Этот одноэтажный особняк выглядит очень эффектно благодаря высокому белокаменному цоколю. Его угол кажется носом корабля, сквозь волны времени несущего драгоценное наследие прошлого. И верно – уже более полувека комнаты старинного особняка служат музейными залами, где собраны материалы о жизни и творчестве Михаила Юрьевича Лермонтова. А ранее он был обычным жилым домом… Обычным? Вот уж нет! Мемориальная доска на стене сообщает, что именно в нем произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, которая привела к дуэли.

Дом принадлежал семье генерала Петра Семеновича Верзилина, как и другой, в диагонально противоположном углу того же квартала. В том, втором, доме летом 1841 года жили Михаил Глебов и Николай Мартынов. А буквально в нескольких шагах от него стояли дома, принадлежавшие майору Чилаеву, в которых квартировали Михаил Юрьевич Лермонтов и его родственник Алексей Столыпин, а также Александр Васильчиков и Сергей Трубецкой. И все они вольно или невольно оказались причастны к трагедии, случившейся 15 июля. Так что выходит: почти вплотную соприкасаясь усадьбами и пересекая квартал некоей властной диагональю, верзилинские дома роковым образом связали судьбы людей, обитавших как в них, так и в соседних чилаевских. Повинны в том сами дома? Или, может быть, кто-то из их обитателей?

Петр Семенович Верзилин летом 1841 года служил в Варшаве. В Пятигорске оставалась его супруга, Мария Ивановна, с повзрослевшими дочерьми – Эмилия и Аграфена были детьми от первых браков овдовевших некогда супругов, Надежда – их общим ребенком. «Три грации» – называли их восхищенные кавалеры. Более других сестер волновала мужские сердца старшая, Эмилия, падчерица генерала.

«Роза Кавказа» Эмилия Клингенберг

Есть основания полагать, что днажды – это было летом 1825 года – десятилетняя Эмилия была с матерью в гостях у генеральши Хастатовой. Там ее увидел мальчик Мишель, которого привезла в Пятигорск на лечение бабушка – родная сестра Хастатовой. Видимо, уже тогда Эмилия обладала даром волновать мужские сердца, пусть это было даже сердце десятилетнего мальчика. Несколько лет спустя юный Михаил Лермонтов напишет: «…мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя и ребяческая: это была истинная любовь».

Будущий поэт стал первой, но далеко не последней жертвой будущей красавицы. Всего шесть лет спустя к ее ногам пал друг Н. В. Гоголя А. С. Данилевский, который лечился в Пятигорске летом и осенью 1831 года. Его письма с курорта полны восторженных описаний некоей юной красавицы, которую он называет «Солнцем Кавказа». Имя красавицы не названо, однако комментаторы переписки убеждены, что речь идет именно об Эмилии Клингенберг. К тому времени, проведя несколько лет в харьковском пансионе для благородных девиц, она вернулась домой и стала блистать в пятигорском обществе.

Эмилия Александровна Клингенберг

Р. Белов, 1830

Слишком юные годы отнюдь не препятствовали успеху расцветавшей красавицы. Я. Костенецкий утверждал, что Эмилия «еще во время посещения Пятигорска Пушкиным прославлена была им как звезда Кавказа». Может быть, это всего лишь легенда – уж слишком юна была девица в 1829 году (о первом визите Пушкина в 1820 году и речи нет). Но мы знаем, что некий отставной офицер Ф. И. Кабанов восторженно писал о семнадцатилетней «Емилии», которую даже сделал героиней поэмы, сочиненной во славу «Пятигорского Благородного собрания», то бишь пятигорской ресторации:

Да, уже тогда кавалеры были готовы сражаться за внимание юной девы. И все же, надо полагать, в столь нежном возрасте она еще была не слишком опасна для своих поклонников. Но проходит совсем немного времени, и положение меняется. Весной 1834 года случилась история, связанная с поручиком Палициным, которого пыталась опорочить своими сплетнями генеральша Мерлини. Почему? Да потому, что Палицин поссорился с неким капитаном Наумовым, которому та покровительствовала. А причиной ссоры была… да-да, совершенно верно, – Эмилия Клингенберг, любви которой добивались оба офицера. Надо полагать, этот, возможно, первый опыт разжигания вражды между поклонниками доставил ей немалое удовольствие, потому что в дальнейшем девица вела себя подобным образом довольно часто.

Наступил 1837 год, знаменательный для Пятигорска тем, что его посетил сам император Николай Павлович. В честь него был дан грандиозный бал, на котором среди четырех признанных красавиц местного общества блистала и Эмилия Клингенберг. Впрочем, оказалось, что более памятным для Пятигорска стало другое событие – приезд на лечение М. Ю. Лермонтова, отправленного на Кавказ за стихотворение «Смерть поэта». Многие лермонтоведы считают, что его встреча с Эмилией не могла не состояться. Одним из доводов здесь служит предположение, что «Роза Кавказа» стала прототипом княжны Мери в одноименной повести. Но в распоряжении исследователей нет абсолютно никаких достоверных сведений об их встречах или общении – ни в документах, ни в воспоминаниях современников или их письмах. Что же касается княжны Мери, то в ней, даже при всем желании, трудно увидеть черты Эмилии Александровны – кокетки, разбивающей сердца мужчин, сталкивающей своих поклонников и получающей от того удовольствие. Немаловажно здесь и то, что княжна – приезжая из Москвы, и в ее поведении нет ничего от местной «львицы», какой уже была Эмилия.

Имеется, кстати сказать, и вполне убедительное объяснение того, почему не состоялось знакомство Лермонтова с Эмилией Александровной летом 1837 года, которое, произойди оно, обязательно оставило бы след в биографии поэта. Известно – об этом, в частности, рассказывала дочь Эмилии, Евгения Акимовна Шан-Гирей, – что ее мать часто сопровождала своего отчима, генерала Верзилина, в поездках по Северному Кавказу. Из воспоминаний разведчика Ф. Ф. Торнау, касающихся 1838 года, мы, в частности, знаем о ее частых посещениях Ставрополя, куда генерал Верзилин приезжал, скорее всего, в штаб Кавказской линии, – отстраненный от должности атамана линейных казаков, он, видимо, хлопотал о новом назначении. Описывая ставропольские балы, Торнау вспоминал и «…посетителей Ставропольского Собрания, предававшихся восторгу, когда „с вод“ появлялась „роза кавказская“».

Не исключено, впрочем, что Эмилия сопровождала отчима не по доброй воле: зная о ее легкомыслии и «злоупотреблении кокетством», строгий генерал старался держать падчерицу под своим надзором. Предположить такое позволяет год 1839-й, когда Петр Семенович выехал в Варшаву. Взять девушку с собой в столь дальнюю поездку он, видимо, не решился. А без его опеки Эмилия, как говорится, «пустилась во все тяжкие». Следствием этого стал роман с видным столичным гостем Пятигорска.

Это был князь Владимир Барятинский, представитель блестящего аристократического и очень богатого семейства, младший брат известного в дальнейшем кавказского военачальника Александра Барятинского, впоследствии и сам ставший видной фигурой – командиром Кавалергардского полка, генерал-адъютантом. Выпущенный в 1837 году корнетом в лейб-гвардии Кирасирский полк, юный князь весной 1839 года получил полугодовой отпуск, который провел на Кавказских Минеральных Водах. Естественно, что он не мог не обратить внимания на «Розу Кавказа», и ее не мог не привлечь столь завидный кавалер.

Об их отношениях сохранилось немало свидетельств современников. В частности, декабрист В. С. Толстой писал о шумном ее романе с князем Барятинским, который довольно быстро закончился, после чего Эмилии пришлось избавиться от «плода любви». В. Инсарский, управляющий делами семейства Барятинских, подтверждает это: «…скоро сделалось мне известным, что он (Владимир) сорвал там (на Кавказе) ту знаменитую „кавказскую розу“, которая прославлена в сочинениях Лермонтова. Факт этот явился вскоре достоверным, когда, получив от князя Александра Ивановича следующий ему конец, князь Владимир немедленно поручил мне отправить на Кавказ, разумеется на другое имя, 50 тысяч рублей, назначенные этой „розе“».

Много лет спустя сводная сестра Эмилии Аграфена в беседе со священником Василием Эрастовым говорила, вспоминая события 1841 года: «…в то время Эмилия была совсем не Лермонтовым занята, а метила в орла, да в какого…» Запамятовала сестрица: не в 41-м, а двумя годами раньше «метила в орла» Эмилия. Метила явно до тех пор, пока не получила денежки, а получив, поняла, что от нее просто-напросто откупились, и пятьдесят тысяч – это все, что она может «поиметь» с князя.

Но поведения своего она не изменила, продолжала блистать на балах в Ресторации. На одном из них ее увидел приятель московского почт-директора А. Я. Булгакова П. О. Вейтбрехт, обозначивший падчерицу генерала Верзилина среди пятигорских дам «первым номером». Отметив в своем письме, что она «довольно хорошо образованная», «…получает корсеты и прочие туалетные вещи из Москвы», «стройна, хорошо танцует», Вейтбрехт сообщил приятелю о ее роковой роли в судьбе приезжающих в Пятигорск молодых столичных офицеров. Девица эта, писал он – «есть единственный камень преткновения всех гвардейских шалунов, присылаемых сюда на исправление. Они находятся в необходимости влюбиться в нее. Многие за нее сватались, многие от нее искали в отчаянии неприятельской пули и, оную встречая, умирали».

Письмо Вейтбрехта датируется 1839 годом. Но надо полагать, что играть чувствами своих многочисленных поклонников Эмилия Александровна не перестала и два года спустя, когда в соседнем с верзилинским доме поселился сосланный на Кавказ Михаил Юрьевич Лермонтов.

И некоторые современники, и многие позднейшие исследователи догадывались о недобром участии падчерицы генерала Верзилина в конфликте Лермонтова и Мартынова. Это она, естественно, отрицала. И после дуэли постаралась забыть о поэте, веря, что он навсегда ушел из ее жизни. Этому, казалось, способствовали несчастья, которые обрушились на семью Верзилиных: после тяжелой болезни скончалась мать Эмилии, Мария Ивановна, а несколько месяцев спустя умер и ее супруг генерал. «Была ли при этих обстоятельствах возможность страдать об Лермонтове…» – с явным удовлетворением констатировала позднее Эмилия Александровна.

Но жизнь вновь напомнила ей о поэте. Более того, их судьбы вновь сблизились, круто изменив жизнь и самой Эмилии Александровны, и ее сестры Надежды. Сын Екатерины Алексеевны Хастатовой, Аким Акимович, часто приезжая в Пятигорск, поддерживал добрые отношения с семьей Верзилиных и часто бывал в их доме. Однажды он привел к сестрам гостившего у него сына своей сестры Марии Акимовны Шан-Гирей. Алексей, офицер-артиллерист, к дяде приехал в отпуск. Ему интересно было увидеть дом, где незадолго до гибели бывал его троюродный брат Михаил, им любимый и почитаемый. Более всех, видимо, обрадовалась этому знакомству Надежда Верзилина: Алексей был высок и строен, красив и обаятелен, умен и начитан. И у него возникло чувство к красивой девушке. По осени сыграли свадьбу.

А некоторое время спустя – еще одну: брат Алексея, Аким Павлович Шан-Гирей, женился на Эмилии Александровне. «Роза Кавказа» охотно породнилась с поэтом, полагая, наверное, что это отведет от нее подозрения в неблаговидной роли, которую она играла летом 1841 года. И действительно, это родство многие годы защищало Эмилию Александровну от обвинений в ее адрес.

Ушла из жизни Эмилия Александровна в конце позапрошлого столетия, оставив владелицей дома свою дочь, Евгению Акимовну Шан-Гирей, которая поначалу жила в нем полновластной хозяйкой, а после революции занимала лишь одну комнату. В XX столетии ее воспринимали как живую связь времен. А после того, как троюродная племянница Лермонтова и последняя представительница рода Шан-Гиреев в 1943 году ушла из жизни, эту связь стал олицетворять сам дом, хранящий память о «верзилинской диагонали».

А теперь – о тех людях, жизни которых наиболее жестко пересекла эта «диагональ».

«Свирепый человек» Николай Мартынов

Они неразрывно связаны между собой, особенно в последние дни жизни Михаила Юрьевича. Тут они неотделимы друг от друга как свет и тень, черное и белое, плюс и минус. Лермонтов и Мартынов. Великий поэт и тот, кто лишил его жизни. Убийца… Наверное, нет в истории российской словесности другой фигуры, на которую обрушилось бы столько гнева и ненависти. Разве что Дантес… Известно, что даже могила Мартынова была разорена, и кости его разбросаны по округе. Правда, сотворили это поселенные после революции в барском имении несмышленыши-беспризорники. Но разве не смахивает их поступок на то, что пишут о Николае Соломоновиче некоторые высококультурные и досточтимые авторы? Ведь с их уст и перьев срывается порою чуть ли не площадная брань в адрес этого человека.

И права на защиту у него нет. «Интерпретация личности Мартынова отечественным литературоведением в сугубо негативном, обличительном свете обрела статус непререкаемой истины, усомниться в которой – значит автоматически обречь себя на заведомое заклание, оказаться в рядах антипатриотов, русофобов, сомнительных личностей, покушающихся на незыблемые святыни». Так совершенно справедливо заметил А. В. Очман, сам получивший язвительный ярлык «мартыновед» – только за то, что в своих работах старался объективно показать личность человека, вышедшего на поединок с поэтом, и сущность конфликта между ними. Именно ему принадлежит важнейший аргумент в оценке личности Мартынова: «Единственное неудобство в этой общепринятой концепции – сам Лермонтов, поставленный в положение более чем странное: отчего его, человека проницательного, принципиального, на дух не переносящего пошлости и фальши, предательства и вероломства, тянуло в течение минимум десяти лет к однокашнику по гвардейской школе… Чутье подвело или Лермонтов по каким-то причинам в упор не хотел воспринимать очевидного? Как можно было водить за нос длительное время умнейшего из русских людей?»

Не будем вслед за автором этих строк анализировать и опровергать весь тот ворох негатива, который содержат как биографические работы, так и беллетристические произведения о Лермонтове. Постараемся извлечь из них лишь то, что необходимо для понимания произошедшего в июльские дни 1841 года. Тут нужно сказать, что, в сравнении со многими другими лицами лермонтовского окружения тех дней, Мартынову очень повезло. Желание уязвить ненавистного убийцу заставляло исследователей как можно глубже, в поисках компрометирующих фактов, вникать во все к нему относящееся.

Благодаря этому в биографии Мартынова практически нет темных мест. Но не стоит углубляться в нее, поскольку она не столь уж выразительна и очень походит на биографии многих его сверстников-офицеров. Гораздо важнее рассмотреть некоторые черты личности Мартынова, а также историю его отношений с Лермонтовым.

Николай Соломонович Мартынов

Т. Райт

Попытку объективно оценить Мартынова предпринял лермонтовед О. Попов в работе «Лермонтов и Мартынов»:

«Н. Мартынову давалась простейшая характеристика: глуп, самолюбив, озлобленный неудачник, графоман, всегда под чьим-либо влиянием…» Но, удивляется Попов: «…какой же он неудачник, если в 25 лет имел чин майора и орден! Напомним, что лермонтовский Максим Максимыч, всю жизнь прослуживший на Кавказе, был лишь штабс-капитаном, сам Лермонтов – поручиком… Мартыновы были богаты и достаточно известны в Москве. О самом Н. Мартынове знавший его декабрист Лорер писал, что он имел блестящее светское образование».

Добавим к этому, что Николай Соломонович был человеком музыкальным, играл на рояле, пел приятным голосом русские песни и романсы. Был начитан и не чужд литературных занятий. Это, впрочем, позволяет разоблачителям именовать его графоманом, на что Попов резонно замечает: «Вряд ли справедливо называть его графоманом. Графоманы пишут постоянно и много, а Мартынов брался за перо редко, и все написанное им поместится в небольшую книжку. Не свидетельствует оно и о глупости автора, хотя и особой глубиной не отличается. Вероятно, писал Мартынов легко, а это создает у пишущего преувеличенное мнение о своих способностях… Желания и умения доводить начатое до конца, стремления к совершенствованию у Мартынова явно не было. Были способности – не было поэтической души. Но самолюбия и самоуверенности – достаточно…»

Тут самое время спросить: а у Лермонтова разве не было в достатке и самолюбия, и самоуверенности? А у других, окружавших его в Пятигорске, – тех же Арнольди, Тирана, Льва Пушкина, Дмитриевского? Несомненно, что каждый из них был и самолюбив, и достаточно высокого мнения о своей персоне. Но почему-то никого из них не записывают в потенциальные убийцы!

Показательно и прозвище, данное Мартынову в юнкерской школе – homme feroce, «свирепый человек». Но рассказ его однокашника Александра Тирана об эпизодах, с этим прозвищем связанных, говорит отнюдь не о свирепости, а, скорее, о простодушном стремлении быть «не хуже других».

Наверное, не столь уж великим грехом было и преувеличенное внимание Мартынова к своей внешности – мало ли встречалось подобных франтов среди столичных гвардейцев? Да и не только среди них. Думается, тут имеет место некий «эффект обратного результата». Зная, что ссору вызвала шутка Лермонтова по поводу внешности приятеля, современники и последующие авторы стали обращать на его франтовство особое внимание, добавляя это качество Мартынова к другим отрицательным чертам, во многом придуманным ими самими же, таким как тупость, мелочность, злобность и т. д. Нет, если уж искать истинную причину ссоры, то не столько в свойствах личности Мартынова, сколько в тонкостях его взаимоотношений с Лермонтовым.

Они между тем начались более чем за десять лет до пятигорской встречи. Три лета подряд юный Мишель отдыхал в усадьбе своих родственников – Середникове, рядом с которым находилось имение Мартыновых. Факт знакомства с этой семьей подтверждает стихотворение, посвященное старшей сестре Николая Соломоновича. Невозможно предположить, что, интересуясь барышнями Мартыновыми, Лермонтов не замечал их брата, который был всего на год моложе его самого. Так что в юнкерской школе произошло не знакомство, как обычно считают, а его дальнейшее развитие. Предполагают, например, что однажды Мартынов, рискуя подвергнуться строгому взысканию, оставил дежурство по эскадрону, чтобы навестить в госпитале Лермонтова, упавшего с лошади и повредившего ногу. Однокашники отмечают их дружеское соперничество в силе, ловкости, а также… в сочинительстве. Оба сотрудничали в школьном рукописном журнале, причем если Лермонтов помещал там стихи, то Мартынов – прозу.

Лейб-гвардейская служба в столице отдалила приятелей – разные полки, разная их дислокация, разный круг светских знакомств. Свел их Кавказ, на который оба попали в 1837 году: Мартынов – добровольно, Лермонтов – в ссылку. Еще по дороге туда, остановившись на две недели в Москве, они встречались почти ежедневно – завтракали у «Яра», посещали балы, ездили на пикники и загородные прогулки. Никаких конфликтов не было и в помине.

Повоевать вместе в том году не довелось – встреча произошла лишь осенью, в укреплении Ольгинском, куда Мартынов прибыл после участия в военной экспедиции, а Лермонтов – закончив лечение на Водах. К этому времени относится эпизод с письмами, которые Лермонтов взялся передать Мартынову от его родных из Пятигорска. Пропажу их вместе с украденными вещами впоследствии пытались объяснить тем, что Лермонтов якобы вскрыл и прочитал их, что выдавалось за истинную причину ссоры. Но все разговоры об этом возникли уже после дуэли. А тогда, на Кавказе, никаких конфликтов по этому поводу между приятелями не возникало, и добрые отношения их продолжались еще четыре года.

После возвращения с Кавказа вновь были не очень частые встречи в Петербурге. И спустя два года – новый выезд на Кавказ, в сущности повторивший ситуацию предыдущего: Лермонтов был опять отправлен туда в ссылку, а Мартынов снова поехал добровольно. Наверное, этот поступок должен характеризовать его не с самой худшей стороны. Что бы там ни говорили о карьерных соображениях Мартынова или его желании избежать чрезмерно строгой дисциплины в гвардейском полку, все же сменить столичное житье-бытье на полную тяжестей и невзгод службу в Кавказской армии решиться мог не каждый.

На сей раз они все-таки воевали вместе, правда, в кровопролитнейшем сражении на речке Валерик, где отличился Лермонтов, его приятель не участвовал, находился в отпуске. Но, штурмуя селение Шали, они сражались бок о бок. И оба были отмечены в журнале военных действий отряда под командованием генерала Галафеева. Новая разлука случилась в конце 1840 года. Лермонтов подал прошение об отпуске и получил его. Мартынов, как установил Д. Алексеев, вышел в отставку «…по семейным обстоятельствам». Незнание истинной причины этого поступка позволяло разоблачителям строить предположения насчет некоей темной истории с карточной игрой или желания Николая Соломоновича сберечь свою драгоценную жизнь. Однако архивные документы убедительно показывают: покинуть военную службу Мартынова заставила элементарная необходимость заняться расстроенными хозяйственными делами семьи, оставшейся без отца.

И вот – встреча в мае 1841 года в Пятигорске, где Мартынов лечился, ожидая, пока неторопливая служебная машина оформит документы на отставку. Многие пишущие о последних днях жизни Лермонтова верят показаниям Мартынова на следствии: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное…» И делают вывод, что натянутые отношения у них сохранялись в течение всего лета. А ведь ничего подобного не было! Чтобы разобраться в отношениях двух приятелей, необходимо, прежде всего, четко уяснить, что Мартынов, приехавший в Пятигорск к концу апреля, принимал здесь ванны с первых чисел мая и 23 или 24 числа закончил курс. Как раз в это время в Пятигорск приехал Лермонтов и, согласно воспоминаниям П. Магденко, был очень рад тому, что увидит здесь давнишнего приятеля. И конечно же, едва ли сразу же начал говорить ему «что-нибудь неприятное». Что было им делить, из-за чего ссориться?

Тем более что очень скоро – 26 или 27 мая – Мартынов, согласно тогдашнему порядку лечения, выехал в Железноводск – продолжать там прием процедур, который завершился лишь к концу июня. Таким образом, практически весь следующий месяц они с Лермонтовым почти не виделись. Встречи, конечно, могли быть, но единичные и недолгие и едва ли давали повод для каких-то обид или размолвок.

Но, когда в конце июня, вернувшись в Пятигорск, Мартынов появился в доме Верзилиных, положение резко изменилось. Теперь, живя по соседству с «Розой Кавказа» и бывая постоянно в ее доме, Мартынов явно увлекся красавицей, хотя есть сведения, что его интересовала и сводная сестра Эмилии, юная Надя. Эмилия, конечно же, сразу обратила на него внимание…

В общем, все, что мы знаем о Мартынове, позволяет считать его самым обычным представителем российского офицерства – не самой лучшей, но и далеко не худшей его части. Застрели Лермонтова кто-нибудь другой – тот же его однокашник и сослуживец Тиран, не раз страдавший от острого языка поэта, или, скажем, Лисаневич, которого якобы провоцировали на дуэль, Николай Мартынов остался бы в истории как «Мартышка», «добрый малый», «хороший приятель Мишеля, ничем особым не блиставший». Но обстоятельства, сложившиеся летом 1841 года в Пятигорске, принесли ему поистине Геростратову славу и стали причиной истинной трагедии его жизни.

Милый Глебов, «сродник Фебов»

16 июля 1841 года пятигорский комендант полковник В. И. Ильяшенков доносил по начальству: «Лейб-гвардии Конного полка корнет Глебов, вчерашнего числа к вечеру пришед ко мне на квартиру, объявил, что в 6 часов вечера у подножья Машука была дуэль между отставным майором Мартыновым и Тенгинского пехотного полка поручиком Лермонтовым, на коей сей последний был убит».

Тяжкая участь – сообщить властям о дуэли со смертельным исходом – выпала на долю одного из секундантов – Михаила Глебова. Почему?

Михаил Павлович Глебов родился 23 сентября 1817 года, хотя в некоторых источниках годом его рождения указывается 1818 или 1819. Отцом его был орловский дворянин, отставной полковник (по другим данным – подполковник), участник войны 1812 года Павел Николаевич Глебов. У него и его супруги Марии Борисовны родились семеро сыновей и три дочери. Михаил был вторым сыном.

Михаил Павлович Глебов

Неизвестный художник

Обычно считают, что Глебов познакомился с Лермонтовым в Петербурге, поскольку окончил ту же школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, правда, несколько позже Михаила Юрьевича, одновременно с его родственником Дмитрием Столыпиным. Но оказывается, что их первая встреча относится к более ранним временам. Обнаружены документы, свидетельствующие, что осенью 1828 года Лермонтов и Глебов одновременно поступили в Московский университетский благородный пансион. Правда, ввиду трехлетней разницы в возрасте они были зачислены в разные классы. Так что едва ли могли здесь сойтись близко, но то, что знали друг друга уже тогда, – несомненно. Лермонтов, покинув пансион, поступил в 1830 году в университет, потом – в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. А Глебов оказался в той же школе в 1835 году, когда Лермонтов ее уже окончил.

Нам ничего не известно об их встречах в Петербурге, где Лермонтов, после возвращения из первой ссылки, служил в лейб-гвардии Гусарском, а Глебов, получив 28 января 1839 года чин корнета, в лейб-гвардии Конном полку. Но такие встречи вполне возможны, поскольку конногвардейцем был и родственник Михаила Юрьевича Дмитрий Столыпин. А более тесно судьба свела их уже на Кавказе. Весной 1840 года Глебов, как и некоторые другие гвардейцы, в числе «охотников» был командирован туда от своего полка. С Лермонтовым, сосланным на Кавказ вторично, за дуэль де Барантом, он встретился в экспедиции генерала Галафеева. На их сближение могло повлиять их давнее знакомство, но немаловажную роль сыграло и Валерикское сражение, где они бились бок о бок. Глебов заработал за этот знаменитый бой высокую награду – орден Св. Анны 3 степени с бантом, но, увы, получил и тяжелое ранение. «Был ранен ружейною пулею спереди в верхнюю часть руки, пуля, пробив: кости руки, плеча и заднюю лопатку, остановилась в мясе, откуда и была вырезана», – гласит медицинское свидетельство. В результате он надолго выбыл из строя.

Некоторые биографы Лермонтова пытались установить между ним и Глебовым еще более тесные связи, утверждая, что Глебов в начале 1841 года долечивался в имении своих родителей Мишково, куда к нему, по дороге на Кавказ, заехал Лермонтов. Описывались даже подробности их встречи – дескать, во время чаепития на открытой веранде слух Михаила Юрьевича услаждал хор крестьянских девушек, одна из которых удостоилась его внимания и похвалы. Но документы опровергают это: в формулярном списке Глебова, в графе «в домовых отпусках был ли, когда именно, по каким причинам или случаям» значится: «Не бывал».

И лечился он в одном из кавказских госпиталей, а именно в крепости Грозной. Потом прибыл в Моздок, где находился штаб Кавказского Линейного казачьего войска, к которому он был приписан. Именно в Моздоке 16 мая 1841 года Глебову была выписана подорожная до Пятигорска «для пользования водами». Здесь его рану лечили уже курортными средствами, правда, не слишком успешно, поскольку рука так и оставалась на перевязи.

Поселился Глебов в доме, принадлежавшем Верзилиным, по соседству с усадьбой Чилаева, где жили Лермонтов со Столыпиным и Васильчиков с Трубецким. Таким образом, почти все участники трагедии 15 июля оказались в непосредственной близости друг к другу. Не хватало только Мартынова. И он появился здесь, возможно, не без участия Глебова. Закончив 27 июня свое лечение в Железноводске, Николай Соломонович вернулся в Пятигорск в самый разгар сезона, когда найти жилье было не так-то просто. И не исключено, что Глебов уступил Мартынову часть своей квартиры.

Предполагают, что в дом Верзилиных и Лермонтов, и Мартынов были введены именно Глебовым. Ничего удивительного здесь нет: приехав раньше своих товарищей и живя неподалеку, молодой офицер сумел познакомиться с семейством, в котором имелись три красивые девушки. Его мог привести туда полковник Зельмиц, занимавший соседние комнаты того же дома и бывавший у Верзилиных на правах старого боевого товарища генерала.

Свое внимание Михаил обратил на младшую из «трех граций» – Надежду. Мы знаем об этом благодаря шуточному экспромту Лермонтова:

«Сродник Фебов»… Значит, родственник лучезарного бога Аполлона. Вот как высоко оценил приятеля Михаил Юрьевич! И окружающие любили веселого, радушного, красивого юношу за «светлый ум и доброе сердце». Теплый дружеский тон стихов Лермонтова свидетельствует о его добром отношении к младшему товарищу, одному из немногих, кто никогда не подвергался насмешкам поэта, разве что получил от него шутливое прозвище «Баронесса».

Глебову выпала печальная участь не просто стать свидетелем конфликта Лермонтова и Мартынова, но быть причастным к нему с первых же минут. Уже поздно вечером 13 июля, сразу после резкого разговора, случившегося по выходе из дома Верзилиных, Глебов был привлечен к наметившейся дуэли как возможный секундант. Только вот с чьей стороны? Одни источники указывают, что он был секундантом Мартынова, другие говорят, что Лермонтова. Но сам Глебов неоднократно рассказывал о дуэли разным лицам, которые, с его слов, не сговариваясь, утверждают, что Глебов был все же секундантом Лермонтова.

Его участие в дуэли, несмотря на строгий приговор суда, было прощено императором «в уважении храбрости и тяжелой раны, полученной им в бою с неприятелем». Получив прощение, Глебов в начале следующего года выехал в Петербург, в свой полк. Но, видимо, Кавказ оставил в его душе неизгладимый след, и молодой офицер очень скоро добровольно вернулся сюда. 17 ноября 1842 года он был назначен адъютантом к командиру Отдельного Кавказского корпуса, генерал-адъютанту Нейдгарду.

В 1843 году среди бела дня недалеко от Ставрополя его взяли в плен с важными документами, которые он вез в Петербург. В неволе пленник томился месяца два. Потом его, по поручению русского командования, выкрали двое ловких джигитов-ногайцев – князь Бий Карамурзин и уздень Мамгаза Балялов. Эти события окружили имя Глебова романтическим ореолом. В 1844 году, прибыв в Петербург, Глебов был встречен как герой. Перед ним открылась блестящая карьера. Наместник Кавказа князь М. С. Воронцов оставил его адъютантом при себе. Как говорили современники, «Глебов получил полную возможность не подставлять свою, уже увешанную многочисленными орденами, грудь под пули, но он не хотел прятаться за чужие спины». И, пользуясь полным доверием своего начальника, не сделался «штабной крысой». По-прежнему полный удали и отваги, он снова и снова рвался в бой. В 1845 году Глебов участвовал в кровопролитном Даргинском походе, за отличие в котором был произведен в штаб-ротмистры, а год спустя – в ротмистры.

В 1847 году при штурме аула Салты Глебов вызвался командовать цепью передовых стрелков и в разгар боя был убит наповал пулей в голову. «Этот честный храбрец и погиб славно, как подобает герою, – писал в своих воспоминаниях о Глебове генерал-майор В. А. Полторацкий. – Сидя верхом перед батальоном молодцев-ширванцев, Глебов под градом пуль блестящим хладнокровием подавал изумительный пример отваги, пока внезапно не рухнул с коня на руки до безумия его полюбивших солдат. Со смертью Глебова Кавказ лишился одного из храбрейших своих детищ». Один из участников экспедиции писал: «Очень грустное впечатление произвела его смерть на всех его товарищей, был он всеми любим и уважаем, жил и умер молодцом».

Один из современных разоблачителей «проклятого царизма, погубившего М. Ю. Лермонтова», со злорадством утверждал, что, дескать, ранняя смерть стала для Глебова наказанием Божьим за участие в убийстве великого поэта. Но как тогда расценивать факт, что второй секундант, князь Васильчиков, благополучно дожил почти до семидесяти лет, а убивший поэта Мартынов скончался шестидесятилетним? Нет, если уж говорить о влиянии на судьбу Михаила Глебова высших сил, то стоит вспомнить мудрость древних: «Кого любят боги, тот умирает молодым…»

«Рыцарь иезуитизма» Александр Васильчиков

Вот уж кому доставалось от всех, кто писал о Лермонтове! Начиная с П. К. Мартьянова, первым начавшего собирать материалы о поэте, и до авторов наших дней каждый старался мазнуть Александра Илларионовича черной краской, приписывая ему все возможные и невозможные грехи. Особо прыткие авторы чуть ли не под микроскопом изучали факты биографии и поступки князя, чтобы доказать, какая это была зловредная личность.

Воспоминаниями князя пользовались многие авторы, но обязательно отмечая их ненадежность и тенденциозность. И никто на протяжении ста с лишним лет не сказал ни одного доброго слова об этом человеке. Лишь в конце XX столетия, когда началась переоценка взглядов минувших лет, в печати появились первые объективные высказывания о личности и деяниях князя Васильчикова. Правда, эти немногочисленные материалы буквально тонут в потоках негатива, который продолжает изливаться на секунданта в последней дуэли Лермонтова. Так что и ныне Васильчиков остается в лермонтоведении одной из самых одиозных фигур. Чем же вызвал князь подобное отношение к себе? Попробуем разобраться.

Васильчиковы принадлежали к одному из древних дворянских родов, внесенных в «Бархатную книгу».

Александр Илларионович Васильчиков

Г. Г. Гагарин

Отец Александра, И. В. Васильчиков, отличился в Отечественной войне 1812 года, был ранен на Бородинском поле, еще более прославился в Заграничном походе. В 1823 году Илларион Васильевич стал членом Государственного совета. В 1825 году он поддержал Николая I во время событий 14 декабря на Сенатской площади – считается, что именно Васильчиков порекомендовал молодому императору применить против восставших артиллерию. Это положило начало его возвышению. В 1831 году Васильчиков был возведен в графское достоинство. В 1838 году Николай назначил его председателем Государственного совета, а 1 января 1839 года графу Васильчикову был пожалован княжеский титул.

Александр Илларионович в 1835 году стал студентом Санкт-Петербургского университета по юридическому факультету. Хорошо знавший его М. Б. Лобанов-Ростовский вспоминал, что Васильчиков «пользовался властью трибуна в весьма анархической республике своих товарищей, соединившихся в корпорации по немецкому образцу». То, что Александр был среди сокурсников «первым студентом», подтверждают многие из них.

В 1839 году Александр окончил курс со степенью кандидата. Перед сыном фаворита Николая I открывались пути к высоким государственным постам, его ждала блестящая карьера. Но юноша, имея совершенно иные устремления, избрал другую дорогу. После окончания университета молодой Васильчиков вошел в состав так называемого «кружка шестнадцати», где «болтали обо всем и все обсуждали с полнейшей непринужденностью и свободно, как будто бы III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии вовсе не существовало». Известно, что душой этого кружка был М. Ю. Лермонтов. В 1839–1840 годах Васильчиков неоднократно встречался с ним. Князь был хорошо образован, не гонялся за карьерой. Независимость суждений и ум, видимо, привлекали к нему поэта.

В начале 1840 года Васильчиков решил примкнуть к группе молодежи, приглашенной бароном П. В. Ганом в сотрудники комиссии по введению на Кавказе нового административного устройства. Молодые администраторы мечтали о том, как они водворят на Кавказе окончательный мир и гражданственность. Увы, миссия Гана не удалась, и через год, в 1841 году, почти все его сотрудники были уже в отпуске, готовясь вернуться в Петербург. Однако Васильчиков, вместо того чтобы выехать в столицу, оказался вдруг в Пятигорске. 9 июня он доносил барону Гану, что, «заболев на обратном пути в С.-Петербург, не в состоянии долее следовать, и принужден оставаться на Кавказских Минеральных Водах до совершенного выздоровления».

Выехав из Тифлиса в середине мая, Васильчиков по крайней мере две недели, с 17 мая и по 2 июня, провел во Владикавказе.

В первых числах июня Васильчиков оказался в Пятигорске и поселился в доме Чилаева. Тут он встретил многих своих знакомых, среди них и Лермонтова. Они особенно сблизились, будучи близкими соседями, в последние два месяца перед дуэлью. Но об участии в ней Васильчикова – позже. А пока – о дальнейшей судьбе князя.

До конца своих дней Александр Илларионович шел избранным путем: карьеры не делал, несмотря на блестящие для этого возможности, находился в лагере оппозиции. Выступления в печати как экономиста и публициста принесли ему широкую известность. Однако в XX столетии об этой стороне его деятельности долго молчали, потому что князь был идейным противником утопических идей Маркса, особенно – о всеобщем равенстве при коммунизме.

Будучи сотрудником II Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, А. И. Васильчиков усердно трудился над кодификацией российских законов. Социально-экономическая доктрина Васильчикова, провозглашенная им в такой крупной работе, как «Земледелие и землевладение», была взята на вооружение народниками девяностых годов. Отрицая помещичье землевладение, он апеллировал к деревенской общине, а в крестьянском кредите видел спасение от многих бед. Отказ от борьбы классов, попытки их примирения – все это вызвало резкую критику взглядов Васильчикова со стороны В. И. Ленина. В своих исследованиях по аграрному вопросу в России, характеризуя Васильчикова как «народничествующего помещика», Ленин подчеркивал, что князь представлял «интересы одной лишь мелкой буржуазии».

В середине 70-х годов Александр Илларионович унаследовал от брата имение в селе Трубетчино, где хозяйствовал умело, применяя самые передовые методы. Умер Александр Илларионович 2 октября 1881 года и был похоронен в Новгородской губернии в фамильном склепе родового имения князей Васильчиковых. Газеты сообщали, что весь трехверстный путь от станции Шимека до кладбища крестьяне – бывшие крепостные Васильчиковых – распрягши лошадей, везли телегу с гробом сами.

Вот таким был этот далеко не ординарный человек, отнюдь не похожий на записного злодея, каким его обычно изображали. И в то же время думается, что каждый увидит, как много дает биография князя поводов для жесточайшей критики его со стороны представителей марксистской идеологии. Это и недобрая слава отца-реакционера, царского сатрапа и убежденного противника революционных устремлений декабристов. Это и собственные народнические убеждения Александра Илларионовича, вызвавшие резкую критику Ленина. И защита «либеральным помещиком интересов мелкой буржуазии». И активное противостояние доктринам основоположников марксизма.

Тем не менее подобные «грехи», правда не столь ужасные с позиций дня сегодняшнего, так и остались бы достоянием историков и экономистов, если бы не стал Александр Илларионович секундантом дуэли, на которой погиб М. Ю. Лермонтов. И вот тут-то дурная политико-экономическая репутация князя служит удобной подоплекой для обвинений его в причастности к гибели великого русского поэта.

Их поток первым обрушил на князя его квартирный хозяин В. И. Чилаев. О неблаговидной роли Васильчикова в преддуэльных событиях он рассказал журналисту П. К. Мартьянову, и тот написал впоследствии: «Недобрая роль выпала в этой интриге на долю князя: затаив в душе нерасположение к поэту за беспощадное разоблачение его княжеских слабостей, он, как истинный рыцарь иезуитизма, сохраняя к нему по наружности прежние дружеские отношения, взялся руководить интригою в сердце кружка и, надо отдать справедливость, мастерски исполнял порученное ему дело.

Он сумел подстрекнуть Мартынова обуздать человека, соперничавшего с ним за обладание красавицей, раздуть вспышку и, несмотря на старания прочих товарищей к примирению, довести соперников до дуэли, уничтожить „выскочку и задиру“ и после его смерти прикинуться одним из его лучших друзей».

«Причину такого поведения князя, – пишет С. В. Чекалин, – Мартьянов видел в скрытой обиде и озлобленности Васильчикова на поэта за прозвища и эпиграммы в свой адрес. Они стали известны благодаря записям Чилаева и были опубликованы Мартьяновым в его очерках. Особенно меткой оказалась одна из эпиграмм. Она была написана поэтом на карточном столе во время игры, когда молодой князь в пылу азарта энергично выразился. В ней Лермонтов хлестко охарактеризовал всю высокопоставленную родню Васильчикова и, несомненно, сильно затронул самолюбие князя – „Наш князь Василь // Чиков по батюшке…“ и т. д».

Чилаев же передал Мартьянову якобы услышанное в то время от князя такого рода высказывание о поэте: «Мишеля, чтобы там ни говорили, а поставить в рамки следует». Ссылаясь на эти сведения, Мартьянов утверждал, что Васильчиков, желая проучить Лермонтова как «выскочку и задиру», был заинтересован в ссоре Мартынова с поэтом, всячески подстрекал первого к этому, а потом скрытно препятствовал возможности их примирения.

На писания Мартьянова опирались позднейшие авторы, каждый из которых на свой лад клеймил Васильчикова за его участие в якобы имевших место преддуэльных интригах. Не менее резкой критике подвергается и поведение Васильчикова во время следствия. Но насколько справедливы эти обвинения? Действительно ли Васильчиков столь лжив, двуличен и полон ненависти к великому поэту?

Вопреки утверждениям позднейших авторов, мы не находим среди высказываний современников о князе резкого осуждения его личных качеств. Да, встречаются у лиц, знавших его, замечания об отдельных отрицательных чертах характера Александра Илларионовича. Да, многие из тех, кто был знаком с обстоятельствами поединка, осуждают поведение секундантов, особо не выделяя именно Васильчикова. Но никто, решительно никто из современников не дает ему столь убийственной характеристики, как В. И. Чилаев.

Это заставляет задуматься, а не было ли у квартирного хозяина каких-то особых причин, чтобы так отзываться о своем квартиранте? Не были ли его рассказы Мартьянову сведением счетов за какую-то обиду, которую нанес ему, провинциальному офицерику, аристократ-постоялец? Сведения, полученные от Чилаева, очень пригодились Мартьянову для осуждения Васильчикова, на которого он сам был зол – видимо, за то, что князь не пожелал беседовать с ним.

В дальнейшем мартьяновские нападки на Васильчикова, попав в руки советских лермонтоведов, послужили прекрасной основой для разоблачений злодея-князя, речь о которых шла выше. Ну а понимание, «откуда ветер дует», позволяет по-иному взглянуть на личность Васильчикова и его поведение в дуэльных событиях.

«Ужасный ребенок» Сергей Трубецкой

Интерес к роковой дуэли, на которой погиб Михаил Юрьевич Лермонтов, заставляет поклонников поэта и исследователей его творчества интересоваться даже мельчайшими подробностями происходившего, тем более личностями участников поединка. Таковыми традиционно числятся шестеро: кроме двух дуэлянтов это четыре секунданта – Глебов, Васильчиков, Столыпин и Трубецкой. Сохранившиеся свидетельства – пусть скудные и противоречивые – в общем-то сходно и довольно четко определяют роль и меру участия в ходе дуэли каждого из этой четверки, в первую очередь деловую активность Глебова и князя Васильчикова – они отмеряли расстояния, заряжали и вручали дуэлянтам пистолеты, подавали команды. Не очень определенно, но все же просматриваются действия Столыпина – в одном случае оказывается, что он подавал команду стрелять, в другом – помогал отмеривать расстояние, крикнул «Стреляйте!» после фактического окончания дуэли. А вот об участии Трубецкого мы практически ничего не знаем. А что вообще о нем известно?

Сергей Васильевич Трубецкой принадлежал к одному из самых именитых дворянских семейств России – княжескому роду, ведущему начало от великого князя литовского Гидемина. В число самых блестящих петербургских аристократов входил его отец – кавалергард, герой Отечественной войны 1812 года, генерал от кавалерии, член Государственного совета. Дом Трубецких считался одним из самых известных в Петербурге – там собирались представители высшей знати. У Василия Сергеевича Трубецкого (1773–1841) и Софьи Андреевны Вейс было десять детей – пятеро сыновей и пять дочерей. Почти все они достигли солидного положения в обществе. И перед Сергеем открывался путь к блестящей карьере – мальчиком он был взят ко двору в качестве камер-пажа, а достигнув восемнадцати лет, стал офицером Кавалергардского полка, самого блестящего и привилегированного в российской гвардии.

Но на дальнейшей его судьбе сказалась неординарная натура юного князя. Вся сознательная жизнь князя Сергея прошла под знаком двух бед. Первая состояла в том, что ему, как говорится, на роду было написано все время попадать в какие-то неприятные положения, чаще всего – по собственной вине. А вторая беда выглядела так: каждый его проступок, обычно называемый «шалостью», обязательно становился более или менее широко известным. И там, где у других все проходило незаметно, действия Трубецкого обязательно вызывали гнев, негодование, преследование со стороны императора. Трудно сказать, чем это было вызвано – личной неприязнью Николая I к Сергею или к кому-то из его родных.

С первых же дней своей службы в Кавалергардском полку, начавшейся с 5 сентября 1833 года, корнет Трубецкой регулярно подвергался наказаниям за мелкие проступки – курение трубки перед фронтом, отлучки с дежурства. А всего год спустя, в августе 1834 года, в штрафном журнале Кавалергардского полка появилась запись, касающаяся Трубецкого и его приятеля: «11 числа сего месяца, узнав, что графиня Бобринская с гостями должны были гулять на лодках по Большой Неве и Черной речке, вознамерились в шутку ехать им навстречу с зажженными факелами и пустым гробом…» Последствием этой шутки был арест с содержанием на гауптвахте, затем перевод в Гродненский гусарский полк. Правда, уже 12 декабря «шалун» был возвращен в свой Кавалергардский полк.

Сергей Васильевич Трубецкой

П. Ф. Соколов

Проходит еще год. Новая запись от 1 сентября 1835 года о Трубецком и его компании: «За то, что после вечерней зори во втором часу на улице в Новой Деревне производили разные игры не с должной тишиной, арестованы с содержанием на гауптвахте впредь до приказания». Теперь Трубецкой переведен в орденский кирасирский полк. И возвращен только два года спустя, да не в Кавалергардский, а в чуть менее престижный лейб-гвардии Кирасирский Ее Величества полк. И тут же он совершает новую провинность: находясь на дежурстве во дворце, соблазняет фрейлину двора Екатерину Петровну Мусину-Пушкину – дочь заслуженного генерала, а по другой родственной линии – племянницу сестры всесильного шефа жандармов Бенкендорфа. За это прегрешение следует наказание иного рода: по распоряжению Николая I князь был обвенчан с «пострадавшей» девицей. Брак был недолгим, после рождения дочери супруги расстались.

Может быть, желание убраться подальше от нелюбимой жены, а заодно и от ее высокого покровителя побудило Трубецкого отправиться на Кавказ – это произошло в начале 1840 года. Активная обличительница «козней самодержавия» Э. Герштейн пыталась утверждать, что это была ссылка, но С. И. Недумов документально доказал добровольность поступка князя Сергея. Ведь он был «enfant terrible» («ужасный ребенок»), человек, не укладывавшийся в рамки обычного общежития, тяготившийся обыденностью. Видимо, на Кавказе, в боевых действиях, он рассчитывал найти выход своей неуемной энергии. Приписанный к Гребенскому казачьему полку, Трубецкой участвовал в экспедиции генерала Галафеева и сражении при Валерике, где был ранен пулей в грудь.

Рана принудила Трубецкого вновь вернуться в мир обыденности, и он опять стал нарушать общепринятые правила. Никакие угрозы наказания не могли его остановить. О рискованной выходке Трубецкого в кисловодской ресторации 22 августа 1840 года на балу, проходившем по случаю дня коронации Николая I, вспоминает Э. А. Шан-Гирей: «В то время, в торжественные дни все военные должны были быть в мундирах, а так как молодежь, отпускаемая из экспедиций на самое короткое время отдохнуть на Воды, мундиров не имела, то и участвовать в парадном балу не могла, что и случилось именно 22 августа (день коронации) 1840 г. Молодые люди… стояли на балконе у окна… В конце вечера, во время мазурки, один из не имевших права входа на бал, именно князь Трубецкой, храбро вошел и, торжественно пройдя всю залу, пригласил девицу сделать с ним один тур мазурки, на что она охотно согласилась. Затем, доведя ее до места, он так же промаршировал обратно и был встречен аплодисментами товарищей за свой героический подвиг, и дверь снова затворилась. Много смеялись этой смелой выходке, и только; а кн. Трубецкой… мог бы поплатиться и гауптвахтой».

В октябре 1840 года Трубецкой получил отпуск для поездки в Петербург на операцию – извлечь пулю, остававшуюся в теле и причинявшую немалые страдания. По дороге он заболел и вынужден был просить о продлении отпуска. Но, узнав о том, что отец его при смерти, поехал, не дождавшись разрешения. Николай I счел это нарушением дисциплины. Князь был посажен под домашний арест и, недолеченный, отправлен опять на Кавказ.

Очередным проступком стал его приезд без разрешения в Пятигорск летом 1841 года, но наказания за это князь сумел избежать – лишь был выслан из города к месту службы. Правда, годом позже его перевели в Апшеронский пехотный полк, что для кавалериста, да еще бывшего лейб-гвардейца, выглядело унизительным. Еще год спустя он был уволен из армии по болезни, и несколько лет о «шалостях» князя ничего не было слышно. А в 1851 году Трубецкой совершил своей последний, и самый страшный, с точки зрения императора, проступок – увез от нелюбимого мужа-деспота молоденькую Лавинию Жадимирскую. Гнев Николая был ужасен – он поднял на ноги всю жандармерию, и беглецов схватили под Тифлисом. Трубецкой был посажен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а отсидев срок, отдан в солдаты с лишением титула, чинов, состояния. Трагическая судьба влюбленных послужила материалом для романа Булата Окуджавы «Путешествие дилетантов». Умер Сергей Трубецкой в 1859 году. Получив, в конце концов, отставку, он провел последние дни жизни в собственном имении, где на правах экономки поселилась и Лавиния Жадимирская.

С Лермонтовым Трубецкой познакомился еще в Петербурге, где пути их могли пересечься несколько раз. Первый раз – в начале 1835 года, когда Лермонтов был уже офицером, а Трубецкой вернулся в Кавалергардский полк после перевода в гродненские гусары. Вторичная возможность встречи появилась в мае 1838 года – теперь Лермонтов появился в Петербурге после кратковременной службы в Гродненском гусарском полку, а Трубецкой еще оставался гвардейским кирасиром. И уж наверняка они сошлись поближе после того, как стали родственниками, – 22 января 1839 года состоялась свадьба А. Г. Столыпина с Машей Трубецкой, сестрой Сергея.

Общаться по-родственному в петербургских гостиных они могли около года, а затем оба оказались на Кавказе. Здесь их встреча произошла уже в походной обстановке, во время экспедиции генерала Галафеева, где дружба переросла в боевое братство благодаря участию в Валерикском сражении. Лермонтов очень переживал за раненого друга. В середине апреля 1841 года, находясь в Петербурге, он рассказывал о нем своему приятелю Ю. Ф. Самарину, который записал в дневнике: «Помню его (Лермонтова) поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой… Его голос дрожал, он был готов прослезиться…»

И вот Пятигорск, июнь 1841 года. Лермонтов уже около двух недель лечится, стараясь узаконить свое пребывание здесь. А Трубецкой, верный своей натуре, не заботится об этом, хотя приехал без всякого разрешения. О том, когда это произошло, мы можем судить, опираясь на воспоминания Васильчикова, сообщившего, что он уступил часть своей квартиры Трубецкому, который прибыл позже него. А сам Васильчиков, как мы знаем, появился в Пятигорске и нанял квартиру у Чилаева не ранее 4 или 5 июня.

Теперь они с Лермонтовым живут по соседству. Общаются ежедневно – и в домашней обстановке, и в городе. Скупые свидетельства современников позволяют «выловить» эпизоды их совместного времяпрепровождения. Так, В. И. Чилаев вспоминал о дружеских пирушках и карточных баталиях, в которых участвовали оба его постояльца. Однополчанин Лермонтова по Гродненскому гусарскому полку Арнольди, снимавший квартиру в соседнем доме, писал в своих воспоминаниях: «Я часто забегал к соседу моему Лермонтову. Однажды, войдя неожиданно к нему в комнату, я застал его лежащим на постеле и что-то рассматривающим в сообществе С. Трубецкого… Шалуны товарищи показали мне тогда целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертали и раскрасили. Это была целая история в лицах вроде французских карикатур: Criptogram M-r Launisse и проч., где красавец, бывший когда-то кавалергард, Мартынов был изображен в самом смешном виде, то въезжающим в Пятигорск, то рассыпающимся пред какою-нибудь красавицей и проч.».

У того же Арнольди встречаем: «В первых числах июля я получил, кажется от С. Трубецкого, приглашение участвовать в подписке на бал, который пятигорская молодежь желала дать городу; не рассчитывая на то, чтобы этот бал мог стоить очень дорого, я с радостью согласился. В квартире Лермонтова делались все необходимые к тому приготовления…» Наконец, падчерица генерала Верзилина, Э. А. Шан-Гирей, вспоминала о присутствии Трубецкого в их доме на вечере 13 июля. Именно он сидел за роялем во время ее разговора с Лермонтовым. И стал невольным виновником рокового столкновения, прекратив игру в тот самый момент, когда прозвучала фраза «Горец с большим кинжалом», которая возмутила Мартынова.

В одном из материалов о Трубецком есть фраза: «С собой в могилу он унес тайну гибели М. Ю. Лермонтова, к которой волею судьбы он был причастен». Сказано красиво. Но верно ли? Конечно, кое-какие подробности дуэли, скрытые ее участниками от следствия (и от потомства), ему были известны, но «тайну гибели Лермонтова» он вряд ли мог унести с собой в могилу. Тем не менее поклонники поэта ценят его за добрые и теплые чувства, которые они с Михаилом Юрьевичем питали друг к другу.

«Вторая бабушка» Алексей Столыпин

Фигура эта, нужно сказать, очень любопытная! Если, скажем, Михаил Глебов в лермонтоведческой литературе представляется чаще всего «белым и пушистым», а князь Александр Васильчиков выглядит, как правило, чернее черного, то Алексей Аркадьевич предстает перед нами то в белоснежных одеждах безупречного джентльмена и заботливого родственника, то в черном одеянии злодея и тайного врага поэта. Причем поляризация мнений о Монго началась еще при его жизни. К слову сказать, считается, что прозвище «Монго» дал своему дяде сам Лермонтов, увидев у него книгу «Путешествие Мунгопарка», хотя есть и другие версии – не будем тратить на них время. Просто Алексея Аркадьевича удобно именовать так – для отличения от других Столыпиных.

Алексей Аркадьевич Столыпин

В. И. Гау, 1844

Ну а чего все-таки больше выявляют в личности Монго пишущие о нем – плюсов или минусов? Увы! Если положить то и другое на разные чаши весов, то сохранится равновесие, ибо на каждый плюс обязательно находится минус и наоборот. Вот характеристики личности Алексея Аркадьевича, данные его современниками. Дальний родственник Лермонтова, М. Н. Лонгинов, писал: «Это был совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию, была бы названа у французов „prover biale“ (легендарной). Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать „Монгу-Столыпина“ значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже не молодым, но тем же добрым, всеми любимым „Монго“, и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».

А вот мнение князя М. Б. Лобанова-Ростовского: «…я много виделся с офицерами лейб-гусарского полка, расквартированного в Царском Селе… Здесь я познакомился с красивым Монго… Он тогда еще не предался культу собственной особы, не принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, не имел особого наряда для каждого случая и каждого часа дня, не превратил еще себя в бальзаковского героя прилежным изучением творений этого писателя и всех романов того времени, которые так верно рисуют женщин и большой свет; он был еще только скромной куколкой, завернутой в кокон своего полка, и говорил довольно плохо по-французски; он хотел прослыть умным, для чего шумел и пьянствовал, а на смотрах и парадах ездил верхом по-черкесски на коротких стременах, чем навлекал на себя выговоры начальства. В сущности, это был красивый манекен мужчины с безжизненным лицом и глупым выражением глаз и уст, которые к тому же были косноязычны и нередко заикались. Он был глуп, сознавал это и скрывал свою глупость под маской пустоты и хвастовства».

Да, прекрасную возможность дают эти отзывы желающим и поднять Монго на пьедестал, и принизить его! Тем же целям отлично служат и характеристики Алексея Аркадьевича, данные ему таким авторитетным лицом, как Лев Толстой. Так, 31 июня 1854 года он записывает в дневнике: «Еще переход до Фокшан, во время которого я ехал с Монго. Человек пустой, но с твердыми, хотя и ложными убеждениями». А запись от 26 апреля 1856 года гласит: «Обедал с Алексеем Столыпиным у Дюссо. Славный и интересный малый».

Словом, выбирай, что тебе по вкусу. Некоторые, кстати, так и делают:

«Среди людей, группировавшихся в Пятигорске вокруг Лермонтова, не все были искренними и достойными его товарищами… „Рыцарь чести“ – так характеризовали Столыпина в петербургских салонах, где Лермонтов считался „лишним“ человеком. И это вполне логично, ибо представления Столыпина о чести вмещались в рамки аристократических концепций. Лев Толстой о Столыпине-Монго выразился так: „Человек пустой, но с твердыми, хотя и ложными убеждениями“» (И. Кучеров, В. Стешиц. «И все же… Дуэль или убийство?»).

«…Если говорить о дружбе поэта со Столыпиным, то едва ли сегодня можно судить о том, достоин или не достоин ее был Монго. И если выбор Лермонтова пал на „великолепного истукана“, каким, по мнению некоторых, был Монго, значит, в этом был для него какой-то смысл, значит, для Лермонтова этот человек был дорог… Веселый, без претензий на ученость, по словам Л. Н. Толстого, „славный и интересный малый“, он был для Лермонтова незаменимым компаньоном и хорошим товарищем, особенно в бурные годы гусарской жизни» (В. Захаров. «Загадка последней дуэли»).

И тут, как видим, полярность мнений, с использованием в качестве «тяжелой артиллерии» цитат из Толстого, «стреляющих» в прямо противоположных направлениях. Особенно печально то, что, старательно окрашивая Монго светлой или темной краской, пишущие мало интересовались им самим. Лишь в самые последние годы появились работы, проясняющие некоторые важные моменты его биографии.

Основателем большого столыпинского семейства считается Алексей Емельянович Столыпин (1744–1817), пензенский помещик и губернский предводитель дворянства. Свое немалое состояние он нажил на винных откупах. Учился некоторое время в Московском университете, понимал значение образования. Был владельцем одного из лучших в России крепостных театров. Алексей Емельянович имел 11 детей – 6 дочерей и 5 сыновей. Своим сыновьям дал отличное образование – почти все они стали видными военными и государственными деятелями, игравшими важную роль в истории России. В частности, Аркадий Алексеевич Столыпин (1787–1825), отец Монго, был тайным советником, обер-прокурором Сената, затем сенатором. Просвещенный, передовой деятель своего времени, близкий друг М. М. Сперанского, он был знаком Н. М. Карамзиным, В. К. Кюхельбекером, А. С. Грибоедовым.

Любопытно, что именно благодаря Аркадию Алексеевичу протянулась первая нить, связавшая Столыпиных с Кавказом. В конце XVIII века Аркадий Алексеевич оказался в Георгиевске. Возможно, он начинал свою карьеру в одном из присутственных мест уезда. Самое интересное, что в 1795 году журнал «Приятное и полезное препровождение времени» опубликовал его стихотворение «Письмо с Кавказа к моему другу Г. Г. П. в Москве». Это – первое в российской литературе описание далекого южного края. И его автор выглядит не заезжим путешественником, а жителем тех мест, более того – их патриотом, который гордится уникальностью этого края.

Следующая нить к Кавказу протянулась благодаря указу Александра I, которым в 1807 году «отставному поручику Столыпину», то есть Алексею Емельяновичу, отцу Аркадия Алексеевича и деду Монго, было отведено четыре тысячи десятин земли в Георгиевском уезде Кавказской губернии – по течению реки Кумы, между дач казенных селений Солдато-Александровское и Отказное. Спустя два года Алексей Емельянович с сыном Николаем побывали на Кавказе – вероятно, по делам этого имения. И в последующие годы Столыпины приезжали сюда не раз. В 1825 году на Кавказских Водах лечились дочери Александра Алексеевича – Мария, Агафья, Варвара. А Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина, привезла сюда своего болезненного внука Мишу Лермонтова. И жили они в усадьбе Екатерины Алексеевны Хастатовой, тоже урожденной Столыпиной. Выйдя замуж за генерала Хастатова, она поселилась на Тереке в имении Шелковское, а на Горячих Водах построила два дома. Они сохранялись до конца XIX столетия, потом были сломаны, чтобы освободить место для Новосабанеевских (ныне Пушкинских) ванн.

Алексей Аркадьевич Столыпин, известный и современникам, и всем последующим исследователям как Столыпин-Монго, был вторым сыном Аркадия Алексеевича. Приходился Михаилу Юрьевичу Лермонтову двоюродным дядей – бабушка поэта, Елизавета Алексеевна, была родной сестрой Аркадия Алексеевича. Родился Монго в 1816 году. Воспитывался дома, получив, как и остальные его братья, основательное домашнее образование. Вопреки утверждениям некоторых биографов поэта, в детские годы с Михаилом Юрьевичем они не были близки и даже знакомы. И впервые встретиться могли лишь в 1832 году, когда Мишель побывал на даче Веры Николаевны, матери Алексея. А потом, с разрывом всего в один год, оба поступили в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Случайность? Или договорились заранее?

Поступив поначалу в лейб-гвардии Конный полк, Столыпин очень скоро перевелся в лейб-гвардии Гусарский, который выбрал Мишель. Почему? Ведь рослому Столыпину гораздо более пристало быть конногвардейцем, в которые подбирались конники под два метра высотой, чем служить в гусарах, большей частью низкорослых. Это наводит на мысль, что он уже тогда попал под влияние своего двоюродного племянника и не захотел расставаться с ним в последующие годы. По окончании школы оба были выпущены в лейб-гвардии Гусарский полк, стоявший в Царском Селе, – Лермонтов в 1834, Столыпин в 1835 году. Там они вместе снимали квартиру, ведя образ жизни типичный для офицерской среды этого полка. Кое-какие тогдашние их похождения фигурируют в поэме Лермонтова «Монго», датированной 1836 годом.

Кстати сказать, это не единственное литературное произведение, где нашла отражение личность Столыпина. Полагают, что, кроме поэмы «Монго», Лермонтов некоторые его черты привнес в образ Печорина. В. А. Соллогуб изобразил Столыпина в повести «Большой свет» под именем графа Сафьева. И. С. Тургенев использовал черты его личности и факты биографии для описания молодых лет Павла Петровича Кирсанова в романе «Отцы и дети».

Прошло два года. За стихи на смерть Пушкина Лермонтов был выслан на Кавказ. И в это же самое время туда отправляется Столыпин. Некоторые исследователи напрямую связывают эти события. Но простое сопоставление дат отрицает эту связь: о месте ссылки Лермонтова стало известно лишь в феврале 1837 года, а Столыпин решил отправиться на Кавказ еще в январе.

В далеком южном краю пути их разошлись. Заболевший дорогой Лермонтов оказался на Водах, а Столыпин, прикомандированный к отряду генерала Вельяминова, кстати сказать вместе с Николаем Мартыновым, проделал тяжелый путь через кавказские перевалы к Черноморскому побережью, где оба приняли участие в строительстве береговых укреплений, за что впоследствии получили награды. Условия похода оказались чрезвычайно трудными, порою смертельно опасными. Но столичный денди и сибарит достойно выдержал все. Прослышавший об этом Лермонтов писал о нем бабушке: «…некоторые офицеры, которые оттуда приехали, говорят, что его можно считать лучшим офицером из гвардейских, приехавших на Кавказ».

Вскоре оба вновь оказались в столице, где продолжилось их совместное гусарское житье. Заметной вехой его стало их участие в так называемом «кружке шестнадцати», где Лермонтов играл весьма заметную роль. Кое-кто из лермонтоведов XX столетия пытался представить этот кружок как «гнездо свободомыслия». Фактически же это было просто собрание фрондирующих представителей аристократических фамилий, позволявших себе выпады по поводу существующих порядков.

Конфронтация Столыпина с императором Николаем Павловичем не ограничивалась только этими словесными выпадами в кругу друзей. По словам биографа поэта П. А. Висковатова: «У него (Столыпина) была неприятность по поводу одной дамы, которую он защитил от назойливости некоторых лиц. Рассказывали, что ему удалось дать ей возможность незаметно скрыться за границу». Под «некоторыми лицами» подразумевались, конечно же, Николай Павлович и шеф жандармов Бенкендорф. А вот имя дамы достоверно выяснить так и не удалось, несмотря на, казалось бы, убедительные версии, выдвинутые исследователями.

Но так ли оно важно, если мы знаем, что ничего личного в действиях Монго не было, ибо как раз в это время начался его длительный и бурный роман с известной красавицей – графиней А. К. Воронцовой-Дашковой. Многолетняя привязанность к ней, исключавшая все другие любовные приключения в свете, не спасла Монго от личной неприязни Николая I, о которой упоминал его родственник Александр Аркадьевич Столыпин: «Говорят, что государь Николай Павлович, гордившийся своей внешностью, имел слабость ревновать к успехам Алексея Аркадьевича и не скрывал своей нелюбви к нему».

Наверное, очень не поздоровилось бы Монго, узнай император о его служебном проступке – отсутствии в полку без уважительных причин летом 1839 года. За свое прегрешение Столыпин подвергся серьезному дисциплинарному наказанию – двухмесячному содержанию на гауптвахте. Срок немалый, предполагавший последующий перевод гвардейского офицера в один из армейских полков, скорее всего – на Кавказ. Чтобы избежать этого, Столыпин подал прошение об отставке, которое было удовлетворено. Увы, в феврале 1840 года состоялась дуэль Лермонтова с сыном французского посланника Эрнестом де Барантом, в которой Столыпин был секундантом. Как человек чести, Столыпин признался в этом сам, хотя кара ему грозила немалая. Правда, она не последовала – в резолюции по делу император приказал лишь объявить Столыпину, «…что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным». Так что пришлось Монго снова надевать мундир – на сей раз Нижегородского драгунского полка.

Вновь они оба едут «с милого севера в сторону южную». Причем едут отдельно друг от друга. И даже отпуска в начале 1841 года берут порознь. Это дает основание некоторым лермонтоведам говорить об охлаждении их дружеских отношений, что другими их коллегами отрицается. Потому если мы и здесь воспользуемся символическими весами, то снова увидим равновесие, поскольку на другую чашку можно будет положить немало того, что говорит в пользу продолжающейся дружбы. Ведь воюют они частенько бок о бок и постоянно встречаются в перерывах между боями. И, возвращаясь из отпуска, значительную часть пути проделывают в одном экипаже. Вместе они получают назначение на левый фланг Кавказской линии, вместе едут туда и, в конце концов, вместе оказываются в Пятигорске. Здесь живут в одном доме, где все комнаты сообщаются друг с другом. Их квартирный хозяин Чилаев вспоминал об их общих повседневных обедах и дружеских праздничных застольях, в которых принимали участие оба. И о том, как рассудительный Столыпин то и дело сдерживал порывы своего импульсивного родственника, получая в ответ: «Ты – вторая бабушка!» Возможно ли такое при нарушившейся дружбе?

И вот, наконец, роковой поединок у подножия Машука. Он преподносит нам целый букет загадок, связанных с Алексеем Аркадьевичем Столыпиным. Речь о них – впереди.

Почти два десятка лет прожил Столыпин после пятигорской трагедии – воевал в Крыму, жил за границей. В 1858 году умер от туберкулеза. И за все это время о Лермонтове и его дуэли не сказал ни слова. Правда, публикуя в одной из парижских газет свой перевод романа «Герой нашего времени», дал редакции основание написать: «Г. Лермонтов недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными». А может быть, Монго и не хотел, чтобы обстоятельства гибели его родственника и друга были разъяснены?

Возможно, и не хотел. Но как тогда можем мы относиться к тем современникам, которые, притом что у них не было резонов искажать факты, все-таки «озвучивали» свои сведения явно неточно?