– Да! – вдруг вспомнил я. – А куда девалась ваша воспитанница? У нее было такое чудесное имя.

– Абади?

– Да, Абади. Она ведь была очень хорошенькая. Я видел ее в те времена, когда ей было лет десять – двенадцать. Потом она, наверное, расцвела, стала еще краше.

– Мирза-сахиб! У вас хорошая память.

– При чем тут память? Она действительно обещала стать очаровательной женщиной. Я сам, глядя на нее, всегда думал: была бы ты взрослой девушкой!..

– Признайтесь, вы, значит, тоже воображали себя будущим вздыхателем моей Абади?

– Послушайте, Умрао-джан! – проговорил я. – Запомните раз навсегда: когда вам попадется на глаза красивая женщина, обязательно сообщите об этом мне и, если можно, запишите меня в число ее поклонников.

– А если попадется на глаза красивый мужчина?

– Запишитесь сами его поклонницей, – нашелся я. – А меня запишите поклонником его сестры, если только эт0 не будет противозаконно.

– Вот как! Ишь к чему закон применили!

– Закон можно применить всюду, особенно наш закон, в котором ничто не упущено, – сказал я.

– А почему бы вам не вспомнить такую простую истину:

– Это говорится по иным поводам, Умрао-джан. Всю жизнь у меня было такое правило: порядочную женщину, к какой бы вере и народу она ни принадлежала, я почитаю как мать или сестру и очень огорчаюсь, когда наносят ущерб ее доброму имени. Тех мерзавцев, что пытаются соблазнить порядочную женщину и сбить ее с правильного пути, по-моему, надо расстреливать. Но я не вижу греха в том, чтобы воспользоваться щедростью расточительной женщины.

– Слава богу!

– Ну, теперь оставим эти ненужные рассуждения, и вы расскажете мне про Абади.

– Мирза-сахиб! Случись вам видеть ее в расцвете юности, вы обязательно вспомнили бы такие строки:

Она изумительно похорошела, когда из подростка превратилась во взрослую девушку. На сотню танцовщиц встречается только одна такая красавица.

– Но скажите, ради бога, что с ней теперь? – спросил я. – Что за беда с нею стряслась? Почему вы говорите о ней с такой грустью?

– Она ушла от меня, ушла из мира.

– Да где же она наконец?

– В больнице; где же еще!

– Скажите, значит роза ее юности расцвела?

– Уж так расцвела, что не дай бог никому!.. Вся в язвах, подурнела, почернела, как уголь, – словом, страшна как смертный грех. Похоже, что и не поправится.

– Что же с нею случилось? – допытывался я.

– Да что с такими случается, то и с ней случилось. Мерзкая развратница! Распущенная девчонка! Я хотела человека из нее сделать, да не удалось. Как я для нее старалась! Наняла ей учителя, стремилась дать образование, но разве у нее к этому лежала душа? Едва она подросла, я отвела ей отдельную комнату, познакомила с почтенными господами. Но у нее день и ночь происходили ссоры, перебранки, чуть ли не драки – шум, гам! Я лишилась покоя. А у нее ни для кого запрета не было – заходи, кому вздумается. Уж я и била ее и уговаривала, да разве она слушалась? Еще в детские годы были у нее дурные наклонности. В ту пору к нам часто ходил внук бувы Хусейни, и Абади с ним играла. Я думала: дети – пусть тешатся. Но однажды собственными глазами увидала такое, что пришлось прогнать мальчишку.

Меня нередко навещал некий Чхаттан-сахиб. У него был довольно хороший голос, и я всегда заставляла его петь. Абади начала с ним заигрывать. А он, хоть и был высокого рода, но оказался весьма низким человеком и не посчитался ни со мной, ни со своим собственным общественным положением. Однажды под вечер гляжу, он болтает у порога с Абади.

– Послушай, я пленился твоей красотой, – говорит Чхаттан-сахиб. – Ах, Абади! Что делать? Я боюсь Умрао-джан.

– Отойди! – отвечает Абади. – Не заводи со мной таких разговоров!.. А чего ее бояться?

Чхаттан обвивает рукой ее шею и начинает читать стихи:

– А тебе что? – перебивает его Абади.

– Что мне? – повторяет Чхаттан и целует ее. – С ума схожу! Умираю от страсти!

– Умираешь, а каких-нибудь трех-четырех ан и то не дашь. Умираешь!.. Видала я таких, что умирают, а похорон ихних что-то видывать не приходилось.

– Что – четыре аны! Лучше сердце мое возьми!

– На что мне твое дурацкое сердце?

– Как? Тебе ни к чему мое сердце? – возмущается Чхаттан, но Абади стоит на своем:

– Ладно, не болтай чепухи. Есть в кармане монета – давай сюда и уходи.

– О боже! – восклицает Чхаттан. – Матушка пенсии еще не получила. Послезавтра обязательно, обязательно принесу.

– А если так, уноси прочь свое сердце! Убирайся!

– Ну дай поцеловать еще хоть разок!

Чхаттан прижимает к себе Абади, а она в это время запускает руку к нему за пазуху и вытаскивает оказавшиеся там три пайсы.

– Во имя всего святого, не бери этих денег, – просит Чхаттан. – Сестра велела купить ей цветной порошок и мисси.

– Во имя всего святого, не отдам, – передразнивает его Абади.

– На что тебе эта мелочь? – спрашивает Чхаттан. – Ведь я послезавтра принесу четыре аны.

– Уфф! – предвкушает удовольствие Абади. – На эти пайсы куплю яичницы.

– Яичницы на целых три пайсы? – изумляется Чхатчан. – Хватит и одной.

– На три пайсы яичницы – это, по-твоему, много? – с возмущением спрашивает Абади. – Я давно о ней, проклятой, мечтаю, да хозяйка не дает покупать, говорит – живот заболит. А я раз потихоньку съела на целую ану – и ничего.

«Вот ведь, – подумала я, – с голоду чуть не подохла, негодница, так теперь всякую дрянь есть готова. А я только попробую яичницы, сразу желудок расстроится».

– Разве вы взяли ее во время голода? – спросил я.

– Да, мать продала ее мне за одну рупию. Они три дня ничего не ели. Я их накормила хлебом и дала матери рупию. Мирза-сахиб, мне их было очень жалко. Я и мать уговаривала остаться у меня, но она не осталась.

– А потом эта несчастная когда-нибудь приходила к вам?

– Да, и не раз. На дочку свою нарадоваться не могла. Меня прямо благословляла. Она приходила раза два в год, и я всегда старалась принять ее как можно лучше. Но теперь вот уже несколько лет как не приходит. Бог знает, жива еще или нет.

– Из каких она была? – спросил я.

– Из торговцев пальмовым вином.

– Так, но мы отвлеклись от вашего рассказа, – спохватился я. – Дал ей Чхаттан четыре аны или не дал?

– Кто его знает. Когда Чхаттан ушел, я негодницу хорошенько отшлепала, а медяки выбросила в окно.

– Рядом с моей комнатой была еще одна крохотная комнатушка, – продолжала Умрао-джан, – за нее брали только две рупии в месяц. В ней жила танцовщица Хасана, еще совсем молоденькая девушка. Они с Абади очень подружились. Абади целыми днями просиживала у нее и переняла все ее повадки.

Какая она сама была, эта танцовщица, такие мужчины с ней и дружили. Один приходил с дюжиной лепешек, жаренных на скверном масле; другой тащил полсотни плодов маню по две аны за сотню. У этого Хасана требовала кусок кисеи, у того выпрашивала бархатные туфли. На гуляньях и в общественных местах она появлялась с какими-то крепкими парнями в тюрбанах, рубашках с длинными рукавами или кафтанах, причем одни были в узких штанах, подвязанных у колен, другие просто в дхоти. В руках у каждого трость, на шее цветочное ожерелье. Би-Хасана выступает между ними как пава. В винной лавке мигом выпивают бутылку хмельного, что подешевле, и оттуда вся эта орава выходит с песнями, покачиваясь, спотыкаясь и приплясывая. Би-Хасана то в обнимку с одним, то нежно жмется к другому. Всю дорогу у них – перебранки, ссоры, драки. Потом глядишь – один или два уже валяются на улице, а трое-четверо добираются до гулянья и там напиваются до бесчувствия. Тот, что потрезвее других, подхватывает Хасану и, отделавшись от приятелей, отправляется с ней к себе домой или устраивается у нее. Остальные, вернувшись с гулянья, собираются на улице перед ее комнатой, поднимают крик, громко бранятся, швыряют камнями в степу. Но Хасаны дома нет, а если она и дома, так не откликнется. Потом появляется полицейский и разгоняет буянов. Все расходятся кто куда.

Вот какая жизнь нравилась моей Абади. Но разве я могла ей все это позволить? Кончилось тем, что она сбежала к Хусейну Али, слуге одного из моих знакомых, и поселилась у него. Жена его подняла крик и ушла из дому. Хусейн Али был до того влюблен в Абади, что уход жены ничуть его не смутил. Но тут вдруг возник вопрос, кто же будет ему готовить обед. Пришлось Абади самой возиться у очага да огонь раздувать. Но разве она была к этому приучена?… Все же, худо ли, хорошо ли, она прожила у Хусейна Али какое-то время. Там у нее родился ребенок, бог знает, от него или от кого другого. Двух месяцев от роду младенец умер. В довершение всего жена Хусейна Али подала на мужа иск о выдаче ей содержания. Ей присудили получать с мужа полторы рупии в месяц, а сам он зарабатывал у хозяина всего три. Как можно жить на полторы рупии? Существовали на приработки, но и то еле сводили концы с концами, а ведь Абади была лакомка.

Вот она тогда и ушла от Хусейна Али к одному молодому парню с этой улицы. Его мать – Патхани – была известная сводня. Абади попала в общество еще нескольких таких же пропащих девиц, а доходы Патхани соответственно выросли. Теперь ее сын уже только считался любовником Абади, а, в сущности, остался ни при чем. Но вот его приятель миян Саадат ухитрился надуть Патхани и увезти Абади к своей матери. Та увлекалась разведением кур. Около ее дома было кладбище, где эти куры паслись, и Абади приставили смотреть за ними. Миян Саадат работал в мастерской; с утра он уходил на целый день, а Абади оставалась возиться с курами. Там она спуталась с Мухаммадом Бахшем, сыном торговки овощами, но это заметила мать Саадата и все рассказала сыну, а тот как следует проучил Абади.

У Мухаммада Бахша был дружок миян Амир, слуга наваба Амира Мирзы. Он обожал всякие зрелища. Так вот, он похитил Абади и поселил ее в каком-то доме. Там собирались его друзья, и Абади старалась снискать внимание всех и каждого. В эту пору она, бог весть по чьей милости, вся покрылась язвами, ну и стала не нужна мияну Амиру. Он взял да и сбыл ее с рук в больницу. Там она и сейчас. Если вам угодно, можно ее пригласить.

– Нет уж, бог с ней, – отказался я.