Фон Бёзелагер был прав. Вскоре мы, черт подери, узнали… Но вначале русские позволили нам провести в Гридино один день без войны, и нас встретили дожидавшиеся там прибытия батальона обер-лейтенант Бёмер и лейтенант Кизо. Бёмер уже оправился от легких ран, полученных им у Шитинково, а Кизо — от ран, из-за которых он выбыл из строя еще осенью.

Бёмер — как старший по званию офицер — принял на себя теперь командование батальоном, Ламмердинг был возвращен на должность адъютанта, Беккер был назначен командиром 12-й роты пулеметчиков, лейтенант Олиг — командиром 11-й роты, а Кизо принял под свое командование остатки 10-й роты. Теперь численность нашего батальона выглядела так: шесть офицеров и 137 человек унтер-офицерского и рядового состава.

Несмотря на неотложность проведения оборонительной подготовки, всему батальону было выделено шесть часов на отдых — довольно умеренное послабление, которое было воспринято нами как шесть каких-то нереальных, украденных где-то часов. Впервые за восемнадцать последних дней у наших солдат появилась возможность лечь и поспать, вместо того чтобы урывать по нескольку минут дремы между атаками русских и своими обязанностями караульных. Только тогда я по-настоящему осознал, что человек в состоянии выдерживать пребывание в гораздо более суровых климатических условиях и переносить гораздо более сильное напряжение, нежели животное; в критические моменты он может использовать для этого свою силу воли, а также имеет возможность сберегать значительное количество жизненной энергии благодаря способности к разумному мышлению.

Люди пробуждались ото сна посвежевшими, с возрожденным боевым духом. К тому же нас приободряло то, что оборонять Гридино будет легче, чем Шитинково. Леса здесь начинались почти в километре от деревни, и единственной неблагоприятной особенностью ландшафта с точки зрения обороны являлось некоторое понижение местности, ведшее к большому колхозному амбару около деревни и поросшее мелким подлеском и кустарником. Перевязочный пункт был, как обычно, расположен рядом с батальонным пунктом боевого управления, а та часть дома, к которой была пристроена конюшня, смотрела как раз в ту сторону, откуда ожидалась атака врага. Ввиду того, как удачно проявил себя Генрих в Шитинково, я поручил ему организовать оборону перевязочного пункта со стороны конюшни, т. е. с тыльной части здания. Тульпин подготовил к работе операционную.

Нам предстояло оборонять фронтальную линию протяженностью чуть более полутора километров, а сама деревня была открыта для ударов с трех главных направлений. Батальон не располагал ни противотанковыми, ни легкими орудиями, но нас обещали усилить артиллерийскими подразделениями на весь следующий день. Видимо, нам лучше всего было придержать их в резерве до начала непосредственно самого боя; ста сорока трем человекам предстояло защищать полуторакилометровую линию обороны от атак с трех направлений!

Ночь прошла спокойно. В 5 утра зазвучала тревога. Под покровом тьмы отряд из примерно двадцати пяти красных прокрался незамеченным в наше расположение прямо за спиной патруля, обходившего выносные сторожевые посты, и окружил некоторые из домов. Бёмер и Беккер ответили контратакой, русские бросили в бой сильное подкрепление, и после жестокой рукопашной схватки дома были отбиты, а русские отступили к колхозному амбару за деревней. После еще нескольких контратак в дело вступила артиллерия, и в результате русские были обращены в бегство. На поле боя после них осталось шестьдесят пять убитых; кроме того, мы захватили восьмерых пленных, а также два вражеских пулемета и четыре миномета.

Едва лишь батальон успел перегруппироваться и запастись боеприпасами, как русские атаковали нас снова, но теперь уже с севера. Довольно короткого промежутка времени между первой и второй атаками оказалось, однако, достаточно для того, чтобы от дикого мороза смазка в большинстве наших пулеметов опять застыла, приведя их в небоеспособное состояние, и их пришлось спешно отогревать у печей. Один-два отряда применили более оригинальный и, главное, экстренный выход из положения: они облили металлические части пулеметов бензином и подожгли их. Огонь растопил смазку, и пулеметчики снова вступили в бой. Вторая атака была также отбита, и на этот раз в снегу перед нашими позициями осталось тридцать трупов русских.

Бёмер знал, что следующую атаку русские предпримут с наступлением темноты. Для того чтобы сократить протяженность нашей линии обороны, было сожжено несколько домов и амбаров. Пулеметы, боеприпасы и все остальное было должным образом подготовлено к очередному бою.

Через полчаса после того, как в 4 часа пополудни уже стемнело, русские ударили по деревне пулеметными очередями, а вслед за этим, отчаянно вопя, бросились в атаку. При свете ракет стало видно, что их было около четырех сотен. Немецкие минометы и автоматы ударили плотным заградительным огнем в самую гущу этой массы, и первая волна вражеского ночного наступления залегла в сугробах. Далее оно было перенаправлено на самую северную оконечность деревни, где Кизо подготовил в первом же доме сильный опорный пункт нашей обороны. В попытках захватить этот дом русские предприняли несколько самоубийственно отчаянных атак, но каждый раз безуспешно. В конечном итоге Кизо и двое его пулеметчиков были ранены, а четверо убиты, но враг так и не смог прорваться в деревню через этот бастион.

В результате последовавшей далее атаки силами примерно в сто человек русским удалось захватить несколько домов, но почти сразу же мы выбили их оттуда нашими контратаками. Правда, при этом автоматной очередью с близкого расстояния вначале был убит лейтенант Олиг, а затем, получив тяжелое ранение, упал Ламмердинг.

Для того чтобы помочь нам заткнуть бреши в нашей обороне, к нам прибыло подкрепление из 37-го полка, и после нескольких часов ожесточенного боя в черте деревни и на открытом пространстве русские отступили, оставив около сорока своих товарищей окруженными нами среди группы плотно стоявших домов. К 11 вечера мы смогли заняться этими домами и сожгли их вместе с засевшими в них русскими.

В ходе этого длившегося почти сутки сражения за Гридино русские потеряли убитыми около ста пятидесяти человек. Потери 3-го батальона составили: убитыми — один офицер и одиннадцать солдат, ранеными — два офицера и два человека унтер-офицерского и рядового состава. Еще восемь солдат оказались в лазарете потому, что были настолько ослаблены нервным и физическим истощением, дизентерией, нечеловеческим напряжением последних дней, а также слишком продолжительным пребыванием на морозе, что оказались совершенно непригодными к участию в боях. Обстановка на перевязочном пункте была совершенно типичной для таких моментов: толпа беспомощных, стонущих от боли, грязных и окровавленных людей, в основном лежащих на соломе, набросанной прямо на пол. Воздух был густо напитан тяжелой смесью запахов антисептических средств, гари от керосиновых ламп и вони от давно не мытых человеческих тел — за последний месяц практически все они ни разу не снимали с себя ни одного предмета одежды.

Тяжело дыша, беспокойно и непрерывно ерзал на своей соломенной подстилке Ламмердинг. Его левая рука непослушно и совершенно безжизненно болталась при этом сбоку — пуля из русской винтовки угодила ему между плечом и шеей и, видимо, серьезно повредила какие-то важные нервные волокна, а кроме этого, пробила верхнюю часть левого легкого.

— Я не могу отправить тебя назад в госпиталь, пока не остановится легочное кровотечение, — сказал я ему. — Тебе необходим отдых, и поэтому я собираюсь сделать тебе инъекцию С.Э.Э., которая избавит тебя от боли и позволит поспать.

— Прекрасное предложение, — кивнул Ламмердинг со своей обычной ироничной усмешкой. — Очень жаль, доктор, что не могу отблагодарить вас тоже чем-нибудь этаким. Поспать я мечтаю больше всего на свете, да все никак не получается.

— Я помогу тебе, — ответил я и сделал ему внутривенную инъекцию.

Через тридцать секунд Ламмердинг проговорил с изумлением:

— Как странно… Я не чувствую больше никакой боли. Что случилось? Что за чудесное снадобье вы вкачали в меня?

Он замолчал на несколько секунд, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям, а затем продолжил:

— Очень похоже на то, как если бы я немного выпил — чего-то такого крепкого, конечно. Должен сказать, что я уже довольно здорово пьян, доктор, — прошептал он с шутливой серьезностью. — Где же вы держали сей волшебный эликсир все это время?

— Это комбинация Скополамина, Энкадола и Эфетонина, — разъяснил ему я. — Выражаясь более простым медицинским языком, применяется для притупления обостренных психических реакций.

Ламмердинг закрыл глаза как раз за мгновение до того, как появился маленький Беккер, пришедший специально для того, чтобы взглянуть на него.

— Теперь он будет какое-то время спать, — сказал я Беккеру. — Это облегчит прекращение кровотечения в легких. Но мне совершенно не нравится, как выглядит его рука, — сомневаюсь, что она восстановит свои функции полностью.

— Прекратите шептаться, как две школьницы, — послышался вдруг голос Ламмерлинга. — Мне тоже очень интересно знать, что там с моей рукой. Правда, Беккер, в настоящий момент я обладаю не вполне адекватным мышлением. Доктор притупил мою психику. Правильно, доктор? Но на самом деле он сам не знает, что говорит. Я чувствую себя здоровым как конь.

— Рад найти вас в столь бодром расположении духа, — отозвался Беккер, а затем, повернувшись ко мне, спросил, понизив голос: — Чего это он такой радостный?

— Это действие наркотика. Он сейчас в исключительно приподнятом настроении и не склонен терзаться мирскими тревогами и заботами, — ответил я.

— Вы имеете в виду, что вы как будто меня напоили, доктор? Ладно. Скажите мне только, как там обстановка на фондовой бирже.

— Беспокоиться не о чем, — ответил Беккер. — Можете спать спокойно хоть всю ночь. Русские сегодня больше не появятся.

Мы вышли на улицу и остановились возле длинного ряда выложенных плечом к плечу мертвых немцев. Их должны были увезти на военное кладбище у Малахово. Прямо по центру этого печального развернутого строя наших погибших товарищей лежал Олиг. Он был резервистом, совсем еще почти юнцом, немного побаивавшимся сарказма Ламмердинга, преклонявшимся перед героической натурой Кагенека и благоговейно трепетавшим перед грубой силой Штольца. Теперь и он присоединился к другим, уже покинувшим нас, — к Кагенеку, Штольцу, Больски, Штоку, Якоби, Дехорну, Петерманну… Казалось, что шеренга мертвецов так и тянется бесконечно вдоль заснеженной дороги, уходящей в сторону зловещего багрового зарева догоравших домов. Все лежащие сейчас перед нами погибшие товарищи — кто с Рейна, кто из Вестфалии — входили в первоначальный состав нашего 3-го батальона, когда он еще насчитывал восемьсот человек. После последнего боя от этих восьми сотен осталось лишь девяносто девять человек.

На следующее утро для доставки раненых в Малахово была организована небольшая колонна из конных повозок. В самой большой из них, запряженной двумя ломовыми лошадями, должны были ехать Ламмердинг, Кизо и еще четверо. Ламмердинг был пока еще довольно сонным и вялым. На наши прощальные рукопожатия он отвечал довольно просто и сдержанно. Сейчас ему незачем было блистать ни своей ироничностью, ни подвешенностью языка, ни своей фирменной непробиваемой невозмутимостью.

Мы молча наблюдали за тем, как маленькая колонна медленно движется по заснеженному полю дорогой на Малахово. Меньше чем в километре от нас начинался лес, через который проходила дорога, и когда колонна преодолела примерно половину этого расстояния, вдруг послышались сухие щелчки выстрелов нескольких русских винтовок. Выстрелы раздавались с направления, которое считалось совершенно безопасным. К счастью, красные стреляли со слишком большого расстояния, но некоторые их пули все же угодили по колонне. По лесу, скрывавшему невидимого врага, немедленно ударили сплошными очередями два наших пулемета. Левая из двух лошадей, запряженных в самую первую повозку, везшую Ламмердинга, упала на дорогу. Вся остальная колонна сбилась за ними в кучу и остановилась. Солдаты принялись лихорадочно выпрягать убитую лошадь, чтобы оттащить ее с дороги. Я отчетливо видел, как рекрутированный мной сибиряк, «Ханс», предпринимает геркулесовы усилия для того, чтобы стащить все еще взбрыкивавшую ногами лошадь в придорожный сугроб. Яростный огонь наших пулеметчиков возымел свое действие — русские отстреливались из-за деревьев не менее ожесточенно, но теперь уже совершенно беспорядочно и не прицельно, и колонне с ранеными удалось добраться до небольшого взлеска, послужившего им укрытием.

Я очень надеялся на то, что Ламмердинг сможет благополучно пережить ужасную дорогу до госпиталя в Германии. Санитарных поездов, уходивших на запад, в те дни отчаянно не хватало. Наших раненых грузили на совершенно не приспособленные для этого платформы для перевозки скота, которые, конечно, не имели никакой защиты от свирепствовавших морозов. Медицинского персонала для их сопровождения было тоже катастрофически мало. В результате огромное количество немецких раненых встретили ужасную смерть прямо в дороге, среди бескрайних снежных российских степей.

Очень часто они находились в пути в подобных условиях по три недели, и должная медицинская помощь могла быть оказана им лишь в крупных городах по дороге. На каждой железнодорожной станции из вагонов выносили новых умерших и складывали их рядами на заснеженных платформах. Многие, очень и очень многие, чьи ранения были изначально не такими уж смертельно опасными, все же умерли в дороге от переохлаждения, обморожений и гангрен, так и не доехав до Германии.

* * *

Следовавший к нам по той же дороге посыльный из штаба дивизии повстречался с колонной в лесу и сообщил нам, что от огня русских пострадал только один человек — да и то лишь легкая царапина. Но, вообще-то говоря, он вез нам гораздо более важную новость.

3-й батальон 18-го пехотного полка подлежал замене 3-м батальоном 37-го пехотного полка.

В 9 утра из лесу показались первые шеренги прибывших нам на замену подразделений. Мы глазели на приближавшиеся к нам колонны с нескрываемым удивлением — этот батальон был явно значительно сильнее нашего, не говоря уже о боеспособности. Его бессменным командиром с самого начала и поныне был майор Клостерманн, а из первоначального офицерского состава в живых осталось более половины. Что касалось моей медицинской службы, то я передал наш перевязочный пункт с рук на руки моему коллеге, ассистензарцту Шюсслеру. Он оказался хорошим человеком и опытным фронтовым врачом.

Очень скоро наши преемники из 37-го полка почувствовали, что Гридино — отнюдь не оздоровительный курорт: в ходе приемо-передаточных мероприятий двое из их людей были убиты русскими снайперами.

— Милое местечко оборонять придется! — проворчал на это майор Клостерманн. — Уверен, что скучать по нему вы будете не слишком сильно.

Наш отход по той же дороге на Малахово он прикрывал несколькими пулеметами и одной легкой пушкой.

Все случилось точь-в-точь как несколько часов назад, когда мы прикрывали нашу колонну с ранеными — русские попытались устроить нам засаду из того же самого места.

В результате их винтовочного огня один наш человек был ранен в бедро. Мы забросили его в повозку и поспешили к тому взлеску, за которым можно было укрыться. Пулеметы Клостерманна безостановочно колошматили по тому месту, где затаились русские. Бежать — особенно некоторым из нас — оказалось гораздо труднее, чем можно было предположить. Преодолев очередные несколько десятков метров, нам приходилось падать в снег, чтобы восстановить дыхание. Теперь уже можно было без натяжки сказать, что весь батальон, до последнего человека, достиг самой крайней степени изнурения. Учащенно и с силой вдыхаемый морозный воздух причинял почти нестерпимую боль в груди, и вскоре я почувствовал на языке вкус собственной крови. Но вот мы достигли наконец густого леса и, немного придя в себя, расслабленно растянулись, пошатываясь, вдоль дороги.

Совершенно вымотанные и подавленные, мы вышли из леса, зная по карте, что деревня Малахово будет сейчас прямо перед нами. Мы просто не представляли до этого момента, как она выглядит в действительности. Деревня оказалась чуть больше Гридино и имела две главных улицы, расположенных под прямым углом друг к другу. Ширина такая же, как и длина, — защищаться будет сложнее, машинально отметил я про себя.

Двигаясь давно уже растянувшейся и беспорядочной вереницей, мы молча прошли мимо огневых позиций 21-сантиметровых минометов, расположенных вдоль окраины деревни. Солдаты их расчетов — тоже молча — провожали нас широко распахнутыми от изумления глазами. Жалко и неуклюже шаркавшая своими валенками по накатанной дороге банда оборванцев с сосульками, свисавшими с застегнутых на лице Kopfschutzer-ов, вряд ли могла вызвать своим появлением какую-то другую реакцию. Выглядели мы, конечно, не слишком героически и даже не слишком по-солдатски, и все же мы были отрядом самых настоящих героев, бесстрашно сражавшихся с русскими до самой последней капли крови и ни разу не отступивших ни шагу назад, не имея на то особого приказа. Мы ковыляли без строя, не в ногу, сгорбившись в три погибели под тяжестью собственного оружия. При взгляде на нас со стороны могло показаться, что еще метров пятьсот отступления от Москвы добьют этих бедолаг окончательно.

Вдруг откуда-то с головы нашей растянутой колонны пробежал по цепочке шепот: «Командир! Командир!.. Командир!..»

Мы подняли глаза и сразу же разглядели у дверей полкового пункта боевого управления характерную упрямую и коренастую фигуру оберста Беккера. Сбоку от него стоял Калкройт. Они вышли и поджидали нас специально для того, чтобы поприветствовать наше прибытие.

По размазанной по дороге колонне мгновенно прокатилось группирующее ее воедино движение. Не прозвучало ни единой команды, но все инстинктивно подтянулись, подровнялись и сформировали правильный походный строй, пошли в ногу, вскинули винтовки на плечо под правильным углом и подняли головы, глядя прямо перед собой.

И совсем уж неожиданно раздался зычный голос Шниттгера, запевшего строевую песню. Все как один подхватили ее уже на второй строчке. В морозном воздухе зазвенела старинная песня о солдатской мечте. Мы пели ее так, как если бы возвращались в свои казармы после успешного проведения учебных маневров.

Беккер поправил на голове козырек своей Kopfschutzer, прикрывавший его лицо подобно поднятому забралу рыцарского шлема, и, приложив ладонь к виску, принял стойку смирно. Он, конечно, знал эту совсем не уставную и даже откровенно дерзкую песню. Подходя к крыльцу пункта боевого управления, мы как раз допели последние ее строчки:

По задубленной морозными ветрами коже щек старого командира скользнули две-три скупых солдатских слезы.

— Стой! Нале-во! Смирно! — гаркнул Бёмер.

Остатки 3-го батальона вытянулись по струнке перед своим командиром полка. Бёмер щеголевато, как на парадном построении, приблизился к Беккеру безупречным строевым шагом и, вскинув руку к виску, звонко доложил:

— 3-й батальон 18-го пехотного полка прибыл по вашему приказанию для дальнейшего прохождения службы.