Мирза Русва-сахиб! В жизни каждой жен щипы наступает такая пора, когда ей хочется, чтобы кто-нибудь ее полюбил. Не подумайте, что это желание длится всего несколько дней. Нет, оно возникает с расцветом юности и развивается с возрастом. Чем старше женщина, тем оно сильнее.

Конечно, у меня был любовник – Гаухар Мирза, но его любовь была иного рода. В ней не хватало как раз того, чего искала моя душа – настоящего мужского достоинства. На Гаухара Мирзу повлияло ремесло его матери. Он тащил у меня все, что под руку попадало, а сам не дал мне ничего, кроме одной-единственной рупии, о которой я уже говорила. Теперь мне хотелось обрести такого поклонника, который угождал бы мне, тратился на меня, кормил меня и поил.

Наваб Султан-сахиб – так его назвал мне слуга – был хорош собою. Его лицо носило отпечаток того горделивого достоинства, которому женщины покоряются всем своим сердцем. Многие люди ошибаются, полагая, что женщинам нужны только лесть и уверения в любви. Бесспорно, им все этоприятно, но лишь тогда, когда к этому не примешиваются никакие низменные побуждения. А ведь есть люди, которые, явившись к танцовщице, не сводят глаз с ее украшений, и в каждом их слове звучит просьба: полюби меня, полюби ради бога, полюби и приди ко мне в дом; отдай мне все, что у тебя есть, и стань в моем доме служанкой – пеки хлеб, корми и одевай меня и моих детей. Однако не каждый мужчина обладает чудодейственной красотой библейского Иосифа, и не могут все женщины самозабвенно тянуться к нему. Мужчина любит женщину, а женщина мужчину, но эта любовь обычно не чужда своекорыстия. Такая беззаветная преданность, как у Лейлы и Меджнуна или как у Фархада к Ширин, встречается только в книгах. Говорят, что безнадежной любви в жизни не бывает. Я видела и такую, но считаю ее просто безумием. И зачем сходить с ума сразу двоим – и мужчине и женщине?

На следующий день поздно вечером наваб-сахиб пожаловал сам. Он переговорил, как полагается, с бувой Хусейни, условился с нею о плате, и потом мы остались одни. Выяснилось, что наваб-сахиб не собирается, брать меня к себе в дом; он хотел только приходить ко мне время от времени по вечерам на час, на два. Наваб Султан-сахиб оказался немногословным застенчивым человеком. Ему было всего лет восемнадцать – девятнадцать. Он воспитывался в большой строгости и привык во всем слушаться родителей. В житейских хитростях и уловках он был совершенно несведущ. Хорошо, что он уже объяснился мне в любви – через посредство слуги, – иначе ему даже это удалось бы сделать лишь с немалым трудом. Но вскоре я заставила его побороть смущение.

Я осыпала его нежными словами и вообще вела себя так, словно страстно влюбилась в него. Конечно, я притворялась, но не вполне; ведь наваб Султан-сахиб обладал такой привлекательной внешностью, против которой не смогла бы устоять и самая холодная женщина: светлая кожа, нежная как лепесток розы, прямой нос, тонкие губы, прекрасные зубы, курчавые волосы, умнее лицо с высоким лбом и громадными глазами, крепкие сильные руки с широкой костью, высокий стройный стан – словом, все его тело с ног до головы было отлито создателем в совершеннейшей форме; вдобавок – бесхитростные речи и через каждые два слова любовные стихи, причем многие собственного сочинения. Оказалось, что стихи – его страсть; он был потомственным стихотворцем и еще вместе с отцом начал выступать с газелями на мушаирах.

Поэты, каковы бы ни были их любовные стихи, не стесняются читать их при ком угодно. Бедняк не задумается выступить со своим стихотворением перед вельможей, вельможа – перед бедняком, хотя ни о чем ином они никогда друг с другом не разговаривают. К тому же бывают и такие стихи, что, если захочешь передать их смысл прозой, язык не повернется.

Словом, в тот вечер разговор у нас был очень приятный.

– Ваше пение так пленило меня, – говорил Султан-сахиб, – что я не мог найти покоя, пока вас не увидел.

– Вы слишком снисходительны. Что вы нашли во мне? – отозвалась я и добавила по-персидски: – «Аяз! Себе знай цену сам. Ты тот, кем ты себя считаешь».

– О! Вы, оказывается, учились! – удивился он.

– Да, немножко.

– А писать вы тоже умеете?

– Умею.

– Значит, та газель переписана вами собственноручно?

Я улыбнулась.

– Боже! Как мне дорог этот листок! – воскликнул Султан-сахиб. – Я очень рад, что вы умеете писать. Значит, нам больше не понадобится посвящать слуг в тайны сердца. Теперь мы будем поверять наши тайны одному лишь перу. Об этом я мог только мечтать. В таких делах надо, насколько возможно, избегать чужого посредничества.

– Это вы сами сочинили? – спросила я.

– Нет, – покойный отец.

– Чудесно сказано!

– Бог мой! Да вы обладаете поэтическим вкусом.

– Чьи это стихи? – снова спросила я.

– Его же.

– Тоже чудесно сказано!

– Да, да! Писал он, но, аллах свидетель, все, что сказано в этих стихах, можно отнести и к вашим достоинствам.

Я отозвалась на это таким двустишием:

– Безукоризненно! – похвалил стихи Султан-сахиб.

– Благодарю вас!

– Скажите, вы сочиняете стихи?

– Нет, я заставляю таких знатоков, как вы, сочинять их для меня.

Султан-сахиб слегка нахмурился, но я улыбнулась, и он сам рассмеялся.

– Хорошо сказано, – согласился он. – А ведь многие танцовщицы имеют обыкновение читать под своим именем то, что сочинено их друзьями.

– Не приписывайте это одним лишь танцовщицам. Разве мужчины не поступают так же?

– Клянусь аллахом, это верно. Среди друзей покойного батюшки было немало таких господ, которые за всю свою жизнь не придумали ни одной строчки, но к каждой мушаире у них была готова газель. Нередко для них писал сам отец. Бывало и так, что, когда я сочинял газель, они подбирали те строки, которые я почему-либо выкинул, и выдавали их за свои. Однако, спрошу я вас, какое в этом удовольствие? Покойный отец не раз говаривал, что он выбросил из своего сборника все стихи, подсказанные ему учителем. Много ли радости сердцу слушать незаслуженные похвалы?

– Как сказать! – возразила я. – Ведь жажда славы тоже пристрастие, только дурное пристрастие.

– Может быть, вы помните еще что-нибудь из начатой вами газели?

Я прочитала:

– Что за стихи! Повторите, пожалуйста. Клянусь богом, очень своеобразно.

– Благодарю! Вы слишком снисходительны, – сказала я, но прочла двустишие еще раз.

– Прекрасно! Прочтите дальше.

– Газель еще не закончена. Оба двустишия я сочинила только что.

– Да это неслыханно! Сочинить такие стихи за разговором! Пожалуйста, почитайте что-нибудь другое.

– Нет, лучше вы сами извольте прочесть свои стихи. Потому только я и начала читать свои.

– Хорошо, но и вам придется прочитать газель.

В это время дверь с шумом распахнулась и в комнату ворвался какой-то человек лет пятидесяти, черный, длиннобородый, в сбитом набок тюрбане и с кинжалом на поясе. Он без всякого стеснения сел рядом со мной и сжал мне колено. Наваб Султан-сахиб пристально посмотрел на меня. Я опустила голову. Кровь застыла у меня в жилах. Ведь навабу пообещали, что мы будем совершенно одни, без посторонних. Какой у нас был приятный разговор, сколько в нем было изящества и непринужденности. И вдруг этакое несчастье! «Беда на нас свалилась тяжким камнем».

Ах, какой приятной обещала быть наша встреча, а этот негодяй все испортил. Султан-сахиб только собрался прочесть газель, потом что-то прочитала бы я, а он похвалил бы… Как было бы радостно на душе! Сегодня я наконец встретила такого ценителя, какого давно ждало мое сердце, и вдруг этакая незадача! «Унеси, господи, этого мерзавца поскорее!» – молила я про себя, но он, сущий кровопийца, от одного вида которого меня в дрожь бросало, уходить не собирался. Он казался мне вторым Дилаваром-ханом. Я сидела как на иголках, ожидая, что кинжал, висевший у него на поясе, либо вонзится мне в грудь, либо, не дай бог, ранит наваба. «Накажи его бог! И откуда он только взялся, Этот разбойник?» – проклинала я его в глубине души.

Не зная, как быть, я наконец решилась позвать буву Хусейни. Войдя, она сразу же поняла, что случилось. С первых ее слов стало ясно, что она немного знакома с ворвавшимся к нам человеком.

– Хан-сахиб! – обратилась она к нему. – Мне нужно кое-что сказать вам. Пожалуйте со мной в другую комнату.

– Все, что нужно, говори здесь, – буркнул он. – Если я где-нибудь сел, то уж не встаю.

– Но, Хан-сахиб! Это невежливо.

– Какое там невежливо? Или этот молокосос откупил дом танцовщицы? А хоть бы и невежливо – плевать! Все равно не уйду. Посмотрим, какой ублюдок посмеет меня отсюда выставить!

– А может, он и правда откупил? – сказала бува Хусейни. – Кто платит, тот и господин танцовщице. И никто другой в это время не должен входить.

– Я тоже могу заплатить.

– Пожалуйста. Но сейчас вам нельзя здесь оставаться.

Приходите в другой раз.

– Молчи, женщина, это все чепуха! Я сказал: не уйду!

Лицо у Султана-сахиба покраснело от гнева, но он все еще сдерживался и не произносил ни слова.

– Ладно, дочка! – обратилась ко мне бува Хусейни. – Если так, вставай ты и пойдем. Наваб-сахиб, пожалуйте в другую комнату – там вам будет спокойнее.

Я хотела было подняться, но негодяй крепко схватил меня за руку. Что было делать? Тут уж вмешался Султан-сахиб.

– Хан-сахиб, отпустите девушку! – потребовал он. – Так будет лучше. Вы и без того позволили себе слишком много. До сих пор я молчал лишь потому, что считал неудобным бросать тень на дом танцовщицы, но теперь…

– А что ты можешь теперь?! – заорал Хан-сахиб. – Посмотрю я, какой мерзавец заставит меня ее отпустить!

– Пустите хоть руку! – сказала я, стараясь высвободиться. – Я никуда не уйду.

Действительно я в тот миг ни за что не покинула бы наваба. Хану-сахибу пришлось уступить.

– Советую вам придержать язык, – продолжал наваб. – Очевидно, вам не случалось вращаться в приличном обществе.

– Вот ты вращался в приличном обществе, так покажи, что ты можешь!

– Вы, видимо, пришли сюда драться, но дом танцовщицы не ристалище и не рыночная площадь. Лучше отложить наш поединок на другое время, а сейчас будьте любезны удалиться, не то…

– Не то ты меня раскрошишь и слопаешь? «Будьте любезны удалиться!» Один тоже так говорил, да потом закаялся. Как бы тебе не вылететь самому!

– Хан-сахиб! Клянусь, я вас так щажу лишь потому, что обязан помнить о своей чести. Ведь если выйдет огласка, мне будет стыдно перед родителями, друзьями и близкими. А не то вы уже поплатились бы мне за свои дерзости. Повторяю: оставьте никчемные споры и будьте любезны удалиться.

– Ходишь к танцовщице, а сам боишься, как бы маменька не узнала? Подумаешь, дерзости! Слуга я вам, что ли? Ты у себя дома вельможа, там и задавайся! А у танцовщицы что ты, то и я. Когда захочу, тогда и уйду. Это ты сам попусту споришь. А я пока еще не видал, чтобы кто-нибудь посмел меня выгнать.

– Выгнать нетрудно. Стоит мне кликнуть своих людей, – сразу шею накостыляют.

– Не хвались своими людьми. А кинжал этот видел?

– Не в первый раз вижу. Тот кинжал настоящий, который вовремя в дело пускают, а вы свой даже из ножен вытащить не успеете. Сейчас дадут вам по шее – вот и пеняйте на себя.

– Слушай, иди-ка ты сам домой! Небось маменька соскучилась.

Тут Султан-сахиб переменился в лице и затрепетал от гнева. Но что значит истинное благородство: этот негодяй ругал его на чем свет стоит, а он продолжал обращаться к нему на «вы». Поэтому я сперва решила было, что Султан-сахиб испугался, однако оказалось, я была не права. На самом деле он берег свою честь, потому лишь и не давал сдачи оскорбителю. Он хотел, чтобы ссора закончилась миром, без осложнений, но негодяй все наглел и наглел. Чем больше старался наваб его утихомирить, тем больше он буйствовал. Наконец наваб решительно потребовал:

– Ну, поднимайтесь, Хан-сахиб! Уйдемте отсюда оба. Померяемся силами один на один где-нибудь в Айшбаге.

Хан-сахиб расхохотался.

– Мальчишка! Еще молоко на губах не обсохло, а вздумал меряться силой с мужчиной! Не дай бог, получишь царапину, маменька все глаза выплачет.

– Подлец! – взорвался Султан-сахиб. – Твоя наглость перешла все границы. Так получай по заслугам!

Тут он выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил. Хан-сахиб опрокинулся на пол. Я оцепенела. По ковру медленно расплывалась лужа крови. Бува Хусейни как стояла у двери, так и застыла. На выстрел сбежался весь дом: Ханум-сахиб, Мирза-сахиб, Мир-сахиб, Хуршид, Амир-джан, Бисмилла-джан, слуги, служанки. Все столпились у меня в комнате, и каждый говорил что-то свое. Но вот Шамшер-хан, старый слуга, сопровождавший наваба, подскочил к своему господину, выхватил у него из рук пистолет и сказал:

– Теперь, господин, извольте идти домой. Я сам тут разберусь.

– Не пойду! – уперся наваб. – «Что было, то прошло, теперь пусть свершится, чему быть суждено».

Шамшер-хан вытащил из-за пояса нож.

– Уйдите, ради бога! – произнес он. – А не то, клянусь пророком, я вонжу нож себе в сердце! Нехорошо вам тут оставаться.

Тем временем кто-то догадался осмотреть рану Хана-сахиба. Она оказалась не очень опасной: пуля попала в руку.

– Прошу вас, господин мой, извольте уйти, – настаивал Шамшер-хан. – С этим мерзавцем ничего особенного не случилось. Зачем вам дожидаться огласки?

Наконец наваб Султан-сахиб понял, что старик прав, и поднялся. Один из наших слуг пошел проводить его до дому. В то же время Ханум послала за котвалем Мирзой Али Раза-бегом. Тот оказался на Чауке и пришел очень скоро. Ханум отвела его в сторону и что-то сказала ему на ухо.

– А ну, выбросьте подлеца вон из комнаты! – закричал он. – Пусть опомнится!

Ну, Хана-сахиба, конечно, не выбросили. Ему перевязали руку и вызвали паланкин. Вскоре раненый пришел в себя. Его спросили, где он живет; оказалось, что недалеко. Потом его усадили в паланкин и отправили домой, приказав носильщикам высадить его, не доходя до дверей, и сразу уйти. Так и было сделано.

Прошло несколько дней, но Султан-сахиб не появлялся и никого ко мне не присылал. А я, должно быть, влюбилась в него – боялась, что он больше не придет. Так оно и случилось. Ведь он берег свое доброе имя. Еще перед тем как прийти в первый раз, он велел своему слуге настоять на том, чтобы наша встреча прошла без свидетелей. Бува Хусейни обещала, что никого не допустит, но сделала промах – забыла поставить слугу у дверей. Хан-сахиб невесть как пробрался ко мне никем не замеченный, и наш вечер был испорчен.

Дней через пять мне довелось выступать на одной свадьбе. Там изволил быть и Султан-сахиб. Первое мое выступление началось в девять вечера. Здесь, в обществе, мне нечего было и думать о разговоре с ним. Нельзя было даже дать ему понять что-нибудь знаком или намеком. Но рядом с Султаном-сахибом сидел хорошенький мальчик лет девяти в богатой одежде. Вдруг он зачем-то поднялся. Мое выступление уже кончилось, и я переодевалась в соседней комнате. Я знаком подозвала мальчика, усадила его, угостила бетелем и стала расспрашивать:

– Ты знаешь Султана-сахиба?

– Какого Султана-сахиба? – недоумевал мальчик.

– Того, что сидел против жениха, рядом с тобой.

– Так это мой старший браг, – хмуро отозвался мальчик. – Пожалуйста, не называйте его «Султан-сахиб».

– Хорошо. Ты передашь ему кое-что от меня?

– А он на меня не рассердится?

– Нет, не рассердится.

– Что же передать? Бетель? – спросил мальчик.

– Нет, не бетель. Бетель у него, наверное, есть в его собственной коробочке. Передашь эту бумажку.

На полу валялся обрывок бумаги. Я углем написала на нем следующие строки:

Потом я объяснила мальчику, что бумажку надо незаметно оставить где-нибудь на виду у наваба – он и не догадается, кто ее положил. Так мальчик и сделал, а я наблюдала за ним, приоткрыв дверь. Султан-сахиб поднял бумажку, прочитал и задумался. Немного погодя он еще раз внимательно посмотрел на записку, улыбнулся и спрятал ее в карман. Потом знаком подозвал Шамшера-хана и что-то прошептал ему на ухо.

Примерно через час Шамшер-хан пришел ко мне в комнату и сказал:

– Наваб-сахиб велел передать вам, что напишет ответ на вашу записку, когда вернется домой.

Следующее мое выступление состоялось утром. На этот раз Султана-сахиба уже не было среди гостей. Без него мне здесь стало скучно, петь уже не хотелось. Кое-как дотянула я до конца и пошла домой. Весь день я ждала Шамшера-хана. Наконец, когда уже зажгли огни, он явился и подал мне письмо от Султана-сахиба. Там было написано:

«Ваши стихи раздули огонь, который тлел в моем сердце. Верьте, я Вас люблю, но меня обязывает мое положение. В дом к Вам я больше никогда не приду, но у меня есть близкий друг, который живет в Навазгандже. Завтра я буду ждать Вас там. Приходите, если найдете время. Мы только так можем увидеться, да и то лишь до девяти-десяти часов.

С тех пор Султан-сахиб никогда больше не появлялся у Ханум. Два-три раза в неделю он приглашал меня в Навазгандж к навабу Бинаю-сахибу. Это были неповторимые встречи. Иногда мы беседовали о поэзии и читали стихи, иногда наваб Бинай-сахиб принимался наигрывать на барабанах табла, а я пела. Султан-сахиб тоже пробовал петь. Он не был знатоком музыки, но неплохо исполнял собственные газели.

Закружилась волчком нежных взглядов игра, Он глядит на меня, я гляжу на него.

Когда я вспоминаю об этом, наши встречи снова проходят у меня перед глазами… Лето. Лунная ночь. В полном свежей зелени внутреннем дворике на дощатом помосте разостлан белый ковер, разложены подушки, собрано все, что нужно для радостного свидания. Вокруг благоухают цветы, пьянящий запах жасмина туманит разум. Душистые листья бетеля, ароматный дым хукки, уединение, непринужденные шутки, беззаботные речи… тут забудешь не только о нашем мире, но и о самом господе боге. Однако потом за это понесешь наказание: ведь подобные встречи обрываются слишком уж скоро, но боль воспоминаний мучит до самого смертного часа, а может быть, даже и после смерти.

Поистине, мы с Султаном-сахибом любили друг друга. Наши вкусы настолько сходились, что, проживи мы вместе всю жизнь, у нас не было бы разногласий. Султан-сахиб увлекался поэзией, и я тоже с самых детских лет питала к ней склонность. Никто другой не был так близок моему сердцу, как он. Я уверена, что и он любил меня по тем же причинам. Он читал стихи по всякому поводу, и я отвечала тем же. Но, увы, судьба-разлучница очень скоро оборвала наши встречи.

– Однако немало подобных встреч прекратилось, наверное, и по вашей собственной вине, – заметил я.

– Ах, Мирза-сахиб! Да разве я – непостоянная ветреница! Как это у вас язык повернулся произнести такие слова?