«Апрель режет лужами…»
Апрель режет лужами.
Прыгает струй блюдо города
Люди плечами узкие
Мотают сучий толчек
Переулка затылок скрещенный,
Распухший котел воды.
А шевиота собаки обвенчаны
У рваной заборной досок.
Ах, весна весною истаскана,
Непременнным мальчишки прыщ.
Вот ничего не осталось,
Чтобы вашею петлей жить.
(февраль 1920)
«Черный рубин изрубленой муки…»
Черный рубин изрубленой муки
Косяку головы прошил.
Подъезд твой тянет монашком
Клавишу ступеней вверх,
Не могут собачьи вериги
Рот раскрыть дверей.
Молится лестница стоя,
На колени спустился лифт.
Может ресницу откроет
Номер твоей квартиры.
«Ласкаю кольцами город…»
Ласкаю кольцами город,
Душу жимают кулак,
А встречных желт подбородок,
Панатлонах болтает па.
Глазами лезу лестницу,
Сретенье лыбьих домов,
И памят стынет навесом
Набухшие вен пятачкам.
Истертых лохма хмокают,
Писк, шлюхать прежними,
Я теперь опорожняя,
Мотаю локонов клок.
«Вашей маленькой головка светлей…»
Вашей маленькой головка светлей,
Откололся уголь-угол смычка,
Тельцу заранено плашмягко прессом,
Бессвязную ниточку — елку Рождества.
Целые картонажики зыбких словечек,
Тоненький пружинка-блики голосов.
Ты теперь ляжешь только на спинку,
Узенькой холстинкой маминых сну.
Сердца твоего сизое крылышко
Трепетной рукой до старости пронесу,
Разве мне ныне расстаться с тобою,
Когда тоненькая тень за голубым окном
Тощий год о тебе вышивала крестики,
Кожу и камень растопила для встреч.
«Глаза искрою мечется…»
Глаза искрою мечется,
Воском растоплена кровь,
На зелени тощем месяце
Вычерчен профиль твой втрое.
Знаю другие надломят
Белые гроздья рук,
Душа моя узкой соломинкой
Хлыст.
«Мы не состаримся вместе…»
Мы не состаримся вместе,
О суетный, неверный друг,
Хоботками отмечает месяц
Медные на вкус года.
Любви скудеющую чашу
Не донесу до трепетной черты
И имя горькое сожженной Хабиас
На сухоньком кресте прочтут.
(1925)
«Каждый утро воробушек глазиком крышу…»
Каждый утро воробушек глазиком крышу
Через стекло пластику, перышки, солнце грей;
Только одно правую ногу камере истолочь.
Солнце, ныне исповедуй, содеянных грех о голень
Только стихи и Твое милосердие
Со мною отходит.
Душа жбаном через край жмыхает,
Утлой прогулка камнях,
А близорукий глаза лишь стоаршинные крыши
И железом усик трава.
(1922)
«По кровавому горлу ночей…»
По кровавому горлу ночей
Мое тело пергаментом безпамятью дышит,
Но на детском плече у меня
Твое имя полеткою воистин вышито.
А по щепке скрещенной гнутых ребру
Мышцами танцуют оборвань железные прыщики,
Искричу ль до востока, до дроби милых колен.
«О крестьянских неверующих…»
О крестьянских неверующих,
На четвереньках к хозяину,
О пыльных репейниках
Запутанных в веничках,
О клещах лесных,
Присоской на замшевом ухе
И о седой корочке их старости,
Небо.
«Ящерицей щурится лесенка…»
Ящерицей щурится лесенка
Валится ночь набекрень,
Прежнюю пенки плесени
Не замолить стене.
Не буду кобылой скоро
Христову ступню губам,
За черной прошва дорога
Костыльною кость одна.
Шелковинкам души не нужно
Дергать наметка дней.
Только бабушкины руки
Как просветы небесных погон
Погладят ресницы мутные
Унося меня на покой.
«Полюс утра, вечера…»
Полюс утра, вечера,
Испепеленный глах в тебя,
Ты одно хребту вычерчиваешь,
Сладкий бег пятам.
Страшно, милое, страшно.
Задыхает угленный день,
Харк время мячиком,
Дробью старость колен,
Шелест, морщ кожа,
Свешивает лист губам,
Сотней узких прохожих
На вытертый грифель лиц.
«Крестик плечику хруст…»
Крестик плечику хруст,
Тоски обрубленной пальцы,
Ртом акафист Иисусику,
Гласу голубому внемли,
Кожицу коленам сорвав,
Вернуть лица его просинь
И дорог кровавые грабли.
Замком затылке прошлого,
Тупик усталых ключей,
По вспоротым памятью прошвам
Бусая бьюсь а стена
Ах, не увижу больше
Ни шинель, ни его глаза
Где вы, где вы, скажите
Сдвинуты брови монголземли,
Это мои колени вытерли
Ямки полынных молитв.
«Только лунные бусы нанижем…»
Только лунные бусы нанижем
На хромой лапку сентябрьских наших вечеров,
Воем пал на язык булыжник,
Облыселому камешек имя твое,
Распускают пальцы наметку
Ночных ноток сладкого лета,
Вырежи память,
Шпорой мозг на рассвете.
Теплые руки на плечи,
И ступенькам вышерчивать вниз.
Сон на полозьях санок
Последнюю желоб закат.
«Милое, милое, страшно…»
Милое, милое, страшно,
Стынет сердце зрачком,
По горячей просек вчерашнего
Хвостик пепла покой.
Изнемогшей ощупью памяти
Дротик стону в твое лицо,
Небо, зачерпни мне краешком
Прежних желтых часов.
От чужестранных индевелых плеч
В обратный смуглый путь,
Где тонкий горный ствол веретена
Хранит печать незыблемых стихов.
«По горбатому Арбату, Денежный 7…»
По горбатому Арбату, Денежный 7,
Бабушка, черный ремешок, аглицкая юбка.
Рано запирает прохладные окна, —
От нонешнего лета в ватную постель.
Камбалами жмутся сухлые лопатки,
Три поклона на земь, к Иисусовым гвоздям,
Без пути внучатах, убиенном зяте,
Свидеться с дедушкой в желтом раю.
На столе под радугой зевающей лампы
Дремлет парча отяжелевших книг,
На десятой голубым отметила Иоанна,
Фитилек поправить догорелый
Над византийским глазом трех святых.
(1923)
«Сером сюртучке, пероломлен книгу…»
Сером сюртучке, пероломлен книгу,
На какой странице покинуло Иоанна.
Нонешний году и смерть ближе,
А дедушка улыб над диваном.
Семидесятник пал на неделе,
Две белых лепешки, одно яйцо,
Раньше внучата, обедня,
Круглому столу жаркий пирог
А теперь окно преет кожаном креслу,
Немеют пальцы, сучок ладонь,
Острым язык бьются спицы
И глаз седой жилку водит.
Комната, июль, салом солово мухи,
Портреты позевком от Иоанна Калиты.
(14 июля 1922)
Вхутемасу
Скучал кронштейн с крышей.
Бицепс бараб брань,
Высоко забирает рыжий
Седьмой плечом достать.
Облягнула стена щипцами,
И нащуп пробковый лоб,
Оглоблей рука без рубахи
Через солнце молотом бьёт.
А в казачьи усища кронштейна
Бородавку звонких костылей,
Чтобы ветер вьюзг отчаянии,
Подгибая под ним колени.
Сумерки носу сморщили
И по лестнице раскачивать вниз
Рыжий упругие версты
Весело прыжок икры.
(1922)
«На синих скул уснули лапик складочки…»
На синих скул уснули лапик складочки,
Желчь изожгла гортань придушенная охрой,
Здесь каменная соль мужских сладчайших слёз,
Квадратом топора горбатое молчанье
Мой ветхий друг, Можая поселянин,
Я дальний путь корабль на иноземье,
И круглая аглицкая верёвка
Притерла сердце крест на крест.
«Это для меня падает вечером…»
Это для меня падает вечером
На колени солнышко золотым угодником
К небесным стопам.
Сладко и легко качаются липкие веточки
На розовом тонком дереве.
Утоли сии малые радости,
Перерезанных по утру дней моих,
Сгорбленным ребром грехи исповедуя
О сухом пути голубой пристани,
Обезьяней, кликушными лапочками
Тещие годы вышивала крестики,
Каждому прохожему обронила косточку.
(1923)
«Ночей тяжелый черный белок…»
Ночей тяжелый черный белок,
Узких плечиков крестик
Сладко душно одной нести
В этот пасхальный пахнущий
Звоном и творогом вечер,
О встречи жаркие, как боль,
Аорты перегнули чрез железо,
И выжитое сердце
Откинуть навзничь покидая,
Смородины раздавленные пятном,
О путь, о горечь,
О времени кровавые сургуч.
Печати ломкие морщин и охлажденья,
Мне вас вести бессоницы
Тончайшим волоском
Безропотно припасть к коленям угленным
Воспоминаний.
«Пять лет плечико ночует…»
Пять лет плечико ночует
На Ишим берегах,
Пять лет в глухой шинели
Зябнет моя голова.
Память кедровым орешком
Щелкает по тайге,
По Уральскому розовому лесу,
По расхолотым от стужи городам.
А под утро без башни, без кожи,
Через золото согретых икон
Обучать дарвинизму бульдога
Да во имя будущих его щенят.
«О как безрадостен, как скуден вечер…»
О как безрадостен, как скуден вечер
О как лицо тревожное сберечь
В растрепанной гряде
Моих раскосых дней.
Ах, сохнет кровь,
Спадает ветхою перчаткой кожа,
Веточки растут между бровей,
На темных впадин
Помутневших век.
«Терпкие часы окаменелой ночи…»
Терпкие часы окаменелой ночи,
Ладони олные горчайших из утрат,
И хриплое протянутое к двери,
Оглохшей болью замерзшему замку.
Грядущий день шершавой черепахой,
И торопливый бег,
Квадратики смеющихся морщин,
Послушайте, как рёбрышки стучат
Перебивая такты,
Об одиночестве, о сером платьи старости.
«Нас все еще трое…»
Нас все еще трое,
Я жду терпеливой ведьмой,
Над желтым колесом блещу передним зубом,
Липнет и густеет зелье,
Веточки хрустят обугленным сухарик,
И третий балаганный белый глаз
Вздуваясь кровью пятится назад.
О длительный, о мой покорный путь,
Не переступят боязливо шафранные копытца,
Не дрогнет мой иссохший твердый шаг.
О тревожное, только в смерть —
Оловянную кружку
Сердце твое снесу.
«Утрата горькою травой…»
Утрата горькою травой
Обрезала мне горлышко и проколола сердце,
О как безропотно мне старость донести,
Как мне сложить
У желтого порога,
Ах, жаркий мускус на лопатках и предплечьи.
Белее снега сморщенная ночь,
И крылья дней моих,
Волосики тончайшие стрижа упавшего,
Затеряны и перебиты.
Мне не прождать ни месяца, ни года.
Великопостным теплым вечером
Не встретить мне прозрачный воск лица.
«Оброни ломоть покоя…»
Оброни ломоть покоя
Твоего голубого стола,
Станет легче бродить желтой,
Пить ручьи на земле.
Еще одну лампочку в белом снегу,
Пусть стоит на карауле,
Пока крылом не взмахну.
Небо, одной страшно.
Ночью бессоница — крыса,
Синий тролль приходит
Дремать и молиться,
Разве черным спутать,
Сердце положить на рога,
Покинуть земную зеленую шкурку,
Цокнут четыре копыта.
(1923)
«Этой волчьей нищенской старостью…»
Этой волчьей нищенской старостью,
Когда в коробочках серые зубы
Стынут золотой оправе, —
Помню желтый Китай и Омских
Широкогубых, пыльных бурят.
Кровь волосам полиняла,
Верные опочили друзья…
Мне бы в рай к Жамму,
К вытертым ослам, собакам
Полные сосцы принесу молока.
А дворняжкам часами чесать ухо,
Шерчатые квадратики мякиши лап.
«О тонконогой собаке потерявшей вчерашнего…»
О тонконогой собаке потерявшей вчерашнего
На углу Мясницкой
На перекрестке рельс
Помертвелым глазом
Хозяина.
Об автобусе похожем на веселую
Пятилетнего мальчика в синем игрушку,
Или
На конфету Рождества,
И еще
О тех, кто ранним раскрывает утром
Трепещущее в белой манжете рукой
Окно.
О беременных кошках,
Слетевших с шестого этажа,
Об иссохших, двулапых котят,
О бродячей собаке с бурой слюной
У жадной мясной лавки,
Небо, и о мне —
Не построившей города
Для них.
«Об отце, о воине…»
Об отце, о воине
Об истлевших горячих руках
В голубой заутрени вспоминать мне,
Когда бьются сгорбленные колокола.
Хладны и недвижны веки,
Косточки сухим песком,
Нет, до сих пор не верю,
Что не сожмешь курок.
На моем столике ни книг, ни игрушек,
Ах, не стучит отцовский парабеллум.
В белом квадрате мечется постель
И между лекарств и зеркал
Гореть голове.
(1924)
«О бранном подвиге, военной славе…»
О бранном подвиге, военной славе
Не вспоминала десять синих лет
О храбрость воинов сияющая сладость
На опостылевшей земле.
Как мне почтить вас
Как выразить всю нежность
И трепетом каким вкушать
Тяжелый хлеб вскормленный кровью,
О пыль, о суета!
Мерцанье шелковых знамен
И грохот канонад и дым,
И одинокие заставы,
И цвета неба венчики
На вашем лике.