Торопливо пробираясь по заметенной снегом дороге к нашей столовой, я опустил «уши» моей Kopfschutzer и даже застегнул их спереди, прикрыв нос и подбородок, так что осталась лишь щель для глаз. Однако ледяной северо-восточный ветер все равно обжигал лицо и продувал насквозь одежду.

Канун дня Святого Николаса — 5 декабря. У нас намечался первый специально организованный праздничный ужин с самого начала «Барбароссы». А у меня имелась еще и особая причина для радости: всего несколько часов назад прибыло официальное разрешение на мой отпуск. Я должен был отправиться домой уже через три дня.

Потребуется четырнадцать дней для того, чтобы добраться до Дуйсбурга, а потом еще две недели, чтобы вернуться обратно в часть, но у меня будет полных три недели, которые я проведу дома с семьей и с Мартой. К счастью, в моем распоряжении имелся автомобиль, иначе первые двадцать километров до Васильевского пришлось бы ехать на санях. От Васильевского нас должны были доставить до Ржева транспортерами для перевозки личного состава, а оттуда уже поездом через Вязьму, Смоленск, Оршу, Минск, Брест-Литовск и Варшаву — до Берлина. Переполняемый радостью, я написал Марте, чтобы она готовилась к нашей помолвке и ее празднованию на 4 января. Оставалось только надеяться, что письмо дойдет до нее раньше, чем приеду я сам.

Так что, направляясь широкими шагами в столовую на празднование кануна дня Святого Николаса, я пребывал в исключительно приподнятом настроении и не обращал особого внимания на резкий пронизывающий ветер. Термометр между тем замер на отметке в тридцать градусов мороза. С тех пор, как мы стояли у конечной остановки трамвайной линии на Москву, его столбик неуклонно опускался все ниже и ниже. Пока стояла такая погода, о финальном ударе по городу не могло быть и речи.

Однако тем праздничным вечером мы не позволяли тревожить себя подобным мыслям. У нас было что отпраздновать, и к тому же у нас имелось чем это отпраздновать.

Я вошел в столовую и сразу же стряхнул снег с ботинок, гулко потопав ими по полу. В дальнем конце зала уже весело потрескивал огромный огонь в открытом камине. Там же, неподалеку, был накрыт банкетный стол. Мы с Кагенеком пожертвовали ради такого случая шестью бутылками коньяка с приветом от Люфтваффе. Кроме того, был приготовлен впечатляющий арсенал холодных закусок: целый поднос наваленных горкой котлет из конского мяса, холодное жаркое из конского мяса, соленое и вяленое конское мясо, а также комиссарский хлеб, нарезанный аппетитными кусочками. Ко всему этому фронтовому роскошеству подавался холодный желеобразный соус из гуляша, который можно было намазывать на хлеб или на мясо как масло. Довершал картину предстоящего пира изрядный запас сигар и сигарет.

Как раз к празднику вернулся из «этих треклятых тыловых госпиталей», как он сам называл их, наш всеми горячо любимый Штольц. Он решительно отказался от комиссования по состоянию здоровья, сулившего ему возвращение домой, для того чтобы вернуться в наш батальон, и радостная встреча, устроенная ему солдатами его 10-й роты, вполне стоила того. Пожалуй, их радость по поводу возвращения Штольца имела еще и некоторый оттенок облегчения оттого, что они увидят наконец спину уходящего от них Больски, которого действительно перевели в 11-ю роту под начало юного Бёмера.

Открывая праздничное застолье, Нойхофф торжественно поприветствовал возвращение Штольца в лоно единомышленников и боевых товарищей, а также провозгласил тост за отсутствующего Титжена. По окончании этой коротенькой речи нашего командира лейтенант Олиг, как самый молодой из присутствующих офицеров, восторженно воскликнул:

— Да здравствует наш герр майор!

— Хайль Нойхофф! — громко и с энтузиазмом откликнулись все мы, за исключением Больски, который полагал, что подобное приветствие святотатственно.

И без того крупный Штольц взгромоздился вдруг с ногами на соседний стол и громко запел басом озорную задиристую песню, припев которой мы снова и снова подхватывали все вместе:

Штольц, отбивая ритм своими огромными ладонями, подпевал припев вместе со всеми, и перекричать его зычный голос мы не могли даже хором.

Когда всеобщее веселье, связанное с исполнением этой задорной солдатской песни, немного поутихло, оказавшийся рядом со мной у буфетной стойки Нойхофф совершенно серьезно спросил меня:

— Вы отдаете себе отчет, доктор, насколько холодно будет сегодня вечером и особенно ночью?

— Дьявольски холодно — одно только могу сказать, — ответил я.

— Уже сейчас минус тридцать пять. Вы понимаете, что это означает? О концентрической атаке на Москву не заикаются пока даже в директивах из Верховного командования.

— О том, как развивается наступление на Москву, можно судить по показаниям термометра. Вы это имеете в виду, Франц?

— Именно.

Если бы могли знать, что именно в тот момент принималось решение о прекращении великого наступления на русскую столицу! Армейские командиры наконец сумели убедить Гитлера в том, что, даже вопреки его личным желаниям, германским армиям необходимо дать приказ о переходе к оборонительной тактике.

Последнее и решающее слово осталось все же за «Генералом Зимой». Самой дальней точкой, до которой сжалось наше стальное кольцо, возможно, и была та самая трамвайная остановка на дороге из Клина.

В нашем секторе не происходило ничего необычного, но в штабе полка меня все же предупредили о том, что отъезд всех отпускников пока откладывается на несколько дней, но, конечно, не отменяется совсем. Что ж, этого следовало ожидать, пока наши передовые части не закрепились на новых оборонительных позициях.

8 декабря как гром среди ясного неба прозвучала новость о том, что Япония оказалась в состоянии войны с Америкой! В состоянии войны с Америкой, а не с Россией! Это было непостижимо. Все наши надежды на то, что красные будут воевать на два фронта, в одночасье рухнули.

Дополнительно наша озадаченность усугубилась 11 декабря, когда Адольф Гитлер объявил войну Америке. Это воспринималось как акт какой-то бессмысленной бравады. Неужели нам не хватало врагов и без этого? Неужели положение на русском фронте и без того не было достаточно серьезным — армия без зимнего обмундирования против врага, у которого с каждым днем становилось все больше союзников? Неужели нам предстояло воевать со всем становящимся враждебным по отношению к нам миром?

Затем стали поступать сообщения о том, что с обеих сторон от Калинина наши позиции атакуются свежеприбывшими частями из Сибири, имевшими к тому же великолепное зимнее обмундирование. Должно быть, в не слишком уж отдаленном прошлом Сталин предусмотрительно заключил с Японией секретное соглашение о ненападении, иначе как бы он осмелился перебросить сюда с востока все эти части…

Сибирские войска появились из-за Волги и сразу же были брошены против наших 127-й и 162-й дивизий. Волга уже не являлась непреодолимым барьером, поскольку основательно промерзла от берега до берега; армия могла пересекать ее по этому льду совершенно без каких-либо проблем. Остро ощущая всю отчаянность положения, я уже втайне начал молиться про себя о том, чтобы русские не устроили крупного прорыва, а следом за ним — грандиозной бойни по всему нашему фронту. Конечно, это была довольно эгоистичная молитва — ведь я с ужасом ожидал, что в любой момент может быть объявлен приказ «Отменить все отпуска». Я очень хотел успеть уехать до того, как этот приказ прозвучит официально.

На наш батальон пришла разнарядка, в соответствии с которой мы должны были представить двух наших самых отважных воинов к награждению их новым орденом — Германским Крестом в Золоте. Это была особенно высокая награда, которой могли быть удостоены только фронтовики, причем уже имевшие Железные Кресты 1-го и 2-го классов, и с тех пор геройски проявившие себя в боях от семи до двенадцати раз. Крест надлежало носить на правой стороне груди. Если бы этот вопрос был поставлен на голосование в батальоне, то — вне всяких сомнений — все единодушно проголосовали бы за Нойхоффа. На деле же первым представленным к этой награде оказался обер-фельдфебель Шниттгер из 10-й роты — за выдающуюся и неизменную храбрость перед лицом врага, а вторым Кагенек, за выдающиеся командирские качества, за неизменно проявляемое бесстрашие и за способность принимать верные решения в критические моменты. Представления к награде были подготовлены и отправлены в штаб дивизии для дальнейшей пересылки в Берлин.

К счастью, о том, что отпуска отменяются, не было слышно пока никаких разговоров. Утро 13 декабря должно было стать для меня началом нового времяисчисления. 12-го я получил все мои отпускные документы и подробные напутственные инструкции. Из 3-го батальона в отпуск ехало всего пять человек, и я был среди них единственным офицером.

Мне были вручены дюжины писем для того, чтобы я бросил их в почтовый ящик в Германии, и деньги — для того, чтобы я отправил на них цветы с приложенными к ним записками женам и возлюбленным. Я уже официально передал свои обязанности по лазарету унтерарцту Фризе и старому оберштабсарцту, а Фишеру приказал быть готовым к утру вместе с машиной, чтобы доставить меня в Васильевское, откуда мы поедем дальше на транспортерах для перевозки личного состава.

Но пока мы сидели и распивали бутылку коньяка на маленькой прощальной вечеринке в ночь с 12-го на 13-е, со стороны Азии по степям задул пронзительный ледяной ветер, наметая огромные наносы снега, а столбик термометра категорически отказался подниматься выше отметки минус 35 градусов.

— Вот так-так, старик, а ну-ка встряхнись и гляди веселей! — решил подбодрить меня Ламмердинг. — Ты же завтра едешь домой! Так какого же дьявола ты столь печально взираешь на окружающий мир?

— Я просто боюсь, что моя удача не выдержит всего этого и отвернется от меня, — довольно хмуро ответил я.

— А ну-ка, отставить малевать чертей по стенам! — скомандовал Нойхофф тоном, не допускавшим никаких возражений. — Да не забудь там ни в коем случае отправить цветы моей жене.

Пока я не уехал, я презентовал своим боевым друзьям одну из двух остававшихся бутылок коньяка, чтобы они распили ее на Рождество или Новый год, а также щедро одарил их всех шоколадом и сигаретами. Последнюю бутылку отправил со специальным посыльным на квартиру Кагенеку.

* * *

На следующее утро русские все же чуть не сорвали мой отъезд. Когда я сбривал свою прилично уже отросшую бороду, раздался вдруг сигнал тревоги, возвещавший о том, что при поддержке артиллерии к нашим позициям массированно прорываются русские танки. Однако после двух часов свирепого сопротивления с нашей стороны напор русских иссяк. На наш перевязочный пункт стали прибывать первые раненые. Среди них оказался и один из тех, кто должен был ехать в отпуск вместе со мной. Он был буквально нашпигован со спины тридцатью мелкими осколками шрапнели — затылок, спина, ягодицы, бедра… Он должен был вот-вот отправиться в Германию в долгожданный отпуск, а теперь лежал на животе с карточкой ранения, привязанной к шее.

Еще некоторое время я помогал Фризе и оберштабсарцту с несколькими тяжело раненными, а потом торопливо попрощался со всеми, и ровно в час дня Фишер, я и еще трое отпускников пунктуально покинули расположение батальона на нашем «Опеле». Эти трое на заднем сиденье, еще не успев остыть после боя, возбужденно и в довольно крепких выражениях обсуждали, как они «хладнокровно» расправлялись с Иванами. Особенно сильное впечатление произвел на них не столько сам бой, сколько то, как были одеты красноармейцы.

— Вы видели, во что одеты эти Иваны? — возмущенно вопрошал солдат из 10-й роты. — Все эти зимние одежки?

— Полный комплект! — мрачно подтвердил второй. — Меховые шапки с опускающимися «ушами» и «затылком», стеганые телогрейки, набитые ватой, теплые шерстяные штаны и перчатки… А чего стоят одни только эти войлочные сапоги!

— Валенки.

— Да, валенки!

— Я такие валенки не уступил бы и за две пары наших ботинок! — послышался голос третьего. — После всего двух часов на улице я уже почти не чувствую своих ног, вот только сейчас начинают чуть-чуть оттаивать.

— Я думаю, что Иван мог бы вырыть себе в снегу нору, как кролик, и совершенно запросто хорошенько поспать там во всех этих одежках, — вставил солдат из 10-й роты.

— Сомневаюсь. Этот проклятый мороз проберется через любые одежки, — отозвался второй. — Но к дьяволу все это! Скоро будем греться дома у каминов. И лично мне будет плевать на все, что случится дальше.

Добравшись до Васильевского, мы разместились на ночлег вместе с другими отпускниками в чьей-то пустовавшей казарме барачного типа, и Фишер укатил на «Опеле» обратно в наш батальон. Из 6-й дивизии в отпуск в общей сложности ехало около сотни человек. В семь часов следующего утра должны были приехать транспортеры, чтобы доставить нас дальше, до Ржева.

На следующее утро в условленное время все в приподнятом дорожно-отпускном настроении ждали их уже на улице, однако ни в семь, ни в восемь транспортеров почему-то все не было. Было, как обычно, очень холодно, и поэтому мы то и дело заскакивали обратно в бревенчатый барак, чтобы погреться. К половине девятого к нам подъехал бронеавтомобиль, из него вылез офицер из штаба дивизии, мы быстро построились, и он сообщил нам то самое ужасное, чего каждый из нас так не хотел услышать:

— Друзья, мне очень жаль сообщать вам эту новость, но из ставки фюрера только что получено указание отменить все отпуска. Каждый должен немедленно вернуться в свое подразделение и приступить к выполнению своих служебных обязанностей.

По строю прокатилась волна недоуменно-возмущенного ропота. Терпеливо дождавшись, пока он утихнет, офицер добавил:

— Если вы хотите знать причину, то она состоит в том, что русские прорвали линии наших укреплений у Калинина. Положение сложное и не поддающееся прогнозированию. Это все.

После этих слов мгновенно повисла каменная тишина. Ситуация была действительно слишком серьезной, чтобы роптать по этому поводу.

«Немедленно вернуться в свое подразделение» оказалось весьма непросто, пришлось добираться на перекладных. Ближе к полудню я увидел вдруг сразу несколько грузовиков из нашего батальона. Стараясь не растерять друг друга, они все вместе, одной сплошной группой двигались в сторону Калинина.

— Вы можете объяснить мне, что происходит? — спросил я у старшего по колонне фельдфебеля.

— Там, в Калинине, какая-то дьявольская заваруха, герр ассистензарцт. Весь наш батальон направлен туда для контратаки и сейчас как раз находится в пути.

— А кто же тогда будет удерживать наши старые позиции?

— Соседние подразделения — сегодня ночью они сменили на них 3-й батальон.

— Ничего не понимаю. Какие-то замены, передислокации, да еще в бой в такую погоду!

— Не извольте беспокоиться, герр ассистензарцт! — браво оттарабанил фельдфебель. — Вы ведь вообще, насколько мне известно, в отпуске, так что…

— Все отпуска отменены, — досадливо оборвал его я.

Лицо фельдфебеля вытянулось.

— Тогда, наверное, положение и вправду очень серьезное, — совсем уже другим голосом проговорил он.

— Наверное, Петерманн и моя лошадь тоже где-то здесь, вместе со всеми, — подумал я вслух.

— Да, он с нами. Насколько я помню, где-то не так уж далеко сзади.

— Тогда я думаю, что дождусь его, раз уж он действительно недалеко.

По прошествии действительно не слишком долгого времени я увидел Петерманна, приближавшегося ко мне верхом на своей лошади и ведшего под уздцы мою Сигрид, чей зимний «отпуск» оборвался так же внезапно, как и мой, не успев даже начаться. Но у Сигрид по крайней мере было ее «зимнее обмундирование». К зиме она основательно обросла довольно плотной шерстью и, в отличие от многих, выглядела просто превосходно. Первым же делом она деловито потыкалась носом в мои карманы в надежде получить обычный в таких случаях кусок сахара или хлеба, но, ничего на этот раз не унюхав, разочарованно фыркнула. Увидев меня, Петерманн от удивления даже начал заикаться, как если бы семь недель моего законного отпуска пролетели всего за сутки.

Я узнал от него еще раз о том, что 3-му батальону было приказано оставить свои оборонительные позиции и двигаться на Калинин. Приказ был получен всего два часа спустя после того, как я отбыл вчера в Васильевское, чувствуя себя наконец вполне состоявшимся счастливым отпускником. Наверняка Нойхофф и другие пошучивали вчера по поводу того, что вот, мол, как своевременно повезло улизнуть счастливчику…

Но все это было вчера, а сейчас было настолько холодно, что я не мог ехать верхом на Сигрид дольше, чем по полчаса за один раз. Ноги от мороза немели настолько, что я прямо- таки физически ощущал, как стынет в них кровь. Приходилось слезать и некоторое время идти пешком, чтобы восстановить кровообращение, так что основную часть пути мы с Петерманном шагали по снегу самостоятельно, ведя наших лошадей под уздцы. В полдень мы устроили небольшую остановку для того, чтобы подкрепиться, толкаясь вокруг полевой кухни, нашим неизменным гуляшом. Привалом это назвать вряд ли было можно, поэтому мы без особых проволочек вскоре снова продолжили наш путь.

После полудня разыгралась сильная вьюга; ветер дул с северо-востока прямо нам в лицо, и нам приходилось идти, сильно наклонившись вперед и, по возможности, отвернув лицо в сторону. Но несмотря на то, что мы изо всех сил щурились, чтобы уберечь глаза от мелких частичек льда, они все равно били нам по щекам, а мороз причинял уже в буквальном смысле слова физическую боль.

К счастью, собираясь в отпуск, я собрал довольно основательный запас более-менее теплой одежды. Сейчас я благодарил судьбу за то, что обут в довольно просторные новые полевые ботинки, которые берег для долгого пути в Германию. Ботинки были велики мне ровно настолько, чтобы можно было обувать их не только на две пары толстых шерстяных носок, но еще и обернуть каждую ногу куском фланели, да к тому же использовать в качестве стелек по нескольку слоев газеты. Еще на мне были две пары длинных шерстяных кальсон, две теплых нательных рубахи, вязаная шерстяная безрукавка, летняя форма, летняя шинель, и поверх всего этого — очень важный элемент: огромного размера кожаный армейский плащ из «пуленепробиваемой», как мы ее называли, толстенной кожи с теплой зимней подкладкой — такой же, как у тех двух офицеров, которых мы повстречали у «ворот» Москвы. Довершали мой наряд пара шерстяных перчаток, пара теплых зимних кожаных перчаток, вязаная шерстяная шапочка, и поверх нее — форменная, шерстяная же, Kopfschutzer с опускающимися «ушами», которые к тому же можно было застегнуть спереди на лице подобно забралу рыцарского шлема. А чтобы ветер не задувал в рукава, я обвязал их на запястьях двумя бечевками.

Это была довольно странно выглядевшая процессия людей, пробиравшихся, пошатываясь и падая, неуверенными шагами сквозь неистовствовавшую вьюгу для того, чтобы отразить нападение русских. Прибавьте к этому еще то, что каждый человек для того, чтобы максимально утеплиться, пускался зачастую на самые немыслимые ухищрения. В ход шли любые более или менее теплые предметы одежды. Солдаты использовали любое попавшее им в руки шерстяное или хотя бы просто байковое одеяло, а в бой шли обложенные со всех сторон под одеждой толстым и порой довольно плотным «панцирем» из газет.

Вьюга, разыгравшаяся после полудня, ближе к вечеру превратилась в самую настоящую снежную бурю, неистовую, безжалостную и казавшуюся бесконечной. С каждым часом ветер становился все сильнее и сильнее, снег и крупинки льда яростно хлестали нас по лицам. И мы знали, что все это — только начало того, что еще ожидает нас впереди. Мы шли в неизвестность, навстречу не только войне, но и зиме, поединка с которой могли и не выдержать.

Навстречу нам проезжало в тыл множество санитарных машин с ранеными и обмороженными. Среди этой вереницы машин я разглядел вдруг грузовик, приписанный к госпиталю Шульца. Я был немного знаком с шофером и поэтому решил остановить его на пару минут.

— Что там происходит на передовой?

— Alles kaputt, — ответил он. — По-моему, там практически полностью уничтожены две немецкие дивизии.

— А ничего не знаешь насчет 18-го полка?

— Батальону Нойхоффа приказано атаковать врага в полдень. Возможно, прямо сейчас они как раз этим и заняты.

— В каком месте они атакуют? — спросил я его, даже схватив при этом за рукав свешивавшейся из окна руки.

— Я не знаю, герр ассистензарцт.

— А где русские?

— Везде! По-моему, никто не знает точно, где именно.

Грузовик покатил дальше в тыл, а мы с Петерманном снова устремились навстречу неистово бившему в лицо ветру. На этот раз мы взобрались верхом на наших лошадей, обогнали грузовики и настигли того фельдфебеля, что возглавлял продиравшуюся сквозь бурю колонну. Ехать приходилось молча. Когда мы пытались что-то сказать друг другу, ветер как будто целенаправленно выхватывал наши слова и с силой отбрасывал их в сторону, чтобы они не достигли ушей того, кому адресованы. Я с ужасом попытался представить себе, как могли атаковать врага в таких адских погодных условиях наши солдаты и как могли надеяться на спасение раненые и обмороженные. Даже если мы сможем остановить Красную Армию и восстановить нашу главную линию обороны, потери будут просто ужасающими.

Сзади, постепенно обгоняя конные повозки и грузовики, к нам приближалась какая-то санитарная машина. Когда она поравнялась с нами, я громко спросил у шофера, куда он направляется.

— В Горки, — ответил он.

— А не в тех ли краях находится полк оберста Беккера?

— Да, справа от Горок.

— Тогда я еду с вами! — решительно сказал я и вскарабкался на сиденье рядом с шофером, велев Петерманну следовать за нами вместе с лошадьми.

Напряженно вглядываясь в дорогу, шофер изо всех сил нагибался вперед, едва не ударяясь лицом о ветровое стекло. Стеклоочистители просто не справлялись с плотной массой заметавшего их снега. Мы продвигались вперед очень медленно, поскольку шофер изо всех сил старался не потерять накатанную колею и не завязнуть в сугробах по обеим сторонам дороги.

Когда мы добрались до Горок и остановились у наскоро организованного перевязочного пункта, было уже почти четыре часа дня. К своему немалому удивлению, я не обнаружил внутри ни одного врача — лишь только нескольких санитаров-носильщиков из разных подразделений, и при этом ни одного — из 6-й дивизии. Но зато там было огромное множество раненых и обмороженных. Очевидно, этот перевязочный пункт был единственным на всю ближайшую округу, и к нему подтягивались все уцелевшие остатки всех подразделений, сражавшихся неподалеку.

— Где ваши врачи? — спросил я.

— Двое убиты, — ответил мне фельдфебель медицинской службы с огромным шрамом на лбу, — а что случилось с четырьмя остальными, мы не знаем — возможно, они попали в плен к русским. Мы, собственно, вообще ничего не знаем: может быть, русские прямо перед нами, а может, уже и позади нас. В этом случае все мы — все равно что покойники…

— Радужная картинка, ничего не скажешь, — резко оборвал его я. — А теперь отключите-ка на минутку ваше разгулявшееся воображение и доложите мне четко, какова фактическая диспозиция впереди.

— Этим утром там уже практически никого не оставалось, за исключением незначительных остатков двух наших дивизий, так что много наших людей впереди быть не может. Примерно в одиннадцать утра мимо нас туда проследовал батальон с приказом контратаковать врага, а еще через час здесь проезжал штаб полка, принадлежащего к 6-й дивизии. Это все, что мне известно. Но в любом случае, что может поделать всего один батальон против этих орд русских?

— Ну, теперь наконец-то я имею хоть какое-то представление о картине происходящего, хоть это и не слишком веселая картина. Кто здесь старший? Вы?

Фельдфебель вдруг как-то странно замялся с ответом, и я только сейчас вспомнил, что по моей импровизированной зимней экипировке невозможно было определить ни моего звания, ни рода войск, к которому я принадлежу.

— Я ассистензарцт прошедшего здесь полка, о котором вы говорили, — быстро пришел я ему на помощь.

— Jawohl, герр ассистензарцт, — отдал он мне честь.

— В сложившихся обстоятельствах я временно принимаю на себя обязанности старшего по этому перевязочному пункту, а вы будете моим главным помощником как следующий старший по званию. Сколько в нашем распоряжении санитаров-носильщиков?

— Я думаю, семь или восемь.

— Что значит «я думаю»? Вы что же, не знаете, сколько их у вас?

— Точно не знаю, герр ассистензарцт. Люди все время приходят, спрашивают о чем-нибудь и уходят. И никто не знает на самом деле, куда ему идти — то ли в тыл, то ли на запад.

Санитарная машина, что привезла меня сюда, уже загрузилась ранеными, и шофер собирался ехать обратно в госпиталь. Из раненых перевязанными были лишь некоторые, но далеко не все. Ни у одного при этом не было и карточки с пояснительными сведениями о ранении. Я написал несколько строчек оберштабсарцту Шульцу, в которых точно объяснил ему, где мы находимся, и попросил его послать сюда как можно больше санитарных машин, чтобы вывезти в тыл бесчисленное множество раненых и обмороженных. Положив записку в карман, шофер уехал.

Мы приступили к работе. Прежде всего необходимо было отделить уже умерших от еще живых, а среди живых выделить тяжело раненных и легко раненных. Примерно двадцать человек были еще способны, в случае необходимости, вступить в бой с врагом; оставшиеся же тридцать были в слишком тяжелом состоянии — либо в результате ранений, либо из-за обморожений — для того, чтобы можно было оказать им существенную помощь в этих полевых, по сути, условиях; пятнадцать умерших мы отнесли в конюшню, пристроенную к дому, где их тела уже совсем вскоре закоченели до твердости льда. Я осмотрел тех раненых, кому реально мог помочь, велел санитарам-носильщикам набрать дров для огня, а из самых легко раненных сформировал импровизированный караул для охраны перевязочного пункта от возможного нападения неприятеля. Часовые в этом карауле должны были сменять друг друга в течение всей ночи через каждые полчаса. Раненые все продолжали и продолжали прибывать нескончаемой чередой, но как раз перед наступлением темноты приехали несколько санитарных машин и вывезли в тыл самых тяжелых из них.

Прусская выучка дала знать себя: все панические настроения были рассеяны, а перевязочный пункт стал напоминать маленькую, но стойкую крепость.

Немного освободившись с ранеными, я вышел на дорогу, чтобы еще раз взглянуть на окружавшие нас окрестности. Снежная буря улеглась, и даже вроде бы стало немного теплее, хотя, пожалуй, так казалось только потому, что утих и пронизывавший до самых костей ветер. К востоку и к северу от нас продолжало громыхать сражение, и ночное небо то и дело озарялось яркими вспышками артиллерийских залпов. На уходящей в ту сторону дороге я разглядел в темноте две приближавшихся ко мне фигуры. Когда они подошли поближе, я неожиданно осветил их лица мощным карманным фонариком. К счастью, это оказались Фризе и санитар-носильщик из нашего батальона.

— Привет, Фризе! Откуда это тебя черти несут? — придав как можно больше бодрости своему голосу, спросил я.

Фризе замер где стоял с широко распахнутыми глазами и некоторое время не мог вымолвить ни слова.

— Как бы то ни было, но ты появился в самое подходящее время, — неподдельно улыбнувшись от радости, продолжил я. — Ради бога, расскажи мне скорее, что там происходит на передовой!

— А что вы здесь делаете? — совладав наконец с собой, очень удивленно спросил он. — Я думал, что вы в отпуске.

— Все отпуска отменены, — в который уже раз повторил я вызывавшую лишь досаду и раздражение фразу. — Поверь мне, я не меньше твоего удивлен тем, что нахожусь сейчас здесь.

— Значит, фортуна повернулась спиной не только к нам одним, — печально констатировал Фризе. — Должно быть, все так же паршиво и по всему остальному фронту.

— Что произошло с 3-м батальоном? — обеспокоенно повторил я.

— Насколько я понимаю, положение там не слишком радостное, — ответил он. — Когда мы уходили оттуда в пять вечера, батальон как раз был брошен в очередную атаку на врага. У нас уже очень много раненых и обмороженных. Но хуже всего то, что мы практически лишились всех наших пулеметов. От мороза в них замерзла вся смазка, и из-за этого они не могут стрелять.

— А кто послал тебя сюда?

— В штабе полка стало известно о том, что на этом перевязочном пункте нет ни одного офицера медицинской службы — вот меня и отправили сюда за старшего.

— Ну, Фризе, значит, так тому и быть — остаешься здесь за старшего, пока я побываю на передовой. Только строго следи за тем, чтобы выполнялись все мои распоряжения.

— Какие распоряжения?

— Более подробно тебе расскажет обо всем обер-фельдфебель со шрамом на лбу. Пошли, я сам представлю тебя как своего заместителя всем, кто там находится, иначе там все развалится к чертовой матери. Многие и так уже готовы в любой момент удариться в панику.

Санитар-носильщик, сопровождавший Фризе, отвел меня и обратно к штабу полка. Соскользнув, как в детстве с крутой горки, с обрывистого заснеженного берега Волги, мы с огромным трудом переправились на другой ее берег через глубокие, почти по пояс сугробы, покрывавшие лед. Десять минут вдоль опушки леса на той стороне, и вот мы уже у полкового поста боевого управления в деревне Красново.

Внутри нас встретил полковой адъютант, барон фон Калкройт. Он рассказал мне, что русские атаковали нас справа и слева от Калинина свежеприбывшими на фронт сибирскими дивизиями, прекрасно подготовленными и экипированными для ведения войны в суровых зимних условиях. В численном отношении они превосходили нас просто несопоставимо. Волга уже не являлась труднопреодолимым препятствием, составлявшим часть нашей оборонительной линии, к тому же русские сполна использовали эффект неожиданности своего нападения. В ближайшее время Калинину угрожало окружение. Был издан приказ о спешной эвакуации из него наших частей. Но они могли покинуть город только при условии, что путь к их отступлению будет удерживаться свободным хотя бы до следующего полудня. Именно для выполнения этой задачи и был задействован 3-й батальон. Наши люди были брошены на врага, невзирая ни на жестокую снежную бурю, ни на страшный мороз, ни даже на подавляющее численное превосходство русских. Один батальон численностью менее семисот человек против четырех сибирских дивизий!

— И что же, была наша контратака успешной? — спросил я.

— И да и нет, — ответил фон Калкройт, пожав плечами. — Главное, что остановлено продвижение русских к Калинину, и в результате путь к отступлению из города до сих пор открыт, а это уже немало. Но наши контратаки только задерживают наступление врага и, уж конечно, не заставляют его отступать. Они просто разбиваются о его оборону. А этот ужасный мороз еще и держит нас фактически привязанными к деревням позади, заставляя в конце концов возвращаться в тепло. Какой окажется наша участь завтра — предсказать просто невозможно. А что будет через неделю-другую со всем фронтом — известно одному только Богу.

— А каковы наши потери?

— Очень тяжелые, особенно в результате обморожений. Точные цифры пока не известны.

Он замолчал, а потом тихо и спокойно, как будто уже со всем смирившись, продолжил:

— Реально можно рассчитывать на то, что 3-й батальон удержит эти орды русских еще лишь несколько часов. В конце концов их всех до одного перебьют. Ну что ж, видимо, так надо. Один батальон должен был быть принесен в жертву. Но это все равно что посылать людей на смертную казнь. Я буду очень удивлен, если живыми оттуда выберутся более чем полдюжины человек.

Я решил немедленно вернуться к своему батальону. Взяв с собой санитара-носильщика, я поспешил в том направлении с очень тяжелым сердцем. Густые снежные тучи раскидало по небу ветром, и снег пока прекратился. Над головой кристально чисто сияли звезды. Одна из них — особенно сильно. Это был Марс — планета, названная в честь бога войны. Казалось, что Марс охвачен кроваво-красным пламенем и пристально всматривается с небес в жуткую батальную постановку, развернувшуюся вокруг Калинина. Но вдруг, как будто уже вдоволь насмотревшись, яркий огонек в ночи оказался стремительно затянутым огромной снежной тучей, а со стороны Сибири вновь стал набирать силу пронизывающий до костей ледяной ветер. Снова стало темно и повалил густой снег. Мы с санитаром-носильщиком могли в ответ на это лишь посильнее вжать головы в плечи и поплотнее прижать к ушам поднятые воротники.

На пункте боевого управления 3-го батальона в маленькой комнатке у коптящей керосиновой лампы сидел лишь один человек. Это был майор Нойхофф. Когда я вошел, он лишь устало поднял на меня глаза. Отдав честь и вытянувшись по стойке смирно, я доложил:

— Прибыл для дальнейшего прохождения службы, герр майор!

— Значит, ты вернулся, — рассеянно проговорил он и повернулся обратно к расстеленной перед ним на столе карте фронта, по которой безнадежно водил пальцем. — С нами все кончено, доктор. И мы не в силах изменить это.

Его взгляд снова поднялся на меня. Глаза были красными и воспаленными, а пальцы нервно барабанили по столу.

— Это конец, доктор. Такая вот диспозиция. Теперь ты все знаешь. Мой батальон принесен в жертву. Осознанно, преднамеренно принесен в жертву для того, чтобы спасти наших людей в Калинине.

— Каковы наши потери? — только и нашелся что сказать я — лишь бы только сказать хоть что-то.

— Теперь уже и не знаю. Да и вообще не знаю. Но главный перевязочный пункт просто забит ранеными и обмороженными. А все этот проклятый, дьявольский мороз, который убивает нас! — чуть не сорвался на крик Нойхофф, но тут же снова взял себя в руки и продолжил: — Кагенек и Больски не вернулись — вероятно, оба убиты. Беккер и Ламмердинг пытаются сомкнуться с людьми Штольца и Бёмера. 10-я и 11-я роты, или, вернее, то, что от них осталось, готовятся закрепиться в двух захваченных впереди деревнях. Вот и все, что тут можно сказать.

— Где находится наш перевязочный пункт, герр майор?

— Через два дома отсюда в сторону реки, — с заметным оттенком безнадежности в голосе ответил Нойхофф.

Перевязочный пункт был действительно переполнен сверх всякой меры, в воздухе висела сизая пелена табачного дыма, но внутри него было все же лучше, чем снаружи, потому как там было тепло. Старый оберштабсарцт сидел — будто бы в крайней степени изнурения от работы — на ящике из-под бинтов и, как обычно, ровным счетом ничего не делал, в то время как Тульпин, Мюллер и Генрих действительно лихорадочно работали.

Я расслышал, как Мюллер, завидев меня, наклонился к Тульпину и прошептал ему на ухо:

— Himmel! (О, небеса!) Здесь наш доктор!

— Смирно! — машинально выкрикнул Тульпин, позабыв, что в помещении находится еще и старый Вольпиус.

— Не глупи, Тульпин, — досадливо поморщился я. — Да, это был, конечно, слишком короткий отпуск, но зато я рад, что снова с вами.

Я повернулся к старому оберштабсарцту, отдал честь и как можно учтивее произнес:

— Разрешите принять перевязочный пункт, герр оберштабсарцт.

— Пожалуйста, прошу вас, не обременяйте себя ненужными формальностями, — манерно проговорил Вольпиус, лениво коснувшись козырька рукой в приветствии и даже не подумав хотя бы привстать при этом с ящика. — Можете сами видеть, доктор, в каком состоянии мы находимся, — проговорил он далее, обводя рукой переполненную комнату. — Я всегда говорил, что мы хлебнем горя в России. Посмотрите, что случилось с Наполеоном. Помяните мое слово: никто из нас не выберется из всего этого подобру-поздорову.

Нытье старого бездельника не вызвало у меня ничего, кроме затаенного раздражения. Не говоря уже о том, что я считал совершенно недопустимым для старшего по званию офицера подавать солдатам, особенно раненым, подобный пример отношения к происходящему.

— Попадем мы домой или нет, герр оберштабсарцт, интересует меня в настоящий момент далеко не в первую очередь, — едва сдерживая все нараставшее раздражение, довольно резко сказал я. — Сейчас важнее всего эвакуировать тяжело раненных и тяжелые случаи обморожения. Безотлагательно. Давайте-ка займемся пока этим.

— А разве мы не занимаемся этим, герр ассистензарцт? — тоном уязвленного самолюбия протянул он, продолжая восседать на ящике.

— Я знаю, что занимаетесь, герр оберштабсарцт, — более миролюбиво проговорил я, осознавая, что зашел слишком далеко, особенно в присутствии подчиненных и рядовых. — Просто я хочу поскорее принять участие в этой тяжелой для всех работе. С вашего разрешения я переоденусь.

— Пожалуйста, прошу вас без формальностей, — ответил он тоже более дружелюбно. — Они совершенно ни к чему, поскольку все мы здесь, без оглядки на чины и различия, возимся в одной и той же, одинаковой для всех грязи и мерзости.

Генрих достал мой чемодан, который я оставил ему на хранение, я снял мою новую, специально приготовленную для отпуска униформу и переоделся в каждодневную полевую. Повесив себе на пояс мой тяжелый комиссарский пистолет, надев стальную каску, забив карманы кителя и брюк ручными гранатами и патронами, я почувствовал себя намного лучше и спокойнее. Уже через несколько минут я организовал мою маленькую колонну конных повозок и отправил с ней к Фризе в Горки самых тяжелых раненых и обмороженных. Посылать сюда санитарные машины было бессмысленно: они никогда не добрались бы до нас из-за сугробов и слишком крутых для них берегов Волги.

Оказывать помощь получившим сильные обморожения было занятием не для слабонервных. Во многих случаях пальцы ног и даже все ступни целиком замерзали до состояния камня внутри обуви, так что снять ее обычным образом не представлялось возможным — приходилось разрезать по голенищу до самого носка. Мы постепенно разминали заледеневшие пальцы и ступни с помощью снега и холодной воды — чтобы не было слишком резкого перепада температур, — пока они снова не становились мягкими и податливыми. Невозможно было сказать сразу, сколькие из этих ступней удастся спасти, а в скольких омертвелые ткани так никогда больше и не вернутся к жизни, превратившись в ужасного вида гангрены. Высушив ступни и присыпав их тальком, мы обкладывали их ватой и туго перевязывали. Всю ту ночь нам помогали в этом четыре русских женщины, имевшие опыт обращения с обморожениями. В самых тяжелых случаях, когда человек был уже просто не в силах выносить кошмарную боль, мы делали уколы морфия, однако с этим приходилось быть очень осторожным, поскольку действие морфия заметно понижает сопротивляемость человеческого организма холоду.

К несчастью, в большинстве случаев последствия обморожений оказались гораздо серьезнее, чем мы надеялись. Тыловым хирургам в госпиталях не оставалось ничего другого, кроме как ждать, чтобы определить, насколько омертвели ткани оттаявших ступней, а затем уже решить, какую часть их придется ампутировать.

В добавление ко всем нашим проблемам от обморожений в той или иной степени пострадал также почти каждый раненый. Наша работа была суровым испытанием не только для раненых и обмороженных, но и для нас самих. В конце концов мы закончили со всеми, и я немного поосвободился для того, чтобы побывать на пункте боевого управления и разузнать, как там обстоят дела на передовой.

Я встретил там Ламмердинга — как всегда спокойного, уравновешенного и ироничного. Увидев меня, он приветливо улыбнулся и сказал:

— Жаль, что твой отпуск полетел к чертям. Видимо, фортуна отвернулась на какое-то время и от тебя так же, как от всех нас. Остается только надеяться, что не навсегда. Советовал бы тебе, однако, воздерживаться пока от ковыряния в носу, поскольку имеется повышенный риск сломать палец.

Громко хлопнув дверью, появился маленький Беккер и тут же радостно закричал:

— Приветствую вас, доктор! Как там Германия? Надеюсь, вы не забыли отправить мое письмо! Рад видеть вас снова с нами! Тут как раз самый разгар веселья!

Он повернулся к Нойхоффу и доложил:

— Кагенек жив и здоров. Будет здесь минут через десять. В настоящий момент у них дискуссия с обер-лейтенантом Бёмером.

Нойхофф резко вскочил с места.

— Так что же случилось? Где он пропадал все это время?

— Он пытался спасти Больски до наступления темноты.

— И что же, удалось ему это?

— Нет, герр майор. Больски и его двадцать восемь человек обнаружены мертвыми в овраге перед удерживаемой русскими деревней. Кагенеку удалось спасти только двоих притворившихся мертвыми, когда русские добивали всех проявлявших признаки жизни.

— Боже праведный! — воскликнул Нойхофф. — Когда же все это закончится?!

Тяжело опустившись обратно к столу, он уронил голову на руки.

Воспользовавшись возникшей паузой, я доложил ему о том, что эвакуировал всех тяжело раненных и обмороженных на перевязочный пункт в Горках, которым командовал Фризе.

— Сколько у нас раненых, доктор?

— Я пока точно не знаю, герр майор, но очень много.

Все мы сидели в мрачном молчании вокруг стола. Снаружи послышались приближавшиеся голоса, дверь рывком распахнулась, и вошли Кагенек и Олиг. С появлением Кагенека обстановка мгновенно разрядилась. Он просто-таки излучал положительную, жизнеутверждающую энергию.

— Давайте сделаем выводы из полученных сегодня уроков, — как ни в чем не бывало с порога предложил Кагенек, как будто речь шла о плановых тактических учениях. — У русских те же самые проблемы, что и у нас. И очень важно, что мы понимаем это. От захваченных в плен мне удалось узнать, что они тоже понесли очень серьезные потери в результате обморожений.

— Но эти их стеганые ватники, валенки!.. — воскликнул Нойхофф.

— Выяснилось также, что не все русские экипированы так же хорошо, как сибиряки. У многих из них, оказывается, тоже нет никакого зимнего обмундирования. Именно поэтому они так ожесточенно и бились за ту деревню сегодня вечером — просто не хотят оказаться на морозе. И все равно, если бы не замерзла смазка в пулеметах, мы бы точно выбили их оттуда!

— И что же нам теперь делать с пулеметами? — требовательно спросил Нойхофф. — Есть какие-нибудь предложения?

— Этим вечером я провел один эксперимент, — спокойно продолжал Кагенек. — Внес один из наших пулеметов в дом, хорошенько отогрел его у печи, разобрал и удалил с движущихся частей всю смазку до последней капли. Затем собрал его снова и опробовал. Стрелять можно.

— А как же заклинивания? Пулемет должен быть смазан.

— Заклинивания, конечно, будут. Должны быть. Но факт состоит в том, что пулеметы работают и без смазки. Вот что важно. И мы можем этим воспользоваться.

Через несколько минут выяснилось, что с группой из двадцати человек и с пятью такими вот несмазанными пулеметами Кагенек как раз и пытался сегодня спасти Больски, залегшего со своими людьми в овраге прямо перед удерживаемой русскими деревней. Путь к отступлению Больски был отрезан вражеским огнем. Под прикрытием плотного огня наших «адаптированных» пулеметов Кагенек с несколькими своими людьми сумел прорваться к оврагу, где к тому времени из тридцати одного человека двадцать девять, включая Больски, были, оказывается, уже перебиты русскими. В живых чудом остались лишь двое раненых, которых Кагенек со своими людьми дотащили до наших позиций — опять же под прикрытием огня несмазанных пулеметов, которые не подвели и на этот раз. Вывод был очевиден всем: лучше уж повышенный износ пулеметов и повышенный риск их заклинивания, чем перспектива остаться вообще без пулеметов, да к тому же при температуре минус сорок градусов по Цельсию, как это было сегодня.

— И вот еще что: я считаю, что в данных условиях нам пока следует позволять русским атаковать нас первыми, — продолжил Кагенек. — Благодаря этому мы, во-первых, сможем использовать деревенские дома как укрытия, а во- вторых, будем иметь возможность держать и людей, и пулеметы в тепле, но в любой момент готовыми к бою. А пулеметы в этом случае можно даже оставлять смазанными — при нападении врага мы будем вести из них настолько интенсивный огонь, что смазка просто не будет успевать застывать. Да и в любом случае атаковать хорошо укрепленного и дожидающегося тебя противника со стороны открытого пространства — в данном случае со стороны заметенных сугробами полей — это чертовски трудная задача.

— Ты говоришь обо всем этом с таким видом, будто уже решил все проблемы зимней кампании, — немного раздраженно перебил его Нойхофф.

— Нет, герр майор, — невозмутимо ответил Кагенек, — я их конечно, не решил. Во всяком случае, все. Предстоит столкнуться еще с множеством проблем — причем как нам, так и русским.

— Если у тебя это так хорошо получается, Кагенек, то реши-ка вот такую проблему: как нам воевать без теплой зимней формы против этих сибиряков?

— Надо заполучить их форму!

— То есть?

— То есть форму этих сибиряков. Если наше командование не обеспечило нас зимней одеждой — надо раздобыть ее самим. Я имею в виду пленных и убитых сибиряков — их меховые шапки, валенки и ватники. Если взяться за это поэнергичнее, то вскоре мы сможем предстать против них на равных, и тогда еще посмотрим, чьи солдаты лучше.

— По дороге сюда, — вставил я, — я видел многих наших солдат… Так вот, тебе пришлось бы приложить немало усилий, чтобы убедить их в том, что они могут противостоять красным на равных. Подавляющее большинство из них придерживается как раз совершенно обратного мнения.

— Распространение панических настроений в войсках — это, пожалуй, наша самая серьезная проблема, — с мрачной серьезностью согласился Кагенек. — Без глубочайшей уверенности в себе и в своей способности бить русских мы не можем надеяться на победу.

— Да, мы не можем позволить себе утратить уверенность в себе самих, — как эхо повторил Нойхофф, будто стараясь убедить в этом самого себя. — Мы не можем позволить этого себе ни при каких обстоятельствах.

— И последнее, — сказал Кагенек. — В условиях этого ужасного мороза наших людей должно находиться на открытом воздухе как можно меньшее количество и как можно менее продолжительное время. Все свободные от несения службы на улице должны находиться в теплых помещениях. Сторожевые посты расположить прямо перед деревней и менять заступающих на них солдат как можно чаще. Всем офицерам усилить бдительность и самим присматривать за этими постами.

Нойхофф выразил свое безоговорочное согласие и с этим. Как я стал замечать, он вообще все более и более склонялся к тому, чтобы все решения принимал Кагенек, а сам он лишь механически накладывал бы на них свое начальственное одобрение. Текущая ситуация вышла у Нойхоффа из-под контроля, а сам он — к всеобщему недоумению — просто на глазах терял свою командирскую хватку.

— Послушайте-ка, а неужели никто из вас здесь совсем не голоден? — спросил маленький Беккер, когда обсуждение главных вопросов подошло к концу.

— Голоден? Слово «голоден» больше не подходит. Я уже давным-давно съел бы собственные ботинки, если бы не такие морозы! — воскликнул Кагенек.

Беккер вышел, чтобы организовать ужин, а Нойхофф и Ламмердинг отправились подготавливать официальный доклад по текущей ситуации в соседний дом, служивший нам чем-то вроде временной батальонной канцелярии.

— Что на самом деле случилось с Больски? — спросил я у Кагенека, когда мы остались одни.

— Он был безмозглым фанатиком — вот и все, что тут можно сказать, — ответил Кагенек. — Офицер должен действовать сообразно развивающейся ситуации, а не слепо следовать лишь своим принципам. Сегодня его фанатизм завел его в безнадежное положение, выхода из которого на этот раз не оказалось.

— Его и его взвод, — поправил я.

— Совершенно верно. Он просто обрек двадцать восемь человек на смерть, хотя в этом не было совершенно никакой необходимости.

— Так что же все-таки с ними произошло?

— В их автоматах, как и в наших пулеметах, застыла смазка, и они перестали стрелять. Больски прекрасно знал, что враг намного сильнее, и в самом начале у него еще была возможность вывести своих людей из затруднительного положения, поскольку русские в тот момент сконцентрировали все свои силы на Штольце, который атаковал их с левого фланга. Больски отлично видел и то, что Штольц вынужден был прекратить атаку, поскольку у них тоже заклинило автоматы. Но Штольцу хватило благоразумия отступить.

— Штольц просто так отступать не будет.

— Вот именно, и Больски знал это. По рассказам тех двоих, что остались в живых, Больски как будто не слышал обращенных к нему советов его унтер-офицеров, а только и делал, что вопил: «Ни шагу назад! Мы солдаты фюрера!» и прочую подобную драматическую чушь. И, возможно, в определенный момент он даже был по-своему счастлив, когда до него дошло, что у них оказались отрезанными все пути к отступлению. Еще бы! Ведь в своем упрямом нежелании смотреть фактам в лицо он представлял собой тогда миниатюрное подобие не кого-нибудь, а самого Гитлера! Гитлер приказал атаковать Москву, хотя всем было ясно, что это совершенно безнадежно, и принес в жертву этой своей прихоти сотни тысяч человеческих жизней. Больски принес в жертву двадцать восемь человек и себя самого.

— Геройски умер за идею! Да не один, а еще и двадцать восемь человек к этому подвигнул.

— Кто-то еще наверняка скажет, что это был беспримерный подвиг, достойный всяческого восхищения. А я считаю, что это было преступление, что он этих людей просто погубил — все равно что сам убил.

Вошел маленький Беккер в сопровождении солдата, несшего еду в закутанном одеялом и аппетитно дымящемся бачке. Как фокусник, Беккер мгновенно извлек откуда-то белоснежную скатерть, тарелки, вилки и даже столовые ножи.

— Доставка в номер! — торжественно объявил он.

«Меню» состояло, конечно, из нашего неизбывного гуляша из конины.

— Великолепно! — воскликнул Кагенек. — Самое время как следует подкрепиться, а то у меня уже сквозняки в кишках гуляют.

Мы послали за Нойхоффом и Ламмердингом, но пришел только Ламмердинг. Торопливо отряхнув снег с ботинок, он уселся за стол.

— Нойхофф разве не придет? — спросил я.

— Нет. Он сказал, что не голоден. В последние дни он что-то постоянно не голоден.

— Что это с ним такое? — встревоженно поинтересовался я. — Он выглядел как-то не очень здорово уже тогда, когда я приехал сегодня вечером.

— Мне кажется, у него дизентерия, — осторожно вставил Беккер. — Он каждые несколько минут выбегает на двор, и я думаю, что это его очень изматывает.

— Интересно, это у него инфекционное или на нервной почве? — задумчиво пробормотал я. — Надо посмотреть, чем я могу ему помочь.

Беккер тем временем не слишком успешно пытался нарезать хлеб. Острый нож едва справлялся с этой задачей, хоть Беккер и прилагал к этому все свои усилия.

— Это сверх всяких пределов! — воскликнул он. — Даже хлеб замерз.

— Разруби его топором, — то ли в шутку, то ли всерьез предложил Ламмердинг.

Кунцль и Ханс только что привезли в лазарет на наших конных повозках тех двух уцелевших солдат из взвода смертников Больски. У одного из них было ранение легких, у другого — раздробление таза. Но за то время, пока Кагенек вызволял их из оврага, эти и без того тяжелые ранения усугубились еще и столь же серьезными обморожениями. Ни один из этих двоих не догадывался пока, что, вероятнее всего, им придется ампутировать ноги до самых колен, а также по нескольку пальцев рук. Пока они были просто благодарны судьбе за то, что остались живы и находятся в надежных руках.

Краем уха я услышал, как Мюллер в разговоре с тем, у кого было раздробление таза, спросил:

— Может, я принесу тебе что-нибудь поесть, Пауль?

— Вы что, знакомы? — спросил я у Мюллера.

— Да, и очень хорошо, герр ассистензарцт. Пауль — почтальон из соседней с нашей деревни. Мы даже пели с ним вместе в мужском хоре.

Почтальон! Мне вдруг пришла идея. Если не случится ничего непредвиденного, то через день-два его отправят самолетом в Германию.

— Послушай, Пауль, — обратился я к нему. — Сделай мне, пожалуйста, одно одолжение, когда доберешься до дома — отправь мою телеграмму. Адрес, текст и деньги я тебе сейчас дам.

— Конечно, герр ассистензарцт. С удовольствием.

На оборотной стороне чистой карточки ранения я написал: «Фройляйн Марте Аразим, Дуйсбург, Бёрзенштрассе 18. — Отпуска отменены. Отложи празднование помолвки. Жив и здоров. С Рождеством. Хайнц».

* * *

Заполнение официального журнала потерь убитыми и ранеными в нашем батальоне оказало на меня в ту ночь весьма гнетущее действие. Никогда еще я не вписывал в него столько имен сразу. 14 декабря стало для 3-го батальона по-настоящему черным днем. Число потерь составило 182 человека убитыми, ранеными и пострадавшими от тяжелых обморожений. За один день мы потеряли больше людей, чем за всю русскую кампанию с самого ее начала до этого момента. Такой ценой «батальон смертников» продержался против орд сибиряков более двенадцати часов, оказавшихся поистине бесценными для наших частей, спешно эвакуировавшихся все это время из Калинина.

Закончив выполнение этой своей печальной обязанности уже почти в полночь, я смог вернуться обратно на пункт боевого управления и наконец уделить время тому, чтобы побеседовать с Нойхоффом о его недомогании. Он признался мне, что чувствует себя крайне изнуренно и подавленно. У него уже несколько дней как совершенно пропал аппетит, а сопротивляемость организма и без того была уже значительно ослаблена регулярно повторявшимися приступами дизентерии, которая, по всем признакам, и не думала отступать сама, без эффективного лечения. Мне было совершенно ясно, что Нойхофф очень болен, что он держится в преддверии окончательного упадка сил лишь неимоверным усилием воли. От таблеток снотворного, которые я ему настоятельно порекомендовал, он категорически отказался, аргументировав это тем, что в сложившейся на сегодняшний день критической ситуации у него просто нет времени на сон. Но смягчающую полумеру против проблем с кишечником в виде запаса таблеток «Таналбина» принял охотно. Увы, это было все, что я мог сделать для него на тот момент времени.

Когда я вернулся в лазарет, старый оберштабсарцт как обычно изнуренно восседал на одном из ящиков. Я предложил ему пойти немного отдохнуть, и он, не заставляя уговаривать себя слишком долго, с усилием поднялся и вышел.

Часы показывали уже три ночи. Все тяжело раненные были эвакуированы в тыловые области. Наши конные повозки непрерывно сновали туда и обратно как челноки, а их возничие — в особенности русские добровольцы, Кунцль и Ханс, — проявили в тот невыносимо морозный вечер и ночь настоящий героизм. Ближе к утру я решил, что необходимо немного вздремнуть, но перед самым рассветом был осторожно разбужен Мюллером.

— Там какие-то крики из лесу, что перед нами. Как будто кто-то зовет на помощь, — извиняющимся шепотом сообщил он мне.

Я с трудом поднялся и вышел на улицу вслед за Мюллером. Действительно, из леса, что находился метрах в четырехстах от нас, кто-то отчаянно взывал о помощи. Отдельные выкрики эти были по-настоящему жуткими, как будто издававший их уже агонизировал. Не вполне понятно было даже, на каком языке кричали. Я разбудил Тульпина и Генриха, а Мюллера отправил в штаб батальона, чтобы он поставил их в известность об этом происшествии и взял на всякий случай нам в подмогу еще нескольких солдат. Не дожидаясь, пока они нас догонят, мы двинулись в ту сторону, откуда раздавались крики.

С величайшей осторожностью, с автоматами наготове мы медленно пробирались по глубоким сугробам к лесу. Это могло быть и ловушкой. Крики становились все громче, отчаяннее и различимее: «Ради бога, помогите, кто-нибудь! Где же все?! Ради бога, помогите мне!»

На опушке леса мы разглядели наконец силуэт человека, который, едва держась на ногах и вытянув вперед обе руки, медленно шел нам навстречу. Он шел так, как будто совершенно не видел нас.

— В чем дело? Что с тобой? — подали мы голос.

— А-а-а! — взвыл он еще громче. — Помогите же мне! Я ничего не вижу! Они вырвали мне глаза!

В несколько прыжков мы оказались около несчастного и осветили ему лицо фонарем. Там, где должны были быть глаза, зияли лишь жуткие пустые окровавленные глазницы. На щеках виднелись свисавшие из глазниц кусочки тканей и сосудов, а кровь все еще струилась по лицу, но тут же превращалась в ужасную ледяную корку.

Тульпин схватил его за руку и быстро повел из леса в сторону деревни по той же борозде, что мы проделали в сугробах, а мы с Генрихом медленно шли вполоборота следом, не сводя дул наших автоматов с черневших в предрассветной мгле деревьев. Пока мы добрались до лазарета, спасенный успел поведать нам свою ужасную историю. Он был артиллеристом — одним из четверых, посланных протянуть телефонный кабель к наблюдательному пункту, расположенному на некотором расстоянии за нашими позициями.

— Было очень темно и холодно, и мы совершенно не ожидали встретить никаких русских, — рассказывал он, — вдруг раздалось несколько выстрелов, и все три моих товарища замертво упали на снег. Я побежал назад тем же путем, что мы шли, и угодил прямиком в руки русских. Они крепко схватили меня за руки и за ноги и потащили куда-то… Я пытался звать на помощь, но один из них злобно прошипел мне на ломаном немецком, чтобы я заткнулся… Но я все равно продолжал звать на помощь. И тогда они сказали друг другу что-то и бросили меня на снег. Один из них быстро приблизился ко мне с ножом в руке… Не успел я ничего понять, как увидел вначале ослепительную вспышку, а затем сразу же почувствовал ужасную боль в правом глазу… А затем то же самое произошло и с левым глазом… И больше я уже ничего не видел, только один сплошной мрак… Тот, что обращался ко мне на ломаном немецком, схватил меня за руку и снова зашипел на ухо: «Та-ак… Теперь иди прямо вперед, никуда не сворачивая, и тогда попадешь к своим братьям, таким же немецким собакам, как и ты сам. Передай им, что мы перебьем их всех. А оставшимся в живых вырвем глаза, как тебе, и отправим подыхать в сибирских рудниках. Это будет наш реванш!» С этими словами он толкнул меня в указанном направлении, и я услышал, как они побежали по снегу в другую сторону.

Несчастный закончил свою историю и разразился глухими рыданиями.

Дойдя до лазарета, мы сделали для него все, что могли, но сделать тут, увы, можно было не слишком много. Вернуть зрение ему был уже никто не в силах. Всю оставшуюся жизнь ему предстояло провести в абсолютной тьме.

Чуть только рассвело, русские атаковали нас снова, нацеленные на то, чтобы любой ценой захватить жизненно важный для наших войск путь отступления из Калинина. Мы этого, конечно, ждали в полной готовности и с хорошо прогретыми у печей пулеметами и автоматами. Когда из лесу хлынули сплошным потоком сотни красноармейцев, мы вначале подпустили их на оптимальное для прицельной стрельбы расстояние, а затем открыли неистовый огонь из всего, чем только можно было стрелять. Атака захлебнулась в снегу прямо перед нашими наскоро подготовленными позициями, а когда красные бросились удирать, им еще хорошенько добавили вдогонку наши артиллеристы и минометчики.

Не успели они все скрыться в лесу, как наши солдаты уже были среди убитых русских, сдирая с них всю самую теплую одежду: меховые шапки, овчинные тулупы, стеганые ватники и эти поистине волшебные валенки. Валенок набралось таким образом около шестидесяти пар, и они были распределены в первую очередь среди тех, кто уже обморозил ноги, но еще мог ходить, а теперь — и принимать участие в боях. В ближайшее время нам нечего было и рассчитывать на пополнение, да если бы оно вдруг и пришло — проку в нем было бы не слишком много из-за полного отсутствия боевого опыта. На счету был буквально каждый человек, поскольку только от нас зависело, прорвется или не прорвется враг к спасительной для наших частей дороге из Калинина. Только мы могли спасти жизнь нашим солдатам, оказавшимся там в ловушке, а может быть, если очень повезет — то и свою жизнь тоже. В тыл отправлялись лишь полумертвые раненые да те, кто был совсем уж не в состоянии держать в руках оружие.

Пока нам удавалось удерживать наш небольшой участок фронта, оставшиеся части нашей 9-й армии спешно отходили по защищаемой нами дороге к Старице. Скоро эти солдаты снова вступят в бой. А если 3-й батальон 18-го пехотного полка и окажется ради этого уничтоженным полностью — то это будет не слишком большой потерей в масштабах общей стратегии, поскольку такой ценой будет обеспечен отход из Калинина целой 9-й армии. Вернее, того, что от нее осталось. Даже мы это понимали. Мы осознавали стратегическую необходимость этого умом, но сердце все же разрывалось на части при виде того, как прямо на глазах тает наш обреченный на смерть батальон.

Тем не менее после успешно отраженной на рассвете атаки русских батальоном овладел сильнейший всплеск уверенности в своих силах. Последовавшую через несколько часов за этим вторую атаку врага мы отбили с почти такой же легкостью, в результате чего к шестидесяти красноармейцам, уже избавленным нами от их теплой одежды, прибавилось еще раза в два больше, правда, не таких тепло одетых. Прямо перед нашими позициями лежало теперь уже около двухсот окоченевших трупов неприятеля, являя собой наглядное подтверждение эффективности избранной нами оборонительной тактики.

Но особенно порадовала нас в лазарете, конечно, не груда русских трупов, а то, что был отмщен наш ослепленный артиллерист. А дело было так: в один из моментов Штольц расслышал отдельные выстрелы немного впереди от нашего сектора и отправил туда разведать обстановку Шниттгера с еще девятью солдатами. Они наткнулись, возможно, на тот самый патруль из пятнадцати русских, которые убили троих наших артиллеристов и совершенно бесчеловечным образом лишили зрения четвертого. Шниттгер и его люди, оставшись незамеченными, залегли в засаду под прикрытием заснеженных елей и буквально изрешетили с близкого расстояния всю эту группу из своих автоматов. Уйти от возмездия не удалось ни одному из них.

Нойхофф объявил об общем для всех офицеров батальона совещании для обсуждения текущей ситуации, и как раз к тому моменту, когда мы все собрались, раздался телефонный звонок из штаба полка и нам сообщили, что главная линия обороны сформирована к этому полудню позади Горок. Калинин удерживался достаточно долго для того, чтобы 9-я армия смогла благополучно оставить его и расположиться на новых позициях.

Итак, 9-я армия все же смогла выскользнуть из западни! Мы сумели удержать дорогу на Старицу достаточно долго для того, чтобы по ней ушло на юг 100 000 наших солдат.

Повесив трубку полевого телефона, Нойхофф впервые за все это время немного расслабился. Повернувшись к нам, он сказал:

— Похоже, наша работа закончена. Благодарю вас, господа.

* * *

Мы оставили деревню Красново и переправились по льду на ту сторону Волги, оставив на поле битвы тела ста двадцати наших товарищей. Еще почти сто пятьдесят человек покинули наш батальон в результате ранений и обморожений.

За эту операцию личный состав нашего батальона был награжден в общей сложности шестьюдесятью четырьмя Железными Крестами, а германское радио даже посвятило специальную передачу маленькому батальону, удерживавшему бешеный натиск четырех сибирских дивизий, в результате чего был обеспечен благополучный отход из Калинина почти целой 9-й армии.

Передачи этой мы не слышали. Отступавшие армии вообще предпочитают не слушать радио, а радиоприемники порой просто выбрасывают за ненадобностью.