Конь на свободе

М. Ю. Лермонтов. 1830-е годы

 

Дуэльные версии XIX–XXI веков

Казалось бы, постичь тайну гибели Михаила Юрьевича Лермонтова не составляет особого труда. Ведь о том, что произошло в Пятигорске 15 июля 1841 года, существует такое обилие материалов, что и представить себе трудно! Тут и документы судебного дела, и пересказы бесед с теми, кто был причастен к дуэли, письма и дневниковые записи современников, что-либо знавших или слышавших о поединке. Тут и опубликованные в периодических изданиях XIX столетия различные факты, связанные с последними днями М. Ю. Лермонтова. И – лавина воспоминаний, мемуаров, «записок», появившихся в 70–80 годы позапрошлого века. И – книги, написанные первыми биографами Лермонтова. И – обнаруженные в архивах документы, случайно найденные письма, по-новому прочтенные известные тексты. И наконец – обилие биографических исследований, не говоря уже о бесчисленных газетных и журнальных статьях, очерках, эссе…

Какое безграничное море возможностей, чтобы составить себе полную и ясную картину гибели Лермонтова!

Увы, окунувшись в это море, мы рискуем утонуть, так и не получив ответа на интересующие нас вопросы, хотя львиная доля всего этого невообразимого множества материалов так или иначе касается дуэльных событий и содержит попытки в них разобраться. Буквально со следующего после дуэли дня и до дней нынешних десятки, а потом и сотни людей пытались и до сих пор пытаются выяснить: из-за чего вчерашние если не друзья, то, во всяком случае, добрые приятели стали смертельными врагами? Как пустячная, на первый взгляд, ссора привела к дуэли? Почему поединок имел трагический исход?

Вопросы, вопросы, вопросы… Ответов, впрочем, тоже достаточно. За минувшие сто семьдесят с лишним лет накопилось великое множество самых разных версий гибели Михаила Юрьевича. Почти каждый, кто мало-мальски интересовался судьбой поэта, выдвигал свою версию, исходя из степени своей осведомленности и собственной оценки личности поэта.

Давайте рассмотрим основные, более всего внедрившиеся в наше сознание версии, для начала разделив их на три группы.

Первая предполагает, что в конфликте, а стало быть и в собственной гибели, – виновен сам Лермонтов. Вторая всю вину возлагает на Мартынова. Третья объясняет причину ссоры и дуэли различными сторонними обстоятельствами – от козней ближайшего окружения поэта до вмешательства влиятельных сил зла, в первую очередь – царского самодержавия. Так, в советское время всеобщее распространение получила безальтернативная трактовка поединка у подножия Машука, согласно которой Мартынов, как марионетка, выполнял волю императора Николая I и его приспешника Бенкендорфа.

Впрочем, черед императора Николая I считаться главным виновником гибели поэта пришел далеко не сразу. Поначалу причины виделись другие.

 

Виноват сам Лермонтов и его шутки

Сначала и ненавидевшие Лермонтова, и те, кто питал к нему самые добрые чувства, сводили все исключительно к шуткам Лермонтова над нелепым костюмом Мартынова. Эту точку зрения высказывают многие – и люди хорошо с поэтом знакомые, и знавшие о нем понаслышке; и те, кто был тогда в Пятигорске, и узнавшие о событиях того дня из вторых и третьих рук. Во всех письмах, дневниковых записях замечается удивительное единодушие:

Фр. Боденштедт (поэт, переводчик, знакомый Лермонтова): «Мартынов счел себя задетым острым словцом любившего пошутить Лермонтова и вызвал его на дуэль».

А. Я. Булгаков (московский почт-директор): «Мартынов показывался каждый день на водах в каком-то необыкновенном костюме… Лермонтов сочинил на него какие-то стихи, к коим присовокупил и нарисованный им очень похожий портрет Мартынова в странном его костюме. Все это он поднес самому Мартынову, но Мартынов не принял это как шутку, а, выйдя из себя, требовал сатисфакции за то, что называл обидою».

А. И. Вегелин (декабрист, находился в Пятигорске): «Покойник любил посмеяться всегда над слабостями Мартынова и, будучи с детства с ним знаком и в связи, позволял себе шутить над ним и перед чужими людьми. Однажды, находясь в доме генеральши Виртилиной (так. – Авт.), у которой три дочери и за которыми молодежь ухаживает, назвал Мартынова данным им прежде эпитетом Chevalier du poignard venu du monde sauvage („рыцарь с кинжалом, пришедший с диких гор“. – Фр.); (Мартынов носил черкесское платье и всегда при кинжале, по странностям умственным приобрел остальное). Мартынова это кольнуло, пошло объяснение. И назначена дуэль…»

М. А. Корф (петербургский чиновник): «…На водах он сошелся с прежним своим товарищем по воспитанию (в Школе гвардейских подпрапорщиков), кавалергардским офицером Мартыновым, которого он, по праву товарищества и по насмешливому вообще нраву, выбрал своим пластроном (человек, который является предметом общих насмешек и шуток. – Авт.). Мартынов долго терпел его насмешки и шуточки; но, наконец, вышел из себя и вызвал его».

К. К. Любомирский (ставропольский чиновник.): «Лермонтов… жил в Пятигорске, где нашел прежнего сослуживца своего, отставного гвардейского офицера Мартынова, который… уморительно одевался… Говорят, что Лермонтов по-приятельски несколько раз сказывал ему, как он смешон в этом шутовском виде, и советовал ему сбросить с себя эту дурь, наконец, нарисовал его в сидячем положении, державшимся обеими руками за ручку кинжала и объяснявшегося в любви, придав корпусу то положение или выражение, которое получает он при испражнении, и эту карикатуру показал ему первому. Мартынов вызвал его на дуэль».

П. Т. Полеводин (петербуржец, лечившийся летом 1841 года в Пятигорске): «Лермонтов в присутствии девиц трунил над Мартыновым целый вечер, до того, что Мартынов сделался предметом общего смеха, – предлогом к тому был его, Мартынова, костюм. Мартынов, выйдя от Верзилиных вместе с Лермонтовым, просил его на будущее время воздержаться от подобных шуток, а иначе он заставил его это сделать. На это Лермонтов отвечал, что он может это сделать завтра и что секундант его об остальном с ним условится».

Е. П. Растопчина (поэтесса, приятельница Лермонтова): «…в течение нескольких недель Мартынов был мишенью всех безумных выдумок поэта. Однажды, увидев на Мартынове кинжал, а может быть и два, по черкесской моде, что вовсе не шло к кавалергардскому мундиру, Лермонтов в присутствии дам подошел к нему и, смеясь, закричал:

– Ах! Как ты хорош, Мартынов! Ты похож на двух горцев!

Эта шутка переполнила чашу; последовал вызов…»

Н. М. Смирнов (чиновник, знал Лермонтова): «По старой юнкерской привычке он стал над ним трунить, прозвал „рыцарь с кинжалом“, потому что Мартынов носил черкесскую одежду с огромным кинжалом. …шутки надоели Мартынову, и по выходе из общества он просил их прекратить. Сия просьба была принята дурно, и на другой день в 6 часов вечера они дрались за горой Бештау».

Е. А. Столыпина (родственница поэта): «Мартынов… одевался очень странно, в черкесском платье. С кинжалом на боку. Мишель по привычке смеяться над всеми, все его назвал „рыцарь с диких гор“ и „господин кинжал“. Мартынов ему говорил: „полно шутить, ты мне надоел“, – тот еще пуще, начали браниться, и кончилось так ужасно».

Н. Ф. Туровский (приятель Лермонтова по университетскому благородному пансиону): «Лермонтов любил его (Мартынова). Как доброго малого, но часто забавлялся его странностью (ношение черкесского костюма), теперь же больше, нежели когда. Дамам это нравилось, все смеялись, и никто подозревать не мог таких ужасных последствий. Один Мартынов молчал, казался равнодушным, но затаил в душе тяжелую обиду.

„Оставь свои шутки – или я тебя заставлю молчать“, – были его слова, когда они возвращались домой. Готовность всегда и везде – был ответ Лермонтова».

К этой группе высказываний мы еще вернемся. А пока рассмотрим версии, предполагающие, что…

 

Виноват Мартынов

Перечитывая самые первые отклики на дуэль, мы видим, что авторы их представляют Мартынова не столько виновником конфликта, сколько жертвой насмешек его приятеля. Однако с течением времени, по мере того как начал выявляться масштаб личности Лермонтова и степень его поэтического таланта, все более ужасной стала представляться и фигура Мартынова, его убийцы.

Иными становились и попытки объяснить гибель поэта. Искались и находились все более весомые причины ссоры и дуэли. Современники поэта, а вслед за ними и более поздние исследователи принялись утверждать, что у Мартынова, кроме насмешек над его костюмом, были и другие, более серьезные основания обижаться на Лермонтова, связанные с прежними обидами и конфликтными ситуациями, как бы забытыми, но оставившими след в душе Николая Соломоновича.

Появилась версия о том, что Мартынов вызвал Лермонтова, защищая честь сестры, которую Лермонтов будто бы вывел в образе княжны Мери. Большого хождения эта версия поначалу не имела и стала достоянием широкого круга читателей после того, как ее выдвинули для оправдания своего отца взрослые сыновья Мартынова. В частности, Сергей в 1893 году опубликовал сохранившиеся у них документы, которые касались поединка с Лермонтовым. Не будем углубляться в интереснейшую тему прототипов прекрасной княжны. Нам важнее – насколько справедливо то, что этот факт послужил причиной конфликта. Тут мнение исследователей однозначно: после выхода романа у Николая Соломоновича имелось немало возможностей отомстить обидчику. Однако он этого не сделал. Стало быть, обиды на приятеля не держал.

Сам Мартынов однажды в тесной мужской компании назвал еще одну причину конфликта: «Обиднее всего то, что все на свете думают, что дуэль моя с Лермонтовым состоялась из-за какой-то пустячной ссоры на вечере у Верзилиных. Между тем это не так. Я не сердился на Лермонтова за его шутки… Нет, поводом к раздору послужило то обстоятельство, что Лермонтов распечатал письмо, посланное с ним моей сестрой для передачи мне». Версию о распечатанном пакете активно распространял, в частности, случайный знакомый Мартынова, доктор Пирожков из Ярославля.

Много чернил было изведено, чтобы доказать несостоятельность предположений о сестре и распечатанном письме. Что между подобными поводами для «обиды» и дуэлью прошло около четырех лет, во время которых у Лермонтова и с самим Николаем Соломоновичем, и с его сестрами сохранялись самые добрые отношения – доказательств тому противниками этих версий приведено немало. И хотя даже в наши дни еще существуют их сторонники, не желающие принимать во внимание вполне резонных возражений, мы не будем считать причиной ссоры те давние обиды Мартынова. Как и то, что он мог оскорбиться, узнав себя в Грушницком, – подобная мысль тоже не раз высказывалась в работах последних десятилетий.

 

Снова Лермонтов и его дурной характер

Во второй половине XIX столетия, когда в печать хлынула лавина мемуаров, написанных желавшими доказать свою близость к великому поэту, получила довольно широкое распространение версия о породившем конфликт «дурном характере» Лермонтова. Версия эта оказалась довольно устойчивой. Вот перед нами солидная группа высказываний о причинах пятигорской трагедии, извлеченная из воспоминаний, написанных двадцать, тридцать и даже сорок лет спустя.

И. А. Арсеньев (дальний родственник Лермонтова): «Лермонтов любил преимущественно проявлять свой ум, свою находчивость в насмешках над окружающею его средою и колкими, часто очень меткими остротами оскорблял иногда людей, достойных полного внимания и уважения».

К. А. Бороздин (чиновник): «…С таким несчастным характером Лермонтову надо было всегда ожидать печальной развязки, которая и явилась при дуэли с Мартыновым».

М. Н. Катков (журналист): «Говорят, что Лермонтов слишком много себе позволял оскорблять и насмехаться над всеми, им все недовольны».

Я. В. Костенецкий (офицер, кавказский знакомый Лермонтова): «…Он был вовсе не симпатичная личность, и скорее отталкивающая, нежели привлекающая…»

А. М. Меринский (однокашник Лермонтова по юнкерской школе): «В школе Лермонтов имел страсть приставать с своими острыми и часто даже злыми насмешками к тем из товарищей, с которыми он был более дружен. Разумеется, многие платили ему тем же, и это его очень забавляло…»

А. В. Мещерский (петербургский приятель Лермонтова): «Лермонтов, к сожалению, имел непреодолимую страсть дразнить и насмехаться, что именно и было причиной его злосчастной дуэли».

И. И. Панаев (писатель, журналист): «У него была страсть отыскивать в каждом своем знакомом какую-нибудь комическую сторону, какую-нибудь слабость, и, отыскав ее, он упорно и постоянно преследовал такого человека, подтрунивал над ним и выводил его, наконец, из терпения. Когда он достигал этого, он был очень доволен».

Л. В. Росильон (офицер, кавказский знакомый Лермонтова): «Он был неприятный, насмешливый человек, хотел казаться чем-то особенным…»

Н. М. Сатин (однокашник по университетскому пансиону): «Вообще, в пансионе товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоедать. „Пристанет, так не отстанет“, – говорили о нем. Замечательно, что эта юношеская наклонность привела его и к последней трагической дуэли».

Н. М. Смирнов (петербургский знакомый Лермонтова): «Он еще любил… подтрунить… Все приятели ожидали сего печального конца, ибо знали его страсть насмехаться и его готовность отвечать за свои насмешки».

A. Ф. Тиран (однополчанин Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку): «Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, все его любят… Хотел бы я, чтоб он вошел сюда хоть и сейчас: всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы…»

B. Д. Эрастов (пятигорский священник): «Каверзник был, всем досаждал… Он над каждым смеялся… На всех карикатуры выдумывал. Язвительный был…»

Чтобы проверить, насколько состоятельна эта версия, давайте вернемся к оценкам, даваемым конфликту, которые относятся к лету 1841 года, и сравним непосредственные отклики на дуэль с этими гораздо более поздними высказываниями. Внимательное прочтение тех и других обнаруживает между ними существенную разницу. Во второй группе высказываний все авторы в один голос и чуть ли не одними и теми же словами обозначают дурные черты лермонтовского характера: насмешливость, язвительность, желание высмеять слабости окружающих, – что, по их мнению, и послужило причиной гибели Лермонтова. Здесь если и упоминается Мартынов, рассматриваются дуэль и гибель, то лишь как частный случай, пример этого самого дурного характера Лермонтова. А вот сразу же после гибели, как мы видели, все: и знакомые, и незнакомые Лермонтову люди – указывали только на то, что предметом шуток и насмешек поэта был конкретно Мартынов, и практически ни слова не говорили о его дурном характере.

Отсюда ясно, что поначалу никто из современников, знавших или даже что-то слышавших о ней, не считал причиной ссоры этот самый дурной характер, и что версия эта появилась много позже. Советские лермонтоведы объясняли ее появление с позиций своего времени. Вот, к примеру, мнение К. Н. Григоряна: «К искажению облика Лермонтова руку приложили некоторые из его так называемых „друзей“… В подавляющей массе – это или враги, открытые или скрытые, или далекие от него тщеславные люди, пожелавшие сохранить свое имя рядом с бессмертным именем Лермонтова… Одни в своих суждениях о поэте основывались на внешних проявлениях его трудного характера, другими руководило уязвленное самолюбие».

Еще более резкое осуждение великосветских мемуаристов находим у Т. Ивановой: «У них существовала как бы круговая порука. И они мстили мертвому за себя и друг за друга. На страницах их записок и воспоминаний образ Лермонтова отразился как в кривом зеркале. Его бунт против пошлости и низости они объясняли невыносимым характером… Светский круг был очень сплочен, выступал так единодушно, что создавшаяся в его пределах легенда о „дурном характере“ Лермонтова действовала как гипноз…»

Вполне возможно, что это и так. Но, скорее, появление данной версии можно объяснить «эффектом обратного воздействия» – не дурной характер поэта явился причиной его гибели, а гибель эта десятилетия спустя послужила основой для мифа о дурном характере. Во всяком случае, убедившись в более позднем его происхождении, мы можем смело исключить характер поэта, пусть даже далеко не ангельский, из возможного перечня непосредственных причин конфликта.

Что же касается злых шуток Лермонтова над Мартыновым, то, как мы увидим, повод для них действительно имелся, и довольно основательный. Но имейте терпение… Продолжаем рассматривать иные версии.

 

Не дуэль, а убийство?

В XX веке стали рождаться версии, исходившие из того, что дуэли как таковой и не было, а Лермонтова просто застрелили. Кто? Ну, скажем, засевший в ближайших кустах то ли казак, то ли жандарм, то ли преступник, которому за это злодейство обещали помилование. Впервые подобную выдумку обнародовал в 30-х годах… директор музея «Домик Лермонтова» С. Д. Коротков. Невежественный человек, случайно оказавшийся в этой должности, он решил внести свой вклад в лермонтоведение. Вот что рассказывает Е. И. Яковкина, руководившая музеем впоследствии:

«По версии Короткова, в Лермонтова на дуэли попала пуля не Мартынова, а какого-то наемного убийцы, который прятался под кустом и выстрелил одновременно с Мартыновым. Версия эта была основана на том, что пуля, „попав в правый бок ниже последнего ребра“, затем резко отклонилась в сторону и „вышла между пятым и шестым ребром левой стороны“, как сказано в акте освидетельствования тела Лермонтова. Значит, решил Коротков, убийца стрелял снизу… В фондах „Домика Лермонтова“ и теперь хранится чертеж места дуэли с изображением человеческого скелета и хода пули от последнего ребра справа к левой стороне – „творчество“ Короткова. Трактовке Короткова кое-кто поверил, и рассказ о том, „кто убил Лермонтова“, даже попал на страницы „Комсомольской правды“.

Вступление Короткова в ряды лермонтоведов кончилось печально. Он был снят с работы „за вульгарную версию убийства Лермонтова“. После него в стенах „Домика“ эта версия, разумеется, не воскресала. Со временем о ней забыли. Но, как оказывается, не навсегда… В 1957 году ее раскопал и пустил в оборот В. А. Швембергер. Созданная Институтом русской литературы Академии наук СССР авторитетная комиссия разъяснила, что обнародованная Швембергером в журнале „Литературный Киргизстан“ версия не заслуживает серьезного внимания. Однако, спустя еще пять лет, легенда снова появилась, на этот раз в пяти газетах. И никому при этом не пришло в голову, что легенда сочинена в „Домике Лермонтова“ невежественным человеком, пожелавшим увековечить свое имя в лермонтоведении, и что вначале на нее, на эту легенду, смотрели просто как на курьез, не придавая ей никакого значения…»

Увы, давно отвергнутая смехотворная версия тридцатых годов так и не ушла из арсенала некоторых «искателей истины». Вот строки из работы И. Д. Кучерова и В. К. Стешица «К вопросу об обстоятельствах убийства М. Ю. Лермонтова». Написанные еще в середине прошлого века, они появлялись в печати и совсем недавно, уже в XXI столетии:

«Убедительным доказательством тому, что убийство Лермонтова – не результат дуэли, является поведение секундантов. Услыхав выстрел, все соучастники поединка трусливо разбежались; Мартынов даже потерял черкеску. А ведь на „дуэльной“ площадке были и несомненные друзья поэта. Почему же они оставили тяжелораненого человека одиноко умирать, не оказав необходимой помощи? Ответ может быть один: выстрел, сразивший поэта, был неожиданным для них самих. Никто не побежал бы очертя голову от пистолетного выстрела Мартынова. В данном случае могла быть одна из двух ситуаций: участники дуэли приняли выстрел за нападение горцев, первой жертвой которого оказался Лермонтов, или же одновременно с трагическим выстрелом они увидели вооруженный наряд, спешивший арестовать нарушителей закона – дуэлянтов. Третьего не дано».

Думается, что подобную версию можно все-таки отнести к научным курьезам и спокойно забыть о ней. Как и выдумку А. Герасименко, посчитавшего, что врагам поэта даже не был нужен наемный убийца, – расправиться с Лермонтовым сумел и сам Мартынов.

Подобную же версию совсем недавно выдвинул и отставной сотрудник уголовного розыска А. Карпенко в статье «Неслучайное убийство Михаила Лермонтова» («Аргументы недели» от 12 июля 2012 г.). Отметив, опираясь на современные достижения криминалистики, все ошибки следствия по делу о дуэли (что, кстати, само по себе достаточно ценно), он все же исходит из убеждения, что в Пятигорске «имелась целая группа влиятельных врагов Лермонтова (во главе с генеральшей Мерлини)», интриги которой и привели к ссоре Лермонтова с Мартыновым. Что же касается дуэли, то Карпенко почти слово в слово повторяет гипотезу Герасименко: «…Мартынов и Лермонтов просто договорились о встрече. Уже на месте Мартынов (после резкого разговора?) с близкого расстояния выстрелил в сидящего на лошади поэта (потому такой угол проникновения пули в тело). После чего бросился к Глебову: выручай, была дуэль с Лермонтовым без секундантов. Я его убил! Придумывается „сценарий“ (но спешно, с массой нестыковок)». Подобная трактовка событий явно навеяна участием автора в раскрытии «ряда сложных преступлений, в том числе заказных убийств», о чем сообщает нам редакция. Ощущаются в подобных версиях и отголоски бытовавшего после революции мнения о дворянах как «паразитах на теле народном», людях без совести и чести, а стало быть, способных на любые гнусные поступки.

 

Заглядывая в глубины психологии

Куда более внимательного отношения заслуживают мнения тех современных авторов, которые ищут причину ссоры в тайнах психологии дуэлянтов, и в первую очередь, конечно, – Лермонтова. В такого рода работах подчеркивается его фаталистическая готовность встретить смерть в любой момент, его настойчивое желание провоцировать ситуацию, сулящую гибель. Еще Александр Блок писал: «…лиловые миры захлестнули и Лермонтова, который бросился под пистолет своей волей». Развивая эту версию, некоторые современные авторы говорят о том, что такие, как Лермонтов, «гениальные люди неспособны жить тихо и долго, они тяготеют к самоуничтожению». Кое-кто привлекает для объяснений подобных стремлений поэта даже расположение небесных светил, как это делает автор заметки «Лермонтов Михаил Юрьевич. Смерть в год Сокола», опубликованной в Интернете: «Что же так неудержимо влекло его в эту бездну – чарующую чашу смерти? В гороскопе Лермонтова в Скорпионе (знаке смерти и экстремальных ситуаций) стоит Луна и Меркурий. Луна (душа, эмоциональный мир человека) находится в соединении с Крестом Несчастья и дает бессознательную настроенность на ситуацию кризиса, стремление к внутреннему перерождению, прекрасную интуицию и предчувствие событий, особенно плохих…»

Для объяснения причин ссоры извлекаются на свет такие глубины лермонтовской души, что порою даже страшно становится. Хотя встречаются и не столь пугающие психологические экскурсы. Существует, например, точка зрения, высказанная литературоведом Владимиром Левиным, согласно которой Лермонтов, находясь под сильным влиянием образа своего героя Печорина, повел себя в аналогичной ситуации подобно ему.

Что касается психологического состояния Николая Мартынова, то в «Лермонтовской энциклопедии» читаем: «Советские лермонтоведы все более единодушно склоняются к мнению, что глубинной причиной крайнего ожесточения Мартынова было его неуравновешенное психическое состояние, вызванное крахом военной карьеры (в февр. 1841 он вынужден был выйти в отставку), обострившее характерные для него ипохондрию, самовлюбленность, постоянную потребность ограниченного человека в самоутверждении, озлобление и зависть ко всем, в ком он видел соперников».

Завистью Мартынова объясняют конфликт многие. Кто-то считает, что она касалась литературной славы Лермонтова, по мнению других – его успехов в столичном «большом свете» или боевых заслуг в военных действиях на Кавказе. Особенно громко мотив зависти звучит в статье В. Бондаренко «Но Соломонов сын…», где констатируется даже своеобразное литературное соперничества Лермонтова и Мартынова – вопреки тому, что творчество их никогда не сопоставлялось ни тем ни другим. Встречаем и такой резон неприязни Мартынова к Лермонтову: он, дескать, стал уже майором, а Мишель остался поручиком. Должен бы с уважением относиться к старшему по званию, а он себе позволяет насмешки…

Но в какие бы психологические глубины ни забирались авторы подобных версий, они называют все же не причину ссоры и, соответственно, дуэли, а мотивы поведения будущих дуэлянтов, которые, конечно, могли в какой-то мере способствовать конфликту, но все же, чтобы проявиться и повлиять на его возникновение, требовали определенных обстоятельств.

 

Всё новые версии…

Для авторов некоторых гипотез ключом к конфликту продолжает оставаться фраза, послужившая не причиной, а поводом для ссоры: «Горец с большим кинжалом», сказанная Лермонтовым в адрес Мартынова на вечере у Верзилиных 13 июля. Только если современники поэта, как правило, имели в виду ее прямой смысл, связанный с экзотическим костюмом Мартынова, то нынешние «гадатели» пытаются найти глубинный смысл составляющих ее слов. И находят даже не один вариант иносказаний. Вот, к примеру: «Излюбленным прозвищем, которым Лермонтов награждал Мартынова, было, как известно, „горец с большим кинжалом“. Французское слово „кинжал“ имеет еще второй смысл, переносный. Оно вошло в русский обиход как синоним слова „революционер“» (Э. Герштейн).

А. Чернов, вспомнив о том, что 13 июля было днем казни пятерых декабристов, уловил в «кинжале» еще более глубокий политический смысл:

«…шутки про кинжал Мартынова совершенно ни при чем. Уж если и была речь, заглушенная до времени аккордами Сержа Трубецкого, то речь про другой кинжал – декабристский символ цареубийства.

Возможны две ситуации: или Лермонтов… произнес тост за „цареубийственный кинжал“, или, после того как разговор коснулся темы повешенных цареубийц, Лермонтов предложил их помянуть. А отставной майор Николай Мартынов… воспринял это как провокацию и пить за казненных отказался».

Стремясь морально изничтожить Мартынова, его усиленно объявляют то агентом III Отделения, то масоном, то агентом мирового сионизма – последние два обвинения находим в той же статье В. Бондаренко «Но Соломонов сын…». Представляют Николая Соломоновича и карточным шулером: «…может быть, недаром Николай Мартынов уверял партнеров по крупной игре в московском Английском клубе, что у него были веские основания вызвать Лермонтова на дуэль? – пишет А. Марченко. – …Не мог же он в самом деле признаться, что Лермонтов, которому он до смерти надоел, требуя, чтобы тот прекратил дразнить его „пуаньяром“, в сердцах предложил обменять безобидного „горца с большим кинжалом“ на „маркиза де Шулерхофа“?..

Разумеется, это всего лишь очередная гипотеза, но она, по крайней мере, объясняет бешеное ожесточение Мартынова, которое секундантам не удалось смягчить за долгих три дня. Не понимая, в чем дело, Столыпин с Трубецким, несмотря на весь свой дуэльный опыт, видимо, и положились на авось…

Авось не вывез, ибо пистолет „маркиза де Шулерхофа“ наводил самый меткий из стрелков – СТРАХ. Страх получить вместо „горца с большим кинжалом“ арбенинское: „Вы шулер и подлец…“».

Эту версию убедительно опровергает А. Очман в своей статье о последних версиях гибели Лермонтова. Там же найдем аргументированное возражение против того, что Мартынов оказался орудием в руках масонов, что Лермонтов погиб не на дуэли, а просто был застрелен в упор, и другие нелепые придумки современных «искателей истины».

Встречаем ныне и противоположную тенденцию – представить Мартынова исключительно «белым и пушистым». Мол, были они с Лермонтовым лучшими друзьями. «А как же ссора?» – спросите вы. Ссора? Да ее вовсе и не было! Вот версия:

«Как известно, неоднократные просьбы Лермонтова об отставке или хотя бы об отпуске неизменно отклонялись Николаем Первым… Потому единственной возможностью для поэта получить отпуск становилось ранение, а для отставки – тяжелое ранение…

Проницательный читатель скажет: „Но ведь на войне пуля не выбирает – может ранить, а может и убить!“ Лермонтов понимал это не хуже нас. Поэтому тоже не считал войну идеальным вариантом. Но где лучший? Дуэль! Фальшивая дуэль – с верным другом, отменным стрелком, заранее обговорив все подробности. Тогда и ранение обеспечено, и царь не придерется!..»

Вот так – приятели просто разыграли ссору! И Мартынов, пытаясь легко ранить Лермонтова, не сумел попасть куда надо из-за наступившей темноты… Или пуля срикошетила о камень и поразила поэта вопреки желанию стрелявшего.

Впрочем, в художественных произведениях о Лермонтове встречаются и более невообразимые ситуации. Скажем, та, которую находим в романе Е. Хаецкой «Мишель»: Мартынов и Васильчиков, которые якобы снабжали горцев контрабандным оружием, решили убрать разоблачившего их Лермонтова. Почище этого будет, пожалуй, только промелькнувшая в какой-то из современных газет версия о том, что Лермонтова по неизвестным нам причинам решили ликвидировать… инопланетяне!

Версии продолжают рождаться – одна забористее другой. Впрочем, появляются иногда и, наоборот, предельно простые. По мнению одного из видных лермонтоведов наших дней, достаточно внимательно изучившего все написанное о ссоре и поединке: «…единственным поводом к дуэли были насмешки Лермонтова над Мартыновым…» Не правда ли, очень похоже на то, что утверждали сто семьдесят лет назад современники поэта! Выходит, «все возвращается на круги своя»?..

Думается, что мало-мальски подготовленный читатель без труда поймет несостоятельность любой из версий, о которых говорилось выше, и согласится, что и нам не стоит рассматривать их всерьез. Вот версии о врагах поэта – при дворе императора Николая I, в среде жандармов или аристократических кругах – куда более устойчивы и убедительны, ведь над доказательством их справедливости трудилось не одно поколение лермонтоведов и историков. К тому же зашоренность сознания многих нынешних читателей идеологическими доктринами прошлых лет не позволяет им отказаться от понятий, усвоенных в школе. Значит, придется рассматривать каждую из этих версий отдельно.

 

Поэт и царь

Сколько бумаги было изведено, чтобы доказать причастность к гибели Михаила Юрьевича Лермонтова самодержавия, в первую очередь – императора! Сколько очень и не очень ученых доброхотов рылись в биографии поэта и событиях российской истории 30 – 40-х годов XIX столетия, выискивая любые, даже самые незначительные факты, которые можно использовать для доказательства лютой ненависти, которую император якобы питал к поэту.

Именно его враги (агенты III Отделения, представители столичной аристократии или местные недруги), дабы угодить царю, побудили Мартынова вызвать Лермонтова на дуэль – так утверждали авторы практически всех работ, написанных в XX столетии. Вот несколько типичных высказываний, взятых из работ, написанных в разные годы.

Л. Семенов: «„Немытая Россия“ в лице Николая I, графа Бенкендорфа мстила Лермонтову всеми имеющимися средствами…

Некоторые предписания высших властей, носившие секретный характер, не были известны самому поэту, но и то, что он знал, с чем сталкивался лицом к лицу в действительности, достаточно ясно показывало ему, что он находится под постоянным бдительным оком императора и III Отделения».

С. Андреев-Кривич: «Покидает он Петербург по предписанию оставить столицу в сорок восемь часов. Считалось, что Лермонтов был выслан по инициативе шефа жандармов Бенкендорфа… Это – ошибка… Лермонтова выслали непосредственно по распоряжению самого Николая I.

Прожив некоторое время в Петербурге, поэт убедился, что хитрая интрига плетется, что враги – враги и что друзья не силах помочь…

…Судьи судили, и они вынесли приговор… У них нашлись исполнители.

…Вот здесь, в Пятигорске, где-нибудь у подножия Машука… А если нет? Все равно – смертельная опасность. За ним упорно следует взор оловянных глаз. Николай I наметил жертву».

И. Андроников: «Он не знал, что судьба его уже решена, что царь, Бенкендорф и военный министр граф Чернышев внимательно следят из Петербурга за каждым его шагом… Отношение к поэту в кругу пятигорской знати становилось все хуже и хуже. Враги искусно вели интригу, стараясь натравить на Лермонтова кого-нибудь из его знакомых».

И. Ениколопов: «Декабрист Н. Лорер, оставивший интересные записки, в которых уделяется много места Лермонтову, отмечает характерный факт. „Я заметил, что прежде в Пятигорске не было ни одного жандармского офицера; но тут, бог знает откуда, их появилось множество…“ Факт этот Лорер связывает с подготовкой преднамеренного убийства Лермонтова агентами Николая I. Очевидно, такое мнение зародилось еще тогда в передовых кругах русского общества».

С. Иванов: «Уже из заключительных зловещих слов (письма императрице) Николая: „Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову, если это может произойти…“ – явствует отношение Николая к поэту…

И ранее известные документы, и вновь обнаруженные, и опубликованные позволяют более или менее отчетливо представить историю убийства Лермонтова. Ясна роль Васильчикова и его окружения, не менее ясна и позиция царя и придворной клики».

К. Ломунов: «Строки царского письма о романе Лермонтова наполнены ненавистью, которую породило убеждение, что поэта невозможно ни „образумить“, ни заставить смириться. Николай I увидел, что Лермонтова ему не сломить. Оставалось одно – избавиться от него. И письмо царя о „Герое нашего времени“ ясно указывает, что судьба непокорного автора романа была решена».

Э. Герштейн: «…чем чаще указывали Николаю I на выдающийся литературный талант Лермонтова, тем беспощаднее было отношение к нему самодержца. А. X. Бенкендорф, ревностный исполнитель царской воли, последовательно боролся с преемником Пушкина, с поэтом „молодой России“… Вмешательство Александры Федоровны в судьбу поэта только усугубило его тяжелое положение… Приглушенным оставалось также значение социального состава „кружка шестнадцати“. Выяснилось, что, по крайней мере, семеро из шестнадцати молодых людей принадлежали к семействам ближайших фаворитов царя. Следовательно, влияние Лермонтова проникло в эту замкнутую среду. Два этих фактора, несомненно, подогревали личную ненависть к Лермонтову, которая зародилась в Зимнем дворце в дни смерти Пушкина и сохранялась там до самой Октябрьской революции».

Число подобных высказываний можно многократно умножить. Но гораздо существеннее выяснить, почему подобные взгляды оказались столь устойчивыми. Как справедливо отмечает С. Киселев, тезис о том, что «в смерти Лермонтова был активно заинтересован сам царь», поддерживался и либерально-оппозиционными кругами интеллигенции, и близкими поэту людьми. Именно к этим кругам принадлежал биограф Лермонтова П. А. Висковатов, который, работая над своей книгой, немало общался со знавшими поэта деятелями российской либеральной интеллигенции, пылавшей ненавистью к самодержавию.

Ему довелось беседовать также и с фрондирующими представителями высшей аристократии, к которой принадлежали князь Васильчиков, граф Сологуб, князь Барятинский. Пользуясь именем Лермонтова, которого кое-кто из них мог и не любить, эти высокопоставленные антагонисты самодержавия находили повод упрекнуть во всех грехах именно его. Общение с этой публикой и навеяло Висковатову вывод: «Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами, но их главная причина кроется в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа…»

Подобный взгляд на проблему «Поэт и царь» был с восторгом воспринят лермонтоведами XX столетия. Исследователь творчества Лермонтова В. А. Захаров говорит по этому поводу: «Эта туманная фраза послужила поводом к построению концепции о специальном и старательно инспирированном политическом убийстве, осуществления которого настойчиво и последовательно добивались представители определенных влиятельных кругов Петербурга. Главными действующими лицами, по мнению многих авторов, были Николай I и А. Х. Бенкендорф… Еще в 30-е годы появились исследования, в которых российский император Николай I представал как гонитель поэтов, он распорядился, по мнению советских литературоведов, „убрать“ сначала Пушкина, а затем и Лермонтова. Эта версия впоследствии обросла множеством „доказательств“ и нашла воплощение в многочисленных публикациях, вошла во все школьные и вузовские учебники. И хотя за последние годы лермонтоведение пополнилось новыми интересными работами, которые разрушили миф о тайном надзоре за ссыльным поэтом и о „специальном и старательно инспирированном политическом убийстве“, тем не менее, мы продолжаем жить под воздействием этого мифа».

Причину живучести мифа Захаров видит в том, что новые документы и материалы публикуются, как правило, в специальных изданиях с ограниченным тиражом, недоступных массовому читателю. Но мнение об императоре – враге поэта продолжает жить еще и потому, что нынешние исследователи, опровергающие негативное отношение Николая Павловича к поэту, не всегда делают это столь же энергично и основательно, как их оппоненты, и часто ограничиваются лишь общими словами да отдельными примерами. К тому же зашоренность сознания читателей идеологическими доктринами прошлого не позволяет им объективно оценить положение дел. Думается, есть смысл рассмотреть всю цепь эпизодов соприкосновения царя и поэта, чтобы увидеть, была ли «лютая ненависть» Николая I к Лермонтову.

Эпизод первый. «Известно, что Николай I заклеймил последние шестнадцать строк стихотворения „Смерть Поэта“: „Бесстыдное вольнодумство, более чем преступное“. По указанию императора поэта сослали на Кавказ в действующую армию» (М. Давидов). Подобный пафос по поводу жестокой кары, постигшей поэта, встречаем у многих авторов. Но давайте посмотрим, куда был направлен «строго наказанный» автор «возмутительных стихов»?

На Кавказ. На тот самый Кавказ, куда очень многие офицеры-гвардейцы ездили и добровольно, даже рвались порой, зная, что там можно, с одной стороны, найти яркие сильные впечатления, а с другой – сравнительно легко заработать чины и ордена. А. Н. Муравьев, знакомый поэта, говоря о подобных поездках на Кавказ, замечал: «…в то время это было единственное место ратных подвигов нашей гвардейской молодежи, и туда устремлены были взоры и мысли высшего светского общества. Юные воители, возвращаясь с Кавказа, были принимаемы как герои».

Далее: переведен был Лермонтов в весьма престижный (его иногда даже называют «элитным») Нижегородский драгунский полк, славный многими воинскими делами, но в то время активно в боевых действиях не участвовавший. Получается: такое наказание – и не наказание вовсе, а легкое отеческое предупреждение. Но разоблачителей «козней самодержавия» это не устраивает: «Что это? Милость? Нет. Новая тактика!.. От наказания Лермонтов не уйдет, если только не переменится. А покуда можно сделать вид перед лицом петербургского общества, всех грамотных русских, перед дипломатическим корпусом, что он, император, не придает этим стихам большого значения и не считает нужным строго наказывать за них» (И. Андроников).

Менее чем через год сам же Николай – по просьбе не кого-нибудь, а самого шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа – возвращает Лермонтова в гвардейский Гродненский полк, а потом – и в «родной» лейб-гусарский. Единственный минус тут – перевод тем же чином, несколько замедлявший офицеру продвижение по службе. А в остальном… Но и тут врагам самодержавия видится его подлое нутро: «Думается, что здесь был дальний прицел. Царь и его слуга предпочитали держать неблагонадежного поэта под рукою, в столице и Царском Селе, чтобы легче было над ним надзирать» (Э. Герштейн). Но почему тогда «царь и его слуга» не стали держать вблизи себя куда более опасных противников – скажем, декабристов?

Ну а тем, кто все же считает и эту, и вторую отправку Лермонтова на Кавказ суровым наказанием, предлагаем сравнить его судьбу с судьбой другого опального стихотворца, Александра Полежаева. За свою поэму «Сашка», где критиковались, главным образом, университетские порядки и лишь слегка затрагивались верхи Российской империи, Полежаев тоже попал на Кавказ, только в солдатской шинели. Причем император лично распорядился, чтобы он был отдан в солдаты без права выслуги. И потому до конца своих дней Полежаев оставался изгоем. Замечаем разницу?

Эпизод второй. 22 января 1839 года состоялась свадьба родственника поэта, А. Г. Столыпина, с Машей Трубецкой. Венчание происходило в дворцовой церкви в присутствии членов царской семьи. Посаженым отцом невесты был сам император. Разумеется, все приглашенные на свадьбу были строго проверены и отобраны. Из сорока человек, предложенных женихом, присутствовало только шестнадцать. И среди них – Лермонтов. Вместе со своими родными он наблюдал, как невеста появилась в окружении царской семьи, вместе с другими гостями «кушал шампанское вино» в Белой комнате и явно был в доме молодоженов среди принимавших Николая Павловича.

Как видим, питавший «лютую ненависть» к Лермонтову император не возражал, чтобы тот сидел вместе с ним за свадебным столом. Впрочем, разоблачители «мерзостей царизма» и этому придумали иезуитское объяснение: «…автор „Смерти поэта“ был допущен на это полусемейное торжество царской семьи сознательно. Эти факты создают впечатление, что Лермонтова хотели приручить» (Э. Герштейн). Странно, что император не попытался «приручить» еще более опального поэта Полежаева. Или действительно не любимого им князя Сергея Трубецкого, родного брата невесты, которого он даже не допустил на эту свадьбу! Имя Трубецкого, кстати, позволяет рассмотреть еще один момент взаимоотношений царя и поэта.

Эпизод третий. «Постоянным преследованиям Николая I подвергался… Сергей Трубецкой… Ни в какое сравнение не идут с этим проявлением царского каприза жестокие репрессии против Лермонтова. Поэт был переведен в Тенгинский пехотный полк, который вместе с Навагинским пехотным нес в Отдельном кавказском корпусе самые большие тяготы походной боевой жизни. В эти полки ссылались обыкновенно наиболее серьезно провинившиеся офицеры и „государственные преступники“ по делу 14 декабря» (Э. Герштейн).

То ли лютая ненависть к самодержцу, то ли накал верноподданнического усердия совершенно затмили глаза этой почтенной даме. Иначе она заметила бы действительную разницу в репрессиях, примененных Николаем I по отношения к этим двум своим подданным. В 1851 году Сергей Трубецкой увез от нелюбимого мужа некую Лавинию Жадимирскую. За это сугубо бытовое преступление он был посажен царем в Алексеевский равелин – одну из самых жестоких российских тюрем. И, после того как отсидел там порядочный срок, был отдан в солдаты с лишением титула, чинов, состояния и в таком положении находился несколько лет. А Лермонтова за участие в дуэли с сыном французского посла Барантом вновь отправили на Кавказ, правда, уже в Тенгинский пехотный полк, что для кавалериста было очень обидно. Но снова – «тем же чином», то есть опять-таки в статусе офицерском, а не солдатском, как Трубецкого. А ведь само участие в дуэли, согласно действовавшим российским законам, должно было караться чрезвычайно строго, вплоть до смертной казни!

Эпизод четвертый. В июне 1840 года Николай, возвращаясь на корабле из поездки в Европу, писал жене, в том числе и по поводу романа Лермонтова, который взялся читать по ее просьбе:

«13/25 (июня 1840 г.) 10 1/2. Я работал и читал всего „Героя“, который хорошо написан…

14/26… 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый.

7 часов вечера… За это время я дочитал до конца „Героя“ и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. …в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать такие наклонности! Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора. Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и неосуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности – чтобы не вызывать отвращения».

Как правило, обличители самодержавия опускают первые замечания высокопоставленного читателя, свидетельствующие о его искреннем желании дать объективную оценку роману, и цитируют лишь последнюю часть письма, да еще с подобными комментариями: «Строки царского письма о романе Лермонтова наполнены ненавистью, которую породило убеждение, что поэта невозможно ни „образумить“, ни заставить смириться. Николай I увидел, что Лермонтова ему не сломить. Оставалось одно, избавиться от него…»

Но, перечтя еще раз письмо, спросим себя: где же тут ненависть? Неудовольствие – да, есть. Глава государства надеялся, что в романе, который, по его мнению, был «хорошо написан», появятся герои, которые подадут положительный пример его подданным. Увы, надежда не оправдалась, точнее – оправдалась лишь частично. Послушаем явно не зашоренного специалиста-литературоведа П. Ульяшова:

«Слова императора о том, что такие романы портят нравы и рождают презрение и ненависть к роду человеческому, удивительным образом совпадают со многими вульгаризаторскими рецензиями на книги о героях иных времен… Интересно, однако, что Николай отнюдь не все отверг в романе. Героя времени он увидел в другом персонаже: „Характер капитана прекрасно намечен. Когда я начал эту историю, я надеялся и радовался, что, вероятно, он будет героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, кого обыкновенно так называют. В Кавказском корпусе есть много подобных людей, но их слишком редко узнают…“

Итак, царь не принял Печорина… и нашел „прекрасно намеченным“ Максима Максимыча. Но Максим Максимыч и у нас вызывает самые добрые симпатии, царь же, очевидно, увидел в нем человека прежде всего правильного, нравственного, благонадежного. „Наметив“ этот характер, Лермонтов, однако, в герои времени вывел Печорина и этим оскорбил вкус царя».

Кстати сказать, в своем отношении к Печорину Николай Павлович был отнюдь не одинок. Вот мнение другого современника, который спрашивает, зачем Лермонтов «истратил свой талант на изображение такого существа, каков его гадкий Печорин?». Так отозвался о романе не какой-нибудь темный обыватель, а один из образованнейших и просвещенных людей начала XIX века, друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер. Так что стоит ли обвинять в неприятии героя лермонтовского романа императора, который образование имел военно-инженерное, в Царскосельском Лицее не учился и лекций лучших профессоров словесности не слушал?

Попытку решить судьбу непокорного поэта видят в последних строчках письма: «Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать». Но и здесь увидеть какую-либо угрозу может только очень предвзятый ум. Непредвзятый же взгляд найдет лишь желание видеть автора романа полезным своему государству.

Эпизод пятый. «…Завершением жестокого умысла Николая I явилось последнее „высочайшее“ запрещение Лермонтову отлучаться от своего полка». Это продолжение высказывания Э. Герштейн о переводе Михаила Юрьевича в Тенгинский пехотный полк. Действительно, этот факт, как и некоторые другие сопутствующие ему события первой половины 1841 года, дают противникам самодержавия прекрасную возможность говорить о ненависти царя к поэту и жестоком преследовании его. Ну как же: император собственноручно вычеркнул Лермонтова из наградных списков, распек кавказское начальство за то, что оно дало ссыльному офицеру возможность отличиться в экспедиции против горцев, и категорически запретил ему впредь отлучаться из полка. Да еще в довершение всего военный министр, по распоряжению самодержавного самодура, выслал Лермонтова из столицы в 48 часов. Тут уж ничего не скажешь: гонения так гонения…

Но присмотримся к ситуации повнимательнее. И начнем с последнего.

Распоряжение о высылке Лермонтова из столицы, где он находился в законном отпуске, последовало 11 апреля. А отпускной билет ему был выдан еще 14 января на два месяца, то есть до середины марта. Правда, 31 марта император удовлетворил просьбу бабушки Елизаветы Алексеевны и продлил отпуск ее внуку до 13 апреля. Не до бесконечности же находиться ему в отпуску! Вот и поступило предписание – отправить засидевшегося в столице поручика к месту его службы. И ничего более здесь не стоит усматривать!

Теперь – насчет отказа в награде. Предлагая поощрить Лермонтова орденом Св. Станислава 3-й степени, кавказское начальство нарушило совсем недавний приказ императора – не представлять к наградам отличившихся на Кавказе офицеров чином ниже капитана. Такое своеволие, конечно же, не могло не возмутить самодержца, гнев которого был направлен не столько на поручика, сколько на его начальников, которые, мало того что позволили ему отлучиться из полка в экспедицию, так еще ходатайствуют о поощрении его вопреки распоряжению свыше! Неудивительно, что царь вычеркнул из наградного списка фамилию Лермонтова, как, кстати сказать, и фамилии нескольких других офицеров, включенных туда вопреки его распоряжению.

И наконец, относительно запрета на отлучку из полка, который содержался в распоряжении: «…Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». Стараясь представить это распоряжение как очередную кару ненавистного поэта, сочувствующие ему авторы никак не могут договориться между собой, в чем же тут карающий смысл.

С одной стороны, как уверяла, в частности, Э. Герштейн: не позволяя направлять Лермонтова в экспедиции, где была возможность отличиться, «царь отказывал Лермонтову в выслуге – мера, которая применялась к самым опасным или государственным преступникам».

С другой (эту точку зрения высказал С. Андреев-Кривич) – царь обязывал опального поручика находиться в полку, который должен был очень скоро принять участие в важной операции: «Таким образом, Лермонтов в своем полку должен был нести именно фронтовую, а не какую-либо иную службу (например, в штабе): приказание царя заставляло его быть в строю, т. е. в случае боя непосредственно участвовать в боевых операциях». Сторонники подобной версии забывают, что, участвуя в боевых операциях, офицер получает возможность проявить себя, заслужив награду и повышение в чине. Так что нахождение в полку во время боевых действий в этом смысле ничем не хуже участия в экспедиции.

Английский профессор-славист Лоренс Келли в распоряжении царя углядел совсем иное: «Фраза Николая I „фронтовая служба“ в XIX веке означала не линию фронта, как это принято сейчас, а строевую выучку… Назначение Лермонтова касалось не действующих батальонов, а двух резервных, где ему предстояло заниматься подготовкой рекрутов. Его Величество, похоже, умышленно обрекал вспыльчивого кавалериста на унизительное положение службой, сберегающей жизнь боевому офицеру».

Ту же мысль высказывает и В. Бондаренко: «Ясно, что при всей нелюбви к Лермонтову император Николай Первый дуэль не организовывал. Скорее, наоборот, хотел загнать поэта в кавказскую глушь и не выпускать ни в какие столицы».

Как видим, разнобой в оценке распоряжения Николая – полнейший, но цель одна-единственная – выставить Лермонтова жертвой самодержавия.

Думается, ближе к истине весьма резонный и взвешенный взгляд на ситуацию, который высказывает А. Марченко:

«Получив на высочайшее утверждение приговор (по делу о дуэли с Барантом), Николай сам выбрал полк – Тенгинский, а на пакете, в котором было прислано решение генерал-аудитора, приписал: „Исполнить сегодня же“. Факт, казалось бы, настолько красноречивый, что даже комментарии не требуются. Однако делать на этом основании из государя злодея было бы все-таки не историчным. Тенгинский пехотный считался самым исправным и славным из кавказских полков, а воспитание посредством настоящей фронтовой службы – верным средством от пагубного легкомыслия и неприличной в „государстве порядку“ ветрености.

Это во-первых. Во-вторых. Выбирая для провинившегося гусара исправительный полк, Николай и мысли не допускал, что операция, в которой эта воинская часть должна стать основной победительной силой (так называемая „убыхская экспедиция“, предполагающая проникновение вглубь гор на территорию черкесского племени убыхов), обречена на провал. …И если господин Лермонтов настолько не дорожит жизнью, что позволил „французишке“ запутать себя в дуэльную мерзопакость, так пусть уж лучше рискует в деле, которому суждено принести славу Отечеству».

Ту же цель, думается, преследует и запрещение покидать полк – пусть поручик повоюет там, где требуется его воинское умение – то самое, которое хотели отметить наградой. Следует сказать также, что в 1837 году к Тенгинскому полку были прикомандированы Монго-Столыпин и Мартынов, отправившиеся на Кавказ совершенно добровольно. Вместе с полком они проделали труднейший поход, в котором десятки раз могли погибнуть. Однако почему-то никто этим не возмущался и слез не проливал!

Таким образом, внимательно и непредвзято рассмотрев известные обстоятельства весны и начала лета 1841-го, мы увидим, что так называемые «ненависть» и «гнев» императора есть не более чем его недовольство нарушениями различных правил поведения, которые он установил для своих подданных. Отсюда и более или менее резкая реакция в каждом из этих случаев. В подтверждение этой мысли сошлемся на мнение А. Марченко: «Читателю, недостаточно отчетливо представляющему себе психологическую и бытовую атмосферу тех лет, подобная реакция может показаться болезненно-маниакальной. Но это, увы, не так: ничего исключительного в поведении Николая нет и на этот раз. Нет даже пресловутого самодурства. Есть лишь маниакальная приверженность уставу и порядку – черта, кстати, характерная для всех сыновей Павла I».

Пренебрежение Порядком – вот что, по мнению императора, главное в поведении поручика Лермонтова, вызвавшее и его гибель.

Эпизод шестой. П. П. Вяземский в своих воспоминаниях передавал такой факт: «Летом во время красносельских маневров приехал из лагеря к Карамзиным флигель-адъютант полковник конногвардейского полка Лужин (впоследствии московский обер-полицмейстер). Он нам привез только что полученное в главной квартире известие о смерти Лермонтова. По его словам, государь сказал: „Собаке – собачья смерть“».

Сколько радости доставляет эта, якобы сказанная императором, фраза врагам самодержавия! Ее на все лады склоняли в XIX веке фрондирующие современники поэта, порою произвольно переиначивая фразу – «Туда ему и дорога». Ее повторял едва ли не каждый, писавший о гибели Лермонтова в XX столетии. Но вот наступил XXI век и, наконец, послышался разумный голос серьезного исследователя Д. А. Алексеева, который рекомендовал обратиться к словарю и узнать истинный смысл французской фразы «Тelle vie, telle fin (mort)», произнесенной Николаем Павловичем: «Если бы эта фраза воспринималась как в дословном цивилизованном переводе с французского „Какова жизнь, такова и кончина“ (Французско-русский словарь, извлеченный из новейших источников В. Эртелем. СПб., 1842. Т. 2. С. 384) – то она, разумеется, не получила бы в тогдашнем обществе столь сильного отклика».

Наверное, лингвистам и фольклористам стоит совместно поискать, когда и почему это французское выражение приобрело у русских столь резкий, даже грубый смысл. Но император, конечно же, произнося его, имел в виду дословный смысл – «как жил, так и окончил (умер)». То есть жил, постоянно нарушая Порядок, и умер не так, как положено человеку этот Порядок соблюдающему, – не на поле брани, не от болезни, а преступив закон, категорически запрещающий дуэли.

Можно углубляться и в другие, менее значительные эпизоды, поднимаемые на щит противниками самодержавия, такие как раздражение царя по поводу стихотворения Лермонтова «1 января», недовольство Николая Павловича и его брата присутствием Лермонтова на балу у графа Воронцова-Дашкова зимой 1841 года и т. п. Но едва ли и там обнаружим весомые причины для ненависти царя и его желания физически уничтожить Лермонтова. А главное (и это не раз повторяли противники версии о причастности самодержавия к гибели поэта), ни император, ни шеф жандармов Бенкендорф, как бы они ни относились к Лермонтову, ни в коей мере не могли – прямо или косвенно – повлиять на преддуэльную интригу. Хотя бы потому, что просто не знали о нахождении Лермонтова в Пятигорске. В Петербурге об этом стало известно уже после дуэли.

Однако их оппоненты не хотят прислушиваться к голосу разума. Пусть это так, говорят они, но в Пятигорске были люди, которые хорошо знали об отношении к Лермонтову императора! И вот они-то, желая угодить царю, погубили поэта. Опровергнуть подобное утверждение уже не так просто. Ведь в козни таких врагов поверить действительно легче, чем в ненависть царя. А проверить эту версию труднее – хотя бы потому, что никто не пытался толком объяснить, кто же они, эти враги. Что ж, придется внимательно посмотреть на жителей и гостей Пятигорска, чтобы найти среди них врагов поэта, если они действительно существовали.

 

Ищем пятигорских врагов

Имелись ли в Пятигорске люди, желавшие порадовать императора преследованием неугодных ему лиц?

Прежде чем ответить на этот вопрос, спросим, а были ли в Пятигорске лица, неугодные императору? Оказывается, сколько угодно! Причем немалую часть их находим как раз в лермонтовском окружении – практически каждая более или менее заметная личность из друзей и приятелей поэта по той или иной причине вызывала неудовольствие, а то и гнев самодержца. Скажем, Столыпина он не любил за слишком эффектную внешность, делавшую того соперником монарха в дамском обществе. Да еще есть сведения и о том, что Монго вместе с компаний друзей упрятал от его величества некую даму, на которую тот имел виды. Чем не повод для вражды?

Князь Сергей Трубецкой наказывался Николаем Павловичем неоднократно и очень сурово за малейшую «шалость», которая любому другому сошла бы с рук. Значит, была для этого какая-то причина, и она, несомненно, позволила бы императору порадоваться лишнему поводу наказать князя «на всю катушку». Но, как известно, никто, решительно никто не пытался втянуть Трубецкого в дуэльную интригу!

Руфин Дорохов. Вот уж кто испытал монарший гнев, да не раз! По крайней мере дважды он был разжалован в рядовые. Но жил себе и жил, пока много позже не был зарублен горцами. А полковник Безобразов? Ведь, как гласит легенда, он попал на Кавказ потому, что самому императору дал пощечину за посягательство на честь жены. Да за такое… И, тем не менее, Безобразов даже повышался в чинах. Товарищ Лермонтова по юнкерской школе Павел Гвоздев, который тоже находился тогда в Пятигорске, был отдан в солдаты и отправлен на Кавказ: формально – за грубость командиру, фактически – за сочувствие высланному Лермонтову. Был отдан в солдаты и лечившийся здесь тем летом однокашник поэта по Московскому университету Яков Костенецкий, участвовавший в антиправительственном кружке. Юнкер Александр Бенкендорф всё никак не становился офицером, несмотря на родство со всесильным шефом жандармов. Князя Владимира Голицына называли «вечным полковником» – стало быть, Николай имел основания отказывать ему в повышении. Даже полковника Траскина, вполне лояльного и преданного ему служаку, император несколько раз вычеркивал из списка представленных к повышению. Значит, тоже был им не доволен. А уж декабристы!..

Словом, почти любой, кого ни возьми, годился для того, чтобы, уничтожив или скомпрометировав его, заслужить монаршую милость. Но почему-то никому другому из «ненавидимых» императоров личностей не пытались устроить дуэль – только Лермонтову. Почему?

Предположим, что ненависть пятигорских врагов Лермонтова, существуй они на самом деле, вызывал острый язык поэта, а также его «шалости» и «гусарские выходки». Но ведь завидным острословием в лермонтовском окружении отличались многие. Так, о князе Александре Долгоруком говорили, что «язык у него был как бритва». Слава острослова сопровождала и Льва Пушкина: «К нам присоединился Л. С. Пушкин, – вспоминала Эмилия Шан-Гирей, – который так же отличался злоязычием». Несомненно, что и остальные представители светской молодежи могли и сказать острое слово, и бросить обидную шуточку. Мы просто мало знаем о том, что вытворяли в Пятигорске Дорохов, Трубецкой, братья Долгорукие, Ламберт и прочие.

Чем еще мог Михаил Юрьевич так уж выделяться из своего окружения? Может быть, мифических врагов раздражало то, что он как-то подчеркивал свою значимость? Нет, о подобном его поведении ничего не известно. Это мы сегодня выделяем Лермонтова среди прочих, зная о его необыкновенном поэтическом даре. А тогда и всем остальным в компании было чем выделиться. Например, благодаря своей высокой или знаменитой родне, как Льву Пушкину, князю Васильчикову, юнкеру Бенкендорфу. Или своими дерзкими, даже порой вызывающими поступками, какими прославились Дорохов, Безобразов, Трубецкой. Так что и здесь Лермонтов, даже имей он такое желание, не мог особенно отличаться от окружающих приятелей.

Конечно, Лермонтов писал стихи. Но этим тогда «грешили» многие. Уже в XX веке Александр Аркадьевич Столыпин писал в своей «Семейной хронике»: «В то время все не только писали стихи, но стихотворное искусство входило в образование юношества, как обязательный предмет, наравне с музыкой и рисованием. Теперь стихотворное творчество мальчика было бы отмечено как исключительное призвание, но тогда это было общим правилом». Не забудем, что видной фигурой в лермонтовской компании был Лев Пушкин, брат уже признанного великим поэтом Александра Сергеевича, который и сам бойко рифмовал. Не забудем, что рядом с Лермонтовым находился тем летом Дмитриевский, имевший славу поэта. Наконец будем помнить о том, что стихи писали также Дорохов, Раевский и Мартынов. Конечно, разницу между ними и Лермонтовым в то время уже понимали, но – немногие. И эти немногие знали цену его дара, нуждавшегося в бережном отношении, – такие люди, конечно же, не стали бы желать ему смерти. Для всех же прочих, которые стихов Лермонтова не читали, он на общем фоне даже своим поэтическим даром не выделялся.

Но попробуем все же принять на веру соображения о враждебном окружении поэта, которые содержатся в книге П. Висковатова: «Некоторые из влиятельных личностей из приезжающего в Пятигорск общества, желая наказать несносного выскочку и задиру, ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный им из терпения, проучит ядовитую гадину». Последние слова Висковатов снабжает примечанием: «Выражение, которым клеймили поэта многие. Некоторые из современников и даже лиц, бывших тогда на водах, говоря о нем, употребляли эти выражения в беседе со мною».

Любопытно, что профессор не назвал ни одного конкретного имени. И потому его последователям пришлось тщательно разыскивать гипотетических недругов поэта. Одним из них стали считать князя В. Голицына, будто бы поссорившегося с Лермонтовым и его компанией из-за известного бала. Но эту ситуацию мы подробно рассмотрели, говоря о бале у Грота Дианы. И убедились, что ни о каких враждебных действиях полковника против Лермонтова говорить не приходится.

В число лиц, враждебно настроенных к Лермонтову, пытались включить и полковника Траскина, начальника штаба войск Кавказской линии. Что ж, фигура подходящая. Обладатель весьма непривлекательной внешности, отличавшийся «безобразием лица и уродливою тучностью», он представлялся и носителем непривлекательных человеческих качеств. Подхалим, чинодрал, казнокрад, интриган – таким предстает начальник штаба войск Кавказской линии и Черномории в работах С. Андреева-Кривича, В. Нечаевой, Т. Ивановой, Э. Герштейн. Словом, донельзя гнусная личность! Неудивительно, что он преследовал опального поэта и своими руками плел сети интриг, которые привели к роковой дуэли. И хорошо, что в последнее время В. Вацуро, Д. Алексеев, В. Захаров развеяли большинство наветов на Траскина.

Так, разоблачителям Траскина были очень подозрительны частые приезды полковника в Пятигорск накануне дуэли. Вот, например, что пишет С. Андреев-Кривич:

«…Траскин систематически приезжал в Пятигорск из Ставрополя. В письме к Граббе от 18 июня 1841 г. он… сообщает, что врачи ему предписали шестинедельное лечение щелочными водами, и пишет, что 5 июля, для сопровождения жены Граббе, отправится к Кавказским водам. 4 июля он подтверждает, что выедет 5. До настоящего времени было известно только, что Траскин находился в Пятигорске 16 июля, уже после дуэли… Теперь же становится ясным, что Траскин бывал в Пятигорске и в то время, когда дуэль подготовлялась.

Прекрасно сообразив еще в предыдущем, 1840 г., что значило распоряжение определить Лермонтова в Тенгинский полк, Траскин имел полную возможность быть весьма деятельным в отыскании тех средств, которые отвечали бы намерениям царя относительно поэта».

Приученный ко всеобщей подозрительности исследователь не решается поверить в правдивость упоминаемых Траскиным причин его приездов на Воды – желания с помощью минеральных вод облегчить свои страдания и помочь в том же супруге своего начальника. Между тем обе причины были достаточно основательны: Траскина и в самом деле очень мучила подагра, которая, по мнению врачей, могла вообще лишить его возможности передвигаться. Да и мадам Граббе, серьезно больная, нуждалась в сопровождении достаточно заботливого спутника, каким был подчиненный ее супруга.

Так что, поверив Траскину, увидим: приезжая в Пятигорск, он был озабочен делами лечебными, а вовсе не интригами против Лермонтова. И не имел ни малейшего желания погубить поэта, поскольку относился к нему очень благожелательно. Доказательства? Во-первых, не стоит забывать, что начальник штаба имел ранее самое непосредственное отношение к оформлению документов на представления поручика Лермонтова к наградам за боевые заслуги. И будь он недругом Михаила Юрьевича, наверняка сумел бы сделать так, чтобы документы не попали в Петербург.

Еще важнее отметить, что полковник оказался близок так называемому «ставропольскому кружку», в который входили лучшие представители кавказской военной элиты, отмеченные достаточно высоким уровнем интеллекта, среди которых было немало «ермоловцев». А. Дельвиг, оказавшись в Ставрополе в том же доме, отметил, что Траскин был здесь «совершенно своим человеком». Именно Траскину адресует Граббе свои сожаления по поводу смерти Лермонтова: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нас человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти. Что касается до его убийцы, пусть на место всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм». Это – ответ на письмо Траскина, и, как справедливо считает В. Э. Вацуро: «…он весьма знаменателен: Граббе знал, что его корреспондент сочувствует Лермонтову, а не Мартынову, и что к нему в этом случае можно обращаться как к единомышленнику».

Другим поводом для обвинения Траскина служат его слова из сообщавшем о дуэли письма к Граббе: «В заключение имею честь донести, что я, на основании приказания г. военного министра, донес о сем происшествии его сиятельству (то есть военному министру), дабы князь Чернышев известился о сем происшествии в одно время с графом Бенкендорфом, которому донес о сем штаб-офицер корпуса жандармов здесь находящийся».

Траскин имеет в виду, что если бы донесение было послано через Тифлис, как полагалось по субординации, то Чернышев получил бы его позже, чем Бенкендорф, которому донесено прямо в Петербург. Поэтому он извещает начальника о том, что воспользовался разрешением военного министра в срочных случаях посылать сообщения прямо ему, минуя Тифлис. Но жаждавшая изобличить самодержавие в подготовке гибели Лермонтова Э. Герштейн посчитала, что слова эти доказывают, будто существовал некий особый приказ Чернышева – сообщить ему немедленно, когда совершится убийство Лермонтова, о подготовке которого он якобы знал.

Стоит поблагодарить С. Андреева-Кривича, который в те годы все же рискнул разъяснить это недоразумение. Тем не менее поведение Траскина во время следствия по делу о дуэли подверглось яростным нападкам. Он обвинялся в том, что привлек к следствию находившегося в Пятигорске жандармского подполковника Кушинникова, что лично направлял ход следствия, подсказывая секундантам и Мартынову, как отвечать на задаваемые вопросы. Объективный анализ действий полковника не позволяет обвинять его в желании направить следствие по ложному пути и выгородить убийц Лермонтова. Ведь советы Траскина секундантам вовсе не преследовали цель избавить их от наказания.

Таким образом, рассматривая личность полковника с позиций дня сегодняшнего, мы видим, что сквозь созданную недругами оболочку карьериста, интригана и казнокрада просвечивает его истинный облик – порядочного человека, много сделавшего для уважаемого им поэта и офицера.

Особенно заманчивым казалось связать с гибелью Лермонтова жандармского подполковника А. Н. Кушинникова, который как раз тогда прибыл в Пятигорск с неким специальным заданием. По мнению самых активных разоблачителей козней III Отделения, задание касалось судьбы опального поэта. Так, И. Андроников утверждает: «Распорядившись о том, чтобы Лермонтов в сорок восемь часов покинул столицу и ехал к своему полку, Бенкендорф отдал секретное предписание жандармскому подполковнику Кушинникову неотступно наблюдать за поэтом».

Но насколько это и подобные ему утверждения соответствуют действительности? Начнем с того, что, как мы выяснили ранее, ни император, ни граф Бенкендорф ненависти к поручику Лермонтову не испытывали. Разве что некоторое недовольство его поведением, а также сочинением стихов и прозы, которые не всегда соответствовали их представлениям о том, какой должна быть российская словесность. Стало быть, у них отсутствовали и мотивы для секретного задания Кушинникову, связанного с судьбой поэта. Но, даже если бы такие мотивы имелись, секретного задания относительно Лермонтова подполковник все равно не получил бы, поскольку к моменту его выезда из столицы в Пятигорск – а это случилось, ориентировочно, 22 апреля – никто и предположить не мог, что опальный поручик вместо Тенгинского полка окажется на Водах.

Тогда зачем же ехал Кушинников в Пятигорск? Оказывается, его задание лежало в общем русле уже давно (с 1834 года) и регулярно ведшегося жандармами секретного надзора за публикой, собиравшейся в летние месяцы на Водах. Ведь на Кавказе встречалось немало всяких опасных для существовавшего правопорядка личностей. Это переведенные сюда из Сибири декабристы и иные государственные преступники, для которых Кавказ стал «теплой Сибирью». Это разжалованные офицеры и просто офицеры, зараженные вольнодумством, которых «сплавили» подальше от столицы. Это сосланные сюда участники польского восстания 1831 года и еще многие категории подозрительных лиц.

Летом 1841 года для строгого надзора имелось к тому же чрезвычайное обстоятельство: сведения о некоем тайном обществе в Пятигорске и злоумышленном заговоре на Кавказе. «На Минеральных водах, – отмечает Д. Алексеев, – заговорщикам нетрудно было затеряться среди посетители со всей России, незаметно встречаться с офицерами из действующих отрядов и узнавать от них сведения о боевых действиях и потерях, которые потом разносили по всей империи. …Военные неудачи и слухи власти относили на счет деятельности членов злоумышленного сообщества из числа ссыльных государственных преступников и поляков, скрывающихся в толпе отдыхающих, при попустительстве местных властей».

Никаких заговоров и тайных обществ Кушинников в Пятигорске не обнаружил, но для того, чтобы прийти к этому выводу, потрудиться ему пришлось изрядно. Из донесений Кушинникова составилось дело, содержащее почти 300 (!) страниц рукописного текста. Так что судите сами: до Лермонтова ли ему было в те тревожные дни? И известие о поединке со смертельным исходом стало для него, как и для всех прочих, явной неожиданностью.

Об отсутствии у жандарма внимания к Лермонтову до дня роковой дуэли вполне убедительно говорят и приведенные Д. Алексеевым заголовки его донесений в Петербург: 15 мая – «О содержании мостов, дорог и переправ чрез реки в Войске Донском». 6 июля – «Список посетителей Пятигорска и Кисловодска». 16 июля – «О дуеле бывшей в Пятигорске между отставным Маиором Мартыновым и поручиком Лермантовым». 8 августа – «О дуэле бывшей между Маиором Мартыновым и Поручиком Лермантовым». 8 октября – «О посетителях Кавказских минеральных вод».

Как видим, до 15 июля и после 8 августа о Лермонтове – ни слова. В статье Д. Алексеева имеются документальные данные, опровергающие и версию «о нашествии голубых мундиров» в Пятигорск, которую с удовольствием развивали лермонтоведы, опираясь на воспоминания декабриста Н. Лорера. Большому количеству жандармов просто неоткуда было взяться, поскольку, согласно официальным данным, в Кавказской области числился подполковник Юрьев и в его канцелярии – 2 штатных писаря, а ставропольскую жандармскую команду составляли: начальник, штабс-капитан Полесский-Шепило, один унтер-офицер и 23 рядовых, которые годились лишь для охраны и конвоирования преступников. Кого из них могли послать для устрашения курортной публики?

Но, хотя Кушинников никаким боком не участвовал в заговоре против Лермонтова, его присутствие в Пятигорске на судьбу поэта все же повлияло, причем не в худшую сторону. Как считает Д. Алексеев, присутствие столичного жандарма вынудило полковника Траскина дозволить поэту остаться в Пятигорске: «25–26 июня Траскин находился в Пятигорске, где, несомненно, виделся с Ильяшенковым и Кушинниковым – в эти дни они завершали составление итогового списка посетителей для III Отделения, где непременно значились бы Лермонтов и Столыпин. Поэтому начальнику штаба, перед отъездом 27 июня в Ставрополь, не оставалось иного выбора, как узаконить пребывание „за болезнью“ Лермонтову и Столыпину в Пятигорске „впредь до излечения“…»

В рапортах Кушинникова по поводу поединка сам поединок описан хоть и кратко, но достаточно обстоятельно, а главное – объективно. И конечно, они не содержат даже намека на какое-либо участие их автора в преддуэльных интригах. Думается, столь же непредвзятым было и участие Кушинникова в следствии по делу о дуэли.

Завершая разговор о «тайной миссии Кушинникова», отметим, что даже если бы Бенкендоф обладал экстрасенсорными способностями и, сумев предугадать появление Лермонтова там, где будет находиться Кушинников, поручил бы тому организовать интригу, ведущую к поединку, то Александру Николаевичу пришлось бы лично уговаривать Мартынова вызвать Лермонтова на дуэль, а может быть, и самому сразить поэта метким выстрелом. Ведь у подполковника просто-напросто не нашлось бы союзников для выполнения задания шефа, ибо не было в Пятигорске сил, враждебных опальному поручику.

Ну а «мерлинисты», о которых, с легкой руки Мартьянова, пишут некоторые авторы?

 

Разбираемся с «мерлинистами»

Соперничавший с Висковатовым Мартьянов попытался персонифицировать не названных профессором пятигорских врагов поэта, связав их с известной жительницей Пятигорска, вдовой генерал-лейтенанта С. Д. Мерлини Екатериной Ивановной. Согласно Мартьянову, возглавляемые ею «мерлинисты» представляли собой некую сплоченную группу, действовавшую против Лермонтова энергично, слаженно, целенаправленно. Вот, к примеру, как выглядело, по Мартьянову, их поведение после того, как якобы подстрекаемый ими Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль: «Мерлинисты торжествовали. На их улице был праздник. Они появлялись там и здесь и старались при случае подлить в огонь масла. Мартынов был принят гласно под их покровительство. За ним признали обиженную сторону и право вызова. „Он иначе поступить не мог, – восклицали они авторитетно, – ведь нужно же, наконец, кому-нибудь и образумить этого зарвавшегося мальчишку!“»

Сложив вместе соображения Мартьянова и Висковатова, позднейшие биографы и исследователи творчества Лермонтова продолжали развивать легенду о зловещих интригах находившихся в Пятигорске представителей столичной и местной аристократии, которые и привели к гибели поэта. Одни, в духе Висковатова, неопределенно говорили, что «…скорее всего, этими подстрекателями были представители аристократической столичной публики, с которыми встречался Николай Соломонович в городе и в салоне Мерлини» (М. Давидов). Другие, вслед за Мартьяновым, прямо клеймили «мерлинистов»: «Была лютая ненависть к поэту Николая I. Была лютая ненависть мерлинистов, которые уловили озлобленность двора и готовы были выполнить волю монарха» (И. Кучеров и В. Стешиц).

Но кто такие «мерлинисты»? Откуда взялись? Когда и как сумели сорганизоваться и начать свои гнусные дела? Единственным ли результатом их деяний была гибель Лермонтова? Насчет этого ничего не говорит ни Мартьянов, ни его последователи. Что ж, поищем сами. И для начала попробуем определить, кого все же можно отнести к «мерлинистам»?

Среди гипотетических недругов поэта мы видели Голицына, Траскина, Кушинникова. И всё – больше нигде ни одной фамилии! Как и о том, существовали ли «мерлинисты» в предыдущие годы, или же их породило появление Лермонтова. Какими еще злодействами отметили они свое существование? Почему до лета 1841 года не нашли достойного объекта для расправы?

Уже отсутствие каких-либо конкретных сведений о «мерлинистах» заставляет сомневаться в их существовании. Но все же допустим, что злодеи существовали. Каковы главные приметы этой публики? Наверное, солидный возраст, высокое общественное положение, дающее доступ к дворцовым тайнам, и, наконец, патологическая ненависть к Лермонтову, заставляющая называть его «ядовитой гадиной».

Начнем с местных жителей. Пожилых людей среди них было более чем достаточно. Но, вопреки утверждениям Висковатова об «аристократических компаниях пятигорских жителей», таковых просто не было, что заметил еще Мартьянов, справедливо указавший, что даже самые высокопоставленные пятигорчане происходили из выслужившихся армейских офицеров.

В самом деле, высокий социальный статус имели в Пятигорске только две дамы, две генеральши – вдова генерал-лейтенанта Мерлини и супруга генерал-майора (служившего тогда вдалеке от Пятигорска – в Варшаве) Верзилина. Имелись еще два лица, имевшие довольно высокий гражданский чин статского советника (промежуточный между полковником и генерал-майором), – Ребров и Давыдов, но последнего к 1841 году уже не было в живых. Все прочие жители Пятигорска – это средней руки офицеры и чиновники чином не выше майора или коллежского асессора, их вдовы и дочери, а также купцы, мещане, немногочисленное духовенство, ремесленники, отставные солдаты и дворовые крепостные люди.

Ни один из жителей Пятигорска не был осевшим здесь приезжим из столицы. Ни один не являлся титулованной особой. Практически не имелось среди них и владельцев крупной земельной собственности – единственное исключение составлял А. Ф. Ребров, получивший поместье в приданое за женой. Не было и очень состоятельных людей. Даже сама генеральша Мерлини, считавшаяся далеко не бедной, своего состояния не имела и владела всего лишь четвертой частью наследства умершего супруга, доставшейся ей после раздела с тремя братьями генерала.

У всех же прочих офицеров и чиновников жалованье было небольшим, о пенсиях вдов и сирот и говорить нечего. Словом, все это была мелкота, по отношению к которой люди из лермонтовского окружения (в основном, титулованные дворяне, представители знаменитых аристократических родов, отпрыски известнейших в России или влиятельных людей) находились на недосягаемой высоте. Думать об интригах против кого-либо из них местные едва ли посмели бы – разве что могли недовольно «пошипеть» втихомолку да посплетничать об их, случалось, несдержанном поведении! К тому же и о явных недоброжелателях Лермонтова среди жителей Пятигорска никаких сведений нет. Единственное исключение – священник Василий Эрастов, о котором речь – впереди. Стало быть, «мерлинистов» надо искать среди людей приезжих.

Как мы уже отмечали, в начале сороковых годов, согласно документальным источникам, пятигорчане сдавали приезжим около пятисот комнат, где могло разместиться одновременно едва ли более полутора тысяч человек. Данные за ряд предыдущих лет подтверждают, что число приезжих хотя и колебалось по годам, но не превышало этого количества. Число полторы тысячи, кстати, называет в своих воспоминаниях А. Арнольди. Правда, он говорит о числе приехавших на лечение «семейств», но тут явно ошибается: полторы тысячи семейств – это как минимум три-четыре тысячи человек, а они попросту не поместились бы в тогдашнем Пятигорске.

Статистика разных лет показывает, что «благородных особ» среди приезжих насчитывалось, как правило, не более трети – остальные две трети составляли прислуга, приезжий работный люд, «нижние чины» Кавказской армии. Таким образом, и в сезон 1841 года привилегированных больных не могло быть более пятисот человек. Значительную часть их, как свидетельствуют воспоминания, в частности, Н. Туровского, составляли «пехотные жалкие армейцы, которых сперва выставляют черкесам, как мишень, а потом калеками присылают лечить на воды», а также «помещики в венгерках, с усами и без причесок; они пожаловали так, от нечего делать: поиграть в карты и отведать кахетинского».

Допустим, «значительная часть» приезжих в виде «кавказских офицеров» и «степных помещиков» – это человек триста. Значит, всех остальных – провинциальных и столичных дворян, чиновников, военных – никак не могло быть более двухсот. «Главный доктор курортов» Ф. Конради отмечал широкую географию прибывающих на Воды: «…От границ Персидских, так же как из Архангельска и удаленных сибирских стран, приезжают к нам больные, привлеченные славой наших минеральных источников». Пусть каждый дальний уголок России был представлен всего одним-двумя семействами, но этих уголков-то было сколько! Добавим сюда более многочисленных жителей ближайших городов – Тифлиса, Ставрополя, Ростова, Харькова. Определенное количество приезжих поставляла и Москва.

Сколько же «койко-мест» остается на долю петербургских жителей? Немного – десяток-другой, не больше. Кстати сказать, заглянув в списки приезжавших на курорт за некоторые предыдущие годы, увидим, что так оно обычно и бывало. Например, в 1825 году петербуржцев записано одиннадцать. И это еще много: в 1813 году их было всего четыре человека, в 1839 и 1849 годах – менее десятка. Полный список приезжих за 1841 год нигде в литературе не встречается, но, будучи составлен приблизительно, по воспоминаниям и документам, связанным с М. Ю. Лермонтовым, содержит приезжих из столицы немногим более двадцати. Главным образом, это молодые офицеры-гвардейцы, рядовые светские «львы» и «львицы», средней руки чиновники. Причем большинство их входило в лермонтовское окружение и вряд ли могло примкнуть к Мерлини.

Из тех же, кто посещал ее салон, многие ли были близки ко двору и знали об отношении к Лермонтову императора и его окружения? Может быть, и появлялись у Мерлини не упомянутые современниками два-три значительных лица. Но если они и снисходили до посещения провинциального салона увядающей генеральши, то едва ли стали бы участвовать в интригах против Лермонтова, вступив в сговор с мелкой сошкой, составлявшей там большинство. К тому же это были в основном любители карточной игры, которая и привлекала их в дом Мерлини. Занятые игрой люди стали бы отвлекаться на интриги? Едва ли…

Ну а сама генеральша? Мы знаем, что ее не только записали в ярые враги Лермонтова, но и сделали чуть ли не платным агентом жандармов – на основанием ее участия в известной нам истории доктора Майера и поручика Палицына, о которой скажем дальше и увидим: свои сплетни генеральша сообщала не жандармскому – обычному армейскому офицеру. А кто злодейке-генеральше помогал? Приезжий армеец капитан Наумов, а из местных – одна-единственная особа, домовладелица, «вдова надворного советника Кугольт», которая вместе Екатериной Ивановной сплетничала о своих постояльцах. Но даже и ее невозможно зачислить в «мерлинисты», поскольку к 1841 году она уже ушла из жизни. Так что всем твердящим вслед за Мартьяновым о «кознях мерлинистов» надо довольствоваться единственной фигурой – самой Мерлини.

Как же появилась версия об этих объединенных ею врагах поэта? Скорее всего, так. Мартьянов, первым упомянувший о «мерлинистах», очень многие сведения о Пятигорске 1841 года получил, беседуя с квартирным хозяином поэта Василием Ивановичем Чилаевым. Будучи в пятигорском масштабе лицом довольно важным – как-никак майор, человек близкий к комендатуре, – после выхода в отставку он явно потерял свое положение и влияние в городе. Генеральша Мерлини, несомненно, смотрела на него свысока, что, конечно же, Василия Ивановича очень задевало. Мог он недолюбливать Екатерину Ивановну и по какой-то другой причине. И эту свою нелюбовь сохранить и после ее кончины.

Рассказывая много позднее о событиях тех лет приезжему журналисту, Чилаев мог постараться задним числом отомстить генеральше, обвинив ее в интригах против Лермонтова – в частности, сделав ее главой группировки, погубившей поэта. Мартьянов, большой любитель, как мы сказали бы сегодня, «жареного», воспользовался этим и придумал, а может быть, и повторил сказанное Чилаевым словечко «мерлинисты».

А Висковатов? Что заставило его искать еще более высоких недругов поэта? Этот демократически настроенный профессор явно недолюбливал и царскую власть, и близкую к трону сановную аристократию. А также «мундиры голубые», неприязнь к которым, как известно, в его времена была куда больше, чем в лермонтовские. И конечно же, профессор был очень доволен сведениями, собранными среди пятигорских жителей, получивших возможность позлословить в адрес высокомерной приезжей публики. Причем не слишком высокопоставленное «водяное общество», лечившееся пятигорскими водами в середине XIX столетия (выше мы охарактеризовали его состав), профессор, ничтоже сумняшеся, уподобил аристократическим посетителям – даже не Пятигорска, а Кисловодска, – которых мог наблюдать в конце века. И вот этим-то придуманным им самим «влиятельным личностям из приезжающего в Пятигорск общества» Висковатов постарался приписать нелюбовь к поэту, которую могли испытывать разве что дожившие до его времени два-три брюзжащих старца – из тех, что были некогда задеты острым словом Лермонтова.

Что же касается «ядовитой гадины» и «ядовитого покойника» – выражений, которыми, по утверждению Висковатова, клеймили поэта многие, то тут стоит обратить внимание на священника Василия Эрастова, широко известного ненавистника Михаила Юрьевича. Тогда, в 1841 году, он едва ли был способен активно интриговать против поэта – молодой попик, только что прибывший служить в местной церкви, сумел лишь отказаться отпевать погибшего на дуэли Лермонтова да написать донос на священника Павла Александровского, который решился это сделать. А вот позднее он старался пакостить покойнику как мог. Приведем некоторые фразы из воспоминаний Василия Эрастова и его высказываний в печати: «Посреди улицы прошла толпа офицеров: впереди шел один небольшого роста: он довольно злобно и громко хохотал…» «Лермонтов был злой, дрянной человек». «Он был злой, ядовитый насмешник…» «На всех карикатуры выдумывал. Язвительный был…» «Смерти, конечно, не хотели – а так – проучить чрезмерно злого, ядовитого насмешника…»

Сравнив эти фразы с приведенными выше выражениями из сочинения Висковатова, можно легко понять, что не было в Пятигорске никаких «влиятельных личностей», желавших проучить поэта, а был завистник и клеветник, снабдивший приехавшего в Пятигорск профессора сведениями о мифических врагах поэта и вложивший им в уста свои собственные характеристики Лермонтова. Так месть отца Василия даже вопреки его воле помогает разоблачать выдумки о недругах Лермонтова, которых просто-напросто не существовало. Не было никаких «мерлинистов», а были собиравшиеся в доме Мерлини такие же, как она, немолодые люди, которым, возможно, не очень нравилось шумное веселье столичной молодежи, среди которой оказался и Лермонтов. Но это недовольство явно не могло служить основанием для его травли.

Да и, существуй «мерлинисты» на самом деле, они просто не имели возможности совершать те гнусности, которые им приписывают. Их попытки подговорить С. Лисаневича вызвать Лермонтова на дуэль оказались просто мифом, который лопнул как мыльный пузырь после опубликования Д. Алексеевым документа, доказывающего, что того просто не было в Пятигорске. Да и Мартынова настраивать против поэта, как о том часто пишется, они не имели никакой возможности.

Посудите сами. Мартынов лечился в Пятигорске до конца мая. В это время он, разумеется, мог посещать салон Мерлини (если бы имел возможность туда попасть), но вряд ли встречал там столичную публику: май – месяц холодный, дождливый, для лечения пожилых петербуржцев неподходящий. Да и как могли они плести интриги против Лермонтова, которого тогда еще не было в Пятигорске? Потом Николай Соломонович почти месяц лечился «железными водами», в Пятигорске бывал изредка, наездами. А вернувшись сюда в конце июня, сразу же оказался в соседстве с Верзилиными, где были красивые молодые девушки, где собиралась компания его приятелей, где ему было весело и интересно. Стал бы он посещать унылое общество стареющей генеральши? Едва ли. Правда, говорят, Николай Соломонович увлекался карточной игрой. Но это – позднее, когда он женился и остепенился. Пока что ему хватало и тех баталий на зеленом сукне, которые случались в доме Лермонтова. И конечно, этого красавца и щеголя куда больше волновали молодые девицы Верзилины, чем Екатерина Ивановна и ее пожилые приятельницы.

Итак, дорогие друзья, надеюсь, вы убедились, что и в мифических кознях выдуманных пятигорских врагов поэта не стоит видеть причину конфликта Лермонтова с Мартыновым.

 

Продолжаем поиски

Давайте подведем некоторые итоги. Мы рассмотрели практически все гипотезы, которые были выдвинуты в разное время по поводу роковой ссоры, окончившейся дуэлью и гибелью Лермонтова. Убедились, что истинная причина конфликта не может быть связана со злой волей императора вкупе с Бенкендорфом, с интригами пятигорских недругов поэта, а также с дурным характером самого Лермонтова или старыми обидами Мартынова и, конечно, с происками инопланетян, масонов и иных темных сил. Тогда выходит, что ссора была случайной, вызванной одной из многочисленных шуток Лермонтова? Нет, что-то не верится в такую случайность. Была причина, конечно же была!

Но, прежде чем продолжить ее поиски, подумаем, как избежать ошибок наших предшественников. Одну из них мы заметили: нередко, выдвигая версию ссоры, путали ее причину, повод к ней и мотивы поведения кого-то из противников, повлиявшие на рождение конфликта. Так что не будем считать причиной ссоры фразу «горец с большим кинжалом». Пусть она не столь невинна, как кажется на первый взгляд (в чем мы будем иметь возможность убедиться), все равно это – повод, только повод! Ведь при наличии серьезной причины для ссоры столкновение могла вызвать и любая другая фраза.

Не следует выводить ссору и из особенностей психологии кого-то из участников конфликта – нам должно быть понятно, что эти факторы могли с таким же успехом «сработать» и в другое время, в другом месте, но опять же только при наличии каких-то обстоятельств, способных вызвать ссору.

Еще одна ошибка наших предшественников, уже другого рода – опасение выйти за пределы известных и многократно «обкатанных» лермонтоведением литературных источников. За исключением сугубо научных исследований по конкретным вопросам и публикаций архивных разысканий последних лет, большинство материалов, посвященных поискам причин гибели Лермонтова, имеют весьма ощутимое сходство. Их авторы, словно бы копируя друг друга, бесконечно перебирают одни и те же факты, известные из сочинений Висковатова и Мартьянова, документов военно-судного дела, воспоминаний Васильчикова и нескольких современников, находившихся тогда в Пятигорске, да писем, пересказывающих услышанное от людей, близких к участникам поединка.

Факты эти тасуются по своему разумению, иногда дополняются теми или иными сведениями из других источников, но так или иначе обязательно составляют «малый джентльменский набор», без которого не обходится ни одна работа, написанная на эту тему за последнее столетие. И различаются они между собой лишь яркостью живописания обстоятельств поединка да еще кое-какими субъективными добавлениями, которые чаще всего вызывают гнев корифеев, особенно если автор недостаточно строго следует печатным источникам.

«Quod non est actis, non est in mundo» – «Того, чего нет в документах, не существует». Эта грозная латинская пословица, предваряющая некоторые периодические издания последних лет, явно предназначена для устрашения дерзких крамольников, которым как бы рекомендуют: перебирайте набор известных документальных данных, тасуйте их, раскладываете, как пасьянс, но от них – ни на шаг! И при этом не забывайте подчеркивать, что тайна гибели Лермонтова разгадана быть не может, поскольку у нас слишком мало данных о событиях тех дней.

По этому поводу хочется сказать следующее. Конечно, выявленных достоверных документов не так уж много, но число их растет, и в первую очередь благодаря архивным разысканиям Д. А. Алексеева, который заслуживает величайшей благодарности за находку и публикацию ценнейших архивных данных, связанных с Лермонтовым и его окружением. Пусть порой они даже касаются каких-то мелких, порой незначительных деталей бытия самого поэта и его современников – сложенные вместе, они могут дать очень многое в поисках причин ссоры и дуэли. Так что у нас имеются некоторые возможности для того, чтобы составить документальную основу любой, даже самой смелой гипотезы. И в то же время следует подчеркнуть, что такая гипотеза может – и более того, должна! – строиться на основе не только документов, но и логических рассуждений, даже если они не подкреплены данными из печатных источников.

Ну скажите на милость, какие документы нужны, чтобы быть уверенным в том, что голодный старается утолить голод, а оскорбленный – отомстить? Какие ссылки на авторитеты требуются, чтобы не сомневаться: попав под ливень, человек укрывается от него – не стоять же под дождевыми струями? Какие ссылки на литературные источники должны доказывать нам, что соперничество из-за женщины может сделать даже лучших друзей врагами? Или то, что в экстремальной ситуации люди способны совершать непредсказуемые поступки? Так неужели же без ссылок и сносок мы не имеем права представлять себе поведение Лермонтова, Мартынова и других участников событий в тех житейских ситуациях, которые предшествовали дуэли, а стало быть, могли и привести к ней? Правда, считается, что к Лермонтову нельзя подходить с обычными мерками. И, тем не менее, он все-таки был живым человеком, а не манекеном, скроенным по лекалам сохранившихся документальных свидетельств!

Вот, если случается обратное и кто-то из исторических персонажей поступает вопреки логике человеческого поведения, тут уж обязательно нужны документальные подтверждения. И они, как правило, на такие случаи имеются – ведь отступления от нормы обязательно замечаются и фиксируются окружающими. Ну а если никто ничего из ряда вон выходящего не заметил, значит, все происходило как обычно, и действия тех или иных личностей можно «вычислить» без всяких ссылок на свидетельства современников или уцелевшие документы – достаточно просто спросить себя, как бы мы поступили в данном случае? И, вопреки латинской пословице, считать такие поступки и действия реально существовавшими и пригодными для построения модели происходивших событий.

Единственный критерий тут, который обязательно надо выдерживать, – четкое понимание, насколько наши предположения согласуются с известными и достоверными фактами, то есть с теми, что подтверждены, по крайней мере, двумя независимыми источниками. Если противоречий между такими фактами и построенной нами моделью события или поведения кого-либо нет, то ее можно смело использовать в дальнейшей работе. Конечно, ревнители высокой науки будут твердить о «ненаучности» такого способа добраться до истины. Но без него мы никогда не добьемся результата и будем так же, как наши высокоуважаемые предшественники, в сто первый раз перебирая «малый джентльменский набор» документальных свидетельств, сетовать, что волнующие нас тайны остаются нераскрытыми.

Еще один важнейший фактор, мешавший нашим предшественникам приблизиться к истине, – уже упоминавшаяся оторванность их писаний от реалий пятигорской жизни лета 1841 года. Конечно, многие данные об этом утеряны. И все же в нашем распоряжении имеется достаточно материала, чтобы сделать «привязку» фактов, взятых из литературы, к реальной топографии Пятигорска и известным данным о тогдашней жизни в нем. Кое-какие поправки такого рода, уже сделанные в предыдущих главах, будут продолжены и в последующих. Это позволит не только точнее представить себе преддуэльные и дуэльные события, но и очистить их от шелухи многочисленных легенд и мифов. Чтобы поклонники великого поэта, а тем более будущие авторы не твердили о досках, походя положенных над Провалом по указанию поэта, о шампанском, закупленном для помирившихся дуэлянтов, о дружбе Лермонтова с братьями Ребровыми, о частом посещении им дома генеральши Мерлини, о бретере Дорохове, имевшем 14 дуэлей, о долгих мучительных часах, которые провел Михаил Глебов под дождем у тела убитого поэта, и многом другом, что порою очень мешает увидеть истинную картину происходившего.

Теперь, с учетом всех этих соображений, мы продолжим выяснение того, что же произошло в Пятигорске 15 июля 1841 года, стараясь приблизиться, насколько это возможно, к фактическому положению дел. Каким образом? Выбирая из всех известных по литературным источникам фактов те, что более всего согласуются друг с другом, с реалиями пятигорской жизни того лета и, конечно, со здравым смыслом, дополняя все это предположениями, основанными на тех же жизненных реалиях и логике человеческого поведения, которая не столь уж изменилась за последние полтора века.

Тут и наступает для читателя время наиболее трудного и ответственного выбора: поверить ли выстроенной и обоснованной нами версии ссоры, дуэли и гибели Лермонтова. Или оставаться в плену разнобоя мнений, легенд и фантазий, сопровождающих традиционный подход к этим событиям. Итак…

 

Почему все-таки в Пятигорске?

Обратим еще раз внимание на вопросы, которыми задаются обычно в связи с пятигорской трагедией. Что послужило причиной ссоры Лермонтова с Мартыновым? Как эта пустячная, казалось бы, ссора привела к дуэли? Почему поединок кончился смертью поэта? Вопросы эти, как правило, всегда задаются и рассматриваются в единстве, поскольку трагедия, произошедшая в Пятигорске летом 1841 года, выглядит, на первый взгляд, неким нерасчлененным монолитом. Между тем стоило бы каждый из вопросов задавать отдельно, потому что у каждого эпизода трагедии – ссоры, подготовки к дуэли и самой дуэли – имелись и своя причина, и особая интрига, и даже разные действующие лица. В этом мы постараемся убедиться в ходе наших поисков.

Для начала, не касаясь дуэли и обстоятельств, которые к ней привели, попробуем ответить только на один, первый вопрос: что послужило причиной ссоры Лермонтова с Мартыновым?

Тут же мы увидим, что за ним неизбежно следует и другой вопрос: почему эта ссора случилась именно в Пятигорске? И именно летом 1841 года? Ведь и раньше поводов для нее было более чем достаточно. В документальной повести М. И. Давидова «Дело № 37» есть целая глава «Дуэли Лермонтова», где рассматриваются гипотетические возможности гибели поэта задолго до июля 1841 года.

Рассказав о некой практически никому не известной дуэли, которую Лермонтов якобы имел со Столыпиным-Монго из-за своей двоюродной сестры, а также о широко известном поединке с Барантом, автор отмечает:

«С именем Лермонтова связывают еще пять околодуэльных и преддуэльных ситуаций… Преддуэльная ситуация сложилась в декабре 1834 – январе 1835 года между Михаилом Юрьевичем и его другом детства Алексеем Лопухиным. В основе ее лежал любовный треугольник: богатый жених с пятью тысячами крепостных душ Лопухин, петербургская красавица кокетка Катенька Сушкова (предмет детского увлечения Миши) и возмужавший 20-летний корнет Лермонтов…

Лихой армейский офицер Н. П. Колюбакин являлся прототипом Грушницкого в романе „Герой нашего времени“. Но мало кто знает, что Колюбакин-„Грушницкий“, „убитый“ на страницах романа Печориным, в реальной жизни имел возможность отомстить за свой литературный персонаж на дуэли самому автору произведения… Колюбакин в конце 1837 года короткое время служил вместе с Михаилом Юрьевичем на Кавказе. Как-то ему довелось вместе с Лермонтовым и еще двумя офицерами ехать в нанятой повозке до Георгиевска. Вот обстоятельства ссоры и несостоявшейся дуэли в пересказе К. А. Бороздина:

„В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил в Георгиевске. Выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем очень холодным“.

Лишь чудом не состоялась дуэль между М. Ю. Лермонтовым и лихим кавказским офицером Р. И. Дороховым при первой встрече их в 1840 году, когда оба они участвовали в экспедиции против чеченцев в составе отряда Галафеева…

Последняя околодуэльная ситуация сложилась у М. Ю. Лермонтова с молодым прапорщиком С. Д. Лисаневичем в Пятигорске в 1841 году.

Как видим, молодой, неуживчивый и бесстрашный офицер и смелый, дерзкий поэт мог закончить свой земной путь даже раньше двадцати шести лет, погибнув совсем не от руки Мартынова…»

Перечень впечатляет. Однако…

Из этого устрашающего списка стоит исключить весьма сомнительную дуэль со Столыпиным, а также ссору с офицерами по дороге к Георгиевску, которая попросту выдумана Колюбакиным, поскольку Лермонтов в 1837 году никак не мог служить вместе с ним, а также – мифическую ссору с Лисаневичем, которого не было в Пятигорске до августа 1841 года. Но даже оставшиеся, вполне доказуемые ситуации, указанные Давидовым, далеко не исчерпывают всех способных привести к поединку. Они в избытке имелись, скажем, в Петербурге, где было несравненно больше, чем в Пятигорске, людей, которые знали бы о ненависти к Лермонтову императора Николая Павловича, существуй она на самом деле, – это если принять версию «заговора».

Хватало и в столице знакомых поэта, которые могли быть обижены шутками и насмешками Лермонтова, – на тот случай, если считать причиной его гибели слишком острый язык или дурной характер. Ведь, как вспоминал однополчанин Лермонтова лейб-гусар А. Ф. Тиран, «то время было очень щекотливое: мы любили друг друга, но жизнь была для нас копейка: раз за обедом подтрунивали над одним из наших, что с его ли фигурою ухаживать за дамами, а после обеда – дуэль…».

И в Москве, где Лермонтов провел не так уж мало времени, подобных обстоятельств тоже было предостаточно. Например, А. В. Мещерский вспоминал такой случай: «…раз я застал у него одного гвардейского толстого кирасирского полковника, служившего в то время жертвой всех его сарказмов, и хотя я не мог не смеяться от души остроумию и неистощимому запасу юмора нашего поэта, но не мог также в душе не сострадать его жертве и не удивляться ее долготерпению». Представьте себе, что однажды пришел бы конец долготерпению полковника. Или «молодого князя», упоминаемого в воспоминаниях Ф. Боденштедта – немецкого поэта и переводчика, увидевшего Лермонтова в ресторане в компании друзей в апреле 1841 года, когда он последний раз ехал на Кавказ: «Я заметил… что шпильки его часто переходили в личности; но, получив несколько раз резкий отпор от Олсуфьева, он счел за лучшее избирать мишенью своих шуток только молодого князя. Некоторое время тот добродушно переносил остроты Лермонтова; но наконец и ему уже стало невмочь, и он с достоинством умерил его пыл, показав этим, что при всей ограниченности ума он порядочный человек».

Заметим попутно, что и с Мартыновым Михаил Юрьевич провел в Москве более двух недель по дороге на Кавказ весной 1837 года. Наверняка их общение не обходилось без шуток и подтрунивания Лермонтова над приятелем, которые тоже могли бы кончиться дуэлью, если бы Мартынов имел к тому желание или повод.

И на Кавказе, в том же Ставрополе, Лермонтова окружали как хорошо осведомленные о столичных настроениях лица, так и достаточно вспыльчивые приятели. Один из них, А. Д. Есаков, рассказывал: «…он школьничал со мной до пределов возможного, а когда замечал, что теряю терпение (что, впрочем, недолго заставляло себя ждать), он, бывало, ласковым словом, добрым взглядом или поцелуем тотчас уймет мой пыл». Ну а если бы Лермонтов все-таки не сумел или не успел бы «унять пыл» Есакова или еще кого-либо из обиженных им ставропольцев?

Даже в экспедиционном отряде у него могла случиться – и вправду чуть не случилась – дуэль с Руфином Дороховым. «На каком-то увеселительном вечере, – вспоминал тот, – мы чуть с ним не посчитались очень крупно – мне показалось, что Лермонтов трезвее всех нас, ничего не пьет и смотрит на меня насмешливо. То, что он был трезвее меня, – совершенная правда, но он вовсе не глядел на меня косо и пил сколько следует, только, как впоследствии оказалось, – на его натуру, совсем не богатырскую, вино почти не производило никакого действия… Мало-помалу неприятное впечатление, им на меня произведенное, стало изглаживаться». Вот вам еще одна ситуация, вполне реально чреватая дуэлью.

Так не случилось же у Лермонтова дуэли – ни в отряде, ни в Петербурге (поединок с Барантом – особая статья), ни в Москве или в Ставрополе! Судьба настигла его в маленьком и тихом курортном городке, где, как мы выяснили, и врагов у Лермонтова не было, и приятели его окружали, хорошо знакомые и с ним, и с его манерой шутить. Так почему же именно здесь произошла дуэль?

Напрашивается вывод: значит, именно в Пятигорске существовали изначально или возникли летом сорок первого года некие обстоятельства, которые отсутствовали во всех других местах, во все иные времена. Они-то и вызвали конфликт. Чтобы выяснить, в чем состояли эти обстоятельства, поинтересуемся: почему тем человеком, который вызвал Лермонтова на дуэль и убил его, оказался именно Мартынов? Мог ли сделать это кто-нибудь другой?

Вопрос кажется простым: всем известно, что Лермонтов доводил приятеля своими шутками, которых самолюбивый Мартынов вынести не смог. Вот он и не нашел ничего лучшего как стреляться. Но зададим еще один вопрос: неужели за всю десятилетнюю историю их отношений у приятелей не возникало ни одного конфликта? Почему же именно пятигорский привел к дуэли?

И еще вопрос: неужели же в окружении поэта не было этих, «других», не меньше заслуживающих насмешек? Представьте себе, были. Возьмем, например, некоего поэта, упоминаемого в воспоминаниях Н. Раевского и А. Васильчикова. Помните, у Раевского: «Был у нас чиновничек из Петербурга… стишки писал… Попросит его Михаил Юрьевич почитать что-нибудь и хвалит, да так хвалит, что мы рады были себе языки пооткусывать, лишь бы хохот свой скрыть». Стихотворцы, как правило, народ амбициозный. И если бы нашелся доброхот, который настойчиво внушал бы «поэту», что Лермонтов попросту издевается над ним, тот вполне бы мог оскорбиться и послать насмешнику вызов. Или настроить на дуэль Мартынова…

Тут, кстати, самое время вспомнить еще одну малоизвестную гипотезу, указывающую на причину ссоры и, соответственно, дуэли. Статья А. Корнеева «Погиб поэт, невольник чести» в «Российской газете» за 19 октября 1994 года имеет подзаголовок: «Пистолет убийцы Лермонтова, по-видимому, направлял темный аферист, тайный агент Третьего отделения, между прочим пописывавший стишки». Имеется в виду Наркиз Иванович Тарасенко-Отрешков. Очень возможно, что этот камер-юнкер, да еще, по слухам, связанный с шефом жандармов, мог знать о недовольстве двора строптивым поэтом. И соответственно настроить Мартынова, как и утверждает автор статьи.

Только вот и А. Корнеев страдает незнанием реалий пятигорского лета 1841 года. А они таковы: братья Тарасенко-Отрешковы приехали в Пятигорск к началу июля и в лермонтовскую компанию не входили, хотя Наркиз, как уже говорилось ранее, был близок к семействам Столыпиных и Лермонтовых. С Мартыновым же они знакомы не были. И потому очень и очень сомнительно, чтобы всего за несколько дней Наркиз, да еще наблюдая за ситуацией со стороны, смог бы разобраться в отношениях приятелей, познакомиться и сблизиться с Мартыновым настолько, чтобы уговорить Николая Соломоновича вызвать Михаила Юрьевича на дуэль.

Так что оставим в покое камер-юнкера и других кандидатов в дуэлянты. Пожалуйста, вот они! Столь же близким соседом Лермонтова, как и Мартынов (жил с противоположной стороны усадьбы Чилаева, в доме Уманова), был уже упоминавшийся Александр Тиран, однополчанин Лермонтова, учившийся вместе с ним и в юнкерской школе. Один из петербургских приятелей поэта, князь М. Б. Лобанов-Ростовский, вспоминал об их отношениях: «Он (Лермонтов) не мог жить без того, чтобы не насмехаться над кем-либо; таких лиц было несколько в полку, и между ними один, который был излюбленным объектом его преследований. Правда, это был смешной дурак, к тому же имевший несчастье носить фамилию Тиран; Лермонтов сочинил песню о злоключениях и невзгодах Тирана, которую нельзя было слушать без смеха; ее распевали во все горло хором в уши этому бедняге». Сопоставим это с приведенным выше утверждением самого Тирана насчет того, что «…жизнь была для нас копейка…», и подумаем, стал бы человек с такими принципами терпеть постоянные насмешки над собой?

Так терпел же, не думая вызывать насмешника на дуэль. Ни в Петербурге, ни в Пятигорске! А тот же Арнольди, не отличавшийся великим умом, да и другие столичные гвардейцы тоже, наверное, страдали от шуточек и «подковырок» Лермонтова, подобных тем, что доставались на долю Мартынова. Еще год назад здесь можно было бы вспомнить и Лисаневича, которому якобы доставалось немало обидных шуточек Лермонтова. Только недавняя публикация Д. Алексеева убедительно доказала, что Лисаневича в то время не было в Пятигорске. Стало быть, исключим его из числа обиженных и подумаем, почему никому из них в голову не пришло стреляться с обидчиком. Шутки были не столь остры? А может быть, дело в том, что «другие» просто не попадали во власть обстоятельств, повлиявших на Мартынова?

Что же это за обстоятельства? Вспомним: рассматривая лермонтовское окружение, мы отмечали, что вся эта публика вела примерно одинаковый образ жизни, вращалась в одном и том же кругу знакомых. За одним-единственным исключением: Арнольди, Тиран и прочие гвардейские офицеры не были вхожи в дом Верзилиных. Тогда выходит, что именно с небольшим кругом лиц, посещавших генеральскую гостиную, и связано нечто, так подействовавшее на Мартынова, что тот, презрев добрые приятельские отношения, сделался врагом Лермонтова? Скажем, возникла в той компании ситуация, вынудившая Николая Соломоновича не просто поссориться с приятелем, а возненавидеть его настолько, чтобы убить на дуэли. Или нашелся кто-то, подстрекавший Мартынова к ссоре, играя на его самолюбии и обидах за шутки Михаила Юрьевича.

С ситуацией повременим, сначала поищем подстрекателя. Кто же это мог быть? За исключением неких случайных лиц, упоминаемых Висковатовым и Мартьяновым, у Верзилиных бывали люди хорошо нам известные – С. Трубецкой, М. Глебов, Л. Пушкин, М. Дмитриевский – самое доброе отношение к Михаилу Юрьевичу позволяет нам спокойно исключить их из числа возможных «подстрекателей». Едва ли могли оказаться в их числе пожилой и добродушный полковник Зельмиц или совсем юный Бенкендорф.

Остается единственная фигура – князь А. И. Васильчиков, который находится под сильным подозрением у многих биографов Лермонтова. П. Мартьянов, например, называя Мартынова орудием в руках «мерлинистов», считал Васильчикова их направляющей рукой. Позднее многие видели князя тайным врагом поэта, который настраивал против него Мартынова и сделал все, чтобы дуэль состоялась. Насколько справедливы эти обвинения?

Как известно, впервые они прозвучали из уст домохозяина, В. И. Чилаева, и более никем из современников не были подтверждены. Чилаев же вполне мог руководствоваться какими-то личными обидами, которые нанес ему титулованный постоялец. Если же посмотреть на отношения Лермонтова и Васильчикова непредвзято, то мы увидим, что летом 1841 года в Пятигорске они встретились далеко не впервые. Васильчиков входил в петербургское окружение Лермонтова, состоял членом так называемого «кружка шестнадцати». Их встречи случались также в Москве и неоднократно на Кавказе – и в 1840, и в 1841 году. Так почему же Васильчиков раньше не попытался натравить на поэта кого-то из общих знакомых?

Но, пожалуй, более весомый аргумент в защиту князя – слишком малая его возможность влиять на Мартынова. Ведь мы знаем, что Мартынов появился в Пятигорске и снял квартиру по соседству лишь в конце июня. Скорее всего, до этого они с князем даже не были знакомы. Так что, подобно Наркизу Тарасенко-Отрешкову, Васильчиков имел слишком мало времени и возможностей для настраивания Мартынова против Лермонтова.

Не стоит исключать и такой резон: князь был на несколько лет моложе Николая Соломоновича, а потому не являлся для него таким авторитетом, как, скажем, сверстники – Столыпин или Трубецкой. К тому же он был штатским человеком, так называемым «шпаком», и на таких военные смотрели свысока. И жил он хоть и поблизости, но все же не в соседней комнате, как тот же Глебов. И вряд ли мог так активно воздействовать на Мартынова, чтобы за столь короткий срок – менее двух недель – обрести власть над сознанием и волей мало знакомого ему человека и внушить тому желание убить своего старого и доброго приятеля. Нет-нет, зловредное воздействие Васильчикова – еще одна легенда, вызванная незнанием реалий пятигорской жизни того лета!

Выходит, не было в верзилинской компании человека, который бы и достаточно близко знал Мартынова, и был хорошо осведомлен о задевающих его острых и ядовитых шутках Лермонтова, и, главное, имел бы на него достаточно большое влияние, чтобы спровоцировать ссору.

А может, все-таки был? Почему мы считаем, что этот человек – обязательно мужчина?

 

Шипы «Кавказской Розы»

Может ли быть виновником роковой ссоры не «он», а… «она»? Что ж, не исключено и такое. Ведь женщина порой имеет огромную власть над мужчиной, пожалуй, даже большую, чем любой из его друзей или приятелей.

Была ли в той тесной компании особа, хорошо знающая Мартынова и способная повлиять на него? Да, была! Чем обусловлено это влияние, мы скоро выясним. А пока приготовимся к тому, что едва будет названо ее имя, как сразу же зазвучит хор возмущенных голосов. Потому что речь пойдет об Эмилии Александровне Клингенберг, падчерице генерала Верзилина.

Эмилия Клингенберг? Та знаменитая красавица, «Роза Кавказа», которой восхищались все представители сильного пола, приезжавшие в Пятигорск? Та самая родственница Лермонтова, к которой впоследствии обращались за информацией о поэте все его биографы? Чьи воспоминания у многих из них считались источником самых подробных и достоверных сведений о последних днях его жизни?

Нет, язык не поворачивается произнести хулу в ее адрес! Рука не поднимается написать, что именно она повинна в гибели Лермонтова! А между тем кое-кто из современников ее в этом упрекал. И некоторые из тех, кто писал о поэте позднее, были с ними согласны. Но, как говорится, «жена Цезаря выше подозрений»: супружество с троюродным братом Михаила Юрьевича, А. П. Шан-Гиреем, довольно долгое время служило своеобразным щитом, укрывавшим «Розу Кавказа» от всяческих нападок. А потом эти нападки как-то сами собой забылись, и прекрасная Эмилия стала в глазах потомков чуть ли не близким другом поэта.

Слов нет, обвинять ее, ставшую родственницей Лермонтова, дело непростое. И все-таки попробуем выяснить: могла ли быть Эмилия Александровна причиной если не гибели поэта, то, по крайней мере, его ссоры с Мартыновым?

Приглядываясь к отношениям поэта и «Розы Кавказа», удивляешься хитросплетению их судеб, которые не только оказались непостижимым образом связаны между собой, но оказывали взаимное, увы, нередко роковое, влияние. Мы уже отмечали, что впервые обстоятельства свели их уже в детстве, летом 1825 года, когда Е. А. Арсеньева привезла на Горячие Воды для лечения своего болезненного внука Мишу Лермонтова.

О том, что случилось тем летом, юный Лермонтов рассказывал так:

«Записка 1830 года, 8 июля, ночь. Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду?

Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я не помню, хороша собой была она или нет. Но ее образ и теперь хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю, почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиной в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя и ребяческая: это была истинная любовь… Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом… Белокурые волосы, голубые глаза… нет; с тех пор я ничего подобного не видел или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз… И так рано! В десять лет! О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум!»

Кто она, эта первая любовь поэта, его почитателям стало известно только век спустя. Уже в XX столетии дочь Эмилии Александровны, Евгения Акимовна Шан-Гирей, призналась лермонтоведам: «Эта девочка была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатовых и водила ее играть с девочками, и мальчик-брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель». Факт не стопроцентной достоверности, но очень и очень вероятный.

Сам поэт так и не узнал, кто же была та девочка, хотя судьба не раз потом сводила их. Летом 1837 года Михаил Юрьевич лечится в Пятигорске, по всей видимости занимая комнату в офицерском отделении пятигорского военного госпиталя. Размещалось оно в доме, принадлежавшем Верзилиным и расположенном в том же квартале, где жила семья генерала. «Невозможно допустить, – считал С. Недумов, – чтобы в таком маленьком городе, как Пятигорск того времени, даже если бы они и не были знакомы официально, Лермонтов мог не знать и не интересоваться такой выдающейся во всех отношениях представительницей местного общества». Некоторые исследователи считали даже, что «Роза Кавказа» стала прототипом княжны Мери в одноименной повести. То, что Эмилия Александровна категорически отрицала это, кое-кому кажется подозрительным: не пытается ли она любыми путями скрыть факт знакомства? Ведь известно, что Эмилия видела Лермонтова, а стало быть, и знала его летом 1840 года. Именно тогда на Воды прибыла группа столичной молодежи, по разным причинам оказавшейся в рядах Кавказской армии, – это были и временно прикомандированные к здешним полкам гвардейцы, и столичные военные, добровольно пожелавшие служить на Кавказе. Среди них находился и Лермонтов, отправленный сюда за дуэль с Барантом. Все они были отпущены на отдых после трудной военной экспедиции, в преддверии новых сражений. Какое-то время молодые офицеры находились в Пятигорске, потом перебрались в Кисловодск. Там же находилась и Эмилия Клингенберг.

Сохранились ее воспоминания о бале в кисловодской ресторации 22 августа 1840 года по случаю дня коронации Николая I. «В то время, в торжественные дни все военные должны были быть в мундирах, а так как молодежь, отпускаемая из экспедиций на самое короткое время отдохнуть на Воды, мундиров не имела, то и участвовать в парадном балу не могла… Молодые люди, в числе которых был и Лермонтов, стояли на балконе у окна».

И Лермонтов знал об Эмилии еще до своего последнего приезда в Пятигорск. Вспомним уланского ремонтера Магденко, указавшего, что в мае 1841 года, уговаривая своего родственника заехать в Пятигорск, Лермонтов сказал ему: «Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины…»

Да, они явно знали друг друга раньше. Знали, вопреки ее утверждению: «В мае месяце 1841 года М. Ю. Лермонтов приехал в Пятигорск и был представлен нам в числе прочей молодежи». И не просто знали, а вполне могли заинтересоваться друг другом, поскольку были весьма приметными фигурами. Но слишком уж краткими оказались их тогдашние встречи. Слишком людно было вокруг них. А вот теперь, этим летом, оказавшись близкими соседями, они могли видеться сколько хотели и, конечно, тут же потянулись друг к другу. Правда, Эмилия Александровна категорически отрицала это взаимное притяжение: «Он нисколько не ухаживал за мной, а находил особенное удовольствие дразнить меня. Я отделывалась, как могла, то шуткою, то молчанием, ему же крепко хотелось меня рассердить; я долго не поддавалась, наконец это мне надоело, и я однажды сказала Лермонтову, что не буду с ним говорить и прошу его оставить меня в покое».

Лукавила красавица, ох лукавила! И это очень странно, ведь любая девица, да еще провинциалка, должна бы гордиться вниманием такого поклонника – ведь писала она воспоминания в ту пору, когда слава Лермонтова распространилась по всей России. Ну а раз не хотела признаваться, значит, чего-то опасалась. Чего же? Увидим дальше.

То, что поначалу отношения у них с Михаилом Юрьевичем сложились далеко не враждебные, мы можем понять и сами. И все же не грех послушать Чилаева, квартирного хозяина Михаила Юрьевича. Он с большим интересом следил за жизнью своего постояльца (с какой целью – вопрос особый) и достаточно хорошо знал о его отношениях с Эмилией Клингенберг, жившей буквально в двух шагах. Со слов Василия Ивановича Мартьянов сообщает: «Лермонтов же с первого дня появления в доме Верзилиных оценил по достоинству красоту Эмилии Александровны и стал за ней ухаживать. Марья Ивановна отнеслась к его ухаживанию за ее старшей дочерью с полной благосклонностью, да и сама m-llе Эмилия была не прочь поощрить его искательство. В. И. Чилаев положительно удостоверял, что она сначала была даже слишком благосклонна к Михаилу Юрьевичу. Все было сделано с ее стороны, чтобы завлечь „петербургского льва“, несмотря на его некрасивость. Взгляд ее был нежен, беседа интимна, разговор короток (она называла его просто Мишель), прогулки и тет-а-тет продолжительны, и счастье, казалось, было уж близко…»

Процитировав далее воспоминания Эмилии Александровны, где старательно подчеркиваются ее натянутые отношения с Лермонтовым, Мартьянов замечает: «Нет сомнения, что это все так и было, но относится ко второму периоду ее отношений к поэту, о том же, что было в первом, – она не только благоразумно умалчивает, но от всякого намека на ее кокетство (чтобы не сказать более) с Лермонтовым открещивается и старается всеми силами замести хвостом следы».

Внимательно прочитав текст воспоминаний, можно найти немало подтверждений словам Чилаева о довольно близких отношениях «Розы Кавказа» с Михаилом Юрьевичем. Старательно «дистанцируясь» от него, Эмилия то и дело проговаривается о дружеских, чтоб не сказать большего, встречах и отношениях отнюдь не враждебных. Вот пожалуйста: «…самым привлекательным в нем были глаза – большие, прекрасные, выразительные». Разве напишет так о человеке девица, разозленная его шутками? «В течение последнего месяца он бывал у нас ежедневно; здесь, в этой самой комнате, он охотно проводил вечера в беседе, играх и танцах… как разойдется да пустится играть в кошки-мышки, так удержу нет! Бывало, поймает меня во дворе, за кучей камней (они и сейчас лежат там) и ведет торжественно сюда…» Заметьте, ловил не Надежду, не Аграфену, а именно Эмилию, которая, конечно же, давала себя поймать. Это ли не свидетельство шалостей влюбленной пары? Или вот еще: «Лермонтов иногда бывал весел, болтлив до шалости; бегали в горелки, играли в кошку-мышку, в серсо; потом все это изображалось в карикатурах, что нас смешило».

Думается, каждый мало-мальски разумный человек поймет, что все эти игры, танцы и другие развлечения могли иметь место лишь в том случае, если Лермонтов встречал радушный прием со стороны «главной приманки» верзилинского дома – Эмилии Александровны, возможный только при ее благосклонном внимании к своему поклоннику.

Какие чувства питал Лермонтов к «Розе Кавказа»? Едва ли он предполагал возможность длительного романа, способного завершиться счастливым браком. Явно зная об истории Эмилии с В. Барятинским, Михаил Юрьевич, возможно, рассчитывал «сорвать цветы удовольствия». Впрочем, сказать тут наверное ничего нельзя, ибо длилась идиллия недолго. Вероятнее всего, как мы вычислили ранее, сближение Лермонтова с Эмилией началось в середине июня. А конец их добрым отношениям был положен вскоре после 27 июня, когда из Железноводска, окончив там лечение, вернулся Мартынов и, поселившись по соседству, стал тоже бывать у Верзилиных.

Тут надо вернуться к рассказу Мартьянова, который мы прервали в самом драматическом месте: «Счастье, казалось, было уж близко, как вдруг девица переменила фронт. Ее внимание привлек другой, более красивый и обаятельный мужчина. Мужчина этот был Николай Соломонович Мартынов. …И он, не задумываясь, подал ей руку, и антагонизм соперников обострился. Было ли это сделано с целью испытания привязанности Михаила Юрьевича, или же с намерением подвигнуть его на решительный шаг или же, наконец, просто по ветрености и сердечному влечению к красавцу Мартынову – осталось тайною Эмилии Александровны. Но факт предпочтения Лермонтову Мартынова – факт непреложный: он заявлен таким компетентным и беспристрастным лицом, как В. И. Чилаев».

Мартынов тоже, думается, не мечтал о женитьбе на Эмилии, как о том пишет Мартьянов. Ему ли, столичному щеголю и весьма состоятельному человеку, связывать свою судьбу с перезрелой провинциалкой, имевшей к тому же не самую лучшую репутацию? Скорее всего, он тоже рассчитывал на «цветы удовольствия». И «перемена фронта», о которой говорит, со слов Чилаева, Мартьянов, обещала Мартынову желаемый результат. Это – не просто важный, а принципиально важный момент в последовавших далее событиях. Обратим на него самое серьезное внимание, поскольку мы вплотную приблизились к разгадке тайны роковой ссоры.

Многие писавшие о последних днях жизни Лермонтова верят показаниям Мартынова на следствии: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное…» И считают, что в течение всего лета у них сохранялись натянутые отношения. Не было этого! Не было! И «антагонизм соперников» вовсе не обострялся, как уверяют нас Чилаев с Мартьяновым, а возник только после той самой «перемены фронта».

Ведь мы же знаем, что в конце мая, когда Мартынов уехал в Железноводск, приятели расстались по-доброму и почти целый месяц не виделись. Встречи, конечно, бывали, но редкие и едва ли могли дать повод для размолвок. Никаких размолвок не было! Это под присягой показали слуги обоих дуэлянтов. А издатель «Русского архива» П. И. Бартенев сообщал: «Покойный Н. С. Мартынов передавал, что незадолго до поединка Лермонтов ночевал у него на квартире, был добр, ласков и говорил ему, что приехал отвести с ним душу после пустой жизни». Это произошло, конечно же, во время лечения Мартынова в Железноводске.

В конце июня, вернувшись в Пятигорск, Мартынов появился в доме Верзилиных. Может быть, они были знакомы с Эмилией и раньше, но о каких-то отношениях между ними ничего не известно. Теперь же, живя по соседству и бывая постоянно в ее доме, Мартынов явно увлекся красавицей, хотя есть сведения, что его интересовала и сводная сестра Эмилии, юная Надя.

Что же касается «Розы Кавказа», то и без Чилаева с Мартьяновым нетрудно понять: высокий, красивый Мартынов в ее глазах выигрывал по сравнению с Лермонтовым, который, как известно, ни ростом, ни особой красотой не отличался. Это признает, не желая того, и сама Эмилия в своих воспоминаниях. Так, в одном месте читаем: «Лермонтов не был красив». Вслед за тем: «Мартынов был глуповат, но – красавец». И еще: «Это был фат, довольно глупый и льстивый в разговоре, но очень красивый». Явно с ее слов говорил о Мартынове и супруг Эмилии, Аким Павлович Шан-Гирей: «…очень красивый собой, ходивший всегда в черкеске, с большим дагестанским кинжалом».

Сюда следует добавить и упоминание Эмилией о встречах с Мартыновым, которые происходили у нее позже – и в Пятигорске, и в Киеве, когда семейство Верзилиных ехало в Варшаву, к генералу, а также несколько лет спустя в Петербурге, куда Эмилия привезла показать врачам больную мать. Подумайте, стала бы она искать этих встреч и вспоминать о них, если бы красавец не волновал ее? Мысли по поводу глупости и фатовства Мартынова явно появились у Эмилии позднее, а тогда, летом 41 года, главным для нее, конечно, была его красота, заставившая кокетку «переменить фронт».

Лермонтова это, естественно, не могло не задеть. В рукописи статьи сына Мартынова есть не попавшие в печать слова его отца: «Эмилия Верзилина, за которою ухаживали как он, так и я, отдавала мне видимое предпочтение, которое от Лермонтова и не скрывала, что приводило этого крайне самолюбивого человека в неописуемое негодование». И следом уместно привести высказывание, принадлежащее дальнему родственнику поэта И. А. Арсеньеву: «Невнимание к нему прелестного пола раздражало и оскорбляло его беспредельное самолюбие, что служило поводом с его стороны к беспощадному бичеванию женщин». Здесь же было не просто невнимание, а явное пренебрежение, да еще со стороны женщины, которая еще недавно вроде бы отвечала ему взаимностью! И пусть речь шла не о глубоких чувствах, а всего лишь о возможном «курортном романе», на который рассчитывали оба кавалера, – их соперничество от этого не становилось менее острым.

Конфликт мог начаться 29 июня, в воскресенье, когда пятигорчане, как обычно, широко отмечали День Петра и Павла.

Очень вероятно, что именно в этот день Мартынов, только что вернувшийся из Железноводска, появился в доме Верзилиных. Эмилия, конечно же, сразу обратила на него внимание, что, вероятно, и привело к первому столкновения между приятелями на почве ревности. Некоторые основания к этому дают записки сына Мартынова, где говорится: «Покойный отец мой неоднократно передавал мне, что вечер у Верзилиных происходил не 13 июля, а гораздо раньше, именно около Петрова дня (29 июня)». О разрыве в «недели полторы» между ссорой и дуэлью говорит в своих воспоминаниях и Н. Раевский, который, правда, рассказывает о многом с чужих слов, но нередко – достаточно близко к истине. Видимо, и в том, и в другом случае речь идет все же не о кульминации, а о начале конфликта между Лермонтовым и Мартыновым.

Таким образом, конфликтная ситуация, которую иные биографы готовы растянуть чуть ли не на все лето, началась именно тогда и фактически заняла не более десяти дней: 27 июня Мартынов вернулся из Железноводска, 7 июля туда уехал Лермонтов. Так что развивались события очень стремительно.

Кое-кто из желающих свалить всю вину за конфликт на Мартынова старается подлить в огонь ссоры вместо масла малость «жизненного эликсира», рецепт которого был обнаружен в некоем старинном манускрипте. Впрочем, разжечь страсти должен был не столько сам эликсир, который считается медицинским курьезом давно минувших времен, сколько написанная на этом же листе эпиграмма, подписанная «N»:

Рядом имелась приписка, сделанная якобы лермонтовской рукой: «Подлец, Мартышка!» – тоже подписанная «N».

Вокруг эпиграммы разгорелись нешуточные споры. Сторонники подлинности документа строили гипотезы об ответных действиях Мартынова, задетого шутками Лермонтова. Их противники разбирались, кто мог быть автором подделки. А ларчик открываеся просто, но лишь тому, кто достаточно хорошо знает все те же реалии пятигорского бытия того времени. Дело в том, что Адель Омер де Гелль, на которую намекает эпиграмма, в Пятигорске тогда отсутствовала напрочь, а Нимфодора (Нина) Реброва уже давно была замужем за жандармским офицером Юрьевым и имела двоих детей.

Стало быть, ни та ни другая не могли выступать объектами любовных увлечений поэта летом 1841 года. Это хорошо знали все в лермонтовской компании, но не знал автор подделки, который позаимствовал имена этих мифических возлюбленных из творений князя Вяземского, опубликовавшего поддельные письма Омер де Гелль и фальшивые страницы ее дневника, где расписываются страсти, якобы кипевшие в любовном треугольнике Адель – Лермонтов – Реброва. Эпиграмма интересна нам лишь упоминанием «Эмилии Верзилиной» (а она носила фамилию Клингенберг, что тоже было известно всем окружавшим ее молодым людям) – здесь чувствуются отголоски тех разговоров, которые ходили в обществе об ее отношениях с Лермонтовым.

А теперь – внимание! Мы вступаем на мостик – хрупкий, не слишком надежный, сотканный из предположений, допущений и догадок, но зато ведущий прямо в сердцевину тайны. Вот она: говоря о преддуэльном конфликте, обычно замечают лишь насмешки Лермонтова над Мартыновым. А ведь дело не столько в них, сколько в тех очень и очень злых шутках, которые поэт адресовал Эмилии. Возьмем стихотворные экспромты, к ней относящиеся. Разве щадили они самолюбие привыкшей к всеобщему восхищению «Розы Кавказа»?

«Фурия». Нечто безобразное и отталкивающее. И это – о первой красавице Пятигорска! Впрочем, в другом экспромте, обращенном ко всем сестрам Верзилиным, «Розе» достались куда более обидные строки:

За кем бегают кобели? И приятно ли девице такое сравнение?..

Правда, по поводу экспромтов нет единого мнения, что писал их сам Лермонтов, хотя большинство лермонтоведов не отрицает этого. Но, даже если исключить ядовитые стихи, найдется и еще немало злых и обидных замечаний, шуточек, насмешек, которые, как говорит сама Эмилия, доводили ее чуть ли не до слез. Так, прославленную красавицу поэт дразнил «Верзилией», соединяя начало фамилии отчима и окончание ее имени. Надо полагать, в те времена высокий рост девушек ценился не столь высоко, как ныне, и потому прозвище, которое можно уподобить и более грубому – «дылда», – конечно же, давало Эмилии серьезный повод для обид.

Известны нам и слова Лермонтова, задевавшие женское достоинство Эмилии. В воспоминаниях Я. Костенецкого читаем: «Однажды пришел к Верзилиным Лермонтов в то время, как Эмилия, окруженная толпой молодых наездников, собиралась ехать верхом куда-то за город. Она была опоясана черкесским хорошеньким кушаком, на котором висел маленький, самой изящной работы черкесский кинжальчик. Вынув его из ножен и показывая Лермонтову, она спросила его: „Не правда ли, хорошенький кинжальчик?“ „Да, очень хорош, – отвечал он, – Им особенно ловко колоть детей“, – намекая этим язвительным и дерзким ответом на ходившую про нее молву».

Мы можем предположительно назвать дату этого разговора, который случился, скорее всего, перед поездкой, описанной в воспоминаниях Эмилии Александровны: «Как-то раз ездили верхом большим обществом в колонку Каррас. Неугомонный Лермонтов предложил мне пари a discretion (по усмотрению выигравшего. – Фр.), что на обратном пути будет ехать рядом со мною, что ему редко удавалось. Возвращались мы поздно, и я, садясь на лошадь, шепнула старику Зельмицу и юнкеру Бенкендорфу, чтобы они ехали подле меня и не отставали. Лермонтов ехал сзади и все время зло шутил на мой счет. Я сердилась, но молчала. На другой день, утром рано, уезжая в Железноводск, он прислал мне огромный прелестный букет в знак проигранного пари».

Напомним, Лермонтов уехал лечиться в Железноводск 7 июля, значит, накануне, в воскресенье, 6 июля, и могла состояться поездка, так же как и разговор насчет кинжальчика. И конечно же, «прелестный букет цветов» едва ли мог смягчить гнев красавицы по поводу намека на печальные последствия романа с Барятинским, от которых ей пришлось избавляться.

В. А. Захаров, анализируя отношения Эмилии и Лермонтова, считает: «Он не мог ее оскорбить, но уколоть, поддеть, поддразнить мог, что и делал довольно часто…» Ой ли! Ну подумайте: «дылда», «фурия», по сути «сучка», вынужденная избавляться от внебрачных детей… Да это же самые настоящие оскорбления, которые женщина вряд ли станет терпеть. Особенно если в ее жилах – гордая польская кровь, да к тому же по матери, Марии Ивановне, она происходит из рода Вишневецких, в котором были и короли, и кардиналы, и великие князья литовские! Она обязательно будет мстить, и мстить жестоко. Думается, что это – тот самый случай, когда и без документальных подтверждений ясно, что здесь, именно здесь, таится причина и ссоры, и, во многом, скорой гибели поэта!

Вспоминая обиды, нанесенные ей Лермонтовым, Эмилия проговорилась: «Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор».

Но она была женщиной. И решила наказать обидчика по-своему – руками влюбленного в нее Мартынова. Хитрая полька вполне могла исподволь внушать своему поклоннику, что шутки Лермонтова оскорбляют его достоинство – тем более что шутки эти становились все язвительнее и беспощаднее. Надо полагать, что только к этому периоду их отношений можно отнести сетования Мартынова насчет того, что «Лермантов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное…».

Словесные насмешки дополнялись сатирическими рисунками в альбоме карикатур, который, надо полагать, ранее не содержал ничего обидного для приятеля. Об этом альбоме и рисунках в нем, задевавших Мартынова, мы находим немало упоминаний в воспоминаниях и письмах современников. И неслучайно одна из более поздних гипотез дуэли даже утверждает, что именно язвительный карандаш поэта был ее причиной.

Можно предположить, что негодование Эмилии и ее досада на отвергнутого поклонника росли, начиная с Петрова дня, когда прозвучали первые насмешки поэта над ними обоими, и достигли апогея к моменту отъезда Лермонтова в Железноводск. Замечание насчет «кинжальчика» явно переполнило чашу терпения Эмилии, и она решила действовать. Отсутствие Лермонтова позволяло ей без помех общаться с Мартыновым и активно настраивать его против приятеля.

Вечером 8 июля Лермонтов ненадолго появился в Пятигорске, чтобы участвовать в бале у Грота Дианы. Но какого-либо влияния на ход конфликта бывших приятелей, ставших соперниками, это, похоже, не оказало. На следующее утро Лермонтов вновь уехал в Железноводск. И вернулся лишь 13 июля, в воскресенье, когда компания решила собраться у Верзилиных. Не исключено, что, ожидая в гости Лермонтова, Эмилия могла осторожно намекнуть своему поклоннику: поторопитесь, мол, другого случая может и не представиться…

Впоследствии, указывая на причины ссоры, Мартынов никогда не упоминал имени Эмилии Александровны. И может быть, вовсе не потому, что не хотел порочить даму. Просто она сумела повести дело так хитро, что Мартынов даже не понял, что стал послушным орудием в руках озлобленной женщины.

Вот так, очень вероятно, и можно объяснить ссору Лермонтова с Мартыновым. Будем надеяться, что доказательства в пользу нашей версии были достаточно убедительны, и читатели согласятся: наконец определена истинная причина столкновения Лермонтова и Мартынова!

Правда, такое объяснение даже только ссоры (о дуэли и гибели Лермонтова речь пока не идет) далеко не всем может прийтись по вкусу. Кое-кто может заявить, что причина эта слишком проста и низменна. Как это может быть: великий поэт – и обыкновенная женская мстительность? Таким оппонентам посоветуем обратиться к «космическим силам зла», «мировому масонству» или, на худой конец, к мести российского императора и козням шефа жандармов. Впрочем, это, как говорится, мы уже проходили.

Другие скажут возмущенно: «Разве способна девушка толкнуть поклонника на уголовное преступление?!» (Дуэль по российским законам считалась таковым.) Хотя это возражение более основательно, его тоже можно опровергнуть следующими резонами. Прежде всего, история криминалистики – и в прошлом, и сегодня – знает немало случаев, когда женщина провоцировала поклонника, любовника, мужа на преступления не менее тяжкие. Кроме того, это по юридическим нормам дуэль считалась деянием уголовно наказуемым. Согласно же общественно-психологическим воззрениям, с которыми были согласны все, окружавшие Эмилию, дуэль была наиболее кардинальным средством защитить свою честь. И, подобно своим поклонникам, она не видела в ней ничего криминального.

Наконец надо иметь в виду, что «Роза Кавказа» была не манекеном с табличкой, а живой женщиной, при этом кокеткой, которая, как мы знаем, с юных лет очень жестоко обращалась со своими поклонниками, часто сталкивая их и провоцируя на конфликты. Столкновение Лермонтова и Мартынова поначалу могло показаться ей всего лишь очередным эпизодом подобных игр с влюбленными в нее молодыми людьми. А то, что он закончился гибелью одного из них, ее нисколько не смутило.

Послушаем Мартьянова (то бишь Чилаева): «Была сделана попытка привлечь к посредничеству между друзьями-соперниками Эмилию Александровну, но она с наивностью институтки отвечала весьма уклончиво, что рада сделать все возможное для Михаила Юрьевича, но боится этим вмешательством в такое ужасное дело, как дуэль, повредить ему еще более».

Эти слова – прекрасное подтверждение тому, что именно она спровоцировала ссору и жаждала ее разрешения дуэлью. Не исключено, что она тайком поддерживала Мартынова в его стремлении драться. В литературе о дуэли не раз подчеркивалось, что Мартынов был перед поединком кем-то взвинчен. И это, скорее всего, дело рук не мифических врагов-«мерлинистов» или тайного недруга князя Васильчикова, а прекрасной «Розы Кавказа». И она была явно довольна исходом поединка: благодаря Мартьянову мы знаем, что она с удовольствием плясала на празднике у князя Голицына на следующий день после похорон поэта.

Позже она всеми силами старалась о нем забыть. Но, как мы видели выше, роковое сплетение их судеб снова дало о себе знать – благодаря браку ее и ее сводной сестры Надежды с родственниками поэта.

А в 80-х годах позапрошлого века, когда имя великого поэта стало привлекать к себе все больше внимания, появились воспоминания людей, казалось бы, давно канувших в пучину времени. Начали сбор материалов о Лермонтове его биографы – Висковатов и Мартьянов. Поклонники таланта Лермонтова поспешили в Пятигорск – на поиски неизвестных фактов, связанных с последними днями его жизни.

Вот тут «Роза Кавказа» в полной мере поняла, кого судьба сделала ее поклонником в то лето 1841 года, может быть, даже почувствовала и свою вину в гибели не просто Мишеля – великого поэта. Но, не признаваясь в этом, принялась, как могла, отделять и отдалять себя от тех событий: отбивалась от назойливых визитеров, ревниво следила за всеми печатными материалами, часто выступала с опровержениями по поводу «неточностей» и «ошибок». И писала воспоминания, в которых старалась оберечь себя от упреков и подозрений, для которых, как мы убеждаемся, были весьма серьезные основания.

В какой-то мере ей это удалось. Сегодня даже те, кому хорошо известно, как опасны были «шипы Кавказской Розы», почему-то не решаются сказать прямо: Эмилия Александровна Клингенберг – одна из главных виновниц гибели Лермонтова, если не самая главная…

Ну а наша версия утверждает именно это! Причем мы отнюдь не отметаем все другие обстоятельства, которые, по мнению некоторых исследователей, могли способствовать развитию конфликта: общая обстановка безвременья, царившая тогда в России, особенности характера Лермонтова, в частности его непредсказуемость, и так далее… Но все же: не возникни у Эмилии Александровны страстного желания мести – и ссоры с Мартыновым, скорее всего, не было бы. Как и дуэли.

И теперь, отвечая на вопрос, почему эта дуэль произошла именно в Пятигорске, скажем: именно потому, что ни в Петербурге, ни в Москве, ни в Ставрополе не оказалось рядом с Лермонтовым до предела озлобившейся женщины. И не было влюбленного в нее соперника, чувствовавшего себя оскорбленным…