Наши войска стремительно продвигались в глубь территории России. Если не считать тех первых нескольких минут на рассвете, организованного сопротивления нам нигде не оказывалось. Каким бы частям ни была доверена охрана западной границы Советов, подразделения эти были разбросаны довольно фрагментарно. Реально «фрагменты» эти, как я смог убедиться, могли представлять ощутимую опасность лишь для отдельно же взятых наших подразделений, вступавших с ними в непосредственное противостояние, но для германской армии в целом их действия были подобны лишь досаждающей активности отдельных и не слишком многочисленных зловредных насекомых. В течение нескольких последующих часов я был всецело занят тем, что, так сказать, наносил болеутоляющую и заживляющую мазь на злобные укусы этих враждебных нам «насекомых», которые в действительности представляли собой разрозненные группы красных фанатиков, то там то сям изводящие наши марширующие колонны. До самой поздней ночи я неустанно перемещался от одной группы раненых к другой, от другой к последующей — и так без конца. Надо заметить при этом, что большинству раненых первая медицинская помощь оказывалась сразу же санитарами-носильщиками, я же был занят только наиболее тяжелыми случаями. Такая организация нашей работы представлялась нам тогда наиболее оптимальной.

Отбрасывая длинные тени на шагавших по кальверийской дороге людей, солнце как-то слишком уж долго все медлило и медлило окончательно скрыться за западным горизонтом. По-настоящему начало темнеть уже только после десяти вечера, и для работы с ранеными потребовалось дополнительное искусственное освещение. С наступлением ночи с равнинных полей стало задувать довольно прохладным и бодрящим ветерком.

Я как раз заканчивал выполнение своих обязанностей на одном из очередных импровизированных санитарных пунктов и подумывал о том, как бы мне настичь свой батальон, чтобы присоединиться к нему для ночного привала, как ко мне примчался на коне и обратился за помощью ассистензарцт 2-го батальона Кнуст. По его словам, у него оставалось четырнадцать еще даже не осмотренных раненых в таком же санитарном пункте у дороги на Мемель.

Тут нам очень удачно подвернулась как раз освободившаяся санитарная машина, поэтому мы перепоручили наших уже здорово подуставших лошадей Петерманну с наказом дожидаться нашего возвращения рядом с большим приметным перекрестком. Добравшись до места за полчаса, мы нашли раненых в довольно плачевном состоянии. Ими была получена лишь первая простейшая медицинская помощь от санитаров-носильщиков, и они дожидались врача уже с двух часов дня. В результате ощутимой потери крови многие из них испытывали сильный озноб. В свете факелов было прекрасно видно, что лица их искажены давно и с трудом превозмогаемой болью. К счастью, эта позабытая и покинутая всеми группка изувеченных войной людей все еще не утратила присутствия духа. Четверо наименее тяжело раненных выставили свои пулеметы на изготовку и держали наготове ручные гранаты на случай внезапного ночного нападения врага, которое было гораздо более чем просто теоретически возможным. Мы достали из санитарки все шерстяные одеяла, что там были, а саму машину установили таким образом, чтобы можно было работать при свете ее фар. Санитар-носильщик, остававшийся с этой группой, подвел нас к самым тяжелым раненым, и шестерых из них мы почти сразу же перенесли в машину для немедленной отправки в госпиталь. Вернувшись к остальным, мы соорудили из одеял и стволов молоденьких деревьев импровизированную палатку, чтобы как-то оградить раненых от довольно прохладного ветра. Все они ни на мгновение не выпускали при этом из рук своих винтовок, а тем, что дежурили у пулеметов, были выданы еще и дополнительные одеяла.

— Остальных заберет другая машина, которую мы пошлем за вами, — твердо заверили мы санитара-носильщика. — Не позже чем к утру. Прощайте и удачи вам!

Кнуст и я забрались в кабину к водителю. Мой автомат, с которым я теперь не расставался, лежал у меня на коленях, а нагрудные карманы успокаивающе оттягивали еще и две гранаты. Пока санитарка медленно и с трудом пробиралась в ночи, освещая себе фарами песчаную проселочную дорогу, Кнуст уснул. На рукаве его все еще болталась повязка с красным крестом.

Я тоже очень хотел заснуть — мое тело буквально вопило от усталости, требуя себе хотя бы кратковременного отдыха, однако мозг упорно сохранял повышенную активность. Перед моим мысленным взором стремительно проносились тысячи картин и событий сегодняшнего дня. Событий, которые я ощущал необходимым безотлагательно осмыслить и тщательно рассортировать. Ведь те всего несколько километров фронта, на которых я находился последние двадцать часов, — это же, по сути, почти ничто по сравнению с огромным продвигавшимся на восток германским фронтом, протянувшимся от Балтики до Украины! На скольких полях и холмах, в скольких лесах и траншеях умирали сейчас, вот именно в этот конкретный момент, раненые немецкие солдаты, отчаянно дожидаясь помощи, которая не придет или придет, но уже слишком поздно? Вне всякого сомнения, рассуждал я про себя, армия могла бы быть подготовлена и более основательно к тому, чтобы более эффективно справляться с возникшим адским коктейлем из смятения, неразберихи, страха и безысходности, остававшихся ужасающим шлейфом за идущими впереди штурмовыми батальонами. Может быть, конечно, организация и обеспечение самых передовых частей и были вне критики, но, на мой взгляд, наблюдалось также и очевидное, я бы даже сказал, преступное пренебрежение к нуждам подразделений второй линии, следовавших сразу за этими передовыми частями. Конечно, может, было бы даже лучше порекомендовать наступать немного помедленнее, если бы это высвободило нам хотя бы немного времени для того, чтобы успевать находить и спасать раненых и предавать земле погибших.

За всеми этими размышлениями мы незаметно доехали до места встречи с Петерманном и дальше двинулись уже верхом, прикидывая, как бы нам снова догнать батальон. Вдруг из темноты возникла и поравнялась с нами полевая машина командира нашего полка. Оберст Беккер сидел впереди, рядом с водителем, его адъютант — сзади. У меня мелькнула мысль, что не иначе как само Провидение избрало меня своим глашатаем для того, чтобы я смог поделиться с Беккером своими мыслями и чувствами по поводу вопиющей дезорганизованности в действиях частей второй линии и трудностей, мешающих оказывать раненым своевременную и качественную помощь. Обычные доклады подчиненных своим командирам довольно стереотипны и сводятся примерно к следующему: «Ничего необычного… Ничего такого особенного… Ничего из ряда вон выходящего, о чем стоило бы докладывать». Однако на этот раз у меня было о чем доложить. И я чувствовал, что оберст Беккер, будучи рьяным приверженцем дисциплины и порядка, по достоинству оценит мою откровенность и даже будет благодарен мне за такой доклад. В первую очередь он всегда проявлял очень чуткую заботу о своих солдатах, и к тому же я знал, что он меня помнит и уважительно расположен ко мне еще со времени нашей совместной службы в Нормандии. Впервые это проявилось тогда, когда он обратил свое внимание на мою привычку сокращать в составляемых мной медицинских докладах словосочетание «Haltepunkt» (пункт остановки) до специфической и даже как бы этакой сленговой медицинской аббревиатуры «Нр.». С тех пор он так и прозвал меня — Хальтепункт. Но как бы то ни было, мне было приятно, когда я услышал из остановившейся машины:

— Здравствуйте, Хальтепункт. Как обстановка?

Спешившись, я отдал честь приветливо улыбающемуся мне оберсту и ответил со всей возможной прямотой:

— Положение неудовлетворительное в слишком многих отношениях, герр оберст. Информация о местонахождении и количестве раненых поступает зачастую либо слишком поздно, либо даже не поступает вовсе. Офицеры и солдаты на переднем крае наступления уделяют раненым не слишком много внимания, и в результате мы не имеем с ними должного взаимодействия.

Брови Беккера медленно поползли вверх, а глаза стали наливаться сталью, ноя все равно продолжал, уже почти сорвавшись в крик:

— Раненые разбросаны на слишком больших площадях, герр оберст, и в результате получают либо недостаточную медицинскую помощь, либо не получают ее вообще!

— Где ваша повязка с красным крестом? — резко и гневно спросил он, с явным неудовольствием покосившись на мой автомат и рукав без повязки.

— Я снял ее, герр оберст.

— Кто приказал?

— Никто, герр оберст.

— Доложите начальнику медицинской службы, что самовольно сняли с себя повязку.

Немного помолчав и, по всей видимости, стараясь взять себя в руки и успокоиться, Беккер прокашлялся и проговорил уже более миролюбиво:

— Будьте добры воздерживаться от критиканства передовых боевых подразделений, а вместо этого сконцентрироваться на выполнении собственных служебных обязанностей. Действия боевых подразделений — не ваша забота, вы отвечаете за заботу о раненых! Будьте добры, еще раз повторяю, помнить об этом.

Оберст приказал своему водителю двигаться дальше, и машина энергично тронулась с места.

Я грузно взобрался обратно в седло, ощущая себя побитой ни за что собакой, мокрым пуделем. Я был зол и в то же время совершенно опустошен и подавлен. В список моих печальных опытов было внесено еще одно правило, которое следовало неукоснительно соблюдать в ходе ведения боевых действий: никогда не рассчитывать на какое бы то ни было содействие со стороны боевых подразделений. Если же какая-то помощь и будет вдруг оказана — как это было в случае с выделенными мне Штольцем двумя его людьми, — относиться к этому как к неожиданному дару свыше. С этого момента я твердо решил создать свою собственную систему оказания помощи раненым, одной из главных определяющих черт которой была бы моя максимальная независимость от кого и чего бы то ни было. Нелицеприятная беседа с Беккером стала для меня хорошим уроком! И хорошо, что я получил его раньше, а не позже — это должно было сослужить мне хорошую службу в дальнейшем.

Справа от дороги рядом с каким-то домом стояла санитарная машина. Подумав, что моя помощь может оказаться полезной, я вошел внутрь, но обнаружил, что там уже находится врач из 1-го батальона и ситуация у него полностью под контролем. Мой коллега поведал мне печальную историю о том, как трое наших санитаров-носильщиков и раненые, которым они оказывали в тот момент помощь, были зверски перебиты русскими в ходе боя за какой-то там бункер недалеко от границы. Мое сердце ожесточилось против врага еще сильнее.

Ближе к ночи стало возможным подолгу ехать прямо по самой дороге, которая теперь была почти свободна от колонн, устраивавшихся на привал и готовившихся урвать во время него хотя бы немного времени на сон. Тут я увидел прямо рядом с дорогой свет и толпу людей вокруг навеса, изнутри которого он исходил. Подъехав ближе, я разглядел, что рядом с навесом стоит и машина оберста Беккера. Доносившиеся оттуда чрезвычайно привлекательные запахи мясного гуляша и какого-то супа заставили меня осознать, насколько я нечеловечески голоден.

— А вот и господин Хальтепункт! — весело поприветствовал меня Беккер. — Вы сегодня что-нибудь ели?

Казалось, он уже совершенно забыл о суровом разносе, устроенном мне всего лишь какой-то час назад.

— Нет, герр оберст, — откровенно признался я.

Моя обида на старого вояку куда-то сама собой улетучилась.

— Тут вот сварили изумительный гороховый суп с говядиной. Присоединяйтесь-ка и отведайте. Ну прямо точно как по-домашнему!

Наваристый суп из огромного чугунного котла был действительно божественно вкусен. Энергично опустошая поданную мне дымящуюся миску с ним, я невольно припоминал слышанное мной о старом оберсте. Он всегда питался той же самой пищей, что и его подчиненные, причем никогда не приступал к еде до тех пор, пока не убеждался в том, что все его люди накормлены.

— Запомните хорошенько, Хальтепункт: хорошая кормежка помогает телу и душе крепко держаться друг дружки, — приговаривал Беккер, пока я был всецело занят супом. — Никогда не проходите мимо полевой кухни!

Заботливо, ну прямо-таки по-отечески дождавшись, пока я закончу с едой, он возбужденно продолжил:

— Знаете, насколько продвинулись за сегодняшний день наши разведывательные подразделения? До самого Мемеля! Мы уже почти дошли до Мемеля, Хапьтепункт! Это означает, что за первый день мы преодолели семьдесят километров вражеской территории. Можете мне верить, Хапьтепункт, это выдающееся достижение!

Все солдаты вокруг навеса с полевой кухней были накормлены, и вот наконец водитель Беккера принес старику тарелку точно такого же супа и большой ломоть армейского хлеба. Разломив его пополам, Беккер протянул один кусок мне. Принявшись с аппетитом за еду и не отрываясь от нее, он продолжал и продолжал говорить:

— Мне понятна ваша позиция. По-вашему, отдельные группы раненых рассеяны по слишком обширным площадям — это ведь ваши слова, не так ли?

Пристально глядя на меня из-под своих косматых бровей, он совсем по-стариковски то и дело помаргивал глазами.

— Теперь извольте выслушать мою точку зрения. Важен в конечном итоге лишь результат боя. Возможно, на сегодняшний день ситуация находится и не под таким безупречным контролем, как нам этого хотелось бы, однако для русских она — вообще катастрофическая. Да, Хальтепункт, говорю вам, катастрофическая!

Отломив кусочек хлеба, он назидательно погрозил мне пальцем.

— Наш сегодняшний прорыв значительно ослабит моральный и боевой дух врага. Вот увидите, завтра-послезавтра картина будет совершенно иной. Но мы должны все равно как можно активнее продолжать наступать русским на пятки.

Промокнув губы носовым платком, он задумчиво добавил:

— Да, Хальтепункт, личные чувства и переживания одного отдельно взятого человека не имеют никакого практического значения в масштабах войны. Советую вам, юноша, хорошенько усвоить этот урок.

Проглотив тем временем уже вторую кружку кофе, я поблагодарил за угощение, отдал честь командиру и продолжил свой путь. До штаба своего батальона я добрался лишь к двум часам ночи, или, точнее было бы сказать, уже почти утра.

— Ну наконец-то! — послышался обрадованный голос Нойхоффа. — Я уже не мог выносить всего этого. За последние четыре часа унтер-офицер Мейр не давал мне прохода и заморочил все мозги с этим несчастным, который изо всех сил раззявил свою пасть, да так, что ее заклинило в этом положении, и все это время с тех пор никак не может захлопнуть ее обратно. Ради бога, помогите ему поскорее чем-нибудь!

Ко мне был немедленно доставлен человек с и в самом деле неестественно широко раскрытым ртом. Хиллеманнс и Ламмердинг, батальонный офицер по особым поручениям, стояли рядом и с интересом наблюдали за тем, что я стану с ним делать. Я оказался в затруднительном положении — с подобным случаем я не сталкивался пока еще ни разу. Нижняя челюсть человека выскочила вперед из своих челюстных суставов и действительно заклинилась в этом положении так, что рот его представлял собой несоразмерно огромное отверстие на измученном болью лице. Истекавший слюной язык судорожно ворочался внутри, как бы пытаясь что-то сказать мне — разумеется, безуспешно. Я поспешил вспомнить все из основных принципов анатомии, что могло иметь отношение к этому случаю, и пришел к выводу, что стоит попробовать оказать осторожное давление на челюсть в направлении вперед и вниз. Теоретически это должно было привести к тому, что и без того растянутые мышцы челюсти растянутся еще немного, но при этом, возможно, вывихнувшиеся челюстные суставы освободятся из положения заклинения и, сдвинувшись вначале вперед, а затем снова назад, окажутся на подобающем им месте сопряжения с верхней челюстью. Итак, что должно было произойти теоретически, я знал, что же произойдет на практике… Оставалось только надеяться на лучшее. Я взял два носовых платка и с помощью унтер-офицера туго обмотал их вокруг больших пальцев обеих своих рук.

— Зачем это? — поинтересовался Нойхофф.

— Предохранительная мера безопасности. Ненавижу засовывать свои пальцы между зубов, когда челюсти могут в любой момент захлопнуться как капкан.

Я велел унтер-офицеру встать сзади моего сидящего на стуле пациента и держать его голову крепко прижатой к своему животу. Он все сделал правильно, но вид у него был при этом, как будто бы он держит за рога самого черта. Глаза несчастного «черта» взирали на меня и с мольбой и с подозрительностью одновременно.

— Готов? — спросил я его.

Вместо ответа глаза еще больше округлились от ужаса. Я осторожно поместил большие пальцы рук на нижние коренные зубы бедолаги и, примерившись, вначале не очень сильно надавил на них. Затем, сделав глубокий вдох, я что было сил резко надавил на них в направлении вниз и на себя одновременно… За мгновение до того, как челюстные суставы с оглушительным не то чтобы даже щелчком, а даже каким-то лязгом встали на свои места, я успел выдернуть пальцы изо рта. Манипуляция эта оказалась даже проще, чем я ожидал. Еще не вполне веря своему счастью, пациент два-три раза недоверчиво открыл и закрыл рот.

— Ну вот и хорошо, — с облегчением констатировал я факт благополучного завершения операции. — Впредь будьте осторожнее, когда станете раскрывать рот слишком широко, — что, впрочем, не подобает делать настоящему солдату. Вы меня понимаете?

— Jawohl, герр ассистензарцт, — осторожно, очень осторожно раскрывая рот, ответил мне солдат.

— Ну, как там все прошло? — спросил Нойхофф.

— Да ничего особенного, герр майор, — ответил я. Я очень хорошо усвоил полученный в тот день урок.

Мы присоединились к остальным людям нашего батальона под покровом леса как раз тогда, когда вернулась моя санитарная машина с Вегенером и Дехорном. Эти двое добросовестно и безостановочно исполняли свои обязанности ровно двадцать четыре часа и были выжаты как лимоны — так же, впрочем, как я сам, да и многие-многие другие. На часах было 3.00. Я восполнил комплектность своей медицинской сумки и из последних сил втиснулся на четвереньках в маленькую штабную палатку, где уже располагались ко сну Нойхофф, Хиллеманнс и Ламмердинг. Уже через несколько секунд все мы как по команде провалились в глубокий, крепчайший, без каких бы то ни было сновидений, сон на… полтора часа.