Наша военная удача все же сопутствовала нам. В течение целых двух последовавших за первоначальным прорывом дней наше дальнейшее движение сопровождалось легким, но непрерывным дождем, а наши головные отряды вступали лишь в легкие эпизодические перестрелки со стремительно отступавшим врагом. Роты, действовавшие как наша фланговая оборона, захватывали множество пленных из числа разбитых остатков спасавшихся бегством русских. Многие из них не имели при себе никакого оружия и сами искали удобного случая сдаться. Никаких оборонительных укреплений русских нам больше не попадалось, а сами они лишь изредка предпринимали довольно беспорядочные попытки воспрепятствовать нашему наступлению.

К полудню второго дня появилось солнце, и, как только оно высушило нашу промокшую одежду и согрело наши тела, мы и вспоминать забыли о двух предыдущих промозглых ночах. Мы вернулись к уже хорошо освоенному нами занятию — рутинному движению походным порядком на восток. Прорыв сталинской линии обороны был для нас уже событием из прошлого, и нам снова становилось трудно даже представить себе, что на нашем пути когда-то и встречалось что-то, что могло бы оказаться помехой в нашем непреклонном продвижении на восток. Мы все шли и шли, без отдыха и без остановок.

— Я уже поговорил с Больски по поводу того, чтобы он поумерил свое недовольство Штольцем и забрал поданную им на него жалобу, — услышал я обращенный к себе голос Кагенека.

Конфликт между Больски и Штольцем начался еще в Гомелях, когда первый самовольно взял группу людей из роты второго для того, чтобы провести решительную лобовую атаку на упорно сопротивлявшийся третий блиндаж русских.

Штольц тем временем как раз обходил блиндаж кругом с намерением ударить по нему с тыла. Больски же настойчиво убеждал всех в том, что блиндаж причинял слишком большой урон нашим частям, переправлявшимся через временный мост, и поэтому его необходимо было немедленно заставить замолчать. Он первым и ворвался внутрь — Штольц об этом даже еще пока не знал. Больски храбро штурмовал блиндаж, собственноручно доставив к нему взрывчатку повышенной мощности, для того чтобы взорвать бронированную дверь. Да, ему действительно удалось уничтожить это сильное оборонительное укрепление, но ценой жизни двух людей Штольца. Штольц был в ярости и не старался скрывать этого ни от самого Больски, ни от всех остальных. По мнению Штольца, которое он также не замалчивал, проводить лобовую атаку было безумием; Больски не имел никакого права соваться в его роту, брать его людей и подставлять их под верный смертельный удар. По выражению все того же Штольца, Больски не имел ни малейшего представления ни о единоначалии, ни о воинской дисциплине, и лучше всего бы ему вообще было оставаться в своей Польше.

— Полагаю, что единственная реальная причина этого инцидента — сам Больски, — заметил я Кагенеку.

Кагенек рассмеялся.

— Именно! Как раз это и мучает его больше всего. А когда он в своей обычной штабной манере возразил Штольцу, что его фамилия «Больски», а не «Польски», Штольц вообще все испортил, заявив при всех: «По мне — так величай себя хоть „Дойчски“, если это тешит твое самолюбие, но держи свои шаловливые польские ручонки подальше от моей роты!» Во всяком случае, по моему совету Больски все же забрал свою жалобу на Штольца.

— Сдается мне после всего этого, что этот Больски просто дурак.

— Как бы то ни было, но я вообще-то уже послал на него представление к награждению Железным Крестом 2-го класса…

* * *

В тот раз мы остановились для привала уже ранним вечером, и я отправился совершать врачебный обход всех рот, оставив 12-ю роту Кагенека напоследок, чтобы иметь возможность как следует пообщаться с ним. Но оказалось, что Кагенек уже отправился навестить своего друга фон Калкройта — адъютанта командира полка. Стоит кстати заметить, что эти неофициальные визиты вежливости Кагенека весьма способствовали поддержанию прекрасных взаимоотношений и толкового взаимодействия с командованием полка.

Обер-фельдфебель Беккер сообщил мне, что Кагенека, наверное, не будет большую часть вечера. Он был очень наблюдательный и осведомленный человек, этот Беккер, и являлся кандидатом на получение офицерского звания — присвоение ему «лейтенанта» было уже буквально не за горами. Родом он был из Зауерлянда — восхитительного края живописных холмов, поросших густыми лесами, и очень многим напоминал мне моего дорогого друга Фрица. Он точно так же свято верил в Гитлера и счастливое будущее Германии, очень похожим образом рассуждал обо всем этом, но и точно так же, как Фриц, не испытывал склонности навязывать своего мнения другим. Беккер был намного мельче Фрица, а в батальоне ему даже дали прозвище «маленький Беккер» — чтобы отличать его от нашего высокого и импозантного командира полка.

Тут ко мне подошел лейтенант Якоби.

— Привет, доктор! Боюсь, мне сегодня придется побыть за хозяина вместо Кагенека. Но зато этим вечером я имею предложить тебе нечто совершенно особенное, а именно — немного трудной воды.

— Это что еще за дьявольщина такая? — переспросил я.

— Настоящая русская водка! По крайней мере семьдесят-восемьдесят процентов чистого спирта.

— Это ерунда, Якоби. У меня в моем хозяйстве имеется стопроцентно чистый спирт — я каждый вечер перед сном по бутылочке выпиваю!

— Ах да, конечно. Но он не обладает столь дивным букетом, как моя «трудная вода».

Он извлек из внутреннего кармана бутылку и поставил на ящик, служивший нам столом, два маленьких стаканчика. Поскольку стаканчики были совсем уж крохотными, буквально по не слишком большому глоточку, Якоби наполнил их до краев. «Маленький Беккер» скромно удалился.

— Ну, за освобождение России и за Рождество в Кремле!

— Прозит! — ответил я.

Мы опрокинули стаканчики и поспешили проглотить выпитое. «Трудная вода» устремилась к нам в нутро подобно огню. Несколько долгих секунд мы не могли ни вдохнуть, ни выдохнуть. Затем Якоби закашлялся.

— Почему ты кашляешь? — ехидно спросил я его.

— А почему у тебя глаза слезятся? — парировал он.

— Потому что меня не может не опечаливать тот прискорбный факт, что в 12-й роте пьют такие слабенькие напитки, тогда как мы, медики, всегда располагаем нашим стопроцентным спиртом.

— Тогда, доктор, давайте еще! — протянул было Якоби бутылку к моему стаканчику.

Но я уже проворно отодвинул его в сторону.

— Знаешь, Якоби, я думаю, что французский коньяк подходит нам больше, чем русская водка.

— Ты прав. Но я думаю, что он даже слишком хорош, чтобы пить его здесь, в этой кровавой России. Здесь никогда не знаешь, что тебя ожидает в следующую минуту. Взгляни на Полоцк — вот уж крепкий орешек! Эти проклятые крестьяне дрались как черти! Видишь этот пистолет?.. — Он выложил на ящик пистолет действительно устрашающих размеров. — Это красноармейский пистолет, которым застрелился командир блиндажа № 5.

— Я не стану проклинать судьбу, если не увижу больше ни одного русского блиндажа, — заметил я.

— А тогда какого же черта ты лезешь так близко к ним?! — возмущенно поинтересовался Якоби. — Тебе, конечно, лучше знать, как делать свою работу, но я тебе скажу, что доктор — это слишком ценный человек, чтобы рисковать его жизнью так, как рисковал своей ты. Ты ведь был у той протоки даже раньше Штольца!

Не скрою, мне было приятно слышать от него такие слова. То, что я — ценный для батальона человек, конечно, польстило моему самолюбию. Помню, я еще подумал тогда с некоторым снисходительным высокомерием: а вот интересно, обучают ли в Дюссельдорфе до сих пор — как и раньше, в мою бытность, — врачей-практикантов оборудовать отхожие места в лагерных полевых условиях?..

— Нет, Якоби, все-таки нельзя устанавливать столь жесткие и скоропалительные правила. Особенно, как ты сам говоришь, здесь, в России. Я не хочу быть солдатом. Будь моя воля — я бы завтра же уехал домой и женился на Марте. Но, пожалуй, солдатом здесь приходится быть каждому.

Якоби налил еще по стаканчику.

— Тогда, — рассудительно проговорил он, — если ты действительно собираешься играть в солдатики вместе со всеми нами, ради бога, заведи себе приличный пистолет, который действительно может оказать тебе добрую услугу, а не эту твою ерунду, которую можно носить в жилетном кармане. Это же ведь просто игрушка!

— Для меня — в самый раз! — воспротестовал было я, догадываясь, куда он клонит.

— Я настаиваю! Ты должен принять от меня этот русский пистолет в память о том, как мы с тобой в первый раз пили русскую трудную воду!

Водка к тому времени уже начинала потихоньку действовать на нас обоих, и Якоби церемонно застегнул на мне кожаный поясной ремень с русским пистолетом в такой же кожаной кобуре. Я чувствовал себя в тот момент американским ковбоем.

* * *

На следующее утро мы были снова в пути уже тогда, когда солнце еще только едва-едва начинало показываться из-за горизонта. Обойдя стороной Полоцк, мы продолжали двигаться на восток по направлению к городу Городок, расположенному немного к северу от железнодорожной линии от Ленинграда к Витебску и Орше. Мы шли правильно организованным боевым порядком, и настроение у всех было по-праздничному приподнятым. Наше наступление получалось настолько стремительным, что казалось, что Москва совсем рядом — где-то там, прямо за горизонтом. К тому времени мы располагали уже довольно значительным количеством трофейных русских лошадей и поэтому могли менять упряжки довольно часто. Несмотря на то что наши маленькие, но неизменно жизнерадостные Макс и Морис значительно облегчали наше продвижение как пехоты, мы все же старались щадить их. Незначительные сами по себе перестрелки с врагом, которого мы гнали в направлении Витебск — Смоленск, случались все реже и реже.

Мы неуклонно двигались к Москве. Каждый день приближал нас к этой нашей главной цели на тридцать-сорок километров. С потертостями ног теперь ко мне почти не обращались. Ноги уже привыкли к этому тяжелейшему бесконечному переходу — так же, впрочем, как и сознание. Все теперь воспринималось намного более простым и легким, чем раньше, и нам казалось, что, если потребуется, мы сможем дошагать таким же бодрым аллюром хоть до самого Урала. Минуемые нами пейзажи появлялись и исчезали за нашими спинами, точно встречные корабли во время шикарного морского круиза…

Вот на горизонте показались и стали приближаться клубы густого черного дыма. Это горит подожженный отступающими русскими город Городок. Несколько русских снайперов-смертников выволакиваются из их укрытий на улицу. Город взят. Брошенный город. Город-пустыня…

Мы сворачиваем к югу и примерно в восьмидесяти километрах от главного направления нашего движения гасим два очага вражеского сопротивления между Городком и Витебском. Мы окружаем врага, и на запад отправляется очередная внушительная партия пленных…

Витебск, пока что самый крупный город из пройденных нами за всю кампанию, — взят. Русские и его превратили в одно большое пожарище. Выжженная, безжизненная земля…

Снова на северо-восток, по направлению к Велижу. Дезорганизованные русские беспорядочно вступают в бой то там, то здесь, но явно без единого скоординированного плана. У нас несколько раненых и убитых. Нойхофф не скрывает своего ликования по поводу наших несомненных успехов в продвижении к нашему главному призу — столице всех Советов…

Велиж взят и вскоре остается позади. Стремительно растет количество пленных и захваченного нами оружия…

Тридцать километров за один день, сорок за следующий день, затем еще тридцать… Наши войска проглатывают эти расстояния с радостной непринужденностью и даже азартом. Начинает уставать только мой старый верный Ламп. Я стараюсь беречь его, как только могу, — то иду пешком, то еду в моем «Мерседесе». Поскольку Вегенер был комиссован по ранению, я затребовал нового водителя. Им оказался ефрейтор Крюгер. Он очень умело и аккуратно ездит по запруженным войсками дорогам и добросовестно присматривает за состоянием самой машины. На должности Вегенера состоит теперь Мюллер. Я строго проинструктировал его держаться вместе с санитарной тележкой подальше от очагов боевых действий. Потерять еще и Мюллера я просто не могу — заменить его будет просто невозможно.

25 июля. Прошло уже десять дней с тех пор, как мы штурмовали водную протоку у Гомелей и прорвали сталинскую линию. По России нами пройдено уже 320 километров. Позади уже более двух третей дороги до Москвы…

— К концу августа будем уже там, — как-то высказал Якоби, возлегая под деревом во время короткого полуденного привала для передышки.

— Давайте-ка подстрахуемся и скажем так, что в сентябре, — отозвался Кагенек.

— Вот вы где! — послышался голос Ламмердинга, не замедлившего присоединиться к нам в прохладной тени. — Вот. Только что пришло.

Он протянул нам официальное сообщение о результатах битвы за Смоленск.

Якоби стал читать вслух:

«В центральной части Восточного фронта группой армий под командованием генерала фон Бока доведена до блистательного победоносного завершения великая битва за Смоленск… врагу нанесен огромный урон в живой силе и технике… триста десять тысяч пленных… захвачено три тысячи двести пять единиц бронетанковой техники… три тысячи сто двадцать артиллерийских орудий и огромное количество других видов стрелкового оружия… Люфтваффе под командованием Кессельринга уничтожили тысячу восемьдесят девять русских самолетов… решительный прорыв сильно укрепленной сталинской линии обороны… Витебск взят… Колонны моторизированной пехоты широким фронтом продвигаются к линии Орша — Смоленск… 16-го и 17 июля Смоленск пал под блистательным натиском дивизии моторизированной пехоты и надежно удерживается в наших руках, невзирая на свирепые контратаки врага… грандиозная битва развилась в глубину на двести пятьдесят километров… исключительные по своему накалу бои под самим Смоленском, а также в районах Витебска, Полоцка, Невеля и Могилева… участь окруженных сил врага предрешена. Эта победа стала убедительным доказательством превосходства немецких генералов, инициативности подчиненных им командиров частей и выдающейся отваги и стойкости наших солдат… Этот успех имеет огромное значение для продолжения наших дальнейших операций, и о падении Москвы можно говорить уже с полной уверенностью.»

Якоби взволнованно уронил вдоль тела руку с только что прочитанным текстом, затем, как бы опомнившись, вернул листок Ламмердингу.

— Фантастика… — только и смог проговорить он. — Это почти невероятно.

Все мы пребывали под глубочайшим впечатлением от этого официального сообщения об успехе Вермахта. Вот мы здесь, батальон почти не имел потерь, пройдено более двух третей дороги до Москвы; грандиозная битва не на жизнь, а на смерть только что завершена разгромом врага; теперь он наверняка будет отступать до самых ворот Москвы. Для Адольфа Гитлера это был несомненный триумф. Мы должны были признать его гений, и в этот момент его приветствовали и славили вдоль всей огромной линии нашего фронта как ниспровергателя коммунизма.

— Ну как, Кагенек, еще не передумали? — с задором спросил Якоби. — Что вы скажете об этом теперь?.. Будем мы в Москве в следующем месяце?

— Возможно, вы и правы, Якоби, — сдержанно отозвался Кагенек. — Дороги с каждым днем становятся все лучше, а от Смоленска до Москвы — вообще прекрасное скоростное шоссе. Да, мы, пожалуй, могли бы быть в Москве в следующем месяце.

— И что же?

— Давайте все же не будем забегать вперед раньше времени. Когда мы возьмем Москву, у нас в руках окажется самое сердце России… — задумчиво проговорил он, и его глаза приобрели какое-то отсутствующее выражение. — Это могло бы означать конец войны…

— Хальтепункт!

Это, конечно, был голос оберста Беккера. Спутать его невозможно было ни с кем. Командир полка вышел из своей машины. Я подошел к нему и, вытянувшись по стойке смирно, отдал честь. «Что бы это могло быть? — напряженно раздумывал я про себя. — Выговор? Небольшое дисциплинарное взыскание? Или, напротив, поощрение?» Беккер вытащил из кармана маленький футлярчик.

— Именем фюрера и Верховного главнокомандующего Вермахта за примерное мужество, проявленное в боях за Полоцк, вы награждаетесь Железным Крестом 2-го класса, — произнес он подобающим моменту официальным, но в то же время и дружелюбным голосом.

Он приколол мне крест и ленту на правую сторону груди и добавил:

— Я поздравляю вас. Вы очень сильно рисковали.

Его адъютант, фон Калкройт, вручил мне наградной лист и тоже горячо пожал руку. Беккер подошел к Дехорну и тоже приколол к его гимнастерке Железный Крест 2-го класса. Глаза старого вояки сияли при этом неподдельной, но тщательно сдерживаемой радостью. Наградной лист был в точности такой же, как и у меня, за исключением разве что вписанного в него имени. Меня это вполне удовлетворяло. Моя награда значила для меня намного меньше, чем для Дехорна, в равной степени делившего со мной все опасности при прорыве сталинской линии. Поэтому было совершенно справедливо, что нас и наградили одинаково.

Следующим награжденным Железным Крестом 2-го класса был Больски — за героическую лобовую атаку третьего блиндажа. Железный Крест 1-го класса был вручен обер- фельдфебелю Шниттгеру — за выдающуюся храбрость, проявленную при переправе во главе с первым головным штурмовым отрядом через водную протоку и за уничтожение второго блиндажа. Кроме вышеперечисленных награды также получили еще один или два человека. По тому, какие по-дружески теплые и вдохновляющие слова нашел оберст Беккер для всех награжденных, создавалось впечатление, что ему прекрасно, в мельчайших подробностях известны действия абсолютно каждого из них при битве за Полоцк.

Все это имело вид довольно простой и не слишком продолжительной церемонии в тени придорожных деревьев. Никакого общего построения не было. Вокруг нас отдельными неформальными группками находились в тот момент лишь некоторые офицеры и солдаты батальона. Правда, при появлении Беккера все они, конечно, повскакивали с тех мест, где лежали и отдыхали, и теперь, подойдя к нам поближе, радостно пожимали наши руки. Дехорн и я отправились искать Мюллера, возившегося в тот момент с нашей санитарной повозкой и поэтому ничего не видевшего. Он был слишком занят наведением стерильной чистоты внутри повозки.

— Ну, Дехорн, о чем ты сейчас думаешь? — поинтересовался я.

— Я думаю об окончании войны, герр ассистензарцт. О том времени, когда все это закончится и мы снова будем дома. Тогда другие, те, что не были на войне, смогут по крайней мере увидеть, что я там не только был, но и принимал участие в боях, что я не из тех, кто отсиживался все это время дома. Моей жене это тоже будет очень приятно.

Это была самая длинная и самая связная речь, какую я когда-либо слышал от Дехорна.

Когда Мюллер увидел наши новехонькие награды, его лицо буквально вспыхнуло неподдельной радостью за нашу команду, за нашу медицинскую команду. Он, наверное, не был бы так счастлив, если бы его самого наградили сейчас сразу двумя крестами. Он был как игрок выигравшей футбольной команды, для которого гораздо важнее победа его команды, чем то, сколько мячей забил лично он сам.

* * *

На следующее утро я узнал, что мой Ламп околел.

То, что случилось что-то нехорошее, было ясно сразу уже по страдальчески сморщенной физиономии Петерманна и по его особенно сильному заиканию.

— К-когда я-я-я п-проснулся с-сегодня утром, я-я-я п-пошел п-проверить лошадей и у-увидел, что Ламп у-уже м-м-мертвый.

Дальше он просто указал мне рукой на дерево в нескольких шагах от нашей палатки. Под ним лежал мой старый добрый конь. Он лежал на боку, с вытянутыми ногами, давно уже остывший и окоченевший. Наше безжалостное форсированное походное движение истощило его силы и в конце концов убило его.

— Тебе не в чем винить себя, Петерманн, — сказал я. — Ты очень хорошо за ним присматривал. Ламп был просто уже слишком стар для такого рода путешествий.

Мы сняли с него недоуздок, и голова Лампа безжизненно опустилась на землю. Похоронить его мы, увы, уже не успевали, поэтому просто прикрыли сверху ветками деревьев, и на этом печальная церемония прощания с боевым другом была закончена. Мне нужно было как можно быстрее раздобыть где-то нового коня. Наш полковой ветеринарный врач, Никерль, насколько я знал, был в тот день где-то на передвижной полевой ветеринарной станции. Никерль был венцем и славным веселым малым с сугубо штатским подходом к пониманию того, что такое война. Я был довольно хорошо знаком с ним — главным образом потому, что Марта была тоже из Вены, и он был всегда очень рад поболтать со мной о своем родном городе. Я быстро нацарапал ему записку на оборотной стороне чистой карточки о ранении и вручил ее Петерманну. Записка гласила: «Дорогой Никерль, мой конь издох, и мне срочно нужен другой, но только не старая негодная извозчичья кляча. Предпочтительнее всего — молодой восточно-прусский жеребец. Найду тебя сразу же, как только немного освобожусь».

— Вот, Петерманн, сейчас же отправляйся на ветеринарную станцию, где бы она в данный момент ни находилась, разыщи там обер-ветеринара Никерля и передай ему эту записку. Жди меня там, пока я не приеду, а сам тем временем осмотри всех лошадей и оцени, не найдется ли среди них чего-нибудь подходящего для меня.

Мы проехали мимо двух обгорелых каркасов бронеавтомобилей и четырех свежих могил рядом — одного обер-лейтенанта и троих солдат. Вся дорога и поля вокруг нее были изрыты перекрещивавшимися друг с другом гусеничными следами, а в маленьком молодом лесочке слева от дороги было беспорядочно разбросано около шестидесяти замерших русских танков. Многие из них были подбиты, но остальные — просто брошены совершенно неповрежденными. Это, кстати, было совершенно обычной картиной на этом участке дороги на Москву: несколько могил, несколько обгорелых единиц бронетехники и мертвенная тишина в лесах — вот и все, что оставалось у нас за плечами.

Наша шагавшая на восток колонна проявила не слишком много интереса к этой батальной сцене — глаза людей были уже сверх всякой меры намозолены огромным многообразием картин гибели, разрушения и разорения. Они хотели добраться до Москвы. Москва была их главной и единственной целью. В воздухе витали многочисленные и порой самые невероятные слухи и домыслы, главным лейтмотивом которых было то, что Москва скоро будет взята и для всех них это будет означать конец изнурительного похода, отдых, возобновление нормально организованной жизни, развлечения, цивилизацию, женщин и, может быть, даже некоторое послабление дисциплины. Возможно, кто знает, это будет означать и конец войны! Победу! Каждый с затаенной надеждой смотрел на Москву, но не далее того. Для них это был просто конец чудовищно долгой дороги к этой цели.

К вечеру 28 июля дошли до озера Щучье (ныне пос. Озерный) и разбили лагерь в шестнадцати километрах от города Белый. Мы высчитали по карте, что по прямой до Москвы остается ровно двести девяносто километров! Если считать от Восточной Пруссии — то мы уже прошли девятьсот шестьдесят километров. Почти тысяча километров чуть больше чем за пять недель! Три четверти путешествия уже позади, и одна четверть — все еще впереди. Мы могли бы проделать ее самое большее за две недели — даже при учете ужесточения сопротивления по мере приближения к столице России. Кагенек ошибся в своем прогнозе, и я поспешил поделиться этой мыслью с Якоби. Мы просто не могли не быть в Москве к концу августа! В свое время ледяная лапа русской зимы уже оттолкнула Наполеона от его заслуженного трофея. Но Москва должна быть в наших руках задолго до наступления зимы — вот тогда и посмеемся над ее морозами.

Но… на следующий день не было получено ни одного приказа на марш. Мы проявляли огромное нетерпение, однако основной части наших войск гораздо больше по душе была идея однодневной остановки для отдыха. Мне пришлось издать особое разрешение по батальону на купание в озере.

29 июля для проведения рекогносцировки лежащего впереди нас огромного лесного массива под названием Межа было выслано несколько конных отрядов.

Они прошли по пятнадцать километров на север, на восток и на юго-восток, но так и не увидели на своем пути ни одного русского.

30 июля нами был получен совершенно невероятный приказ — приступить к подготовке оборонительных позиций…