В крохотных деревушках, едва насчитывающих двадцать-тридцать дворов, времена года сменяют друг друга тихо и незаметно: приходит и уходит весна, за ней лето, и вот уже наступила осень. Однообразную череду восходов и закатов оживляет лишь кудахтанье кур да пение молодых петушков, пробующих голос. А по ночам устраивают концерты голодные деревенские псы, и долго их заунывный вой тревожит сонную тишину под темно-синим небом.
С самого утра у мечети собираются деревенские старики. Усевшись рядком у стены, они греются на солнышке, дремлют или бреют друг другу головы и бороды. Они часами толкуют о том о сем, посмеиваясь дребезжащим смехом. Глядишь — солнце уже высоко, а они все сидят, клюют носом, то погружаясь в сон, то, просыпаясь, как ни в чем не бывало, продолжают разговор.
Молодые дехкане уходят в поле с первыми лучами солнца. Подбитые гвоздями грубые крестьянские чаруки твердо ступают по дороге. Женщины и девушки весь день сушат кизяк, пекут лепешки, ткут половики и паласы. Дети возятся в песке или, собравшись гурьбой, гоняются за собаками и швыряют в них камнями.
В такой глуши люди падки на все необычное. Каждый словно ждет, чтобы наконец нарушилась монотонность жизни.
И вот с некоторых пор в этой деревеньке начало происходить кое-что новое. Первые лучи солнца еще только касались верхушек войлочных юрт, а по улице уже брела тощая рыжая кляча, нагруженная пестрым старьем — поношенными платьями, рубашками, брюками, куртками, пиджаками. Старики, женщины и дети — все те, кто оставался днем дома, — тотчас окружали ее плотным кольцом и начинали перебирать старые вещи, трясти их, критически осматривать со всех сторон. Каждый, прежде чем купить что-нибудь, без конца выбирал, примеривал, спорил и торговался до хрипоты, а потом нередко так ничего и не покупал. К полудню рыжую лошаденку и невысокого смуглого парня, ее хозяина, сопровождала целая толпа. А когда старьевщик покидал деревню, многие некоторое время шли за ним по дороге в город. А потом долго стояли, глядя ему вслед, и каждый надеялся, что скоро снова его увидит.
Как-то раз, когда смуглый старьевщик и его кляча, окруженные по обыкновению оживленной толпой, медленно брели по деревне, на них со старого полуразвалившегося дувала злобно смотрела сгорбленная старуха, закутанная в белую чадру. Она сердито щурила подслеповатые глаза, что-то угрожающе бормотала, сердито фыркала, всплескивала руками. И даже слезая с дувала во двор, она продолжала ругаться сквозь зубы, поминая Даджала и его осла.
Вот уже двадцать лет старуха жила одна-одинешенька в лачуге, стоявшей посреди просторного двора за старой глинобитной стеной. В деревне ее прозвали Биби Карбас, что значит Бабушка Холст, потому что она была искусной ткачихой и всю свою жизнь ткала холсты.
Последние месяцы Биби Карбас совсем лишилась покоя и нигде не находила себе места. Она часами сидела на дувале, поджав одну ногу под себя, а другую свесив внутрь двора, и бормотала, бормотала, возмущаясь и бранясь.
Жители деревни теперь покупали одежду у старьевщика, а холсты у старой ткачихи пылились на полке. Каждый раз, когда взгляд Биби падал на эти семь кусков холстины, ее будто жаром обдавало, и, сдернув с седой головы платок, она воздевала костлявые руки к прокопченному потолку и вопила «Алла!» и призывала на голову своих супостатов все мыслимые немочи и беды.
Однако смуглого старьевщика и его верную клячу не брали никакие болезни и не страшили ни дождь, ни буран. Они каждый день появлялись на деревенской улице, и начинался шумный торг. Потом парень забирал крестьянские денежки и возвращался в город и не подозревая о том, что ему в спину впиваются горящие ненавистью глаза и тысячи самых страшных проклятий летят ему вслед.
В этот день старьевщик приехал в свое обычное время. Торговля шла особенно бойко, он продал одежды больше, чем всегда, пересчитал выручку, спрятал деньги в кошелек и уехал. Биби Карбас уже слезала с дувала, как вдруг с соседской крыши донесся девичий голос:
— Что это ты, бабуся, сиднем сидишь, никуда не выходишь, точно наседка на яйцах? Цыплят, что ли, собралась выводить? Не зайдешь ни к кому, не спросишь ни о чем! Ай-ай-ай!
Биби посмотрела на крышу, увидела в руках соседки свернутое платье. («От того, от супостата!» — подумала она) и выставила кулак, оттопырив большой палец:
— Тебя не спросили! Не к кому мне ходить, одна я на свете... Что за времена настали, господи прости! Ни тебе благодарности, ни тебе уважения. Все вокруг ополоумели, только и знают, что наряжаются в заморское старье! Где стыд, где совесть у людей? Это ли не позор? Работают, работают, гнут спину, собирают по грошику, а потом — нате вам! — напяливают на себя рвань с плеча неверных кафиров! И хоть бы нужда была! Вон у меня семь кусков холста на полке истлело! Нет, спятили вы все, да и только! Иль змея вас в голову ужалила? Бывало, я вас с ног до головы одевала, а теперь, хоть я живи, хоть помри — вам все равно!
Сановбар — так звали соседскую девушку — перебежала с крыши на стену, спрыгнула вниз, поднесла купленное платье почти к самому носу старухи и задорно проговорила:
— Глянь-ка, бабуся! Ты свой холст по семь рупий за кусок продавала! А я вот это платье готовенькое купила за десять!
Она залилась смехом, словно тысяча склянок рассыпались на мелкие осколки, и продолжала:
— Говорят, если каша солона, то и слепой заметит! Ну вот и скажи, что дешевле обходится: твой холст или заграничные тряпки?
Старуха отодвинулась, поджала губы и сказала растерянно:
— Вах! Вах! Рада лиса, что гриб нашла! Дочка кожевника Курбана польстилась на чужие обноски! Ну что же, носить тебе не износить! А теперь убирайся! Где уж мне разговаривать с такой языкастой девчонкой!
Бормоча что-то себе под нос, она пошла к дому. А Сановбар, взобравшись на дувал, крикнула ей вслед, выпятив подбородок:
— Делать нечего, бабуся! Придется тебе сломать свой станок, а холсты раздать нищим! Пусть помолятся за упокой души праведников!
В вышине плыло легкое пушистое облачко. С крыши дома Биби Карбас вспорхнула черная стайка скворцов, вспугнутая Сановбар. Биби Карбас стояла в печальном раздумье. Смех и голос соседки все еще звучали у нее в ушах.
Потом, совсем сгорбившись и волоча по земле край белой чадры, она медленно пересекла двор, подняла топор и остановилась на пороге закопченной каморки, служившей ей мастерской. В полумраке смутно вырисовывались очертания ткацкого станка. От потолка до самого пола тянулись ряды туго натянутых ниток. Сквозь них едва можно было различить станочную раму, камни-грузила, большие деревянные шпульки, челнок. Взгляд старухи некоторое время переходил с одного предмета на другой, подолгу задерживаясь на каждой знакомой мелочи. Руки ее сами собой разжались. Топор громко стукнулся о порог.
Биби Карбас, казалось, приняла какое-то решение. Она уложила косы в длинную сетку за спиной, повязала голову черным платком, надела выходные шаровары и, укутавшись в старую заплатанную белую чадру, вышла на улицу.
Пройдя несколько кривых улочек, старуха остановилась у дома деревенского богача Давлат-бая, подняла с земли камень и постучала им в большую крепкую калитку, обрызганную по краям кровью жертвенного барашка. Через несколько минут калитка отворилась, и Биби, едва перешагнув через порог, принялась причитать на весь двор:
— Что же это делается! Совсем разорение, да и только! Верно говорят: за дешевым гоняться — в накладе остаться! Дешевый-то товар дешев не без причины, а дорогой дорог не без мудрости... Вы только подумайте! Пять купленных кофт — и ни одной целой! Плакали мои денежки! Пятьдесят афгани как на ветер бросила!..
Биби поцеловала в голову дочь, невестку и жену бая и, отмахиваясь краем чадры от пятнистого щенка, который с громким лаем набросился на нее, продолжала жаловаться:
— Деньги-то у нас не ворованные! Так или не так, бай-ака?
Давлат-бай сидел на террасе и маленькими ножничками подстригал волосы, торчавшие из ноздрей. Сочно чихнув несколько раз, он утвердительно мотнул длинной бородой и сказал:
— Да упокоит бог твоего отца, тетушка Карбас! Уж я ль не говорил этим безголовым: не покупайте вы, дуры, эту ветошь, наплачетесь! Так нет же — неймется им. Вон накупили целую кучу! А что теперь будут с ней делать? Ну, уж нет! Я свои денежки обратно потребую! Я их у него из глотки вырву!
— Вот те на! — удивилась дочь бая, движением головы отбросив со лба прядь жирных волос и прикрыв ладонью глаза от солнца. — Вы же сами советовали нам покупать старье! Берите, дескать, совсем даром отдает!
Давлат-бай рассердился.
— Биби Карбас дело говорит! — внушительно провозгласил он. — Нам деньги тоже не с неба падают. Ну, погоди ж ты! Вот я завтра покажу этому коротышке, — он у меня попляшет!
Не успели угостить Биби Карбас чаем, как Давлат-бай с озабоченным видом собрался уходить, словно по делу.
— Помогай тебе бог, бай-ака! —напутствовала его Биби. — Уж сделай так, чтобы этот супостат больше носа в деревню не смел сунуть.
Давлат-бай ничего не ответил и только с такой силой захлопнул за собой калитку, что можно было не сомневаться: настроен он весьма решительно и уж деньги свои вернет, а рыжую клячу больше в деревню не пустит.
Биби Карбас оставалась в доме бая до самого вечера и до тех пор жужжала в уши его домашним одни и те же слова, пока они не воспылали к старьевщику самой горячей ненавистью. Домой старуха вернулась, только когда уже совсем стемнело.
Наступила ночь. Деревня погрузилась в глубокий сон. Над безмолвными рядами черных войлочных юрт торжественно смыкался прозрачно-синий купол неба. Среди этой тишины бодрствовала только Биби Карбас. Она стояла во дворе и молча глядела на звезды. На душе у нее было смутно. Грудь разрывали боль и досада. За последние три месяца она не продала ни одного куска холста! Она пыталась собраться с мыслями. Ей хотелось не спеша обдумать свою жизнь с самого начала, поразмыслить над прошлым, заглянуть в будущее. Как знать? Быть может, среди смутных и немых образов давнего прошлого найдется какой-нибудь выход из этого горя, забрезжит избавление от теперешних мук!
Мягкий ночной ветерок, чуть слышный шелест травы располагали к раздумьям. Биби вспомнила, как она сегодня ловко подзадорила бая и его семью. Падающая звезда прочертила ослепительно-яркую дугу по всему небосклону. Это показалось старухе добрым знаком.
— Ага! — пробормотала она. — Проклятье настигло шайтана! Даст бог, настигнет оно и моего супостата, чтоб он сгинул, пропал навеки!
Неслышно ступая, она вошла в дом. Но уснуть ей так и не удалось. Неотвязные мысли гнали сон прочь. Она думала о том, что жизнь не в первый раз сыграла с ней такую шутку. Было время, когда ей пришлось еще хуже...
Немало воды утекло с тех пор! Да, двадцать лет тому будет, а то и больше... Ее муж в те годы возил в отдаленные горные деревушки пшеницу и выменивал ее там на масло, шерсть, овец и коз. Как-то раз он привез с собой оттуда неожиданный подарок — красивую молодую горянку. Биби Карбас тогда еще не была старой и морщинистой, и эта неожиданность поразила ее в самое сердце, отравила ей всю жизнь.
Вторая жена с самого начала не пришлась ко двору и, как утверждала Биби, принесла в дом одни лишь несчастья. Через три года после ее появления в доме муж умер, оставив вдовой любимую жену, а с ней вместе и Биби Карбас. Вторая жена, конечно, имела право на долю в наследстве. Но Биби Карбас и слышать ничего не хотела. Она считала, что «пришлая» не смеет рассчитывать даже на соломинку. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы Биби Карбас не посчастливилось раздобыть у заезжего торговца два мискаля желтого порошка. Порошок-то и помог ей избавиться от ненавистной горянки. Щепотка этого зелья все еще хранилась на дне сундучка Биби Карбас и каждый раз вызывала в ее памяти одно и то же мрачное видение: худое неподвижное тело, синеватое лицо и подвязанный подбородок.
В далекой горной деревушке у покойницы не осталось родственников, и Биби Карбас волей-неволей пришлось взять на себя заботы о ее двухлетнем сыне. Целый год она держала его при себе, чтобы пресечь возможные толки о внезапной смерти его матери. Это был толстый смуглый малыш. Звали его Ходай-коль. На голове у него было маленькое родимое пятно, на котором не росли волосы, и покойный мулла Эваз прозвал его Плешивиком.
Когда ребенку исполнилось три года, Биби продала его за четыре сира муки Яр-Мамаду, тому самому бродячему торговцу, который достал ей яд. Сделку они сохранили в тайне. Соседям Биби Карбас сказала, что отправила мальчика в город к своему дальнему родственнику на воспитание. С тех пор его никто больше не видел...
Да, в эту ночь сон бежал от Биби Карбас. Картины прошлого одна за другой проносились в ее воспаленном мозгу... Вот во двор вносят гроб с телом ее молодой соперницы. Собирается народ, много народу. Все кругом плачут. Вдруг из гроба поднимается рука и указует на Биби. Все угрожающе бросаются в ее сторону...
Эти кошмары мучили ее до самого утра. На заре она встала, как обычно, совершила омовение, с тяжелым сердцем прочитала утренний намаз, затем подмела комнату и во дворе, замесила тесто и стала разжигать огонь в тануре, как вдруг с улицы донесся гневный бас Давлат-бая:
— Пусть будет проклят твой отец! Значит, плакали наши денежки? Сукин ты сын! Людей обманываешь? Бога не боишься? А ну, забирай свое рванье и проваливай. Да поживее!
В ответ что-то крикнули, послышалось еще несколько голосов. И когда Биби Карбас, подбежав к дувалу, вскарабкалась наверх, Давлат-бай уже сцепился со смуглым старьевщиком. На помощь баю бросились его батраки. Отовсюду сбегался народ. Подошли и деревенские аксакалы. Цирюльник Суфи Аюб азартно вопил, подбегая:
— Давлат-бай! Ты же почтенный человек! Чего ты мараешь руки об этого щенка? Дай его нам, а мы уж с ним разделаемся!
Накинув на голову желтый молитвенный коврик, который он постоянно носил с собой, цирюльник первым поднял с дороги комок сухой глины.
На старьевщика навалилось десять человек. Слышались стоны, проклятия, жалобные крики. Тяжелые комья глины с силой ударялись о забор и рассыпались мелкой пылью.
Тощая кляча с тюком цветного тряпья испуганно отпрянула в сторону, пустилась галопом прочь и скрылась из виду.
Старьевщика оттеснили к дувалу. Кто-то сорвал с него чалму и накинул ее ему на шею, пытаясь удавить. Он, как молодой волк, остервенело бросался то в одну, то в другую сторону, нанося и отражая удары. На обнажившейся голове блестела маленькая плешь...
Когда от него, наконец, отстали, он, тяжело дыша, начал обматывать голову чалмой и, все еще всхлипывая, приговаривал сквозь зубы:
— Ну, погодите, сволочи! Вот попадется кто-нибудь из вас. Лепешку из него сделаю, клянусь Аллахом! Не я буду сын Яр-Мамада, если он от меня уйдет целым!
У Биби Карбас, следившей за дракой с высоты дувала, потемнело в глазах. Она осторожно соскользнула на землю, подбежала к калитке и, приоткрыв ее, выглянула наружу. Шум на улице уже стих. Люди постепенно расходились. Биби позвала:
— Парень! А, парень! Эй, старьевщик!
Тот недоуменно уставился на нее:
— А?
— Поди-ка сюда! Иди, не бойся!
—Да зачем я тебе понадобился? — спросил он, неуверенно направляясь к ней. — Как бы моя лошадь совсем не потерялась!
— Иди, иди, голубок! Заходи, душа моя! Твоя кляча никуда не денется!
Вслед за старьевщиком во двор проскользнуло несколько мальчишек, с ног до головы выпачканных в земле и пыли. Биби Карбас бесцеремонно вытолкала их вон, захлопнула за ними калитку и подошла к парню:
— Чей ты, говоришь, сын, а, голубок? Кто твой отец?
— А тебе какое дело?
— Да никакого, голубок, просто так спрашиваю! Уж и спросить нельзя?
— Ну, я сын Яр-Мамада, москательщика.
— А зовут-то тебя как?
— Ходай-коль! — помолчав, ответил парень.
Биби бросилась к нему, торопясь обнять его, прижать к сердцу. Но он с отвращением отшатнулся:
— Э-э, тетенька! Ты что, спятила?
— Да ведь ты, выходит, мой сын! — торопливо, почти плача, объясняла Биби. — Двадцать лет живу одна-одинешенька, сил моих нет больше!.. После отца твоего осталось поле... Вот умру, неровен час, кому тогда все достанется: и двор и земля? Кому?
Рыдания подступили ей к горлу. Ходай-коль растерянно теребил ворот рубахи:
— Вот наказание! Ну и влип!.. Отпустила бы ты меня, мать! Лошадь ведь потеряется!
Биби Карбас принялась уговаривать его сквозь слезы:
— Голубь ты мой! Да продай ты свою клячу! Купишь зерна, пшеницы!.. Вон через месяц, гляди, и сеять пора! Засеешь свое поле да заживешь припеваючи. А мне от тебя ничего не надо! Ну, дашь когда кусок хлеба — и спасибо. А не дашь — и то ладно!
Тут неожиданно появились цирюльник Суфи Аюб, который только что порядочно поколотил Ходай-коля, и кожевенник Курбан. Они привели убежавшую лошадь.
— Эй ты, дубина! — закричал Суфи Аюб, вваливаясь во двор. — Кляча-то твоя чуть было не потерялась! С кого бы тогда взыскивать стал? Небось заломил бы за нее втридорога? Пословица-то не зря сложена — у издохшего козла золотые были рога!
— Погляди-ка, Суфи! — перебила его Биби Карбас. — Ты что, не узнаешь Ходай-коля?
— Ты про него, что ли? — переспросил брадобрей, указывая на старьевщика. — Не узнаю что-то!
— Зайдемте-ка в дом! —пригласила Биби. — И ты, Курбан, тоже заходи! Идем, Ходай-коль!
И тихо приговаривая себе под нос: «Куда иголка, туда и нитка!» — старуха провела всех троих в дом.
Тощая рыжая кобыла с тюком разноцветного старья мирно паслась во дворе. Из дома доносились неясные голоса. Изредка можно было разобрать отдельные слова и обрывки фраз. Там до позднего вечера продолжался серьезный разговор...
Сначала никто не был посвящен в суть дела, кроме участников разговора. Затем постепенно об этом узнала вся деревня. Но никто и слова не сказал о безвременной смерти матери Ходай-коля. Люди по-прежнему думали, что она умерла от болезни.
Прошло три недели... Однажды рано утром, еще до восхода солнца, ворота дома Биби Карбас распахнулись, и из них верхом на желтом воле выехал Ходай-коль. Он был одет по-крестьянски. Широкая смуглая грудь была открыта и поблескивала, как омытая дождем скала. Сбоку под тем же ярмом шествовал второй вол. Волоча за собой соху, волы шумно нюхали землю и шагали неспешно и степенно. Дул свежий утренний ветер. Губы Ходай-коля то и дело раздвигались в улыбке, показывая два ряда ослепительно-белых, как ракушки, зубов.
Из мечети навстречу Ходай-колю высыпала толпа сельчан. Видно, только что закончился утренний намаз. Впереди всех шли деревенский мулла и Давлат-бай. Крестьяне с изумлением уставились на Ходай-коля и его волов. Глаза Давлат-бая полезли на лоб. Он что-то тихо сказал на ухо мулле, скривил губы в недоброй усмешке и смерил Ходай-коля взглядом, полным ненависти. Мулла закивал, откашлялся и поддакнул:
— Да, да! Ваше было бы! Вам бы досталось, что и говорить!
...На старом полуобвалившемся дувале, закутавшись в белую чадру, сидела Биби Карбас. Ласковым, полным любви взглядом, смотрела она вслед Ходай-колю. Ее беззубый, окруженный моршинами рот растягивался в улыбку, а в старческих глазах светилось неподдельное счастье.
■