За четыре часа до начала праздника на Дунайском острове на улицах все просто вымерло, такой Вену Бреннер никогда прежде не видел, практически город-призрак. Сейчас ему в самый раз было ехать на красный.

Бардачок открылся от тряски, и господин Освальд снова потянулся за швейцарской пушкой. И на этот раз он ее и вправду вытащил. Но она тотчас же выпала у него из рук и грохнулась на пол.

— Да осторожнее вы! — заругался Бреннер, хотя ему самому пешеход как раз покрутил пальцем у виска, очень уж грубо согнал он его с зебры пешеходного перехода.

— Ух ты, какая же она тяжелая, с ума сойти, — удивился господин Освальд, поднимая оружие.

— Да уж, не пластмассовая. Из нее ты можешь двух одновременно застрелить.

— Не одновременно, а одного за другим одной пулей. — Господин Освальд почему-то подошел к этому очень серьезно. — А куда мы, вообще говоря, едем?

— Санитар Мунц вызывает пятьсот девяностый, — прогнусавил Бреннер голосом Ханзи.

— Пятьсот девяностый, нахожусь у Шпиннеринам-Кройц, — тотчас же ответил Молодой.

Бреннер усмехнулся, услышав потом настоящего Ханзи Мунца, в большом волнении заоравшего по радио: «Семьсот семидесятый, всем, всем! Кто там говорит „Ханзи Мунц“?» Бедный Ханзи Мунц, и так унижен старым семьсот семидесятым, потому как Бреннер увел у него из-под носа семьсот сороковой, а теперь еще кто-то его голосом по радио сообщения посылает, а Молодой этого не замечает.

— Семьсот семидесятый, что вам нужно? — прорычал Молодой в микрофон.

— Семьсот семидесятый вообще ничего не говорил, — сказал настоящий Ханзи Мунц.

Мы-то с тобой знаем, что он был прав. Но по отношению к Молодому это вырвалось у него излишне раздраженно. На самом деле раздражение предназначалось незнакомцу, подражавшему его голосу. Но принял сообщение, естественно, Молодой. А разговаривать по рации без должного почтения — хуже этого для Молодого вообще ничего не было.

Тут уж совершенно не важно, делаешь ли ты обычную ездку за дристунами или везешь человека навстречу смерти, и тут речь идет не только о дисциплине в эфире, на сегодняшний день это больше вопрос эстетический, можешь ты контролировать себя в эфире или нет.

— Семьсот семидесятый, зайдите сегодня вечером ко мне. Конец.

— Семьсот семидесятый понял, — передал Ханзи Мунц, и Бреннер представил себе, что бедолага только что переменил штаны, а теперь вот опять будет дрожать в ожидании вечера с полными штанами.

— Восемьсот десятый — госпиталь Франца-Иосифа, — сообщил какой-то водитель о своем местонахождении.

— Восемьсот десятый, возвращайтесь, — ответила диспетчерская.

Таких сообщений ты за день сотни слышишь, они у тебя в одно ухо входят, в другое выходят.

Бреннер прислушался повнимательнее, только когда водитель объявился еще раз:

— Восемьсот десятый — госпиталь Франца-Иосифа!

— Восемьсот десятый, возвращайтесь, — во второй раз толстяк Буттингер ответил уже довольно раздраженно, потому как случались дни, когда в эфир прорывалась некоторая недисциплинированность.

— Восемьсот десятый — госпиталь Франца-Иосифа!

Ну, конечно же.

— Восемьсот десятый, понял, — сообщил Бреннер. Хотя с точки зрения эфира это к нему вообще никакого отношения не имело.

Но «понял» в данном случае вообще не имело отношения к эфиру. Это Бреннер наконец понял: восемьсот десятый был Малыш Берти! А госпиталь Франца Иосифа был всего в паре сотен метров от Шпиннеринам-Кройц, где недавно проехал Молодой.

Не надо путать госпиталь с вокзалом Франца-Иосифа, где Бреннер в свое время упустил бомжа. Ведь вокзал ровно на противоположном конце города, это просто случайное совпадение названий. Хотя не то чтобы совсем уж случайное, ведь Франц-Иосиф для Вены что-то вроде местного кайзера.

— Восемьсот десятый — Матцляйнсдорферплац, — передал Берти.

— Восемьсот десятый, да возвращайтесь же вы, наконец! И перестаньте сообщать мне о каждом вашем повороте! — потеряв терпение, заорал толстяк Буттингер в микрофон.

Но теперь Бреннер, конечно, уже понимал, что Берти преследует для него Молодого.

Берти успел побывать в гараже и уже знал всю историю со швейцарской пушкой и семьсот сороковым.

И ты вот чего не забывай. Поначалу Малыша Берти ужасно бесило, когда Бреннер однажды целый день подражал голосам своих коллег. И теперь он, ясное дело, сразу понял, что по радио был не Ханзи Мунц, а Бреннер, изображавший Ханзи Мунца. И ему просто оставалось сложить два плюс два, чтобы догадаться, что Бреннер по какой-то причине хочет узнать точное местонахождение Молодого.

— Восемьсот десятый — Гудрунштрассе! — уже опять отрапортовал Малыш Берти.

А теперь толстяк Буттингер, совершенно спокойно:

— Если кто увидит восемьсот десятый, скажите ему, чтобы возвращался. У него приемник неисправен.

— Понял, — сообщили Бреннер и еще десяток водителей.

— Восемьсот десятый едет по Гудрунштрассе. Восемьсот десятый едет по Гудрунштрассе.

Бреннер не стал отвечать. Он боялся, что Молодой может обратить внимание.

И Малыш Берти на протяжении нескольких минут больше ничего не передавал. Бреннер сделал из этого вывод, что Молодой все еще едет по многокилометровой Гудрунштрассе и не свернул на Лаксенбургерштрассе.

— Восемьсот десятый вызывает центральную, — вдруг прорезался Берти.

— Восемьсот десятый, вы меня слышите? — заорал толстяк Буттингер, типа: если радио не работает, может, он меня и так услышит, непосредственно.

— Прием безукоризненный, — невинно ответил Малыш Берти.

— Местонахождение? — прорычал толстяк Буттингер.

— Зиммерингерхауптштрассе.

Бреннер никак не мог поверить, что Малыш. Берти обвел вокруг пальца толстяка Буттингера, оставив его в глубокой заднице. Ведь как все устроил, незаметно так передал новое местонахождение Молодого.

— Возвращайтесь! — приказал толстяк Буттингер. Но в следующее мгновение пришел срочный вызов для Малыша Берти: — Восемьсот десятый! Едете по срочному по Юго-Восточному шоссе. Код четырнадцать! Реанимация уже выехала!

Теперь Бреннер мог распроститься со своим помощником Берти. Потому как ты не можешь бросить подыхать на шоссе людей только потому, что решил немного поиграть в детектива. И в конце концов, ни Малыш Берти, ни толстяк Буттингер не могли знать о том, что у Лунгауэра в пятьсот девяностом тоже всего несколько секунд решали, жить ему или умереть.

Бреннер несся по Гудрунштрассе на совершенно зверской скорости. Когда Берти послали на Юго-Восточное шоссе, он находился в двух километрах от Зиммерингерхаупт, а когда он свернул на Зиммерингерхаупт, то успел увидеть в зеркале сзади, как уезжает Берти.

И в результате этого гляденья в зеркальце заднего вида он едва не врезался в Молодого, в пятьсот девяностый. Потому как Бреннер в ажитации предположил, что Молодой едет по полной выкладке, на большой скорости. Но он себе не спеша, с расстановкой, тащился по вымершей Зиммерингерхаупт в сторону центра.

А медленная скорость, считай, вдвойне хуже, фактически элегантный темп катафалка.

Бреннер сказал только господину Освальду:

— Вы просто оставайтесь в машине.

— А вы что будете делать?

Ответ господин Освальд мог видеть собственными глазами. И даже непосредственно, не через стекло, как вообще-то привычно на сегодня для вуайеров.

Потому как ветровое стекло вышибло начисто, оно у них только так мимо ушей просвистело. Это Бреннер так жестко подрезал пятьсот девяностый и загнал его в витрину солярия Magic Moment. Сверкающие осколки ветрового и витринного стекла брызнули по воздуху прямо как бенгальский огонь и в самом деле на какой-то момент заколдовали мрачную Зиммерингерхауптштрассе.

В следующее мгновение Бреннер выскочил из машины и распахнул заднюю дверь пятьсот девяностого, в котором уже стеной стояли выхлопные газы.

— Что с вами? — закричал он на Лунгауэра, который, как обычно, скукожившись, сидел в кресле.

Но Лунгауэр не отвечал. Бреннер нагнулся над ним и стал трясти его, но Лунгауэр был в совершенно невменяемом состоянии.

А в следующее мгновение Молодой запер заднюю дверь снаружи. И машина снова тронулась. Но не вперед. И не назад. Просто машина начала медленно поворачиваться по кругу. А через мгновение Бреннера вырвало. А еще через мгновение он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание.

Через толстое стекло, отделяющее кабину водителя, он видел, что Молодой включает задний ход, пытаясь выбраться из Magic Moment.

Теряя сознание, Бреннер ухватился за металлическую штангу, на которой висела капельница. Но металлическая штанга сразу же вывернулась из крепления. И вот Бреннер сделал попытку разбить разделительное стекло этой штангой. Но такого с Бреннером еще никогда в жизни не было! Сегодня металлическая штанга была из резины! И руки у него были из резины!

А резиновое стекло все равно не разобьешь, утешал себя Бреннер и наблюдал при этом, как Молодой все еще пытается выбраться из Magic Moment.

А в следующий момент раздался такой грохот, что одурманенный Бреннер подумал: большой привет от коробки передач. Хотя он никогда еще не слышал, чтобы коробка передач так грохотала. Как будто в ухе у него не барабанная перепонка, а витрина Magic Moment, которая разлетается на сотни тысяч осколков от слишком большого натяжения внутри слишком маленького уха.

Да как бы ты ни терзал коробку передач, она так греметь не может, размышлял Бреннер. А может, это мне от отравления кажется, что коробка так сильно гремит. Может, слух от яда так невероятно обострился, а сейчас вся моя нервная система разлетится на сотни тысяч осколков.

А может, Молодой сейчас просто взял да въехал в семьсот сороковой на полном ходу. Может, не стал больше делать вид, что хочет выехать. Может, просто сдвинул в сторону семьсот сороковой, как каток. Хотя, с другой стороны, если одна машина врезается в другую, грохот получается мощный. Но все-таки не такой, чтобы у тебя барабанная перепонка в один миг на кусочки разлеталась.

А может, ничего и не грохочет, утешал себя Бреннер: И коробка не гремит, и семьсот сороковой не гремит, это я просто слышу, как мои отравленные органы грохочут, пока я концы отдаю.

Наверное, потусторонний мир — это такая шумная часть города, что у меня башка гудит, как будто они привязали меня к большому колоколу в соборе Святого Стефана, к знаменитой Пуммерше из новогодней телепередачи.

Не стоит тебе напрасно сердиться на Бреннера за то, что он слегка впал в истерику в такой ситуации. Правильно, он должен был подумать о том, что Молодой закроет его в машине. И все равно, сам он виноват или нет, ты бы в его шкуре оказался, так тоже бы, может, не очень-то спокойным был.

Но с другой стороны, нельзя отрицать и положительного момента: из-за отравления он сейчас вообще не чувствовал своего сломанного ребра.

А что до колокола, который у нас каждый год бьет по телевизору на Новый год, то у меня есть своя теория, почему Бреннер о нем вспомнил, вот послушай. Ведь у него был пистолет глок, а сейчас, когда он вместе с Лунгауэром семимильными шагами приближался к концу жизни, он начал путать слова, из солидарности, что ли.

Что я хочу сказать: думаю, ему просто захотелось, чтобы его пистолет оказался у него. Пистолетом он бы точно прострелил стекло между ним и кабиной водителя. Но увы. Вчера он собственноручно выложил свой глок из кармана униформы, потому что он так предательски давил на сломанное ребро.

Вообще говоря, есть от чего прийти в отчаяние, но у Бреннера вдруг появился проблеск надежды. Потому как воздух почему-то показался ему уже немного получше.

Может, через разбитое смотровое окошко поступает немного свежего воздуха из кабины водителя, размышлял затуманенный выхлопными газами мозг Бреннера. Может, это от разлетающегося стекла такой шум стоит. Может, я просто слова путаю.

Может, я просто называю башкой ту вещь, которая с грохотом разносит в брызги разделительное стекло и так гремит сейчас по задним дверям машины, что вся машина гудит, как знаменитая новогодняя Пуммерша. Что вся машина потемнела от крови, которая брызжет кругом, как в этих соковыжималках для апельсинов: кладешь десять красных апельсинов и через секунду получаешь литр кровавого апельсинового сока.

Потому что все то, что осталось сейчас от головы Молодого, и в самом деле медленно соскользнуло на пол по задней двери, как выжатая кожура апельсина. И усы, конечно, я тебе скажу, выглядели так, как будто кто-то попробовал открыть об них бутылку пива.

И еще одну вещь я должен сказать откровенно. При всем том, что можно поставить в упрек Молодому: подлог, убийства, а вдобавок еще и Бимбо задушил. Но вот мозгов у него было больше, чем у двух водителей-камикадзе с Гауденцдорфергюртель, это было ясно с первого взгляда.

Бреннер, конечно, мало что видел. Сначала отрава закрыла ему глаза, а потом колокольный звон в кузове машины просто-напросто придавил его. А как только он смог приоткрыть их по крайней мере на ширину щелочки, ему предстала картина, по сравнению с которой мозги на задней двери показались вполне нормальным явлением.

Потому как господин Освальд стоял на коленях на переднем сиденье за выбитым смотровым окном. И обеими руками держал швейцарскую пушку Бимбо. Он так дрожал, что Бреннер испугался, как бы пушка по ошибке не пальнула во второй раз. И в самом деле, неудивительно, что господин Освальд был в шоке. Ведь это надо же, чтобы так не повезло! Всю жизнь только подсматривал, а при первом же самостоятельном выстреле сразу такое попадание, прямо в яблочко, так что голову Молодого унесло сквозь разделительное стекло, просто снимаю шляпу!

А из семьсот сорокового было слышно, как очень тихо играет кассета, собранная по кусочкам для Бреннера Кларой в Пунтигаме тридцать лет назад:

Ты вот чего не забывай. После выстрела вся машина еще пела, как тот азиатский гонг перед началом кинофильма. Но не так, как если бы Бреннер сидел в кино, а как если бы он сидел внутри гонга!

А вдобавок к этому азиатскому гонгу еще и уличный шум, и возбужденная болтовня зевак, и гудки со всех сторон, как будто все жители Вены вдруг одновременно отправились на Дунайский остров на праздник. Все это смешалось в такую лавину звуков, как будто кто-то натягивает Бреннеру на голову его барабанную перепонку. А на заднем плане все время еще и хор Клары:

Бреннер глядел в глаза господину Освальду, и господин Освальд глядел в глаза Бреннеру, а хор продолжал петь, и водители машин гудели, и любопытные окружили машину, а парочка самых ушлых даже сунула было нос в открытую переднюю дверь, но тотчас же испарилась, завидев опасно раскачивающуюся швейцарскую пушку, и господин Освальд ничего не сказал, и Бреннер ничего не сказал, и Лунгауэр ничего не сказал, а уж тем более Молодой ничего не сказал, а хор пел:

Бреннер слышал хор где-то далеко-далеко. А еще чуть дальше он слышал полицейские сирены, которые в эту минуту вписались в чудесную музыкальную картину, как — я чуть было не сказал, — как точка над «i».

Пока хор пел из своей дали, сирены приближались. И Бреннер уже предчувствовал, что сирены вот-вот перекроют звучание хора. Но пока нет. Пока еще хор был ближе. Сирены пока не заглушили хор.

А болтовня зевак была ближе, чем хор. А сопение господина Освальда было ближе, чем болтовня. Хрип Лунгауэра был ближе сопения господина Освальда. Гудение азиатского гонга было ближе, чем хрип, а оглушительные удары сердца, как будто барабанщик поставил свой огромный басовый барабан прямо посреди уха Бреннера, были еще ближе, чем азиатский гонг.

У Бреннера, правда, никогда еще не случалось таких удивительных музыкальных впечатлений, но он приготовился к тому, что это будет последнее, его самое удивительное впечатление в момент потери слуха и что он никогда уже ничего не услышит, но еще целую секунду он продолжал слышать:

А потом Бреннер уже никакой музыки не слышал. Только еще этот хлопок, который был в сто раз ближе, чем барабан сердца у него в ушах. Но со стороны хора была абсолютная тишина. Потому что господин Освальд одним выстрелом убил целый хор.

— Единственная машина с квадрофонической установкой, — заорал Бреннер, потому как если ты плохо слышишь, то начинаешь автоматически говорить немного громче прежнего, — а вы ее в куски разнесли!

Господин Освальд ничего не ответил. Он просто уронил швейцарскую пушку.

— Осторожно! — прокричал Бреннер.

Господин Освальд ничего не сказал.

— Как вы себя чувствуете? — Бреннер пытался перекричать шум в ушах. Потому что ему и в самом деле было интересно, как чувствует себя человек, всю жизнь только подсматривавший, а потом так резко вмешавшийся в ход событий.

Но господин Освальд ничего не сказал и никому не позволил заглянуть в себя.

— Хорошо, — ответил вместо этого кто-то позади Бреннера.

На мгновение Бреннер подумал, что с ним разговаривает мозг на задней двери. Но это был, конечно, всего лишь Лунгауэр, окончательно пришедший в себя от выстрела, которым господин Освальд разнес квадрофоническую установку.

— Храни господь, — сказал в своей обычной вежливой манере Лунгауэр.

— Когда встречу, передам, — отвечал Бреннер.

Но сегодня Лунгауэр был слишком уставшим, чтобы улыбнуться.