Пороховой дым смешался с покрывавшим землю утренним туманом и накрыл все поле боя мутным грязно-белым саваном, то и дело разрываемым вспышками разрывов вражеских снарядов. Плоская равнина, простиравшаяся перед нами, выглядела призрачно и неприветливо – настоящая долина смерти и мертвецов. Вместе со своим новым санитаром, ефрейтором медико-санитарной службы Шепански, я стоял в пустом, сыром окопе и вслушивался в диссонирующую музыку войны, в удручающую какофонию из тысяч грубых, стальных глоток, звучавшую вокруг нас.
Здесь не было никого, кто бы мог отдавать нам приказы. Я остался один на один со своей ответственностью, и холодный пот ручейками струился по моей спине. Воротник сдавил мне горло, и я расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Теперь я уже сожалел, что прошлой ночью не поддался чувству страха, когда Нойхофф спросил меня, где бы я хотел устроить батальонный перевязочный пункт. Не колеблясь ни секунды, я тотчас ответил: «На высоте 215!» Эта высота находилась за хорошо оборудованными русскими позициями и являлась первой целью атаки нашего батальона.
И вот теперь я смотрел на нейтральную полосу, на участки заградительного огня противника, на минные поля и проволочные заграждения. За ними грозно возвышались вражеские доты и виднелась глубокоэшелонированная система траншей с пулеметными гнездами, снайперами и многочисленными резервами, готовыми в любой момент перейти в контратаку. И вот в этом месте мы должны были прорваться. Конечно, эффективнее всего мы могли помочь раненым, следуя вплотную за нашими войсками, штурмующими вражеские позиции, и постоянно находясь под рукой после прорыва. Но если бы я решил остаться при Нойхоффе в штабе батальона до осуществления прорыва, он бы не подверг сомнению такое мое решение. Теперь же я желал бы найти достойный выход из сложившегося положения и никак не мог найти его. Через два-три часа я обязан был развернуть батальонный перевязочный пункт на высоте 215, далеко за передней линией обороны русских.
Из своего окопа мы наблюдали за тем, как в 4:30 немецкая артиллерия открыла ураганный огонь по позициям противника. Как зачарованные, мы следили за тем, как реактивные минометы, наше новое оружие, залп за залпом посылали свои реактивные мины в сторону врага. Однако мы оказались не готовы к тому неистовству, с которым русская артиллерия открыла ответный огонь. Мы были не готовы, однако не очень удивились этому. Потом мы заметили призрачные тени наших саперов, возвращавшихся на немецкие позиции. Под покровом темноты они расчистили в минных полях русских проход шириной около тридцати метров и обозначили его флажками. Затем Маленький Беккер из 12-й роты, поблескивавший звездочкой на новеньких лейтенантских погонах, и лейтенант Олиг из 11-й роты вместе со своими взводами выскочили из окопов и, пригнувшись, устремились к проходу в минных полях. За ними последовали остальные солдаты и оставили меня и Шепански одних в окопе. Через десять минут мы должны были последовать за ними.
На востоке медленно разгоралась утренняя заря. Она показалась мне гигантским чудовищем, которое становилось все больше и больше и, грозно нависнув над нами, пыталось нас проглотить. Мы выскочили из окопа, чтобы вступить с ним в смертельную схватку. Как только мы покинули окоп, я почувствовал себя гораздо лучше. Я помчался по проходу в минном поле, а Шепански, стараясь далеко не отстать, за мной. Раздался пронзительный свист снарядов. Мы инстинктивно бросились в неглубокую впадину и как можно сильнее прижались к сырой земле. С оглушительным грохотом снаряды разорвались метрах в сорока справа от нас. На нас посыпались комья земли и пучки срезанной взрывом травы.
Дальше, скорее дальше! Мы должны бежать вперед, прежде чем сюда ударит следующий залп. Я услышал, как у меня за спиной тяжело дышит Шепански. Из последних сил мы ринулись по поросшему колючей травой лугу в узкую ложбину. Оказалось, что она завалена трупами. Сотни красноармейцев лежали здесь в самых немыслимых позах, в которых их застала смерть. Это были непогребенные погибшие солдаты, которые остались лежать на ничейной земле после отраженной нами четыре недели тому назад русской атаки. Мумифицированные трупы в русской военной форме! Они выглядели высохшими и задубевшими, и, когда я случайно задел одно из тел, раздался жуткий глухой звук, как из барабана. Здесь даже не чувствовалось никакого запаха разложения.
Мы взбежали на небольшой холм и, с трудом переводя дыхание, бросились на землю позади нескольких деревьев, дававших хорошее укрытие от шальных пуль и осколков. Я отполз немного в сторону, чтобы осмотреть местность, и посмотрел вверх. Кровь застыла у меня в жилах. В тени густой листвы прятался русский. Он неподвижно сидел на нижних ветвях ближайшего ко мне высокого дерева, прижавшись спиной к стволу, и смотрел на меня. Стараясь даже не дышать, я медленно опустил руку и ухватился за рукоятку пистолета. Мне показалось, что русский не заметил меня.
И тут меня осенило! Да ведь этот русский был мертв! Так же мертв, как и все остальные в этой долине смерти. Когда я подполз к нему ближе, то увидел, что его глазницы пусты и зияют пугающей чернотой. За полураскрытыми потрескавшимися, иссушенными летним зноем губами в жуткой ухмылке скалились желто-коричневые зубы. Его лицо, обтянутое похожей на пергамент кожей, смотрело на нас сверху вниз, словно череп египетской мумии. Тело было совершенно высохшим и изъедено личинками мух. Винтовка убитого валялась тут же, рядом с деревом, на котором он сидел. Вся его форма была изрешечена пулями. По всей видимости, он был снайпером, которого сразила пулеметная очередь. Возможно, другие наши солдаты, как и я сам, введенные в заблуждение его угрожающей позой, также вогнали в безжизненное тело немало пуль.
С вершины нашего холма были хорошо видны вражеские позиции: они находились примерно в четырехстах пятидесяти метрах от нас позади заграждения из колючей проволоки. Мы увидели и бойцов нашего батальона, которые все еще находились вне сектора поражения огнем вражеского стрелкового оружия. Используя любую неровность местности для укрытия, они медленно продвигались вперед. Казалось, что огонь вражеской артиллерии начинает ослабевать, хотя наши артиллеристы все еще продолжали накрывать вражеские позиции массированным огнем. Не причиняя особого вреда, русские снаряды рвались где-то в двухстах метрах позади нас. Воспользовавшись перерывом в стрельбе, мы скатились вниз по склону, догнали отстающих из нашего батальона и оказались всего лишь в двухстах метрах от вражеских траншей.
Внезапно начался настоящий ад. Обе стороны открыли яростный ружейно-пулеметный огонь, вступили в бой и наши минометы, а русская артиллерия продолжала вести огонь с удвоенной силой. Шепански и я бросились на землю и как можно сильнее прижались к ней. Вокруг нас взрывались сотни снарядов всех калибров. Земля задрожала, и меня охватил ужас, когда я понял, что мы находимся в самом центре подготовленного русскими участка заградительного огня. Каждое вражеское орудие было пристреляно к этому клочку земли, на котором мы сейчас лежали.
У вражеских артиллеристов было достаточно времени, чтобы рассчитать траектории полета снарядов и пристрелять свои орудия. И вот теперь мы оказались в этом аду. В воздух взлетали глыбы земли, камни и ветви деревьев. Я еще крепче вжал свое лицо в мягкую, взрытую землю.
На мгновение показалось, что огонь стихает. Я поднял голову и увидел лежащего метрах в двенадцати слева от меня Шепански, который лихорадочно пытался голыми руками закопаться как можно глубже в землю. Но потом огонь снова усилился. Неожиданно взрывной волной меня подбросило вверх, затем швырнуло назад и присыпало сверху землей. В воздухе засвистели осколки. Я протер глаза от грязи, прижал ладони к ужасно болевшим ушам и смахнул прядь волос с мокрого от пота лба. Словно сквозь туман я заметил с левой стороны, где только что был Шепански, глубокую, темную воронку. Но самого Шепански нигде не было видно.
– Шепански! – позвал я. А затем еще раз как можно громче: – Шепански!!
Но мой голос потонул в грохоте разрывов. Я рванулся влево и скатился в воронку – она оказалась пуста. Шепански больше не было. От него не остались и следа, его разорвало на куски прямым попаданием снаряда. Инстинкт самосохранения овладел мной. Я как можно ниже пригнулся в могиле Шепански и был благодарен судьбе за это укрытие. У меня мелькнула мысль, что в одну и ту же воронку снаряд два раза не падает. Я как можно глубже зарылся в мягкую землю на дне воронки. Смертоносный ураганный огонь продолжался еще двадцать минут, показавшиеся мне вечностью. Потом русские артиллеристы перенесли заградительный огонь своих орудий в другой сектор.
Я с трудом выпрямился. С моей формы посыпались комья земли. Каска куда-то исчезла. Я смахнул перепачканные землей волосы со лба и вытащил из кармана пилотку. Пытаясь собраться с мыслями, я огляделся, тщетно пытаясь отыскать Шепански или то, что от него осталось. Как во сне я поднял с земли часть его санитарного ранца и сунул в свою медицинскую сумку несколько найденных в ранце перевязочных пакетов. Я заметил еще несколько перепачканных кровью клочков от формы. Это было все, что осталось от моего нового санитара Шепански.
Все еще оглушенный и потрясенный случившимся, я снова опустился на дно воронки и несколько минут просидел в полном бездействии. Пулеметный огонь значительно усилился, но с какой-то притупленной безучастностью я сознавал, что он не может причинить мне вреда, пока я остаюсь в своей воронке. Просто мне хотелось какое-то время побыть в полной безопасности – и ничего больше. Как странно, что Шепански вот так, в мгновение ока, исчез с лица земли! Однако, находясь в каком-то странном оцепенении, я почему-то не чувствовал ни печали, ни даже сожаления. Все случившееся представлялось мне ужасным несчастным случаем. Шепански просто не повезло – вот и все, просто роковое стечение обстоятельств. Это единственное, что отложилось в моем помутненном сознании. Конечно, Шепански не был моим близким товарищем, как Дехорн или Якоби, подумал я. Его гибель не была для меня личной утратой. Размышляя подобным образом, я почувствовал огромное облегчение оттого, что это Шепански разорвало взрывом снаряда на куски, а не меня самого…
Я снова повесил свою медицинскую сумку на ремень и посмотрел на часы. С того момента, как мы выскочили из нашего окопа, прошло уже пятьдесят минут. Теперь мне придется вспомнить курс молодого бойца, который нам преподали в Дюссельдорфе, если я хочу присоединиться к своему батальону. Пусть меня ранят или даже убьют, но я не хотел умирать в одиночку!
Сначала мне надо было пройти сквозь огонь вражеского стрелкового оружия и при этом не подорваться на русской мине. Выскочив из воронки, я пробежал несколько метров и бросился на землю, затем пополз по-пластунски, снова вскочил, пробежал несколько шагов, опять упал и пополз, и так до тех пор, пока не нагнал последних стрелков роты, наступавшей на правом фланге. Нашим атакующим пехотинцам повезло, и они успели преодолеть участок заградительного огня русских до того, как начался массированный обстрел, сметающий все на своем пути. Прямо перед нами находилось плотное заграждение из колючей проволоки, которое частично уже было сметено огнем нашей артиллерии. Саперы взорвали оставшиеся проволочные заграждения или разрезали специальными шарнирными ножницами. Тяжелые станковые пулеметы и минометы из роты Кагенека обеспечивали огневую поддержку нашим пехотинцам, которые неудержимо рвались вперед. В месте прорыва мы могли уже не опасаться вражеских минных полей, так как залпы наших артиллерийских орудий и реактивных минометов уничтожили минные поля, заставив мины детонировать. Все чаще непрерывно строчившие русские пулеметы начали смолкать. Первая линия траншей была теперь в наших руках.
Стрекот немецких автоматов и разрывы гранат свидетельствовали о том, что наши бойцы вступили в ближний бой с противником, занимавшим следующую линию обороны. Со всех сторон от меня вскакивали немецкие гренадеры, пробегали несколько шагов и снова бросались на землю. Это производилось с таким знанием дела, что у вражеских стрелков не было ни малейшей возможности взять на мушку свои бегущие цели.
Точно так же, ползком и короткими перебежками, я преодолел последние восемьдесят метров и спрыгнул в захваченную нами первую линию русских траншей. Наконец-то снова в безопасности! Но нельзя было терять ни минуты времени, так как в траншее уже лежало восемь раненых и у некоторых из них ранения были тяжелыми. Двое раненых оказались санитарами-носильщиками. К счастью, тут же находился и третий санитар. Вдвоем мы быстро оказали посильную медицинскую помощь всем раненым, и я выглянул из траншеи в поисках других раненых.
Теперь уже все солдаты нашего батальона добрались до первой линии русских траншей. Передовые штурмовые взводы уже успели отбить у противника вторую и третью линии траншей. Однако огонь вражеских снайперов все еще оставался опасным и вынуждал нас соблюдать крайнюю осторожность.
Кагенек ползком добрался до нашей траншеи и присоединился к нам. Через некоторое время он рискнул высунуться из траншеи, но тотчас снова пригнулся, когда русский снайпер открыл по нему огонь.
– Эти красные собратья слишком усложняют нам жизнь! – проворчал он. – Если бы я только знал, откуда эти типы стреляют, я бы быстренько заткнул им рот своими минометами и пулеметами!
Кагенек еще раз выглянул из-за бруствера и поднес к глазам бинокль.
– Проклятье! – воскликнул он. – Вот где русские! Человек тридцать – сорок! Они идут прямо на нас!
Наступавшие из глубины вражеских позиций красноармейцы находились примерно в четырехстах метрах от нас. Они двигались со стороны света, и поэтому их было нелегко обнаружить. Кагенек снова присел на дно траншеи.
– Сейчас будет жарко! – заметил он. – Иваны кое-чему научились от нас! Контратака!
Он еще раз выглянул из траншеи.
– Обрати внимание на огонь! – недоверчиво воскликнул он. – МГ-34! Эти субъекты стреляют по нас из наших же собственных пулеметов!
Неожиданно Кагенек еще больше высунулся из траншеи и прижал к глазам бинокль.
– Что это такое? Будь я проклят! Да это же немцы! Это же наши солдаты! Вон тот похож на Шниттгера… Да это же сам Шниттгер!!
Действительно, это был обер-фельдфебель Шниттгер со своими людьми. Снова своими решительными действиями он внес перелом в ход боя. Под Полоцком он первым штурмовал перешеек между озерами, а здесь ему удалось со своим взводом зайти в тыл противнику. Русские осознали опасность, грозившую им со стороны бойцов Шниттгера, и тотчас начали сдаваться. Правда, некоторые из них попытались вырваться из окружения и устремились к видневшемуся вдали лесу. Однако большинство из них погибло под смертоносным огнем немецких пулеметов, прежде чем они успели добраться до спасительного леса.
Теперь солдаты 3-го батальона начали выскакивать из всех окопов и траншей, уже не опасаясь разящего огня русских стрелков. Со смехом и ликующими возгласами они устремились к нескольким тесно растущим деревьям на высоте 215, которая была целью нашей атаки. Но Шниттгер и его взвод оказались на высоте первыми. Издавая радостные, хриплые вопли, они с довольной усмешкой наблюдали, как их товарищи, тяжело дыша, карабкались по склонам высоты вверх.
Прорыв удался. Вражеские позиции были теперь в наших руках.
Как и было предписано приказом, все роты начали переносить своих раненых на высоту 215. Сюда же прибыл и санинструктор, унтер-офицер Тульпин. Сначала здесь было около двадцати раненых, но постоянно подносили все новых и новых. Мы могли без помех оказывать им необходимую медицинскую помощь – раненным в брюшную полость, с ранениями легкого, с тяжелыми и легкими ранениями. Но еще важнее было то, что мы могли оказывать эту помощь немедленно, непосредственно на поле боя. Нескольким солдатам, потерявшим много крови, мы были вынуждены сделать переливания крови – если бы мы не оказались так быстро на месте, они бы неминуемо погибли. И теперь я был очень рад, что решил разместить батальонный перевязочный пункт на этой высоте, являвшейся целью нашей атаки.
Запыхавшись от быстрого бега, ко мне подбежал унтер-офицер Шмидт из 10-й роты, адвокат с хорошо подвешенным языком:
– Там на той стороне, герр ассистенцарцт! Обер-лейтенант Штольце! Он наступил на мину, но пока еще жив!
Он показал рукой на участок русской траншеи рядом с разрушенным во время обстрела домом. Вражеская артиллерия снова открыла по нас огонь. Тульпин, слышавший, о чем говорил унтер-офицер Шмидт, вышел вперед и спросил:
– Разрешите мне пойти туда и забрать герра обер-лейтенанта Штольце, герр ассистенцарцт?
– Разрешите и мне пойти с ним? – быстро попросил Шмидт.
Немного поколебавшись, я сказал:
– Унтер-офицер Шмидт, мы пойдем вместе! А вы, Тульпин, оставайтесь здесь и продолжайте оказывать помощь легкораненым! Мы скоро вернемся!
– Нам придется идти через минное поле! – с тревогой в голосе сказал Шмидт.
– Так давайте же побыстрее перейдем его! – поторопил его я.
Когда-то я заверил Штольце в том, что если он будет ранен, то я вытащу его, где бы он ни находился. Возможно, именно сейчас он вспомнил об этом. Я был полон решимости сдержать свое обещание. Мы быстрым шагом двигались в указанном направлении, пока унтер-офицер предостерегающе не поднял руку.
– Где-то здесь должно начинаться минное поле!
Мы осторожно двинулись вперед, обходя те места, где трава пожухла или была менее густой, чем вокруг. Поскольку мины были заложены примерно четыре-пять недель тому назад, это казалось нам наиболее надежным. В конце концов мы дошли до участка, который был буквально перепахан нашей артиллерией и реактивными минометами. Здесь мы могли без особых мер предосторожности перепрыгивать от одной воронки к другой, так как артиллерия является лучшей и самой быстрой командой разминирования. Мы оставили слева от себя руины крестьянской избы и подошли к тому месту, где должен был лежать раненый Штольце. Однако там его не было.
– В чем дело, Шмидт? – рассердился я. – Вы же сказали, что обер-лейтенант Штольце лежит здесь раненный?
– Все верно, герр ассистенцарцт! Я шел за ним и видел, как взорвалась мина и он упал. Потом я сам отнес его на это место!
Мы обошли избу с другой стороны и увидели Штольце. Положив руку на плечи солдата, который был почти в два раза меньше ростом, чем он сам, Штольце ковылял через руины надворных построек.
– Привет, Штольце! Не так быстро! – крикнул я во всю силу своих легких.
Он обернулся. Даже с такого расстояния я заметил смущенную улыбку на его лице. Вид у него был довольно потрепанный. Его лицо и руки были перепачканы сажей и сильно кровоточили. Один сапог был разорван, а брюки и мундир с правой стороны болтались лохмотьями. Он беспомощно улыбнулся и показал на свою правую ногу:
– Вот здесь мне досталось больше всего, Хаапе!
– Иди сюда, Штольце! Дай посмотрю!
К моей радости, его глаза оказались в полном порядке. При взрыве мин вверх часто взлетает фонтан осколков и комьев земли, что может привести к ранению глаз и даже к слепоте жертвы. Но Штольце в этом отношении крупно повезло. На подбородке, на щеке и правой кисти виднелись глубокие кровоточащие раны. На правой ноге зияла открытая рана, и вокруг нее торчало несколько мелких осколков, однако кости бедра и голени, казалось, не были задеты. Правда, пока я не мог сказать ничего определенного относительно серьезности повреждений костей его правой стопы.
– Не так уж и плохо, Штольце! Я опасался худшего! Пошли на батальонный перевязочный пункт. Там я тщательно осмотрю тебя!
Маленький солдат поддерживал Штольце с одной стороны, а унтер-офицер Шмидт – с другой. Передвигаясь таким образом, мы относительно быстро преодолели минное полк. Во время моего отсутствия тяжелораненые больше не поступали. Поэтому я смог сразу основательнее осмотреть Штольце.
В некоторых местах мышцы правой ноги были разорваны зазубренными осколками мины, и у Штольце были сильные ушибы. Но его крепкие кости выдержали удар, пришедшийся по касательной, и не сломались.
– Тебе здорово повезло! – сказал я. – Через пару недель ты снова будешь ГСС – годен к строевой службе!
Штольце с довольным видом ухмыльнулся. Я ввел ему противостолбнячную сыворотку и сделал укол морфия, поскольку он должен был испытывать адские боли, хотя и не показывал виду. Когда морфий начал действовать, он попытался встать.
– Теперь я снова достаточно здоров, чтобы вернуться к своей роте! – неожиданно заявил он.
– Послушай-ка хорошенько, что я тебе скажу! – настойчиво потребовал я, усаживая его на место. – Завтра твоя нога сильно распухнет! Как только действие морфия прекратится, ты будешь кричать от боли и вряд ли сможешь передвигаться. Если же ты считаешь, что сейчас тебе надо непременно пройтись, изволь, ты можешь с помощью своих бойцов спуститься к дороге, где тебя примерно через час подберет наша санитарная машина!
Опираясь на плечо солдата, Штольце неохотно двинулся к дороге. Там он еще раз обернулся и крикнул своим бойцам:
– Не беспокойтесь, ребята! Скоро я снова буду с вами! До свидания и всего хорошего!
Еще до того, как прибыл Нойхофф со своим штабом, всем раненым, находившимся на высоте 215, была оказана медицинская помощь. Тела тринадцати погибших были выложены в ряд. Хиллеманнс тоже был ранен: ранение в руку вывело его из строя. Мюллер оказал ему первую медицинскую помощь, а потом Фишер отвез его на нашем «Опеле» на дивизионный медицинский пункт. Это привело к перестановке в батальоне. Ламмердинг стал вместо Хиллеманнса адъютантом батальона, маленький лейтенант Беккер был назначен офицером-ординарцем, а Больски принял командование 10-й ротой Штольце.
* * *
Ко мне поспешно подошел Тульпин:
– Герр ассистенцарцт! Раненому с тяжелым ранением легкого становится все хуже! Складывается впечатление, что он задыхается!
– Черт побери! – невольно вырвалось у меня. Батальон как раз строился, чтобы продолжить наступление на заболоченную местность в районе деревни Осотня, и мне не хотелось отстать от своих. Повсюду в лесах прятались красноармейцы, отставшие от своих частей, и поэтому для нас, медицинских работников, было опасно терять связь со своим подразделением.
Я быстрым шагом направился к раненому. Он лежал на земле и жадно хватал ртом воздух, его состояние было крайне тяжелым. Я прослушал оба легких. Диагноз был однозначным: опасный для жизни клапанный пневмоторакс. Раневой канал действовал как своеобразный клапан, и при каждом вдохе в грудную клетку всасывалось слишком много воздуха. В результате между плеврой и поврежденным легким возникло избыточное давление воздуха, которое с правой раненой стороны прижимало легкое к грудной клетке и практически не позволяло ему работать. Обычный дыхательный шум почти не прослушивался. Но самая большая опасность заключалась в том, что избыточное давление в правом легочном отделе сильно давило на сердце и на левое легкое и уже вызвало опасное смещение органов. Видимо, раненый долго не протянет. У меня не было аппарата для оказания помощи раненым с пневмотораксом, и уже не оставалось времени, чтобы с помощью шприца постепенно удалить воздух из грудной клетки. Оставался только один-единственный шанс!
Я обильно смазал йодом правую сторону груди раненого, чтобы в грудную клетку не могли попасть бактерии, и ввел длинную полую иглу между двумя ребрами через плевру в грудную клетку. Воздух начал с шумом выходить наружу. Эта мера принесла раненому первое облегчение. Я быстро надел длинный резиновый шланг на внешнее отверстие иглы, прижал губы к концу шланга и потянул ртом воздух из грудной клетки.
Это был необычный и опасный метод. Если бы в грудную клетку попали бактерии или слюна, наверняка возник бы гнойный плеврит, который неминуемо привел бы к летальному исходу. Но у меня не было выбора. С огромной осторожностью я отсосал последние остатки воздуха из груди раненого, заклеил входное и выходное отверстия лейкопластырем и приказал отправить пациента в первой же санитарной машине вместе с раненными в брюшную полость. Затем я отправился в путь, чтобы как можно быстрее догнать свой батальон.
* * *
Вскоре наши саперы расчистили дорогу от тяжелых противотанковых мин. Мы сошли на обочину. Первая танковая дивизия устремилась вперед.
Уже через двенадцать дней (14 октября) она продвинется на триста километров на северо-восток и выйдет к городу Калинину на железнодорожной линии Москва – Ленинград, в ста пятидесяти километрах северо-западнее столицы Советского Союза. К сожалению, вскоре после этого погиб командир дивизии, отличный австрийский офицер, кавалер Рыцарского креста. Когда его дивизия проезжала мимо нашего батальона, он спрыгнул со своего командирского танка на обочину дороги и несколько минут шел вместе с нами пешком.
Конечно, наше продвижение вперед здесь, среди болот, было менее впечатляющим. Как Кагенек и предполагал, мы приблизились к гати, пересекающей болото.
Противостоявшие нам подразделения Красной армии охватила паника. Многие их пехотинцы целыми отделениями бросали оружие и без боя сдавались в плен. Мы захватили в качестве трофеев большое количество орудий, которые противник бросил при отступлении. В основном это были 76-мм пушки, прозванные нашими солдатами «ратш-бум», звук разрыва снаряда которых был слышан раньше, чем звук выстрела. Снаряды, выпущенные этими пушками, имели огромную начальную скорость и настильную траекторию полета.
Во второй половине дня наши штурмовые роты в ходе постоянно разгоравшихся боев прижали отступающих красноармейцев к самому болоту. Некоторые из них не хотели сдаваться в плен и попытались скрыться по гати, пересекавшей болото. Но это было бесполезно. Как только русские оказывались на гати, наши крупнокалиберные пулеметы буквально косили их своим огнем. При виде этой бойни у многих бойцов нашего батальона стало тревожно на душе, и они задумались о судьбе, которая ожидала их самих на другом конце гати. Ведь, конечно, по всей вероятности там мы попадем под точно такой смертоносный огонь красных пулеметчиков! Но у нас не оставалось выбора. Мы должны были захватить переход через это болото.
Уже в сумерках наши штурмовые группы и саперы вступили на гать. За ними на небольшом отдалении последовал и весь батальон. Если бы мы смогли под покровом ночи достичь противоположного края болота, то утром у нас была бы отличная исходная позиция для предстоящего боя.
Гать оказалась шириной около шести метров. В тех местах, где грунт был более или менее твердым, толстые доски и брусья лежали прямо на земле. На заболоченных участках они опирались на вбитые в землю сваи подобно тому, как это делается при наведении моста через водную преграду. Наша походная колонна уходила в наступающую ночь, словно длинный ряд безмолвных жутких теней. Под весом солдат доски прогибались и медленно погружались в трясину. Слева и справа от гати из воды и трясины с шумом вырывались болотные газы. Время от времени над нашими головами проносились шальные очереди трассирующих пуль. Мы уходили все дальше и дальше. В ночной тиши монотонно звучал лишь шорох наших шагов. Никто не произносил ни слова. Мы напряженно прислушивались к каждому звуку, исходившему из коварной топи.
Вдруг откуда-то справа до нас донеслись жалобные крики, которые становились все громче по мере того, чем ближе мы подходили. Это были жуткие крики на чужом языке: крики о помощи русского солдата, который метрах в десяти от гати угодил в трясину и медленно погружался все глубже и глубже. Наши солдаты в полном безмолвии проходили мимо.
– Это невозможно слушать! – прошептал я, повернувшись к Нойхоффу. – Неужели мы не можем ему помочь?
– Но как? – шепотом спросил тот. – Мне и самому не по душе оставлять горемыку на произвол судьбы! Но каждый, кто сойдет с этих досок, сам утонет в трясине! Разве вы не видите, что и сама гать все глубже погружается в болото, чем дольше мы по ней шагаем? Эти топи бездонны!
В ночной тиши снова раздались предсмертные крики утопающего. Я принял решение и вышел из колонны. Батальон продолжал движение.
С помощью одного из санитаров я выломал из гати слабо закрепленную толстую доску, которую мы бросили как можно дальше в направлении кричавшего красноармейца. На несколько секунд он замолк. Мы слышали, как утопающий отчаянно барахтался в болотной жиже, пытаясь добраться до доски. Мы ничего не видели, однако жутко было слышать, как человек из последних сил боролся за свою жизнь. Неожиданно он снова начал кричать, потом раздалось отвратительное бульканье, и все стихло. От ужаса у меня мороз пробежал по коже.
Отступая, противник взорвал часть гати. Это задержало нас всего лишь на несколько минут – саперам понадобилось совсем немного времени, чтобы восстановить поврежденное место. Последний участок переправы, которого мы опасались больше всего, оказался совсем простым. Уже к полуночи наш передовой отряд выбрался на твердую почву. Слабое вражеское сопротивление было быстро сломлено. Нойхофф приказал резервной роте догонять нас. Мы нашли несколько стогов соломы. Выставив караулы, все улеглись спать на соломе.
* * *
На следующий день ближе к вечеру мы обошли стороной небольшой городок Белый. Мы находились восточнее города, над которым висели плотные клубы черного дыма и доносился громкий шум ожесточенного уличного боя. Батальон получил приказ продвинуться через лесистую местность до автодороги Белый – Ржев и отрезать путь отступления частям противника, находившимся в городе Белом.
Переход через лес оказался гораздо труднее, чем мы ожидали. Неоднократно мы застревали перед лесными завалами. Русские специально спилили самые толстые деревья, росшие у лесной дороги, в беспорядке навалили стволы деревьев на дорогу и вдобавок заклинили их. Нашим солдатам приходилось прорубать путь через эти завалы с помощью топоров или расчищать путь взрывами.
В то время как мы постоянно задерживались перед этими завалами, батальон нагнало свежее пополнение. До сих пор это были, как правило, запасные части, находившиеся при обозе. Но на этот раз пополнение прибыло прямо из Германии, и его распределили по всем ротам. Я подыскал себе нового санитара, который должен был занять место Шепански или, по сути дела, Дехорна. Им оказался коренастый, невысокий светловолосый паренек веселого нрава. Звали его Генрих Аппельбаум, он был мелким крестьянином из Липперланда. Из его документов я узнал, что он был слеп на один глаз. Тем не менее пошел на фронт добровольцем.
– Итак, вы готовы помогать мне? – спросил я.
– Так точно, герр ассистенцарцт!
– Вы у меня уже третий! – не стал скрывать я. – Но говорят, Бог троицу любит! И вам придется научиться исполнять тоже три дела! Запомните хорошенько: во-первых, позаботьтесь о том, чтобы в вашем ранце всегда было достаточно перевязочного материала, шприцев для инъекций и прочего медицинского имущества! Во-вторых, позаботьтесь о том, чтобы ваш ранец всегда находился там, где мне что-то понадобится! И в-третьих, присматривайте за тем, чтобы мне жилось хорошо и чтобы все мои пожитки всегда были на месте! Вы все поняли?
– Так точно, герр ассистенцарцт!
– С этого момента я буду называть вас Генрихом. Мне нравится это имя, потому что меня тоже так зовут. А сейчас отправляйтесь к Петерману и попросите у него ранец, который собрал для вас унтер-офицер Тульпин!
Петерман был рад передать кому-нибудь другому ранец с медицинским имуществом. Как он мне однажды признался, он любит своих лошадей гораздо больше, чем этот ранец.
Одна упряжная лошадь была убита и два солдата получили легкие ранения, когда около двадцати вражеских бомбардировщиков атаковали нашу колонну. Это был один из обычных, крайне неэффективных налетов красной авиации. Все могло бы закончиться для нас гораздо хуже, если бы русские летчики налетели не поперек движения колонны, а вдоль дороги. В этом случае для шедших сомкнутым строем подразделений батальона все могло закончиться весьма плачевно. Нойхофф решил больше не рисковать и приказал батальону во время марша рассредоточиться.
– Судя по карте, – сказал он, – недалеко от нас впереди должна находиться маленькая деревушка! Штаб, 9-я и 10-я роты выступают первыми, занимают деревню и размещаются там. 11-я и 12-я роты пока остаются здесь вместе со всеми повозками и автомашинами под общим командованием Кагенека, а затем они подтянутся к головной группе.
Генриху и мне пришлось остаться, чтобы позаботиться о легкораненых. У одного оказалось ранение икроножной мышцы, а у другого осколком была повреждена кисть правой руки. Мы обработали раны и из-за этого отстали от штаба. Но поскольку, по словам Нойхоффа, деревня должна была находиться совсем близко, я не хотел ждать, пока подтянется рота Кагенека. Мне показалось, что будет лучше, если мы с Генрихом немедленно нагоним головную группу, образованную штабом батальона, а также 9-й и 10-й ротами, чтобы быть в состоянии сразу же оказать необходимую помощь раненым при возможных боевых действиях. Поэтому я приказал Тульпину вместе с другими санитарами и всеми нашими транспортными средствами присоединиться к оставшимся ротам под командованием Кагенека. Генрих получил карабин Мюллера, и мы отправились в путь. Ушедшие вперед роты оставили на песчаной дороге хорошо различимые следы – заблудиться было просто невозможно.
Тем не менее мне стало как-то не по себе, когда через полчаса пути мы так и не добрались до деревни, а дремучему лесу не видно было ни конца ни края. Но я не хотел, чтобы Генрих заметил мою озабоченность, и поэтому как бы между прочим сказал:
– Наши посыльные преодолевают такой путь по дюжине раз на дню!
При этом я благоразумно умолчал о том, что эти посыльные довольно часто не возвращаются из таких походов.
Чем больше я размышлял обо всем этом, тем больше жалел, что мы не остались с Кагенеком, который сейчас, вероятно, наслаждался чашкой горячего ароматного кофе из полевой кухни. Но я утешал себя мыслью, что отступающие в панике войска противника вряд ли представляют собой опасность, если, конечно, у них не отрезан путь к отступлению.
На дороге и вокруг царила мертвая тишина. Только на северо-западе все еще слышался слабый шум боя за городок Белый. Мы прошагали еще минут десять, как вдруг за поворотом я услышал голоса.
– Отлично, Генрих, – сказал я, – вот мы уже почти и дошли!
Мы ускорили шаг и вышли из-за поворота. И тут же остановились как вкопанные: русские!
Впереди, примерно метрах в шестидесяти от нас, от двадцати до тридцати воинственно выглядевших русских перебегали через дорогу и исчезали среди деревьев слева от нее. Мы услышали крики, кажется, они тоже заметили нас! Потом еще человек десять перебежали через дорогу и укрылись на другой стороне. Я нырнул за один из густых кустов, Генрих – за мной следом. Я быстро сдернул с плеча автомат и дал очередь в сторону врага. Генрих поддержал меня огнем своего карабина. Тотчас выскочили еще трое русских, затем еще восемь и перебежали через дорогу. Я пустил им вдогонку еще несколько очередей, а затем метнул две лимонки. Минут пять мы напряженно прислушивались, но все оставалось спокойным.
Неожиданно вдали из-за поворота показались два немецких солдата. Засунув руки в карманы и насвистывая веселую песенку, они шли к нам. Вот они поравнялись с тем местом, где русские перебегали через дорогу. Я узнал их: это были посыльные из штаба Нойхоффа, которые, видимо, должны были доставить донесения Кагенеку и в штаб полка.
– Где находится командный пункт батальона? – спросил я их, когда они подошли к нам.
– Идите все время по этой дороге, герр ассистенцарцт! Примерно в двух с половиной километрах отсюда.
– Будьте осторожны! – предупредил я их. – В этом лесу еще полно русских! Пять минут тому назад около пятидесяти русских перебежали через дорогу.
Оба посыльных недоверчиво ухмыльнулись. Видимо, они подумали, что я шучу или что мне повсюду мерещатся опасности.
– А, так вот чем объясняется беспорядочная стрельба, которую мы только что слышали! – сказал один из них и как-то странно посмотрел на меня.
Очевидно, они не отнеслись к моим словам серьезно. Это меня рассердило.
– Постарайтесь благополучно добраться до места и передать свои донесения по назначению! – решительно заявил я. – Будьте осторожны и не занимайтесь легкомысленной болтовней! Понятно?
Оба посыльных встали навытяжку.
– Так точно, герр ассистенцарцт! – гаркнули они в один голос.
Явно обидевшись, они двинулись дальше. Возможно, они опять с ухмылкой отпускали глупые шуточки по поводу докторов, которым мерещатся в лесах какие-то воображаемые русские, по которым те открывают огонь. Когда мы продолжили свой путь, я попытался дать выход своему гневу, прочтя Генриху целую лекцию.
– Эти два умника, возможно, все еще ухмыляются и думают, что мы с вами стреляли по лесным призракам! Видимо, они и дальше будут предаваться своим мечтам и не заметят опасности, пока не получат по башке! Вот тогда они заорут во всю силу своих легких: «Санитары! Санитары!» И нам с вами, и им еще повезло, что у русских со страху были полные штаны!
Когда мы в конце концов благополучно добрались до командного пункта батальона и я остался наедине с Ламмердингом, то, уплетая яичницу, между делом рассказал и ему о нашем приключении. Но и его мой рассказ скорее позабавил, чем поразил. Мне не осталось ничего другого, как задуматься над странностью человеческой природы – не видеть ничего опасного в происшествиях, приключившихся с другими людьми.
А пресловутые «пятьдесят русских нашего доктора» вскоре стали своего рода дежурной шуткой нашего батальона.