В то время как наши товарищи на юге храбро бились в боях, окружая противника под Уманью и Гомелем, форсировали Днепр и готовились взять в клещи, а затем и разгромить несколько вражеских армий под Киевом, на участке фронта группы армий «Центр» не происходило никаких примечательных событий. Воспользовавшись этой передышкой, русские, располагавшие почти неисчерпаемыми резервами, начали лихорадочно возводить укрепления на пути к Москве. Восточнее Межи они построили мощные оборонительные позиции с разветвленной системой траншей и стрелковых окопов, с мощными бетонными дотами и с противотанковыми препятствиями и проволочными заграждениями. Они создавали многочисленные минные поля, перебрасывали подкрепления своим войскам, занимавшим оборону, подтягивали тяжелую военную технику и подвозили боеприпасы и продовольствие, чтобы снова оказать нам упорное сопротивление.

Все это время нашим солдатам не оставалось ничего иного, как беспомощно отсиживаться на берегу озера Щучье и выслушивать донесения наших разведывательных групп о том, как русские быстро укрепляют свои оборонительные сооружения. Самолеты-разведчики люфтваффе почти ежедневно фиксировали переброску к фронту свежих русских пехотных и артиллерийских частей, а также многочисленных обозов и транспортных колонн с боеприпасами и продовольствием. Мы считали, что каждый напрасно потерянный нами день предоставлял Красной армии возможность еще лучше подготовиться к обороне, чтобы как минимум еще на один день задержать наше наступление на Москву. Наши солдаты завидовали своим товарищам из группы армий «Юг», которым не приходилось сидеть без дела, а было позволено атаковать и громить противника.

Наше медицинское подразделение потеряло за последние три недели Вегенера, Дехорна, Крюгера и двух ротных санитаров-носильщиков. Я заполнял дни отдыха тем, что обучал пополнение, прибывшее им на замену. Вместо Крюгера мне предоставили в качестве нового водителя ефрейтора Фишера. Он был родом из Хамборна и по своей гражданской профессии оказался автослесарем и очень хорошим специалистом и душевным человеком. Он сразу с жаром взялся за работу, чтобы насколько это возможно привести мой старый «Мерседес» в порядок. Однако в конце концов он доложил:

– Это не имеет никакого смысла, герр ассистенцарцт! Почему бы вам не предоставить мне три дня отпуска, и я достану вам новый автомобиль!

Фишер уехал в тыловой район армии на «Мерседесе», а через три дня вернулся на «Опеле-Олимпия». По его словам, он собрал этот «Опель» из двух других «Олимпий», найденных на автомобильной свалке в тылу. Я посчитал за лучшее не расспрашивать его о подробностях.

Унтер-офицер санитарной службы Тульпин занял место Вегенера. Он хорошо зарекомендовал себя в боях, как во Франции, так и в России, был очень хорошим специалистом и намного отважнее и боеспособнее, чем Вегенер. И внешне они совершенно не походили друг на друга. У Тульпина был проницательный взгляд и узкое, вытянутое лицо с тонкими губами. Он напоминал мне клеста-еловика, забавную птицу с крючковатым клювом. Но он был очень вынослив, никогда не щадил себя, оказывая помощь раненым, и в последующих ожесточенных боях доказал, что на него всегда можно положиться.

Мюллер, так же как в свое время и Дехорн, по собственной инициативе добросовестно и незаметно выполнял свою работу. Немец-сибиряк Кунцле получил тем временем немецкую военную форму, но без погон и знаков различия. В его обязанности входило ухаживать за нашими лошадьми, Максом и Морицем, помогать во всем Мюллеру, а во время боев оказывать первую медицинскую помощь раненым русским. Он оказался очень полезен и в качестве переводчика. Дважды в неделю я наведывался в небольшой лагерь для русских военнопленных, находившийся на берегу озера Щучье, чтобы оказать пленным необходимую медицинскую помощь. Эти визиты явились причиной того, что из ограниченного запаса вакцин нам были выделены три инъекции против сыпного тифа. Командование армии распорядилось, чтобы всем врачам и санитарам, вступающим в контакт с русскими военнопленными, были сделаны прививки. И хотя тогда я ничего не знал об этом, но позднее эта прививка спасла мне жизнь.

В конце августа до нас дошла первая почта из Германии. Я получил четырнадцать писем от Марты и два письма от своих братьев. В своих письмах Марта писала, что воздушные налеты на Рурскую область и на Дуйсбург усилились. Англичане начали систематически бомбить немецкие промышленные центры и густонаселенные города. Марта была вынуждена проводить много времени в бомбоубежищах, и оперные представления теперь начинались уже в дневное время, так как из-за ночных бомбежек их приходилось слишком часто прерывать. Оперы Чайковского были исключены из репертуара. С середины июня Марта пела в «Женитьбе Фигаро», в «Кармен» и в «Мадам Баттерфляй». Как она писала, некоторые знатоки оперы не без сарказма спрашивали, когда же из «Мадам Баттерфляй» будет убран американский национальный гимн?

В конце июля Марта ездила в отпуск в свой родной город Вену, последние письма пришли уже оттуда. Наверняка она провела в старом имперском городе несколько спокойных дней, так как в то время Австрия еще не подвергалась бомбардировкам союзной авиации. Как она писала, уже в середине августа она должна была вернуться в Дуйсбург: новый оперный сезон начинался уже в начале сентября. Она также писала, что Венская народная опера – второй после Венской оперы оперный театр австрийской столицы – предложила ей ангажемент. Возможно, тем временем она уже приняла его и осталась со своей семьей в Австрии? Я задался вопросом, когда же прибудет следующая почта, чтобы я мог получить ответы на все свои вопросы.

На следующий день я познакомился поближе с бароном фон Бёзелагером, который заболел бактериальной дизентерией. Кагенек, который в свое время тоже служил в кавалерии и подружился с бароном, рекомендовал ему меня в качестве врача. Итак, я отправился на своей Зигрид в расположение кавалерийского эскадрона и обнаружил, что с гигиеной дела у них обстоят весьма неважно. Заболевания дизентерией грозили достичь там масштабов эпидемии. Кавалеристы получали некипяченую питьевую воду, уборные имелись в недостаточном количестве, отсюда тучи мух, расплодившихся в это время года. К счастью, всем военнослужащим эскадрона были сделаны прививки от дизентерии, и поэтому они могли не опасаться худших последствий. Как я слышал, один из наших полков был в срочном порядке переброшен из гарнизона в Германии на Восточный фронт. Поскольку личному составу этого полка не были сделаны прививки от дизентерии, полк понес существенные потери от этого заболевания, среди личного состава были и летальные исходы.

Фон Бёзелагер сильно похудел, его мучили ревматические мышечные боли и конъюнктивит, все типичные признаки дизентерии. Тем не менее он из принципа не хотел сказываться больным и пропускать разведывательные рейды своего эскадрона. Правда, бравый кавалерист сумел заставить себя взять несколько дней отдыха и быть послушным пациентом. Я прописал ему строгий постельный режим и хорошее слабительное средство, сульфамид и животный или костяной уголь – лекарства, которые следует принимать с большим количеством овсяного отвара и жидкости. Правда, он метнул на меня яростный взгляд, когда я сказал ему, что все время он должен держать на животе теплую грелку. Через восемь дней он снова был практически здоров и пригласил меня и Кагенека на ужин в свою большую командирскую палатку. Среди прочего в меню оказался и сам Гитлер.

– Этот твердолобый выскочка! Кафешный политикан, возомнивший себя военным гением! – бушевал фон Бёзелагер. – Ему лучше бы не соваться в военные вопросы, почему он не доверится своим генералам?

– Потому что только его одного осеняют верные мысли! – мягко заметил Кагенек.

– А вы вообще знаете, что такое вдохновение? «Это когда газы, вышедшие из кишечника, по ошибке поднялись вверх и прочно засели в голове» – Иммануил Кант, – сказал я.

– Мы не можем себе позволить и в дальнейшем относиться к нему и к его внезапным озарениям как к неуместным шуткам! – проворчал фон Бёзелагер. Он подался всем телом вперед. – Национал-социалисты губят душу истинной Германии! Когда эта война закончится, от таких людей, как мы, будет зависеть, удастся ли хоть что-нибудь противопоставить им!

– Кто тебе поможет в этом? – спросил Кагенек.

– Большинство генералов! Однажды от разговоров мы перейдем к действиям, в особенности если начнем терпеть неудачи на фронте!

– Но ведь генералы – это еще не армии! – перебил его Кагенек. – Ты же сам знаешь, что большинство молодых офицеров, прибывающих к нам в подразделения, являются восторженными национал-социалистами!

– А что вы думаете о рядовом и унтер-офицерском составе? – спросил я. – Это мы, офицеры, раздосадованы тем, что наше наступление на Москву остановлено. А как вы считаете, наши солдаты тоже недовольны? Да нисколько! Пока у них есть где приклонить голову и пока они получают трехразовое питание в день, они счастливы! Когда мы остановились, они поворчали несколько дней, но теперь они бы с удовольствием остались здесь, на берегу озера Щучье, до самого конца войны – и были бы счастливы! И для большинства из них абсолютно все равно, за какую Германию они сражаются – за гитлеровскую или за нашу!

– Мы все сражаемся с полной самоотдачей, потому что нам не остается ничего другого! – сказал фон Бёзелагер. – С Гитлером или без него, но поражение нашей родины было бы ужасной катастрофой! Германия не может себе позволить проиграть еще раз…

* * *

Под покровом густого утреннего тумана вражеская пехота численностью около 6 тысяч человек прорвала редко занятую линию обороны соседнего 37-го пехотного полка и продвинулась почти до самого командного пункта полка. 2-й батальон нашего полка был в спешном порядке переброшен на соседний участок, чтобы снова закрыть прорванную переднюю линию обороны. Наш 3-й батальон получил задание помочь уничтожить прорвавшиеся и теперь окруженные подразделения противника. Красноармейцы не сдавались, как раньше, а бились до последнего человека. Завязался кровавый бой, это было настоящее побоище. Но и мы сами понесли существенные потери: командир 37-го полка вместе с десятью другими офицерами был убит, еще восемь офицеров получили тяжелые ранения, и более двухсот унтер-офицеров и рядовых были убиты или ранены.

Через два дня мы снова вернулись на свои старые позиции, и опять потекла мирная жизнь. У нас было предостаточно свободного времени. И я решил воспользоваться удобным случаем, чтобы обучить весь личный состав батальона основам оказания первой медицинской помощи. Еще во время последнего огневого налета, который стоил жизни лейтенанту Якоби и Дехорну, я обратил внимание на их полную неосведомленность в этой области и беспомощность. Я проводил свои занятия под кронами старых, тенистых деревьев. Солдаты рьяно взялись за дело, так как теперь во время войны офицеров и рядовых связывали и другие узы, а не только дисциплина. Во время тяжелых переходов и боев мы все стали хорошими товарищами.

Эти курсы по оказанию первой медицинской помощи, практической гигиене, обнаружению заразных болезней и борьбе с ними полностью оправдали себя во время тяжелых боев, ожидавших нас осенью и зимой. Даже во время тяжелых арьергардных боев ни один раненый никогда не оставался без медицинской помощи. Весь наш батальон представлял собой тесное сообщество, объединенное принципами взаимопомощи.

* * *

Русский старик с седой бородой и в поношенном сюртуке ждал нас при выезде из лагеря для военнопленных на озере Щучье. В том, как он поднял руку, чтобы остановить нашу автомашину, было что-то властное, а когда он направился к нам, во всех его движениях и в манере держаться сразу почувствовалось врожденное достоинство. Он обратился ко мне почти на безупречном немецком:

– Извините, пожалуйста, господа, что я вас остановил. Но я ждал вас здесь уже несколько часов.

– Что мы можем сделать для вас?

– Моя дочь очень больна. Как вы знаете, теперь здесь не осталось ни одного русского врача. Я подумал, возможно…

– Где вы живете?

– Примерно в пяти километрах отсюда. Не знаю, не слишком ли уместна моя просьба, герр доктор…

Я распахнул дверцу машины. Он сел на заднее сиденье, осторожно положил свою трость на пол и, несмотря на свой потертый сюртук, с достоинством истинного барина откинулся на спинку сиденья. Оказалось, что он носил одну из известнейших старинных русских фамилий.

– Но солдаты называют меня просто «старый пан», – сказал он.

Слово «пан» означало по-польски и по-белорусски «господин».

Очевидно, «старый пан» был редкостным экземпляром в коммунистической России, а именно законченным индивидуалистом. Это было заметно даже по его дому, который стоял на отшибе, в стороне от деревни. По обе стороны от него росли ухоженные фруктовые деревья и был разбит большой огород. За домом виднелась неизменная русская баня, а за ней раскинулся поросший высокой травой луг.

– Здесь живут только три мои дочери и я сам. Моя жена умерла четырнадцать лет тому назад во время родов, – сказал старик, когда мы вошли в дом. В этом доме была гостиная и отдельная спальня, и этим он отличался от обычных русских изб. В чистенькой спальне на кровати лежала заболевшая девушка лет двадцати. Обе ее сестры – лет примерно пятнадцати и семнадцати – тоже были здесь. Когда мы вошли, они вежливо поздоровались и, чтобы не мешать, сразу же вышли из комнаты. Я осмотрел больную и диагностировал тяжелый грипп. Девушка тяжело дышала, и у нее была высокая температура.

– Ваша дочь действительно очень больна! – сказал я старику, когда мы вернулись в гостиную. – Сначала мы должны сбить температуру. Делайте ежедневно во второй половине дня и вечером холодные компрессы и давайте ей три раза в день по две таблетки пирамидона и одну таблетку кардиазола для стимулирования сердечной деятельности. Таблетки я вам дам. На следующей неделе я снова заеду к вам!

– Я вам очень благодарен, герр доктор! – Старик склонил свою седую голову. – Не хотите ли чашку чаю? Грета!

Старшая девушка внесла в гостиную дымящийся самовар с чаем. Мы уселись вокруг стола на резные дубовые стулья, которые явно были родом из другой эпохи, и старик вкратце поведал мне историю своей жизни. До большевистской революции он изучал иностранные языки в Париже и в Вене, а потом некоторое время жил в Берлине, Лондоне и Монте-Карло.

– Как же вы пережили революцию? – поинтересовался я.

– Моя покойная жена была шведкой. Во время беспорядков мы уехали в деревню и прятались там, пока это кровавое безумие не закончилось. Потом большевикам понадобились люди со знанием иностранных языков. Так мы оказались в Москве, где прожили несколько лет. Я переводил немецкие и французские научные и газетные статьи на русский язык. – Он улыбнулся. – Полагаю, тогда я знал гораздо больше о Германии и Франции, чем ваши соотечественники о Советской России!

– А сейчас? Большевики оставили, наконец, вас в покое?

– Я рад, что могу растить своих дочерей здесь. Мы живем тихо и просто занимаемся своим хозяйством. Но, герр доктор, если вы хотите правильно понять большевизм, то вы должны забыть западную разновидность коммунизма! На практике у немецких или французских коммунистов мало общего с русскими, о чем те сами и не догадываются! Здесь никто не соблюдает права человека, здесь человек всего лишь маленький винтик огромного государственного механизма. Человек существует для партии только до тех пор, пока он в состоянии что-либо производить. Судите сами, двести миллионов жителей России были в самом начале единственным исходным материалом, который находился в распоряжении большевиков! И вот теперь партия превратилась в Господа Бога!

– И все же у вас в углу висит святая икона?

– Да, у нас есть икона, как и у многих других русских крестьян. Но в квартире большевика вы больше не увидите в углу гостиной икону. Там висит портрет Сталина. Сталин и Ленин теперь у них вместо Бога!

Мне было пора уходить.

– Но, пожалуйста, никому не рассказывайте об этом! – попросил он.

– Конечно не буду! Но возможно, Сталину осталось недолго править вами!

– Хм… Россия огромная страна, а Сталин страшный и жестокий человек. Пройдет еще немало времени, прежде чем большевизм будет окончательно уничтожен! – сказал «старый пан» на прощание.

Неделю спустя я снова навестил «старого пана» и его больную дочь. Мы подъехали к самому дому и увидели, как обе его младшие дочери в чем мать родила резвились на лугу за домом. «Старый пан» вышел из дома и поспешил нам навстречу.

– У моей дочери уже нормальная температура! Не знаю, как вас и благодарить, герр доктор! – радостно приветствовал он нас.

Тут он заметил, что я смотрю на двух его дочерей, все еще резвившихся на лужайке.

– О, дети только что из бани, вот и расшалились! – сказал он.

– Дети? Но они уже совсем не выглядят как дети!

– И все-таки они совсем еще дети! Да, физически они развиваются рано, но действительно взрослыми становятся не раньше, чем им исполнится лет двадцать. Я уверен, что во всей Европе нет другой такой страны, где девушки так долго остаются невинными!

– Странно! А нам все время говорили, что большевизм прославляет «свободную любовь».

– Так оно и было, сразу после революции, но эта теория оказалась оторванной от жизни. Русские в моральном отношении – высоконравственный народ, герр доктор! Теория «свободной любви» была абсолютно чужда его природе, в конце концов даже большевики от нее отказались. Не знаю, может быть, в Москве все по-другому.

Моя пациентка чувствовала себя действительно гораздо лучше. Я оставил ее отцу только кардиазол для сердца и больше никаких таблеток не назначал. Грета, с разрумянившимся после бани лицом, приготовила чай, а «старый пан» продолжил свой рассказ о России.

Оказалось, что неквалифицированный рабочий получал там по сегодняшнему курсу только около 80 марок в месяц, а специалист – 540 марок. Инженеры зарабатывали от 260 до 1600 марок, а ученые до 5400 марок, в зависимости от того, как бюрократия оценивала их «вклад в дело построения социализма». Так называемые Герои Труда часто становились очень богатыми, особенно если получали «Сталинскую премию за выдающиеся достижения на пути прогресса», размер которой составлял от 2500 до 25 тысяч марок. Тем не менее никто в Советской России не считал таких людей капиталистами.

Подоходный налог составлял от 3 до 15 процентов, причем основная часть денег снова возвращалась в государственную казну через государственные универмаги и магазины. Простая женская юбка стоила около 50 марок, шерстяное платье уже считалось роскошью и продавалось за 620 марок. Пару туфель можно было приобрести за 200 марок, но зато школьный учебник стоил всего 2,60 марки. За буханку хлеба нужно было заплатить 80 пфеннигов, за фунт сливочного масла – 16 марок, а фунт мяса стоил 32 марки. Качество текстильных изделий и предметов домашнего обихода было очень низким.

Кажущаяся высокой заработная плата промышленных рабочих побуждала сельское население в массовом порядке устремляться в города. Но там не строили дешевые квартиры для рабочих. Вместо этого правительство возводило импозантные дворцы, школы, административные здания и вкладывало огромные средства в вооружения.

– Все вокруг якобы принадлежит народу, но при этом у нас нет абсолютно никакой личной свободы! Государство «защищает» нас, но мы живем в постоянном страхе перед ним. Мы превратились в могучее государство с бедным народом! – подытожил старик свой невеселый рассказ. – И я сам настолько беден, что это единственное, что я могу дать вам в знак благодарности!

С этими словами он отдал мне свою старинную икону.

* * *

Первые три недели сентября прошли в тихой, безмятежной монотонности. Наконец 22 сентября мы получили приказ оставить свои квартиры на берегу озера Щучье и выдвинуться вперед на подготовленные позиции у поселка Ректа, расположенного в пятнадцати километрах к юго-западу от городка Белого. Это был наш район сосредоточения и развертывания для наступления на Москву. Чтобы скрыть от противника нашу передислокацию, мы совершали переходы только по ночам.

26 сентября мы добрались наконец до новых позиций. Разветвленная система траншей и окопов была подготовлена очень хорошо, многочисленные бетонные доты и блиндажи в несколько накатов надежно защищали нас от вражеского обстрела. Вскоре русские продемонстрировали нам, для чего здесь были построены эти бетонные доты. Их артиллерия то и дело подвергала наши позиции массированному обстрелу. Но вскоре мы настолько привыкли к беспорядочной стрельбе, что чувствовали себя здесь как дома.

Через несколько дней поступила официальная сводка об окончании битвы на окружение под Киевом. Ламмердинг зачитал ее вслух. «Как уже сообщалось в специальном донесении, 26 сентября было завершено крупное сражение под Киевом. Благодаря двустороннему охвату на обширной территории удалось прорвать оборону противника на Днепре и уничтожить пять советских армий, причем даже разрозненным мелким вражеским группам не удалось вырваться из окружения.

В ходе этой операции, проведенной при тесном взаимодействии сухопутных сил и люфтваффе, было взято в плен 665 тысяч человек, захвачено в качестве трофеев или уничтожено 884 единицы бронетехники, 3718 орудий и бесчисленное количество прочей военной техники. Невосполнимые потери противника снова оказались очень большими.

Тем самым в этой битве была достигнута такая победа, равной которой до сих пор еще не было в истории!»

– Невероятно! – воскликнул Нойхофф. – Это почти непостижимо!

Каждый из нас не мог с ним не согласиться при оценке результатов сражения под Киевом.

Теперь у нас было полно работы. 2 октября должно было начаться наступление, которое должно было привести нас в Москву, находившуюся в трехстах километрах от того места, где мы были сейчас. Как и под Полоцком, наш 3-й батальон оказался в первом эшелоне наступающих войск. Мы должны были взломать вражеские оборонительные линии и расчистить проход такой ширины, чтобы в образовавшуюся брешь могли ворваться танки 1-й танковой дивизии, стремящиеся проникнуть как можно дальше в глубь вражеской территории.

Кагенек, Больски и я сидели в одном из дотов и внимательно изучали снимки русских позиций, сделанные самолетами-разведчиками люфтваффе. Вражеские позиции были хорошо замаскированы, однако мы смогли разглядеть проволочные заграждения и глубокоэшелонированную систему траншей.

– Примерно в пяти с половиной километрах от передовой, – объяснил Кагенек, – русские соорудили почти трехкилометровую гать на болоте, которое находится между их передней линией обороны и городом Белым. По-видимому, они разобрали все избы в близлежащих деревнях, чтобы получить достаточно бревен для постройки этой гати. Несколько деревень, обозначенных на карте, действительно исчезли. Завтра это еще больше осложнит нам ориентирование на местности. Когда мы прорвем оборонительную линию русских, нам нужно будет в любом случае продвигаться в направлении этой гати. От того, сможем ли мы захватить ее в целости и сохранности, зависит успех нашего наступления. Противник соорудил эту гать, чтобы не ездить все время кружным путем вокруг болота. Может быть, русские попытаются устроить нам там ловушку. Но мы должны рискнуть и любой ценой захватить эту гать. Как я уже говорил, ее длина составляет почти три километра. Когда мы окажемся на ней, нам придется двигаться только вперед, и мы уже не сможем сойти с нее – кругом непроходимое болото. Как только болото окажется у нас за спиной, можно будет считать, что самое трудное уже позади!

В дот, где мы сидели, вошел Штольце. У него в руках был большой лист бумаги.

– Вот! – воскликнул он. – Личное обращение фюрера! В конце концов о нас все-таки вспомнили!

– Дай взглянуть! – попросил Кагенек.

Глаза Больски засияли.

– Личное обращение самого фюрера! Вот здорово! – захлебываясь от восторга, воскликнул он.

Он выхватил из рук Штольце большой, похожий на плакат лист плотной бумаги, уселся поудобнее и начал читать текст обращения вслух. Это звучало так, как будто перед нами выступал сам Гитлер.

«Солдаты Восточного фронта!

Когда 22 июня я обратился к вам с призывом отвести ужасную опасность, угрожающую нашей родине, вы выступили против самой мощной в военном отношении державы мира. Как мы сегодня знаем, Советский Союз собирался разгромить не только Германию, но и всю Европу.

Мои боевые товарищи!

Благодаря вашей храбрости за неполные три месяца удалось взять в плен более 2 миллионов 400 тысяч человек, уничтожить или захватить в качестве трофеев более 17 500 танков всех типов и более 21 600 орудий всех калибров. Кроме того, за это время было сбито или уничтожено на земле 14 300 вражеских самолетов…

Мои боевые товарищи!

И вот мы стоим перед началом последней великой и решающей битвы года, битвы за Москву…»

Голос Больски прервался от охватившего его восторга.

– Было бы отлично! – сказал Кагенек.