. То, что оставалось у него от ежедневных приношений за вычетом кражи и благотворительности, он использовал для собственных нужд или клал в ящик письменного стола, где он копил приданое для дочери Матрены; ее руки просил сын его друга Соловьева, и для старца было делом чести по возможности обеспечить материально молодую пару.

Сам он не умел обращаться с деньгами и спускал их так же легко, как и получал; неоднократно Распутин жаловался, что у него «дырявые руки». Но в общем ему требовалось довольно немного для содержания себя и своей семьи. Его квартира была обставлена скромно и без особой роскоши, и хотя он много пил и ел, это в большинстве случаев оплачивалось подарками друзей и особенно поклонниц. Его жена и дети также жили простой крестьянской жизнью, несмотря на то, что и они часто получали подарки.

При таких обстоятельствах стопка банкнот в ящике стола постоянно росла, и сам Распутин по-детски радовался этому. С наивной гордостью рассказывал он каждому посетителю, как увеличивается приданое его дочери; а в ночь перед смертью он с удовлетворением заметил, что будущий зять не будет разочарован приданым.

Кроме просителей, приходивших к Распутину с деньгами и подарками, и тех, которые появлялись, чтобы получить что-нибудь, существовала еще третья категория посетителей. Это были женщины и девушки, просившие у старца о протекции и ходатайстве, когда речь шла о благополучии и карьере близких им людей, и предлагавшие ему в качестве оплаты не деньги, а прелестную улыбку, многообещающий взгляд и чувственные губы. Каждая из них уже прежде слышала, что ни один самый ценный подарок не может так расположить старца, как женские прелести. Если ему нравилась улыбка, соблазнительные телодвижения просительницы, предлагавшей саму себя в качестве подарка, тогда он принимал этот бесценный дар с радостью и готовностью, и не жалел сил, чтобы выполнить желание своей прелестной гостьи. В таких случаях он приводил в движение самые высокие власти и лично царя и царицу, даже если просительница была крестьянкой или скромной служанкой.

Но были женщины, приходившие к Распутину с просьбой и, тем не менее, оказывавшие сопротивление его жадным взглядам, то ли потому, что их любовь уже принадлежала кому-нибудь другому, и они хотели сохранить для него свою чистоту, то ли им не нравился пожилой неопрятный мужик с лохматой бородой и черными ногтями. Тогда Григорий Ефимович выражал свое разочарование и досаду, становился иногда резким и грубым, но скоро опять превращался в доброго святого отца и употреблял все свое влияние и связи и для этих просительниц. Потому что, как и любой другой дар, физическая близость была желаемым, но не обязательным условием для получения его помощи.

Хотя редко случалось, что подобные просительницы холодно укрывались от чувственного желания Распутина. Большинство из них были счастливы похвастаться не только его протекцией, но и чувственной симпатией, и многие прямо-таки гордились тем, что святой человек удостоил их своей любви. В то время у многих женщин и девушек из различных слоев Петербурга и провинций было сладостное и в то же время благоговейное желание быть принятыми в «таинственное наисвятейшее» общество старца. Когда какая-то послушница однажды отказалась исполнить желание Распутина, одна из его восторженных учениц, замужняя женщина, удивленно спросила:

— Почему вы не хотите принадлежать ему? Как можно святому в чем-то отказать?

Молодая женщина возмущенно возразила:

— Разве святой нуждается в греховной любви? Что же это за святость?

— Он освящает все, к чему приближается, — прозвучал уверенный ответ ученицы.

— И вы бы с готовностью исполнили его желание?

— Конечно! Я уже принадлежала ему и горжусь этим!

— Но вы же замужем! Как относится к этому ваш муж?

— Он считает это великой честью! Когда Распутин жаждет какой-нибудь женщины, то мы видим в этом знак Божий, не только мы, женщины, но и наши мужья.

Именно у Григория Ефимовича женщины находили исполнение тех обоих желаний, единство которых прежде казалось им невозможным: религиозное спасение и удовлетворение плотских инстинктов. Их старый приходский священник, конечно же, обещал им чистоту и душевный покой только в том случае, если они будут вести безупречную чистую и добродетельную жизнь, но слишком уж это требование противоречило тому, чего желали грешное тело и жаркие губы. Путь к Богу требовал отказа от чувственных радостей, путь к чувственным радостям уводил от Бога.

И тут пришел отец Григорий и возвестил этим женщинам, истерзанным мучительным разладом между душой и телом, свое новое учение, что грех не означает пути в ад, а гораздо более быструю и надежную дорогу к спасению. Тот, кто хочет действительно попасть к Богу, должен сначала пройти через грех. Так своей новой верой Распутин сумел устранить противоречие между телом и душой, между религиозным и чувственным спасением, так как в глазах учениц он был олицетворением Господа, то общение с ним ни в коем случае не могло быть грехом. Поэтому женщины, в которых до сих пор боролись религиозные и чувственные страсти, нашли в объяснениях Распутина, этого «праведного сатира», счастье, впервые в жизни не омраченное угрызениями совести.

* * * *

Эти противоречившие друг другу сведения о чудесном старце, о его безграничном влиянии при дворе, его целительных способностях, благотворительной деятельности, посредничестве в сделках, продажности и учительстве о спасении души во плотском грехе, — все это привело к тому, что к нему стремилось несметное количество народа из самых различных слоев с их разнообразием надежд, желаний и просьб. Его приемная стала таким образом пестрым меняющимся миром, который по внешнему облику уже, будто археологический раскоп, отражал все русское общество, от простого мужика до самого высокого сановника, от последней уличной проститутки до неприступной, всем известной красавицы, от оборванного нищего до офицера в роскошном мундире. Вся Россия была представлена в этой приемной: глубокая вера, страстное желание познать истинного Бога и искреннее смирение рядом с низменной, греховной похотью, беззастенчивый карьеризм, коррупция, страсть к наживе и зависть.

Там сидели старшие офицеры, увешанные орденами, и ожидали старца, чтобы он ускорил их повышение; одетые в черное монахи и священники с большими крестами на животе терпеливо ждали в надежде получить приход, министры и государственные чиновники спешили сюда сразу же после своего назначения, чтобы заслужить благосклонность всемогущего чудотворца; дельцы, маклеры и игроки на бирже надеялись достичь с помощью его протекции больших успехов. Крестьяне с лохматыми бородами, бывшие сектанты, с кем в родных местах поступили несправедливо, держали в огрубевших руках прошения; студенты просили денег для оплаты учебы, больные умоляли помочь в лечении, бедные вдовы хлопотали о получении пенсии для детей.

Среди пришедших безгранично доверчивых посетителей сидели и другие, которых привели сюда простое любопытство или страсть к шпионажу, к ним можно отнести толпу посыльных, непрестанно приносивших и уносивших письма и посылки.

Среди просительниц можно было увидеть интеллигентных дам, надеявшихся с помощью ходатайства Распутина выхлопотать для кого-либо место по службе; другие женщины просили за своих мужей, братьев или любовников, чтобы отсрочить ссылку или освободить от воинской повинности.

Можно было встретить даже монахинь; они приходили, чтобы испросить благословения у святого старца, как и многочисленные простые крестьянки, в благоговении ожидавшие позволения поцеловать край его одежды. Всякого рода несчастные, преследуемые судьбой женщины, просили его совета в различных светских и духовных вопросах; уволенные молоденькие служанки, уличные девки с ярко накрашенными лицами, пожилые женщины в платках из набивного ситца, а также княгини, графини, актрисы и танцовщицы. Все они смотрели на Распутина с благоговейным почтением и называли его «отец Григорий».

По некоторым из этих женщин, по их нерешительному поведению и робкому, нервному ожиданию сразу же можно было определить, что они пришли сюда впервые, тогда как другие входили с непринужденностью и уверенностью постоянных гостей. Уже то, как служанка принимала пришедших, позволяло отчетливо видеть такое деление на две группы. Только те посетительницы, о которых Дуня заранее знала, что старец впустит их в свои комнаты, могли снять в прихожей пальто. Кто уже однажды переступил порог столовой или спальни, становился в Дуниных глазах членом более узкого круга и пользовался всякими маленькими преимуществами, верхняя одежда таких гостей занимала постоянное место на вешалке.

Членам «интимного кружка» вообще не обязательно было проходить через общую приемную, когда они посещали Распутина. Они могли подниматься и спускаться по черной лестнице, по которой можно было проникнуть в квартиру через маленькую, узкую кухню, постоянно загроможденную ящиками и коробками. Просители в прихожей могли видеть этих почитательниц в тех случаях, когда какая-нибудь из них вдруг выходила из одной двери, чтобы снова скрыться за другой, или если она высматривала кого-то.

Такое таинственное появление самых близких приверженок Распутина давало часами ожидавшим посетительницам материал для различных удивительных домыслов. Для них женщины, пользовавшиеся правом находиться в «святыне старца», были особенными существами, и о них рассказывались самые невероятные сплетни.

О большинстве из сподвижниц Распутина женщины в приемной могли с уверенностью сказать, кто они и с какого времени принадлежат к свите старца; особенно хорошо была известна прислуга, постоянно находившаяся в квартире.

Прежде всего, это была неутомимая верная служанка Распутина, монахиня Акулина Никичкина, тихая и любезная женщина в одежде сестры милосердия. Она была крепкого, немного грубого сложения, у нее были обыкновенные крестьянские, но правильные, и поэтому почти красивые черты лица, умный, чистый и твердый взгляд. В близких кругах ее из-за этой чистоты, в которой не было ни малейшего намека на чувственность, называли «праведницей».

Когда она на мгновение выходила из внутренних комнат в переднюю, сплетничавшие женщины замолкали, и все смотрели на нее с благоговейным удивлением. Ведь было известно, что из всех сподвижниц Распутина она была самой преданной, повсюду следовала за ним и слепо подчинялась всем его желаниям. Ничто, даже все более распутный образ жизни старца, не могло поколебать ее веры в его святость.

В женском монастыре святого Тихона в Охтое, в глубине уральских лесов, монахиня Акулина вместе с другими сестрами вела спокойную и созерцательную жизнь, пока ее вскоре после пострижения не прихватила непонятная и странная болезнь. Во время страстных молитв в келье перед образом Спасителя ею все чаще овладевал лихорадочный экстаз с последующими жуткими судорогами, и эти приступы повторялись через все более короткие промежутки. Скоро монахини Охтойского монастыря, дрожа от ужаса, шепотом передавали друг другу, что в бедную Акулину вселился дьявол.

Как-то раз вечером, когда Акулина после молитв перед образом Спасителя снова каталась в безумных судорогах и конвульсиях, в ворота монастыря постучал незнакомый пилигрим Григорий Ефимович, странствовавший в то время по Уралу, вошел и попросил приюта.

Как только он услышал дикие крики монахини и узнал от сестер, что в Акулине сидит дьявол, он попросил, чтобы его провели в келью, и пробыл с ней довольно долгое время, чтобы с помощью особых молитв и духовных упражнений изгнать из нее зло.

Когда бледный, со сверкающими глазами, он вышел из кельи, то сообщил робко ожидавшим монахиням, что Бог помог ему в борьбе и позволил навсегда прогнать дьявола из тела Акулины. Вскоре из кельи вышла молодая монахиня, вылеченная, избавленная от недуга, со счастливо сияющими глазами.

Это первое чудо святого отца Григория, вновь воскресшего Спасителя из Покровского, было с благоговением занесено в летопись Охтойского монастыря, а сестра Акулина, с согласия настоятельницы, посвятила свою жизнь спасителю и возвещала повсюду о силе его святости.

Все посетители знали монахиню Акулину и почти все любили ее, так как она нередко принимала письменные прошения и передавала ответы старца. Часто было слышно ее милое сопрано, когда во время совместной трапезы с ученицами она пела песню «Странник», затем вступал приятный голос Распутина. Ее пение было хорошим, но грустным, особенно когда по окончании народной песни она затягивала церковные гимны. Довольно часто можно было видеть, как ее красивая фигура скользила по прихожей или выходила в одну из дверей.

Еще одна женщина из окружения Григория Ефимовича давала ожидавшим дамам материал для разговоров: Ольга Владимировна Лохтина, супруга статского советника Лохтина. Когда-то у нее была неприятная история с необузданным иеромонахом Илиодором, который во время посещения монастыря в Царицыне пытался соблазнить ее, когда ему это не удалось, он объявил своим многочисленным почитателям, что в Лохтину вселился злой дух. После чего ученики Илиодора набросились на женщину, сорвали с нее одежду и за ноги привязали к телеге, которую пустили бешеным галопом. Прибежавшие крестьяне в последний момент освободили несчастную, но все равно с того дня она страдала тяжелым нервным заболеванием и душевным расстройством.

Через госпожу Головину Ольга Лохтина познакомилась с Распутиным, и он постарался ее вылечить, и какое-то время казалось, что это ему удалось. Но вскоре ее безумие приняло новую форму и перешло в религиозное поклонение самому старцу. Если она встречала Григория Ефимовича, она падала перед ним на колени и громко славила его, как Христа и Спасителя. Она была целиком и полностью уверена, что Распутин — олицетворение Бога на земле, и пыталась убедить всех и вся в том, что каждое прикосновение старца действует исцеляюще. При этом она публично признавалась, что отвечала на любовь Распутина и открыто гордилась этим: «То, что святой сделает, освящается, к чему он прикоснется, на то нисходит благодать Божия, то, что он любит — свято! Поверьте мне, сестры, тело того, кто отдастся этому божеству, станет божественным!»

Часто она замирала, скрестив руки и склонив голову, и если кто-нибудь громко разговаривал, недовольно взглянув на него, говорила: «Здесь у батюшки Распутина — как в церкви! Здесь должна царить тишина!»

Ольга Владимировна прежде была всей душой предана православной Церкви, но ее фанатичное поклонение Распутину привело к тому, что она прокляла духовенство как еретиков и изменников. Но все неприятности, которые ей приходилось переживать из-за веры в отца Григория, никоим образом не могли поколебать ее уверенности. Она почитала Распутина, как божество, сама вела жизнь мученицы, спала на голых досках, подложив под голову полено.

Часто в приемной Распутина можно было видеть пожилую даму с хорошенькой молодой девушкой; в поблекших глазах матери так же, как и в мечтательном взгляде дочери, было выражение полной отрешенности. Госпожа Головина, вдова статского советника Головина, и ее скромно одетая светловолосая дочь Мария принадлежали к самым близким и преданным поклонницам Распутина. Обе были в родстве с Анной Вырубовой, и Муня, как обычно ласково называли дочь, была любимицей старца, она безумно любила одного молодого аристократа и после его внезапной смерти впала в глубокую печаль. Случайное знакомство с Григорием Ефимовичем вселило в нее уверенность, что этот человек послан ей Богом в качестве утешителя; с этого момента она всю свою жизнь посвятила служению старцу и вскоре полностью оказалась под его влиянием. При виде его она начинала дрожать всем телом, щеки покрывались румянцем, глаза приобретали странный блеск. Мать также разделяла эту безграничную веру в святость Распутина и почти всегда сопровождала дочь в его дом.

Частой посетительницей была также супруга одного полковника, оперная певица с красивым звучным голосом. Супруг знал об ее отношениях со старцем, но не препятствовал этому, потому что и он был убежден, что общение со святым человеком может пригодиться его жене. Иногда певица звонила Распутину и по телефону исполняла какую-нибудь из его любимых песен. Тогда Григорий Ефимович подзывал своих подруг, давал им трубку по очереди послушать и просил певицу спеть цыганский романс «Тройка» или песню «Барыня», иногда он даже плясал с телефонной трубкой в руке.

Среди женщин, постоянно окружавших Распутина, наряду с теми, которых он излечил от болезни или утешил в глубокой печали, были и такие, чьи души терзала беспокойная чувственная страсть, и они открыто искали у Распутина освобождения от грешных желаний. Григорий Ефимович, как в то верили посвященные в «хлыстовские мистерии», превзошел всякую греховность, благодаря «тайной смерти», и достиг «высшего праведного бесстрастия». Он сам часто объяснял своим ученицам:

— Бог наградил меня бесстрастием; я касаюсь женщин, и мне кажется, будто я касаюсь дерева. У меня нет страстных влечений, и дух бесчувственного покоя исходит от меня к женщинам, которые рядом со мной, так что и они становятся святы и чисты!

К этим поклонницам принадлежала высокая молодая девушка, по имени Маша, в гимназическом платье, которая уже в приемной выделялась своим необычным поведением и странным отталкивающим выражением лица с тяжелым подбородком, низким выпуклым лбом и серыми неприветливыми глазами. Лицо было белое, словно мел, тусклые светлые волосы она стягивала в большой узел, а челка часто падала на глаза, из-за чего ей приходилось каждую минуту нетерпеливо встряхивать головой. Подобно животному, она острым языком часто облизывала полные полуоткрытые ярко-красные губы, чтобы затем, судорожно зевая, скрыться за ближайшей дверью.

Гораздо симпатичнее в сравнении с ней казалась Вишнякова, няня наследника, также принадлежавшая к узкому кругу Распутина, и она отдалась старцу в твердом убеждении, что этим сможет изгнать из тела дьявола чувственности. Подобное произошло с двумя светскими дамами, княгиней Долгорукой и княгиней Шаховской, женщиной с ясными темными глазами, одетой, как сестра милосердия, оставившей из-за Распутина дом и детей; они также на несколько мгновений появлялись в приемной, иногда в сопровождении простой крестьянки Лопатинской, как и они, принадлежавшей к «близким».

Эти женщины без всяких раздумий отдались Распутину, потому что, по их мнению, преданность плотская и духовная должна была привести к вечному спасению. Именно Распутин обладал чудесной способностью изгонять «дьявола чувственного удовольствия», поэтому женщины шли к нему так же, как идут к врачу, который может вылечить их от болезни; и ни одна не чувствовала, что совершает что-то неприличное или предосудительное.

Даже члены семьи Распутина, его жена и дочери, были уверены в его чудодейственной силе. Прасковья Федоровна относилась к образу жизни супруга спокойно, терпеливо и без каких-либо упреков, так как ее скромное смирение было исполнено веры в посланную Богом высокую миссию Григорию Ефимовичу и в то, что его распутство служит святой цели. Она глубоко почитала его и была ему верной служанкой.

Дочери Матрена и Варя относились к отцу с глубоким уважением и восхищением и твердо верили в его божественную миссию.

Его старшая дочь Матрена, ревностно славившая отца, особенно часто принимала участие в собраниях женских кружков в его столовой. В ее более поздних дневниках можно найти записи, свидетельствующие о любви к отцу.

«Впервые, — пишет она в 1918 году, — я снова почувствовала близость моего дорогого отца, которого нет в живых уже более года. Хотя мы не можем услышать его голос, мы ясно ощущаем его присутствие здесь. Я сама видела его во сне, похожие видения были у Ольги Владимировны Лохтиной. Вчера она говорила об учении моего отца, и было такое чувство, будто ее устами говорил его собственный дух. Со вчерашнего дня я еще сильнее полюбила Ольгу Владимировну; она рассказала мне, что была на Гороховой улице в Петербурге, отыскала дом моего отца и ясно почувствовала, что в нем живет его дух».

Кроме дочерей Матрены и Вари, у Распутина был еще сын по имени Митя, он был немного глуповатый парень, постоянно смеялся и странно мигал, в остальном же был добрым юношей, безгранично привязанный к отцу, а тот очень любил его, именно из-за его недостатков. Во время войны старцу удалось добиться для сына места помощника санитара в императорском госпитале и таким образом он оградил его от опасностей военных действий.

То уважение, которым Распутин пользовался в кругу своих близких, привело к возникновению в семье патриархальной атмосферы тесной привязанности друг к другу. Его родные только и заботились о нем и старались сделать его жизнь как можно более приятной, тогда как он, исполненный нежности, обеспечивал их благосостояние. Семья была не последним фактором, побуждавшим Григория Ефимовича принимать со всех сторон взятки и богатые подарки, если его приглашали к праздничному обеду, он возвращался домой с полными карманами и одаривал жену и дочерей самыми разными лакомствами, что доставляло ему большое удовольствие.

Таким образом, Распутин был окружен людьми, которые изо всех сил старались делать ему добро, защитить его и устранить горести и заботы повседневной жизни. Одновременно с этим его последователи, знатные княгини и придворные дамы, а также простые крестьяне, и члены его семьи были преданными апостолами, возвещавшими его святость.

* * * *

Если Распутин не был в Царском Селе или в столичных канцеляриях, если он не вел в рабочем кабинете переговоры с финансовыми магнатами, то чаще всего его можно было найти в столовой в кругу учениц. Откуда бы он ни возвращался домой, первым делом он шел в эту «святыню», где его уже нетерпеливо ожидали женщины. Они находились там в течение всего дня, сидели вокруг большого, богато накрытого стола, украшенного цветами, рассказывали о чудесных событиях из жизни Григория Ефимовича и пытались проникнуть в скрытый смысл его слов.

Даже если он отсутствовал всего в течение получаса, все равно, в тот момент, когда открывалась дверь и он входил, разыгрывалась одна и та же сцена восторженного приветствия: женщины вскакивали со своих кресел, подбегали к «святому отцу», окружали и ласкали его, пока он не поднимал правую руку, благословляя каждую в отдельности, и запечатлевал на волосах отеческий поцелуй. Задыхаясь от счастья, они отходили от него, глубоко потрясенные этим благословением, и рассаживались вокруг стола.

Григорий Ефимович обычно опускался на предложенное ему место, принимался за еду и между делом коротко говорил о Боге и спасении. Его почитательницы привыкли, что от столь возвышенных тем он вдруг переходил к совсем иным вопросам и, не переводя дыхания, рассказывал последние двусмысленные анекдоты из собрания князя Андронникова. Старательно пережевывая, он потчевал сотрапезников сплетнями о высшем петербургском обществе, говорил о связи старого слабоумного Протопопова с какой-то медсестрой, затем передавал новости из Ставки и вдруг погружался в самую гущу тайн высокой политики Царского Села. Иногда в дверях показывалась голова какого-то юноши, странно улыбавшегося и подмигивавшего обществу. Если кто-нибудь из новых членов кружка пугался и спрашивал, кто это, Распутин добродушно отвечал:

— Это мой сын Митя. Он немного не в себе. Ему все кажется забавным, и он смеется целый день напролет!

Пока старец болтал о разных вещах, шутил и одновременно с этим не переставая пил и ел, он подзывал к себе то одну, то другую ученицу, клал ее голову к себе на колени, гладил и ласкал ее, затем внезапно начинал проповедовать свое учение.

Восторженные женщины на этой странной трапезе накладывали себе то же, что и он, ели, когда он ел, поднимали рюмки, как только он подносил ко рту свой бокал. Они с одинаковым благоговением внимали его речам о Боге, пути к спасению и историям достаточно неприличного содержания, рассказанным ему Андронниковым. Его проповеди и придворные сплетни для членов кружка были в одинаковой мере откровениями возвышенного и щедро одаренного духа.

Собравшиеся в прихожей время от времени, по доносившимся звукам или заглянув в дверную щель, могли гадать, что происходило в «святыне». Для многих женщин, изнемогавших от желания увидеть старца, хватало терпения: они благоговейно прислушивались к шуму из соседней комнаты и пытались угадать, о чем говорит святой и в каком он настроении.

Некоторым из ожидавших уже посчастливилось побывать в «святыне», и теперь они рассказывали остальным, что им удалось узнать. Иногда в приемной появлялась Дуня и подробно докладывала о событиях в глубине квартиры. Несмотря на то, что в приемной Дуня выполняла обязанности служанки и помогала гостям снять шубы, среди учениц она пользовалась вниманием, уважением. Когда она входила, дамы вскакивали со своих мест, наперебой предлагая помочь ей по хозяйству. Таким образом, в свободное время Дуня могла слушать речи старца и затем в качестве утешения за долгое бездеятельное ожидание сообщать собравшимся то или иное высказывание Распутина, например, о том, что старец сказал своим ученицам, уплетая рыбу и сыр:

— Вы думаете, что я оскверняю вас, я не оскверняю вас, я в гораздо большей степени очищаю вас!

Или же, опустошив стакан мадеры, сажал на колени молоденькую девушку, ласково гладил ее по волосам и говорил об облагораживающей силе покаяния:

— Только смиренным покаянием мы достигаем очищения! Человек должен грешить, чтобы через грех принять раскаяние. Если Бог посылает нам искушение, мы по собственной воле и не противясь должны стать его жертвой, чтобы затем достичь истинного раскаяния!

Задумавшись, он опускал свою голову на плечо ученицы, глаза закрывались, потом он встряхивался и снова принимался говорить:

— Первое слово Божье было: «Покайся!» Но как же мы можем каяться, если сперва не согрешим?

Затем отец Григорий вставал со своего места и проходил в кабинет, где его по важному делу ждал представитель банкира Рубинштейна. Его слова производили огромное впечатление на верующих поклонниц, они сидели, опустив головы, вокруг стола, погруженные в глубокое раздумье.

Как-то раз Распутин вернулся с какой-то пирушки в мрачном настроении, долгое время молчал, наконец странно изменившимся голосом, в котором было что-то далекое и обреченное, заявил, что среди своих сподвижников ему надо оставаться пять лет, после чего следует покинуть всех, даже свою семью, и уйти в глубокое одиночество.

Ученицы слушали слова своего учителя, и у них было грустно на душе. Отрешенно, побледневшие, растерявшиеся, сидели они вокруг стола, пока лицо старца снова не прояснилось. По губам его пробежала легкая усмешка, такая милая и дорогая им. Вновь он принялся есть и пить, и женщины тоже.

Для ожидавших в прихожей наступали особенно счастливые моменты, когда кто-нибудь из слуг на мгновение приоткрывал дверь в «святыню» и тем самым давал заглянуть в таинственное помещение. В таких случаях и снаружи можно было увидеть по крайней мере небольшую часть того, что происходило в столовой, услышать голоса учениц, даже слова самого старца, когда он проповедовал, рассказывал анекдоты или требовал вина.

Люди в прихожей жадно заглядывали в дверную щель и пытались увидеть как можно больше: кусок массивного буфета у стены, часть бронзовой люстры с огромным стеклянным колпаком, под ней обильный и красивый стол, на котором скорее угадывались, чем были видны корзины с цветами, бутылки с вином, тарелки с жареной рыбой, вазы с вареньем и чай. У окна было видно кресло-качалка, а у стола за высокими спинками кресел неясно пестрели платья посетительниц; иногда в удачные моменты можно было увидеть и самого старца, или хотя бы кусочек рукава, полукафтана, носок сапога или даже уловить жест крупной руки.

Как ни скудны были эти наблюдения, их хватало, чтобы воодушевить возбужденную и жадную фантазию ожидавших в прихожей. После того как дверь снова закрывалась, еще долго велись споры. Сильно заинтригованные просительницы пытались по возможности объяснить то, что увидели и услышали.

* * * *

Но, когда на ручку двери нажимала сильная рука Распутина, дверь широко распахивалась и в переднюю входил старец, все замирали.

В дверном проеме появлялась могучая и библейски выразительная фигура Распутина, и в комнате смолкали разговоры, с шумом отодвигались кресла, шелестели платья засуетившихся дам. Элегантные дамы кокетливо поправляли шляпы, крестьянки теребили головные платки, чиновники вскакивали и поправляли сюртуки, офицеры бессознательно вставали по стойке «смирно» и звякали шпорами, работники банков вытаскивали портфели и вынимали из них различные документы, посыльные и слуги держали наготове довольно обильную почту. Некоторые женщины проталкивались сквозь толпу, падали перед Распутиным на колени и истово крестились.

Некоторое время старец неподвижно стоял в центре комнаты. Его несколько помятая одежда свидетельствовала о том, что на коленях только что сидела какая-то женщина, губы были еще влажны от вина и поцелуев, в глазах был странный веселый блеск, а в уголках рта пряталась усмешка.

Спустя несколько минут, исчезали последние следы мирского удовольствия, и теперь перед ожидавшими просителями стоял батюшка Григорий, всемогущий чудотворец, богобоязненный и Богом одаренный человек. Он твердо стоял на ногах, обутых в тяжелые высокие крестьянские сапоги, и строго осматривал всех присутствующих. Представителю банкира Мануса надо было передать срочное поручение, и он, естественно, старался протолкнуться вперед и передать старцу послание своего шефа, но Распутин высокомерно отвернулся от него и обратился к двум молоденьким девушкам, почти подросткам, одетым в матроски, смущенно приседавшим и крестившимся. Их щеки залил румянец, тонкими детскими голосами девушки изложили свое дело. Распутин благосклонно склонился над ними.

— Хм, хм, мои голубки, — промурлыкал он, выслушав просьбу, — вы хотите денег на обучение? Хм, у вас нет никого, кто бы мог помочь вам — едва хватает на еду, — ну, подождите, подождите немного!

В раздумье он какое-то мгновение смотрел прямо перед собой, затем дал девушкам несколько рублевых бумажек и позвал Дуню, чтобы она принесла письменные принадлежности. Не дожидаясь служанки, он нетерпеливо обратился к окружавшим его:

— Нет ли у кого-нибудь пера и листа бумаги?

Представитель банкира Мануса использовал эту возможность, чтобы снова протолкнуться вперед, и протянул свою чековую книжку и ручку. Затем торопливо попытался изложить свое поручение.

Но старец снова проигнорировал его, схватил книжку, повернулся спиной и на обратной стороне какого-то бланка корявым почерком вывел: «Владимиру Николаевичу Воейкову, Царское Село». Под этим он нацарапал крест и еще немного ниже буквы «X. В.», символ, означавший «Христос Воскрес», и затем не без труда написал:

«Мой милый, дорогой, сделай это для меня! Григорий».

После чего он аккуратно сложил записку, передал ее сестрам, осенил их скромно причесанные девичьи головки крестом, протянул для поцелуя руку и повернулся к пожилому, измученному крестьянину.

Тот ему подробно рассказал, что пришел из Саратовской губернии по поручению крестьянина Гаврилы Шишкина и просит у святого отца Григория Ефимовича выхлопотать у царя помилование для этого самого Шишкина, приговоренного к тюремному заключению из-за неуплаты по векселям. Изложив просьбу, он ослабил пояс рубахи, вытащил из-под нее газетный сверток, развернул и достал двести пятьдесят рублей.

Добавив, что Гаврила Шишкин будет очень счастлив, если святой отец примет эти деньги в знак благодарности, крестьянин протянул Распутину сверток с деньгами и письменное прошение, и тот после краткого изучения опустил и то и другое в карман брюк.

— Возвращайся спокойно домой, — ласково сказал старец, — и передай Гавриле Шишкину, что я замолвлю за него словечко перед царем-батюшкой! — Затем он осенил крестьянина крестом, благословил его и повернулся к женщине легкого поведения Евгении Тереховой, подскочившей к нему с очаровательной улыбкой.

В руках, затянутых в перчатках, она держала написанное каллиграфическим почерком прошение о передаче ей разрешения на поставку белья для военного министерства.

— Не правда ли, батюшка Григорий, — игриво заметила она, — ты сделаешь это ради меня?

— Хорошо, хорошо, моя душечка, я выполню это.

Он погладил ее грудь, улыбнулся, а она поцеловала ему руку и подставила под благословение прекрасный лоб, и с торжествующей улыбкой откланялась.

Лысый офицер в позолоченном пенсне на носу подошел к Распутину и назвал свое имя:

— Младший лейтенант Максаков, — но едва только собрался изложить свою просьбу, как его отодвинул какой-то штатский. Он был плохо одет и нервно крутил в руках уже сильно потрепанную залоснившуюся шляпу. Он перебил лысоватого офицера и возбужденно и сбивчиво начал излагать старцу свое чрезвычайно запутанное дело. Временами казалось, что он полностью потерял нить рассказа, и начинал все сначала. В конце концов, из его слов стало ясно только то обстоятельство, что директор одной деревенской школы поступил несправедливо с ним, с учителем, и он просит у Распутина рекомендации к министру народного просвещения.

Григорий Ефимович наморщил лоб и недовольно ответил:

— Ах, как мне надоело это просвещение! Ну, да как хотите, хорошо, я дам вам рекомендацию, подождите минутку.

Затем он повернулся к лысому офицеру, но тот предложил ему поговорить с глазу на глаз.

Распутин бросил быстрый взгляд в угол, где к стене робко прислонилась хорошенькая темноволосая женщина с заплаканными глазами, попросил офицера подождать еще немного и обратился к незнакомой даме.

В дрожащих руках, затянутых в простые нитяные перчатки, она держала рекомендательное письмо от московского друга Распутина; в нем говорилось, что зовут ее Мария Алексеевна и Григорий Ефимович мог бы ей помочь, избавив мужа от административной ссылки.

Старец дружелюбным тоном задал женщине несколько вопросов, взял ее ладонь в свои огрубевшие руки, отечески погладил и пообещал все устроить. Затем попросил ее подождать в кабинете, пока он окончит с остальными просителями. Он сам проводил ее до двери и впустил в кабинет. Сразу же после этого вернулся в прихожую, отвел офицера в сторону и вполголоса заговорил с ним. Как раз в это время появился посыльный с роскошной корзиной роз и дюжиной шелковых рубашек разных цветов. Распутин позвал Дуню и приказал ей принять этот подарок от одной знатной дамы.

После этого к старцу подошел человек по фамилии Долина и попросил похлопотать об одном немецком купце, чтобы тот получил российское гражданство, естественно, за щедрое вознаграждение. Распутин слегка кивнул, после чего склонился к старой, бедно одетой женщине в потертом меховом жакете и круглой шляпе. Та пожаловалась, что у нее, вдовы чиновника, нет денег, и она не знает, что делать. Тут же старец полез в глубокие карманы широких брюк, вытащил оттуда газетный сверток с двумястами пятьюдесятью рублями, которые только что получил от крестьянина Шишкина, и небрежно передал просительнице. После чего перекрестил ее и собрался уходить.

Но в тот же момент к нему со всех сторон с мольбою потянулись руки: костлявые грубые ладони стариков, маленькие детские ладошки, изможденные руки работниц и служанок, мягкие ухоженные ручки красивых женщин, по которым можно было угадать недавнее благополучие.

Григорий Ефимович посмотрел на них, взгляд его скользнул по рукам, потом поднялся выше, он увидел в глазах страдание, отчаянную мольбу и робкую неуверенную надежду. Снова он полез в карман и в течение нескольких секунд в смущении искал деньги. Когда убедился, что там пусто, шепнул что-то Дуне, которая быстро скрылась за дверью в кабинете. Тотчас появился молодой человек с пачкой банкнот. Распутин взял у него деньги и, подходя то к одному просителю, то к другому, стал раздавать крупные суммы, попутно осеняя просителей крестом.

После этого со старцем заговорили двое мужчин, одного он уже давно знал: это был некий Поган, агент, живший на средства от посредничества в различных сделках. Поган представил своего спутника, инженера Менделя Неймана, надеявшегося получить высочайшее прощение и избежать восьмимесячного ареста по линии военного ведомства. После короткой, шедшей вполголоса беседы о материальной стороне этого вмешательства Распутина, он согласился передать лично царю письменное прошение Менделя Неймана.

В этот момент открылась входная дверь, и вошла рослая, стройная девушка с прелестными мечтательными глазами. Увидев старца, она прямо-таки полетела ему навстречу и поцеловала его руку. Некоторые из собравшихся в прихожей женщин знали новую посетительницу и возбужденно зашептались: дочь князя.

Распутин с явной радостью приветствовал прекрасную гостью и заключил ее в свои объятия, а она начала радостно щебетать и рассказала, как хорошо себя чувствует после того, как он научил ее смотреть на мир другими глазами.

— Да, я тебе всегда говорил, — сердечно и с достоинством заметил старец, — что все зависит от того, как ты сама смотришь на мир. Ты должна верить моим словам, и тогда все будет хорошо.

Тем временем появился пожилой мужчина очень маленького роста с редкими седыми волосами и представился банщиком из какой-то бани, где часто бывал Распутин. Григорий Ефимович принял его очень любезно, благосклонно похлопал по плечу и сразу же прошел в кабинет, чтобы решить дело этого человека. Спустя несколько минут он с сердечными словами передал ему рекомендательное письмо, в котором говорилось:

«Мой милый, дорогой, извини! Помоги бедному банщику! Григорий».

Ученицы из кружка Распутина взволнованно наблюдали за всем происходившим, стоя в дверях столовой. Они от всего сердца жалели святого отца за приносимые жертвы, хлопоты о благополучии народа, за то, что он взваливал на себя столько забот. Иногда казалось, что бесконечные просьбы посетителей лишали Распутина сил; он на несколько минут вбегал в столовую, падал на стул, утирал пот со лба, жаловался, что его сильно утомляет эта бесконечная вереница просителей. Затем чаще всего к нему подходила одна из учениц, целовала его и предлагала заменить его на некоторое время при приеме.

Почти не переставая звонил телефон, подходить к которому было поручено племяннице Распутина. Она записывала вопросы, отвечала, звала к аппарату то сестру Акулину, то Вырубову, то самого старца. Тем временем в прихожей вновь и вновь звонил колокольчик и появлялись новые посетители или посыльные с подарками.

Вскоре Григорий Ефимович снова стоял среди просителей и выслушивал их жалобы, а потом к нему вышла Дуня и напомнила о Марии Алексеевне, хорошенькой женщине, ожидавшей в кабинете, о которой он, занятый многочисленными делами, казалось, абсолютно забыл. Весело и лукаво улыбаясь, он поспешил в кабинет, чтобы ободрить бедняжку, пообещав помочь вызволить супруга из Сибири.

* * * *

Едва старец покинул прихожую и скрылся в кабинете, как пришел конец торжественной тишине, и снова все разом заговорили. Больше всего обсуждали Марию Алексеевну, которая теперь находилась с Григорием Ефимовичем. О назначении этой комнаты и происходившем в ней ходили всякого рода слухи. Женщины шушукались, сблизив головы, у некоторых на губах играла странная улыбка: они по собственному опыту знали тайну комнаты и могли представить, что происходило сейчас с хорошенькой, робкой Марией Алексеевной.

Не одна из ожидавших женщин вспоминала тот день, когда впервые оказалась в кабинете наедине со старцем. И теперь возбужденно и обстоятельно обсуждали они это таинственное помещение: скромную обстановку, железную походную кровать с покрывалом из лисьего меха, подарком Вырубовой, иконы с горящими лампадами, портреты царя и царицы и выдержки из Священного Писания на стенах.

Пока Распутин находился в своем кабинете с какой-либо женщиной, никому, даже самым близким людям, не разрешалось переступать порог этой комнаты, и только в случае звонка из Царского Села прислуге Дуне позволялось тихо постучать в дверь, потому что в этой маленькой комнате происходило «посвящение послушницы в новое святое учение об „очищении через грех“, а также решалось, кто из просительниц будет надолго принят в кружок „приближенных“».

Некоторые юные девушки покидали этот таинственный кабинет со счастливым сияющим лицом, но были и такие женщины, которые в помятом платье, растрепанные, глубоко оскорбленные, в слезах выбегали из комнаты или же дрожа от бессильной ярости так топали ногами и кричали, что приходилось вызывать скучавших на лестнице полицейских, чтобы вывести ее. Не каждая просительница была в состоянии правильно понять и оценить «святую церемонию очищения через грех», в некоторых из них слишком силен был дьявол высокомерия, чтобы пройти «путь унижения».

Иногда даже случалось, что возмущенные женщины приходили в полицию и жаловались, что Распутин их изнасиловал. Начальник полиции Белецкий в таких случаях заводил по всем правилам дело и в нескольких экземплярах рассылал в соответствующие государственные и частные службы. Кто получал эти документы, читал с молчаливой усмешкой и со смешанным чувством зависти, и некоторого удовлетворения, думая о «чертовом праведнике» Григории Ефимовиче. Было ясно, что никто серьезно не относился к обвинениям такого рода и не намеревался подавать в суд на всемогущего старца.

Все это было слишком хорошо известно женщинам, ежедневно собиравшимся в квартире Распутина; и когда робкая Мария Алексеевна спустя какое-то время вышла из кабинета еще более испуганная и печальная, множество глаз испытующе уставились на нее, чтобы по ее виду, по походке узнать, что произошло. Через несколько минут в прихожей появился и старец, волосы на висках растрепались; тяжело дыша, с пылающим лицом он подошел к группе из трех крестьянок и принял их жалобу на жестокое обращение помещика. Две монахини из Верхотурья просили его благословения и получили его, какой-то тучный господин, банкир из Киева, прибывший со слугой, просил о разговоре с глазу на глаз, посыльный барона Гинзбурга передал довольно крупную денежную сумму и записал ее в своем блокноте, скульптор Аронсон, работавший над бюстом Распутина, договорился с ним о следующем сеансе, и, таким образом, Григорий Ефимович опять был втянут в суматошную круговерть.

Вошли две женщины, обе очень хорошенькие, в элегантных меховых шубках, одна брюнетка, вторая светловолосая с голубыми глазами. Они были подругами, приблизительно неделю назад прибыли из Москвы, чтобы попросить помощи у Распутина.

Домочадцы и ученицы Распутина при появлении москвичек пришли в сильное возбуждение и напряженно всматривались в них. Загадочное поведение этих женщин уже в течение нескольких дней удивляло и возмущало их, так как обе красавицы оказывали «дьявольское сопротивление» и иногда полностью выводили из равновесия святого отца. Ночи напролет бедный старец пил и буйствовал, чтобы забыть досаду и обиду, которые ему причинили эти «высокомерные чертовки».

Сестра Акулина особенно возмущалась этими москвичками, так открыто злоупотреблявшими чувствами Распутина. После того как старец как-то после прихода обеих дам отсутствовал целую ночь, Акулина утром спросила одну из них, Леночку Дьянумову, не ночевал ли он у нее, та возмущенно отрицала. Сама мысль о том, что есть женщины, которые отказывают святому отцу, приводила учениц, и особенно сестру Акулину, в сильнейшее возмущение, тем более что благосклонности этих дам Распутин придавал, по-видимому, особое значение.

Со смешанным чувством удивления, негодования, иронии и пренебрежения поклонницы старца рассказывали, как Леночка Дьянумова появилась у Распутина в Москве с просьбой защитить мать-немку, которой грозила высылка из Киева, и как Григорий Ефимович мгновенно заинтересовался ею. Уже при первой встрече он наградил ее прозвищем Франтик, поцеловал и после своего отъезда из Москвы забросал телеграммами, объяснениями в любви.

Вскоре Леночка появилась в Петербурге и уже при первом посещении старца сильнейшим образом рассердила его своим желанием привести в его квартиру одного знакомого своей подруги. Это желание вывело Распутина из себя, потому что он решил, что Франтик прибыла из Москвы с любовником и хочет представить того ему, Распутину.

— О, ну и хороша же ты! — в возмущении воскликнул он. — Привезла из Москвы своего мужика! Не можешь расстаться с ним! Приходишь ко мне, чтобы просить об одолжении, и приводишь своего мужика! Ну, я не хочу для тебя ничего делать! У меня в Петербурге достаточно женщин, которые меня любят и милуют! Ты мне не нужна!

Затем он рванулся к телефону и заговорил нервно дрожавшим голосом:

— Любимая, ты свободна? Я иду к тебе? Ты рада, да? Жди, я скоро буду!

После чего повесил трубку, торжествующе посмотрел на недоступных посетительниц и гневно заметил:

— Вы видите, я не нуждаюсь в московских дамах! Мне милее женщины Петербурга!

Но уже на следующее утро Распутин позвонил и самым любезным тоном попросил у нее прощения, и уговаривал как можно скорее посетить его. С этой минуты Франтик стала частым гостем на Гороховой и приводила с собой подругу Леллу, которая нуждалась в помощи Распутина по поводу чрезвычайно запутанного семейного дела. Он принимал обеих женщин с величайшей любезностью и с каждой в отдельности был в кабинете, но они всегда умело отклонялись от его желаний.

Ученицы все более нервничали, потому что они чувствовали, что общение с высокомерными москвичками вызовет у старца досаду и разочарование. Неоднократно то одна, то другая пытались предостеречь его, излечить от этой непонятной страсти, но он категорически запретил любое вмешательство, а однажды по желанию красавицы отклонил приглашение из Царского Села.

Обе подруги искусно умели обнадеживать старца некоторыми уступками и таким образом удерживать его, но при этом никогда не выполняли его настоящих желаний. Они явно стремились поддерживать его симпатию, избегая при этом ответного вознаграждения. Григорий Ефимович становился все настойчивее и однажды даже ночью отыскал в гостинице «охваченных бесом высокомерия» москвичек. Напрасно он толковал им о человеческой любви и их счастье и рассказывал, что без любви душа темнеет и Бог отворачивается от людей; любовь — это заповедь Господня, которую надлежит исполнить, как и любые другие, чтобы не оказаться во власти дьявола.

Так проходили дни и ночи, а Распутину не удавалось достичь цели. В нервном напряжении ходил он по столовой из угла в угол с искаженным от злости лицом, пил вино и вел себя, как дикий зверь. Когда все привычные средства, делавшие женщину доступной, были перепробованы, Распутин в час ночи появился у Леночки в сопровождении министра, помощи которого она просила. «Ну, открой же, моя милочка, — молил он у дверей, — я привел к тебе министра, и мы в несколько минут сможем уладить все дело!»

Но москвички в своем дьявольском сопротивлении зашли так далеко, что не впускали в квартиру Григория Ефимовича и министра, и тем пришлось уйти не солоно хлебавши. Чтобы притупить разочарование, старец вместе со знатным спутником отправился в ресторан и только для телефонного разговора с Царским Селом вернулся домой в десять часов утра.

Когда он, с тяжелой головой, не выспавшись, в плохом настроении стоял в приемной и разговаривал с просителями, весело и непринужденно, как будто бы ничего не случилось, вошли москвички. Тут старца охватили невероятная ярость и возбуждение. Он провел женщин через прихожую в свой кабинет, устремился в столовую и вскоре вышел оттуда с бутылкой вина в руке; он был очень бледен, и в глазах горело темное пламя. Тем временем некоторые ученицы протиснулись к Леночке и Лелле и почти умоляюще попросили, наконец, прекратить свое сопротивление и больше не мучить святого отца. Затем Распутин налил в чайные стаканы вино и приказал всем присутствовавшим выпить его.

— Я люблю этих московских дам! — вскричал он. — Я люблю их, несмотря на то, что они терзают меня! Из-за них я всю ночь напролет пьянствовал, потому что они зажгли пожар в моем сердце! — Он снова вышел в приемную и увидел

там двух священников с золотыми крестами на груди. Совершенно неожиданно он заговорил с ними и рассказал, что прокутил всю ночь. — Я был у одной прекрасной цыганки, которая все время пела песню про возвращение к милому. Что ты на это скажешь, святой отец?

Один из них опустил глаза и певучим голосом ответил:

— Святой отец, тебе пели ангелы небесные!

Распутин улыбнулся:

— Я говорю тебе, это была молодая хорошенькая цыганка!

— Нет, — возразил священник с покорной улыбкой. — Я уверен, что это были райские ангелы!

Ухмыляясь, Распутин повернулся на каблуках и приблизился к какой-то юной польке с приятным лицом, чтобы провести ее в свой кабинет. Он торопливо приласкал ее и тут же опять повернулся к москвичкам. Когда он прочитал на их лицах «нет», то вдруг в гневе устремился в столовую, где яростно разбушевался. Вскоре послышался звон разбитой посуды. Дуня испугалась и поспешила за ним, тогда как остальные присутствовавшие едва осмеливались дышать.

Затем Григорий Ефимович снова появился с таким диким выражением лица, как будто бы хотел уничтожить все, что попадется на его пути. Муня Головина стояла оцепенев и с выражением ужаса смотрела на святого старца; в этот момент она так же, как и остальные поклонницы, боялась Распутина, как рассерженного Бога. В эту критическую минуту зазвонил телефон, и Аннушка сообщила, что царица просит Распутина посетить ее.

Этот звонок дал повод для изменения ситуации: княгиня Шаховская высказала мнение, что Распутину, прежде чем он поедет в Царское Село, совершенно необходимо прогуляться на свежем воздухе, и поэтому она предложила небольшую санную поездку.

— Если москвички примут в ней участие, я поеду! — упрямо, будто избалованный ребенок, заявил Григорий Ефимович.

Леночка и Лелла согласились, Дуня поспешила вниз, чтобы распорядиться о прогулке и, спустя несколько минут, все общество высыпало на улицу. Старец уже в шубе и бобровой шапке пересек прихожую и дружелюбно кивнул все еще ожидавшим его посетительницам:

— Потерпите еще немного, мои дорогие, я скоро вернусь, мне нужно только выполнить одно важное дело!

Ожидавшие приема женщины, офицеры, священники, крестьяне и дельцы остались до возвращения Распутина, который действительно появился через полчаса и опять занялся просителями и их делами.

* * * *

Почти ежедневно, пока Распутин занимался своими делами и посетителями, раздавался звонок и входил элегантно одетый мужчина, резко выделявшийся из толпы в прихожей; это был коллежский асессор Манасевич-Мануйлов, господин чуть ниже среднего роста с той немного чрезмерной элегантностью, какая часто встречается у мужчин маленького роста. Казалось, что особой тщательностью туалета он хотел компенсировать невзрачность фигуры. Костюмы из лучшего сукна были пошиты у самых дорогих портных Петербурга, волосы и руки — тщательно ухожены, всегда тщательно выбрит, лицо припудрено ароматной пудрой.

Напомаженные волосы аккуратно причесаны и разделены на косой пробор, мягкие руки с изящно отполированными розовыми ногтями — словно у изнеженной женщины. В любое время суток коллежский асессор выглядел так, словно только что вышел из парикмахерской и собирался нанести деловой визит какому-нибудь министру или знатной даме.

Выражение лица, походка, жестикуляция, тембр голоса полностью соответствовали слишком тщательному туалету, несли отпечаток изысканности.

Манасевич-Мануйлов был постоянным гостем в доме Распутина, частенько появлялся по нескольку раз в день. Никто другой не мог быть так уверен, что его всегда примут, никакого другого посетителя старец не слушал так охотно и с таким интересом. Едва коллежский асессор успевал появиться, как Распутин откладывал все дела и спешил ему навстречу, даже если перед этим в своем кабинете обращал какую-нибудь «голубку» в свою веру об очищении грехом, он немедленно прерывал это весьма приятное занятие, как только ему сообщали о приходе Мануйлова.

Тот знал о своем привилегированном положении, но внешне, казалось, не злоупотреблял им. Сколько бы раз в день он ни приходил к Распутину, он никогда не позволял себе ничего лишнего; ничто в его поведении не указывало на близость со старцем. Как бы он ни был занят или раздражен, вел он себя всегда спокойно и невозмутимо, с надменным достоинством. На лице всегда одинаково любезная и приятная улыбка, веселость никогда не переходила дозволенных границ, не переходила в надоедливую вольность.

Всем своим внешним видом, начиная с безупречной одежды и кончая таким же безупречным выражением лица, Манасевич-Мануйлов являл собой образец холеного и благовоспитанного «господина из высшего общества».

И тем не менее за этой репрезентабельностью скрывался умнейший и педантичнейший мошенник своего времени, чья жизнь являлась цепью самых различных подлостей, обманов, вымогательств и темных сделок.

Сын еврея-купца из Гуревича, он еще мальчиком сумел привлечь к себе интерес старого князя Мещерского. Бывший друг Достоевского, влиятельный политик и издатель реакционного журнала «Гражданин» в преклонном возрасте все сильнее симпатизировал хорошенькому и по-девичьи нежному мальчику, чем не замедлил воспользоваться молодой Мануйлов. Князь Мещерский усыновил подававшего большие надежды юношу и особо выделял его среди других своих «духовных сыновей»; он позволял ему одеваться у лучших портных, щедро снабжал карманными деньгами и ввел в лучшие круги Петербурга.

Но вскоре молодой Мануйлов почувствовал в себе горячее желание использовать дремавшие в нем таланты совсем в другом направлении, ему удалось довольно быстро завоевать доверие петербургской тайной полиции. По ее особому поручению он отправился в Париж, но не как в «город просвещения» богатой петербургской молодежи; а как в центр революционного движения, направленного против царизма. Его наблюдения были так успешны, что начальство выразило ему свое восхищение, он стал правой рукой трудившегося в Париже начальника охранки Ратновского.

Карьера шпиона была для него как захватывающей, так и успешной. В Париже он получил доступ к секретным документам полицейской префектуры, в Риме вышел на след заговора против России, в Лондоне и Гааге сумел войти в контакт с деятелями японской военной организации и выведать их секреты, но самого грандиозного успеха он достиг во время русско-японской войны, когда ему удалось получить ключ японского шифра и с его помощью расшифровать тайные донесения многих японских посольств в Европе. Он организовал в Вене, Стокгольме и Антверпене русскую контрразведку, завладел дипломатической перепиской между аккредитованными в Петербурге представителями нейтральных государств и Японией, затем с помощью подкупов служащего в мадридском посольстве овладел ключом к немецкому шифру и после этого с большим успехом организовал тайный надзор за Балтийским флотом. За столь успешную деятельность он был награжден персидским орденом Солнца и Льва, орденом Владимира четвертой степени и испанским орденом Изабеллы.

Между тем, он занялся внутриполитическим шпионажем и здесь также достиг значительного успеха: ему в руки попал секретный архив графа Витте, благодаря чему он лишил этого государственного деятеля его министерского кресла, направив куда следует компрометирующие министра документы. Вскоре после этого он продал важные российские государственные сведения революционеру Бурцеву, который на основании этих данных развернул в Америке антироссийскую кампанию. Кроме того, Мануйлов дважды встречался с попом Гапоном: один раз, чтобы под видом убежденного революционера подбить Гапона к массовому выступлению против правительства, что привело к «Кровавому воскресенью», в другой раз, чтобы по заданию руководства уничтожить Гапона.

Впрочем, наряду с этими значительными государственными акциями Мануйлов не пренебрегал и мелкими частными предприятиями: высланным евреям он обещал получение вида на жительство за большие денежные суммы и не выполнял обещания, многим людям причинил значительный материальный ущерб, якобы желая освободить от воинской повинности, и временами для своих личных целей устраивал еврейские погромы.

Опьяненный чувством безнаказанности и, возможно, также из-за неукротимого духа предпринимательства Мануйлов тогда сделал слишком много «хорошего», и это повлекло за собой судебное следствие, грозившее перерасти в огромный скандал. Но и в этот раз он сумел избежать наказания, так как прокурор, который вел это дело, внезапно получил от своего начальства лаконичное приказание закрыть дело. Спустя некоторое время коллежский асессор снова приобрел влияние и стал шантажировать богатого полковника Межозуди. Когда началась война, он умело лавировал между двух враждовавших группировок, пока премьер-министр Штюрмер не назначил его государственным секретарем.

Петербургское общество прекрасно знало о темном прошлом и настоящем этого человека, но слишком хорошо было знакомо с его властью и опасностью его влияния, чтобы отказывать ему в подобострастном внимании. Сам он был преисполнен сознания своего величия, и внешне это проявлялось в самоуверенной и гордой походке.

Появившись в приемной у Распутина, он в дверях стянул перчатки, небрежным движением отдал горничной шляпу, пальто и трость с серебряным набалдашником, слегка приветствуя присутствующих и вальяжно покачиваясь, подошел к старцу.

До прихода Манасевича-Мануйлова Григорий Ефимович как раз собирался помочь просителю, который старался поподробнее изложить свое дело. С большим интересом Распутин выслушал просьбу и задумался, что он может сделать для бедняги. Но при появлении коллежского асессора Распутин просто оставил неудачливого просителя, через секунду полностью забыл о нем, порывисто устремившись навстречу гостю, обнял его и расцеловал в обе щеки.

С выражением снисходительного превосходства коллежский асессор высвободился из объятий святого отца и прежде, чем войти в рабочий кабинет, переполненный агентами, они еще несколько минут ходили по прихожей, и Мануйлов поспешно излагал новости.

Собравшиеся в прихожей часто имели возможность наблюдать торопливый, вполголоса, разговор Распутина с Мануйловым. Изящным и небрежным жестом коллежский асессор взял старца под руку и приглушенным голосом что-то шептал ему. Посетители могли расслышать только несколько слов, и им приходилось довольствоваться в основном мимикой; но и этого было совсем не мало. Внешний вид Мануйлова, его независимая, беззаботная улыбка, манера запросто брать под руку высокочтимого чудотворца — все это резко отличалось от поведения остальных людей в этом доме. Кто бы ни приходил сюда: офицеры в высоких чинах, кандидаты в министры, жадные дельцы, бедные студенты, полные страстного ожидания женщины, — у всех на лицах была робкая покорность, страх и смирение перед удачливыми честолюбцами или истеричными восторженными почитателями, тогда как весь облик Мануйлова дышал спокойствием совершенно уверенного в себе мерзавца.

В разговоре с ним даже старец, казалось, странным образом преображался. Когда обиженные просители, к которым Распутин не проявлял никакого интереса, видели обоих мужчин бок о бок прогуливающихся взад и вперед, у них было ощущение, будто все, что придавало облику старца оттенок монашеской доброты и отеческой заботы, слетало разом, словно маска. Перед ними внезапно возникало грубое лицо хитрого крестьянина, и даже борода, ранее придававшая старцу такой почтенный и благочестивый вид, в такие моменты превращалась в развевавшийся рыжеватый клок волос торговца лошадьми. Смущенные таким непонятным преображением просители растерянно таращились на Григория Ефимовича. Их охватывало жуткое и неприятное чувство, не проходившее до тех пор, пока Мануйлов не выпускал руку святого отца и старец с отеческим и добрым лицом, простирая десницу, не обращался снова к своим овечкам. Только тогда исчезало адское видение, на минуту поколебавшее их веру в святость Распутина.

Мануйлов, как никто другой, знал все слабости праведника. Он настолько хорошо был осведомлен об этом, как может быть осведомлен партнер о нечистоплотных сделках своего компаньона. Возможно, он был единственным человеком, не поддававшимся чарам Распутина, потому что такие чувства, как уважение, покорность, поклонение были вообще незнакомы многоопытному коллежскому асессору. С Григорием Ефимовичем его неразрывно связывали трезвые деловые отношения и сознание, что тот является важным фактором в его собственных коммерческих сделках.

Прежде, чем начать сотрудничать с Распутиным, Мануйлов был одним из самых ожесточенных его противников, так как ему казалось, что, будучи противником чудотворца, легче втереться в доверие к его врагу, влиятельному генералу Богдановичу. Но в одну из бессонных ночей он пришел к выводу, что лучше сменить личину, тем более, что именно тогда министр внутренних дел Маклаков выступал на стороне старца. С этого момента Манасевич-Мануйлов стал причислять себя к самым ревностным и преданным приверженцам Распутина и немедленно раскрыл ему интриги кружка генерала Богдановича.

Вскоре выяснилось, что новая позиция благоприятствует его карьере. О его преображении узнала императрица и не поскупилась на похвалу, таким образом Мануйлов быстро продвинулся вперед и в конце концов стал секретарем премьер-министра. Именно благодаря посредничеству Манасевича-Мануйлова Распутин ближе познакомился с Борисом Штюрмером. Коллежский асессор

устроил им встречу в квартире своей знакомой актрисы Лерма-Орловой, и Григорий Ефимович должен был там решить, является ли Штюрмер подходящей кандидатурой на пост премьер-министра.

Эта встреча сопровождалась довольно драматическими обстоятельствами: Мануйлов, страстно влюбленный в Лерма, именно в этот день уличил свою подругу в измене и установил, что она обманывала его с учителем верховой езды Петцом. Он рассвирепел от ревности и обиды и уже собирался прикончить свою возлюбленную, когда раздался звонок и вошел Штюрмер; спустя несколько минут появился и старец.

От этой беседы Распутина и Штюрмера зависело дальнейшее будущее Мануйлова, потому что Штюрмер, в случае избрания его премьер-министром, обещал ему многое. Таким образом, бедный Мануйлов пребывал в тот день в невыносимом разладе между своими личными чувствами и интересами будущей карьеры. Он то утешал плачущую Лерма и просил у нее прощения, то выбегал в соседнюю комнату, чтобы поддержать кандидатуру Штюрмера.

В конце концов, эта историческая встреча принесла удовлетворение обеим сторонам. Штюрмер произвел на Распутина благоприятное впечатление, и тот даже поцеловал его на прощание; Штюрмер же был вне себя от счастья, заключил Мануйлова в свои объятия и пообещал принять его как родного сына и обеспечить ему любую желаемую должность.

Но и любовный конфликт коллежского асессора разрешился благополучно, так как предстоящее назначение Мануйлова на пост секретаря нового премьер-министра произвело впечатление на маленькую актрису, и она решила оставить учителя верховой езды Петца.

Мануйлов сделал даже больше, чем требовалось, связался с помощником министра Белецким, доложил ему, что Петц занимается продажей лошадей во враждебные страны, и добился ареста своего соперника. Пока тот сидел в тюрьме и ждал, когда будет доказана его невиновность, Мануйлов мог беспрепятственно наслаждаться любовью вновь завоеванной подруги. Одновременно с этим банкиры и дельцы все больше осаждали его просьбами, осыпали взятками, и он добился входа в дипломатические представительства иностранных держав.

Распутин ни в коей мере не предавался иллюзиям о переходе Мануйлова на его сторону: ему прекрасно были известны прежняя жизнь коллежского асессора и его характер и слишком хорошо он знал, что тот служит ему лишь из практических соображений. Сметливым крестьянским умом он понимал, что никакая привязанность, возникшая из восхищения и почитания, не может быть такой прочной и надежной, как та, что основывается на разумных деловых соображениях. Так как Мануйлов получил собственную власть и влияние опираясь на власть и влияние Распутина, тот мог со спокойным сердцем положиться на преданность коллежского асессора.

От старца также не укрылось и то, что Мануйлов сохранил свои связи с тайной полицией, и даже более того, от помощника министра Белецкого он получил особое задание, подробно держать в курсе дела полицию о политических и деловых планах старца. Сам коллежский асессор не скрывал от Григория Ефимовича возложенной на него обязанности, но старец умел использовать для себя связи друга с охранкой, так он с легкостью убедил Мануйлова сообщать ему секретные намерения и планы полиции. Ввиду этих обстоятельств Григорий Ефимович охотно позволял Манасевичу-Мануйлову время от времени поставлять помощнику министра Белецкому подробные рапорты о нем.

Он никогда не пытался что-либо скрыть от Мануйлова: тот мог войти в квартиру Распутина в любое время дня и ночи и воспользоваться любым предметом на письменном столе. Мануйлов без стеснения пользовался доверием своего святого друга, каждый час появлялся у него, вмешивался в дела ожидавших в приемной и принимал участие почти во всех сделках, заключавшихся в рабочем кабинете.

Пока Григорий Ефимович разговаривал с коллежским асессором, неоднократно открывалась дверь, ведущая в кабинет, и в проеме, приветливо и печально кланяясь, появлялся темноволосый мужчина средних лет ярко выраженной еврейской национальности. Это был тот самый Симанович, первый личный секретарь Распутина, который то приглашал в кабинет кого-нибудь из ожидавших, то подходил к старцу и шепотом что-то у него спрашивал.

Когда открывалась дверь, просители в приемной могли мельком заглянуть в кабинет. Там вокруг стола, тесно прижавшись друг к другу, сидело много людей. Некоторые из них, склонившись над листами бумаги или блокнотами, казалось, делали важные записи, другие, усиленно жестикулируя, возбужденно беседовали друг с другом. Почти все были в поношенных костюмах, на двух-трех были английские блузы, и они походили на приказчиков, другие с маленькими глазками-буравчиками были типичными представителями низшей еврейской финансовой сферы Петербурга.

Прислонившись спиной к огромному письменному столу, на котором в беспорядке громоздилась целая гора вскрытых и запечатанных писем и телеграмм, стоял Добровольский, второй личный секретарь Распутина, и время от времени что-то кричал сидевшим вокруг него людям, после чего те почти одновременно склонялись над своими блокнотами, чтобы записать слова Добровольского, и вскоре возбужденная жестикуляция и крики возобновлялись с еще большей силой.

Эта толпа взволнованных людей с блокнотами вокруг человека, выкрикивавшего самые разные имена и цифры, очень напоминала черную биржу, и в каком-то смысле это определение действительно подходило к кабинету старца, так как друзья и секретари Распутина умели, используя связи и влияние, организовывать здесь процветавшие деловые предприятия. Кроме четырех секретарей, регулярно сменявших друг друга, и из которых Распутин оказывал особое доверие бывшему ювелиру Симановичу и инспектору народных школ Добровольскому, здесь постоянно толкалась целая куча всякого рода маклеров и агентов.

То обстоятельство, что в приемной чудотворца ежедневно собирались почти все влиятельные личности России или по крайней мере их уполномоченные, давало возможность осуществлять без каких-либо бюрократических задержек крупные торговые сделки, раздачу концессий, биржевых акций и политическое вмешательство. Нужно было только прийти утром в приемную Распутина с прошением, изложить свое дело хозяину дома или компетентному секретарю и ждать, пока здесь не появится банкир Рубинштейн, архимандрит Варнава, кто-нибудь из министерства, царские адъютанты или влиятельная покровительница церкви графиня Игнатьева. Все остальное улаживали секретари, и чаще всего уже во второй половине дня можно было получить ожидаемую бумагу и с успешно выполненным заданием покинуть дом старца.

В России того времени, где любое дело, даже при протекции или взятке, должно было пройти длинный и сложный путь через тысячи учреждений. Канцелярия Распутина выделялась своей расторопностью. Таким образом, всем было понятно, что это предприятие, как никакое другое в России, находилось на вершине процветания и число его клиентов постоянно увеличивалось.

Сам старец не слишком много заботился о технической стороне этих сделок; само оформление он предоставлял своим секретарям. Поэтому, когда в его рабочем кабинете осуществлялись крупнейшие и запутаннейшие денежные операции, он мог не вмешиваться. Даже в самых сложных случаях, которые далеко выходили за пределы его умственных способностей, он разбирал их наивно, по-мужицки, нисколько не путаясь в самых непонятных тонкостях, и именно это приносило успех: самые хитрые и изощренные биржевые дельцы отступали перед природным инстинктом и кажущимся незнанием дела чудотворца из Покровского, мужика, уверенно схватывавшего сущность любой, даже самой трудной сделки.

Корявыми каракулями он писал рекомендательные письма, с помощью которых любой мог дойти вплоть до Царского Села, и так же легко совершал самые крупные сделки, неуклюже, примитивно, но успешно. Лицу, чья помощь требовалась, он писал всего несколько слов: «Мой милый, дорогой, сделай это! Григорий». Эти простые строчки с изображением креста сверху действовали будто магические формулы: их было достаточно, чтобы заставить директоров банков и министров немедленно согласиться с невыполнимыми на первый взгляд требованиями.

Распутин нацарапывал подобное рекомендательное письмо, на этом в большинстве случаев заканчивалась его деятельность: все остальное было технической работой его секретарей, о которой он не заботился. Со временем он нашел еще более простой и удобный способ. В свободное время он писал про запас стереотипные письма: «Мой милый, дорогой, сделай это!», так что ко времени заключения сделки ему приходилось только подписывать адреса. Но часто он не делал и этого, а предоставлял клиенту, снабженному его рекомендательным письмом, посещать кого угодно.

Одна юная девушка, пришедшая однажды к Распутину и приглашенная им в кабинет, описала позднее ту странную манеру, с какой старец обычно проводил раздачу просителям писем.

Посреди беседы Григория Ефимовича позвали в приемную, но вскоре он вернулся, безуспешно пытался найти готовые рекомендательные письма и извиняющимся голосом заметил:

— Мне нужно быстро написать письмо, там стоит человек, которому я должен помочь уладить дело!

После чего он схватил перо и принялся неуклюже писать, громко бормоча каждое слово. С трудом, словно пером управляла чья-то чужая рука, он косо нацарапал несколько слов.

— Я не люблю писать, — сказал, прервавшись и обняв девушку. — Ах, как я не люблю писать! Живым словом все совсем по-другому, мысли выражаются легче! А эта мазня, не что иное, как мазня! Посмотри, вот что я написал: «Милый, дорогой друг! Будь добр, исполни эту просьбу. Григорий».

— Но почему, — спросила молодая девушка, — вы не пишете, кому адресовано письмо.

Он растерянно улыбнулся:

— Для чего? Этот человек сам знает, какой министр ему нужен! Мне все равно, я пишу: «Милый, дорогой друг», и этого достаточно. Я всегда так пишу!

Позднее, когда деловое оживление в кабинете Распутина принимало еще большие размеры, часто случалось, что старец для облегчения работы передавал целые пачки писем такого рода для раздачи Симановичу и Добровольскому, Это обстоятельство привело к тому, что оба секретаря приобрели значительный вес в глазах ожидавших в приемной маклеров и дельцов. Особенно большим авторитетом пользовался Симанович: когда он появлялся в дверях, дельцы низко кланялись, подобострастно заглядывая в глаза.

Если старец не присутствовал лично, можно было спокойно обращаться к Симановичу или к Добровольскому, они также беззастенчиво принимали взятки и дорогие подарки и в их распоряжении был достаточный запас подписанных Распутиным рекомендательных писем.

Григорий Ефимович разрешал своим секретарям частенько от своего имени заключать прибыльные сделки и класть в собственный карман комиссионные. Особой благосклонностью пользовался Симанович, и Распутин редко отказывал ему в просьбе, ведь их дружба началась еще в те давние времена, когда Распутин был странствующим паломником.

Тогда, в 1900 году, на вокзале в Казани Григорий Ефимович впервые познакомился с ювелиром Симановичем. Это знакомство укрепилось во время второй встречи в Киеве, где у Симановича был еще один маленький ювелирный магазин.

Симанович был родом из бедной семьи, в маленьком южном городке он изучил ювелирное ремесло и рано начал ссужать под большие проценты свои сбережения. Симанович с трудом перебивался, пока не началась русско-японская война, которая открыла для него другие возможности. С чемоданом, полным игральных карт, он отправился в места сражений и открыл там передвижной игорный дом. Так как он, естественно, освоил все тонкости жульнической игры, то вернулся из Маньчжурии богатым человеком, чтобы продолжить и на европейской территории России не только прежнюю торговлю ювелирными изделиями, но и ростовщичество, и игорный бизнес.

Как ростовщик он стал совершенно незаменим для молодежи из аристократических семей Петербурга и Москвы. В столице Симанович возобновил дружеские связи с Распутиным, потому что вскоре увидел, каким ценным для его собственного дела может стать влияние старца. Кроме того, он остро нуждался в сильном защитнике, так как полиция знала о его сомнительных предприятиях и неоднократно собиралась выслать из столицы, но в качестве секретаря Распутина Симанович был защищен от этой опасности.

Григорий Ефимович ценил Симановича не только за его деловые качества, он любил его как человека, и так получилось, что бывший ювелир начал оказывать на старца сильное собственное влияние. Этим он пользовался не только для своих сделок, но и для защиты интересов евреев, с помощью Распутина добивался отмены ряда пунктов законодательства, притеснявших евреев. О сильной любви отца Григория, русского крестьянина, сектанта и проповедника «нового Евангелия» к необразованному и незаметному еврею Симановичу, лучше всего свидетельствует то, что он подарил ему свою фотографию с дарственной надписью: «Лучшему из всех евреев».

Возможно, именно необразованность и предприимчивость Симановича прежде всего объединяли Симановича и Распутина. Ему не надо было стесняться Симановича и что-то изображать, с ним он мог быть откровенным без притворства.

Григорий Ефимович настолько привык к общению со своим первым секретарем, что советовался с ним по очень важным государственным вопросам и даже взял с собой однажды этого маленького ростовщика-еврея в Царское Село. Сын Симановича с гордостью рассказывал соседям об этом историческом дне:

— Папу вместе с Григорием Ефимовичем вызвали в Царское Село, чтобы там посоветоваться по поводу открытия Думы!

Кроме Манасевича-Мануйлова, Симановича и Добровольского в квартире Распутина ежедневно можно было встретить еще одну странную личность, некоего Михаила Отсуру-Скорского. Он почти всегда сопровождал Распутина в его поездках к женщинам, в увеселительные заведения и в другие подобные места. В ожидании, когда придет время выполнять свои обязанности адъютанта, Скорский постоянно находился в квартире старца, ничем не занимаясь.

Рекомендованный Распутину Манасевичем-Мануйловым, Скорский так же, как и сам коллежский асессор, как Симанович, Добровольский и все остальные верные люди, состоял и на службе у полиции, ухитряясь при этом быть преданным слугой Распутина. Ему и его покровителю Мануйлову, благодаря связям с охранкой, удалось даже уберечь старца от некоторых неприятностей и опасностей. Однажды министр Хвостов и его помощник Белецкий решили заманить Григория Ефимовича в ловушку, где бы его избили, чтобы потом в последний момент освободить и предстать якобы спасителями из беды. Для этой цели Скорский, чья квартира находилась напротив дома Распутина, должен был пригласить святого отца на вечеринку, а по пути домой пьяного передать переодетым полицейским.

Хотя Скорский взялся за возложенную на него задачу и принял за это большую денежную сумму, он немедленно известил Распутина о заговоре. Все трое — старец, Мануйлов и Скорский — в хорошем настроении остались в квартире Распутина и во время веселой пирушки с женщинами и вином наблюдали, ухмыляясь, как Хвостов и Белецкий вместе со «спасителями», как было договорено, появились перед домом Скорского и потом, не солоно хлебавши, вне себя от ярости вынуждены были уйти.

Часто днем во время приема открывалась дверь и входил секретарь митрополита Питирима — Осипенко, чтобы засвидетельствовать старцу свое почтение. Владыка Питирим по возможности избегал открытых встреч с Распутиным, так как боялся вызвать недовольство и неприятности из-за общения с ненавистным в церковных кругах старцем. Вместо себя он регулярно посылал своего секретаря Осипенко, который со временем так привык к этому, что постепенно его движения и речь приобрели некоторый оттенок достоинства. Возложенные на Осипенко чуждые ему обязанности подействовали так, что он вел себя, будто сам был митрополитом. Начальник полиции Белецкий к своему глубокому сожалению испытал это на себе: когда за триста рублей он попытался подкупить Осипенко, тот, исполненный достоинства, взял деньги и больше никогда не вспоминал об этом.

* * * *

Медленно расходились из приемной гости. Группами и поодиночке маклеры и дельцы выходили из рабочего кабинета, продолжая споры, держа под мышкой портфели. Секретари, адъютанты разбирали пальто, шубы, шляпы, хватали папки и прощались.

Между тем, в столовой ученицы трогательно и торжественно прощались со святым отцом, которого они вновь увидят лишь на следующее утро. Он их всех обнимал, целовал в губы и раздавал маленькие черные сухарики, которые дамы аккуратно заворачивали в шелковые платки и тщательно прятали. Некоторые тихо шептались с Дуней и просили дать им постирать грязное белье Распутина. Та исчезла и вскоре возвратилась с пакетами грязного белья, которое раздала некоторым ученицам. Затем все попрощались и ушли по черной лестнице.

Остались только женщины, постоянно жившие в квартире старца, а также одна ученица, княжна, которой сегодня выпала честь длинными тонкими пальцами очистить для святого отца копченую рыбу. Во время этого занятия она влюбленно и нежно смотрела на Григория Ефимовича и просила сделать мужа министром. Старец с аппетитом уничтожил рыбу, выпил несколько стаканчиков мадеры, улыбнулся хорошенькой княжне и уклончиво сказал:

— Ну, да, да, уж он станет им, моя душенька!

Снова зазвонил телефон. Дуня подошла к аппарату, обычным нелюбезным тоном спросила, кто говорит, затем поспешила к Распутину и угрюмо заявила:

— Какая-то незнакомка!

Старец заинтересованно подошел к телефону; в комнату доносились обрывки разговора:

— Ну, кто там? Я слушаю!.. Это я, кто говорит? Незнакомка?.. Молодая дама?.. И от кого ты звонишь?.. — Его голос отчетливо выдавал все более нарастающий интерес, тон становился любезнее: — Знаешь что, приходи прямо сейчас, хочешь?.. Но тебе надо поторопиться, потому что я скоро еду в Царское Село!.. А как ты выглядишь? Ты хорошенькая?.. Только приходи сейчас, милая душечка, я жду тебя!

Спустя некоторое время раздался звонок в дверь и вошла хорошенькая молодая девушка. Она лишь недавно приехала в Петербург из провинции, у себя на родине познакомилась с сектантами и уже там наслушалась разных рассказов о чудесном старце.

В столице ей рассказали множество сплетен, и она решила отыскать этого странного человека, поговорить с ним, сама во всем разобраться. Сразу же после телефонного разговора она поспешила сюда и теперь, пройдя контроль недоверчивой Дуни, ждала, примет ли ее Григорий Ефимович.

И тут в столовой появился он сам, с приветливой улыбкой подошел к гостье. Она назвала свое имя, Вера Александровна Жуковская, и робко добавила, что это она звонила ему полчаса назад.

— И о чем ты хочешь со мной говорить? — спросил Григорий Ефимович.

— О жизни вообще, — ответила она неопределенно, потому что в тот момент сама точно не знала, о чем, собственно, собиралась говорить с ним. Распутин задержал ее руку в своих ладонях, повернулся к двери и позвал Дуню. Когда служанка появилась, он, указывая на Веру Александровну, вполголоса сказал:

— Отведи ее в мою комнату!