Начался отвод (где отход, а где бегство. – Ред.) наших войск от Москвы. Трем немецким армиям пришлось отказаться от богатого приза и оставить надежду на скорый конец войны. Когда они отступали, маршал Жуков (стал маршалом только в 1943 г. – Ред.) со своими тепло одетыми войсками, имевшими огромное численное преимущество, продолжал наносить по ним безжалостные, сокрушительные удары. Советы слишком долго тайно вооружались. И хотя внезапное нападение Гитлера поставило их на грань поражения, в конце концов сказалось их огромное преимущество в живой силе и в танках.

Для многих немецких солдат, плохо обеспеченных зимним обмундированием, отступление означало во многих случаях верную смерть. Дороги представляли собой хорошо укатанные глубокие выемки среди метровых сугробов. Во время зимних буранов было страшно холодно, но, когда небо прояснялось, а солнце низко висело над горизонтом, становилось еще холоднее. Казалось, что само небо превратилось в огромный замерзший кристалл. Смерть прилетала к нам на своих ледяных крыльях и терпеливо поджидала очередную жертву. Но мы из последних сил боролись с ней, как снова и снова сражались с наседавшими со всех сторон русскими. Наши бойцы медленно отступали по снежной пустыне.

Когда мы проходили через Горки (видимо, Горки на левом берегу Волги в 30 км северо-восточнее Старицы. – Ред.), я закрыл и второй перевязочный пункт. Фреезе прекрасно справился со своими обязанностями, а фельдфебель со шрамом был для него самым верным помощником. На этом перевязочном пункте была оказана помощь более чем 300 раненым, которых затем переправили в тыл на дивизионный медицинский пункт. Нагрузка, выпавшая на долю обер-штабсарцта Шульца, штабсарцта Лоренцена и их помощников, была просто запредельной. Однако они смогли не только оказать необходимую помощь всем раненым, но и на своих санитарных машинах переправили сотни раненых в безопасное место и уберегли их от холода.

В это время особенно выделялась среди всех огромная фигура Штольце с его громоподобным голосом. Он носил русский ватник с огромным меховым воротником, а под ним всю одежду, какая у него только была. Вся эта масса одежды еще больше подчеркивала его рост, и он теперь был похож на высокий и широкий шкаф. Но не только он, но и все остальные бойцы нашего батальона, казалось, очень сильно пополнели. Все наши офицеры, за исключением Кагенека, Маленького Беккера и меня самого, были ростом выше 180 сантиметров. Но даже невысокий, жилистый Беккер, казалось, значительно покрепчал.

Мы медленно отступали по снежной пустыне. Тем самым мы должны были позволить другим подразделениям оборудовать оборонительные позиции в тылу. По нескольку раз в день подразделения Красной армии атаковали нас, однако всякий раз нам удавалось отбивать эти атаки и наносить русским большие потери. В конце дня мы, как правило, отрывались от них и занимали какую-нибудь покинутую жителями деревушку, чтобы отогреть свои промерзшие за день тела.

Тела наших павших товарищей мы укладывали в наспех вырытых прямо в снегу неглубоких ямах. В эти дни у нас не было времени, чтобы смастерить скромный березовый крест или провести церемонию прощания с погибшими воинами. Из-за метровых сугробов было практически невозможно предать мертвых матушке-земле. Кроме того, мы знали, что уже через час трупы будут твердыми как камень, а весной, когда потеплеет, их снова придется выкапывать из этой холодной зимней могилы и перезахоранивать. При таких обстоятельствах похороны со всеми воинскими почестями казались нам почти издевательством.

В этот немыслимый холод, когда перехватывало дыхание, а из ноздрей и с бровей свисали сосульки, когда все чувства притуплялись, а мышление требовало нечеловеческих усилий, немецкий солдат сражался уже не за идеалы, не за мировоззрение или отечество. Он сражался с врагом, не задумываясь и не задавая вопросов, и даже не желая знать, что его ждет впереди. Его поддерживали только привычка, дисциплина и воля к жизни. А когда в конце концов разум солдата начинал затуманиваться, когда силы, дисциплина и воля к жизни его оставляли, он медленно оседал в снег. Если его боевые товарищи вовремя замечали это, они начинали его трясти, бить по щекам и толкать, пока он смутно не начнет осознавать, что его миссия в этом мире еще до конца не выполнена. Тогда он с огромным трудом снова вставал на ноги и, пошатываясь, брел вместе со всеми дальше. Но если никто не замечал, как он упал в мягкий снег, чтобы передохнуть, и продолжал там лежать до тех пор, пока становилось слишком поздно, тогда его бренные останки оставались лежать на обочине дороги. Ветер и снег быстро заметали тело, и вскоре уже ничего не было видно, кроме белой пустыни вокруг.

Но имелась совсем небольшая группа других людей, которые по долгу службы или по личному убеждению брали на себя больше ответственности, чем только за самого себя или за своего соседа, бредущего рядом с ним. Их решимость и самообладание никогда не могли пошатнуть ни суровые зимние бураны, ни яростные русские атаки. Снова и снова они собирались с последними силами и отказывались слушать убаюкивающую музыку природы с ее заманчивым приглашением к вечному покою. Но такое чудовищное напряжение подрывало их силы, забирало слишком много энергии и до такой степени действовало на и без того напряженные нервы, что иногда происходил нервный срыв. И кто-то из них в конце концов не выдерживал и впадал в тупоумие или в детскую веселость.

Пожилой оберштабсарцт окончательно сломался. По ночам его мучили кошмары, населенные призраками и коварными русскими. Он стал обузой для всех остальных, и его отправили в тыл.

И Нойхофф находился на грани полного физического и нервного истощения. Но железным усилием воли он снова и снова заставлял себя собраться. Однако груз ответственности занимаемого положения и мучительные приступы болей в кишечнике до такой степени измучили его, что он стал похож на живой труп. И в один прекрасный день приехала санитарная машина и увезла его в тыл. Обер-лейтенант граф фон Кагенек принял на себя командование измотанным 3-м батальоном, численность которого значительно сократилась.

Мы продолжали отходить с боями в направлении Старицы. 22 декабря мы снова очутились в деревне Васильевское, куда два месяца тому назад прибыли после своего длительного наступления по территории Польши и России практически в полной боевой готовности, насчитывая в своих рядах около 800 бойцов. Теперь же без роты Титьена, продолжавшей борьбу с партизанами, батальон насчитывал только 198 офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Из трех батальонов 18-го пехотного полка мы понесли самые тяжелые потери. Однако мы нанесли противнику гораздо большие потери и по праву гордились тем, что ни разу не повернулись к нему спиной и что русским ни разу не удалось прорваться на том участке фронта, где держал оборону наш батальон!

Число фронтовых врачей постепенно тоже уменьшилось, уже многие из них погибли. Фреезе забрали от нас в какой-то полевой госпиталь, где он заменил кого-то из врачей, и я снова остался один.

Теперь уже у каждого бойца батальона были вши. Но из-за постоянных боев и адского холода санитарные подразделения были настолько перегружены, что мы уже не могли уделять этой проблеме слишком много внимания. Нам не оставалось ничего другого, как побыстрее эвакуировать в тыловые лазареты солдат, заболевших сыпным тифом, и надеяться на то, что в батальоне не вспыхнет эпидемия.

При таких непривычных для нас условиях жизни тяжело протекали даже такие болезни, которые обычно не доставляли нам особых трудностей. Солдат с заболеваниями кишечника приходилось как можно дольше оставлять на фронте. И без того мы редко могли отправлять в тыл легкораненых и больных, так как врачи санитарной роты были совершенно перегружены из-за наплыва тяжелораненых и солдат с серьезными обморожениями. Поэтому мы пытались, насколько это было возможно, оставлять измученных дизентерией бедолаг в действующих подразделениях вместе с их боевыми товарищами. Но если заболевшим дизентерией солдатам приходилось чаще чем три-четыре раза в день выбегать на мороз, чтобы справить нужду, то при этом они теряли больше тепла, чем могли себе позволить в таком и без того крайне ослабленном состоянии. В этом случае смерть подстерегала их буквально за каждым углом. А в том случае, когда они не успевали даже расстегнуть брюки и пачкали нижнее белье, это приводило к обморожениям и в конце концов тоже заканчивалось смертью.

Поэтому, отбросив неуместную здесь деликатность и утонченность манер, мы делали в брюках и кальсонах таких больных продольные разрезы сантиметров двенадцать – пятнадцать в длину. Теперь в случае крайней необходимости они могли справлять нужду не снимая штанов и подштанников. Всякий раз после завершения процедуры санитары или товарищи завязывали этот разрез с помощью тонкой проволоки или бечёвки. Боец так и ходил с этой проволокой, пока процедуру не приходилось повторять еще раз. А поскольку все солдаты сильно исхудали, штаны болтались на них достаточно свободно, и поэтому не представляло никакого труда многократно повторять эти манипуляции в течение дня. Такая нехитрая мера помогла спасти жизнь не одному солдату, и многие из них продолжали оставаться на переднем крае обороны в более или менее боеспособном состоянии.

Если позволяла обстановка, мы всегда старались оказывать помощь раненым в теплом помещении. Если же в исключительных случаях приходилось перевязывать раненого бойца на открытом воздухе, то мы старались делать это, снимая с него как можно меньше верхней одежды. Для меня стало делом принципа никогда не подвергать раненого или обессилевшего солдата опасности попасть в руки к русским. В нашем санитарном подразделении это стало для всех почти навязчивой идеей. И если при этом мы иногда и заходили слишком далеко и, возможно, излишне рисковали, но зато это придавало нам решительности и ставило перед нами цель, к которой мы могли стремиться.

В любом случае оставление человека на поле боя означало бы для него верную смерть. К нам поступала масса достоверных сообщений о бесчеловечном обращении с немецкими солдатами, попавшими в руки к русским. Пленные красноармейцы рассказывали ужасные вещи о преступлениях, совершенных коммунистами, после того как мы ушли из Калинина. Там нам пришлось оставить в одном из полевых госпиталей много тяжелораненых. В отчаянии они умоляли не бросать их на произвол комиссаров, ведь у них не было даже оружия, чтобы в крайнем случае покончить жизнь самоубийством. Но у нас было слишком мало санитарных машин, и просто не было другого выхода. Раненые остались под присмотром нескольких врачей в полевом госпитале, помеченном большим красным крестом. Когда пришли русские, они первым делом расправились с врачами. А потом разделались и с ранеными, вышвырнув их через окна на улицу, где стоял жуткий мороз. Тот из раненых, кто оставался жив после падения на мерзлую землю, получал пулю в затылок. Потом тела погибших зарыли в одной общей могиле.

Подобные сообщения так часто подтверждались незнакомыми друг с другом свидетелями, что никто уже не сомневался в их достоверности.

Однажды, немного отстав от батальона, я шел пешком вместе с колонной, насчитывавшей около двадцати легкораненых и больных. Однако я ни о чем не беспокоился, так как мы только что в ходе стремительной контратаки далеко отбросили противника.

Мы шли вдоль опушки леса и вдруг в сгущавшихся сумерках увидели группу людей, двигавшихся в нашу сторону от Волги. Это были русские. Поскольку те нас еще не заметили, мы тотчас бросились в лес. Мы хотели идти лесом вслед за нашим батальоном, пока русские не пройдут мимо нас. Но, пройдя несколько километров по заснеженному лесу, мы снова вышли на открытую местность. Впереди, на некотором отдалении от нас мы увидели наш батальон, между нами и батальоном находились две русские деревушки, расположенные по соседству друг с другом. Пока мы, спрятавшись за кустами, разведывали обстановку, несколько подразделений противника перешли через дорогу и отрезали нам путь. По всей видимости, русские решили заночевать в этих двух деревушках. Проклиная все на свете, мы вынуждены были смириться с тем, что оказались отрезаны от своих.

– Нам придется остаться здесь, пока совсем не стемнеет! Потом мы попытаемся пробраться между этими двумя деревушками! – прошептал я окружившим меня плотным кольцом раненым.

Стемнело. Ночь была ясной и звездной. Мороз крепчал с каждым часом. Чтобы хоть как-то сохранить тепло, мы сбились в плотную кучу в небольшой ложбине. Тем не менее, невыносимо страдая от ужасного холода, мы несколько раз порывались немедленно предпринять попытку прорыва. Но пока хотя бы большая часть красноармейцев не улеглась спать, такая попытка была бы равносильна самоубийству. Время текло невыносимо медленно. Ярко мерцающие звезды освещали все кругом своим призрачным светом. Но вот наконец наступила полночь, и мы двинулись в путь.

Время от времени наши боевые товарищи на передовой посылали в небо осветительные ракеты, которые несколько секунд висели в вышине, рассыпая тысячи искр. Благодаря этим ракетам мы поняли, что наш передний край обороны должен был проходить сразу за этими двумя деревушками. Если нам будет сопутствовать удача, то уже через час мы должны были оказаться там.

На небосводе ярко сияла Полярная звезда, указывавшая нам путь. Четверо или пятеро раненых передвигались только опираясь на плечи своих товарищей. Сначала мы попытались отыскать путь, проходивший точно между двумя деревушками. Перспектива наткнуться там на русских была минимальной, так как в такой собачий холод те наверняка предпочтут остаться в тепле домов. Но когда мы выбрались на дорогу, которая вела сначала к деревне, находившейся слева от нас, а потом поворачивала к деревне, лежавшей справа, у нас возникло непреодолимое искушение пройти по укатанному полотну дороги и тем самым быстрее продвинуться вперед, чем двигаться по полям, утопая по пояс в снегу.

– Построиться в походную колонну! – прошептал я. – Шагайте уверенно и попытайтесь выглядеть как русские!

Я встал во главе колонны. Маленькая группа раненых шагала за мной. Наши сердца бешено колотились, а руки судорожно сжимали карабины и автоматы, в любой момент мы были готовы нажать на спусковые крючки. От одного из низких сараев, стоявших слева от дороги, нас окликнули по-русски.

– Продолжать движение – не стрелять! – умоляюще прошептал я.

У вражеского часового не должно было возникнуть никаких сомнений, он должен был издали принять нас за своих. Действительно, кто бы еще, кроме русских, мог так открыто идти по этой дороге в такой поздний час?

Однако продолжать идти по этой дороге и дальше показалось мне слишком рискованным. Как только мы отошли от часового достаточно далеко и он не мог слышать нас, мы свернули с дороги и стали пробираться по сугробам справа от нее. В конце концов мы добрались до живой изгороди, проходившей параллельно дороге. С подветренной стороны изгороди снег оказался не таким глубоким. Мы пошли вдоль нее, пока не оказались точно между двумя деревнями. Стараясь держаться на одинаковом расстоянии от обеих деревень, мы с бьющимися от волнения сердцами двинулись в сторону наших позиций. Все уже посчитали, что самая трудная часть пути осталась позади нас, и начали поздравлять друг друга. Но тут около росших впереди кустов мы заметили неглубокий окопчик, вырытый прямо в снегу. В нем был установлен пулемет, вокруг которого на корточках сидело четверо или пятеро красноармейцев. Они располагались прямо перед нами и пристально всматривались в направлении позиций, которые занимал наш батальон. Конечно, они были уверены, что только оттуда им может грозить опасность. Я молча поднял вверх правую руку. Не издав ни звука, все тотчас собрались вокруг меня.

– Стрелять только по моей команде! – прошептал я.

Мы начали осторожно подкрадываться к пулеметному гнезду. В свете звезд я заметил, как один красноармеец повернул голову в нашу сторону, тогда я не мешкая тотчас спустил курок. Сраженный очередью моего автомата, он рухнул навзничь рядом со своими товарищами. Один из моих раненых бросил гранату, а остальные открыли по русским ураганный огонь. У красных не было ни единого шанса на спасение.

Мы со всех ног бросились в сторону наших позиций. Когда два других вражеских пулемета открыли огонь, нам пришлось залечь в небольшой ложбине недалеко от нашего переднего края. Однако оказалось, что русские не заметили нас и стреляли наугад, и мы решили двигаться дальше.

Чтобы не попасть под пули своих же товарищей, мы ползли вперед очень осторожно. Когда мы были уже не очень далеко от нашего переднего края, я послал вперед унтер-офицера с легким обморожением, чтобы он установил контакт с нашими бойцами, державшими оборону на этом участке. И он справился с этим заданием. Уже через десять минут я тряс руку сияющему от радости Штольце. А окружившие нас бойцы 10-й роты внимали несколько приукрашенному рассказу раненого обер-ефрейтора, который для пущего драматизма немного сгустил краски.