13 июля, дом Верзилиных

Теперь возвращаемся к хронике последнего лета Лермонтова, которую мы прервали для того, чтобы разобраться в причине ссоры.

В доме Верзилиных вечером 13 июля собралось довольно много их знакомых, приезжих и местных, главным образом молодых, хотя были среди гостей люди и постарше. Биографы поэта Висковатов и Мартьянов общими усилиями составили перечень присутствовавших: полковник Зельмиц с дочерьми, Лермонтов, Мартынов, Трубецкой, Глебов, Васильчиков, Лев Пушкин и еще некоторые – Креницын, Тутолмин, Дмитриевский и Бенкендорф. Сюда следует добавить жениха Аграфены Верзилиной, поручика Дикова. Из дам наверняка можно назвать Марию Ивановну Верзилину, «трех граций» – Эмилию, Надежду, Аграфену, далее – воспитанницу Марии Ивановны Екатерину Кнольд, упомянутых Раевским дочек доктора Лебединского и Вареньку (по данным Эмилии Шан-Гирей – Сашеньку) Озерскую.

Не исключено, что биографы просто перестарались, добавляя в список гостей малолетних дочерей Зельмица, сомнительную Вареньку (Сашеньку) Озерскую, никому не известных Тутолмина и Креницына и некоторых других. Вероятнее всего, присутствовало у Верзилиных человек двенадцать – пятнадцать.

Впрочем, нам куда важнее знать не количество гостей, а то, как и почему все они оказались здесь. На сей счет существует несколько версий. Одна из них принадлежит Н. Раевскому. По его словам, после спора с Голицыным по поводу устройства бала Лермонтов решил в пику князю устроить свой вечер у Верзилиных: «Разослал он нас кого куда, во все стороны с убедительной просьбой в день княжеского бала пожаловать на вечеринку к Верзилиным. Мы дельце живо оборудовали. Никто к князю Голицыну не поехал: ни верзилинские барышни, ни дочки доктора Лебединского, ни Варенька Озерская… Все отозвались, что приглашены уже к Верзилиным, а хозяйка Марья Ивановна ничего не знает про то, что у нее бал собирается».

Как мы уже не раз отмечали, есть серьезные основания считать, что Раевский на этом вечере не присутствовал и описывает его с чужих слов. И это особенно заметно в данном случае. Ведь мы же знаем: голицынский бал должен был состояться двумя днями позже и к вечеру у Верзилиных никакого отношения не имел. К тому же существует и прямо противоположная версия на сей счет, «озвученная» Мартьяновым: «По рассказу В. И. Чилаева, вечер этот был сделан Марьей Ивановной Верзилиной в честь отъезжавшего в Железноводск М. Ю. Лермонтова, которого она устройством сего вечера хотела поблагодарить за пикник в гроте Дианы 8 июля». Это уже любопытно. Если гостей действительно звала Мария Ивановна, то, учитывая все сказанное ранее о намерениях Эмилии Александровны «столкнуть лбами» обоих поклонников, можно спросить: не она ли сама подсказала матери мысль устроить вечер?

Сама Эмилия объясняет происходившее очень просто: «13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин и порешили не ехать в собрание, а провести вечер дома, находя это и приятнее, и веселее». Увы, веселье, как говорится, вышло боком – столкновение Лермонтова с Мартыновым во время танцев привело к роковой ссоре. Каким образом это случилось? Мартынов объяснял так: «На вечере в одном частном доме – за два дня до дуэли – он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, – на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. Я решился положить ему конец».

Эти слова были ответом на вопросы следствия о причине ссоры и, естественно, имели цель оправдать его последующее поведение. Но соответствуют ли они истине? Вот показания следствию хозяйки дома М. И. Верзилиной: «13 числа июля месяца были вечером у меня в доме господин Лермонтов и Мартынов, но неприятностей между ними я не слыхала и не заметила, в чем подтвердят бывшие тогда же у меня гг. поручик Глебов и князь Васильчиков».

А что говорят «гг. поручик Глебов и князь Васильчиков»? Отделываются общими словами о насмешках Лермонтова. Глебов: «Поводом к этой дуэли были насмешки со стороны Лермонтова насчет Мартынова…» (ответ следствию 17 июля). Васильчиков: «О причине дуэли знаю только, что в воскресенье 13-го числа поручик Лермонтов обидел майора Мартынова насмешливыми словами…» (ответ следствию 17 июля). Поначалу не было указано даже, где случилась ссора, – Верзилиных было решено не впутывать, однако 24 июля Марии Ивановне пришлось подтвердить, что ссора произошла в ее доме. Но это – для следствия. Васильчиков же лишь в конце жизни, выступая с журнальной статьей, немного конкретизировал ситуацию того вечера: «Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лермонтов в присутствии дам отпустил какую-то новую шутку, более или менее острую, над Мартыновым…»

Тут можно все-таки обратиться к воспоминаниям Н. Раевского, полагая, что о ситуации на вечере он рассказывал хоть и с чужих слов, но, не исключено, довольно близко к истине. В этом случае видим, что никаких обидных шуток, собственно говоря, и не было:

«Разместились все, а одной барышне кавалера недостало… А тут вдруг Николай Соломонович, poignard наш, жалует… Как он вошел, ему и крикнул кто-то из нас:

– Рoignard! Вот дама. Становитесь в пару, сейчас начнем.

Он – будто и не слыхал, поморщился слегка и прошел в диванную…»

А некоторое время спустя, продолжает Раевский, «Мартынов вошел в залу, а Михаил Юрьевич и говорит громко:

– Велика важность, что poignard’ом назвали. Не след бы из-за этого неучтивости делать!

А Мартынов в лице изменился и отвечает:

– Михаил Юрьевич! Я много раз просил!.. Пора бы и перестать!

Михаил Юрьевич сдержался, ничего ему не ответил… Вечер-то и сошел благополучно».

Словом, как и во многом другом, что касается последних дней жизни Лермонтова, здесь наблюдаем разнобой мнений: были шутки – не было шуток, было столкновение – не было столкновения. Пойди разберись! Пожалуй, наиболее полную картину всего случившегося рисуют воспоминания Эмилии Александровны Шан-Гирей, которые очень любят цитировать и авторы биографических очерков о Лермонтове, и особенно писатели-беллетристы. Это и понятно, ведь в рассказе об этом вечере содержатся такие колоритные подробности, что и придумывать ничего не надо – просто перепиши слово в слово – и готов очень эффектный эпизод. Но нам нарисованная Эмилией картина вечера нужна для других целей. Читаем:

«Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что в этот вечер он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: „M-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la derniere fois de ma vie“ (Мадемуазель Эмилия, прошу вас на один только тур вальса, последний раз в моей жизни. – Фр.). – „Ну уж так и быть, в последний раз, пойдемте“. Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык a qui mieux (наперебой. – Фр.). Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard“ (горец с большим кинжалом. – Фр.). (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: „Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах“, – и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: „Язык мой – враг мой“, – Михаил Юрьевич отвечал спокойно: „Ce n’est rien; demain nous serons bons amis“ (Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями. – Фр.). Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора…»

Пытаясь доказать свою непричастность к дуэльным событиям, Эмилия Александровна старается подавать события тех дней в нужном для себя свете. Но иногда – и в данном случае тоже – все же проговаривается об истинном положении дел. Поэтому давайте поверим ей и внимательно присмотримся к рассказу с точки зрения напряженных отношений, которые сложились к тому времени внутри любовного треугольника «Лермонтов – Эмилия – Мартынов».

Лермонтов, по-прежнему обиженный вероломством Эмилии, продолжает преследовать насмешками и ее, и счастливого соперника. Вспомним предыдущее воскресенье, 6 июля, когда, отправляясь на прогулку, он съязвил насчет кинжальчика, которым особенно ловко колоть младенцев, а также все неизвестные нам колкости и насмешки, которые, по словам Эмилии, он отпускал на обратном пути. С тех пор они виделись лишь раз среди большого количества людей – на балу у Грота Дианы, где не имели возможности общаться наедине. Встретившись с ней вечером 13 июля, «он продолжал свои поддразнивания». Потом, пойдя на мировую и протанцевав с Эмилией вальс, уселся рядом на диванчике и в компании такого же острослова Льва Пушкина принялся за своего соперника Мартынова.

Эмилия, оскорбленная ядовитыми насмешками бывшего поклонника, тем не менее, сохраняет видимость добрых отношений с ним. Она соглашается на его участие в кавалькаде, хотя и не хочет ехать рядом, заключает с ним на этот счет пари и принимает от него букет, присланный в знак проигрыша. Она не возражает против его присутствия в своем доме и даже соглашается с ним танцевать. Подобное поведение можно объяснить либо нежеланием до поры до времени выдавать свои истинные чувства и намерения, либо присущим ей стремлением сталкивать своих поклонников – ведь, окончательно рассорившись с Лермонтовым и разлучившись с ним, она лишилась бы возможности наблюдать за противоборством соперников. Возможно, чтобы «завести» Мартынова и подвигнуть его на ссору, кокетка и садится рядом с отвергнутым поклонником и разрешает себя развлекать, видя, как нынешний ее кавалер любезничает с младшей сестрой.

Мартынов явно раздражен, чтобы не сказать взбешен насмешками приятеля, возможно, взвинчен намеками Эмилии на его собственную бесхарактерность и нежелание защитить свою честь. Во всяком случае, у нас нет оснований не верить Мартьянову, отмечавшему: «В этот вечер Мартынов был мрачен и танцевал мало. В. И. Чилаев говорил, что Мартынов явился на вечер с предвзятым намерением сделать Лермонтову вызов на дуэль под каким бы то ни было предлогом, так как Лермонтов и Столыпин на другой день утром должны были ехать Железноводск».

К тому же Мартынов видит, что дама его сердца танцует с соперником, потом садится рядом и весело смеется его шуткам, да каким! Над ним, Мартыновым! Доказательство? Пожалуйста, вот оно: в наступившей внезапно тишине по всей гостиной разносится слово poignard – «кинжал», прочно приставшее к нему в результате лермонтовских шуток и его же карикатур в некоем альбоме. Там Мартынов многократно изображен в смешном, а порою и в просто неприличном виде, и почти везде – с огромным кинжалом. Есть даже рисунки, которые ему не показывают, – можно только догадываться, насколько они для него обидны.

И сегодня – опять «кинжал»! Да, вот он, подходящий момент одернуть зарвавшегося остряка!

Передавая эту сцену, Эмилия, надо полагать, нисколько не исказила факты. О ссоре, вызванной фразой «горец с большим кинжалом», рассказывали многие современники поэта в своих письмах и дневниках, иногда, правда, немного переиначивая слова Лермонтова на свой лад:

П. Т. Полеводин: «Лермонтов в присутствии девиц трунил над Мартыновым целый вечер, до того, что Мартынов сделался предметом общего смеха, – предлогом к тому был его, Мартынова, костюм».

Н. М. Смирнов: «На теплых водах Пятигорска он встретил старого товарища юнкерской школы, бывшего кавалергарда Мартынова. По старой юнкерской привычке он стал над ним трунить, прозвал „рыцарь с кинжалом“, потому что Мартынов носил черкесскую одежду с огромным кинжалом».

Е. П. Ростопчина: «Прибыв на Кавказ… Лермонтов поехал на воды в Пятигорск. Там он встретился с одним из своих приятелей, который с давних пор бывал жертвой его шуток и мистификаций… Однажды, увидев на Мартынове кинжал, а может быть и два, по черкесской моде, что вовсе не шло к кавалергардскому мундиру, Лермонтов в присутствии дам подошел к нему и, смеясь, закричал:

– Ах! Как ты хорош, Мартынов! Ты похож на двух горцев!»

Н. Ф. Туровский: «Лермонтов любил его (Мартынова) как доброго малого, но часто забавлялся его странностью (ношение черкесского костюма), теперь же больше, нежели когда. Дамам это нравилось, все смеялись, и никто подозревать не мог таких ужасных последствий».

А. И. Вегелин: «Покойник любил посмеяться всегда над слабостями Мартынова и, будучи с детства с ним знаком и в связи, позволял себе шутить над ним и перед чужими людьми. Однажды, находясь в доме генеральши Вирзилиной, у которой три дочери и за которыми молодежь ухаживает, назвал Мартынова данным им прежде эпитетом – „Рыцарь с кинжалом, пришедший с диких гор“… Мартынова это кольнуло».

Е. А. Столыпина: «Мартынов… одевался очень странно, в черкесском платье. С кинжалом на боку. Мишель, по привычке смеяться над всеми, всё его называл „рыцарь с диких гор“ и „господин кинжал“».

Е. Г. Быховец: «Лермонтов имел дурную привычку острить. Мартынов всегда ходил в черкеске и с кинжалом: он его назвал при дамах m-r le poignard и Savage’ом („господин кинжал“ и „дикарь“. – Фр.). Он <Мартынов> тут ему сказал, что при дамах этого не смеет говорить… Это было в одном частном доме. Выходя оттуда, Мартынка глупой вызвал Лермонтова».

Как видим, все подчеркивают два момента – что Лермонтов подсмеивался над Мартыновым в присутствии дам и что кульминационным моментом конфликта стала фраза о горце с большим кинжалом. Начнем с нее, поскольку она далеко не так невинна, как кажется на первый взгляд.

Прежде всего скажем, что слово «горец» в те времена ассоциировали с дремучей темнотой и дикостью, что само по себе достаточно обидно. Но гораздо опаснее в данной ситуации оказалось слово «кинжал». Правда, некоторым позднейшим толкователям виделась его «р-р-революционная» суть – мы уже отмечали это. Но, думается, куда ближе к истине авторы, усматривающие в слове «кинжал» намек на мужские достоинства Мартынова. Этот, третий смысл, вероятно родившийся во время дружеских застолий и также отраженный в некоторых карикатурах, был хорошо известен и Мартынову, и, вероятно, представительницам прекрасного пола. И восприниматься фраза, сказанная Лермонтовым, должна была приблизительно так (тысяча извинений за натурализм!): «Дикарь с большим ч…». Скорее всего, Мартынов потому и взорвался, что его соперник произнес столь неприличную (во всяком случае, для данного общества) шутку громко, вслух – «при дамах». Не зря же Катя Быховец подчеркнула: «Он <Мартынов> тут ему сказал, что при дамах этого не смеет говорить». Притом сказано было о «кинжале» даже не просто «при дамах», а в присутствии особы, ставшей предметом соперничества обоих.

Но дама-то как раз и была очень довольна тем, что ее старания достигли цели – конфликт разгорелся! И имел продолжение в тот же вечер. Как отметил Мартьянов, «…совершившееся в доме Верзилиных было лишь прологом к драме, окончание которого разыграно под покровом темной ночи на улице, когда противники расходились по домам». Как это произошло? Что за слова были сказаны? Кто был инициатором состоявшейся через два дня дуэли? Увы, короткий ночной разговор между поссорившимися приятелями впоследствии оброс большим количеством вариантов и толкований, которые встречаем как в показаниях участников поединка, так и в многочисленных письмах, дневниках, воспоминаниях современников. Вот как он выглядит у разных авторов:

Э. Шан-Гирей: «После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: „Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?“ Мартынов ответил решительно „да“, и тут же назначили день». И еще: «Тут же, у нас, 13 июля они немного повздорили, потом ушли вместе с Л. С. Пушкиным и кн. Трубецким. Впоследствии я узнала, что Мартынов, выйдя на улицу, погрозил ему отучить от затрагивания в обществе, на что получил в ответ: „Вместо угроз лучше делать дело… Меня не запугаешь, я не боюсь дуэли“».

П. Т. Полеводин: «Мартынов, выйдя от Верзилиных вместе с Лермонтовым, просил его на будущее время воздержаться от подобных шуток, а иначе он заставил его это сделать».

Н. М. Смирнов: «Однажды у госпожи Верзилиной шутки надоели Мартынову, и по выходе из общества он просил их прекратить».

Н. Ф. Туровский: «„Оставь свои шутки – или я тебя заставлю молчать“, – были слова его, когда они возвращались домой. Готовность всегда и везде – был ответ Лермонтова…»

Е. А. Столыпина: «Мартынов ему говорил: „полно шутить, ты мне надоел“, – тот еще пуще, начали браниться, и кончилось так ужасно».

П. Диков (вероятно, со слов своего дяди, В. Н. Дикова): «Когда они отошли от дому на порядочное расстояние, М. подошел к Л. и сказал ему:

– Л., я тобой обижен, мое терпение лопнуло: мы будем завтра стреляться; ты должен удовлетворить мою обиду.

Л. громко рассмеялся:

– Ты вызываешь меня на дуэль? Знаешь, М., я советую тебе зайти на гауптвахту и взять вместо пистолета хоть одно орудие; послушай, это оружие вернее – промаху не даст, а силы поднять у тебя станет.

Все офицеры захохотали, М. взбесился.

– Ты не думай, что это была шутка с моей стороны.

Л. засмеялся.

Тут, видя, что дело идет к ссоре, офицеры подступили кним и стали говорить, чтобы они разошлись».

П. К. Мартьянов (со слов В. И. Чилаева): «Окончательно же он вызвал его на дуэль по выходе из дома Верзилиных. Лермонтов с Глебовым шли впереди, за ними кучка молодежи, Зельмиц с Пушкиным, а в хвосте – князь Васильчиков с Мартыновым. Молодежь шумно хохотала, а Мартынов, перешепнувшись с Васильчиковым, догнал Михаила Юрьевича, остановил его бесцеремонно за руку и, возвысив голос, резко спросил его:

– Долго ли ты будешь издеваться надо мной, в особенности в присутствии дам? Я должен предупредить тебя, Лермонтов, что если ты не перестанешь насмехаться, то я тебя заставлю перестать, – и он сделал выразительный жест.

Лермонтов рассмеялся и, продолжая идти, спросил: „Что же, ты обиделся, что ли?“

– Да, конечно, обиделся.

– Ну так не хочешь ли потребовать удовлетворения?

– Почему и не так…

Тут Лермонтов перебил его словами: „Меня изумляют и твоя выходка, и твой тон… Впрочем, ты знаешь, вызовом меня испугать нельзя, я от дуэли не откажусь… Хочешь драться – будем драться“.

– Конечно, хочу, – отвечал Мартынов, – и потому разговор этот можешь считать вызовом».

Приблизительно в таком же духе рисует сцену ссоры и П. А. Висковатов.

А вот Н. П. Раевский предлагает совсем иной вариант: «А после, как кончился ужин, стали мы расходиться, Михаил Юрьевич и Столыпин поотстали, а Мартынов подошел к Глебову и говорит ему:

– Послушай, Миша! Скажи Михаилу Юрьевичу, что мне это крепко надоело. Хорошо пошутить, да и бросить. Скажи, что дурным может кончиться.

А Лермонтов, откуда ни возьмись, тут как тут.

– Что ж? – говорит. – Можете требовать удовлетворения.

Мартынов поклонился, и разошлись.

Меня-то при этом не было. Я, как был помоложе всех, всегда забегал вперед ворота отворять, да мне после Глебов рассказывал».

Присутствие Глебова при ссоре подтверждается и рассказом Чилаева Мартьянову. Мартьянов:

«Лермонтов с Глебовым шли впереди, за ними кучка молодежи, Зельмиц с Пушкиным, а в хвосте – князь Васильчиков с Мартыновым. Молодежь шумно хохотала, а Мартынов, перешепнувшись с Васильчиковым, догнал Михаила Юрьевича, остановил его бесцеремонно за руку и, возвысив голос, резко спросил его:

– Долго ли ты будешь издеваться надо мною, особенно в присутствии дам?..»

Скорее всего, со слов Глебова описывал конфликт и А. Траскин в письме своему начальнику: «Однажды на вечере у Верзилиных он смеялся над Мартыновым в присутствии дам. Выходя, Мартынов сказал ему, что заставит его замолчать; Лермонтов ему ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным. Отсюда вызов со стороны Мартынова».

Начальник столь высокого ранга, конечно, сумел основательно разобраться в происшедшем, побеседовав с секундантами сразу же после дуэли и еще до того, как за них взялась следственная комиссия. И потому ситуация, изложенная в письме, надо полагать, достаточно близка к истине. В официальных документах указано прямо: «Вызов на дуэль сделал Мартынов за нанесенную ему Лермонтовым обиду остротами и шутками».

Обратим внимание на такие слова в письме Траскина: «Их раздражение заставляет думать, что у них были и другие взаимные обиды» (то есть кроме шуток по поводу костюма Мартынова). Тем самым полковник намекает, скорее всего, на соперничество из-за Эмилии, о котором, видимо, знали многие из окружения Лермонтова. Впрочем, в городе было известно и еще кое-что, дающее основание для того, чтобы появилась…

 

Параллельная версия

Загадку лермонтовской дуэли вот уже более полутора столетий пытаются разгадать лучшие умы человечества. Для пятигорских обывателей никакой загадки тут не было: «поссорились из-за барышни» – говорили они. Что это: досужая выдумка? Или здесь возникает некая параллельная версия, также имеющая под собой какие-то основания? Давайте поразмышляем.

Чего только не предполагали, стараясь понять, почему стали врагами вчерашние приятели. Но версию «шерше ля фам» современники почти не затрагивали, а последующие исследователи, как правило, не рассматривали – мол, слишком мелко для великого поэта погибнуть из-за женщины! Главная претендентка на роль этой самой «ла фам», Эмилия Клингенберг, укрылась от обвинений, выйдя замуж за родственника Лермонтова – Акима Шан-Гирея. И все же версия насчет «барышни» так и не забывалась в народе, и даже стала проникать в печать. Только вот место главной фигуры понемногу стала занимать уже не Эмилия, а ее сводная сестра Надежда. Правда, Мартьянов отвергал факт соперничества Лермонтова и Мартынова из-за Надежды Петровны, хотя и признавал, что разговоры об этом ведутся.

Находившийся в услужении у Лермонтова Христофор Саникидзе рассказывал (в передаче Б. Эргардта) о том, что Лермонтов «…в последнее время сильно ухаживал за одной из дочерей Верзилина, хорошенькой, лет восемнадцати, девушкой Эмилией. Эта же хорошенькая Эмилия была предметом поклонения и некоторых других молодых людей, но более всех неравнодушен был отставной драгунский майор Мартынов, бывавший в семействе Верзилиных часто, одновременно и вместе с Лермонтовым». Из-за девицы Верзилиной и произошла ссора, утверждал Саникидзе. Думается, что, называя имя Эмилии, он все же имел в виду Надежду, – ведь гораздо легче принять за 18-летнюю девушку именно ее, 16-летнюю, чем зрелую 26-летнюю Эмилию Клингенберг.

Пусть это только предположение. Но заглянем в воспоминания священника Василия Эрастова, всю жизнь прожившего в Пятигорске и хорошо знавшего его жителей. Он по крайней мере дважды прямо указывает, что в ссоре, приведшей к дуэли, виновна Надежда: «У супругов Верзилиных родилась та изящная Надежда Петровна… которой суждено было сделаться невольной причиною рокового столкновения между Лермонтовым и Мартыновым». И еще: «…семья Верзилиных, в которой, собственно, и назрела вражда между Лермонтовым и Мартыновым из-за внимания красавицы-подростка Надежды Петровны…»

Из воспоминаний сына плац-адъютанта пятигорского комендантского управления, Леонида Ангелиевича Сидери: «Мартынову и Лермонтову нравилась Надежда Петровна Верзилина, рыжая красавица, как ее звали, и которой Лермонтов написал стихи: „Надежда Петровна, зачем так неровно разобран ваш ряд“. Вот из ревности и разыгралась эта драма…»

И уж совсем подробно о том, как Надежда спровоцировала ссору Лермонтова и Мартынова, рассказал журналисту Филиппову бывший писарь комендантского управления К. И. Карпов. Конечно, он известен как великий путаник и враль. Но в данном случае он только повторил чужие слова, указав и лицо, от которого получил сведения. А лицо это вполне реальное, близко стоявшее к событиям в доме Верзилиных. Но почему-то не заинтересовавшее биографов поэта. Давайте все же заинтересуемся…

Далеко не всем известно, что в доме Верзилиных, кроме Аграфены, Эмилии и Надежды, жила еще одна барышня, отданная под опеку Верзилиных после смерти родителей. Оказавшись в густой тени «трех граций», она долгое время оставалась совершенно незаметной. Екатерина Ивановна – так звали эту особу – происходила из семьи, фамилия которой имела несколько написаний: в документах, а также на плане Пятигорска, составленном И. Бернардацци, встречаем: Кнольд, Кугольд, Куольт, Куольтовы, Кугольтовы. Почему так получилось, трудно сказать, но речь идет об одних и тех же людях.

Сохранились сведения и о ее родителях. Отец – врач, доктор медицины и хирургии, имевший чин надворного советника, Иван Иванович Кнольд (Кугольтов). Он был приглашен из-за границы «в числе прочих врачей, для устройства не очень давно открывшихся минеральных источников в Пятигорске. Кнольт, доктор медицины и хирургии, по прибытии назначен был директором минеральных вод, женился там, и от этого брака родилась моя мать… Спустя некоторое время мой дедушка [Кнольт]], а потом и бабушка умерли; осталась моя мать сиротой; к ней назначена была опекуншей генеральша Верзилина» – так пишет в своих рукописных воспоминаниях сын Екатерины Ивановны, вышедшей позднее замуж за плац-адъютанта комендантского управления А. Г. Сидери, уже упомянутый нами Л. А. Сидери.

Вдова доктора, которую звали Пелагея, пережила его как минимум на десять лет и в 1834 году еще была жива. Но в 1839 году за Екатерину Кнольд представляет документы на ее дома опекун П. С. Верзилин. Упоминаний Екатерины Ивановны Кнольд, да и ее самой мы практически не видим в воспоминаниях современников – слишком уж заслоняли ее верзилинские дочери.

По-видимому, опекаемую сироту допускали на все семейные торжества. Она наверняка постоянно находилась около своей благодетельницы, Марии Ивановны Верзилиной, проводила много времени и с ее дочерью Надей, которая была несколько моложе ее. Но неприметная воспитанница многое примечала и слышала. И очень похоже, что все, известное ей, в себе не таила, особенно если унаследовала некие качества своей матушки, которая оказалась замешана в историю с Палицыным и Майером. Выяснилось, что сплетни о них как раз и исходили от Катиной матушки: «Вдова, жена надворного советника Кугольт, в доме которой квартируют подпоручик Палицын и городничий Ванев, – доносил затеявший дело ротмистр Орел, – объявила генеральше Мерлини, а ее превосходительство мне, что доктор Майер, сняв портрет с Палицына, украсил оный революционными знаками».

Конечно, в доме Верзилиных никакой политикой не пахло. Но ссора, которая привела к гибели Лермонтова, была темой, интересовала многих. И воспитанница генеральши являлась тут, конечно, главным источником информации. И кому рассказывать у нее было. Екатерина Кнольд уже стала к тому времени невестой поручика Ангелия Георгиевича Сидери. Вскоре они поженились, и в 1842 году у них родился сын Леонид, автор уже цитированных воспоминаний. Не слишком высокая должность плац-адъютанта, видимо, не препятствовала А. Г. Сидери поддерживать приятельские отношения с писарем Карповым. И тот, скорее всего, именно через него познакомился с Екатериной Ивановной и стал ее благодарным слушателем.

Много лет спустя, рассказывая журналисту Сергею Филиппову «эксклюзивную историю» ссоры, Карпов подчеркивал: «Что происходило, когда Лермонтов и Мартынов сходились у Верзилиной, знали вообще очень немногие. У меня была хорошо знакомая личность, которая всегда присутствовала на верзилинских вечерах… Она мне рассказала то, чего сам не знал, и вообще передала все подробности, которые я своевременно записал…» Вот так – от самой Екатерины Ивановны, а также от ее жениха и его приятеля-писаря – и пошли, скорее всего, по городу разговоры о вине Надежды Верзилиной, которые породили глухие намеки в книгах первых биографов и нашли прямое отражение в рассказах пятигорских старожилов.

Что же, по рассказам Екатерины Кнольд, «на самом деле случилось в тот роковой вечер в доме Верзилиных»? Оказывается, «Надя… очаровывала всю молодежь, но больше всех за нею ухаживал красавец Мартынов, которому и она, по-видимому, оказывала особое предпочтение. Безусловно, такое внимание не нравилось Лермонтову, и он бесил своего товарища всевозможными остротами, всегда стараясь, чтобы их слышали все, и преимущественно Надя. Девочка, заинтересованная Мартыновым, сейчас после этого почувствовала нерасположение к Михаилу Юрьевичу, стала уклоняться от разговоров с ним, избегать его любезностей. Последний еще сильнее начал нападать на Мартынова и становился все изобретательнее и злее в своих остротах».

Однажды Лермонтов показал Наде нарисованную на ломберном столе карикатуру на Мартынова, чем очень разозлил девушку. Мартынов, наблюдавший за ними со стороны, понял, что сделался предметом очередной насмешки, и по окончании вечера вызвал Лермонтова на дуэль. Слухи об этих событиях, разнесенные верзилинской прислугой, тут же стали достоянием пятигорских обывателей. По словам Карпова, уже на похоронах кто-то во всеуслышание заявил: «Дуэль-то произошла из-за барышни. Мне говорили сенные девушки, что Мартынов заступился за нее и убил Лермонтова».

Кстати сказать, Карпов тоже указывал на одну из хорошо осведомленных «девушек» как на источник информации: «Эта же история была рассказана мне сейчас же после случившегося и другим человеком, постоянно уже находившимся при Надежде Петровне, – ее девушкой, хотя, конечно, не так подробно и связно, как рассказала г-жа К[нольд]]…» Таким образом, убежденность в виновности Надежды была довольно устойчивой.

Можно, конечно, от этой версии отмахнуться, посчитав ее «взглядом из кухни», то есть точкой зрения подглядывающей за господами прислуги. Так и поступали на протяжении минувших 170 лет биографы и исследователи творчества Лермонтова. Но не стоит ли все же обратить внимание на столь устойчивую «параллельную версию»? И прислушаться если не к болтовне «сенных девушек», то к мнению священника Эрастова и плац-адъютанта Сидери, людей достаточно осведомленных о происходившем в доме Верзилиных. Да и Карпову, любившему фантазировать «на лермонтовскую тему», в данном случае нет оснований не верить в том, что Екатерина Ивановна «дружила с ней (Надеждой) и слышала все ее рассказы о том, что творилось в доме Верзилиной. Она поэтому знает всю подноготную, что и рассказала мне. Она-то и говорит, что… Лермонтов погиб по ее (Надежды) неуменью владеть собою».

Возможно, и так. И если поверить Екатерине Ивановне Кнольд, то в адрес Надежды Верзилиной можно выдвинуть и куда более серьезные обвинения, как это делает А. Марков в статье «Cherchez la femme» – «Ищите женщину». «Характерны записи П. А. Висковатова, – пишет Марков, – об одном из поклонников Н. П. Верзилиной С. Д. Лисаневиче: „К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль – проучить. «Что вы, – возражал Лисаневич, – чтобы у меня поднялась рука на такого человека!»“ Висковатов не указывает, кто уговаривал Лисаневича. Но перед вызовом Лермонтова Мартыновым 13 июля 1841 г. с будущим убийцей поэта разговаривала именно Надежда Петровна Верзилина. Может, другого своего поклонника именно она и смогла уговорить?»

Мы уже отмечали документально доказанное отсутствие Лисаневича в Пятигорске накануне дуэли. А что касается Мартынова… Можно полагать, что шестнадцатилетняя Надежда Верзилина вовсе не была такой «невинной малышкой» и «наивной простушкой», какой ее обычно представляют. Не нужно забывать, что рядом с ней все время находилась сводная сестра Эмилия – опытная кокетка, умело игравшая своими поклонниками. Несомненно, что она имела влияние на юную душу младшей сестрицы и могла – может быть, и невольно – внушить ей кое-какие принципы своего поведения. Не исключено даже, что Эмилия делилась с ней своими чувствами, которые испытывала к оскорбляющему ее Лермонтову. И Надя, сочувствуя сестре, вполне могла помочь той отомстить человеку, неприятному и ей самой. В таком случае стоит скорректировать параллельную версию: нет, не из-за «барышни» поссорились Лермонтов с Мартыновым, но при ее непосредственном участии.

 

«…Если б секунданты были не мальчики…»

Приглядываясь к событиям, последовавшим за столкновением Лермонтова и Мартынова после вечера у Верзилиных, многие на протяжении десятилетий задавались вопросом: как случилось, что пустячная, казалась бы, ссора двух добрых приятелей обернулась дуэлью со смертельным исходом?

Попытаемся разобраться и в этом. И прежде всего нужно помнить, что история российских дуэлей знает случаи, когда и более ничтожные поводы приводили к гибели на поединке одного из противников. Кроме того, спросим себя, такой ли пустячной была ссора Лермонтова с Мартыновым?

Да, пустячным выглядит повод для ссоры – невинная вроде бы шутка о горце с большим кинжалом, высмеивающая экзотический наряд Мартынова. Но мы-то почти наверняка теперь знаем, что существовал ее потаенный смысл, который вполне мог послужить серьезным основанием для серьезного конфликта, поскольку в треугольнике «Лермонтов – Эмилия – Мартынов» страсти кипели отнюдь не шуточные.

Ведь шуточка на тему «горца и кинжала» была последней, но явно далеко не первой – сколько их прозвучало после того, как вспыхнул конфликт на почве любовного соперничества! Мартынов, можно не сомневаться, был доведен ими, как говорится, до белого каления. Теперь прибавим к его раздражению, может быть, и не ярко выраженную, но дремавшую в его душе зависть к литературным и воинским успехам Лермонтова, к его растущей известности. Приплюсуем те вполне вероятные комплексы, которые обуревали Николая Соломоновича, – мы касались их, говоря о «психологических» версиях причины конфликта. Да помножим все это на чувства оскорбленной Эмилии, которая, несомненно, постаралась взвинтить своего поклонника, так же, как и она, страдавшего от злого языка соперника. И увидим: в душе у Мартынова образовался заряд страшной взрывной силы.

А Лермонтов? Лермонтов, конечно же, был серьезно задет вероломством «Розы Кавказа», которая «переменила фронт» и, оставив его, завела роман с Мартыновым. И не надо фарисейски утверждать, будто такой человек не мог опуститься до мелких страстей. Не касаясь даже пушкинского «…и средь детей ничтожных мира…», стоит просто вспомнить шуточки и эпиграммы, адресованные Эмилии, – и сразу станет ясно, какие эмоции обуревали его, просто человека, а не великого поэта. К сопернику он тоже относился далеко не лучшим образом и, конечно же, спускать приятелю ухаживания за переменчивой возлюбленной явно не собирался, что и нашло выражение в его шуточках и насмешках, которые градом сыпались на Мартынова в последние дни перед ссорой. Дуэли Лермонтов не жаждал, но и отказываться от нее не собирался – по этому поводу есть немало соображений у авторов «психологических версий», к которым и отсылаем читателей, желающих углубиться в эту тему.

В результате создалась обстановка достаточно сложная, что, между прочим, заметили и окружающие. Вспомним замечание Траскина: «Их раздражение заставляет думать, что у них были и другие взаимные обиды». Уж Траскин-то хорошо представлял себе положение дел!

Итак, ссора оказалась далеко не пустячной. Но обязательно ли она должна была привести к дуэли? Могло ли состояться примирение противников? И если могло, то почему не состоялось? Эти вопросы неизбежно возникают после того, как становится ясным, как и почему произошла ссора, которую мы обозначили как первый «акт» трагедии, лишившей мир великого поэта. Обратившись к следующему «акту», приглядимся к тому, что происходило между тем моментом, когда Лермонтов и Мартынов «крупно поговорили», покидая дом Верзилиных, и их появлением у подножия Машука с пистолетами в руках.

Оказывается, не так легко ответить на самый простой вопрос: какое время отделяет дуэль от ссоры у Верзилиных? Даже люди близкие к участникам событий называют самые разные сроки – от двух часов до двух недель! Причем многие убеждены, что этот промежуток времени был наполнен кипением страстей, активным борением друзей Михаила Юрьевича за предотвращение дуэли с его недругами, желавшими, чтобы роковой поединок состоялся.

Так, Висковатов утверждал: «Дело держалось не в особенном секрете. О нем узнали многие… и, конечно, меры могли бы быть приняты энергические. Можно было арестовать молодых людей, выслать их из города к месту службы, но всего этого сделано не было. Напротив, в дело вмешались и посторонние люди…» О том же более подробно говорил и Мартьянов: «На другой день весь город знал о сделанном Мартыновым вызове на дуэль Лермонтову. У источников, на бульваре и в казино известие об этом возбудило оживленные разговоры… Столыпин, Безобразов, Манзей, Зельмиц, Пушкин и другие друзья Лермонтова, все вместе и порознь, обращались к Мартынову с предложением покончить возникшее недоразумение примирением, но он гордо и непреклонно отвечал решительным отказом».

Образчик расхожего представления о происходившем в промежуток между ссорой и дуэлью находим к книге Т. Ивановой «Посмертная судьба поэта»: «А по Пятигорску носится взволнованный Дорохов и убеждает секундантов развести, разъединить на время противников, чтобы легче было их примирить. Опытный дуэлянт, он знает все средства к примирению и учит этому секундантов. Но и среди секундантов есть не менее опытный дуэлянт, знаток дуэльного кодекса Столыпин-Монго. Лермонтов говорит секундантам, что он готов извиниться, что он не будет стрелять в Мартынова. Но секунданты не передают этого Мартынову. Он, чем дальше, тем больше разгорается, точно кто-то все время подливает масла в огонь. О дуэли идут разговоры по городу, и пятигорские власти знают о ней, но мер не принимают, чтобы ее предотвратить».

Как обстояло дело на самом деле? Первое, что следует четко обозначить, – временной период от ссоры до дуэли. Ссора, как достоверно известно, случилась 13 июля поздно вечером, а дуэль состоялась 15 июля около шести часов пополудни. При желании можно, конечно, говорить, что между этими событиями прошло около трех суток, как это сделал Васильчиков, желая доказать, что попытки предотвратить дуэль продолжались достаточно долго. Однако если посчитать строго, то получится даже менее двух суток. Если же выбросить ночи, когда никаких действий и разговоров не могло происходить, то окажется, что и гипотетическим сплетникам на бурное обсуждение «пикантной» новости о ссоре двух приятелей, и мифическим «многочисленным друзьям» оставались на примирение противников буквально считаные часы.

Другой немаловажный момент: документально подтверждено, что Лермонтов и Столыпин утром 15 июля, находясь в Железноводске, приобрели билеты на ванны и собирались принимать их в течение ближайших дней. Наиболее вероятно, что Пятигорск они покинули накануне, 14 июля. Стало быть, о том, что дуэль – дело решенное, они, скорее всего, не знали. Да, видимо, и не слишком серьезно к ней относились, иначе повременили бы с покупкой билетов. В рамках этих документальных свидетельств и вполне надежных предположений нам и следует рассматривать интересующие нас события, а также поступки «действующих лиц» второго «акта» трагедии.

К сожалению, в воспоминаниях современников, уделявших много внимания ссоре и дуэли, о том, что происходило в промежутке между ними, сообщается не много. Более или менее подробно описывает это в своих воспоминаниях лишь Н. П. Раевский. Правда, как мы уже говорили, есть серьезные основания считать, что никакого отношения к дуэли и преддуэльным событиям он не имел. Но несомненно, что они ему были хорошо известны со слов кого-то из очевидцев, скорее всего – Глебова. И потому, сопоставляя рассказ Раевского с другими источниками, можно все же составить себе более или менее точную картину происходившего.

Главную роль в этом втором «акте» трагедии играли не «Столыпин, Безобразов, Манзей, Зельмиц, Пушкин и другие друзья Лермонтова», как утверждают биографы поэта и повторяющие их авторы, а будущие секунданты на дуэли – корнет Михаил Глебов и князь Александр Васильчиков. Причем на передний план следует выдвинуть фигуру Глебова. Ему выпала печальная участь быть причастным к конфликту Лермонтова и Мартынова с первых же минут: уже поздно вечером 13 июля, сразу после резкого разговора, случившегося по выходе из дома Верзилиных, Глебов был привлечен к наметившейся дуэли как возможный секундант. Только вот с чьей стороны?

Ответить на этот вопрос, казалось бы, просто. На следствии по делу о дуэли было объявлено, что Глебов был секундантом Мартынова, который, отвечая на заданные ему вопросы, написал: «Раздеваясь, я велел человеку попросить ко мне Глебова, когда он придет домой. Через четверть часа вошел ко мне в комнату Глебов. Я объяснил ему в чем дело; просил его быть моим секундантом и по получении от него согласия сказал ему, чтобы он на следующий день с рассветом отправился к Лермантову».

И биограф Лермонтова Висковатов, строивший рассуждения на данных, сообщенных ему Васильчиковым, утверждал: «Мартынов, вернувшись (с вечера у Верзилиных), рассказал дело своему сожителю Глебову и просил его быть секундантом».

Но вот журналист Мартьянов, первым начавший собирать материалы о поэте и обстоятельно беседовавший с его квартирным хозяином Чилаевым, Висковатова опровергает. И передает слова Лермонтова после разговора с Мартыновым так:

«Вот она злоба-то дня в чем выразилась! – сострил Михаил Юрьевич, обратившись к Глебову и другим столпившимся вокруг него товарищам. – Ты, Глебов, конечно, не откажешься быть моим секундантом? (Тот утвердительно кивнул головою)».

Есть и третья версия. В черновике донесения коменданта Ильяшенкова есть фраза: «Секундантом у обоих был находящийся здесь для лечения раны лейб-гвардии конного полка корнет Глебов…» И в высказываниях Васильчикова, записанных позднее журналистом М. И. Семевским, читаем: «Секундантов никто не имел. Глебов был один у обоих…» Да, такое тоже бывало в российской дуэльной практике – за ходом поединка следил один секундант, пользовавшийся доверием обоих противников.

И все же: какая из версий ближе к истине?

Вначале – доказательства, так сказать, косвенные.

А. Арнольди вспоминал, что 15 июля, по дороге из Пятигорска в Железноводск, встретил Глебова и Столыпина, ехавших на беговых дрожках в обратном направлении. Это позволяет считать, что именно Глебов приезжал в Железноводск – скорее всего, чтобы сообщить Лермонтову о скорой дуэли и договориться о месте встречи – ресторане Рошке в Шотландке – для последующей совместной поездки оттуда к месту поединка. Это свидетельствует в пользу того, что Глебов был секундантом Лермонтова. Зачем, спрашивается, с подобной миссией ехать чужому секунданту, к тому же не вполне оправившемуся от раны, когда есть вполне здоровый Васильчиков, якобы секундант Лермонтова?

Факт, что Глебов обедал с Лермонтовым у Рошке в компании общих знакомых, тоже сомнению не подлежит – это подтверждают свидетельства современников. Менее достоверна информация, что после обеда они, распрощавшись с остальными, вдвоем отправились на дуэль. Об этом сообщает лишь Мартьянов. Но мы знаем, что он строил свой рассказ на словах Чилаева, имевшего возможность узнать об этом у самого Глебова. Так что будем считать, что и совместная поездка тоже была. А ведь правила дуэли как раз и предполагали, чтобы секундант с дуэлянтом, встретившись незадолго до поединка, вместе прибывали к назначенному месту. Таким образом получаем еще одно, может быть и не очень твердое, но все же доказательство того, что Глебов был секундантом Лермонтова.

Наконец послушаем и самого Глебова. Правда, воспоминаний он не оставил, зато неоднократно рассказывал о дуэли разным лицам. И с его слов они, не сговариваясь, утверждают, что секундантом поэта был именно он.

Так, Фридрих Боденштедт, немецкий писатель, поэт, переводчик, в 1840 году приехавший в Россию, вспоминал: «В августе 1841 года пришло известие о смерти Лермонтова… Подробности я узнал позднее на Кавказе от секунданта Лермонтова Глебова…»

Дальняя родственница поэта Е. А. Столыпина сообщала А. М. Верещагиной-Хюгель в письме от 26 августа 1841 года: «У него (Лермонтова) был секундантом Глебов, молодой человек, знакомый наших Столыпиных, он все подробности описывает к Дмитрию Столыпину, а у Мартынова – Васильчиков…»

После этого, как принято говорить, комментарии излишни!

Как же выполнял свою роль секунданта Михаил Глебов? Согласно утверждению Н. П. Раевского, «мы» обсуждали наутро вызов Мартынова, искали пути к примирению противников, думали, кого бы привлечь к этому. Узнав, что Лермонтов готов уехать в Железноводск, чтобы погасить ссору, «мы» тут же «велели седлать лошадь». Когда выяснилось, что все старания примирить противников не принесли результата, опять-таки «мы» отправились на Машук и выбрали место для дуэли за кладбищем. «Мы же, – уверяет Раевский, – порешили, чтобы они дрались в 30-ти шагах и чтобы Михаил Юрьевич стоял выше, чем Мартынов». В общем, «мы пахали»! Но трудно сомневаться в том, что все эти действия действительно происходили. Только, делая поправку на желание Раевского выставить себя причастным к дуэльным событиям, будем полагать, что это все в основном проделал один Глебов, которого Лермонтов уполномочил уладить последствия ссоры и, если это не получится, обсудить условия дуэли.

Попытка кончить дело миром не удалась – переговоры зашли в тупик. Глебов показывал на следствии: «…Мартынов, несмотря на все убеждения наши, говорил, что не может с нами согласиться, считая себя обиженным, и не может взять своего вызова назад, упираясь на слова Лермонтова, который сам намекал ему о требовании удовлетворения». Это же подтверждал и Мартынов: «Глебов попробовал было меня уговорить, но я решительно объявил ему, что он из слов самого же Лермонтова увидит, что, в сущности, не я вызываю, но меня вызывают, и что потому мне невозможно сделать первый шаг к примирению».

Ну а Васильчиков? Мы уже говорили о той печальной славе, которой он давно пользуется у лермонтоведов и историков. И львиная доля обвинений в адрес князя касается именно его поведения в период подготовки к дуэли. Наиболее обстоятельно обрисовал его с этой стороны Мартьянов: «„Князь Ксандр“ недаром считался „умником“ и „дипломатом не у дел“. Окунувшись с первых дней службы в канцелярскую казуистику и пройдя все степени крючкотворства и кляузничества, присущие вообще тогдашнему гражданскому делопроизводству, он уверял обе стороны в дружеском расположении и беспристрастии и вместе с тем принимал все меры, чтобы расстроить миролюбивое соглашение без дуэли. Сам он в своей статье „Несколько слов о кончине М. Ю. Лермонтова и о дуэли его с Н. С. Мартыновым“ говорит: „Мы истощили в течении трех дней наши миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя формальный вызов на дуэль и последовал от Мартынова, но всякий согласится, что слова Лермонтова «Потребуйте от меня удовлетворения» заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению“. Вопросы эти ставил он же, „князь Ксандр“, и он же настаивал на предварительном их разрешении. А так как Лермонтов и не говорил даже: „Потребуйте от меня удовлетворения“, а сказал: „Не хочешь ли требовать удовлетворения?“ – то переговоры секундантов, не касаясь существа дела, скользили по нем в виде глубокомысленных упражнений в элоквенции (т. е. ораторском искусстве. – Авт.), и конечно, „Дон-Кихот иезуитизма“, как более ловкий диалектик, одолевал своего оппонента М. П. Глебова».

Мы знаем, что Мартьянов был несправедлив к Васильчикову, который, что бы ни говорили его недоброжелатели, испытывал к Лермонтову явную симпатию. Убедительным аргументом в защиту князя может служить его письмо к Ю. К. Арсеньеву, написанное всего через две недели после поединка, 30 июля 1841 года, из Кисловодска. Сугубо личное, не рассчитанное на последующую публикацию, оно, несомненно, выражает истинные чувства Александра Илларионовича. Высказав большое сожаление по поводу смерти поэта, он с грустью вопрошает: «Отчего люди, которые бы могли жить с пользой, а может быть, и с славой: Пушкин, Лермонтов, – умирают рано, между тем как на свете столько беспутных и негодных людей доживают до благополучной старости».

Что же касается характеристики, даваемой князю Мартьяновым, то даже сквозь явно ощущаемую неприязнь к «умнику» просматривается неподдельный интерес юриста Васильчикова к сложившейся ситуации и вполне естественное желание «законника» найти юридически корректное ее решение. Очень возможно, что такой «теоретический» подход заслонил для него и реальную опасность смертельного исхода дуэли, в который он, по его словам, не верил, считая, что все кончится примирением. Может быть, именно поэтому в дальнейшем Васильчиков очень хотел затушевать свою роль как секунданта – утверждал даже, что, дескать, и секундантом-то он не был, а только назвался им потому, что помогал Глебову. Не исключено, впрочем, что так оно и было на самом деле. Но об этом нам предстоит поговорить позднее. Сейчас же вернемся к преддуэльным событиям и попытаемся представить себе реальную картину того, что происходило после ссоры у Верзилиных.

Утром 14 июля Лермонтов и Столыпин собрались ехать в Железноводск, где им предстояло продолжить прием ванн. Похоже, Лермонтов выехал из дома отдельно от родственника, желая уладить какие-то дела в городе – скорее всего, попрощаться с приятелями. А. Арнольди вспоминал, что «дня за три до этого (тут он немного ошибся: не за три, а за два дня до дуэли. – Авт.) Лермонтов подъехал верхом на сером коне в черкесском костюме к единственному открытому окну нашей квартиры, у которого я рисовал, и простился со мною, переезжая в Железноводск». Есть и свидетельство декабриста Н. Лорера о том, что перед отъездом в Железноводск Лермонтов заглянул к нему, в домик на Слободке, и провел с ним некоторое время в дружеской беседе.

Покидая Пятигорск, Михаил Юрьевич просил Глебова – и тому есть свидетельство Чилаева, «озвученное» Мартьяновым, – представлять его интересы на переговорах с Мартыновым по поводу возможного примирения или предстоящей дуэли. Глебов, живший бок о бок с Мартыновым, видимо, в течение дня несколько раз заходил к нему по-соседски, предлагая кончить дело миром. Очень вероятно, что он привлек к переговорам и князя Васильчикова, еще не избранного Мартыновым в секунданты – просто как ближайшего соседа, общего приятеля, а главное – юридически «подкованного» человека. Вероятно и участие в переговорах Сергея Трубецкого, жившего в одной квартире с Васильчиковым. По словам Мартьянова, о возможной дуэли информировали и просили помочь Эмилию Клингенберг, но она, как мы знаем, отказалась.

Согласно свидетельству Н. Раевского, к переговорам оказался причастным и случайно оказавшийся тут же Дорохов, который, «как опытный дуэлянт», стал давать советы. Бретером, имевшим четырнадцать дуэлей, сделали Руфина Ивановича заявлявшие об этом Карпов и Раевский (см. Приложение. – Ред.). Участие Дорохова в обсуждении создавшейся ситуации, конечно, не исключено, но очень сомнительно. И возможно только в качестве просто человека бывалого, готового к экстремальным ситуациям.

Сам Мартынов в первой редакции своих ответов на вопросы следствия описал ход этих переговоров. Судя по всему, этот первоначальный вариант был ближе к истине, чем последующий, подправленный с подачи секундантов. Мартынов писал: «На другой день описанного мною происшествия Глебов и Васильчиков пришли ко мне и всеми силами старались меня уговорить, чтобы я взял назад свой вызов. Уверившись, что они все это говорят от себя, но что со стороны Лермонтова нет даже <признака> и тени сожаления о случившемся, – я сказал им, что не могу этого сделать, – что <после этого> мне на другой же день, <может быть> пришлось бы с ним <через платок стреляться> пойти на ножи. Они настаивали; <к нему> <с ним> ожидает <нас> в Кисловодске и что все это будет <уничтожено> <нарушено> расстроено моей глупой историей.

Чтобы выйти из неприятного положения человека, который мешает веселиться другим, – я сказал им, чтоб они сделали воззвание к самим себе: поступили ли бы они иначе на моем месте. После этого меня уже никто больше <не уговаривали> <никто> не уговаривал».

Да, уговоры явно были не слишком настойчивыми. Уже после дуэли, находясь под следствием, секунданты писали Мартынову: «Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали». Это как раз и доказывает, что Глебов с Васильчиковым, потерпев неудачу, довольно скоро от Мартынова отступились, надеясь, что время и отсутствие Лермонтова охладят его пыл. Но Николай Соломонович не успокаивался, и более того – возможно подогретый кем-то (теперь мы догадываемся, кем именно), решил форсировать события.

Как утверждал Раевский (правда, путая дни и сроки), дело было так:

«Сошлись мы все, а тут и Мартынов жалует. Догадался он, что ли, о чем мы речь собрались держать, да только без всяких предисловий нас так и огорошил.

– Что ж, господа, – говорит, – скоро ли ожидается благополучное возвращение из путешествия? Я уж давно дожидаюсь. Можно бы понять, что я не шучу!

Тут кто-то из нас и спросил:

– Кто же у вас секундантом будет?

– Да вот, – отвечает: – Я был бы очень благодарен князю Васильчикову, если б он согласился сделать мне эту честь!»

Подобный диалог, если он действительно имел место, произошел, вероятнее всего, вечером 14 июля. И только тогда оба они – Глебов, уполномоченный Лермонтовым, и Васильчиков, избранный в секунданты Мартыновым, приступили к обсуждению условий поединка. Ведь до этого момента второго секунданта не было, а Глебов едва ли стал бы единолично определять, каким быть поединку.

Скорее всего, именно в этот момент появилось и условие о трех выстрелах с каждой стороны, которыми имели право обменяться дуэлянты, – о них говорит в черновом варианте ответов на вопросы следствия Н. Мартынов. Причину появления этого условия никто из участников дуэли не комментирует. А более поздние исследователи предполагают одно из двух: либо на трех выстрелах настаивал озлобленный Мартынов, либо условия решили сделать столь жесткими секунданты – возможно, специально, чтобы психологически воздействовать на противников и заставить их отказаться от дуэли.

Впрочем, даже если этого не произойдет, считали секунданты, поединок все равно кончится благополучно – ведь Лермонтов заранее объявил, что стрелять в Мартынова не будет. А тот в компании друзей поэта почему-то считался очень плохим стрелком, и вероятность, что он промахнется, предполагалась достаточно реальной. Думается, очень верно описал ситуацию А. Очман: «Причастные к дуэли мало сомневались в примирительном исходе… Вместо тщательной проработки условий дуэли они всего лишь приблизительно договорились о месте, где она состоится, условились, что она будет продолжаться до трех выстрелов с каждой стороны…» Оставалось только сообщить Лермонтову об условиях, времени и месте поединка, что и будет сделано утром 15 июля.

Выскажем теперь соображения по поводу резонанса, который предстоящий поединок якобы получил в Пятигорске. Факты говорят: пока дуэль не произошла, практически никому ничего о ней известно не было, и все разговоры о том, что чуть ли не весь город оказался вовлеченным в ход конфликта, – чистой воды выдумки! Как и «озвученный» Мартьяновым эпизод в Ресторации, когда приятели-офицеры стали качать Мартынова – в знак одобрения сделанного им Лермонтову вызова. Мы же с вами убедились, что окончательное решение о дуэли и ее деталях могло быть принято только к вечеру 14 июля или даже 15-го утром. Так что если какие-то слухи о предполагавшемся поединке в город и просочились, то лишь днем 15 июля, когда у городских обывателей и курортной публики был куда более занимательный предмет для разговоров – именины князя Голицына, с торжественным обедом и грандиозным балом в Казенном саду.

Да и просочиться какие-либо слухи едва ли могли бы. Ведь даже о ссоре и вызове знали всего несколько человек – из тех, кого, по рассказу Раевского, безуспешно пытались привлечь к процессу примирения, – тот же Дорохов или Эмилия Клингенберг. О том же, что дуэль обязательно состоится, где и когда произойдет, точно известно было лишь Мартынову, Глебову, Васильчикову и, возможно, Трубецкому. Даже Лермонтов и Столыпин могли узнать об этом лишь утром 15-го, находясь в Железноводске, от приехавшего Глебова.

О предстоящей дуэли не знали даже люди, близко стоявшие к лермонтовскому кружку. Например, полковник Зельмиц, живший в одном доме с Мартыновым и Глебовым, – ему, по словам Раевского (считайте, Глебова), не сказали ничего, зная его болтливость, – значит, старались сохранить тайну! Не знал о дуэли живший (предположительно) в том же доме Лев Сергеевич Пушкин, который потом горько по этому поводу сетовал. Ничего не слышали о поединке квартировавшие по соседству Арнольди и Тиран, а также Лорер, который, узнав о гибели Лермонтова, воскликнул: «Ежели бы гром упал к моим ногам, я бы и тогда, думаю, был менее поражен, чем на этот раз». Не знали о ссоре и дуэли сблизившиеся с Лермонтовым в последние дни поэт Дмитриевский и полковник Безобразов – вопреки утверждениям некоторых авторов, что первого Лермонтов приглашал быть секундантом, а второго привлекали к переговорам о примирении. «Никто не знал, что у них дуэль, кроме двух молодых мальчиков, которых они заставили поклясться, что никому не скажут», – писала родственница Лермонтова Катя Быховец.

Отметим особо: в окружении поэта были очень уважаемые личности, чей авторитет мог бы очень помочь в ликвидации конфликта – тот же полковник Безобразов, князь Голицын, наконец Лев Пушкин, который, узнав о дуэли, воскликнул: «Почему раньше меня никто не предупредил об их обостренном отношении, я бы помирил?» Об этом рассказывал А. Г. Сидери, плац-адъютант при пятигорском комендантском управлении. По свидетельству Полеводина, Лев Сергеевич сказал еще, «что эта дуэль никогда состояться не могла, если б секунданты были не мальчики». И декабрист А. И. Вегелин, тоже находившийся в Пятигорске, высказался в письме к сестре: «Если б секунданты были бы поопытнее, можно бы было легко все это дело кончить бутылкой шампанского».

И конечно, не на пользу делу пошел отъезд Лермонтова и Столыпина в Железноводск! Что бы ни говорили исследователи о внутренних, психологических мотивах, заставивших Лермонтова выйти на поединок со своим бывшим приятелем (а сказано на эту тему немало), огромное значение имели бы в ходе переговоров личные контакты секундантов не с одним Мартыновым, а с обоими противниками. А может быть, появилась бы возможность свести поссорившихся приятелей в присутствии человека, пользующегося авторитетом у обоих, который помог бы им разобраться с взаимными обидами. Увы, неучастие в примирении таких авторитетных личностей тоже повлияло на исход дела, оказавшегося в руках молодых людей (обоим было немногим более двадцати лет).

Итак, отвечая на второй вопрос, связанный с трагедией под Машуком, можно почти с уверенностью сказать: основной причиной того, что дуэль все-таки состоялась, стали, с одной стороны, житейская неопытность, неумение (или недостаточное желание) секундантов погасить конфликт. А с другой – отношение Лермонтова к предстоящему поединку: либо слишком легкомысленное («Ерунда! Не будет никакой дуэли!»), или, наоборот, фаталистическое («Ладно, будь что будет!»). Может быть, «сработало» тут и подобное отношение к дуэли со стороны Столыпина. Словом, оставляем этот момент авторам психологических версий причин дуэли (не ссоры!).

 

«…Которых имена не должны быть упомянуты…»

Приближается время говорить о кульминации пятигорских событий – о самом поединке, случившемся у подножия Машука около шести часов пополудни 15 июля 1841 года. Он стал последним, заключительным «актом» трагедии, лишившей Россию великого поэта. Как и два предыдущих, он имел свою интригу и своих действующих лиц. Имена дуэлянтов известны. Что же касается секундантов, здесь полной ясности до сих пор нет. Кто они? Сколько их было? Кто чью сторону представлял? В этом надо разобраться обязательно, чтобы лучше понять то, что произошло у Перкальской скалы.

В лермонтоведении прочно утвердилась версия: секундантами Лермонтова были Столыпин и Трубецкой, Мартынова – Васильчиков и Глебов. Как отмечалось в предыдущей главе, главной фигурой был Михаил Глебов, представлявший на поединке Лермонтова. По этому поводу мы имели свидетельства двух авторитетных лиц, получивших сведения от самого Глебова, что именно он был секундантом Лермонтова. А помогал ему Александр Васильчиков, которого в таком случае следует считать секундантом Мартынова. Послушаем еще нескольких современников, более или менее основательно знакомых с обстоятельствами поединка. Не будем пока выяснять, кто чью сторону представлял, обратим внимание лишь на число секундантов.

Н. И. Лорер. «Из моей старины. Воспоминания»: «Наутро враги взяли себе по секунданту. Мартынов – Глебова, а Лермонтов – А. Васильчикова».

П. Т. Полеводин. Из письма: «На другой день, когда секунданты (прапорщик конногвардейский Глебов и студент князь Васильчиков) узнали о причине ссоры, то употребили все средства помирить их…»

A. И. Арнольди. «Из записок»: «Я полагаю, что, кроме двух секундантов, Глебова и Александра Васильчикова, вся молодежь, с которою Лермонтов водился, присутствовала скрытно на дуэли…»

Н. Ф. Туровский. Из «Дневника поездки по России в 1841 году»: «Секунданты не захотели или не сумели затушить вражды (кн. Васильчиков и конногв. офицер Глебов)…»

Н. М. Смирнов. «Из памятных записок»: «Князь Васильчиков был секундантом Лермонтова, а Глебов Мартынова».

B. И. Чилаев. Воспоминания (в пересказе П. К. Мартьянова): «Мартынов быстро повернулся и пошел назад. Уходя, он сказал, что наутро пришлет секунданта… Дуэль состоялась через день. Лермонтов со своим секундантом…» (Имена здесь не названы, но подчеркивается, что у каждого был один секундант.)

А. В. Смольянинов. Из «Дневника»: «Секунданты были со стороны Лермонтова – Глебов, а со стороны того – Васильчиков…»

А. И. Вегелин. Из письма к сестре (Пятигорск, 24 сентября 1841 года): «Покойник жил с Васильчиковым и взял его в секунданты, Мартынов – с Глебовым и избрал его; и так все четверо – люди молодые, неопытные, не сказав никому слова, на другой день отправились за город…»

М. Ф. Федоров, офицер Тенгинского полка, ожидавший прибытия Лермонтова в полк. «Походные записки на Кавказе…»: «По письмам из Пятигорска известно было только, что он убит майором Николаем Соломоновичем Мартыновым 15 июля, на дуэли, при секундантах: титулярном советнике князе Васильчикове и корнете Глебове…»

Е. Г. Быховец. Из письма (даже если это литературная мистификация, то предполагаемому составителю письма – П. П. Вяземскому – были хорошо известны события и лица, связанные с дуэлью): «Никто не знал, что у них дуэль, кроме двух молодых мальчиков, которых они заставили поклясться, что никому не скажут; они так и сделали».

Д. Д. Оболенский. «Из бумаг Николая Соломоновича Мартынова»: «…не было преднамеренности ни со стороны Н. С. Мартынова, ни секундантов, Глебова и князя Васильчикова. Они все были друзьями, а не врагами Лермонтова».

Как видим, достаточно много разных лиц, современников поэта, совершенно не сговариваясь, в разное время, по разным поводам утверждают одно и то же: секундантов было только двое – Глебов и Васильчиков. Если бы дело обстояло иначе, хоть кто-то из этого немалого количества людей обязательно сообщил бы иное. Ведь зачем этим в общем-то сторонним людям соблюдать «заговор молчания», который, по словам Васильчикова, связал непосредственных участников дуэли?

Откуда же взялись Столыпин и Трубецкой? О них сообщил несколько десятилетий спустя князь Васильчиков. Но как? Весьма туманно и неопределенно. Так, в беседе с журналистом и издателем М. Семевским в декабре 1869 или январе 1870 года он сказал: «Секундантов никто не имел. Глебов был один у обоих и нас трое (Столыпин, Трубецкой…). Глебов зарядил пистолет Мартынову, а я Лермонтову зарядил (оттого я и назвался секундантом)… Столыпин скомандовал 3 раза, Мартынов побежал к барьеру, долго целил, и потому Трубецкой закричал: „Стреляйте! Стреляйте!“»

Не было ли это сообщение «пробным шаром»: как воспримет версию о четырех секундантах Мартынов? Но заметки Семевского об этой беседе были опубликованы лишь в XX столетии и Мартынову остались неизвестны. В своей статье «Несколько слов о кончине М. Ю. Лермонтова и дуэли его с Н. С. Мартыновым», напечатанной в «Русском архиве» в 1872 году, Васильчиков пишет так: «Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов… Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: „Сходись!“»

Как видим, ни слова о Столыпине и Трубецком!

Далее Васильчиков замечает: «Когда я возвратился (после поездки в Пятигорск за доктором. – Авт.), Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой». И тут ничего не говорится о Столыпине и Трубецком как о секундантах – они, получается, лишь просто присутствовали на дуэли. Цель, думается, та же – проверить реакцию Мартынова. Тот промолчал.

Наконец, беседуя с П. А. Висковатовым, собиравшим материалы для книги, князь рассказал: «Собственно не было определено, кто чей секундант. Прежде всего Мартынов просил Глебова, с коим жил, быть его секундантом, а потом как-то случилось, что Глебов был как бы со стороны Лермонтова. Собственно секундантами были: Столыпин, Глебов, Трубецкой и я. На следствии же показали: Глебов себя секундантом Мартынова, я – Лермонтова».

К этому времени Мартынов ушел из жизни, и Васильчиков мог говорить о дуэли все что хотел, не опасаясь упреков в искажении истины. Он и стал уверенно заявлять, что секундантов было именно четверо. Зачем ему это было нужно? Известно, что Мартынов – и сразу после дуэли, и позже, когда вопрос о ней стал активно обсуждаться в обществе, – вину за случившееся во многом возлагал на секундантов. Очень возможно, что Васильчиков, называя Столыпина и Трубецкого, хотел переложить эту вину на них, а сам остаться в стороне.

Итак, главный источник сведений о четырех секундантах – князь Васильчиков. Есть ли другие источники? Да. О поездке Столыпина и Трубецкого на дуэль бегло упоминает в своих воспоминаниях Эмилия Александровна Шан-Гирей. Но они появились уже после того, как была опубликована статья Васильчикова, откуда и могли быть взяты сведения о секундантах, вряд ли интересовавшие Эмилию Александровну летом 1841 года.

Об активном участии в дуэли Столыпина, якобы с его слов, пишет некто, скрывшийся за символическими тремя «звездочками» – ***: «Еще о поединке Лермонтова» («Русский архив», 1893, № 9). Вот этот текст: «Столыпин мне рассказывал, что, когда Лермонтов пал и умер, то все участвующие спешили уехать… Один Столыпин остался, с общего согласия, при покойнике, в ожидании возвращения поскакавших. Он сел на землю и поддерживал у себя на коленях голову убитого. В это время разразилась гроза, давно собиравшаяся; совершенно смерклось. До возвращения уехавших прошло около часа. Столыпин не раз говорил мне об этом тяжелом часе, когда он, совершенно один, в темноте, освещаемый лишь молниею, держа на коленях бледный лик Лермонтова, долго ожидал приезда других, поехавших за помощью или экипажем».

Свидетельство это крайне сомнительно. С трудом верится, что Монго-Столыпин, многие годы глухо молчавший о дуэли, не делившийся даже с близкими людьми, вдруг разоткровенничался с неким посторонним человеком. Нелепым выглядит и утверждение о необходимости держать на коленях голову поэта – факт уже случившейся смерти его дважды отмечается автором. Наконец не стоит забывать о том, что рассказ анонима появился в печати уже после того, как были опубликованы материалы Васильчикова, описавшего свое, якобы имевшее место, печальное сидение около мертвого тела в наступившей темноте, при бушующей грозе, и воспоминания Э. А. Шан-Гирей, где она говорит о подобном же сидении – но уже Глебова. Позаимствовать эти описания и приписать «сидение» Столыпину явно не составляло труда для человека, желавшего приобщиться к имени великого поэта. Так что источником сведений о четырех секундантах остается все-таки один Васильчиков – единственный из участников дуэли, нарушивший «заговор молчания».

Версия о двух, а не четырех секундантах имеет сторонников и среди биографов поэта. Первым публично высказал ее Мартьянов, и ему стоит верить более, чем позднейшим биографам. Во-первых, потому, что он начал изучать обстоятельства дуэли ранее всех других. Во-вторых, он побывал в Пятигорске и беседовал с таким серьезным свидетелем, как Чилаев, который в силу своего служебного положения соприкоснулся с событиями 15 июля 1841 года достаточно близко и имел возможность беседовать с их участниками. В XX столетии серьезные сомнения по поводу участия в дуэли Столыпина и Трубецкого высказали Э. Герштейн и С. Чекалин. Мнение столь серьезных исследователей, бесспорно, заслуживает уважения.

Но оставим в стороне мнения. Попробуем опираться только на факты. Какие из них позволяет считать, что Столыпин в дуэли не участвовал?

Начнем с того, что утром 15 июля Лермонтов и Столыпин находились в Железноводске. О том, что дуэль должна состояться в этот день, они явно не знали, иначе не стали бы покупать билеты на ванны. Вопрос о времени, месте и условиях дуэли, скорее всего, был решен Мартыновым и секундантами в Пятигорске, накануне вечером, в крайнем случае – следующим утром. Вопрос: почему же Столыпин, если был секундантом, не принимал участия в этих переговорах?

Далее. Арнольди, направлявшийся 15 июля из Пятигорска в Железноводск через Каррас, на половине дороги от Карраса встретил Глебова и Столыпина, ехавших на беговых дрожках. Через некоторое время он повстречал ехавших на извозчичьем экипаже Лермонтова с Дмитриевским. Но Столыпин направлялся в Пятигорск и в обеде у Рошке участия не принимал. Это позволяет считать, что Столыпин уехал из Железноводска независимо от Лермонтова, тогда как в качестве секунданта должен был бы сопровождать его к месту дуэли.

Укажем на факт иного рода. Почему об обстоятельствах дуэли брату Столыпина, Дмитрию, рассказал в своем письме Глебов, а не сам Монго, который сумел бы сделать это более подробно и откровенно? Добавим сюда соображения психологического порядка. Скажем, такое: Столыпин, человек светский, опытный и, как считают, хорошо знавший дуэльный кодекс, никогда не позволил бы, присутствуй он на дуэли, нарушить правила поединка молодым, неопытным секундантам, а тем более сам не нарушил бы их. Приверженцы участия Столыпина в дуэли считают, что не мог он, близкий человек, оказаться в стороне и оставить поэта в столь трудный час. Но на это можно возразить: Столыпин, близкий родственник и благородный человек, никогда не бросил бы в лесу тело своего родственника и друга. Фактически же с телом поэта оставался один Глебов. И он же – не Столыпин, – приехав с места дуэли, распорядился о перевозке погибшего.

И наконец – свидетельство современника. Любим Тарасенко-Отрешков в своих воспоминаниях, о которых нам еще придется говорить, сообщает, что «перед вечером», еще до того, как стало известно о гибели Лермонтова, он зашел к Монго на квартиру и застал там нескольких знакомых. Интересно, что бы эти люди делали там без хозяина?

Словом, читателям снова предстоит сделать выбор, решая, могут ли приведенные выше многочисленные аргументы быть опровергнуты сбивчивыми и противоречивыми высказываниями Васильчикова. Да еще если сделаны они три с лишним десятка лет спустя, с явной целью оправдать себя?

Думается, что сторонники участия Столыпина в дуэли, чтобы доказать свою правоту, должны внятно и убедительно ответить на следующие вопросы:

Почему ни один из современников, знавших о дуэли, не сказал – ни сразу, ни потом – о четырех секундантах?

Почему Столыпин не принимал участия ни в примирении противников, ни в обсуждении условий дуэли, что обязательно должен был сделать как секундант?

Почему Столыпин, если присутствовал на дуэли, не предотвратил нарушений дуэльного кодекса, который он, единственный из лермонтовской компании, хорошо знал, и наоборот, сам допустил грубейшее нарушение, крикнув «Стреляйте!.. или я вас разведу!»?

Почему Столыпин, если он присутствовал на дуэли, бросил тело родственника и друга, оставив с ним Глебова – в сущности чужого человека?

Почему, по словам Любима Тарасенко-Отрешкова, которому незачем «наводить тень на плетень», Столыпин «перед вечером» находился в своей квартире, тогда как в качестве секунданта должен был выехать на дуэль?

Почему о дуэли рассказал родному брату Монго именно Глебов, а не сам Алексей Аркадьевич?

Почему Васильчиков описал его участие в дуэли столь невнятно и путано?

Что касается Трубецкого, то у нас нет бесспорных доказательств его неучастия в поединке, как, впрочем, и участия. Может быть, потому, что мы вообще слишком мало знаем о его роли в преддуэльных событиях. О Трубецком ни Васильчиков, ни другие мемуаристы практически ничего не сообщают – лишь в одном случае ему приписывается Васильчиковым роковое «Стреляйте, стреляйте!», выкрикнутое по причине затяжки с выстрелом. Более ничего о его действиях на дуэльной площадке не известно.

О готовящейся дуэли он, безусловно, знал – да и как не знать, если живущий в соседней комнате Васильчиков участвовал в обсуждении ее условий и, вероятно, не делал из этого секрета. Более того, по своей склонности к авантюрам и рискованным ситуациям князь Сергей явно был готов стать одним из секундантов. Но была ли в том необходимость? Ведь и Васильчиков-то подключился в последний момент и, по его же словам, просто «назвался» секундантом, чтобы живших вместе Глебова и Мартынова не обвинили в сговоре. К тому же и Лермонтову, и его друзьям была хорошо известна судьба Трубецкого и отношение к нему императора. Именно это обстоятельство, в первую очередь, заставило остальных участников дуэли уберечь Трубецкого от участия в ней в качестве секунданта. А вовсе не появление, как они говорили, князя Сергея в Пятигорске без официального разрешения, что якобы грозило ему большими неприятностями. Все это было значительно преувеличено. Из письма Траскина Граббе известно, что начальник штаба знал о «нелегальном» присутствии Трубецкого в Пятигорске, но никак не наказал его – просто выслал к месту службы.

Имеется, правда, один очень любопытный документ – записка, написанная во время следствия Глебовым и адресованная Мартынову. В ней даются рекомендации, как отвечать на вопросы следственной комиссии, чтобы они полностью совпадали с ответами обоих секундантов. Там имеются, в частности, такие слова: «Что касается до правды, то мы отклоняемся только в отношении к Т[рубецкому]] и С[толыпину], которых имена не должны быть упомянуты ни в коем случае».

Эта записка дает солидный козырь в руки сторонникам версии об участии в дуэли четырех секундантов. Потому мы не имеем права сбрасывать ее со счетов и должны рассмотреть, как могли выглядеть в этом случае события 14–15 июля. В любом случае Столыпин, еще ночью, узнав о вызове Мартынова, несомненно, стал уговаривать родственника отказаться от дуэли, но, наткнувшись на его сопротивление, мог махнуть рукой: мол, поступай как знаешь! И если он согласился быть секундантом Лермонтова (явно без большой охоты), то утром 14 июля должен был встретиться с Глебовым, Васильчиковым и Трубецким и оговорить с ними предварительные условия дуэли. Потом – что достоверно известно – вместе с Михаилом Юрьевичем выехал в Железноводск, надеясь, что отсутствие Лермонтова в Пятигорске охладит пыл Мартынова. Но на всякий случай взял ящик с принадлежавшими ему дуэльными пистолетами. Утром 15 июля в Железноводск прибыл Глебов (по этой версии – секундант противной стороны), видимо, для того, чтобы передать решительное требование Мартынова драться в тот же день. После этого Столыпин и Глебов, прихватив пистолеты, вместе выехали в Пятигорск, чтобы определить место дуэли и доработать ее условия.

Не исключено и в этом варианте событий, что Столыпин и Трубецкой все же побывали на обеде у Голицына, но под благовидным предлогом удалились, чтобы отправиться на дуэль. Впрочем, некоторые исследователи, в частности Э. Герштейн, считают, что они опоздали к началу поединка – то ли из-за ливня, то ли задержавшись на обеде. В этом случае на дуэльной площадке все происходило в соответствии с тем, как будет описано далее. Если же они прибыли вовремя, то вели себя так, как это изложил впоследствии Васильчиков: либо активно участвовали в ходе поединка, как было рассказано князем Висковатову, либо же играли роль наблюдателей, которой наделил их Васильчиков в журнальной статье: «Глебов был один у обоих и нас трое (Столыпин, Трубецкой…)». А потом, по утверждению того же Васильчикова, Столыпин с Глебовым уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а он с Трубецким остались при убитом.

Читателю предоставляется возможность самому выбрать более убедительную версию, касающуюся секундантов и их поведения, – приведенную выше или ту, что будет подробно рассмотрена в следующих главах. Тому, кто готов согласиться, что секундантов все же было двое, стоит познакомиться с мнением Мартьянова, который нашел словам Глебова в вышеупомянутой записке довольно убедительное объяснение: «При существовавшей в николаевское время строгости никакая следственная, а тем более судная комиссия не осмелилась бы решиться на подобное дело (то есть сокрытие участников поединка), а тем более комиссия по лермонтовской дуэли, в которой заседал нарочно присланный из Ставрополя жандармский штаб-офицер, подполковник Кушинников, – это „царево око“ по тогдашнему времени. Скрыть же от комиссий, то есть обмануть их, едва ли было возможно, когда о дуэли знал весь город, и при устранении от следствия и суда прикосновенных лиц нашлись бы люди, которые довели бы об этом до сведения высшей власти… „отклонение от правды секундантов по отношению Трубецкого и Столыпина“… есть не что иное, как умолчание о предполагавшейся дуэли, так как знание о имеющей быть дуэли и недонесение о том начальству, по военно-уголовному кодексу, составляет преступление, строго наказуемое…»

Даже не опираясь на это весьма разумное предположение Мартьянова, подумайте сами, можно ли скрыть от въедливых, проницательных следователей, среди которых имеется и жандармский офицер, участие в дуэли, о которой на следующий день говорил весь город? Утаить же, что знал о дуэли, но не сообщил (тоже уголовно наказуемое деяние), не составляет особого труда: поди проверь, знал или не знал – в голову человеку не влезешь!

Но, пожалуй, самое главное, что можно сказать по данному поводу: число секундантов вряд ли повлияло на исход дуэли – в тот роковой вечер он определялся не столько людьми, сколько обстоятельствами, в которых эти люди оказались…