Генрих встретил меня новостью о том, что Тульпин серьезно болен. У него был очень плохой кашель и высокая температура, а сам он жаловался на головную боль и боли в конечностях. Я сразу же отправился на перевязочный пункт и нашел его там в совершенно бредовом состоянии, но так и не смог поначалу определить, то ли это были последствия его болезненного пристрастия к морфию, то ли явный случай сыпного тифа. В течение той ночи я побывал у него еще дважды и в конце концов поставил свой диагноз.

У Тульпина был сыпной тиф.

Дабы не вызвать панику на перевязочном пункте, я никому ничего не сказал, но немедленно отправил его санями в госпиталь с запечатанным посланием оберштабсарцту Шульцу, в котором и был указан поставленный мной диагноз. Тульпин пытался скрыть болезнь до тех пор, пока у него не стали проявляться предательские красные пятна на спине, шее, лбу, руках и ногах. Я тоже помалкивал до этих пор о его пристрастии к морфию и решил навестить его через три или четыре дня в Ржеве, где собирался конфиденциально обсудить его случай с тамошним лечащим его врачом. Отправив Тульпина в госпиталь, я в целях сведения к минимуму вероятности распространения заболевания провел тщательную чистку и обработку против вшей во всем перевязочном пункте.

В штаб батальона только что прибыло донесение из штаба дивизии, датированное 5-м февраля. В нем содержалось разъяснение причин временного затишья в боях на нашем участке фронта. Наша участь решалась сейчас далеко позади нас, где и проходили в данный момент самые тяжелые бои. Огромные силы русских, значительно усиленные многотысячными подкреплениями, проходившими на наших глазах мимо «линии Кёнигсберг» на запад, совершали прямо сейчас массированный прорыв далеко позади железнодорожного сообщения Ржев — Вязьма с явным намерением захватить его полностью, а затем двинуться в северном направлении и таким образом окончательно запереть германские войска в «мешок» в районе Ржева. Ирония судьбы заключалась в том, что мы никоим образом не могли повлиять на развитие этих событий ни тогда, ни тем более сейчас. Нам не оставалось ничего другого, как только сидеть и ждать на удерживаемой нами «линии Кёнигсберг», которая, в случае если бы нас окружили, так и стала бы лишь названием из курса истории этой войны.

Нас, конечно, несколько приободряло то, что северный участок нашего фронта, тянувшийся к востоку от нас, тоже так и не уступил врагу ни единого метра земли, но целью русских было теперь атаковать эту линию с тыла. Крупная группировка кавалерии русских под командованием Горина прорвалась в район боевых действий с северо-запада и соединилась с уже занявшими там свои позиции отрядами партизан в шестнадцати километрах от Вязьмы. Тем временем 29-я армия русских атаковала Ржев с юго-запада и уже достигла окраин той части города, что была расположена за Волгой. Однако в ответ на это нами был применен двойной охват, решительно совершенный, с одной стороны, силами нашей 86-й дивизии при поддержке частей СС и, с другой стороны, силами 1-й бронетанковой дивизии. Маневр был проведен успешно, и в результате вся 29-я армия русских оказалась зажатой в клещи. Вслед за этим к развитию событий подключилась 39-я армия русских, отчаянно пытавшаяся вызволить своих товарищей из окружения. Общее положение получилось в конце концов безнадежно запутанным, но мы знали, что где-то там, глубоко в заснеженных лесах между Ржевом и Белым, под самым носом у многочисленных формирований красных успешно действует уже успевшая прославиться группа нашего Титжена.

И наконец-то мы получили ответ на вопрос, ставивший нас в тупик с тех самых пор, как лег первый по-настоящему глубокий снег: как русские умудрялись перемещать свои войска и технику прямо по снежной целине. Тогда как наше финальное наступление на Москву погрязло в снегах, тогда как наше отступление было буквально привязано к наезженным дорогам, русские снова и снова поражали наше воображение своей чрезвычайной мобильностью и способностью возникать с самых неожиданных направлений. Они неоднократно атаковали нас со стороны казавшихся совершенно непроходимыми заснеженных равнин и были очевидно независимы от известных нам дорог. В этом было что-то не просто мистическое, но даже пугающее. И вот наконец в донесении из штаба дивизии мы прочли объяснение этого таинственного явления. Они выстраивали первые свои колонны в шеренгу по двадцать или даже более человек и просто-напросто посылали их по целине в нужном направлении. Нет нужды говорить, что в числе этих «первопроходцев» силком оказывались и все подвернувшиеся под руку гражданские. Первым нескольким шеренгам, барахтавшимся в глубоких сугробах, приходилось действительно несладко, и через некоторое время они падали в полном изнеможении. Тогда им на смену приходили следующие шеренги, посвежее, а упавших оттаскивали назад. Получалось что-то вроде огромного людского «катка» для утрамбовывания снега. Колонна таким образом не слишком быстро, но постоянно «катила» вперед, и постепенно в совершенно нехоженой целине образовывалась новая, плотно утоптанная дорога. За двигавшимися пешим порядком первыми колоннами следовали легкие грузовики, а за ними шла уже более тяжелая техника и артиллерийские орудия.

Об этом людском снежном «катке» русских мы слышали или догадывались и раньше, но как-то не очень верилось. И все же это был он! Сия военная хитрость была сама простота. Возможно, она даже являлась составной частью подготовки русских, но в наших методических материалах и программах подготовки о ней не было сказано ни слова. А в совокупности вырисовывалась следующая картина: отсутствие подходящей легкой техники, изначальное отсутствие правильной породы лошадей, отсутствие подготовки к сильным зимним морозам, отсутствие зимнего обмундирования, отсутствие медикаментов для лечения болезней, с которыми мы здесь столкнулись, отсутствие своевременной информации о том, как правильно подготовить пулеметы к стрельбе при температурах окружающего воздуха ниже минус сорока, — все это повлекло за собой наше отступление от Москвы, а сейчас и риск быть окруженными и разбитыми под Ржевом.

* * *

Фронт был по-прежнему зловеще тих. Шниттгеру было приказано взять двадцать человек и сменить на выносном оборонительном посту между Гридино и Крупцово находящийся там отряд парашютистов-десантников. Поскольку в том месте не было никаких домов и нашим людям предстояло жить как эскимосам, рассчитывая в качестве укрытия только на глубокий снег, группе Шниттгера было выдано значительное количество брезентовых плащ-палаток и одеял.

Почти каждый день я наведывался с проверками в наши тыловые деревни и вынужден был признать, что Нина Варварова — в своей спокойной и несуетливой манере — обеспечила всех больных исключительно хорошим уходом. Мои приказы она выполняла со всей возможной скрупулезностью, а больных сыпным тифом выхаживала так, будто в не слишком отдаленном будущем им предстояло выполнение важного правительственного задания. В один из таких дней моя обычная рутина была прервана появлением саней с несколькими русскими гражданскими. На санях лежала беременная женщина, а сами сани, за неимением лошади, тянул ее муж. Выяснилось, что женщина упала с печи и, сильно ударившись о скамью, сломала себе несколько ребер. Падение вызвало у нее предродовые схватки, и когда мы внесли ее в дом и положили на толстый ворох соломы, мучившие ее боли были столь ужасны, что она почти агонизировала в практически бессознательном состоянии.

Я немедленно сделал женщине внутривенную инъекцию С.Э.Э. — сходную с той, что облегчила страдания Ламмердинга. Через тридцать секунд ее искаженное болью лицо разгладилось, боль отступила и женщина расслабилась. Роды, хоть и были преждевременными, прошли без осложнений, и вскоре новорожденный мальчик, крестьянский сын, огласил избу здоровыми пронзительными криками. Вошел его дед — сурового вида старик в жалких обносках — и принялся эмоционально благодарить меня, отчаянно жестикулируя при этом руками, и вдруг упал передо мной на колени и принялся исступленно целовать мои валенки. Я отпрянул назад и сказал Нине, чтобы она перевела ему, что я сделал лишь то, что сделал бы на моем месте любой врач, независимо от национальности. После этого все были удалены из комнаты, а Нина осталась с женщиной и ребенком, чтобы помочь им устроиться поудобнее на их соломенном ложе. Ничего, конечно, не понимая, я все же с интересом прислушивался к оживленному диалогу двух женщин. Русский язык очень благозвучен, богат разнообразными голосовыми модуляциями, особенно когда на нем говорила Нина. Ее хрипотца в голосе была просто неподражаема! Мои инструменты были уложены в сумку и я уже собирался уезжать, как вдруг передо мной возникла Нина, будто желая о чем-то спросить.

— Вас что-нибудь беспокоит? — спросил я. — Что именно?

После небольшой, немного нервной паузы она спросила меня, понизив голос:

— Герр доктор, как ваше имя?

Такого вопроса я не ожидал и решил обыграть ситуацию со всей возможной внешней беззаботностью и добродушной веселостью:

— Может, среди русских и принято при первом же знакомстве представляться друг другу по именам, — с улыбкой сказал я. — Есть такая традиция и в Англии, но в соответствии с немецкими понятиями о приличии нам с вами несколько рановато обращаться друг к другу по именам.

Нина залилась румянцем от смущения и несколько последовавших за этим секунд не вымолвила ни слова. Затем, справившись с собой, проговорила:

— Ваше имя хочу узнать не я, герр доктор, а та женщина. Она хочет назвать вашим именем своего мальчика.

Краснеть теперь настала моя очередь.

— Это уже слишком, — пробормотал я. — Бородатый дед кидается целовать мне ноги, самого молодого жителя деревни собираются назвать моим именем, и я впервые вижу, что Нина Варварова умеет краснеть, и все это — в течение всего нескольких часов. Это слишком много.

Нина стояла и молчала, будто не рискуя еще больше усугубить возникшую неловкость.

— Хорошо, Нина, — проговорил наконец я. — Скажите ей, что она может назвать своего сына Генрихом. Надеюсь только, что через двадцать или тридцать лет этот маленький Генрих не пойдет с оружием против моего сына Генриха, если у меня будет сын.

Мне было очень жаль, что я не могу больше ничего сделать для несчастных крестьян. Если бы они были обеспечены необходимым количеством правильной пищи, это было бы для них намного лучше, чем все лекарства, вместе взятые. Больше всего они нуждались в белках — мясе, молоке, сыре. Голод наносит урон человеческому организму довольно методично: вначале исчезает жир, затем для трансформации в энергию начинают использоваться мышечные ткани. При этом организм постепенно отказывается тратить хоть малейшую свою энергию без действительно жизненной на то необходимости. Начинается это с ослабевания до минимума сексуальных импульсов. Полные груди молодых женщин ослабевают и уменьшаются в размерах вплоть до полного исчезновения; прекращаются даже менструальные циклы. На этой стадии уже начинается губительное воздействие голода на собственно физические ткани различных органов. Происходит дегенерация сосудистой системы, появляются отеки — в особенности на ногах, но могут быть также и на лице. Эти отечности часто ошибочно принимаются за признаки прибавления веса, тогда как в действительности имеет место уже процесс разрушения всей системы, который даже в случае выздоровления зачастую приводит к хроническим последействиям.

Я не мог не обратить внимания на то, что среди жителей деревни наблюдались совершенно разные степени физического истощения. Поэтому я поинтересовался у Нины, как она может объяснить то, что некоторые крестьяне едва переставляют ноги от голода, тогда как другие выглядят вполне здоровыми, а многие даже — и куда здоровее даже наших солдат.

— Это потому, что многие из местных жителей имеют спрятанные запасы пищи, — ответила она, — а, например, эвакуированные из прифронтовых деревень не имеют вообще ничего.

— Так почему же первые не делятся своей едой с вторыми? Если не хотят — давайте заставим их!

— Это будет не так-то просто. Эти запасы очень хорошо упрятаны. Прятать все самое ценное в тяжелые и опасные времена — естественная реакция крестьян, и они вряд ли выдадут вам свои тайники даже под страхом собственной смерти.

— Но где же все-таки они прячут свои запасы?

— В снегу, — ответила Нина с едва заметной улыбкой. — При таких температурах пища не портится.

— А как удалось сохранить столь завидное состояние здоровья вам? — удивленно спросил я.

— В Москве не было дефицита в основных продуктах питания, а с тех пор, как я оказалась здесь, я помогала вашим солдатам на полевой кухне и всегда имела возможность вволю наедаться тем, что оставалось в котле.

Нашу беседу прервали пронзительные крики маленького Генриха. Громко заявляя о своем голоде, он не тратил времени попусту. Нина быстро помогла молодой матери накормить младенца, и эта невольно представшая моим глазам сцена была наполнена таким миром и покоем, что все царившее вокруг безумие вдруг отдалилось и стало каким-то нереальным.

— Как вы думаете, Нина, — обратился я к ней, пригласив жестом руки присесть поближе к огню, — есть хоть какой-нибудь здравый смысл в войне? В том, что люди умирают в таких мучениях вместо того, чтобы жить и быть счастливыми?

Очень удивившись подобному вопросу, она пристально посмотрела на меня.

— Скажите мне, Нина, — настойчиво спросил я, — что вы думаете обо всем этом?

— Люди обязаны платить свой гражданский долг Родине, — машинально ответила она явно заученной фразой, как будто находилась на уроке в школе.

— Почему же вы тогда убежали от вашего народа и пришли к нам?

— Я не убегала от своего народа, — медленно и осторожно ответила она. — Я нахожусь на оккупированной Германией территории потому, что надеялась, что вы принесете освобождение русскому народу.

— И что же мы, принесли его?

— Нет, я больше не верю в это, — вдруг со всей прямотой ответила она. — Первые же сообщения, полученные с оккупированных вами западных областей, ясно показали мне, что это та же самая тирания, только в другой форме.

— Но разве мы не предоставили лично вам, Нина, довольно значительную свободу? Разве вам не позволено вести себя так, как вы хотите? Разве мы не кормим вас, притом что пищи едва хватает нам самим? Разве я не обеспечиваю вас медикаментами для ваших соотечественников, хотя, как вы сами понимаете, они совершенно не лишние и для нас самих?

— Я говорю не о немецких солдатах. Я говорю о тех, кто придет за вами. О тех, кто придет править этой страной, — о «коричневых». Это только считается, что они освободили нас от большевиков; на самом же деле ничего, кроме униформы, не изменилось.

Глаза Нины гневно сверкнули, и я почти физически ощутил, как напряглось все ее выпрямившееся тело. Голос ее, однако, никогда не утрачивал своего спокойствия.

— Сейчас они уже начинают прибирать к рукам колхозы и все, что от них осталось, — продолжила она. — Мы надеялись, что они вернут нам нашу землю, но они присваивают ее себе и будут заставлять нас работать на них. Даже вы, солдаты, не говорите ничего о том, чего можно ожидать от вашей власти. Вот и вы тоже сидите да помалкиваете!

— Вы слишком нетерпеливы, Нина, — примирительно заметил я. — Великая Римская империя тоже была построена не за один день. Невозможно создать за год и новый Русский Рейх.

Она ничего не ответила мне на это, а лишь продолжала пристально смотреть на меня все с той же невозмутимостью. Ясность ее мышления приятно удивила меня, к тому же я разделял ее разочарование и утраченные иллюзии.

— Интересно, многие русские думают так же, как вы? — не удержался я, чтобы задать следующий вопрос.

— Конечно, многие. Но только они ничего не скажут вам об этом. Они боятся и красных, и немцев.

— Почему же вы тогда столь откровенны со мной?

— Мне больше нечего терять, поскольку свою Родину я уже потеряла. ГПУ убьет меня точно так же, как они уже убили моего отца и брата, а жить в изгнании — как живут мои дядя и тетя в Париже, тоскуя каждое мгновение всем сердцем по России, — я не захочу.

Действие С.Э.Э. на нашу пациентку, по-видимому, подошло к концу, поскольку каждый вдох снова стал причинять ей нестерпимые боли. Постаравшись предварительно совместить обломки ребер, мы сделали ей из лейкопластыря фиксирующую повязку вокруг грудной клетки и этим немного облегчили ее страдания.

— Сегодня вечером ее уже можно будет забрать домой, — сказал я Нине. — Все пациенты, которых не коснулся сыпной тиф, должны оставаться по своим домам, где за ними вполне могут поухаживать и их родственники.

Укутавшись так, что оставались видны лишь одни глаза, я отправился в обратный путь, несмотря на то что разбушевался нешуточный снежный буран. Я был совершенно спокоен за то, что Веста обязательно найдет обратную дорогу в Малахово. В любом случае я к тому времени уже достаточно «обрусел» для того, чтобы знать, что необходимо для того, чтобы не пропасть даже в столь суровых погодных условиях. По дороге обратно я не встретил ни одного человека. Все укрылись под надежной защитой теплых бревенчатых домов, многие из которых занесло снегом почти по самые крыши. И снова всю обратную дорогу я думал почти исключительно о Нине. Она не была шпионкой — в этом я теперь был уверен, а ее судьба как беженки от красных волновала меня все больше и больше. Если бы только Германия могла дать какую-то реальную надежду всем этим противникам большевизма и, в частности, Нине! Но все выглядело так, будто спохватываться теперь об этом было уже поздно. Прямо за нашими спинами находились не только огромные скопления прорвавшихся в наш тыл русских армий, но также неисчислимые тысячи горилл (партизанских формирований). Их исполненное каких-то надежд, почти радушно-гостеприимное отношение к нам в те дни, когда мы входили в Россию как освободители, сменилось теперь на ненависть к нашей вероломной политике, к нашей «коричневой» тирании и к нам самим как таковым. Это была ненависть, растущая день ото дня подобно снежной лавине, ненависть, вздымавшаяся сейчас прямо за нашими спинами и готовая вот- вот уничтожить нас.