В то самое время я пошла на содержание к навабу Джафару Али-хану. Почтенному навабу было уже под семьдесят. Во рту у него давно не осталось ни единого зуба, на голове – ни одного черного волоса, спина была сгорблена, и все-таки он продолжал считать себя достойным женской любви. Ах! Невозможно забыть его щегольской белый кафтан, шелковые шаровары с красным поясом, шапочку с галуном и локоны.

Вы спросите, что за нужда в таком возрасте, да еще при слабом здоровье, содержать танцовщицу. На это, Мирза-сахиб, я вам отвечу: таков был тогда распространенный обычай. Трудно было найти хоть одного вельможу, который не содержал бы своей танцовщицы. Так и при дворе наваба Джафара Али-хана, где все было, как подобает быть при дворах высшей знати, в составе свиты, как живое доказательство его доброго здравия, числилась и танцовщица. Платили ей семьдесят пять рупий в месяц, а находилась она при своем господине всего два часа в день. Но, как это ни смешно, наваб, дожив до старости, не смел оставаться в гостиной после девяти часов вечера. Если ему случалось задержаться, являлась старуха служанка и уводила его чуть не силой. Матушка наваба-сахиба была еще жива, и он боялся ее, как пятилетний ребенок. Кроме того, он глубоко любил свою жену. Поженились они еще в детском возрасте, но до сих пор он ни разу, кроме как в первые десять дней мухаррама, не проводил ночи без нее.

Смейтесь не смейтесь, но поверьте мне: он бесспорно заслуживал любви. Несмотря на свой преклонный возраст, он покорял сердца, когда читал марсии.

Музыкальным искусством он владел в совершенстве. Никто не смел соперничать с ним в пении – он мог посрамить лучших певцов. Марсии он читал превосходно и в этом отношении сравнялся с таким признанным мастером, как Мир Али-сахиб. Связь с навабом принесла мне некоторую пользу – я запомнила сотни стихов из поминальных плачей и благодаря этому немало прославилась впоследствии.

Дни мухаррама Ханум отмечала старательнее всех танцовщиц в городе. Каждое украшение в ее имамбаре – павильоне, где совершались поминальные обряды, не имело себе подобных. Все десять дней поминовения гости не расходились. В последний день устраивали угощение для неимущих правоверных, которые приходили сотнями. До сорокового дня приемы повторялись каждый четверг.

Своим чтением марсии я снискала известность. Давно уж никто не помнил такого исполнения. Самые прославленные чтецы при мне не решались и рта раскрыть. Это-то искусство и открыло мне доступ в шахский дворец. Сам «владыка вселенной» похвалил мое исполнение поминальных плачей. Каждый мухаррам я получала немало наград из шахской казны.

Исполнение марсии создало мне имя. Каждый вечер, по окончании обрядов в имамбаре, я должна была являться во дворец. Возвращалась я оттуда лишь около двух часов ночи.

В те дни, когда праздновали совершеннолетие Бисмиллы, дядюшка наваба Чхаббана-сахиба, ее обожателя, находился в отъезде, – он отправился на поклонение священной Кербеле. Только месяцев через шесть вернулся он из паломничества. Его дочка еще до этого была помолвлена с Чхаббаном-сахибом, и дядюшка сразу же по возвращении стал торопить со свадьбой. Но Чхаббан-сахиб был без ума от Бисмиллы-джан, а Бисмилла давно уже грозила порвать с ним, если он женится. И вот он наотрез отказался жениться. То было еще в шахское время. Дядюшка видел, что его дочери угрожает небывалый позор. Разве он мог с этим смириться?

Раз вечером в доме у наваба Чхаббана-сахиба собрались его друзья. Рядом с хозяином, как всегда, сидела Бисмилла. В тот вечер я пришла вместе с ней и, расположившись напротив них, запела. Наваб-сахиб перебирал струны тамбура, а один из его приятелей отбивал такт на барабанах табла. Вдруг вошел слуга и доложил, что пожаловал старый наваб – дядюшка Чхаббана-сахиба. Чхаббан-сахиб решил, что Дядюшка сначала направится во внутренние покои к вдове своего брата – матери Чхаббана. Мы все тоже так думали. Но старик без всякого стеснения вломился прямо в гостиную и, когда увидел там целое сборище, пришел в бешенство. Пение, конечно, пришлось прекратить. Чхаббан-сахиб поднялся навстречу дяде.

– Оставь! – бросил ему старый наваб. – Не нужна мне твоя почтительность. Я должен поговорить с тобой о деле, а то не стал бы прерывать твоих развлечений.

– Приказывайте, – отвечал тот.

– Ты еще ребенок, – продолжал дядюшка. – Тебе неизвестно, что мой младший брат, покойный наваб Ахмад Али-хан, завещал все свое имущество нашей покойнице-матушке. Поэтому ты лишился доли в наследстве. У тебя нет никаких прав на то, чем ты распоряжаешься и что расточаешь. Нет спору, покойная матушка тебя усыновила и умирая оставила тебе кое-что, но это безделица. По ее завещанию ты имеешь право лишь на третью часть имущества, но из разговоров с людьми мне стало известно, что ты уже успел растратить больше этой трети. Пусть так. На твою треть я не зарюсь, не потребую даже, чтобы ты вернул тот излишек, который промотал, – ты ведь плоть от плоти и кровь от крови моей. – Тут старик прослезился, но превозмог себя и продолжал: – Ты владел бы этим имуществом всю свою жизнь и распоряжался бы им как хотел – мне и своих личных средств с избытком хватает на расходы; больше того, все мое досталось бы тоже тебе. Но твое безнравственное поведение вынудило меня лишить тебя наследства. Не для того наши предки честно наживали богатство, чтобы его промотали в распутстве. Со мной сюда явились люди верховного судьи. Они сейчас опишут весь дом, а ты изволь поскорей убраться отсюда вместе со всеми своими дружками.

– Значит, я не имею права ни на что из имущества? – спросил Чхаббан-сахиб.

– Ни на что.

– Но я вправе получить одну треть.

– Ты ее уже получил, а если хочешь взять еще что-нибудь, обращайся к властям. По моему мнению, в этом доме твоего нет ни крошки.

– Хорошо. Я уйду, но и матушку заберу с собой.

– Она от тебя отказалась. Мы с ней отправимся в Кербелу.

– Но куда же мне деваться?

– А я почем знаю куда? Спроси своих дружков, или слуг, или любовницу.

– В таком случае отдайте мне хотя бы мои вещи – одежду и прочее.

– В этом доме никаких твоих вещей нет; даже одежду свою ты не сам себе приобрел.

Тут в гостиную вошли люди верховного судьи. Чхаббана-сахиба выпроводили из дома вместе с приятелями и гостями.

Выйдя на улицу, мы с Бисмиллой сразу же наняли паланкин и направились к Чауку. Чхаббан-сахиб с приятелями пошел неизвестно куда.

Потом рассказывали, что приятели его один за другим распрощались с ним тут же на улице. К счастью, Чхаббан-сахиб вскоре встретил своего старого, еще отцовского слугу, которого когда-то рассчитал за непригодностью. Этот слуга – его звали Махдум Бахш – расспросил Чхаббана-сахиба и, сжалившись над ним в его безвыходном положении, привел к себе.

Поздно вечером, возвратившись домой, мы собрались в комнате у Бисмиллы. Пожаловал и миян Хусну, доверенный человек, друг и приятель Чхаббана-сахиба, всегда хваставшийся своей преданностью ему и готовностью пролить всю свою кровь, лишь бы только с чела Чхаббана-сахиба, избави боже, не упала хоть капелька пота. Пришел он в тот вечер как ни в чем не бывало. Он и раньше без ведома Чхаббана-сахиба тайком заглядывал к нам, но на сей раз явился совершенно открыто и с весьма независимым видом. Теперь он возомнил, что сможет полностью и безраздельно завладеть Бисмиллой, и недолго думая предложил ей пойти к нему на содержание.

– Слушайте, Бисмилла-джан! – говорил он. – На Чхаббана вы теперь не надейтесь, а я буду давать вам все, чего ни попросите. Человек я, правда, небогатый, средства у меня небольшие. Вы не получите и половины того, что получали у Чхаббана – об этом и речи быть не может, – но я все же так или иначе постараюсь вам угодить.

– Небогатый человек! – насмешливо отозвалась Бисмилла-джан. – А небось не признаетесь, сколько понатаскали у Чхаббана-сахиба; наверное – полон дом всякого добра! Так чего же вы мне толкуете о бедности! Хорош бедняк – весь жиром заплыл!

– Ай-ай! Зачем вы так говорите. Да много ли было имущества у Чхаббана? Как мог я натаскать себе «полон дом всякого добра»? Разве у моей матушки чего-нибудь не хватало?

– А может, ваша почтенная матушка сама прислуживала в чужом доме?

– Как бы там ни было, – возразил миян Хусну, слегка смутившись, – но когда она умерла, то оставила тысячи на четыре одних только украшений.

– Их ведь унесла ваша жена, когда убежала с любовником, так что на вашу долю ничего не осталось. Вы бы уж не хвастались передо мной – ведь я всю вашу подноготную знаю.

– Ну так что же, что знаете? А разве у батюшки моего мало было имущества?

– Ваш батюшка служил птицеловом у наваба Хасана Али-хана.

– Птицеловом?

– Ну, пускай не птицеловом. Значит, он выращивал бойцовых петухов.

– Петухов?

– А нет, так сокольничим был. Не все ли равно?

– Позвольте! Да вы издеваетесь надо мной!

– Я всегда говорю напрямик, потому обо мне и отзываются дурно. Да я бы этого и не сказала, но уж очень вы меня разозлили своей болтовней. Когда вы приходили запросто, я вас не гнала. Но сегодня, когда с Чхаббаном-сахибом такое приключилось, вы посмели тут же совать мне прямо в лицо свои предложения. Возьмитесь за ум! Где вам содержать танцовщицу! Продержите месяца два, ну, пускай три…

– А если заплачу за полгода сразу?

– Чем? Языком?

– На, возьми! – не выдержал Хусну и вытащил из-за кушака пару золотых браслетов с драгоценными камнями. – Сколько они, по-твоему, стоят?

– Дайте, посмотрю, – сказала Бисмилла и тут же надела браслеты. – Завтра покажу их сыну Чханнамала. А работа прекрасная! Ну ладно, теперь извольте уйти. За мной присылала Чхаттан-баджи, и я не могу больше задерживаться. Приходите завтра в это же время.

– Так снимите браслеты.

– Аллах! Да что тут у нас, воры, что ли? Не съем же я ваши драгоценности. Видите, какие простые браслеты у меня сейчас на руках? К Чхаттан-баджи я ухожу потихоньку от матери. Если пойду к ней за дорогими браслетами, она примется допытываться, куда я иду, да зачем. Так оставьте мне ваши. Утром заберете их обратно.

– Отдайте браслеты – ведь они чужие. Будь они моими, я и разговаривать бы не стал – сразу же подарил бы их вам.

– Так чьи же они? Вашей матери? Но она умерла. И все-таки вы говорите, что они не ваши?

– Я их вам просто показал. Они не мои.

– Будто я их не узнала! Да ведь это те самые браслеты, которые Чхаббан-сахиб передал вам, чтобы вы их заложили. Дело было при мне.

– Что вы говорите? Когда ж это было?

– В тот самый день, когда Чхаббан-сахиб приглашал сестрицу Умрао выступить у него. Она настаивала, чтобы ей сразу же заплатили всю сотню, а у Чхаббана-сахиба не оказалось наличных. Он при мне вынул браслеты из сундучка и бросил вам. Сестрица Умрао, ведь правда, это те самые браслеты?

– Зачем ты меня спрашиваешь? – ответила я. – Разве ты станешь врать?

– Слыхали?! – снова повернулась Бисмилла к Хусну. – Ну, вам их больше не видать. Это браслеты Чхаббана-сахиба, я их узнала. Теперь уж не отдам.

– Хорошенькое дело! А деньги, которые я за них уплатил?

– Откуда у вас взялись деньги? Верно, их тоже стащили у Чхаббана?

– Честное слово, занял у ростовщика. Он даже залога с меня не взял.

– Раз так, ростовщика и пришлите ко мне. Я сама отдам ему долг. А вы уходите.

– Так я возьму браслеты.

– Не отдам!

– Это насилие!

– Да, насилие. А теперь извольте убраться без лишних слов, не то…

– Ну, хорошо. Пусть они пока останутся у вас. Вернете завтра.

– Завтра посмотрим.

Это «посмотрим» Бисмилла подчеркнула столь выразительным взглядом, что мияну Хусну осталось только молча встать и уйти.

Дело было в том, что дядюшка Чхаббана-сахиба потребовал отчета у его слуг и выкупил все заложенные при их посредстве вещи, уплатив долги и проценты. Когда же насчет этих браслетов спросили мияна Хусну, он начисто отрицал, что участвовал в их закладе, и говорил даже, что никогда их не видел. Вот это его теперь и связывало.

– Поняла, сестрица, что это за жулик? – сказала мне Бисмилла, когда он вышел. – Из-за таких вот мошенников и пошло прахом все богатство Чхаббана-сахиба. Я долго ждала случая поймать на чем-нибудь этого подлеца, и сегодня он наконец попался. Для чего мне отдавать ему браслеты? Что он посмеет со мной сделать? Добро-то ворованное.

– Ни за что не отдавай, – согласилась я. – Если уж отдавать, верни их самому Чхаббану-сахибу. Сделаешь доброе дело.

– И ему не отдам! Браслеты, сестрица, стоят больше тысячи рупий, а этот подлец прикарманил их рупий за двести с чем-нибудь, никак не больше. Двести двадцать пять рупий я ему и отдам. Ну пусть еще закладных процентов десять. – Но как же ростовщик поверил ему без залога?

– Какой там ростовщик! Хусну сам дал Чхаббану этиденьги, а когда старый наваб стал его расспрашивать, от всего отрекся. Только посмей он у меня ерепениться, я его с полицией познакомлю!

Не успели мы с нею договорить, как пожаловал Чхаббан-сахиб. Он пришел пешком, без провожатых. Его лицо омрачала тоска, в глазах стояли слезы. Ни прежнего блеска, ни прежней уверенности в себе, ни прежней непринужденности… Он тихо вошел и сел.

Скажу по правде, у меня самой навернулись слезы, но я проглотила их. А Бисмилла – вот истинная танцовщица! – едва он успел войти, завела разговор о браслетах.

– Посмотри-ка, наваб, – начала она, – ведь это та самая пара браслетов, которую ты дал мияну Хусну, чтобы он их заложил?

– Та самая, – ответил Чхаббан-сахиб. – Только он не признал, что браслеты были заложены при его посредстве.

– А сколько ты за них получил?

– Не помню точно. Наверное, двести пятьдесят или двести двадцать пять рупий. Около того.

– Процентов наросло много?

– Кто ж их считал? Раз вещь заложена, уже не надеешься ее когда-нибудь выручить. Чего уж тут считать проценты.

– Ладно. Так я возьму себе эти браслеты? – спросила Бисмилла.

– Бери.

– Скажи, а не отправить ли мне мияна Хусну к котвалю Мирзе-сахибу?

– Нет, не надо, заклинаю тебя. Он ведь сейид.

– Сейид? Отец его был невесть кто.

– Хватит! Я слышал от него самого, что он сейид.

Я в душе восхищалась благородством Чхаббана-сахиба. Что и говорить, сразу было видно, что он знатного рода.

Но послушайте же, до чего бессердечна была Бисмилла! Под тем же предлогом, – то есть, сказав, что ей нужно навестить Чхаттан-джан, – она вскоре выпроводила и Чхаббана-сахиба. Однако бог ее ведает, с кем у нее была условлена встреча на самом деле.

Спустя два-три дня я сидела у Ханум. И вот к ней вошла какая-то очень старая женщина и, поклонившись, поздоровалась. Ханум знаком велела ей присесть и сама села рядом нею.

– Ты от кого? – спросила она.

– Можно ли сказать, от кого я пришла? Нет ли тут лишних ушей? – отвечала старуха.

– Сама посуди, кто же здесь лишний? Я, ты да эта девочка, но она еще ничего не смыслит в наших делах. Расказывай!

– Меня послала Фахрунниса-бегам.

– Какая Фахрунниса-бегам? – спросила Ханум.

– Да вы ведь ее знаете. Матушка наваба Чхаббана-саиба…

– Понятно! Рассказывай дальше.

– Бегам-сахиб послала меня. Вы мать Бисмиллы-джан? ак ведь?

– Да. Говори прямо, что вам нужно.

– Бегам-сахиб велела сказать, что Чхаббан-сахиб ее единственный сын. Она обожает его, и отец тоже его обожал. Она лелеяла его как могла. Да и дядюшка ему не враг, – племянник ему все равно что родной сын. У него самого только одна дочка. Ее просватали за Чхаббана. А теперь ей грозит небывалый позор – Чхаббан не хочет на ней жениться. За это дядя на него и прогневался. Мать ничего не смогла поделать – никакие упреки не помогли. Она готова обеспечить вашу дочь на всю жизнь, дать ей вдесятеро больше того, что платил ее сын, только утешьте бегам – уговорите Чхаббана покориться и сыграть свадьбу. После женитьбы к нему перейдет все родовое богатство. Ведь у них нет других родственников. Он один будет владеть всем, что теперь имеют его мать и дядя. Поймите: нельзя же допустить семью до гибели! А если вы согласитесь, и вам будет хорошо и родным Чхаббана-сахиба. Будущее в ваших руках!

– Передай бегам мое совершеннейшее почтение и доложи: все, что она изволила пожелать, даст бог, исполнится. Я ей послушная раба на всю жизнь и ничего не сделаю против ее воли. Пусть она больше не тревожится.

– Только бегам-сахиб просила, чтобы Чхаббан-сахиб об этом и не догадывался. Он очень упрямый. Если случайно прослышит о нашем разговоре, ни за что не послушается.

– Как можно! – отвечала Ханум и повернулась ко мне: – Смотри, девочка! Никому об этом ни слова.

Я обещала молчать.

Потом старуха отвела Ханум в угол и стала что-то тихо шептать ей на ухо. Этого я уже не расслышала. На прощанье Ханум сказала:

– Передай от меня бегам, что напрасно она беспокоилась. Я и так всегда готова покорно служить ей.

После того как старуха ушла, Ханум послала за Бисмиллой и что-то шепнула ей на ушко. И вот, когда Чхаббан-сахиб снова пришел, «го встретили так радушно, как ни разу еще не встречали даже в его лучшие дни.

Чхаббан-сахиб сидел у Бисмиллы и вел с ней приятный разговор. Я была с ними. Вдруг из-за двери послышался голос Ханум:

– Эй, люди добрые! Можно войти?

– Отодвинься немножко – матушка идет, – сказала Бисмилла Чхаббану и крикнула: – Входите!

Ханум остановилась на пороге и отвесила Чхаббану-сахибу три глубоких поклона. Никогда, ни раньше, ни позже, не видела я, чтобы она приветствовала кого-нибудь столь почтительно.

– Как поживаете, господин? – осведомилась она.

– Слава богу, – ответил Чхаббан-сахиб, вежливо наклонив голову.

– Дай бог вам счастья! Мы всегда молились за вас и никогда не устанем молиться. Ведь мы люди бедные – вся наша надежда на вас. А вам аллах даровал богатство и знатность. Вот я и осмелилась теперь явиться к вам, чтобы попросить об одной милости. Ведь Бисмилла, храни ее бог, служит вам уже целый год, но я ни разу не докучала вам своими просьбами; даже приветствовать вас, пожалуй, мне не часто случалось. А теперь пришла такая нужда, что я решилась вас обеспокоить.

Бисмилла сидела, уставившись матери в рот и недоумевая, что все это значит. А я догадывалась, где тут собака зарыта.

Чхаббан-сахиб то и дело менялся в лице. Видно, ему было очень не по себе. 0*н потупился и молчал.

– Так можно мне попросить вас кое о чем? – повторила Ханум.

– Говорите, – с трудом произнес Чхаббан-сахиб. Ханум повернулась ко мне:

– Пойди-ка, позови сюда буву Хусейни.

Когда я привела буву Хусейни, Ханум сказала ей:

– Буда, достань-ка мне шаль. Ту, что вчера принесли на продажу.

Слова «принесли на продажу» как громом поразили Чхаббана-сахиба, но он сдержался и промолчал. Тут бува Хусейни принесла шаль. То была превосходная, сплошь расшитая золотом шаль, какие не часто случается видеть.

– Вот! – сказала Ханум, показывая шаль Чхаббану-сахибу. – Вчера принесли на продажу. Продавец просит две тысячи. Ему предлагали полторы, но он не взял. По-моему, отдать за нее тысячу семьсот или даже тысячу восемьсот рупий и то было бы недорого. Если вы, господин, соизволите оказать мне такое благодеяние, я благодаря вашей милости смогу на старости лет украсить себя новой шалью.

Чхаббан-сахиб молчал. Бисмилла попыталась было что-то сказать, но Ханум остановила ее:

– Погоди, дочка! Не вмешивайся в наш разговор. Ты ведь целыми днями осаждаешь его просьбами. Дай и мне хоть раз попросить.

Чхаббан-сахиб молчал по-прежнему

– Ай, наваб! – не унималась Ханум. – Как говорится: «Лучше щедрого скупой, если быстро даст ответ». Решите же что-нибудь! Молчанием вы вашу рабу не утешите. Не да, так нет – хоть что-нибудь да скажите. Я тогда выброшу из головы пустые мечты.

Но Чхаббан-сахиб и на это не ответил ни слова.

– О аллах! Ответьте же мне, господин! Конечно, кто я такая – просто дрянь уличная, – но и такие люди, как вы, оказывали мне честь. Ради бога, не позорьте меня, старуху, перед девчонками.

На глазах у Чхаббана-сахиба блеснули слезы.

– Ханум-сахиб! – взмолился он. – Дело вовсе не в шали. Вы, должно быть, не знаете, в каком я сейчас положении. Разве Бисмилла вам ничего не сказала? Да и Умрао-джан в тот день тоже была у меня.

– Мне никто ничего не говорил. А что случилось? Какая беда с вами стряслась?

Бисмилла опять хотела было что-то сказать, но Ханум на нее так посмотрела, что она прикусила язык и стала оглядываться по сторонам. А я уже давно сидела как истукан.

– Теперь я больше не в состоянии исполнять ваши просьбы, – сказал Чхаббан-сахиб.

– Ну что ж, раз вы не в состоянии, – проговорила Ханум, – то и я не такая уж надоедливая, чтобы каждый день приставать к вам с просьбами. Просить или не просить – это дело Бисмиллы. А я уж постарела. Что для вас мои просьбы, что для вас я сама? – Она тяжело вздохнула и продолжала:

– Ох, судьба! Вот я и дожила до того, что такие благородные господа отворачиваются от меня из-за какой-то безделицы… Видно, заслужила!

Я видела, что каждое слово Ханум ножом вонзается в самое сердце Чхаббана-сахиба.

– Ханум-сахиб! Вы заслуживаете всего на свете! – воскликнул он. – Но я сказал правду: нынче я дошел до того, что не могу выполнить ничьей просьбы.

И он коротко рассказал о своих злоключениях.

– Так, господин! Значит, вы дошли до того, что не в состоянии выполнить ничтожную просьбу. Зачем же тогда вы жалуете в дом вашей рабы? Или вы не знаете, что танцовщицы любят только деньги? Или не слыхали, как отвечают на вопрос: «Чья жена танцовщица?» Если мы станем жалеть других, то что будем есть сами? Ладно уж, приходите, располагайтесь тут, будьте как дома, я не запрещаю. Только о своей чести думайте сами.

Тут Ханум быстро удалилась.

– И правда, я сделал большую ошибку, – сказал Чхаббан-сахиб. – Но теперь, упаси меня боже, прийти сюда!

Он встал и хотел было уйти, но Бисмилла схватила его за полу кафтана и опять усадила.

– Так что же ты скажешь об этих браслетах? – возобновила она их прерванный разговор.

– Не знаю что сказать, – с раздражением ответил Чхаббан-сахиб.

– Э, да ты, кажется, по-настоящему рассердился! Куда ты уходишь? Оставайся!

– Нет, Бисмилла-джан, пусти меня. Незачем мне больше приходить к тебе. Может быть, господь пошлет мне лучшие дни, тогда видно будет. А сейчас откуда мне ждать добра?

– А я тебя не пущу!

– Хочешь, чтобы мать тебя туфлями отшлепала?

– А верно ведь, сестрица Умрао, – обратилась ко мне Бисмилла, – что это сегодня стряслось с нашей хозяйкой? Давненько она не заглядывала ко мне в комнату, а сегодня пожаловала, да еще целый переполох устроила. Нет, сестрица, пусть матушка гневается или радуется, а я не могу порвать с навабом. Сегодня у него ничего нет, ну и пускай! Что ж мне забыть стыд и совесть? Ведь от этого человека к матушке перешли тысячи рупий. Сегодня судьба от него отвернулась, так неужели и мне отвернуться, словно я какая-нибудь вертихвостка, и выставить его за дверь? Нет, не бывать этому! А если матушка будет меня бранить, то, сестрица Умрао, поверь мне, – тут она схватила Чхаббана-сахиба за руку, – убегу куда глаза глядят. Вот, я высказала все, что у меня на сердце.

Я очень хорошо понимала Бисмиллу и была с ней вполне согласна.

– Ну хорошо, наваб, – продолжала она. – Где ты теперь живешь?

– Не все ли равно где?

– Все-таки, может быть, скажешь?

– Живу в Тахсингандже, у Махдума Бахша. Жаль, не знал я раньше, что Махдум такой преданный человек. По правде сказать, мне перед ним очень стыдно.

– Не тот ли это Махдум Бахш, – не удержалась я, – который служил еще у вашего батюшки и которого вы уволили?

– Тот самый. А ведь я тогда думал, что он мне ни на что не нужен! Зато уж теперь, если только соизволит аллах…

Тут из глаз Чхаббана-сахиба закапали слезы. Он высвободил полу своего кафтана из рук Бисмиллы и вышел из комнаты. Я хотела было сказать ему что-нибудь на прощанье и уже поднялась, но он так быстро сбежал вниз по лестнице, что я и рта открыть не успела. Вид у него в тот миг был очень удрученный. Слова Ханум глубоко ранили его сердце, и он пришел в полное отчаяние. Хоть я и догадывалась, что все речи Ханум были только предисловием к внушению, которое она отложила на будущее, меня не покидала тревога. «Что же это такое? – думала я. – Как бы не пришло ему в голову взять да и отравиться. Вот беда будет!»

Под вечер мы с Бисмиллой отправились в паланкине в Тахсингандж. С большим Трудом удалось нам отыскать дом Махдума Бахша. На зов носильщиков вышла маленькая девочка. От нее мы узнали, что Махдума Бахша нет дома. Спросили про наваба Чхаббана-сахиба. Девочка ответила, что он ушел еще утром и до сих пор не возвращался. Мы. прождали битых два часа, но не дождались ни Чхаббана-сахиба, ни Махдума Бахша. Наконец, отчаявшись их увидеть, вернулись домой.

На следующее утро прибежал Махдум Бахш – искать Чхаббана-сахиба. Оказалось, он не пришел и ночью. Вечером, плача и колотя себя в грудь, явилась старуха, служанка его матери, которая недавно была у Ханум. Она принесла ту же весть: Чхаббан-сахиб бесследно исчез; бегам, его мать, рыдает до изнеможения, а старый наваб очень обеспокоен.

Прошло несколько дней, но никаких следов наваба Чхаббана-сахиба обнаружить не удалось. Только на четвертый или пятый день на одном рынке увидели его перстень, вынесенный на продажу. Продавца отвели к котвалю Али Раза-бегу. Там он сознался, что это кольцо его просил продать сын Имама Бахша, уличного разносчика, того, что ходит с хук-кой и за деньги дает покурить. Мальчишки не нашли, поэтому взяли и привели самого Имама Бахша.

Поначалу он все отрицал, уверяя, что в глаза не видел такого кольца, но, когда котваль хорошенько его припугнул, признался и рассказал следующее:

– Господин! С хуккой я всегда сижу на реке у Железного моста – даю покурить желающим, а у тех, кто приходит купаться, беру на сохранение одежду. Дело было пять дней назад. Под вечер пришел к мосту искупаться один благородный молодой человек, на вид лет двадцати – двадцати двух. Кожа у него была совсем светлая. Очень красивый был юноша. Он разделся и оставил мне на хранение свою одежду, а у меня повязку на бедра взял. Потом вошел в воду. Сперва он у меня на виду плавал, но скоро совсем из глаз скрылся. Все остальные купальщики уже вышли на берег, оделись и разошлись по домам, а тот господин все не появлялся – должно быть, далеко заплыл. Было уже поздно. Я просидел на берегу до темноты, – все ждал, что он вот-вот появится. Наконец решил, что он утонул, и тогда подумал: только скажи я про это кому-нибудь, – запутаюсь, словно в сетях, затаскают меня. Лучше мне помалкивать. Взял я его одежду, принес домой, гляжу: в кармане кольцо лежит! Нашел и другое; на том что-то написано, бог его разберет что Того кольца я еще никому не показывал – боязно было. Я бы и этого не продал, да сынишка, негодник, стащил и понес.

Мирза Али Раза-бег послал его домой с двумя стражниками. Они забрали второе кольцо и одежду. Кольцо оказалось с печаткой. Тогда Мирза Али Раза-бег сообщил о происшествии старому навабу. Одежду и оба кольца отдали родным Чхаббана-сахиба, а Имама Бахша наказали.

Бисмилла, узнав об этом, заохала:

– Ох-ох! Так что же, значит, наваб Чхаббан-сахиб утопился? Скажу прямо, в его смерти моя мать виновата.

– К несчастью, да! – согласилась я. – Мне еще в тот день сердце вещало недоброе. Поэтому я тогда поднялась вместе с ним – хотела его успокоить. Да он успел выбежать на лестницу.

– Смерть уже витала над его головой, – сказала Бисмилла. – Накажи бог старого наваба! Не лиши он племянника прав на наследство, тот не покончил бы с собой.

– Один бог знает, каково теперь его матери, – заметила я.

– Говорят, она, несчастная, с ума сошла.

– Да и не мудрено! Ведь Чхаббан был – моленое дитя. Мало того, что она, бедная, осталась вдовой, а тут еще такое несчастье ей на голову свалилось. По правде сказать, и жизнь ей теперь ни к чему.

– Значит, наваба Чхаббана-сахиба вы записали в утопленники? – прервал я рассказ Умрао-джан. – Так! Но в связи с этим я хотел бы узнать у вас еще кое-что.

– Спрашивайте.

– Чхаббан-сахиб умел плавать или нет?

– Кто его знает. А почему вы об этом спросили?

– Потому что Мир Мачхли-сахиб как-то раз обратил мое внимание на одно немаловажное обстоятельство: человек, умеющий плавать, не может утонуть по собственной воле.