К концу смены Бреннер уже совсем забыл про происшествие на вокзале Франца-Иосифа. Он ведь не мог знать, как часто ему придется в ближайшие дни вспоминать про украденного бомжа. А может, у него и было какое-то предчувствие, и поэтому он сидел в тот вечер в своей квартире в таком паршивом настроении.

До девяти он смотрел телевизор, а потом как-то незаметно впал в задумчивость. Мне бы не хотелось говорить — в меланхолию, просто у него была легкая хандра. А ведь еще его бабушка раньше при всяком удобном случае ему строго так внушала: «Ибо сказано: не предавайся размышлениям!»

И теперь, когда он так вот сидел в своей квартире, ему бы нужен был кто-то, кто мог взбодрить его и сказать: «Не впадай в задумчивость!»

Однако признак истинной задумчивости — это когда ты размышляешь не о чем-то конкретном. Так сказать, размышления ради размышлений. А сегодня вечером Бреннер все-таки ломал голову над тем, стоит ли ему спуститься в бар выпить пива или нет.

Ну конечно, если размышлять три часа о подобной проблеме, то это почти уже настоящее размышление. Из своей квартиры ему было видно, что в подвале под дежуркой, где был бар, горит свет. Каждый вечер там играли в покер, и его коллеги делали такие ставки, что лучше не задавать вопросов. Рисковать при поездках на вызовы настолько вошло у них в плоть и кровь, что им требовался риск еще и после работы.

Но вместо того, чтобы спуститься вниз, он размышлял о том, как впервые в жизни увидел устроенный в подвале бар.

Потому как ты вот о чем не забывай. Когда Бреннер был ребенком, война только недавно закончилась. Тогда люди уже были рады, если у них была хотя бы крыша над головой. А потом пришло время, когда все стали делать себе новое отопление. А потом настали времена, когда все устанавливали у себя новые ванны. А потом время, когда все стали покупать новую мебель. А потом было время, когда все начали встраивать у себя новые кухни. А потом настало время, когда у всех уже все было.

А потом настал такой год — я очень хорошо помню, 1968-й, тогда еще были зимние Олимпийские игры в Гренобле, — когда все стали перестраивать подвалы под комнаты.

Бреннер тогда на каникулах немного помогал своему деду в столярной мастерской. И за эти каникулы они сделали никак не меньше десяти деревянных потолков для комнатенок в подвалах. У всех комнаток были свои особенности, но в чем-то они все были одинаковыми. Мягкий угловой диванчик. Черный журнальный столик. Раскладывающийся бар с внутренней подсветкой, в нем полно дешевого виски и коньяка. Светящаяся венецианская гондола. Проигрыватель и три пластинки Элвиса, ну или, может быть, «Таке the А-Train». И забранный досками потолок, рассеивающий свет.

А Бреннер, конечно, был в том самом возрасте. Потому что зимой 1968 года ему было, подожди… Да, семнадцать лет. Не меньше. Так вот что я хотел сказать: в тот год он не только приколачивал потолки в разных подвальчиках. И за девушками, считай, уже тоже приударял. Ну, хватит про это, ибо сказано: не впадай в задумчивость!

И в полночь Бреннер наконец-то вспомнил про это. Но в тот день звезды, что ли, над ним неудачно встали. Потому как, вместо того чтобы лечь спать и закончить наконец этот неправильный день, он все-таки спустился в бар.

Начав работать в службе спасения, он на первых порах частенько заскакивал туда. Но с тех пор, как про Бимбо и Ханзи Мунца написали в «Кроненцайтунг», с коллегами стало непросто. Не буду утверждать, что это мания величия, но сам смотри.

Знаешь ведь, в газете всегда делают такие снимки, когда люди показывают куда-то в сторону. Скажем, кто-то спас ребенка из бурной горной речки. Тут фотограф из газеты идет к этому храбрецу и говорит ему: «Стань туда и показывай в сторону речки». А под фото потом будет написано: «Человек, отважно спасший ребенка, показывает на речку, из которой он его вытащил». Или увидел кто-нибудь НЛО, и вот он стоит и показывает на то место, где увидел этот НЛО. Или у тебя обчистили квартиру, и вот ты стоишь и показываешь на пустое место, где еще недавно стоял твой домашний кинотеатр.

Другие примеры мне сейчас в голову не приходят, но думаю, уже понятно. Вот точно так же Бимбо и Ханзи Мунц на фотографии в газете стояли и показывали на киоск с сосисками около ЦКБ, перед которым застрелили начальника венского банка крови, причем так подло застрелили, что вместе с ним пришлось расстаться с жизнью и его подружке Ирми.

«Служба спасения прибыла в ту же секунду — но все же слишком поздно», — сообщал заголовок. А под фотографией стояло: «Санитары службы спасения Гросс и Мунц показывают на место, где были сражены наповал Лео Штенцль и его возлюбленная».

Прочтут люди такое в газетах и удивятся: чего только на свете не бывает. Но при этом никто не подумает о том, что такое фото в газете может сделать с человеком вроде Бимбо.

А этот Бимбо тотчас же сменил свои солнечные очки Ray Ban на зеркальные. «Чтобы меня фанатки на улице из машины не вытащили», — все время повторял он. Или еще: «Чтобы меня похотливые медсестры в приемном покое не задушили, пока я пациента в лифт засовываю». Не важно, что говорил Бимбо, — с тех пор, как его фотография попала в «Кроненцайтунг», он говорил это в два раза громче, чем раньше. А он и раньше был не из самых тихих.

Ты скажешь, может, Бреннер просто-напросто позавидовал славе Бимбо. Но я тебе отвечу, что лучше уж не впадать в столь глубокий психологизм.

Как только Бреннер незадолго до полуночи открыл дверь в бар, он опять слегка пожалел, что спустился. Потому что атмосфера там была уже не на шутку разогретая. Невероятно, что каких-нибудь шесть-семь санитаров могут создать такой угар.

Дух шел не от одних сигарет. Хотя накурено там было как в школьном туалете. И это был не только запах пива, хотя все три стола были уставлены пустыми и полупустыми пивными бутылками. Погребок был явно слишком мал для центрального офиса службы спасения. Две средних размеров компании игроков в покер — и он уже переполнен. А если там сидело шестеро мужиков, куривших пачку за пачкой, а семеро пили (потому что Ханзи Мунц ведь не курил), можно было представить, какой тяжести дух они произведут.

Уже одного этого было больше чем достаточно. Но все-таки это был еще не весь дух.

Видишь ли, раньше про это еще слыхом не слыхивали, а сегодня уже все знают. Про гормоны. Сексуальная сторона. Есть там такой специальный гормон для этого, он у нас от природы, и в этом вообще-то нет ничего плохого. И у мужчин свой собственный, и у женщин свой.

Тот, который у мужчин, называется «тестостерон», ну как бы по-научному, но санитары-то уже немножко поднаторели в научных терминах. Потому как курсы, повышение квалификации и все такое. Но тут даже и без терминов все было ясно, и каждому, кто вошел бы в погребок в этот момент, пришлось бы сильно постараться, чтобы не упасть в обморок. Потому что в воздухе стоял сплошной тестостерон.

Это опять же по науке: если мужик заведется, то его организм выбрасывает этот гормон. А уж если так сильно завелись семеро мужиков (Ханзи Мунц хотя и не курил, но тестостерон все равно выделял), да еще помещение маленькое, как в этом погребке, то запах такой, что и описывать подробнее не хочется.

Но ты спросишь, отчего же стоял такой запах.

Я уже говорил: шестеро мужиков курили, а один нет. А вот теперь я добрался и до женской части. Там ведь была еще и женщина. Дочь старика Ланца сидела среди водителей, и по ней сразу было заметно, что она тоже приняла внутрь пару пива.

Эта Ангелика все еще жила у своего отца, хотя ей уже тоже было лет двадцать пять. Но мать умерла, когда ей было шестнадцать, и с тех пор она вроде как вела у отца хозяйство.

Но сама Ангелика не слишком от всего этого страдала. Совсем наоборот. Потому как она была единственной молодой незамужней женщиной, жившей прямо в здании службы спасения. А вокруг целая куча мужиков, молодых, спортивного вида и в униформе, и все такое. И конечно, Ангелике иногда было интересно, что там у них под униформой.

Но так уж устроен человек. То, что близко, он ценит меньше, чем далекое. Значит, Ангелика за несколько лет перепробовала мало-помалу команду спасателей Красного Креста, но по-настоящему умудрилась влюбиться полгода назад в шефа Союза спасения!

Среди спасателей Красного Креста, конечно, начались большие волнения, но прежде чем поползли серьезные слухи, между Ангеликой и этим типом из Союза спасения все уже закончилось, и ей по крайней мере не пришлось хотя бы переезжать из здания службы спасения.

Месяца два Ангелика выглядела так, будто у нее из-под юбки бог весть какая рыбина уплыла… но пару дней назад она полтора часа проторчала с Бимбо внизу во дворе, а сегодня впервые снова спустилась в погребок.

Ее волосы, осветленные и изуродованные парикмахерами, воспряли к новой жизни, уж и не знаю, в чем тут было дело, то ли от того, что момент был такой волшебный, то ли из-за тусклого освещения, то ли из-за гормонов, то ли из-за Бимбо, который дал ей прикурить от своей зипповской зажигалки.

— Всасывать надо! — орал Бимбо Ланцевой дочке, поднося ей такое гигантское пламя, что от него едва не взметнулась в воздух сухая как солома грива Ангелики. — Соси, Ангелика! Соси, а не Дуй!

А Ангелика Ланц и без него уже давно знала, что сигаретой нужно затягиваться, потому как уже десять лет курила одну за другой без остановки. И то, что ей потом объяснил Бимбо, она уже тоже сто раз слыхала:

— Поэтому и называется «сы-сы-гарэты»!

Она сделала такую глубокую затяжку, что кончик сигареты засветился оранжевым огнем, как новогодняя петарда.

— Сосать! Не дуть, Ангелика, — еще раз повторил Бимбо, но произнес он это, по его мерке, просто вызывающе тихим голосом.

— Конечно, — тихо ответила Ангелика и подлила себе немного пива в свой полупустой стакан.

— Что значит «конечно»? — спросил Бимбо. — Угостишь сигареткой?

— Конечно. — Ангелика протянула ему пачку «Кима».

Бимбо с ухмылкой обвел взглядом всех присутствующих и взял одну из этих тоненьких бабских сигарет. А потом положил на стол перед Ангеликой свою зипповскую зажигалку:

— Дашь прикурить?

— Конечно. — Ангелика осторожно взяла в руку зажигалку, чтобы не сломать ни одного из своих пятисантиметровых ногтей, и поднесла Бимбо огонек его же собственной зажигалки. — Соси, не дуй, Бимбо, — сказала Ангелика.

— Не дуть? — спросил Бимбо.

Ну и, понятное дело, слово за слово. А тут еще алкоголь срабатывает. Ведь известно, какое у него растормаживающее действие. На другой день порой приходится пожалеть об этом, и не хочется, чтобы об этом напоминали.

Но Бреннер на следующее утро припомнил все до мельчайших подробностей. Как эта Ангелика прямо не сходя с места тут же при всех поймала Бимбо на слове. Как она на глазах у ревущих товарищей своего отца, подстегивавших ее, словно нападающего на футбольном поле, заставила этого Бимбо раскалиться с головы до ног.

Я не знаю, могла ли Ангелика на следующее утро вспомнить обо всем и пожалела ли она об этом. Ведь она как-никак жила в одном доме с этими мужиками, превратившими подвальчик на пять минут в настоящую преисподнюю.

Я одно знаю: уж Бимбо-то точно ни о чем не жалел, потому как на следующий день он выступал просто великим героем. Он гоголем сидел в дежурке и смачно перебирал с парочкой коллег вчерашние события.

А когда вошел старик Ланц, они все сначала примолкли. Но потом тот закурил сигарету.

Ну, тут Бимбо, конечно:

— Ты, старикан, соси! Не дуй!

Остальные так заржали, можно было подумать, что этой горстке водителей вдруг выложили прямым текстом все, о чем тысячелетиями нельзя было говорить, до того их развеселило высказывание Бимбо.

Лысина у старика Ланца просто пылала, он стал почти такой же красный, как вчера Бимбо, когда Ангелика обучала его курению.

А когда еще и Ханзи Мунц, и другие набрались храбрости и пошли все более явные намеки, как вчера Ланцева дочка в полном подпитии отколола классный номер с этим Бимбо, Ланц просто вышел и докурил свою сигарету до конца уже во дворе. Но прежде, чем старик Ланц оказался в безопасности, Мунц быстренько подсчитал для Бимбо:

— Профессионалка за такое с тебя бы самое малое три тысячи шиллингов содрала.

— Это как минимум, — громко гоготал Бимбо. — И притом далеко не так хорошо справилась бы, как Ланциха.

Бреннер провел в полиции девятнадцать лет. А там всякого наслушаешься в этом роде. Тут уж нечего скрывать. Старая поговорка «Никогда не вызывай полицию при изнасиловании, потому как она уже давно на месте» в таких случаях оправдывается довольно часто.

Ну может, и не совсем поговорка, скорее шутка, которую иногда повторяли между собой полицейские. Я даже и не знаю, говорят ли так теперь, потому что старые добрые словечки постепенно все забываются. Таков ход вещей, тут уж нельзя быть старомодным и все время думать о грустном.

Но ведь в каждой шутке есть известная доля истины. И тут тоже была парочка случаев, про которые лучше не рассказывать. И тебе спокойнее будет, и мне. Но все-таки нужно сказать: по сравнению с коллегами из службы спасения коллеги-полицейские были ну просто дети малые.

Правда, у Бреннера было не много времени, чтобы размышлять об этом. Зазвонил звонок, и марш-марш бегом, мимо Ланца, который как раз загасил свою сигарету о подоконник. Из этого можно было заключить, что дела у Ланца и вправду плохи. Потому как по непонятной причине подоконники окон, выходивших во двор, для Молодого были святыней. И если бы он это увидел, никому бы не поздоровилось.

На бегу Бреннер отметил, что он и сам еще немного ощущает последствия вчерашнего вечера в погребке. Но опять же вспомнилась старая поговорка: «Где наша не пропадала». Вперед и с песней, то есть вперед, в семьсот семидесятый. Только бы не наблевать в собственной машине. Мотор, газ, и по рации:

— Семьсот семидесятый приступил.

— Семьсот семидесятый, понял. Поезжайте по срочному вызову район Пер-Альбин-Ханссон, 14! Маленький ребенок, в глазную клинику. Универсальный клей «Локтит».

— Понял.

Напарником Бреннера в этот день был Ханзи Мунц. А по рации разговаривать должен, конечно, санитар, а не водитель.

— Не спи, приятель! — Этот толстый Буттингер еще и потешался над ними по рации, потому как он уже знал, что Бреннер и Мунц вчера тоже были в погребке.

— Пошел в задницу, — ответил Ханзи Мунц. Но к тому времени он, конечно, уже давно отпустил на рации кнопку «Говорите».

Едва только они доставили ребенка с заклеенными глазами в глазную больницу, как пришел другой вызов, диализная пациентка, а потом диабетическая кома, а потом мотоциклист, и когда они наконец вернулись, было уже половина четвертого пополудни.

Несколько коллег в дежурке больше уже не казались такими веселыми, как утром. Потому как Молодой по очереди вызывал одного за другим всех участников вчерашнего вечера в погребке к себе в бюро. А теперь сразу же настал черед Ханзи Мунца.

Пока Бреннер ожидал в коридоре своей очереди, Малыш Берти остановился около него и с усмешкой спросил:

— Ты что, тоже там вчера был, или как?

— Что здесь, детский сад, что ли? За каждую кружку пива надо отчитываться.

— Наш Молодой любой воспитательнице детского сада сто очков вперед даст. Все остальные после разговора с ним выходили как шелковые.

— И Бимбо тоже?

— Когда там у него Бимбо был, Молодой так орал, что в дежурке почти каждое слово слышно было.

— Все из-за Ангелики? С каких это пор Молодой стал таким моралистом?

— Не столько из-за Ангелики, скорее из-за самого Бимбо. Тот уж слишком зазнаваться начал, он считает.

— С чего это вдруг?

— С тех пор как про Бимбо в газете напечатали, у него совсем тормоза отказали. На него уже даже некоторые сестры из геронтологического жаловались.

— Он уже и в геронтологии все подгреб?

— Да там сестры не такие уж и старые.

А в следующее мгновение из динамика раздалось:

— Санитар Бреннер, срочно, в бюро шефа.

На лестнице ему навстречу попался Мунц.

— Теперь ты! — напутствовал он Бреннера с дрожью в голосе.

Но когда Бреннер оказался в бюро шефа, его ждал сюрприз.

Молодой не стал его распекать. Совсем наоборот. Он так вежливо предложил ему сесть, как будто Бреннер был одним из пяти носителей золотого знака спонсора. Потому как серебряный знак дают за машину «скорой помощи», а золотой только за реанимобиль, а если ты знаешь, что реанимобиль — это не что иное, как операционная на колесах, то станет понятно, почему живых спонсоров однорукий может по пальцам перечесть.

За спиной у Молодого висело несколько фотографий в рамочках, на которых был снят его отец со всякими знаменитостями. Старик уже три года как умер, но Молодой счел бы, наверное, неуважением заменить его фотографии на свои собственные.

На одной был даже Папа Римский, когда он освящал машины «скорой помощи» во время своего визита в Вену пару лет назад. На губах у Папы была пыль, но не из-за того, что Папа поцеловал аэропорт Швехат, а оттого, что фотография была не очень хорошо протерта. Это было ясно из того, что у мужчины рядом с Папой та же пыль была на лице. Но как бы там ни было, такой гордой и довольной улыбки у старого шефа спасателей Красного Креста, как во время папского благословения транспортных средств, никто никогда не видел.

Из рассказов самых старых водителей и фрау Айгнер из бухгалтерии Бреннер знал, что старик был еще настоящим, как бы это лучше сказать, очень старой закваски. Ну, вроде тех японцев, что ли. Которые после пятидесяти лет в джунглях так и не поверили, что Вторая мировая война уже закончилась. Так и старый шеф сохранял в службе спасения армейский дух. Перекличка, приказной тон и все такое. А если у тебя к униформе были не черные носки надеты — смертная казнь.

Это выражение такое у водителей, когда тебя в наказание определяют на неделю в деревню, на сдачу крови. Этой смертной казни и по сей день боятся больше всего. Но сегодня ты ее можешь схлопотать только за тяжкие проступки, как начальник ремонтной мастерской, который проглядел на пятьсот девяностом неисправность глушителя. Тогда еще выхлопные газы попали в кабину к пациенту. Или случай с алкогольным опьянением два года назад, когда Ханзи Мунц толком не задвинул дверь в кабине, а потом при въезде на автобан он потерял инвалидное кресло, то есть прямо вместе с пациентом, но Мунц был подшофе, и, не заметив этого, поехал дальше. Пациент, слава богу, тут же помер, а Ханзи Мунц, конечно, отправился в Вальдфиртель на целую неделю на сдачу крови. Правда, как уже сказано, у старика ты бы схлопотал это уже за пару светлых носков.

Внешне Молодой походил на Старика как две капли воды. Только вот усов у Старика не было. А усы Молодого торчали таким острым клином, что прямо хоть бутылку с пивом об них открывай.

Казалось бы, бывшему полицейскому вроде Бреннера эти ментовские усы не должны бы броситься в глаза. Но так как оба лица были очень похожи, то усы Молодого вдруг показались Бреннеру как бы приклеенными. А если тебе вдруг усы какого-нибудь человека покажутся приклеенными, то и манеры его, то есть, считай, все эти замашки начальнические, вскоре будут казаться тебе тоже как бы приклеенными.

Ну, Бреннер и начал сейчас же анализировать своего шефа, просто психолог: слишком уверенный голос, слишком твердый взгляд, слишком четкий шаг. И вообще, слишком он решительно выскакивал со двора службы спасения, как на пожар. Но я-то думаю, что Бреннер просто старался немножко подбодрить себя этими своими психологическими штуками. Потому к старику на фотографиях он, подумав, отнесся уважительно. Правда, я должен признаться, что рядом с Папой тот и вправду выглядел важнее самого Папы.

И даже рядом с бургомистром Вены он очень неплохо смотрелся. То есть не рядом с нынешним, с этим кто попало будет уже скоро хорошо выглядеть. А с прежним, тем, который с женой, ну, ты понимаешь. Когда еще девки с Пратера расхаживали какое-то время как жена бургомистра.

Молодой увидел, что Бреннер рассматривает фотографии, и сразу же заметил по этому поводу:

— Как общественно полезное учреждение мы постоянно находимся в свете внимания общественности. Мы просто не можем позволить себе такие эскапады.

Бреннер просто молча кивнул. Он все еще думал, что Молодой говорит об этой истории в баре.

— У нас и так проблем выше головы. — Молодой сказал это так, будто речь шла о нем и о Бреннере, а все остальные и были этими проблемами. Между фразами он время от времени поднимал взгляд к потолку — нелепая привычка, а фрау Айгнер из бухгалтерии однажды рассказала Бреннеру, что Молодой перенял этот жест у своего Старика.

Но видишь ли, в таких делах всегда самое главное — мелочи. У старого шефа это, может, и выглядело как у государственного деятеля. Бреннер представил себе, как тот, широко расставив руки, сводит кончики пальцев и в это время зачитывает небесные послания — ну прямо президент Австрии.

Но у Молодого это выглядело прямо противоположным образом. Потому как Молодой производил впечатление отлично натренированного летчика с острым клинышком ментовских усов только до тех пор, пока он смотрел снизу вверх, опустив голову. Но если ты задерешь голову с такими вот ментовскими усами клином, то твой собеседник увидит твои усы снизу. Вместо острой грани усов вдруг станут видны тысячи кончиков волос, как у щетки. А показывать усы снизу — это, конечно, всегда признак слабости!

— Выпьете со мной рюмочку коньячку?

— Мне еще сегодня ехать.

Потому как, во-первых, Бреннер все равно сроду коньяку не пил, а во-вторых, ясное дело, это ловушка.

— Сегодня вам много ездить уже не придется, — сказал Молодой, взглянув на свои летчицкие часы, и жестом фокусника водрузил на письменный стол две рюмки и бутылку коньяка. Потом он наполнил их и протянул одну Бреннеру, чтобы чокнуться с ним. — Будем!

Черт, полная задница! Нет ничего хуже, когда начальник начинает с тобой брататься. А ты точно знаешь: ему что-то от тебя нужно, но он держит тебя за такого дурака, что думает, ты этого не заметишь.

— Я слышал, что вчера Союз спасения утащил у вас человека без сознания прямо с улицы?

— У нас был шифр «б». Поэтому мы ехали не с полной выкладкой. А когда мы прибыли, его уже не было.

— Вы ни в чем не виноваты, — прервал Молодой оправдания Бреннера. — Но ситуация с Союзом спасения становится все хуже.

— Я тоже слышал, что такое уже пару раз было.

— Вот именно. Все чаще случается, что они крадут у нас пострадавших на улице. Это разбойничьи методы.

Бреннер на это ничего не ответил.

— Теперь я спрашиваю вас: как такое может быть?

Молодой поднял взгляд к небесам и подождал ответа. Но небеса ничего не ответили. И Бреннер тоже ничего не ответил.

— Вам не хочется об этом говорить, но вы же знаете, на это есть только один ответ. Вы ведь раньше были детективом.

Бреннер ничего не сказал.

— Союз спасения подслушивает наши переговоры, — ответил вместо него Молодой, сильно наморщив лоб.

Теперь у Бреннера возникло такое чувство, что ему опять надо бы что-нибудь сказать. Но в ту же секунду он вспомнил своего учителя латыни из пунтигамской гимназии. «Si tacuisses, philosophus mansisses!» — при любой возможности вопил их преподаватель, по-латыни фактически: «Молчание — золото». Потому как раньше у него была хорошая должность в гестапо, а теперь он был всего-навсего учителем латыни, вот и орал все время про молчание, так что стекла дрожали.

Но к тому времени Бреннер уже сказал это. Тогда у него уже вырвалось. Трижды он промолчал и послушался поговорки. Но в четвертый раз он все-таки попался на удочку Молодого с его историей про подслушивание и сказал:

— У вас есть доказательства?

Вот видишь, никогда нельзя переоценивать признаки слабости. Потому как Молодой взглянул на небо и сказал, приятно улыбаясь в усы:

— Доказательств я хочу от вас, Бреннер.

На следующий день Бреннер сидел в машине с препаршивым настроением, и меня до сих пор радует, что расхлебывать кашу пришлось именно этому Черни.

Этот Черни был знаменит своими усами, а по виду они больше всего походили на зубную щетку цвета гуляша, и вот ведь какая ирония судьбы: несмотря на зубную щетку под носом, у него был ужасный запах изо рта. Но веришь не веришь, это в нем было еще самое располагающее.

Потому как Черни был в состоянии говорить только на одну тему, и темой этой были деньги. Если проговорил с ним больше пяти минут, то можно гарантировать, что он успел навязать тебе какую-нибудь страховку или абонемент. Только в покер он никогда не играл, потому как девиз Черни был: интеллигентное приумножение денег — да, азартные игры — нет.

Но сегодня проговорить с Бреннером пять минут подряд все равно было делом невозможным. Он распространял вокруг себя такое скверное настроение, что первый час Черни даже не пытался вытянуть из него хоть слово. Такие вот падкие на деньги стервятники сами часто бывают тонко чувствующими людьми. Потому как лучше всего можно ободрать человека, если хоть немножко влезешь в его шкуру.

И даже жил он не в здании службы спасения, потому как у него был собственный дом прямо в самом лучшем районе Вены, среди вилл Дёблинга. Этот дом ему сдала за символическую плату в один шиллинг одна пациентка с искусственной почкой. Диализным пациентам ведь так часто нужно бывать в больнице, что тебе, как водителю «скорой», волей-неволей приходится знакомиться с ними поближе. А как только Черни разузнал, что фрау Каспар владеет несколькими домами, он проявил такое обаяние, что просто можно сказать, приходится снять шляпу. И не успела еще пациентка даже отторгнуть донорскую почку, как уже лишилась своей виллы.

— Что-то ты сегодня ни слова не сказал, — все-таки вставил в какой-то момент Черни.

— Ни слова? — ответил Бреннер.

Несколько минут спустя, когда им снова пришлось ждать у стройплощадки около Милосердных братьев, Черни сказал:

— А теперь все-таки уже два.

— Что два?

— Слова.

— Что — два слова?

— Ты уже два слова сказал.

— Когда я сказал два слова?

— Только что. Когда ты сказал «ни слова». Ни слова. Вот тебе уже целых два слова, — подсчитал этот крохобор. — Теперь уж нельзя сказать, что ты ни слова не говоришь.

— Ты прямо маленький философ, — раздраженно отбрил Бреннер.

— А ты брюзга. Тебе вчера Молодой, наверное, здорово шею намылил.

И хотя Черни ошибся, в одном он все-таки был прав: скверное настроение у Бреннера было из-за Молодого. Ведь Бреннер так обрадовался, что он теперь наконец нашел приличную профессию. Все устроено: и зарплата, и квартира, и пенсия, и все такое. Но вот на минуту потерял бдительность — и уже тебя снова настигло прошлое.

Этого вполне хватило бы для скверного настроения. То, что ему снова придется ради шефа играть в детектива. Что ему опять придется копаться в чужом грязном белье. Но грязное белье — это еще цветочки. Хуже всего для него всегда были эти технические штучки-дрючки. Радио еще в полиции было не по его части. Все время голоса, и все такое. Он и не знал толком, как вообще это подслушивание делается. Не говоря уж о том, каким образом он должен подслушать, подслушивает ли Союз спасения переговоры по их радио или нет.

Подслушивать подслушивающего — это вообще какое-то извращение. Если уж что и подслушивать, то уж, пожалуйста, разговоры, а не подслушивание. Подслушивать подслушивание — это черт знает что, все равно что смотреть в зеркало, которое смотрит в зеркало. Да знаешь ты такую игру, точно. И тысячекратный ураган отражений пришибет тебя до того, что ты сам себя уже не узнаешь.

Это почти то же самое, что задуматься над думанием. Попробуй как-нибудь, пока думаешь, одновременно подумать о своем мышлении! Вот видишь, окрошку из своих нервных волокон устроить гораздо проще, чем ты думаешь.

Говорят, что даже самые толковые доктора, занимающиеся мозгом, не знают, каким образом они думают. Тем более я сейчас тебе этого не смогу доступно объяснить. Но что касается Бреннера, тут я могу тебе объяснить. Потому как у Бреннера был свой собственный метод. И можно даже обойтись без сложных медицинских терминов, чтобы объяснить тебе способ мышления Бреннера. Потому как для этого способа есть очень простое название: хандра.

Если у Бреннера была проблема, которую он не мог разрешить, то он впадал в такую хандру, что прямо невыносимо.

— Что скажешь, не пора ли Молодому поставить нам на газ автоматику? — попробовал Черни немножко сдвинуть с нуля настроение.

Но Бреннер — никаких комментариев. Он даже себе из бардачка жвачку достал, хотя обычно никогда никакой жвачки. А сегодня вот так демонстративно, мол, не могу я разговаривать, у меня рот занят.

— На прошлой неделе, — еще разок попробовал Черни, — я тут возил в Мюнхен одного пациента. Десять часов по автобану — знаешь, как от этого ботинки неравномерно снашиваются, только правый. Тут газовая автоматика была бы просто мечта.

Бреннер с таким остервенением жевал жвачку, можно было подумать, свет отключили и он вынужден генерировать аварийное электричество с помощью своей жевательной мускулатуры.

— Я когда ни посмотрю на свои ботинки, всегда правый наискосок стесан, оттого что все время на газ жмешь. Такие вещи при газовой автоматике сразу бы отпали. Ты как-нибудь взгляни на свои ботинки!

Такими приступами хандры Бреннер за свою жизнь многим уже помотал нервы. Но была и обратная сторона медали: чем больше какая-нибудь проблема портила ему настроение, тем сильнее он вгрызался в нее.

Вот почему я и говорю: «генерировать аварийный ток». Предположим, например, что в больнице отключили электричество. У них там, конечно, есть какой-нибудь аварийный агрегат, чтобы поддерживать все важнейшие приборы. Потому как отключится свет посреди операции — и привет. А с помощью такого вот аварийного тока Бреннер в этот день вроде вполне нормально делал с Черни свою работу. Он же не ронял пациентов на пол, не интубировал их в пищевод и никого не переехал.

Но это только аварийный ток, не основной. А вот тут возникает важный вопрос: куда девается основной ток, когда случается отключение электричества? Он же не исчезает, должен он где-то быть. Что делал мозг Бреннера все то время, пока он часами разъезжал на аварийном токе, произведенном его скверным настроением? Только не подумай, будто бы он сильно сконцентрировался с помощью освободившейся энергии высокого напряжения. Это ты, значит, Бреннера плохо знаешь. Бреннер был человек настолько неспособный к концентрации внимания, другого такого поискать. Ему и самому иногда это казалось чем-то вроде болезни. Чем важнее была проблема, тем менее сосредоточенным он становился. Именно это так усложняло его жизнь в полиции. Ведь чтобы сдвинуть столько несосредоточенности, требуется гораздо больше энергии, чем для того, чтобы немного сконцентрироваться…

Сейчас Бреннер размышлял о чем угодно, только не о том, как ему решить проблему с прослушиванием связи Союза спасения. Ты слушай внимательно, иначе не поймешь, каким образом Бреннер всегда ловил преступников именно с помощью своей рассредоточенности.

Итак, в половине пятого Бреннер все еще не потратил ни одной мысли на радио Союза спасения. Вместо этого он, наряду с тысячей других вещей, думал о фотографиях Папы в бюро у Молодого. Про то, как у Папы на губах было столько пыли. И как однажды Ханзи Мунц рассказал ему одну из этих своих вечных шуточек: про то, как Папа стал кандидатом на выступление в передаче «Спорим, что…», поскольку может определить на вкус любую взлетно-посадочную полосу любого аэропорта мира. Эта шутка напомнила Бреннеру про то, как они в полиции однажды арестовали вуайера. Он был из Вены, но взяли они его, когда он бежал в Тироль, уже у самой итальянской границы. Он тогда хотел смыться, потому что полиция Вены нашла его подслушивающую аппаратуру. И ведь никто не поверит, он жил в большом многоэтажном доме, где было больше сотни квартир, и каждую квартиру он прослушивал. Они тогда еще в криминальной полиции всё говорили, что этот Освальд мог бы выступить в «Спорим, что…» и узнать любую женщину из своего дома только по тому, как она стонет.

Освальд. Вот это я и имел в виду. Ведь вынесла же память Бреннера это имя на поверхность через двенадцать лет.

— Мне нужно быстренько заглянуть на почту, — сказал Бреннер своему водителю за три минуты до половины пятого.

— Тебе что, заплатить за что-то нужно?

Ну и тип этот Черни, невероятно просто. Одни деньги в башке. Но скверное настроение Бреннера теперь полностью улетучилось. Оно ему больше было не нужно — я тебе до того про аварийный ток рассказывал, вот он уже сработал. Вот и все: проблема решена, прощай скверное настроение, это и был в чистом виде механизм Бреннера.

Черни ждал в машине, и вот Бреннер выходит через пару минут из Главпочтамта и говорит своему водителю, чтобы тот возвращался домой.

— Возвращаться? Нам еще целых три ездки предстоит, прежде чем мы вернуться сможем. Да и то если повезет.

— Семьсот семидесятый, возвращайтесь! — раздалось в то же мгновение по рации, и Черни выглядел полным идиотом. Он ведь не мог знать, что Молодой дал Бреннеру это особое задание. И тем более откуда ему было знать, что Бреннер позвонил толстому Буттингеру прямо в центральную диспетчерскую.

Ты скажешь, он мог бы просто передать по рации прямо из машины. Но ведь тогда все бы это услышали, вот о чем ты не подумал. Включая Союз спасения. Видишь, вот такие мелочи и отличают детектива. Он идет себе в вонючую телефонную будку, а наш брат, может, и погнушался бы, строя из себя важную персону, передал бы все толстяку Буттингеру по рации.

Когда Бреннер очутился в своей квартире, он еще битый час говорил по телефону и в половине девятого уже сидел в кафе «Аугартен». А без четверти девять туда же пришел господин Освальд.

В таком элегантном костюме Бреннер его сначала даже и не узнал. Потому как за двенадцать лет господин Освальд стал лет на тридцать старше.

Дело было главным образом в седых волосах. Только присмотревшись внимательнее, можно было понять, что он совсем не такой уж старый.

А здороваясь с Освальдом за руку, Бреннер с близкого расстояния разглядел, что тот выглядит не невероятно старым, а невероятно жалким.

Ведь если в наше время у тебя такое хобби — подглядывать, то чаще всего ты оказываешься более уязвимой и тонко чувствующей стороной.

Поэтому Бреннер ничуть не удивился, что господин Освальд прочитал его мысли.

— Я старый человек, — это первое, что сказал Освальд.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят один.

— В наше время это не возраст, — благодушно сказал Бреннер, как будто его самого отделяли от полтинника еще целые десятилетия.

— У меня с этим никаких проблем, — с тонким пониманием улыбнулся господин Освальд. — Вот в молодые годы у меня были проблемы. И вы знаете, какие.

— Я бы сейчас тоже не хотел стать молодым, — заверил Бреннер.

Господин Освальд заказал себе минеральную воду. В замызганном пригородном кафе этот элегантный господин смотрелся так же неуместно, как проглоченная фотография в содержимом кишечника.

— В моей жизни, слава богу, давно уже наступил покой. Я уже девять лет как женат. А юношеское заблуждение, благодаря которому вы со мной познакомились, похоронено в прошлом еще раньше.

«Юношеское заблуждение, благодаря которому вы со мной познакомились». Выспренний тон старого проходимца едва не рассмешил Бреннера:

— Вас тогда вообще-то посадили или нет?

— Условно. И, собственно говоря, отнюдь не из-за моего проступка. — Господин Освальд разговаривал на таком литературном языке, просто блеск. — А из-за сопротивления — сами знаете кому, во время ареста.

Только теперь Бреннер вспомнил, что тогда на перевале Решенпас он выбил господину Освальду своим табельным оружием два зуба, пока тот наконец не сдался.

— Я ведь вам еще по телефону сказал, что мне от вас нужно. Вы самый крупный специалист по подслушивающим устройствам, которого я знаю.

— А я вам еще по телефону сказал, что вот уже двенадцать лет не имею к этому ни малейшего отношения.

Все-таки слегка вышел из равновесия этот элегантный седовласый господин. Не буду утверждать, что он разгневался, но лицо у него чуть-чуть покраснело и в голосе этакая запальчивость была, когда он перебил Бреннера. Еще немного, и можно было бы подумать, что обстановка вшивого кафе «Аугартен» все-таки как-то влияет на этого элегантного господина, ну вроде того как кишечная флора потихоньку принимается за проглоченную уличающую фотографию.

Немного минеральной водички — и Освальд успокоился. Бреннер какое-то время ничего не говорил, он просто немножко дал подействовать кафе «Аугартен».

Кроме них двоих и официанта в кафе был только один посетитель — женщина в тренировочном костюме, обрабатывавшая «однорукого бандита». Хотя в этом заведении было почти пусто, все было насквозь прокурено, и Бреннеру даже почудилось на мгновение, что слащавый голос итальянского певца надсаживается здесь сильнее, чем всегда, и что тот сейчас раскашляется.

— Я вообще согласился встретиться здесь с вами только потому, что не хотел говорить об этом по телефону в присутствии жены.

— Она ничего не знает о том юношеском заблуждении, благодаря которому мы с вами познакомились?

Господин Освальд лишь печально покачал головой в ответ на примитивную насмешку Бреннера.

— Ваша жена и дальше об этом ничего не узнает.

— Конечно нет. Потому что впредь никаких контактов между мной и вами не будет. Потому что я ничем не могу вам помочь, даже если бы хотел. Я понятия не имею, откуда мне взять аппаратуру. У меня больше ничего не осталось.

Итальянский кандидат в туберкулезники уже перешел к следующей песне, продолжая храбро сражаться с приступом кашля.

Как бы ни был чувствителен господин Освальд, сейчас Бреннеру пришлось слегка наступить ему на мозоль:

— А как насчет той улики, которую вы проглотили тогда на перевале Решенпас?

Высокий и стройный господин в одно мгновение стал на голову ниже. И сник:

— Значит, вы знаете.

— Атоrе, атоrе… — даже интересно, отчего это у всех итальянцев такие хорошие голоса.

— Я перед этим звонил Ридлю.

— Значит, тогда вы знаете.

Вот видишь, правильно позвонить по телефону — порой уже полдела для детектива. Потому что с пяти до восьми Бреннер успел позвонить из своей квартиры не только Освальду, а еще и своему бывшему коллеге Ридлю, который тогда задержал Освальда в Тироле, а Бреннер, в свою очередь, пытался помешать Освальду проглотить уличающую его фотографию. Этот Ридль все еще был в полиции, ну, он и покопался для Бреннера немного в делах, то есть, значит, в компьютере.

Бреннеру теперь уже не было нужды мелочно напоминать все господину Освальду. Про то, как полицейский врач успел извлечь на свет божий полупереваренную фотографию-улику, которую Освальд тогда проглотил вместе с двумя передними зубами. И что за такое Освальд должен был бы по меньшей мере на два года угодить за решетку. Если бы не стал с тех пор работать осведомителем в полиции.

Потому как одно дело сделать парочку миленьких фоток на память, если ты вуайер. Но стать безмолвным свидетелем преступления — это другое дело, и записано оно на другом листке, на проглоченном.

От Ридля Бреннер узнал, что в распоряжении господина Освальда еще и сегодня есть такая прослушивающая аппаратура, против которой все оборудование государственной полиции в лучшем случае смотрится как дисковый телефон или детский конструктор.

— Ваша жена об этом ничего не узнает, — заверил его Бреннер.

— И чего вы от меня хотите?

Потом Бреннер уже увидел, что тот испытал облегчение от того, что задание оказалось таким легким.

— Прослушать радио? — Господин Освальд чуть было не рассмеялся. — Это не проблема, — сказал он и едва не подавился своей минералкой, такой у него вырвался вздох облегчения.

По дороге домой Бреннер был очень радостным.

Он думал, что на сегодня все худшее уже позади. Вообще-то вполне понятный оптимизм, если учесть, что до полуночи оставалось всего три минуты.

Но все-таки он ошибся. Потому как уже в арке двора службы спасения ему попался навстречу Ханзи Мунц, и Бреннер сразу увидел, что тот не в своей тарелке.

— Гросс мертв!

По его виду Бреннер понял, что это не шутка. Уже по тому только, что он сказал «Гросс», а не «Бимбо», — так сказать, проявил уважение к покойнику.

И все-таки он не удержался и тут же рассмеялся, как будто Ханзи Мунц рассказал ему хорошую шутку.