Пролог

Хабаровский край, район Бикина, 1959 год

…Так значит, это был тигр! Тигр, а не изюбрь! То-то Саше показалось странным, что раздается его рев, но не слышно ни треска веток, сломанных рогами, ни тяжелых шагов зверя.

Глупцы! Они не чуяли опасности, потому что были опьянены своей удачей. Даже для Данилы, опытного женьшенщика, это оказался особенный день. Невероятный! Панцуй словно бы сам шел к ним в руки, и один довольно крупный корень нашел Саша, что считалось просто чудом: ведь он первый раз вышел на промысел.

– Дуин даи най, дюэр нучи пиктэ, – то и дело бормотал Данила и повторял по-русски, как бы утверждая факт: – Четыре большой человек, два маленький ребенок. Ребенок ждет, когда вырастет, большой человек в сумке лежит.

Ну да, еще не подросшие корешки опытные сборщики не брали – пользы от них еще мало, пускай подрастут! – но это место помечали, чтобы вернуться на другой год. Так и Данила отметил два заветных места.

Саша давно уже не спрашивал, почему Данила говорит о панцуе как о человеке. В самом деле, зрелый корень очень похож на человеческую фигурку. Слово «женьшень» так и переводят с китайского: человек-корень.

Вот они шли да шли себе под радостный речитатив Данилы: «Илан даи най, дюэр нучи пиктэ», – когда невдалеке послышался мягкое и в то же время пронзительное:

– Йя-яаа-у-у! Йя-яаа-у-у!

Данила и Саша переглянулись.

– Орон! – выдохнул Данила. – Изюбрь! Панты!

Оба мигом забыли о том, что ради пантов, то есть рогов, изюбря бьют только до июля (потом панты сохнут, теряют свои целебные свойства и идут за бесценок, как поделочный материал), а сейчас подходит к концу август. Они забыли о том, что вчера уже подстрелили двух кабанов, мясо которых лежит в балагане, и его еще надо дотащить до села. То есть мясо изюбря им тоже было ни к чему. Но этот рев возбуждал необычайно, он вскружил им головы! Саша отдернул накомарник; оба охотника сорвали с плеч ружья.

Рыжая шкура на миг мелькнула в зарослях аралии, и Данила выстрелил. Почти сразу выпалил и Саша. Оба промахнулись: через мгновение рыжая шкура появилась гораздо правее, и они ударили из вторых стволов, даже не задумавшись о том, что громоздкий изюбрь никак не мог бесшумно переместиться на такое расстояние.

А между тем это был не изюбрь. Это оказался тигр – великий мастер вкрадчиво цедить рев изюбря, подманивая зверя… или человека. Тигр заморочил головы неопытным охотникам и подкрался к ним незаметно, на мягких лапах!

Судя по неподвижности Данилы, он тоже был ошарашен внезапным появлением амбани. Саша понимал: ни он, ни Данила просто не успеют перезарядить ружья – тигр прыгнет раньше!

И тигр прыгнул – нет, грянул, как гром, с высоты, с камня, на котором таился. На фоне сочной таежной августовской зелени, еще не расцвеченной осенним буйством красок, возникло вдруг ярко-рыжее, сильное, стремительное тело.

Саша смотрел на зверя, летящего на него, и секунда растягивалась в бесконечность…

Это был здоровенный самец. Его широко расставленные передние лапы, казалось, готовы заключить человека в объятия, в разинувшейся во всю ширину пасти белели клыки, уши воинственно прижались к затылку, а глаза сияли жгучим расправленным золотом.

Саша выронил бесполезное ружье и, словно пытаясь сдержать прыжок огромного зверя, в отчаянии выставил руки вперед. Все в нем воззвало, вскричало, взрыдало, взмолилось о помощи, но кого звал, кого молил, он и сам не мог бы сказать. Только мелькнуло в памяти самое любимое лицо на свете – лицо Жени, искаженное горем, и Саша остро ощутил, что его неминуемая гибель и в самом деле станет страшным горем для нее! Что бы ни разлучило их – они остались братом и сестрой. Человеческая злоба пыталась их разлучить – но не смогла. Неужели разлучит смерть? Теперь уж навеки? Нет!

И огонь жизни, страсть к жизни, невозможность лишиться жизни вспыхнули в Саше так яростно, что он ощутил болезненный жар в кончиках пальцев, напряженно вытянутых к тигру: их как бы прошило искрами, и почудилось, что воздух, отделяющий его от зверя, расплавился, заструился, вскипел.

И случилось невероятное.

Какая-то сила словно бы остановила стремительный полет тигра – остановила на краткий миг, однако это был осязаемый, осознаваемый миг, когда Сашу самого обдало жаром изумления, ибо повисшего в воздухе тигра ему еще не приходилось видеть, и он даже не мог себе представить такого, не хватало никакого воображения! Этого мига, впрочем, хватило, чтобы отшатнуться в сторону, вломившись в колючие заросли элеутерококка, а тигр, продолжая свой прерванный прыжок, упал на тропу в каком-то метре от него.

Внезапно рядом грянул выстрел.

Раздался вой, исполненный лютой боли; тигр снова взвился в прыжке, однако сейчас его взметнула не жажда наживы, а боль – и ненависть к человеку, который выпалил в него из зарослей.

Саша успел увидеть торчащий из сплетения лиан лимонника, унизанного алыми ягодами, ружейный ствол, высунувшуюся голову в апоне – нанайской шапке, – но в следующее мгновение тигр рухнул туда всей массой.

Раздался грохот камнепада, и Саша понял, что неизвестный охотник таился на крохотном выступе скалы, который не выдержал тяжести тигра и обвалился.

Треск сломанного подлеска, перестук раскатившихся каменных обломков – все это скоро стихло, и больше Саша не слышал ни звука.

Он поднялся на ноги, вылез из спасительного куста, машинально обирая с себя мелкие сухие иголки и морщась от боли в исколотых пальцах, осмотрелся – и наткнулся на взгляд Данилы. Узкие нанайские глаза того, без преувеличения сказать, сейчас сделались круглыми от страха и изумления!

– Кто?.. – хрипло выговорил он. – Кто стрелял?!

Саша только покачал головой. Он был настолько потрясен, что слова вымолвить не мог.

Наконец удалось разлепить спекшиеся губы:

– Надо посмотреть, что там. Может быть, он жив…

– Амбани?! – вскинулся Данила, торопливо перезаряжая ружье.

– Человек! – резко сказал Саша.

Человек, который спас ему жизнь.

Данила в сомнении покачал головой и, держа ружье в одной руке, начал проворно спускаться в обрыв, цепляясь за лианы дикого винограда, плотно оплетающие стволы черных берез, стопившихся над обрывом…

Горький, 1942 год

До глубокой ночи Тамара отмывала залитые кровью комнату и крыльцо. Трупы Ольги и Фаины Ивановны увезли в морг. В почтовом ящике обнаружилась похоронка на мужа Ольги, Василия Васильевича, но ужаснуться этому у Тамары не оставалось никаких сил. Ей хотелось верить, что Ольга не успела об этом узнать…

Итак, она осталась в чужом, вернее, бесхозном доме – с двумя детьми, которые находились в ужасном состоянии после того, как были одурманены сильнейшей дозой мака и едва не погибли из-за этого. Их пытались похитить, но кто и зачем, Тамара никак не могла взять в толк. Кому понадобились двое малышей?!

Капитан госбезопасности Дмитрий Александрович Егоров, спасший Сашу и Женю от похитителей, должен был возвращаться к месту службы – в город Саров, где строилось какое-то секретное предприятие. Он помог Тамаре похоронить Ольгу, а потом сразу уехал, однако все же успел рассказать ей о том, что узнал от одного из похитителей, и это потрясло Тамару.

Оказывается, глубокая привязанность Саши и Жени друг к другу была не просто детской дружбой, а их странности, которых Тамара старательно не хотела замечать, – вовсе не странностями. Саша и Женя оказались братом и сестрой, двойняшками, которые родились в семье секретных сотрудников НКВД, погибших спустя несколько дней после появления детей на свет. Их фамилия была Егоровы, отца – по удивительному совпадению! – тоже звали Дмитрием Александровичем, как и капитана госбезопасности, а мать – Елизаветой Николаевной. Способности к передаче мыслей на расстоянии, к перемещению предметов, к воздействию на психику Женя и Саша переняли от своих родителей. И если они уже в детстве неосознанно совершали чудеса, то какими же станут в будущем?..

На их странности и способности, даже самые невероятные, Тамаре было совершенно плевать, но открытие, что Саша не является ее родным сыном, ее сокрушило. Смириться с этим она не могла, а главное, не хотела. Возможно, она даже немного помешалась от горя, которое доставило ей это открытие. И, чтобы выжить, чтобы не сойти с ума, Тамара решила не верить Егорову. Не верить – и все!

Саша – ее сын. Ее собственный сын. Тамара любила его самозабвенной, мучительной и страстной любовью собственницы. Никто не знал, как она раньше ревновала его к Жене и Ольге, с которыми ей волей-неволей приходилось делить привязанность Саши.

Теперь многое изменилось. Ольги больше нет. А Женя для Саши – не более чем чужая девчонка! Ведь, когда Саша и Женя проснулись, оказались, что они забыли всё свое недолгое прошлое, что не помнят вообще ничего, даже друг друга. И, судя по всему, свои «особые способности» они тоже утратили.

Перед отъездом Егоров прислал к Тамаре старенькую докторшу по фамилии Симеонова. Симеонова работала в психиатрической больнице и помогла Егорову установить личность одного из похитителей детей – Пейвэ Меца: человека с самыми страшными глазами, которые только приходилось видеть Тамаре в жизни! Эти эмалевые синие глаза и это имя надолго стали ее наваждением и кошмаром: они вползали в ее мозг подобно тому, как вползали в него мысли этого Меца, которые Тамара непонятным образом улавливала.

Вечером Симеонова обследовала Сашу и Женю и предложила забрать их в больницу, чтобы начать лечение. Она уверяла, что способна вернуть им память… но именно этого Тамара хотела меньше всего!

Да, ей меньше всего нужно было, чтобы Саша вспомнил, как чудесно ему и Жене жилось в Ольгином доме, вспомнил бы, как Тамама (он всегда называл Тамару только так, ни разу не сказал ей «мама», и это, наверное, на многое могло бы открыть ей глаза – если бы она захотела их открыть, конечно!) приходила домой поздно, пьяная, а то и вовсе не приходила, а однажды принесла кольцо, при виде которого детям стало дурно, их рвало… потом выяснилось, что это кольцо, подаренное Тамаре любовником, было снято с убитой женщины.

Нет, возвращения такой памяти Тамара не хотела! Точно так же не нужны были ей невероятные способности Саши и Жени. Поэтому она решительно дала от ворот поворот доктору Симеоновой, однако соврала, что хочет, чтобы дети просто окрепли физически. А потом, дескать, можно будет и о лечении поговорить.

Доверчивая старушка со смешной седой косичкой, которая вечно выпадала из прически, согласилась подождать и покорно ушла. Но Тамара ждать не собиралась. Она решила уехать с Сашей в Москву. Но как это сделать?!

На ее бывшего начальника и любовника, Бориса Лозикова, надеяться не стоило: как сообщил Егоров, Лозикову предстояло вылечиться после ранения, а потом отправиться в тюрьму за многочисленные хищения и пособничество группе диверсантов.

Мог бы помочь Егоров – НКВД всесильно! – однако к нему Тамара ни за что не обратилась бы. Она вообще собиралась проделать все тайно от него. Очаровавшись Тамарой с первого взгляда (и к этому ей было не привыкать!), Егоров вскоре разочаровался в ней, а потом стал относиться подозрительно. Если бы его не призывали срочные дела, он остался бы в Горьком и добился бы того, чтобы Саша узнал, что Тамама ему вовсе не мать, что Женя – родная сестра. Он разрушил бы жизнь Тамары! Нет, она не собиралась позволять этого.

Бежать! Скрыться, чтобы Егоров ее не нашел!

Но куда бежать? Где скрываться? У кого найти помощь?

…Закончив уборку, Тамара еще долго сидела в столовой, в одиночку поминая Ольгу и тихо плача от тоски и бессилия, а еще от того, что жалкие остатки водки она уже допила, а больше взять было негде. Наконец поднялась в спальню.

Дети спали рядом на ее кровати. Тамара хотела отнести Женю в Ольгину комнату, однако жутко стало входить туда, словно где-нибудь там мог притаиться призрак подруги, и она только переложила Женю в Сашину кроватку, а сама легла рядом с сыном, обняла его и попыталась собраться с мыслями.

Всю эту ужасную ночь Тамара не спала, ломая голову в поисках выхода из сложившейся ситуации. А рано утром раздался громкий стук в калитку…

Тамара подхватилась с измятой, разоренной постели и глянула в щель меж плотно закрытых штор затемнения.

В сером предрассветье она разглядела широкоплечего мужчину в черной шинели и фуражке, плотно сидящей на большой круглой голове. Тусклым золотом отсвечивали нашивки на рукавах.

Тамара схватилась за сердце. Она не видела этого человека почти пять лет, она не могла толком разглядеть его лица, но узнала его сразу.

Александр Морозов! Ее первая любовь, ее бывший муж, который развелся с ней из жгучей ревности и потому, что уверился, будто Тамара родила Сашку от молодого врача Виктора Панкратова!

Мысль о том, что Сашку она вообще не рожала, что Панкратов подменил ее умершего ребенка, как уверял Егоров, Тамара отогнала от себя, как опаснейшего врага. Она накинула халат и шаль, спустилась вниз, отперла двери и подошла к калитке.

Да так и ахнула: черная повязка прикрывала правый глаз Морозова. Зато заметила нашивки на рукавах шинели: был Морозов кавторанг, а теперь стал каперангом!

– Ну вот, – хрипло выговорил каперанг Морозов, разводя руками, в одной из которых был зажат чемоданчик. – Помнишь, ты меня Нельсоном называла? Теперь я точка в точку Нельсон, даже правого глаза лишился. Здравствуй, царица Тамара.

– Да, – пробормотала Тамара, глядя в его единственный серо-голубой глаз и тиская у горла шаль. – Здравствуй, Сашенька.

– Томка, Томочка, – выдохнул каперанг, – до чего же я по тебе соскучился!

И, рванув калитку так, что та слетела с петель, шагнул к Тамаре, облапил ее, прижал к себе, сопя и вздыхая. Тамара бессильно приникла к нему – она забыла медвежью силищу Морозова, который всегда обнимал ее так, словно намеревался переломать ей кости, заплакала тихонько:

– Сашка… я боялась, что тебя убили!

– Били – не добили, – пробурчал Морозов, горячо дыша ей в волосы. – Тома, ты с кем живешь? Ну, живешь с кем, я спрашиваю? Замуж вышла?

Тамара молча повозила головой по шинельному сукну.

– А сынок? Он как? – тихонько спросил Морозов. – Как он, Сан Саныч наш?

– Он тоже здесь, – прошептала Тамара, замирая от этого слова – «наш». – Болеет. Мы жили у подруги, у Ольги Васильевой, а ее зарезал какой-то бандит. Сашка тоже чуть не погиб. С тех пор никак не может оклематься. Плохо нам тут, тяжело!

– Томка! – вскинулся Морозов, отстраняя ее от себя и жадно заглядывая в глаза. – Поехали со мной!

– Куда? – напряглась Тамара.

– На Дальний Восток. В Хабаровск! Я направление получил на Амурскую флотилию. С боевого морфлота меня списали – это ведь только Нельсон мог быть одноглазым адмиралом, а мне даже до контр-адмирала дослужиться не судьба. Я едва в петлю не полез с горя, но добрые люди помогли с назначением. И на этом спасибо, речфлот так речфлот, главное, что в борт волна бьет, верно, Томка? В Москве зашел на Спартаковскую, к нам домой, и Люся Абрамец – помнишь ее, ну, такая соседка с первого этажа? – сказала, что ты в Горьком. Я попросил у командования три дня на устройство семейных дел и помчался сюда, надеялся с тобой помириться.

– Люся Абрамец?! – удивилась Тамара. – Как она, жива-здорова?

– Да хорошо! Отлично просто! Дочку родила… правда, помалкивает от кого, но сподобилась ведь! Назвала Люсьеной, курам на смех! Все уши мне про свою Люсьеночку прожужжала, ну прямо соловьем разливалась!

Морозов не стал упоминать о том, что Люся Абрамец, соседка Тамары с первого этажа, соловьем разливалась и прожужжала ему уши также и о докторе Панкратове, который не просто ухаживал за Тамарой, но и жил с ней, в этом доме, в этой квартире, отсюда и на фронт ушел, а с тех пор вестей о нем не было.

Еще четыре года назад Морозов взревел бы от ярости, убежал, хлопнув дверью, напился, поминая неверную жену и ее любовника всеми мыслимыми и немыслимыми словами… А сейчас он только попросил у Люси адрес Тамары.

Морозов слишком много увидел за два годы войны, слишком много испытал и выстрадал. Назначение на речфлот унизило его чрезвычайно, как он ни храбрился. Чтобы как-то перенести это, не спившись или вовсе не застрелившись из табельного оружия, ему нужен был близкий человек рядом, нужно было, ради кого жить, о ком заботиться… Это могли быть жена и сын.

Морозов сомневался, что Тамара окажется одинокой, и совершенно не верил, что она согласится уехать с ним невесть куда, – на какой-то Амур, в какой-то Хабаровск, за десять тысяч верст от Москвы. И он чуть не упал от изумления, когда она вдруг бросилась к нему на шею и залила слезами его шинель, причитая:

– Сашенька, я согласна! Я поеду, поеду! Увези нас с Сашкой отсюда! Увези прямо сейчас!

Да, Тамара была согласна, на все согласна, только бы уехать отсюда, забыть всё, что связывало ее с этим городом с таким безнадежным, таким тягостным названием – Горький. Уехать – и начать всё заново, как будто не было их развода с Морозовым, а вот прямо сейчас он забрал их с Сашкой из роддома – и впереди только счастливая семейная жизнь с их родным, с их единственным сыном.

– Прямо сейчас… – пробормотала Тамара, отчаянно пытаясь заглянуть в это будущее, но не видя в нем ничего, кроме клубящейся зыбкой мути.

– Поехали! – решительно сказал Морозов, нетвердо стоя на ногах от счастья. – Меня ждет машина. Вечером через Арзамас на Москву пойдет специальный поезд, мы должны на него успеть. А завтра уедем в Хабаровск с воинским эшелоном. Бери сына – и вперед.

– Но вещи… – заикнулась было Тамара, но тут же отчаянно махнула рукой. В эту минуту ей наплевать на все на свете вещи, даже на самые дорогие и роскошные, подаренные ей Лозиковым, среди которых, между прочим, были беличья новая шубка, горжетки из чернобурки и соболей, три панбархатных платья и три пары великолепных английских туфель, воистину неисповедимыми путями попавших в Горький в разгар войны!

Она понеслась в дом, поминутно оглядываясь, словно боясь, что Морозов, посланный ей, конечно же, небесами во спасение, вдруг исчезнет, оказавшись обманным видением. Но Морозов не исчезал – он вошел в дом, поднялся вслед за Тамарой по лестнице в спальню – и замер рядом с ней на пороге, увидев Сашу и Женю, которые сидели на кроватях и внимательно смотрели друг на друга, чуть улыбаясь, как будто беседовали о чем-то своем.

Выражение напряженной попытки что-то вспомнить на лице Саши напугало Тамару до потери пульса. Надо было помешать ему во что бы то ни стало!

– Сашенька, смотри, твой папа приехал! – вскричала она. – Сейчас мы быстренько оденемся и уедем с ним далеко-далеко!

– Папа? – Саша изумленно уставился на Морозова. – Ты мой папа? А…

Он запнулся на долю секунды, растянувшуюся для Тамары в мучительный високосный год, во время которого она пережила триста шестьдесят шесть страхов о том, что Сашка сейчас спросит: «А как же папа Витя?» Но он всего лишь спросил:

– А как тебя зовут?

– Меня? Александр Морозов, так же, как и тебя! Мы с тобой оба Сан Санычи! – радостно воскликнул Морозов, похоже, очарованной Сашкой с первого взгляда – как, впрочем, все очаровывались им: все и всегда. – Поедешь со мной и с мамой на Амур, в Хабаровск? Там здорово! Там медведи, тигры…

– А львы? – оживленно вмешалась Женя. – Львы в Хабаровске есть?

– Думаю, что нет, – осторожно ответил Морозов. – Честно говоря, насчет амурской фауны я не большой знаток. Но мы приедем, разберемся во всем тамошнем зверье, – и Сашка тебе напишет, хорошо? В смысле. Мы за него напишем, а тебе мама прочитает наше письмо. Все узнаем, обо всем подробно расскажем… А ты кто такая? Как тебя зовут?

На миг выражение лица Жени стало таким растерянным и жалобным, что сердце Тамары болезненно сжалось, но тут же она собралась с силами и ответила так сухо, как только могла:

– Ее зовут Женя Васильева. Она дочь той самой моей подруги, о которой я только что тебе говорила, помнишь?

Морозов кивнул, вспоминая ее рассказ о погибшей подруге, и спросил:

– А ее кто заберет, родственники?

– У нее никого нет, – бросила Тамара – и схватилась за голову: – Боже мой, надо ведь еще и Женьку куда-то девать! Муж Ольги на фронте погиб. В детдом устраивать – это долгие хлопоты, а нам же надо сегодня уезжать! Еще с моим паспортом в милицию бежать, к домуправу… Я попрошу соседку ее пока у себя подержать, она хорошая, эта тетя Груня, отзывчивая, а потом… Ну, потом она Женьку сама сдаст в детдом, надо только тете Груне денег дать. У тебя деньги есть, Саша? – сбивчиво бормотала она, отводя глаза от взгляда Морозова.

В эту минуту Саша и Женя слезли с кроватей и, подойдя друг к другу, взялись за руки.

– Я тоже поеду, – решительно сказала Женя.

– А я без нее не поеду, – буркнул Саша. – Никуда. И к тиграм не поеду.

– Да что вы тут устроили! – так и взвилась Тамара, решившая ни в коем случае не позволить Саше вспомнить Женьку и ту странную привязанность, которую они питали друг к другу. Родственную, как уверял Егоров… но Тамара не хотела этому верить. – Да зачем она тебе, Сашенька?! Это ведь просто чужая девочка!

Саша и Женя снова уставились друг на друга, и снова сердце Тамары сжалось, но теперь от ужаса: вдруг Саша закричит, что Женька никакая не чужая, и еще их болтовня про какую-то общую бабушку Евгению Дмитриевну вспомнилась Тамаре, заставив покрыться холодным потом…

Саша и Женя молчали, только одинаково насупились, но молчание это было таким многозначительным, что Тамаре стало совершенно ясно: придется или Сашку увозить связанным, а то и опоить его знаменитым маковым молочком, уподобившись покойнице Фаине Ивановне, чтоб ее черти на том свете жарили, огнем жгли! – или брать Женьку с собой.

У нее перехватило дыхание от отчаяния. Но внезапно милое лицо Ольги возникло перед глазами, и вспомнился их разговор, когда Тамара вернулась из Старой Пурени, со строительства укреплений. Тамара твердила, что боялась, если ее там убьют, Ольга бросит Сашу. И, бормоча это, Тамара прекрасно понимала и без Ольгиных клятв, что подруга никогда и ни за что Сашу не бросит. А вот Тамара теперь собирается бросить Женьку…

Но как же иначе?!

– Слушай, Том, девочку мы тоже с собой забираем, – перебил ее мысли Морозов. – Даже и не спорь. Я ж тебя знаю: ты сама себе поедом заешь, что ее бросила. Ты же добрая… ты же добрая, да, Томочка?

В голосе его звучали умоляющие нотки, и Тамара остро почувствовала, что все ее надежды на будущее пойдут прахом, если она откажется взять Женьку. Ведь Морозову нужны сейчас не только она и Саша – ему нужно какое-то идеальное будущее, о котором он истово мечтал во время боев и после них, на мостике своего эсминца и потом в кубрике, которое снилось ему ночами в госпитале и ради которого он выжил. Этим своим единственным глазом он не хочет видеть никаких недостатков в Тамаре, а если все же разглядит их, то… то что случится?

Он уже один раз ушел от жены, потому что она оказалась не такой, как ему мечталось. Вдруг уйдет снова? И как ей тогда жить – здесь, в Горьком, оставаться?! И ждать, пока нагрянет Егоров и опять заведет это ужасный разговор о том, что Саша вовсе не ее сын и они с Женей – брат и сестра?!

– Конечно, – пролепетала она, с мольбой глядя на Морозова. – Конечно, я бы хотела Женечку взять с собой, но только как же это устроить, Саша? Вечером поезд… Разве можно всё уладить? Ты не представляешь, как всё это сложно! Это непреодолимо!

– Нет таких крепостей, каких не взял бы Герой Советского Союза Александр Морозов, – сказал ее муж, расстегивая шинель, и Тамара с изумлением увидела блеснувшую на его кителе золотую звезду. – Всё устроится, поверь, Томочка…

Всё в самом деле устроилось, причем стремительно. Тамара целый день пребывала в каком-то тумане, в оцепенелом, покорном спокойствии, бегая, как нитка за иголкой, за Морозовым в отделение милиции, паспортный стол и к домуправу, еще в какие-то учреждения, и везде всё получалось влёт, как по маслу! Потом они спешно покидали в чемоданы вещи (по зрелом размышлении Тамара решила не расставаться с подарками Лозикова), собрали продукты в дорогу – и помчались на машине в Арзамас, заперев дом и сдав ключи участковому. Вот тут уж Тамара понервничала, сообразив, что Саров-то совсем рядом, в двадцати километрах от Арзамаса, и вдруг, господи помилуй, Егорову тоже взбредет отправиться в Москву именно сегодня?!

Но не взбрело. Обошлось!

Наутро они были уже в Москве. Разместив семью в служебной гостинице, Морозов спешно оформлял карточки на жену и детей, а Тамара, оставив Сашу и Женю под присмотром дежурной, сбегала на Спартаковскую, постояла около двери своей бывшей квартиры (она стояла опечатанная, а времени искать участкового не было, да и не хотелось надрывать сердце воспоминаниями), а во дворе встретилась с Люсей Абрамец, которая сидела на лавочке с ребенком на руках. Это была та самая Люсьеночка, о которой упоминал Морозов, – крохотная-крохотулечная (в мать пошла), но довольно хорошенькая (не в мать пошла!), и Тамара ее искренне похвалила.

– А ты бы видела ее глаза! – гордо сказала Люся. – Красоты необыкновенной! Как васильки!

Она вознамерилась было разбудить дочку, чтобы продемонстрировать Тамаре васильковые глазки, но девочка просыпаться не хотела, начала хныкать, так что Люся снова укачала ее. Тамара написала для Люси свой новый адрес: Хабаровск, Главпочтамт, до востребования, попросив пересылать туда письма, если будут, оставила ей денег – и ушла, тактично не спросив, от кого же это Люся умудрилась родить. Да впрочем, это ее не слишком интересовало!

Около полуночи военный эшелон, в составе которого было несколько купейных вагонов для командированных и их семей, отправился в Хабаровск.

Хабаровск, 1954 год

Женя стояла на березе и смотрела то на закатное небо, то на белое цветущее облако, которое лежало внизу, на пересечении улиц Вокзальной и Запарина. Практически вся Вокзальная состояла из длинных и довольно глубоких оврагов, посередине которых бежала в Амур помойная речка Чердымовка. В городе были две таких речки – Чердымовка и Плюснинка. Некогда, рассказывали, это были две чистые и прозрачные горные реки, однако потом, когда застава Хабаровка, начинавшаяся как военный пост, начала обживаться, расширяться и строиться, по обеим сторонам речушек выросли домишки, образовав неминуемый в каждом спешно застраиваемом городке шанхайчик. Бог его знает, прочему такие городишки по всей России называются шанхаями! В Хабаровске китайцы жили в своей слободке на Казачьей горе. А в шанхае селились русские да украинцы.

Все домишки были окружены небольшими огородиками и садиками. Из фруктовых деревьев в них росли одни дикие яблони и груши. Есть крошечные яблочки и грушки можно было только перезрелыми, а то и примороженными, но зато как цвели эти деревья по весне! Чудилось, бело-розовые облака вот-вот поднимутся над оврагами и поплывут над городом, лелеемые амурскими ветрами. И нежнейший аромат их пересиливал гнилостную вонищу, постоянно источаемую водами Чердымовки и Плюнинки. Чистые горные речки давно уже стали сточными канавами для береговых жильцов. Даже когда речушки замерзали, на их лед высыпали мусор и золу из печей, сливали нечистоты, так что ребятне, которая очень любила кататься на санках и фанерках с замечательных естественных гор – овражных стен, – приходилось старательно маневрировать, чтобы не въехать в лужу помоев или гору мусора. Впрочем, зимы в Хабаровске стояли такие студёные, что всё это добро быстро замерзало, и только кое-где надо льдом курились темным парком зловонные промоины.

Хабаровчане, однако, ко всему этому привыкли и, не замечая неустройства и грязи, с удовольствием любовались овражными склонами, щедро украшенными как дикими одуванчиками, саранками, ирисами, так и садовыми георгинами, астрами, золотыми шарами да «хохлами» и «хохлушками», как здесь называли ярко-оранжевые бархатцы.

Чердымовка и Плюснинка протекали меж трех главных улиц города: имени Серышева, Карла Маркса и Ленина, которые тянулись на возвышениях строго параллельно друг другу. Благодаря трем этим улицам и двум речушкам какой-то острослов во времена незапамятные прозвал Хабаровск «три горы, две дыры». Впрочем, в те времена улица Серышева звалась Военной горой, Карла Маркса – Средней, а Ленина – Артиллерийской. И горы, и дыры были перечеркнуты другими улицами, также строго параллельными. Вообще то, что город строили военные, придало ему четкость и строгость линий и направлений. По диагонали можно было пройти куда угодно и здорово сократить путь, чем радостно пользовались горожане, а потому в Хабаровске было множество очень удобных проходных дворов.

Сюда, на улицу Запарина, дом 112, Морозовы (и Женя Васильева с ними) переехали всего два года назад. Большая часть их хабаровской жизни прошла на окраине города, на Базе Амурской флотилии, где Морозов служил в политчасти до тех пор, пока его не списали вчистую из-за постоянных приступов грудной жабы. Тамара всегда томилась на скучноватой Базе и мечтала жить в центре, где были два кинотеатра и аж три театра: Драмы, Юного зрителя и Музыкальной комедии, который горожане особенно любили. В центре имелись хорошие школы, не то что на Базе! А если честно, она страшно боялась, что Морозов, который жил от приступа к приступу, долго не протянет, а что тогда будет делать его вдова с двумя детьми (Женька хоть и не родная, но с ней тоже придется возиться, пока не начнет самостоятельно зарабатывать)? Из ведомственной квартиры их запросто выселят – и как быть тогда? Шалаш строить? Словом, Тамара исподволь внушала мужу, что довольно нажились они на Базе, пора и о семье подумать, и если нет никакой возможности вернуться в Москву, то пусть хоть квартиру добудет в центре.

Вообще Хабаровск был по большей части деревянный, ибо строительного лесу в тайге, как известно, руби сколько хочешь. Однако на улице Серышева, поблизости к штабу округа, понастроили красивых каменных домов, которые называли «генеральскими». Поселиться в этих пятиэтажных домах отставнику нечего было и мечтать, зато в одном из кэчевских деревянных, на нескольких хозяев, по улице Запарина, как раз освободилась двухкомнатная квартира, вот ее Морозов и успел получить за полгода до смерти.

Еще когда они жили на Базе флотилии, Тамара сторонилась соседок: ей, жене помполита, было невместно дружить со скучными женами простых старшин, и она надеялась, что здесь, поблизости от штаба Округа и дома, в котором жил сам командующий (особняк находился по адресу Запарина, 118, то есть совсем рядом!), для нее найдется более интересное общество.

Но Тамару ждало разочарование. По соседству, тоже в квартире с окнами на улицу, жил школьный учитель труда Дергачёв, а с обратной стороны дома обитали две уборщицы-вдовы: Валентина Вечканова с великовозрастными дочерьми и Алевтина Герасимова, одинокая женщина, шестнадцатилетний сын которой содержался за кражу в колонии в поселке Юхта Амурской области. Все они получили квартиры в кэчевском доме еще до войны, да так тут и прижились, хотя Сергей Петрович Дергачёв работал в обычной школе, а Вечканова и Герасимова мыли полы отнюдь не в военных учреждениях. Дергачёв был еще ничего, потому что поглядывал Тамару с восхищением, а вот отношения с Вечкановой и Герасимовой не складывались: доходило до громогласных ссор и выяснений, кому нынче золотаря вызывать, чтобы уборные и общую выгребную яму чистить, и кто в прошлый раз водовозке недоплатил. В пылу ссор Герасимова однажды даже плюнула Тамаре на подол и пригрозила, если будет нос задирать, науськать на нее дружков сына, который содержался в колонии! Морозова в живых уже не было, заступиться некому, Тамара присмирела… Вот когда она вспомнила добрым словом смирных и скучных старшинских жен с Базы Амурской флотилии! Потом золотаря стала присылать КЭЧ, недалеко от дома установили аж три колонки, но отношения с соседками были уже испорчены.

Но, с другой стороны, жили Морозовы теперь почти в центре, всё оказалось под боком: и магазин «Военная книга» рядом со штабом округа, и продовольственные центральные магазины, и баня, а перейдешь деревянный щелястый мост над оврагом – и вот тебе кинотеатры «Гигант» и «Совкино», и Центральный универмаг с киоском «Мороженое», пристроенной к нему, и Большой гастроном! И до вожделенных театров рукой подать. Ну и, конечно, немаловажно, что по соседству, буквально в соседнем дворе, располагалась средняя школа номер 57, детям удобно.

Детям было не просто удобно – они сразу полюбили и школу, куда теперь ходили вместе (с началом нового года отменили раздельное для мальчиков и девочек обучение!), и улицу Запарина с ее разъезженными колеями, деревянными тротуарчиками и зарослями полыни, и новое жилье полюбили, и двор, в центре которого располагался огородик, а сбоку, на границе участков Морозовых и Дергачёвых, росла огромная и высоченная черная береза в два ствола. Стволы эти, разделяясь почти у комля, снова сходились ближе к вершинам, так что очень легко было забраться на самую вышину и не сидеть там, а стоять, упираясь ногами в оба ствола и оглядывая весь простор Вокзальной улицы, облака цветущих яблонь в оврагах и даже разлив Амура вместе с утесом, на котором красовалась изящная обзорная башенка, и даже левый берег с синими сопками! Ходили слухи, что вскоре военные (в Хабаровске почти всё строили военные!) начнут сооружать на берегу огромный стадион с футбольным полем, Дворцом спорта и даже открытым бассейном, – но пока что там лежала песчаная равнина, которую иногда, во время паводков, изрядно заливало. Отсюда, с березы, можно было любоваться несусветными закатами, когда небо над Амуром то золотилось, то зеленело, то алело, то уходило в густой багрянец, вот как сейчас. Скоро опустится волшебно-синий занавес глубокого вечера, украшенный первой, прозрачной как слеза, словно бы дрожащей от собственной смелости звездой…

Женя стояла на березе одна. Под березой на лавочке сидел одноклассник и «пожизненный поклонник» Вадик Скобликов, украдкой поглядывая наверх, под развевающуюся Женькину юбку. Но под юбкой у нее были надеты китайские шароварчики, так что Вадька задирал голову напрасно.

Саша со своим приятелем Васькой Ханыгиным и его братом Сережкой повел домой Джульбарса. Овчарку несколько дней назад они купили у этих самых Ханыгиных. Тамара после смерти Морозова стала бояться воров, особенно когда объявили очередную амнистию и в городе появилось довольно много бывших заключенных. За Джульбарса дали большие деньги, в которых нуждались Ханыгины, замышлявшие покупку трофейного «виллиса» у одного майора медслужбы из военного госпиталя. Однако и пес страшно тосковал, не пил, не ел, и хозяева сразу покаялись, что продали верного друга, поэтому братья Ханыгины нынче примчались, радостно вопя:

– Дома паника, мать в истерике, короче, вот ваши деньги, а Джульбарса я забираю.

Саша огорчился, тётя Тома (так Женя с детства называла мать Сашки) – тоже, а Женя только плечами пожала. Она с первого взгляда поняла, что этот пес у них не заживется!

– Жень, ты когда спустишься? – донесся снизу робкий голос Вадика.

– Никогда, – высокомерно ответила она. – А что? Надоело сидеть?

– Ага.

– Ну так и не сиди, – засмеялась Женька. – Тебя же никто не держит, правда? Я тебя вообще не звала! Чего пришел? Сколько раз говорила – отвяжись! Есть у тебя мужская гордость или нет?

Вопрос был сложный. Гордость, конечно, есть, но почему-то при виде Женьки она куда-то девается. Тает, будто это снежок, спрятанный в карман, а на дворе жарища. Вот как сейчас!

Конечно, признаться в этом было нельзя. Поэтому Вадик поднял себя с лавочки и вышел со двора, хлопнув калиткой, не сомневаясь, что эта принцесса даже не посмотрит ему вслед.

Свершить бы подвиг ради нее! Убить врага, который ее преследует, поднять с земли упавшую в обморок Женьку, прижать к себе, украдкой поцеловать – и шепнуть так, чтобы она не слышала: «Я так тебя люблю! Я тебе жизнь отдам!»

Ага, ей шепни про любовь, а она буркнет, не открывая глаз: «У меня своя есть!» С нее станется! Вот и сейчас, конечно, даже не смотрит ему вслед… А почему? Потому что красавица, каких больше нет на свете, с этими зелеными глазищами, родинкой в уголке рта, и вообще… она такая… такая…

Уныло волоча сандалии по деревянному тротуару, Вадик плелся вверх по улице Запарина к своему дому, растянувшемуся чуть ли не на квартал. Это дом в народе звался «пятиэтажкой», и жили в нем исключительно семьи военных. Одноклассники, бывая в Вадькиной трехкомнатной отдельной квартире с ванной, туалетом и балконом, выходившим словно прямо в небо (все-таки пятый этаж!), млели от восторга. А Женьку туда было не заманить. Ей было наплевать и на пятиэтажку, и на балкон, и на самого Вадьку.

Разлюбить бы ее, да как?! Вот сейчас он уходит, обиженный до слез, но завтра притащится снова. И послезавтра. И послепослезавтра…

Женя только вздохнула, провожая его взглядом.

Хороший парень Вадька, но такой тюфяк. Жалко его, но в тюфяков не влюбляются. Герой ее романа должен быть смел, отважен и стрелять из пистолета в цель без промаха!..

Тихонько стукнула калитка. Женя опустила голову, уверенная, что это вернулся от Ханыгиных Саша, однако во двор осторожно, озираясь, вошел какой-то незнакомый парень: очень худой, невысокий, в глубоко нахлобученной кепке и черном засаленном ватнике.

Так… а ведь, похоже, тётя Тома не зря боялась воров! Именно в таком виде и являлись в город амнистированные сидельцы. Для полноты картины этому парню не хватало только «сидора» за плечами.

Конечно, это бывший зэка, несмотря на то, что ему лет шестнадцать-семнадцать, не больше.

Интересно, зачем у него в руках пустая бутылка из-под «Столичной»? И вообще, что ему понадобилось у них на дворе? Может быть, он хочет…

Женя нахмурилась. Однако она не чувствовала никакого беспокойства или страха – даже свесилась с ветки, чтобы было ловчее наблюдать, но пока помалкивала.

Между тем парень осторожно поднялся на высокое крыльцо, устланное половиками, которые Женя и тётя Тома сами сплели из всякого раздерганного на полосочки тряпичного рванья-старья, бесшумно приоткрыл дверь в коридорчик и вошел в дом.

В следующую минуту Женя чуть не свалилась с дерева, услышав истошный вопль:

– Вор! Грабят! Держите вора!

Тётя Тома высунулась из окна и голосила так, что у Жени в ушах звенело.

Парень, бледный, с вытаращенными глазами, вылетел из дверей, прижимая к груди свою пустую бутылку, скатился с крыльца, пометался по двору и, совершенно потеряв, видать, голову с перепугу, ринулся не к калитке, а почему-то к забору, который разделял участки Морозовых и Дергачёвых. И тут Сергей Петрович, который возился в своем дворе и прибежал на шум, молодцевато перескочил забор и принял парня в крепкие объятия, да так стиснул, что он и шевельнуться не мог.

– Вор! Милиция! – продолжала голосить тётя Тома. – Грабят! Убивают!

Через забор заглядывали прохожие, примчался и участковый Тимофеев, который жил на этой же улице, только на противоположной стороне, возле бани: распоясанный (ремень зажат под мышкой), фуражка набекрень, рот набит: видимо, ужинал, да, не доев, кинулся выполнять свой служебный долг.

– Мишка! – изумленно воскликнул Тимофеев при виде парня, едва не подавившись при этом. Быстро прожевал то, что было во рту, и продолжил: – Не успел вернуться – и сразу за старое?!

– Да я!.. – заикнулся было парень, но договорить ему не дала ворвавшаяся в калитку Алевтина Герасимова.

– Вон отсюда! – яростно закричала тётя Тома. – Вон пошла, верблюдица!

Видимо, вспомнила, как Алевтина плюнула ей на подол.

Однако Алевтина этого оскорбления словно бы и не расслышала: всё ее внимание было устремлено на Дергачёва.

– Ах ты ж погань! – завопила она. – Ах ты ж выродок! Зачем тебя только выпустили, урода? Меня, мать родную, вечно позоришь!

Она бросилась к Дергачёву и принялась его трясти.

Собравшиеся онемели…

Сергей Петрович так удивился, что разжал руки, и парень ужом скользнул было в сторону, однако его перехватил Тимофеев, уже поправивший фуражку и опоясавшийся ремнем.

Участковый принял беглеца в крепкий захват и заломил ему руки за спину.

– Алевтина, ты в уме? – воскликнул Дергачёв. – Какая ты мне мать?! Я ж тебя старше на пять лет!

Алевтина стояла, покачиваясь, с трудом удерживая взгляд на его лице. Стало ясно, что она жестоко пьяна, вот глаза и разбегаются. Наконец она сердито отмахнулась:

– Да чего ты, Петрович, не в свое дело лезешь? Не с тобой говорят! – и, повернувшись к парню, которого не выпускал участковый, снова заблажила: – Ах ты ж погань! Ах ты ж выродок! Бамовец несчастный! Зачем тебя только выпустили, урода? Меня, мать родную, вечно позоришь! Обокрасть соседей хотел? Да я ж с ними вовек бы не расплатилась! Эта ж Томка, она ж из горла не только свое, но и чужое выгрызет!

– Да ты язык-то придержи! – завопила тётя Тома. – Вырастила вора, а на меня…

Она осеклась, потому что Женя в это мгновение спустилась с березы, как Джонни Вайсмюллер с пальмы в трофейном фильме «Тарзан в западне»: перелетая с ветки на ветку. Они с Сашей отработали сей трюк до совершенства, и даже тётя Тома уже привыкла и не пугалась, но на свежего человека это производило очень сильное впечатление.

Очень!

Раздался дружный вопль собравшихся – а потом воцарилось изумленное молчание, которым Женя не замедлила воспользоваться.

– Да что вы все заладили: вор, вор? – спросила она с досадой, поднимаясь на крыльцо, как на трибуну, и окидывая собравшихся сердитым взглядом. – Почему вор? Он заглянул к нам керосину занять, да Тамара перепугалась и крик подняла.

– Какого керосину? – ошеломленно спросила тётя Тома. – Ты о чем?

– О горючей смеси углеводородов, – пояснила Женя, которая училась на отлично по всем предметам как в восьмилетке на Базе, так и в 57-й средней школе. – Которую в керосинку заливают. Этот парень вернулся из колонии, пришел домой голодный, мечтал, что мать его встретит, чаем напоит и хоть чем-нибудь накормит. Но Алевтина Федоровна спала в обнимку с пустой бутылкой, а еды в доме никакой не нашлось, кроме сырой картошки. Он картошку помыл, в кастрюльку положил, поставил на керосинку, чиркнул спичкой, а огня нет, потому что керосинка пустая. И бидон пустой. Тогда он взял бутылку и пошел к соседям – керосину взаймы просить. У Вечкановых было заперто, тогда он к нам направился. Вошел в калитку – во дворе пусто, поднялся на крыльцо, сунулся в коридор, потом на кухню. Тут его тётя Тома увидела и перепугалась до смерти. Решила, он сейчас бутылку о край стола жахнет и «розочкой» ей горло перережет. Вот и закричала. Ну, тогда он и сам перепугался, что ему сейчас новое дело навесят, и кинулся наутек. Да только тётя Тома так кричала, что вся улица сбежалась, – вот парня и схватили.

– Ты чего тут нанесла, малахольная? – слабым голосом спросила тётя Тома. – Ты чего наболтала?!

Женя только высокомерно повела бровями и села на верхней ступеньке крыльца.

– Правда что малахольная, – нерешительно пробормотала Алевтина. – Где это я спала? Да я со вчерашнего дня глаз не сомкнула, сыночка родимого поджидаючи, а он…

– Это что, правда? – перебил Дергачёв, который не забыл еще, как в прошлом году Женя Васильева в одну минуту угадала, кто таскал инструменты из школьного кабинета труда и шарил по карманам в раздевалке. Это оказался директорский сынок, тихоня и отличник, на которого никто и никогда не подумал бы! А Женька раз глянула – и угадала…

– Конечно, правда! – наконец прорезался голос у обвиняемого. – Я не пойму, откуда она это знает, но это все истинная правда!

– Ага, хорошую она тебе подачу дала, Мишка! – сердито хохотнул Тимофеев, большой любитель футбола. – А ты тоже соображучий: сразу мяч принял… Но голевой момент не засчитан! – И он повернулся к перепуганной хозяйке: – Ну что, гражданка Морозова, будете заявление писать? Насчет попытки ограбления?

– Да! – мстительно глядя на Женю, воскликнула Тамара.

– Нет, – раздался голос Саши. – Никто ничего писать не будет. Это просто какое-то недоразумение, правда, Тамама?

Тамара вмиг сникла, поджала губы и кивнула, бросив на Женю ненавидящий взгляд.

– Ну что, пройдем, гражданин Герасимов? – сухо сказал Тимофеев парню.

– Куда еще? – спросил тот испуганно.

– В отделение, милок, – пояснил участковый с ухмылкой.

– За что? – крикнули в один голос Женя, Саша и Мишка.

– За нарушение паспортного режима. – Улыбка сошла с лица Тимофеева. – Если кто прибывает из мест лишения свободы, он должен первым делом отметиться в КЭЧ. Отметиться, а не керосин у соседей шукать!

– Так ведь уж вечер, – растерянно пробормотал Мишка. – Паспортный стол в КЭЧ закрыт! Я б завтра с утра пришел.

– А надлежит в день прибытия! – назидательно изрек Тимофеев. – Мало ли что стол закрыт – в отделении дежурный есть, вон отделение Кировского района, через двор, на улице Фрунзе! Так что пошли, пошли, не тяни время. Задерживаю тебя за нарушение паспортного режима, а это уже рецидив. Значит, опять суд и справедливое наказание. И не вздумай сопротивляться: сам себе еще столько сроков навесишь, что замучаешься считать.

– Можно я ему хоть еды какой-нибудь дам? – в отчаянии воскликнула Женя. – Он ведь даже поесть не успел!

Тимофеев покосился на нее, на Сашу, подумал, начал было сурово качать головой, но вдруг кивнул, причем вид у него сделался такой, словно он сам не поймет, почему согласился.

Женя опрометью кинулась в дом.

– А вы расходитесь, граждане, – махнул рукой Тимофеев. – Кина не будет.

Алевтина, качаясь, потащилась за калитку, приговаривая:

– Ну, прощай, сынок! Прощай, до скорой встречи!

Дергачёв посмотрел ей вслед, плюнул и, достав из кармана червонец, сунул Мишке в карман:

– Держи, пригодится! И пригляди, Тимофеев, чтоб он деньги не потерял, понял?

Он значительно глянул на участкового, и тот заюлил глазами:

– Понял, чего ж не понять!

– Тамама, собери ему какой-нибудь еды в дорогу, – сказал Саша.

У той задрожали губы от злости и обиды, но спорить не посмела – скрылась за окном.

Тут из дому выскочила Женя с кружкой чаю и большим ломтем хлеба, на котором лежал кусище колбасы.

Мишка умёл все это в минуту, давясь и чавкая, а чай выпил чуть ли не одним глотком.

– Осторожней, он горячий! – воскликнула Женя жалобно, но Мишка только буркнул:

– Ничего, мы привыкшие!

Протянул ей кружку и тихо спросил:

– Слушай, а как ты узнала, как ты могла узнать, что я за керосином приходил? Ты где была, что всё видела?

– Я на березе стояла, – пробормотала Женя, удивляясь, какого странного цвета у него глаза: очень светлые, желтые, совсем как янтари в ожерелье тёти Томы, подаренном ей дядей Сашей Морозовым незадолго до смерти. – Я не знаю… я сама не понимаю, как…

– Высоко сижу, далеко гляжу? – ухмыльнулся Мишка.

– А что, правда всё так и было? – шепнул Саша.

Мишка кивнул.

– Лучше бы я молчала, – вздохнула Женя. – Всё равно они не поверили.

– Они бы и так не поверили, – передернул худыми плечами Мишка. – Так что я теперь рецидивист. Снова в колонию! Только ты знаешь что? За меня никто никогда не заступался. Ты первая. А мне тебя даже поблагодарить нечем. Нет, слушай… я знаю, чем! Я тебе стих скажу!

– Чей стих? – вскинула брови Женя.

И Саша тоже вскинул брови точно так же, как она.

Дергачёв посмотрел на них, хотел что-то сказать, но не стал, только удивленно переглянулся с Тимофеевым. В эту минуту Мишка заговорил, проникновенно глядя на Женю своими янтарными глазами:

И он улыбнулся застенчивой щербатой улыбкой.

– Ну, это ты загнул, – сердито сказал Саша. – Прям глаз не сомкнет!

– Да это ж только стихи! – воскликнул Мишка. – А в стихах можно чего угодно насочинять.

– Ты прямо сейчас это сочинил? – недоверчиво спросила Женя.

– Ага, – кивнул тот.

– А ведь неплохо, ты знаешь?!

– Знаю, – ухмыльнулся Мишка. – Все говорят, что я прям поэт. Мне это просто. Я в колонии всегда для стенгазеты сочинял. Только я те стихи вам читать не буду.

– И не надо, – вмешался Тимофеев. – Времени нету. Эй, хозяйка! – крикнул он вдруг. – Еды собрала парню?

В окно высунулась надутая Тамара, сунула Саше газетный сверток.

Саша передал его Мишке. Тот спрятал сверток за пазуху и пошел вслед за Тимофеевым, изредка оглядываясь на Женю и улыбаясь.

Наконец они скрылись из виду. Прохожие и соседи постепенно разошлись.

– Слушай! – схватил Женю за руку Саша. – Ты всё это на самом деле видела? Честно?

Женя хотела сказать – да, но перехватила испуганный взгляд Тамары, не отходившей от окна, и почему-то ответила уклончиво:

– Сама не знаю.

Саша в сомнении покачал головой, но переспрашивать не стал ни сразу, ни потом – может быть, потому, что Тамара так и кружила вокруг них весь вечер, прислушиваясь к каждому слову, перехватывая каждый взгляд, а может быть, потому, что он не сомневался: да, Женя всё это видела на самом деле!

Этого не могло быть, но это было…

Как? Почему?!

Эх, кто бы объяснил…

Горький, 1942 год

Дмитрию Александровичу Егорову часто казалось, что судьба любого человека – это некая повесть, написанная то умелым и изощренным, то бесталанным, с убогим воображением, писателем. Самыми интересными получались те повести-судьбы, авторы которых были горазды выдумывать крутые повороты сюжета и невероятные совпадения. Вопрос только в том, получали ли персонажи хоть какое-то удовольствие от писательских выдумок…

Автор повести под названием «Дмитрий Егоров» был как раз из таких любителей и умельцев подсовывать своему герою сюжетные виражи – один за другим. Причем далеко не каждый из них радовал, а некоторые приводили его на край гибели.

Еще в 1941 году капитан госбезопасности Егоров был направлен из Москвы в Горький и в Арзамас. В начале войны, когда Красная Армия отступала по всем направлениям и враг приближался к Москве, был принято решение организовать две запасные ставки главного командования, куда, при самом плохом раскладе, эвакуировали бы Сталина. Одно – основное – секретное убежище, называемое «объектом номер один», строилось в Горьком – под знаменитым волжским Откосом, на самом берегу. Другое – запасное – решено было разместить в Арзамасе. Якобы Сталин сам выбрал этот город, сказав: «Когда Иван Грозный брал Казань, у него ставка была в Арзамасе; остановимся и мы на этом городе». В Арзамасе даже выстроили секретный аэродром, а в сельце Новоселки начали рыть правительственный бункер. Однако Арзамас находился куда ближе к западным фронтам, чем Горький, и, если бы фашисты окружили Москву, ставка верховного главнокомандующего оказалась бы под прямым ударом. Идея с Арзамасом была впоследствии отставлена, так же, впрочем, как и с «объектом номер один» в Горьком. Сама мысль о том, что Сталин находится в Москве, а значит, армия защищает не только столицу, но и всеми любимого вождя, воодушевляла людей, в то время как весть о его эвакуации была воспринята отрицательно. Какой же это главком, который бежит с поля боя?..

Егоров, срочно направленный из Горького в Арзамас, когда идея о запасном варианте еще разрабатывалась, принять участие в строительстве не успел: попал по дороге в аварию и вместо строительной площадки угодил в госпиталь. Однако, едва выписавшись, получил предписание отправиться вместо Арзамаса в Саров. В то время это слово не значило для него ровно ничего – было всего лишь одним из географических названий. Правда, краем уха слышал, будто в какие-то незапамятные времена в Сарове находился какой-то монастырь. Вскоре Егоров узнал, что в 1927 году монастырь закрыли и в его помещениях разместили трудовую коммуну для подростков-беспризорников, а потом колонию системы НКВД, силами которой была построена узкоколейка Саров – Шатки, которая во время войны играла немалую роль. Согласно новому назначению Егорову предстояло осуществлять наблюдение за строительством в Сарове завода N 550 Наркомата боеприпасов для производства снарядов особой мощности. С помощью узкоколейки закрытое предприятие снабжалось материалами и продуктами.

Жители Сарова и Дивеева, находившегося в двадцати километрах, были в большинстве своем мобилизованы для работы на номерном заводе. Надо было на что-то жить! Егорову было поручено следить, как проходит проверка каждого, кого брали на работу. Он курсировал между обоими городками и обнаружил, что здесь проживает немало бывших монахинь Дивеевской обители и монахов Саровского монастыря. Эти люди никакой любви к коммунистам не испытывали, а некоторые с большим трудом скрывали ненависть к ним. Жители обоих городков не стеснялись кричать вслед власть предержащим анафему и другие проклятия, однако никаких карательных мер за этим не следовало. У Егорова постепенно создалось впечатление, что представители власти находятся под влиянием некоего чувства вины и признают упреки вполне справедливыми.

Вскоре Егоров узнал, что Саров и Дивеево исстари были местом паломничества верующих со всей России (и даже с разных концов Советского Союза!), приезжавших поклониться мощам Саровского святого старца. В 1922 году рака была вскрыта, однако не разорена окончательно лишь потому, что вокруг Сарова в то время кипела знаменитая антоновщина и члены комиссии не без оснований опасались, что живьем обратно не вернутся: разъяренные поруганием святыни «лесные братья» их зверски поубивают. Однако в 1927 году, когда обстановка поуспокоилась, начатое было закончено: рака полностью раскурочена, мощи Саровского старца вывезены в Москву и спрятаны в запасники какого-то музея, где след их затерялся, монастыри что в Сарове, что в Дивееве прекратили свое существование, а некоторых из монахов репрессировали. В их числе был некий Гедеон, брат бывшей монахини Анны, ныне влачившей очень скромное существование в Дивееве. С ней Егоров случайно встретился на улице – и был потрясен тем, что она сразу назвала его имя, отчество и фамилию. Причем вид у нее был такой, словно ей явился призрак.

Недавно Егоров столкнулся с чем-то подобным: на квартире в Горьком, куда его поместили на постой, двое пятилетних детей, Саша Морозов и Женя Васильева, едва увидев его, тоже назвали его имя и фамилию! Тогда, пораженный красотой Тамары, матери Саши Морозова, влюбившись в нее с первого взгляда, Егоров не обратил на это особого внимания, фактически пропустил их слова мимо ушей, а потом вообще забыл – и вспомнил об этом лишь много позже.

К детям Егоров привязался необычайно и не мог отделаться от четкого ощущения, что ответственен за их судьбы. Однако чем дальше шло время, тем больше душа его отвращалась от Тамары и привлекалась к ее подруге Ольге, матери Жени. Именно на ней держался дом, она была стержнем семьи, она заботилась о детях, а еще в Ольге была какая-то тайна, которая манила Егорова. Ольга стала именно тем человеком, который помог ему прозреть простейшую истину… до этой истины доходит – рано или поздно, более или менее тернистым путем, благодаря печальному или счастливому опыту – всякий мужчина: красота душевная важнее красоты внешней!

Тамара была свободна, а Ольга – замужем, причем муж ее находился на фронте. Совесть и честь не были для Егорова пустыми словами, а потому он старался бывать в Горьком как можно реже – благо в Сарове оказался чрезвычайно загружен работой, – а при встречах с Ольгой всячески таил от нее свою любовь и тоску.

В Сарове Егоров чувствовал, что душа его успокаивается… Вообще, чем дольше он здесь находился, тем больше понимал: Саров и Дивеево – места необыкновенные, обладающие особой силой влияния на людей, проникновения в глубины их устремлений. Эти места стали ему родными, и вскоре он уже и сам чувствовал на себе груз ответственности за поругание святыни – мощей Серафима Саровского – и не переставал корить себя за чужую вину.

С матушкой Анной (ему иногда было странно называть женщину младше себя матушкой) Егоров не то чтобы подружился – просто иногда казалось, что она принимает его за какого-то другого человека, а оттого так добра к нему и внимательна. И вот однажды, весной 1942 года матушка Анна прибежала к Егорову среди ночи, приведя с собой какого-то дрожащего угрюмого человека, который сообщил, что его зовут Гаврила Старцев, он – диверсант, заброшен сюда гитлеровцами под кличкой Монах в составе группы из трех человек и имеет секретное от своих сообщников задание: отыскать место тайного захоронения мощей Саровского святого, изъять их и переправить через линию фронта, для чего будет послан особый самолет.

Выслушав это, Егоров решил, что Гаврила Старцев не в себе. Он и впрямь имел вид безумца! Какие мощи Саровского святого?! Общеизвестно, что они были, несмотря на протесты верующих, вывезены отсюда в Москву! И чтобы ими интересовалась гитлеровская разведка… Однако Гаврила показал свои фальшивые документы, шифры и походную радиостанцию, с помощью которой ему следовало передавать сообщения в Штаб Валли, рассказал, где спрятан его парашют. А главное, Гаврила упорно твердил, что у человека, который послал его сюда, у штурмбаннфюрера СС Вальтера Штольца, который готовил их группу к заброске, имелись совершенно конкретные доказательства того, что мощи Саровского святого в 1927 году подменили на останки монаха Марка Молчальника – их-то и отправили в Москву, они-то и затерялись в запасниках музеев! Якобы Вальтер Штольц был дружен с человеком, который сам участвовал в этом опасном деле и оставил дневник, в котором точно указано место подлинного захоронения останков Саровского святого. Прозвище этого человека было Гроза, а настоящее имя – Дмитрий Александрович Егоров.

– Митя… – эхом отозвалась матушка Анна, и Егоров почувствовал, как у него мурашки пробежали по телу.

Они были втроем в казенной квартире Егорова. Матушка Анна, сверкая в полутьме полными слез глазами, сообщила ему, что Гаврила Старцев говорит правду, а у Штольца были верные сведения. Гроза и в самом деле помог Анне, ее брату Гедеону и еще нескольким особо доверенным людям подменить мощи Саровского святого. Однако матушка Анна не могла поверить, что Гроза сообщил эту тайну какому-то человеку или доверил бумаге!

– Дневник, может быть, и есть, – упорно твердила она, – но ни словечком Митя в нем не обмолвился об этой тайне.

– А вы знаете, где это место? – не удержался от вопроса Егоров. – Где спрятаны подлинные мощи?

– Да, – просто сказала матушка Анна. – Но тебе не скажу, прости! Чувствую, что ты из тех немногих, кто тайну эту сохранил бы неприкосновенной, однако я клятву священную дала, что никому ее не открою. Давно это было, тогда меня звали просто Анютой… На костер взойду, а все одно молчать буду, как мой брат Гедеон в лагере близ Алма-Аты молчал – до самого смертного часа своего в тридцать третьем году. – Она перекрестилась. – Однако, Митя, тут дело не только в мощах нашего старца праведного. Слушай дальше, а ты рассказывай, Гаврила! – приказала она.

Гаврила Старцев, сидевший доселе безучастно, лишь изредка крестясь, повиновался. И тогда Егоров узнал, что его сообщники, Анатолий Андреянов (кличка Купец) и Павел Мец (кличка Колдун), имели задание отыскать в Горьком дневник Грозы и выкрасть его детей, которые сейчас под чужими именами живут в доме Ольги Васильевой, на улице Мистровской, дом 7.

– Да ты ж, поди, знаешь их, Митя, – взглянула на Егорова матушка Анна, а когда он в ответ только вытаращил глаза, пораженный до того, что слова молвить не мог, даже спросить был не в силах, откуда это ей известно, она только улыбнулась загадочно и ничего объяснять не стала. И тогда Егоров почувствовал, что спрашивать ничего не нужно, потому что есть на свете вещи, которые невозможно объяснить, которым нужно просто верить.

Гаврила продолжал рассказывать, уточнять подробности, называть имена и приметы. Егоров слушал, стараясь ничего не упустить, а потом рванулся к телефону и принялся звонить в Горький. Спустя час, после долгих переговоров и убеждений начальства, которое никак не могло ему поверить, он вызвал машину и отправился в Горький. Вместе с ним ехал Гаврила Старцев.

– Прощай, Гаврила, – печально сказала матушка Анна, выходя вместе с ними на крыльцо и крестя обоих. – И ты прощай, Гроза. Более уж не увидимся!

– Почему? – встревоженно спросил Егоров.

Однако матушка Анна лишь развела руками и прошелестела:

– Не судьба! А ты терпи, всё переживи… родная кровь поможет.

Это непонятное пророчество Анны Егоров вспоминал потом, спустя два года, когда вернулся в Саров. Да, вот так уж вышло, что возвращался он туда почти пять лет!

А тогда…

А тогда он успел перехватить на выезде из Горького машину, в которой Андреянов и его бывший сообщник по темным делишкам в Горьком Сидоров пытались вывезти одурманенных каким-то сонным снадобьем Сашу и Женю. Перепуганный Егоров принялся тормошить их, однако дети, на миг выйдя из этого странного состояния между сном и бодрствованием, пробормотали недружным хором:

– Лялечку убили…

– Ляля умерла…

И, горько всхлипывая, снова впали в дремотное оцепенение.

Егоров, знавший, что Лялей они называли Ольгу, не интересовался более ни судьбой Гаврилы Старцева, ни тем паче Аверьянова, который патетически выкрикивал, что спас детей от обезумевшего Павла Меца, который намеревался их убить, ринулся с несколькими милиционерами, тоже участвовавшими в облаве, на улицу Мистровскую. Он примчался туда как раз вовремя, чтобы спасти от Меца, пусть раненого, но еще очень опасного, Тамару, однако Ольгу спасти не успел: она была убита ударом ножа в горло.

А Егоров не мог даже поцеловать ее на вечное прощание…

Тамара была как безумная: она то звала погибшую подругу, то требовала завязать глаза Мецу. И Егоров понял почему: таких страшных глаз, как у этого человека, – глаз, словно бы скручивающих волю противника, лишающего его сил сопротивляться, – он не видел никогда, и даже после того, как глаза Мецу в самом деле завязали, Егоров продолжал ощущать страшную опасность, исходящую от Меца.

Он отправил Тамару к детям, все еще спавшим в его машине, и предупредил, что они уже знают о смерти Ольги.

– Кто им мог сказать? – гневно воскликнула Тамара. – Это жестоко!

– Им никто не говорил ни слова, – ответил он. – Никто ничего не знал, в том числе и я. Это они сами сказали мне… Идите к ним, Тамара. Скажите моим подчиненным, которые охраняют детей, что капитан Егоров позволил вам с ними побыть.

И тут Мец дернулся так, словно его ударило током.

– Гроза! – прохрипел с ненавистью. – Будь ты проклят!

«Так вот оно что! – ошеломленно подумал Егоров. – И он знал Грозу!»

Однако никаких вопросов этому чудовищу он задавать не стал.

– Это ты будешь проклят, Пейвэ Мец, – спокойно произнес Егоров. – Да ты уже проклят.

– Как ты… как ты меня назвал? Откуда ты знаешь это имя?.. – простонал раненый.

– Хочешь знать, почему провалилась афера Вальтера Штольца? – с ненавистью бросил Егоров вместо ответа.

И рассказал о том, как Гаврила Старцев добрался до Дивеева, стукнул в окошко к матушке Анне и всё рассказал ей, а она привела перебежчика к нему, к Егорову. Он говорил подробно, размеренно, понимая, что причиняет Мецу боль, однако это было его местью убийце Ольги. И вдруг он заметил, что рядом с Мецем валяется тетрадь в кожаной обложке. Еще не взяв ее в руки, Егоров понял, что это такое.

– Та самая тетрадь, которую хотел получить Штольц! – протянул он изумленно. – Та самая тетрадь…

– Умоляю, – внезапно прохрипел Мец, – прочти, где он спрятал саровский артефакт! Гроза должен был написать об этом!

«Дневник, может быть, и есть, – вспомнились Егорову слова матушки Анны, – но ни словечком Митя в нем не обмолвился об этой тайне!»

Егоров верил ей, и все-таки руки его дрожали, пока он перелистывал страницы… И вот, открыв последнюю, прочел вслух размеренно и четко, чувствуя, что душа его наполняется гордостью за человека, которого он никогда не видел, но который был его тезкой и которого так беззаветно любила матушка Анна… в то время, когда ее звали просто Анютой:

– «История моя закончена, однако я так и не указал, где именно были тайно захоронены останки Саровского святого, где нашел последний приют его светлый призрак. Нет, я не забыл это место – я помню его так живо, словно только вчера я стоял там рядом с Анютой, сестрой Серафимой и Гедеоном. Сначала я хотел открыть тайну на этих страницах – но теперь настроение мое переменилось.

Я должен молчать. Я буду молчать. Никто ничего не узнает!»

– Слышал, Мец? – с издевкой спросил Егоров. – Жаль, что этого не слышит сейчас еще и Вальтер Штольц! – И, обращаясь к своим, скомандовал: – Увезите его. И не снимайте повязку с глаз, он может быть еще опасен.

Мец, впрочем, лежал как мертвый. Так его и уволокли – будто труп.

Егоров собирался отправить Тамару с детьми в какую-нибудь гостиницу, пока в доме будут работать оперативники, однако она наотрез отказалась покинуть дом.

Следователи и милиционеры вскоре ушли, Егоров тоже вынужден был уехать. На другой день должны были начаться допросы задержанных, однако их пришлось отложить: Андреянов во время перевозки в изолятор вдруг попытался сбежать и был застрелен, Мец же лежал в глубоком обмороке, и врачи опасались за его жизнь.

Таким образом у Егорова появилось время. Он посвятил день тому, чтобы помочь Тамаре похоронить Ольгу, а сам отправился на улицу Воробьева, где помещалось местное управление НКВД. Вошел он туда беспрепятственно – а вышел нескоро, и то под конвоем.

Его обвинили в том, что он не занялся прежде всего расследованием диверсий, которые планировали устроить Андреянов и его группа, а занялся спасением каких-то детей, что не допросил по всем правилам Гаврилу Старцева, который заморочил ему голову россказнями про кости какого-то старикашки, якобы интересующие гитлеровского штурмбаннфюрера. Теперь Андреянов погиб, Мец лежит чуть ли не при смерти, а Гаврила Старцев твердит, что он всё уж рассказал товарищу капитану. Все связи диверсионной группы оказались обрублены. В этом обвинили Егорова – надо же было кого-то обвинить! Заодно его упрекали в том, что занялся спасением детей своей любовницы в ущерб делу. И, само собой разумеется, что он без позволения начальства завода номер 550 уехал в Горький.

Потом начались долгие допросы. Гаврила Старцев путался, плакал, твердил, что уже все рассказал товарищу капитану. Егоров уверял, что никаких деталей заброски и предстоящих операций Старцев ему не успел открыть. Ведь он срочно уехал в Горький, чтобы спасти детей и остановить Андреянова!

И допросы начинались сначала… Все это кончилось приговором по 58 статье – и Егоров был отправлен в лагпункт Унжлага, на лесоучасток № 26. Бывшего капитана госбезопасности приговорили к десяти годам лагерного заключения.

Однако отбыл Егоров ровно половину срока.

Хабаровск, 1957 год

– А ведь ты знаешь, что это грех, – сказала китаянка, бросив на Тамару беглый взгляд из-под очень черных, густо накрашенных ресниц.

Рот гадалки был так мал, что казался ягодкой красной смородины. Когда она говорила, губы почти не шевелились, оттого голос напоминал птичье чириканье. Казалось, она боится малейшим движением лицевых мускулов обрушить белила, пудру и румяна, покрывающие ее щеки и лоб. Это была маска, красивая, тщательно нарисованная маска.

«Интересно, а на ночь она умывается?» – подумала Тамара – и на несколько секунд всерьез занялась размышлениями об этом. Сейчас она готова была задуматься о чем угодно, только бы пропустить мимо ушей слово, оброненное китаянкой. Хотя та очень хорошо, почти без акцента, говорила по-русски, грех – «зюйнье» – она произнесла на родном языке.

Тамара еще в ту пору, как жила на окраине, в военном городке Амурской флотилии, выучила несколько китайских слов, чтобы общаться с разносчиками воды и продавцами овощей, которых много бегало по нешироким улицам, то и дело выкликая:

– Мадама! Капитана! Хóдя вода бери, редиска бери. Деньга, деньга давай!

У китайцев «капитанами» были все мужчины подряд, даже штатские, «мадамами» – все женщины (девочек называли «маленькая мадама»), а слово «ходя» очень многое значило: это «я», «иди сюда», «пришел», «ухожу», «снова приду»… Поэтому русские и прозвали разносчиков хóдями – давно, может быть, еще в ту пору, когда Хабаровка была всего лишь заставой на амурском утесе.

У одного ходи Тамара всегда покупала необычайно сладкую редиску, ранние огурцы и помидоры. Имя его было Сунь, но охальник Морозов прозвал его Сунь-и-Вынь. Сунь, похоже, смысла прозвища не понимал, улыбался да кланялся: мол, хоть горшком назови, капитана, только деньга, деньга давай. Однажды соседка, которая у китайцев ничего никогда не покупала, рассказала, чем они свои щедрые огороды поливают:

– Дерьмом, вот чем! Дерьмом-дерьмищем!

После этого Тамара дала зеленщику от ворот поворот. Он долго топтался возле их дома, взывая:

– Мадама Тамара! Ходя-ходя! Ходя-ходя! – но, наконец, Морозов шуганул его матом, и Сунь убежал, причитая: – Бюхао, зюйнье!

Слова «хао» и «бюхао» – хорошо и плохо – Тамара давно знала, а вот что такое «зюйнье», объяснила та же вездесущая соседка. Грех, вот что.

Тогда женщины только посмеялись, но слово запало в память, – и сейчас, когда его произнесла гадалка, по Тамаре словно электрический ток пропустили.

Стало страшно… Откуда китаянка знает, зачем пришла Тамара?! Может быть, просто погадать!

– Не просто погадать, – проговорила гадалка, качая головой, словно фарфоровый болванчик.

Совершенно такой болванчик стоял у Тамары в книжном шкафу. Это была прелестная китаяночка в алом халатике и с высокой прической. Сейчас Тамаре показалось, что болванчик похож на гадалку как две капли воды, и она решила, что, как только вернется домой, немедленно избавится от статуэтки. Или выбросит, или подарит кому-нибудь.

Нет, лучше выбросить! Разбить, а потом – в помойное ведро!

Тамара отпрянула к двери, мечтая в эту минуту только об одном: убежать отсюда, но женщина подняла на нее длинные, узкие, совершенно матовые, без блеска, глаза – и Тамара как завороженная вернулась и подсела к столику, покрытому черным шелком, который был расшит белыми хризантемами и золотыми драконами. На столике стояли красные свечи, а рядом, на шелковой зеленой подушечке, кучкой лежали аккуратно нарезанные вощеные бумажки.

Нет, Тамара не уйдет. Ведь это значит поставить крест на ее замыслах – да и на жизни крест поставить. Все потерять! Она у кого только не побывала: и у китайских колдунов и знахарей, и у японских, и у русских – только все напрасно! С нее брали деньги и давали ей какие-то снадобья, Тамара пускала их в ход, но всей измученной, исстрадавшейся, ревнивой душой заранее понимала: толку не будет. И его не было, она не ошибалась. Теперь надежда у нее оставалась только на эту китаянку, обитающую на Казáчке, то есть на Казачьей горе, там, где издавна располагалась Китайская слободка, хотя теперь многие китайцы и переселились оттуда кто куда. Об этой женщине, попасть к которой было ой как непросто, по Хабаровску ходили фантастические слухи как о мастерице по изготовлению приворотных зелий неодолимой силы. Тамара сама знала как минимум два случая, когда приворот этой колдуньи подействовал. Один раз она вернула в семью мужчину, другой раз загулявшая жена вдруг превратилась в образцовую хозяйку и мать.

В общем, если не поможет эта китайская кукла с обвитой нитями амурского жемчуга смоляно-сверкающей прической и в алом ципао, разрисованном драконами и хризантемами, Тамара совершенно не представляла, что делать, как жить дальше. «Хоть иди да топися в Завитýю!» – вспомнились восклицания соседки Агриппины Ефимовны. Завитáя – какая-то речка в Амурской области, откуда Агриппина Ефимовна была родом, – вспоминалась ею в минуты крайнего отчаяния.

Конечно, ни в Завитýю, ни даже в Амур топиться Тамара не пойдет – скорее, она утопит Женьку. Хотя черта с два ее утопишь: она верткая, что твоя косатка, и такая же колючая, сама кого хочешь утопит! Лучше уж зарезать ее кортиком, который остался от Морозова. Или подушкой придушить…

Несколько мгновений Тамара наслаждалась мечтой о полной свободе от Женьки, о том, что Саша снова полностью принадлежит ей, как раньше, до эвакуации в Горький и до встречи с Женькой и Ольгой, но потом спохватилась, что за убийство придется расплатиться тюрьмой или даже «вышкой», а это означает вечную разлуку с обожаемым сыном, – и несколько поумерила полет своего воображения.

– Зюйнье! – снова чирикнула гадалка, которая словно подслушивала ее мысли.

– Не твое дело! – крикнула Тамара, у которой нервы давно уже были ни к черту, отчего она частенько совершенно теряла власть над собой. Вот и сейчас потеряла. – Если мне нужно будет про грех с кем-нибудь потолковать, я вон к батюшке в Христорождественскую церковь схожу. Так что ты меня не совести, а дело свое делай! Тоже мне, расселась тут, святоша. Гребешь, небось, деньги обеими руками, людям головы морочишь, а туда же, о грехах рассуждать!

Гадалка молча смотрела на Тамару неподвижными черными глазами – то ли пытаясь проникнуть в смысл множества непонятных русских слов, то ли размышляя, а не выгнать ли оскорбительницу вон. На миг Тамара струхнула и мысленно приказала себе, если ее все же не выгонят, вести себя посдержанней.

– Я сделаю так, как ты хочешь, но ты должна знать, что это принесет тебе зайхуо – несчастье, – мягко произнесла китаянка.

– Я и так несчастна, больше некуда! – буркнула Тамара.

Тонко нарисованные дуги бровей чуть дрогнули, но гадалка ничего не ответила, только слегка повернула голову, – и, повинуясь этому движению, из-за роскошной ширмы вышла девушка, совсем юная, лет пятнадцати, тоже одетая в ципао и шаровары ха-ол. На ногах у нее были ярко расписанные и покрытые лаком соломенные сандалии цао се. Одного взгляда на эти сандалии хватило Тамаре, чтобы понять: в детстве этой девушке ступни не бинтовали, чтобы ножка не росла, а оставалась крошечной, как у ребенка. Пожалуй, у нее 37 размер, как у самой Тамары. Может быть, она маньчжурка? У них не так распространен обычай бинтовать ноги.

Но нет, несмотря на густой слой краски, сразу было ясно, что у девушки европейские черты лица и голубые глаза. Да и длинная коса, струившаяся по спине, оказалась светло-русой, а не черной. И рот не такой крошечный, как у гадалки, а довольно большой, с пухлыми губами.

– Ты русская? – удивленно спросила Тамара.

– Да, – тихо ответила девушка, прижимая к груди связку тонких лакированных дощечек, которые держала в руках. Голос ее тоже не был китайским – он ничуть не напоминал птичье чириканье.

– Как тебя зовут?

– Тоня. Но госпожа называет меня Тонь Лао.

– Тонь Лао – моя приемная дочь, – проговорила гадалка. – Родители ее были арестованы, отец так и погиб в лагере, а матушка вернулась, живет здесь, в Хабаровске, однако Тань Лао успевает и за ней ухаживать, и по-прежнему помогать мне. Долг благодарности – великий долг! Тем, что я ее в свое время приютила, я тоже как бы отдала долг благодарности той русской семье, которая подобрала меня, больную, умирающую, одинокую, вырастила и воспитала.

– Вот почему вы так прекрасно говорите по-русски! – воскликнула Тамара с фальшивым восторгом. – А как вас зовут?

– Ты можешь называть меня просто Нюзюанминьг – гадалка, – ответила китаянка, глядя на гостью не то с жалостью, не то с насмешкой, и Тамара поняла, что китаянка чувствует ее острое желание добиться своего – и в то же время страх перед исполнением этого желания.

Хабаровский край, 1957 год

Гроза застигла Ромашова еще в карьере. Грянуло и хлынуло так, что он мгновенно вымок. А спрятаться было негде. До барака, где спали заключенные, бежать не меньше четверти часа. За это время телогрейка и штаны промокнут насквозь, до утра на жалкой буржуйке не просохнут. Значит, идти в карьер на работу придется в сырой одежде. А продувало здесь крепко, особенно после дождей, – так и свистело леденящими ветрами! Если заболеет – неизвестно, встанет ли. Простужаться было нельзя: Ромашов и так чувствовал себя изрядно ослабевшим. Последние убийства почти не принесли ему сил: взять у доходяг-зэков было нечего, ибо они сами едва тянули лямку жизни. Иногда он чувствовал себя каким-то побирушкой, который изредка набирает ничтожную милостыньку – только на самое жалкое прожитье, а поесть досыта не на что. В Амурлаге Ромашов часто мечтал о коллективном убийстве, которое позволило бы ему набраться сил не только на исчезновение из лагеря, но и на долгое бегство от погони, на психологическую оборону от преследования, на то, чтобы сбить тех, кто будет его искать, с пути и оторваться так, чтобы окончательно затеряться в тайге. Однако так и не решился на это. Понадобилось бы прикончить не меньше сотни доходяг, чтобы получить столько сил, это неосуществимо!

В 1942 году Ромашов был арестован, а в 1943 году осужден за убийства и измену родине. Он знал все способы и методы допросов, во время службы в НКВД не раз в них участвовал в качестве дознавателя и был твердо намерен выдержать всё, что уготовила ему судьба. В Горьком, когда Егоров сообщил, что Гроза так и не рассказал в своем дневнике, где спрятан саровский артефакт, Ромашов чувствовал себя совершенно опустошенным и подавленным, не способным на сопротивление постигшей его катастрофе. Однако позднее он ощутил, что Ольга Васильева передала своему убийце куда больше сил, чем думал он сам. Именно живая молодая энергия Ольги помогла Ромашову выдержать допросы. Иногда ему даже удавалось абстрагироваться от своего тела и как бы покидать его оболочку, чтобы не воспринимать боль. Неплохо помогали и прежние усилия развить в себе мазохизм – так что терпеть побои он мог чуть ли не с удовольствием.

Впрочем, вскоре Ромашов понял, что расходует себя напрасно и сам осложняет свое положение. Лучше направить все силы на то, чтобы уводить все беседы в сторону от предложенной темы, ускользать от опасных вопросов, сбивать с толку следователей и внушать им, что их вполне устраивают расплывчатые, уклончивые ответы преступника. Это удавалось тем более легко, что очных ставок с бывшими его сообщниками не проводилось: Андреянов был застрелен еще в Горьком при попытке к бегству, а Гаврила Старцев, который, собственно говоря, и «сдал» их группу, сошел с ума, не выдержав того, что сослужил добрую службу ненавистным коммунистам.

Ромашов иногда задумывался: а не симулировал ли Гаврила сумасшествие, чтобы от него отстали, и не попытаться ли ему самому пойти по проторенной дорожке? Все-таки он несколько лет провел в психиатрической клинике Кащенко, есть опыт…

Однако не рискнул: выдержать то, что выдержал однажды, он вряд ли смог бы еще раз! Да и вряд ли ему поверили бы. Один раз он избежал расстрела благодаря истинному, а не мнимому сумасшествию, но второй раз этот номер уже не пройдет.

К сожалению, силы, отнятые у Ольги, скоро кончились. Но тут Ромашову очень повезло: автозак, на котором его однажды перевозили, заюзил на скользкой дороге и перевернулся. Ромашов получил только ушибы, тогда как охранник его с окровавленной головой лежал на полу. Ромашов добил его ударом по шейным позвонкам сзади (их перелом выглядел вполне естественным после аварии!) и успел надышаться уходящей жизнью, прежде чем их – живого и мертвого, убийцу и жертву – вытащили из машины.

Никому, разумеется, и в голову не пришло, что к гибели охранника приложил руку валявшийся без сознания заключенный. Ромашов и в самом деле потерял тогда сознание, не в силах справиться с захлестнувшим его мощным приливом энергии.

Конвоир был крепким молодым мужиком, им Ромашов «питался» довольно долго и добился с помощью остатков этой силы перевода в общую камеру. Ему необходимо было набраться энергии перед предстоящим судом, а получить ее можно было только через новое убийство.

Ночью Ромашов, выбрав того из сокамерников, кто был помоложе и покрепче, ударил его через мокрое полотенце – чтобы не оставались следы – под левый сосок. Это был один из нескольких смертельных ударов, которым его, как и других сотрудников, некогда обучали инструкторы НКВД. Он не сомневался, что тюремный врач констатирует идиопатическую внезапную смерть от остановки сердца, а вскрытия никакого не будет. Кому это нужно – трупы зэков вскрывать?!

Так и случилось.

До самого утра Ромашов пролежал, тесно прижавшись к телу убитого им человека, впитывая покидающую его жизнь и восстанавливая свои угасшие силы. Наутро он израсходовал всё, что получил ночью: израсходовал на мощные посылы тем, кто должен был определить его участь. В 1918 году, когда покойный Николай Александрович Трапезников в Сокольниках учил его и ненавистного Грозу подчинять людей своим мыслительным посылам, у Павла Меца (именно так называли тогда Ромашова) ничего не получалось. Понадобилось немало времени, прежде чем он понял: только энергия убийства высвобождает его гипнотический дар и придает ему неодолимость!

Кстати, с некоторых пор Ромашов заметил, что впитываемая им психическая энергия влияет не только на его сознание, но и на внешность. Те воспоминания и жизненный опыт убитых им людей, которые напрасно отягощали его память, он с легкостью от себя отбрасывал, однако кровь оказывала влияние и на физиологические процессы, происходящие в организме. Почему-то левый глаз начал менять цвет. Среди заключенных был врач-офтальмолог, который сообщил Ромашову, что у него какой-то там хронический увеит, редкое заболевание, которое обострилось под влиянием тяжелых условий и нервных переживаний. Ромашов соглашался, кивал, однако не сомневался, что все дело в этих чужих жизнях, которые он иногда поглощал…

Суд закончился для него не расстрельным приговором, а двадцатью годами лагеря. Его отправили в лагерь, иначе говоря, Амурлаг.

Ромашов попал на восточный участок Байкало-Амурской магистрали, которую еще в 1932 году начал прокладывать трест «Дальстрой» силами вербованных рабочих и которая сокращенно называлась Б.А.М. Вскоре выяснилось, что для сооружения «второго Транссиба» не хватает рабочих рук, и строительство передали в ведение ОГПУ. Теперь этих рук стало с избытком…

Ромашов, который оказался на восточном участке магистрали в 1943 году, понаслышке знал, что железных вышек по периметру, окруженному колючей проволокой, раньше и в помине не было. Лагерь был окружен плетнями, оттого часто случались побеги, но беглецов ловили почти сразу. Некоторые возвращались сами, испугавшись дикой тайги. Срок беглецам продлевали на два года. За повторную попытку отправляли на Колыму.

Но вскоре всё изменилось. Надвигалась неминуемая война с Японией, остро нужен был обходной путь подальше от границы: теперь Байкало-Амурскую магистраль сооружали ускоренными темпами и охрана была усилена в разы. Заключенные восстанавливали насыпи, разрушенные временем, прокладывали дороги, валили лес. Однако, когда сдали участок Комсомольск-на-Амуре – Ургал, с империалистической Японией уже покончили, магистраль утратила свою острую необходимость, строительство было остановлено, Амурлаг расформирован, контингент отправлен в другие ИТЛ. А тут грянула и амнистия 1953 года… Правда, дела пересматривали довольно долго, поэтому тех, кто заслужил ударным трудом послабление и мог рассчитывать на досрочное освобождение, собирались пока что переправить на юг Хабаровского края, в район Бикина, для работы в гравийном карьере. В основном там трудились вербованные и местные из окрестных сел, а для тридцати заключенных построили только один барак, и охрана была не самой суровой, ведь рисковать и ударяться в побег накануне того дня, когда ты мог быть освобожден по амнистии, дураков не находилось!

Работа в гравийном карьере считалась самой легкой. Накануне решения своей судьбы Ромашов убил очередного соседа по бараку – и, напитавшись новой порцией психологической энергии (правда, порция эта оказалась весьма скудной!), добился того, чтобы его отправили в отряд, который находился в районе Бикина.

Рассказывали, этот карьер еще в 1912 году начали копать именно каторжники, которые проложили и отсыпали гравийную дорогу до ближайших поселков и до тракта. Однако дело осталось недоделанным, потому что пронзительные ветры и частые дожди сводили в могилу слишком многих заключенных, живших в убогих студеных бараках. Потом разразилась Первая мировая война, стало не до этих дорог в таежных чащах, и только в начале пятидесятых снова началось благоустройство затерянных в глуши поселков и городков.

Да, заключенные пользовались относительной свободой передвижения. На ночь их запирали в бараке, возле которого стояла охрана. Ну, и в карьер отводили под конвоем. Но сама работа оказалась тяжелой, паек – скудным. Силы быстро истощались, а окружали Ромашова сплошные доходяги, которые вряд ли дотянули бы до амнистии. То, что удавалось получить от них, едва-едва позволяло ему выживать…

Хабаровск, 1957 год

– …Послушай, быть может, ты передумала? – вдруг спросила Нюзюанминьг. – Быть может, ты испугалась греха? Это было бы хорошо для тебя!

– Нет! – Тамара мотнула головой так решительно, что у нее заломило шею. – Нет, ни за что!

– Жаль. Ведь они все равно узнают правду, – ласково сказала гадалка. – И очень скоро. Если бы ты сказала им прямо сейчас, если бы все объяснила и попросила прощения…

– Нет! – закричала Тамара, срываясь на визг. – Делай, что я прошу, или я ухожу!

Гадалка чуть пожала плечами и бросила на Тонь Лао повелительный взгляд. Девушка слегка шевельнула руками. Дощечки издали едва слышный перестук, напоминающий легкие торопливые шажки.

– Лихуабань просит тебя умолкнуть, – сказала китаянка холодно. – Ты и так сказала слишком много. Я всё поняла. Ты не желаешь сойти с намеченного пути. Что на сей счет скажет Чжоу И?

Она снова взглянула на Тонь Лао, и та резко щелкнула своими дощечками прямо над кучкой вощеных бумажек. Звук был так силен, что колебание воздуха заставило одну из них отлететь в сторону. Тамара успела увидеть, что одна ее сторона испещрена какими-то линиями: сплошными и прерывистыми.

Девушка взяла бумажку свободной рукой и показала госпоже.

Тамара удивилась, что всё делает Тань-Лао, а руки гадалки безвольно лежат на столе, совершенно прикрытые длинными рукавами.

Нюзюанминьг посмотрела на листок и покачала головой, исподлобья глядя на Тамару:

– Своими желаниями ты приведешь в действие страшные силы… Согласно книге Чжоу И, предсказание Чжунь гласит, что у тебя всё будет валиться из рук, не давая результата. Тебе следует быть терпеливой, прислушаться к советам женщины. Об удачливости, везении в делах в данный момент не может быть и речи.

– Да я ведь затем к тебе и пришла, чтобы к твои советам прислушаться, – зло бросила Тамара.

– Но ведь я тебе советую расстаться с твоим замыслом, – мягко ответила гадалка. – Только об этом и твержу.

– Да ты меня ни разу не спросила, чего я хочу! – сердито воскликнула Тамара. – Ты разговариваешь со мной так, будто всё знаешь заранее!

– Я и правда знаю, – кивнула Нюзюанминьг. – Но хорошо, говори, чего ты хочешь.

Тамара глубоко вздохнула. Всё было продумано и не единожды передумано, однако рассказать об этом оказалось гораздо трудней, чем ей казалось.

Запинаясь и с трудом подбирая слова, она попыталась объяснить, чего желает и почему. Нюзюанминьг сидела с опущенными глазами, Тонь Лао тоже не смотрела на Тамару, однако дощечки чуть слышно постукивали, потому что руки девушки дрожали от волнения.

Внезапно еще одна вощеная бумажка отлетела в сторону, и Тонь Лао испуганно уставилась на госпожу. Но та спокойно кивнула, и девушка показала ей листок.

Нюзюанминьг чуть шевельнула дугами тонких бровей:

– Удивительно… Теперь Чжоу И побуждает меня помочь тебе! , Смирение, гласит: «Неразумно спорить с Судьбой». Итак, предоставим тебе идти своим путем, покоряясь Судьбе.

Тамара перевела дыхание, но с облегчением или со страхом, она и сама бы не могла сказать.

– У тебя есть портреты этого мужчины и этой женщины? – продолжала Нюзюанминьг. – Если есть, то нужный дюйю я дам тебе уже сегодня. Если нет, мне придется послать с тобой Тонь Лао, чтобы она нарисовала их и принесла их изображения мне. Их образы должны оставаться здесь до тех пор, пока не случится то, чего ты хочешь. Потом ты их сможешь забрать.

– Да, у меня есть фотографии!

Тамара поспешно открыла сумочку и вынула два снимка размером с почтовую открытку. Сделаны они были три года назад (после того, как Саша и Женя закончили школу) в лучшем ателье Хабаровска. Снимки стоили дорого, но получились великолепными: на плотной бумаге с зернью, тонированы в коричневый цвет, – однако Тамара их ненавидела. Саша и Женя были здесь до такой степени похожи друг на друга, что Тамара каждую минуту ожидала, вдруг кто-нибудь воскликнет: «Да ведь это брат и сестра!» – и диву давалась, как же никто этого ужасного сходства не замечает. На всякий случай она спрятала все отпечатки и негативы, которые отдал им фотограф, а детям сказала, будто потеряла их.

Женя тогда очень огорчилась и горестно вздохнула:

– Жалко, я там получилась такая хорошенькая!

– Да ты и так самая хорошенькая на свете, – ласково ответил Саша, погладив ее по руке.

Именно тогда у Тамары впервые зародился ее план. Все эти годы она, впрочем, никак не могла с ним смириться, представляя в подробностях, чего именно хочет добиться, и сходя при этом с ума от ревности и отвращения. Однако чем пристальней она наблюдала за отношениями Женьки и Саши, тем острее понимала: надо бороться, если не хочет окончательно потерять сына. И то, что она придумала, будет единственным средством разлучить их навсегда.

Нет, не просто разлучить, ибо вслед за всякой разлукой приходит встреча, – вызвать в них такое омерзение друг к другу, чтобы даже мысль о возможной встрече казалась им хуже смерти!

…Тонь Лао взяла у Тамары фотографии и по одной показала их гадалке.

– Они очень красивы, – задумчиво сказала Нюзюанминьг.

– Особенно он! – восторженно воскликнула Тонь Лао, и Тамара бросила на нее острый взгляд: а может быть, удастся обойтись, как говорили в войну, малой кровью и на чужой территории?..

Но тут же покачала головой и забормотала: конечно, девушка хорошенькая, но очень уж молоденькая, и вообще, таких хорошеньких вокруг Сашки всю жизнь крутится несчитано, а толку? Даже если он и переспал с какой-нибудь из них (в чем Тамара сомневалась, ибо Саша был сдержанным, застенчивым парнем и относился к девушкам с каким-то забавным, чуточку насмешливым уважением, хотя и флиртовал с ними напропалую), это не повлияло на его отношения с Женей, которая оставалась для него самым близким и дорогим человеком. Ближе и дороже родной матери, которую он так ни разу и не назвал матерью! Она так и осталась для него Тамамой…

Ах, кто бы знал, как это ее обижало! Но Саше она могла простить всё.

И то, что случится после того, как она уйдет от этой гадалки, тоже простит. Простит и забудет! Потому что это наконец-то избавит ее от Женьки!

Нюзюанминьг прочирикала несколько слов по-китайски. Тонь Лао кивнула и зашла за ширму. Почти сразу резко запахло какими-то курениями и травами.

– Что она делает? – насторожилась Тамара.

– Готовит дюйю, – спокойно ответила гадалка. – Тот напиток, который нужен тебе.

– А почему это делает она, а не ты? – сердито спросила Тамара. – Она всего лишь твоя помощница, вдруг что-то напутает, – как ты узнаешь?

– Я хорошо обучила Тонь Лао, к тому же чувствую запах каждого снадобья, которое она добавляет в дюйю, – улыбнулась Нюзюанминьг. – Пока она не сделала ни одной ошибки. Если какой-то запах меня насторожит, я немедленно остановлю Тонь Лао.

– Никогда не слышала о таком! – недоверчиво буркнула Тамара. – Все-таки мне бы хотелось, чтобы ты сама приложила к этому делу руки.

Крошечный ротик Нюзюанминьг дрогнул, но не в улыбке, а в болезненной гримасе, а потом она приказала:

– Подними мой правый рукав.

Тамара удивленно взглянула на нее, но все же осторожно сдвинула красный шелк повыше, потом еще выше… и громко ахнула, увидев аккуратно перебинтованную белым полотном культю. Рука гадалки оказалась обрублена чуть ниже локтя.

Тамара торопливо опустила рукав и отпрянула.

– С левой то же самое, – сообщила Нюзюанминьг. – Теперь ты видишь, что я не могу к чему бы то ни было «приложить руки». Девочкой я работала на плантации сахарного тростника, подсовывала стебли под пресс. До сих пор помню, что он казался мне чудищем, беспрестанно жующим сладкую жвачку… Трудились мы по четырнадцать-пятнадцать часов, очень уставали. Однажды я задремала, и под пресс затянуло мои руки. Не понимаю до сих пор, как выжила… Помещик, хозяин плантации, меня прогнал: ведь я больше не могла работать. Сидеть на шее у моей семьи я не могла. Ушла из дому, нищенствовала, хотела расстаться с жизнью, но меня подобрала одна русская семья, которая потом вернулась в Советский Союз и взяла меня с собой.

– У них не было своих детей? – недоверчиво спросила Тамара, не понимая, с чего этим людям понадобилось навязать себе такую обузу – безрукую девчонку, которая даже в хозяйстве не сможет помочь.

– Я спасла им жизнь, предупредив об опасности, – просто ответила гадалка. – Их собирались убить гоминьдановцы. Я иногда умею заглядывать в будущее… и близкое, и далекое. Не только с помощью Чжоу И, но и своими силами. Именно поэтому я и достигла таких успехов на своем поприще. Я могу очень многое. Я только не могу никого убить. Даже если только попытаюсь сделать это, моя сила мгновенно иссякнет.

– Что ж ты не смогла в свое собственное будущее заглянуть и руки от пресса пораньше отдернуть? – поддела Тамара с неожиданной злостью.

– Эти способности пробудились у меня позже, когда я умирала с отрубленными руками, без всякой помощи. Они как бы спали раньше, а потом проснулись, – пояснила Нюзюанминьг. – Через несколько лет эти добрые люди, мои приемные родители, уехали в Москву, а я осталась в Хабаровске, потому что вышла замуж и жила очень счастливо. Однако вскоре мой муж заболел и умер. Тогда я приютила бездомную сироту Тонь Лао. Она помогает мне, когда приходят посетители, убирает в доме и готовит. За это я обучаю ее некоторым премудростям своего ремесла. Она прилежная ученица, но, к сожалению, никаких способностей к предвидению у нее нет.

– А ты встречала других людей… ну, с какими-то способностями? – осторожно спросила Тамара, которая никогда не забывала о тех странностях Саши и Жени, на которые она нагляделась в Горьком. К счастью, ничего подобного с тех пор не проявлялось, во всяком случае, Тамара такого не замечала. Вернее, предпочитала не замечать, что рядом с Сашей у нее всегда переставали болеть ноги (как застудила колени еще в сорок первом, в Старой Пунери, так до сих пор маялась перед дождями или снегопадами) и вообще проходила любая боль, да и Морозов с его грудной жабой умирал без мучений, потому что Саша ухаживал за ним… А Женька всегда каким-то неведомым образом находила тех, кто иногда шарил по карманам в школьной раздевалке или хитничал в чужих огородах и курятниках… Правда, историю, которую наплела Женька, когда соседкин сын влез к ним в дом, чтобы ограбить, Тамара вообще не приняла всерьез. Ничего она не могла знать и предугадать, все это Женька выдумала, чтобы лишний раз повыставляться!

…Нюзюанминьг пожала плечами:

– Всяких я людей видела. Иные даже не подозревают о том, чем владеют. Дар их спит до поры до времени, но потом просыпается.

– Просыпается? – упавшим голосом переспросила Тамара. – А это обязательно? Он может никогда не проснуться? Спать до конца жизни?

Ответить гадалка не успела – из-за ширмы вышла Тонь Лао, держа в руках красивую бутыль темного стекла с притертой пробкой.

– Вот, – сказала Нюзюанминьг, кивнув на бутыль. – Вылей это в горячее питье. Пусть выпьют вместе.

Тамара дрожащими руками взяла бутыль и спросила:

– И что будет?..

– То, чего ты хотела, – ответила гадалка и кивнула Тонь Лао: – Давай-ка еще раз спросим Чжоу И. На дорожку! Узнаем, чем всё это кончится.

Тонь Лао схватила лежавший на краю стола лихуабань и легонько перебрала дощечки. Клочок вощеной бумаги взлетел над столом и опустился рядом с Тамарой.

– Возьми и покажи мне, – велела Нюзюанминьг.

Тамара, одной рукой прижимая к себе бутылку, другой перевернула листок, исчерканный непонятными палочками, и уставилась на них. Они располагались в столбик, одна над другой. Сначала шла прерывистая палочка, затем ровная, затем опять прерывистая, ровная, и ниже две прерывистых одна под другой.

– Это символ Цзянь, Препятствие, – раздался голос гадалки. – Он гласит, что, чем больше сил ты прилагаешь к достижению цели, тем меньшего сможешь добиться. Теперь прощай. Иди домой, только не забудь отдать Тонь Лао деньги.

Горький, 1946 год

Весной 1946 года Дмитрия Егорова вызвал начальник лесоучастка, а потом его повезли в Сухобезводное, в управление ИТЛ. Там ждал человек с погонами капитана НКВД. Ничего не объясняя, велел Егорову сесть в машину. На вопросы он не отвечал, только однажды сказал, что всё разъяснится в Горьком.

Там, в номере ведомственной гостиницы, Егорова ждал человек, увидев которого он не поверил своим глазам. Это был его троюродный брат – Павел Михайлович Зернов. Виделись они в последний раз много лет назад: когда умерла мать Зернова, двоюродная тетка Егорова. И она, и мать Дмитрия Александровича происходили из бедных крестьянских семей, жили тяжело, да еще и судьба разбросала потом, вот так и вышло, что их сыновья редко встречались, однако Егоров был наслышан об успехах троюродного брата.

Им обоим помогла подняться Советская власть. Егоров служил в армии, потом окончил школу НКВД, для того чтобы остаться на службе в органах госбезопасности. А Зернов ушел в науку. Он окончил высшее техническое училище имени Баумана, и его научная работа в области дизелестроения еще в студенческие годы была удостоена премии и диплома Академии наук СССР. На Зернова обратили внимание в правительстве, и далее карьера его развивалась стремительно. Он стал заместителем народного комиссара среднего машиностроения СССР, с июня 1940 по декабрь 1942 года работал председателем Всесоюзного Комитета стандартов, был заместителем наркома танковой промышленности…

Егорову никогда не требовалась поддержка влиятельного родственника: он и сам вполне успешно продвигался по службе. Да и не обратился бы он к Павлу даже в случае надобности – в голову такое прийти не могло: гордость не позволила бы. Наоборот, Егоров старался держаться от троюродного брата подальше, чтобы даже перед самим собой не стыдиться потом возможной протекции. Не подумал он просить Зернова о помощи и во время заключения. Более того! Егоров очень боялся, как бы кто-то не наткнулся на факт их родства, потому что это могло серьезно повредить Павлу. И не такие высокие чины слетали из-за опального братца, пусть даже троюродного! И вдруг увидеть его в Горьком…

Павел Михайлович держался на равных, без малейшего оттенка снисходительной покровительственности. Сказал, что все злоключения (он так и выразился – злоключения) Егорова закончились, вопрос о его реабилитации будет решен в самое ближайшее время, потому что никакого состава преступления в его действиях доследование не обнаружило. Его восстановят в звании. Человек, который подвел его под статью, пытаясь выслужиться, наказан. Сейчас Егоров приведет себя в порядок, после этого они поужинают, переночуют в Горьком, а наутро отправятся в Саров. Там Егорова ждет работа.

Он пытался узнать о подробностях, однако Зернов покачал головой:

– Всё потом, Митяй. Сначала ванная, парикмахер и ресторан. А поедим – тогда и поговорим толком.

…По дороге в Саров оба клевали носами в «газике» – досыпали, потому что почти вся ночь прошла в разговорах.

Егоров узнал о том, что Государственный комитет обороны еще в феврале 1943 года утвердил программу научных и технических исследований по практическому использованию «внутриатомной» энергии, которые осуществляла Вторая лаборатория Академии наук СССР. Эти исследования следовало развернуть в удаленном и изолированном месте, где возможно было бы создать специальный научно-производственный центр для разработки новой бомбы – атомной.

Еще с конца 1945 года шел поиск места для размещения сверхсекретного объекта. Вскоре Зернова назначили директором базы № 112 Главгорстроя СССР. Здесь разрабатывали конструкции опытных образцов реактивных двигателей и начали их изготовление, что фактически означало создание ядерного оружия в СССР. Зернову же предстояло формировать коллектив КБ-11, заниматься строительством лабораторных зданий, создавать экспериментальную базу, на которой велись все необходимые научно-исследовательские и конструкторские работы по подготовке конструкции первой отечественной атомной бомбы. Но сначала следовало найти подходящее место. Среди множества вариантов был и Саров, где размещался завод N 550 Наркомата боеприпасов.

В конце апреля 1946 года Юлий Борисович Харитон, главный конструктор проекта, и Зернов, которому предстояло осуществлять материальное обеспечение, осмотрели Саров и остановили свой выбор на нем.

По пути заехали в Дивеево. Здесь к Зернову на улице подошла незнакомая женщина, по виду – монашка, хотя и одетая в мирское, и сказала, глядя своими голубыми глазами не в лицо ему, а как бы в самую душу:

– Помощников себе ищешь? Так поищи вокруг себя! Негоже, Павел, брата забывать, когда он безвинно страдает. А не поможешь ему, не видать тебе удачи!

Пока Зернов стоял, не в силах скрыть полное ошеломление, женщина исчезла, причем он совершенно не смог бы сказать, в каком направлении она ушла. Исчезла, другого слова не подберешь!

Откуда она знала, как зовут Зернова? И откуда знала, что у него есть брат?!

У Павла Михайловича не было других братьев, кроме троюродного – Дмитрия Егорова, которого он всю жизнь шутливо называл Митяем. И тут он вспомнил, что уже много лет ничего не слышал о Митяе. С самого начала войны!

Зернов не стал бы тем, кем он стал, если бы не умел соображать быстро и связывать концы с концами. Поэтому он мигом смекнул, что эта неизвестная женщина – или ведьма, или знакома с Егоровым. В ведьм Зернов не верил – оставался второй вариант.

Но где Дмитрий мог познакомиться с этой женщиной? Неужели он бывал в Дивееве или в Сарове?

Зернов провел стремительное расследование и выяснил, что и в самом деле – его троюродный брат трудился в составе особой части завода N 550, причем с самого момента его создания. Он был на хорошем счету, взысканий не имел… однако весной 1942 года исчез. Обвинения против него казались странными и смутными, однако приговоры выносили и при более расплывчатых обвинениях. Был приговорен и Егоров. Сейчас он находился в лагере.

Зернов имел достаточную власть, чтобы потребовать нового расследования дела, по которому пострадал Егоров. Вскоре весы советской Фемиды качнулись в обратную сторону: начальство областного НКВД было в курсе, объект какого значения должен строиться в Сарове, и всякая просьба фактического руководителя этого строительства была наравне с приказом.

К счастью или к несчастью, однако таких невероятных историй, которая произошла с Егоровым, судопроизводство тех лет насчитывало немало. Так что он не стал еще одним счастливчиком среди тех, кого судьба, «играя человеком», выдернула из бездны и если не вознесла высоко, то хотя бы вернула к нормальной жизни.

Уже на другой день после встречи с Зерновым Дмитрий Александрович возвращался в Саров. По пути он упросил Павла Михайловича хоть на десять минут задержать машину на углу одной из центральных улиц и переулками бегом бросился на Мистровскую.

Хабаровский край, 1957 год

Ромашов начал присматриваться к вольнонаемным работникам, которые трудились в карьере шоферами. Одним из них был молчаливый великан Степан Крамаренко – добродушная гора мускулов с непропорционально маленькой головой. Несколько раз Ромашов проверял: Степан отлично реагировал на мыслительные посылы, ибо его неразвитый мозг не был способен к какому бы то ни было сопротивлению. Ромашов наметил себе Степана следующей жертвой – на его энергии можно было протянуть дольше, чем на тех «объедках», которые Ромашов получал от заключенных.

Убийство Степана Ромашов планировал именно на вечер, потому что незаметно подобраться к великану днем он не мог. Ему удалось внушить водителю, что грузовик его неисправен и тот должен допоздна возиться с мотором, отыскивая и не находя несуществующую поломку. Оставлять технику в нерабочем состоянии было нельзя – за это вольнонаемные легко могли перейти в разряд «контингента», поэтому можно было не сомневаться, что Степан задержится с ремонтом до темноты.

Темнота Ромашову была очень нужна! Убить Степана днем он не мог, потому что боялся не справиться с тем приливом энергии, который обрушился бы на него после гибели этого великана. Он помнил, как, неожиданно получив двойную порцию живой энергии после того, как прикончил в Сокольниках двух сестер, Галю и Клаву, – а вышло это почти нечаянно! – никак не мог справиться с их жизненной силой. Его тогда не оставляло ощущение, будто он надут, как воздушный шар, и в любой миг может оторваться от земли и улететь. Цепляясь за деревья, Ромашов добрел тогда до сельмага и набил брюхо плохо пропеченным хлебом, запивая его сладким лимонадом, чтобы хоть как-то утяжелить, заземлить себя. Странностью своего поведения после убийства он опасался привлечь к себе подозрения.

А самое главное, днем Ромашов не смог быть напитаться кровью, а именно это как бы закрепляло полученные им силы в организме, а также почти мгновенно врачевало все раны, шрамы и увечья, которых на теле Ромашова набралось уже немало. Он не мог забыть, как кровь Виктора Панкратова за считаные минуты вылечила два его пулевых ранения…

Он должен был убить Степана не украдкой, одним ударом, как убивал других, а ножом. Должен был зарезать его!

Метнуть в Степана нож, как в Ольгу Васильеву, не удалось бы: такого ножа у Ромашова просто не было. Но вчера он украл из ящичка с шоферскими инструментами острую отвертку, напоминающую заточку, спрятал ее в карьере, запомнив место так, чтобы мог найти его и в темноте, и не сомневался, что ему удастся ткнуть Степана в сердце, зайдя сбоку.

После того как прошла вечерняя поверка, Ромашов выбрался из барака через печную трубу. За время лагерной жизни он стал неплохим печником, и полгода назад, когда перекрывали прохудившуюся крышу барака, построенного еще в начале века, и чинили развалившуюся трубу печки-каменки, совершенно случайно обнаружил, что из широкой печки можно вылезти через трубу на крышу. Что он в нужный момент и сделал.

Потом Ромашов пролез под «колючкой» в укромном месте, в кустах, выждав, когда охранник, шлявшийся по периметру лагеря, отойдет подальше. Собак спускали редко: этих зверюг побаивались сами охранники, особенно когда – совсем недавно – пес набросился на одного из часовых и жестоко искусал его. Псину, конечно, пристрелили, но это напугало охранников. Да и зачем собаки? Эти доходяжные зэки терпеливо ждут амнистии и даже не думают о побегах. Пусть псы в вольере грызутся между собой!

Иногда Ромашов позволял себе помечтать о том, как однажды убежит через этот лаз и скроется в тайге. Однако знал: сил не хватит. Но теперь, после того как он прикончит Степана…

Конечно, придется сначала поднакопить продуктов. Это дело долгое, потому что все придется хранить в самом строжайшем секрете. Надо будет подыскать место, где устроить тайник…

После объявления амнистии минуло уже почти два года, а документы с приказом об освобождении все не приходили. Что, если они не придут вообще? Что, если придется рассчитывать только на себя? Тогда силы Степана пригодятся, ох как пригодятся…

Ромашов строил планы, мечтал, надеялся, однако все пошло прахом, потому что Степана на месте – в карьере – почему-то не оказалось.

Грузовик стоял под навесом, а шофера не было.

Ромашов настороженно вглядывался в темноту, надеясь, что Степан просто отошел по нужде и вот-вот вернется. Он собирался еще подождать, однако тут грянула гроза, и Ромашов понял, что замысел его рухнул.

Сегодня точно ничего не выйдет. Надо возвращаться в лагерь, да поскорей!

Оскальзываясь, падая в лужи, обходной дорогой он взобрался на крутой склон, напряженно размышляя, почему нет Степана.

Что-то с внушением пошло не так. Но что, почему?!

И внезапно Ромашов понял, что и почему. Да ведь металл, которым был защищен Степан, находившийся в кабине грузовика, экранировал мысленный посыл, ослаблял и мог даже вовсе свести его на нет! Ромашов сразу вспомнил опыты, которые некогда проводились в СПЕКО у Бокия. Официально основным направлением работы отдела считалась криптография – шифровка и дешифровка секретных документов, – однако на деле Бокий огромное внимание уделял технике гипноза и передаче мыслей на расстоянии. Само собой, эти опыты велись в строгом секрете. С Бокием тогда сотрудничал «дедушка Дуров», и он-то первым предложил использовать металлические сетки для защиты от посторонних внушений. Насколько знал Ромашов, агенты иногда выходили на задержание, укрытые такими металлическими сетками, – тонкими, почти как газовая ткань. И как раз потому, что в погоню за Грозой агенты пошли без металлического прикрытия, ему и удалось навязать им свою волю…

Сверканье молнии, громовой разряд совпали с воспоминанием о человеке, которого Ромашов с ранней юности считал своим опаснейшим врагом, – и он замер, пораженный, как молнией, новой догадкой, на сей раз пугающей. А ведь эта гроза погубит его так же, как погубила напрасная погоня за детьми Грозы! Конечно, ему удастся тайно вернуться через трубу в барак, но что толку? Мокрая одежда до утра не высохнет. Она выдаст охране, что заключенный Мец выходил ночью из барака!

Двери заперты и заложены снаружи, окна тоже. Мысль о печной трубе только дураку в голову не придет! Попытка побега? Без сомнения!

Можно не гадать о том, каким будет наказание: карцер, а потом новый срок – уже на безвозвратной Колыме…

Ромашов был так потрясен подножкой, которую в очередной раз подставила ему судьба, что замер, согнувшись, на какие-то мгновения совершенно потерявшись, не представляя, что теперь делать, как спастись, – и внезапно сквозь шум дождя до него донесся стон. Потом еще один.

Страх… нет, не страх – некое вещее чувство оледенило позвоночник, заставило Ромашова забиться дрожью до зубовного стука. Он вымок от макушки, прикрытой затасканной ушанкой, до ступней в хлюпающих худых кирзачах, однако в горле внезапно пересохло, в голове пошел звон. Почудилось, перед ним вдруг открылось некое распутье, на которое манила судьба, и оставалось только выбрать, пойти на ее зов или попятиться.

– Кто тут? – прохрипел Ромашов, но ответом ему был новый стон, а потом раздался какой-то хрип, напоминающий сдавленный рык умирающего зверя.

Уже не колеблясь, он пошел на звуки, ничего не видя в темноте, но доверяя вдруг пробудившемуся почти звериному чутью. Несколько раз падал, но через десяток шагов размокшая земля под ногами перестала разъезжаться, и Ромашов понял, что вошел в небольшой, но густой лиственничник неподалеку от карьера, сохранившийся невырубленным, потому что там от мая до ноября вырастало несусветное количество маслят, которые собирали и местные жители, и вербованные рабочие, и заключенные.

Постоял несколько минут… Сейчас слышался только неумолчный шум ливня, бившего по иглам лиственниц. Ромашов уже решил было, что звуки ему почудились, как стон раздался вновь. Теперь стало ясно, откуда он исходил. Ромашов бросился в том направлении. Тут сверкнула молния, и во время этой мгновенной, но ослепительно-яркой вспышки Ромашов увидел тушу громадного кабана, который придавил собой человеческое тело…

Тело Степана Крамаренко!

Стало темно, однако картина, запечатлевшаяся в памяти во всех подробностях, так и стояла у Ромашова перед глазами.

Случалось, дикие кабаны подходили близко к поселку. Говорили, поголовье самок в этом году почему-то сократилось, и секачей, которым не досталось подруг, влекло в домашним хрюшкам. На одном подворье такой же вот жаждущий самец разворотил стену свинарника. Хозяин пристрелил его, а потом продал тушу на кухню ИТЛ. Мясо кабана было жестковатым по сравнению с домашней свининой, однако за него хорошо заплатили, потому что продукты на складе как раз подходили к концу, а время нового подвоза еще не настало.

Возможно, Степан заметил кабана и решил завалить его, напав с ножом и понадеявшись на свою богатырскую силу, однако замысел не удался. У старых секачей образуется на спине и по бокам калкан – что-то вроде брони из смеси древесной смолы (кабаны чешутся о стволы и собирают на себя смолу) с шерстью. Из-за этой брони нож Степана не смог проникнуть достаточно глубоко; кабан бросился на него, вонзил клыки, свалил, однако Степан продолжал наносить ему удары, пока кабан не обессилел.

Судя по стонам и хрипам, человек и зверь были еще живы. Однако и тот и другой могут погибнуть в любую минуту от потери крови. Этого нельзя допустить ни в коем случае! Их должен убить Ромашов. И как можно скорей. Такую удачу нельзя упускать!

Он содрал с себя промокшую одежду, схватил свою заточку и замер, напряженно глядя вперед и молясь о новой вспышке молнии. И как только она взрезала небеса, Ромашов вонзил заточку сначала в горло Степана, а потом располосовал горло кабану и, отбросив оружие, погрузил руки в потоки смешавшейся крови человека и зверя – и принялся плескать на себя яростно пахнущую жизнью и смертью жидкость, с каждым вздохом принимая в себя силу двух угасающих – по его воле! – существ.

Хабаровск, 1957 год

– Что-то я никак тётю Тому не пойму, – сказала Женя, задумчиво вглядываясь в суету около причала.

Как только подошел катер, к нему немедленно хлынул народ, жаждущий поскорей плюхнуться на чистейший песочек левого берега, однако дежурный краснофлотец – старшина с широкой повязкой на рукаве синей фланелевки, – объявил, что первыми отправятся работники военторга: они повезут продукты, которыми будут торговать, чтобы участникам культурного выезда на природу было что выпить и чем закусить.

Кругом расхохотались: все и так явились с корзинками и сумками, набрав своих домашних припасов. Гулять собирались с размахом!

– Ничего, товарищи, аппетит приходит во время еды! – кричал дежурный. – И еще оркестрантов пропустите, они тоже первой партией едут.

– Оркестр нам оставьте! – послышались протестующие голоса. – Пока будем катер ждать, хоть споем да попляшем!

– Порядок есть порядок! – отчеканил старшина и замахал руками: – Оркестр, на погрузку!

Катер наконец отчалил; оставшиеся рассаживались на берегу и, успокоенные тем, что на левом берегу найдется, чем подзаправиться, уже начали угощаться не только принесенным с собой съестным, но и выпивкой.

– Ох, наберутся раньше времени! – озабоченно сказал Саша. – На левом берегу уже не до купанья будет и не до волейбола – залягут загорать да уснут, пообгорят на солнце.

– Ничего, в военторговских припасах найдется сметана, чтобы ожоги смазывать, – с досадой отмахнулась Женя. – А ты вообще слышал, что я сказала?

– Ну, – кивнул Саша. – Только я тоже не пойму, чем именно тебя так уж озадачила Тамама.

– Да брось! – уже с откровенным раздражением глянула на него Женя. – Не притворяйся. Ты сам удивился, когда она нас буквально вытолкала на Базу КАФ. Старых знакомых навестить, съездить с веселой компанией речников на левый берег… Мне это кажется подозрительным, если хочешь знать. Вот возьму сейчас и вернусь домой на автобусе! Ну вот с чего вдруг она это затеяла?!

– А чего она такого затеяла? – сделал брови домиком Саша, принимая самый простодушный вид.

Обычно это веселило Женю, а сейчас бесило до крайности. Ну неужели Сашка не понимает, как всё странно и неприятно?!

А он продолжал успокаивать:

– Мы в самом деле сто лет никого из бывших друзей не видели, и разве плохо было получить эти бесплатные пригласительные на катер, поехать с веселой компанией, с оркестром…

– Не притворяйся дураком! – прошипела Женя. – Где тут кто-нибудь из наших знакомых? Ты хоть кого-то знаешь? Я – нет. Все какие-то новые физиономии. А на левый берег вполне можно обычным пароходом в выходной день съездить, не так уж это дорого. Вообще всё странно… Тётя Тома на стенку лезет, стоит нам куда-нибудь вдвоем пойти или хотя бы начать собираться. Еще с классом отпускала худо-бедно, а когда школу закончили, так вообще ужас какой-то начался. Помнишь, она билеты порвала, когда мы вдвоем в Музкомедию собрались?

– Не помню, – буркнул Саша, который, конечно, отлично помнил этот дурацкий случай.

Главное, два билета на премьеру «Свадьбы в Малиновке» Женька еле достала через своих друзей-журналистов, и вдруг Тамама устроила такую истерику… Может быть, обиделась, что Женя принесла билеты только им с Сашкой, а на нее не взяла? Но всё и в самом деле доставала с великим трудом! Саша, правда, потом спохватился и предложил свой билет Тамаме, но было уже поздно ее успокаивать: пошли клочки по закоулочкам, в смысле, клочки билетов были брошены в мусорное ведро.

– Врешь, помнишь, – настаивала Женя. – Врешь и не краснеешь! А как она по ночам шляется по комнатам: то ко мне в боковушку заглянет, то к тебе? Проверяет, где мы… Тоже не помнишь?!

– А может, мы сбежали на тайные свидания? – пытался свести всё к шутке Саша. – Ты – с Мишкой Герасимовым или с Вадькой Скобликовым, я – с Ларисой Вечкановой…

Ларисой Вечкановой звали их соседку, на которую Саша украдкой заглядывался, хотя она была гораздо старше, а Вадька Скобликов, даром что теперь стал курсантом Хабаровской средней специальной школы милиции, по-прежнему был в Женю влюблен.

Женя, как ни была сердита, не удержалась от смеха:

– Еще раз про Мишку мне что-нибудь такое скажешь – побью, понял? Если парень втемяшил себе в голову какую-то дурь, я в этом не виновата. Вадька Скобликов, надеюсь, уже усвоил, что я могу считать его только другом. А Ларисе ты даром не нужен, студентик, будущий фельдшер! Она предпочитает мужчин с хорошей зарплатой и положением. – После этой фразы Женя фыркнула и тотчас посерьезнела: – Нет, тётя Тома выслеживает, не спим ли мы вместе.

– Чушь собачья! – так и подскочил Саша. – Ты вообще не в моем вкусе.

– Ты тоже не в моем, – успокоила Женя без малейшей обиды. – И вообще, мы всю жизнь рядом, я тебя как мужчину и не воспринимаю даже. Честное слово, даже Вадька для меня – куда больше мужчина, чем ты, хотя ты, конечно, красавчик. Но ты для меня совершенно как брат. И я люблю тебя только братской любовью.

– Нет, это я тебя люблю братской любовью, – ухмыльнулся Саша. – А ты меня – сестринской.

– Да хоть горшком назови! – махнула рукой Женя, снова раздражаясь. – Но то, что тётя Тома тебя ко мне жутко ревнует, – это факт стопроцентный. И так было всегда. Я помню, как она губы поджимала и прищуривалась, когда видела нас вместе! С самого детства помню. Если бы не дядя Саша, она бы, наверное, тебя науськивала колотить меня почём зря.

Саша отвел глаза.

Ну, колотить – это уже чересчур, конечно, однако Женька права в главном – Тамама ее не любит. Отец любил, а Тамама – нет. Но, с другой стороны, Тамама не сдала же ее в детский дом после гибели Жениной матери, Ольги Васильевой, не оставила в Горьком, а забрала с собой. Однако, несмотря на все уговоры мужа, удочерить Женьку она не захотела. А как было бы здорово, если бы они считались братом и сестрой!

Но Тамама…

Вообще всё как-то странно складывается в Сашкиной жизни. Почему-то он никогда не произносил слов «мама» и «папа» по отношению к своим родителям, а называл их Тамамой и Сапашей, что очень забавляло отца, однако бесило мать. Конечно, с годами она свыклась с этим прозвищем, но все же в глазах ее иногда вспыхивала такая горечь, такая обида… А вот Женьку Саша с удовольствием назвал бы сестрой. Они даже немного похожи, особенно на тех фотографиях, которые сделали после выпускного в фотоателье. Жаль, что пропали куда-то, хорошие были снимки.

Женька, конечно, права: Тамама к ней придирается довольно злобно. К примеру, недавно купила Женька у букиниста старую-престарую книжку такую, еще дореволюционное издание: «Тристан и Изольда», роман какого-то француза по имени Жозеф Бедье. Тамама ее как увидела, так подняла крик: «Ты тащишь в дом враждебную литературу! Нас за эти книжонки посадят!» Отняла потрепанный томик и сказала, что выбросила его в помойку. Женька аж заплакала от злости. А ночью Сашка проснулся по нужному делу, видит, у Тамамы свет горит. Заглянул – а она спит, рядом книжка валяется. Тот самый Бедье! Те же самые «Тристан и Изольда»! Ну и Тамама, хороша, ничего не скажешь… Сашка тогда даже и знал, что делать. Потом забрал книжку к себе в комнатку и одним духом прочел ее от корки до корки.

Слезливая ерунда, конечно, для нежных, так сказать, дев, но все-таки ерунда трогательная. Хотя насчет того, чтобы безумная любовь вспыхнула от глотка какого-то зелья, – это художественный вымысел, это Сашке ужасно не понравилось!

Под утро он, уже со слипающимися глазами, книжку закрыл, спрятал как следует под выпадающей половицей, которую недавно обнаружил в углу кухни, и вернулся в кровать. В тот день он жестоко опоздал в училище, потому что добудиться его не могли ни Женя, ни Тамара.

Москва, 1957 год

Вальтер Штольц приехал в Москву ровно через двадцать лет после того дня, как панически бежал оттуда, спасая свою жизнь. Разумеется, он прибыл под чужим именем и с весьма почтенной миссией. Теперь его звали Вернером Хольтом и он представлял газету «Морген» – печатный орган , Национально-демократической партии Германии. Эта либеральная партия была создана в Восточной Германии по инициативе Сталина, чтобы заинтересовать бывших служащих вермахта и вовлечь их в политическую систему нового социалистического немецкого государства.

Подлинный Вернер Хольт – ефрейтор – был ранен в декабре 1945 года и приехал в Дрезден долечиваться. Он оказался в одном госпитале с штурмбаннфюрером СС Вальтером Штольцем. Разумеется, они не были знакомы и находились в разных палатах. Однако они были выписаны в один день и направлялись в числе других бывших пациентов госпиталя на вокзал, когда на город обрушилась серия бомбовых ударов английской и американской авиации. Это происходило 13 и 14 февраля 1945 года. После бомбардировок центр Дрездена был полностью разрушен, а около тридцати тысяч человек погибли в чудовищном огненном смерче.

Вальтер Штольц получил сильные ожоги, однако выжил. Он был вынужден содрать с себя всю одежду, которая занялась огнем, и потерял сознание. Его спасла кирпичная стена, под которую он свалился без чувств и поверх которой прошла огненная волна. Это было чудо, истинное чудо, дарованное ему Провидением… счастливейшая из случайностей, какая только может выпасть человеку!

Очнувшись, Вальтер обнаружил вокруг множество обугленных трупов, а рядом с собой мертвого человека в прожженном местами мундире, с остатками погон на плечах…

Вальтера трясло от холода. Его сброшенная одежда превратилась в горстку пепла, а у этого мертвеца более-менее сохранились и одежда, и обувь, которые ему были уже не нужны. Вальтер раздел мертвого и кое-как напялил на себя его лохмотья.

В кармане он обнаружил почти полностью уцелевшие документы на имя ефрейтора Вернера Хольта. А еще там лежало потертое на сгибах письмо.

Вальтер прочел его. Оно было датировано еще ноябрем минувшего года. Какая-то фрау Штильке из Бремена сообщала Хольту, что он овдовел второй раз: его молодая жена Магда потеряла ребенка, сама до сих пор в больнице и неведомо, выживет она или нет, так что пусть Вернер готовится к худшему. Так или иначе, теперь некому навещать могилы его родителей на городском кладбище, однако она, фрау Штильке, как добрая соседка обещает присматривать за могилами до тех пор, пока домой не вернется сам герр Хольт и не отблагодарит ее.

В те несколько мгновений, пока Вальтер читал это письмо, он понял, что Провидение вторично явило ему свою милость. Он давно уже осознал, что партия Германии проиграна, что остались считаные месяцы до ее полного поражения. Очень многие из высокопоставленных знакомых его отца, Франца-Ульриха Штольца, умершего в 1943 году, уже приготовили себе убежище в Швейцарии и даже в Южной Америке, а иные были готовы отправиться туда со дня на день. Старинного друга Вальтера, одного из сотрудников штаба Валли Отто-Панкраца Штольце, сына знаменитого Эрвина Штольце, полковника и руководителя диверсионного отдела абвера, убили в том же бою, в котором Вальтер Штольц был ранен. Умирая, Отто-Панкрац успел сказать:

– Сделай всё, чтобы выжить, Вальтер! Найди то, что искал! Найди свой артефакт!

Это не было предсмертным бредом. Хотя в начале войны Отто-Панкрац Штольце с откровенной насмешкой относился к тем невероятным усилиям, которые предпринимал его друг Вальтер Штольц, чтобы отыскать бесценный артефакт – мощи могущественного русского чудотворца Серафима Саровского, – постепенно он проникся одержимостью Вальтера, а на пороге смерти, возможно, на него снизошло некое озарение, поэтому он и дал другу именно такое последнее напутствие.

В те минуты, когда Вальтер Штольц, изнуренный ужасом и болью, страдающий от ожогов, держал в руках документы ефрейтора вермахта Вернера Хольта, он понял, что новое имя не только позволит ему выжить, но и даст возможность если не осуществить мечту жизни, то хотя бы попытаться это сделать.

Скоро Германии придет конец, и победители – русские, англичане, американцы! – будут рвать ее на части.

Вальтера Штольца, сына одного из основоположников «Общества Туле» и видного деятеля Аненэрбе, штурмбаннфюрера СС, входившего в состав Особого секретного подразделения СС, которое курировал лично рейхсфюрер Гиммлер, поставят к стенке или вздернут на виселицу очень быстро. И даже если он сможет спастись, затаиться, жить, скрываясь, ему никогда не вернуться в Россию, где его знали, где о нем сохранились донесения агентов НКВД, где в архивах есть его фотографии… Но кто узнает Вальтера Штольца в этом трясущемся от боли человеке с ожогами на лице, вдобавок если он предъявит бумаги на имя безобидного ефрейтора Вернера Хольта?

Никто. Ни одна живая душа!

Он заботливо припрятал свои новые документы и, сказав Вальтеру Штольцу: «Lebe wohl für immer, mein Getreuer!», отправился на восток.

Да, он решил остаться в той части Германии, которую контролировали советские войска. Во-первых, Вальтер боялся, что, если вернется в западную часть страны, рано или поздно может столкнуться с кем-то, кто знал подлинного Вальтера Штольца, – ведь именно туда ринутся его бывшие знакомые! – или Вернера Хольта. Скажем, Магда, жена Хольта, все-таки выживет и начнет разыскивать мужа… А во-вторых, Вальтер понимал, что гражданин просоветской Германии легче получит доступ в СССР, чем гражданин Германии проамериканской. В то, что союзники по борьбе с фашизмом останутся таковыми после разгрома фашистов, мог верить только самый наивный из идеалистов, а Штольц, то есть нынешний Хольт, таковым не был.

После того как Германия капитулировала, после мытарств в лагере Вернер Хольт настолько преуспел в попытках поладить с новым командованием и новой властью, что прочно прижился в ГДР в качестве обозревателя в газете «Морген». Великолепное образование, которое он некогда получил в Берлинском университете, придавало особый лоск его статьям, а прекрасная память позволяла цитировать речения советских коммунистических кураторов и их германских подопечных как нельзя более к месту. Ему не слишком трудно было выступать в образе преданного адепта нового германского социалистического государства. Это ничуть не отягощало его совесть. Это была мимикрия – очень полезная мимикрия, благодаря которой Вальтер Штольц надеялся рано или поздно оказаться в Советском Союзе, причем получить относительную свободу передвижения в этой стране.

Он мечтал хотя бы ненадолго оказаться в городе Горьком. Хотя бы на сутки.

Во что бы то ни стало ему нужно было узнать, что случилось с детьми Грозы и где находится его дневник!

Иногда Вальтер грустно размышлял о том, что, если бы не это маниакальное стремление, жизнь его могла бы пойти совершенно иначе. Если бы он ушел на запад, туда, где порядок в новой Германии установили американцы, он уже мог бы не бояться своего военного прошлого не только как Вернер Хольт, но даже и как Вальтер Штольц.

Почти половине руководителей главных управлений СС и полиции Третьего рейха была сохранена жизнь. Из почти 53 тысяч эсэсовцев, которые являлись исполнителями приказа об истреблении «неполноценных народов» и входили в состав «эйнзатцгрупп», к уголовной ответственности судами было привлечено только около шестисот человек.

Тюрьма для нацистских военных преступников в городе Ландсберг опустела довольно быстро. Новый канцлер ФРГ Конрад Аденауэр не отвергал сотрудничества со старыми нацистскими кадрами, философски рассуждая: «Грязную воду не выплескивают, когда нет чистой».

Вальтер знал, что уже в 1952 году все бывшие нацистские чиновники, а также сотрудники гестапо, согласно законодательству ФРГ, получили законное право занимать публичные должности в государстве, а в 1954 году был принят закон об освобождении от судебного преследования.

Однако если бы нацистское прошлое Вальтера Штольца и его жизнь под чужим именем стали известны в ГДР, ему не удалось бы остаться на свободе. Конечно, он был вполне уверен в том, что ему ничего не грозит. И все-таки для себя Вальтер решил, что, добравшись до Сарова или Горького, он вернется уже не в ГДР, а в ФРГ. И там назовется своим настоящим именем.

Но – не раньше чем узнает судьбу наследства Грозы!

Хабаровск, 1957 год

– Товарищи! Для нас подали второй катер, так что скоро вы будете культурно отдыхать! – раздался усиленный рупором голос дежурного, и Саша обрадовался возможности прекратить неприятный разговор. Он схватил вещмешок, стоявший у ног Жени, и помчался к берегу, не сомневаясь, что Женька, пусть и сердитая, последует за ним, а не повернется и не уедет домой. И дело не в том, что ей тоже хочется искупаться на левом берегу, где чудные мелководные места и песок как золото. Просто Саша всегда совершенно точно знает, где находится Женя, и почти всегда – о чем она думает. Ну конечно, ведь они всю жизнь рядом провели…

А если Тамама и в самом деле беспокоится о том, что у него может появиться влечение к Жене, то напрасно! Ему нравятся девушки совсем другого типа. Женька высокая, а ему нравятся маленькие. Женька довольно худая, а ему нравятся полненькие. У Женьки русые волосы, а ему нравятся брюнетки. Саша с удовольствием завел бы роман с какой-нибудь китаяночкой, да они ужас как сторонятся русских, несмотря на то, что «русский и китаец – дружба навек», как написано на многочисленных плакатах, развешанных по городу, и как твердят газетные передовицы. Жаль, что Лариска Вечканова на Сашу никакого внимания не обращает. С другой стороны, она ему, конечно, нравится как женщина, но говорить-то с ней совершенно не о чем. После постели же придется какие-то разговоры вести, нельзя же просто так вскочить и убежать! Хотя ему именно так и приходилось делать, когда они ездили с парнями в Сормово, в женское общежитие. Девчонки там были простые, как табуретки. Вот и бежал он сразу после этого – от скуки. Девчонки на такое обижались, конечно, но чего они ждали, если выпивать с ними неохота, а говорить не о чем? Или надеялись, что Саша их сразу в загс потащит?

А интересно, у Женьки уже кто-нибудь был? Ну, в смысле, мужчина? Вряд ли: она так нос задирает, что парни к ней походить боятся, – так, лишь издалека облизываются. Мишка Герасимов, правда, сначала возомнил было о себе невесть что, когда вернулся из колонии и зачастил в Союз писателей, в литературное объединение. Его там хвалили вовсю, печатали его стихи и в «Молодом дальневосточнике», и в «Тихоокеанской звезде», и даже в журнале «Дальний Восток» – ну он и начал считать себя вторым Петром Комаровым. И решил, что Женька Васильева будет просто счастлива рухнуть в объятия молодого, подающего большие надежды поэтического дарования. Однако не на ту напал! Она Мишку так отшила, что он теперь вообще боялся к калитке Морозовых подойти. Однажды Саша видел, как сосед-поэт, которому, чтобы выйти на улицу Запарина, нужно было только пробежать проулочком между заборами Морозовых и их соседей Кандыбиных, буквально пятьдесят метров, делает длиннющий крюк: идет через двор на улицу Дзержинскую, спускается по ней до Вокзальной, пробирается через строительные площадки (здесь собирались возвести кварталы новых кирпичных домов и даже грозились скоро начинать засыпать речку Чердымовку!) – и только потом выходит на улицу Запарина. А в последнее время Мишка вообще куда-то пропал. Уж не покончил ли, часом, с собой, как грозился во всеуслышание после очередного «отворотповорота», полученного от Женьки?!

Он даже стихи такие трагические тогда выкрикивал на всю улицу:

Женя, выслушав это, по обыкновению, стоя на березе, крикнула:

– Слишком много бу-бу-бу, ду-ду-ду, Мишка! Ты же сам жаловался, что тебя в Союзе ругали за избыточные повторы! Надо развивать словарный запас, а не жалкие страсти-мордасти нагнетать, что вообще как-то не вяжется с обликом советского поэта!

Мишка побелел весь, услышав ее приговор, и немо побрел восвояси. Рассказывали, он жутко напился в тот вечер в ресторане «Уссури», а потом пропал. Где же он теперь? Куда подевался?

– …Ты чего тут застрял?! – раздался насмешливый голос Жени рядом, и Саша вздрогнул, оглянулся.

Вот это да! Оказывается, катер уже пересек Амур и ткнулся в берег, сходни спущены, веселая толпа вываливается на песок, держа курс за песчаный увал, где в центре острова узкая протока образовала естественный бассейн теплейшей воды, а Саша все еще стоит на верхней палубе, незряче уставившись на сизую белопенную кипучую амурскую волну.

– Пошли скорей, ужасно хочется искупаться! Бери наши вещи!

Женя заспешила к сходням, но, уже спрыгнув на песок и сбрасывая сандалетки, обернулась к Саше и сказала:

– Между прочим, ты знаешь, где Мишка Герасимов? Уехал в Москву! На Всемирный фестиваль молодежи и студентов! Ну, который начинается двадцать востьмого июля.

– Да как же его могли в состав делегации включить? Он же сидел! – изумился Саша этому известию, почему-то совершенно не удивившись, что Женя заговорила о Мишке через минуту после того, как Саша о нем подумал.

– А он не в составе делегации поехал, с чего ты взял? – засмеялась Женя. – Занял денег, купил билеты на поезд – да и покатил. У него какие-то друзья-поэты завелись в Литературном институте, так что найдет, где жить.

– Вот, в самом деле, ушел, не оглянулся, все как обещал тебе в стихах! – не удержался от того, чтобы не съехидничать, Саша. – Глядишь, вообще не вернется! Найдет себе какую-нибудь москвичку – и ку-ку!

– Никакого ку-ку не будет, – с безнадежной интонацией пробормотала Женя. – Он вернется! Он вернется, и мы из-за него еще наплачемся, можешь мне поверить.

– А почему мы наплачемся? – удивился Саша.

– Не знаю, – вздохнула она. – Но наплачемся, вот помяни мое слово! Не поверишь, я иногда жалею, что за него заступилась, когда он к нам за керосином полез. Если бы его тогда упекли надолго, он бы, может быть, в Хабаровск больше не вернулся, не вылез бы в поэты, не поехал бы теперь в Москву…

– Глаголешь, дева, ты какую-то околесицу, – проворчал Саша. – Москва тут вообще при чем? Что, Мишка из Москвы привезет пугач и начнет пулять в наши окна?

– Может, даже не пугач, а атомную бомбу, – буркнула Женя. – А околесицу не глаголят, а несут, понял? Это такое устойчивое выражение.

– Не стану спорить со светилами отечественной журналистики, тем более имеющими почти законченное высшее филологическое образование, пусть и на вечернем отделении! – заслонился ладонями Саша. – Слушай, а куда ты меня влечешь, как муравей дохлую гусеницу? Давай бросим кости вот под этим кустом. Надеюсь, здесь нам не так хорошо будет слышно оркестр. Ты видела? Эти ребята уже успели наклюкаться. Значит, и музыка их будет наклюканная!

– Как образно ты стал выражаться! – восхитилась Женя, послушно швыряя на песок два связанных бечевкой байковых одеяла и расстилая их. – Может, бросишь свою медицину и перейдешь к нам в газету?

– Нет уж, спасибо, с тобой я все равно не смогу тягаться, а быть вторым в Риме неохота. Вот поступлю в мединститут, закончу, поеду после распределения в какую-нибудь тьмутаракань и буду там первым в деревне!

– Юлий Цезарь, ага, – рассеянно кивнула Женя и начала распаковывать вещмешок. – Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. А в институт ты сначала поступи! Думаешь, твой фельдшерский диплом отменит вступительные экзамены? Напрасно надеешься! Слушай, Сашка, смотри, тётя Тома нам целый термос с какао налила. Ну вот зачем нам в такую жарищу горячее какао?!

– Да ладно тебе ворчать! – Саша снял ковбойку, повесил на ветку тальникового куста, под которым Женя раскладывала вещи, и принялся расстилать покрывала. – Ты сразу в тени ляжешь или сначала на солнышко?

– Я лучше сначала купаться пойду.

Женя сняла ситцевое платье-халат, которое дошила только сегодня ночью (во всяком случае, так думал Саша, потому что раньше он этого платья у нее не видел, а всю ночь до него из кухни доносился слабый стрекот швейной машинки), и осталась в зеленом купальнике. Повязала волосы голубой косыночкой, которую достала из кармана платьица, и побежала к воде.

Саша с удовольствием рассматривал ее сзади: спина прямая, ноги длинные, стройные, бедра круглые, талия тонкая… Ну прямо артистка Сильвана Мангано! Женьке один ее кавалер со студии кинохроники, Жан Чесноков, иногда давал пригласительные на закрытые просмотры зарубежных фильмов, и буквально на днях они смотрели итальянское кино «Горький рис». У главной героини была ошеломляющая фигура! Когда после просмотра они с Женей долго-долго поднимались с набережной, где находилась студия, по длинной-предлинной лестнице на Комсомольскую площадь, Саша даже говорить не мог: перед глазами так и реяли эти обворожительные формы. Женька тоже помалкивала: на нее произвели ошеломляющее впечатление черные глаза Витторио Гасмана, который играл в фильме этого, как его там, ну, короче, отрицательного героя… Саша с удовольствием еще раз посмотрел бы этот фильм, чтобы полюбоваться красавицей Сильваной, но тайно переснятую копию на другой же день увезли во Владивосток, для очередного закрытого просмотра. А сейчас он подумал: чего по Сильване страдать, если можно на Женьку когда угодно таращиться? Правда, обычно она ходит не в купальнике, конечно, но когда кофточку трикотажную легонькую надевает и юбочку в складочку, это выглядит ну просто очень-очень!..

Тем временем Женя вошла в воду и осторожно бродила вдаль берега, иногда высоко поднимая ноги и смеясь. Обычно на мелководье в прогретой солнцем воде мельтешили мальки, некоторые умудрялись хватать купальщиков за ноги – конечно, не кусая, а так, слегка щекоча.

Солнце играло на волнах, слепило глаза. Оркестр играл негромко, да еще и нестройные звуки сносило ветром в другую сторону.

Хорошо!

Саша чуть подвинулся на одеяле, зевнул, перевернулся на другой бок, бездумно уставившись на железнодорожный мост, нависший над рекой.

По ту сторону моста появился буксир, тащивший против течения несколько барж. Это были нефтеналивные лихтеры, низко просевшие в воду: видимо, нагруженные сверх всякой меры. Многовато их, пожалуй, слишком уж они растянуты! Как бы баржи не налетели на опоры моста.

В это время сверху пошел железнодорожный состав, тянущий цепочку цистерн.

«Совпадение, – вяло усмехнулся Саша, которого разморило на солнышке. – На мосту нефть, под мостом нефть…»

Он бездумно таращился на поезд, потом отвернулся к Жене, которая вошла, наконец, в воду по пояс и то приседала, то выпрямлялась: наверное, привыкала к воде.

«Надо тоже пойти купнуться», – подумал Саша, медленно поднимаясь на ноги. Бросил рассеянный взгляд на цепь барж – да так и замер, увидев на концевом лихтере, возле жилой будочки, язык пламени, лижущий палубу.

Хабаровский край, район Бикина, 1957 год

Близился рассвет, когда Ромашов выбрался из лиственничника и побрел прочь от карьера. Несмотря на то что он застал и Степана, и кабана уже умирающими, в них, могучих при жизни существах, еще оставалось столько жизненной энергии, что Ромашова до сих пор шатало от ее преизбытка. Чтобы немного успокоиться, он наелся кабаньей печени, не обращая никакого внимания на горьковатый неприятный привкус. Потом ножом Степана, не без труда извлеченным из кабаньего бока, Ромашов освежевал тушу и нарезал лучших кусков мяса, завернув их в шкуру кабана.

Ливень все не кончался, усилился ветер, но кровь, которой Ромашов вымазался, ужа впиталась в тело, и он не чувствовал холода. Конечно, это блаженное ощущение некоей сверхсилы долго не продлится, но пока он мог им насладиться вволю: тело его было словно бы раскаленным, он даже не стал одеваться ни в свое зэковское тряпье, ни в одежду, которую снял со Степана и нес теперь с собой. Она, конечно, была окровавлена, но после того, как Ромашов на пару часов оставил ее под проливным дождем, кровь наверняка смылась.

Степан обладал громадной силищей, а секач, очевидно, был вожаком стаи и побеждал во многих схватах с соперниками, поэтому Ромашов, вообще-то не склонный к риску и обычно тщательно обдумывающий каждый свой шаг, сейчас бы готов орать в голос от переполнявшей его радости жизни. Эти две силы, слившись воедино, заставили его почувствовать себя непобедимым и неуязвимым.

Орать он, конечно, не стал, однако не мог отказать себе в удовольствии вернуться к лагерю и пройти поблизости от ограды. И едва не расхохотался: охраны не было никакой! Видимо, вохра как залезла с началом грозы в будку, так и не высовывалась оттуда. Однако тотчас Ромашов услышал лай и понял, что охранники спустили собак – на всякий случай. Конечно, все псы почуяли запах кабана и мчались туда, где стоял Ромашов. На миг он ощутил острое, почти неодолимое желание дать им попробовать крепость своих клыков, но, к счастью, сразу вспомнил, что клыков у него нет, да и со всей сворой ему не справиться, – и пошел прочь.

У Ромашова еще оставалось часа два до утренней поверки, когда отсутствие его неминуемо обнаружится. Дождь не собирался утихать, и можно было надеяться, что он смоет его следы и капли крови, которые сопровождали каждый его шаг. Конечно, беглеца будут искать, особенно когда обнаружат труп раздетого Степана и останки кабана, однако Ромашов не сомневался, что за это время уберется отсюда довольно далеко. Тем более что труп он упрятал надежно под выворотнем и без собак его вряд ли найдут. Какое-то время, пожалуй, охрана будет думать, что это Степан увез заключенного, а волей или неволей – не столь важно!

В Ромашове сейчас бушевали две сущности – человека и зверя, и несколько минут было довольно непросто отделить желание кабана метнуться в тайгу и мчаться звериными тропами, удаляясь от опасного человеческого становища, – и трезвые, спокойные, насквозь бытовые воспоминания Степана об отремонтированном моторе грузовика, о свояке, участковом милиционере из соседнего села, который просил его нынче вечером заехать к нему, чтобы забрать новый паспорт, а заодно завезти еще три паспорта для вольнонаемных.

В голове еще толклись какие-то мысли Степана о крыше курятника, которую надо укрепить, о ссорах с женой, о письме двоюродного брата, который звал переехать в Хабаровск и устроиться в гараж 301-го госпиталя, где у него знакомый завгар и где хорошо платят, но Ромашов безжалостно вышвырнул этот мусор вон, оставив главное: воспоминание о машине, о дороге, о железнодорожном переезде, где товарняк, идущий маршрутом Хабаровск – Владивосток, в десять часов замедляет ход, а значит, вполне можно успеть залезть в вагон…

Ромашов вернулся к грузовику, забросил поклажу на сиденье и, крутанув заводную ручку, сел за руль. Некогда он учился водить машину, но многое уже забыл за те почти тридцать лет, что не брался за баранку, да и потрепанный, однако по-прежнему мощный ЗИЛ очень отличался от «фордоров» или «эмок», которые ему приходилось водить. Однако он чувствовал себя так, словно просидел в этой кабине всю жизнь. Более того! Столь же знакомой казалась ему дорога в соседнее село, и домик участкового он нашел сразу…

Окна были темны, на двери висел замок. Участковый не дождался свояка. Ромашов, поразмыслив, порадовался этому. Милиционера пришлось бы убить, но это убийство вызвало бы серьезное расследование, а Ромашов и так много навесил на себя и собирался навесить еще больше.

Кроме того, справиться с еще одной жизненной энергией ему было бы сложновато. Как бы не захлебнуться!

Он взял монтировку, одним ударом содрал замок с двери – и замер, морщась от густого табачного духа, висевшего в непроветренной комнатушке (видно, свояк ждал Крамаренко до глубокой ночи!), ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Однако, к своему изумлению, обнаружил, что отлично видит всё вокруг! Кабаны обладают острым нюхом, однако даже при свете видят плохо, а если пасутся ночью, то благодаря не зрению, а именно чутью. Могло ли случиться, что Степан был никталопом?! А черт его знает! Так или иначе, Ромашов хорошо рассмотрел несгораемый шкаф – и расхохотался. Да виданное ли дело, чтобы документы хранили в убогом железном ящике с навесным замком, который тоже удалось сбить ударом монтировки?! Вот уж правда – Дальний Восток, очень дальний, тьмутаракань, глушайшая глушь!

Не особо разбираясь, Ромашов выгреб все содержимое сейфа в мусорное ведро, сначала вытряхнув из него окурки, и выскочил было вон, но тут же вернулся и сорвал с вешалки небрежно повешенную на нее старенькую берданку. Возможно, это ружье принадлежало участковому, возможно, было у кого-то отнято – но Ромашова это не слишком интересовало.

Затем он сунул в шкаф все бумаги и папки, которые нашел на столе и в его ящиках, и поджег их, благо на подоконнике стояла старая керосиновая лампа (электрический свет здесь вырубали так часто, что без ламп было не обойтись!) и валялись спички.

– А вот посмотрим, как ты несгораемый, – пробормотал Ромашов, злорадно хмыкнув… вернее, хрюкнув.

Вышел на крыльцо, спустился со ступенек – и тут его накрыло такое мощное плотское желание, что он взревел, пал на четвереньки и, царапая землю, осмотрелся налитыми кровью глазами. Смог сообразить, что кабан, кровь которого смешалась с его кровью, учуял запах домашних свиней.

Еще минута – и Ромашов бросился бы к свинарнику… Но чьи-то зеленые глаза вдруг возникли в памяти, с уничтожающим презрением заглянули в его глаза, и Ромашов вспомнил – вспомнил, что он человек!

Горько, люто усмехнулся, вонзив ногти в землю и удерживая себя на месте. За все эти лагерные годы он старательно гнал от себя воспоминания о Лизе Трапезниковой, вернее, Егоровой (о эта ненавистная фамилия!), чьи глаза явились ему сейчас. Часто снилась Люся Абрамец, с которой он встретился в Москве в сорок первом году, после бегства из больницы Кащенко. Однако сейчас не Люся, которая влюбилась в него, а ненавидевшая его Лиза напомнила Ромашову о том человеческом, что еще оставалось в нем!

Может быть, даже против своей воли напомнила!

Воскрешая, силой удерживая в себе это человеческое, Ромашов поднялся, притворил дверь отделения и даже навесил замок, чтобы взлом не сразу был замечен, когда совсем рассветет. Впрочем, если будет замечен пожар, спохватятся раньше…

За этими нехитрыми хлопотами и размышлениями Степан Крамаренко снова взял верх в его голове и заставил Ромашова сначала вернуться за руль и помчать вон из села, а потом, километра через три, свернуть с трассы на укромную лесную дорогу. Она привела в таежный угол, где Ромашов смог немного передохнуть и разобраться со своим уловом.

Итак, у него оказалось три паспорта: один – Степана Васильевича Крамаренко, год рождения 1927, другой – Ивана Гурьяновича Пики, родившегося в 1910 году, третий – Андрея Петровича Мольченко. Этот человек оказался ровесником Ромашова, то есть родился в 1901 году, хотя на снимке выглядел немного моложе. В этом не было ничего удивительного: испытай Мольченко то, что привелось испытать Ромашову, он казался бы глубоким стариком… стариком выглядел бы и Ромашов, если бы не кровь, живительная кровь и энергия, похищенная им у убитых Степана и кабана!

Ромашов пристально всматривался в зеркальце заднего вида, то и дело переводя взгляд на маленькую фотографию в паспорте. Особого сходства в их с Мольченко лицах не было – однако не было и особых различий. Немолодые, худощавые, заморенные жизнью мужики. У обоих прямые брови, резкие черты, тонкие губы. Глаза у Мольченко поуже, но если прищуриться, сходство увеличивается.

Надо будет это иметь в виду. Если придется кому-то предъявлять паспорт, щурься – только и всего.

Сомнений не осталось: теперь него зовут Андреем Мольченко, он родился в Житомире, по национальности – украинец. Да ладно, хоть горшком назовите, только отвяжитесь!

Захотелось есть. Ромашов настрогал сырого мяса и, пока жевал его, неторопливо размышлял, как действовать дальше. Ему все еще не было холодно, однако скоро энергия дикого зверя растворится в человеческой крови. Надо было срочно развести костер, просушить вещи и одеться.

А впрочем, какого черта? Дождь не унимается. Все равно он снова промокнет, как только бросит машину. А бросить ее придется…

Срезав дерматин с сидений, Ромашов соорудил из него что-то вроде узла с двумя лямками, чтобы удобно было нести на плечах, и запихал туда все то же ведро, в котором лежали документы, двести рублей денег и пачка папирос, еще какие-то бланки, рассматривать которые времени не было. Все это было взято из несгораемого шкафа, который теперь, конечно, уже выгорел дотла. Среди добычи оказалась коробка патронов, что было очередным и просто грандиозным подарком судьбы. В бардачке кабины нашлись еще две пачки папирос и зажигалка, в кузове, в деревянном ящичке, лежали кое-какие инструменты, пакля, кучка ветоши. Пригодится и запасная камера. Это он сможет унести. А вот канистру с бензином вряд ли. Ничего, она для другого сгодится.

Залив бензин в бак и оставив нетронутой половину канистры, Ромашов снова сел за руль и вывел ЗИЛ из леса. Какое-то время постоял у выезда на трассу, но она была почти пуста. Изредка мелькали грузовики, но милицейских машин не появилось ни одной, да им и рановато было появляться…

Спустя час память Степана привела Ромашова к переезду – к тому самому, где в полдень замедляет ход грузовой Хабаровск – Владивосток. Он снова заехал в лес, вытащил вещи, которые собирался унести с собой, вылил на сиденья остатки бензина из канистры и принялся наблюдать за дорогой, стараясь, чтобы его не заметил дежурный, который, в своей плащ-палатке напоминающий ходячий шалаш, топтался на крыльце с желтым флажком в руках. Наконец дежурный спустился с крыльца и опустил оба шлагбаума.

Показался состав, помчался мимо переезда, слегка притормозил… Теперь та часть дороги, на которой находился Ромашов, была скрыта от глаз дежурного.

Он чиркнул стертым кремнем зажигалки и швырнул ее на сиденье грузовика, а сам, подхватив узел с вещами, ломанулся в гущу деревьев.

Теперь его будут искать по всем станциям. Преследователи подумают, что он забрался в товарняк. И никому в голову не придет, что беглец решил отсидеться в таежной глуши!

Память Степана и энергия кабана, еще не иссякшие, гнали его не разбирая дороги. Оставалось пройти километров пятнадцать, прежде чем он найдет заброшенное охотничье зимовье. О нем Ромашов узнал из воспоминаний Степана. Около десяти лет назад, вскоре после войны, в этом зимовье умер охотник, напоровшийся в тайге на самострел. Сил у него осталось только на то, чтобы доползти до зимовья. Нашли его через две недели – да поздно, он был уже мертв. Этим охотником был отец Степана. С тех пор зимовье стояло заброшенное – охотники народ суеверный…

Вот и отлично!

Москва, 1957 год

Дмитрий Егоров по прозвищу Гроза, сотрудник Секретного отдела НКВД, был давним другом Вальтера Штольца – еще с детских лет. Их очень многое связывало, к тому же Вальтер чувствовал себя отчасти виноватым в гибели Грозы и его жены Лизы…

В 1937 году Вальтер Штольц пытался вовлечь этих людей, обладающих необычными, даже невероятными способностями, в оккультный заговор по свержению Сталина. Заговор провалился. Вальтеру удалось бежать благодаря тому, что всё внимание отвлек на себя Гроза, который проявил свои необычайные способности: «бросил огонь» в преследователей, ослепил их – и отвлек.

Он тоже попытался скрыться, но не успел – был убит вместе со своей женой, которая недавно разрешилась от бремени. ИХ новорожденные дети исчезли.

Смерть старого друга, которого он привел к гибели, но который искренне пытался его остановить, а потом спас ему жизнь, потрясла Вальтера. Но, когда первое горе от гибели Грозы утихло, Вальтер всерьез задумался о том, что про себя называл его наследством.

Вальтер поставил себе целью отыскать детей Грозы. Он знал, что Лиза Егорова, бывшая Трапезникова, от рождения обладала способностями незаурядного медиума. У Грозы его уникальный дар проявился после физической и в то же время психической травмы: еще в детстве он был поражен молнией. Его сознание, изменившееся после этого случая, получило возможность проникать туда, куда обычному человеческому сознанию нет доступа. Но какой же силой должны обладать дети этих двух людей – представители чистой, словно нарочно выведенной, оккультной породы? Да они могут оказаться поистине уникальными существами, Вальтер в этом почти не сомневался! Гроза как-то обмолвился, что Лиза верит, будто у них будет двойня, и Вальтер был убежден, что она не ошибается. Да, нужно искать не одного ребенка, а двоих! Дети пока совсем маленькие, они еще не научились понимать, какими способностями владеют, не умеют ими управлять, поэтому сейчас самое время взяться за их воспитание и обучение, чтобы направить их таланты на пользу великой Германии.

Роль воспитателя и учителя был намерен взять на себя Вальтер Штольц. Этим поступком он хотел загладить тот вред, который причинил детям Грозы, осиротив их.

Но главной его целью было оказаться в Сарове и заполучить то, чем в свое время занимался там Гроза: спасением мощей Саровского святого. Гроза начал писать подробные записки об этой истории, однако то ли не закончил их, то ли просто не успел передать их Вальтеру, который просто мечтал их прочесть. Из торопливого рассказа Грозы Вальтер запомнил два имени – Гедеон и Анюта – и намерен был разыскать этих людей во что бы то ни стало. И любыми средствами добиться от них ответа на главный вопрос: где все-таки находятся мощи великого русского провидца? Вальтер не сомневался, что открытие мощей Серафима Саровского было бы событием, которое не только заставило бы забыть о досадном промахе Штольца-младшего в 1937 году в Москве, но и увенчало бы его поистине сияющей славой… возможно даже превосходящей славу его отца, в тени которого он находился всю жизнь!

Однако это было легче вообразить себе, чем сделать!

Хотя Штольц-младший приложил все усилия – как собственные, так и отцовские, – чтобы попасть на Восточный фронт в составе Особой части СС, сформированной из сотрудников Аненэрбе, которому покровительствовал лично рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, перед ним стояли две главные трудности. Во-первых, он совершенно не представлял себе, где искать детей Грозы. Во-вторых, армия вермахта по-прежнему находилась слишком далеко от Сарова.

Тогда Вальтер пришел к выводу, что будет решать эти две задачи не одновременно, а поэтапно. Выяснить, где находятся дети Грозы, было пока невозможно. Однако город Саров был конкретной точкой на конкретной географической карте! Туда можно было попасть если не явно, так тайно! И Вальтер начал искать агентов, которых он мог бы забросить в тыл к русским, в Саров.

Его друг Отто-Панкрац тоже искал агентов для школы Валли. У них, конечно, должны быть более прозаические задачи: сбор разведданных и диверсионная работа. Однако друзья вместе ездили по концентрационным лагерям, куда сгоняли русских пленных, в поисках необходимого материала. Во время одной из таких поездок в конце 1941 года они оказались в Белоруссии, в концентрационном лагере 352, который местные называли Масюковщиной.

И там-то, накануне встречи с пленными, Вальтеру приснился сон.

Это был второй вещий сон в его жизни.

Первый раз это случилось в марте 1918 года. Вальтер, голодающий, скитающийся по Москве, выживавший лишь благодаря дружбе с Грозой, увидел во сне отца, сотрудника германского посольства, который звал его прийти наутро к Сухаревой башне. Вальтер поверил сну, пришел к указанному месту – и в самом деле встретил там отца.

С тех пор вещие сны ему больше не являлись.

И вот на Масюковщине приснился Вальтеру Гроза, стоявший рядом с ним у подножия Сухаревой башни, как тогда, мартовским утром 1918 года.

В этом сне Вальтер видел себя взрослым сорокалетним человеком, каким он и был в 1941 году, а Гроза был почему-то еще молод, лет двадцати трех, никак не больше: небритый, угрюмый, измученный, с этими его словно бы вечно нахмуренными сросшимися бровями… Он появлялся то с одной, то с другой стороны Сухаревой башни, неожиданно выходил из-за спины Вальтера, пытливо заглядывал ему серыми глазами в лицо, шевелил обветренными губами, что-то говоря, однако Вальтер ничего не слышал, как ни старался. И лишь под утро эти мучительные попытки понять Грозу увенчались успехом! Правда, из всего, что он говорил, Вальтер разобрал только два слова: «Пейвэ Мец».

Это имя изумило Вальтера! Во время последней встречи в Москве, в 1937 году, Гроза немало рассказал старинному другу о том, как жил после их расставания на Сухаревке. Вальтер узнал о Николае Александровиче Трапезникове, великом оккультисте, который помог развиться необыкновенным способностям Грозы. Лиза, дочь Трапезникова, стала женой Грозы. Тогда Вальтер узнал и про Пейвэ Меца, или Павла, как его чаще называли, и про ту его предательскую, поистине роковую роль, которую он сыграл в жизни Трапезникова, Лизы и самого Грозы. Тогда же Гроза описал внешность Меца: невысокий, но кряжистый, с очень яркими, словно бы эмалевыми синими глазами, черными волосами, гладко обливающими голову, узким, напряженным ртом и такими резкими чертами лица, что они казались вырезанными из дерева.

И вот сейчас, во сне, Гроза настойчиво повторял имя своего старинного врага? Почему?

Вальтер понял это не во сне, а наутро, когда увидел среди пленных этого самого Пейвэ Меца.

О, это был непростой человек! Непростой и очень страшный. Не раз овладевая его сознанием с помощью гипноза, которое было одним из давних орудий отца и сына Штольцев, и узнавая его постыдные тайны, Вальтер едва подавлял желание убить его, отомстив за ту гнусную роль, которую Мец сыграл в судьбе Грозы. Однако именно от Меца Вальтер узнал, что дети Грозы, которых он считал пропавшими, находятся в городе Горьком. Судьба снова свела их вместе, хотя они не подозревают о своем родстве и считают женщин, к которыми попали волею случая, своими матерями.

Заветной мечтой Меца было убить детей Грозы. Однако Вальтеру эти малыши были нужны живыми.

Была создана диверсионная группа из трех человек. Кроме Меца, в ее состав входили еще двое лагерников с Масюковщины: Анатолий Андреянов, некогда погоревший на финансовых махинациях, и Гаврила Старцев, бывший саровский мирской монах, которому Вальтер верил больше, чем кому бы то ни было, – ведь это был глубоко религиозный человек и истовый ненавистник коммунистов.

Мец должен был отыскать детей Грозы, Старцев – найти в Дивееве и Сарове Гедеона и Анюту, чтобы узнать, где спрятан саровский артефакт. Андреянову – жуликоватому хитрецу – поручено было контролировать их обоих.

На этих агентов, которые весной 1942 года были сброшены на парашютах неподалеку от Горького, и Отто-Панкрац, и Вальтер возлагали большие надежды.

Однако все трое агентов как в воду канули! Видимо, провалились, потому что в штабе Валли так и не получили от них никаких известий. Ну, то, что провалились Андреянов и Мец, Вальтер еще мог понять: все-таки Андреянов в свое время был арестован в Горьком, возможно, он наткнулся на старых знакомых, который заинтересовались им слишком пристально, следили за ним – и выследили. Заодно мог погореть и Мец… Кстати, Вальтер не исключал, что Андреянов сам избавился от этого фанатика своей мести Дмитрию Грозе.

Андреянову было дано задание в случае необходимости убрать Меца, а детей Грозы переправить через линию фронта. Обеспечить группе связь с Вальтером должен был Гаврила Старцев, но от него не было никаких вестей.

Почти до конца войны Вальтер делал попытки получить хоть какие-то сведения о пропавшей группе, однако это ему так и не удалось. Та шпионская сеть, которую штаб Валли раскидывал в Горьковской области и в самом Горьком, была слишком занята сбором сведений и собственной безопасностью, чтобы разыскивать каких-то провалившихся шпионов, рискуя привлечь к себе внимание НКВД. Даже Отто-Панкрац не мог ничем помочь другу, потому что отчасти разделял с ним вину за провал группы Андреянова-Меца-Старцева.

…Когда кончилась война, Вернер Хольт бросил все силы на создание своей новой репутации. К сожалению, пока возможности попасть в СССР у него не возникло. Должно было пройти немало лет, чтобы бывших солдат вермахта стало возможно пустить в Россию: в качестве туристов или корреспондентов – все равно. Очень медленно, постепенно, разными окольными путями Вальтер смог узнать, что Саров стал закрытым городом: якобы СССР ведет там работы по созданию атомной бомбы. Однако Вальтер все же надеялся попасть в Горький. Он самым тщательным образом, где только мог, собирал информацию об этом городе. Оказывается, хоть фашистская Германия и была разгромлена, Горький продолжал оставаться очень интересным для разведок других стран. Тамошнее отделение НКВД, после ряда переименований ставшего называться КГБ, то и дело задерживало шпионов других государств, прежде всего, конечно, Западной Германии, Англии и США. Например, в 1956 году город посетили 78 иностранцев из капиталистических стран, и в их числе находились 22 установленных шпиона! С самым невинным видом они пытались собрать разведывательные данные о ведущих оборонных предприятиях: заводе «Красное Сормово», авиационном заводе и других, а также выяснить, производится ли в самом Горьком тактическое атомное оружие. Город могли вот-вот объявить таким же закрытым, засекреченным, как Саров, и тогда туда не попадешь и ничего не узнаешь! Именно поэтому Вернер Хольт приложил титанические усилия, чтобы попасть в пресс-группу ГДР, которая должна была освещать Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Это было тем более сложно, что приоритет принадлежал молодым газетчикам, а Вернеру Хольту было пятьдесят восемь лет. На самом деле Вальтеру Штольцу исполнилось бы только пятьдесят шесть, однако он охотно прощал судьбе этот «возрастной довесок».

Попасть в состав пресс-группы Хольт смог способом столько же радикальным, сколь и неоригинальным. Он пообещал каждый день передавать в номер материал (с этим не должно было возникнуть никаких проблем: ведь для двух тысяч аккредитованных на фестивале журналистов и гостей фестиваля на московских АТС ввели две тысячи восемьсот новых телефонных номеров!), а гонорар передавать редактору.

– Обрати внимание на молодую советскую культуру, Вернер, – сказал тот, согласно кивнув на это чрезвычайно выгодное предложение. – Нашу газету упрекают в том, что она мало дает молодежи, не обращает внимания на формирование ее духовных идеалов. Вот и давай поучимся, как это делают наши старшие братья по социалистическому лагерю!

И вот наконец Вальтер Штольц, он же Вернер Хольт, оказался в Москве…

Хабаровск, 1957 год

«Показалось? – испуганно подумал Саша. – Нет, и правда горит!»

Ни на одной барже не было видно ни души.

– Эй! На буксире! У вас пожар! Горите! – заорал было Саша, но тотчас сорвал голос. Да и не услышал бы его никто, слишком далеко, а ветер относит звук!

Он услышал испуганный вскрик Жени, но даже не оглянулся на нее: уже ворвался в воду и поплыл к стрежню, уверенный, что успеет добраться до последнего лихтера, пламя на котором разгорелось уже довольно сильно.

– Эй, на буксире! Горите! – разнесся над водой голос Жени, и Саша мельком поразился, что она может так громко кричать, но тут же забыл об этом.

Сначала он плыл довольно быстро, но вот скорость вдруг замедлилась. Саша понял, что попал на вторую струю стрежня, которая, вместо того чтобы помочь и донести его до баржи быстрее, потащила в сторону. Он вырывал руки из суставов, гребя что было сил, задыхался, заставляя себя плыть еще быстрей.

И вот он около борта черной баржи, по палубе которой мечется огонь. Рывком поднял тело из воды, ухватился за низкий борт, перевалился – и с трудом перевел дыхание.

Доплыл! Удалось! Но чем тушить огонь? На нем только спортивные трусы, не снимать же их, чтобы захлопать пламя. Их надолго не хватит…

Огнетушитель на пожарной доске! А, черт, он не работает, как и положено огнетушителям…

Может быть, в жилой будочке баржевого найдется что-нибудь подходящее?

Саша рванул крышку люка – и чуть не упал, потому что навстречу выскочил снизу какой-то всклокоченный черноволосый и черноглазый парень, на ходу всовывая руки в рукава рубашки, в расстегнутых брюках, шлепая не надетыми толком сандалетами. Внизу мелькнуло женское лицо, разинутый в испуганном крике рот, обнаженная грудь…

Парень вылетел на палубу, с одного взгляда оценил ситуацию и заорал, обернувшись:

– Алка, дай одеяло! Горим! Я ж тебе говорил, что кто-то кричит, а ты… люблю да люблю!

Саша подавил невольный смех и добавил:

– Все тряпки волоки, какие есть!

Парень кое-как застегнул сандалии и принялся затаптывать огонь, но мигом обжегся, отскочил и сердито завопил:

– Алка, не спи, сгорим!

Та, к счастью, уже высунула из люка два толстых ватных одеяла, а за ними подушку и матрас. Потом выскочила сама, и втроем они довольно споро захлопали разбегавшийся по палубе огонь.

– Ой, Игорёша, ты не обжегся? – воскликнула Алка, с обожанием глядя на парня.

– Иди хоть оденься, – рявкнул тот грубо. – Сверкаешь тут всеми местами!

Алка, прежде чем выскочить на палубу, позаботилась надеть на себя только растянутую тельняшку, и «все места» если не сверкали, то назойливо лезли в глаза.

Почему-то грубость «Игорёши» привела Алку в восторг.

– А ты ревнуешь? – мурлыкнула она. – Это хорошо! Значит, любишь!

И проворно скатилась в люк.

– А-а, так-перектак! – мученически закатив глаза, простонал Игорь. – Любишь! Так-перетак и этак! – Понизив голос, доверительно сообщил Саше: – Представляешь, заглянул к тёлке сказать аривидерчи, а она затащила напоследок покувыркаться. Ну и докувыркались до того, что отправления баржи на заметили. И сгорели бы тут – и совсем не от пылкой страсти!.. Или задохнулись, если бы не услышали крик той девчонки да ты не помог бы.

Игорь растерянно огляделся:

– А где она, кстати?

– Кто? – непонимающе свел брови Саша.

– Ну, девушка, которая кричала, что мы горим! Я про нее сначала забыл, а теперь смотрю…

«Как он мог услышать Женьку? – мелькнуло в голове Саши. – Ведь берег далеко, а он был в каюте…»

Саша посмотрел туда, откуда приплыл, – и ахнул, увидев в воде неподалеку от баржи голубой поплавок.

Да это ведь Женька! Помогать кинулась! Попала на стремнину, а плавает хуже некуда.

– А, дурочка, куда ж ты полезла?! – рявкнул Саша и, одним прыжком достигнув борта, сильно оттолкнулся от него и бросился в воду.

Только вынырнул, как рядом плюхнулось что-то тяжелое, чуть не задев его голову.

Спасательный круг! Через мгновение под воду ушло еще что-то тяжелое, вынырнуло, отплевываясь…

Да это Игорь!

– А круг зачем? – спросил изумленный Саша.

– А чтобы Алка не сиганула следом! – выкрикнул парень, отплевываясь. – Она плавать вообще не умеет.

– Игорёша! – донесся до них отчаянный крик. – Вернись!

Игорь, не оборачиваясь, греб что было силы, направляясь к голубой шапочке, качавшейся на волнах. Руки у него были длиннющие, силы свежие, а Саша устал во время первого заплыва, да еще на барже намахался, вдобавок подталкивал перед собой спасательный круг, поэтому неудивительно, что Игорь раньше оказался рядом с Женей и помогал ей держаться на воде, поджидая Сашу.

– Женька, круг надень, живо, – выдохнул Саша, приблизившись.

– Давай лучше вместе за него держаться, – пробормотала она слабым голосом. – Ты устал…

Лицо у нее было измученное, глаза огромные: и сама устала, да и перепугалась, конечно.

– У тебя горло как, не болит? – спросил Саша, плывя рядом так медленно, как никогда еще не плавал.

– А при чем тут горло? – покосилось на него Женя.

– Ну ты орала так, что Игорь вон даже в каюте услышал.

– Я орала? – возмутилась Женя. – Это ты как заорал, как в воду бросился, ну и я за тобой.

– Зачем?! – рявкнул он, но тут же захлебнулся долго откашливался. – Зачем, говорю?!

Женя смотрела недоумевающе:

– А как же иначе? А, Сашка?!

– Что-то вы чудите, ребята, – фыркнул Игорь, плывя рядом аккуратным брассом. – Хватит отношения выяснять, мне без разницы, кто из вас орал, но если бы не вы, мы с баржевым там сгорели бы, точно. Так что спасибо вам обоим. Меня, между прочим, Игорем зовут.

– Игорёшей, – из последних сил, но тем не менее с должной степенью ехидства буркнул Саша, отметив, что Игорь сказал именно «с баржевым». Может быть, конечно, формы женского рода для этого слова, означающего человека, присматривающего за баржей, и не существует, однако Саше показалось, что новый знакомый не хочет упоминать об Алке. Ну и ладно, его дело, а мужская солидарность все же не пустой звук!

Казалось, они плывут неимоверно долго, но вот Саша с радостью почувствовал под ногами дно.

Побрели к берегу.

Женя сразу начала спотыкаться. Саша подхватил ее под руку, с другой стороны ее поддерживал Игорь. Женя тотчас с негодованием оттолкнула обоих:

– Что вы со мной, как с инвалидкой?

Саша привычно вздохнул, Игорь же только ухмыльнулся.

Они выбрались на берег не столь уж далеко от того куста тальника, под которым оставалась их одежда. Гулянка там, где собрались прочие отдыхающие, продолжалась: раздавались звуки оркестра, веселые голоса. Получалось, происшествия с баржей никто не заметил, а если и заметил, не озаботился им.

Выйдя на песок, сразу начали дрожать от усталости, от уходящего возбуждения, да и озябли: вода в Амуре теплая только на пронизанных солнцем мелководьях, а на глубине даже в июле не выше двадцати – двадцати двух градусов.

Игорь поспешно сбросил с ног чудом не утонувшие сандалеты, стянул мокрую одежду и остался в трусах, облепивших тело:

– Черт, ничего сухого-то у меня нет!

Женя покопалась в вещах, бросила ему полотенце:

– Возьмите. Обмотайтесь, а вещи разложите на песке или развесьте на тальнике. Они на таком солнце быстро высохнут. Саша, вот, и ты держи полотенце.

– Сама вытирайся, – буркнул он. – Я потом.

– Горячего бы выпить, – простучал Игорь зубами, выходя из-за тальника в полотенце, обвязанном вокруг бедер, и торопливо раскладывая на песке одежду. У него было тело спортсмена: мускулистое, подтянутое. Мокрые черные волосы он пятерней зачесал назад, открыв высокий лоб.

«Красивый парень, – подумал Саша, – то-то Алка будет страдать!»

– Горячего или горячительного, – продолжал Игорь. – У вас ничего такого нет, ребята?

– Какао! – вспомнил Саша, хватая вещмешок. – У нас есть горячее какао. Так что, Женька, зря ты Тамаму ругала! Она как раз наша спасительница! Сейчас попьем и согреемся.

Он открыл термос, налил в крышку-стакан, протянул Жене.

– Я не хочу, – буркнула она, однако Саша сердито прикрикнул:

– Пей! Заболеть решила?

Женя с отвращением выпила какао, потом вернула стакан Саше, проворчав:

– Не такое уж оно горячее. Пейте сами.

Саше ужасно хотелось глотнуть какао, однако, снова наполнив стакан, он протянул его Игорю. Законы гостеприимства, черт бы их подрал!

Тот цедил неспешно, с удовольствием, исподлобья поглядывая на Женю, которая задумчиво водила полотенцем по плечам, словно не замечая свалившейся бретельки купальника. При этом она тоже то и дело посматривала на Игоря.

– Выпил? – сердито спросил Саша, которого вдруг начали раздражать эти переглядки. В жизни он не видел, чтобы Женька так таращилась на какого-нибудь мужчину. Всегда свысока, насмешливо, а тут… как на божество, честное слово! Противно стало… и как-то тревожно. – Ну, ты выпил какао?!

Игорь, не сводя глаза с Жени, резко протянул Саше стаканчик – и локтем нечаянно вышиб у него из рук термос.

Тот перевернулся, упал – и сладкая молочно-коричневая жидкость мгновенно впиталась в золотой песок.

– Что ж ты наделал?! – воскликнул Саша, невольно сглотнув слюну.

Ему никто не ответил.

Он поднял голову. Игорь и Женя все так же неотрывно смотрели друг на друга.

– Черт, теперь мне не согреться, – пробормотал Саша, выхватывая у Жени полотенце и набрасывая на плечи.

Она словно и не заметила ничего.

Да что с ней такое?!

– Если ты замерз, полежи на горячем песочке, живо жарко станет, – пробормотал Игорь, не взглянув на Сашу. – А мы прогуляемся. Пошли?

И протянул Жене руку. Она подала ему свою.

Пальцы их сплелись.

– Пошли скорей, – пробормотал Игорь низким, словно бы отяжелевшим голосом.

– Женька, ты куда? – воскликнул Саша, ничего еще не понимая, но вдруг испугавшись чего-то так, как никогда и ничего еще не пугался.

Она не ответила.

– Женька, стой!

Саша бросился вперед, схватил было Женю за руку, сжал пальцы, но она тряхнула ладонью, будто сбрасывая докучливое насекомое, и Саша почувствовал, как по его телу прошел болезненный разряд.

– Ты что?! – прохрипел он. – Ты что делаешь?!

– Отвяжись, – бросила Женя, не оборачиваясь.

Голос у нее был чужой, тяжелый, и звуком его Сашу отшвырнуло назад, как если бы Женя метнула ему в грудь камень.

Он неуклюже плюхнулся на песок.

«Что это? Что это?!» – Мысли путались в голове, в висках стучало.

Саша тупо глядел на протянувшуюся по песку цепочку следов, оставленных двумя парами ног.

Они исчезали за увалом.

Там, куда ушли Игорь и Женя.

И внезапно, словно глаза его обрели некое сверхъестественное зрение, он увидел, что эти двое делают там, за увалом.

На это смотреть он не хотел! Не хотел!

Отвернулся, бросился к воде… прикосновение амурской волны поначалу показалось разгоряченному телу обжигающим, но постепенно и тело привыкло, и Саша немного успокоился.

Ну что ж, понравился парень Женьке – вот и… Конечно, Саша считал ее недотрогой, да она такой раньше и была, но, может, влюбилась в этого Игоря неодолимо, а он в нее влюбился?

Конечно, о такой штуке, как любовь с первого взгляда, Саша слышал. А теперь увидел, как это бывает. Смешно и грустно! Главное дело, всё вышло совершенно как в «Тристане и Изольде»! Забавное получилось совпадение. Недавно как раз книжку про такие чудеса читал – и вот, пожалуйста, наяву с этим встретился! Вот она, правда жизни!

Выпили какао – и воспылали друг к дружке пылкой страстью. Хотя «Тристан и Изольда» не какао пили.

Да без разницы, какао тут вообще ни при чем. Или при чем?

Может, Тамара налила какого-нибудь приворотного зелья в какао? Да чушь, конечно! Откуда, во-первых, Тамаре этого зелья взять, а во-вторых, она же не знала, что на них с неба, вернее, с горящей баржи, свалится Игорь. По идее какао выпили бы Саша с Женей и… И что? Одурели бы от вожделения?

Бред собачий!

При одной только мысли, что он мог бы заниматься с Женей тем, чем она сейчас занимается с Игорем, Саша почувствовал тошноту. Никакое чертово какао или что угодно не заставило бы его это делать! Женька – подружка, одноклассница, она, можно сказать, сестра, но только не любовница. Нет, то, что Саша чувствует сейчас, – это никакая не ревность. Это… страх за нее, жалость – и оторопь какая-то. Оторопь перед предчувствием, что жизнь их теперь изменится. Пугающим образом изменится!

Вообще если между двумя людьми вспыхивает такая, будем называть вещи своими именами, дикая и неукротимая страсть, какая вспыхнула между Женькой и Игорем, они, скорее всего, не захотят больше расставаться и решат пожениться. Интересно, у Игоря есть где жить или Женя приведет его к ним домой? Тамара этого не потерпит, конечно… Придется им поселиться где-нибудь в другом месте. Комнату снимут. А на какие шиши? Женьке в газете не так много платят. Возможно, Игорь хорошо зарабатывает? А он вообще работает или студент? Совершенно неизвестная величина вдруг вклинилась в жизнь! Так или иначе, Саша Женьку потеряет. Она станет чужой женой, потом нарожает этому Игорю детей и про верного друга, рядом с которым прошла ее жизнь с самого детства, конечно, забудет.

Черт! Саша с досадой зажмурился, притих, мучаясь от обиды, от мыслей о Жене, поддаваясь печали и усталости, – и не заметил, как задремал.

Проснулся от того, что рядом кто-то втихомолку, но довольно виртуозно матерился.

Саша лениво открыл глаза – и увидел прямо напротив своего лица мужские ноги. Вернее, одну босую ногу, на которой мужчина скакал, пытаясь просунуть другую в брючину.

Саша приподнялся – да это Игорь!

Вот он натянул штаны, сдернул с куста свою рубашку, майку, подхватил сандалии и помчался по берегу прочь, пинком отшвырнув попавшийся на пути термос.

– Эй, ты! А где Женя?! – крикнул Саша, приподнявшись.

– Отвяжись со своей чокнутой! – проорал Игорь и скрылся за увалом.

Саша вскочил, суматошно огляделся – и сразу увидел Женю. Она стояла по пояс в воде спиной к нему и смотрела на широкий амурский разлив.

– Женька! – позвал Саша, но она не оглянулась.

– Ну и не надо, – проворчал Саша и вдруг почувствовал, что ему хочется есть.

Наверное, оттого, что сильно перенервничал.

Развернул пакет с бутербродами, которые приготовила им с Женей Тамама.

– Женька, иди сюда, поешь! – крикнул он, однако девушка по-прежнему стояла спиной к нему.

«Чего она там мокнет?» – ломал голову Саша, осторожно приблизился к воде – и вдруг всё понял.

Даже голову заломило от этого понимания…

Вернулся, поднял с песка полотенце, отряхнул его и побрел по воде к Жене.

– На, держи! – набросил Саша полотенце на ее дрожащие плечи. – Выходи на берег, простудишься. Я пойду немного пройдусь, так что ты переодевайся спокойно.

И пошел обратно, изо всех сил всплескивая ногами воду, чтобы не слышать, как плачет Женя.

Но, едва ступив на песок, кинулся по следу Игоря.

Шумная пьяная компания преградила дорогу. Потом еще одна. Саша метался туда-сюда, но Игоря нигде не было видно.

Может быть, уехал уже? Одна за другой отчаливали моторные лодки, шедшие на правый берег. Лодочники на таких вот групповых поездках срубают немалые денежки, потому что не все хотят ждать коллективного возращения, предпочитают вернуться в город раньше.

Вдруг Сашу словно кольнуло – перестал метаться, замер с закрытыми глазами, будто слушал какую-то подсказку. Наконец открыл глаза и пошел туда, где подремывали над своими инструментами оркестранты.

А вот и Игорь… Стоит около буфетчицы и уговаривает ее принять у него мокрый червонец. Ну да, штаны просохли, а купюра, которая была в кармане, – нет. Слиплась, съежилась…

Наконец буфетчица сжалилась: выдала ему бутылку пива и даже сковырнула крышку открывашкой.

Игорь припал к бутылке, но чуть не подавился, увидев Сашу, который стоял и смотрел на него исподлобья.

– Чего вытаращился? – буркнул Игорь, откашлявшись.

– Что ты с Женькой сделал? – крикнул Саша.

Игорь захохотал было, но перехватил бешеный Сашин взгляд и зло оскалился:

– Она меня там чуть не прибила! Понимаешь?! Сначала повисла на мне, как последняя, а потом, когда попользовалась, отпихнула, будто я ее насиловал! Заорала: «Уходи!», поцарапала меня, вон, видишь? – Он показал Саше окровавленную щеку. – В кровь изодрала – и удрала. Наверное, думала, я ее ловить буду. Больно надо! Ну, потянуло… на минуточку. Сам небось знаешь, как это бывает. Кажется, если не получишь эту бабу, то сдохнешь. А после всего и видеть ее неохота. У меня и с Алкой так же было. Только мы с ней хотя бы неделю валандались, а твоя через минуту надоела!

– Сейчас убью! – взревел Саша, бросаясь на Игоря, но замер и даже чуть не упал: кто-то с силой рванул его сзади за плечо.

Обернулся – вдали стояла Женя, уже одетая в платье.

– Не пачкайся, он того не стоит, – сказала негромко.

– Ага, как со мной на песке валяться, так я стоил, а теперь… – начал было Игорь, но вдруг выронил бутылку и повалился на спину, схватившись за покрасневшую щеку.

– Что-то тебя и ноги не держат, и из рук все валится, – ухмыльнулся Саша и, повернувшись на пятках, пошел к Жене.

Шел и шел… не меньше полукилометра, такое ощущение. Но как он мог слышать ее голос? Как мог видеть ее так отчетливо? И как она могла ухитриться дернуть его за плечо, а потом выбить бутылку из рук Игоря и отвесить ему пощечину?!

Впрочем, попытки разгадать все эти странности внезапно перестали волновать Сашу. Да какая вообще разница, как и что она делала? Жаль, что остановила Сашу, он с огромным удовольствием наподдал бы Игорю сам!

Горький, 1946 год

С первого взгляда Егоров понял, что не найдет здесь никого из тех, кого ищет. И не в том дело, что стены дома, прежде аккуратно побеленного и покрашенного, облупились и обветшали, не в том дело, что утыкан сухими будыльями огород, прежде ухоженный. Когда раньше Егоров приходил сюда, ему что-то потаенно-родное отзывалось в самой атмосфере, окутывавшей этот дом. Он знал, что ему здесь рады. А теперь дом стал чужим. Конечно, Ольга погибла, конечно, Тамара посторонний человек ему, но дети… Вся душа его тянулась к ним, о них он тосковал все эти годы вынужденной разлуки, когда не имел ни малейшей возможности не то что помочь им – даже подать весть о себе, а главное, узнать, как они выжили в годы войны, каково им теперь.

Саша и Женя родились в тридцать седьмом, значит, теперь им по девять лет. Они не виделись с 1942 года. Вспомнят ли они его?

Но чем дольше Егоров смотрел на дом, тем отчетливей убеждался, что здесь уже некому его вспоминать…

И все же стукнул в калитку.

Брякнул колокольчик, однако на крыльцо никто не вышел и не выглянул из окна.

Никого нет. И спросить об их судьбе не у кого.

Вдруг за спиной раздался женский голос:

– Ищете кого?

Егоров обернулся.

Немолодая сгорбленная женщина в телогрейке, клетчатом платке и стоптанных сапогах держала на веревочке белую козу.

– Ах, батюшки! – воскликнула она, вглядываясь в его лицо. Вид у нее сделался растерянный и даже ошеломленный. – Да ведь это вы, никак?! Извиняйте, запамятовала вашу фамилию. Это же вы ли у Васильевых квартировали да Олю помогали хоронить? Постарели-то как… Словно десять лет минуло!

Егоров кивнул, подавляя желание прижать руку к груди, – так вдруг стиснуло сердце. Да уж, всякий день его жизни в минувшие годы был переполнен волнениями, да еще какими! И среди них не последнее место занимала неутихающая тревога о судьбе этой семьи, этих детей, известий о которых у него не было так давно.

И воспоминания о том дне, когда он помогал хоронить Ольгу Васильеву…

– Меня зовут Дмитрий Александрович Егоров, – протянул он руку, и женщина, обтерев ладонь о затрапезную юбку, подала ее смешной лодочкой.

– А я Аграфена Ивановна Клямзина, – представилась она. – Только меня тетей Груней все как один кличут. Не помните меня? Соседи, Васильевы, у меня молоко козье брали. Сперва для Асеньки, жены Василь Василича, потом, когда Женечка у них появилась, – для нее, а когда Сашку в сорок первом привезли, Олечка и Тома уже побольше покупали: для обоих детей. Хорошие были соседи, жаль, что с ними судьбина так распорядилась. Одни поумирали, другие уехали…

– Кто уехал? – спросил Егоров, хотя вопрос был дурацкий. Ольгу убили, Тамара и дети оставались живы и относительно здоровы, хотя Егоров до сих пор не знал, удалось ли Саше и Жене оправиться после того ужасного дня и потрясений, связанных с ним.

– Да Тамара с ребятишками и уехали, – пояснила тетя Груня. – На другой же день после Олечкиных похорон нагрянул бывший Томочкин муж – моряк. Одноглазый, что Кутузов, только в черной шинельке да в фуражке с золотом! Нагрянул – да и увез их с собой. Всех увез! Дом, вещи – всё так и оставили. Потом те, которые по ордерам сюда вселились, долго еще добро васильевское на рынок таскали да продавали. Теперь без слез не вспомнишь, какие люди хорошие там жили: что Асенька да Василь Василич, что Олечка, что Томочка, а уж ребятишки – чисто ангелы Божии!

Тетя Груня тяжело вздохнула, утирая обильно, по-стариковски, хлынувшие слезы, и Егоров сразу понял, что ей и в самом деле бесконечно жаль всех, кто когда-то в этом доме жил, да и себя, оставшуюся без добрых соседей, тоже жаль. Но сейчас ему было не до переживаний тети Груни.

Муж Тамары! Откуда он взялся и почему?! Они же были разведены… Какой волной бравого моряка вдруг принесло в Горький и почему он так спешно увез Тамару, причем вместе с детьми? А главное, куда увез?

– И куда же они поехали? – спросил Егоров резко. – В Москву? В Ленинград?

– Да в Москву, в Москву, – закивала тетя Груня. – Мы с Тамарой на ходу прощались: я углядела, как она с детишками да с чемоданчиком в машину садится, ну и кинулась, кричу, что, мол, такое, Томочка, далеко ли ты? Скажу прямо – испугалась, уж не вздумали ли ее… ну, задержать… все-таки два убийства в доме да, по слухам, диверсанта фашистского там схватили… Понимаете?

Она глядела с опаской, что затронула запретную тему с практически чужим человеком.

Егоров, для которого эта запретная тема была самой что ни есть острой, мрачно кивнул.

– Ну и вот, – продолжала тетя Груня, я ее спрашиваю, значит, а она в ответ: «Сначала в Арзамас, а потом в Москву! Это мой муж, тётя Груня, мой муж! Прощайте!» Я к детям – попрощаться, поцеловать хоть, а они на меня и не глянули, будто чужие, будто чужую тетку впервые увидали, а ведь я с ними сколько раз оставалась, пока Томочка с укреплений не вернулась! И когда Олю хоронили, я с ними сидела! Нет, и не глянули! Будто позабыли меня в одночасье!

– Может быть, и позабыли, – пробормотал Егоров. – Значит, уехали… И вестей никаких о себе больше не подавали?

– Никаких, – замотала головой тетя Груня. – Уехали – и с концами.

Коза, которая вяло дергалась туда-сюда, вдруг злобно взмекнула и напористо рванулась вперед, к лужайке с последней осенней травой, не прихваченной еще заморозками, поэтому тетя Груня, поспешно простившись с Егоровым, повела свою кормилицу кормиться.

А Егоров побрел к обочине дороги, где его ждала машина. На ходу он прижимал ладонью занывшее сердце и думал о том, что судьба ему снова показала: искать смысл в ее действиях напрасно. А будешь искать этот смысл или размышлять о справедливости обрушившихся на тебя ударов – тебе будет еще тяжелей переносить эти удары и потери! И тем с большим недоверием будешь относиться к ее наградам…

Тамара и дети уехали в Москву. Ну что ж, в Москве он их найдет, найдет – так или иначе!

А сейчас он мог думать только о новом повороте в своей жизни. И о встрече с матушкой Анной. Значит, она ошиблась, когда предсказала, что они с Егоровым больше не увидятся!

Москва, 1957 год

Вальтер Штольц отлично помнил ту Москву, по которой некогда бродил вместе со своим другом Грозой: сначала голодной, вьюжной, страшной зимой 1917–1918 годов, потом пышно цветущей, но тоже по-своему страшной весной года 1937-го. Это были мрачные времена его жизни! Однако, как ни был Вальтер поглощен планами попасть в Горький, он не мог не изумиться превращениям, которые произошли с этим огромным и азиатски бестолковым (так говорил его отец, не любивший Москву и восхищавшийся Петербургом) городом.

Раньше, насколько помнил Вальтер, любой иностранец, даже коммунист, считался в СССР потенциальным шпионом. Вступать с ним в контакт по собственной инициативе советским людям категорически не рекомендовалось. Общаться с иностранцами должны были только те, кому положено. В 1937 году Вальтеру Штольцу удавалось встречаться со своим другом Грозой только потому, что Гроза умел отлично, как говорили в старину, отводить глаза тем, кому по долгу службы предстояло следить за атташе германского посольства Штольцем. Гроза словно бы вырывал себя и Вальтера из поля зрения группы слежения, оставляя агентов в блаженном убеждении, что эти двое прошли друг мимо друга, даже и не думая общаться, прошли как чужие… в то время как «эти двое» отправлялись домой к Грозе, во Фролов переулок, где их ждала Лиза, жена Грозы.

Это была одна из самых красивых женщин, которых Вальтером встречал в жизни… Ее не портила даже беременность! Не то чтобы Вальтер не видел красавиц – видел, конечно. Просто в зеленоглазом лице Лизы с этой прелестной родинкой в уголке рта было что-то поистине незабываемое! Вальтеру – даже когда он стал Вернером – часто снилось это лицо, однако в этих снах не было ничего греховного, постыдного. В них была только тоска по женщине, которая погибла отчасти и по его вине.

Пытаясь вывезти из Горького детей Грозы, он не только собирался использовать их сверхъестественные способности – он мечтал стать им родным человеком, отцом, дать им семью, отчасти загладить свою вину перед Лизой. А еще – уж с самим-то собой он мог быть откровенным! – Вальтер Штольц хотел проникнуть в их разум, который причудливыми путями наследственности привел бы его в те воспоминания Грозы, где была скрыта тайна захоронения саровского артефакта.

Эти два слова – «саровский артефакт» – стали его навязчивой идеей… И оставались ею.

Во время фестиваля Вальтер не только готовил репортажи, которые могли бы заинтересовать газету. Вступая там и сям в разговоры с людьми, он выискивал среди них горьковчан. Вальтер отлично понимал, что, если сам поедет в Горький, шагу свободно ступить там не сможет: его будут постоянно сопровождать агенты КГБ. Ему был необходим человек, который мог бы исполнить совсем простую просьбу: побывать на улице Мистровской, дом 7 (этот адрес он узнал от Меца и Андреянова и запомнил накрепко), и выяснить хоть что-то о судьбе Жени Васильевой и Саши Морозова, которые жили там в начале войны.

Вальтер понимал, что в 1937 году ему ни за что не удалось бы найти такого человека. Но теперь Москва преобразилась!

Она преобразилась не только потому, что к фестивалю расширили проспект Мира, пустили по улицам венгерские автобусы «Икарусы» вполне европейского вида и построили стадион «Лужники». И не только потому, что на церемонии открытия в этих самых «Лужниках» танцевально-спортивный номер исполняли три тысячи двести физкультурников, а с восточной трибуны выпустили двадцать пять тысяч голубей (к фестивалю вообще-то вырастили сто тысяч птиц, но отобрали самых здоровых и подвижных из них).

И дело было не только в том, что в митинге «За мир и дружбу!» на Манежной площади и прилегающих улицах собралось полмиллиона человек. И не только в том, что во время фестиваля прошло больше восьмисот мероприятий, в том числе такие совершенно фееричные, как бал в Грановитой палате и массовый заплыв с факелами по Москве-реке.

Москва переменилась не только потому, что впервые начались прямые телетрансляции, Кремль и Большой театр были по ночам подсвечены, а фейерверки проходили не только по случаю 7 ноября и Дня Победы.

Столица СССР стала другой прежде всего потому, что чуть ли не повсюду пели «Подмосковные вечера» и над ней веял ветер удивительной свободы. Потому, что теперь все москвичи и гости фестиваля были убеждены: в столицу приехали не враги, которыми раньше принято было считать всех иностранцев, а «люди доброй воли». Их оказалось очень немало: тридцать четыре тысячи человек из сто тридцать одной страны!

Вернер Хольт тоже был для русских «человеком доброй воли». С ним охотно заговаривали, охотно отвечали на его вопросы. Да, он был немцем, но ведь немцы из ГДР – это другие немцы, разве нет? Они не имеют к фашизму никакого отношения. Они все были насильно поставлены под гитлеровское ружье!

Готовность советских людей прощать всё, всё причиненное им немцами горе казалась Вальтеру, да и не только ему, просто сверхъестественной…

Советская молодежь кинулась в этот вихрь всеобщей дружбы и общемировой любви с особенным энтузиазмом. Днем и ночью шло беспрерывное общение, люди танцевали, пели и читали стихи.

Вальтер, который иногда вспоминал и о редакционном задании осветить культурный мир советской молодежи, не раз останавливался их послушать.

Стихи были диковинные. Вальтер русскую поэзию помнил с юности – ведь он вырос в России! – зачитывался когда-то Блоком, хотя на самом деле считал поэтической вершиной стихотворение Брюсова «Одиссей». Он сторонился поэзии советской, да и совсем не знал ее. Когда-то Гроза читал ему Асеева, которого очень высоко ценил, однако эти строки канули в прошлое, забылись. Вообще Вальтер больше любил прозу, читал много, и даже украдкой умудрился достать и прочесть вышедший недавно в Лондоне роман великого русского писателя Владимира Набокова «Лолита». Книга его позабавила, не более того, пастернаковский «Доктор Живаго» понравился куда больше. Но сейчас, в Москве, он накупил много русских современных и классических книг, прозы и стихов и, неожиданно для себя, все больше и больше всего времени начал проводить в тех толпах, которые то на площадях, то у памятников вдруг собирались – и слушали какого-нибудь поэта, словно пророка. Поэты читали поочередно, и частенько бывало так, что вслед за уже известным Евтушенко, который, несколько подражая Маяковскому, чеканил стихи, вполне годные хоть на первую страницу «Морген» в качестве агитки, к собравшимся людям выходил совершенно никому не известный приезжий из, как говорили русские, «глубинки» и декламировал неуклюжие вирши о надоях молока или освоении целинных земель.

Всё это было очень интересно, однако среди поэтов не было горьковчан… Может быть, они, конечно, и были, но Штольцу не встречались.

И вот фестиваль подошел к концу. Завтра Вальтер должен был лететь в Берлин. А между тем он так и не нашел ни одного человека, которого можно было бы попросить узнать хоть что-то о детях Грозы!

И вот в эту последнюю ночь ему вдруг явился странный сон.

Опять – уже в третий раз! – приснилась Вальтеру та же самая Сухарева башня, куда однажды – во сне! – велел ему прийти отец и около которой – в другом сне! – Гроза предупредил его о появлении Пейве Меца. Давно, еще в 1935 году, башня была снесена, однако она почему-то настолько прочно застряла в подсознании, что и теперь Вальтер увидел ее – все в том же виде.

В нежном свете вдруг проглянувшего солнца Сухарева башня казалась сказочной, розовой, необыкновенно красивой. Вот только шпиль с двуглавым орлом, венчавшим ее вершину, был уже сброшен.

Вальтер вспоминал рассказанную Грозой легенду, которая с этим орлом была связана: дескать, в 1812 году, как раз перед вступлением Наполеона в Москву, какой-то ястреб запутался в этом шпиле, еле живой вырвался. Ну и в народе говорили: вот так же и Наполеон запутается в когтях русского орла и еле живой уйдет! Что и сбылось на самом деле…

Как и тем далеким утром 1918 года, солнце неохотно проглядывало сквозь мутные облака. Затоптанная мостовая хрустела под ногами от изобилия подсолнечной шелухи.

Вокруг кипел Сухаревский рынок, каким он был в те времена. Стояли крестьянские телеги; народ сновал между ними. Визгливо ссорились бабы, кто-то менял барахло на еду, кто-то беззастенчиво норовил стащить все, что плохо лежало. Кучка солдат отнимала у торговца пирожки с мясом… Вальтер вспомнил, что они с Грозой очень хотели есть, но так и не решились купить эти пирожки: ходили слухи, что в их начинку идет не только собачина, но и человечина! А солдатам, похоже, было все едино!

Внезапно перед Вальтером появился Павел Мец – совершенно такой, каким он повстречал его во время войны на Масюковщине: тощий, одетый в какие-то лохмотья, но с неистово сверкающими очень синими глазами. Он вел за руку темноволосую девушку с косами… Не девушку, и не девочку, и не то, что Набоков именовал нимфеткой. В пору юности Вальтера такие вот очаровательные существа назывались барышнями.

Спутнице Меца было никак не более пятнадцати лет, и она была красива, умопомрачительно красива! И при этом чем-то неуловимо напоминала уродливого Меца. Скажем, глазами. Хотя ее-то глаза не имели этого раздражающе-синюшно-эмалевого оттенка, а были прелестного василькового цвета. Точные, очень четкие черты, точеная изящная фигура: высокая грудь, обтянутая скромным ситчиком, ноги, которые могли бы свести с ума любого парижского модельера… И стоило представить, что у этого великолепия еще лет двадцать или даже двадцать пять полного и пышного цветения, как становилось радостно. Но стоило вспомнить, что эта невинная красота идет за руку с Мецем и даже чем-то похожа на него, становилось жутко…

Но в следующим миг Вальтеру стало еще страшней, потом что след в след за этой парой шла Лиза. Лиза, жена Грозы.

Вальтер запомнил ее беременной, в тесноватом черном шерстяном платье. Сейчас она была в белом в зеленый горошек платьице с пышной юбкой, под которую, чтобы она сделалась вот такой пышной, нужно было непременно пододеть еще и накрахмаленную нижнюю юбку. Вернер Хольт там, в Берлине, был вовсе не чужд ласк свободных душой и телом молоденьких репортерш, а потому хорошо разбирался в современной моде! На стройных ногах Лизы были босоножки на высоких каблучках. И она была какая-то очень молодая, подозрительно молодая… лет двадцати двух, ну никак не больше!

Через мгновение Вальтер понял, что это вовсе не Лиза, а совсем другая девушка, но очень на нее похожая. Особенно глазами и этой родинкой у рта…

В эту минуту барышня с васильковыми глазами, которая шла об руку с Мецем, обернулась к Вальтеру и сказала:

– Unverhofft kommt oft. Садово-Кудринская, возле планетария. Завтра в шесть вечера. Хочу того, чего нет у меня и никогда не будет…

После этих слов она исчезла и Мец исчез, а Лиза – или не Лиза, но похожая на нее девушка – тоже посмотрела на Вальтера и заплакала. И плакала до тех пор, пора он не ощутил, что не может больше видеть ее слез, и не проснулся.

Вальтер сел на кровати в своем номере в гостинице «Москва» и долго смотрел на бледную предрассветную мглу над Красной площадью. Голова у него болела, и он ничего не понял из этого сна, особенно почему эта странная девушка процитировала любимую пословицу его отца, Франца-Ульриха Штольца: «Неожиданное приходит часто!»

А впрочем, нет! Кое-что Вальтер все же понял: завтра в шесть вечера он непременно должен быть на Садово-Кудринской, возле планетария.

Хабаровск, 1957 год

В тот день Саша пошел в родной медтехникум. Еще не столь давно в его здании располагался Улаг, управление лагерями, но с 1954 года здание арендовал медтехникум. Раньше он назвался школой медсестер (объявляя остановку, кондукторы автобусов по-прежнему так и называли ее), и неизвестно, поступил бы туда Саша или нет, если бы школу медсестер (как бы заведение сугубо для особ женского пола!) не переименовали в медтехникум № 1 и не открыли там фельдшерское отделение. Первый год Саша учился на вечернем, а потом появился и дневной факультет. После техникума поступить в мединститут можно было почти беспроигрышно. С диагнозом «плоскостопие третьей степени» Саша мог не ждать повестки в армию. Не то чтобы это его огорчало: военные подвиги в мирное время его ничуть не прельщали, – но откуда взялось это плоскостопие, он совершенно не мог понять.

Так или иначе, на днях он выдержал вступительные экзамены в медицинский институт и жил сейчас в трепетном ожидании дня зачисления. Но тут ему пришло возмущенное письмо из техникума: напоминали о не сданных в библиотеку учебниках. И Саша не без тревоги вспомнил, что выпускникам медтехникума при записи в институтскую библиотеку нужно будет предъявить обходной лист со всеми подписями и печатями. Саша, который практически не сомневался, что будет принят в институт, а значит, ему придется этой библиотекой пользоваться, стукнул себя по лбу, отыскал книги, собрал их в стопку, обвязал бечевкой, чтобы удобней было нести, и понесся каяться и извиняться.

На улице Базарной, а также на берегах речки Лесопильной и Амура строили теперь обещанный военными стадион имени Ленина, и грязища здесь царила какая-то совершенно жуткая. Саша несколько раз чуть не сорвался с досок, проложенных для перехода через ямы, но, когда в компании с несколькими мужиками помогал вытолкать завязшую в грязи «восьмерку», ходившую из центра до Базы КАФ, перемазался так, что пришлось остановить возле колонки у подножия Казачьей горы и попытаться хоть как-то почиститься.

Какая-то девушка возилась в аккуратном, донельзя ухоженном китайском огороде, огороженном невысоким плетнем, обвитым диким хмелем и синими вьюнками. Она аккуратной маленькой тяпкой окучивала кочаны китайской капусты кимчи, похожие на толстенькие и коротенькие бело-зеленые столбики, стоящие стройными рядами на грядках. На девушке были темные брючки и рубаха, какие надевали, выходя из дому, почти все китайцы, независимо от пола, однако из-под лимао, треугольной соломенной шляпы, ниспадала длинная светлая коса.

Русская, что ли?

Около девушки в борозде спала черно-белая собачонка.

Саша свистнул, собачонка подскочила и залаяла, девушка подняла голову.

Ну да, она была русская – молоденькая и очень хорошенькая. Мгновение она неподвижно смотрела на Сашу, потом голубые глаза ее расширились, лицо стало изумленным.

Саша тоже удивился.

Что она в нем углядела, эта девчонка, чтобы так вытаращивать глазки? Этот мерзкий Игорь, с которым Женька… ну, понятно чтó! – короче, Игорь хоть был красавец с этими его черными глазищами, а Саша – сущая ерунда, в зеркало стыдно глянуть!

С другой стороны, конечно, приятно, когда барышня так откровенно обалдевает при одном взгляде на тебя…

Саша помахал девушке и поспешил дальше. На повороте оглянулся – она перевесилась через забор и вытянула шею, провожая его взглядом.

Ха!..

На счастье, в библиотеке на выдаче сидела не та почтенная грымза, которую Саша видел здесь раньше, а какая-то молоденькая и хорошенькая девушка, которую он, окрыленный предыдущим успехом, в два счета охмурил, обрушив на нее водопад комплиментов и пообещав сводить в кино. Ей просто ничего не оставалось, как принять у него книги и подписать обходной лист!

Послав на прощанье ворох воздушных поцелуев и обойдя молчанием вопрос об обещанном свидании, Саша, очень довольный собой, вышел из техникума и решил возвращаться домой переулками Казачьей горы, которыми можно было напрямую пройти на улицу Запарина, – чтобы не тащиться по перекопанным Базарной и Лесопильной.

Странно… Всю дорогу Сашу не оставляло ощущение, что спину так и сверлит чей-то внимательный взгляд.

Однако оборачиваться было бесполезно: заборы и плетни, обвитые диким хмелем и вьюнками, теснились один к другому, там и сям торчали кусты, и даже если ему и мерещилось иногда, что за ними мелькает какая-то таинственная фигура, разглядеть никого не удавалось. Там и сям возились на своих капустных грядках трудолюбивые китайские огородники или несли на смешных коротеньких китайских коромыслах конусовидные ведра с водой, а то и корзинки, наполненные овощами: разносили зелень по домам покупателям. Было здесь и несколько русских домов, в огородах которых тоже мелькали люди: вовсю собирали урожай помидоров, – но никто из них не наблюдал за Сашей. Наконец он спустился в овражек, где доживала свои последние месяцы речка Лесопильная, перебежал ее по куцему мостику и затаился под прикрытием безудержно разросшегося куста золотых шаров.

Сейчас станет ясно, почудилась слежка или нет.

Через несколько минут по тропинке взбежала запыхавшаяся девушка в черных брючках и рубашонке, прижимавшая к груди свернутую вчетверо газету. Сбив на спину соломенную шляпу, она встревоженно озиралась, словно выискивала кого-то, русая коса так и металась туда-сюда. И это была та самая девчонка, которую Саша видел в огороде, когда шел в техникум.

Значит, это она преследовала его? Что, еще один клинический случай любви с первого взгляда?

Саше стало смешно.

Он хотел выйти из своего укрытия и спросить девушку, что ей надо и почему она так старательно пыталась его выследить, однако неохота было попадать в глупое положение: скажет, что видит его впервые в жизни, а по этой дороге бежала по своим делам. Может быть, подождать? Что она будет делать дальше? Начнет метаться и разыскивать – или уйдет?

Случай решил за него: из-за домов вдруг вылетела ватага пацанов, вопя:

– Нет, мы русские, а вы немцы!

– Мы немцами вчера были, надоело!

Девушка от неожиданности чуть не уронила свою газету, подхватила ее у самой земли – и кинулась наутек: «русские-немцы» схватились врукопашную, нужно было уносить ноги, чтобы ее не задело «случайной пулей», вернее, ударом деревянного, самостоятельно выструганного «автомата», которыми противники почем зря лупили друг друга.

Наконец победители погнали побежденных за дома, войнушка перенеслась на другую территорию. Саша вышел из своего укрытия и направился туда, где только что кипел бой.

Он видел, как из газеты, которую держала девушка, выпало что-то белое. Листок бумаги? Она этого не заметила…

Да, в самом деле, что-то белое, хотя и изрядно затоптанное, лежало на траве. Это был кусочек белого картона. Саша поднял его – и чуть не ахнул от изумления. Он держал в руках собственную фотографию! Это был тот самый снимок, сделанный после выпускного вечера в школе, который они с Женей видели только однажды, а потом Тамама сообщила, что оба снимка, и Саши, и Жени, пропали.

Очень странно! Получается, Тамама фотографии потеряла, а эта девчонка – нашла?

И что? Влюбилась в Сашу по портрету? Мечтала его увидеть наяву, а увидев, решила выследить, где он живет?

Наверное, такое бывает… В самом деле, чего только не бывает! Однако Саша почему-то вспомнил один французский фильм – тоже с закрытого просмотра, на которые его иногда водила Женька в студию кинохроники. В то фильме был такой эпизод: злобный убийца прятался в подворотне, вглядываясь в фотографию будущей жертвы, а потом настиг несчастного в густой толпе и прикончил ударом ножа под лопатку.

Ехидная Женька тогда сказала, что убийца – просто находка для Ломброзо, а людям, увидев такое чудище поблизости, надо бежать со всех ног и звать на помощь.

Девушка с русой косой ничуть не походила на чудище, и легко можно было найти очень даже лестный повод для того, чтобы она таскала при себе Сашину фотку. Однако он и сам не понимал, почему ему стало так тревожно.

А вот интересно, фотография Жени у нее тоже есть?..

Саша резко повернулся и пошел обратной дорогой – через переулки Казáчки к Тихоокеанской улице.

Саров, 1940–1950-е годы

Вскоре Егорову предстояло убедиться, что матушка Анна не ошиблась. В Сарове ее не оказалось, не оказалось и в Дивееве. Егоров пытался узнать, где она. Люди отмалчивались – кто станет особо откровенничать с капитаном госбезопасности? Однако он продолжал искать. Однажды женщина, обликом, как и многие в Дивееве, похожая на монахиню, хоть и ходила в мирском, подошла к нему, назвалась сестрой Серафимой Булгаковой и сказала негромко:

– Ты не ищи больше Анюту. Она затворилась… Скрылась от мира. Просила тебе передать, чтобы ты не искал ее. Свидеться вам не судьба, а будешь упорствовать в поисках, только навредишь себе. А тебе надо… она сказала… – Сестра Серафима зажмурилась, словно силясь доподлинно вспомнить каждое слово, и отчеканила: – Митя, ты помоги детям Митиным, без тебя им пропасть.

Открыла глаза и, взглянув на побелевшее, окаменевшее лицо Егорова, с облегчением кивнула:

– Ну, ты понял, я вижу.

Егоров тоже кивнул.

Он понял, что должен помочь детям Грозы, но где искать их?! В Москве? Неведомо почему, однако в тот миг он отчетливо ощутил, что их нет в Москве, а где они, где искать их и Тамару, было неведомо.

И все же он знал, что будет искать и найдет.

То, что Морозов был направлен на службу на Амурский речной военный флот, в Хабаровск, удалось выяснить спустя полгода. Однако лишь спустя одиннадцать лет Егоров смог выехать из Сарова – и то лишь потому, что после обширного инфаркта, был комиссован и вышел в отставку, а также был освобожден от занимаемой должности в Сарове.

По болезни.

Врачи предупреждали:

– Умереть можете в любой момент. От малейшего волнения.

Выслушав этот смертный приговор, Егоров немедленно выехал в Москву, а оттуда в Хабаровск.

Хабаровск, 1957 год

Сначала Саша потерялся в путанице заборов и, может быть, он и не нашел бы так быстро тот огород, где видел эту странную девушку, которая потеряла его фотографию, но помогла собачка: залаяла, увидев его, бросилась было к ограде, оскалившись, однако Саша присел на корточки, просунул пальцы сквозь прутья плетня – и собачка лизнула их, ласково приткнулась мордой, заскулила, завиляла хвостом…

– Жаль, что ты не умеешь говорить, – пробормотал Саша, – я бы у тебя спросил…

– Ну что же, тогда спроси у меня, – раздался высокий, тонкий женский голос. – Однако мне и так известно, что именно ты хочешь узнать.

Саша выпрямился и заглянул за плетень. На крыльце стояла маленькая женщина в черном платье с очень длинными рукавами, с высоко уложенной вокруг головы косой. Она была очень красива, эта немолодая китаянка с фарфорово-белым, старательно нарисованным лицом.

– Здрасьте, – кивнул Саша довольно неуклюже. – Ну и что я хочу узнать?

– Что выпила твоя сестра, – ответила китаянка – словно птичка прочирикала.

– Женя мне не сестра, – машинально возразил Саша. И только тут до него дошло, о чем говорит эта незнакомая женщина….

Он даже покачнулся и схватился за плетень, чтобы не упасть. На самом-то деле он шел, чтобы узнать, как к девушке с русой косой попал его портрет. Но, честно говоря, его уже полмесяца подспудно не оставляли размышления: что же все-таки случилось тогда на левом берегу? С Женей он не мог поговорить об этом, стыдно было, да и ей тоже было, наверное, стыдно, поэтому они сторонились друг друга и почти не разговаривали: так, двумя словами перекинутся за день – вот и все. А еще, Саша чувствовал, Женю раздирало раскаяние и отвращение к себе – это было буквально написано на ее лице!

А Тамара с затаенным, но пристальным, почти исследовательским любопытством ученого, сидящего перед микроскопом, наблюдала за ними обоими…

И Саша никак не мог забыть, о чем подумал тогда, на левом берегу: Женя и Игорь выпили какао – и словно обезумели. Этого не может быть, какао тут ни при чем, твердил он себе, но все же никак было не отделаться от мыслей о Тристане и Изольде и о каком-то тайном зелье.

– Откуда вы знаете?! – пробормотал Саша растерянно. – Откуда вам известно, что она что-то выпила?

– Я сама дала твоей мачехе этот напиток, – своим тонким, мягким голосом сказала китаянка.

– А, – протянул Саша, чувствуя некоторое облегчение. – Тогда вы меня с кем-то путаете. У меня нет ни мачехи, ни сестры.

– Если ты держишь в руках не свой портрет, значит, путаю, – покладисто согласилась китаянка, насмешливо поведя тонкой нарисованной бровью.

– Да нет же, – растерялся Саша, – портрет мой, но у меня нет мачехи и сестры!

– Уже завтра ты поймешь, что я говорю правду и ничего не путаю, – перебила китаянка. – Но давай поскорей закончим наш разговор. Тонь Лао обнаружит, что потеряла и тебя и портрет, и вернется. Она будет в ужасе, поняв, что ты выследил ее. Так что уходи.

– Тонь Лао? – пробормотал Сережа. – Эта девушка с косой? Но она ведь русская…

– Да, русская, ее зовут Тоней, – кивнула китаянка. – Она моя ученица и помогает мне. Сушит и растирает травы, готовит порошки и напитки, о которых просят меня посетители. Некоторым нужны лекарства, некоторым – зелья забвения и удовольствия. Кто-то просит увеличить его мужскую силу, кто-то – чтобы выкинуть ненужный плод, а кому-то нужен такой напиток, который мог бы вселить в мужчину и женщину неодолимое вожделение, которое сразу после их встречи сменится ненавистью друг к другу…

Саша дернулся так, будто через прутья плетня, за которые он держался, пропустили электричество.

– Тебе повезло, – сказала китаянка своим высоким голосом и приблизилась к нему проворной семенящей походкой. – Ты не пил зелья, оно досталось другому. И ты не совершил зюйнье.

– Что такое зюйнье? – резко спросил Саша.

Китаянка помолчала, потом повернулась и пошла в дом, так же торопливо семеня.

– Да вы что?! – заорал Саша, тряхнув плетень так, что тот ходуном заходил. Черно-белая собачка испуганно отскочила и поджала хвост. – Куда уходите?! Раз начали говорить – уж договаривайте!

Женщина обернулась и, вглядываясь в него, несколько мгновений медлила, словно не решаясь ответить, но потом кивнула и заговорила:

– Хорошо, я расскажу! Зюйнье – это грех! – Сейчас ее птичий голосок напоминал зловещее карканье. – Твоя мачеха хотела, чтобы ты и твоя сестра совершили зюйнье, повинуясь силе моего напитка. Это должно было отвратить вас друг от друга. Помешал только случай. А теперь уходи. Я не хочу, чтобы Тонь Лао встретилась с тобой. Уходи!

– Что вы такое говорите? – пробормотал Саша. – Вы сами не знаете, что говорите!

– Поверь мне, что я знаю очень многое! – высокомерно возразила китаянка. – Я не знаю только дня своей смерти – но это единственное, что от меня закрыто. А что касается других людей, мне известно и понятно даже слишком много!

– Вы сумасшедшая! – пробормотал Саша, которого до дрожи довел ее пристальный, немигающий взгляд.

– А ты глухой слепец, – бросила уничтожающим тоном эта странная женщина. – Чего говорят тебе – не слышишь. И не только не видишь ничего вокруг себя – ты и себя-то не видишь! Ты не знаешь, на что способен, не знаешь, на что способна твоя сестра! Вы спите наяву. Добродушные глупцы! Вы должны быть благодарны вашей мачехе за то, что она разбудит в вас злобу. Именно злоба заставит вас осознать, кто вы такие и на что способны.

– Полная чушь, – пробормотал Саша, тупо качая головой. – Нет, ну правда, это же ересь какая-то! И я, дурак… Кого я слушаю? Что я здесь делаю?!

– Тогда не слушай и уходи!

Усмехнувшись, китаянка поднялась на крылечко и скрылась в доме. Собачонка бросилась было за ней, с виноватым видом оглянулась на Сашу, замешкалась, словно растерявшись, к кому подбежать, но тут же шмыгнула под крылечко.

Саша постоял немного, вытирая обильно вспотевший лоб.

Потом потащился было прочь, машинально выйдя на улицу Тихоокеанскую, однако тотчас вернулся и зашагал в обход дома, где только что испытал такое ужасное потрясение. Во-первых, на Тихоокеанской грязища. Во-вторых, он, еще когда шел сюда, заметил в одном огородике вполне русскую бабку…

Ага, вот она! Осторожно снимает с куста помидоры – огромное «бычье сердце», вкусные до невозможности! Тамама тоже посадила такие в их небольшом огородике перед домом. На хабаровском ярком и жарком солнце они вызревают все лето! Эти помидоры до невозможности вкусно есть с сахаром. Впрочем, они и без сахара сладкие, и когда лопаются от спелости, в трещинке выступает словно бы изморозь…

Тамама! Что за чушь наговорила о ней эта ненормальная китаянка?! Почему Саша ей поверил?

Нет, не поверил, конечно, надо плюнуть на все свои дурацкие сомнения и бежать домой, да поскорей!

– Тебе чего, милок? – остановил его веселый женский голос. – Тоньку ищешь, что ли?

– Тоньку? – растерянно переспросил Саша, обернувшись.

Хозяйка разогнулась, потирая поясницу, с удовольствием улыбалась ему щербатой улыбкой, лукаво щуря глаза:

– Ну да, Тоньку, прислужницу китайки этой. Хороша девка, да вот беда, попалась ведьме безрукой в лапы, теперь уж не вырвется!

– Как так – попалась в лапы безрукой ведьме? – тупо переспросил Саша. – Кто безрукая, эта…

– Ага, ага, – закивала бабка. – Тонька у ней, у китайки безрукой, и швец, и жнец, и в дуду игрец. И по дому суетится, и в огороде пластается, и ведьме помогает, когда чего надо поворожить… Так что ищи ты себе лучше другую, ведьма Тоньку нипочем не отпустит.

– Да почему вы ее ведьмой называете, я не пойму? – настороженно спросил Саша.

– А то не ведьма?! – фыркнула бабка. – Вот, к примеру, загулял у нас зятек. Дочки муженек, значит. А мужчина нынче на вес золота, всех в войну повыбило, и кому это надо – своего родимого чужой разлучнице отдавать?! Пришли мы с дочкой к китайке этой, она чего-то там на бумажках поворожила, свечки пожгла, с Тонькой по-своему покурлыкала, ну, та и принесла бутылочку. Велено было три дня в чай Пашке подливать. Зятька моего так зовут, значит, – уточнила бабка.

– Да я понял, – кивнул Саша. – И дальше что?

– А то, что отшибло у нашего Пашки страсть по чужим дворам шастать! – радостно сообщила бабка. – Сидит теперь как пришитый возле дочкиной юбки, по ночам ее канителит как положено, пылинки сдувает и ветру венути не дает. А ты говоришь, не ведьма! Кто, кроме ведьмы, на такое способен?

– Ну, если она вам добро сделала, чего ж вы ее ведьмой-то обзываете? – удивился Саша.

– А как ее еще обзывать, если она моему старику предсказала помереть зимой? – сердито воскликнула бабка. – Захворал он, я пошла к ней за какой-нито настойкой. Ничего, дала она настойку и денег с меня взяла, а потом и говорит: «Я тебе, Никитична, дала питье успокоительное, а не лечительное, потому что старик твой под новый год отправится в ваш русский Диюй!» Диюй – это по-ихнему, по-китайски, значит, тот свет, – пояснила Никитична. – «И ничего, – говорит ведьма, – ему уже не поможет, я ему просто страдания облегчу, так что и знать не будет, что умирает». Так оно и вышло, тихо помер старик мой… Ну разве китайка после этого не ведьма?!

– Да почему? – пожал плечами Саша.

– Да потому! – Бабка сердито шваркнула по щекам зеленой от помидорной ботвы ладонью. – Потому, что денег с меня взяла как за лекарство, а сама дала воду успокоительную, вот почему! А чего ты бледный такой, а, голубчик? – вдруг обеспокоилась она. – Не голодный ли? Так возьми помидорку, покушай! У нас тут у всех овощи как на дрожжах растут, китайка, небось, ворожит! Хоть и ведьма, а спасибо ей. Не хочешь помидорку? Ну, тогда иди своей дорогой, а мне работать надо. И к Тоньке клинья не бей – толку не будет. А будет – на что тебе в женах ведьмина ученица?! Она из тебя веревки вить начнет! Прощай, голубчик!

И бабка, сильно перегнувшись на сторону, потащила корзину с помидорами в дом, а Саша побрел мимо заборов и плетней, сам не зная куда.

Еще издали он увидел светловолосую голову бегущей ему навстречу Тони, но шарахнулся за обмазанный глиной сарайчик, из которого неслось громкое хрюканье, и только убедившись, что Тоня не может его увидеть, выбрался на тропку и заспешил к Лесопильной речке. Но потом, когда снова дошел до улицы Запарина, побрел уже еле-еле. Дорога шла в гору, но дело было не в этом, и не потому медлил Саша, что устал… Он шел, старательно гоня от себя все то, что услышал от «китайской ведьмы»!

Еще не дойдя до дома, Саша твердо решил выбросить всю эту болтовню из головы.

Если это правда, но с этой правдой нельзя жить, значит, это не может быть правдой.

И не должно!

Москва, 1957 год

Да, Вальтер привык не пренебрегать своими снами! Поэтому ровно в шесть он оказался на Садово-Кудринской, возле планетария, – и увидел небольшую толпу, собравшуюся между планетарием и прянично-нарядным зданием, в котором размещались курсы повышения квалификации партийных работников. Прямо на тротуаре стояла довольно высокая строительная деревянная стремянка, принесенная, возможно, с задворок здания курсов, в котором недавно кончился ремонт (это было видно по его свежевыкрашенному оранжево-белому фасаду и глянцево блестящим, тоже свежевыкрашенным, коричневым дверям).

Стремянка служила нынче трибуной поэтов, которые поочередно взбирались на нее и либо швыряли в толпу рифмованные строки, либо выплескивали их, словно ушаты воды.

Даже с точки зрения такого неискушенного знатока поэзии, как Вальтер, все эти стихи были беспомощны до одури.

Он озирался, пытаясь понять, когда начнется то, ради чего он здесь оказался, вернее, ради чего его сюда позвали, как вдруг его слух взрезал громкий отчаянный выкрик:

Вальтер вздрогнул, обернулся к трибуне. Сейчас на ней стоял очень худой рыжеволосый парень с резкими чертами лица и желтоватыми, словно бы янтарными, кошачьими глазами. Он был очень бледен, и судорогой то ли неодолимого чувства, то ли ужасного волнения так и сводило его рот, когда он выкрикивал стихи:

Вся эта рифмованная чушь пролетала мимо ушей Вальтера, однако первая строка застряла в его памяти, потому что эту строку он уже слышал.

«Хочу того, чего нет у меня и никогда не будет…»

Именно эти слова произнесла барышня с васильковыми глазами, которую Вальтер видел во сне, идущей об руку с Павлом Мецем!

Что это значит? Пророчество, которое имеет отношение к нему, Вальтеру? Он не получит того, к чему так рвется? Он не узнает ничего о детях Грозы, не доищется до тайны захоронения мощей Серафима Саровского?

Или это был просто намек на то, что Вальтер должен присмотреться к этому рыжему, плохо одетому парню? Неужели он сыграет в жизни Штольца-Хольта некую судьбоносную роль?..

Вальтер напряженно вслушивался в дальнейшие слова – почти бессмысленные, выкрикиваемые с простодушно-истерической интонацией безнадежно влюбленного, вконец исстрадавшегося человека:

Он так и сказал: «лаврóвого венца», и это вызвало смех среди слушателей.

– Но вкус лаврóвого винца сведет ей рот оскомой жуткой муки! – издевательски выкрикнул кто-то из толпы слушателей. – Или вкус лаврóвого супца сведет ей рот гримасой рвотной?

Острота показалась настолько удачной, что потонула в хохоте.

С импровизированной трибуны рыжий парень слез неуклюже и медленно, как бы оставив все силы в своих таких же неуклюжих стихах, которые слушатели провожали насмешливыми аплодисментами и щедрым свистом.

– Эх, бедняга! – сказал кто-то рядом с Вальтером тоном насмешливого сожаления. – Такое барахло привезти аж из Хабаровска!

– Это где, в Сибири? – раздался капризный девичий голос. – Или на Урале?

– А шут его знает! – равнодушно отозвался еще кто-то.

– Ну надо же, аж с Урала приехать в Москву! – не то уважительно, не то насмешливо пробормотала девушка. – А толку-то?! Наверное, там у них вообще поэтов мало, вот его и расхвалили, голову человеку зря заморочили. Он надеялся, что его тут будут на руках носить, а в Москве таких бездарностей – хоть лопатой греби.

– Да ладно, сегодня у него хоть в рифму получается, – усмехнулся тот, что заговорил первым. – А вчера он напился, знаете, пьян как фортепьян, вылез на трибуну и начал орать: «Женька! Женька! Я тебя люблю!» И фотографию какой-то девчонки начал целовать. Наверное, этой самой Женьки. А сам был, говорю, такой пьяный, что уронил снимок и даже не заметил. Чуть не затоптали фотку. Мне жалко стало, я подобрал. Сейчас пойду верну хабаровскому пииту.

– Покажи! – заинтересовалась девушка. – Что там за Женька?

«Что? Женька?!»

Вальтер обернулся и, шагнув ближе к этим двоим, заглянул через плечо говорившего…

И чуть не вскрикнул, потому что на плохоньком снимке, сделанном, видимо, украдкой, через забор какого-то огорода с подсолнухами и высокими цветами, похожими на георгины, была изображена Лиза.

Лиза, жена Грозы! Точно такая, какой видел ее во сне Вальтер: очень помолодевшая, в том же белом платьице в горох с пышной юбкой!

И тут он понял, что снилась ему не Лиза и на снимке этом изображена не Лиза, а ее дочь.

Женя…

Вальтер зажал рукой сердце, трепыхнувшееся так, что, совершенно как в расхожем сравнении, чуть не выскочило из груди, и шагнул к парню:

– Послушайте, дайте мне эту фотографию, пожалуйста. Я довольно хорошо знаком с этим молодым человеком и верну ему фото его любимой.

– Да пожалуйста! – Парень охотно сунул ему в руки снимок. – С самой Женькой ему, похоже, не слишком везет – пусть хоть на карточку любуется. А кстати, как его зовут, этого бедолагу?

Сердце Вальтера не успело совершить новый болезненный кульбит (откуда он мог знать, как зовут рыжего поклонника дочери Грозы?!), как кто-то бросил:

– Мишка Герасимов, вот как. Болтун и хвастун. Тут его уже прозвали Фердыщенко!

Вальтер, не оценив остроту (да впрочем, он не был знатоком творчества Салтыкова-Щедрина!), замешался в толпу, пробираясь к Герасимову. Фотографию он немедленно спрятал в нагрудный карман (и в мыслях не было ее отдавать владельцу!), зато вынул удостоверение репортера газеты «Морген».

Спустя несколько минут он мог наблюдать стремительные перемены выражения лица молодого неудачника по имени Михаил Герасимов. От озлобленного желания остаться в одиночестве, чтобы пережить свой публичный позор, до радостного недоверия к вниманию иностранного журналиста.

Вальтер вынул блокнот и ручку. Поэт уставился на «Паркер» с золотым пером как на чудо. Впрочем, это и было чудо. Не так-то легко даже немецкому журналисту было раздобыть настоящий «Паркер» в ГДР!

– Я хорошо знаю вашу страну и очень люблю ее, – начал Вальтер. – К счастью, руки мои не обагрены кровью советских людей: я, благодаря тяжелой болезни, был освобожден от воинской службы…

Эта ложь стала для Вальтера привычной: с нее он начинал почти всякий разговор в Москве, и это всегда производило наилучшее впечатление.

– Вы москвич? – продолжал он.

Это тоже относилось к числу необходимых подходцев. Насколько успел заметить Вальтер, почти всем русским хотелось бы жить в Москве, а уж намек на малейшее сходство с москвичом воспринимался не иначе как комплимент. К тому же Вальтер должен был осторожничать: ни в коем случае не проболтаться, что ему уже известно, откуда приехал Герасимов.

– Нет, из Хабаровска.

– А, знаю этот прекрасный уральский город! – решил было щегольнуть эрудицией Вальтер – и чуть было не испортил всё дело.

– Уральский?! – возмущенно воскликнул поэт. – Да Урал – это, можно сказать, Подмосковье! А Хабаровск находится на Дальнем Востоке!

– Ну да, разумеется, не Урал, а Сибирь… – мечтательно протянул Вальтер – и снова оплошал.

– Говорите, любите Россию, а не знаете, где Дальний Восток? – сердито воскликнул молодой человек. – Дальний, понимаете?!

– Прошу меня извинить, – обаятельно улыбнулся Вальтер. – Я восполню пробелы в своем образовании, даю слово. Но сейчас мне хотелось бы узнать ваше творчество получше, услышать и другие ваши стихи. Но для начала скажите, пожалуйста, кто эта девушка, которая вызвала такой взрыв ваших чувств? Такую искренность, такую пылкость способно заслужить только необычное существо! Как ее зовут, если это не секрет?

– Ее зовут Женя Васильева, – слабо улыбнулся Герасимов.

Вальтер стиснул зубы, чтобы подавить желание снова придержать рукой сердце.

Да, Васильева! Она носит фамилию своей приемной матери, разумеется. И она в Хабаровске! Да, неисповедимы пути войны. Как Женя туда попала, можно только гадать.

– Видимо, это очень красивая девушка, – изрек он, стараясь не выдать, что фотография Жени лежит в его кармане. – Надеюсь, она ответит на ваши чувства. А как относится к вам ее семья?

Лицо Михаила помрачнело:

– Да она сирота, Женька-то, – пробормотал он. – Живет у Морозовых – у тети Тамары с Сашкой, ее сыном.

«Морозовы… Тамара… Сашка, ее сын… – мысленно повторил Вальтер и подумал: – Если я переживу этот день и не умру от разрыва сердца, это будет чудом!»

– Они родились в Хабаровске? – спросил он, надеясь, что его голос не звучит подозрительно хрипло.

– Да вроде бы нет, – ответил Мишка. – Хотя я толком не знаю. Знаю только, что раньше жили на военной базе, а потом на нашу улицу переехали. Да-да, прямо в наш дом, на улице Запарина, сто двенадцать… Женька… она необыкновенная! Она насквозь видит даже то, чего не может видеть! Она меня один раз от колонии спасала. Все думали, что я грабить пришел, а она одна знала, что я только керосину хотел взять в долг. Как сквозь стену увидела!

Вальтер смотрел на него – и готов был расцеловать. «Как сквозь стену увидела!»

Да! Дочь Грозы должна быть именно такой!

Ему хотелось говорить только о Жене и об этом Саше Морозове, который, без сомнения, был ее братом, однако теперь следовало хоть немного, хоть для приличия поговорить и о самом Михаиле Герасимове.

– Колония… это тюрьма? – осторожно спросил он. – Похоже, у вас бурная биография, мой молодой друг. Не могли бы вы что-нибудь рассказать мне об этом?

Неудачный ход. Михаил насупился. Видимо, ему было неприятны такие воспоминания. И вообще, Вальтер знал, что русские могут как угодно ругать свою страну между собой, но ощетиниваются в ее защиту, стоит иностранцу сказать хоть что-то, ее порицающее. Гроза, который ненавидел коммунистов, тоже был таким – он ни за что не позволял Вальтеру ругать Советскую Россию…

– Впрочем, если вы не хотите говорить на эту тему, то и не надо, – поспешно сказал Вальтер. – Бог с ними, с неприятными воспоминаниями! Прочитайте мне лучше еще какие-нибудь стихи.

Михаил закивал с явным удовольствием и начал декламировать – вполголоса, явно не желая, чтобы кто-то кроме добросердечного журналиста его услышал, а Вальтер являл сейчас образец самого что ни на есть благодарного слушателя, потому что… потому что…

Мишка Герасимов не договорил – остолбенел со слогом «ить», который замер в его рту, словно камешек, которым он невзначай подавился. Спустя минуту, не меньше, с трудом вздохнул и, проглотив этот «камешек», пробормотал:

– Ух ты, вот это да!

Вальтер повернулся, чтобы посмотреть, куда это он уставился, – и сам замер, ошеломленный.

Хабаровск, 1957 год

Сашка взбежал на крыльцо.

– Тамама, я пришел!

Тамара резала свеклу на кухне. Рядом стояли миски с нашинкованной морковкой и квашеной капустой, оставшейся еще с прошлого года. На плите клокотала кастрюля. Пахло вареным мясом: утром Тамара принесла с базара свиных ребрышек. «Ага, будет борщ! – обрадовался Саша. – Тамамины борщи – лучшие на свете!»

Тамара оглянулась через плечо, ласково улыбнулась:

– Подписал обходной?

«Дурак, неужели ты мог принять всерьез то, что наговорила «китайская ведьма»? – смятенно подумал Саша. – Самое родное лицо, самая родная улыбка… Тамама – мачеха?»

Тогда почему он никогда не называл ее мамой?

Ну не называл, да и ладно. Вон Витька Корчагин из их класса всегда свою маму называл тётя Мотя – и ничего, ей очень нравилось!

– Ага, подписал. Завтра отнесу в институт.

– Ты еще и сегодня успеешь, – сказала Тамара. – Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Здесь ведь рядом. Спуститься и подняться! Сбегай, не ленись.

– А где Женька?

Тамара отвернулась к столу:

– Спит.

– Спит?!

– Ну да, поела да легла спать. Устала, наверное. Ты иди, Сашенька, вполне успеешь в институт.

– Я бы что-нибудь съел, – сказал Саша, подходя к буфету. – Там пирожки еще остались или Женька все слопала?

– Саша, какой ты безответственный! – сердито повернулась к нему Тамара. – Еще не начал учиться, а уже пренебрегаешь своими обязанностями!

– Слушай, да какая разница? – удивился Саша. – Если приду в библиотеку завтра, мировая революция от этого не пострадает!

– Нет, ты должен идти туда сейчас! – прикрикнула Тамара.

Саша вытаращил глаза.

Она никогда с ним так не разговаривала. Что с ней такое?!

«Тамама почему-то хочет, чтобы я ушел», – подумал со странным ощущением, будто перед ним раздернули шторку, за которой что-то спрятано или кто-то стоит, но он пока не видит, кто это или что.

– Иди, иди! – Тамара, старательно делая улыбку, чмокнула Сашу в щеку, буквально вытолкала его на порог – и оба замерли, увидев Женю, которая в эту минуту спустила ноги из окна и спрыгнул во двор. При этом она едва не сшибла наземь ведерко, которое стояло рядом с ней на подоконнике, однако все же извернулась и успела его подхватить.

Воровато огляделась, но Сашу и Тамару не заметила, побежала с ведерком в руках к нужнику, стоявшему в углу двора, но приостановилась – и ее шумно вырвало в ведерко. Отплевавшись, вбежала в нужник, не закрывая дверцу, выплеснула содержимое ведра в дырку, выскочила, подбежала к бочке у забора, набрала висевшей на кромке консервной банкой дождевой воды, прополоскала рот, выплюнула в ведерко, налила туда воды, поболтала, ополаскивая, вынесла в нужник, вернулась к бочке, умылась – и, наконец, плюхнулась около бочки прямо на грядку с выражением самой безнадежной усталости на бледном лице.

– Женька! – наконец сдвинулся с места ошарашенный Саша. – Ты чего?!

Она подскочила, побледнев еще сильнее, сделавшись уже какой-то голубовато-зеленой.

– Да съела что-то, – пробормотала, с трудом шевеля губами. – Наверное, отравилась. Ничего страшного!

– Нет, подожди! – Саша спрыгнул с крыльца, подбежал к ней. – Ну-ка, покажи язык! Пищевое отравление – это не шутка. Нужно немедленно промыть желудок. Подожди, я сейчас марганцовки наведу…

– Не надо мне никакой марганцовки! – слабо засмеялась Женя. – Всё уже прошло. Дай мне руку… ага, сразу легче стало, честное слово.

– Пойдем в дом, ты ляжешь, а я с тобой посижу, – начал было Саша, но тут с крыльца подала голос Тамара:

– Тебе в институт надо! Обходной отнести! Слышишь?!

– Тамама, да ты что? – обернулся Саша, но Женя стиснула его ладонь:

– Ничего, мне в самом деле уже совсем хорошо. Ты в институт? Пошли, я с тобой. Проветрюсь немножко.

– Куда? – метнулась с крыльца Тамара. – Сиди дома. Нам надо поговорить!

– Да поговорили уже, – отмахнулась Женя. – Сколько можно?

– Сколько нужно! Сколько нужно, столько и будем говорить. И ты поступишь так, как я сказала! Поняла?! – истерически вскрикнула Тамара. – Ты передо мной в долгу! Ты должна мне! Я тебе жизнь отдала! Ты сделаешь то, что я велела! Иначе ты его погубишь! И себя погубишь!

– А ну, тихо! – свирепо рявкнул Саша.

Тамара взвизгнула от неожиданности – и прикусила кулак, чтобы заглушить крик.

– Кто-нибудь может объяснить мне, что происходит? – спросил Саша, стараясь говорить как можно спокойней.

– Пойдем, – сказала Женя, беря его за руку, – я тебе все объясню.

– Только попробуй! Молчи! – взвыла Тамара, и голос у нее был такой, что Саше стало жутко оглянуться.

Они выбежали в калитку и, не снижая скорости, помчались по улицам.

По мосту, нависшему над речушкой Чердымовкой, тащилась бочка ассенизатора, влекомая утомленной клячей. Ее обогнал «виллис» вызывающе голубого цвета. Весь Хабаровск знал, что этот «виллис» принадлежит заведующему гаражом госпиталя № 301 Макару Ермоленко. В Хабаровске было довольно много «виллисов», попавших сюда после войны, но такой – один!

Саша и Женя хорошо знали Макара Лаврентьевича: его жена, Агриппина Ефимовна, некоторое время работала поваром в детском саду Базы КАФ. Готовила она необыкновенно вкусно. Когда Агриппина Ефимовна перешла в другой детский сад, поближе к дому (Ермоленко тоже жили на Запарина), дети долго не могли привыкнуть к еде, приготовленной другой поварихой. Всё было не так! Всё было невкусно!

Вонь ассенизационной бочки и бензиновые выхлопы смешались, растянулись над мостом, и Женя вдруг бросилась к перилам, перегнулась, задергалась, хрипя.

Саша увидел, что ее снова рвет.

– Женька, что происходит? – спросил он тихо, когда девушка наконец выпрямилась, утирая губы платком. – Если это отравление, нужно немедленно в больницу!

Женя глянула искоса покрасневшими, полными слез глазами:

– Сашка, ты же врач…

– Фельдшер пока еще, – поправил он машинально.

– Жаль, что не акушер, – вздохнула Женя, и тут до Саши дошло наконец.

Он вытаращил глаза:

– Да ты беременная, что ли?!

– Наконец-то понял, – буркнула Женя, отворачиваясь. – Тамара вот сразу догадалась.

– И давно это с тобой? – спросил Саша, не ощущая ничего, кроме непонятного страха, который взялся неведомо откуда.

Женя вздохнула:

– Да с того дня, когда мы ездили на левый берег.

– Это… Игорь?! – выдохнул Саша потрясенно.

– Кто же еще? – огрызнулась Женя. – У меня больше никого не было – ни раньше, ни потом. Жуткая дурь какая-то нашла… Я и не думала, что можно прямо с первого раза… главное, было так больно, и кровь, ну, ты понимаешь… – бормотала она, уставившись в щелястые доски моста. – Я потом всё время в воде стояла, чтоб не видно было.

– Да, я помню, – хрипло выдавил Саша и умолк, словно подавился.

– Между прочим, тетя Тома непоколебимо уверена, что это… ну, что мы… – пробормотала Женя. – Короче, она почему-то не сомневается, что это твой ребенок.

– Что это мой ребенок?! – повторил ошарашенный Саша – и замер.

«Тебе повезло. Ты не пил зелья, оно досталось другому. И ты не совершил зюйнье. Твоя мачеха хотела, чтобы ты и твоя сестра совершили зюйнье, повинуясь силе моего напитка. Это должно было отвратить вас друг от друга. Помешал только случай», – словно бы наяву услышал он голос «китайской ведьмы». И с силой взмахнул рукой, отгоняя то, во что он ни за что не мог поверить.

Или не хотел?..

– Тамама что-то немножечко спятила, по-моему, – буркнул он. – Это у нее материнская ревность.

– Чудище с зелеными глазами, – невесело усмехнулась Женя.

– Это ты чудище с зелеными глазами, – буркнул Саша. – Особенно сейчас. Одни глаза от тебя остались!

– Ладно, мне уже получше, пошли, отнесем твой обходной.

Саша отмахнулся:

– Какой, к черту, обходной? Что теперь делать?!

Мимо прогрохотал грузовик, потом потащилась телега, гремя пустыми молочными бидонами. Женя поморщилась.

Саша схватил ее за руку:

– Пошли отсюда. Тут не поговорить толком!

Он потащил ее с моста на кромку оврага. Отсюда тянулось множество тропинок, проложенных между домишками и садиками чердымовского Шанхая.

Саша с Женей спустились по одной из них на берег помойной речушки, усевшись на лужайке. Травища, наросшая за лето в сырости и влажности, была кем-то недавно скошена, и восхитительный запах свежего сена перекрывал застойную чердымовскую вонь.

Женя немедленно подгребла к себе побольше сена и легла, уткнувшись в него лицом.

Некоторое время молчали. Никто не решался заговорить первым.

Саша бездумно наблюдал круженье глазастых стрекоз над растрепанными волосами Жени и почему-то вспоминал, как рассердился, когда она остригла косу. А Тамара брякнула тогда со странной, мстительной интонацией: «Ну вот, была раньше хотя бы хорошенькая, а теперь так себе. Как все!»

Женя и бровью не повела – она привыкла к вечным шпилькам, которые расчетливо втыкала в нее Тамара, однако Саша, хоть ему стрижка не нравилась, обиделся, заступился за нее, и Тамара разрыдалась, устроила какой-то бессмысленный скандал… Точно – материнская ревность!

– Ты теперь что делать собираешься? – наконец выдавил Саша.

Женя, не поднимаясь, дернула плечами: мол, не знаю.

– А… Игорю сказать не хочешь?

Женя резко выпрямилась и так сильно мотнула головой, что травинки, прилипшие к ее волосам, полетели в разные стороны:

– Ни в коем случае. Не дай бог, предложит замуж за него идти, благородство изобразит! А ведь мы… Даже не знаю, как это тебе объяснить… мы, ну, как только всё это произошло между нами, внезапно почувствовали невыносимое, просто смертельное отвращение друг к другу! Мы смотрели друг на друга с ужасом! И разбежались, как… ну, прости, как кобель с сучкой, которые совокупились – и в стороны. Только они вряд ли так ненавидят друг друга после этого, как мы возненавидели!

«А кому-то нужен такой напиток, который мог бы вселить в мужчину и женщину неодолимое вожделение, которое сразу после их встречи сменится ненавистью друг к другу…» – снова зазвучал в памяти голос «китайской ведьмы», и Саша зло тряхнул головой.

– Нет, с Игорем я даже случайно встретиться не хочу, – невесело продолжала Женя, снова утыкаясь в траву. – Всё решу сама. Может быть, поступлю так, как хочет тётя Тома.

– А как она хочет? – насторожился Саша.

– Чтобы я аборт сделала, – буркнула Женя. – Чего же еще она может хотеть?

– Ну совсем спятила Тамама… – пробормотал Саша. – Это же ужас, я тебе точно говорю. А вдруг потом детей больше не сможешь иметь?

– Честно, сейчас мне никаких детей не хочется, – пробормотала Женя. – Ты не представляешь, что это такое – когда выворачивает наизнанку. Я слышала, такое первые три месяца беспрерывно происходит.

– У кого как, – качнул головой Саша, – но это же только три месяца!

– Только? – вскинулась Женя. – У меня такое ощущение, что я и трех дней не проживу.

– Проживешь! Все проживают – и ты проживешь.

Женя покосилась на него почти с ненавистью:

– Вот ты бы хоть одно такое утро испытал – посмотрела бы я на тебя…

– Ты знаешь статистику смерти при абортах? – негромко проговорил Саша. – Нет? А она страшная. Кроме того, операция – это жуткая боль. А самое главное – ты убиваешь живого человека.

– Да он же еще не родился! – простонала Женя.

– Тебя тошнит именно потому, что он уже живет.

– И еще как живет, – слабо улыбнулась Женя. – Похоже, там сидит будущий хулиган и двоечник. Вроде тебя.

– Да я отличником был, ты что, забыла?! – возмутился Саша. – И никаких проблем с дисциплиной не имел. Скорей всего, это девчонка – хулиганка и двоечница вроде тебя!

– Между прочим, у меня с моей абсолютной грамотностью всегда были пятерки по русскому, – рассердилась Женя. – А твои диктанты и сочинения правила я, даже выпускное!

– Ну, значит, у нее тоже будет абсолютная грамотность, – согласился Саша.

– У кого?!

– Ну, у дочки твоей. Знаешь, когда у нас была практика в родилке, я довольно много общался с будущими мамашками, и они рассказывали, что, когда беременную в первые три месяца сильно тошнит, девяносто процентов, что у нее будет девочка. А тебе вообще кого хотелось бы, сына или дочку?

Женя смотрела на него, растерянно моргая:

– Сашка, ну что за вопрос дурацкий?

– А что в нем такого уж дурацкого? – сердито спросил он. – Ну что?! Тебе двадцать лет. Ничего нет сверхъестественного в том, что ты смогла забеременеть и сможешь кого-нибудь родить. Родить ребенка и не совершить убийства!

– Аборты, по-моему, уже два года как официально разрешены, – пробурчала Женя. – Даже на государственном уровне это уже не считается убийством!

– Знаешь, почему разрешили аборты? – зло взглянул на нее Саша. – Чтобы умирало поменьше дур, которые шли на все, чтобы прикончить своего ребенка. Шли к бабкам, к нелегальным хирургам, парились в банях, прыгали с большой высоты, пили спорынью и вытворяли еще много чего, лишь бы вызвать выкидыш. Они убивали своих нерожденных детей, но и погибали сами. По последним данным, смертность среди женщин от абортов превышала семьдесят процентов!

– Но я пойду в больницу, – возразила Женя. – Я ни за что не собираюсь обращаться к какой-нибудь бабке!

– Знаешь, как называют аборт врачи? – спросил Саша, не глядя на нее. – Выскабливание. Из женщины выскабливают по кусочкам ее ребенка. Если бы он родился и она увидела, как его рвут на части железом и вышвыривают в окровавленный таз, она бы сошла с ума. Она бы защищала его до последнего своего вздоха! Она бы лучше согласилась умереть сама вместо него! Но какая разница?! Какая, скажи, разница?! То, что сейчас находится в твоем организме, не менее живое, чем вон та девчонка. – Саша кивнул на буйно-кудрявую малявку лет пяти в платьице горошком и красных сандалиях, которые были ей явно маловаты, потому что из них торчали пальчики. Она сидела неподалеку на перевернутом худом ведре, ковыряла половинку здоровенного подсолнуха и мечтательно наблюдала за дырявым резиновым сапогом, плывущим, словно пиратский корабль, по мутным пенистым водам Чердымовки, чтобы, миновав все преграды, выйти в Амур, а по нему – кто знает?! – доплыть и до Охотского моря.

– Люля! – закричала с моста очень красивая женщина с пышными русыми волосами, одетая в узкую черную юбку и белую, невыносимо модную и дорогую (это знал даже Саша!) капроновую блузку с бантом у шеи. – Опять ты здесь сидишь? Наша очередь в баню подходит!

Саша волей-неволей загляделся на ее нетерпеливо переминающиеся стройные ножки, обутые в белые босоножки на каблучках.

– Люлька, бегом! – подхватила стоящая рядом с ней тоненькая пышноволосая брюнетка, одетая точно так же, как ее подруга, но далеко не такая красивая. – Мыться, мыться, мыться!

Кудрявая Люля заполошно подхватилась и помчалась вверх по склону, изредка оглядываясь на сапог. На кромке оврага она приостановилась и прощально помахала «пиратскому кораблю».

– Знаешь, кто это? – с внезапно пробудившимся оживлением прошептала Женя, глядя вслед красоткам, которые за обе руки тащили кудрявую Люлю к двухэтажной городской бане, которая находилась на углу улиц Запарина и Вокзальной. – Хорошенькая – это Танечка Васильева. Моя однофамилица! Она сначала диктором на радио работала, а теперь режиссером на студии кинохроники. Неужели не помнишь?! Мы же ее видели на просмотрах! А брюнетка – ее подружка Римка Казакова, она редактор на той же студии. Казакова из Москвы. Между прочим, тоже поэтесса, только настоящая. Не то что мой верный поклонник Мишка Герасимов! Между прочим, он из Москвы вернулся гордый – спасу нет! Хвастался, что читал там стихи чуть ли не с одной трибуны с Евтушенко.

– Э-э… – начал было Саша, который это имя слышал впервые.

– Тоже поэт, но настоящий, почти знаменитый! У него аж три книжки уже вышло, и он член Союза писателей. Так вот, Мишка клянется, что у него брал интервью какой-то журналист из ГДР.

– А что такого? – удивился Саша. – Если три книжки и член Союза писателей!

– Да нет! – с досадой отмахнулась Женя. – Этот немец из газеты то ли «Морген», то ли «Гутен морген», да не суть важно, брал интервью не у Евтушенко, а у Мишки! Ты представляешь? И даже подарил ему «Паркер». Ну, авторучку такую.

– Я знаю, что такое «Паркер», – кивнул Саша.

Еще бы он не знал! Иметь такую ручку Женя мечтала уже давно, да вот только купить «Паркер» было негде, да и не на что.

– А ты эту ручку видела? – спросил он.

– Нет, Мишка не показал.

– Ну так, может, он врет? И ручки нет, и никакого интервью не было? Ну кому он нужен, Мишка Герасимов, чтобы у него интервью брать, ну ты сама подумай?! Какой он, к чертям, поэт?

– Между прочим, вот эта Римма Казакова, которую мы только что видели, его очень хвалит. У нас в ТОЗе ее рецензия печаталась на стихи молодых литераторов, и Римма уверяла, что Мишка – настоящий поэт.

– Кого она уверяла? – хмуро спросил Саша.

– Всех, – пояснила Женя. – Всех читателей!

– А интересно, кто-нибудь уверял «всех», что Пушкин – настоящий поэт? – скептически ухмыльнулся Саша. – Если человек поэт, это сразу по его стихам понятно и уверять никого не нужно! А она сама, Римма эта, тоже из вечно молодых и постоянно начинающих или посерьезней?

– Посерьезней! – закивала Женя. – Даже очень! У нее недавно в Хабаровском книжной издательстве вышел сборник стихов. – И она прочла нараспев:

Саша иронически хмыкнул:

– Это стихи Риммы Казаковой?

– Да.

Саша не нашелся, что сказать. Стихотворные строчки действительно оказались ясны, правдивы. Поэзия! Но…

– Вообще-то она права, – вздохнула Женя. – Принять любое решение – страшно! Но знаешь, если бы у меня родилась вот такая Люлька, я бы ничего не имела против! Только я бы назвала ее Лизой. Мне очень нравится это имя! А мальчика назвала бы Митей. Конечно, Дмитрием, но я бы звала его Митей…

Она ласково улыбнулась своим мыслям, но тотчас лицо ее стало ожесточенным:

– Сашка, нет, я не хочу! Понимаешь, тётя Тома на меня жутко орала, что я хочу превратить ее в няньку, чтобы задницу подтирать младенцу, которого я нагуляла где-то под кустом…

Женя взглянула в исказившееся Сашино лицо и виновато свела брови:

– Извини, Сашка, но это цитата.

– Загадочно, – пробормотал он. – И нелогично. Тамама уверена, что этой мой ребенок, но быть бабушкой ребенку своего сына отчаянно не хочет.

– Она не хочет быть бабушкой не твоему ребенку, а моему! Понимаешь? – с горечью пробормотала Женя. – Точно так же она будет к этому относиться, если мы ей расскажем про Игоря. И она, по большому счету, права. Я не имею права заставлять кого-то расплачиваться за приступ своего безумия. А без посторонней помощи мне не обойтись, если я все-таки решусь… ну, рожать. Я одна не вытяну. Нянчиться и работать… не представляю, как это возможно. И для ребенка плохо, что он будет расти безотцовщиной. Ты понимаешь, Сашка, я ведь даже не знаю, кем он, этот Игорь, работает, какая у него фамилия? Я вообще о нем ничего не знаю! И знать не хочу! Мне кажется… это ужасно, конечно, но мне кажется, если я его на улице встречу, то не узнаю! Но ребенок… Рано или поздно он спросит, где папа, а я что скажу? Придется врать… ну, на войне он погибнуть не мог, потому что война давно кончилась, тогда что? Был летчиком-испытателем и геройски погиб? – Женя вдруг всхлипнула. – Я даже не смогу фотографию отца показать ребенку!

– Можешь показать живого отца, – после некоторого молчания сказал Саша.

– Ты что? – вскинулась Женя. – Я же тебе сказала, что не хочу видеть Игоря. Никогда. Я даже ради ребенка не выйду за него! Да вообще ни за кого не выйду, даже за Вадьку!

– А за меня? – тихо спросил Саша.

Женя хлопнула глазами:

– Что?!

– За меня выйдешь ради ребенка? И ради себя?

– Что?! – тупо повторила Женя.

– Ничего! – рявкнул Саша. – То есть всё. Я предлагаю тебе выйти за меня замуж.

– Но… но как… почему? – заикаясь, пробормотала совершенно ошеломленная Женя.

– А что такого? – спросил Саша, самую чуточку храбрясь. – Ты мой самый лучший друг и самый близкий мне человек. Я ни за что не хотел бы с тобой расставаться. И когда я понял, что у тебя произошло с Игорем, мне было здорово больно!

– Ты меня приревновал, что ли?! – изумилась Женя. – Сашка, да ты что?

– Не знаю, по-моему, это какое-то другое слово, – пробормотал он, пытаясь вспомнить смуту мыслей, которые посетили его в тот роковой день на пляже. – Просто мне было бы жаль с тобой расстаться на всю жизнь. Вообще-то жениться все равно рано или поздно придется, так уж лучше я женюсь на том человеке, который мне ближе и дороже всех на свете, чем на какой-нибудь бестолковой чувихе, которая и мне жизнь сломает, и сама счастлива не будет.

– Чувиха? – испугалась Женя. – Это что еще такое?!

– Очень модное слово, неужели ты его не знаешь? – удивился Саша. – Я недавно на танцплощадке слышал. Странно… чтобы журналистка не знала современных слов… это просто позор!

– Позор, ага, – виновато согласилась Женя. – А мужчина – он кто? Чувих?

– Не чувих, а чувак, горе ты мое! – захохотал Саша и обнял Женю. – По-моему, мы будем очень хорошими супругами. Мы же друг друга наизусть знаем, но нам вместе все равно не скучно.

– А любовь? – тихо спросила Женя.

– Ты разве меня не любишь?! – возмутился Саша.

– Люблю, – без раздумий кивнула она. – Очень! Но братской любовью.

– Сестринской, филолог! – усмехнулся Саша, но улыбка получилась довольно кривой, потому что в эту минуту он вспомнил, как «китайская ведьма», сверкая своими узкими, будто сабельные лезвия, глазами, прочирикала: «Ты хочешь знать, что выпила твоя сестра!»

«Нет! – панически вскричал Саша в душе своей. – Этого не может быть! Она мне не сестра… но как бы я хотел, чтобы она была ею! Хотя нет, тогда нельзя было бы жениться…»

– Нет, Сашка, – всхлипнула вдруг Женя. – Это очень благородно с твоей стороны, чинно-блинно и всё такое, но – нет. Это твою жизнь сломает. Тётя Тома этого не переживет. И вообще… я тебя очень люблю, но как подумаю, что надо будет с тобой целоваться… и это делать, ну, что мы с этим паршивым Игорем делали, я… нет, я не могу! И вообще, меня даже от запаха твоего мятного зубного порошка тошнит по утрам около умывальника, ты представляешь?! Я ненавижу запах мяты вообще, а сейчас – это просто что-то страшное!

– Буду чистить твоим «Особым», – примирительно усмехнулся Саша. – Женька, успокойся. Всё это полная чушня. То, что ты сейчас чувствуешь, вызвано токсикозом, а когда он кончится, всё пройдет. И сразу жизнь, как поется в песне, становится иной. Короче, ты выйдешь за меня?

– Нет! – крикнула Женя сердито. – Сашка, ты дурак! Я люблю тебя больше всех на свете. Ты мне всех дороже, но я не могу испортить тебе жизнь! Ты даже не соображаешь сейчас, что мне предлагаешь!

– Напрасно ты так думаешь, – сухо ответил Саша. – Я действую в здравом уме и твердой памяти. Я тебе предлагаю не пачкать свою биографию и свою душу убийством человека, который ни в чем не виноват. Ни в чем, понимаешь? Его нечаянно зачали, это да, но убьют – убьют сознательно. Вот представь: если бы сейчас тебе нужно было убить невиновного взрослого человека или ребенка… ну, вроде этой Люльки, например! – разве ты не схватилась бы за любую возможность, чтобы этого не сделать, чтобы спасти жертве жизнь? Да ты вышла бы замуж за Карабаса-Барабаса, не то что за симпатичного, даже красивого, умного и доброго парня, своего лучшего друга! Ну скажи, вышла бы?

Женя вздохнула и кивнула.

– То есть вопрос решен, – хлопнул в ладоши Саша.

Женя посмотрела жалобно-жалобно…

– Тётя Тома меня убьет. Это точно…

– А мы дадим ей время успокоиться, – улыбнулся Саша. – Мы сейчас, как и собирались, сходим в институт, отнесем мой обходной, а потом двинем в кино. После этого в ПКО завалимся или в парк ДОСА. Домой вернемся попоздней, когда Тамама уж точно будет спать. А утро вечера мудренее, сама знаешь. Никуда она не денется, смирится!

– А на какой фильм пойдем? – немного оживилась Женя, которая обожала кино.

– В «Гиганте» в Большом зале идут «Смелые люди», в Малом – «Максим Перепелица». В кинотеатре «Совкино» – «Верные друзья». Можно на какую-нибудь хронику в зал научно-популярных фильмов в «Гигант» зайти. Или – слушай! – давай рванемся на Ленина в «Пионер» – там фильм «Чук и Гек». Знатоки уверяют, что наша будущая Люлька уже все слышит и понимает, так будем же ее воспитывать на веселых и героических историях!

– Издеваешься?! – ткнула его кулаком в бок Женя.

– Исключительно любя! – засмеялся Саша, вскочил и подал Жене руку, чтобы помочь подняться.

Она встала, качнулась – и на мгновение прижалась к нему.

Саша обнял ее и осторожно поцеловал в висок:

– Ничего, Женька. Всё будет хорошо!

Москва, 1957 год

К Вальтеру и Михаилу приближались две женщины очень маленького роста. Одной было далеко за сорок. Ее измученное жизнью блеклое личико было некрасивым. Нос картошкой оказался слишком большим, а потому прежде всего бросался в глаза и портил все впечатление от и без того невыразительных черт. Серые от седины волосы были коротко пострижены и забраны гребенкой, открывая лоб, покрытый морщинами. Губы слишком тонкие, да еще и поджаты, как бывает у завистливых или обиженных судьбой женщин.

«Впрочем, – словно бы сказал кто-то рядом с Вальтером, – тот, кто судьбой не обижен, завистливым не бывает…»

Голос показался ему знакомым, однако Вальтер тотчас забыл о нем, потому что не мог отвести взгляда от второй женщины. Именно на нее и таращился Михаил Герасимов со странным выражением, в котором смешивались вещи совершенно не сочетаемые: восхищение и отвращение.

Впрочем, Вальтер его понимал.

Рядом с невзрачной женщиной стояла юная, лет пятнадцати, девушка изумительной красоты: изящная, миниатюрная, с точеной фигурой, которую не портило даже убогое ситцевое платье, с ногами, которые поражали мужское воображение, даже обутые в какие-то разношенные бахилы. На грудь девушки падали темные косы, а на прелестном личике сияли глаза восхитительного василькового цвета.

Вальтер тихо ахнул.

Еще бы! Ведь это была та самая барышня, которую он видел во сне идущей об руку с Мецем! Та самая красавица, которая подсказала ему, как добраться до Михаила Герасимова!

Но во сне она была все-таки другая. Глаза ее сияли умом, они не блуждали бесцельно по сторонам, не зияли этой пустотой идиотии. Да, сейчас эта молоденькая девушка напоминала слабоумную, и струйка слюны, сочившаяся из ее приоткрытого рта, усугубляла это впечатление.

Она остановилась и заставила остановиться женщину, которая шла рядом. По тому, какой ласковый, заботливый, встревоженный взгляд та бросила на бедную больную, можно было понять, что это ее мать.

«Да, – подумал потрясенный Вальтер, – если отцом красавицы и впрямь был Мец, имевший очень непривлекательную внешность, можно только диву даваться причудам природы, давшей им возможность произвести на свет такое совершенное создание. И все же природа взяла своё, когда обделила красавицу умом…»

Переминаясь с ноги на ногу, эта самая красавица скользнула взглядом по Вальтеру, подошла к нему и потянулась к «Паркеру», который тот сжимал в кулаке. Вальтер попытался было спрятать драгоценную ручку, однако лицо девушки исказилось гримасой такого отчаяния, у него чуть слезы не выступили на глаза.

Вальтеру стало страшно стыдно за себя. Он поспешно протянул ручку бедняжке. Сейчас он отдал бы ей все, что у него было: все деньги, хотя от командировочных за время фестиваля остались сущие пустяки, золотую булавку для галстука, великолепные швейцарские часы… Да он вообще готов был раздеться догола и отдать ей всю свою одежду до последнего носка!

– Скажи спасибо, Люсьеночка, – просюсюкала мать, и ее удивительно неприятный голос разрушил чары, во власть которых внезапно попал, точно в сети, Вальтер.

Люсьеночка? Ее зовут Люсьена? Странное имя…

Девушка оглянулась на мать с откровенной досадой, и Вальтер подумал, что Люсьена, возможно, не столь уж и слабоумна, а если даже это так, она отлично понимает, какую власть может иметь над людьми.

И унаследовала она это от отца, от Павла Меца! Неведомо, отдает ли она себе в этом отчет, возможно, пользуется этим даром бессознательно.

В это мгновение Люсьена повернулась к Михаилу Герасимову, который таращился на нее с прежним зачарованно-брезгливым видом, и сказала, сунув ему «Паркер»:

– А ты отцу привет передай. И слушайся его, слушайся! Не то хуже будет!

Потом она расхохоталась, пуская некрасивые пузыри из своего прелестного ротика, напоминающего цветок, но сейчас уродливо исказившегося, – и кинулась наутек, с непостижимым проворством шныряя между людьми.

– Люсьеночка! – закричала ее мать, всплеснув руками, и бросилась следом, а за нею помчался и Вальтер.

Он чувствовал, что должен догнать Люсьену и ту, другую женщину, расспросить их, попытаться хоть что-то понять! Он гнался за ними полквартала, а потом она успели проскользнуть через Баррикадную к площади Восстания перед потоком машин, который остановил и отрезал от них Вальтера.

Мать и дочь перебежали через улицу и словно под землю провалились.

Вальтер пометался около перекрестка и вернулся на Садово-Кудринскую, однако Михаила Герасимова там уже не было. Куда он исчез, неведомо, но вместе с ним исчез и «Паркер» Вальтера, и все те сведения о Жене и Саше Егоровых, который Вальтер мог получить, но не успел.

Только и звенело в голове:

Он знал, кто! Гроза!

Теперь, понимал Вальтер, ему не оставалось ничего другого, как ехать в этот баснословный Хабаровск…

Да ведь он был готов! Он готов был хоть сейчас хватать такси и ринуться на Ярославский вокзал, чтобы отправиться в Хабаровск поездом или помчаться в аэропорт Внуково или в Быково, или откуда еще летали самолеты на Дальний Восток? Но у него почти не осталось денег. Их едва ли хватит на такси в аэропорт, что же говорить о покупке билета?! Да и жить в Хабаровске на что-то надо…

Немецкая практичность взяла верх над порывом.

Ничего. Он получит в редакции командировку – и отправится в Хабаровск в качестве журналиста! Он добьется своего!

Уже в гостинице, не глядя швыряя в чемодан вещи, торопливо собираясь, чтобы успеть на вокзал к поезду Москва – Берлин, Вальтер вдруг вспомнил… вспомнил предвоенное, 1914 года, лето и Москву – другую, не советскую, а русскую Москву: еще сытую, еще вальяжную, еще очень довольную собой.

…В тот день Готлиб, двоюродный брат Вальтера, уже взрослый молодой человек, позвал его в зоопарк. Вместе с ними пошли Маша, русская девушка, невеста Готлиба, и ее племянник по прозвищу Гроза. В тот день Вальтер увидел его впервые, в тот день впервые увидел, как Гроза умеет «бросать огонь». Однако это случилось потом, а сначала они шли по Арбату к зоопарку, ели мороженое, купленное у лоточника, а потом, уже на Садовом кольце, остановились около косматого седого человека в поношенной «тройке» и потертых штиблетах, сидящего на раскладной трости. Рядом на земле стояла жестянка от монпасье фабрики Жукова (все называли эти конфеты лампасейками), а в ней валялось несколько гривенников и двугривенных.

– Гадаю по ладони, предсказываю будущее, – пробормотал седой, и веселая компания решила попытать судьбу.

Первая очередь была Вальтера.

Хиромант взял его руку, расправил пальцы, всмотрелся в ладонь.

– Ого, – сказал он, чуть хмурясь, – длинный большой палец указывает на вашу непреклонную волю. Холмы Юпитера, Солнца, Сатурна плоские – вы равнодушны к искусству. Ваша жизнь будет очень долгой, но вторую половину ее чрезвычайно омрачат поиски детей.

– Каких детей? – изумился Вальтер.

– Чужих, – ответил седой, внимательно вглядываясь в него. – На вашей шее намечена морщина порока… она говорит о склонности к жестокости, готовности пойти на все ради своей цели. Не хотел бы я встретиться с вами в ваши зрелые годы!..

Тогда Вальтер обиделся и сказал, что хиромантия – это ерунда. Но, между прочим, судьба остальных-то сложилась в точности так, как накаркал седой ворон, сидевший на своей раскладной трости и бравший гривенник за гадание!

Он предсказал Готлибу и Маше умереть в один день. Они оба погибли, когда, сразу после начала войны с Германией, толпа разгромила на Кузнецком немецкий магазин – пассаж Сан-Галли. Готлиб служил там приказчиком, а Маша пришла его навестить. Готлиб заступился за хозяйское добро, Маша кинулась защищать жениха… Их убили озверевшие погромщики.

В один день!

Гроза… Вальтер отлично помнил, что тогда сказал Грозе хиромант: «Вас ждет невероятная судьба! Вы достигнете огромного могущества, станете primo inter pares. Однако вы попадете в зависимость от очень жестоких людей. Вы обретете счастье в любви, у вас будет двое детей, но вы погибнете в расцвете сил – не дожив и до сорока. Вас убьют люди в черном».

Всё сбылось в точности. Гроза и Лиза попали в зависимость от руководителей Спецотдела и не могли от них вырваться, несмотря на могущество Грозы. У них с Лизой родилось двое детей. Вальтер помнил агентов в черных плащах, которые ликвидировали заговорщиков, собравшихся в подвале на Малой Бронной. Можно не сомневаться, что они же, эти люди в черном, застрелили Грозу и Лизу.

Всё предсказанное сбылось! А что касается его самого, Вальтера Штольца, вторую половину его жизни в самом деле омрачили поиски чужих детей.

Детей Грозы.

Чрезвычайно омрачили!

Ну что ж, теперь он знает, где их искать.

В Хабаровске. Он знает даже адрес – улица Запарина, дом 112!

Он приедет туда, он найдет их. Он заставит их сделать то, что ему нужно.

Вальтер Штольц многое сможет им предложить! Поездку в ГДР, например. Он знал, что презираемые Западом страны так называемого соцлагеря для многих русских воплощали в себе образ великолепной, богатой, щедрой Европы. Поездки за границу для многих превращались в мечту жизни, особенно для молодежи.

Он поможет детям Грозы исполнить эту мечту. А взамен они пустят Вальтера Штольца в свою наследственную память, чтобы он узнал, наконец, то, чего жаждал столько лет.

Вальтер вынул из кармана фотографию Жени и всмотрелся в ее лицо.

– Ты поможешь мне, – прошептал он. – Ты и твой брат! А если нет… тогда, возможно, слова того хироманта окажутся полностью пророческими. Возможно, эта «морщина порока» и впрямь говорит о моей готовности пойти на всё ради достижения цели!

Внезапно раздался звонок.

Вальтер снял трубку.

Это звонила его подруга, с которой он частенько проводил время в Берлине. Минна Вигман была много младше, она тоже работала в «Морген», однако всего лишь корректором. К Вальтеру она относилась с обожанием, против чего он, конечно, не возражал, однако порою его сердила избыточная экзальтированность молодой женщины. Вот и сейчас Вальтер заранее недовольно вздохнул, предвидя, сколько нежностей и воркованья сейчас обрушится на него. Минна беззастенчиво тратила редакционные деньги!

Однако все вышло иначе.

– Вернер, я не смогу тебя встретить завтра на вокзале, – сказала Минна таким странным, напряженным голосом, каким никогда не говорила с ним. – Буду занята в редакции. А дома у тебя протекли калориферы, там работают сантехники. Поэтому очень прошу, как только ты приедешь, сразу позвони моей матери. Хорошо? Немедленно! Прямо с вокзала! Обещаешь? Вернер, обещай мне!

Протекли калориферы? Работают сантехники? Что за чепуха?!

– Ну хорошо, – согласился он. – Только…

Однако Минна уже повесила трубку.

Да уж… в самом деле – Unverhofft kommt oft! Вопрос только в том, насколько же это неожиданное неожиданно и приятно. Однако, судя по интонациям Мины, – самое неприятное!

Хабаровск, 1957 год

Они догулялись до полуночи. И в кино побывали, и над Амуром побродили, и потанцевали в парке ДОСА под военный оркестр. Настроение улучшилось. Домой возвращались, держась за руки и хохоча. Иногда Саша приобнимал Женю за плечи и чмокал в висок или в щеку. При этом оба на миг задумывались о том, почему он не целует ее в губы, как полагалось бы жениху целоваться с невестой, и пугались этого. И оба мысленно уверяли себя, что Саша просто щадит Женю, чтобы не обострять ее токсикоз. Мало ли, вдруг снова учует запах «Мятного порошка», которым он числил зубы? Правда, это было еще утром, но у беременных, говорят, нюх обостряется до невозможности!

В окнах их квартиры было темно – Тамара, конечно, уже спала. Они осторожно поднялись по ступенькам, приоткрыли дверь в коридор – и Женя тихо ахнула. Саша поспешил подхватить ее:

– Что? Плохо тебе? Да уж… Чем это так воняет в нашем доме?!

– Сашка, да ты что?! – радостным шепотом воскликнула Женя. – Мне хорошо! Это же чимча так божественно воняет! Моя любимая чимча! И вдобавок борщом пахнет! Ой, как я проголодалась, оказывается!

Они включили свет в кухне, просунув полотенце между дверью и косяком, что не открылась ненароком, и сели за стол.

Саша съел всего несколько кусочков чимчи, а потом взялся за борщ, но во рту огнем горело – он почти не чувствовал вкуса. А Женя так и припала к капусте с перцем. Она чимчу и в самом деле очень любила, а учитывая, что беременных вечно тянет на солененькое и остренькое (по остроте с чимчой могла сравниться разве что вязанка гвоздей!), аппетит ее был вполне объясним. Потом еще навернула тарелочку борща и удовлетворенно погладила себя по выпятившемуся животу:

– Вот сейчас я уже больше похожа на беременную. И знаешь, Сашка, это удивительно, но меня уже совершенно не тошнит! Кажется, я нашла спасительный рецепт от токсикоза! Теперь моим основным блюдом будет чимча. Хотя, ты знаешь, чимча чимче рознь, надо будет у тети Томы спросить, у кого именно она ее покупала.

– Утром спросим, – сказал Саша, зевая. – А сейчас, извини, я почищу зубы. Причем своим «Мятным», только он способен вкус чимчи перебить. Поскольку я пока буду спать в другой комнате, надеюсь, запах мяты не повредит тебе.

Слово «пока» повисло между ними, как повисает на миг в воздухе, мелко трепеща крыльями, тревожно вспорхнувшая птица, – и тут же оба дружно прогнали птицу прочь. Саша дождался, пока Женя умылась и ушла к себе, на прощанье легонько чмокнув его в щеку, потом запер двери и тоже улегся.

Но сон не шел – так себе, полудремота окутала. События этого дня, богатого потрясениями, вертелись в голове, как в калейдоскопе, и странное ощущение тревоги не оставляло, ну никак не оставляло! Проще всего было эту тревогу списать на страх перед завтрашним гневом Тамары. Однако в воображении то и дело вспыхивали узкие глаза «китайской ведьмы» и звучал ее голос. Днем ее ужасные слова было отогнать куда легче, а сейчас, в тишине и темноте, они так давили на ум и сердце!

Саша встал, натянул брюки, рубашку, сунул ноги в кеды, кое-как завязал шнурки и вышел во двор.

Ночь окружала его – тысячеглазая, августовская, волшебная приамурская ночь. Звезды перемигивались в высоком, темном до адской черноты небе, словно подавали какие-то сигналы. Саша не мог их прочесть, и от этого ему становилось все тревожней и тревожней. Он ничего не мог понять, однако словно бы ждал чего-то. И когда внезапно в доме вспыхнул свет, сердце глухо стукнуло: «Вот оно… Началось!»

Свет зажегся в косеньком окошке Жениной боковушки. Саша подпрыгнул, схватился одной рукой за подоконник и стукнул одним пальцем в раму. Немедленно с другой стороны к стеклу прильнуло Жени лицо, окруженное облаком растрепанных волос.

– Чего не спишь? – спросил он как можно спокойней, хотя кровь уже молотом стучала в висках от непонятного страха.

Женя распахнула одну створку, высунулась, пробормотала дрожащим голосом:

– Сашка, мне плохо, плохо…

– Чимча, может, впрок не пошла? – брякнул он, как бы пытаясь уцепиться за дурацкую шутку, чтобы отсрочить то страшное, что надвигалось на него с каждым мгновением.

– У меня кровотечение, – всхлипнула она. – Сильное!

– Какое крово… – заикнулся Саша, но через секунду понял и вскрикнул. – Ложись! Не стой! Ложись немедленно, поняла?

– Да я уже всю кровать залила кровью, – заплакала она, но послушно отошла от окна.

Саша ворвался в дом и чуть не столкнулся с Тамарой, замершей посреди своей комнаты. Эта большая комната в три окна была разделена двумя перегородками, после чего у Саши и Жени образовались свои «боковушки». Получились как бы три комнаты, две из них проходные: Сашина и Тамары. Жене досталась самая дальняя, изолированная, и попасть к ней можно было, только пройдя мимо кровати Тамары.

Саша боковым зрением заметил, что кровать смята, но не расстелена, да и Тамара была в платье, а не в ночной рубашке. Впрочем, это тотчас забылось, лишь только он ворвался в комнатушку Жени и почувствовал тяжелый запах крови.

– Тамама! – завопил он. – Звони в «скорую»! Срочно!

Телефон в их квартире сняли после смерти Морозова, и никогда Саша не жалел об этом так сильно, как сейчас. Звонить бегали в телефоны-автоматы. Поблизости было два: возле бани на углу Запарина и Вокзальной – и подальше, около магазина «Военная книга».

– Беги к «Военной книге»! – велел Саша. – Если там телефон не работает, беги на Калинина, или на Истомина, или к роддому около стадиона!

Тамара молча выскочила вон, протопала по крыльцу, но задержалась напротив Жениного окна. Саша боковым зрением заметил это, обернулся – и его поразило странное выражение ее бледного, призрачно-бледного лица. Он находился в состоянии такого нервного потрясения, что не смог сразу определить этого выражения: заметил только, что Тамара остановилась, и закричал, срывая голос:

– Скорей! Да скорей же!

Она исчезла из окна, и через минуту Саша увидел, что она, спотыкаясь на деревянном тротуаре в темноте, едва рассеиваемой светом из их окон, бежит вверх по улице.

Теперь нужно было поскорей заняться Женей. Не думая ни о чем, только о том, что он сейчас врач, а перед ним – пациентка, Саша задрал ее ночную рубашку – и тихо ахнул при виде залитых кровью бедер. Женя буквально плавала в багровой луже! По количеству крови сразу было понятно, что ребенка она потеряет. И вот в очередной судороге из нее исторгся красный комок… Выкидыш!

Саша с силой нажал на живот, выдавливая остатки плода и сгустки слизи. Теперь надо остановить кровотечение, остановить во что бы то ни стало, иначе неминуем геморрагический шок… и Женя погибнет.

Он вытряхнул одеяло из пододеяльника, испятнанного кровью, разорвал его, сделал что-то вроде свивальника, обернул им Женины бедра, пропустив изрядный кусок между ногами.

Нужен был лед, немедленно лед!

Но где его взять?!

Так… у Кандыбиных ледник в погребе: в июльскую жару все соседи относили к ним на ночь бидоны с квасом… Если бы вернулась Тамара, Саша отправил бы к соседям ее, а так придется самому. Страшно оставить Женьку, но как иначе остановить кровь?!

– Женька, ты подожди минуточку, – пробормотал, склонившись над побледневшим лицом. – Я за льдом сбегаю. А там, может, и «скорая» приедет…

– Погоди, – чуть шевельнулись посеревшие губы. – Положи руки мне на живот.

Женя не открывала глаз, окруженных сизыми полукружьями, и Саше показалось, что она бредит.

И вдруг словно некая нить – невидимая, но осязаемая – протянулась между ними.

Саша приложил ладони с растопыренными пальцами к ввалившемуся животу Жени, и она резко вздрогнула.

Саша видел свои пальцы – бледные, тонкие, – и на его глазах они вдруг начали наливаться кровью. Это напугало его.

– Тебе больно? – спросил, едва шевеля губами, не уверенный, что Женя услышит, но она выдохнула так же почти беззвучно:

– Мне лучше. Почти не болит… совсем не болит… Только спать хочется невыносимо.

Саша вытер пот со лба. Вдруг такая слабость навалилась, что тоже лег бы да уснул. Но разве бросишь Женьку?!

Во дворе послышались торопливые легкие шаги. Саша обернулся к окну, уверенный, что это вернулась Тамара, – да так и ахнул, увидев светловолосую девушку, которая вскочила на завалинку, держась за подоконник, и заглянула в комнату.

Да ведь это Тоня! Помощница «китайской ведьмы»!

Сон мигом слетел.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Саша ошеломленно.

Девушка протянула через подоконник пол-литровую бутылку, в которой плескалось что-то темное:

– Вот, возьми. Это средство против кровотечения. Иначе она умрет.

Саша отшатнулся, словно его ударили в лоб.

– Все хорошо, – слабо проговорила Женя, отчаянно зевая. – Мне уже лучше. Я чувствую, что кровь остановилась. Ничего не нужно. Мне бы поспать…

– Все равно тебе надо это выпить, – заикаясь, пробормотала Тоня. – Чтобы восстановить силы! Кровь снова хлынет, как только он уберет руки. Тебе дали очень сильное средство, очень злое…

– Кто? Почему?! – в один голос воскликнули Саша и Женя, однако Тоня лишь сверкнула измученными, полными слез глазами, поставила свою бутылку на подоконник и спрыгнула во двор.

– Стой! Куда?! – Саша попытался поймать ее за рукав, но Тоня уже растворилась в темноте. Впрочем, куда она еще могла побежать, как не к своей хозяйке, «китайской ведьме»?

– «Китайская ведьма»… – повторила тихо Женя, зажмурившись, и Саша обернулся к ней, не веря своим ушам.

Он ничего не говорил, он только подумал.

Что, Женя услышала, о чем он подумал? Но как это могло быть?!

Или он все же произнес эти слова вслух?

– Теперь я понимаю, почему на ужин была чимча. Она отшибла вкус того, что тетя Тома налила в борщ, – шептала Женя, не открывая глаз, словно это был сонный бред.

– Ты бредишь, бредишь! – воскликнул Саша, но Женя качнула головой:

– Тетя Тома принесла какое-то зелье… вижу однорукую китаянку с Казачки, а эта девушка ей помогает… Ее зовут Тоня. Китаянка послала ее меня спасти. Она не может никого убить… стоит ей только попытаться, как она потеряет свою удивительную силу…

Саша провел ладонью по лбу. Пальцы его былнаи ледяными, словно она все-таки взял в погребе Кандыбиных лед и долго держал его голыми руками.

Это было невозможно понять, это было вообще невозможно, и все-таки это было! Откуда Женька узнала о «китайской ведьме»? Откуда знает, что девушку зовут Тоней?! А ее слова о Тамаре, которая…

– Дай мне выпить то, что она принесла, – сказала Женя. – Это поможет.

Саша трясущимися руками придерживал бутылку, пока Женя пила. Зелье пахло пряно, чуть горьковато, однако этот запах не настораживал, а внушал спокойствие.

Наконец она выпила все до капли, и Саша поставил бутылку на пол.

Женя лежала, глядя в одну точку, но дыхание ее становилось ровнее, лицо, кажется, чуть порозовело.

Саша взялся за ее запястье. Пульс окреп…

И ему самому тоже стало гораздо легче. Прежняя слабость прошла.

Стукнула калитка, мелькнула в окне голова Тамары, застучали ее шаги по ступенькам крыльца, а потом она вбежала в комнату с возбужденно расширенными глазами и с тем же выражением на лице, которое Саша раньше не мог определить, но теперь понял: это было выражение нетерпеливого ожидания, жадного ожидания.

– Как она? – резко спросила Тамара, вытягивая шею и заглядывая за плечо Саши. – Она…

Саша отшатнулся, словно в него угодил незримый камень. Камнем было то слово, которое Тамара хотела, но не решилась произнести: «Умерла?»

– Нет еще, – ответила Женя на этот невысказанный вопрос. – Мне гораздо лучше.

– Тамама, ты вызвала «скорую»? – заикаясь, спросил Саша.

– Конечно, – пробормотала она, почти с ужасом таращась на Женю.

– Что же так долго?! – воскликнул он возмущенно.

– Ни один автомат не работал. Пришлось бежать до самого роддома. Оттуда, из приемного покоя, я и звонила в «скорую», – не сводя глаз с Жени, слабым голосом ответила Тамара.

Послышался рокот мотора, скрип тормозов. Громоздкий фургонище ГАЗ-51 – белый, с красными крестами по бортам, – остановился у ограды, рассеивая фарами темноту.

Тамара выметнулась на крыльцо, Женя с облегчением вздохнула:

– Хорошо, что без сирены приехали, а то всю улицу подняли бы. Хотя и так разбудят, конечно… Сашка, я не хочу в больницу!

– Женька, надо, – твердо сказал он. – Нужно удалить… в общем, нужно из тебя вытащить все, что там осталось.

– Выскабливание сделать? – проговорила Женя резко, а потом губы ее затряслись и она заплакала, и плакала все время, пока Саша надевал на нее чистую рубашку, халат, тапочки, помогал подняться.

Тамара вернулась в комнату, да так и стояла, прижавшись к стене, не шевельнувшись, не попытавшись ему помочь.

Врач «скорой» проворчал, неодобрительно глядя на Сашу:

– Муж, что ли? Чего же так плохо жену берегли?

Тамара с перекошенным лицом резко рванулась вперед, уже открыла было рот, готовясь что-то крикнуть, возразить, однако наткнулась на взгляд Саши – и снова влипла в стену.

– Не жена, что ли? – понимающе прищурился врач. – Да разницы нет, главное, что кровотечение вовремя остановили, молодец. С нами кто поедет, вы?

Он повернулся было к Тамаре, но Саша хрипло выкрикнул:

– Я сам поеду!

Врач махнул было санитарам:

– Носилки сюда! – но Саша взял Женю на руки, вынес из дому и уложил на носилки уже в машине.

Сел рядом на клеенчатую жесткую лавочку, взял Женю за руку.

Она лежала с закрытыми глазами.

– Жень, ты пока не спи, – прошептал Саша, и ее губы дрогнули:

– Я не сплю, не бойся. Какой уж тут сон…

– Мы куда поедем, в какую больницу? – спросил Саша врача, который сел рядом и взял Женю за руку, считая пульс. Под лавку он затолкал окровавленный узел – Саша узнал Женину простыню.

Ну да, врач забрал то, что там лежало, на этой простыне. Ребенка, которого потеряла Женя…

– Куда ж нам больше ехать, как не в гинекологию Кировского района, на Базарную угол Джамбула? – со вздохом ответил врач. – Они сегодня как раз дежурят.

– Женька, ты ничего не бойся, я завтра приду тебя навестить, хорошо? – прошептал Саша.

– Конечно, – выдохнула она. – Ты тоже ничего не бойся. Мне будут операцию делать?

– Так, слегка, – уклончиво ответил врач. – Вы лучше помолчите. Берегите силы.

…Из больницы Саша вышел уже под утро. Он дожидался в коридоре, пока Жене сделали чистку и отвезли на каталке в палату, где спали еще несколько женщин. Отчаянно зевающая нянечка вручила ему узелок с рубашкой, халатиком и тапками, которые он дома напяливал на Женю (ей выдали всё больничное), и сказала, что навестить больную можно будет завтра после «тихого часа» и до ужина – то есть с трех до шести.

Саша кивнул, сунул нянечке полтинник, который обнаружился в кармане (она очень удивилась, но взяла), кое-как перебрался через перекопанную улицу (тут тянули трамвайную линию, и кругом громоздились горы земли), миновал стену тюрьмы и вышел на улицу Серышева.

Вдали, над Амуром, на западе, небо было черным-черно, а на восточной стороне, над вокзалом, уже начинало еле заметно светлеть. Приближался рассвет.

Город был еще тих, только кое-где покрикивали петухи в огородах, которые прятались на задворках военного городка. Мимо штаба округа гулко промаршировал сменившийся караул с разводящим.

Зевающий расклейщик, старательно обмазав клеем круглую тумбу, прижал к ней афишу о возобновлении спектаклей драматического театра после возвращения с гастролей.

– Здравствуйте, – сказал ему Саша.

Ему страшно хотелось услышать человеческий голос, который разорвал бы мутную, мертвящую тишину, плававшую в его голове, но расклейщик только угрюмо кивнул и промолчал.

Саша взбежал на крыльцо «Военной книги», почти с физической болью вспомнив, как они с Женькой тут буквально жили, в этом магазине, когда только переехали на улицу Запарина, и покупали тут множество чудных книг. Морозов давал им деньги… Теперь Женька зарабатывала сама, Саша получал стипендию и недавно подарил Женьке великолепный двухтомник переводов Щепкиной-Куперник. Женька очень любила читать пьесы!

Стиснув зубы, он отогнал вспоминание, от которого болело сердце, и открыл дверь телефонной будки.

Снял трубку – вроде работает, трубка гудит. Набрал 03, после единственного гудка послышался сонный женский голос:

– «Скорая» слушает.

Саша вздрогнул и даже слегка согнулся, словно получил удар под дых. Молча повесил трубку, сбежал с крыльца и пошел дальше по Серышева.

Следующий телефон-автомат находился на углу улицы Калинина, рядом с генеральским домом, у входа в булочную.

Саша вошел, снял трубку, кивнул, услышав гудение в трубке, набрал 03. Почти сразу раздался женский голос, звучавший уже менее сонно, чем в прошлый раз:

– «Скорая» слушает.

Он повесил трубку и пошел дальше, к детской библиотеке, помещавшейся в другом конце огромного здания, растянувшегося на целый квартал, до улицы Истомина, до приемного покоя военного госпиталя № 301 – красивого здания с высоким крыльцом и колоннами.

Тяжело вздохнув, Саша повторил все то же, что проделывал в других телефонных будках, и услышал в трубке раздраженный окрик:

– «Скорая» слушает!

Больше телефонов на этой улице не было, однако Саша не повернул обратно, а перешел дорогу и скоро оказался около первого роддома, который находился напротив верхнего входа на новый стадион и многоступенчатой лестницы, украшенной перилами с гипсовыми балясинами и помпезными вазонами, благодаря которой теперь можно было спуститься к Амуру без риска сломать ноги на крутых овражных склонах или на деревянных лесенках с проломами на половину пролетов.

Саша стукнул в дверь приемного покоя и набрался храбрости выслушать сердитую воркотню какой-нибудь не в срок разбуженной санитарки. Однако открыла ему хоть и заспанная, но очень добродушная бабулька со шваброй у руках, которая заглянула ему за спину и спросила:

– А «скорая» где? Или на такси доставил?

Саша несколько мгновений таращился на нее, потом смекнул, что его приняли за молодого супруга, который привез жену рожать. Мотнул головой, криво улыбнулся:

– Да нет, у нас уже все в порядке. Тут моя… тут одна женщина приходила часа три назад, – выговорил он с запинкой, ужаснувшись, что не в силах произнести слова «моя мать». – Приходила сюда, чтобы позвонить от вас и «скорую» вызвать… а потом куда-то пропала…

– Что ты такое говоришь, милок? – удивилась бабулька. – Какая женщина? Позвонить?! Вера! – крикнула она, полуобернувшись. – К нам ночью приходила какая-нибудь женщина позвонить? Я не припомню, да может, проглядела?

– Какая женщина, куда позвонить? – раздался веселый девичий голосок. – Трех рожениц привезли, да им не до звонков было!

– Понятно, – пробормотал Саша, пятясь и чуть не упав с крыльца. – Я, видимо, что-то перепутал.

– Коли твоя знакомая пропала, ты в милицию иди, милок, а когда рожать с женой надумаете – тогда к нам! – напутствовала санитарка, закрывая дверь.

Саша сделал несколько шагов и прислонился к стволу огромного тополя.

Ноги не держали. Он с трудом заставил себя сдвинуться с места.

В голове было пусто. Ни одной мысли. Да и о чем размышлять? Он уже понял почти всё, кроме одного: зачем Тамара это делала? Ну зачем?! Почему так поступила с Женькой? Неужели и впрямь из-за материнской ревности?

Но «китайская ведьма» назвала ее мачехой…

А ведь, если говорить честно, Тамара хотела убить Женьку…

Нет, не думать об этом. Не думать о том, что произошло минувшей ночью!

Да, эта ночь если уже не вполне миновала, то живо пятилась, пятилась, уступая место рассвету, и дневальные уже мели улицу около штаба округа, громко шаркая метлами по асфальтированному тротуару, бывшему еще редкостью в Хабаровске, где большинство улиц были мощены досками или сохранившимся с былых времен полуразбитым кирпичом.

Саша дошел до поворота на улицу Запарина и замер, физически заставляя себя двигаться к дому.

Домой идти не хотелось…

Вдруг до него донесся шум приближающегося автомобиля. Почему-то у Саши закружилась голова и жутковато стало, словно стоял он не тротуаре, а на палубе шаткого суденышка, которое сейчас перевернется…

Такси с шашечками миновало его, потом затормозило, остановилось. С переднего сиденья выбрался высокий седоватый мужчина лет пятидесяти, одетый в мятый, но дорогой костюм, в хороших ботинках. У него были очень темные, сходящиеся к переносице брови.

Саша вспомнил, что рано утром приходит московский поезд. Откуда еще может приехать в это время человек на такси?

Незнакомец, придерживаясь одной рукой за приоткрытую дверцу, а другую держа в кармане, всматривался в него чуть исподлобья, и у Саши возникло пугающее ощущение, что этот неизвестный человек знает о нем что-то такое, чего он сам не только о себе не только не знает, но даже и подозревать не может.

– Саша Егоров? – спросил вдруг приезжий.

– Нет, я Александр Морозов, – ответил Саша, на миг ощутив облегчение от того, что этот седой человек обознался.

– Нет, ты Егоров, – твердо сказал тот. – И сестра твоя – тоже Егорова.

– Моя сестра? – тупо повторил Саша. – Но у меня нет сестры.

– Как нет? – нахмурился седой. – А Женя? Твою сестру зовут Женя Егорова! Мне нужно с тобой поговорить. И с Женей тоже… Мне нужно вам многое рассказать.

Саше показалось, что там, в кармане, незнакомец держит нож, которым сейчас поразит его в самое сердце. Захотелось убежать, однако он только кивнул, готовясь принять любой удар, который ему сейчас будет нанесен.

Хабаровский край, район Бикина, 1958 год

«Отец смотрит на меня сверху и стыдится, – думал Никифор Дункай. – Он-то, когда мапу убивал, щедро угощал его головой стариков! И обещал им, что, когда я вырасту, так же будет. А я обманул его надежды. Ни разу стариков на пир не приглашал. Не везет мне на охоте! Не то что мапу – в этом году даже нэктэ, кабана, не завалил ни разу! Если бы не щедроты родичей, с голоду бы семья померла. То и знай, слышу в тайге голос Кэку, а нет ведь приметы, худшей для охотника!»

Старую легенду про Чокчо и Кэку знает каждый нанай. Парень и девушка полюбили друг друга, Чокчо пришел свататься, но отец Кэку сказал, что не отдаст дочь нищему охотнику. Пусть Чокчо раньше принесет десяток соболей, серебра пригоршню, медный котел, красивые китайские синие ткани на халат – тогда и получит ее в жены. Ушел Чокчо в тайгу соболя стрелять, и не было его так долго, что все сочли его погибшим. Отец Кэку пообещал дочку в жены богатому старику. Тогда девушка убежала в тайгу. А на другой день вернулся Чокчо с выкупом за невесту. Отдал его отцу Кэку – и пошел свою любимую искать. Говорят, по сей день ищет. А Кэку ищет его… Порою слышат охотники ее отчаянные крики. И каждый знает: после этого не жди удачи! Все зверье, вся птица с твоего пути уходит – оплакивать горькую долю Кэку.

Вот и Никифор вчера слышал в тайне страдальческий голос Кэку. И вскоре упустил кабана… Да как упустил?! Рассказать кому – стыдно будет! А Самар обязательно всем расскажет!

Пошел Никифор белковать на кедровую межу. Орехи нынче хорошо уродились, белок было много – так и шмыгали по ветвям, не чуя опасности. Никифор набил уже целый мешок. Жалел, правда, что шкурки попорченные: ведь у него была старая берданка, рассверленная под гладкий патрон. Стрелял он дробью, скатанной вручную, а такая дробь крупная, она прошивает белку насквозь, даже если попадаешь в глаз, и портит шкурку, разрывая ее на спинке. Ценность меха снижается, приемщик денег меньше дает.

Внезапно из чащи выскочил здоровенный секач. Видимо, он затаил в глубине своего звериного сердца большую обиду на людей, если его не напугали частые выстрелы. Во что бы то ни стало хотел этот старый кабан с человеком расправиться!

Никифор, как раз успевший перезарядить ружье, выпалил в секача в упор и ранил его в голову. Но не убил! Кабан метнулся в сторону и ударился лбом о кедр. Никифор стрелял снова и снова, но никак не мог попасть в зверя, который метался из стороны в сторону, тряся окровавленной головой.

Кончились заряды. Никифор вынул нож и приготовился броситься на ослепшего кабана, однако тот чутко повел ушами и сам бросился на охотника.

Никифор отскочил за кедр, однако при этом выронил нож. Подобрать его никак не удавалось: теперь кабан гонял его от кедра к кедру, и сила его казалась неистощима!

Внезапно раздался выстрел. Зверь упал, а из чащи вышел охотник с волокушей. Никифор узнал Киру Самара. Имя его значило «берег», а назвали его так потому, что родился он прямо на берегу Бикина. Похоже, что какая-нибудь бабка Самара переночевала с русским, потому что у него было не такое смуглое лицо, как у прочих, горбатый нос и большие глаза. Однако за любые сплетни насчет своей бабки он бил по морде, считал себя куда более настоящим нани, чем другие, и русских недолюбливал. Русского имени он не брал и свысока смотрел на тех, кто это делал, всегда называя их только настоящими, нанайскими именами. Никифора он звал только Нённери. Отец и дед Киры были шаманами. Он тоже стал шаманом, однако, кроме всего прочего, был и охотником – причем одним из лучших. Вот и сейчас – свалил кабана с одного выстрела. Теперь это, конечно, его добыча.

Нрав у Киры был противный: не смог удержаться, чтобы не засмеяться:

– Всем расскажу, Нённери, какой ты стрелок. Это не ты за нэктэ охотился, а нэктэ за тобой. Ладно хоть белок набил – все не с пустыми руками домой придешь, жене не так стыдно за тебя не будет! Уж сколько раз она, бедная, пожалела небось, что вышла за тебя!

Никифор только молчал да зубами скрипел. Кира Самар еще раньше него сватался за Сингэктэ Уза, но она отказала. Отец-то ее был бы не прочь породниться с шаманским сильным родом, однако Сингэктэ взяла да и убежала с Никифором. Нескоро простили их ее родители, да и то лишь потому, что Данила, брат Сингэктэ и друг Никифора, их уговорил. Но неужто и впрямь Сингэктэ жалеет, что за Никифора пошла?!

– А знаешь, почему тебе не везет на охоте? – спросил Самар.

– Почему? – уныло пробурчал Никифор.

– Потому что валиаха, несчастье, прицепилось к тебе. Ты должен его найти и прогнать, тогда удача вернется.

– А как валиаху прогнать? – насторожился Никифор. – Тебя, что ли, надо просить? Да я с тобой не расплачусь никогда!

– Ну уж нет! – ухмыльнулся Кира. – Больно надо, чтобы твое несчастье на меня перескочило! Избавиться от него ты сам должен. Один. Чтобы валиаха в тайгу убежал!

– Вот как? – пристально посмотрел на него Никифор. – Сам? Но как? Дай совет!

– Всякий совет денег стоит, – пожал плечами Кира Самар. – Больших денег!

– Больших у меня нету, – уныло вздохнул Никифор.

– Да у тебя, небось, никаких нету, – презрительно бросил Самар. – Ладно, ради Сингэктэ помогу, считай, даром. Отдай мне этих белок, что ты набил, – и довольно.

У Никифора аж дыхание перехватило от злости. Мало того, что Кира хочет забрать кабана, так еще и белок?!

– Что же это, я с пустыми руками вернусь домой? – воскликнул он возмущенно.

– Нет, не с пустыми! – резко качнул головой Самар. – После того как ты выгонишь валиаху, добыча сама за тобой гоняться будет. Ну как, согласен? Нет? Тогда я ухожу! Но ты больше на охоту можешь не ходить. Все равно толку не будет. Ничего не подстрелишь, не поймаешь, пока валиаху не прогонишь.

И он подтащил волокушу поближе к кабану, чтобы перевалить на нее тушу.

Никифор скрипнул зубами и швырнул мешок с белками Самару.

Однако Самар рассказал, что нужно сделать, не раньше чем Никифор помог ему уложить кабана на волокушу и взвалить на спину мешок с белками.

Потом Самар скрылся в тайге, а Никифор еще долго стоял, никак не решаясь сделать то, что было ему велено. Наконец набрался духу: пошел на вершину сопки и начал устраиваться там на ночлег. Самар говорил, что гнать несчастье следует на рассвете, то есть ночь Никифору предстояло провести в тайге. Неподалеку находилось старое охотничье зимовье, где была печка, где можно было переночевать в тепле, однако Никифор туда идти не собирался.

Уже много лет зимовье стояло заброшенное. А поздней осенью где-то там пропал Аким Самар – родич Киры. Пошел на охоту и сгинул! Хунхузы осенью и зимой не разбойничали, значит, погубил Акима злой дух бусиэ – оборотень. По слухам, поселился он именно в этом зимовье. Некоторые нанайцы и удэгейцы его видели… Он принимал то образ человека, то кабана с человечьей головой и нападал на охотников, заставляя их отдавать себе всю добычу. Ну вот почти так, как Самар заставил Никифора. Только Никифор отдал ему белок в уплату за совет, а бусиэ забирал даром: стоило ему только посмотреть на человека, как тот бросал на снег свой мешок с припасами, отвязывал от пояса охотничью добычу или сваливал ее с волокуши, – а потом бежал прочь со всех ног. Правда, вроде бы никого, кроме Акима, не убил…

Те, кому привелось видеть бусиэ, рассказывали о нем только самым близким друзьям или родичам, тихо, втайне, чтобы сам бусиэ не подслушал, что говорят о нем, и не притащился к болтунам.

Никифор от всего сердца надеялся, что бусиэ не придет к нему. Ведь нечем его задобрить! А вдруг он разозлится и прикончит Никифора? Или вселится в него, и тогда Никифор сам станет бусиэ?..

Нет, лучше умереть!

Чтобы не замерзнуть ночью, лучше всего было бы сделать нодью, однако Никифор побоялся приманить бусиэ ярким светом, пока будет выжигать бревно. Да и топора, чтобы срубить и расколоть подходящее дерево на две половинки, у него не было. Поэтому он нашел трухлявый пень, выгреб из него снег и развел внутри костерок, а сам устроился рядом, нарезав лапника на подстилку.

Однако поспать почти не удалось: мороз усилился, а костер то и дело гас. В конце концов Никифор навалил лапника на тлеющий пень, сверху положил свои короткие охотничьи лыжи, лег на них, свернувшись калачиком, и кое-как скоротал на этой куцей постели ночь.

Лишь забрезжил рассвет, он встал лицом на восток, ожидая, пока взойдет солнце. После этого поклонился холодному блеклому светилу, сел на лыжи и принялся раздеваться. Всё с себя снял: и шапку, и отделанный мехом халат, и теплую безрукавку, и рубашку, и штаны, и торбаса. Остался в одних меховых чулках. Потом и чулки снял, чтобы наверняка избавиться от злого духа.

И долго стоял голый и босой, выжидая, чтобы одежда наверняка вымерзла и валиаха-несчастье оттуда выбралось…

Самар уверял, что Никифор должен увидеть что-то вроде маленького черненького зверька, который выскользнет из одежды или обуви. Это и будет валиаха. Выскочит он – только тогда можно тронуться с места и одеться.

Однако валиаха, видать, крепко обжился в вещах Никифора и никак не появлялся. А он почувствовал, что скоро совсем обморозится.

Тогда Никифор сбросил свою одежду с лыж, встал на них и принялся бегать по тайгу кругами, изредка приближаясь к вещам и разыскивая следы маленького валиахи, которые должны были остаться на снегу. Но их не было.

Ноги Никифора уже не держали. Он вернулся к своему давно погасшему костру и свернулся калачиком на лапнике.

«Спать нельзя, я замерзну и не проснусь, – вяло думал он. – Тогда Сингэктэ останется одна. И проклятый Самар захочет жениться на ней. А что, если она согласится?! Нет, я должен вернуться в стойбище. Может быть, валиаха уже убежал, а я просто не заметил?»

Никифор попытался подняться, но не смог.

Тяжелый скрип снега раздался рядом.

– Ты что, спятил, нанаец? – удивленно проговорил чей-то голос. – Очень странный способ самоубийства ты выбрал.

Это была русская речь, и Никифор понимал ее с пятого на десятое.

Он приоткрыл глаза и увидел рядом с собой человека в кабаньей шкуре, наброшенной поверх одежды. Голова его была повязана сшитыми вместе беличьими шкурками, на ногах что-то вроде торбасов из таких же шкурок. Лицо этого человека заросло бородой, и у него оказались разные глаза: правый был бледно-зеленый, а левый – ярко-синий, даже ярче той китайской материи, которую можно было купить у никана на халат.

Разные глаза… Никифор сразу понял, кто это. Не человек! Бусиэ! Бусиэ всё-таки пришел к нему! Сейчас он выгрызет у Никифора сердце или вселится в него!

От страха Никифор потерял сознание.

Он был очень удивлен, когда очнулся в тепле, в полутемной землянке, укрытый одеялом, сшитым из звериных шкур. Судя по виду и жесткости, шкуры были плохо выделаны и источали зловоние, однако Никифор не слышал никаких запахов. Нос у него был забит и распух, горло страшно саднило, а голова так болела, словно кто-то колотил по ней топором, пытаясь расколоть.

Рядом сидел бусиэ. В руках он держал котелок с чем-то горячим и, увидев, что Никифор проснулся, начал осторожно поить его с деревянной, гладко оструганной ложки. Вкуса Никифор не мог разобрать своим непослушным, распухшим языком. Сначала стало страшно, что бусиэ хочет опоить его какой-нибудь отравой, потом в гудящей голове Никифора зашевелились оттаявшие – и более смелые – мысли.

Если бы бусиэ хотел смерти Никифора, то оставил бы его замерзать на сопке. А он перетащил умирающего нанайца в балаган и все вещи его перенес: в отблесках огня Никифор разглядел свои стоящие у стенки лыжи.

Пожалуй, это человек, а не злой дух!

Напоив Никифора, незнакомец велел ему спать. Никифор был слишком слаб, чтобы спорить, и еще несколько раз он просыпался, с трудом поднимая запухшие веки, безвольно глотал горячее питье и засыпал снова. Наконец он смог сидеть, не только пить бульон, но и жевать несоленое, жестковатое мясо, а главное – говорить.

Первым делом он спросил у незнакомца, как его зовут, опасаясь услышать страшный рев: «Бусиэ!» – и увидеть разинутую пасть с клыками, которые вопьются в его горло. Всем известно, что бусиэ немедленно перегрызает глотку человеку, который осмеливается спросить его имя!

Однако незнакомец после небольшой заминки назвал русское имя – Андрей, а потом начал спрашивать, как зовут нанайца и почему он оказался в тайге в жуткий мороз совершенно раздетым.

Никифор всё рассказал о себе. И о том, что он изгонял валиаху-несчастье по совету Киры Самара, тоже рассказал.

– Ну и сволочь этот твой Кира! – воскликнул Андрей. – Главное дело, сиди голышом и жди, пока этот валиаху выбежит! Да еще следы оставит! В жизни такой ахинеи не слышал! Похоже, Кира решил тебя прикончить твоими же собственными руками. Вот только зачем? Вы с ним враги? За что он мог так на тебя разозлиться?

– Раньше злился за то, что моя аси вышла за меня замуж, хотя ее хотел взять за себя Кира Самар, а теперь не знаю, – развел руками Никифор. – Вроде бы не за что.

– Что? – воскликнул Андрей. – Ты у него женщину увел, а говоришь, ему злиться на тебя не за что?!

– Так это уже несколько лет назад было, – неуверенно ответил Никифор. – Сколько можно злиться?

– Сколько? – пристально глянул на него Андрей, и синий глаз его потемнел, стал почти черным. – Да всю жизнь, понял? Даже если бы ты помер там, в лесу, он бы тебя все равно ненавидел. Такое простить невозможно. Ты мне поверь. Я точно знаю!

– Откуда? – спросил Никифор, но Андрей только зло дернул углом рта и ничего не ответил.

– Так ты думаешь, что Кира Самар меня нарочно в лес отправил? – спросил Никифор робко.

– Можешь не сомневаться! Только такой телёнок, как ты, не догадался бы об этом сразу! И поверь, пока ты тут валяешься полудохлый, он уже подкатывает к твоей этой, как ее… Асе. И небось уверяет, что ты из тайги больше не вернешься!

– Да нет, ее зовут Серафима, – пояснил Никифор, который знал, что русские с трудом запоминают нанайские имена. – Аси – это значит жена.

– Понятно, – кивнул Андрей. – Ну так вот, если ты не хочешь, чтобы этот Кира ее себе забрал, тебе возвращаться пора!

– Конечно! – воскликнул Никифор. – Давно пора!

Он вскочил на ноги, но тут же снова рухнул на топчан: колени подогнулись, голова закружилась.

– Один не дойдешь, – буркнул Андрей. – Свалишься где-нибудь в сугроб – и всё случится именно так, как хотел этот сукин кот Кира. Я тебя отведу. Завтра утром. А сейчас спи. Я собираться буду.

Утром Никифор не поверил своим глазам, увидев Андрея. Он подрезал бороду и волосы, переоделся в русскую одежду: телогрейку, клетчатую рубашку, брюки. Все это было ему велико, болталось, как будто внутри вовсе не было тела. Только стоптанные кирзовые сапоги ловко сидели на ногах.

– Болел я, вот и исхудал так сильно, – буркнул Андрей, перехватив удивленный взгляд Никифора. – Нечего таращиться!

Никифор подумал, что Андрей во время своей болезни не только исхудал, но и уменьшился в росте, и хотел что-то сказать об этом, однако пристальный взгляд Андрея словно бы связал его по рукам и ногам.

– Я геолог, – сказал Андрей, не сводя с него глаз. – Заблудился в лесу, был ранен секачом и набрел на это зимовье. Мне пришлось поселиться здесь. Я долго болел и не мог вернуться к людям. Теперь я должен пойти с тобой. У вас в селении есть милиция? Строго с документами?

– Нет, – пролепетал Никифор. – Милиционера у нас в Долани нету, он иногда приезжает из Аянки. Там стойбище больше, там и доктор был, только он умер. Должны были нового прислать, да никак не пришлют…

– Черт с ним, с доктором, – резко прервал его Андрей. – А с этим ментом как, поладить можно? Ну, с милиционером?

– Его зовут не мент, а Борис Самар, – ответил Никифор.

Степан криво ухмыльнулся:

– Борис так Борис. Самар, говоришь? А он что, брат этому поганцу Кире?

– Нет, они просто Самары, – пояснил Никифор. – Просто родичи. Все Самары когда-то давно имели одного предка. Раньше нанай было мало. Самар, Бельды, Актанка, Пассар, Уза, Дункай, Киле, еще другие… У каждого родились дети, у детей еще внуки, но они имя предка берегли и передавали друг другу по наследству. Самары всегда женись только на Самарах, Киле – на Киле, Бельды на Бельды, мои родичи Дункай – на Дункай…

– А твоя жена тоже Дункай? – перебил его Степан. – Или Самар, если Кира на ней жениться хотел?

– Нет, она из рода Уза, – ответил Никифор. – То, о чем я говорю, давно было, в старые времена. Теперь каждый женится на том, на ком хочет. Но все равно: люди одного рода друг за друга горой стоят, понимаешь? Если Самар другого Самара о чем-то попросит, тот все для него сделает!

– Значит, надо, чтобы Кира Самар захотел попросить Бориса Самара не придираться ко мне, – задумчиво пробормотал Андрей. – И, кажется у меня есть средство заставить его это сделать…

– Что? – спросил ничего не понявший Никифор, но Андрей только отмахнулся и сказал, что им пора выходить.

У Андрея тоже нашлись лыжи, хоть и очень старые, и Никифор обрадовался, потому что в своих разбитых кирзачах русский быстро обморозил бы ноги и вообще увяз бы с сугробах.

Они отошли не слишком далеко от зимовья, когда Андрей сказал, что ему надо ненадолго вернуться, потому что он кое-что позабыл.

Не было Андрея, однако, довольно долго, а потом, когда он прибежал и они снова отправились в путь, Никифор оглянулся – и увидел, что над тем местом, где осталось зимовье, поднимается черный дым.

Он испуганно вскрикнул, однако Андрей даже не обернулся, только снова внимательно заглянул в глаза Никифора – и тот сразу успокоился.

Как бы то ни было, бусиэ в этих местах больше не появится, он пожарищ не любит…

Путники шли споро и к вечеру уже добрались до Аянки.

Советская Гавань, 1958 год

Память довольно часто возвращала Женю к событиям тех августовских дней, когда они с Сашей узнали о себе всю правду – и ужаснулись бездне, на краю которой стояли. Более того – были готовы в нее сорваться! Саше, конечно, пришлось хуже: ведь он первым всё узнал от Егорова, он переживал это страшное известие в одиночестве, пока Женя лежала в больнице.

Она оплакивала своего ребенка, а Саша – женщину, которую считал матерью.

Оказывается, Тамара знала о том, что они брат и сестра, давно, еще с сорок второго года, еще когда они жили в Горьком: тот же Егоров сообщил ей об этом, – но предпочла скрыть правду от детей, воспользовавшись тем, что они сами забыли почти всё, только друг друга и свою дружбу не забыли.

Теперь воспоминания детства постепенно возвращались к ним. Они вспомнили Ольгу Васильеву – Лялю! – которая воспитывала Женю после гибели ее родителей и любила ее, может быть, даже крепче, чем иная мать любит свое родное дитя. Они вспомнили Симочку, которая пыталась красть дрова из васильевского сарая, а дети нарочно напугали ее до полусмерти. Они вспомнили новогодний праздник, когда какие-то большие мальчишки пытались жульнически собрать все подарки, а Женя и Саша им помешали. Они вспомнили, как Тамара однажды пришла домой с перстнем, при виде которого им обоим стало страшно и плохо до рвоты… Саша уверял, что он вспомнил даже Виктора Панкратова – того врача, который и передал его Тамаре взамен ее умершего при родах сына. Виктор любил его так же сильно, как Ольга любила Женю, и Саша помнил, как хорошо они жили все вместе: Тамама, Витя и он. Саша вспомнил даже их поездки в Сокольники, которые он называл Соколиками! И, рассказывая об этом Жене и Егорову, он вдруг произнес какие-то странные слова:

«Хоть и сказал некогда Саровский святой, что от молчания еще никто не раскаивался, я все же решил свое молчание, наконец, нарушить и описать то, что происходило тогда, в апреле двадцать седьмого года, в Сарове. К этому меня подтолкнули Вальтер и Лиза, самые близкие мне люди. Удивительно, до чего же четко все запомнилось, а ведь уже десять лет прошло! Гедеон, я слышал, сгинул где-то в Казахстане, в лагере. Судьба отца Киприана так же трагична. Святые мученики! Вечная вам память.

О Матвееве я ничего не знаю.

Анюта, слава богу, жива, она по-прежнему в Дивееве. Теперь она зовется матушка Анна…

Перед тем как мы простились, Гедеон и Анюта показали мне место, где они спрятали то, что было нами похищено. Всего только несколько человек посвящены в эту тайну. Теперь с каждым годом их остается все меньше. Неведомо, когда настанет время, предсказанное вещим старцем, – время его подлинного возвращения в Дивеево. Доживет ли до той поры хоть один-единственный участник удивительных событий прошлого? Не знаю… Тем более нужно рассказать об этом!»

Егоров, услышав эти слова, побледнел. Ведь Саша, сам того не зная, процитировал строки из дневника своего отца! А Саша продолжал вспоминать, как нашел в печке разрушенного дома в Сокольниках обернутую в старую клеенку тетрадь, как Виктор Панкратов прочел эти строки, запавшие Саше в память… А ведь ему в то время было всего четыре года!

– А где теперь дневник нашего отца? – спросил он.

– Пропал, – ответил Егоров. – Когда меня арестовали, дневник забрали. О его судьбе я так ничего и не узнал. Страшно жалею, что не успел его прочесть, – только перелистал мельком.

Женя и Саша переглянулись. Благодаря этому дневнику они могли хоть что-нибудь разузнать о своих родителях! Наверное, та зеленоглазая женщина с родинкой в уголке рта – точно такой же родинкой, как у Жени! – которая иногда заглядывала в их сны, была их матерью. Теперь оказалось, что такие сны видели они оба, только не придавали им значения. А зря…

Впрочем, кое-что Егоров все-таки рассказал Саше и Жене об их родителях: о своем полном тезке, Дмитрии Александровиче Егорове по прозвищу Гроза, и его жене Елизавете Николаевне. Рассказал! Это немногое он успел узнать от Павла Меца, с которым Гроза и его жена когда-то вместе работали в НКВД, вместе росли… Но Мец до ареста Егорова успел, к сожалению, рассказать очень немного.

– А где он теперь, этот Мец? – спросил Саша. – Где его можно найти?

– Слышал, он отбывает наказание в одном из ИТЛ Амурской области, – ответил Егоров. – Точнее сказать не могу. Даже не знаю, жив он еще или нет.

По собственному опыту ему было известно, что в ИТЛ выжить нелегко. За те пять лет, что Егоров пробыл в Унжлаге, умерли многие и многие из числа приговоренных одновременно с ним. А ведь Мец был осужден на двадцать лет! Выдержать такой срок опытные лагерники считали почти невозможным.

– К тому же этот человек был врагом вашего отца, – добавил он. – Так что вряд ли он сказал бы вам правду о Грозе.

Егоров пробыл в Хабаровске всего несколько дней. Остановился он в гостинице «Дальний Восток». Хотел повидаться с Тамарой, однако она отказалась. А когда Саша впрямую спросил у нее, правда ли всё то, что рассказал им с Женей Егоров (на самом деле Саша уже не сомневался, что правда, да и слова «китайской ведьмы» не шли из памяти, реяли над ним, словно стая черных воронов!), Тамара ничего не ответила – упала без сознания.

Саша поднял ее, уложил на диван, коснулся ладонью лба – и впервые почувствовал, что его прикосновение не оказывает на Тамару никакого целительного воздействия. А ведь сколько раз ему это удавалось! В такие минуты Тамаре становилось легче, а он чувствовал упадок сил. Сейчас же он ощущал внутри только холод, даже стужу, но слабости не чувствовал. Саше было страшно и стыдно этого холода, он даже упрекал себя: ведь всё, что Тамара сделала, она сделала из любви к нему, она была ему самой любящей матерью на свете, ну а Женьку пусть не любила, но всё же вырастила ее, заботилась о ней…

Он повторял все эти разумные доводы, он убеждал себя в том, что не имеет права судить Тамару слишком строго, однако стоило ему вспомнить тот жаркий июльский день, и просторный песчаный берег, и тальниковые кусты, и термос с какао, и то, чем занимались Женька с Игорем, – а могли бы этим заниматься Женька и он, ее брат! – как горло словно петлей перехватывало: он задыхался от ненависти к Тамаре и жалости к себе и Женьке.

Наверное, только женщина способна так ненавидеть другую женщину, как Тамара ненавидела Женьку. И всё потому, что Саша любил ее… пусть даже истинно братской любовью. Именно это и раздражало Тамару до умопомрачения. Какое все-таки страшное это чувство – желание полностью владеть любимым человеком, даже своим ребенком, управлять его мыслями, привязанностями, даже его ненавистью!

Нет, в первую очередь – управлять его ненавистью: ведь Тамара хотела вызвать в Саше ненависть к Жене, и это ей удалось бы, наверное, если бы не случился пожар на той барже, если бы не Игорь, которого подсунула им судьба во спасение от самого страшного греха, который только могут совершить брат и сестра.

Егоров уехал не раньше чем сам рассказал обо всем Жене. Она помнила это страшное ощущение полного доверия, которое испытала к этому человеку, говорившему такие ужасные вещи. Она вспомнила Егорова – и печенье «Авиатор», которое он им привозил в Горьком, и тушенку, и хлеб. Да, он говорил правду – но как же страшна была эта правда!

Ладно, пусть Тамара из ревности внушала им с Сашей, что они чужие, но пытаться заставить их… заставить их переспать, а потом взять да убить ребенка, который вполне мог оказаться ребенком Саши, пытаться убить Женю!

Как так можно?!

Это не укладывалось в голове у обоих.

Саша и Женя были благодарны Егорову – и в то же время ненавидели его. Они ненавидели его так же сильно, как Тамару: за то, что их прежняя жизнь кончилась, треснула, сломалась, разлетелась на мелкие, не склеиваемые кусочки.

Егоров не задержался в Хабаровске. Наверное, он тоже был потрясен – когда застал малышей Сашку и Женьку взрослыми людьми, когда осознал, какую боль им причинил, окончательно разрушив их привычный мир. Он так рвался к ним, к этим детям, по которым тосковал столько лет! Но им он оказался не нужен. Сердце Егорова заходилось от боли, от бессмысленности случившегося. И все-таки он знал, что исполнил свой долг. А теперь можно было бы вспомнить предупреждение врача: «В любую минуту, от любого потрясения!» – и уехать в Москву, где жила его сестра. Он знал, что скоро умрет, и хотел, чтобы глаза ему закрыли родные люди. Мечта о том, чтобы это оказались Саша и Женя, развеялась.

Егоров уехал, размышляя о том, что будут эти двое делать теперь. Может быть, помирятся с Тамарой? Ведь она их вырастила, она заботилась о них. За это многое можно простить!

Однако «эти двое» покинули свой любимый Хабаровск в тот же день, когда проводили Егорова в Москву. Они даже не попрощались. Они больше не могли видеть не только Тамару, но и друг друга.

Саша забрал документы из приемной комиссии мединститута и уехал в Бикинский район, в село Аянка, откуда поступила заявка на фельдшера.

Женя позвонила в несколько районных газет: в «Амурский лиман» Николаевска-на-Амуре, в «Биробиджанскую звезду» Биробиджана, в «Районный вестник» города Смидовичи, в «Дальневосточный Комсомольск» Комсомольска-на-Амуре и в разные другие – и узнала, что в газету «Советская звезда» Советской Гавани срочно требуется разъездной корреспондент. Она немедленно уволилась из «ТОЗа» и уехала в Совгавань.

Тамара осталась одна в доме на улице Запарина.

…Женя, уже с чемоданом в руке, вышла из своей комнатушки. Тамара лежала на диване. Как легла после Сашиного молчаливого ухода, так и лежала целый день.

Женя посмотрела на ее голову с гладкими, черными как смоль волосами, в которых за эти годы почти не прибавилось седины…

– Прощайте, тетя Тома, – сказала Женя и пошла к двери.

На пороге оглянулась. Тамара не ответила – лежала все так же неподвижно, и в тусклом свете лампы ее гладкие волосы почему-то показались Жене не черными, а красными, словно бы облитыми кровью.

А, ну да, абажур-то в комнате красный, шелковый!

Женя вышла за дверь и плотно прикрыла ее за собой.

Спустилась с крыльца, погладила шершавый ствол любимой черной березы, вышла за калитку, прикусив губу… Проходя мимо забора, повернула голову.

Тамара стояла у окна, согнувшись, закрыв лицо руками.

– Прощайте, тетя Тома, – повторила Женя и свернула через дорогу во дворы, чтобы более коротким путем пройти к автобусной остановке. Ее поезд в Совгавань отходил через час. И она была уверена, что никогда больше не вернется на эту улицу, в этот дом, в этот двор, в этот город, который так любила. А Саша… они не виделись со дня его отъезда ни разу. И всё-таки Женя постоянно думала о нем и чувствовала, что и он думает о ней непрестанно.

Они не меняли фамилии – так и оставались Морозовым и Васильевой, однако все изменилось для них в осознании самих себя!

Они брат и сестра, и этого никто, никто отнимет у них. Не исключено, что со временем страх друг перед другом, которые вселила в их души Тамара, когда-нибудь пройдет и они смогут встретиться, смогут вернуть то же ощущение светлой, безгреховной любви и светлой дружбы, которая раньше была их истинным счастьем!

Но когда наступит этот день? И наступит ли он когда-нибудь?

Хабаровский край, район Бикина, 1959 год

С Кирой Самаром Ромашов справился легко. Шаман оказался молод и довольно-таки слаб – разумеется, по сравнению с Ромашовым. Рассказывали, его отец в самом деле совершал чудеса: камлая, исцелял любые болезни, ну а если человек все же умирал, то старый Самар со всем почтением провожал его душу в Буни, мир мертвых, отчего сам по нескольку дней лежал как неживой. Он мог разговаривать со зверями и птицами, и те его слушались, он даже язык деревьев знал…

Кира получил по наследству одежды отца и его унгчухун, шаманский бубен, однако в его руках тот никогда не издавал колдовские звуки: «Таонг-танг! Кодиар-кодиар! Динг-динг! Дэву!», а просто монотонно гудел, как любой другой самый обычный бубен. Шаманской болезнью Кира не переболел, то есть его вполне можно было не принимать всерьез.

Впрочем, нанайцы привыкли советоваться с шаманами, чтили память о них, поэтому и с Кирой Самаром обращались уважительно. Тем более что он очень хорошо умел угрожать, когда злился: говорил так, что поневоле страшно становилось. И какие-то недобрые силы ему все же подчинялись. Например, стоило вызвать его неудовольствие, непочтительно отозваться о нем или не поделиться частью охотничьей добычи, как человек вполне мог заболеть или валиаха – дух несчастья – привязывались к нему неотступно. Именно так и случилось с Никифором!

Насколько понимал Ромашов, Кира Самар мог внушить человеку, что тот становится неудачником. Иначе говоря, он оказался тем, кого в Спецотделе называли индуктором. То есть какие-то сверхъестественные способности он от отца-шамана все же унаследовал! При этом Кира был в определенной степени и медиумом. Но что самое главное, легко поддавался более сильному внушению – и транслировал его другим людям, причем усиливал своими способностями. Этот молодой шаман совершенно не представлял, какой силой на самом деле обладает, и Ромашову легко удалось подчинить своему влиянию его, а через него и его родича Самара, милиционера.

Ромашову, собственно говоря, требовалось немногое: небольшую поправку в паспорте, которая превратила бы его в другого человека.

Все, что Ромашов хотел от Бориса Самара, это чтобы год рождения в его паспорте изменили с 1901-го на 1904-й. Сделать это при известной аккуратности удалось незаметно. Теперь он стал Андреем Петровичем Мольченко 1904 года рождения. Однако главное, что ему удалось с помощью Киры Самара убедить всех жителей селения Долани, чтобы русского Андрея они признали за своего. Правда, его все сторонились – для нанайцев человек с разными глазами всегда остается опасным, пусть даже живет в твоем стойбище и шаман взахлеб уверяет, что ему можно доверять. Впрочем, Ромашов к одиночеству привык и жил в своем хилом домишке, который здесь на китайский манер называли фанзой, не нуждаясь ни в чьем в обществе. Вот разве что с Никифором встречался, иногда вместе с ним ходил на охоту. А в соседних стойбищах, в Аянке например, он старался не показываться. Кира подчинялся Ромашову безоговорочно, потому что в его мозгу удалось накрепко поселить страх. Страх перед наказанием за попытку убить Никифора Дункая! Ради того, чтобы об этом никто не узнал, Кира готов был делать всё, что требовал Ромашов, а добиться от Никифора не мстить шаману оказалось вообще легче легкого, настолько простодушен и незлобив был этот нанаец.

В этом дальнем стойбище представители районной власти появлялись редко. Даже когда открылся сезон сдачи пантов, а потом и женьшеня, приемщик сырья Филипп Кочергин начал наезжать только в Аянку, требуя, чтобы промысловики со всей округи везли добытое именно туда, к нему, а он-де гоняться за ними по всей тайге не собирается. Именно в Аянку отвозили добычу и охотники из Долани.

Как раз в это время Ромашов и задумался о том, что ему делать дальше.

Отсиживаться в глуши надоело до смерти, тем более что он ощущал, что дичает. Дело было вовсе не в том, что он страдал без книг или без кинофильмов. Начисто отвык от этого еще в лагерях! Ромашова пугало то, что он все сильнее перенимал образ мыслей и впитывал особенности поведения обитателей тайги. Это началось, еще когда он убил одного нанайца в самом начале зимы, – еще до появления Никифора. Силы, взятые у Крамаренко, начали истощаться, вот он и не удержался, напал на молодого охотника.

Тогда Ромашов усвоил, что убийство должно быть неожиданным для жертвы. Тогда выплеск энергии оказывается особенно мощным. Если же человек задушен страхом, взять от него мало что можно. Степан Крамаренко и тот кабан были исключением из общего правила, но на то оно и исключение, что встречается крайне редко!

А тот молодой охотник настолько перепугался при виде Ромашова, что даже не сделал никакой попытки убежать: выронил ружье, пал на колени, зажмурился и ждал смерти покорно, как телок. Однако пользу он все же принес, потому что передал Ромашову не столько свою малоэффективную энергию, сколько неведомые прежде навыки. Эти навыки теперь помогали ему ставить силки на зверей, выделывать шкуры, заваривать чагу, находить под снегом корешки, которыми можно было сдабривать однообразную пищу. Эти навыки были полезны, однако Ромашов со временем стал ощущать, что постепенно дуреет. Мысли его, чудилось, начали течь медленней; чувства притупились; даже мстительная горечь и ненависть, бывшие стержнями его существования, притихали. Часто он вообще ловил себя на размышлениях, что эта затаившаяся жизнь в зимовье – предел его мечтаний и надо тут и остаться до тех пор, пока не умрет. Мирная, незлобивая натура убитого (потом, гораздо позднее, уже в Долани, он случайно услышал, что нанайца звали Аким Самар и общее мнение считало его эхэлэ – глупцом, дурачком) оказала на него слишком сильное воздействие, опутав словно бы сетью спокойствия, которое было для беглеца опасным, ибо заставляло утрачивать осторожность.

Но куда хуже стало после того, как Ромашов убил еще одного кабана и по привычке приник к нему, чтобы напиться его крови и забрать энергию жизни. Еще долгое время спустя он почти через силу заставлял себя вспоминать, что он все-таки человек, а не кабан. Так и тянуло подрывать когтями и клыками корни деревьев и воинственно мчаться по следу медведя-шатуна!

После этого пришлось отказаться от такой подпитки: Ромашов старался убивать зверье издалека и держался в стороне, пока туша не остывала. Впрочем, поскольку недостатка в пище он не испытывал, особой потребности в живой силе у него не было.

Однако, оказавшись в стойбище, он не мог избавиться от мыслей, что рано или поздно досидится здесь до приезда большого милицейского начальства или кто-нибудь из простодушных нанайцев где-нибудь сболтнет, что в Долани живет какой-то странный русский геолог, который почему-то не хочет возвращаться к своим.

Хватит отсиживаться. Пора уходить. Но не с пустыми же руками!

Тех соболей и белок, которых они набили вместе с Никифором, те панты, которые они срезали с убитых изюбрей, нанаец сдавал от своего имени приемщику, но деньгами честно делился с Ромашовым. Благодаря этому они купили новые хорошие ружья, Ромашов оделся по-человечески, но денег для того, чтобы начать привольную жизнь в городе, все же недоставало. К тому же он вовсе не собирался засиживаться в Хабаровске – что там делать? Надо было выбираться в Россию, как здесь называли всё, что лежало за Уралом. В Москве побывать обязательно, узнать, как там поживает Люся, его Люся Абрамец. Иногда она снилась ему, однажды приснилась с ребенком на руках: с девочкой, которую звали Люсьена. Ромашов тогда проснулся очень сердитый: во сне ругался с Люсей, почему выбрала такое дурацкое имя для ребенка?! – а потом сообразил, что это был всего лишь сон. Хотя кто знает, может быть, Люся и впрямь забеременела тогда, осенью сорок первого, после их бурной встречи…

Люсьена Абрамец… Нет, ну правда, что за нелепость! Если бы они с Люсей поженились, дочку звали бы Люсьена Мец. Это хоть как-то звучит!

И вдруг Ромашов покатился со смеху. Странная судьба… в фамилии Люси – Абрамец – скрыта и его настоящая фамилия. Его дочь носит не только фамилию матери, но и отца. В этом что-то есть… что-то роковое!

Конечно, он будет рад с ней повидаться, конечно, хотя то, что у них было, вряд ли повторится: человеческие плотские желания в нем угасли, а скотские, кабаньи, больше не возникали, поскольку он держался подальше от жизненной энергии секачей. Ромашов хотел встретиться с Люсей прежде всего потому, что она наверняка знает, где сейчас Тамара Морозова. Где Тамара, там и дети Грозы. Если они осталась в Горьком – Ромашов поедет в Горький. Если улетели на Луну – значит, он полетит на Луну, однако отыщет их во что бы то ни стало и совершит то, о чем мечтал начиная с 1937 года.

Именно для того, чтобы поскорей уехать и осуществить, наконец, свой план мести, Ромашову и нужны были большие и быстрые деньги. Такие деньги можно было получить, если добывать женьшень, но сдавать корни не Кочергину, а какому-то китайцу, которого здесь называли «никаном». Он нередко появлялся в окрестностях стойбищ, о чем знали и все промысловики, и милиция, но его никто не трогал: из-за щедрых денег, которые он платил, и из-за товаров, которые он приносил и которые невозможно было купить в сельпо.

Рассказывали, что у никана можно было даже достать опий, что у него есть тайные плантации мака, однако Ромашов такими слухами не интересовался. Конечно, наркотик мог обострить сверхъестественные способности (например, Кира рассказывал, что его отец пил настойку мухомора, а ведь это, насколько знал Ромашов, был галлюциногенный гриб), но мог их и притупить, как притупил у Киры. Ромашов не хотел рисковать и утратить то, что приобрел с таким трудом!

Промысел женьшеня считался делом нелегким. Нужно было не только распознать места, где он может дать побеги, но и уметь разглядеть в траве его зеленовато-белый или нежно-розовый «зонтик», собранный из пятнадцати-двадцати цветков, издающих слабый неповторимый аромат. Более того! Знатоки были способны различить среди многообразия звуков тайги, выделить в хоре неумолчного птичьего пения голос одной-единственной птицы – конгульчу. Она всегда селилась там, где растет женьшень. Существовала легенда о разлученных влюбленных, один из которых – юноша-врачеватель по имени Жень-Шень – обратился в чудодейственный корень, а его возлюбленная Конгульчу – в птицу, однако Ромашова все эти сказки-байки не интересовали. Куда внимательней он прислушивался к рассказам о хунгузах, которые крались по тайге за женьшенщиками, выслеживая их, а потом нападали, убивали и отнимали добычу.

Еще один способ добычи!

Впрочем, многодневные и многокилометровые тайные блуждания по сопкам вслед за промысловиками Ромашова не привлекали. Да такая случайная удача сразу выдала бы его! Пропал куда-то, а потом вдруг появился с богатой добычей, однако несколько односельчан сгинули без следа… Нанайцы – народ доверчивый, даже чересчур, однако тут даже у сущего эхэлэ возникли бы нехорошие мысли! Нет, лучше напасть на кого-то одного, у кого будет много этих корней, решил Ромашов. Например, на человека, который принимает сырье от таежников… на Филиппа Кочергина!

Ромашов вознамерился подстеречь приемщика, когда тот в конце августа повезет в город сданные всеми промысловиками корни. Обычно его сопровождал Борис Самар – милиционер из Аянки, а иногда еще и добровольцы-удэгейцы, которые были и похрабрей, и повоинственней добродушных и миролюбивых нанайцев. Ромашов, впрочем, не сомневался, что ему удастся убедить Бориса – через посредство Киры, само собой! – чтобы он отделался от сопровождающих. Справиться с милиционером, а потом и с Кочергиным труда бы не составило. Затем с помощью Никифора, которого Ромашов вполне подчинил своему влиянию, он намеревался отнести добычу никану, получить деньги… и исчезнуть.

Как поступить с Никифором, он решит потом.

Выжидая время, Ромашов, впрочем, не собирался сидеть без дела. Он продолжал уходить в тайгу вместе с Никифором, надеясь найти и свой панцуй, однако пока им не везло.

И вот в тот день…

Они прошли много верст по сопкам, однако только зря били ноги. Но вот они услышали издали голос. Слов Ромашову было не разобрать, однако Никифор, с его острым охотничьим слухом, и узнал голос, и кое-что расслышал.

– Да это же Данила! – пробормотал он. – Данила Уза! А с ним русский доктор из Аянки. О чем это Данила говорит?.. Ух ты, ему нынче повезло! Он взял четыре больших панцуя.

– Четыре? – Ромашов уже достаточно долго общался со сборщиками, чтобы понять, какая это удача.

Может быть, подстеречь здесь этого Данилу – и прямо здесь, в тайге…

– Йя-яаа-у-у! Йя-яаа-у-у!

Вкрадчивый рев заставил их вздрогнуть.

– Изюбрь?! – воскликнул Ромашов.

– Не-ет… – протянул Никифор, напряженно вслушиваясь. – Это не орон, это амбани!

– Тигр?! Но это явно крик изюбря! – возразил Ромашов.

– Да, амбани умеет его голосом говорить! – громким шепотом воскликнул Никифор. – Надо держаться отсюда подальше!

И бросился в чащу, обходя то место, откуда так и струился приманчивый изюбревый рев.

Ромашов напряженно огляделся и сделал вслед Никифору несколько осторожных шагов, стараясь, чтобы ни одна веточка не треснула под ногой.

Неужели это и впрямь тигр?!

Но проверять, кто это, тигр или изюбрь, не хотелось. Хотя, конечно, это добыча из добыч – тигр! Ромашов слышал, что китайцы и корейцы давали бешеные деньги не только за его шкуру, но и за когти, усы, кости (особенно ценились колени!), мясо. Всякая часть тела амбани была пригодна для изготовления чудодейственных восточных лекарств, исцеляющих любые хвори и продлевающих жизнь.

Но охотиться на этого зверя… Нет, на него в одиночку не ходят! А Никифор трусоват, в таком деле он не помощник.

Ромашов ускорил было шаги, чтобы не отставать от Никифора, но замер, когда чуть сбоку и впереди из зарослей появились двое. Это оказались низенький нанаец и еще какой-то человек довольно высокого роста, худощавый. Лицо его было прикрыто накомарником.

Похоже, это Данила и русский врач, о которых говорил Никифор.

А у Данилы в сумке четыре больших панцуя…

Ромашов напряженно вслушивался. Треска зарослей там, куда бросился Никифор, не слышно. Он уже где-то далеко.

Ромашов осторожно шагнул из кустов на каменистый выступ сопки, откуда незнакомцев было видно лучше, а его самого прикрывал занавес, сплетенный из лиан дикого винограда и лимонника.

А что, если… что, если двумя выстрелами уложить этих двоих и спрятать трупы в зарослях? Забрать их добычу, а Никифору потом сказать, что стрелял с перепугу, потому что показалось, будто тигр рядом?

В это мгновение изюбревый рев раздался снова, совсем близко.

Оба охотника сорвали с плеч ружья. Высокий азартно отбросил назад накомарник, и Ромашов увидел его лицо.

Да, это был русский.

Какое-то мгновение Ромашов всматривался в это совсем молодое загорелое лицо с напряженно сведенными к переносице бровями, чувствуя, что его сердце замирает, а в голове медленно проползает мысль: «Этого не может… не может быть…»

В это мгновение нанаец выстрелил; вслед за ним и юноша.

Тут же Ромашову стало ясно, что оба промахнулись: правее в зарослях аралии мелькнула рыжая шкура.

Изюбрь? Или…

Они ударили из вторых стволов, но на долю секунды раньше на них прыгнул тигр.

Никифор не ошибся! Это в самом деле тигр – огромный, сильный самец, растопыривший в прыжке лапы, словно готовясь заключить жертву в объятия, оскаливший пасть, летящий прямо на русского, который замер, глядя свою приближающуюся смерть.

В следующий миг случилось нечто, не поддающееся никакому объяснению.

Русский выронил ружье и, словно пытаясь сдержать прыжок огромного зверя, резко простер руки вперед. Ромашов видел его растопыренные пальцы, которые дрожали мелкой дрожью от напряжения, и воздух, в который вонзились эти пальцы, внезапно заискрился.

Тигр замер в воздухе…

Ромашову казалось, это мгновение растягивается до бесконечности, и догадка, судьбоносная догадка вонзилась в его мозг, словно смертоносная стрела.

Нечто подобное он уже видел раньше, давным-давно! Нечто подобное происходило, когда Гроза «бросал огонь»! Только тогда все вокруг и впрямь начинало пылать, а здесь тигра остановила сила незримого, но неодолимого мысленного излучения, которая заставила воздух задрожать и заискриться.

Так вот кто он такой, этот русский врач!

Это его Ромашов собирался искать в Горьком или в Москве – да где угодно, хоть на Луне. Это сын Грозы! Ромашов, который по-прежнему видел в своем воображении ребенка, русоволосого мальчика, за которым охотился во время войны, забыл, что за минувшие годы этот мальчишка вырос.

Сын Грозы! Александр Егоров!

Все эти размышления заняли не более секунды. Решение пришло сразу.

Убить! Убить его!

Палец Ромашова дрогнул на спусковом крючке, курок ударил о капсюль, раздался выстрел… но парень успел отпрянуть в заросли и пуля попала в тигра, который мгновением раньше грянулся на тропу в каком-то метре от ускользнувшей добычи.

Ромашов увидел, как из золотистого, свирепо сверкающего глаза тигра брызнула кровь, однако чудовищная боль заставила зверя взреветь и снова взмыть в прыжке. Мощное рыжее тело в последнем усилии жизни обрушилось на стрелка, но тигр не удержался на крошечном выступе, повалился в обрыв и рухнул наземь, подмяв Ромашова под себя.

Западный Берлин, 1959 год

Прошло уже два года с тех пор, как Вальтер Штольц вернул себе настоящее имя.

После того странного звонка Минны в Москву он почувствовал, что должно произойти нечто неприятное и, возможно, опасное. Минна была существом беззаботным, и ее настойчивость, плохо скрываемая тревога в ее голосе заранее подготовили его к самому худшему. Вальтер заподозрил, что прошлое его раскрыто. Как это могло случиться, он не знал, однако те двое суток, которые шел поезд от Москвы до Берлина, находился в состоянии постоянного напряжения. И, едва сойдя с подножки вагона, направился к телефону-автомату, причем выбрал тот, который стоял на отшибе, с боковой стороны вокзала, где было мало народу.

Насколько он мог судить, агентов Штази, как называли в народе Министерство государственной безопасности ГДР, поблизости не было. А впрочем, Вальтер прекрасно знал, что таким агентом может оказаться любой прохожий. Как странно… за годы жизни в Восточной Германии он настолько освоился с новой личиной, настолько привык к своей удачливости, к безопасности, что сейчас чувствовал почти панику. Если его в самом деле раскрыли, он может быть арестован в любой момент…

Впрочем, Вальтер тут же успокоил себя: возможно, дело вовсе не в этом? Мало ли что могло случиться?!

Он попытался найти варианты этого «мало ли что», однако совершенно ничего не шло на ум, кроме единственного варианта: установлено его настоящее имя.

Вошел в будку, набрал номер, который загодя нашел в записной книжке и постарался запомнить.

– Это Вернер Хольт, фрау Вигман, – сказал негромко. – Минна просила меня позвонить вам, как только я приеду.

– Вернер? – Голос женщины звучал испуганно. – Если это вы, скажите, как вы называете Минну, когда… когда вы наедине?

Вальтер на мгновение потерял дар речи. Даже показалось, что это розыгрыш, какая-то издевка! Но в голосе фрау Вигман звучал самый неподдельный страх.

– Я называю ее Мила, Милочка, это по-русски, – ответил он тихо.

– Да, правильно, – с облегчением вздохнула его собеседница. – Вернер, случилась беда. В редакцию пришло анонимное письмо, в котором утверждается, что вы на самом деле замаскировавшийся эсэсовец, оберштурмбаннфюрер Вальтер Штольц, известный своей жестокостью на оккупированных русских территориях.

– Что? – пробормотал он, не слыша своего голоса. – Какая ложь!

– Минне сообщила об этом секретарша вашего редактора, Грета. Они ведь подруги, вы знаете… Успела, прежде чем ей было строжайше запрещено это делать. Грета, конечно, не доложила, что она уже все рассказала Минне, но моей дочери кажется, что за ней все равно следят. Чтобы позвонить вам в Москву, она съездила в западный сектор и пошла на телеграф в самый разгар рабочего дня. Она клянется, что ее не подслушивали, и все-таки она боялась вам сказать все прямо. После этой поездки слежка стала более явной. Вернер, дорогой… Я, конечно, в это не верю, и Минна тоже не верит, но она просила вам сказать, чтобы вы в случае чего – ну, если вы сочтете нужным, понимаете? – идите на Бернауэрштрассе, двадцать пять. В квартире двадцать четыре будет открыта дверь. Вы должны понять… Минна просила передать, что она будет счастлива увидеть вас вновь, убедиться, что это гнусная клевета, однако вы все же запомните: Бернауэрштрассе, двадцать пять, квартира двадцать четыре. Ах да… она просила передать привет ее подруге Ангеле Шварц. Хорошо?

И фрау Вигман положила трубку прежде, чем Вальтер успел что-то сказать.

Он постоял в будке, причем в голове не было ни одной мысли, кроме этой, всплывшей из полузабыто пословицы про неожиданность, которая всегда приходит внезапно.

А как вспомнишь, что эти слова произнесла полубезумная дочь Меца, которую Вальтер увидел во сне…

Он с трудом подавил желание схватиться за голову. Фантасмагория! Кругом сплошная фантасмагория!

Но пора подумать не о снах, а о реальности. Не хочется верить в истинность этой пословицы, в то, что Вальтер узнал от фрау Вигман, однако разве он не ждал этого в глубине души все те дни, месяцы, годы, прошедшие с тех пор, как переоделся в одежду Вернера Хольта и взял его документы?..

Но кто выдал, кто узнал Вальтера Штольца?!

Да неважно. Мало ли кто! Про жестокость на оккупированных территориях – полное вранье, конечно, однако в свое время он вместе с Отто-Панкрацем Штольце объехал несколько концентрационных лагерей… Возможно, его узнал один из выживших узников. Но, конечно, вполне возможно, что это проверка Штази…

Глупости. Если бы разговор шел только о том, что он бывший эсэсовец, это одно. Однако если знают его имя, то это уже не проверка, а обвинение. Значит, надо бежать.

Куда?

Ну, известно куда! В другую Германию. В ФРГ.

Бернауэрштрассе, упомянутая по телефону фрау Вигман, была одной из тех улиц, по которой проходила граница, проложенная между Западным и Восточным Берлином. Собственно, Западный Берлин, это уродливое политическое образование, находившееся под «присмотром» американцев, англичан и французов, являлся неким анклавом, со всех сторон окруженным ГДР. Между двумя городами проходила разделительная линия в сорок пять километров длиной. Проходила она по улицам, домам и каналам. Между двумя территориями ходила электричка, действовала линия метро. Электричка принадлежала ГДР, а метро – ФРГ. Кроме того, существовал 81 пропускной пункт. Разумеется, перейти через любой из них можно было, только предъявив документы, в метро и электричке ходили патрули, которые тоже постоянно требовали паспорта. Однако существовали и нелегальные переходы, причем в большом количестве. По сути дела, многие берлинцы жили на два города: работали там, где платили больше, в Западном Берлине, а учились в школах и институтах Берлина восточного, где образование было бесплатным. Кроме того, магазины Берлина Западного были куда богаче товарами! Само собой, сотрудники партийной прессы остерегались слишком часто мелькать «на вражеской территории», однако хоть раз в месяц там бывал каждый. Сначала, после того как Вальтер стал Вернером Хольтом, он старался держаться от Западного Берлина подальше, но потом уже не мог удержаться от искушения снова и снова оказываться там. Реже, чем остальные, гораздо реже, но все-таки… Обычно ему составляла компанию Минна. Ее подруга Ангела Шварц жила близ Оливер-Плац, и если Минна просила передать ей привет, это значило, что у Ангелы Вальтер сможет остановиться.

Да… видимо, бедняжка Минна была уверена, что Вальтер в большой опасности, если напомнила о фрейлейн Шварц, которая всегда беззастенчиво флиртовала с ним!

Вальтер довольно хорошо знал правила перехода и понимал: если за Вернера Хольта взялись всерьез, значит, информация о нем есть у всех пограничников.

Ну что же… не зря фрау Винер упомянула про то, что на Бернауэрштрассе, двадцать пять, в квартире двадцать четыре будет открыта дверь!

Помахивая чемоданчиком, Вальтер с самым непринужденным видом спустился в метро, демонстративно вышел на своей станции, однако тут начал путать следы. Свернул в один двор, потом в другой, потом поймал такси, отпустил его за два квартала до Бернауэрштрассе, опять пометался по дворам и наконец, уверенный, что слежки за ним нет, оказался около длинного многоквартирного дома номер 25. Его фасад выходил на улицу, перейдя которую, можно было оказаться на территории Западного Берлина. Вообще-то все окна первых этажей, через которые можно было оказаться, так сказать, за границей, были по требованию властей забиты деревянными щитами, а некоторые даже зацементированы, однако многие нелегалы наловчились спускаться и со второго, и с третьего этажей. Вот только обратно попасть было, конечно, труднее.

Однако Вернер Хольт возвращаться не собирался.

Он поднялся на второй этаж, вошел в неплотно прикрытую дверь квартиры номер 24, прошелся по скромно обставленным комнатам. Там не было ни души. Под одним из окон, выходящих на Бернауэрштрассе, лежала веревка. Под подоконником были вбиты два прочных крюка.

Вальтер привязал к ним веревку, вспомнил, что ему пятьдесят семь лет, однако усмехнулся – и перемахнул через подоконник.

Оказавшись на земле, он поспешно пошел прочь, но вдруг вспомнил, что по улице иногда проходят патрули, а висящая из окна второго этажа веревка выглядит слишком красноречиво.

Он встревоженно (не хотелось подвести неизвестных помощников!) оглянулся – да так и ахнул, увидев, что веревка с проворством испуганной змеи вползает обратно в окно.

Технология перехода границы была отработана до мелочей!

Больше Вальтер не оглядывался.

Он явился в первое же попавшееся на пути отделение полиции и заявил, что просит политического убежища. Назвал при этом свое настоящее имя и рассказал, что жил по чужим документам в ГДР начиная с 1945 года.

И снова, как раньше, начались проверки… Вальтеру пришлось нелегко! Шпионы Штази наводняли и Западный Берлин, и ФРГ, а Вальтер не мог вразумительно объяснить, по какой причине он вообще подался с самого начала на восток и почему так долго тянул с возвращением в свободный мир. Правду сказать он не мог! Какой саровский артефакт? Какие дети Грозы? Да его сочли бы больным или решили, что бездарно врет… А Вальтер и в самом деле чувствовал себя больным оттого, что пришлось поставить крест на всех мечтах и честолюбивых надеждах! Путь в СССР был ему отныне закрыт навсегда…

Судьба постепенно приучает людей смиряться с проигрышами. Выживает тот, кто прилежно следует ее урокам, а не рвет себе сердце попусту – снова и снова. Да, есть на свете вещи, достичь которых невозможно. В конце концов саровский артефакт стал для Вальтера не более чем не тревожащим его воспоминанием. Только фотография Жени напоминала теперь о прежней маниакальной страсти, да и этот снимок он убрал подальше. Жизнь была слишком тяжела, она не оставляла ни времени, ни сил для пустых мечтаний… и даже для вещих видений, которые окончательно перестали посещать Вальтера.

В конце концов власти перестали придираться к его лояльности. Он жил одно время у Ангелы Шварц, но потом перебрался в Гамбург. Ангела слишком уж старалась женить на себе Вальтера, а он надеялся, что Минна сможет перебраться из восточного Берлина в Западный. Однако она так и не появилась. То ли была под слишком пристальным контролем Штази, то ли не решилась оставить мать. Почему Вальтер выбрал Гамбург? Из-за работы. Найти ее было нелегко, да еще в его возрасте, да еще с «восточным» прошлым… Он попытался отыскать связи среди старых, еще довоенных, знакомых – своих, отцовских… И совершенно случайно, из радиопередачи, узнал, что в Гамбурге открылась новая газета под названием «Бильд», которую издает Аксель Шпрингер, сын известного германского издателя Генриха Шпрингера.

Аксель Шпрингер! Вальтер прекрасно помнил это имя, и оно было для него связано с прекрасными воспоминаниями. Ведь Аксель был некогда очень дружен с Отто-Людвигом Штольце, младшим братом Отто-Панкраца, ближайшего друга Вальтера. Оба Штольце, старший и младший, погибли в конце войны, но Аксель, который был истинной акулой капитализма, как называли таких удачливых бизнесменов русские, тоже, как и Вальтер, относился с нежной сентиментальностью ко всем, кто напоминал ему годы детства и юности. Благодаря заступничеству Акселя сотрудники МАД наконец отстали от Вальтера – и началась его новая жизнь.

Хабаровский край, район Бикина, 1959 год

Данила начал спускаться в обрыв, и Саша последовал за ним, но далеко не столь быстро и ловко. Руки его дрожали, ноги подкашивались. Он никак не мог освоиться с вспоминанием о том, как все его тело, все существо его вдруг сделалось одной непонятной и неодолимой силой, устремленной к сопротивлению надвигающейся гибели. Это пугало его чуть ли не больше, чем намертво впечатавшаяся в память картина: зависший в пространстве тигр, воплощение его неминуемой гибели. И все же Саша не мог не спрашивать себя: что это было? Откуда это взялось в нем? Почему не проявлялось раньше? Вот разве что в июле прошлого года, на Амуре, когда случилась та история с горящим буксиром, а потом пошли чередой страшные события, которые разлучили их с Женей…

– Мертвые! – прервал его смятенные мысли голос Данилы. – Они оба мертвые! И амбани, и хунхуз.

– Кто?! – От изумления Саша выпустил лиану, за которую держался, завалился на спину – да так и съехал по каменистой осыпи, остановившись только на дне расщелины, около ярко-рыжего, расписанного чернью, тела тигра, совершенно накрывшего собой и придавившего своей тяжестью чье-то тело.

Морда тигра уткнулась в лицо человека.

Пахло зверем и кровью…

Кажется, единственный выстрел неизвестного охотника оказался смертельным. Тигр, не то в последнем усилии жизни, не то в сильнейшей судороге агонии, сбил противника с ног – и тотчас издох, придавив того, кто его убил.

Неужели задавил насмерть?!

Саша вскочил на ноги, отшвырнул ружье, вещмешок и попытался стащить мертвого тигра с человека. Но все, что ему удалось, это сдвинуть голову зверя.

Правый глаз тигра оказался прострелен.

Ничего себе! Или незнакомец был незаурядным стрелком, или ему помогла невероятная случайность!

Зрелище, впрочем, открылось страшное: лицо охотника превратилось в кровавое месиво, один глаз, похоже, был вырван.

Как у тигра…

Стиснув зубы, Саша продолжал сталкивать многопудового зверя, еще больше отяжелевшего после смерти, с человеческого тела, но это ему оказалось не под силу.

– Помоги, Данила! – прохрипел Саша. – Может быть, этот охотник еще жив! Но, если мы не уберем с него тигра, он задохнется.

– Улэн, – проворчал нанаец. – Вот и хорошо.

– С ума сошел?! – взревел Саша. – Он мне жизнь спас своим выстрелом, ты что, не понял? А может быть, и тебе.

– Спас жизнь? Откуда знаешь, что он не в тебя стрелял? – резко спросил Данила, который, когда хотел, мог очень неплохо говорить по-русски: он окончил семилетку в Комсомольске-на-Амуре, пусть даже и сплошь на тройки.

– Бред какой-то, – буркнул Саша, кряхтя и не оставляя попыток сдвинуть тигра. – Зачем ему это?

– Панцуй забрать, вот зачем! – торжествующе выкрикнул Данила. – Он бы убил и тебя, и меня, амбани выстрелами отпугнул, нашу добычу забрал и никану продал. Говорю тебе, это хунхуз!

– Я читал про хунхузов, которые грабили женьшенщиков и золотоискателей, у писателя Арсеньева, в книге «Дерсу Узала», но это раньше было, еще до революции! Хунхузы давно канули в прошлое, – отмахнулся Саша, с запоздалым стыдом вспомнив, что в той же самой книге читал и о том, как ловко тигр приманивает изюбрей на свой лживый зов.

Читал, изумлялся таежным чудесам, а как до дела дошло – забыл, вот позорище-то!

– Человек жадный, ему всегда чужого надо, и теперь, и раньше, – изрек Данила, который был склонен к философии и любил повторять то, что он называл мурун мапана, мудростью стариков.

Одним из первых нанайских слов, которое узнал Саша, было «мапа» – медведь. Так что одно время он с некоторым испугом думал, что Данила изрекает особые медвежьи премудрости. Однако потом узнал, что мапа – это еще и дед, старик. То есть медведя нанайцы зовут дедушкой.

– Никан большие деньги дает за панцуй, больше, чем Филипп Кочергин, – продолжал Данила.

Филипп Кочергин, тот самый приемщик, которому женьшенщики сдавали драгоценный корень и который выплачивал им деньги, никак не мог убедить сборщиков в том, что расценки устанавливает отнюдь не сам он, что расценки эти государственные. Кочергин незаслуженно прослыл неимоверным скупердяем!

– А ты такого никана знаешь? – пропыхтел Саша.

– Знаю, – ответил Данила, неодобрительно наблюдая за его стараниями и явно не собираясь присоединиться.

– А чего сам к нему не идешь?

– Жить охота, – пожал плечами Данила. – Рассказывают, такой никан деньги даст, панцуй возьмет, а потом тебе в спину стрельнет и деньги обратно возьмет. Тоже хунхуз!

– Сплошные у тебя хунхузы, как я погляжу! – выдохнул Саша, которому удалось наконец чуть сдвинуть тигра. – Да помоги же ты мне! А то, честное слово, опять голова у тебя начнет болеть! А я лечить не стану!

Данила с детства страдал жесточайшими головными болями. К этому сыну тайги привязалась болезнь, которую издавна считали дамской, барской хворью: мигрень. Когда Саша после фельдшерского техникума еще только приехал на Бикин, в Аянку, Данилу как раз подкосил очередной приступ, да такой, что он выл и кричал, катаясь по земле и насмерть пугая семью. Никакие лекарства не помогали. Кто-то советовал Саше вызывать санитарный самолет из райцентра, а старики бубнили, что пора посылать в соседнее село Долани – за шаманом Самаром. Впрочем, погода стояла нелетная, а насчет Самара… Всем было известно, что шаман заявил: в то стойбище, где живет русский фельдшер, он не пойдет ни за что. Ни за амбаксу – шкуру тигра, ни за панцуй, ни за советские деньги – ни за что!

Самар никогда не забывал, что он тэдеку най, важный человек, а потому мог позволить себе капризничать. Он с большой неохотой посещал даже те села, где не было русских врачей, но где нанайцы жили бок о бок с удэгейцами, как, например, в Сундиге. Самар не любил ни русских, ни удэге. Чтобы уговорить его посетить такое село, нужно было выложить немало рублей, соболиных шкурок, панцуя или кабаньей желчи, припрятанных от Филиппа Кочергина. Село Аянка провинилось перед ним дважды, так что заманить его туда было невозможно.

Саша, который интересовался восточным массажем, о целебных свойствах которого ему рассказала одна хорошенькая китаянка, учившаяся вместе с ним в медицинском техникуме, решил попробовать сам снять боль.

Однако надо было еще ухитриться дотронуться до Данилы, который так бился и рвался, что даже подходить к нему казалось опасным: как бы не пришиб ненароком! Поэтому сначала Саша просто смотрел на него, мысленно упрашивая успокоиться. Наконец Данила чуть притих, недоверчиво глянул налитыми кровью глазами… Но стоило коснуться его лба, как Данила сразу успокоился, а потом, когда Саша начал осторожно массировать ему шею и голову, заснул как убитый. Окружающие в самом деле уже начали думать, что Данила умер! Однако вскоре он проснулся, радостно заявил, что голова у него больше не болит, и, изголодавшись за время припадка, поразил всех своим аппетитом.

Головные боли у него иногда возобновлялись, однако в присутствии Саши немедленно утихали. Иногда даже массажа не требовалось! Лишь поэтому женьшенщик и согласился взять молодого врача с собой в тайгу на поиски экзотического панцуя: обычно напарников брали только из своей семьи, родных людей, чтобы не делиться с чужаками прибылью. Саша заранее был готов отказаться от своей доли добычи, но Данила даже слушать ничего не захотел: четвертая часть за все найденное – Саше, столько и положено отдать неопытному помощнику, но если он сам отыщет панцуй, то за этот корень ему достанется три четверти денег.

Впрочем, Сашу в поход влекла не только экзотика. Он надеялся за это время убедить Данилу осенью съездить в Хабаровск, в краевую больницу, и пройти толковое обследование.

Конечно, угрожать больному человеку было запрещенным приемом, но это подействовало: с недовольным видом Данила наконец-то поднялся и принялся помогать Саше.

Наконец им удалось своротить мертвого зверюгу на сторону.

– Это был настоящий ван! – простонал Данила, отдуваясь. – Эх, жаль, не зима! Пригнали бы нарту, отвезли его никану, сколько денег дал бы! А сейчас что возьмем? Только шкуру, голову, сердце, ну еще и лапы отрубим… Пэйнэн, колени, стоят дороже всех костей амбани!

Саша, полив на платок воды из фляги, принялся осторожно очищать залитое кровью лицо неподвижного охотника, пытаясь понять, жив он еще или нет, и сердито косясь на Данилу.

Конечно, тигр, возможно, убил незнакомого человека да и чуть не прикончил самого Сашу, однако было невыносимо слышать, как Данила бормочет над ним, словно над какой-то дохлятиной, сожалея об упущенной выгоде. Тигр оставался зловеще-прекрасным и величественным даже в смерти, даже небрежно переваленный на бок! Голова его была испачкана кровью, однако Саша не сомневался, что в узорах на его лбу и впрямь можно разглядеть иероглиф «ван», означающий «властелин», «государь». Он знал, что убитые тигры были ценнейшим сырьем для приготовления поистине чудодейственных лекарств, а китайцы являлись в этом деле особенными мастерами. Саша не сомневался, что и желчь кабанов, которые лежали убитыми в их с Данилой балагане, тот намеревался продать неведомому никану.

Ладно, черт с ней, с кабаньей желчью, но Саша не мог допустить, чтобы величавого тигра разрубили на части и сволокли на продажу, будто какую-то жалкую свинью!

– Во-первых, зимой ты за панцуем не пошел бы, а значит, с этим тигром не встретился бы, – проворчал он. – Во-вторых, забыл, как опасно с никаном дело иметь? Сам говорил, что он товар возьмет, а потом в спину выстрелит – и деньги свои тоже заберет. А в-третьих, это вообще не твоя добыча: тигра вот он убил! – Саша кивком указал на незнакомца. – Значит, тигр его!

– Да он уже мертвый, – спокойно заявил Данила. – Значит, амбани наш. Наш с тобой!

– Нет, это его амбани! – торжествующе вскричал Саша, чуткие пальцы которого в этот миг уловили биение пульса на шее незнакомца. – Потому что он живой!

– Плохо! – простонал Данила. – Очень плохо!

– Почему? – рассеянно проговорил Саша, вглядываясь в лицо охотника и радостно подмечая, что с ним не всё так ужасно, как показалось сначала. Стоило хоть чуть-чуть очистить его, убрав сгустки крови тигра, которые скопились в глубоких морщинах, изрезавших лоб и щеки, как выяснилось, что оба глаза целы, нос не сломан, вот только раны от звериных когтей пугали. Останутся шрамы, страшные шрамы, если вовремя эти раны не обработать и не наложить швы…

А ведь можно это сделать прямо сейчас. У Саши постоянно были при себе самые необходимые хирургические инструменты и спирт. В тайге всякое может случиться!

Саша потянулся к вещмешку, в котором лежала отличная кожаная шкатулка с инструментами (ее смастерила Женя и подарила Саше, когда он поступил учиться на фельдшера), однако Данила одним пинком отшвырнул вещмешок подальше.

– Ты что? – удивился Саша. – Я хочу взять инструменты и помочь ему.

– Нет! – прохрипел Данила, загораживая мешок. – Не делай этого!

Желтоватое лицо нанайца стало серым. Он крепко стиснул губы, словно не давая вырваться каким-то словам, но Саша непостижимым образом угадал, что именно не позволял себе произнести Данила: «Варо тургэнди! Убей его быстрей!»

– Спятил?! – грубо крикнул Саша. – Это человек! А я врач! Я должен ему помочь!

– Нет, – отчаянно замотал головой Данила, и по его тугим щекам покатились слезы. – Это не человек! Это бусиэ! Злой дух! Это хунхуз!

– Так он все же хунхуз или бусиэ? – мягко спросил Саша. – Человек или дух? С чего это вдруг ты его так возненавидел?!

– Его глаза! – простонал Данила. – У него разные глаза!

Саша тупо моргнул. Только сейчас до него дошло, что ненависть Данилы к незнакомцу не с неба свалилась. Похоже, он встречался с этим человеком раньше и знал его не с лучшей стороны. В самом ли деле это был какой-то злодей (в тайге, неподалеку от стройки, где работали заключенные, кого только не встретишь!) или он заслужил звание бусиэ, злого духа, только потому, что во внешности его имелась некая странность? А странностей нанайцы опасались… Например, калек сторонились – даже знакомых охотников, пострадавших в тайге; спасенных утопленников и рыжих боялись как огня. Легко угадать, какие чувства мог у них вызвать человек с разными глазами!

– Ну, всякие люди живут на свете, – пожал плечами Саша. – А мешок ты мне все же по…

И осекся, услышав тихий стон.

Резко обернулся.

Неподвижно простертый на земле охотник чуть приоткрыл спекшиеся губы и провел по ним языком, слизывая покрывавшую их кровь. И Саша с изумлением обнаружил, что оставшиеся не вытертыми ее потеки уже исчезли со щек и лба, словно впитались в кожу.

Лицо его сейчас не было смертельно бледным: оно медленно наливалось румянцем и – удивительное дело! – казалось помолодевшим. Морщины разгладились, и если несколько минут назад это было лицо измученного старика, то теперь незнакомцу никак нельзя было дать больше сорока. А его раны, его страшные рваные раны больше не кровоточили – они зарубцевались! И даже эти рубцы исчезали буквально на глазах!..

Хабаровск, 1959 год

Одна, одна, всегда одна – днем и ночью. Одиночество изводило Тамару! Она заперла боковушку, в которой когда-то жила Женя, почти не заходила к себе, а все время проводила в Сашиной комнатке. Здесь, на его диване, она спала, за его столом ела что придется… Так протянула до весны. Потом однажды, в ясный солнечный день заметила, как заросли пылью окна, стены, какой грязный, затоптанный пол, вообще какой свинарник развела она в еще недавно сверкающем чистотой доме – и ужаснулась. Взялась за уборку. К паршивке Женьке в боковушку по-прежнему не заходила, однако у себя, у Саши, на кухне, в коридорчике и на крыльце навела такой порядок, какой они с детьми наводили только по праздникам. Окна засияли, на огороде пролегли ровненькие пышные грядочки. Соседи снова привыкли видеть Тамару Константиновну с тяпкой или лейкой в руке. Лето выдалось засушливое, однако ее урожай вызывал всеобщую зависть. А цветы, все эти астры, георгины, «хохлы» и «хохлушки», белые и розовые табачки, «ночные красавицы», гладиолусы, золотые шары, «сентябрюшки», настурции, которые сияли за потемневшим штакетником, сражали наповал буйством красок и ароматов!

Каждое утро Тамара собирала букеты: вдруг Сашенька приедет именно сегодня, надо встретить цветами. Каждый день что-нибудь готовила – его любимое, изводя дочиста ту небольшую пенсию за Морозова, на которую жила.

Потом одумалась… С чего она вдруг взяла, что Саша приедет? Сама себе дивилась! Наконец поняла: не приедет. Не простит. Никогда. Неужто так и вековать теперь одной, ничего не зная о самом любимом и дорогом человеке на свете, о родном сыне?

Тамара по-прежнему не верила, что Сашенька – подкидыш. Какое отвратительное слово! Да разве она не помнит, как, в каких муках рожала его? Разве не помнит, как он глянул на нее бессмысленными глазенками, – еще весь в крови и слизи, плоть от плоти ее, родная кровиночка?

Тамара выбросила из головы, что ничего такого она не могла помнить: ведь она рожала очень тяжело, была без сознания, ребенка не видела. Мыль о том, что ее дитя умерло, а потому Виктор Панкратов и подложил в его колыбель чужого сына Сашку Егорова, казалась до такой степени нелепой и кощунственной, что Тамара била себя по лбу и даже колотилась головой о стену, стоило ей хотя бы мельком подумать об этом!

Осознав, что Саша не приедет, Тамара перестала ждать. Снова все в доме пришло в запустение, неубранные овощи частью сгнили на огороде, частью их растащили соседи. Может быть, Тамара умерла бы с голоду или замерзла, не закупив ни дров, ни угля, если бы к ней иногда не заглядывал Мишка Герасимов. Он вернулся из Москвы вскоре после того, как уехали Саша и Женя, и сначала всё выспрашивал у Тамары, где они.

Тамара точно знала, что интересует парня только Женька, на Сашку ему плевать, а потому знай твердила одно:

– Да я и знать не знаю, где эта паршивка!

Она и впрямь не знала.

Мишка диву давался: Саша и Женя при Тамаре Константиновне росли такие ухоженные, всегда сытые, чистенькие да наглаженные, какими могут быть только дети самой любящей матери на свете, – а теперь исчезли и даже не пишут ни словечка! О том, что писем Тамара Константиновна не получает, Мишка знал доподлинно, из первых рук: у него был роман с молоденькой почтальоншей Светой. Задружил он с ней потому, что ему во что бы то ни стало нужно было узнать, откуда будет Женя присылать письма Тамаре Константиновне. Писем не было, однако Мишка не терял надежды, что не Женя, так Саша все же напишут, а потому отношения со Светкой не разрывал. Жаль только, что она в стихах ровно ничего не понимала и сразу затыкала уши, стоило Мишке хотя бы попытаться прочесть что-нибудь новенькое. А ведь поэту нужны слушатели! Необходимы!

Со слушателями у Мишки в последнее время дела обстояли совсем плохо. И с хвалебными рецензиями тоже. «Мелкотемье, пустое умничанье, уход от гражданской позиции в сторону жалких любовных виршей» – вот какими словами они пестрели. Даже Римма Казакова его не хвалила! И вообще – она уехала в Москву, там уж точно есть кого хвалить!

А Мишку Герасимова в хабаровском отделении Союза писателей обещали послать в столицу на курсы молодых литераторов, но потом почему-то передумали и послали туда этого наглеца Кольку Нахалова… Вот кому фамилия подходит, как пиджак, сшитый на заказ!

Мишка, конечно, всем говорил, что сам отказался ехать на курсы. Мол, Москва хоть и столица, но все-таки город дураков.

Он и в самом деле так думал. В Москве Мишку вообще не понимали. Когда он читал стихи, народ или ржал, или свистел. А какая разница между ним и каким-нибудь там Евтушенко? Да никакой! Все говорят: «Пиши о том, что знаешь! Не уходи в лирику!» А что он знает? Колонию да завод Орджоникидзе, на котором работал? Кому это интересно? То ли дело лирика, то ли дело любовь… Любовь к Женьке! Вот он и писал об этом. Но никто его не понимал… Хоть Мишка и хвастался интервью с каким-то журналистом из ГДР, но ведь опубликованным этого интервью никто не видел! С другой стороны, где его было увидеть? Может, оно и вышло в Берлине в газете «Морген», как обещал корреспондент, но в Хабаровске этой газеты было и днем с огнем не найти. Конечно, если бы Мишка оставил свой адрес журналисту, тот, очень возможно, прислал бы ему номер или даже два, но Мишка адреса не оставил – сбежал.

Сбежал он по двум причинам.

Во-первых, ему было невыносимо жаль возвращать «Паркер». Не смог выпустить из рук это золотое перышко, какого в Хабаровске не было ни у кого, даже у Николая Митрофановича Рогаля, главного редактора журнала «Дальний Восток»!

Какое наслаждение было писать «Паркером», снова и снова черкать и черкать на бумаге строчки, посвященные ей, Женьке! Правда, чернила для авторучек в Хабаровске не продавались, только для школьных чернильниц-непроливаек – в литровых бутылках или в пакетиках, чтобы их водой разводить. Эти чернила были слишком густые, комковатые, они застревали в резервуаре и в перышке, ручка то и дело переставала писать, но Мишка не уставал ее промывать, заново заправлять и снова, снова марать бумагу – все про одно и то же…

При этом Мишка сам понимал, что кропает сущую чепуху. Но не мог остановиться. Брал в руки «Паркер» – и слова так и лились на бумагу!

Ну, словом, этот «Паркер» был первой причиной, по которой Мишка Герасимов тогда дал деру от иностранного журналиста. А второй причиной была ненормальная красотка, которая пробурчала, пуская слюну:

– А ты отцу привет передай. И слушайся его, слушайся! Не то хуже будет!

Как ее звали? Люсенькой, что ли? Нет – Люсьеночкой! Люсьеночка – да таких имен даже не бывает. И все в этой молоденькой девчонке было какое-то… чего не может быть. Начиная от пугающей красоты и не менее пугающей идиотии в глазах – и заканчивая этими словами: «А ты отцу привет передай. И слушайся его, слушайся! Не то хуже будет!»

Какому отцу? Почему его надо слушаться? Почему будет хуже?!

Мишка не знал, но от воспоминаний о Люсьеночке становилось в самом деле хуже, поэтому он гнал о себя мысли и о ней, и о том, что это именно она сунула ему в руку бесценный «Паркер», который доставил ему так много прекрасных, счастливых минут.

Вот бы узнать Женькин адрес и написать ей этим «Паркером» письмо!.. Или хотя бы Сашке написать – он-то, конечно, не может не знать, где находится Женя.

Время шло, и Светка наконец уразумела, что с поэтами можно только спать, а насчет пожениться – и мечтать не стоит, и не только потому, что они жениться вообще не хотят, но и потому, что у них нет ни черта денег, а раз так, какой смысл о них мечтать?! Она вышла замуж за зубного техника, с которым уехала в Комсомольск-на-Амуре, хотя он был вдовцом с двумя детьми. Известно, что зубные техники – сааме зажиточные люди из всех врачей! А Мишка продолжал захаживать к соседке в надежде, что все-таки придет рано или поздно письмо.

Впрочем, он уже чувствовал: молчат Саша и Женя не просто так, что между ними и Тамарой Константиновной что-то произошло! Он надеялся, что соседка когда-нибудь да проболтается. А пока завоевывал ее доверие: иногда прибирался, иногда что-то готовил, дрова приносил, уголь… А то придет – печка уже натоплена, еда приготовлена. Причем еда такая, какую китаёзы любят: свинина в сладком соусе, куриные шарики, всякие простенькие димсамы, мапо тофу, китайская капуста тушеная, селедка на пару, легонькие рисовые лепешки… Откуда еда бралась, Мишка не знал, а Тамара Константиновна не говорила.

Ну и ладно, Мишка только радовался, что есть еще кто-то кроме него, кто о ней заботится. Однажды он увидел светловолосую девушку, одетую, впрочем, как самая настоящая китаёза, и понял, что это она навещает Тамару Константиновну. Мишка попытался с ней заговорить, но девушка бросилась от него по улице так, что пятки засверкали.

Тамара Константиновна, как обычно, ела очень мало – так, пощипывала что-то, и добирать остаточки пришлось Мишке. Он не возражал!

Даже в этом опустелом, полуразоренном гнезде ему было уютнее, чем в своем родном доме, где то пила, то скандалила, то обнималась со своими пьяными ухажерами мать. Тамара Константиновна хоть не пила, не ругалась!

Она просто-напросто молча и мучительно умирала.

В конце концов Мишка начал ее жалеть. Нет, ну что за идиоты эти двое, Сашка и Женька?! Неужели им трудно хоть словечко черкнуть? Нельзя же доводить человека до такого состояния!

Иногда ему казалось, что Тамара Константиновна в своем оцепенелом существовании сходит с ума. Иногда боялся, что она и в самом деле скоро умрет. И что он будет делать? Ведь тогда Женя никогда не вернется в Хабаровск!

Хотя… может быть, как раз наоборот? Может быть, если – не дай бог, конечно! – с Тамарой Константиновной что-нибудь случится, Женя и Саша как раз и вернутся домой? Получат телеграмму – и примчатся.

Например, Тамара Константиновна заболеет. И тогда они поймут, что ей нельзя оставаться одной…

Эта надежда все сильнее овладевала Мишкой. Иногда казалось, будто он слышит чей-то шепот, внедряющийся в его сознание… шепот подсказывал, советовал, уговаривал что-то сделать…

Да ну, ерунда, конечно, ничьего шепота Мишка не слышал! Просто шарики заезжали у него за ролики от раздумий, и в конце концов он догадался: да ведь можно пойти в техникум и узнать, куда распределился Сашка! А еще можно сходить в ТОЗ, где раньше работала Женя. Неужели она не поддерживает связь со старыми друзьями?

Ну и дурак же он был, что не додумался до этого раньше!

На другой день Мишка отправился в медтехникум, откуда вышел только через час, – причем взопревшим до мозга костей. Нет, все-таки газетчики – ребята куда более веселые и открытые, чем заведующая канцелярией техникума! Она оказалась какой-то жуткой грымзой, подозрительной до ужаса, как будто к ней пришел не простой советский человек, а американский шпион, который говорит не на чистом русском языке, а с английским акцентом и выспрашивает не о выпускнике техникума, а государственную тайну пытается выведать!

Мишка наврал грымзе, что Александр Морозов был его лучшим другом, они учились в одной школе, потом он (Мишка) уехал зарабатывать деньги на Сахалин, а когда вернулся, оказалось, что Сашка уже окончил техникум и уехал.

– А почему вы не можете спросить у его родителей, где он теперь? – прищурившись, спросила завканцелярией.

– Да понимаете, отец его умер, а мать меня терпеть не может. Я когда-то у них окно разбил, ну, она с тех пор и делает вид, будто меня на свете нет, – вдохновенно выкручивался Мишка.

Эта словесная пытка продолжалась еще минут пятнадцать, потом еще пришлось чуть ли не час ждать, пока грымза не сходила в архив и не принесла тоненькую картонную папочку – личное дело Александра Морозова. На ней, кроме Сашкиного имени и фамилии, было написано сбоку: «Х. 5». Оказывается, документы выпускников хранились в архиве пять лет. Хорошо еще, что там не было написано «Х. В.», – хранить вечно!

Мишка быстренько переписал на листочек незамысловатый адрес Саши: Хабаровский край, Бикинский район, село Аянка, фельдшерский пункт, – и ушел из техникума. На трамвае доехал до ТОЗа, с уважением покосился на мемориальную доску, которая сообщала, что в этом здании в тридцатых годах работал сам Аркадий Гайдар.

Секретарша редактора была в том же возрасте, что и грымза из медтехникума, но, в отличие от грымзы, оказалась вполне свойской и немедленно сообщила Мишке, что Евгения Васильева живет теперь в городе Советская Гавань и работает в газете «Советская звезда».

Мишка буквально глаза вытаращил!

– Какая память у вас замечательная! – протянул он восхищенно. – Всё про всех журналистов помните, кто где работает?

Тетенька заалела и потупилась.

– Да совсем у меня память не замечательная, – пробормотала сконфуженно. – Просто тут буквально за полчаса до вас приходил паспортист из ЖЭКа: ему нужно было уточнить новую прописку Евгении Васильевой. Редактор ему и сказал.

– Какой паспортист? – удивился Мишка. – Из какого ЖЭКа?

– Из пятого, который на Вокзальной, – пояснила девушка. – К которому принадлежит дом, где раньше проживала Васильева. Какие-то сведения о ней нужно уточнить. Главное дело, такой настырный! Я про Васильеву ничего не знала, так он меня буквально вынудил позвать редактора. Смотрит – ну просто в душу ввинчивается взглядом, ужасно неприятно! И глаза у него такие отвратительные, разные: один какой-то болотного цвета, другой синий. Позвала я Федора Георгиевича, – она махнула на дверь с табличкой: «Ф.Г. Куликов, редактор», – так этот паспортист на него так уставился, как на врага народа. Пришлось Федору Григорьевичу искать старую записную книжку. Наверное, полчаса провозились, пока нашли адрес Васильевой. Хотя, конечно, с паспортистами лучше не ссориться, – вздохнула она. – Сами понимаете…

Мишка кивнул, поблагодарил и вышел из редакции.

На душе стало как-то муторно. Что за человек искал Женьку? Какой, к черту, паспортист из пятого ЖЭКа на улице Вокзальной, если их дом на улице Запарина, подчинялся военной квартирно-эксплуатационной части, которая тоже находилась на улице Запарина, чуть пониже штаба округа?!

Разные глаза, сказала секретарша. Один болотного цвета, другой синий. Фу, пакость какая!

Хабаровский край, район Бикина, 1959 год

Ничего подобного Ромашов еще не испытывал…

Все жизни, погубленные им, ожили; вся кровь убитых им людей и зверей, впитавшаяся в его кровь, вскипела. Боль, терзавшая тело, была невыносимой. Он давился этой болью, чувствуя, что она означает или смерть – или новое перерождение, обретение иной сути, которая окажется мощнее всех тех сущностей, которые он уже переварил, о которых помнил и о которых уже позабыл. Всевластие и отвага, которые он обретал, подавляли его, перемалывали нервы, а кровеносные сосуды, чудилось, лопнут от переполнявшей их густой, пьянящей крови.

– Он уже мертвый, – донесся до него высокий голос, в котором звучал нанайский акцент.

Вернулась память. Вспомнилось то, что случилось.

Так… это, кажется, говорит тот, кого Никифор называл Данилой:

– Значит, амбани наш. Наш с тобой!

– Нет, это его амбани! – вскричал другой голос, и Ромашов почувствовал, как чьи-то пальцы коснулись его шеи, ловя биение пульса. От этого прикосновения сердце заколотилось как бешеное. – Потому что он живой!

Это был голос сына Грозы. Он оказался резок, звонок и мало чем напоминал глуховатый голос отца, однако Ромашов узнал его сразу. Очень может быть, что, даже если бы он и не видел лица этого юноши, то узнал бы его по голосу.

Ромашов почувствовал, как все силы его оживают. Он сейчас вскочит и вцепится в горло этому своему врагу! Однако невероятным усилием заставил себя не шевельнуться. Так зверь затихает, будто мертвый, боясь спугнуть добычу. Да, Ромашов боялся спугнуть этого мальчишку и выжидал момента напасть.

Сын Грозы легонько, умело, едва касаясь, пытался очистить лицо Ромашова от сгустков крови, и тот с трудом сдержал усмешку, представляя себе его изумление: ведь мальчишка видит сейчас, как меняется лицо раненого.

Ромашов и сам ощущал в себе эти внешние перемены. Натягивалась, молодея, кожа, разглаживались морщины. Оставшиеся не вытертыми потеки крови тигра уже исчезли со щек и лба, словно впитались в них. Медленно наливались румянцем бледные щеки, а страшные рваные раны, нанесенные клыками тигра, быстро зарастали, причем исчезали даже рубцы. Почти то же самое происходило, когда его залило кровью Виктора Панкратова, который умер, прикрывая собой Ромашова, но сейчас ощущения были гораздо острее, сильнее, блаженнее. Это было истинное перерождение!

И вдруг он представил себе свое лицо, которое поросло черно-рыжей шерстью, а на лбу нарисовался иероглиф «ван», означающий «властелин», «государь»…

Упоенный этой картиной, Ромашов на миг забылся, но тотчас очнулся, услышав гневный крик Данилы:

– Это бусиэ!

Ромашов не без усилия приподнял отяжелевшие веки.

Желтоватое лицо нанайца было серым. Он ничего не говорил, но Ромашов совершенно отчетливо прочитал его мысли: «Убей его быстрей!»

И чуть не расхохотался. Чтобы Александр Егоров, сын Грозы, убил того, кто спас ему жизнь?! Да этот нанаец его совершенно не знает. А вот Ромашов знает… всю их породу знает!

– Спятил?! – грубо крикнул Александр. – Это человек! А я врач! Я должен ему помочь!

– Нет, – отчаянно замотал головой Данила, и Ромашов увидел, что по его тугим смуглым щекам покатились слезы. Нанаец схватился за двустволку и взвел курки: – Его убить надо! Чтоб от нас отвязался!

Из горла Ромашова вырвалось сдавленное рычание, и Александр в панике оглянулся. Глаза его встретились с глазами Ромашова, и тот ощутил, как его мыслительный приказ ворвался в мозг юноши:

«Защити меня! Ты должен защитить меня!»

Ромашов знал, что Александр воспринимает это не столько как голос, сколько как рык. И этому рычанию-приказу невозможно было противиться. Он сломал сознание Александра, властно подчинил себе.

О, каким блаженным было это ощущение власти над сыном Грозы! Сейчас Ромашов мог сделать с ним что угодно!

И делал.

Повинуясь его приказу, Александр рванулся к Даниле и с неведомо откуда взявшейся силой вцепился в его ружье, повернул к себе, навалился грудью на стволы:

– Сначала меня убей, потом его! Сможешь?

«Стреляй!» – мысленно рявкнул Ромашов, однако тотчас ему показалось, будто чьи-то тонкие пальцы скрестились на пути этого приказа и отшвырнули его, как будто он был жалким теннисным мячиком, а не мощным мыслительным посылом.

Данила выронил ружье. От удара о камень курки спустились, залпом грохнули два выстрела, но на них ни сам Данила, ни Александр не обратили никакого внимания. Они смотрели в глаза друг другу.

Потом Данила зажмурился, махнул безнадежно рукой, отвернулся, сделал несколько неверных шагов – и вдруг повалился на колени, сгорбился, стиснул виски, застонал мучительно, словно от сильной боли.

Александр стоял бледный, и Ромашов ощущал его потрясение, его запоздалый страх: а если бы у Данилы все же дрогнул палец на спусковом крючке?..

Но это должно было случиться! Ромашов уже готов был убить сына Грозы – убить руками этого нанайца…

Ромашов ничего не мог понять. Что произошло? Откуда это ощущение постороннего присутствия, которое помешало ему?

Оно вселило в него такой страх, чувство такой опасности, что Ромашов больше не мог лежать. Он нашел в себе силы подняться на ноги, хоть его мотало из стороны в сторону.

Юноша стоял напротив, глядя на него не то со страхом, не то с изумлением. Ромашов понял, что Александра изумили и напугали разные глаза незнакомца.

Солнце светило парню в спину, и в это мгновение он был до такой степени похож на своего отца, что Ромашов невольно пробормотал:

– Гроза?

Александр вздрогнул, ошалело взглянул на Ромашова, словно услышал что-то невероятное, потом лицо его вновь стало спокойным. Он закинул голову и посмотрел в небо: ошалело-голубое, высоченное, прозрачное, пронизанное вольным августовским ветром, кое-где испещренное тугими комьями неимоверно-белых облаков.

Вот глупец!

Ромашов не сдержался – хохотнул презрительно, и сын Грозы опустил голову, исподлобья вглядываясь в лицо незнакомца.

Ромашову страстно хотелось выкрикнуть: «Смотри на меня! Не отводи взгляда! Смотри в мои разные глаза! В моих глазах твоя смерть! Твоя погибель! В этих глазах! Смотри, ну!»

И вдруг тень сомнения омрачила его торжество.

А что, если он ошибся?.. Как мог сын Грозы оказаться на Дальнем Востоке?

Нет, ошибки быть не должно.

– Как тебя зовут? – спросил резко.

– Александр Морозов, – ответил Саша.

– Морозов?! – недоумевающе повторил Ромашов.

Неужели он ошибся?! Нет, невозможно! Но почему?..

И тут он догадался. Все объясняется довольно просто. Похоже, Тамара снова сошлась с бывшим мужем. Он же военный моряк… Наверное, его по службе перевели на Дальний Восток. Но где дочь Грозы? Ее взяли с собой? Или она осталась в Горьком?

Ромашов сосредоточился, проникая в мысли растерянного юноши, выворачивая их наизнанку, и через мгновение уже знал, что Тамара по-прежнему находится в Хабаровске, а Морозов давно умер. Женя… ее Морозовы взяли с собой, она тоже на Дальнем Востоке… Ромашов продолжал ввинчиваться в мозг сына Грозы, желая узнать подробности о его сестре, о том, где живут она и Тамара, как легче к ним подобраться. Но только-только начал рисоваться в воображении Ромашова деревянный дом под развесистой черной березой в два ствола, неподалеку от двухэтажного здания, вокруг которого бегали дети в школьной форме, только-только он разглядел две таблички на стене этого деревянного дома… одна была старая, ржавая, с надписью: Семеновская, 112, а рядом – синяя, поновей, хоть уже и облупившаяся: Запарина, 112… – как вдруг чьи-то тонкие пальцы снова скрестились перед мысленным взором Ромашова, заслоняя и эту картину, и Александра, но не исчезли, как прежде, а словно бы налились некоей светящейся плотью, – и Ромашов узнал эти пальцы.

Они когда-то были его наваждением, он обожал их и ненавидел, так же, как косу, которую заплетали и расплетали эти пальцы, так же, как глаза, которые смотрели исподлобья из-под русой волны, падавшей на лоб, так же, как и нежный рот, в уголке которого темнела родинка…

Так вот кто защищал от него Александра!

Его мать.

Лиза!

– Ага, и она здесь! – выдохнул Ромашов хрипло, недоверчиво, с ужасом.

Коридор, который открывался ему в мыслях юноши, стал суживаться. Ромашова словно бы выдавливало оттуда – выдавливало воспоминаниями, которые начали пробуждаться у Александра.

Ну да, мальчишка видел его лицо тогда, в сорок втором году, в Горьком, – сквозь сон видел лицо человека, обуреваемого дикой жаждой убить его…

Нельзя, нельзя было допустить, чтобы Александр вспомнил Ромашова и насторожился!

«Не думай об этом!» – приказал Ромашов и – почти воочию увидел, как воспоминания Александра улетели, словно стайка певчих птиц, вспугнутая черным вороном.

Они безотрывно смотрели в глаза друг другу. И Ромашов всем существом своим ощутил, как насторожился сын Грозы. Да, Александр почувствовал опасность, страшную опасность, но где ему было знать, что только незримое присутствие матери спасало его сейчас, не давало Ромашову дотянуться неодолимой силой мыслительного посыла до его сердца – и заставить его остановиться.

Ромашов мучительно качнул головой, скривил губы в злой усмешке.

Да, как же ловко им всем в СПЕКО отводила глаза Лиза, когда преуменьшала и даже скрывала свои способности! А они были грандиозны. Мало того, что она смогла заставить агентов, преследующих и уже настигших ее и умирающего Грозу, застрелить их, чтобы избавить от мучений; мало того, что смогла спасти от Ромашова детей, отдав их под самоотверженное покровительство Виктора Панкратова и Ольги Зиминой, – она еще и обеспечила детям защиту в самые опасные мгновения жизни!

Интересно, насколько сильна эта защита? Пусть Лиза и сейчас, спустя двадцать лет после смерти, может ослаблять губительное влияние врага на своего сына, но сможет ли она противостоять маленькому кусочку свинца?

Нет. Это ей уж точно не под силу!

Пуля – она материальна. Она не подчиняется ничьей воле – кроме воли спущенного курка, капсюля, воспламенившего порох, газов, которые вынесут ее из ствола… Даже Гроза не смог остановить пулю, которую послал в него Артемьев тогда, в восемнадцатом году, в Сокольниках! Эх, ну почему, почему Артемьев не убил его в тот страшный вечер?! Всё сложилось бы иначе!

Ничего. Лучше поздно, чем никогда. У Ромашова появился шанс всё исправить.

Он отдернул взгляд от глаз Александра и физически ощутил, какое облегчение почувствовал юноша.

Рано радуешься!

Ромашов огляделся, увидел ружье, лежащее в стороне, и потянулся к нему. Вот сейчас…

– Андрей! – раздался в это мгновение испуганный крик. – Андрей, уюн? Жив?

Ромашов вздрогнул, обернулся.

Никифор! До чего же не вовремя он появился! Теперь придется убить всех троих, но успеет ли Ромашов выстрелить достаточно быстро, чтобы уложить двоих – и успеть перезарядить ружье для третьего выстрела?..

А впрочем, с Никифором можно справиться мыслительным приказом и заставить все забыть, хотя бы на время…

– Уюн! – крикнул он громко. – Одёгои эуси исиру, Никифор!

Затрещал подлесок, сквозь который продирался нанаец.

Ромашов поднял ружье и с ненавидящей усмешкой снова взглянул в глаза сыну Грозы, крикнув по-русски:

– Здесь хорошая добыча!

Александр побледнел, и Ромашов легко понял, о чем он думает. А думает он о том, что незнакомый охотник и его сообщник убьют обоих, заберут женьшень, и тигр тоже им достанется… И никто никогда не узнает, как и когда Александр Морозов и его проводник-нанаец перешли из мира живых в мир мертвых. А они станут жертвой хунхузов, которые вовсе не канули в прошлое, а продолжают разбойничать в тайге.

Если против одного Александр был бессилен, то с двумя уж ему точно не справиться!

Да, мальчишка угадал намерение странного незнакомца и сейчас думает о том, что и он, и Данила погибнут через минуту.

Именно это и произойдет!

Но Ромашов не успел выстрелить, потому что сквозь низко нависшие ветви черного пихтача в распадок проломился Никифор – веселый, улыбающийся, в обтрепанной телогрейке, заношенной клетчатой рубахе и потертых брюках, заправленных в сапоги.

Он сорвал с головы засаленный апон (нанайцы летом охотно носили русские штаны, рубахи, телогрейки и обувь, забыв свой живописный, хотя и не слишком прочный национальный наряд, однако головы прикрывали только апонами: русские кепки и ушанки они не любили), вытер вспотевший лоб. Окинул собравшихся цепким взглядом охотника и радостно воскликнул:

– Здравствуй, Дёая, хусэ нэу, младший брат! Что, опять голова болит? А чего ж твой русский доктор тебя не лечит? Неужели шамана звать придется? Но ты знаешь, Кира Самар к моему хусе нэу ни за что не пойдет. Что же делать? Ай-я-яй, беда как плохо! Смотри, русский доктор, моей жене тоже скоро рожать, шамана позову, не тебя!

И расхохотался.

– Почему ты называешь его Дёая? – недоумевающе спросил Андрей. – Ты же говорил, Данила…

– Дёая – значит десятый. Десятым ребенком в семье родился! Данила – для русских, а для наших – Дёая, – словоохотливо пояснял нанаец. – Я вот тоже – вроде бы Никифор, а на самом деле – Нённери, весенний, потому что весной на свет появился. Моя Серафима – да ты знаешь мою жену, Андрей! – по-нашему Сингэктэ, черемуха. Теперь уж эти имена все забыли, кроме родственников. Тебя, Андрей, тоже, может быть, еще как-нибудь зовут, да ты забыл?

– Нет, – процедил сквозь зубы Ромашов. – Я не забыл свое настоящее имя. Меня зовут Ромашов.

– Это фамилия, а не имя, – удивился Никифор.

– А мне плевать! – бросил Ромашов.

Прищурившись, он мерил стремительными взглядами Данилу, Никифора и сына Грозы, чувствуя, как от мыслительного напряжения ссыхается, натягивается кожа на лице.

И медленно покачал головой.

Нет. Он не станет убивать сейчас этих двоих. Нанаец – пустая жертва, пусть живет. А для сына Грозы быть убитым вот так, стремительно, – это слишком легко и просто… Мальчишка не заслужил мгновенной смерти! Сначала он должен испытать боль – боль потери всего, что любит. Так же, как его отец лишил Ромашова любимой женщины, так же Ромашов лишит сына Грозы людей, которые дорогие ему, которых он любит. Ромашов уничтожит их, заберет их жизненную энергию и только потом прикончит Александра. Сын Грозы должен своими мучениями заплатить за то горе, которое причинил Ромашову отец! Смерть Александра не будет легкой, и прежде чем испустить дух, мальчишка изопьет чашу страданий, полную до краев.

И тогда Ромашов вполне насладится местью и обретет все силы, которые Гроза оставил сыну в наследство.

А Лиза… нет, она ничего не сможет сделать! И если там, на небесах, ее душа может чувствовать мучения, она будет корчиться и стенать от этих мучений, превышающих человеческие!

Ромашов растянул губы в улыбке и сказал Никифору:

– Я спас твоего брата и русского врача от амбани. Поэтому он принадлежит нам с тобой.

Никифор и Данила переглянулись, но не обменялись ни словом.

– А теперь они уйдут подобру-поздорову, – добавил Ромашов, поворачиваясь к Александру и глядя на него с откровенной насмешкой.

Несколько мгновений они неотрывно смотрели друг другу в глаза, и Ромашов читал, как в книге, мысли сына Грозы. Мальчишка понимал, что болотно-зеленый глаз лжет, а вот синий может рассказать ему всю правду об этом Андрее или Ромашове – да, сможет рассказать, если только будет время и возможность вглядеться в его кукольную, эмалевую синеву. И Александру кажется, что в этом глазу, словно годичные кольца на срубленном стволе, которые способны поведать опытному леснику о возрасте и о болезнях дерева, отражены узоры жизни этого страшного человека, обладающего необъяснимым могуществом, – человека, с которым Александр ощущал пугающую, но нерасторжимую связь. Эта связь была основана на ненависти Андрея к нему.

Александр чувствовал эту ненависть, которую незнакомый охотник к нему испытывал, но не мог понять ее природы.

Почему? За что?!

Мальчишке страшно, очень страшно, ощущал Ромашов. На миг Александру даже захотелось броситься наутек, но он пересилил свой страх. Он гордец… каким был сам проклятый Гроза!

Искушение всадить пулю в высокий белый лоб его сына вернулось и оказалось таким мощным, что Ромашов ощутил, как затрясся в нервной дрожи его палец на спусковом крючке. Но вновь пальцы Лизы сплелись перед его лицом.

Она не дает убить сына… А что, если Ромашов и потом не сможет с ней справиться? Что, если она все-таки окажется способна даже пулю остановить?!

Ромашов пошатнулся, внезапно ослабев, сунул Александру ружье и нервно провел по лбу рукой, а потом дважды махнул ею, пытаясь отогнать ту, что неотступно стояла за спиной юноши. Зажмурился, не в силах больше видеть этого лица, этих глаз, в которых никогда не проблеснуло ни искры любви и нежности к нему…

Но он надеялся на это, пока не появился проклятый Гроза!

– Ты чего, Андрей? – встревоженно спросил Никифор.

– Ничего, – буркнул Ромашов, по-прежнему стоя зажмурившись. – Устал. Голова кружится. Надо отдохнуть. А вы идите, идите! – крикнул срывающимся на визг голосом.

– Сестре скажи, у меня все хорошо, отец-мать живы-здоровы! – донесся до него голос Данилы, а потом раздался треск пихтача, через который торопливо проламывались два человека.

Они ушли, понял Ромашов.

Данила, Александр…

И Лиза тоже ушла.

Он вздохнул и наконец решился открыть глаза.

Хабаровский край, побережье Татарского пролива, 1960 год

Снег искрился морозными блестками. По белой широкой поляне кружила поземка. Зима зимская, даже не скажешь, что настала середина марта! А говорят, близ моря климат мягче… Очень может быть, но только не в том случае, если это море называется Татарский пролив и лежит между материком и Сахалином! Здесь страна ветров, вьюг, туманов, столпившихся у берега многолетних льдов и внезапно нападающих морозов.

Наверное, в Хабаровске на газонах уже появились первые прогалины, запели синицы, а здесь мертвая, зимняя тишина стоит. Женя вслушалась… да, тихо, даже не слышно шума ветра в вершинах деревьев.

Внезапно на полянку выскочил заяц-беляк. Замер на мгновение, потом пустился прыжками через полянку, но не успел снова скрыться в лесу – из сугроба вдруг выскочил какой-то маленький зверек с черным пятнышком на хвосте. Женя видела таких только на картинках. Неужели горностай?! Из шкурок горностаев делают королевские мантии…

Громко заурчав, горностай прыгнул на спину зайца. Тишину взрезал звук, напоминающий громкий детский плач, и Женя обмерла, онемела.

Да, она знала, что заяц так кричит от боли, но… Но этот до сих пор надрывал Жене сердце и напоминал о том, что она потеряла. Она даже ни разу не слышала плача своего ребенка. Он был убит слишком рано, чтобы научиться дышать, смотреть, говорить и плакать. Хотя – кто знает?! – может быть, он всё это умел делать, но Женя не успела об этом узнать. Наверное, если бы ребенок рос в ее животе, она научилась бы понимать его радость, слезы, тихий-претихий шепот, который не может услышать никто, кроме матери…

Но ее ребенка убили. И судьба не даст ей другого шанса. Теперь она уже не испытает токсикоза первых трех месяцев беременности – и не узнает, как чувствует себя женщина потом, когда этот чертов токсикоз проходит. Теперь она никогда не узнает, что бывает потом, когда у женщины растет живот, а в животе растет ее ребенок, и она чувствует, как он растет и поворачивается с боку на бок, толкая ее ногами.

Она не почувствует боли его рождения и не услышит его крика. Потому что у нее больше никогда не будет детей. Ни-ког-да.

За минувшие с тех пор полтора года она уже почти привыкла к этой мысли и не впадала в истерику при виде какой-нибудь кудрявой девчонки, так похожей на ту Люльку, которую она могла бы родить. Вот только Женя назвала бы ее Лизой – это имя ей всегда нравилось, но раньше она не знала, что именно так звали ее мать. Родную мать! Теперь уже не назовет, однако детский плач или звук, хотя бы напоминающий детский плач, по-прежнему причиняет жгучую боль.

Вдруг она увидела, что заяц, подскочив, сбросил с себя горностая. Однако тот, вместо того чтобы напасть снова, шмыгнул за куст.

Ах вот почему! По снегу скользнула тень птицы, и в следующий миг ястреб пал на сугроб, накрыв зайца крыльями.

Ударом клюва он добил жертву, закогтил ее и, раскинув крылья, хотел взлететь.

И тут из-за куста снова выскользнул горностай, проворно скользнул по сугробу – и прыгнул на шею ястреба.

Выпустив из когтей зайца, ястреб взмыл ввысь. Теряя перья, он дважды перевернулся в воздухе, встряхивал крыльями, падал на сугробы, снова резко поднялся в небо, понесся было выше и выше, но над самой поляной перевернулся – и тяжело упал на снег.

Упал мертвым, с окровавленным, перегрызенным горлом.

Через мгновение из-под птицы вынырнул горностай. Осторожно приподняв головку, осмотрелся. Где-то треснула ветка, и горностай скрылся в сугробе. Подождал, но, убедившись, что все спокойно, вынырнул, вцепился в ястреба – и потащил свою добычу под куст. Присыпал ее снегом и белой стремительной тенью понесся в ту сторону, где лежал убитый заяц. Утащил и его под куст.

На полянке настала полная тишина.

Кажется, только теперь Женя перевела наконец дыхание. Увиденное поразило ее! Но тут же она умерила внезапно вспыхнувшую ненависть к горностаю, так расчетливо погубившему ястреба и отнявшего его добычу. Один хищник убил другого не из жестокости, а ради спасения собственной жизни. Судя по прогнозам, послу полудня начнется метель, и тот, кто не успел позаботиться о себе, рискует погибнуть, пока она будет бушевать в лесу…

Жестока природа или целесообразна? Бог ее разберет. А вот люди жестоки, это Женя усвоила на собственном опыте…

Нет. Не думать. Не вспоминать.

Она сняла варежку и смахнула слезы. Не вспоминать не получалось! Вот так же расчетливо, как этот горностай убил зайца и ястреба, Тамара хотела убить их с Сашей.

Да, убить, потому что неизвестно, смогли бы они продолжать жить после того, что могло между ними произойти, – между братом и сестрой! Хотя ведь Тамара рассчитывала, что они никогда не узнают правду. Но нет, как говорится, ничего тайного, что не стало бы явным. Да, это правда!

Словно бы ледяная рука хлестнула Женю по лицу, и она отвернулась от порыва ветра.

Ну вот! До полудня еще далеко, а прогноз уже начинает сбываться!

Поземка взялась из ниоткуда: пролетела над поляной, проползла по сугробам, завихрилась, скрывая капли крови, которыми был испятнан снег. И следа не осталось от того алмазного спокойствия, которое царило в лесу и на полянке, когда Женя только пришла сюда. В вышине заклубились темные облака, влажный снежный вихрь пронесся сквозь лес, обвиваясь вокруг елей.

– Женя! Женя, ты где? – послышался крик, и она пошла обратно по своим следам, которые на глазах становились не такими глубокими, как раньше, – их заметало снегом.

Непогода надвигалась нешуточная!

– Женя, Женя! – снова и снова раздавался зов, и наконец перед ней вырисовалась фигура высокого мужчины.

Он схватил Женю за плечи и прижал к себе:

– Слава богу! Я уж перепугался, куда ты подевалась. У нас тут, когда мартовская буря, шагу страшно шагнуть! Ветер с моря, холод! Пошли скорей домой. Считай, ты застряла здесь надолго! В редакции тебя нескоро дождутся.

– Ну что же, – улыбнулась Женя, заслоняясь варежкой от снега, который мигом стал колючим, острым, режущим, – буду продолжать брать у тебя интервью. Что ты мне еще не успел рассказать о себе, Сережа?

Сергей Богданов был инженером-гидрографом, который жил на маленькой прибрежной гидрографической станции неподалеку от поселка Прибрежный. Женя все эти полтора года, с тех пор как уехала из Хабаровска в Советскую Гавань, работала в газете, моталась по району, побывала в порту Ванино, в Лососином, в Майском, в Нельме, в поселке Заветы Ильича, да и во множестве других, писала о рыбаках, моряках, геологах, нефтяниках, лесорубах, учителях, поварах, шоферах, судостроителях, портовых рабочих, раздельщиках с рыбозаводов, портовых грузчиках… И вот теперь ее занесло к гидрографу.

Конечно, он был бородат, как, впрочем, многие жители этих студеных мест, приравненных, между прочим, к районам Крайнего Севера, даром что находились на юго-востоке Хабаровского края. Женя уже успела привыкнуть к толстым свитерам, бородам и бородищам, ватным штанам и телогрейкам, к меховым летчицким курткам (она тоже обзавелась такой, непромокаемой и непродуваемой!), привыкла к унтам и торбасам, а также к папиросам «Прима», которые здесь курили все, мужчины и женщины, и к неистребимому запаху костра, исходившему от продымленных, прокопченных телогреек и полушубков.

Ветер усиливался с каждой минутой, с неба спускалась густая мгла, словно настал поздний вечер, хотя было едва четыре пополудни. Хорошо, что к гидрографической станции идти было не слишком далеко.

– Ну что, поговорим или погреемся сначала? – спросил Сергей, играя глазами.

Женя усмехнулась. Глагол «погреемся» означал у Сергея – ляжем в постель. Она получала такие предложения сплошь и рядом и, как правило, не возражала. Переспала чуть ли не со всеми героями своих очерков, отчего о ней по Советской Гавани ползали самые причудливые и не слишком-то лестные слухи. Впрочем, это Женю не волновало. Не ради какого-то там незначительного, а то и вовсе отсутствующего удовольствия ложилась она в постель с этими мужчинами. И любовников она не коллекционировала. Просто в глубине души так и не смогла смириться с тем, что обречена на бездетность. И надеялась, что не один, так другой, пятый, десятый, двадцатый мужчина даст ей то, чего она хочет, – ребенка.

Ну ведь бывают же чудеса на белом свете, да? Почему бы одному такому чуду не случиться с ней?!

Пока не получалось уломать судьбу совершить это чудо, но Женя продолжала надеяться, как надеется маленькая девочка на подарок Деда Мороза к Новому году.

Мужчины не только делали ей нескромные предложения, но и довольно часто влюблялись и даже иногда звали замуж. Однако Женя никому не отвечала взаимностью, а выходить замуж без любви она считала куда более безнравственным, чем менять любовников без счета. Честно говоря, даже если бы совершилось чудо и она все-таки забеременела, она вряд ли вышла бы замуж за мужчину, который наградил ее ребенком, – если бы, конечно, не была влюблена в этого мужчину до одури.

Хватит! Один раз уже чуть не совершила такую ошибку – роковую ошибку! Она один раз уже чуть не вышла замуж по расчету!

Она чуть не вышла замуж за собственного брата.

Вдруг отчетливо возникло перед ней Сашкино лицо: бледное, измученное, виноватое.

Потом вдруг его заслонила голова огромного тигра, и Женя вздрогнула.

Что за бред…

Нет, это не дело. Пора наконец перестать то и дело нырять в прошлое и корить себя за чужую вину. И Саша должен перестать это делать.

«Надо дождаться весны и съездить в Хабаровск, – вдруг решила она. – Дать телеграмму Саше в его Аянку, вызвать его на переговорный пункт, всё обсудить, потом встретиться, поехать домой вместе…»

– …Жень! – врезался в ее сознание обиженный голос. – Ты чего? Забыла обо мне?

Женя очнулась от воспоминаний – и не могла не рассмеяться. Сергей, надув губы, лежал голый в постели, а она как села на табурет, снимая торбас, так и сидела, утонув в своих невеселых мыслях.

– Женька! Ну ты что? – по-детски жалобно позвал он, и Женя снова засмеялась.

– Иду, Сережа, – ответила она ласково, и в это мгновение в дверь кто-то постучал.

Женя глянула в окно.

Ничего себе! Сколько там времени прошло с тех пор, как она стояла на солнечной полянке, искрящейся снегом? Какой-то час, не больше! А на дворе сущее светопреставление. Дворик уже весь заметен, а человек, стоящий на крыльце, похож на снеговика, который решил сойти со своего места посреди двора и побродить по сугробам.

Да, вот такие погодные причуды случаются на побережье!

Женя приложила ладонь щитком ко лбу и вгляделась в снежную сумятицу. «Снеговик» в эту минуту тоже наклонился к окну и махнул ей рукой.

– Сережка, там, кажется, Иван, ну, тот, с радиостанции, – сказала она. – Который меня вчера учил морзянку выстукивать, помнишь?

– Еще бы, – пробурчал Сергей, выбираясь из постели и натягивая свои ватные штаны прямо на голое тело. – Я думал, он тебя сожрет глазами. И ручонки тянул куда не надо. Открой, пожалуйста.

И плюхнулся на раскрытую постель, натягивая унты.

Женя потянула дверь, и в комнату ворвалось белое облако холодного воздуха. Когда оно рассеялось, перед Женей и в самом деле оказался радист Ваня. Он заиграл было глазами, разулыбался, однако тут заметил полуодетого Сергея, сидевшего на откровенно разобранной постели, и заметно погрустнел.

Сунул руку за пазуху и достал бланк радиограммы.

– На, Серега! Сонный час отменяется! – сообщил Ваня не без толики злорадства. – Автоматический маяк на южной точке, почти при входе в пролив, погас.

– Да ты что?! – ошеломленно уставился на него Сергей. – Ничего себе! Вот радость-то!

– Катер вызывать?

– Да куда же деваться, – уныло кивнул Сергей.

– Такое, Серега, твое цыганское счастье, – ухмыльнулся Ваня. – Но ты не горюй, я твою гостью поразвлеку. Продолжим вчерашний курс молодого Маркони.

– Мне кто-нибудь объяснит, что случилось и зачем нужен катер? – раздраженно спросила Женя. – Ты куда вообще собираешься, Сережа?

– Маяк – так называемый проблесковый, – конечно, работает, в автоматическом режиме, – пояснил Сергей. – Но баллоны с ацетиленом мы меняем вручную. Через определенный промежуток времени. Их там еще немалый запас. Доставляем их туда летом – сразу на год. Раз в месяц меняем. Однако иногда баллоны попадаются бракованные, гаснут неожиданно. Тогда приходится срочно добираться до маяка в любое время и в любую погоду. Иначе суда не рискнут зайти в пролив. Во-первых, в это время года там могут столпиться многолетние льды, а во вторых, есть шанс наскочить на скалы, лавируя между льдинами. Маяк должен гореть, хоть тресни. То есть я ухожу.

– Я не дам ей заскучать, старик, – радостно сообщил Ваня. – Сейчас свяжусь с катером – и вернусь.

Похохатывая, он выскочил за дверь, и в окно было видно, как навстречу ветру медленно движется снеговик, в которого мигом превратился радист.

Сергей неохотно всовывал в торбас вторую ногу. Вид у него был хмурый – хмурее некуда.

– Когда я уйду, дверь закрой, никого не впускай. Хотя Ванька – он ведь такой змей, что куда угодно вползет! – простонал он с бессильной злобой.

– Ты что, так и поедешь без нижнего белья? – с невинным видом спросила Женя. – Замерзнешь ведь. На море холодно.

Сергей хмуро зыркнул на нее и опять начал стаскивать торбаса и штаны.

– Сереж, да хватит дуться! – рассердилась Женя. – Выкинь ты этого Ваньку-ключника из головы!

– А почему он ключник? – озадачился Сергей.

– Потому что радист ключом работает, неужели непонятно? – бросила Женя. – Имей в виду, он меня ничуть не интересует. И вообще, я поеду с тобой.

– Что?!

– Что слышал, – пожала она плечами, изо всех сил стараясь не показать то странное, почти неодолимое нетерпение, которое вдруг овладело ею. Во что бы то ни стало надо было замаскировать его расхожими словами. Природу этого нетерпения Женя не могла объяснить и самой себе. Но надеялась понять его позже. Сейчас было главное – во что бы то ни стало убедить Сергея взять ее с собой. Ванька-ключник со своими дурацкими ухаживаниями сыграл ей на руку… – И не вздумай отказаться взять меня с собой. Я приехала сюда собирать материал о работе гидрографа и ее трудностях. Пока я об этих трудностях знаю только с твоих слов. Все это очень умозрительно и нежизненно. И вдруг судьба преподносит мне такой подарок: рейд на катере к погасшему маяку! И возжигание светоча, который укажет путь затерянным в тумане кораблям!.. А? Это же красиво, Сережка!!! Неужели ты думаешь, что найдется журналист, который за такой материл не схватится руками и зубами?!

– Тебя укачает на катере, – буркнул Сергей. – Знаешь, как этого малявку болтает в проливе? Вся душа наизнанку вывернется!

– Я не страдаю морской болезнью, – возразила Женя. – Бывали случаи убедиться.

– Да я там изведусь от беспокойства за тебя! – буркнул Сергей.

– А по-моему, ты гораздо скорей изведешься, если я тут останусь в обществе Ваньки-ключника, злого разлучника, – усмехнулась Женя. – А там я все время буду на глазах. Под присмотром, так сказать. Обещаю не заигрывать ни с кем из суровых морских волков. Ну что, договорились?

Сергей расплылся в улыбке:

– Ты вьешь из меня веревки. Собирайся, только одевайся потеплей. Дует там очень свирепо!

Хабаровский край, район Бикина, 1960 год

– Александр Александрович, вот беда-то! – слабо всхлипнула медсестра Зоя Савельевна. – Не дышит младенчик… пуповиной его удушило! Да короткая-то какая была, господи!

Саша на мгновение зажмурился, чтобы не видеть посиневшего, сморщенного личика. Наверное, еще не раз этот крошечный мертвец будет являться в кошмарных сновидениях… То-то ему показалось, что у Серафимы было многоводие… когда в околоплодном пузыре слишком много жидкости, ребенок поворачивается там совершенно свободно, пуповина легко может обвиться вокруг шеи. Само по себе это не беда: Саше во время акушерской практики еще в Хабаровске видел случай, когда ребенок появился на свет с пуповиной, дважды обвитой вокруг шеи, но родился живым! Однако у той женщины пуповина была длинная, а у Серафимы – короткая. Она задавила своего сына еще во время схваток. То-то в последние минуты Саша не слышал сердцебиения плода…

– Умер? – испуганно спросила Зоя Савельевна, однако это был скорее не вопрос, а утверждение.

Саша бросил на нее свирепый взгляд:

– Не болтайте!

Медсестра испуганно качнула головой:

– Она без сознания, не слышит! Кровотечение сильное.

– Займитесь ею, – велел Саша. – А я попробую…

Он распутал петли пуповины, перехватившие горлышко новорожденного, вытер маленькое тельце сухой пеленкой и уложил ребенка на стол, слегка запрокинув ему голову и подсунув под плечи валик из салфетки.

Перед глазами вдруг всплыла страница учебника: «При решении вопроса о начале лечебных мероприятий следует опираться на выраженность признаков живорожденности: самостоятельного дыхания, сердцебиения (частота сердечных сокращений), пульсации пуповины, произвольных движений мышц. При отсутствии всех четырех признаков живорождения ребенок считается мертворожденным и реанимации не подлежит. Если у ребенка отмечается хотя бы один из признаков живорождения, необходимо оказать ему первичную и реанимационную помощь».

Главное слово – если.

В том-то и беда, что пока Саша не обнаружил ни одного из этих четырех перечисленных признаков! И все же он попытается, попытается сделать хоть что-то!

…А там, за дверью, напряженно ждет крика новорожденного Никифор, муж Серафимы, которого Данила, ее брат, убедил поверить своему другу – русскому врачу…

Нос и рот младенца были забиты кровавой слизью. Саша осторожно ввел самый тонкий катетер, другой конец взял в рот, принялся отсасывать слизь, сплевывая в кювету.

Дыхания не было. Саша осторожно похлопал ребенка по стопам.

Ничего.

Теперь – непрямой массаж сердца.

Он охватил грудку двумя руками с обеих сторон и принялся довольно сильно сдавливать грудину, стараясь соблюдать частоту два сжатия в секунду.

Ничего.

Саша зажал ребенку носик, сделал глубокий вдох и приложил губы к крошечному рту. Два выдоха, массаж сердца, все сначала…

«Был бы мешок Амбу! – яростно подумал он. – Может быть, с ним получилось бы… Когда, ну когда у нас во врачебном обиходе появится что-то подобное тому, о чем нам рассказывают на конференциях?!»

– Да Александр Александрович, да что вы, ну мертвенький он, сразу видно, – прошелестела Зоя Савельевна. – Вы лучше Серафимой займитесь, кровь не могу остановить.

Саша взял стетоскоп, приложил к неподвижной детской груди.

«Реанимационные мероприятия в родильном зале прекращают, если в течение двадцати минут после рождения у ребенка не восстанавливается сердечная деятельность (сердцебиения отсутствуют)», – снова возникли в памяти сухие строки учебника.

Это первый мертвый ребенок, которого он видел! Если не считать тот кровавый комок, который вышел из Женьки…

Саша резко мотнул головой:

– Запишите время, Зоя Савельевна. И дальше: «Смерть наступила от тяжелой асфиксии новорожденного».

Саша нарочно отправил медсестру писать заключение. Не хотел, чтобы кто-то видел, как он будет останавливать кровотечение у Серафимы. С тех пор как Саша уехал из Хабаровска, ему несколько раз случалось делать это – в особенно опасных случаях, – и он всегда старался, чтобы между ним и пациентом не было никаких преград вроде любопытных или ошалелых взглядов. Сам он, конечно, потом очень уставал, однако удавалось погружать больных в сон, так что они тоже ничего не помнили.

И как тогда, как между ним и Женькой, словно бы незримая нить протянулась между ним и Серафимой. Невидимая, но осязаемая нить!

Саша приложил ладони с растопыренными пальцами к ввалившемуся животу Серафимы, и она резко вздрогнула сквозь оцепенение беспамятства.

Саша видел свои пальцы – бледные, тонкие, – и на его глазах они вдруг начали наливаться кровью. В первый раз это напугало его. Сейчас – нет.

«Я рожден, чтобы спасать! – подумал он со странным, пьянящим упоением. – Только для этого! Женька помогла мне понять это! Сестра… Какое счастье, что она моя сестра. Хватит нам сторониться друг друга. Нужно написать ей… А еще лучше – съездить на переговорный пункт и заказать телефонный разговор с ее редакцией! А может быть, поклянчить у Бориса Самара? Вдруг разрешит поговорить из отделения?»

Счастье от этой мысли было таким огромным, что он на мгновение забыл обо всем, и даже о той трагедии, которая только что произошла в родильной палате.

Но тотчас дрожь прошла по всему телу – леденящая, отрезвляющая дрожь!

Он нахмурился. Что-то шло не так. Кровотечение у Серафимы останавливалось – он чувствовал это всем существом своим! – однако она начала приходить в себя. Странно, обычно люди засыпали и его клонило в сон, он и сейчас обессилевает, а Серафима вот-вот очнется…

Но даже это не самое главное. А вот то, что сейчас ему придется выйти в коридор и встретиться с Никифором…

На миг стало так страшно, что мелькнула отчаянная мысль: ну зачем послушался он Данилу, зачем прогнал Киру Самара и сам решил принять роды у Серафимы, зачем заставил ее пойти в больницу, хотя она уже готова была поступить так, как хотел шаман, и рожать по старинке, в лесу, в шалаше, под присмотром добрых духов, которых должен был созвать Самар?!

Саша уже кое-что знал об этих старинных обрядах от своего предшественника Алымова, фельдшера-акушера. Тот проработал в стойбищах несколько лет и много чего повидал, в том числе и страшного, и необъяснимого. Например, однажды он наткнулся в тайге на разрубленного на куски младенца. Фельдшер решил, что убили неугодного ребенка, и кинулся к участковому милиционеру. К его изумлению, Борис Самар дело заводить не стал, объяснив, что нанайцы ненавидят убийство, а уж детей убивать ни за что не станут. Просто есть обычай: если у женщины часто рождаются мертвые дети, то шаман должен совершить особый ритуал: очередного такого младенца разрезать на части и разбросать на развилке таежных тропинок. В разрубленном теле душа жить не сможет, она вернется в тело матери – и снова возродится в следующем ребенке, который придет на свет живым.

Не успел Алымов освоиться с этой новостью, как в соседнем селе умерла женщина, роджавшая по старинному обычаю, в шалаше. Роды протекали трудно. Врача не звали. Помогал роженице шаман – старый Самар, отец Киры. Он перетянул женщине живот ремнем, чтобы плод вышел поскорей. Она умерла от болевого шока, ребенок так и не родился. Шамана никто не обвинял: он действовал по обычаю!

Алымов думал, что после этого женщины из окрестных сел больше не станут рожать так, как рожали в допотопные времена, и призывать на помощь шамана. Однако напрасно он надеялся на это! Вскоре в лесу в шалаше умерла еще одна роженица…

Потом некоторое время женщины все-таки приходили в больницу, особенно зимой, когда трещали морозы и роды в ледяном шалаше становились невыносимым мучением. А в родильной палате топилась печка, было тепло… Но стоило начаться лету, как пациентки из старых стойбищ снова и снова уходили в шалаши, а в больницу обращались только русские из окрестных сел.

Алымов, человек уже немолодой, долго пытался перевестись из Аянки в город, жалуясь на ревматизм. Наконец получил перевод, но накануне отъезда успел предупредить Сашу об особенностях здешнего, с позволения сказать, акушерства.

И вот Саша остался один…

Первое время родильное отделение пустовало совершенно. Даже русские не везли своих жен в Аянку, к новому фельдшеру. И на самое обычное обследование предпочитали ездить в другое село или райцентр.

Сначала Саша был уверен, что ему не доверяют, считая неопытным, однако скоро Данила Уза, с которым он по-настоящему сдружился, проговорился:

– Мужики наши, и нани, и лоча сердятся. Зачем, говорят, такой шибко красивый и шибко молодой окчичи най приехал? Алымов старый был и некрасивый, а перед тобой ну какой муж разрешит жене юбку задирать?!

При этих словах Саше вспомнилась гравюра XVIII века, которую он видел в каком-то учебнике по истории медицины: акушер принимает роды у женщины, отгороженной от него ширмочкой, да еще и с опущенной юбкой. В те времена в Англии смотреть на гениталии роженицы акушеру было нельзя, он делал свою работу на ощупь. Может быть, и Саше ввести такое правило, чтобы мужчины не волновались?..

Смех смехом, конечно, и до таких крайностей он не дошел, но попытался отрастить бороду. Оказалось еще хуже: бородатый мужчина ассоциировался у местного населения исключительно с геологами или лесорубами, которые почему-то безумно нравились нанайским женщинам. На осмотр в фельдшерский пункт местные красавицы по-прежнему не шли, однако вокруг него слонялись по делу и без дела, зля своих мужей. Некоторых Сашиных поклонниц уже крепко поколотили. Наконец он, к своему огромному облегчению, бороду сбрил, поклонниц порастерял, однако пациенток не прибавилось…

Решил Саша задачу другим способом: потребовал немедленно прислать в его фельдшерский пункт положенную по штату акушерку или опытную медсестру. Вскоре из Бикина приехала Зоя Савельевна Деева, сорокалетняя вдова, бывшая родом из Аянки и уехавшая в Бикин после замужества. Она с удовольствием вернулась в родные места и сразу поладила с окрестными жителями – как русскими, так и местными. Теперь первичный осмотр будущих рожениц и женщин с гинекологическими заболеваниями проводила она, и мужчины успокоились за добродетель своих супруг. К тому же местные жители привыкли к Саше, поняли, что человек он порядочный, очень сдержанный, да и врач хороший. Пациенты постепенно возвращались в фельдшерский пункт, и в приеме родов Саша снова начал принимать участие. И все же иногда до него доходили слухи, что та или иная женщина рожала в лесу…

Саша уже понял, что вековые обычаи и суеверия в этих местах – вещь настолько живучая, что никакими приказами и даже наказаниями их не искоренить. Несмотря на сорок лет советской власти, учебу в школах и радио, которое было теперь почти в каждом доме, нанайцы по-прежнему называли свои села «ихон», стойбище, а шаман кое-где оставался куда более значимой фигурой, чем учитель, врач или даже представитель власти. Конечно, таким авторитетом, как отец, Кира Самар не пользовался, однако старики, которые помнили прежнего шамана и его силу, имели очень большой вес в семьях, их слово порою значило куда больше, чем доводы рассудка или новые порядки.

Данила очень любил сестру и не хотел, чтобы она рисковала, тем более что раньше у нее дважды случались выкидыши, да и на сей раз роды начались преждевременно. Хонглик, мать Никифора, верила Кире Самару безоговорочно. Когда Никифор захотел жениться на девушке из рода Уза, Хонглик сначала была против, но потом, узнав, что и Кира намеревался взять за себя Серафиму-Сингэктэ, прониклась к невестке великим почтением, полюбила ее пуще родной дочери! Хонглик покоя никому не давала, уверяя, что рожать жена Никифора непременно должна с помощью Киры, и только то, что таких ранних родов никто не ждал, помогло Даниле убедить семью сестры, чтобы не ждали Киру, а отвезли Серафиму в больницу.

И вот теперь…

– Переоденьте ее в чистое и помойте, – пробормотал Саша, отошел к умывальнику и принялся намыливать руки.

В ледяной воде кровь отмывалась с трудом, он тер их щеткой, отчаянно зевая и чувствуя безмерную усталость и тоску.

Да, он спас Серафиму. Но для нее важнее собственной жизни была жизнь ребенка…

– Бедная, бедная, – пробормотала за спиной Зоя Савельевна. – Как вам удалось так быстро кровотечение остановить, Александр Александрович? Удивительно! А я уж боялась, она вся истечет. Ведь если отошла плацента – всё, больше детей не будет!

– Что?! – раздался хрип. – Больше детей не будет?! А где мой ребенок?!

Серафима, бледная, растрепанная, в окровавленной рубашке, сидела на кровати Рахманова, водя руками по сторонам и озираясь. Вдруг ее взгляд остановился на странном предмете, лежащем на кушетке и прикрытом пеленкой. Под тонкой тканью рисовались очертания крошечного тельца.

Черт! Зоя Савельевна не убрала трупик! Хорошая сестра, но каждый шаг ей нужно указать. А Саша забыл… Роженице никогда не показывают ее умершее дитя сразу – его нужно было обмыть, запеленать, чтобы зрелище окоченелого маленького существа не так надрывало сердце. Иногда мертвого ребенка не показывали вообще, если родители не находили в себе сил его увидеть. Но вот так… вот так внезапно! Да как Серафима это перенесет?!

Серафима ахнула и метнулась к ребенку так стремительно, что Саша еле успел ее перехватить.

– Подожди, тише, – забормотал он, призывая на помощь все силы, чтобы голос его дошел до ее сознания. – Тише!

На миг Серафима обмякла в его руках, но тут же снова напряглась и вырвалась с такой силой, какую невозможно было ожидать от женщины, только что перенесшей тяжелые роды.

– Колдун проклятый! – простонала она. – Ты Никифору, Даниле и мне голову заморочил. Тебе главное было над Самаром верх взять? Взял, да? Но только теперь сын мой мертвый лежит! Ты его убил! А я тебя убью!

Серафима вывернулась, схватила скальпель, лежавший на тумбочке, и что было силы ударила Сашу в плечо. Он со стоном отпрянул и схватил ее за запястье.

– На помощь! – крикнула Зоя Савельевна, бросаясь к двери. От ее движения простынка, укрывавшая мертвого мальчика, слетела, и, увидев скрюченное тельце, Серафима окончательно потеряла голову. Она нанесла еще один удар, попала бы в горло, но Саша успел отшатнуться.

С воплем Зоя Савельевна вылетела в коридор, и в распахнувшуюся дверь тотчас вбежали Никифор и… Кира Самар! В синем халате, расшитом фигурками змей и зверей, в накидке из беличьих и горностаевых шкурок, в черных торбасах, низко надвинутой на лоб шапке и с унгчхуном, своим бубном в одной руке. В другой он держал обрез.

Никифор окаменел, увидев мертвого ребенка.

– Пиктэ… – только и мог пробормотать он. – Ми хусэ, ми пиктэ?!

Рухнул на колени и мучительно застонал. Серафима упала рядом с ним, даже не плача, а громко, жалобно воя.

Кира Самар перепрыгнул через них, отшвырнул бубен, который издал тяжкий стон, вскинул обрез и спустил курок, крикнув так громко, что голос его прорвался даже сквозь грохот выстрела:

– Амичони гэен, буду эси, энуру хай Буни, хал-да мочогоро!

Саша выбросил вперед руку – Кира замер на месте, словно окаменел. Какой-то миг Саша видел пулю, летящую к нему… скорость ее замедлилась, но Кира находился слишком быстро: пуля продолжила свой полет и вонзилась Саше в солнечное сплетение.

Он рухнул навзничь.

Кира поспешно перезарядил ружье, но вдруг Саше послышался голос:

– Достаточно. Оставь его мне.

Это был, конечно, бред… потому что голос напоминал рычание тигра, а не человеческую речь!

Кира отшвырнул ружье, склонился над Сашей – в лице ни кровинки, в глазах не то страх, не то торжество, зашептал:

– Ромашов, я сделал это! Я всё сделал!

Ромашов?.. Все плыло в голове, но Саша все-таки смог вспомнить, что так назвал себя охотник, которого они с Данилой встретили осенью в лесу. На самом деле его имя было Андрей, фамилия – Мольченко, но он почему-то сказал – Ромашов… Это была пугающая встреча, и Саша от души радовался, что больше пути их не пересекались. А буквально на днях он узнал, что этот человек куда-то уехал.

Саша не мог понять, почему Кира как бы рассказывает этому Андрею о том, что он сделал, и называет его Ромашовым. Впрочем, он уже ничего не мог понять.

Лицо Жени вдруг пронеслось перед закрытыми глазами, сильный ветер раздувал ее волосы, кругом вздымались черные морские волны, дул холодный ветер – такой холодный, что оледенело не только тело Саши, но и душа.

В эту минуту в палату ворвался Данила, выхватил у Киры ружье и замахнулся на шамана прикладом. Однако ударить не успел: тот рухнул как подкошенный на пол и остался неподвижен.

Увидев неподвижно лежащего, окровавленного Сашу, Данила выглянул в коридор, втащил обратно в палату перепуганную Зою Савельевну и заорал:

– Перевязывай его, ну?! Скорей!

Она, всхлипывая, проворно распахнула на Саше халат и рубашку, оборвав пуговицы, задрала майку, схватилась за бутылочку с дезинфицирующим раствором, наложила марлевую повязку. Бинт так и завертелся в ее руках.

– Жив он? – чуть слышно, моляще выдохнул Данила.

– Жив еще, но плохая рана, очень плохая! – простонала Зоя Савельевна, подняв на него заплаканные глаза. – Нужен хирург, чтобы пулю вытащить, рану зашить. Понимаешь?

Тот кивнул, рывком поднял с полу Никифора, который очумело водил глазами из стороны в сторону, следя за происходящим, и крикнул:

– Беги к Борису Самару, пусть звонит в район, вызывает вертолет! Сашу надо в больницу отправить!

– Не ходи никуда! – вцепилась в мужа Серафима. – Пусть русский окчичи най умрет, как мой ребенок умер! Мой сыночек! Он мое дитя убил! А я хотела убить его! Маленьким острым ножом! Если он еще жив – я его добью!

– Молчи! – рявкнул Данила. – Родишь другого! И третьего! А если в тюрьму сядешь, никого не больше родишь. Чего стоишь, Никифор? Хочешь жену в тюрьме видеть? Беги скорей!

Никифор на подгибающихся ногах вывалился вон, тяжело затопал по коридору.

Данила осторожно подошел к Кире Самару, по-прежнему лежавшему неподвижно, взял со стола пеленку, разорвал ее на полосы и накрепко связал шаману руки и ноги. И только тут заметил, что он мертв.

Хабаровский край, побережье Татарского пролива, 1960 год

Маленький черный катерок, надсадно тарахтя мотором, старательно пробирался по морю, то и дело зарываясь в воду острым носом, но упорно взбираясь на крутые гребни снова и снова.

Женя стояла у борта, глядя, как волны вздымались, выбрасывая белые всплески пены, проваливались, сливаясь с гладью, но тотчас снова выгибали темно-зеленые горбы. Мельтешение их казалось бесконечным: уже и не верилось, что есть где-то берег, твердые скалы, земля.

– Профитилит до воспаления легких! – закричал Кулагин, старшина катера. – Возвращайся в каюту! Серега вон спит как человек, и ты пойди поспи. Нам еще час идти до места, не меньше. Да и ветер на северный меняется, скоро еще больше похолодает!

Женя резко мотнула головой. Она уже насиделась в каюте, хватит. Сергей задремал, а она не могла. Там было так душно, что у нее заломило виски. Их словно прошивало болью. И страшно было почему-то, до одури страшно! Наверное, каждого человека, который оказывается во время шторма в море, посещает этот страх, только люди скрывают его от других, а главное, стараются не поддаваться ему сами. Но Женя поддалась… И страх теперь не уходил, как она ни пыталась его отогнать. Наплывали мучительные, безнадежные мысли о том, что потерявший управление катерок долгие, долгие месяцы и, может быть, годы будет носиться по волнам, словно некий собрат «Летучего голландца». Но при этом Женя слышала, как рокочет мотор. Катер и не собирался терять управление! Откуда же взялось это ощущение почти невыносимой безнадежности, с которым было никак не справиться? Вдобавок Женя чувствовала себя такой слабой, как если бы не ела много дней… много больше, чем может выдержать обычный человек. И еще мучила жажда, страшная жажда. В углу каюты стоял бачок с кружкой на цепочке. Бачок был полон пресной воды, и Женя добрела до бачка, напилась… однако ощущение жажды не исчезло. Конечно, ее невозможно утолить, если уже много дней пьешь всего лишь по четверти маленького стаканчика ржавой, пахнущей тавотом, чуть солоноватой воды, которую удается нацедить в полузатопленном машинном отделении…

Что за глупости лезут в голову?!

Только что была выпита полная кружка отличной пресной воды! Какое еще полузатопленное машинное отделение? Скорей на воздух!

Она вдруг остро почувствовала, что если не выберется сейчас на свежий воздух, то не сможет выбраться уже никогда.

Катер качало так, что Женя еле добрела до двери каюты. И слабо скребла ногтями по ней, толкала, надрываясь, не в силах понять, что дверь нужно тянуть на себя… Руки, бессильно царапающие дверь, вдруг показались ей чужими: почерневшими, иссохшими, с черными, обломанными ногтями.

Да что за чепуха мерещится?!

Вспышка злости на себя придала сил и помогла выбраться из каюты. На палубе стало чуть легче, но ненадолго. Кажется, она поторопилась похвастать Сергею, что не страдает морской болезнью… Мутило, мутило и от качки, и от ветра – этого сырого, чудовищно тяжелого ветра, который, казалось, наполнен не только запахами горько-соленой воды, но и человеческого горя.

И тут снова кольнуло болью – разом в голову и в грудь. Как будто острые льдинки вонзились в мозг и сердце! Женя даже зажмурилась от этой мгновенной острой боли и среди мельтешения разноцветных пятен под веками увидела косо взметнувшиеся на волне черное, избитое штормами судно. Море швыряло его как щепку. Это была баржа.

Женя открыла глаза, испуганно огляделась.

Только волны вокруг, только гряда однообразных пенистых волн. И серое, ненастное, пронизанное метельными вихрями небо… А над баржей светило солнце!

Почудилось? Нет, она знала, чувствовала, что ей не почудилось!

Закрыла глаза – и тотчас снова явилась перед внутренним взором мертвая баржа. Однако на сей раз Женя отчетливо различила сквозь черный, осклизлый, избитый тяжелыми волнами борт четыре красных точки. Это бились четыре живых сердца. На этом полуразбитом судне находились люди!

Они были почти мертвы от голода и жажды.

На земле их уже давно считали мертвыми, и сейчас они прощались друг с другом, чувствуя, что этого дня уже не переживут.

Вокруг судна там и сям мелькали плавники акул.

– Кто останется последним, пусть напишет наши имена. Может быть, когда-нибудь баржу найдут…

Женя с трудом разобрала в шуме волн этот слабый голос, тотчас унесенный порывом ветра, – или взбаламученного сознания?

Она открыла глаза, прижала руки к груди, огляделась. Кулагин по-прежнему стоял неподалеку, и если поглядывал на нее с беспокойством, то лишь потому, что побаивался за свою случайную пассажирку. Как бы за борт не свалилась! К присутствию женщины на катере он относился резко отрицательно.

Бесполезно было спрашивать, заметил ли Кулагин баржу. Если бы заметил – немедленно ринулся бы в рубку: давать радиограмму на берег.

Значит, это было видение.

Но не бред, не морок. Вещее видение!

Женя внезапно осознала это, смирилась с этой мыслью – и стало легче. Никакого потрясения, ошеломления она уже не испытывала. Ею овладело спокойствие, которое она назвала бы леденящим, – хотя в окружающем ее студеном, пронизанном ледяным ветром пространстве это сравнение было или недостаточным, или избыточным.

Это спокойствие было примерно сходно с тем, что Женя испытала, стоя на березе и сквозь стену дома проникая в мысли перепуганного Мишки Герасимова, который пришел просить в долг керосин, а оказался обвинен чуть ли не в покушении на убийство. Нечто подобное – хотя в гораздо меньшей степени! – она ощущала, когда «видела насквозь» тех, кто шарил по карманам в школьной раздевалке или воровал инструменты в кабинете труда. Но тогда это были некие незначительные прозрения, на которые Женя почти не обращала внимания. А сейчас прозрение владело ею, как тиран, и управляло ее сознанием, ее душой, ее силами, которые до сего момента оставались тайными даже для нее самой.

Вдруг Женя заметила, как что-то белое замаячило впереди на волнах.

Да это льдина! И еще новые наплывают. И так холодно стало!

– Иди в каюту! – крикнул Кулагин. – Некогда мне тут за тобой присматривать! Видишь, что творится? Ветер в проливе переменился, как я и предупреждал, теперь встречный, северный, лед на нас гонит!

Женя послушалась. Ветер пробирал до костей и не давал думать.

В каюте показалось особенно душно. Сергей все еще спал.

Женя свернулась около него клубочком, хотя ее трясло от нетерпения. Как все же странно, что осознание своего происхождения, ощущение себя не Женей Васильевой, а Женей Егоровой словно бы сбросило некий засов, на который было заперто ее подсознание, и теперь она может не только выпустить его на волю, но и спокойно принять то, на что способна! Егоров рассказал, что их с Сашей родители обладали некими сверхъественными свойствами. Теперь Женя отчетливо ощущала себя их наследницей. Только, наверное, родители своим даром управляли сами. А то, что унаследовала Женя, наоборот, управляло ею. Она не могла пробуждать свои способности тогда, когда хотела: они внезапно оживали в ней сами по себе!

Как сейчас…

Женя закрыла глаза. Ее внутреннее зрение было устремлено в океан – к тем людям, жизнь которых еще теплилась, но могла угаснуть в любой миг.

Теперь она видела их вполне отчетливо: этих четверых исхудавших до последней степени, заросших бородами, грязных, измученных физически и морально, измученных тем холодом, который оледеневает тело и сердце накануне смерти и переходит в последнее оцепенение. Ждать этого им оставалось недолго. Над их баржей светило солнце, но его лучи уже не могли их согреть.

Иногда блуждающий в пространстве луч сознания Жени достигал их, касался их мозга, она чувствовала это почти физически, но они-то не чувствовали, и, как ни хотелось Жене вселить в них надежду, она не могла прорваться через предсмертное оцепенение, владевшее несчастными. Лишь изредка удавалось выхватить из их сознания картины пережитого, напоминающие отрывочные фрагменты предсмертного бреда, когда человек с болью прощается даже со страхом и с мучением, потому что они означали жизнь, а его впереди ждет спокойствие смерти.

Пустота и тьма без проблеска страдания и радости.

Ничто.

Женя видела, как шторм обрывает трос самоходной баржи, принадлежащей советской военной базе на одном из островов Курильской гряды, и уносит суденышко в открытое море. На барже оставались четыре человека, четыре стройбатовца: сержант и трое рядовых, закончившие разгрузку баржи, но не успевшие сойти на берег. Волна разбивает радиорубку, поэтому сигнал SOS им отправить не удается.

Баржу тащит в открытый океан. Сопротивляться ей нечем – запасы топлива в дизелях на исходе. Сержант решает выбросить баржу на берег, но ее уносит в океан и начинает беспощадно швырять по волнам.

Идет время, тянется мучительно… Сначала солдаты надеются, что их скоро найдут, заметят с какого-нибудь судна, когда кончится шторм. Однако они не знают, что на берегу нашли спасательный круг и разбитый ящик из-под угля с бортовым номером «Т-36». Это номер их баржи. С этой минуты экипаж считают погибшим, разбившимся о скалы.

Солдаты верят в спасение, ждут встречи с каким-нибудь кораблем: ведь здесь проходят пути многих судов – рыболовных, пассажирских, военных. Однако спустя два или три дня им попадается на глаза газета «Красная звезда», которую кто-то из них недавно читал, и они впервые обращают внимание на маленькую заметку. В ней говорится о том, что советское правительство намерено провести с 15 января по 15 февраля 1960 года в таком-то квадрате близ Курильской гряды испытания баллистической ракеты, поэтому предупреждает свои и иностранные суда о необходимости в целях безопасности избрать другие морские пути. К заметке прилагается схематичная карта региона. Солдаты, которые дрейфуют вместе с баржей, по звездам и направлению ветра прикидывают, где находятся, и понимают, что оказались именно в том роковом квадрате, который выбран, чтобы продемонстрировать Америке силу советского оружия.

В их части регулярно проходят политинформации, солдаты знают, что Америка готовится к войне. Советская страна окружена базами НАТО с запада, юга, востока. В Америке уже намечается день, когда шестьдесят крупнейших городов Советского Союза будут обращены в ядерный пепел. Страстное желание президента Дуайта Эйзенхауэра покончить с ненавистной страной не дает ему покоя. У русских есть атомное оружие, но нет стратегических бомбардировщиков, способных донести его до Америки. А в США количество таких бомбардировщиков достигло 1350 единиц. «Мы устроим на месте СССР одну гигантскую Хиросиму!» – вот заветная мечта американского президента, который во что бы то ни стало намерен превзойти даже своего предшественника Гарри Трумэна. Однако русские внезапно для всего мира запускают межконтинентальную баллистическую ракету, которая выводит на околоземную орбиту первый искусственный спутник Земли. Теперь уязвимой для ядерного удара оказывается любая точка планеты, в том числе и США. СССР становится равноправным партнером! И для закрепления успеха советское правительство хочет продемонстрировать миру испытания такой же межконтинентальной баллистической ракеты. Волею судьбы для этого намечен тот самый «Курильский квадрат», где мечется по волнам потерявшая управление баржа с четырьмя солдатами…

Солдаты ужасаются, прочитав эту статью. Лучше бы им этого не знать, думают они. Но нет – ту же приходит понимание, что это подсказка: страшная, трудная, но необходимая. На скорую помощь надеяться нечего. Значит, тот скудный запас еды, который у них остался, нужно разделить так, чтобы хватило на месяц, а то и больше.

Они будут есть одну картофелину в два дня: варить из нее суп из морской воды – и пить по четверти бритвенного стаканчика ржавой воды, которую удается накачать в машинном отделении.

Потом, когда кончится картошка, они начнут варить суп из своих кожаных сапог, из мехов гармошки, из ремней и ремешка часов… они будут есть мыло и зубной порошок.

Они пытались ловить рыбу, не зная, что никакой живности в тех местах не водилось из-за мощного океанского течения, которое японцы называют «течением смерти». Туда заходили только акулы.

Да и сил на рыбалку уже не оставалось…

Месяц, назначенный для испытаний баллистической ракеты, уже прошел. Прошло и полтора месяца! Однако прихотливостью морских течений их, словно нарочно, отводило от судоходных путей!

Два дня назад солдаты наконец увидели на горизонте корабль. Из последних сил зажгли солярку, но их факелов не заметили. Вот и сегодня тоже прошло вдали судно. Однако и на сей раз баржа осталась незамеченной.

Видимо, море не хочет отдавать тех, кто изначально был предназначен ему в жертву…

У этих четверых уже почти не остается сил на жизнь. Они уже понимают, что смерть стоит рядом и смотрит в глаза, а потому решают: кто останется последним, пусть запишет на стенке каюты их имена. Может быть, когда-нибудь баржу найдут и узнают об их судьбе.

Женя поняла: последние всплески их отчаяния и жажды жизни, их мечты о спасении, молчаливые крики о помощи, устремленные в никуда, обращенные ни к кому или, может быть, к Богу, оказались настолько сильны, что пронзили пространство и достигли ее сознания.

Почему? Как это произошло?! Она не знала.

Давно, еще когда Морозовы жили на Базе КАФ, произошел случай, который тогда показался чем-то обычным, а теперь вспомнился… Мальчишки – и Саша в их числе – гоняли мяч во дворе, а Женя смотрела, как они играют. Просилась, чтобы приняли и ее, но футболисты не принимали, дружно гнали прочь.

В конце концов Женя обиделась и ушла домой.

В их квартире было тихо. Тамара спала в своей комнате: она вообще любила поспать днем, – а на кухне горел не выключенный примус. Рядом стояла кастрюля с супом. То есть Тамара его сварила, сняла, а примус выключить забыла. Женя вошла в кухню – и увидела, как в окно влетает мяч и летит к примусу.

Прыгнув с места вперед, каким-то немыслимым образом она успела его поймать – и замерла, представив, что произошло бы, если бы она не обиделась на мальчишек, не вернулась домой и не вошла в кухню.

Примус был полон керосина. Вспыхнул бы пожар, от которого их старый барак мигом занялся бы!

Долго еще потом Женя буквально видела этот замедленный – как тогда казалось! – полет мяча через кухню…

Возможно, нечто подобное произошло и сейчас. Конечно, мяч был материален, а мысль эфемерна, однако разве не мог последний всплеск надежды умирающих солдат, умноженный на отчаяние, обрести такую же силу проникновения через пространство, с какой его одолела бы некая материальная масса, умноженная на ускорение?

Женя буквально видела движение этой смеси отчаяния и надежды через пространство, как видела движение мяча!

Но поймать импульс – этого было мало. Его еще нужно было обратить в спасение людей. Сейчас Женя была как бы приемником, получившим сигнал. Но ей нужно было стать проводником и передать этот сигнал по назначению. Кому – Женя пока не знала – и не знала, как это сделать. Знала только, что ей необходимо как можно скорей оказаться на той точке побережья, где сойдутся воедино судьбы нескольких человек. Она должна будет связать эти судьбы.

Это была та самая точка, где располагался погасший проблесковый маяк.

Хабаровск, 1960 год

…Этого мужичка, оказывается, звали Андреем Петровичем Барсуковым.

Ромашов усмехнулся. Неплохо. К имени Андрей и отчеству Петрович он уже привык. Барсуков – ну и ладно, не все ли равно, с какой фамилией жить в Хабаровске? Главное, что бумаги совершенно чистые, в них не найдешь никакой подделки. Ромашову нужна была та свобода и безопасность передвижения по городу, которую давали только подлинные документы! А предыдущий присвоенный надежно запрятан под подметку его сапога. Можно было бы изорвать и выкинуть, но мало ли что! Вдруг пригодятся?

С Барсуковым Ромашов познакомился в поезде Бикин – Хабаровск. Сила, которая перешла в тело Ромашова после убийства тигра, наделила его особым чутьем: он не только понимал слабость или силу жертвы, но и чувствовал, кто может быть ему полезен в будущем.

При этом он замечал за собой некую странность, которой прежде не было, но которая его настораживала. Он практически утратил способность размышлять о будущем, просчитывать варианты развития событий, задумываться о последствиях своих поступков. Теперь его действия были стремительны и непредсказуемы.

С одной стороны, это было хорошо, потому что именно звериная стремительность реакции подсказала ему, где выйти из леса к железной дороге, когда именно перехватить поезд, который остановится перед семафором, в какой именно вагон забраться со звериной ловкостью, как ухитриться не быть замеченным проводниками, к кому подсесть в вагоне. Раньше Ромашов вряд ли обратил бы внимание на этого угрюмого мужичка с погасшим взором, который сидел в укромном уголке общего вагона. Теперь точно знал: это именно тот, кто ему нужен. И, конечно, не ошибся.

Однако стоило задуматься о том, что делать дальше – не в течение ближайших двух дней, а позднее, на перспективу, – как мысли разбегались…

Благодаря крови тигра, проникшей в его тело, Ромашов мог держать в повиновении Киру Самара. Молодой шаман невыносимо гордился тем, что его тотем – амбани, то есть среди предков его рода был тигр. Ромашов слышал подобное также и от одного нанайца по фамилии Актанка, что в переводе якобы так и значило: «рожденный от тигра». Бог его знает, кто из них говорил правду, а кто врал, но то, с какой преданностью Кира стал относиться к Ромашову после того случая на охоте, вполне его устраивало. У нанайцев внутренняя, духовная связь с природой была куда лучше, чем мог себе представить любой горожанин, любой русский, тем более у сына шамана, всегда готового к встрече с необычным и даже нереальным, эта связь была еще более обостренной, чем у других. Кира сразу почувствовал поистине нечеловеческую перемену, которая произошла в Андрее. Открытие, что этот русский с разными глазами стал как бы посланником родового предка, произвело на Киру Самара огромное впечатление. Он был готов на все ради этого сверхъестественного существа! Легче легкого было внушить ему убить русского доктора из Аянки, сына Грозы, однако Ромашов должен был сделать это сам. Пока же Кира только получил приказ задержать Александра в Аянке. Ромашов чувствовал, что душа его полна раскаяния, он рвется встретиться с сестрой.

С ними двумя одновременно Ромашову не справиться. Только поодиночке они уязвимы. К тому же Александр должен вволю настрадаться перед тем, как погибнуть. И страдания эти должны быть и физическими, и моральными. Физическую боль должен был обеспечить Кира Самар. Боль, разрывающую душу и сердце, – он сам, Ромашов. Ну а Кира, сделав свое дело, умрет. Ромашов отлично помнил, что такое «внушение на срок»! Уроки Николая Александровича Трапезникова, которого его ученик Павел Мец некогда предал на смерть, запомнились навек. Особенно тот, на котором Николай Александрович читал им с Грозой и Лизой из книги знаменитого доктора Папюса «Руководство по практической магии»:

«Делая внушение на срок, мы закладываем в импульсивный центр субъекта зерно некоего динамического существа. Это динамическое существо будет действовать изнутри наружу, следовательно, оно не чувство, ибо существенной особенностью чувства является действие снаружи внутрь. Это идея, которую воля гипнотизера одаряет специальным динамизмом и в виде зародыша вкладывает в импульсивное существо субъекта, чтобы она активно проявила заключенную в ней духовную силу, приведя в действие соответствующий центр. Оккультисты и маги называют эти эфемерные динамические существа, создаваемые человеческой волей, – элементарными существами, или элементалами».

А потом, видя, что его ученики не вполне поняли смысл этих мудреных слов, Николай Александрович пояснил:

– Таким образом, элементал – это часть жизненной силы, которая выходит из гипнотизера и действует на расстоянии. Элементал – это твой шпион, это работник, который исполняет твои приказания, работает вместо тебя. Когда ты научишься посылать его к человеку с определенным заданием, ты вполне овладеешь техникой гипноза, безопасного для тебя – и неодолимого для твоих объектов. Причем это касается не только внушения на срок, но и исполнения мгновенного задания: к примеру, напугать.

– А что такое внушение на срок? – выскочил с вопросом Гроза, опередив Павла, как опережал его всегда и во всем.

– Это значит, что ты даешь задание своему элементалу начать действовать в определенное время, – ответил Трапезников.

Павел только хотел спросить, как он будет знать, что это время наступило, но Гроза успел задать этот вопрос раньше.

– Для этого существуют особые сигнальные слова, – сказал Трапезников. – Ты внушаешь, например, что человек должен на определенный срок забыть некую тайну – совершенно забыть, начисто! – но все вспомнить, услышав слово… ну, к примеру, слово «петух». Если твое внушение подействовало, ты можешь как угодно выведывать эту тайну, хоть, условно говоря, огнем этого беднягу жечь! – и это ему не помешает. Но стоит кому-то чуть слышно шепнуть: «Петух!» – и он откроет глаза.

– А если кто-то другой случайно скажет: «Петух!», что будет? – спросил Гроза.

– Это зависит от воли гипнотизера. Он может отправить элементала, который послушается только его, а может и такого, которому важен сам смысл сигнального слова. Понимаешь? Тогда тайна откроется любому.

А потом они узнали, что отсроченное внушение может даже убить человека. И, прощаясь с таежной жизнью, Ромашов внушил Кире Самару ранить Александра Морозова, а потом умереть, когда рядом с ним прозвучит слово «тюрьма». Рядом с преступником это слово рано или поздно обязательно прозвучит!

Но прежде, чем начать действовать в Хабаровске, Ромашов хотел, нет, он должен был вобрать в себя силу чужого ума, изобретательности, хитрости, а может быть, получить знания, которые прежде были ему неведомы. Он чувствовал потребность в этом всем существом своим. Ему было необходимо нечто большее, чем обычная жизненная энергия. Предстояло найти человека, который был бы во всем подобен ему самому.

Ромашов в последнее время часто вспоминал, как встретился на Масюковщине с Вальтером Штольцем. Да, это ощущение столкновения кремня и кресала было очень острым, даже пронзительным!

Нечто подобное он надеялся найти в Хабаровске. Ему приходилось слышать о том, что в городе немало китайцев, которые владеют не только тайнами восточной медицины, но и более весомыми секретами! Не зря нанайцы считали всех никанов не только хунхузами, но и бусиэ. Поскольку Ромашов тоже был в некоторой степени бусиэ, он рассчитывал найти родственную душу среди никанов.

Но до Хабаровска предстояло еще добраться…

В поезде он постепенно разговорил своего угрюмого, молчаливого соседа, который зыркал исподлобья недоверчивыми, озлобленными и с то же время тоскливыми глазами. Тигр не ошибся, выведя Ромашова именно на этого низкорослого, щуплого мужичка: он оказался бывшим заключенным, который возвращался из мест не столь отдаленных. Человеку в его положении свойственно радоваться освобождению, а он был погружен в отчаяние и полон страха перед будущим.

Оказывается, Барсуков за время десятилетнего заключения растерял всё, что у него было. Жена с ним развелась и уехала к родне аж в Белоруссию. Их домик в поселке Красная Речка, что под Хабаровском, она продала. Жить Барсукову было негде. Предстояло искать работу, а где? Он ничего не умел, кроме как валить лес, однако здоровье было безнадежно подорвано, в последнее время у него хватало сил только сучья обрубать. Барсуков боялся свободы и твердо решил постараться как можно скорей снова угодить на зону, где чувствовал себя как дома. Не надо было ни о чем заботиться, самостоятельно думать, что-то решать и искать пропитание и крышу над головой…

Ромашов позвал Барсукова в тамбур покурить и убил так же, как убивал раньше: переломив позвонки одним ударом. Еще там, в Долани, он раздобыл два небольших метательных ножа, подобных тому, каким в сорок втором году убил Ольгу Васильеву, но сейчас не собирался пускать их в ход. Они пригодятся ему в Хабаровске… Потом проворно обыскал убитого, забрал паспорт, справку об освобождении, деньги (заработал он в тайге хорошо, грех жаловаться, особенно продав и впрямь жуликоватому никану тело тигра, но деньги лишними никогда не бывают, как известно!) – и выбросил убитого из вагона. Ему повезло: поезд шел по мосту – тело упало в реку, проломив лед, и кануло в темную воду.

Повезет – найдут не скоро или вовсе не найдут. Не повезет – пока еще установят, чей это труп! Какое-то время у Ромашова есть.

Время на раздумье и на действия…

Рассмотрел фотокарточку в паспорте. Они с Барсуковым ничуть не были похожи, но этого невозможно понять при взгляде на пожелтевший, с обломанным уголком снимок, по которому расплылась печать. Страницы грязные, захватанные. Тем лучше! А вот и справка об освобождении. Ну что ж, можно жить дальше!

Нужно было решить, что предпринять. Предстояло расправиться с Женей и Тамарой, а после этого заманить в Хабаровск Сашу, чтобы насладиться его страданием. Ну и, конечно, потом убить его тоже.

Он знал, что нужно сделать, но не знал, как устроить всё похитрее, чтобы к нему не прицепилась милиция. Ведь, закончив всё в Хабаровске, он намеревался уехать в Москву.

Последнее время ему снилась какая-то девушка необычайной красоты с синими глазами, точно такими, какие были у него самого когда-то, пока не привязался поганый увеит.

Это была его дочь, Ромашов знал точно! И она была во всем похожа на него, не только глазами. Его дочь переняла всё то удивительное, невероятное, чем он обладал, пока у него не отняли это проклятый Гроза и гнусный лжец Артемьев. И еще эта девушка взяла у своей матери то, чего даже не осознавала в себе, но благодаря чему Ромашов и Люся Абрамец так понимали друг друга. Но самое главное, чувствовал Ромашов, эта девушка, которую мать назвала вычурным именем Люсьена, унаследовала дар его деда. Он был настоящий нойд – лопарский колдун. И его правнучка, дочь Пейвэ Меца, сама была нойда, колдунья, но вдобавок молода, красива – настолько, что ее смело можно было бы назвать Муччесь, красавица, – и Ромашов чувствовал, что сила ее со временем только возрастет и, возможно, превзойдет его силу.

Если Ромашов когда-нибудь доберется до Москвы и найдет свою дочь, эту молодую нойду, вместе они будут неодолимы! И тогда, возможно, они доберутся и до священного саровского сокровища, которое некогда так страстно хотел заполучить Вальтер Штольц.

Жив ли он еще? Не иссякло ли его желание обладать саровским артефактом? И сколько готов заплатить за него?

От этих мыслей у Ромашова мучительно разболелась голова. Так бывало всегда, стоило попытаться заглянуть в будущее и спросить себя, как и что нужно будет делать. Мысли меркли от этой боли. Тигр не умел смотреть вдаль. Он жил только тем, что находилось перед ним!

Чтобы заглянуть в будущее, Ромашову нужна была помощь человека со свободным, изощренным разумом.

Мозг Барсукова был убог, да и всплеск его жизненной энергии, которую заполучил Ромашов, оказался слишком ничтожен. Напитаться его кровью времени не оставалось – вагон был набит под завязку, в любой момент в тамбуре могли появиться люди, а Ромашов ни в коем случае не хотел привлекать к себе внимание. Он довольствовал тем, что смог получить.

Вернулся в вагон, забрал тощий «сидор» Барсукова, сделанный из обычного худого мешка, перевязанного веревкой; посидел немного на его месте, потом ушел в другой вагон. Кругом пили, орали, играли в карты. На него никто не обратил внимания. Незаметно переложив жалкие вещи Барсукова в свой вещмешок, которым в свое время разжился у добряка Никифора, потом выбросил опустевший «сидор» в отверстие загаженного унитаза.

Ромашову везло. Вот уже сколько лет – со времени побега из лагеря! – ему постоянно везло. Ну что ж, это только справедливо, учитывая, сколько ему пришлось выстрадать по вине Грозы и его детей. Теперь настало его время! Время его удачи.

В Хабаровске Ромашов решил прежде всего помыться в бане. Черт знает сколько времени не был в настоящей жарко натопленной бане! Однако одна, прямо около вокзала, была закрыта на выходной, во второй был ремонт.

– Где еще баня есть? – спросил он прохожего.

– Да вон там, – махнул тот рукой в противоположную от вокзала сторону. – Иди все время прямо по Вокзальной, скоро и дойдешь.

Однако Ромашову пришлось не меньше часу тащиться по заснеженным овражным склонам, на которых лепились невзрачные домишки. Иногда с правой стороны попадались дома покрепче, повнушительней, и на одном из них он увидел вывеску «Жилищно-эксплуатационная контора № 5». Тут Ромашов вспомнил, что ему – вернее, Барсукову – следовало прежде всего явиться в милицию по месту прежней прописки, зарегистрироваться и поставить печать на документы. Однако эта Красная Речка, где раньше жил покойный Андрей Петрович Барсуков, находилась, если судить по его рассказам, километрах в двадцати пяти от Хабаровска, и добраться туда можно было только автобусом, который ходил дважды или трижды в сутки.

Однако, если бы он нашел жилье в самом городе, следовало подать документы на временную прописку в том отделении милиции, к которому относился этот адрес. Ну что ж, есть смысл поискать комнатушку в Хабаровске!

Он шел и шел, и наконец-то впереди показалась черная труба, над которой стоял столб белого дыма – необычайно плотного на вид, словно бы осязаемого. Мороз, ветра нет…

Труба возвышалась на задворках двухэтажного облупленного здания с большой вывеской: «Бани. Душ». Ромашов чуть ли не бегом бросился вперед, оскальзываясь на ледянках, которыми была испещрена дорога.

Выйдя часа через два, переодетый в чистое (у Барсукова оказалась при себе смена белья и чистые портянки), постриженный и выбритый в парикмахерской, которая имелась при бане, вдоволь наевшийся в буфете жареной рыбы и винегрета (эх, соскучился он по всему этому – не описать словами!), Ромашов почувствовал себя просто другим человеком. Даже голова закружилась!

Он вышел на улицу, огляделся и увидел то, чего не заметил раньше. На стене здания углем было коряво написано: ул. Запарина, 97.

Хабаровский край, побережье Татарского пролива, 1960 год

– Ребята, дело плохо, совсем плохо!

Женя вскинулась. Голос, вырвавший ее из напряженного взаимодействия с пространством, в котором она искала, беспрестанно искала путь к спасению тех четверых, теряющих последние капли жизни на барже в открытом море, ее тело восприняло как болезненный ожог.

– Ты чего, Женька? – сонно пробормотал, приподнимаясь, Сергей. – Тише, тише… Кулагин, да ты ее напугал!

– Сейчас я тебя тоже напугаю, – мрачно пообещал старшина катера. – Мы обросли льдом до последнего леера. К тому же ветер принес с севера льдины, нам не пройти через пролив. Она видела, как это начиналось, – махнул он рукой в сторону Жени. – За какие-то полчаса стало еще хуже. Придется возвращаться.

– То есть как? – резко сел Сергей. – А маяк? Мы уже почти рядом!

– Рядом-то рядом, – пожал плечами старшина. – Да мой катер не ледокол. Вернемся – возьмешь упряжку, доберешься на нартах. На материке метель уже улеглась, ветер разбойничает только в проливе.

– Да ты шутишь, Кулагин? – возмутился Сергей. – Какая, к черту, может быть упряжка?! Это меня на двое суток задержит! А тем временем проливе встанут корабли в очередь при входе в пролив. Сам знаешь, что это значит в такую погоду! Как они пройдут без маяка?

– Что ты мне объясняешь, как ребенку? – обиделся старшина катера. – Пойди да посмотри сам, что впереди.

– Женя, посиди тут, в тепле, я гляну, что там и как, – буркнул Сергей, набрасывая меховую куртку.

– Я с тобой, – шагнула вперед Женя.

– Сдует, – буркнул Кулагин. – Сейчас еще хуже, чем было раньше, говорю тебе!

– Как-нибудь, – пожала она плечами, выбираясь на палубу и немедленно цепляясь за оледенелый поручень: да уж, мотало нешуточно! И натурально сдувало.

Мгла висела над морем. Мутное небо, под которым то опускается, то взмывает белая метельная завеса…

Если за кормой еще оставалась полоска черно-зеленой волны, то впереди почти сплошняком громоздились льдина на льдине. И в самом деле – нужен был ледокол, чтобы преодолеть эту «полосу препятствий»! А между тем до берега вроде бы совсем недалеко: слева виднелись острые выступы прибрежных скал.

Где-то там маяк. Женя должна попасть туда как можно скорей. Перед ее внутренним взором появилась палуба огромного судна, больше похожего на серую скалу, чем на корабль. Палуба эта казалась бескрайней, и на ней стояли ряды самолетов и вертолетов. Никогда в жизни не видела Женя ничего подобного, однако знала, что перед ней возник авианосец под названием «Кирсардж». Он принадлежал военно-морскому флоту США. Впрочем, сейчас ей было совершенно безразлично, чей это авианосец. Американский? Вражеский? Да хоть марсианский! Если он не спасет тех четверых, их не спасет никто! Однако авианосец может пройти мимо, как проходили другие корабли.

Надо помочь. Надо помочь…

Однако возникла эта помеха в виде льдин!

– Глуши машину! – долетел до нее голос старшины, отдавшего приказ мотористу.

Рокот мотора умолк, болтанка стала еще сильней.

Женя, поспешно надев рукавицы, перехватывая то ограждение бортика, то леера, оскальзываясь на каждом шагу, добралась до носовой палубы, где стояли Сергей и Кулагин.

– Берег рядом, – сказала Женя.

– Рядом-то рядом, но до маяка еще много миль, – буркнул Кулагин.

– А он в какой стороне?

Сергей взмахом руки показал направление – как раз за зубчатую гряду гор.

– Жаль, что нельзя пойти напрямик, – вздохнула Женя.

Сергей прищурился:

– А это мысль!

– Ты о чем? – хмуро спросил Кулагин.

– Вот об этом! – Сергей снова махнул в сторону берега. – Льдины сошлись прочно, смотри. До земли метров сто. Дойду! А там уж… Насколько я помню карту, отсюда до маяка напрямик десять километров. Это около двух часов ходу. Чепуха. Главное – перевалить хребет.

– Сдурел? – возмущенно посмотрел на него Кулагин.

– Работа такая, – ухмыльнулся Сергей. – Маяк должен гореть, хоть тресни.

– Ты серьезно, Сережа? – глянула исподлобья Женя. – Это в самом деле так просто, как ты говоришь?

– Не могу назвать это увеселительной прогулкой, – пожал плечами Сергей, – но добраться туда – доберусь. А ты, Кулагин, дашь радиограмму в Прибрежный, чтобы за мной выслали упряжку. И о девушке позаботься, отправь ее в поселок.

– Позабочусь, – неохотно кивнул Кулагин.

– Женя, не обижайся, ладно? – Сергей приобнял ее за плечи. – Такая, говорю, работа. Я тебе потом расскажу, как все было. Продолжим наше интервью в более благоприятной обстановке! А сейчас пошли вниз, я соберу вещмешок.

– Здесь подожду, – сквозь зубы ответила Женя, глядя в сторону берега.

– Да не обижайся ты! – умоляюще проговорил Сергей, но наткнулся на презрительную ухмылку Кулагина и ушел в каюту, перехватываясь за леера.

Женя смотрела на льдины, которые столпились за бортом. То казалось, что они лежат спокойно, то видно было, как их качает волнами.

– Товарищ старшина, а как Сергей туда спускаться будет? – спросила она.

– Да спрыгнет, как еще? – пожал Кулагин плечами.

– Где? – допытывалась Женя.

– Вон там! – нетерпеливо ткнул старшина в выступ за ограждением борта. – Встанет туда – и прыгнет на льдину. Видишь, она относительно прочно лежит?

– Ага, – задумчиво кивнула Женя.

Появился Сергей с непромокаемым вещмешком из нерпичьей шкуры за плечами.

– Что у тебя там? – коснулась Женя гладкой зеленовато-белой, в пятнышках, тщательно выделанной шкуры.

– Термос с чаем и хлеб.

– Хлеба достаточно взял? – заботливо спросила она.

– Нормально, даже на двоих хватит! – ответил Сергей.

– Это хорошо, – кивнула Женя.

Сергей подтянул повыше торбаса, застегнул у горла меховую куртку и нахлобучил поглубже ушанку.

Женя проделала то же самое, а затем проворно перекинула ногу через поручень, на миг помедлила, стоя на выступе, – и спрыгнула вниз.

Льдина качнулась, спружинила под ногами, но Женя удержалась, не упала.

Обернулась – и невольно засмеялась, увидев обращенные к ней лица Кулагина и Сергея. Это были два белых от ужаса пятна с темными провалами изумленно разинутых ртов.

– Прыгай, Сережа! – приглашающе махнула она рукой, стараясь не терять равновесие: спокойствие льдины было обманчивым. – Не заставляй девушку ждать.

Кулагин и Сергей что-то заорали в два голоса – яростное, возмущенное! – однако Жене некогда было их слушать.

Ей нужно было идти – идти как можно скорей!

Женя пошла бы одна, не чувствуя ни малейшего страха. То, что она испытывала, было выше страха и сильнее страха. Но она не знала дороги! Именно поэтому Сергей был ей нужен.

Некогда было тратить время на споры-уговоры, на крики-истерику, поэтому она просто подняла глаза сначала на Сергея, потом на капитана.

Того, что происходило с ней сейчас, Женя не испытывала давно. Раньше случалось – она начала кое-что вспоминать о себе после рассказов Егорова… Из глубин памяти всплывали картинки: кузнечик прыгает перед ней – вверх-вниз, вверх-вниз, повинуясь движениям ее головы. Мужчина, которого до смерти боится Ляля, тянется к ней, однако Женя, которую Ляля прижимает к себе, взглядывает ему в глаза – и у него болью сводит руку, а потом так и отшвыривает к стене. И еще сцена: котенок Филька, повинуясь Жене, прыгает прямо в лицо домработницы Симочки, которая кричит что-то страшное, и оставляет на этом искаженном ненавистью лице кровавые полосы…

Женя не помнила, как она делала это раньше, но сейчас все в ней было подчинено одной цели: цели спасения.

Может быть, она затем и живет на свете, чтобы спасать людей?..

Только бы успеть!

Тем временем Сергей, повинуясь ее взгляду, спрыгнул на льдину, ловко поймал равновесие, когда она качнулась, и двинулся вперед со странным, оцепенелым выражение лица. Женя знала, что с таким же оцепенелым выражением вслед им смотрит капитан.

Он скоро очнется, но будет поздно. А для нее главное – не отстать от Сергея. И не потерять власти над ним.

…Скоро Женя утратила счет всем этим увалам. Уж сколько раз казалось, что перевалили наконец через хребет, но появлялись новые скалы, опять начинался подъем, труднее прежнего, и нужно было продолжать путь.

Один раз Женя не выдержала: спросила Сергея, далеко ли еще. Он повернул к ней голову, и лицо его начало принимать выражение такого дикого изумления, что Женя заставила его взглядом снова успокоиться. Если он очнется, если вспомнит ее существовании, – это задержит их. Путь будет осложнен выяснением отношений, криками, руганью. Нет, лучше держать Сергея в оцепенелом повиновении, хотя это и отнимает у нее силы, которые – Женя знала! – ей понадобятся все, без остатка.

Тяжелее всего было контролировать Сергея, когда они остановились выпить чаю и поесть. Видимо, состояние автомата, в которое он был погружен, его очень утомляло, потому что несколько раз Женя заметила, что он так и норовит прилечь и закрыть глаза. Тогда она позволяла ему осознать ее присутствие, вздернуться, ужаснуться – и снова погружала в оцепенение забвения всего, кроме необходимости идти к маяку.

Постепенно она совсем перестала обращать внимание на дорогу… если, конечно, это можно было назвать дорогой. Ноги автоматически передвигались, глаза автоматически фиксировали фигуру Сергея, которая мелькала в наплывавших сумерках…

Тем временем ветер немного утих, разошлись облака, и Женя радостно засмеялась, увидев вдали, на фоне ночного неба, очертания белой башни, которая возвышалась на отвесной скале.

Сергей поспешил к маяку, Женя за ним.

Незамеченная, она вышла на смотровую площадку и поглядела на восток, где кипела тьма. Где-то там, где доживали последний день своей жизни люди, которые сорок девять дней пытались не умереть, сейчас светит солнце.

Здесь, около башни, приближалась ночь, а там царил день. Разница во времени!

Она глубоко вздохнула, когда на верхушке башни вспыхнул огонек и пошли чередоваться вспышки. Сергей сделал свое дело, теперь ее очередь…

Женя повернулась к маяку, поймала взглядом вспышку и даже для надежности поднесла ладони к лицу, удерживая луч. Ведя его глазами и руками, словно прочерчивая огненную черту, она закинула голову к небу и увела свет в темноту. Под ее взглядом небеса начали проясняться, светлеть. И ей показалось, что она смотрит на мир сверху, с неизмеримой, непредставимой высоты, откуда было ясно видно огромный, похожий на серую скалу, корабль, несущий на себе самолеты и вертолеты. А еще видно баржу, на палубе которой лежали четверо обессиленных людей.

Сергей, который в это время уже спустился с маяка на берег, увидел в темной вышине бледное пятно. Оно быстро росло, удлинялось, и вдруг бледно-зеленые полосы – одна, другая, третья! – перепоясали небосклон. Розовые прожилки побежали по зелени, а затем, все ускоряя этот бег, брызнули колеблющимися пучками холодные лучи. Скалы и море тускло заблестели под этим небесным светом.

«Северное сияние! – подумал ошеломленный Сергей, созерцая игру сполохов. – Но как же так?! Его не может быть здесь! Оно появляется только в приполярных широтах!»

Внезапно маяк погас.

«Что за черт?! – рассердился Сергей. – Нежели бракованный баллон попался? Надо поскорей заменить!»

И он снова начал подниматься на башню, продолжая оглядываться на небесное сияние и поражаться его красоте.

Пока дошел до смотровой площадки, свет в небесах померк, только отдельные слабые сполохи еще играли в зените. Но их было достаточно, чтобы Сергей смог разглядеть Женю, которая лежала около перил без сознания.

* * *

Уже сутки караван пароходов пытался войти в пролив. Вахтенный помощник напрасно искал зеленое миганье маяка. Головное судно потеряло точную ориентировку во время пурги. Она улеглась буквально несколько минут назад, облака чуть разошлись, но до сих пор не было видно ни солнца, ни звезд.

Льдины медленно, со скрипом, ползли вдоль бортов.

Вдруг раздался голос вахтенного:

– Есть маяк! Открылся маяк!

– Характеристика сигнала?

– Проблесковый, зеленый!

Этого и ждал капитан.

– Малый вперед, – скомандовал было он, однако тотчас осекся: небо впереди внезапно озарилось разноцветными сполохами, которые поиграли несколько ошеломляющих секунд – и погасли.

Погас и маяк.

– Что за черт? – вскричал капитан.

– Наверное, гидрографу бракованный баллон с ацетиленом попался, – предположил третий помощник.

– Это-то понятно, – отмахнулся капитан. – А светопреставление откуда взялось?!

– Жаль, фотоаппарата под рукой не оказалось, – вздохнул помощник.

– Да что это было-то?!

– А кто же его знает… На северное сияние похоже, только откуда ему здесь взяться? Может, американцы шалят?

– Это в каком же смысле?

– Ну, не знаю… оружие новое испытывают… а мы в радиус излучения попали!

– Типун тебе на язык! Не было никаких предупреждений насчет испытаний.

– Да империалисты, небось, не мы, им все равно!

– Ладно, запроси берег… Нет, погоди! Есть зеленый! Пошли!

– А это… ну, сияние?

– Будем считать, что это нам померещилось.

Караван осторожно двинулся в пролив.

Небеса были темны.

Хабаровск, 1960 год

Ромашов даже покачнулся.

Улица Запарина! Он увидел это название в мыслях сына Грозы тогда, в ущелье. Он помнил даже номер дома, где жили Александр, Тамара и Женя, – 112! Судя по всему, это вон там, чуть выше на склоне.

Ромашов зашагал по дорожке, извивавшейся между сугробами, за которыми там и сям громоздились кучки золы. Он шел по нечетной стороне улицы. С боков выстроились в ряд небольшие домики, окруженные палисадниками, заваленными снегом. Зима затянулась! На сугробах лишь кое-где появилась слюдяные корочки весеннего таяния. Наверное, благодаря этим сугробам домики казались необычайно уютными – залитые ярким предвесенним солнцем, под сияющим голубым небом, в обрамлении черных яблоневых стволов. Слегка шуршали плети сухого хмеля, обвивавшие заборы, и чуть громче – рыжие листья дуба, которые оставались на ветках до самой весны.

Ромашов шел, всматриваясь в номера домов на противоположной стороне.

Вот этот дом. Чуть ниже школы. Вот они, две запавшие в память таблички. Улица Запарина, она же Семеновская.

Два дворика, два крыльца с двух сторон…

А вот и то самое крыльцо, которое Ромашов видел в воспоминаниях сына Грозы, и та самая черная береза!

Огород по самые верхушки штакетника занесен снегом, только протоптана узенькая дорожка к деревянной будочке уборной. И еще одна дорожка – к калитке.

Ромашов стоял, жадно глядя на крыльцо. А вдруг сейчас выйдет Тамара? Сможет ли он удержаться от желания убить ее?

И тут же он отпрянул за ствол огромного тополя: на крыльце показалась сгорбленная женская фигура. Это была Тамара, которая словно бы отозвалась на его зов. Ромашов узнал ее даже в рваной шали, наполовину прикрывавшей голову, в бесформенной телогрейке и серых, грубо подшитых валенках. Из-под шали виднелись полуседые пряди, и Ромашов вдруг отчетливо вспомнил смоль волос Тамары. Когда-то она была необычайно красива и напоминала ему грузинскую актрису Киру Андроникашвили, которую он видел в фильме «Элисо»…

Тамара вдруг резко шагнула к перилам, вытянула шею и напряженно вгляделась вперед.

Ромашов уткнулся лицом в мерзлую кору и приказал себе думать только об этой коре. Потому что дважды, когда он встречался с Тамарой, она легко улавливала его мысли. Нельзя, ни в коем случае нельзя спугнуть ее!

Ромашов резко повернулся и кинулся в проход между двумя домами. Какая-то собака истерически залаяла, бросилась к забору, натягивая цепь. Ромашов зло оскалился. После того случая на охоте чуть ли не все псы поджимали хвосты при его приближении! Ну да, они чуяли тигра. Лаять хватало смелости не у каждой, а вот у этой хватило.

Может быть, сила тигра слабеет? Слишком щедро Ромашов расходовал ее за эти полгода. Срочно нужно найти того, кто ему поможет! Пусть даже не желая этого…

Ромашов вышел на улицу, которая шла параллельно улице Запарина. Эта называлась именем Фрунзе. Посмотрел направо и увидел красное двухэтажное кирпичное здание, около которого стоял синий «газик» и побитый мотоцикл с коляской. Ага, здесь районная милиция, никак? Надо запомнить. Спустился к бане, белый столб дыма над которой подсказал ему направление, опять вышел на Запарина, поднялся к дому 112.

На крыльце было пусто. В калитку вбежал какой-то парень в телогрейке и облезлой ушанке, криво нахлобученной на рыжие патлы. В руке у него была авоська, в которой лежала буханка и какие-то неопрятные промасленные свертки.

Что за новости? Уж не вышла ли дочь Грозы замуж? Ну и нашла же она себе!

Странно. В этом парне есть что-то знакомое. Нет, определенно – Ромашов его не видел никогда в жизни, однако это ощущение, которое появляется, когда натыкаешься на вещь, которую не можешь вспомнить…

А размышления пробуксовывают, не двигаются дальше. Срочно нужна подпитка энергией и силой мысли, срочно! Тогда он сможет понять, что делать дальше. Но сначала – узнать, где дочь Грозы и что это за рыжий тут ходит. Помеха он? Или… или его можно как-то использовать? Нет, ну откуда это чувство, будто в нем есть что-то знакомое?

Усталый тигр чуял запах, но не мог определить, откуда он исходит…

Ромашов поднялся, вышел, перебежал дорогу напротив школы, обогнул дом Тамары и зашел с его противоположной стороны.

Здесь тоже были два дворика и два крыльца. На одном из них стояла, затягиваясь папиросой, женщина в линялом халате, с грязными всклокоченными волосами, явно обесцвеченными перекисью. В свободной руке она держала бутылку. На голых ногах ее были надеты рваные опорки. При этом, такое ощущение, женщина совершенно не чувствовала холода – на лице читалось выражение похмельного страдания. Ну да, бутылка-то пустая!

– Здравствуйте, – подошел поближе Ромашов. – Не скажете, здесь комнату кто-нибудь сдает?

Женщина с трудом собрала разбегающиеся глаза и устремила на него взгляд:

– А ты кто?

– Да никто, – пожал плечами Ромашов. – Комнату ищу, сказал же.

– А сколько дашь? – В затуманенном взгляде промелькнул интерес.

– Сначала надо комнату посмотреть, – пожал плечами Ромашов.

Она несколько мгновений обшаривала его взглядом:

– Меня Алевтина звать. А тебя?

– Андрей, – буркнул он.

– А ты одинокий, Андрей, или как? – спросила Алевтина, заметно оживляясь. – Тебе только комната нужна или еще чего потребуется? – И подмигнула игриво.

Даже если бы Ромашов не утратил лет двадцать назад все плотские желания, он утратил бы их сейчас, представив себя рядом с этой неряшливой опойкой.

– Только комната, – сказал он твердо.

– А, ну нет, тогда не сдаю, – промямлила Алевтина, теряя к нему интерес. – Поищи где еще.

Она швырнула папиросу в снег и, прижимая к груди пустую бутылку, повернулась было уйти.

– А соседи не сдают? – спросил Ромашов, вытаскивая два червонца и вертя их между пальцами. Конечно, бутылка водки стоила 21 рубль 20 копеек, но он готов был добавить, если дело хорошо пойдет.

– У Дергачевых своих хватает, у Вечкановых дочка замуж вышла да родила, – забормотала Алевтина, следя глазами за мельканьем двух синевато-розоватых бумажек. – Вот разве что у Томки место найдется…

– Кто такая Томка? – небрежно спросил Ромашов.

– А ты вон с той стороны зайди, – махнула бутылкой Алевтина. – Увидишь там, старуха такая. Она, конечно, сука редкая, от нее даже дети сбежали. И сын, и девка, которая у нее воспитывалась.

Ага… значит, дочь Грозы тоже уехала? Что же могло произойти? Что?

– И куда ж они сбежали? – спросил Ромашов с фальшивым безразличием, изо всех сил пытаясь нашарить нужные ему сведения в голове собеседницы, взбодрить ее мысли, однако там все было так залито алкоголем, что не пробиться.

– Не знаю, – пожала Алевтина плечами.

– Так она что, совсем одна живет? – допытывался Ромашов.

– Ну да. Мишка, сын мой, к ней ходит. Приглядывает за ней. И дрова, и уголь таскает, и пожрать. Нет чтоб родной матери кусок хлеба принести – куда там! Я для него чужеродная! – Алевтина попыталась изобразить горькое всхлипывание, однако не получилось. – Мишка, дурак, все ждет, что Женька вернется да похвалит его, что, мол, за мачехой-то ухаживал да приглядывал. Как же, вернется! Небось, если уезжают, адреса не оставив, то не затем, чтобы вернуться. Всё бросила, а ведь работала аж в газете! – Она с уважением покачала головой. – Аж в «Тихоокеанской звезде»! Нет, не вернется Женька, точно говорю. И Сашка не вернется. Куда он умотал, тоже никто не знает. Тут еще одна девка к Томке ходит. Звать ее Тонька. Она по Сашке сохнет, все надеется, что он появится. А от Сашки тоже ни слуху ни духу. Вот так и ходят: мой дурень да эта Тонька. А всё попусту.

Алевтина снова присосалась в пустой бутылке, но тут же сердито сплюнула прямо себе под ноги и бросила алчный взгляд на червонцы, зажатые в руке Ромашова.

– Кто такая Тонька? – рассеянно спросил Ромашов, думая о том, что, похоже, между Тамарой и детьми Грозы даже не черная кошка пробежала – гадюка проползла, как говорят нанайцы!

– Да служит тут у китаёзы одной, а сама русская. И не противно ей прислуживать этой гадине безрукой! – вдруг в припадке ярости завопила Алевтина. – Строит из себя, опиум для народа распространяет.

– Курильню держат, что ли? – удивился Ромашов. – Опиекурильню?

– Да может, и курильня там есть, от них всего можно ожидать, – буркнула хозяйка. – Китаёза эта гадает да всякое зелье людям дает. И милиция ведь к ней не ходит, в тюрьму не тащит! А меня так тунеядкой обзывают, грозят упечь в тюрягу или на принудиловку отправить. А китаёза не тунеядка? Она работает? Что это за работа, скажи: какие-то бумажки по столу раскидывать да палочки жечь, а потом всякую чушь молоть?! Это работа? Это опиум для народа!

– Где она живет? – перебил Ромашов.

– А тебе зачем? Погадать решил, что ли? – ухмыльнулась Алевтина.

– Где… она… живет? – прорычал Ромашов, резким прыжком оказываясь на крыльце.

Алевтина отшатнулась и спиной вперед ввалилась в свою дверь.

Ну что ж, ее можно было понять! Ведь ей почудилось, что на крыльцо прыгнул рычащий тигр!

Однако из коридора ударило такой вонищей, что Ромашов отпрянул и чуть не свалился со ступенек.

– Деньги хочешь получить? – крикнул он злобно. – Где эта китаёза живет? Как туда пройти?!

– В Китайской слободке, – жалобно простонала Алевтина из-за дверей. – На Казачке. По Запарина иди до Серышева, потом спускайся до Лесопильной, потом поверни направо – и выйдешь на Тихоокеанскую. Справа будет Казачья гора, там дома новые строят, старых жителей на Плюснинку переселяют, а они не уходят. И эта китаёза тоже. Спросишь там кого-нибудь, где ее участок, гадалку каждый знает. А деньги что ж?.. Дашь на опохмелку-то? Ну дай, не будь жадюгой! – хныкала Алевтина.

Ромашов швырнул десятки на снег и быстро зашагал прочь.

– Слышь! – крикнула вслед Алевтина. – Ты в ларечке газетку купи, ну, «Тихоокеанскую звезду», да погляди, там иногда печатаются адреса, если где комната или другое какое жилье сдается. Слышь?

Ромашов слышал, но не обернулся.

Сан-Франциско, 1960 год

Шефу «Бильда» – Акселю Шпрингеру – нравилось, как пишет Вальтер; он уважал его образованность, свободное владение английским, французским и русским языками. Кроме того, он считал Штольца непревзойденным знатоком непростой славянской натуры вообще, а русских – в частности. Именно поэтому в марте 1960 года Вальтер срочно вылетел как собственный корреспондент «Бильда» в Сан-Франциско, где произошло нечто невероятное, связанное именно с русскими.

А произошло вот что. 7 марта в районе  вертолетчики с американского авианосца  заметили полузатопленную баржу, на палубе которой лежали четверо. Баржа была явно советская, на людях – советская военная форма, вернее лохмотья, оставшиеся от нее. Спасенных доставили на борт авианосца, причем один из них пытался уверять, что им ничего не нужно, кроме топлива и продуктов, и что они сами доберутся до дома. Однако они были совершенно истощены и находились на грани смерти. Оказывается, они провели в океане сорок девять дней почти без пищи и воды! Американцы были поражены их выдержкой: они не набрасывались на еду, а брали ее совсем понемногу, понимая, что от большей порции могут умереть, как иногда случалось с людьми, пережившими длительный голод. Самым поразительным показалось то, как они, отпив глоток из кружки с водой, передавали ее друг другу. Врачи, обследовавшие их, говорили, что этот день мог стать последним в их жизни: от их желудков почти ничего не осталось. Они были так слабы, что даже не могли сами побриться. А один из них, видимо, осознав, что смертельный дрейф позади, лишился чувств и пролежал в таком состоянии трое суток…

Авианосец продолжил рейс и доставил военнослужащих в , где спустя несколько дней была устроена пресс-конференция для американских журналистов и корреспондентов иностранных газет, как собственных, так и специальных.

Собственно говоря, это была уже вторая пресс-конференция. Первую попытались провести прямо на борту авианосца. С Гавайских островов прилетел переводчик, с ним – несколько десятков журналистов. Но разговора не получилось. Солдаты только начали говорить, кого как зовут, – и вдруг у одного из них, у сержанта, из носа ручьем хлынула кровь. Наверное, от волнения или перенапряжения. На том пресс-конференция и закончилась, толком не начавшись. Русских отвели обратно в каюту, поставили у дверей часовых, чтобы никто без спросу не ломился, и пообещали, что пресс-конференция будет продолжена в Сан-Франциско.

Вальтер попал на нее с некоторым опозданием – задержался самолет, потом таксист бесконечно долго добирался до отеля, в конференц-зале которого должна была состояться встреча с советскими солдатами, и, входя в зал, сразу услышал оживленный вопрос:

– Я знаю, что в таких обстоятельствах можно потерять человеческий облик, сойти с ума, превратиться в зверей. У вас, конечно, были ссоры, даже драки из-за последнего куска хлеба, из-за последнего глотка воды?

Четверо невероятно худых молодых людей, сидевшие на сцене, переглянулись, словно советуясь. Модные костюмы на них болтались, как на вешалках (Вальтер слышал, будто пуговицы с их прежних лохмотьев разобрали на сувениры матросы с «Кирсарджа»), и они постоянно пытались спрятать ноги под стулья, явно стесняясь туфель с длинными острыми носами. Наконец один из них, перед которым стояла табличка с надписью: «Sergeant Аsсhat Ziganshin», проговорил:

– За все сорок девять дней мы не сказали друг другу ни единого грубого слова. Когда кончилась пресная вода, каждый получал по полкружки в день. И ни один не сделал лишнего глотка. Только когда мы отмечали день рождения Анатолия Крючковского, мы предложили ему двойную порцию воды, но он отказался.

В зале поднялся другой журналист:

– В этом аду вы помнили о дне рождения товарища? Это звучит невероятно! А вы не думали о смерти, мистер Зиганшин?

– Нет, – серьезно ответил тот. – В этом аду мы думали, что мы слишком молоды, чтобы легко сдаться.

– За каким занятием коротали вы длинные дни? Например, вы, мистер Поплавский? – последовал следующий вопрос.

Судя по табличке, этого солдата звали Филиппом.

– Мы точили рыболовные крючки, вырезали из консервной банки блесны, расплетали канаты и вили лески. Правда, нам так и не удалось ничего поймать… Асхат Зиганшин чинил сигнальную лампу. Иногда я вслух читал книгу.

– Как называется эта книга? – выкрикнули из зала.

– «Мартин Иден» Джека Лондона, – ответил Поплавский.

Это звучало так невероятно, что в зале воцарилась тишина. И тот, перед которым стояла табличка «Vladimir Phedotov», видимо, чувствуя некоторую неловкость из-за этого, добавил:

– Иногда Филипп играл на гармошке, а мы пели.

– Покажите нам эту историческую гармонь! – закричали в зале.

– К сожалению, мы ее съели, – слабо улыбнулся Федотов.

– Как?! – воскликнули хором несколько человек.

– Очень просто, – с улыбкой ответил Федотов. – На ней были части из кожи. Мы отодрали ее, разрезали на куски и варили в морской соленой воде. Кожа оказалась бараньей, и мы шутили, что у нас два сорта мяса: первый – кожа от гармони, второй – кожа от сапог.

– И у вас были еще силы шутить? – развел руками журналист в последнем ряду. – Это непостижимо уму! Да знаете ли вы сами, какие вы люди?!

Четверо на сцене переглянулись, потом Зиганшин ответил за всех:

– Обыкновенные. Советские.

Раздались аплодисменты.

– Конечно, русские не могут без пропаганды, – усмехнулся кто-то рядом с Вальтером, похлопав его по плечу: – Здравствуйте, Штольц.

Тот повернул голову и увидел Макса Геллера, собкора «Вестдойче альгемайне цайтунг», – «Западногерманской всеобщей газеты». Они не раз встречались и, несмотря на профессиональное соперничество, хорошо относились друг к другу.

– Они еще не попросили политического убежища? – пожав ему руку, спросил Вальтер.

– Их несколько раз осторожно спрашивали, не боятся ли они возвращаться на родину, однако ответ всегда был один – нет. Кстати, ходят слухи, что из советского консульства в Нью-Йорке им звонили и советовали не наговорить лишнего.

– Понятно, почему они ведут себя так сдержанно, – усмехнулся Вальтер. – Наверное, чего-то недоговаривают.

– Здесь не только они недоговаривают, – с загадочным выражением пробормотал Геллер.

– А кто еще? – удивился Вальтер.

Геллер кивком указал на сцену. В это время к микрофону подошел человек в форме капитана ВМФ США.

– Дерринджер, – шепнул Макс Геллер. – Капитан авианосца «», который подобрал этих парней. Давай его послушаем.

Тяжелым, словно бы негнущимся голосом Дерринджер отрапортовал – только так и можно было назвать его рассказ:

– 7 марта 1960 года радары моего авианосца, который следовал из  в , в нейтральных водах обнаружили небольшое странное судно, безжизненно пересекающимся курсом. Правила судовождения предписывают капитанам плавсредств, встретившихся в такой близости, немедленно связаться друг с другом и обговорить совместный маневр, чтобы избежать столкновения. Дорогу должен уступить корабль меньшего водоизмещения, поскольку ему легче маневрировать. С нашего борта ушла радиограмма: «Я – авианосец « Кирсардж », измените курс!» Однако ответа не последовало.

Капитан прервал выступление и взял стакан с водой.

«Почему он так волнуется?» – удивился Вальтер.

– Слышал морскую байку? – весело шепнул Макс Геллер. – Некий авианосец  ВМС США получил в ночи сигналы неизвестного происхождения и потребовал от встречного судна изменить курс. Однако их требование долго оставалось без ответа. Только через несколько минут после начала радиосвязи поступил ответ: «Мы не можем изменить курс, мы —  маяк ».

Вальтер тихонько прыснул. Геллер славился как весельчак, балагур и болтун, и славу эту вполне заслужил.

Тем временем Дерринджер поставил стакан и продолжил речь:

– Не дождавшись радиосвязи, я отдал приказ поднять с авианосца вертолеты разведки. С воздуха летчики обнаружили небольшую самоходную баржу. Над ней был поднят сигнальный флаг «Терплю бедствие», а члены экипажа имели ужасный вид. Профессионального переводчика на «Кирсардже » не оказалось, однако нам помог наш боцман ,  украинец   по происхождению. С его помощью удалось выяснить, что перед нами – солдаты  Советской а рмии , унесенные в море на неуправляемом судне с  Курильских островов   почти пятьдесят дней назад. Мы все восхищены мужеством и жизненной стойкостью этих людей.

Раздались аплодисменты. В зале не осталось ни одного человека, который не аплодировал бы. Четверо спасенных выглядели весьма смущенными, прятали глаза.

– Господин капитан! – выкрикнул какой-то журналист неподалеку от Вальтера. – В интервью, данном вами на борту «Кирсарджа», вы уверяли, что…

Он не договорил.

– Пресс-конференция закончена! – провозгласил в микрофон ведущий. – Завтра наши гости летят в Нью-Йорк, а сейчас они должны отправиться на встречу с мэром Сан-Франциско, который собирается вручить им символические ключи от города, – в знак уважения к их беспримерному мужеству.

Снова раздались аплодисменты, и Вальтер обратил внимание, что какой-то человек пробрался к тому журналисту, который попытался задать вопрос Дерринджеру, показал какое-то удостоверение и что-то тихо сказал. Журналист испуганно закивал и быстро вышел из зала, опасливо оглядываясь.

– Экий глупец! – усмехнулся Геллер. – Всех же предупредили насчет таких вопросов!

– Ты хочешь сказать, есть что-то, о чем прессе запрещено говорить? – удивился Вальтер. – Даже американской? А как же их знаменитая американская свобода слова?

– Свобода свободой, – пожал плечами Геллер, – но даже американцы должны быть осторожны с такими парнями, как Дерринджер. И пусть кэп, как здесь говорят, gone crazy, никто не будет делать это достоянием гласности. При том, что здешняя пресса всеядна, она не жрет всё подряд. И уж конечно не жрет тех, кем гордится нация.

– Да о чем, собственно, речь? – не выдержал Вальтер. – Ты на что намекаешь все это время?

– Пойдем в бар, – предложил Геллер. – Ты мне поставишь стаканчик, а я расскажу тебе байку – самую невероятную из всех тех, которые ты слышал в своей многотрудной жизни. Причем no kidding, как говорят здесь! Я слышал эту историю от Дерринджера своими ушами.

Одним стаканчиком, впрочем, дело не ограничилось, однако в конце концов Геллер рассказал, что еще на «Кирсардже», после того как русских увели с несостоявшейся пресс-конференции, капитан Дерринджер поведал подлинную историю спасения экипажа баржи Т-36.

…Примерно в 16 часов 7 марта над авианосцем «Кирсардж» вдруг заиграли разноцветные пятна, вызывающие восхищение и ужас одновременно.

Первая мысль капитана была, что их накрыло ядерное излучение. Русский лидер Хрущев только призывает к полному и окончательному разоружению, а сам постоянно норовит продемонстрировать мощь своего оружия. Эти потрясающе успешные баллистические ракеты, о которых кричала пресса всего мира… Их искусственный спутник на орбите… Неужели русские пошли еще дальше? Неужели наступил конец света? Конец Америки?!

Однако радиостанции работали нормально, паники в эфире не наблюдалось, и Дерринджер немного успокоился. Однако все же отдал команду экипажам занять места в самолетах и вертолетах согласно боевому расписанию.

– Я видел такую штуку в Гренландии, – сказал помощник капитана. – Это северное сияние.

– Мы не в Гренландии, а почти на Гавайях, – буркнул Дерринджер. – Нет! Нет, ты только посмотри…

Сияние, покрывшее почти полнеба, собиралось в одну точку, из которой ударил невыносимо яркий луч, коснувшийся глади волн почти на горизонте. В том месте, где соприкоснулись упавший свет и волна, образовалась словно бы сферическая линза, в которой, как в увеличительном стекле, возникло очертание черной плавучей посудины. А там, откуда падал этот луч, на миг возникло женское лицо, отчетливо различимое до самых мельчайших подробностей, от цвета зеленых глаз до родинки в углу рта.

Миг – и все погасло, в небе воцарилось прежнее светлое спокойствие, а море на горизонте заиграло множеством радужных огней.

Капитан огляделся. Судя по выражению лиц тех, кто находился рядом, они тоже всё видели.

Немного утихомирив разошедшееся сердце, Дерринджер отдал приказ поднять в воздух разведывательный самолет.

Спустя некоторое время пилот доложил, что видит полуразбитую баржу, на которой находятся люди. И это русская баржа!

Самолет сбросил на воду сигнальные ракеты, пометил район. Вслед за ним капитан отправил два «Ирокеза». Они спустились так низко над баржей, что вращение их лопастей сбило с ног четверых изможденных людей, поддерживающих друг друга…

– На самом деле всё это можно объяснить с научной точки зрения, – глухо, словно сквозь пелену, звучал голос Макса Геллера. – Преломление лучей, да мало ли что! Вот только лицо этой женщины… понимаешь, все они описывают ее одинаково. Зеленые глаза, эта родинка… Не могли же они сговориться – все на «Кирсардже»?! Впрочем, в эту чушь мало кто верит.

Вальтер сидел как оглушенный.

– Интересная реакция, – ухмыльнулся Геллер. – Похоже, ты мне веришь?

Вальтер только кивнул. Говорить он не мог: сердце бешено колотилось, болезненные спазмы сдавливали горло.

Прошлое всплыло в памяти. Далекое прошлое!

Москва, предвоенное лето 1914 года. Вальтер, его двоюродный брат Готлиб со своей невестой Машей и ее племянником по прозвищу Гроза идут в зоосад. Они только что расстались с хиромантом, который произвел на них такое сильное и такое тяжелое впечатление.

– Вообще хиромантия – ерунда, – пренебрежительно говорит Вальтер. – Мой отец ее изучает, но не очень в нее верит. Он верит только в гипноз.

– А это что еще такое? – удивляется Гроза.

– Гипноз, – важно отвечает Вальтер, – это такая штука, с помощью которой человека можно загипнотизировать.

– Чего?! – переспрашивает Гроза.

– Загипнотизировать – это значит посмотреть на человека, усыпить его и заставить что-то сделать, – снисходительно объясняет Вальтер. – Не говоря ни слова, понимаешь?

– Нет, – растерянно мотает головой Гроза. – А ну, покажь!

Вальтер хмурится и принимается сверлить Грозу напряженным взглядом своих черных глаз, беззвучно шевеля губами.

– Да не слышу я ничего, ты погромче скажи! – восклицает наконец Гроза.

– Я вообще ничего не должен говорить! – злится Вальтер. – Я должен усыпить тебя взглядом и отдать приказ!

– Как же ты меня усыпишь, если мне спать неохота? – удивляется Гроза.

– Так положено, – разводит руками Вальтер.

– Ну ладно, усыпляй и приказывай! – соглашается Гроза.

Снова нахмуренные брови, снова сверлящий взгляд…

Снова неудача.

– Ты для гипноза не пригоден! – заявляет Вальтер.

– А давай-ка я теперь попробую! – решается Гроза.

– У тебя не получится, – презрительно бросает Вальтер.

– Это еще почему?!

– У тебя глаза серые, а все гипнотизеры – черноглазые, – начинает было Вальтер, но испуганно умолкает: навстречу валит толпа народу с криками:

– Медведица сбежала! Спасайтесь, православные!

И ребята вдруг видят, что навстречу мчится большая медведица. Она испускает такой разъяренный рык, что людей словно ветром раздувает по сторонам, а перед ней остается только Готлиб с Машей да прижавшиеся к ним мальчики.

Вальтер бросается вперед и с криком:

– Я ее загипнотизирую! – таращится на медведицу.

Какой-то миг мальчик и зверь сверлят друг друга глазами, потом медведица встает на задние лапы и идет на Вальтера, тихо, сдавленно, ненавидяще рыча.

И в это мгновение Гроза выходит вперед и идет на зверя – бледный, совершенно спокойный, глядя на медведицу своими серыми глазами так, словно смотрел сквозь нее.

Медведица бросается бежать, зажимая лапами обожженную морду…

Тогда Вальтер первый раз увидел, как Гроза «бросил огонь». Потом ему приходилось видеть такое несколько раз. Но он не мог забыть того потрясающего восторга и какой-то почти взрывчатой смеси зависти и гордости, которые испытал тогда. Зависти – потому что он так не мог. Гордости – за то, что кто-то смог так.

Вот и сейчас он испытывал нечто подобное.

Зависть – потому что он так не мог. Гордость – потому что кто-то смог так, и это была дочь Грозы.

Еще никогда в жизни Вальтер до такой степени не жалел о том, что ему не удалось увидеть ее.

Удастся ли в будущем?..

И вдруг остро, мучительно остро почувствовал: нет!

Потому что жизнь коротка. Потому что жизнь слишком коротка…

Хабаровск, 1960 год

Дорогу на Казачку Ромашов нашел просто. Да и там не блуждал. Толпа народа стояла около забора, окружавшего довольно большой участок. Два бульдозера, работяги в телогрейках, какие-то типы в пыжиковых шапках и тяжелых пальто, снег кругом разворочен, испятнан землей. Тут же толпятся китайцы и русские, судя по всему, жители здешних мест.

Ромашов послонялся в толпе, прислушался к ругани и понял, что это как раз то, о чем его предупреждала Алевтина: старые частные домишки здесь сносили, чтобы освободить место для новых – одинаковых желтых бараков, которые уже были натыканы у самого подножия Казачки. На берегу Амура – Ромашов обратил внимание – выстроили громадный и очень помпезный стадион. Понятно, что окружать его должны были приличные здания, а не какие-то там халабуды, окруженные огородами, утыканным сухим будыльем.

В эту минуту к забору подошла немолодая, но очень красивая китаянка с тщательно раскрашенным фарфоровым лицом и гладкими черными волосами. Маленького роста, очень изящная, в черном переливчатом платье с очень длинными рукавами, прикрывающими даже кончики пальцев, она осторожно, чтобы не поскользнуться, переставляла крошечные ножки, обутые в расшитые кожаные сапожки, и напоминала куколку, которая научилась двигаться и говорить. И голос ее был странен: то мелодичный, словно пение скрипки, то резкий, словно испуганный птичий крик.

При виде ее шум прекратился словно по волшебству.

– Не надо кричать, – сказала она, обводя собравшихся взглядом.

В тот миг, когда ее глаза встретились в глазами Ромашова, он почувствовал, что его словно бы огненными стрелами пронзило. Одна вошла в мозг, другая в сердце. Его затрясло, и он явственно увидел белые накаленные искры, которые так и мельтешат вокруг. Казалось странным, что этого никто не видит… но она, конечно, увидела!

Кремень ударился о кресало. Ромашов не ошибся.

В тот краткий миг, пока они смотрели в глаза друг другу, Ромашову стало страшно – так велика была сила этой женщины. Справится ли он с ней? Не уйти ли ему прочь, пока не поздно, не поискать ли кого-то другого для того, чтобы напитаться новой жизнью?

Но вот она отвела взгляд, и стало легче. Она сдалась! Значит, Ромашов справится с ней. Тигр расправлял и втягивал когти в предвкушении добычи. Но ему пришлось подождать – слишком много людей кругом!

– Не надо кричать, – повторила китаянка. – Приходите завтра. Завтра вы сможете делать всё, что угодно.

Она повернулась и, так же осторожно ступая, вернулась в дом.

Люди переговаривались удивленно:

– Она что, съедет отсюда к завтрашнему дню?

– Что она имела в виду?

– Врет, наверное. Я давно говорил, что надо сюда с милицией приходить!

Ромашов ждал, физически осознавая, что означает выражение «сжигаемый нетерпением». Его буквально скручивали болезненные судороги! Насилу он дождался, пока народ разошелся, и рванул калитку, заспешил по дорожке к крыльцу. Не успел подняться, как дверь открылась. На пороге стояла девушка лет восемнадцати-двадцати с длинной светлой косой, явно русская, но одетая в темные брючки и рубаху.

– Госпожа ждет вас, – сказала она, опасливо поглядывая на Ромашова. – Вам угодно погадать?

Ага, наверное, это та самая служанка китаянки, о которой говорила Алевтина. Та девушка, которая приходит иногда к Тамаре и мечтает о возращении сына Грозы…

Тонька, сказала Алевтина.

Ромашов невольно загляделся на нее – уже очень хороша она была этой своей спокойной русской красотой. Остро почувствовал, что ее убивать не хочется, но, наверное, придется. Наверное, его дочери Люсьене столько же лет…

Впрочем, эта мысль только скользнула по краю сознания, не задержавшись, и он, пройдя вслед через узкий темный коридор, вступил в просторную, жарко натопленную комнату, где в воздухе витал ароматный дымок.

Это была необычайно уютная и в то же время странная комната, увешанная шелковыми картинами с изображением драконов, уставленная ширмочками, расписанными громадными разноцветными хризантемами. Ромашов поискал хотя бы одного тигра, но не нашел. Сплошь драконы да цветы!

Впрочем, он пришел сюда не за тем, чтобы рассматривать китайские картинки. Нетерпение продолжало грызть его, однако он снова сдержал себя, уставившись на китаянку, которая сидела за столиком, покрытым черным шелком, расшитым белыми хризантемами и золотыми драконами. На нем стояли красные свечи, а рядом, на шелковой зеленой подушечке, кучкой лежали аккуратно нарезанные вощеные бумажки. Китаянка сидела неподвижно, положив перед собой руки, скрывавшиеся в слишком длинных рукавах.

– Прошу вас подождать немного, – проговорила она. Голос ее звучал немелодично, даже скрипуче, и Ромашов заметил, что девушка встревоженно на нее поглядела.

Эта девушка была из тех, кого сородичи Ромашова, лопари, называли «курас», то есть пустой. Она не обладала никакими особенными способностями, и если сейчас встревожилась, то не потому, что учуяла опасность, исходящую от Ромашова, а потому, что ее испугало явное волнение китаянки.

– Дитя мое, – сказала китаянка, – ты собиралась сегодня навестить свою матушку? Я хочу, чтобы ты пошла сейчас. Прямо сейчас.

– Но, госпожа, – удивилась девушка, – а как же гадание? Я должна вам помочь…

– Мне поможет наш гость, – чуть улыбнулась китаянка своим крошечным ротиком, и Ромашову показалось, что судорога страдания сводит ее губы.

Итак, она все понимает и решила спровадить свою помощницу, чтобы спасти ее от убийцы.

Но если она понимает, что незнакомец пришел убить ее, почему не сопротивляется?! Чувствует его превосходство? Но он-то его не чувствует…

– Но, госпожа… – заикнулась было девушка, однако китаянка повторила уже строже: – Иди. И возьми шкатулку, которая стоит в моей спальне. Только никому не показывай ее. Иначе тебя могут обвинить в том, чего ты не делала. Запомни мои слова! И уходи немедленно!

Лицо девушки словно бы затуманилось, взгляд сделался сонным. Она кивнула, выскользнула из комнаты и вернулась буквально через несколько секунд, уже в валеночках, шубке, шали на голове и с чем-то квадратным, обернутым в кусок синего бархата, под мышкой.

– Прощай, Тонь Лао, – ласково проговорила китаянка, но девушка не ответила. Она словно и не слышала этих слов.

«Тонь Лао – Тоня», – догадался Ромашов. Да, он не ошибся.

Хлопнула дверь, послышались легкие, быстрые шаги по ступенькам, потом стукнула калитка – и китаянка наконец снова взглянула на Ромашова:

– Она всё забыла. Не трогай ее. Она тебе не опасна.

– Почему ты… – прохрипел он. – Почему…

– Почему я не поднимаю шума, почему не сопротивляюсь тебе? – спросила она с той же судорожной улыбкой, которую Ромашов уже видел раньше. – Потому что я смотрю на несколько шагов вперед. А иногда и еще дальше. Люди почему-то уверены, что к благой цели можно пройти только чистой и безопасной дорогой. Но иногда приходится шагать и через трупы. И даже перешагнуть через собственную смерть.

Ромашов смотрел на нее с ненавистью и восхищением, и впервые его посетило некое подобие страха: а не собирается ли он откусить кусок, который не сможет прожевать?.. Справится ли он с тем даром, который перейдет к нему? Не разумнее ли отступить, пока не поздно?

Ее взгляд словно бы подталкивал его к убийству, искушал пролитием крови, однако Ромашов медлил.

– Ты сказала служанке, будто я пришел погадать? – проговорил он. – Может быть, и в самом деле начнем с этого?

– Тебе не понравится то, что ты узнаешь, – ответила она. – Но если хочешь… Только ты должен помочь мне. Подойди. Возьми лихуабань, – она кивком указала она связку тонких лакированных дощечек, лежащих на трехногом табурете, – и пошевели им вот здесь, – ее глаза обратились на горку вощеных бумажек, собранных на столе.

– Почему ты не сделаешь это сама? – подозрительно спросил Ромашов.

– Чтобы ты не заподозрил подвоха, – усмехнулась она. – Ты будешь больше доверять тем предсказаниям, которые выберешь сам. Кроме того…

Она подняла правую руку, шелк рукава упал – и Ромашов с отвращением увидел культю. Рука китаянки была обрублена до локтя.

– Левая выглядит так же, – сказала китаянка. – Именно поэтому при мне всегда была Тонь Лао. Она помогала мне.

– Но она же… – Ромашов замялся.

– Да, она – хон, пустая, – кивнула гадалка, и Ромашов содрогнулся, снова вспомнив, как его называли «курас». – Именно такая помощница мне и была нужна. Она научилась готовить кое-какие зелья, она знает иероглифы, но не более того. Повторяю, тебе она не опасна. Ну что же, пора начинать. Возьми лихуабань.

Ромашову стало жарко в натопленной комнате. Он сбросил на пол вещмешок, снял полушубок, шапку, положил их прямо на пол и взял эти дощечки, которые назывались каким-то непроизносимым словом. Только шевельнул ими, как одна вощеная бумажка взлетела в воздух и опустилась на стол. Она была исчерчена горизонтальными линиями – сплошными и прерывистыми.

Китаянка взглянула на нее, чуть шевельнула бровями и сказала:

– Повтори.

Когда еще одна бумажка легла перед ней, она снова велела повторить, и еще раз.

– Может, хватит? – проговорил наконец Ромашов, откладывая связку дощечек на табурет. – Что это значит, эти черточки, полоски?

– Ты никогда не слышал о книге Чжоу И? – спросила гадалка. – Ее называют Книгой перемен, потому что она предсказывает те изменения, которые наступят в судьбе человека.

– И какие же перемены ждут меня? – с подозрением глядя на вощеные бумажки, лежащие перед гадалкой, спросил Ромашов.

– Не очень благоприятные, – ответила она. – Одно из предсказаний называется Мин-и, затмение света, и оно гласит, что, хоть в настоящее время тебе сопутствует удача, она скоро отступится от тебя. А предсказания Цзянь, Препятствие, Си-кань, Повторная опасность, и Кунь, Истощение, самые худшие во всей книге Чжоу И, сошлись здесь как нарочно. Ты содеял много зла, и, хоть я понимаю, что тебя уже не оставить, Чжоу И все же велит мне предостеречь тебя.

– Ты раньше говорила, что я должен сам пошевелить этой штукой, – Ромашов кивнул на дощечки, – чтобы не бояться подвоха. Откуда я могу знать, что ты не врешь теперь? Что ничего не сочиняешь? Может быть, ты нарочно пытаешься запугать меня?

– О нет. Ты ведь до сих пор уверен, что на твоем лбу начертан иероглиф «Ван» – тигр? – усмехнулась гадалка. – А ведь на самом деле там уже намечена цифра «си».

– Что это значит? – рявкнул он.

– У русских это четверка.

– Ну и что? – оскалился тигр. – Загадки загадываешь? А может быть, хоть одну мне разгадаешь?

– Какую? – чуть подняла она тонкие черные брови.

– Ради какой благой цели ты готова была шагнуть через трупы и даже через собственную смерть?

Гадалка небрежно пожала плечами:

– Ради того, чтобы уничтожить тебя, конечно!

Слова ее звучали настолько издевательски, и захохотала она так громко, так язвительно, и в глазах ее сверкнуло такое торжество, что нетерпение Ромашова, которые изгрызло его до изнеможения, внезапно прорвалось. Он выхватил из кармана один из своих смертельно острых маленьких ножей, упрятанных в короткие кожаные ножны, которые сшил сам, и, схватив китаянку за узел тщательно уложенных на затылке волос, ткнул ей лезвием в натянувшееся горло, прямиком в сонную артерию.

Гадалка со стоном рванулась, черные скользкие пряди, выскользнув из прически, обвились вокруг пальцев Ромашова, как змеи. Он с отвращением одернул руку. Китаянка тяжело упала навзничь.

Ромашов рванулся к ней, боясь упустить хоть миг истекающей жизненной силы. В глаза крутилось огненное колесо, от которого слепли глаза, искры вонзались в мозг, и все же это было не совсем то, чего он ожидал, что получал раньше – даже от самых ничтожных своих жертв, а ведь перед ним лежала отнюдь не ничтожная жертва!

Тряхнул головой, чтобы немного прийти в себя, и взглянул на китаянку.

Так вот в чем дело… она еще жива! Побледнела до жути, но жива: зажала пальцами кровоточащую рану на шее.

Пальцами?!

Чертова лгунья! Так левая рука у нее цела!

– Подожди, – прошелестели немеющие губы. – Хочу поблагодарить тебя. Я доживала последние месяцы в страшных болях. Айчон пожирает меня. Вы называете эту болезнь рак. Так что будь осторожней с моей кровью. Однако цифра «си» – это твой знак отныне! У китайецв четверка – знак смерти!

С этими словами она отняла окровавленные пальцы от раны. Кровь хлынула, но гадалка успела черкнуть кончиками пальцев по лбу Ромашова, прежде чем испустила дух.

Впрочем, он этого почти не заметил. Резко отшатнулся от струящейся из ее горла крови, с болью ощущая, как ток чужой плодотворной жизни, который мог бы возродить его, преобразить, наполнить новыми силами, течет мимо, вместо того, чтобы влиться в его тело, в его разум. Что-то он получил, конечно, но слишком мало, и вообще, это было некое неосознаваемое, непостижимое коловерченье, с которым не мог справиться тигр, который жил в Ромашове! Для этого нужен был человек…

Он поднялся, шатаясь подошел к большому зеркалу в резной раме, которое стояло в углу. И отпрянул: на его лбу была начертана цифра 4.

– Проклятая баба! – прорычал Ромашов и кинулся к умывальнику, повешенному в коридорчике. Умылся, тщательно проверил, не осталось ли на лбу кровавых разводов.

Знак смерти! Рак!

А может быть, она наврала?.. Конечно, наврала! То готова была пожертвовать жизнью, чтобы его погубить, а то предупреждает о смертельной опасности. Заморочила ему голову. И все же Ромашов не мог преодолеть страх, который вцепился в него, словно гадалка вместе со своими последними словами швырнула в него охапку ядовитых колючек, и сейчас его тигр усыпан ими…

Текли минуты. Сумятица чувств успокаивалась. Ужас утихал. Теперь Ромашов владел собой гораздо лучше. И осваивался с мельтешением чужих мыслей в голове, постепенно делая их своими.

Все-таки она немало дала ему, эта колдунья! План расправы с детьми Грозы, который раньше лишь слабо намечался, сейчас выстроился буквально по пунктам – прекрасный, хитрый, изощренный, позволяющий Ромашову остаться вне тени подозрений.

А теперь нужно было уходить. Он оделся, потом старательно, чтобы не наступить в потоки крови, разлившиеся по полу, прошел по комнатам, пошарил по шкатулкам. Денег отыскал немного, однако несколько золотых браслетов, две нитки жемчуга немного утешили. Их можно будет продать, как только Ромашов узнает, где. Видимо, все сбережения гадалки унесла эта девушка – Тоня – в той большой шкатулке. Что бы там ни мямлила китаянка, девку нельзя оставлять в живых. Она видела Ромашова, она может вспомнить его в самый неожиданный момент. Он знал – кто-кто, а уж он-то знал хорошо! – как внезапно может окончиться влияние гипноза на человека. Он не знает, конечно, где ее искать, но искать ее не придется: она сама придет, когда узнает о смерти Тамары. Это случится завтра или послезавтра. Вот тогда Ромашов и покончит с ней!

А сейчас надо покончить со всем здесь.

Он прошел на кухоньку, забрал там из кастрюльки вареную курицу, из другой – рисовые колобки, налил горячего чаю в яркий, расписной – драконы и хризантемы! – термос. Все это надежно уложил в вещмешок, оделся. Взял бидон с керосином, стоявший в углу кухни, разлил вонючую жидкость по всем углам, разбросал сухую бересту, приготовленную для растопки печки, встал на порог и чиркнул спичкой.

Береста занялась сразу. Еще минута – и огонь дотянется до лужицы керосина. Ромашов выскочил на крыльцо и поспешно зашагал к калитке. Он уже закрыл ее за собой, когда у доме глухо ухнуло.

Оглянулся. За окнами плясало пламя, но заметят его, конечно, не сразу, а когда заметят, тушить пожар будет уже поздно.

Он шел уже другой дорогой, ничуть не удивляясь, что легко ориентируется в незнакомом городе. Все лучше удавалось управиться с теми сведениями, которые передала ему гадалка. Но вместо живительной бодрости он чувствовал усталость. Тигр как бы постарел… Нужно было отдохнуть, выспаться, но где?

Вспомнились слова Алевтины о том, что можно в местной газете прочитать объявления о сдаче жилья внаем. Однако оба киоска «Союзпечати», которые встретились ему по пути, оказались закрыты. Какая-то женщина сказала, что ему бы лучше добраться до главпочтамта, который находится на углу улиц Калинина и Карла Маркса: там-то киоск «Союзпечати» обязательно будет работать.

Ромашов продолжал идти по заснеженной улице, сначала спустился в овраг, потом поднялся по крутому склону и вдруг заметил слева от себя двухэтажный домик с табличкой: «Редакция газеты “Тихоокеанская звезда”».

Да ведь здесь работала Женя… Какой все-таки полезной оказалась встреча с этой опойкой Алевтиной!

Он зашел в приемную редактора и спросил секретаршу, не знает ли она, куда переехала работать Женя… – чуть не назвал ее Егоровой, но вовремя спохватился! – Женя Васильева.

– А вам зачем? – спросила секретарша. – Вы кто?

– Я паспортист, – брякнул Ромашов первое, что пришло на ум. – И добавил, вспомнив, как шел утром по Вокзальной мимо ЖЭКа: – Из… из ЖЭКа номер пять. Это на Вокзальной. Васильева уехала, не сообщив нового адреса, а у нас проверка.

Секретарша начала было ворчать, но Ромашов взглянул на нее повнимательней – и она, испуганно моргая, пошла звать на помощь редактора. Тот, поеживаясь под пристальным взглядом Ромашова, сообщил, что Евгения Васильева уехала в город Совгавань и работает там в газете «Советская звезда».

Ромашов вежливо попрощался и отправился на Главпочтамт. Это оказалось красивое старинное здание с зеленым причудливым куполом. Ромашов зашел, купил в киоске «Тихоокеанскую звезду», подсев к столику, закапанному чернилами, просмотрел объявления на четвертой странице. Одно привлекло его внимание. На улице Фрунзе, дом 93, сдавалась комната.

Название этой улицы Ромашов помнил: именно туда он рванул, когда показалось, что Тамара Морозова может его заметить или принять его мысленный посыл. Судя по номеру, дом на Фрунзе был почти напротив дома Тамары, но отделен, как помнил Ромашов, дворами. Отлично… Это было очень удобно. А что милиция почти напротив, так это даже забавно! И не надо будет далеко ходить, чтобы поставить отметку в паспорте.

А впрочем… если всё пойдет, как нарисовала его фантазия, обостренная изощренным воображением китайской гадалки, можно и не спешить в милицию. Собственно, дело-то недолгое… и на этой съемной квартире он тоже не задержится, так что светиться в отделении незачем.

Он вышел на улицу, купил в ларьке два пирога с кетой и рисом, показавшимися его изголодавшемуся желудку вкусными до помутнения в глазах, потом купил еще два, заел все это комком снега, взятым с газона, там, где почище (хотя по сравнению с таежным снегом вкус у здешнего показался каким-то пыльным), и пошел было к улице Фрунзе, икать свое новое жилье, как вдруг мысль ударила в голову, да такая, что Ромашов невольно расхохотался.

Это была блестящая мысль!

Он вернулся на главпочтамт и встал в очередь к окошку с табличкой: «Прием телеграмм».

Хабаровск, 1960 год

– Да нет, нет, нет! Этого не может быть, не может! Это какая-то жуткая ошибка! Мишка не мог этого сделать! Не мог!

– Жень, ты погоди. Ты потише, ладно? Успокойся. Вот, на, попей водички. И тише, тише. Мы все выясним. Во всем разберемся.

Вадим Скобликов, который теперь стал следователем Кировского отделения милиции, подвинул Жене граненый стакан. Она отпила несколько глотков, но рука тряслась, вода выплескивалась через край, и Женя, чтобы не забрызгать бумаги, которые Вадим положил перед ней, сдвинула их в сторону. Он ни в коем случае не должен был ей показывать эти бумаги. Это было должностное преступление, понимали оба. Но они когда-то учились в одном классе, Вадим был в Женьку влюблен, он дружил с Сашей, он сто раз бывал у них дома, ел знаменитый Тамарин борщ, по полсуток сидел с ними на их любимой березе, бегал на Амур и лазил по утесу, под которым опасно кипели водовороты, мерз зимой с махалкой около проруби, соревнуясь, кто больше сигов выловит. Потом, когда Женя училась на заочном отделении филфака пединститута и писала заметки для «Тихоокеанской звезды», а Вадим поступил в Школу милиции, он подкидывал ей интересные истории, которые она записывала для рубрики «Моя милиция». Вскоре эта рубрика стала одной из самых популярных в газете, и, собственно, благодаря ей Женю взяли в редакцию репортером. Она уже писала обо всем на свете, не только о милиции, но с курсантами Школы милиции вообще и с Вадимом в частности дружила по-прежнему. Потом, когда Женя внезапно уехала в город Советская Гавань, ни с кем не простившись, они потеряли связь, однако дружба осталась, и у Жени не было ни малейшего сомнения в том, к кому она должна обратиться за помощью. А у Вадима не было ни малейшего сомнения в том, что он должен Женьке помочь. Помочь в любой ситуации, тем более – в такой трагической! Он не знал, что произошло между Тамарой Константиновной и Сашей с Женькой, почему они оба так внезапно, никого не прудпредив, сорвались из дому, но все-таки Тамара Константиновна их вырастила, и ее смерть для Жени, понятное дело, стала ужасным ударом. Тем более – такая смерть…

Вообще история вышла темная и страшная. Среди ночи в отделение милиции Кировского района явился рыжий, бледный впрозелень парень в телогрейке, забрызганной кровью. Едва держась на ногах и с трудом шевеля губами, он сообщил, что несколько минут назад убил свою соседку. Назвал адрес и свое имя: Михаил Семенович Герасимов.

Дежурный немедленно вызвал наряд. Поскольку дом на улице Запарина, где произошло убийство, находился буквально через двор, туда пошли пешком. Но, как только свернули в проулок, преступник вдруг огляделся дикими глазами, схватился за голову, словно спохватившись, крикнул что-то – и бросился бежать. Старший наряда отправил двоих на место преступления, а сам с напарником бросился в погоню. Беглец начал петлять, пытаясь свернуть в чердымовские закоулки, где ловить его было бесполезно. Пришлось применить табельное оружие. Старший наряда – бывший снайпер, прошедший войну! – стрелял по ногам, не сомневаясь, что не промахнется, но как-то так вышло, что рука у него дрогнула («Будто кто под локоть меня толкнул!» – сокрушенно бормотал он потом, оправдываясь), поэтому пуля вошла преступнику в затылок.

Старший наряда отправил напарника в отделение – вызывать «скорую», а сам остался рядом с убитым. Нервно курил, вглядываясь в изуродованное, окровавленное лицо. И не мог понять: да как же так вышло, что он промазал, да так странно и так страшно?! Наконец пришла санитарная машина, погрузили труп. Только тогда подавленный, угрюмый старшой побрел на место убийства.

Туда уже приехал следователь, эксперт, фотограф. Убитой оказалась хозяйка квартиры – Морозова Тамара Константиновна. Преступник перерезал ей горло.

Из расспросов разбуженных среди ночи перепуганных соседей выяснилось, что женщина жила одна: ее сын и приемная дочь примерно два года назад уехали. Он – по распределению фельдшерского техникума, она – потому что нашла другую работу в другом городе. Куда уехали Саша и Женя, никто не знал. Кажется, даже покойная Тамара Константиновна этого не знала… Разговаривать следователю, впрочем, пришлось только с двумя семьями: Дергачевыми и Вечкановыми. Мать Герасимова, Алевтина Ивановна, находилась в состоянии столь глубокого алкогольного опьянения, что разбудить ее никак не удавалось, а когда все же удалось, она не могла ни говорить, ни слушать и постоянно норовила снова уснуть. В конце концов ее оставили в покое. Обыск в отвратительно грязной, захламленной и вонючей квартире провели в присутствии понятых, но без участия хозяйки.

Дергачевы и Вечкановы, соседи, сначала тоже ничего не могли сказать толком. Они был совершенно потрясены случившимся! По их рассказам выходило, что Михаил Герасимов (они продолжали называть его просто Мишкой), работавший на заводе Орджоникидзе, фактически заменил Тамаре Константиновне ее уехавших детей. Он убирался в ее доме, покупал соседке продукты, готовил для нее. Иногда захаживала еще одна девушка, якобы знакомая Саши Морозова, но не часто, а Мишка навещал Тамару Константиновну каждый день. Она стала ему ближе родной матери!

Милиционеры, которые эту самую родную мать видели, вполне парня понимали…

Во время обыска в квартире Герасимовых ничего интересного не нашли, а вот в квартире Морозовой обнаружилось несколько общих тетрадок, сплошь исписанных фиолетовыми чернилами. Те, кто дал себе труд вчитываться в не слишком разборчивый почерк, с удивлением обнаружили, что это стихи. Причем казалось, что почти все они посвящены какой-то Женьке – видимо, Евгении Васильевой, приемной дочери Тамары Морозовой.

Соседи сообщили, что Мишка Герасимов писал стихи и даже печатался в газетах и журнале «Дальний Восток» – правда давно. А в последние года три ему не везло публикациями.

Судя по этим стихам, выходило, что Герасимов был без памяти в Женьку влюблен, а она на него не обращала никакого внимания.

Участковый милиционер Тимофеев, который жил неподалеку и прибежал на выстрелы, вспомнил, что несколько лет назад Женя фактически спасла Михаила от обвинения в попытке грабежа.

– Она такая непростая была девушка, – сказал Тимофеев. – С Сашкой дружили – неразлейвода, ну прямо как брат и сестра. Я не знаю, почему они уехали, но им надо обязательно сообщить, что Тамару Константиновну убили. Сашке-то она мать, да и Женьке не чужая была.

Сообщить, конечно, было необходимо, однако никто не знал, куда именно уехали Александр Морозов и Евгения Васильева.

Вадим Скобликов, ведущий расследование, забрал тетради со стихами Герасимова, поспал несколько часов, а на другой же день отправился в медучилище и в редакцию газеты «Тихоокеанская звезда», надеясь, что там должны знать, куда именно уехали его старинные друзья. Вскоре он выяснил: Саша в Аянке Бикинского района, Женя в Советской Гавани. Заодно Вадиму рассказали, что за последние два дня еще кое-кто приходил в медучилище и в редакцию, чтобы узнать, где теперь работают Морозов и Васильева. В редакции Женей интересовались двое: сначала какой-то странный человек с разными глазами, паспортист из пятого ЖЭКа, а потом, в тот же день, буквально через полчаса, – рыжий, бледный, нервный и застенчивый юноша, в котором уже после того, как он ушел, секретарша редактора признала местного поэта из числа вечно молодых и постоянно начинающих – Михаила Герасимова. В техникуме он тоже побывал, выясняя, куда распределился Саша Морозов. Зачем он искал адреса своих бывших соседей, никто не знал. В техникуме наврал чего-то… Может быть, его попросила Тамара Константиновна?..

Что-то зацепило Вадима в рассказе секретарши. Что-то в ее словах было странное… И почти сразу он сообразил: упоминание о паспортисте и ЖЭКе № 5. Уж кто-то, а Вадим, не раз бывавший на Запарина, 112, прекрасно знал, что этот дом, как и очень многие в районе штаба военного округа, построены КЭЧ. И управляющий этими домами, и паспортистка (а не паспортист!) находятся именно в здании КЭЧ. То есть этот человек с разными глазами врал.

Впрочем, кем бы он ни был, зачем бы ни искал Женю Васильеву и какие бы причины врать в редакции у него ни были, к убийству-то он явно не имел никакого отношения. Убийца в своем преступлении признался, а до причин, которые его на это толкнули, видимо, теперь никто и никогда не дознается, потому что он погиб – погиб от случайного выстрела бывшего снайпера.

Вадим, по долгу школьного друга, взял на себя труд известить родственников Тамары Морозовой о ее гибели. Сначала ему удалось дозвониться до Аянки, где телефон находился в отделении милиции, однако участковый Борис Самар сообщил, что фельдшер Александр Морозов тяжело ранен и отправлен в больницу в райцентр, а человек, который в него стрелял, умер от разрыва сердца.

Потрясенный таким совпадением, – практически в один день погибает мать и чудом выживает сын! – Вадим начал названивать в Бикин, в больницу. Там выяснилось, что Александр Морозов находится в тяжелом состоянии, но угрозы для жизни нет, и это поражало всех врачей, потому что стреляли в него в упор, с близкого расстояния, и все внутренности должны были оказаться развороченными, однако вид у раны и степень поражения были таковы, словно пуля достала его уже на излете. Однако, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы он куда-то ехал, пусть даже на похороны матери.

Тут Вадиму дали Советскую Гавань – редактора «Советской звезды».

– Из Хабаровска звонят? Из милиции? – удивился редактор. – Но Женя сейчас уже должна быть в Хабаровске. Позавчера вечером пришла телеграмма о том, что умерла Тамара Константиновна Морозова. Насколько мне известно, это ее приемная мать. Женя с ней отношений не поддерживала, однако это известие ее просто убило. Она попыталась дозвониться до сына этой женщины, который живет где-то в Бикинском районе, но ей не удалось. И она уехала в аэропорт. Вчера весь день самолеты у нас не летали из-за метели, однако сегодня с утра аэропорт открыли, так что Женя наверняка уже дома.

Дома?! Что же она увидит там? Опечатанную дверь, затоптанный чужими следами двор? И услышит ужасные рассказы соседей?

Только Вадим об этом подумал, как в дверь постучали и на пороге появилась Женя – в распахнутой меховой куртке, мужских штанах, поношенных торбасах и с рюкзаком на плече.

…Она едва пришла в себя после того, что пришлось испытать около маяка и по пути к нему. За ними с Сергеем примчались на собачьих упряжках охотники, которые отправились на поиски после радиограммы с катера. Сергей так и не смог толком понять, что всё это значило: провал в его памяти во время пути к маяку и присутствие там Жени. Она тоже ничего не могла объяснить. То есть могла бы, да только для Сергея ее слова оказались бы пустым свистом. Честно говоря, он не слишком-то допытывался у нее, что же произошло. Она постаралась приглушить его любопытство. Вдобавок Жене казалось, что Сергей ее боится. Собственно, ей и самой было не по себе. Прежние отношения не вернуть, когда между мужчиной и женщиной пролегает пропасть необъяснимой тайны, это понимали оба. Сергей не задерживал Женю, когда она, приехав в Прибрежное, заглянула с ним на станцию только за тем, чтобы забрать свои вещи, а потом отправилась в поселок, в гостиницу. Сергей ее не удерживал – напротив, не скрывал облегчения, что Женя уезжает. Они держались друг с другом так натянуто, словно совершили преступление или какое-то неприличное деяние. Это отдаленно напоминало Жене тот пугающий холод, который воцарился между ней и Сашей, когда им стало известно, что они брат и сестра.

В гостинице она спала почти сутки, а потом уехала на попутных машинах в Советскую Гавань, чувствуя себя совершенно не отдохнувшей, а словно бы еще больше уставшей. Да, тяжело далось спасение тех несчастных! И все-таки материал о работе гидрографа Сергея Богданова был готов вовремя (все свои материалы Женя всегда сдавала вовремя), но, разумеется, в нем не было ни намека на то, что произошло на маяке в действительности. Зато редактор восхитился тем, как правдиво был описан путь Сергея сначала по льдинам, а потом по бесконечным увалам к маяку.

– Отличный материал, – сказал он. – Очень жизненно! Можно подумать, ты была рядом с ним все это время. Вот только насчет северного сияния в наших широтах приврала: здесь его не может быть, потому что не бывает. Это придется убрать: очень уж недостоверно выглядит! А все остальное – просто прекрасно! Эх, как бы ты написала о четверке отважных, могу себе представить! Жаль, что невозможно тебя в Москву отправить, когда они приедут. Там все будет перехвачено центральной прессой, а нам только перепечатки останутся. А впрочем, один из этих героев, Иван Федотов, все-таки наш, дальневосточник, с Нижнего Амура родом, из села Богородское. Уж у него-то мы как-нибудь ухитримся взять интервью. Тебя и отправим, когда Федотов вернется в родные места. А ты чего на меня так уставилась? Ты что, в самом деле не знаешь ничего?!

Женя пожала плечами, ответила совершенно искренне:

– Вообще ничего не понимаю.

Редактор придвинул к ней «Правду», лежавшую перед ним и свернутую так, что сразу в глаза текст:

«Телеграмма советского правительства.

Младшему сержанту ЗИГАНШИНУ Асхату Рахимзяновичу, рядовым ПОПЛАВСКОМУ Филиппу Григорьевичу, КРЮЧКОВСКОМУ Анатолию Федоровичу, ФЕДОТОВУ Ивану Ефимовичу.

Дорогие товарищи! Мы гордимся и восхищаемся вашим славным подвигом, который представляет собой яркое проявление мужества и силы духа советских людей в борьбе с силами стихии. Ваш героизм, стойкость и выносливость служат примером безупречного выполнения воинского долга. Своим подвигом, беспримерной отвагой вы приумножили славу нашей Родины, воспитавшей таких мужественных людей, и советский народ по праву гордится своими отважными и верными сынами.

Желаю вам, дорогие соотечественники, доброго здоровья и скорейшего возвращения на Родину.

Н. Хрущёв. Москва, Кремль»

– Да что случилось-то? – растерянно спросила Женя. – С чем их поздравляют?

– Парни сорок девять дней в океане провели почти без пищи и воды. Их баржу с Курил унесло в океан, уже смерть в глаза смотрела, да, на счастье, каким-то чудом американцы нашли их. Заметили вертолетчики с авианосца, забыл, как называется…

– «Кирсардж», – машинально пробормотала Женя.

Редактор вытаращил глаза, и от вопросов, на которые у нее не было ответов, ее спас только телефонный звонок из райкома партии. Пока редактор отвечал, Женя успела сбежать в кабинет, который делила с ответственным секретарем газеты: помещение у «Советской звезды» было тесное, так что отдельный кабинет имелся только у редактора. Она села за свой стол, и тут у нее страшно заболел желудок. То есть не сам желудок, а то, что называется солнечным сплетением. Боль была такая, словно ее ткнули туда кочергой. Она зажала живот ладонями, не в силах вздохнуть, чувствуя, что сейчас потеряет сознание.

Перепуганый ответсекр принес ей воды и таблетку анальгина, ворча:

– Береги желудок, а то язву наживешь! Знаю я, как в командировках наша братия питается, сам был репортером, потому сам язвенник!

Но Женя точно знала, что к язве эта мучительная боль не имеет никакого отношения. Что-то случилось с Сашей, что-то плохое, а она истратила почти все свои силы там, на маяке, и не могла дотянуться до него мыслью, как ни пыталась.

Заказала прямо из редакции срочный разговор с Аянкой и узнала от перепуганного участкового, что Сашу отправили в район в больницу. Дозвонилась до Бикина, услышала, что угрозы жизни нет, но тут связь прервалась. Женя медленно приходила в себя, чувствуя, как уходит боль, но не уходит тревога – наоборот, нарастает! В это время принесли телеграмму из Хабаровска.

Телеграмму о том, что умерла Тамара Константиновна Морозова. Обида, ненависть – всё вмиг забылось. Разумеется, Женя сразу бросилась в аэропорт, но Хабаровск не принимал, потом не выпускала Советская Гавань… Наконец Женя добралась до дома и узнала от соседей, что Тамара не умерла, – ее убили. Она сразу вспомнила о Вадиме и побежала к нему.

– …Да нет, нет, нет! Этого не может быть, не может! Это какая-то жуткая ошибка! Мишка не мог этого сделать! Не мог!

– Жень, ты погоди. Ты потише, ладно? Успокойся. Вот, на, попей водички. И тише, тише. Мы все выясним. Во всем разберемся.

Она резко сдвинула в сторону бумаги, которые Вадим положил перед ней. На пол скользнула одна тетрадка, исписанная фиолетовыми чернилами.

Женя поставила стакан и подняла тетрадь. Невольно вчиталась в неровные убористые строчки.

Женя так побледнела, что Вадим испугался, что у нее сейчас начнется истерика или она упадет в обморок. Но она только скомкала в кулаке листок со стихами и зажмурилась, а потом чуть слышно спросила:

– Где ручка, которой это написано?

Вадим, стоявший над Женей, готовый подхватить, если она потеряет сознание, сам чуть не упал от такого вопроса.

– Жень, ты о чем?..

– Где ручка, Вадим? – повторила она.

– Да не было никакой ручки…

– Но чем-то же это написано, – вскинула голову Женя, и Вадим отпрянул, встретившись с ней взглядом. На миг его глаза словно обожгло.

«Наверное, почудилось, – подумал он. – Это от усталости. Прошлую ночь ведь, считай, не спал…»

– Тетради эти где нашли? – проговорила Женя. – У Мишки дома?

– Нет, у вас, в той комнате, где раньше жила Тамара Константиновна. Она в Сашину боковушку переселилась, а Герасимов, как я понял, когда к ней приходил, писал там, а тетрадки на верх книжного шкафа складывал. Дома он их не держал: видимо, боялся, как бы мать ими печку не растопила.

– Да, – безжизненно пробормотала Женя. – Но почему вы не нашли ручку? У Мишки был «Паркер», которым он ужасно хвастался. «Паркер» подарил в Москве какой-то немецкий журналист.

– «Паркер»? – недоверчиво повторил Вадим.

Странно, конечно, что о ручке, которой писал свои стихи Герасимов, никто не вспомнил, хотя на столе стояла бутылочка с фиолетовыми чернилами и, конечно, можно было бы задуматься… Хотя, может быть, Герасимов носил ее с собой?

– У тебя есть опись его личных вещей? – спросила Женя, словно услышала эти мысли.

Вадим достал из папки список вещей, которые были на Герасимове и при нем и который был составлен после его гибели. Оба уткнулись в перечень, потом переглянулись и покачали головами: никакой ручки в списке не оказалось.

– Может быть, он ее потерял, когда бросился бежать? – предположил Вадим, не понимая, с чего это Женька так прицепилась к какой-то там ручке. – А может, еще раньше потерял? Или она сломалась, а он выбросил?

– Тогда чем он писал стихи? – остро глянула на него Женя. – Смотри: все тетради одним и тем же пером исписаны, это видно! Причем хорошим пером, поверь, я в этом толк знаю: сама ведь пишу чуть не круглые сутки. Но у меня «Паркера» нету… Где может быть Мишкин «Паркер»?! Надо еще раз посмотреть в доме. Пойдешь со мной?

Вадим беспомощно уставился на нее, чувствуя, что этот напряженный взгляд словно бы затягивает его в какой-то водоворот, из которого ему уже не вынырнуть… если только Женька не позволит.

Кажется, прошлое, когда он без нее дышать не мог, возвращалось… Ой, не дай бог!

– Пойду, – кивнул он и обреченно побрел к вешалке, на которой висела его шинель.

У Жени было холодное, сосредоточенное лицо, до того спокойное, что Вадим старался на нее не смотреть – жуть брала.

Что-то происходило. Что-то непонятное. Необъяснимое! И он не мог даже попытаться понять, что творится, – сразу наплывала серая пелена, туманила сознание. Проще было делать то, что говорила Женька. Молча подчиняться.

– Жень, – пробормотал он, когда подошли к калитке, – там все в крови. Там же не убирали. Может быть, тебе лучше туда не ходить? Я сам посмотрю.

– Я туда и не иду, – бросила Женя, остановившись перед калиткой и разглядывая затоптанный снег. Потом опустилась на колени и сунула руку в сугроб. Пошарила в нем и поднялась, одной рукой отряхивая снег с брюк, а другую протягивая Вадиму:

– Вот она.

Он смотрел и не верил глазам. На ладони Жени лежала ручка – дорогой «Паркер», совершенно такой, какой он видел в комиссионке. «Паркер» стоил там две тысячи рублей. Конечно, Вадим на безденежье не жаловался: у лейтенанта милиции оклад по должности был 1200 рублей, надбавка за выслугу лет – 69, за отдаленность – 180, оклад за специальное звание – 500. Правда, ежемесячно высчитывали 70 рублей на обязательный государственный заем и 98 рублей 26 копеек подоходного налога. В итоге на руки он получал 1780 руб. 74 коп. То есть, если подэкономить, он мог бы себе позволить купить «Паркер», но особой надобности в этом не было. Он же не писатель! И не поэт!

– Значит, он ее здесь потерял, когда сдаваться пошел, – пробормотал Вадим.

– Это не Мишка потерял, – тихо сказала Женя. – Это тот потерял, кто тётю Тому убил. Хотел забрать… но он очень устал… он здесь поскользнулся, упал… не заметил, как потерял ручку. Потом, конечно, спохватился, но возвращаться побоялся. А ручка ему нужна. Именно эта ручка… Потому что…

– Что? – проронил Вадим, не веря теперь и ушам. – Но ведь Герасимов сам признался в убийстве! Сам пришел и признался! Его никто не подозревал, никто не допрашивал!

– Мишка не убивал тётю Тому, – покачала Женя головой.

– Но он же признался!

– Это неважно.

– Ну да, конечно! – криво усмехнулся Вадим. – Признание преступника уже неважно стало! Новые новости в юриспруденции! Но кто же тогда убил Тамару Константиновну?

Женя смотрела на него расширенными глазами. «Что она видит?!» – испугался Вадим. А она в этот миг видела заснеженную поляну и горностая, который зарывает в сугроб ястреба и зайца. Ястреб помог горностаю – он убил зайца, который мог бы скрыться, а потом горностай убил ястреба и завладел двойной добычей…

Вадим вздохнул свободней – глаза Жени снова ожили:

– Ее убил тот, кто отправил мне телеграмму, конечно.

Вадим схватился за воротный столбик:

– Как так?

– Да так, – зло зыркнула на него Женя. – Так, что телеграмму он отправил позавчера назад. А тётю Тому убили когда? Вчера? Вот именно! Теперь понял? Этот человек заранее знал, что убьет ее.

– Но зачем он отправил тебе телеграмму заранее?! Тебе бы так и так сообщили!

– Он не хотел ждать, – медленно ответила Женя. – Он слишком долго ждал. Он больше не может ждать. Он хочет уехать и поскорей увидеть свою дочь.

– Какую еще дочь?! – крикнул Вадим. – Откуда ты это взяла?! Я убежден, что всё это сделал Герасимов! И телеграмму отправил, и Тамару Константиновну убил!

Женя почти не слушала, осторожно поглаживая «Паркер». То, что поведала ей эта ручка, казалось настолько очевидным, что тратить время на объяснения было просто глупо. К тому же Вадим все равно не поверил бы. Наверное, решил бы, что бывшая одноклассница сошла с ума, начни она рассказывать про того немца, который… который, оказывается, ручку Мишке совсем не дарил. У немца забрала эту ручку какая-то невозможно красивая девушка, совсем юная, которая изображала из себя сумасшедшую. Эта девушка была в чем-то подобна Жене… она тоже видела то, чего не видят другие… но ее никто, конечно, не слышал, никто, а она строила из себя полную идиотку, в душе хохоча при этом над теми, кто смеялся и издевался над ней. Она взяла ручку у немца и передала Мишке, сказав… сказав… что-то про ее отца, которого Мишка должен слушаться. Почему?

Кто ее отец? Откуда это разрывающее мозг ощущение, что ее отец как-то связан с Женей, более того – что с ней как-то связан тот немец, которому раньше принадлежал «Паркер»?!

Она сосредоточилась. Догадка где-то рядом, рядом… она леденит, как присутствие врага…

– Я понял! – вдруг ворвался в ее мысли голос Вадима. – Я понял, что надо сделать! Надо пойти на главпочтамт и попросить бланк этой телеграммы. Бланки заполняют вручную. Возможно, там окажется почерк Герасимова. А если очень повезет, приемщица вспомнит, как выглядел человек, который отправлял телеграмму.

– Не надо никуда идти, – тихо сказала Женя. – Я знаю, как он выглядит. Он невысокий, очень худой. У него резкие черты лица, словно вырезанные из дерева. И у него разные глаза: один болотного цвета, другой синий, ярко-синий, словно бы эмалевый.

Вадим тихо ахнул, вспомнив рассказ редакционной секретарши. Именно так она описывала человека, который позавчера интересовался адресом Жени Васильевой! Но Женька-то откуда может это знать?

Он открыл рот, чтобы спросить об этом, но не успел.

– Я знаю потому, что вижу его, – тихо сказала Женя. – Он здесь. Вот он.

Бикин, 1960 год

Саша очнулся внезапно. Огляделся. Он лежал в незнакомой больничной палате. Кругом стояли койки, на них спали люди.

Саша покосился на тумбочку и увидел свои часы. Стрелки показывали 2.30. Поскольку светило солнце, понятно, что не ночи. Разгар дня. С 14.00 до 15.30 или до 16.00 в больницах обычно тихий час, поэтому люди на соседних койках спят…

Бинт, охватывающий живот, мешал Саше повернуться, и всё там так болело внутри… Да ничего! Главное, он жив. А ведь ничего не помнил с той минуты, как смотрел на замедленный полет пули, которая вылетела из ружья Киры Самара. И последнее, что врезалось в память, это бледное лицо Киры, нависшее над ним, и его торжествующий шепот: «Ромашов, я всё сделал!»

– Ромашов… – слабо пробормотал Саша. – Почему Ромашов?

И в ту секунду, как он произнес это слово, почудилось, будто в него снова вонзилась пуля, только не в солнечное сплетение, а в голову. Такая боль пронзила виски, что в глазах всё смерклось. Саша схватился за голову обеими руками и застонал… и в этот миг между его напряженными ладонями словно вольтова дуга прошла, а потом боль исчезла, зрение прояснилось, и он увидел Андрея Мольченко, вернее Ромашова, стоящего не где-нибудь, а на улице Запарина, где Саша прожил столько прекрасных лет и откуда бежал после страшного открытия.

Ромашов стоял на другой стороне улицы и в упор смотрел на…

Он смотрел на Женьку!

Саша не сразу поверил своим глазам, увидев ее – в мужской летчицкой куртке, с растрепанными волосами, очень бледную. Под глазами залегли почти черные тени. Она в упор смотрела на Ромашова, и Саше казалось, что между их взглядами тоже пролегла вольтова дуга!

Рядом с Женей замер какой-то милиционер в распахнутой шинели и съехавшей ушанке. Да ведь это Вадька! Он тоже смотрит на Ромашова, но видит просто-напросто низкорослого невзрачного человека с разными глазами, в которых пылает бешеная ненависть, смешанная с восторгом. А Женя? Что видит она? Неужели то же самое, что и Саша, перед которым мелькают лица разных людей, со страшной быстротой сменяющиеся на том месте, где только было лицо Ромашова? Мужчины, женщины… молодые, старые… мертвые лица, лица с остановившимися глазами, бледные даже не мертвенной бледностью, а потусторонней, словно из них была еще при жизни выпита вся кровь… Внезапно морда тигра возникла перед Сашей – морда тигра с простреленным глазом, потом какое-то незнакомое, бесконечно усталое мужское лицо, а следом промелькнули одно за другим еще четыре лица, при виде каждого из которых его сердце пропускало удары.

Кира Самар. Китайская ведьма. Тамама! И Мишка Герасимов.

Саша понял, что это лица последних жертв Ромашова. И Кира Самар тоже был его жертвой… И Тамама! Этот человек – убийца, он убил Тамаму, и Мишку, и сейчас он убьет Женю, если ему не помешать, потому что у нее нет больше сил сопротивляться, а последние из оставшихся вытягивает из нее Ромашов. Саша словно бы воочию увидел черную сеть, которая опутывает Женю и заставляет ее подойти к Ромашову.

Она ничего не может сделать. Она покоряется. Ромашов заносит руку, в которой зажат нож. А Вадька стоит неподвижно, словно забыв, что на ремне у него пистолет в кобуре…

– Нет! – закричал Саша. – Ромашов, нет! Не трогай ее! Нет!

В тот же миг видение исчезло. Чьи-то руки тормошили Сашу, чьи-то голоса наперебой кричали:

– Доктора, позовите доктора!

Реальность вернулась к нему, реальность, сквозь которую он уже не мог пробиться, не мог вернуться и помочь сестре! Он рвался из сдерживающих его рук, рвался до тех пор, пока боль в открывшейся ране не заставила его снова провалиться в беспамятство. Но последним его стоном было:

– Женя, стой!

Хабаровск, 1960 год

Ну вот. Сейчас всё кончится. Она здесь, дочь Грозы… Сейчас Ромашов убьет ее, а сын Грозы почувствует это, а может быть, и увидит… Да, что-то подсказывало Ромашову, что мальчишка неподалеку и видит всё, что происходит. Его присутствие мешало, но Ромашов знал, что даже это не остановит его. Физически сын Грозы слишком далеко. И он слишком слаб. Кира Самар хорошо сделал свое дело! Сын Грозы может сколько угодно биться в истерике и кричать: «Нет, не трогай ее!» Это для Ромашова пустой звук. Дальний ветерок, жалкое дуновение, которое даже не раздуло бы волос на его голове… если бы у него еще оставались волосы. Чудилось, энергия всех убитых им людей всплеснулась и ожила в его теле, и он наслаждался этой сверхъестественной силой.

Он был в восторге от того, как виртуозно исполнил свой замысел. Овладев сознанием рыжего парня, этого Герасимова, заставив его полностью подчиниться своей власти, он приказал ему убить Тамару, а потом пойти в отделение и признаться в содеянном. Потом Ромашов заставил его пуститься в бегство и направил пулю милиционера в его голову. Было велико искушение убить и милиционера, но это могло бы направить события совсем в другую сторону. Если начнут прочесывать город в поисках убийцы милиционера, Ромашова могут схватить. Нет, пока ему нужна была свобода действий. Поэтому он сдержался.

К крови этих двоих – Тамары Морозовой и Герасимова – Ромашов не прикоснулся. Не было времени. К тому же, если бы их трупы оказались обескровлены, это вызвало бы подозрения. А так все получилось чисто…

Великолепно получилось!

Однако на миг его торжество омрачилось порывом зависти: ему нужно было забирать чужие жизни, даже наливаться чужой кровью для того, чтобы подпитывать свою силу, а они – Гроза, Лиза, их дети – они были чисты от крови, они были полны своей собственной духовной энергией! Но тут же Ромашов с презрением отмел этот приступ слабости.

Чепуха. Где она, их чистота, их духовная энергия? Где? Что, она помогла Грозе и Лизе уцелеть под пулями агентов, которых послал за ними Ромашов? Ничуть не бывало! Или она помогла их сыну устоять против пули, которую в него выпустил Кира Самар? Нет. Потому что пуля материальна. И нет такой власти, которая свернула бы ее с пути. Нет такой силы.

И точно так же материален нож. Маленький метательный нож, который Ромашов сейчас бросит – и которым он убьет дочь Грозы. Надо только заставить ее подойти поближе.

Ромашов судорожно шевелил пальцами левой руки. В правой он держал наготове нож, в левой была незримая сеть, которую он раскинул над Женей и подтягивал ее к себе. Раскинул своим губительным взглядом! У дочери Грозы не было сил сопротивляться. Она отдала все свои силы каким-то четверым бедолагам, которых носило по морю на потерявшей управление барже. Ромашов смутно видел эту картину, не вдаваясь в ее подробности, и внутренне потешался над дочерью Грозы.

Она нашла ручку, которую нечаянно обронил Ромашов и за которой вернулся. Она многое поняла и узнала… Но на этом всё и кончилось.

Дочь Грозы унаследовала от родителей огромное богатство, но не смогла им распорядиться, потому что так и не усвоила главное правило жизни: всё, что ты имеешь, должно быть потрачено только на себя. И всё, что ты заберешь у других, ты должен тратить только на себя. Нельзя ничем делиться, и, если ты хочешь выжить, надо отнимать. Только отнимать и присваивать. Так, как делал Павел Мец. Ромашов! Именно поэтому сейчас он убьет дочь Грозы, а она ничем не сможет ему помешать! Ей просто нечем ему помешать.

На самом-то деле ее смерть Ромашову ничего не даст. Все свои силы Женя растратила, а прильнуть к ее крови он сейчас не может: среди бела-то дня! Он просто не успеет. Нет, это будет чистое убийство. Убийство не ради наживы, а ради мести. Наконец-то он отомстит тем двоим, которые превратили его жизнь в ад! Тем двоим, которые всегда были вместе и остались вместе даже после смерти…

Ромашов тянул и тянул Женю к себе, одновременно краем глаза фиксируя этого тощего милицейского лейтенанта, который словно бы забыл, что у него есть оружие, и только и знал, что таращиться на Ромашова ошалелыми глазами. Кажется, он даже не замечал, что Женя отходит от него, приближается к странному человеку с пугающими разными глазами.

Ну, еще немного… Какое блаженство видеть ее погасший взгляд. Какое блаженство понимать, что именно он, Ромашов, – причина неотвратимой гибели дочери Грозы, ощущать ее слабость, губительную слабость. Да ее можно сейчас прикончить одним взглядом! Мыслью! Приказать умереть – и она умрет!

– Женя, остановись! – раздался в это время чей-то крик, и Ромашов увидел, что лейтенант вырвался из своего оцепенения и дернул Женю к себе.

Это сын Грозы! Это был его голос, Ромашов узнал его!

Сейчас она очнется, и тогда…

Ну уж нет! Это добыча Ромашова! Его законная добыча.

Он рванул к себе воображаемую сеть, чтобы убийственный взгляд его не знал промаха, – и почувствовал такую боль, что невольно взвыл.

Женя упала где стояла, но Ромашову было не до нее. Казалось, кто-то вцепился в него с нечеловеческой силой. Казалось, его разрывает на части. Казалось, все тело покрылось глубокими трещинами, через которые вытекает не кровь, а вся его магическая мощь… Та, которую он получил от китаянки!

«Я давно знаю, что моя сила иссякнет мгновенно, если я только попытаюсь хоть кого-нибудь убить», – зазвучал в его ушах чей-то голос.

Так вот о чем говорила проклятая узкоглазая ведьма! Вот что имела в виду, когда говорила: готова на всё, лишь бы его остановить!

Через мгновение он ощутил, что снова – курас, такой же, каким стал тогда, в августе 1918 года, когда предал всех, кто ему верил.

Когда стал Ромашовым…

Ну нет же! У него еще осталась человеческая оболочка, остался крепкий скелет, перевитый мышцами. И силы этих мышц достаточно для того, чтобы бросить в Женю нож.

Нож материален! Его ничто не остановит!

Ромашов замахнулся…

Но пули тоже были материальны – те пули, которые успел выпустить в него очнувшийся от своего оцепенения лейтенант.

Они разорвали Ромашову грудь, а одна попала в сердце.

Ромашов завалился на спину, чувствуя, как стремительно покидает его не только собственная жизнь, но и жизни всех тех людей, которых он убивал. Ему чудилось, что они бегут от него прочь, измученные тем рабством, в котором он их держал.

И его тоже повлекло куда-то прочь, прочь от распростертого на земле, изрешеченного пулями тела… его тела… С недоумением оглянувшись, Ромашов увидел свою лысую голову, с которой при падении слетела шапка, свои широко открытые глаза: один болотно-зеленый, а другой синий, но уже потускневший, померкший. Лицо его теряло живой цвет, а на бледном лбу выступала красная цифра 4 – та самая, которую начертила на нем китайская гадалка. Знак смерти…

В последнем, уже посмертном недоумении та черная субстанция, то расплывчатое, бесформенное пятно иссякающей энергии, которое исторглось из тела Ромашова, бестолково реяло над местом своего последнего земного пребывания.

И тут оно обнаружило присутствие двух существ, столь же эфемерных, как оно, однако, в отличие от него, имеющих человеческий образ. Это были мужчина и женщина. И то, что было раньше Павлом Мецем, узнало их. Это были они… те двое, неразлучные в жизни и смерти.

Они не смотрели на то, что осталось от их врага. Они смотрели на свою дочь, лежащую на снегу. Рядом стоял на коленях молодой лейтенант милиции, гладил ее разлетевшиеся волосы и бормотал недоверчиво:

– Женя! Не может быть… нет, ну нет, ну скажи что-нибудь! Женька, не умирай! Я тебе жизнь отдам!

Бескровные губы шевельнулись.

– У меня есть своя, – чуть слышно прошептала Женя, не открывая глаз.

Те двое, которые так боялись, что она сейчас присоединится к ним, неспешно ушли рука об руку, изредка оглядываясь на нее, но брезгливо отводя взор от бесформенного, мутного пятна, реявшего над землей. Оно становилось все бледнее и бледнее, пока не исчезло совсем.