ГЛАВА 10

Спустя две недели я ехала в мамином фургончике в колледж. Из Хиллхауса позвонили в декабре, сообщили, что я принята и могу приступать к учебе в январе, если мне будет угодно.

Угодно ли мне было?

Мама и Дашай отвезли меня в Орландо к врачу (одному из наших), который проверил мне слух. Он не обнаружил никаких тревожных симптомов и сказал, что головокружения у меня могли быть вызваны воспалением среднего уха, которое обычно проходит само по себе. Затем мы отправились в торговый центр, чтобы купить мне одежду для школы — джинсы и футболки, аккуратно уложенные теперь в чемоданчик на колесиках, — а потом обедать, в процессе чего они пытались вызвать у меня положительные эмоции по поводу «новых начинаний».

Мае дошла до того, что процитировала читанное где-то выказывание, что, мол, оставить родительский дом — все равно что родить самого себя.

— Гадость какая, — поморщилась я.

По пути она рассказывала мне, как сама уезжала из дома.

— Я всегда знала, что хочу в Хиллхаус. Ведь туда поступали самые крутые ребята из старших классов.

Говорят, у меня буйное воображение, но мне оказалось нелегко представить собственную маму в виде озабоченной «крутыми ребятами» старшеклассницы.

— А родители хотели, чтобы ты туда поступила?

— Родители умерли, когда мне было четырнадцать, — бесстрастно отозвалась она. — Мы с сестрой отправились жить к родственникам.

Потерять родителей в четырнадцать лет казалось мне невероятным. Я долгие недели тосковала по исчезнувшему отцу, но представить себе, что он мертв, что больше никогда не вернется, — это было невозможно.

— Мама умерла от рака. — Мае свернула на I-75.— А у папы вскоре после этого случился инфаркт.

— Они были старые?

— Им шел четвертый десяток. Не старые. Это одна из причин, почему я хотела стать вампиром, — чтобы никогда не страдать, как они.

Мимо проносился пейзаж. Я откинулась на сиденье и задумалась.

— Не переживай, Ари. — Мама погладила меня по плечу. — Твой отец вернется.

— Но где он? Почему от него нет вестей?

— Я точно не знаю. Но подозреваю, что он отправился в погоню за твоим «черным человеком».

Мы остановились на обед — креветки с овсянкой в маленьком городке в Джорджийской низменности, где вдоль обочин покачивалась на заливных лугах серебристая и бледно-зеленая трава и воздух сладко пах подсохшим сеном. Усевшись снова за руль, мама вручила мне небольшую ламинированную карточку. На ней присутствовала моя фотография, имя, число и месяц рождения. Но проставленный там год делал меня на семь лет старше.

— Мне это сделали на черном рынке в Майами, — пояснила она.

Я таращилась на свою якобы совершеннолетнюю фотографию.

— Никогда ни о каком черном рынке не слышала.

— А что тебя так потрясло? Как, по-твоему, мы получаем водительские права и паспорта? — Она опустила стекло. — Разве твой отец не упоминал о Вамполье — Вампирском подполье? Это важная часть нашей сети взаимопомощи.

— Зачем мне фальшивое удостоверение личности?

Она вставила ключ в зажигание, но двигатель запускать медлила.

— Ты обнаружишь, что у большинства твоих друзей такое есть, чтобы ходить в бары и клубы. Им совершенно ни к чему знать, что тебе всего четырнадцать. Администрации колледжа твой истинный возраст известен. Они считают тебя вундеркиндом.

Мое высшее образование будет основано на лжи, подумала я.

— Без некоторого количества вранья никуда не впишешься. — Мае не отрывала глаз от приборной панели. — Тебе всего четырнадцать, Ари. Ты хочешь, чтоб с тобой обращались как с ребенком?

Она завела машину.

— Некоторые вампиры делают пластические операции, чтобы создать эффект старения. Таким образом, они могут жить в обществе смертных много лет, и никто ничего не заподозрит.

— Они делают операции, чтобы казаться старше? — Мне это показалось смешным. Каждый раз, проезжая по Флориде, я замечала придорожные рекламные щиты, вопящие об омолаживающих процедурах. Один гласил: «Даже ваш парикмахер не будет знать наверняка».

— Самые лучшие хирурги, те, что в Майами, делают изменения незаметными, — сказала мае. — Они могут даже сделать так, чтобы человек выглядел словно после легкой подтяжки или подкожных инъекций. — Мы ехали по проселочной дороге; послеполуденное солнце окрашивало луговые травы в бледное золото. — Разумеется, этого хватает только на какое-то время — продолжительность человеческой жизни. Затем нам приходится переезжать, получать новое удостоверение личности и начинать сначала, как сделал твой отец. Нам нужно поговорить еще об одной вещи. — Мае перевела взгляд с дороги на меня. — О сексе.

— Я все знаю, — быстро ответила я.

Мама поправила зеркало заднего вида.

— Ты знаешь «факты жизни». Но в курсе ли ты, как они работают в случае с вампирами?

К тому времени, когда фургон свернул в кампус Хиллхауса, я узнала все о вампирском сексе — по крайней мере, в теории — и впервые в жизни подумала, что моя мама ханжа.

Поскольку чувства наши настолько обострены, вампиры склонны воспринимать мир с гораздо большей интенсивностью, нежели люди. Мама сказала, что тот же принцип справедлив и для секса.

— Это одна из причин, почему сангвинисты и небьюлисты проповедуют воздержание, — сказала она. — Секс между двумя смертными может быть страстным, но секс между двумя вампирами может оказаться всепоглощающим, даже жестоким.

— Может оказаться? — Несмотря на нежелание обсуждать секс с мамой, мне хотелось знать больше. — Но это не всегда так?

— Я не знаю. — В ее голосе послышались оборонительные нотки. — Я храню целомудрие с тех пор, как стала вампиром.

«Моя мама ни с кем не спала четырнадцать лет?»

— Даже не пыталась?

— Ни разу.

Мысль эта меня шокировала. Затем я сообразила, что папа тоже, вероятно, воздерживался от секса столь же долго — но по какой-то неведомой причине, меня это не настолько волновало.

— Мае, тема щекотливая, но я не собираюсь отказываться от секса навсегда, если ты к этому клонишь.

— Я хочу, чтобы ты была осторожна. — Она отвернулась, и я гадала, каково ей. — Взвешивала возможные последствия. Если ты решишь что-нибудь сделать, тебе понадобится принять меры предосторожности.

— Я знаю о контрацепции.

— Более того. — Она снова повернулась ко мне. — Дашай немного рассказывала мне о том, как это происходило у них с Беннетом — как у нее периодически гормоны вырывались из-под контроля. Возможно, тебе придется справляться с чувствами, которых ты никогда ранее не испытывала. И, Ари, не делай ничего, пока не будешь знать, что готова.

«И как я это узнаю?» — подумала я. Но не стала спрашивать об этом маму. К своему большому удивлению, мне стало ее жалко.

Дверь комнаты номер сто четырнадцать в Сьюард-холле была обклеена осколками фарфора и мелкими камешками, складывавшимися в слова «внутреннее святилище». Дверь была заперта, и на стук никто не отозвался, поэтому я воспользовалась ключом, выданным мне в конторе администратора. Дверь, скрипнув, распахнулась.

В комнате было два окна, задернутых черными занавесями, под потолком торчала лампочка без абажура. Две односпальные кровати стояли вдоль противоположных стен, в ногах у них притулились потрепанные деревянные письменные столы. Возле одной из кроватей были сложены в штабель четыре чемодана. На полу, скрестив ноги, сидела девушка с длинными темными волосами и зашивала крохотные складочки на рубашке. При виде нас она удивилась не меньше, чем мы при виде нее.

— Ты, должно быть… — я вынула из кармана рюкзака ордер, — Бернадетта.

Она молча таращилась на нас. У нее были огромные темные глаза и уши, формой напоминавшие морские ракушки, которые она имела обыкновение прятать в волосах.

— Я Ариэлла, твоя новая соседка по комнате. А это моя мама.

Она перевела взгляд на маму и снова уставилась на меня.

— Э-э… можешь звать меня Ари.

Она медленно расплела ноги и поднялась.

— Я думала, у меня наконец будет отдельная комната. — Голос у нее был низкий и мелодичный, и в нем начисто отсутствовало подразумеваемое словами сожаление.

Я заметила на стене над одной из кроватей плакат с портретом Эдгара Аллана По и на миг задумалась: а не может ли она быть одной из нас?

— Можешь звать меня Бернадеттой, — сказала она. — Только враги зовут меня Берни.

О прощании с мамой в тот день мне и думать не хотелось. Затащив в комнату мой чемодан и четыре коробки с вещами (включая «санфруа» и «пикардо» в бутылочках с рецептурными этикетками — спасибо доброму доктору из Орландо), я пошла проводить ее до фургончика.

— Наверное, тебе будет безопаснее некоторое время не приезжать домой. — Мае отвернулась, и я поняла, что она пытается не расплакаться. — Но ты пиши мне. Звони. Если заскучаешь по дому, я приеду и заберу тебя, ладно?

Я хотела отозваться: «Ладно», но голос сорвался. Мы торопливо обнялись, и я почувствовала, как она вложила что-то мне в правую ладонь. Затем я повернулась и направилась обратно к корпусу. Я не хотела видеть, как она уезжает.

В общей комнате я разжала ладонь и развернула сложенную квадратиком красную салфетку. В центре ее лежал маленький зеленовато-золотистый кот на черном шелковом шнурке, а под ним на полоске бумаги было написано: «Этот амулет был сделан в Египте около 1170 года до нашей эры. Носи его и береги себя».

Мае, как всегда, писала с наклоном вправо. «Вечная оптимистка», — подумала я. Я продела голову в шнурок, и кот улегся между ключиц, как будто всегда там был.

Вернувшись в комнату, я обнаружила, что Бернадетта держит в руках бутылочку с «санфруа» и читает рецепт.

— Ты хроник? — спросила она.

— У меня волчанка, — ответила я той же ложью, какой потчевал мир отец, дабы сойти за смертного. Мы с мае решили, что так будет проще всего.

— Некоторые могут начать смеяться над тобой, — предупредила она. — Но большинство учили быть терпимыми к людям с хроническими физическими недомоганиями.

Бернадетта была более чем толерантна: при слове «волчанка» лицо ее просияло, и она стащила с полки над своим столом медицинский словарь.

— «Lupus erythematosus, — прочла она. — Хроническое воспалительное заболевание, поражающее суставы, кожу, почки, кровяные клетки, сердце и легкие. Волчанка развивается, когда иммунная система атакует собственные ткани и органы тела». — Она оторвалась от словаря. — Ого!

— Это не заразно, — сказала я.

— Это было не отрицательное «ого». — Она читала дальше: — «Признаки и симптомы включают в себя сыпь в форме бабочки, артрит, нарушение работы почек и светочувствительность». Не говоря уже о проблемах с мозгом, сердцем и легкими. — Она захлопнула книгу. — У меня астма и гипогликемия. Покажешь мне сыпь?

— У меня нету. — Я потянулась к бутылочке с «санфруа», и она отдала ее мне. — По-твоему, болезни интересны?

— Более того. Они — знаки избранности. — Она повела рукой в сторону зашторенных окон. — Мир там, снаружи, оказывает на нас болезнетворное воздействие. И неудивительно! Мы, чувствительные особи, эволюционировали дальше так называемых здоровых людей. Они меня пугают. Как вот моя прежняя соседка, Джеки. Она была такая здоровая, просто невыносимо: ела сахар, и фастфуд, и красное мясо — и хоть бы хны. У нее не выработалась чувствительность, подобная нашей, а если когда-нибудь и выработается, это ее, наверное, убьет. Мы с тобой счастливицы. — Когда Бернадетта улыбалась, она становилась сказочно очаровательной. Тут я заметила ее тень на ковре и постаралась скрыть накатившее разочарование.

— Что случилось с Джеки? — Я разглядывала голый матрас, которому предстояло стать моим.

— Она отправилась домой, в Хилтон-Хэд. — На сей раз улыбка Бернадетты была снисходительной. — Слишком скучала по мамочке.

Бернадетта настояла на том, чтобы помочь мне распаковаться. Она поставила на музыкальный центр диск и сказала, что команда называется «Внутреннее святилище». Вынимая свитера и джинсы из чемодана и раскладывая их по ящикам комода, она пританцовывала под печальную музыку. В черных джинсах и сборчатой белой блузке она казалась испанской танцовщицей.

— У меня спецкурс по танцам, — сообщила она. — Основное-то литра. А ты?

Я сказала, что думала специализироваться на междисциплинарных исследованиях.

— Это означает, что ты выберешь по ходу дела. — Она поместила три блузки в комод, сделала пируэт и в итоге снова оказалась у чемодана. — Хиллхаус — рай для ребят вроде нас. Более традиционные персонажи тут не задерживаются — ну, знаешь, будущие топ-менеджеры, юристы и врачи. Те, кто хочет, чтобы на каждый вопрос был всего один ответ. Время от времени у нас заводится пара-тройка таких, но быстро переводятся куда-нибудь или просто вылетают.

— Совсем?

— Некоторые совсем. Это место их деморализует. Некоторые люди не в состоянии управиться со свободой. — Она взяла жакет и протанцевала к стенному шкафу. — Наряды у тебя классные, но уж слишком новые на вид. Ну, это мы быстро поправим.

Я расставляла книги на полке возле моего письменного стола. У Бернадетты на книжной полке валялись перья, камушки, кусочки стекла и россыпь катушек всех цветов.

Она терла пилкой для ногтей колени моих новых вельветовых джинсов. Когда я спросила зачем, она объяснила, что подвергает джинсы «стрессу», чтобы они выглядели «обитаемыми».

— А чего ты решила поступать зимой, вместо того чтобы подождать до осени?

Мы с мае обсуждали, как справляться с такими вопросами.

— У нас в городе пропала девочка. Родители решили, что мне самое время уехать.

(Позже, когда я рассказала ей, что, когда я еще жила на севере, мою лучшую подругу убили, Бернадетта долго ходила под впечатлением. «У тебя такая драматичная жизнь», — сказала она.)

Сейчас же она произнесла:

— У тебя мама красивая.

Вернувшись к чемодану, она извлекла мой брючный костюм из метаматериала. Мае возражала и позволила мне его взять, только когда я привела сильный аргумент, что мне может понадобиться сделаться невидимой в новом окружении.

— В таком можно на работу устраиваться.

— Это для особых случаев. — Я следила, как она несет его к шкафу и вешает, — мне не хотелось, чтоб и этот костюм «подвергли стрессу».

— А чем твой папа занимается? — спросила она.

— Он ученый. — Я сложила носки и белье в ящик комода. — Он редко бывает дома. Как бы приезжает и уезжает.

— Знакомо. Мои развелись три года назад.

Я взяла большой сверток из коробки, приехавшей со склада в Саратога-Спрингс, срезала бумагу и пузырчатую упаковку и извлекла мою любимую лампу. Фарфоровый абажур казался гладким, но если включить ее в сеть и повернуть выключатель, на панелях абажура возникали ярко раскрашенные птицы.

— О-о-о, — выдохнула Бернадетта.

— Мне ее мама купила. Она стояла у моей кровати с младенчества, — сказала я, аккуратно ставя лампу на столик рядом с койкой. — Если я просыпалась ночью, я включала ее и разговаривала с птицами. У них есть имена.

— Какие? — Бернадетта подошла и провела пальцами по абажуру.

— Не скажу. — Я не хотела, чтобы она смеялась надо мной. Имена были из волшебных сказок: голубь был Золушкой, а кардинал — Краснозорькой.

— По крайней мере, ты доверяешь мне настолько, что сказала, что дала им имена. — В ее голосе слышалась тоска. Видимо, немногие доверяли ей настолько.

Когда мы вечером пошли на ужин, Бернадетта встала во главе столика в кафетерии и так громко произнесла: «Объявление!» — что весь зал затих.

— У нас новенькая! — крикнула она. — Встань, — шепнула она мне.

В подвальном кафе, где пахло капустой и жареными овощами, сидело около сотни студентов. Я не хотела вставать.

Я встала.

— Это Ари Монтеро, — провозгласила Бернадетта. — Моя новая соседка из Флориды.

Кое-кто захлопал, другие принялись отпускать комментарии, слившиеся в неразборчивый гул. Двое или трое засвистели и завыли, что я восприняла как комплимент.

— Как долго продержится эта, Берни? — бросил юноша с короткими светлыми волосами.

— Заткнись, Ричард. — Бернадетта уселась рядом со мной. — Он президент клуба соцэкологии, — сказала она. — Членов там полторы штуки: он и его девушка.

Я не стала уточнять, кто из них половина.

Наутро я приняла участие в кратком семинаре по ориентации. Вновь поступивших было всего трое, и наш «посредник», молодой человек по имени Джек, сказал:

— Будь это осенний семестр, я бы велел вам посмотреть налево и направо и спросить себя, которые двое из вас не будут здесь через четыре года. Но поскольку вас всего трое, это было бы жестоко.

Один из новичков спросил:

— Что, уровень отсева так высок?

Ответа Джека я не услышала. Я смотрела на своих товарищей-новеньких и гадала, которые двое из нас исчезнут.

Джек прошелся по нашим учебным и рабочим расписаниям. Я уже решила записаться на курсы по литературе, философии и физике, а накануне вечером Бернадетта уговорила меня записаться на американскую политику, куда ходила сама.

— Преподша по американской политике, может, и зануда, но у нас будут выходы в поле, — говорила она. — Тебе надо еще записаться на инвайроменталистику — они ходят в ночной поход на болото Окифиноки.

— Может, в следующем семестре, — пообещала я.

Джек назначил меня в команду по переработке отходов.

— В конюшнях все забито, — объяснил он. — Лошадей любят все, а мусор никто.

Я просмотрела список студентов, назначенных в команду по переработке отходов, задержавшись на имени Уолкера Пирсона. Я подумала о мальчике, который выпрыгивал из кучи листьев. Сколько ребят по имени Уолкер Пирсон может учиться в Хиллхаусе?

— Ничего не имею против мусора, — сказала я.

Первая неделя в Хиллхаусе пролетела так быстро, что у меня не оставалось времени скучать по дому. Занятия по литературе и философии полюбились мне с первого дня, потому что преподаватели были умные и явно любили учить. Преподавательница по американской политике казалась умной, но говорила осторожно, а ее затравленный взгляд наводил меня на мысли о проблемах в личной жизни. Преподаватель физики, напротив, держался крайне уверенно, но я скоро обнаружила, что он вовсе не так умен, как полагает сам.

На втором же занятии я совершила ошибку, задав профессору Эвансу (в Хиллхаусе преподавателей с докторскими степенями не называли «доктор», кафедральные и администрация считали эту академическую традицию снобистской) вопрос после лекции. По взглядам других студентов и мимике самого профессора я поняла, что задавать вопросы на этом курсе не принято.

Профессор Эванс пустился в длинные рассуждения о бозоне Хиггса, частице, про которую папа мне все объяснил в ясных и изящных подробностях.

— Все частицы обретают массу через взаимодействие со всепроникающим полем, называемым полем Хиггса, проводимым бозоном Хиггса, — говорил папа. — Существование бозона Хиггса было предсказано, но до сих пор не зафиксировано. Его существование необходимо для шестнадцати частиц, из которых состоит вся материя, иными словами, наблюдение известного предполагает присутствие неизвестного. — «Снова присутствие и отсутствие», — подумала я тогда.

Мой отец обладал обширными познаниями в области теоретической физики частиц и был способен обсуждать этот предмет на великолепном английском языке — две добродетели, не присущие профессору Эвансу. Продолжая бубнить, он начал делать фактические и синтаксические ошибки, путать названия ускорителей и имена ученых. В этот момент я настроилась на его мысли и была потрясена их горечью. Он думал, что я специально задала вопрос, дабы смутить его, выставить напоказ его невежество. И он все говорил и говорил, делая новые и новые ошибки.

Большинство других студентов уже перестали слушать его.

Я не знала, что и делать. Если указать ему на ошибки, он еще больше расстроится. Поэтому я помалкивала, а когда занятие кончилось, покинула аудиторию первой.

— Эй, Ари!

Я обернулась. Возле двери стоял Джек, наш «проводник» по ориентации. Я заметила его еще раньше, он сидел на задних рядах.

— Я понимаю, ты новенькая и все такое, — сказал он. — Но лучшее, что можно делать на этих уроках, — это спать с открытыми глазами.

— Я так не умею. — Я сложила руки на груди.

— Тогда советую тебе бросить этот курс.

Так я в конечном итоге и оказалась на инвайроменталистике.

К команде по сортировке мусора я присоединилась после обеда. Они базировались в низком бетонном здании возле коровника. Запах коровника мне нравился гораздо больше.

Одни группы забирали мусор из зданий городка и приносили мешки сюда, где другие распределяли разнообразное добро по сортировочным столам, отделяя полезные вещи от того, что можно пустить в переработку, и будущего компоста. Первый раз меня поставили на сортировку.

Когда я только вошла в комнату, где происходила сортировка, двое студентов перебирали разложенный по столу мусор, а рядом с ними мальчик по имени Уолкер жонглировал апельсинами. Все были в перчатках.

С тех пор я прочла немало теорий о том, что привлекает людей друг к другу, — рассуждения о том, что они притягиваются физическими и психологическими особенностями, напоминающими им об их родителях. Я не знаю, насколько это применимо к вампирам.

Я предпочитаю более простое объяснение: во-первых, Уолкер притягивал мой взгляд потому, что был наиболее визуально привлекательным человеком из всех, кого я видела до сих пор, а во-вторых, потому, что был беспечен и загадочен.

Выгоревшие на солнце волосы, стройное загорелое тело, свободная поношенная одежда — ничто из этого по отдельности не объясняло его привлекательности в целом.

— Ты кто? — В его речи слышался мягкий южный акцент.

Я задержала взгляд на столе, прежде чем поднять глаза на него.

— Меня зовут Ари.

Глаза у него были более светлого оттенка синего, чем у меня. Они напомнили мне цвет новой гостевой комнаты в мамином доме: синеву Индийского океана.

— Ты сегодня вообще работать собираешься, Уолкер? — Один из студентов поправил рукава фланелевой рубашки затянутыми в перчатки руками.

Уолкер шагнул в сторону, потом отодвинулся от меня, споткнувшись обо что-то, хотя я ничего не увидела. Это было одно из считанных неловких движений, совершенных им у меня на глазах.

Я надела перчатки. Студенты выбрасывали всевозможные вещи: фотографии, книги, диски, одежду, даже старые телевизоры — наряду с настоящим мусором. Мы выбирали полезные штуки и складывали их в тележку. Потом их отчистят и поставят в «бесплатный магазин» кампуса. Мы сортировали стекло, бумагу и жестянки на переработку, а остатки еды складывали в тачку, которая поедет на компостную кучу.

Когда я в следующий раз явилась на работу, Уолкер встал за сортировочный стол рядом со мной. Мы не особенно разговаривали во время работы, но остро сознавали близость наших рук на столе. Он пах свежестью, как леса вокруг кампуса, что резко контрастировало с мусором, который мы разбирали.

Он спросил, в чем я специализируюсь, а когда я задала ему тот же вопрос, ответил:

— Я специализируюсь в магии. Я собираюсь стать выдающимся фокусником.

Позже в тот же день мы одновременно потянулись за яблоком. Прикосновение отозвалось электрическим ударом, даже сквозь перчатки.

На следующий день я первый раз пошла на американскую политику. Уолкер сидел там, в заднем ряду. Я села рядом. В течение нудной лекции он тайком показывал фокусы, вытаскивая из уха монетки и перья из волос.

Словосочетание «Внутреннее святилище» едва ли описывает комнату, которую я делила с Бернадеттой. Люди приходили и уходили в любое время дня и допоздна ночью. Они приходили одолжить книги или диски, принести угощение, или книги, или диски, или одежду. (Большая часть моей новой одежды была «подвергнута стрессу» Бернадеттой, дабы придать нарядам крутизны, и теперь они пользовались большим спросом.) Большинство наших посетителей составляли студенты Хиллхауса, но попадались и студенты из других колледжей, и просто бродяги, скитавшиеся от города к городу, от кампуса к кампусу по всей Америке. Для самопровозглашенного изгоя Бернадетта была очень популярна.

По ее словам, дома, в Луизиане, у нее остался молодой человек. Он не звонил и не навещал ее, но она показывала мне его фотографию: худощавый, бритый наголо парень с пирсингом на бровях протягивал руку в объектив, словно прося о чем-то.

Время от времени появлялся Уолкер и обычно спрашивал, не хочу ли я с ним позаниматься. Это означало, что мы с ним шли через весь кампус и находили тихое местечко в библиотеке. По пути мы разговаривали о том, где жили раньше (он был родом из Северной Каролины, и его акцент казался мне сексуальным), и о том, где бы нам хотелось побывать (мы оба хотели поездить по Европе; Уолкеру особенно хотелось попасть в Прагу, откуда был родом его дед).

Однажды вечером Уолкер играл мне на гитаре. Это была потрепанная акустика, но играл он, на мой взгляд, неплохо. Тогда он впервые сказал мне, что я красивая. Слово мерцало серебром, пересекая пространство между нами, и, когда оно коснулось меня, я почувствовала, что начинаю светиться от комплимента.

Учились ли мы? Нечасто. Мы ходили на занятия и выполняли задания, не особенно задумываясь о них. Для меня здешний учебный процесс был куда проще, чем папины уроки.

Танцы и барабанные круги устраивались в Хиллхаусе регулярно. Равно как и поэтические чтения и костры. Кальян и выпивка были популярными способами отдыха, но Бернадетта сказала, что в государственных колледжах они распространены куда больше. Она не прибегала ни к тому ни к другому.

— Слишком банально, — говорила она.

Время от времени Бернадетта уставала от постоянной активности, захлопывала дверь и запирала на ключ. Затем вынимала из стола колоду карт Таро и предлагала позаплетать мне волосы.

Раскладывая карты, Бернадетта всегда представляла меня Рыцарем Чаш, потому что, по ее словам, я в профиль походила на него. Когда она в последний раз раскидывала для меня карты, Рыцарь оказался покрыт десяткой Мечей, что она интерпретировала как несчастье, боль, возможно, смерть любимого человека. В непосредственной близости лежала четверка Мечей, что, по ее словам, означало одиночество, выздоровление или изгнание.

— Это не карта смерти, хотя выглядит она именно так, — пояснила она.

На карте был изображен лежащий на саркофаге рыцарь с молитвенно сложенными ладонями.

— Здорово, — проворчала я.

Меня подмывало полностью отмахнуться от ее толкований, но я не стала. Я припомнила, как папа рассказывал о юнгианской концепции синхронности — в противовес причинности. Синхронность обнаруживает закономерности и смыслы в кажущихся совпадениях, и в случае с Таро можно утверждать, что психическое и умственное состояние субъекта отражается в выборе карт и их интерпретации.

Боялась ли я несчастий, одиночества, болезни, изгнания? Разумеется. Это повседневные страхи большинства вампиров и многих людей.

Что до причесывания, то легкие прикосновения ее рук к моим волосам напоминали мне о матери, и я старалась вежливо отказываться. (Я звонила мае дважды, и оба раза разговор выходил натянутый, только напоминая нам, как сильно мы друг по другу скучаем. Я решила лучше не звонить.)

Иногда по вечерам Бернадетта читала вслух свои стихи, где обычно говорилось о смерти. Ее вилланель про то, как она видела своего отца в гробу, выбила меня из колеи, особенно потому, что я знала, что он жив и явно здоров.

Она читала вслух новый сонет. Начинался он словами:

В этот момент у меня зазвонил мобильник. Я вылетела за дверь и говорила уже в коридоре.

— Привет, Ари, — раздался голос Осени. — Не хочешь сходить в торговый центр?

— Привет. Я уже не живу в Сассе.

Я рассказала ей, что поступила в колледж, а она сказала, что и не догадывалась, что мне уже пора. О Хиллхаусе она никогда не слышала.

— Это маленький колледж в Джорджии, — сказала я. — Здесь красиво.

— Может, я к тебе приеду, — сказала она. — Мне вернули права, и, похоже, я получу Джессову машину.

— Он ее отдает?

— Он в десантники намылился, — сообщила она. — А ты не знала?

— Я там больше не живу, — повторила я.

— Я думала, он тебе звонил. — В голосе Осени послышалось смущение. — Я давала ему твой телефон.

— А почему он поступает в десант? — Я не могла представить Джесса в форме.

— Ну, подраться он всегда любил. К тому же ему самое время убраться из города.

Она сказала, что полиция и ФБР оставили его в покое, но Мистина мама завела привычку таскаться за ним повсюду и задавать вопросы. Что-что, а это я легко могла себе представить.

— О Мисти новости есть?

— Глухо. Как сквозь землю провалилась. — Осень закашлялась, и я подумала, не продолжает ли она курить. — У тебя найдется для меня койка, если я приеду?

Я заколебалась с ответом. Хиллхаус был для меня все еще внове, и я не знала, понравится ли здесь Осени… нет, если честно, я сомневалась, впишется ли она сюда. Затем мне стало совестно. С пропажей Мисти я осталась для Осени самым близким к понятию «друг» существом.

— Лучше прихвати спальник, — сказала я. — Так поступает большинство гостей.

 

ГЛАВА 11

Вечером накануне нашего полевого выезда на болото Окифиноки Уолкер давал представление.

Как и большинство мероприятий в Хиллхаусе, выступление проходило в старом здании театра возле спортивного зала. В театре пахло можжевельником и древесным дымом, и от этих ароматов жесткие металлические стулья казались вполне терпимыми. Мы с Бернадеттой сидели во втором ряду. Мы пришли пораньше, но первый ряд оказался уже весь занят.

Сидевший передо мной парень обернулся — это оказался Ричард, президент клуба соцэкологии. (Помимо время от времени циркулировавших по кампусу памфлетов, где осуждалась либеральная политика, клуб соцэкологии особой активности не проявлял.) На американской политике он тоже сидел передо мной. Я привыкла к виду его затылка: короткие светлые волосы у него лежали плотными завитками и грозили взорваться, если позволить им отрасти чуть длиннее.

— Эй, Бернадетта, — обратился он к моей соседке, — почему вампиров не приглашают на вечеринки?

Сердце у меня подпрыгнуло. Он что, узнал про меня?

— Заткнись, Ричард, — презрительно фыркнула Бернадетта.

— Ты должна знать. Потому что от них горло болит! — Тон у него был ликующий, и только тут я сообразила, что он отпустил в адрес Бернадетты шутку. При ее крашенных в черный цвет волосах и бледной коже, она куда больше походила на стереотипного вампира, чем я.

— А какой у вампиров… пардон, у тебя любимый способ передвижения?

— Заткнись, Ричард!

— Кровеносный сосуд!

Мыс Бернадеттой даже не улыбнулись, но девушка рядом с Ричардом хихикала не переставая.

— Где вампиры держат свои сбережения? В банках крови!

— Заткнись, Ричард!

Я была счастлива, когда на сцену вышел мой одногруппник по литературному курсу и начал бить в большой африканский барабан. Ричард отвернулся, довольный тем, что ему удалось нас достать. Он жаждал внимания и добивался его любыми средствами. Бернадетта, указав мне на него глазами, презрительно покачала головой.

На сцену под барабанный бой вышел Уолкер. В джинсах и фланелевой рубашке — ни плаща, ни расшитого блестками костюма. Его волосы и кожа сияли в свете рампы.

— Добро пожаловать, — произнес он, — в страну уклончивых искусств.

Первые фокусы с куриными яйцами впечатлили меня больше, чем некоторые из последующих, более сложных, поскольку их магия была в некотором смысле настоящей. На столе посередине сцены зажгли бунзеновскую горелку, и Уолкер при помощи щипцов водил яйцом по пламени, пока оно не почернело. Затем он опустил яйцо в миску с водой, и оно вдруг сделалось переливчатым, почти серебряным.

Я понимала, что изменение цвета обусловлено какой-то химической реакцией. Но волшебным этот фокус делала история, которую Уолкер рассказывал в процессе.

— Тысячи лет волшебники совершенствовали искусство ясновидения — так еще называют заглядывание в магический кристалл, дабы прочесть в отражающей поверхности будущее. Кристаллы связывают наш приземленный мир с тем, что лежит за ним. В миг, когда мы смотрим в кристалл, время растворяется. Наше внутреннее «я» успокаивается. Наш дух соединяется со светом Вселенной, возвращая нам чистоту и прозрачность.

Бедные волшебники вроде меня не могут себе позволить купить хрустальный шар, поэтому мы делаем их сами, из яиц.

Когда превращение закончилось, он пригласил кого-нибудь из зрителей подняться на сцену и заглянуть в чашу с водой. Вызвался Ричард.

— Еще желающие есть? — спросил Уолкер.

— Я сделаю это. — Бернадетта вскочила тут же.

— Это не честно, — сказал Ричард, а она, проходя мимо, бросила ему: «Заткнись!»

— Расслабься и дыши глубоко, — велел Уолкер Бернадетте. — Вглядись в серебряный шар и скажи мне, что ты видишь.

— Я вижу отражение пламени свечи.

В театре было так тихо, что я слышала дыхание ребят, сидевших по бокам от меня.

— Постарайся расфокусировать зрение. — Голос Уолкера звучал мягко, с легким северокаролинским оттенком в окончаниях слов. — Постарайся увидеть образующийся внутри кристалла туман.

— Это яйцо, — сказал Ричард, но на него зашикали.

— Я вижу его, — сказала Бернадетта. — Это как дым на поверхности.

— Позволь дыму расти, пока он не заслонит собой все. — Уолкер сделал знак барабанщику, и тот начал отбивать медленный, раскачивающий ритм.

— Я не вижу ничего, кроме него. — В черной блузке и джинсах, с длинными волосами, легшими по сторонам чаши, когда она наклонилась, Бернадетта казалась существом из иного времени, иного мира.

— А теперь сфокусируй глаза. — Лицо Уолкера, напряженное и серьезное, было так красиво, что на него почти невозможно было смотреть. — Когда дым рассеется, скажи нам, что ты видишь.

— Я вижу… — Бернадетта замялась. — Это похоже на… это череп.

— Разумеется, — подал голос Ричард. — Она же вампир. Она ничего, кроме смерти, не видит.

Но никто, кроме меня, его не слушал.

— Я правда его видела, — прошептала Бернадетта. Она вернулась на свое место, и волшебное представление продолжалось.

Уолкер показал несколько фокусов с платками и монетами, которые множились благодаря рукавам его рубашки, сопровождая демонстрацию рассказами о древней Индии и Тибете и традициях магии. С помощью черных ниток (может, только я их и видела?) он передвигал по столу глиняные миски; он называл их вавилонскими чашами демонов, поясняя, что в древности их ставили по углам домов, чтобы ловить демонов. Позже я выяснила, что он рассказывал правду и что чаши также использовались, чтобы наловить побольше демонов и выпустить на чьего-нибудь врага.

Интересно, что бы сказал Уолкер, поведай я ему, что видела настоящего демона? Словно услышав мои мысли, он поднял глаза от работы и подмигнул мне. Затем он превратил кусок угля в алмаз. Я перестала следить за нитками и ловкостью рук и позволила себе поддаться очарованию. На миг я представила себя ассистенткой фокусника, одетой в свой костюм из метаматериала, становящейся невидимой, когда того требует фокус, оставляя волшебника пожинать лавры. Но как отреагирует Уолкер, узнав, на что я способна… нет, узнав, что я такое? Перепугается, скорее всего.

Для последнего фокуса ему понадобился здоровенный чемодан и помощь Джейси, студентки, примечательной тем, что была ниже всех в кампусе. Будучи меньше пяти футов ростом, она проворно запрыгнула в чемодан, оставив снаружи толстые светлые косы.

Уолкер заправил косы в чемодан, затем опустил и защелкнул крышку.

— Джейси вызвалась подвергнуться исчезновению, — объявил он. — Она полностью сознает потенциально смертельный физический риск. — Он начал произносить нараспев бессмысленные слова, в процессе трижды постучав по крышке чемодана веткой дерева, которую называл жезлом друида.

Разумеется, когда он открыл чемодан, там оказалось пусто. Я решила, что там двойное дно и что, когда он его закроет и постучит снова, Джейси вернется на место.

Но когда Уолкер поднял крышку, чемодан оказался пуст.

— Попробуем еще раз, — с тревогой в голосе сказал он. Интересно, он притворяется?

Он закрыл крышку, пробормотал какую-то нелепицу, постучал жезлом. Открыл чемодан. Пусто.

— Ты напортачил, Уолкер, — раздался голос Джейси из задней части зала, и все повернулись к ней. Теперь мне стало ясно, что они с Уолкером просто прикидывались.

— Значит, в сцене есть люк? — шепнула Бернадетта.

Но я не ответила. В проходе за спиной у Джейси кое-кто стоял.

Осень приехала.

— Я как бросила курить, так и растолстела.

Осень сидела на полу в общей комнате, обдирая пластиковую упаковку с кекса. Она заехала на бензоколонку и накупила всякого фастфуда, который разложила на полу, будто на пикнике.

Я не люблю сладкое, но Бернадетта взяла шоколадное пирожное с орехами и штучку под названием «твинки».

— Ты не толстая, — сказала я.

По сравнению с нашей последней встречей Осень поправилась максимум фунтов на десять. У нее чуть округлились лицо и бедра. Я почувствовала укол совести, словно я была в ответе за ее полноту. Но разве отказ от курения не стоит нескольких лишних фунтов?

Дабы не отрываться от коллектива, я потянулась за пакетиком чипсов.

Мы оставили Уолкера в окружении толпы поклонников, и теперь я гадала, с кем он сейчас разговаривает.

— Мечтательный взгляд, — заметила Бернадетта, глянув на меня. — Кто-то втюрился.

Неужели это настолько очевидно?

— Откуда ты знаешь? — Отрицать не имело смысла — Бернадетта была слишком наблюдательна.

— Каждый раз, когда ты смотришь на Уолкера, у тебя глаза делаются масленые. — Бернадетта откусила кусочек «твинки» и помахала у меня перед носом его сливочной серединкой. — Вроде этого.

— Уолкер — это фокусник? — Осень стряхнула глазурь с коленей джинсов. — Значит, мой брат тебе больше не нравится?

Мне этот разговор был совершенно ни к чему.

— Как поживает Чип? — спросила я.

— Мы разбежались. — Осень потянулась за шоколадно-ореховым пирожным в пластиковой упаковке. — Он мне изменял, — пояснила она непринужденным тоном. — Я понимаю, чем тебе так нравится этот Уолкер. Он такой душка. — В слове «душка» она ухитрилась выделить три слога.

Тут они с Бернадеттой рассмеялись, и я не могла взять в толк почему, пока Бернадетта не успокоилась настолько, чтобы сказать:

— Ари, ты бы видела свое лицо, когда она это сказала!

— По-моему, она еще девственница, — сказала Осень Бернадетте, а та ответила:

— Исключено, — и обернулась ко мне: — Что, правда?

Я зачерпнула горсть чипсов.

— Не ваше дело.

Но сознание того, что они-то нет, заставило меня почувствовать себя юной и наивной, в очередной раз чужой в их мире.

Осень с Бернадеттой проболтали допоздна. Я в основном слушала, удивляясь, как быстро у них нашлись общие темы. В комнате горела только моя фарфоровая лампа, освещая птичек, но оставляя наши лица в тени.

Бернадетта говорила о завтрашнем выезде.

— Жалко, ты не можешь поехать с нами, — сказала она Осени, которая устроилась спать на полу. — Мест в каноэ хватит только на десятерых. Можешь пожить в нашей комнате, пока нас не будет.

— Наверное, прогуляюсь по кампусу, — отозвалась Осень. — Все равно бы я на болото не поехала.

— Но ведь там будет по-настоящему здорово.

Бернадетта вкратце пересказала несколько лекций по окружающей среде, причем у нее получилось лучше, чем у профессора Райли.

— Это самое большое болото в Северной Америке, — говорила она. — Некогда оно было частью океанского дна, но теперь покрыто торфяными отложениями и дождевой водой. В начале девятнадцатого века люди селились на болоте, и лесорубы снесли тысячи деревьев. Затем его превратили в заказник для дикой фауны.

— Угу, — откликнулась Осень.

— Имя ему дали индейцы. На их языке «Окифиноки» означает «страна колышущейся земли», ибо торф настолько неустойчив, что, если топнуть по земле, деревья закачаются. — Бернадетта явно предвкушала, как заставит деревья трястись.

Осень зевнула.

— Биоразнообразие там просто поразительное, — попыталась я поддержать Бернадетту. — Более сотни видов птиц, и аллигаторы, и пять видов ядовитых змей.

— Змей, да? — сонно переспросила Осень.

— В болоте нет дорог, только тропинки и гати, — продолжала Бернадетта. — Мы поплывем на каноэ, одну ночь проведем в избушке, а другую на помосте.

— А вы не боитесь? Все эти крокодилы и змеи…

Я не боялась, но не хотела отвечать за Бернадетту.

— Я больше боюсь других вещей, — сказала моя соседка. — Мы читали кое-какие сказки о странных огнях и болотных тварях…

— Болотных тварях? — Осень впервые оживилась.

— Обезьянолюдях, великанах и призраках. — Тон Бернадетты сделал бы честь и вампиру, подумалось мне. Она знала, как превратить простые фразы в историю. — Создания тьмы, что бесшумно перемещаются от дерева к дереву. В избушке, где нам предстоит ночевать, по слухам, водятся привидения.

— Правда? — спросила я.

— Джейси делала на эту тему устный доклад в первую неделю занятий, — сказала Бернадетта. — Ты пропустила. Она утверждает, что там убили женщину и ее призрак бродит по ночам. Профессор Райли сказал, что это просто легенда, но я верю. К тому же есть сведения об НЛО и похищениях людей пришельцами.

— Ну, про это я все знаю, — сказала Осень. — Правительство хочет, чтобы мы думали, будто их не существует, но по радио почти каждый вечер идут ток-шоу об НЛО. Иногда я думаю, что, может, так случилось и с Мисти.

— Мисти — это девочка, которая пропала у нас в городе, — пояснила я, и Бернадетта кивнула.

— Она отправилась полюбоваться звездами, — сказала Осень. — Может, что-то спустилось и забрало ее. Кто знает? Все равно, вы только за этим и собираетесь туда — посмотреть на НЛО?

— Нет, мы едем изучать природу. — Бернадетта зевнула. — Одно дело — читать об этом, другое — увидеть вблизи.

— Не думаю, что когда-нибудь пойду в колледж. — В голосе Осени прозвучала неожиданная решимость.

— И что ты станешь делать, когда закончишь школу? — Я потянулась выключить лампу.

— Раньше думала, что перееду к Чипу, — произнесла она как-то покорно. — А теперь не знаю. Иногда мне кажется, что я стремительно несусь в никуда.

Я хотела как-то утешить ее, но на ум приходили только банальности. «Ты еще молода. Ты это переживешь».

— Да, мне самой иногда так кажется, — сказала Бернадетта.

Осень еще спала, когда мы на следующее утро уходили. Бернадетта оставила ей записку, что она может жить у нас, сколько хочет. «Не грусти о своем бывшем, — написала она. — Ты еще не встретила свою половинку».

Она положила записку возле спального мешка Осени. Осень спала на животе, и нам было видно только ее откинутую руку и копну темных волос.

— Спасибо, что была так мила с моей подругой, — сказала я Бернадетте, когда мы вышли.

Она пожала плечами.

— Мне ее жалко. Кажется, она несколько потерялась.

Мы дотащили рюкзаки до парковки и заняли два места в самом хвосте автобуса. Мартовское утро было зябким, восходящее солнце раскрасило небо оранжевыми полосами. Прочие студенты устраивались на своих местах. Некоторые держали в руках чашки с кофе и горячим шоколадом, ароматы которых наполняли салон автобуса. На завтрак у меня был только глоток тоника прямо из бутылки. Как правило, мне этого вполне хватало, но сегодня мне было голодно и муторно с недосыпа.

Профессор Райли и профессор Хоффман сели последними. Вид у них тоже был сонный.

— Никаких песен, — велел нам Хоффман.

Когда автобус вырулил из кампуса, я обернулась посмотреть, как исчезает вдали Хиллхаус… и увидела удаляющийся в противоположную сторону бежевый внедорожник. Я не видела водителя, да и саму машину толком не разглядела, но, несмотря на печку в автобусе, меня передернуло.

Большинство студентов во время короткой поездки до Окифиноки дремали. Я бодрствовала. Чем выше поднималось на небе солнце, тем легче становилось у меня на душе. В Джорджии, должно быть, тысячи бежевых джипов, сказала я себе.

К тому времени, когда мы доехали до входа на болото возле Уэйкросса, забрали разрешения на стоянку и нагрузили каноэ, было уже около десяти. Потеплело до восемнадцати градусов, достаточно, чтобы скинуть куртки и жилеты. Спальники и продукты мы сложили в большие непромокаемые мешки, поставили их в центр каноэ и привязали эластичными ремнями.

Я как раз привязывала к каноэ свой багаж, когда Бернадетта воскликнула:

— Бедняжка… смотри!

На берегу, футах в ста от нас, лежал аллигатор. Вид у него был такой, словно кожа съежилась и присохла к костям, — истощенный, но еще живой. Я видела жизнь в его маленьких темных глазах.

— Что с ним? — спросила я.

— Может, возраст, а может, пострадал в драке, — ответил профессор Хоффман.

— Мы можем ему чем-нибудь помочь? — Голос Бернадетты разносился над водой, и один из проводников подошел к нам.

— Это Старина Джо, — сказал он. — Готовится помирать. Мы не вмешиваемся в естественный ход вещей.

Бернадетта ничего не сказала, но плечи ее поникли, и я поняла, что она не согласна. Позже она сказала мне:

— Живое существо умирает. И никто не обращает внимания. — Она покачала головой.

В каноэ сидели по двое, и мы с Бернадеттой оказались напарниками. Поначалу мы гребли вместе, потом по очереди. На мне была толстая кофта для защиты от солнца, и Бернадетта обрызгала нас обеих репеллентом от насекомых. Я говорила ей, что меня никогда не кусают, но это ее не убедило.

Водный путь, по которому мы плыли, назывался каналом. Вначале он был цвета сланца — серый с синими прожилками и разводами, — и каноэ шли по нему спокойно, весла едва плескали. Ветра не было, и тишину нарушало только негромкое ворчание лягушек. Вдоль берегов лежали по одиночке и парами аллигаторы, одни наблюдали за нами, другие игнорировали. До брачного сезона оставалось еще два месяца, и они пока не были склонны защищать свою территорию.

Несколько минут никто не разговаривал. Воздух, свежий и ароматный, напомнил мне запах ведьмина ореха. Дома у мамы в ванной стояла бутылочка. Я не хотела думать о доме и поэтому постаралась определить запах точнее: одновременно едкий и сладкий, с оттенком скипидара. Действительно, ничего общего с ведьминым орехом.

Обогнув последнюю излучину канала, мы вступили в прерию — бескрайнее пространство цветущих болот. Здесь вода сделалась темно-коричневой, цвета настоявшегося чая. Поднялся ветерок, и вплотную к каноэ закачались конические головки желтых цветов. Чем дальше, тем, казалось, больше их становилось, они возникали из мясистых зеленых листьев, раскинувшихся по прерии насколько хватало глаз.

Профессор Райли сказал, что этот цветок называется «золотая дубинка». Другое название — «непромокашка», потому что их суккулентного типа листья отталкивают влагу. Они устойчивы к неблагоприятным природным условиям, сказал он. У них есть шанс уцелеть.

К тому времени, когда, далеко за полдень, мы вытащили наши каноэ на берег острова, глаза у нас устали не меньше, чем руки. Мы видели зеленых и синих цапель, песчаных журавлей, ибисов, зимородков, а крокодилам и вовсе счет потеряли. Когда я переворачивала каноэ, из кучки песка неподалеку выползла толстая сине-черная змея футов шесть в длину.

Тогда я любила змей не больше, чем сейчас, но у них было больше прав находиться на этом острове, чем у меня. Я замерла. Пока змея уползала в заросли, я почувствовала за спиной чье-то присутствие.

Профессор Хоффман молчал, пока змея не исчезла.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Узнала?

— Индиговая змея?

— Очень хорошо. Этот вид, знаете ли, под угрозой. Их естественная среда обитания превратилась в торговые центры и жилые массивы. Теперь они, к несчастью, завели привычку дремать на дорогах.

В тот вечер после ужина (картошка, овощи и приправленный травами соевый творог, завернутый в фольгу и поджаренный на костре) Хоффман рассказывал о видах, которые нам в тот день не попались.

— Каролинский длиннохвостый попугай — единственная разновидность попугаев, аборигенная для Соединенных Штатов, — был уничтожен обычным путем. Его среду обитания извели лесорубы. Некоторых птиц ловили и держали в качестве домашних питомцев. Их перьями украшали шляпки, но ручных птиц не размножали — они считались совершенно обычными и вскоре вымерли. Большинство диких выбили фермеры, считая их вредителями.

Каролинские длиннохвостые были очень общественными созданиями. Когда одну птицу подстреливали, остальная стая возвращалась на то же место и собиралась вокруг тушки. Разумеется, охотники их уже ждали. Мы не знаем, что послужило причиной окончательного исчезновения вида, но есть подозрение, что немногие оставшиеся погибли от болезней домашней птицы.

Бернадетта поставила тарелку.

— Это так удручающе. — Говорила она негромко, но, уверена, слышали все.

Тем не менее профессор Хоффман продолжал рассказ.

— Аналогичным образом — бесконтрольными вырубками и охотой — был уничтожен белоклювый дятел. К двадцатым годам прошлого века он считался исчезнувшим. Одна пара — птицы выбирают себе спутника на всю жизнь — объявилась во Флориде, где была тут же подстрелена собирателями образцов.

— Идиоты! — воскликнула Бернадетта. Прочие не обратили на нее внимания.

— Несколько лет назад исследовательские команды обнаружили следы присутствия белоклювов во Флориде и Арканзасе. Если их находки подтвердятся, птица будет отнесена к видам-лазарям. Кто знает, что это означает?

— Согласно Библии, Лазаря воскресил из мертвых Иисус, — подала голос Джейси. — Это считалось чудом.

— Ну, говоря по-научному, чуда здесь нет. Это просто знак, что в исходном обзоре, по результатам которого вид объявили исчезнувшим, была допущена ошибка. Когда существо, считавшееся погибшим навек, снова объявляется, научное сообщество всегда радо признать свою ошибку.

Бернадетта ткнула меня локтем.

— Мне надо в туалет. Пойдем со мной.

В избушке не было санузла, но уличная кабинка находилась недалеко. Пользовались ею только девушки, молодые люди предпочитали зайти за дерево. Бернадетта зашла в деревянное строение, сетуя на мужчин, которые весь мир используют как сортир.

Я ждала снаружи, глядя на освещенные окошки избы и слушая ночь. Воздух полнился кваканьем лягушек, время о времени вскрикивали совы, в лесу неподалеку что-то шуршало. И тут раздался вопль Бернадетты.

Дверь уборной распахнулась и грохнула об стенку. Бернадетта прыжками выбралась на траву, придерживая джинсы на талии.

Дверь избушки отворилась.

— С тобой все нормально? — спросил профессор Райли.

Бернадетта вбежала в избушку, я за ней.

— Меня там кто-то укусил! — сказала она. — Как вы думаете, это змея? — Она вытянула лодыжку и повернула, чтобы показать красную припухлость.

— На змеиный укус не похоже, — сказал Райли. — Скорее мошка.

Укус мошки был куда приемлемее змеиного. Признаюсь, я первым делом подумала о громадной индиговой змее, проползшей по высокой траве в уборную, чтобы подстеречь одну из нас. (Впоследствии я узнала, что индиговые не ядовиты. Они глотают свои мелкие жертвы живьем.)

От еды и движения нас всех потянуло в сон. Но Джейси отказалась проводить ночь в избушке.

— У меня от этого места мурашки по коже, — сказала она.

Мы взяли с собой две палатки, и Джейси предложила их поставить. Она сказала, что не станет спать снаружи в одиночку.

Никто не захотел присоединиться к ней, поэтому вызвалась я.

— Ты сдурела, — сказала Бернадетта.

— Насекомые мне не докучают, — возразила я. — А здесь и вправду душновато. — В избушке пахло затхлостью, словно от мертвого очага и старой одежды.

И вот мы с Джейси, которую я знала только как самую мелкую девчонку с самыми длинными косами во всем колледже, устроились на ночь в палатке. Спали мы мало. Шорохи, слышанные мною до того, по мере прохождения ночи становились, казалось, громче, и мы слышали почти непрестанное движение на земле возле палатки.

— Еноты, — сказала я, но Джейси не согласилась.

— Слишком крупное для енота.

Мы задремали и проснулись от новых звуков: казалось, что-то обходило палатку по периметру. На ходу оно постукивало.

Джейси села в своем спальнике.

— Ари, Ари, — зашептала она. — Я боюсь. По-моему, это посыльный.

— Кто?

Она шумно, выдохнула:

— Посыльный дьявола. Пришел по наши души.

Как и большинство вампиров, меня нелегко напугать. Я помню, как смотрела фильмы ужасов дома у моей подруги Кэтлин; мне было интереснее наблюдать по лицам ее родных за их реакцией на фильм, чем за чудищами на экране. Но в ту ночь, на острове посреди болота, таком отдаленном, что у нас даже мобильники не работали, я позволила себе поддаться чувству страха. Оно оказалось неожиданно приятным.

— Как он выглядит?

— Он может менять обличье. — Джейси шептала короткими порциями, а в промежутках глубоко дышала. — Иногда это зверь — собака, или волк, или теленок. В другой раз человек — старик или женщина с окровавленными руками. Порой они вырезают у человека сердце и пожирают его.

— Откуда ты про них узнала?

— Я всегда знала. — Она снова судорожно втянула воздух. — И снились они мне тоже.

Шаги снаружи замедлились, потом снова набрали скорость. Они звучали слишком громко для животного и слишком быстро, чтобы принадлежать человеку. Оно все ходило кругами возле палатки, сопровождаемое странным перестуком.

— Я боюсь, — прошептала я и услышала в собственном голосе удивление. Страх пощипывал и просачивался в кровь с каждым ударом сердца.

— Мы можем позвать на помощь, — сказала Джейси.

— И перебудить всех? — Я была напугана, но не настолько. — Джейси, они нас ославят на весь кампус. Мы в жизни не отмоемся.

Затем тварь снаружи прекратила движение. Она начала издавать звуки, сначала тихо, потом громче. Я не могу описать эти звуки… представьте щенячий скулеж, потом голос становится выше, выше, и под конец у вас едва не лопаются барабанные перепонки.

Джейси тоже издала странный звук, низкое бульканье в горле.

Страх перестал быть развлечением. Она ухватилась за мое плечо, а я сжала ее ладонь. Не знаю, как долго мы так просидели, завернувшись в спальники, вцепившись друг в друга, прислушиваясь к несущемуся из темноты завыванию. Порой мне казалось, что я различаю в вое слова. Однажды мне послышалось, будто произнесли мое имя.

Я слышала, как Джейси думает: «А завтра они найдут в палатке наши мертвые тела». Я прикинула, что бы она подумала, узнав, что держит за руку вампира.

Больше мы в ту ночь не заснули. Тварь снаружи вскоре убралась, но мы знали, что она может вернуться в любой момент.

Когда достаточно рассвело, я расстегнула клапан палатки и увидела только траву, деревья и небо. Я упрекнула себя за трусость. Почему я просто не вышла посмотреть, кто там шумит?

Самые страшные штуки те, что посещают нас во мраке, те, которых мы не видим. И страх, что держал нас парализованными в палатке в ту ночь, оставил странный осадок, горький привкус в горле, напоминание, что в конечном итоге я в некоторых отношениях так же уязвима, как и любой смертный.

 

ГЛАВА 12

Люди видят предметы не так, как звери. Люди гораздо лучше различают неподвижные объекты. У животных нервная система развивалась на вычленение движения, поскольку движение может означать приближение хищника или жертвы. Но лягушка вообще не видит стационарный объект из-за особенностей нервной системы: у нее зрительные нейроны не реагируют на неподвижные предметы в целях экономии энергии.

Теоретически, люди лучше видят неподвижные предметы, потому что их глаза всегда пребывают в движении, нейтрализуя нервную адаптацию. Но порой они не видят находящиеся в поле зрения предметы, потому что их внимание направлено на что-то другое. Опытные фокусники знают, как вызвать это состояние и как управлять порожденной невниманием слепотой. Вот почему фокусы работают.

Исследованием вампирского зрения никто особенно не занимался, но, судя по тому немногому, что я прочла в Интернете и моим собственным наблюдениям, оно, как правило, острее, чем у смертных. Сетчатка у вампиров имеет больше палочек и колбочек, чем у смертных, что делает ее более чувствительной к свету и цвету. Однако даже при этом усиленном зрении глаз вампира может быть подвержен слепоте невнимания. Как люди, как лягушки, как стрекозы, мы порой не видим того, что находится у нас прямо под носом.

Остаток проведенного на болоте времени мы с Джейси избегали друг друга. Каждая напоминала другой о неприятном опыте страха, который начался как развлечение и перерос в нечто зловещее.

На веслах в то утро сидела Бернадетта, которая сказала, что спала сном младенца. Я валялась в полусне на корме, игнорируя аллигаторов, валявшихся в полусне по берегам. Профессор Хоффман, бодрый до омерзения, читал нам импровизированную лекцию, долетавшую до меня обрывками фраз. Он говорил о зрении аллигаторов — мол, у них в глазах под сетчаткой расположены слои отражающей ткани, которая работает, как зеркало.

— Мы называем эту ткань tapetum lucidum — говорил он. — Кто-нибудь знает, что это значит?

Это означало «яркий ковер», но мне было слишком сонно, чтоб выступать. Хоффман сказал, что ткань работает, как зеркало, собирая имеющийся свет, помогая крокам охотиться в темноте. Она также отвечает за то, как выглядят крокодильи глаза, если посветить на них фонариком, — они красные, как горячие угли.

— Жуть, — фыркнула Бернадетта.

Мне весь поход было жутковато. И ночь на деревянном помосте, окруженном кто знает кем, меня вовсе не прельщала. Вампиры нуждаются во сне даже больше смертных, для поддержания иммунной системы.

Хоффман говорил о каком-то сецессионе — процессе естественного изменения окружающей среды. Если в болоте нарастает торф, болото превращается в заросли кустарника, а потом и в лиственный лес.

— Болото остается болотом благодаря естественным пожарам, — говорил он. — Торф сгорает, остаются открытые озера. Не будь пожаров, это место уже превратилось бы в лес.

Только что я пребывала в полусне, краем уха слушая лекцию, слегка недовольная перспективой, по моему мнению, поджидавшей меня впереди. В следующий миг мы все полностью проснулись от визга Джейси.

Она увидела это первой: близко к берегу, среди «золотых дубинок», плавало что-то темное.

— Что? Что? — переспросила Джейси и снова завизжала. Потом завизжал еще кто-то.

Я села, но другие каноэ загораживали мне вид. По мере дрейфования лежавшее в воде открылось мне во всей красе — разметавшаяся по поверхности темная одежда и темноволосая голова. Тело выглядело ужасно неуместным. Оно выглядело неправильно.

Профессора вытащили мобильники. Сигнала ни у кого не было. Тогда они достали карты, пытаясь определить наше местоположение и отыскать наилучший путь к месту, где телефоны заработают.

— Джейси, как ты? — спросил профессор Райли.

Она согнулась пополам, тяжело дыша. Позже она сказала мне, что старалась удержать рвоту.

Хоффман велел второй девочке в каноэ Джейси взяться за весло.

— Остальные — гребем все.

Мы развернули каноэ, и Хоффман повел нас обратно к тому месту, где их спустили на воду. Мы развили вдвое большую скорость, чем в начале похода.

Время от времени я поглядывала на Джейси, дабы убедиться, что с ней все в порядке, но видела только ее спину. Она по-прежнему сидела, согнувшись, склонив голову так, чтобы не видеть ничего за бортами каноэ.

Бернадетта тоже все поглядывала на Джейси, и я слышала, как она что-то неразборчиво произнесла.

— Что ты сказала? — спросила я.

— Джейси выглядит, как шестерка Мечей, — ответила она, сидя вполоборота.

Я вспомнила изображение на карте Таро: женщина в плаще, наклонившаяся вперед в плоскодонке, за ее спиной перевозчик с длинным шестом, толкающий их к берегу, а перед ней шесть мечей, удерживающих ее на месте. Бернадетта говорила, что эта карта означает бегство.

Когда мы достигли пристани, все были вымотаны. Профессор Хоффман позвонил в 911, а профессор Райли вызвал автобус, чтобы забрать нас. Мы были надолго сыты дикой природой.

Остальные студенты держались непривычно тихо. Никто не хотел говорить о том, что мы видели, до тех пор пока не станет известно, что же мы видели на самом деле, но при этом не могли думать ни о чем другом. Когда автобус прибыл и мы направились обратно в кампус, Райли настоял на том, чтобы остановиться на бензоколонке, но никто не ел много.

Кампус и наша общага выглядели и пахли ободряюще знакомо. Мы с Бернадеттой втащили наши пакеты со спальниками и прочим снаряжением в комнату, и я бросила свой, чтобы включить свет. Но не смогла отыскать лампу.

— Включи верхний, — попросила я Бернадетту.

Когда она включила голую лампочку, детали обстановки бросились нам в глаза — наши разобранные койки, спальный мешок Осени на полу, а на нем и вокруг остатки моей расписной лампы. Должно быть, ее швырнули с силой, потому что тончайшие осколки стекла и фарфора мерцали на полу широким полукругом. Осень отсутствовала.

Я была слишком потрясена и вымотана, чтобы сказать, что думала: «Зачем Осени понадобилось разбивать мою лампу?»

— Потом уберем, — сказала я.

Бернадетта подняла взгляд от битого стекла.

— Но где будет спать Осень?

— Мы оставим ей записку. Мы можем завалиться к Джейси, а к услугам Осени кушетка в холле. — Меня не волновало, где ей спать. Я хотела обратно свою лампу.

Бернадетта взяла свой мешок, и я пошла за ней по коридору к комнате Джейси.

Бернадетта постучала. Когда Джейси открыла дверь — лицо белое, глаза красные, — Бернадетта сказала: «А мы к тебе».

Пришло время идти на ужин, и мы заглянули в нашу комнату. Осень по-прежнему не появлялась.

— Как ты думаешь, где твоя подруга? — спросила Бернадетта.

Я подумала о способности Осени влипать в неприятности в прошлом.

— Она девушка независимая, — сказала я, надеясь, что она больше ничего не разбила.

Наутро у меня спозаранку зазвонил мобильник. Голос Дашай звучал странно, без эмоций и акцента. Она сказала:

— Я звоню сообщить тебе, что к тебе скоро приедут.

То, как она говорила, навело меня на мысль, что наш разговор могут слушать посторонние, поэтому я тоже взяла нейтральный тон.

— Кто едет?

— Твоя мама. И Сесил. Агент Бартон.

— Могу я поговорить с мае?

— Ее тут нет, — ответила Дашай. — Она в Джорджии, навещает родных.

Единственная мамина родственница, ее сестра, проживала в Саванне, и мама никогда ее не навещала.

— Все в порядке? — спросила я.

— Она все объяснит, когда приедет. Она уже в пути.

— А как дела у тебя? — спросила я, чувствуя себя участником пьесы.

— У меня все хорошо, — произнесла она почти нараспев. — Я на той неделе съездила в Атланту поглядеть на старого друга.

«Должно быть, она имеет в виду Беннета», — подумала я.

— Как он?

— У него и его невесты все хорошо.

Неестественное спокойствие Дашай начало меня тревожить. Вскоре после этого мы распрощались.

Я вернулась в нашу комнату и, аккуратно переступая через осколки, забрала полотенца и шампунь. Помывшись и переодевшись, я осознала, насколько я голодна. Бернадетта еще спала, поэтому я отправилась в холл узнать, не хочет ли позавтракать Осень. Но старая кушетка в общей комнате была пуста.

Завтракать я отправилась в одиночестве.

Я вернулась к себе в комнату и как раз подметала осколки лампы, когда вошла мае. Я бросила швабру и обняла ее. Когда мы отстранились друг от друга, выражение ее лица не на шутку встревожило меня — она казалась выжатой, словно не спала несколько дней.

— Что стряслось? — спросила я.

И тут вошел агент Бартон. Он извинился, что беспокоит нас, но в голосе его не чувствовалось сожаления.

По его предложению мы отправились в библиотеку, в уединенный уголок, называвшийся «кабинетом для научной работы». Бартон вынул диктофон и несколько раз кашлянул, чтобы проверить его. Таким мрачным я его еще не видела.

Затем он сообщил мне, что та штука на болоте была мертвым телом, и тело это принадлежало Осени.

После — спустя неделю собеседований с Бартоном и в Полицейском управлении штата Джорджия, после серии проверок на детекторе лжи, пребывания в состоянии шока — я услышала от мамы извинения. Она сказала, что хотела позвонить, предупредить о надвигающейся беде, но они с Дашай решили, что пусть лучше полиция увидит мою первую реакцию на новости.

К концу той недели Бартон однозначно уверился, что я не являюсь причиной смерти Осени (он сказал, что ее задушили, но где это произошло, неизвестно), но его беспокоило то, что он называл «невероятным совпадением»: три девочки, которые были знакомы со мной, пропали, и минимум две из них в итоге погибли. (В меньшей степени его беспокоила отмеченная полиграфом низкая температура моей кожи, но мае убедила его, что это побочный эффект лечения «редкой формы волчанки — того же типа, что убила ее отца».)

Затем поступила новая информация: одна из обитательниц нашего общежития сообщила полиции, что видела незнакомца, выволакивавшего из корпуса очень большой мусорный пакет, в то утро, когда мы отправились на болота.

— Я решила, что он из полевой группы.

Она стояла недостаточно близко, чтобы разглядеть детали его внешности. Среднего роста, сказала она. Лысый. В темных очках и темной одежде.

Я рассказала Бартону, что видела ехавший в сторону кампуса бежевый внедорожник, когда мы отправлялись в Окифиноки.

— Когда ты в прошлый раз упомянула о джипе, мы установили боевое дежурство, — сказал он. — Ничего не всплыло.

— Что ж, лучше установите по новой, — сказала мама. — Кто-то убил ту девочку, и он до сих пор на свободе.

Он думал, что джип мне привиделся, но пометку себе сделал.

— Что, если… — я сформулировала вопрос на ходу, — что, если тот, кто забрал Осень, на самом деле охотился за мной?

К моему удивлению, Бартону это уже приходило в голову. Да, я опять подслушивала его мысли. Он ломал голову над местонахождением тела, насколько вероятно, что убийца знал маршрут наших каноэ, хотел, чтобы мы обнаружили ее.

— Все возможно, — сказал он. — Нам остается только догадываться.

Помимо признаков борьбы — разбитой лампы, наполовину вывернутого спальника, — в комнате не обнаружилось ни малейших следов присутствия кого-либо, кроме Осени и нас с Бернадеттой. Но полиция нашла записку, оставленную Бернадеттой Осени, и допросила Чипа, ее бывшего бойфренда. Алиби Чипа — что он в обсуждаемый вечер пытался угнать машину — не произвело на них особого впечатления. Они также допросили Джесса и отца Осени, в Сассе и в Джорджии, куда они приехали по собственной воле. По просьбе семьи я встретилась с Джессом и мистером Весником однажды днем в кирпичном здании полицейского участка.

Мистер Весник, полный мужчина средних лет, сильно потел и почти не раскрывал рта. У него были глаза и подбородок Осени. Джесс изменился — похудел и постригся налысо. Глаза у него были ясные, и каждое движение казалось осмысленным.

— Мы знаем, что ты тут ни при чем, — сказал он мне. — Мы просто хотим, чтобы ты рассказала нам, что произошло.

Я пересказала им те же подробности, что и полиции, о приезде Осени. Она не казалась особенно расстроенной или подавленной разрывом с Чипом. И я упомянула ее звонок, когда она сказала мне, что Джесс собрался в десантники.

— Она очень гордилась тобой, — сказала я.

На миг он расправил плечи и благодарно кивнул. Им с отцом было невыносимо говорить о смерти Осени. От этого они чувствовали себя бессильными.

Меня вычеркнули из списков подозреваемых, когда судебная лаборатория обнаружила под ногтями у Осени «биоматериал». Анализ ДНК не совпал с моими данными.

Последнее, что мне сказал Бартон:

— Позвони мне, если вспомнишь еще что-нибудь. А тем временем будь осторожна.

Я подумала о ночи в палатке, о твари снаружи, о странных шумах. Если бы я заикнулась об этом, Бартон бы снова решил, что я выдумываю. Но мае, должно быть, услышала мои мысли. По пути к фургону она проверила, ношу ли я кошачий амулет.

За неделю допросов (с тех пор я мысленно называла их только так) я утратила нормальное чувство вкуса, запаха, звука и осязания и смотрела на все, не замечая деталей.

На занятиях по философии преподаватель рассказывал нам о «философских зомби»: гипотетических существах, которые ведут себя как люди, но не чувствуют себя живыми. Они ходят, разговаривают, едят, пьют — но субъективное ощущение переживаний у них отсутствует. В ту неделю я чувствовала себя зомби.

Мама сняла комнату в мотеле неподалеку от штаб-квартиры полиции штата. Она сказала администрации Хиллхауса, что мне нужно время, чтобы оправиться от потрясения, вызванного смертью Осени. Она ежедневно следила, чтобы я ела и пила тоник, спала (она давала мне снотворное) и гуляла. Мы каждый день по полчаса бродили вдвоем по маленькому городку возле кампуса. Никто там нас не знал и не беспокоил. По вечерам она мне читала, но стоило ей умолкнуть, как я уже не могла припомнить только что услышанное. Когда она думала, что я сплю, она звонила кому-то и разговаривала так тихо, что я не могла расслышать слов. Как ни странно, именно ее шепот в темноте убаюкивал меня лучше любой колыбельной или сказки.

Спустя неделю я снова начала думать и чувствовать, правда по чуть-чуть. Материал, который я не могла обработать в момент его поступления, теперь представал в форме вопросов.

— Что с похоронами Осени? — спросила я мае, когда мы гуляли по городу. — Была ли поминальная служба?

— Ее похоронили два дня назад. — Мама держала меня за руку, словно чтобы направлять меня. — А если и будет поминальная служба, тебе нечего и думать на ней присутствовать.

— Почему?

Она вздохнула, и я в который раз поразилась, какой у нее усталый вид.

— Ариэлла, тебе пока не надо приезжать в Сассу. Слухи и обвинения возобновятся с новой силой.

Мы шли дальше. Я заметила на дереве почки. В каком-то ином мире наступала весна.

Всплыл новый вопрос:

— Мае, что ты делала в Джорджии, когда позвонил Бартон?

— Я заботилась о семье. — Она огляделась, словно кто-то мог нас подслушивать. — Мне казалось неразумным говорить с тобой об этом, пока продолжалось дознание. Но завтра мы с тобой уезжаем на неделю.

Больше она мне ничего не сказала.

На следующий день мы заехали в кампус, чтобы я могла взять свежую одежду и запас тоника. Отчасти я по-прежнему пребывала в состоянии зомби, поглощая чувственные впечатления без переживания их, но прорывы ясности случались чаще, чем накануне.

— Я пропущу столько занятий, — сказала я.

— На следующей неделе начинаются весенние каникулы, — сказала мае. — Потом нагонишь, что пропустила. Это если ты уверена, что хочешь сюда вернуться.

Я не могла представить, чем мне еще заняться.

— Тебе нет нужды решать сейчас, — сказала мама.

Парковка и территория колледжа были пустынны. Казалось, многие студенты уже разъехались на весенние каникулы. Наша комната выглядела так, будто там никто не жил. Кровати аккуратно застелены, пол подметен, столы очищены. Я гадала, погибла ли Осень в этой комнате, или это произошло позже, на болоте.

Я бросила взгляд на то место на столе, где стояла когда-то моя лампа.

— Мне так жалко твою лампу, — сказала мае.

Я помотала головой.

— Это всего лишь вещь.

Но она была куда больше чем просто вещь, и мы обе это знали. Лампа утешала меня, когда я, маленький одинокий ребенок, просыпалась по ночам.

— Мы можем попробовать найти такую же. — В голосе ее, так же как и в выражении лица, сквозила усталость, одушевлением и не пахло. — Ту я купила, когда была беременна тобой.

Она редко говорила со мной о том времени, которое, как я слышала, было для нее тяжелым. Она была больна и несчастна, не уверена, что правильно делает, что вынашивает этого ребенка.

Я как раз подыскивала слова, когда заметила на своем столе вазочку с полуувядшими полевыми цветами. Рядом лежала записка: «Ари, мы скучаем по тебе». Мне потребовалась минута, чтобы разобрать подпись. Почерк у Уолкера был почти нечитабелен.

Интересно, увижу ли я его снова?

Усевшись в кабину фургона рядом с мамой, я позволила себе поддаться неопределенности. Весенний воздух дышал прохладой, и длинные пустые полосы низменного ландшафта казались знакомыми: тощие сосны, заросшие кустарником низины, болотная трава всех оттенков, от пепельного и бледно-зеленого до ярко-изумрудного. Мы направлялись на север, проезжая травянистую прерию, разделенную рекой. Земля на том берегу до горизонта казалась голубой.

Я задремала и проснулась, когда мы проезжали парковку для трейлеров под названием «Дубы друидов», где жилые прицепы были увешаны плоскими фанерными щелкунчиками и упряжными оленями, хотя Рождество минуло несколько месяцев назад. В нескольких милях дальше по шоссе на подстриженных лужайках ровными рядами выстроились лицом к дороге аккуратные кирпичные домики. Эти дома не хранили тайн.

— Мы недалеко от Саванны?

Мае кивнула.

Я побывала в Саванне год назад, когда искала маму.

— Мы туда едем?

— Мы проедем сквозь нее. Как ты себя чувствуешь, Ариэлла?

— Нормально.

С аппетитом стало получше. Я уже различала вкус пищи. Но сон оставался нарушенным. Мое сознание все хотело пересмотреть сцену на болоте и в то же время боялось отправиться туда.

— Она была другом, — услышала я свой голос. — Не очень близким, но небезразличным мне человеком. Она была классная, на свой манер — упрямая и храбрая. Она не заслужила такого конца.

— Никто не заслуживает.

И мы обе представили себе Осень, превратившуюся всего лишь в плавающую кучу темной одежды и разметанных по мелководью волос.

— Со временем тебе станет легче. — Мамин профиль непреклонным контуром врезался в пейзаж за окном. — Надеюсь, ты готова услышать то, что я скажу тебе сейчас. Мы едем навестить твоего отца.

Пока мы ехали, мама рассказала, что мы направляемся в дом, который она сняла на Тиби-Айленде, у побережья Джорджии.

— Это самое безопасное место, какое пришло мне в голову, — сказала она. — Учитывая обстоятельства.

Покинув в декабре наш дом — «и он был в ярости, Ариэлла, в ярости от того, что случилось с тобой, и от того, что снова видит Бартона», — он взял напрокат машину и начал искать человека на бежевом «шевроле».

— Все это он рассказал мне только неделю назад, — пояснила она. — Он и рад был бы выйти на связь раньше, но не смел рисковать. Мы думали, что полиция может отслеживать наши звонки.

Рассказ мае изобиловал отступлениями и примечаниями, которые я стараюсь не приводить здесь во всей их полноте. Обстоятельства были таковы: два дня спустя после расставания с нами папа обнаружил у наших ворот «шевроле» с водителем. Когда папа подъехал, джип тронулся с места. Папа ехал за ним до местной старшей школы. Вскоре объект уговорил девочку-подростка сесть к нему в джип. Папа следовал за джипом через всю Флориду с запада на восток. Маршрут закончился в пригородном коттедже в Дайтона-Бич.

— В доме жило едва ли не пятьдесят подростков, — сказала мае. — Рафаэль наблюдал, как одних доставляли, а других забирали. Он хотел проследить за уезжавшими машинами, чтобы выяснить, куда увозят ребят, но у него кончалась сыворотка. Поэтому он позвонил мне.

Мы уже проезжали автопарки и торговые базы на окраинах Саванны. Я высматривала бежевые джипы. В переулке перед нами остановился школьный автобус, и я смотрела, как в него забираются дети. Была ли жизнь у кого-нибудь из них так же сложна, как моя? Вполне возможно.

— По-моему, ты говорила, что наши телефоны могут быть на прослушке.

— Рафаэль изменил голос. — И тут мама улыбнулась, крохотной кривой улыбочкой, показавшейся неуместной. — Он притворился моей сестрой. Он проделывал это в прежние времена, когда она устраивала какую-нибудь пакость, и это делало ее почти сносной.

Затем она снова посерьезнела.

— И я отправилась в мотель под Дайтоной с запасом сыворотки. Он выглядел усталым, но после приема лекарства — просто выжатым до предела. А когда я сдала его взятую напрокат машину и вернулась, то обнаружила его почти без сознания. — Она остановилась на красный свет и повернулась ко мне. — Ариэлла, твой отец серьезно болен. Ты справишься с этим?

Я кивнула. А что мне еще оставалось?

Мы проехали через Саванну, мимо напоминающих свадебные торты домиков на Виктори-драйв, и выехали на Островное шоссе. По-прежнему ни одного бежевого джипа. Мама сказала, что едва успела устроить отца в арендованном домике, когда ей позвонила Дашай и сообщила, что со мной хочет побеседовать Бартон.

— Мы устроили так, чтобы Дашай приехала ухаживать за Рафаэлем, а я помчалась к тебе.

Мае сказала, что Дашай нашла в Саванне врача, одну из нас. Врач обследовала папу и сейчас делает анализы.

— Что с ним?

— Мы пока не знаем.

Теперь мы ехали по двухполосной дороге, окаймленной заливными лугами и водой. Я опустила стекло, чтобы вдохнуть соленый ветер. Центр Тиби-Айленда был туристический, заляпанный кричащими вывесками и видавшими виды сувенирными лавочками. Мама сказала, что, когда она отдыхала здесь в детстве, все было по-другому. Они с папой познакомились здесь на пляже, когда были еще маленькие.

— Кажется, все это случилось миллион лет назад, — говорила она теперь.

Она свернула на маленькую, упиравшуюся в пляж улочку и припарковалась. Когда мы вылезли из машины, она положила мне руки на плечи.

— Не забудь, что я тебе говорила. Он выглядит не таким, каким ты его помнишь.

Вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

Мае провела меня по усыпанной гравием дорожке к дому на сваях, выходившему на пляж. Я слушала негромкое шипение океанских волн невдалеке. Мы поднялись по скрипучей лестнице к темно-зеленой двери.

Открыла Дашай, не переставая говорить по мобильнику — удивительно, поскольку они с мамой никогда ими не пользовались, насколько я помню.

— Хорошо, — сказала она. — Поняла. Спасибо, доктор Чжоу. До свидания. — Она отключилась и по очереди обняла нас на входе в дом.

Я не заметила в комнате ничего, кроме папиного отсутствия.

— Где он?

— Он в постели. — Дашай указала налево. — Подожди.

Но я уже направилась туда.

Окна в комнате были открыты, и шум океана слышался громче. На двуспальной кровати под лоскутным одеялом лицом к стене лежал человек, темные волосы разметались по подушке. Рядом с кроватью стояла штанга для капельниц, на ней висело два пакета — один с прозрачной жидкостью, другой с красной. От красного отходила трубка и исчезала под одеялом.

— Папа, — окликнула я его.

За спиной у меня послышался голос Дашай:

— Ты ей сказала?

— Да, — ответила мае.

— Папа? — Я подошла ближе.

Он не шевелился. Я склонилась над ним, чтобы увидеть его лицо, и, когда увидела, меня накрыло волной головокружения. Кто-то подхватил меня и оттащил.

Глаза у него были полуоткрыты, но он меня не видел. Лицо его словно усохло, съежилось, кожа туго натянулась на костях. Он напомнил мне Старину Джо, который лежал, жесткий и неподвижный, готовясь умереть.

Когда во второй половине дня приехала доктор Чжоу, я уже оправилась достаточно, чтобы сформулировать дюжину вопросов. Чем вызвано папино состояние? Каковы шансы, что он выживет? Я испробовала вопросы на маме и Дашай, но они не знали ответов.

Доктор Чжоу оказалась крохотной женщиной с длинными черными волосами, схваченными на затылке заколкой, и безмятежным овальным лицом. Она говорила без обиняков.

— Тяжелая гемолитическая анемия. Красные кровяные тельца у него разрушаются быстрее, чем его тело успевает их заменять. Риск остановки сердца растет.

— Он умрет? — спросила я.

— Ему нужно обширное переливание. — Тон ее был жестким. — Чем раньше мы приступим, тем больше у него шансов.

Доктор Чжоу привезла с собой пластиковые пакеты с кровью. Когда она вынимала их из переносного термоса, они просвечивали в послеполуденном солнце, отливая бордовым. Она положила их в холодильник, кроме одного, который отнесла в спальню.

Мы с мае и Дашай вызвались помочь, но она сказала, что это понадобится позже. Пока она работала, мы сидели на кухне. Кроме океана, никто не издавал ни звука.

Вдруг я спросила:

— Ему больно?

Мае с Дашай переглянулись.

— Мы не знаем, — ответила Дашай. — Говорить он перестал несколько дней назад, а мысли у него спутанные.

Мы молча сидели за столом. Где-то час спустя доктор Чжоу вышла и включила верхний свет.

— Это что, похороны? — сказала она. — Пойдите прогуляйтесь по пляжу.

— Как он? — Голос у мае был хриплый.

— Очень слаб. Вам это известно. Сердцебиение неровное, и завтра, если дыхание не улучшится, я подключу его к аппарату искусственной вентиляции. А теперь кыш на улицу, любоваться луной. Потом надо будет поужинать, будьте так добры. — Для столь миниатюрной персоны у нее был невероятно властный голос.

Мы выползли из комнаты, спустились по лестнице и поплелись по тропинке к спуску на пляж. Темнота и звуки океана сомкнулись вокруг нас. Луна в ту ночь была полная, но нам ее было не видно из-за облаков, и я радовалась этому. Я позволила своему лицу утратить стоическое выражение и почувствовала, как его перекосило. Горе было близко к ярости в ту ночь, и я не хотела, чтоб остальные видели, каково мне.

«Он не может умереть, — думала я. — Он вампир. Вампиры не умирают».

В ту ночь мне хотелось, чтобы все мифы оказались правдой. И впервые в жизни мне захотелось помолиться.

Мелодия на моем мобильнике прозвучала на редкость неуместно. Я почувствовала, как мае с Дашай поморщились при звуках «Лебединого озера».

Меньше всего я ожидала услышать голос Уолкера. Он сказал, что он дома, в Северной Каролине. Потом спросил, где я, и я ответила. Я сказала, что у меня болен отец, и он выразил сочувствие. Потом спросил, не может ли он чем-нибудь помочь, и был явно разочарован, когда я ответила отрицательно.

— После каникул я вытащу тебя на пикник, — сказал он.

Я не могла себе этого представить.

— Как мило с твоей стороны.

— Мы будем есть клубнику, и я покажу тебе, какие новые фокусы я освоил. Когда ты возвращаешься?

— Не знаю пока. — У меня не хватило духу сказать ему, что я могу вообще не вернуться.

— Ари, — сказал он, — я могу превратить камень в цветок.

 

ГЛАВА 13

В какой-то момент посреди той длинной ночи я проснулась, не очень понимая, где нахожусь. Определиться мне помогло дыхание океана и запах крови.

Смертные часто говорят, что у крови запах металлический. По мне, так она пахнет озоном с примесью меди, и запах этот темно-синий.

Я выпихнула себя из постели и в синеватой темноте пробралась на кухню. Над плитой горел ночник. За столом сидела доктор Чжоу и ела суп из окры с креветками, приготовленный Дашай еще вечером. Для существа весом не более сорока пяти килограммов доктор Чжоу отличалась впечатляющим аппетитом. За ужином она умяла три миски супа. Остальные ели очень мало.

Она отложила ложку.

— Не спится?

Я села на стул напротив нее.

— Сколько времени будет длиться переливание?

— К утру закончится. Мы переливаем ему всю кровь полностью, а это довольно долго.

— И тогда он будет здоров?

— Не знаю. Если ты спрашиваешь, сможет ли он говорить, то в этом я сомневаюсь. — Она снова взяла ложку. — Прежде чем мы поймем, поправится ли он, пройдет некоторое время.

— Отчего он заболел?

— Не знаю, — повторила она. — Его состояние необычно, хотя и не совсем беспрецедентно. Его иммунная система была поставлена под угрозу. Он явно не принимал добавки или не питался правильно. — Она отправила в рот большую ложку супа.

Я не понимала, как она может есть, когда в соседней комнате мой отец едва жив.

Она улыбнулась, как будто услышала мою мысль.

— Можешь пойти взглянуть на него, если хочешь.

Я хотела и в то же время боялась его вида. Поэтому я сидела и смотрела, как она ест. Она прикончила миску и тихонько удовлетворенно вздохнула.

— Дашай отменная кухарка.

— Вы лечите только вампиров? — спросила я.

Она отнесла миску в раковину и сполоснула ее.

— Я лечу всех и каждого, — ответила она, возвращаясь за стол. — Но обычно не выезжаю на дом. Твоя мама сказала, что Рафаэль ненавидит больницы, и я с радостью сделала для него исключение. Видишь ли, я познакомилась с ним много лет назад на конференции. Он был на редкость эффектный молодой человек. Я даже была влюблена в него, только маме не говори.

Моя инстинктивная реакция — «он наш, не твой» — не ускользнула от нее.

— Не волнуйся, — сказала она. — Я замужем и счастлива.

Я ни разу не видела состоящего в браке вампира — если не считать мамы, но тут я не была уверена.

— Это нормально, — сказала она. — Да, я замужем. Мы с мужем вместе уже девять лет.

— А вы никогда не думали выйти замуж за смертного?

— Нет. — Она вытянула руки на деревянном столе. Хоть и маленькие, они выглядели сильными. — Смертные для свиданий, может, для мимолетного романа. Но замуж? Слишком много проблем! — Она помолчала, разминая кисти. — Почему ты спрашиваешь? Ты подумываешь об этом?

— Нет, просто интересно было. — Я заблокировала свои мысли.

— Знаешь, есть варианты. Сейчас испытывают новую лекарственную схему, как ее там? Ревитэ? Она сейчас проходит клинические испытания, но уже активно обсуждается на вампольных форумах в Интернете.

— Что она дает?

— Якобы делает вампиров снова смертными. — Она встала и потянулась. — Тебя вдохновляет такой вариант?

Я не могла ответить. Самая идея подобного лекарства ослепляла, ужасала.

— А теперь мне пора к Рафаэлю, — сказала доктор Чжоу.

Еще долго после ее ухода из комнаты я сидела почти в темноте за дубовым столом, водя пальцами по завитушкам на его поверхности.

Когда мне было двенадцать, мы с папой читали «Бардо Тодол», известную как «Тибетская книга мертвых». Это руководство по умиранию. В книгу входят псалмы и ритуалы, призванные помочь покойному встретиться лицом к лицу с Чистым Светом и пережить видения, в конечном итоге ведущие к перерождению.

Но у нас никогда не было времени обсудить встречу с собственной смертью. Мы по умолчанию считали, что, как и большинство вампиров, мы пребудем вечно, при условии что будем беречь себя. Как ученый-биолог, папа знал о соблюдении диеты и защите от солнечного излучения едва ли не больше всех. Я думала, что он превратил это в точную науку.

Так что же пошло неправильно? Пока я там сидела, мне стало ясно: в его состоянии виновата я. Если бы я не рассказала ему о том, что видела черного человека, он бы не пустился в погоню и не позволил бы себе заболеть. А теперь я не знаю правильных слов, и хочет ли он вообще, чтобы они были произнесены.

На рассвете в кухню, зевая, вошла Дашай в бледно-желтом халате. Она склонилась надо мной и пристально на меня посмотрела.

— Тебе следовало поспать. Все в порядке. Смерти нет в этом доме.

Плечи у меня расслабились, и я откинулась на спинку стула.

Пока Дашай заваривала чай, она рассказала мне об «этой змее Беннете».

— Он живет в Атланте с женщиной, с которой познакомился в самолете. — Слова «в самолете» она произнесла как «на помойке».

— Как ты его выследила?

— Сесил помог. — В ее улыбке самодовольство мешалось с неловкостью. — Он был весьма полезен.

Думать о ней и Сесиле было неловко уже мне.

— Так ты отправилась в Атланту.

— Да, скаталась. Этот город меня никогда не привлекал. Он вырос слишком большой и слишком быстро. Каждый раз, когда я туда попадаю, я спрашиваю себя, что я там забыла. Но я хотела взглянуть на эту змею собственными глазами. Сесил сказал мне адрес. Я добралась туда к пяти часам в прошлый четверг, и Беннет сам открыл дверь на звонок — маленькая квартирка в коричневой многоэтажке, отвратно, — а у него за спиной стояла эта женщина и ждала. Скажу тебе, Ари, я ее едва не пожалела. Она не красивая и не уродливая. Она просто женщина, с которой он познакомился в самолете.

— Хм, он сошелся с ней в момент депрессии? — Эту фразу я вычитала в журналах.

— В самолете он с ней сошелся!

Дашай говорила так громко и возмущенно, что мне захотелось шикнуть на нее из опасения, что она может обеспокоить папу. И тут я подумала: а возможно ли его обеспокоить? Он вообще в сознании?

— При виде меня Беннет отступил на два шага, а эта женщина выступила вперед. «Нам нечего вам сказать», — передразнила Дашай ее голос, высокий и писклявый, словно у мультяшной мыши. «Но мне есть что сказать Беннету», — ответила я ей. И сказала ему: «Я хочу знать, почему ты меня бросил».

— И что он ответил?

— Ни слова. Стоял столбом. У него даже выражения на лице не было, и, когда я посмотрела на него, его взгляд прошел прямо сквозь меня. Потом эта баба захлопнула дверь. — Дашай налила две чашки чая, расплескав немного на блюдца. — Она его будто околдовала.

Мы попивали чай, а солнце окрашивало кухонные стены красным, потом золотым.

— Понимаю, я, должно быть, напугала его там, на Ямайке, может, даже раньше, — сказала Дашай. — Я просто хотела спросить его почему.

Доктор Чжоу открыла дверь папиной комнаты и вышла к столу.

— Я чую «Эрл Грэй»?

Дашай налила ей чашку, но она не стала пить сразу.

— Пойдем, посмотришь, — обратилась она ко мне.

По ее тону я поняла, что дела обстоят лучше, но еще колебалась. Тогда она взяла меня за руку и повела в спальню.

Он лежал на спине, из левой руки торчала капельница, от груди шли провода к монитору сердечной деятельности. Глаза его были закрыты, лицо изможденное. Я не хотела смотреть.

— Видишь, на лице появились краски? — прошептала доктор Чжоу.

И это было правдой — кожа его утратила восковой оттенок, какой был еще вчера. Но она по-прежнему выглядела желтоватой и по-прежнему слишком плотно обтягивала череп.

И тут я заметила фигурку, спящую в кресле у изножья кровати. Мае свернулась клубком, полуприкрытая вязаным пледом, длинные волосы закрывали лицо. Вид ее почему-то придал мне сил.

Я перевела взгляд на папу. Дышал он ровно, руки расслабленно лежали вдоль тела. Чего я ждала — полного выздоровления?

Свои первые весенние каникулы я провела в основном за чтением и прогулками по пляжу с Дашай. Я ела ее пряную стряпню и время от времени заглядывала к папе, чья болезнь слишком тревожила меня, чтобы я задерживалась на подольше.

Доктор Чжоу приходила и уходила, но мае находилась при нем неотлучно. Она читала ему — в основном сочинения Ральфа Уолдо Эмерсона — хотя мы и не были уверены, что он слышит.

— «Наша сила вырастает из наших слабостей, — читала она однажды утром. — Негодование, вооружающее себя тайными силами, не пробуждается, пока нас не уколют, не ужалят и жестоко не уязвят. Великий человек всегда хочет быть маленьким».

(Впоследствии в библиотеке колледжа я прочла эссе до конца и поняла, что мне его читали всего неделю назад, чтобы я заснула. Во времена невзгод Эмерсон всегда утешает и вдохновляет.)

Мы с Дашай намазались солнцезащитным кремом и отправились на берег. Она на следующий день уезжала, чтобы закинуть меня в колледж, а потом отправиться в Сассу. Это была наша последняя прогулка.

В тот день на широком белом пляже Тиби было полно народу с воздушными змеями; ярко-красные, желтые и зеленые оттенки змеев сверкали на фоне лазурного неба. Мы с Дашай были в солнечных очках, не пропускающих ультрафиолет, но яркость цветов тем не менее чувствовалась. Нам следовало быть осторожными и не оставаться на улице надолго, потому что цвета могли ошеломить нас и вызвать недомогание.

— Я не гожусь во врачи, — сказала я.

— Никто и не говорил, что ты должна стать врачом. — Дашай понадежнее завязала под подбородком пляжную шляпу.

— Мне не нравится находиться рядом с больными. — Сказала и полегчало. В коттедже я бы не посмела.

Над нами парили и кувыркались змеи, метались, ныряли, их ленточные хвосты полоскались в потоках воздуха.

— Дашай, как ты думаешь, он поправится?

Дашай запрокинула голову, чтобы понаблюдать за змеями.

— Я думаю, что для него делается все, что возможно. О ком я беспокоюсь, так это о твоей матери. Никто не следит за тем, чтоб она спала и ела.

Мы повернули и направились обратно. По пути я обнаружила, что рассказываю Дашай о ночи на болоте с Джейси, о том, как слышала кружившее снаружи палатки существо. Она слушала внимательно и, когда я закончила, сказала:

— Посыльный.

— Что?

— Понимаешь, это разновидность даппи. Дух, принимающий обличье животного. Иногда колдун может призвать дух с кладбища, чтобы тот выполнял его приказы. Иной раз такая тварь заводится у корней деревьев, поджидая, пока туда не забредет какой-нибудь несчастный дурак. Когда она двигается, слышно, как гремит цепь у нее на шее.

Недели три назад я бы отмахнулась от посыльного дьявола, как от легенды или суеверия. Но теперь я была готова поверить.

— Почему он не причинил нам вреда?

Дашай подняла маленькую ракушку и сунула в карман.

— Не знаю. Вы не лезли ему под ноги, а может, он и вовсе не за вами приходил. На Ямайке есть поговорка: «Даппи знают, кого напугать, а кому "спокойной ночи" сказать».

Мы покинули пляж и подошли к коттеджу. Машина доктора Чжоу, модель с откидным верхом, была припаркована на подъездной дорожке. Поднимаясь по лестнице, мы услышали мамин голос:

— Что вы имеете в виду? Что я пыталась убить его?!

Две женщины стояли в кухне, и ни та ни другая не обернулись, когда мы вошли. Воздух светился красным от их враждебности.

— Сыворотка, которую вы ему давали, была с примесями. — Доктор Чжоу говорила тихо, но преувеличенно четко выговаривая слова, чего я раньше не замечала. — Я проверила ее. В ней полно хинина. Хинин может вызывать аутоиммунную гемолитическую анемию.

Мае, казалось, вот-вот свалится. Она медленно помотала головой.

— Это тот же тоник, какой он принимает всегда. Его смешивает вручную его ассистентка — ее зовут Мэри Эллис Рут. Я позвонила ей, и она привезла сыворотку в то утро, когда я уехала в Джорджию.

Глаза и рот доктора Чжоу выражали скепсис.

— Она уважаемый гематолог. Она бы никогда не добавила хинин в заменитель крови. Я, кстати, также обнаружила существенное количество антидепрессантов. Они присутствуют во многих сыворотках, но в таком количестве — крайне редко. — Она повернулась ко мне. — Ари, можно мне взять пробу тоника, которым пользовалась ты?

Я взглянула на мае. Глаза у нее сверкали, но она кивнула, поэтому я пошла к себе в комнату и вернулась с флаконом тоника.

— Спасибо. — Доктор Чжоу взяла бутылочку и направилась к двери. — Я сообщу вам о результатах анализа.

Когда она ушла, мы с Дашай попытались успокоить мае.

— Она меня только что отравительницей не назвала! — кипятилась мае. Она мерила шагами кухню, затем резко развернулась и ушла к папе в комнату.

Мы с Дашай переглянулись. «Доктор Чжоу некогда была влюблена в папу», — подумала я.

Дашай вздохнула и подумала: «Может, это отчасти объясняет происходящее».

На следующее утро, когда мы загружали мои вещи в джип Дашай, подъехала машина доктора Чжоу. Она вынула с заднего сиденья картонную коробку и понесла ее нам.

— С этого момента ты будешь принимать вот это, — сказала она мне. — Выброси прежний тоник.

Дашай взяла коробку и сунула ее на заднее сиденье джипа.

— А что не так со старым? — спросила я.

— Хинина нет, слава богу. — Длинные волосы доктора Чжоу выбились из заколки и развевались на океанском бризе, как шелк. — Но достаточно антидепрессантов, чтобы вызвать серьезные побочные эффекты. Не испытывала ли ты в последнее время потерю аппетита, головокружение, снижение либидо?

Из моего беглого знакомства с трудами Зигмунда Фрейда я знала, что слово «либидо» означает сексуальное влечение.

— Первые два — да. Насчет последнего не знаю.

— А сколько обычно у четырнадцатилетних «либидо»? — спросила Дашай.

Чжоу улыбнулась.

— Много. Не забывай, она вампир. Надо учитывать, что формула, которую она принимала, была в течение многих лет популярна в сангвинистских кругах, где целомудрие является традиционным. Но согласно новой концепции, заменители крови должны управлять инстинктивными побуждениями, а не подавлять их.

— А вы не сангвинистка?

— Я независимый мыслитель. Сангвинисты, небьюлисты… эти секты были хороши в свое время. Колонисты просто придурки. Сейчас, по-моему, ни в ком из них нет нужды.

Я не обернулась, но почувствовала, что мама стоит у окна и смотрит на нас.

Дашай осталась снаружи разговаривать с врачом, а я вернулась в дом. Но мама уже отошла от окна и сидела у папиной постели. Лицо ее было напряжено, руки стиснуты на коленях.

— Первый раз я встретила отца там, на пляже, не больше чем в пятидесяти футах отсюда. — Она говорила, не глядя ни на кого из нас. — А потом не видела его двадцать лет.

Я села на пол между ними и стала слушать. Возле меня стояла подставка для капельниц со свежим пакетом красной жидкости, медленно сочившейся по трубке ему в руку.

— Однажды вечером я шла на посиделки. Или в ресторан? Помню, я шла с кем-то знакомиться.

Папина голова на подушке шевельнулась. Скулы у него были еще бледные, но уже не такие желтые.

— И там, в ресторане, в отдельной кабинке сидел твой отец. Он был один, и вид у него был голодный.

Папа рассказывал мне иную версию этой истории, в которой они встретились в уличном кафе. Но я не стала упоминать об этом.

— Я первая его узнала. Я сказала: «Не тот ли вы мальчик, с которым я познакомилась на Тиби?»

Папа еле слышно вздохнул.

— Но он не помнил меня. Затем я заглянула ему в глаза… Ариэлла, ты видела когда-нибудь такие зеленые глаза, как у него?

— Нет, мэм. — Дашай пыталась приучить меня говорить «мэм» и «сэр», когда я разговариваю со взрослыми. Я почти всегда забывала.

— Он посмотрел на меня и сказал: «Уверен, я бы запомнил знакомство с такой, как ты».

Папа снова вздохнул. Голова его двигалась на подушке из стороны в сторону. Слушал ли он?

— Со стороны этой женщины предположить, что я пыталась его убить… — Голос ее разбился. Иначе не скажешь, правда. Он рассыпался еле видимыми осколками, которые таяли, оседая.

Вошла Дашай, лицо у нее было настороженное.

— Почти готова ехать? — спросила она меня.

— Думаю, да. — Я испытывала по поводу отъезда смешанные чувства.

Мама протянула ко мне руки, и я шагнула в ее объятия. Она прижалась лицом к моим волосам.

— Драгоценное мое дитятко, — прошептала она. Лучше бы она этого не говорила, потому что я заплакала.

— Ну, ну, прекратите, — проворчала Дашай. — Ари, через шесть недель у тебя закончится первый семестр. И вы снова будете все вместе, вот тогда можешь плакать, сколько хочешь.

Мы оторвались друг от друга, и мама ладонью стерла слезы с моей щеки. Потом спросила:

— Чего было надо этой докторице?

— Она дала Ари какую-то новую сыворотку. — Дашай снова насторожилась. — Она сказала, что заедет вечером проведать вас и что собирается найти сиделку, чтобы присматривать за Рафаэлем.

— Нам не нужна сиделка… — сказала мае, но Дашай ее перебила.

— Тебе надо спать, — сказала она. — Если бы не необходимость возвращаться к лошадям и Грэйс, я бы осталась и заставила тебя поспать. Насчет сиделки — мысль дельная.

Легче оказалось попрощаться с мамой, чем с папой. Я склонилась над его головой и заметила единственную неизменную часть его лица — ресницы, длинные, густые и черные, — потом быстро поцеловала его в висок и отстранилась. Это был первый раз в жизни, когда я осмелилась его поцеловать.

Первые несколько дней по возвращении в кампус я занималась отловом своих преподавателей и наверстывала пропущенные занятия. Работа шла очень быстро, поскольку моя комната больше не напоминала улей. Друзья не сновали туда-сюда целыми днями. Даже моя соседка покинула комнату.

Бернадетта переехала к Джейси. Сама она мне об этом не сообщила, предоставив это Джейси.

— Извини, Ари, — сказала Джейси, теребя длинную светлую косу. — Она говорит, что в той комнате слишком стремно.

Даже мне там казалось стремно в отсутствие Бернадеттиных ниток, ракушек и перьев. Я проводила там как можно меньше времени.

Где бы я ни встречала Бернадетту, на лекциях или в кафе, она отводила взгляд. Первый раз я подошла к ней и спросила:

— Как прошли каникулы?

Она отодвинулась и чуть развернулась, как будто стараясь минимизировать площадь контакта. Понизив голос, она сказала:

— Пожалуйста, оставь меня в покое.

Этого я не ожидала.

Несколько дней спустя Джейси объяснила мне:

— Дело не в тебе, Ари. Она говорит, это просто потому, что люди вокруг тебя склонны умирать.

Если Уолкер и был в курсе Бернадеттиных эмоций, то никогда о них не упоминал. Он появился в первый же вечер. Я шла одна по тропинке из кафе к корпусу, когда из придорожных кустов вынырнул светящийся белый шар около фута в диаметре. Штука зависла в воздухе, затем двинулась в мою сторону.

Испугалась ли я? Да, на секунду, прежде чем высмотрела под шаром черную ткань, удерживаемую в воздухе двумя затянутыми в черные перчатки руками.

— Привет, Уолкер.

— Я зомби, заключенный в этом шаре, — произнес Уолкер высоким писклявым голосом.

Слово «зомби» меня напугало. Спустя несколько секунд я сказала:

— Зомби так не разговаривают.

Он проигнорировал мой комментарий.

— Если ты поцелуешь шар, зомби будет освобожден.

Он каким-то образом заставил шар подняться и двинуться ко мне. Трюк был очень хорош. Я не разглядела ни одной нити.

Уолкер продолжал пищать по-зомбиному.

— Ладно. — Я шагнула ближе к шару. — Давай освободим зомби. — И сложила губы.

Шар и ткань исчезли. В темноте губы Уолкера коснулись моих.

Несколько мгновений наши губы бесплотными сущностями танцевали в невесомости. Губы у него были мягкие, как фиалки. (Да, я перецеловала немало цветов. Это самый лучший способ попрактиковаться.)

Несколько мгновений я ничего не видела, не слышала и чувствовала только его губы, прижатые к моим. Затем внутри меня проснулось нечто, словно крошечный язычок пламени вспыхнул, разросся, распространился по всем моим нервам, хлынул мне в губы и перетек к нему.

Поцелуй закончился. Ночь была по-прежнему та же. Мы стояли на той же тропинке — Уолкер в черном капюшоне с прорезями для глаз и рта, как я теперь видела. Звук далекого смеха заставил его стянуть капюшон. Волосы у него были в беспорядке, в глазах отражался свет шара. Он уронил скрывавшую шар ткань.

— Потрясающе, — сказал он. — Ты потрясающая.

У меня не хватило ни сил, ни желания ему возразить.

После этого мы стали парой. Мы с Уолкером держались за руки (неуклюже, в перчатках), между сменами в центре переработки мусора. Мы ходили из кафе до корпуса в обнимку. Мы вместе занимались в общей комнате — действительно занимались, уткнувшись в книжки, при этом каждый смаковал напряжение, не позволявшее нам коснуться друг друга, — так что, когда касались, ощущения получались неописуемо сильные.

То, что я чувствовала, было дико. Оно уходило глубоко и вызывало головокружение — но приятное, ничего общего с прежним вертиго, — создавая сладостную негу, окутывавшую меня ощущением благополучия, временно приглушавшим дикость. Может, дело было в новом тонике. Может, я была влюблена. Как бы то ни было, я чувствовала себя полной жизни, отчетливо сознающей каждый прожитый миг.

На занятиях по американской политике мы с Уолкером старались не смотреть друг на друга, с ограниченным успехом. Я не раз ловила на нас взгляды Бернадетты, пытавшейся вычислить, что изменилось.

Тем временем профессор Хоган своим пронзительным, но неуверенным голосом рассказывала о третьих партиях.

— Даже при том, что мы можем утверждать, что двухпартийная система в лучшем случае пребывает в замешательстве, в худшем — коррумпирована, большинство заинтересованных кругов понимает, что работа внутри двух партий является единственным путем к власти? — Она всегда повышала тон к концу фразы, отчего они все звучали вопросительно.

Уолкер зевнул. Зубы у него были мелкие и ровные, как жемчуг. Бернадетта заметила, что я таращусь на его рот, и принялась гадать, как далеко зашли наши с ним отношения. Когда я посмотрела на нее, она отвернулась.

— В американской политике третьи партии порой играли корректирующую роль? Они поднимали вопросы, которых традиционные партии избегали, потому что данные вопросы не могли производить общественный капитал?

Мы с Уолкером переглянулись. По спине у меня прошла медленная дрожь.

— Ариэлла? Пожалуйста, дай нам определение общественного капитала? — Ее большие темные глаза смотрели загнанно, как у оленя.

Профессор Хоган меня не любила. Даже если бы я не могла слышать ее мысли, чувства ее читались в тоне и мимике. Дело было не в том, что я делала или говорила, — враждебность ее была вызвана тем, что я бросила ходить на лекции по физике к профессору Эвансу. У них с Эвансом был роман, и в постели они развлекались обсуждением своенравных студентов. Да, я подслушивала ее мысли.

— Ариэлла?

— «Общественный капитал» — это термин для отношений, которые способствуют сотрудничеству между двумя или более индивидами.

— Э-э… да? И ты можешь привести нам пример?

Я пыталась придумать пример, когда Уолкер сказал:

— Видите ли, «общественный капитал» — это просто слова. Жаргон.

Профессор Хоган обратила свои оленьи глаза к нему.

— Это язык, используемый учеными-обществоведами для описания поведенческих норм?

— Но это жаргон. Если речь идет об отношениях, основанных на заслуженном доверии, почему не сказать «доверие»? Если имеются в виду общие интересы или взаимные услуги, почему так и не сказать? По-моему, словосочетание «общественный капитал» заставляет самые простые вещи казаться сложными.

Практически все студенты в аудитории были согласны с Уолкером. Бернадетта смотрела на него как на героя. Я тоже так думала — не потому, что он спас меня и отвлек внимание преподавателя. Ему хватило смелости высказать то, что я думала, но не смела выразить. Я не возражала против отвлеченных терминов на занятиях по философии — там они уместны, — но использованные для описания американской политики, они выглядели напыщенными выражениями, призванными выдать желаемое за действительное: что американская политика руководствуется научными принципами. Как ни мало я читала о политике, ясно было, что к науке она не имеет ни малейшего отношения.

Время семинара истекло до того, как спор успел зайти дальше. Но последнее слово осталось за профессором Хоган.

— В следующем месяце мы отправимся на предвыборные мероприятия третьих партий в Саванну? — сказала она. — Тогда вы и увидите общественный и политический капитал в действии?

Однажды на выходных, когда весенние каникулы уже кончились, Уолкер вытащил меня на обещанный пикник.

Поверх неофициальной униформы Хиллхауса — джинсов и футболки — я накинула лавандово-розовый кашемировый кардиган. Его мне подарила Дашай во время нашего скоротечного новогоднего праздника. Я никогда раньше не носила розового, и кофта поначалу стесняла меня, но ее цвет заглушал естественный оттенок моей кожи, придавая ей кажущийся румянец. Вампиры никогда не краснеют.

Мы отправились в прилегавшие к кампусу фруктовые сады. Уолтер тащил большую холщовую хозяйственную сумку. Персиковые деревья стояли в цвету. Ветерок подхватывал их легкие розовые лепестки и доносил их тонкий, сладкий аромат, отчего воздух пах экзотично, словно благовония.

Глядя, как Уолкер расправляет на земле одеяло, я подумала о Мисти, взявшей одеяло на свое последнее свидание с Джессом, и почувствовала, как руки покрылись мурашками.

— Что с тобой? — Он упал на одеяло, перекатился на спину и приподнялся на локтях — все это одним движением.

Я потерла лоб, стараясь прогнать воспоминание, позволить себе жить настоящим, наслаждаться сиянием весны в цветущих кронах, нежно-бирюзовым небом, благоуханным воздухом.

— Какой красивый день, — сказала я.

— Это ты — красивая. — С северокаролинским акцентом комплимент прозвучал естественно, а не фальшиво, каким он кажется на письме. Слова при произнесении обретают новые смыслы. — Когда я был маленький, то мечтал встретить кого-нибудь, похожего на тебя.

Я уселась по-турецки на одеяло.

— В смысле, похожего на меня?

Он подвинулся ко мне и лег на спину.

— Кого-то таинственного, и красивого, и умного. Я рос с нормальными девчонками. Некоторые были очень хорошенькие. А некоторые еще и умные. Но я продолжал мечтать о ком-то особенном, загадочном. — Последнее слово он произнес медленно, словно ему нравилось, как оно звучит.

— Ты, наверное, сто раз влюблялся. — Я услышала собственный голос, и впервые он напомнил мне протяжный саваннский мамин выговор. И тут я поняла, что кокетничаю.

— Пару раз.

Его серебристо-голубые глаза были цвета топаза. У нас дома в энциклопедии были цветные вклейки с фотографиями драгоценных камней, и я часами рассматривала их, завороженная богатством оттенков. Интересно, делал ли кто-нибудь когда-нибудь подборку фотографий человеческих глаз? По-моему, их оттенки еще разнообразнее, чем у драгоценных камней.

— Ну, на самом деле пять. Шесть, если считать свидание вслепую. В тот раз я был влюблен целых два часа. — Внезапно он протянул руку и коснулся висевшего у меня на шее амулета. — Что это?

— Египетская кошка. — Я рассказала ему, что кошачьи амулеты связаны с египетской богиней Бастет, которая превращалась в кошку со всевидящими глазами, чтобы охранять своего отца от врагов. — Амулеты призваны защищать путешественников.

Он опустил подвеску на место.

— Загадочно, — повторил он. Затем сел, сунул руку в холщовую торбу и извлек бутылку розового вина и два бокала.

Мы потягивали вино, легкое и цветочное, как воздух вокруг нас. Мы ели клубнику и томатные сэндвичи, завернутые в вощеную бумагу. На десерт у нас были меренги — застывшие облака, которые таяли и испарялись во рту. Уолкер продумывал меню с таким же тщанием, как и свои фокусы.

Когда мы поели, я улеглась на одеяло рядом с ним. Некоторое время мы оба смотрели в небо.

— Ты когда-нибудь задумывалась, почему оно синее? — спросил Уолкер.

Я знала, почему небо кажется голубым: цветовой эффект дает рассеяние Рэйли. Молекулы воздуха рассеивают синие волны видимого света сильнее, чем более длинные, типа красных. Но сказать так значило бы разрушить настроение.

— Потому же, почему и Голубые горы выглядят голубыми, — сказал Уолкер. — Это называется рассеянием Рэйли.

— Я знаю про рассеивание света, — сказала я. — Я думала, ты придумаешь что-то более поэтичное.

— Что может быть поэтичнее рассеяния Рэйли? Не будь его, мы бы смотрели на черный космос.

Я подумала о моем телескопе — я оставила его в Сассе, — и тут мое сознание перескочило в вечер, когда исчезла Мисти, к моменту, когда я отключилась.

— Что такое? — Уолкер склонился надо мной с исполненным заботы лицом. У него была светящаяся кожа, на солнце обретавшая песочный оттенок. У меня никогда не будет такой кожи, подумалось мне. — Ты думаешь о той твоей подружке?

Я кивнула. Потом сообразила, что он имел в виду Осень, а не Мисти.

— Тяжко тебе пришлось. — Он коснулся рукой моих волос, убрал прядку. Кожу на голове защипало. В следующий миг мы уже целовались.

Вордсворт определял поэзию как «спонтанный выплеск мощных чувств из эмоций, припомненных в безмятежности». Мне поэтом не бывать. Я не могу вспоминать эмоции в безмятежности, потому что в тот момент, когда я о них думаю, переживания воскресают, до последней капли такие же сильные и ошеломляющие, как в тот день в персиковом саду.

Мы целовались, пока у нас губы не заболели, а потом еще и еще. Губы у меня распухли, кровь бурлила, я слышала, как стучит мое собственное сердце, громко и часто, о грудь Уолкера. Глаза я закрыла, но когда мы оторвались друг от друга, чтобы перевести дух, я их открыла. Первое, что я увидела, была шея Уолкера, бледная, изогнутая надо мной, потому что он запрокинул голову. Я бы солгала, если бы не признала, что испытала внезапное сильное желание вонзить зубы ему в кожу.

Я поспешно зажала рот ладонью.

Он снова наклонился вперед, тяжело дыша.

— Ари, Ари, никто на этом свете не умеет целоваться, как ты.

Я ничего не сказала. Я сумела себя напугать. На следующее утро он подсунул мне под дверь письмо. В нем он написал стихотворение о поцелуях. Заканчивал тем, что будет любить меня всегда. Я чувствовала восторг, страх и благодарность за то, что в письме отсутствовало слово «вечность».

В воскресенье — длинный коричневый день, делающий вид, что субботы никогда не было, — я позвонила из своей комнаты по мобильнику Дашай. Я не осмеливалась звонить в коттедж, а ну как наши телефоны прослушиваются? Как и было условлено, мы ни словом не обмолвились о папе, на случай если кто-то подслушивает.

— Как дела? — спросила я.

— Примерно так же. — Голос ее звучал так холодно и отстраненно, словно не принадлежал ей. — А ты как?

Я до сих пор не отошла от пикника, от поцелуев, от позыва укусить.

— Я совершенно замечательно, мэм, — ответила я.