Что предшествовало этой истории? Не все ли равно?

На десятом году Зевс-громовержец притомился от непрерывной бойни и решил отдать победу Трое. Почему Трое? Опять-таки не все ли равно? Он никому не обязан отчитываться, быть может, дело в том… Правда, рассказывают еще о чьей-то ласковой руке, что гладила его бороду; возможно, так оно и было, а может, и нет, ведь единственное, что имело силу, — его воля.

Он уселся на вершине горы Ида (по правую руку — Троя, по левую — корабли ахейцев) и приказал богам, сражавшимся в рядах простых смертных, покинуть поле боя и положиться на судьбу, что в образе трех ужасных мойр, одетых в белое, парит меж холодных звезд. Мойры были не против, чтобы веление божественного властелина победило — если до наступления вечера никто ему не воспротивится. Довольно беспорядков, довольно страха, который нагоняют боги, теряя достоинство вопреки собственному могуществу. Победа за Троей!

Все это началось здесь, на горе Ида, когда троянский царевич, пасущий стада Парис, пренебрег милостью Геры и обещаниями Афины и присудил яблоко Афродите прекраснейшей; здесь, на горе Ида, должны и кончиться раздоры; и вечер кровавого дня, утро которого, возвещенное петушиным криком, отозвалось в скрежете железа, должен окончиться миром, продиктованным божественной волей. Зевс приказал, боги повиновались. Они покинули поле брани, Посейдон — последним, и прежде чем опуститься в морские глубины, еще раз напутствовал греческий флот, издав рык, равный реву тысячи быков. Гера из своей опочивальни видела, как он, кружась и вспенивая воду, шел ко дну, и наблюдала, как захлебнулась атака греков, а еще она видела Зевса в роще на Иде, сидящего у скалы в тени вяза, упершись локтями в расставленные колени.

— Так будет, — сказал он Афине Палладе, — этот день, полный надежд, погаснет еще до вечера.

Афина, послушная отцу, молчала.

Афродита же в своих покоях потешалась и, глядя, как крупные клубы пыли откатываются назад к кораблям от стен города ее любимого царевича, смеялась подобно воркующей горлице.

— Он зовет тебя голубоглазой дочуркой, — проговорила Гера, — отправляйся на Иду и пади к его ногам.

Афина покачала головой:

— Бесполезно. Он и не подумает меня слушать.

— Все-таки попробуй.

— Бессмысленно.

Богини пристально глядели друг на друга.

— Бездействие недостойно, — настаивала Гера.

Афина ничего не ответила супруге своего отца, которая не была ей матерью, не стала напоминать: «Ты его жена!» Она знала: Гера лишь рассмеется и покажет рубцы на запястьях; они появились тогда, когда она попыталась противостоять мужу: Зевс повесил ее в золотых оковах — по наковальне на каждой ноге — на три дня и три ночи над пропастью преисподней. В другой раз на ее плечах остался шрам от Зевсовой плети. А рубцы на сердце? Афина не посмела напомнить: «Ты его законная жена!» Ей — обманутой чаще и позорнее всех среди прочих жен богов и людей!

Победа — за Троей, это непреложно.

Афина отвернулась от Геры, но та уже решилась:

— Есть такой народ, который чтит нас. Нельзя допустить, чтобы он исчез здесь, в Азии. — Она положила руку на плечо Афины: — Я его жена, кто, как не я, пойдет к нему?

Афина не имела права сказать: «Я помогу тебе».

Удалившись в покои, Гера сбросила платье и омылась молоком бессмертия, амврозией — притиранием богов. Она омылась с головы до пят — не тронув лишь запястья и плечи. Потом вымыла волосы и, расчесав их, забрала наверх, уложила в пучок; оделась в тончайшее одеяние, сотканное для нее Афиной, застегнула на груди золотую пряжку и пошла к Афродите, чтобы на один день попросить у нее, своей соперницы, защитницы Трои, чудесный пояс, обладающий магической силой обольщения.

Из поколения в поколение передается, как развивались события дальше; но ведь совсем не обязательно пересказывать все слово в слово: можно чуть приврать, чуть приукрасить в угоду наивной красавице, умело расставляющей силки для других, отнюдь не предполагающей, что нежданно-негаданно и сама попадется в уже уготованную для нее западню. Итак, супруга и сестра властелина богов и людей смиренно и униженно постучала в дверь покровительницы супружеских измен…

Гера получила пояс до наступления вечера.

Поэты описывают его так: пестро расшитый узорами и заключающий в себе колдовские чары, которых семь: любовное томление, льстивость, кокетство, ласковость, велеречивые мольбы, страсть, неотступность желания. Но нам видится он совсем иначе — то была полоска обыкновенного беленого холста, и так же, как семь небесных цветов сливаются в единый белый, так и все волшебные чары объединены верой в то, что суть, как она есть, побеждает сама по себе.

Примеряя пояс перед зеркалом, Гера ожидала каких-то перемен, думала — станет равной юной сопернице: белейшая кожа, изящные ушки, тонкие брови, нежное тело; а когда превращения не последовало, ресницы ее дрогнули от разочарования — Гера даже заподозрила какой-то подвох, но именно в это мгновение, объятая жаждой исполнения своего замысла, прозревшая, она обрела себя.

Она неотразима — такая, как есть.

Больше ничего и не требовалось, к тому же ей вспомнился этот пояс на Афродите: раньше Афродита никогда его не снимала, он был на ней и в тот памятный час у подножия Иды, когда они втроем предстали перед троянским царевичем: Афина Паллада в золотом снаряжении; сладострастная Афродита с поясом под прозрачным покрывалом и Гера в голубом одеянии, что и сейчас облегает ее грудь. Тогда она втайне мечтала о том розовом, бесподобном розовом, что был цветом Афродитовой груди, но теперь она знала, что стянутая поясом грудь — ее грудь, грудь Геры, необычного алого оттенка, ни с чем не сравнимого благородного цвета, близкого к коричневому. Да, это был красный цвет Геры, и она, а никто другой — законная жена Зевса, который выбрал ее; нет, она выбрала его.

Гера отправилась к Зевсу.

Поэт описывает, что Гере помогал бог Сон, уговорить его действительно оказалось не так-то просто, но мы упомянем такую подробность: ему, пугливому мальчишке, трепещущему перед Зевсом, Гера пообещала отдать в жены тайно любимую им Пасифею, одну из харит, дочерей Зевса (чьей матерью была не Гера), повсюду сопровождавших Геру.

Кроме того, она надела чудесный пояс.

Гера и Сон собрались в путь-дорогу — по островам и бухтам; Сон шагал мягко, стелился как туман; под ногами Геры земля дрожала. Ни одна из богинь не могла сравниться с ней в поступи: вся крепость бронзы, пружинистость крон лесных деревьев, порывистость морских ветров были заключены в походке величайшей из богинь. Когда они достигли леса у вершины Иды, Сон, обернувшись птичкой-козодоем, опустился на дуб, растущий на горе, а тем временем Гектор метнул первый факел в греческие корабли.

Полдень недолог, и тени в полдень коротки.

Зевс, сидя у скалы под вязом, заметил приближающуюся Геру. Она шла как раз с той стороны, куда он смотрел в эту минуту, а внизу уже полыхал первый корабль. Троянцы стояли лицом к лицу с неприятельским флотом.

Но он смотрел лишь на Геру.

Кто это подходит к нему ближе и ближе — такая величавая, освещающая все вокруг? Его жена или богиня, рожденная воспоминаниями? Из какой пены, из какого моря? Внезапно послышалось журчанье вод, стекающих с горы.

— Кто ты, идущая сюда?

Неужто вдруг вернулось прошлое: ночь на острове Крит, их брачная ночь, когда он превратился в кукушку? И это она, единственная, несравненная, опора его власти — Гера? Он неотрывно глядел на нее, она подошла еще ближе. Гера! Пожар на греческом флоте — всего лишь отсвет на ее волосах. Ее походка, ее молчание… Голубое одеянье. Ее глаза. Блеск пряжки. Ее грудь.

— Куда ты? — спросил он, и его слова прозвучали резче, чем ему хотелось. — Наверно, путь недальний, раз ты без коней и колесницы?

И она ответила:

— На край земли — увидеть отца Океана и мать Тефису, туда, к их древнему свадебному ложу (то же самое она говорила Афродите, обманывая ее).

Разве может матрона, лицо которой в морщинах, в складках, воспламенить мужчину?

Ложь — и все же правда. Если Зевс сейчас скажет: «Иди!» — она уйдет. Она промолвила:

— А колесница ждет у подножия горы, у источника.

И опять ложь, тем более явная, что Гера указывала в ту сторону, куда глядел Зевс, но он ничего не видел — только ее.

Пристально всматривался в ее запястья.

Хотел зло одернуть ее — ведь она пришла помогать грекам, но из груди его вырвалось:

— Ты прекрасна!

Гера стояла, покорно ожидая.

— Мне пора, — быстро сказала она, потому что он уже привстал, чтобы схватить ее, — из своих покоев я увидела тебя и явилась, как подобает супруге, сказать о предстоящей дороге, и теперь я могу продолжить путь на край света.

Пожар вспыхнул на втором корабле.

— Останься! — воскликнул Зевс, а Гера уже покидала рощу, и он закричал осипшим голосом, умоляя и угрожая: — Вернись!

Гера уже вступила на опушку.

Ее волосы, ее затылок, шея, изгиб плеч, ее руки — весь облик… Нет, даже тогда, на Крите, когда он добивался ее, а она так долго противилась ему, до тех пор пока не вынудила растрепанным кукушонком спрятаться меж ее грудей и укрыла его ладонями, а он угнездился в теле ее, в ее запахе, нет, даже тогда он не был так ослеплен, как теперь, — ею, которая вот-вот скроется в лесной чаще. Тогда он покорил ее, забравшись в теплое гнездышко на три сотни лет, исчисленных человеческими ночами. Для него же ночь была всего одна. И Гера думала о том часе, когда сильнейший стал столь слабым и беспомощным, что она могла бы задушить его, растрепанного кукушонка, а он-то вообразил, будто одолел ее.

В ту ночь, растянувшуюся на триста лет, он клялся ей в верности. Одна ночь, но какая! Он был тем, кем он был — Зевсом. Десять тысяч раз он потом обманывал ее: с ее сестрой, со Сладострастницей, с ее свитой, с нимфами и музами, с харитами и женами всех и всяческих богов и дочерьми разных богинь, даже с простыми смертными, которых не счесть: женщинами, зверушками, даже с растениями, и с мальчиками, и с чудовищами, и с призраками. Такой уж он был, и он возжаждал Геры, как никого другого.

Она сделала еще два шага.

И тут он выкрикнул ее имя, древнее, полузабытое, еще критское: Диона, океанида, нимфа дубовая: на тех дубах вьют гнезда кукушки и голуби. Так звалась и Сладострастница.

Гера обернулась.

Он, властелин Вселенной, поднялся.

Она двинулась ему навстречу. Казалось, она будет идти так бесконечно. Желание узреть обнаженной ту, которой он так пресытился, что изменял ей даже с простыми смертными, исказило его черты и голос.

— К старикам ты еще успеешь, — сказал он, он торопился, уверяя ее, что еще только полдень и до вечера далеко; и вдруг опять у него вырвалось: — Ты прекрасна!

И он повторил слова, которых не произносил с тех давних пор:

— Гера, ты прекраснейшая из всех.

Он словно обезумел. По свидетельству поэта, Зевс, домогаясь Геры, начал хвастать, утратив всякую гордость, как мальчишка, смешной и неукротимый.

Но он уже не мог причинить ей боли.

Запинаясь, он стал называть имена тех, кого она люто ненавидела — с кем он изменял ей; тех, чьих сыновей она потом безжалостно преследовала. Называл одно имя за другим, каждый раз повторяя:

— Ты прекраснее ее.

Растрепанный кукушонок…

Она слушала.

— Прекраснее, чем Даная, — бормотал он (это та, к которой он явился в образе золотого дождя), — не Персеем ли звался ее приплод? Ты прекраснее ее. Прекраснее Семелы, — шептал он (это та, сквозь которую он прошел молнией, испепелив дотла). Семела оказалась простодушной и, следуя совету Геры, приснившейся ей, потребовала от любовника, чтоб тот явился к ней во всем своем великолепии; тогда Зевс и предстал в сверкании молний; и родился Дионис, бесстыднейший из его побочных отпрысков. — Прекраснее Семелы, — сказал Зевс, — и прекраснее, чем Дия.

А это еще кто такая? Ах да, жена Иксиона, распятого на вечно вращающемся колесе. А теперь она, говорят, превратилась в тень?

— Ты краше, чем она, и прекраснее Алкмены, матери Геракла; ты лучше, чем Европа, мать Миноса, хозяйка Крита (острова, к которому Зевс приплыл в обличий быка; ее имя носит целая часть света). Ты лучше ее. Прекраснее Деметры, твоей сестры. Чудеснее, чем Лето, мать близнецов, та, другая, посягавшая на звание супруги и госпожи, она с плодом во чреве кочевала с острова на остров, умоляя принять ее, но все отвергали ее мольбы, боясь гнева Геры, пока не сжалился над несчастной каменистый пустынный островок Делос, и она наконец разрешилась от бремени — Артемидой и Аполлоном, когда живот уже готов был разорваться на части; теперь она настолько поумнела, что стала тише воды, ниже травы, единственная, кого стоило опасаться.

Прекраснее, чем Лето?

Почему он молчит?

— Гера!

И вот она подходит к вязу… не слишком близко… Зевс не может дотронуться до нее. Чего же ему надо? А он опять подыскивает слова…

— Но мне уже пора идти, и если твое желание столь сильно, так лучше уж в опочивальне, под крышей, за стенами, за дверью с искусно сделанными запорами — ведь неприлично же здесь: на глазах у всех, на открытой горе, под небом, изрешеченным чужими взглядами, я жена твоя, а не какая-нибудь…

Блестела пряжка; Гера чуть отступила: голубое одеяние светилось в зеленом лесном сумраке, Зевс ринулся к ней — это ее запястья, ее плечи, ее загорелое тело, это она, волоокая, ее глаза, большие, карие. Ее запах. Это жена его, а он — Зевс! Он протянул руку над морем, чтобы поймать облако, сотканное из чистейшего золота, и схватил его, и сотворил завесу от чужих глаз. Теперь ее опочивальня здесь, на Иде, где находится ее муж, и даже солнце не посмеет заглянуть под полог.

Золото свода отражалось в глазах богини.

Что за пояс на ней?

— Прекраснее, чем Гера, — бормотал он.

Торжествующий кукушонок в гнезде ее тела, в гнезде из цветов, пустивших первые ростки. Едва узел пояса коснулся Иды — раскинулся ковер из крокусов, гиацинтов, лотосов.

Он взял ее и стал горой, заполонившей долину.

Три сотни лет?

Мгновение.

И вот сейчас, во второй раз овладевая Герой, Зевс судорожно сжал ее запястья, навалившись на нее всей тяжестью, и Гера знала: он опять представляет ее подвешенной, в узах из золота, в которые он ее заковал — на каждой ноге по наковальне, — а он уселся тогда перед ней и смотрел ей прямо в лицо, наблюдая, как оно меняется.

Долина поглотила гору.

Гера догадывалась, о чем он думает — о ее глубочайшем унижении, ставшем вызовом его силе и подарившем ему особое наслаждение… Он доказал свою власть перед сонмом всех богов. Сожалеет ли она, что искушала его? Глаза земных и неземных существ, с которыми он изменял ей, глядели на ее бессильную муку. Три часа кряду он сидел перед ней, упершись локтями в расставленные колени, и всматривался в нее, и усмехался, но так и не засмеялся по-настоящему, и усмешка его была такова, что даже в преисподней умолкли, сострадая, и подземное царство мертвых начало сочувственно вздыхать.

На миг ненависть всколыхнула Геру. Все потоки ринулись с горы. Зевс закричал.

Был ли услышан крик внизу?

Может, брат Посейдон, следя за Идой, заметил золотое облако на склоне горы и воспользовался удобным моментом? А может, Афина оповестила его о намерениях Геры? Может, потушили пожар? Или затрещали в огне новые паруса?

Все было скрыто под золотом непроницаемого полога.

Даже взор Геры не сумел проникнуть сквозь такую завесу.

Сколько же времени прошло?

Все случилось между полуднем и наступлением ночи, говорят поэты, а тот, кто был под Троей и видел, содрогаясь, как с ясного неба низверглось облако, нависло потемневшей бронзой над горой Ида, а потом с откоса устремилось вниз и внезапно рассеялось, тот знал наверняка: прошло дважды по три часа, а в середине — поворот в битве.

В блаженном изнеможении Зевс искал взглядом глаза Геры: золотые зеркала, подвластные ему: зеркало удовольствий и зеркало свободы.

Ее глаза открылись. Его глаза — в ее глазах.

Волоокая Гера.

Он поцеловал ее.

Льняной пояс; Зевс отбросил его в сторону. Гера, уверенная в себе, не шелохнулась: большей силы он ей уже не придаст. Не ночная ли птица там вспорхнула? Голова Зевса склонилась набок; Гера приподнялась. И сквозь дрему смутно ему припомнилось: два бьющихся войска, какой-то берег, какой-то город и чья-то победа. И еще всплыло в памяти: до наступления вечера.

Сколько времени прошло?

Кругом золото облаков.

Он смутно помнил, что затевала Гера.

Волоокая, глаза точно золотые шары.

Медленно пробуждался Зевс, возвращаясь к яви.

Вот лежит она неподвижно, воля ее всегда покоряла его, как только ее взор встречался с его взглядом. Та, что сопротивлялась всем его замыслам, действовала наперекор, объединившись с другими богами, хитрая интриганка, коварная, лукавая, шпионящая за ним по ночам, строящая козни, вносящая беспорядок в привычный уклад, задиристая, ворчливая, врагиня его, проклятье его сыновей и любовниц, жена-соперница, чужая Гера…

Несравненный оттенок ее кожи…

Прекраснее, чем все остальные…

Его женщина.

Зевс думал: нужно выбирать — осуществление намеченного или один миг, и она, читая в его глазах, поняла его выбор и что он значит.

Ее пояс среди цветов; наверно, надо надеть его снова.

Он схватил ее за руку.

Нет, только Гера. Ах!..

Гора, вспарывающая долину… И вот в неизъяснимом самоистощении мужчины, в непостижимой самоотдаче женщины произошло чудо соития: навечно прикованные друг к другу в этом ужасном браке, они соединились по обоюдному желанию, сливаясь в порыве страсти, которая обернулась любовью в сердцах, забившихся в унисон. Безграничное счастье. Желание покориться друг другу. Судьба. Зевс забыл обо всем, забыл про битву, про троянцев и греков, про флот и город, про предсказания мойр; их место заняла она — единственная, неповторимая, его спутница навеки, верная советчица, смысл его власти, ядро его воли, соучастница его судьбы и в вечном их противоборстве всякий раз другая, что и помогало каждому из них утвердить свое «я». И Гера забылась, забылась на мгновение, заключающее в себе вечность.

Потоки, низвергающиеся с горы, клокочущие подземные источники, и где-то вдалеке битва, Гектор у моря…

Он выпустил ее руки, ласкал ее волосы; они лежали рядом, средь цветущих трав и золота облаков. Вдруг он усмехнулся, обессиленный кукушонок, и поцеловал темное пятно на плече, куда когда-то угодила плеть его молнии. И проговорил:

— Поекраснее, чем Гера.

А она:

— Сильнее Зевса!

— Моя Диона!

— Мой кукушонок!

— Диона!

— Кукушонок!

Ее голос был почти неслышен. Сон, обернувшийся козодоем, прислушался к зову кукушечьей самки под золотыми покровами; и лишь только Зевс опустился на цветочный ковер, Сон проскользнул под завесу — там, где ее отогнул брошенный Зевсом пояс.

Заснул кукушонок; Гера поднялась.

Чертог, покинутый Герой, все еще отливал золотом, но золота не прибывало над цветущим лугом — наоборот, купол неба темнел, наполняясь дождем.

Поэт вещает, что Сон, посыльный Геры, отправился к Посейдону, призывая его на битву; другие, однако, оспаривают эту версию, утверждая, будто Сон — Маковый Глаз не мог оказать подобной услуги. Но было так, как было: явился Посейдон, выброшенный бурным потоком на горящие корабли, и его призыв к штурму разбудил в Патрокле, по-ястребиному отважном, Ахиллесовом любимце, непреодолимую жажду победы. Как это происходило в подробностях, что — раньше, что — позже, да еще всякие второстепенные обстоятельства — это долгая история, и рассказывают ее по-разному. Однако вот что нам известно доподлинно: Патрокл, как и все мирмидонцы, подчиняясь обидевшемуся на Агамемнона Ахиллесу, до сих пор не вступал в борьбу. А потом вдруг появился на поле битвы и отогнал троянцев. Но вскоре он пал — пал от руки Гектора.

Когда Зевс пробудился, уже настал вечер. Гера спокойно лежала рядом, а греки тем временем приступом брали город, карабкаясь на стену.

Что было дальше, доскажем в двух словах: Зевс в дикой ярости, естественной для любого мужчины, отступившего от намеченных планов, угрожал наказать Геру так, как никогда не наказывал, но супруга сумела найти выход из положения, напомнив, что она сообщила ему, как и полагается супруге, о своих намерениях, о том, куда путь держит, и осталась по его, Зевса, просьбе — послушная его воле. Разве можно его ослушаться? Да, все так и было — пришлось согласиться Зевсу. А греки уже укрепляли на стенах Трои веревочные лестницы. Зевс пуганул их, изрыгнув молнию.

Потом громовержец отправился к ужасным мойрам, сестрам, что обитают среди холодных звезд, — молчаливые, угрюмые, обо всем на свете помнящие.

День истек, молвили они, указывая на поле боя, где в свете кочующих факелов покачивалось тело отважного Патрокла на плечах опечаленных победителей. Слова излишни: что это — стечение ли обстоятельств, случайность? Было так: погиб Патрокл, Ахиллес явился на поле брани, чтоб убить Гектора, сразившего его любимца; и Ахиллес пронзил копьем Гектора; а смерть Гектора означала падение Трои. Исход предрешен. Обжалованию не подлежит. Ведь даже власть могущественнейших не всесильна: и они, подобно паукам, запутываются в сетях собственных планов и замыслов.

Потом, вернувшись на Олимп, Зевс-вседержитель созвал всех богов, и даже русалок и нимф; и падшие и призраки слушали его речь. То была его воля, провозгласил Зевс, что битва длилась столь долго, но все же не дольше, чем потребовалось, чтоб увенчать славой достойнейших: Ахилла и Гектора. На то была его воля, что победило войско достойнейших — в силу закона мойр. И он взял золотые весы, и положил на одну чашу судьбу морского народа, а на другую — судьбу азиатского города. Так решилась участь Трои. Гера смиренно склонила голову. Она сидела рядом с Зевсом за золотым столом. Боги покорились.

И было так, потому что на то была его воля.

Перевод И.Кивель

■