Это

К

ажется

НЕПОМЕРНЫМ

…но

В

овсе

Н

е означает,

Ч

то

В

сего

Э

того

Н

е

Б

ыло

S L A S H  and Anthony Bozza

Посвящается моей любящей семье за её поддержку

во все времена – хорошие или плохие…

…и всем фанатам “Guns N’ Roses”, где бы они ни были,

старым и новым; без их неиссякаемой преданности

и безграничного терпения ничего из этого не имело бы

никакого значения…

 

Краткая биография

Слэш ( Slash ), настоящее имя Сол Хадсон ( Saul Hudson ).

Англо-афроамериканский гитарист, более всего известный как прежний лидирующий гитарист группы «Guns N' Roses» и как текущий лидирующий гитарист «Velvet Revolver».

Сол Хадсон родился 23 июля 1965 г. в Хэмпстеде, районе на севере Лондона.

Он – сын белого англичанина и нигерийской американки. Мать Слэша, Ола Хадсон, работала художником по костюмам для Дэвида Боуи, а его отец был музыкантом, который сотрудничал с такими известными людьми шоу-бизнеса, как Нил Янг и Джони Митчелл.

Слэш получал воспитание в городе Сток-он-Тренте, Стаффордшир, пока в 11 лет он и его родители не перебрались в Лос-Анджелес, Калифорния, в середине 1970-х. После того как мама и папа Слэша развелись, он стал жить, по большей части, со своей матерью, но воспитание получал от бабушки. Он получил свое прозвище, Слэш, от друга семьи Сеймура Кэссела, потому что Хадсон «в вечной спешке носился вокруг от одной вещи к другой».

С баса на гитару

После решения создать собственную группу, «The Road Crew», со своим другом Стивеном Адлером, Слэш решил основательно изучить бас, тогда как Стивен должен был стать ведущим гитаристом. Слэш пошел в музыкальную школу Фэрфакс, где в приемной заявил, что хочет играть бас, а затем встретил преподавателя Роберта Уолина. Слэш попросил у своей бабушки дать ему гитару фламенко с единственной струной, на которой учитель сыграл ему «Brown Sugar», после чего Слэш понял, что вместо баса займется гитарой.

«Guns N' Roses»

После знакомства с Экслом Роузом, ребята, Дафф Маккаган, Иззи Стрэдлин, Аксель Роуз, Стивен Адлер и Слэш создали группу «Guns N' Roses». Слэш стал одним из лидеров музыкального коллектива. На старте музыкальной карьеры, период 1985-1986 гг., они и написали большинство своего классического материала, включая «Welcome to the Jungle», «Sweet Child o' Mine» и «Paradise City», а также подписали контракт с мажорным лейблом «Geffen». Они провели первую часть своего периода прогрессирования, увязая в шмотках, а вторую и того хуже – на алкоголе и наркотиках. Именно тогда «Guns N' Roses» окрестили «самой опасной группой в мире».

Альбом «Appetite for Destruction» был продан 15 млн. копий в США, став вторым по успешности продаж коммерческим альбомом в мире, уступив лишь дебюту группы «Boston». В 1988 г. песня «Sweet Child o' Mine» стала хитом и попала на первые места различных чартов, а ведь именно для нее Слэш обеспечил рифф и гитарное соло, которые сыграли немалую роль в популярности песни…

В 1991 г. группа выпустила альбом «Use Your Illusion», первую и вторую части, после чего ребята отправились в 28-мимесячный тур в поддержку нового альбома, после завершения которого Слэш получил американское гражданство.

«Slash's Snakepit»

В 1994 г. после того как Слэш и член группы Эксл Роуз рассорились окончательно, Слэш бросает «Guns N' Roses» и создает свою группу, именуемую как «Slash's Snakepit». Его сайд-проект поддерживали Мэтт Сорум, Гилби Кларк, Диззи Рид, Майк Инез и Эрик Довер. Группа начала работу над музыкальными материалами Слэша и выпустила альбом «It's Five O'Clock Somewhere» в 1995 г., который успешно прошел оценку критиков и был распродан более чем 1.2 млн. копий в Соединенных Штатах при участии небольшого промоутинга со стороны лейбла «Geffen».

В перерыве Слэш формирует блюз-кавер-группу «Slash’s Blues Ball», а затем в 2001 г. выпускает еще один альбом от имени группы «Slash's Snakepit», названный «Ain’t Life Grand», однако только он один и представлял на тот момент старый состав группы.

В попытке спасти «Guns N' Roses», легендарный гитарист Закк Уайлд едва не согласился присоединиться к группе, однако и Слэш, и Уайлд признали, что в «Guns N' Roses» нет места двум ведущим гитаристам, сумев остаться друзьями по сей день.

Слэш и Майкл

В 1990 г. Слэш связывался с Майклом Джексоном, чтобы принять участие в его альбоме «Dangerous». Он играл на гитаре в двух хит-синглах Джексона, «Black Or White» и «Give In to Me», а также принял участие в его мировом туре и попал в оба видео на эти синглы.

В 1995 г. Слэш и Джексон вместе вышли на сцену на церемонии MTV VMA. Также Слэш вновь как гитарист появился в песне Майкла Джексона, «D.S.», неоднозначно принятой слушателями и попавшей в альбом «HIStory». Наконец, в 2001 г. Слэш вновь встретился с легендой поп-музыки, на сцене концерта «Michael Jackson: 30th Anniversary Special», где сыграл гитарные партии для песен «Black Or White» и «Beat It».

После «Guns N' Roses»

С 1998 г. Слэш за десять лет работы сотрудничал с такими музыкантами, как Элис Купер, Сэмми Хагар, Ронни Вуд, хип-хоп дуэт «Insane Clown Posse», супергруппа «Bad Company», рок-группа «Cheap Trick», Рей Чарльз и Стиви Вондер.

«Velvet Revolver»

В 2002 г. вместе с Даффом МакКаганом и Мэттом Сорумом, экс-участниками «Guns N' Roses», Слэш принял участие в концертах Рэнди Кастилло. Ностальгия по прошлому сотрудничеству сыграла свое дело – и ребята решили создать новую группу, «Velvet Revolver». В качестве вокалиста после долгого поиска за группой закрепили Скотта Вейланда, который позже скандально покинет группу, чтобы вернуться обратно в «Stone Temple Pilots».

Прослушивая демо-записи потенциальных вокалистов, монотонный многомесячный процесс так надоел Слэшу, что он уже готов был сдаться и отказаться от идеи дать жизнь «Velvet Revolver». Однако группа «Stone Temple Pilots» разрешила их главному вокалисту попробовать себя в роли певца «Velvet Revolver». Благодаря взаимопониманию между Скоттом и каждым членом группы Слэша, он официально попал в ее состав в 2003 г.

«Velvet Revolver» выпустили сингл «Set Me Free», ставший саундтреком к фильму «Халк»; а в июне 2004 г. вышел их первый студийный альбом, «Contraband». Вслед за релизом последовал 19-тимесячный тур в поддержку альбома, а сами продажи «Contraband» достигли дважды «платинового» уровня, вернув Слэшеру статус господствующего перформера. После тура работа над вторым альбомом началась только после продолжительной паузы. В июле 2007 г. «Velvet Revolver» выпустили оцененный критиками альбом «Libertad», отправились в фантастический тур, а толпы фанатов следовали за группой по всему миру, чтобы вновь и вновь наслаждаться ее выступлениями.

1-ого апреля 2008 вокалист Скотт Вейланд покинул группу.

Слэш планирует выпустить свой сольный альбом, где в записи вокала примет участие несколько исполнителей, а также он ищет вокалиста в группу «Velvet Revolver» на запись третьего альбома.

Личное

Слэш удостоен множества наград, он не единожды красовался во многих топ-листах мажорных журналов. Долгое время он поддерживал сценический образ, при котором носил цилиндр, длинные черные кудрявые волосы, сигарету в зубах и кожаные штаны в обтяжку.

В 2003 г. Слэш принял участие на фестивале Против войны в Ираке.

Он женат на Перле Феррар; у пары двое детей: Лондон Эмилио и Кэш Энтони. Семья живет в Лос-Анджелесе.

Источник -

 

Вступление. Обдумав всё, что случилось…

Боль была такой сильной, что казалось, кто-то врезал мне по груди бейсбольной битой, но только боль шла изнутри. Перед глазами поплыли прозрачные голубые пятна. Внезапное, бескровное, неслышное насилие. Ничего вроде не сломалось, ничего такого, что можно увидеть невооружённым глазом, только боль заставила мой мир остановиться. Я доиграл песню до конца. Зал не знал, что прямо перед тем, как я начал играть соло, моё сердце совершило кульбит. Моё собственное тело воздало мне по заслугам, напомнив мне там, на сцене, о том, сколько раз я намеренно обращался с ним точно так же.

Сердечный приступ быстро сменился тупой болью, что почти принесло мне облегчение. В любом случае, я почувствовал, что во мне будто прибавилось жизни, наверное, потому, что именно так и произошло. Моё сердце напомнило мне о том, насколько нужно ценить собственную жизнь. Время для этого было выбрано самое подходящее: стоя на сцене перед полным залом, играя на гитаре, я получил ясное предупреждение. За тот вечер я получил не одно такое предупреждение. Сердечные приступы случались со мной до конца тура всякий раз, когда я играл на сцене, хотя я и не знал наверняка, когда будет следующий удар.

В возрасте тридцати пяти врачи установили мне электрический кардиовертер-дефибриллятор. Это генератор длиной три дюйма с питанием от батарейки, который мне ввели в сердце через разрез в подмышке. Он постоянно отслеживает ритм моего сердца, посылая электрический разряд каждый раз, когда сердце начинает биться угрожающе быстро или слишком медленно. Пятнадцать лет непомерного пьянства и употребления наркотиков поставили моё сердце на грань, от которой до взрыва оставался лишь один удар. Когда меня, наконец, госпитализировали, врачи сказали, что мне оставалось жить шесть недель. С тех пор прошло шесть лет, и эта машинка в моём сердце спасала мою жизнь не единожды. Я открыл её весьма удобный побочный эффект, о котором врачи не подозревали. Когда мои слабости берут надо мной верх, отчего моё сердце начинает биться угрожающе медленно, дефибриллятор отключается, продлевая мою жизнь на ещё один день. Дефибриллятор также усмиряет моё сердце, когда ритм ударов учащается настолько, что это может привести к остановке сердца.

Здорово, что я освоился с этим кардиовертером-дефибриллятором перед началом первого тура “Velvet Revolvers”. Тот тур, большую его часть, я отыграл трезвым; трезвым настолько, что моё возбуждение от игры с группой, в которую верил, для фанатов, которые верили в нас, потрясло меня до глубины души. Как давно я не был настолько возбуждён! Я носился по всей сцене! Я упивался нашей общей энергией! Каждый вечер, когда я был на сцене, моё сердце колотилось бешено настолько, что включался дефибриллятор. Это было неприятно, но я научился принимать эти «напоминания». Я знаю, о чём это напоминает мне. Недвусмысленные напоминания из былых дней, которые случаются как всегда не к месту, навсегда заключили в себе мудрость, давшуюся мне так тяжело.

 

Глава 1

Весёлый мальчишка из Стока

Я родился 23 июля 1965 года в Англии в городе Сток-на-Тренте (Stoke-on-Trent), в том самом городе, где за двадцать лет до меня родился Лемми Килмистер (Lemmy Kilmister) из “Motorhead”. Это был год, когда, как мы знаем, рок-н-ролл стал чем-то большим, чем просто рок-н-ролл, год, когда нескольким не связанным друг с другом групп удалось изменить поп-музыку. В тот год “The Beatles” выпустили “Rubber Soul”, а «Роллинги» (the Stones) – “Rolling Stones No. 2”, лучший из их сборников блюзовых каверов. Это было время революции в творчестве, которой не суждено было произойти дважды, и я горд, что сам оказался продуктом той эпохи.

Моя мама – афроамериканка, отец – белый англичанин. Они познакомились в шестидесятые в Париже, влюбились друг в друга и зачали меня. Я благодарю их за то, что они оставались такими, какими они были. Несмотря на свои межрасовые, «межконтинентальные» различия, они оба были людьми одного плана, что не являлось нормой, так же как и их безграничные творческие натуры.

Они познакомили меня с окружением настолько разнообразным, пёстрым, уникальным, что всё, что было мной усвоено даже в самом раннем детстве, оказало влияние на всю мою дальнейшую жизнь. Мои родители начали относиться ко мне как к равному, едва я научился стоять. Они и учили меня «на ходу», как справляться со всем тем, что встречалось мне на моём пути по жизни.

* * *

Моей матери Оле (Ola) было семнадцать, а моему отцу Энтони (Anthony) (или просто Тони) – двадцать, когда они познакомились. Он был рождён художником и, как всегда поступали художники, оставил свой тесный городок, чтобы обрести себя в Париже. Моя мама очень рано повзрослела; молодая, красивая и брызжущая энергией она уехала из Лос-Анджелеса, чтобы посмотреть мир и завести знакомства в мире моды. Когда их пути пересеклись, они влюбились, а затем в Англии они поженились. А затем появился я, и они принялись обустраивать свою совместную жизнь.

Карьера моей мамы как художника по костюмам началась где-то в 1966 году, и на всём её протяжении её клиентами были Флип Уилсон (Flip Wilson), Ринго Старр (Ringo Starr) и Джон Леннон (John Lennon). Она также работала с “Pointer Sisters”, Хелен Редди (Helen Reddy), Линдой Ронстадт (Linda Ronstadt) и Джеймсом Тейлором (James Taylor). Одним из наших клиентов был Сильвестр (Sylvester). Его уже больше нет в живых, но когда-то он был исполнителем диско, известным как “Sly Stone”. У него был выдающийся голос, и сам он в моих глазах был выдающимся человеком. Он подарил мне крысу чёрно-белого окраса, которую я назвал Микки (Mickey). Микки оказался крутым засранцем. Его никогда не пугало то, что я кормил своих змей крысами. Он выжил после того, как мой младший брат вышвырнул его из окна моей спальни, и выглядел ничуть не хуже, когда спустя три дня появился у двери чёрного входа. Микки также перенёс случайную ампутацию части своего хвоста, когда его прищемило внутренним механизмом диван-кровати, не говоря уже о почти годе, который он провёл без еды и воды: мы по ошибке оставили его в квартире, которую использовали в качестве склада, а когда, наконец, мы там появились, чтобы забрать пару коробок, Микки по-дружески подбежал ко мне, будто прошёл всего день, будто, чтобы сказать мне: «Эй! Вы где пропадали?»

Микки был одним из моих самых запомнившихся любимцев. У меня было много домашних животных, начиная с пумы Кёртиса (Curtis) и заканчивая сотнями змей, которых я держал у себя. В сущности, я никогда не учился тому, как ухаживать за животными, и я определённо отношусь к животным, которых я держу, лучше, чем к большинству людей, которых знаю. Все эти животные и я разделяем одну точку зрения, о которой забывает большинство людей: в конце концов, жизнь – это выживание. Как только ты усваиваешь этот урок, то начинаешь понимать, что завоевать доверие этих зверей, которые в природе могут тебя сожрать, – значит приобрести полезный, определяющий опыт.

* * *

Вскоре после моего рождения моя мать вернулась в Лос-Анджелес, чтобы расширить свой бизнес и тем самым заложить финансовые основы для нашей семьи. Отец воспитывал меня в Англии в доме своих родителей Чарльза и Сибил Хадсонов (Charles and Sybil Hudson) на протяжении четырёх лет, и для него это было не просто. Я был довольно смышлёным ребёнком, но я не мог осознать насколько напряжённой была обстановка в доме. У моего отца с его отцом Чарльзом, насколько я понимаю, были не такие уж хорошие взаимоотношения. Тони был средним из трёх братьев и во всех отношениях оправдывал своё положение среднего брата – он был выскочкой. Его младший брат, Иэн (Ian), и старший, Дэвид (David), были гораздо больше ориентированы на семью. Мой отец посещал художественную школу, у него были те качества, которых не было у его отца. Мой отец олицетворял шестидесятые, и он был предан своим убеждениям настолько искренне, насколько безоговорочно его отец осуждал их. Мой дед Чарльз работал пожарным в Стоке, городке, который, не меняясь, катил по истории. Большинство горожан никогда не покидали Сток; многие, как мои дед и бабушка, так никогда и не решились отправиться за сотню миль на юг, в Лондон. Чарльз не выносил упорства Тони, с которым тот посещал художественную школу, и его намерения зарабатывать себе на жизнь живописью. Их расхождения во взглядах приводили к постоянным спорам, а зачастую к жёстким перепалкам. Тони утверждает, что большую часть его юности Чарльз постоянно его бил до потери сознания.

Мой дед был настолько же типичным представителем Великобритании пятидесятых, насколько типичным представителем шестидесятых был его сын. Чарльз хотел видеть всё на своих местах, в то время как Тони хотел всё перестроить и перекрасить. Думаю, мой дед пришёл в ужас, когда его сын вернулся из Парижа, влюблённый в беззаботную чернокожую американку. Интересно, что он ответил, когда Тони сказал ему, что намеревается жениться и растить своего новорождённого сына под их крышей, пока он и моя мама не приведут свои дела в порядок. В конечном счёте, я тронут тем, что обе стороны проявили такую дипломатию.

* * *

Мой отец взял меня в Лондон, как только я мог переносить поездку на поезде. Мне было два или три года, но я интуитивно догадывался, насколько далеко мы были от Стока, его растянувшихся на мили рядов домов из коричневого кирпича и старомодных жителей, – то, чем занимался мой отец, всегда было немного богемным. Мы ночевали на кушетках и проводили в Лондоне дни напролет. В Лондоне были лавовые лампы, ультрафиолетовый свет фонарей, открытые магазинчики, волнующие и притягивающие, и художники на Портобелло-Роуд (Portobello Road). Мой отец никогда не относил себя к битникам, но этот стиль жизни он впитал всем телом. Казалось, от такой жизни он перенял самые яркие её черты: любовь к приключениям, когда ты отправляешься в дорогу в одной лишь одежде и ищешь ночлега в квартире полной интересных людей. Мои родители научили меня многому, но их самый важный их урок я усвоил рано – ничто не может сравниться с жизнью в дороге.

У меня остались хорошие воспоминания об Англии. Ко мне было приковано всё внимание моих деда и бабушки. Я ходил в школу, участвовал в постановке «Двенадцать дней Рождества» (“The Twelve Days of Christmas”), а также исполнял рождественскую песенку «Маленький барабанщик» (“The Little Drummer Boy”). Я всё время рисовал и раз в неделю смотрел «Мстителей» (“The Avengers”) и «Громовержцев» (“The Thunderbirds”). Телевидение в Англии конца шестидесятых было крайне ограниченно и отражало послевоенный, «черчиллевский» взгляд на мир, какой у был у поколения, к которому принадлежали мои дед и бабушка. В то время было всего три телевизионных канала, которые, за исключением двух часов в неделю, когда по ним показывали эти две программы, крутили только новости. Неудивительно, что поколение моих родителей безрассудно окунулось в культурные изменения, едва они начались.

С тех пор, как Тони и я переехали к Оле в Лос-Анджелес, он никогда больше не разговаривал со своими родителями. Они быстро исчезли из моей жизни, и пока я рос, я часто вспоминал о них. Моя мама хотела, чтобы отец не терял связи с родителями, но для самого отца это не имело никакого значения, он просто потерял к ним интерес. Я не виделся со своими английскими родственниками до тех пор, пока “Guns N’ Roses” не стали широко известны. Когда в 1992 году мы играли концерт на стадионе “Wembley”, семейство Хадсонов приехало полным составом. За кулисами перед началом концерта я стал свидетелем, как один из моих дядей, мой кузен и дед, впервые выбравшийся из Стока в Лондон, в нашей гримёрной выпили до капли всё спиртное. В те дни наши райдеры выпивки, которые потреблялись без остатка, могли прикончить кого угодно, но не нас.

* * *

Моё первое воспоминание о Лос-Анджелесе – песня “light my fire” группы “The Doors”, ревущая из проигрывателя моих родителей дни напролёт. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов Лос-Анджелес был тем самым местом, особенно для молодых британцев, увлекающихся искусством или музыкой: в отличие от закостенелой Англии здесь в достатке хватало творческой работы, а погода была поистине райской по сравнению с Лондонскими дождём и туманом. Кроме того, оставить Англию ради американских берегов – это ли не лучший способ показать средний палец системе и семье с её воспитанием; мой отец был более чем счастлив, оттого что поступил именно так.

Моя мать продолжила работу модельера одежды, в то время как мой отец удачно нашёл применение своему врождённому таланту художника в оформлении. У мамы были знакомства в музыкальной индустрии, поэтому её муж вскоре уже придумывал обложки для пластинок. Мы жили поодаль от бульвара Лорел-Кэнион (Laurel Canyon Boulevard) в одном из кварталов, типичных для шестидесятых, где брала своё начало улица Лукаут-Маунтин-Роуд (Lookout Mountain Road). Этот район Лос-Анджелеса всегда был раем для творческих натур по той причине, что в самом его ландшафте была что-то богемное. Дома там выстроены прямо на горных склонах среди пышной растительности. Это одноэтажные дома с гостевыми домиками и нечётным количеством любых других строений, жить в которых по соседству с другими было весьма органично. Когда я был маленький, наш район был уютным анклавом художников и музыкантов: через несколько домов от нас вниз по улице жила Джони Митчелл (Joni Mitchell). За магазином “The Canyon Store” в то время жил Джим Моррисон (Jim Morrison), так же как и Гленн Фрей (Glenn Frey), который только начинал собирать “The Eagles”. То была атмосфера людей, хорошо знающих друг друга: моя мама придумывала одежду для Джони, в то время как мой отец разрабатывал обложки её альбомов. Дэвид Геффен (David Geffen) был близким другом нашей семьи, и я очень хорошо его помню. Когда, спустя годы “Guns N’ Roses” заключили контракт с его студией, он меня не узнал, да я ему и не говорил. В 1987 году на Рождество он позвонил Оле и поинтересовался, как у меня шли дела. «Тебе следовало бы самому знать, как у него дела, – сказала она, – ты только что выпустил альбом его группы».

Спустя год или два мы переехали с бульвара Лорел-Кэнион на юг,в квартиру на Догени-Драйв (Doheny Drive). Я поменял школу и именно тогда открыл для себя, что обыкновенные дети жили не так, как я. У меня никогда не было обычной, «детской» комнаты, наполненной игрушками и выкрашенной в основные цвета.* Наши дома никогда не красились в обычные, нейтральные цвета. В воздухе витал аромат «травки» и благовоний. Атмосфера в доме всегда была светла, но в цветовой гамме было много тёмного. Но меня это устраивало, потому что меня никогда не интересовало общение с детьми моего возраста. Я предпочитал общество взрослых людей. Друзья моих родителей и до сих пор остаются одними из самых ярких личностей из тех, с кем я был знаком.

24/7 я слушал радио. Обычно это было “KHJ” на АМ-волнах. Я спал с включённым радиоприёмником. Я делал уроки и получал хорошие оценки, хотя мой учитель сказал, что я быстро терял внимание и всё время о чём-то мечтал. А правда заключалась в том, что моей страстью было искусство. Я обожал художника-постимпрессиониста Анри Руссо (Henri Rousseau), и, подражая ему, рисовал джунгли, населённые моими любимыми зверями. Моё страстное увлечение змеями началось в очень раннем возрасте. Мне было шесть лет, когда моя мама впервые взяла меня с собой в Биг-Сюр (Big Sur), штат Калифорния, отправившись туда навестить свою подругу и погостить у неё. Я проводил часы напролёт в лесу, ловя змей. Я копался под каждым кустом или деревом, пока не наполнял змеями старый аквариум. Потом я отпускал змей обратно.

Это не было единственным впечатлением, оставшимся у меня о той поездке: моя мама и её подруга, обе одинаково сумасшедшие и беззаботные, обожали гонять на мамином Фольксвагене «Жук» по извилистым горным дорогам. Я помню, как мчался на скорости, сидя на пассажирском кресле и замерев от ужаса, смотрел из моего окна на скалы и океан, которые раскинулись внизу в дюйме от двери автомобиля.

У моих родителей была безупречная коллекция записей. Они слушали всё, от Бетховена до “Led Zeppelin”, и даже подростком я не переставал открывать для себя новые жемчужины в их музыкальной библиотеке. Я знал всех современных на тот день артистов, потому что мои родители постоянно водили меня на концерты, а моя мама часто брала меня с собой на работу. В очень раннем возрасте меня познакомили с тем, как работает изнутри индустрия развлечений. Я видел множество звукозаписывающих студий и репетиционных помещений изнутри, так же как и съемочных кино- и телевизионных площадок. Я присутствовал на многих репетиционных и звукозаписывающих сессиях Джони Митчелл и видел, как записывал своё телешоу Флип Уилсон, некогда знаменитейший комик, которого забыло время. Я видел, как репетировала и выступала австралийская певица Хелен Редди, и присутствовал, когда Линда Ронстадт пела в клубе “The Troubadour”.** Моя мама также брала меня с собой, когда сотрудничала с Биллом Косби (Bill Cosby) и работала над его сценическими костюмами для его выступлений в жанре «стенд-ап»; она и его жене сделала несколько эксклюзивных нарядов. Я помню, как мы с ней ходили на выступление “The Pointer Sisters”. На протяжении всей её карьеры подобного хватало предостаточно, но когда мы жили на Догени, её по-настоящему пошли в гору: к нам в гости заглядывала Карли Саймон (Carly Simon), так же как и исполнительница соул Мин Риппертон (Minne Ripperton). Я был знаком со Стиви Уандером (Stevie Wonder) и Дайаной Росс (Diana Ross).

Моя мама говорит мне, что я также встречался с Джоном Ленноном, но, к несчастью, я совершенно этого не помню. Я очень хорошо помню, как встретил Ринго Старра (Ringo Starr): моя мама придумала для него для него фанковый костюм, напоминавший костюм парламентария, в котором Ринго изображён на обложке своей пластики 1974 года “Goodnight Vienna”.

Это был костюм с завышенной талией металлически-серого цвета и с большой белой звездой посредине груди. Каждый раз, когда я бывал с мамой на сцене за кулисами или в киносъёмочном павильоне, они производили на меня странное, волшебное впечатление. Я не имел ни малейшего представления, что это всё означало, но тогда меня просто приводили в восторг представления, так же как это восхищает меня и сегодня. Сцена с инструментами, ожидающими музыкантов, захватывает меня. Один лишь вид гитары по-прежнему цепляет меня. И в сцене, и в инструментах есть что-то удивительное и невысказанное: они заключают в себе возможность раздвинуть границы реальности при условии, что вверены нужным музыкантам.

* * *

Мой брат Альбион (Albion) родился в декабре 1972 года. Его рождение стало новой движущей силой для нашей семьи: неожиданно среди нас появилась новая личность. Это было здорово иметь маленького брата, и был рад, что был одним из его нянек. Я обожал, когда родители, бывало, просили меня присмотреть за ним.

Но не прошло много времени, как я стал замечать в нашей семье более значимое изменение. Когда мои родители проводили время вместе, они не были такими, какими они были каждый по себе. Всё пошло хуже, как я думаю, с тех пор, как мы переехали в квартиру на Догени-Драйв и моя мама стала преуспевать в бизнесе. К слову сказать, мы жили в доме 710 по Норт-Догени (North Doheny), от которого сейчас осталось пустое место, где в декабре продают рождественские ёлки. Мне следовало бы также упомянуть, что в том доме в соседней квартире жил чудаковатый тип, называвший себя Чёрным Элвисом (Black Elvis), которого можно заказать для вечеринок в Лас-Вегасе, если кому-то интересно.

Сейчас, когда я стал старше, проблемы, которые разъели отношения между родителями, стали для меня вполне понятны. Моему отцу никогда не нравилось, насколько близка была Ола со своей матерью. Когда его тёща давала нам деньги, это уязвляло его гордость, и он никогда не был в восторге от какого-либо её участия в делах семьи. Его злоупотребление алкоголем никаким образом не улучшало положение вещей. Мой отец когда-то любил выпить и выпить много. Он был типичным выпивохой: он никогда не бывал агрессивен по той причине, что он был очень умён и не так прост для понимания, чтобы когда-нибудь прибегнуть к тупому насилию, но от алкоголя у него портилось настроение. Если он был пьян, он, бывало, отпускал неуместные замечания в адрес окружающих. Не нужно говорить, что таким образом он сжёг за собой ни один мост.

Мне было только восемь лет, но мне следовало бы знать, что что-то в наше семье совсем не так. Мои родители никогда не относились друг к другу кроме как с уважением, но за те месяцы, предшествующие расставанию, они совершенно избегали друг друга. В большинстве случаев по ночам моей мамы не было дома, а отец проводил эти ночи на кухне, хмурый и трезвый, попивая вино и слушая записи Эрика Сати (Erik Satie). А когда мама возвращалась домой, мы с отцом уходили подолгу гулять.

Мы гуляли везде, и в Англии, и в Лос-Анджелесе. До того времени, когда Лос-Анджелес узнал о Чарлзе Мэнсоне – когда «семья Мэнсона» убила Шэрон Тейт (Sharon Tate) и её друзей, – мы, бывало, путешествовали автостопом, причём неважно куда. Лос-Анджелес до той трагедии не был опасным городом; те убийства означали конец утопических идеалов шестидесятых – эпохи под лозунгом «Власть цветам!».

Мои детские воспоминания об отце, как кинокадры: на них всех – полдень, который я провожу, идя бок о бок с отцом и глядя на него снизу вверх. Это случилось в одну из таких прогулок, которую мы завершили в “Fatburger”, когда он сказал мне, что он и мама собираются жить порознь. Я был опустошён. Единственное, в чём я был уверен, пропало. Я ни о чём не спрашивал, а просто уставился на свой гамбургер. Когда вечером того же дня моя мама посадила меня рядом с собой, чтобы всё объяснить, она обратила моё внимание на практическую пользу от их расставания с отцом: у меня будет два дома, в которых я смогу жить. Я поразмыслил об этом, и их расставание в какой-то мере приобрело для меня смысл, но всё равно это звучало как ложь. Пока она говорила, я ей кивал, но уже не слушал.

Мои родители расстались по-дружески, но их новые отношения всё равно ставили их в неудобное положение, потому что спустя долгие годы они всё ещё состояли в браке. Часто они жили в пяти минутах ходьбы друг от друга и имели один и тот же круг знакомых. Когда они расстались, моему маленькому брату было всего два года, поэтому по понятным причинам они решили, что для Альбиона будет лучше, если он останется с матерью, но за мной они оставили выбор, с кем из них двоих мне жить, поэтому я выбрал свою мать. Ола содержала нас так хорошо, как только могла, притом что она постоянно бывала в разъездах, отправляясь туда, куда бы ни позвала бы её работа. Поэтому, как только возникала необходимость, мой брат и я отправлялись из маминого дома в дом бабушки. Дом моих родителей всегда был местом оживлённым, интересным и чуждым условности, и он всегда был прочным. Как только отношения моих родителей разбились, постоянные перемещения стали для меня нормой.

Жизнь порознь очень тяжело далась моему отцу, и длительное время я его даже не видел. Для нас всех это были трудные времена, пока, наконец, для меня это не стало реальностью, когда однажды я увидел свою мать в компании другого мужчины. Этим мужчиной был Дэвид Боуи (David Bowie).

* * *

В 1975 году моя мать стала тесно сотрудничать с Дэвидом Боуи во время записи его альбома “Station to Station”; она придумывала ему костюмы, начиная ещё с его альбома “Young Americans”. Поэтому когда ему дали главную роль в фильме «Человек, который упал на землю» (“The Man Who Fell to Earth”), моей маме предложили работу художника по костюмам в данном фильме, съёмки которого проходили в штате Нью-Мексико (New Mexico). По дороге у неё с Боуи началось нечто, похожее на роман (semi-intense affair). Сегодня, оглядываясь назад, думаешь, что их роман, может, был всего лишь лёгким увлечением, но тогда казалось, будто на твой задний двор вторгся чужак.

После того, как мои родители разъехались, мы с моей мамой и братом переехали в дом на Рэнджли-Драйв (Rangely Drive). Дом был просто улёт: стены в гостиной были небесно голубого цвета и c нарисованными облаками. В доме стояло пианино, а коллекция пластинок моей мамы заняла целую стену. Дом был гостеприимным и уютным. К нам часто заглядывал Боуи со своей женой Энджи (Angie) и сыном Зоуи (Zowie). Семидесятые были неподражаемы: для Боуи казалось совершенно естественным привести в дом к любовнице своих жену и сына, чтобы мы все вместе могли провести время. В то время моя мама увлекалась той же трансцендентальной медитацией, какой увлекался Дэвид. Вместе они произносили песнопения перед буддийской святыней, которую мама держала в спальне.

Я принял Дэвида, как только узнал его поближе, потому что он умный, забавный и творческий человек. Впечатления от сценических выступлений Дэвида дополнили мои впечатления от общения с ним вне сцены, когда в 1975 году я с мамой пошёл на его концерт, проходивший на стадионе “L. A. Forum”. В тот момент, когда он поднялся на сцену в образе, я был просто пленён так же, как с тех пор всегда бываю пленённым его выступлениями. Игра – вот то, что составляло сущность его концерта. В гротескном образе мне угадывался человек, с которым был знаком. Боуи вернул рок-звёзд к их корням: быть рок-звездой – это стоять на перекрёстке между тем, кто ты есть, и тем, кем ты хочешь быть.

 

Глава 2

 Хулиганы на двадцатидюймовых

Никто не ожидает, что почва из-под ног однажды может уйти, ведь события, меняющие жизнь, наступают, не объявляя о себе. Инстинкт и интуиция ещё могут помочь тебе распознать предостерегающие знаки, но едва ли они могут помочь против чувства оторванности, которое неминуемо появляется, когда судьба мотает твой мир из стороны в сторону. Гнев, смятение, печаль и разочарование смешиваются внутри тебя как внутри какого-то стеклянного заснеженного шара. Требуются годы, чтобы пыль эмоций улеглась, а всё это время ты изо всех сил пытаешься что-то разглядеть сквозь пылевую бурю.

То, что произошло между моими родителями, было хорошей иллюстрацией расставания по согласию. Не было ни ссор, ни безобразного поведения, ни адвокатов, ни судебных разбирательств. Тем не менее, мне потребовались годы, чтобы смириться с обидой. Словосочетание «моя жизнь» потеряло своё прежнее значение, и мне нужно было наполнить его новым смыслом, но уже при помощи собственных слов. Я многому научился, но эти уроки не помогли мне, когда моя другая семья, которую я знал, также распалась. Тогда я уже различал знаки, когда “Guns N’ Roses” начали трещать по швам. Но хотя я и ушёл тогда от них, та же пылевая буря залегла внутри меня до поры, и вновь обрести себя на своём пути было также тяжело, как и тогда.

* * *

После того, как мои родители разъехались, меня поразило внезапное изменение. В душе я по-прежнему был хорошим мальчуганом, но на людях я становился трудным ребёнком. Выражение собственных эмоций всегда было моей слабостью: что я чувствовал, то и вкладывал в свои слова, поэтому я всегда следовал своим природным склонностям. Я вёл себя резко, и оттого в школе у меня были небольшие проблемы с дисциплиной.

Ну а дома обещание моих родителей как и прежде вести совместную жизнь так и осталось обещанием. В первый год их раздельной жизни я почти не видел отца, а когда встречался с ним, то это было больно и странно. Как я и говорил, развод нанёс ему сильный удар, и мне было тяжело смотреть, как он приспосабливался, – какое-то время он даже не мог работать. Он жил скромно и проводил время в компании своих друзей художников. Когда я гостил у него, то невольно присоединялся к нему и его друзьям, которые проводили время, распивая красное вино и обсуждая искусство и литературу, – темы, которые традиционно приводили к обсуждению Пикассо, любимого художника моего отца. Мы также, бывало, выбирались на природу или ходили в библиотеку или художественный музей, где мы садились и вместе рисовали.

Моя мама стала появляться дома ещё реже, она постоянно работала, часто отправляясь в поездки, чтобы только обеспечить меня и моего брата. Мы провели много времени с нашей бабушкой, Олой-старшей (Ola Sr.), которая была нашей спасительной силой во времена, когда мама не могла свести концы с концами. Мы также проводили время с нашими тёткой и кузенами, которые жили в южном районе Большого Лос-Анджелеса (greater South Central L.A.). Их дом был местом шумным, переполненным энергией и детьми. Наши визиты к ним в какой-то степени упорядочили наше представление о семье. Но, в конечном счёте, у меня было полно свободного времени, и я использовал его по полной.

Когда мне исполнилось двенадцать, я быстро повзрослел. Я занимался сексом, пил, курил сигареты, употреблял наркотики, воровал, меня выперли из школы, и пару раз я чуть было не сел в тюрьму, если бы не был несовершеннолетним. Я вёл себя вызывающе, делая свою жизнь настолько яркой и непостоянной, насколько был таким сам. Эта черта, которая меня всегда отличала, появилась у меня именно в этот период: устремлённость, с которой я добиваюсь своих целей. Рисование, моё основное увлечение, к тому времени, как мне исполнилось двенадцать, сменилось велокроссом (BMX).

В 1977 году BMX был самым новым экстремальным видом спорта, сменившим помешательство на сёрфинге и скейтборде конца шестидесятых. В этом виде спорта уже появилось несколько bona fide звёзд, таких как Стью Томпсон (Stu Thompson) и Скот Брейтхаупт (Scott Breithaupt), а также возникло несколько журналов, таких как “Bicycle Motocross Action” и “American Freestyler”; и постоянно проводились всё новые и новые полупрофессиональные и профессиональные соревнования. Моя бабушка купила мне велосипед “Webco”, и меня зацепило. Я начал выигрывать соревнования, и парой журналов был включён в список молодых перспективных райдеров в возрастной группе от 13 до 14. Я обожал BMX, я почти был готов к тому, чтобы заниматься этим профессионально, как только б нашёл спонсора, но что-то от меня ускользало. Моё отношение к BMX не было столь однозначным, чтобы просто заявить о том, что в душе BMX меня не устраивает. Это я понял через пару лет, когда открыл в себе эти чувства.

После школьных занятий я слонялся по магазинам велосипедов и стал членом команды, которая каталась за магазин “Spokes and Stuff” («Спицы и остальное барахло»), где со временем я собрал компанию друзей, которые были намного старше меня, – одних из тех взрослых парней, работавших в городе Санта-Моника в компании “Schwinn”. Нас было десятеро или около того, кто, бывало, гонял по ночам по Голливуду, и все из нас, за исключением двух человек – они были братьями, – были выходцами из неспокойных, разбитых семей. В общении друг с другом мы находили утешение: время, проведённое вместе, составляло наше постоянное и единственное братство, на которое каждый из нас мог рассчитывать.

Каждый полдень мы встречались в Голливуде и гоняли повсюду от города Калвер-Сити (Culver City) до Ранчо Ла-Бри-Тар-Питс (The La Brea Tar Pits). Мы перепрыгивали через каждую покатую поверхность, которую только могли найти, и, была ли полночь или в разгаре часы пик, мы всегда плевали на преимущество пешеходов. Мы были попросту наглыми мальчишками на двадцатидюймовых колёсах, но, помноженные на десять, в стае, мчась на предельной скорости по тротуару, мы были силой, с которой надо было считаться. На автобусных остановках мы запрыгивали на лавки, иногда даже когда на них сидели какие-нибудь бедолаги; мы перепрыгивали через пожарные гидранты, и всё время мы соревновались друг с другом, кто кого перегонит. Мы были подростками с несбывшимися надеждами, которые пытались справиться с тяжёлыми временами в жизни, и мы делали это, как могли, подпрыгивая (bunny-hopping) на лос-анджелесских тротуарах как на трамплинах.

Мы, бывало, катались по тому грунтовому треку в Долине возле молодёжного центра в Резеде (Reseda). Этот трек находился в пятнадцати милях от Голливуда, и прокатиться по нему на велосипеде всегда было честолюбивой целью. Мы обычно цеплялись за бамперы попутных машин и ехали по бульвару Лорел-Кэнион, чтобы сэкономить время. Не принимайте мои слова как совет, но для нас проезжавшие машины были как сидения на лыжном подъёмнике: мы обычно ждали на обочине, а затем один за одним хватались за автомобиль и ехали вверх по холму. Балансировать на велосипеде даже с низким центром тяжести и держаться за автомобиль, который едет со скоростью тридцать или сорок миль в час, – дело захватывающее, но требующее сноровки даже на ровной дороге; попытаться повторить это на нескольких крутых идущих в гору S-образных поворотах вроде Лорел-Кэнион это нечто иное. Я до сих пор не знаю, как никого из нас не переехала машина. Я ещё больше поражаюсь, когда вспоминаю, сколько раз я проделывал тот путь вниз с холма и вверх без тормозов. По-моему, быть самым младшим означает, что я должен был что-то доказывать своим друзьям всякий раз, когда мы отправлялись кататься; и, судя по выражениям на их лицах после пары моих трюков, в этом я преуспел. Может, они и были всего лишь подростками, но моих друзей удивить было не просто.

Должен признаться, мы были отпетой маленькой бандой. Одним из её членов был Дэнни МакКрэкен (Danny McCracken). Ему было шестнадцать. Сильный, медленно соображающий, молчаливый тип; он был парнем, с которым, как все инстинктивно чувствовали, мать его, лучше не шутить. Однажды ночью Дэнни и я украли велосипед с согнутыми вилками, и, когда Дэнни скакал на нём, чтобы намеренно сломать вилки и потом дружно посмеяться над этим, он перевалился через руль и располосовал себя запястье. Я увидел, как из раны заструилась кровь, и пока она забрызгивала всё вокруг, смотрел на это будто в замедленном воспроизведении.

Дэнни закричал. Даже от боли его голос, на удивление, оставался мягким, принимая во внимание комплекцию Дэнни – вроде Майка Тайсона (Mike Tyson).

- Вот дерьмо!

- Твою мать!

- Дэнни, мать его, облажался!

Дэнни жил буквально за углом, поэтому двое из нас взяли его под запястья, и, пока мы вели его домой, из-под наших пальцев продолжала бить его кровь.

Мы добрались до его крыльца и позвонили в дверь. На крыльцо вышла его мама, и мы ей показали запястье Дэнни. Ничуть не смутившись, она взглянула на нас с недоверием. «И что, мать вашу, вы хотите, чтобы я сделала?» – сказал она и захлопнула дверь.

Мы не знали, что делать, к тому времени лицо Дэнни побледнело. Мы даже не знали, где была ближайшая больница. Вместе с ним мы вышли на улицу, – кровь по-прежнему била толчками – и поймали первую попавшуюся машину.

Я засунул голову в окно. «Эй, мой друг, истекает кровью, вы можете его отвезти в больницу? – прокричал я в истерике. – Он умрёт!» К счастью, женщина за рулём была медсестрой.

Она посадила Дэнни на переднее сидение, а мы поехали на наших велосипедах за её машиной. Когда он добрался до отделения экстренной помощи, ждать ему там не пришлось; кровь лилась из его запястья, как у жертвы в каком-нибудь фильме ужасов, поэтому Дэнни приняли незамедлительно, в то время как толпа в приёмном покое  наблюдала, разозлённая. Врачи зашили рану на запястье, но на этом всё не закончилось: когда Дэнни вышел в приёмный покой, где мы его ждали, он каким-то образом вскрыл один из недавно наложенных швов, из-за чего в воздух брызнула струя крови, оставив на потолке след, что перепугало всех и вызвало отвращение. Нет нужды говорить, что Дэнни вновь вернули к врачу. Повторное наложение швов дало нужный результат.

* * *

Единственными в нашей банде, у кого была цель в жизни, были Джон и Майк, которых мы называли «Братья Ковабанга» (“Cowabunga Brothers”), и вот по каким причинам. Они жили в Долине, типичном процветающем американском пригороде, у них была полная семья, братья и сёстры, и все они жили в чудном милом доме. В нашей банде они не были единственными братьями: были также братья Джефф и Крис Гриффины (Jeff and Chris Griffin). Джефф работал в компании “Schwinn”, а Крис был его младшим братом. Джефф был самым старшим из нас, у него была работа, к которой он относился серьёзно. В нашей банде эти Гриффины не были такими уж незаменимыми, как «Братья Ковабанга», по той причине, что Крис отчаянно старался походить на своего старшего брата, что ему никак не удавалось. У этих двоих была крутая сестрёнка по имени Трейси (Tracey), которая выкрасила свои волосы в чёрный цвет как в знак протеста против того, что в её семье от природы все были светлыми. Трейси целиком соответствовала стилю готов, до того как сами готы появились на сцене.

И ещё был Джонатан Уоттс (Jonathan Watts), самый большой среди нас псих. Он был просто ненормален, он вытворял всё что угодно, не боясь ни травм, ни потенциального тюремного заключения, которые могли его постичь. Мне было только двенадцать, но даже в таком возрасте я знал о музыке и о людях достаточно, чтобы находить немного странным тот факт, что Джонатан и его отец были преданными фанатами “Jethro Tull”. Я хочу сказать, что они боготворили “Jethro Tull”. Мне горько говорить, что Джонатана больше нет с нами; он трагически погиб от передозировки после того, как потратил годы вначале в неистовом алкоголизме, а затем неистовой пропаганде «Ассоциации анонимных алкоголиков». Тогда я потерял с ним контакт, но вновь встретил его на встрече «АА», которую мне нужно было посетить (мы доберёмся до всего этого совсем скоро) после того, как однажды ночью в конце восьмидесятых меня арестовали. Я не мог поверить своим глазам. Я пришёл на эту встречу и слушал, что говорили все те люди, а затем, спустя какое-то время, осознал, что парень, который проводил эту встречу, тот, которого энтузиазм от трезвости распирал так же, как от сёрфинга – лейтенанта Билла Килгора (Bill Killgore), героя фильма «Апокалипсис сегодня» в исполнении Роберта Дюваля (Robert Duval), был никто иной, как Джонатан Уоттс. Время – очень мощный катализатор перемен; никогда не предугадаешь, к чему могут придти родственные души или где они вновь смогут увидеться.

А в те дни мы с этими парнями провели не один вечер в Лорелской начальной школе (Laurel Elementary School), придумывая всевозможные удивительные способы использования школьной площадки. Площадка была местом тусовки для любого голливудского подростка с велосипедом, скейтбордом, бутылкой выпивки или «травкой», чтобы покурить. У площадки было два уровня, соединённых длинным цементным пандусом, – она просто умоляла, чтобы её объездили скейтбордисты и велосипедисты. Мы использовали все её преимущества, разобрав школьные столы для пикников, чтобы сделать из них трамплины и соединить ими два уровня. У меня не вызывает гордости наше нескончаемое разрушение общественной собственности, но съехать вниз по этим пандусам и перемахнуть на своём велосипеде через забор – это был просто улёт, и это того стоило. Насколько то, чем мы занимались, было антиобщественным, настолько это притягивало разносторонне мыслящих людей; многие парни из Голливуда, кто продолжал потом кататься на велосипедах, проводили здесь время. Я помню Майка Бальзари (Mike Balzary), более известного как Фли (Flea) , который околачивался с нами, играл на своей трубе, и граффитчиков, всё время рисовавших свои «фрески». Эта площадка была неподходящим местом для выражения своих идей и мнений, но каждый из нас гордился тем миром, который мы создали. К сожалению, крайними остались учащиеся и учителя той школы, которым пришлось платить по счетам и каждое утро ликвидировать вчерашние последствия.

Директор школы принял немудрое решение: решив разобраться с ситуацией самостоятельно, он затаился, чтобы однажды ночью выйти к нам лицом к лицу. Но это не сработало: мы продолжили его дразнить, он не на шутку разозлился, а вместе с ним и я со своими друзьями. Ситуация настолько быстро вышла из-под его контроля, что какой-то прохожий вызвал копов. Ничто так не заставляет шайку мальчишек бросаться врассыпную, как звук полицейской сирены, и поэтому большинство из присутствовавших разбежались. К несчастью, я не успел. Я и ещё один парень оказались теми единственными двумя, кого схватили; нас пристегнули наручниками к перилам прямо перед школой посреди улицы, чтобы на нас могли посмотреть все. Мы были как стреноженные звери, брели в никуда, и никто из нас не был тому рад. Навстречу полиции мы не пошли: мы хохмили, назвались выдуманными именами и делали что заблагорассудиться, разве что не хрюкали на них и не обзывали их свиньями. Они продолжили задавать вопросы и сделали всё, чтобы запугать нас, но мы отказались сообщить наши настоящие имена и адреса, а поскольку у двенадцатилетних нет документов, полиция была вынуждена нас отпустить.

Половое созревание настигло меня в возрасте примерно тринадцати лет, когда я ходил в младшую среднюю школу Бэнкрофт (Bancroft Junior High) в Голливуде. Все мои переживания, связанные с разладом в моей семье, отошли на задний план под влиянием нахлынувшей мощной волны гормонов. Сидеть весь день в школе казалось бесцельным, поэтому я принялся пропускать занятия. Я начал регулярно курить «травку» и, забыв обо всём, гонял на велосипеде. Я находил, что мне было трудно контролировать себя, – я немедленно хотел сделать то, что приходило мне в голову. Однажды ночью, когда я со своими друзьями размышлял над тем, как бы нам вломиться (зачем я уже и не вспомню) в “Spokes and Stuff” – тот самый магазин велосипедов, в котором мы постоянно проводили время, – я заметил, что какой-то мальчишка подглядывает за нами из окна дома на другой стороне улицы.

«На что ты уставился? – крикнул я. – Хватит на меня смотреть!» А затем я швырнул в окно тому парню кирпич. Его родители, разумеется, позвали копов, и пара полицейских, которые отреагировали на их крик, преследовали меня и моих друзей по всему городу весь остаток ночи. Мы гнали на наших велосипедах, спасая наши жизни, через весь Голливуд и западную его часть; мы заворачивали на улицы с односторонним движением и ехали против движения, мы срезали путь через переулки и через парки. Мы были такими же упорными, как и Джимми «Попай Дойл» (Jimmy “Popeye Doyle”), персонаж Джина Хэкмэна (Gene Hackman) из фильма «Французский связной» (“The French Connection”). Каждый раз, когда мы сворачивали за угол, они уже были там. Наконец мы влетели на Голливудские холмы (Hollywood Hills) и спрятались в овраге в стороне от дороги, как банда разбойников с Дикого Запада. И, как это обычно случается в фильме про ковбоев, едва мы решили, что стало безопасно, вылезли из своего убежища и направились к ферме, проезд нам перегородили те же самые помощники шерифа.

Я предполагаю, что это случилось потому, что я был самым младшим, кого они решили догнать, когда мы с друзьями разделились. Я гнал по кварталу изо всех сил и никак не мог от них отделаться, пока, наконец, не нашёл спасение в подземном гараже. Я пролетел вниз на пару уровней, петляя между припаркованными автомобилями, затаился в неосвещённом углу и лёг на землю, надеясь, что они меня не найдут. Вниз копы спустились уже пешком и к тому времени, как они добрались до того уровня, где прятался я, они, думаю, уже растеряли весь свой запал. Они тщательно обыскали своими фонариками пространство между автомобилями и за сотню футов до того места, где лежал я, повернули назад. Мне повезло. Это сражение между моими друзьями и полицейским управлением Лос-Анджелеса (LAPD) продолжалось до конца лета, и это определённо не было разумным времяпрепровождением, но в то время по собственному убеждению я находил это весёлым.

Мне здорово удавалось устраивать свои дела в те дни, и даже когда я совершал ошибки, мои мама и бабушка всегда меня прощали. К тому времени, как я перешёл в восьмой класс, я бывал дома так редко, как только мог себе это позволить. Летом 1978 года я и понятия не имел о том, что моя бабушка собирается переезжать в квартиру в новом чудовищно огромном комплексе, который занял целый квартал между Кингз-Роуд (Kings Road) и бульваром Санта-Моника (Santa Monica Boulevard), хотя я хорошо знал это здание, потому что с того самого момента, когда оно было ещё строительной площадкой, я гонял по нему на велосипеде. Накурившись «травки», мы с друзьями часто гоняли наперегонки по его коридорам и лестничным колодцам, с грохотом распахивая навстречу друг другу двери, запрыгивая на перила и оставляя причудливые следы от торможения на свежевыкрашенных стенах. Веселье было в разгаре, когда я с криком вылетел из-за угла и чуть не сбил с ног своих маму и бабушку, которые переносили вещи Олы-старшей в её новую квартиру. Я никогда не забуду выражение на лице своей бабушки – это было нечто среднее между выражением шока и ужаса. Я взял себя в руки и бросил взгляд через плечо, чтобы увидеть, как последние из моих друзей на полной скорости скрываются из вида. Одной ногой я стоял на земле, в то время как моя вторая нога была на педали, и я всё ещё был уверен, что мог сбежать.

- Сол? – спросила Ола-старшая своим очень мелодичным высоким бабушкиным голосом. – Это ты?

- Да, бабушка. – ответил я. – Как поживаешь? Я и мои друзья проезжали мимо и решили тебя навестить.

Это дерьмо не проходило с моей мамой, но Ола-старшая была настолько рада меня видеть, что Оле-младшей пришлось спустить мне эту мою шалость. По правде сказать, в итоге всё вышло настолько хорошо, что через несколько недель я переехал в эту самую квартиру, и именно с того момента мои «спортивные» подвиги (junior varsity exploits)* в Голливуде пошли на убыль. Но к этому мы перейдём очень скоро.

* * *

Я не собираюсь пристально анализировать то, что стало моим новым увлечением – клептоманию, кроме как скажу, что я был разозлённым, рано повзрослевшим подростком. Я воровал то, что мне было нужно, но я не мог себе это позволить. Я воровал то, что могло, по моему мнению, сделать меня счастливым, и иногда я воровал просто, чтобы украсть.

Я украл много книг, потому что всегда любил читать. Я украл тонну кассет, потому что всегда обожал музыку. Кассеты – скажу для тех, кто слишком мал, чтобы знать об этом, – имели свои недостатки: качество звучания со временем ухудшалось, плёнка запутывалась в лентопротяжном механизме, и они расплавлялись под прямыми солнечными лучами. Но украсть кассету – дела легче не придумаешь. Кассеты, как пачка сигарет, только ещё тоньше, поэтому честолюбивый магазинный вор может набить свою одежду кассетами с полной дискографией какой-либо группы и выйти из магазина незамеченным.

К своему стыду, я воровал столько, сколько вещей могла укрыть моя одежда, затем сваливал свой груз в кустах и возвращался, чтобы украсть ещё, зачастую в тот же самый магазин. Однажды днём я украл пару змей в “Aquarium Stock Company”, зоомагазине, в котором я проводил столько времени, что его персонал привык к моему присутствию. Я не думаю, что они могли даже предположить, что я ворую у них. Они не были полными лопухами, ведь я торчал в их магазине, потому что по-настоящему любил животных, которых они там держали. Я просто относился к ним не настолько почтительно, чтобы не захватить с собой домой парочку змей. Обычно я воровал змей, оборачивая их вокруг запястья, а затем надевая поверх куртку, убедившись в том, что змеи устроились достаточно высоко на моём предплечье. Однажды я по-настоящему разошёлся и украл у них целую уйму змей, которых я припрятал где-то снаружи, пока возвращался в магазин, чтобы украсть книгу, которая рассказала бы мне, как ухаживать за редкими змеями, которых я только что украл.

В другой раз я стащил хамелеона Джексона (Jackson’s chameleon), что само по себе нельзя назвать незаметной кражей: хамелеоны Джексона рогатые, достигают в длину десяти футов и едят мух; по размеру они как небольшие игуаны, и у них удивительные вытянутые, пирамидальные глаза. Сколько смелости у меня было, когда я был мальчишкой, – я просто вышел из магазина с этим хамелеоном, а это был достаточно дорогой и экзотический представитель джунглей зоомагазина. Когда я вернулся с маленьким другом домой, я не смог придумать историю, которая адекватно бы объяснила моей маме, как он попал ко мне в комнату. Я решил, что моим единственным выходом было поселить хамелеона снаружи, на увитом виноградной лозой сетчатом заборе на нашем дворе позади мусорных баков. До этого я украл книгу о хамелеонах Джексона и знал, что обожают мух, поэтому я не смог придумать для Старины Джека (Old Jack) места, где он мог бы ловить мух, лучшего, чем забор позади мусорных баков, – мух там было хоть отбавляй. Для меня было приключением каждый день искать его, потому что он – чем и знамениты все хамелеоны – весьма мастерски растворялся в окружавшей его среде. Мне всегда требовалось какое-то время, чтобы определить, где он находился, и я обожал это испытание. Приспосабливание хамелеона продолжалось около пяти месяцев: со временем он стал прятаться среди виноградной лозы всё лучше и лучше, пока однажды я не смог его найти вовсе. На протяжении двух месяцев каждый полдень я искал его во дворе, но всё было бесполезно. Я не имел ни малейшего представления, что случилось со Стариной Джеком, но, учитывая бессчётное число возможностей того, что могло с ним приключиться, я всё же надеюсь, что он кончил хорошо.

Мне очень повезло, что за большинство моих магазинных проделок я не был пойман, а они порой заходили довольно далеко. Это было так глупо: на спор я украл надувной плот из магазина спортивных товаров. Это потребовало разработки некоторого плана, но я всё провернул, и каким-то образом меня не поймали.

В этом не было ничего особенного. Я открою вам свои «методы», такие, как, например, следующий. Плот висел на стене у двери запасного выхода рядом с проходом, который вёл прямо в переулок. Как только мне удалось открыть дверь запасного выхода, не вызывая подозрения, стащить плот со стены было проще простого. И как только плот переместился со стены на пол, скрытый от общего вида каким-то выставленным оборудованием для кемпинга или чем-то в том же духе, я просто дождался подходящего момента, чтобы вытащить его наружу и занести за угол, где меня ждали мои друзья. Я даже не оставил себе тот плот. Как только я доказал, что смог провернуть это дело на спор, я бросил плот перед чьим-то домом на лужайке в соседнем квартале.

Я не горжусь этим, но, в конце концов, когда я оказался за десять миль от дома без денег и со спущенной велосипедной шиной, я рад, что для меня оказалось простым делом стащить велосипедную камеру из магазина “Toys “R” Us”. В противном случае я мог оказаться на улице, добираясь до дома на попутных машинах и, только Господь знает, в какую ситуацию я мог попасть. Тем не менее, как и любой другой человек, не раз искушавший судьбу, я должен признать, что чем чаще ты убеждаешь себя в том, что твои поступки оправданны, когда ты знаешь, что они не вполне правомерны, они, в конце концов, тебя настигнут.

Что до меня, то, если мы с вами говорим о магазинных кражах, в итоге я попался в “Tower Records” на бульваре Сансет (Sunset Boulevard), в музыкальном магазине, обожаемом моими родителями. Я помню тот день до мельчайших подробностей: это был один из тех моментов, когда я знал, что что-то идёт не так, но, тем не менее, начинал свою авантюру. Думаю, мне было пятнадцать, и я помню, как думал, когда припарковал свой велосипед перед магазином, о том, что в будущем мне бы лучше вести себя в этом магазине поосторожнее. Это откровение не помогло мне в том, что последовало вскоре. Я с жадностью распихал кассеты по куртке и штанам; я так туго набил свою одежду, что подумал о том, что мне, возможно, следовало бы купить несколько альбомов, просто чтобы сбить с толку кассира. Думаю, что я подошёл к прилавку с альбомами “Dream Police” группы “Cheap Trick” и “Houses of the Holy” – “Led Zeppelin” и после того, как мне пробили чек, я считал, что я дома и я свободен.

Я был снаружи, сидя верхом на своём велосипеде, готовый нажать на педали, когда меня сзади за плечо меня схватила чья-то рука. Я отрицал всё, но меня задержали; меня отвели в комнату над магазином, откуда они смотрели через маленькое зеркальное  окно, как я воровал, и мне показали видеосъёмку. Они позвонили моей маме. Я вытащил из штанов все кассеты, и они разложили их на столе, чтобы показать моей маме, когда она приехала. Мне многое сходило с рук, когда я был мальчишкой, но попасться за кражу кассет в магазине, в котором на протяжении стольких лет мои родители имели репутацию постоянных клиентов, было оскорблением, которое в нашей семье значило большее, чем с точки зрения буквы закона. Она много не говорила, да ей и не нужно было; для меня было ясно, что она больше не думает о том, что её сын не может сделать ничего дурного.

В конце концов, “Tower Records” не стали выдвигать против меня обвинения, поскольку все товары были возвращены. Они отпустили меня при условии, что никогда моя нога не ступит в их магазин, вполне вероятно, потому, что какой-то менеджер в магазине узнал в моей маме добропорядочного постоянного покупателя.

Конечно, когда через шесть лет меня пригласили в этот самый магазин в отдел видеозаписей, в каждую свою смену на протяжении первых шести месяцев я убеждал себя, что кто-нибудь вспомнит, как я попался за воровство, и меня уволят. Я считал, что теперь в любой момент кто-нибудь мог разгадать, что я нагло врал в анкете и приуменьшал то, что было правдой, а именно: то, что мне действительно удалось украсть до того, как меня поймали, стоило гораздо больше, чем мой доход за несколько месяцев.

Все эти изменения должны были произойти во мне в течение последующих восьми лет, когда я обрёл постоянную «семью» собственного творения.

В пустоте, которая образовалась после развала моей семьи, я создал свой собственный мир. Мне крупно повезло в том, что, несмотря на свой возраст, когда я познавал, на что я способен, я приобрёл одного друга, который всегда был со мной рядом даже тогда, когда нас разделяли океаны. Он по-прежнему один из самых близких мне друзей, что по прошествии тридцати лет говорит, мать твою, о многом.

Его зовут Марк Кантер (Marc Canter), его семья владеет известным в Лос-Анджелесе заведением «Деликатесы Кантера» (“Canter’s Deli”) в районе Северного Ферфакса (North Fairfax). Семья Кантеров переехала в Лос-Анджелес из Нью-Джерси и открыла тут в сороковых годах ресторан, который с тех пор стал центром для деятелей шоу-бизнеса из-за особой еды, которую в нём подают, а также того, что он открыт 24 часа в сутки. Он расположен в полумиле от Сансет-Стрип (Sunset Strip)* , в шестидесятых был пристанищем для музыкантов и остаётся таковым и поныне. В восьмидесятых группы вроде “Guns N’ Roses” часто приходили глубоко за полночь поужинать в этом ресторане. Сколько концертов замечательных музыкантов помнит «Зал “суфлёров”» (“The Kibbitz Room ”), который считается баром, а также местом для выступления музыкантов. Кантеры всегда для меня были приятными людьми, они дали мне работу, они дали мне крышу над головой, и я не могу найти слов, чтобы их отблагодарить за это.

Я познакомился с Марком в начальной школе на Третьей улице (Third Street Elementary School), но друзьями мы стали не сразу, пока в пятом классе я почти не украл его велосипед.

Наша дружба стала крепкой с самого начала. Мы с Марком вместе проводили время в Хэнкок-Парк (Hancock Park), который располагался рядом с богатым районом, в котором жил Марк. Мы, бывало, наведывались на руины Театра Пан-Пасифик (Pan Pacific Theater, Pan Pacific Auditorium), на месте которого сегодня находится торгово-развлекательный центр “The Grove”. Пан-Пасифик был изумительным реликтом – в сороковых годах он представлял собой ослепительный по красоте кинотеатр со сводчатыми потолками и огромным экраном, на котором показывали ролики новостей, и значил многое в кинематографической культуре целого поколения людей. В моё время он всё ещё был прекрасен: зелёные своды в стиле «Ар-Деко» были нетронуты, хотя остальная часть здания превратилась в гору булыжников. Рядом с кинотеатром находилась публичная библиотека и парк с баскетбольной площадкой и бассейном. Как и в Лорелской начальной школе, здесь собирались подростки от двенадцати до девятнадцати, кто – каждый по своей причине – находил сюда ночью свою дорогу.

Мы с моими друзьями были младшими в компании; среди нас были девчонки, настолько выделявшиеся на общем фоне, что мы даже не могли предположить, чем они могли зарабатывать себе на жизнь, – хотя мы пытались. В той компании были неудачливые  или бросившие учёбу подростки, многие из которых жили на развалинах кинотеатра и кормились тем, что воровали продукты на сельскохозяйственной ярмарке, которая проводилась по соседству два раза в неделю. Нам с Марком льстило, что среди этих людей мы получили признание, потому что обычно у нас была «травка», которая толпа всегда была в удовольствие. Знакомство с Марком произвело во мне изменения; он был первым моим лучшим другом, был первым, кто понимал меня, когда я чувствовал, что меня не понимал никто. Ни у меня, ни у него никогда не было жизни, которую можно было бы назвать нормальной, но я горд, оттого что могу сказать, что мы сегодня с ним близки так же, как были в те дни. Таково моё определение семьи. Друг по-прежнему будет знать тебя настолько хорошо, насколько знал раньше, даже если вы и не виделись друг с другом на протяжении долгих лет. Настоящий друг – там, где он нужен тебе; настоящие друзья не просто компания на праздники или уик-энд.

Я понял это на собственном опыте спустя несколько лет. Когда у меня едва хватало денег на еду, мне было плевать, поскольку у меня было достаточно денег, чтобы вкладывать их в рекламу “Guns N’ Roses”. Но когда у меня не стало денег, чтобы печатать флаеры или, ещё хуже, купить гитарные струны, на помощь пришёл Марк Кантер. Он всегда одалживал мне наличность, чтобы уладить необходимые дела. Я вернул ему деньги, едва смог это сделать, когда “Guns N’ Roses” подписали контракт, но я никогда не забуду, что Марк приходил мне на помощь, когда я был на дне.

 

Глава 3

 Как играть на гитаре рок-н-ролл?

Ощущение того, что ты вырван из контекста, лишён своих привычных взглядов, искажает твоё представление о будущем, это будто слушать собственный голос на автоответчике. Это почти как встреча с неизвестным или открытие в себе таланта, о котором ты никогда и не подозревал. Что-то вроде этого я и почувствовал, когда в первый раз извлёк на гитаре мелодию, звучавшую так же как и оригинал. Чем больше я учился играть на гитаре, тем больше находил себя кем-то сродни чревовещателю: я распознал собственный созидающий голос, пропущенный через шесть струн, но было в этом что-то ещё. Ноты и аккорды составили мой второй словарный запас, и к этому языку я прибегал, чтобы выразить то, что чувствовал, когда мой основной язык меня подводил. Гитара – это также и моё совесть: когда бы я ни сбивался с пути, она всегда возвращает меня к центру дороги; когда бы я ни забывал, она напоминает мне о том, зачем я здесь.

* * *

Всем я обязан Стивену Адлеру, это всё он. Он был причиной, по которой я играю на гитаре. Мы познакомились с ним как-то вечером на школьной площадке в Лорелской начальной школе, когда нам обоим было по тринадцать. Я помню, что он плачевно катался на скейтборде. После одного особенно сильного падения я подъехал к нему на своём велосипеде, помог ему подняться, и мы тотчас стали неразлучны.

Стивен вырос в Долине, где он жил вместе со своими мамой, отчимом и двумя братьями до тех пор, пока его мать не смогла больше выносить его плохое поведение и не отправила его жить к деду и бабке в Голливуд. Там он прожил до конца девятого класса, провёл летние каникулы, пока его не отправили на автобусе назад к матери, чтобы он мог ходить в среднюю школу. Стивен – особенный, он вроде «пятого колеса» – бабушка хоть и любила своего внука, но жить с ним не могла.

Мы познакомились со Стивеном летом в конце седьмого класса и общались вместе до десятого класса, так как незадолго до этого я переехал из маминой новой квартиры в Хэнкок-Парк в бабушкину новую квартиру в голливудском кондоминиуме. Мы оба были новичками в своей младшей средней школе Бэнкрофт, такими же, как и в своём районе. Насколько хорошо я его знал, Стивен никогда не ходил в школу каждый день, какой бы месяц мы ни взяли. Для меня школа была обычным делом, потому что мой средний балл по изобразительному искусству и музыке был настолько высоким, насколько это было необходимо для того, чтобы сдать экзамены. Я получал пятёрки на занятиях по изобразительному искусству, английскому и музыке, потому что это были единственные предметы, которые меня интересовали. За исключением этих предметов, остальные меня не волновали, и поэтому я сбегал с занятий всё время. Поскольку ранее я стащил из кабинета руководства блокнот с листками освобождения от занятий и при необходимости подделывал подпись своей мамы, то теперь, по мнению школьной администрации, я бывал на занятиях ещё реже. Но единственная причина, по которой я вообще закончил девятый класс, была забастовка учителей, которая произошла в последний год моей учёбы. На место наших постоянных учителей пришли заменяющие учителя, которым мне было настолько легко вешать лапшу на уши и очаровывать. Я не хочу останавливаться на этом, но я припоминаю не один случай, когда я перед целым классом исполнял на гитаре любимую песню моего учителя. Сказано более чем предостаточно.

Если честно, школа не была таким уж плохим местом: у меня был большой круг друзей, включая подругу (о которой я расскажу совсем скоро), и я без оглядки участвовал в каждом событии, которое делает школу приятным местом курильщиков конопли. Наша команда собиралась рано утром каждого дня перед дверями классной комнаты, чтобы занюхнуть «дури из раздевалки», брендового товара из хэдшопа – нитрита амила, химического соединения, пары которого расширяют кровеносные сосуды и понижают давление, отчего у тебя в процессе возникает непродолжительный прилив эйфории. После нескольких «приходов» мы, бывало, выкуривали несколько сигарет, а в обед вновь собирались на школьном дворе, чтобы выкурить косяк… Мы делали всё, что было в наших силах, чтобы школьный день был приятным.

Когда я не ходил на занятия, мы со Стивеном проводили день, слоняясь по Большому Голливуду (Greater Hollywood), витая в облаках, болтая о музыке и выманивая деньги. Мы промышляли кое-каким бесцеремонным попрошайничеством и непостоянными заработками, вроде тех, когда мы выносили мебель для каких-то случайных знакомых. Голливуд всегда был странным местом, которое влекло странный люд, но в конце семидесятых, когда культура уже приняла странные формы – от разочарования, которую принесла сексуальная революция шестидесятых, до повального употребления наркотиков и сексуальной распущенности – здесь всегда околачивались какие-то странные типы.

Я не помню, как мы познакомились с тем парнем, постарше нас, но он постоянно давал нам деньги «за просто так». Мы просто проводили у него время и разговаривали; думаю, он попросил нас пару раз сходить в магазин. Тогда я находил это всё несомненно странным, но от того парня не исходило угрозы быть вовлечённым в нечто такое, чего парочка тринадцатилетних не смогла бы вынести. Кроме того, лишние карманные наличные того стоили.

У Стивена не было каких бы то ни было комплексов, поэтому он разными способами умудрялся на постоянной основе доставать деньги. Одним из способов была Кларисса (Clarissa), моя соседка в возрасте около 25 лет, которая жила вниз по улице. Как-то мы увидели её сидящей на крыльце, когда проходили мимо, и Стивен захотел сказать ей привет. Они принялись разговаривать, и она пригласила нас зайти. Мы провели у неё какое-то время, а потом я решил свалить, но Стивен заявил, что собирается задержаться у неё ещё немного. Вышло так, что той ночью он переспал с ней и получил от неё деньги в придачу. Я не имею ни малейшего представления, каким образом ему это удалось, но я знаю наверняка, что он был у неё раза четыре или пять, и всякий раз без исключения получал деньги. Для меня это было невероятно, как же я ему завидовал!

Но с другой стороны, Стивен всегда попадал в ситуации, подобные той, и они часто заканчивались не весело, как и в тот раз. Их утехи с Клариссой были в самом разгаре, когда в комнату вошёл друг-гей Клариссы, её сосед по комнате, и застал их в неудобном положении. Она сбросила с себя Стивена, и тот приземлился на пол её спальни прямо своим членом, и на этом всё кончилось.

Так мы со Стивеном и жили: я воровал все журналы о музыке и роке, которые нам были нужны. За исключением Big Gulps и сигарет, было не так уж много других вещей, на что стоило потратить наши деньги, поэтому мы были в хорошей форме. Мы, бывало, гуляли вверх и вниз по бульвару Сансет, а затем – по бульвару Голливуд (Hollywood Boulevard) от Сансет до Догени-Драйв, разглядывая плакаты с рок-звёздами в многочисленных хэдшопах или ныряя в первый попавшийся сувенирный или музыкальный магазин, казавшийся нам интересным. Мы просто гуляли, вникая в бурлящую действительность. Мы, бывало, часами торчали в местечке под названием «Кусок пиццы» (“Piece of Pizza”), раз за разом запуская на музыкальном автомате  пластинки с “Van Halen”. К тому времени это стало ритуалом: несколько месяцев до этого Стивен дал мне послушать их первую запись. Это было одно из тех мгновений, когда музыка своей массой совершенно потрясала меня.

«Ты должен это послушать, – сказал Стивен. – Это та самая группа, “Van Halen”, они роскошны!» Я сомневался, поскольку наши музыкальные вкусы не всегда совпадали. Он поставил пластинку, и соло Эдди, которое взрывало песню “Eruption”, прорвалось из динамиков. «Господи Иисусе! – сказал я. – Чёрт подери, что это?»

Это была форма самовыражения, такая же приносящая удовлетворение и глубоко личная для меня, как искусство и живопись, но совершенно другого уровня…

А ещё в том году я побывал на своём первом, по-настоящему большом рок-концерте. Это было 8 апреля 1979 года на Международном музыкальном фестивале в Калифорнии (California World Music Festival) в “Memorial Colisseum”, в Лос-Анджелесе. На концерте присутствовало 110 тысяч человек, а состав исполнителей был просто безумен: в концерте принимало участие куча групп, но хедлайнерами были Тед Ньюджент (Ted Nugent), “Cheap Trick”, “Aerosmith” и “Van Halen”. “Van Halen”, без сомнения, растоптали всех, кто играл в тот день, даже “Aerosmith”. По мне, это было не сложно: во время концерта “Aerosmith” настолько, мать их, лажали, что в их сете мне было невозможно отличить одну песню от другой. Я был их фанатом, но единственной песней, которую я смог разобрать, была “Seasons Of Wither”.

Со временем мы со Стивеном стали тусоваться перед клубами “The Rainbow” и “The Starwood” в среде ранних глэм-металлистов. “Van Halen” получили своё боевое крещение, пройдя этот же путь, и то же самое предстояло “Motley Crue”. Помимо групп, подобных “Van Halen” и “Motley Crue”, в то время уже были видны зачатки Лос-Анджелесского панк-рока. За стенами клубов всегда была куча народа, и поскольку у меня имелся доступ к наркотикам, я продавал их там, но не просто ради денег, а для того чтобы мы могли быть ближе к этим людям. В старших классах я нашёл лучший метод: я принялся изготавливать поддельные удостоверения, которые действительно позволили мне влиться в тусовку.

По вечерам в Западном Голливуде (West Hollywood) и Голливуде кипела жизнь. В числе прочих, «голубое» сообщество – вокруг «Французского квартала» (“French Quarter”), шикарного ресторана для голубых, и «голубых» баров вроде «Ржавого гвоздя» (“Rusty Nail”) – волнами накатывалось на преимущественно гетеросексуальную рок-тусовку. Такое сосуществование казалось мне и Стивену ненормальным. Повсюду было столько чудаков, но нам со Стивеном нравилось в этом всём вращаться, каким бы странным и бессмысленным это, в большинстве своём, ни было.

Подрастая, мы со Стивеном участвовали во всех возможных, казавшихся безопасными увеселениях. Как-то вечером мой отец взял нас с собой на вечеринку, устроенную его друзьями-художниками, жившими в тупике вверх по Лорел-Кэнион. Хозяин, друг моего отца по имени Алексис, приготовил целый бак чрезвычайно смертельного пунша, от которого все совершенно напились. Стивен, чьё детство проходило в Долине, никогда не встречал общества настолько интересного: друзья моего отца представляли собой группу изысканных и чуждых условности повзрослевших хиппи, и по этой причине пунш в сочетании с хорошей компанией  привёл его в совершеннейший экстаз. Для тринадцатилетних пить мы умели, но эта дрянь оказалась слишком «продвинутой» для нас. Я был настолько пьян, что и не заметил, как Стивен улизнул с вечеринки вместе с девчонкой, которая жила в комнате на нижнем этаже. Это окончилось тем, что Стивен оттрахал её, что, как оказалось, было совсем не здорово: она была замужем и ей было за тридцать. В свои тринадцать я думал о ней как о пожилой женщине. По моему мнению, Стивен оттрахал пожилую леди… которая к тому же оказалась ещё чьей-то пожилой леди.

Утром я проснулся, лёжа на полу, с привкусом пунша во рту и чувством, будто мою голову пронзили железным гвоздём. Я пошёл домой к бабушке, чтобы отоспаться, а Стивен остался, предпочтя поваляться в постели на нижнем этаже. Я десять минут как был дома, когда позвонил мой отец, чтобы сказать, что Стивену следует опасаться за свою жизнь. Женщина, с которой он провёл вечер, во всём призналась, и её муж от этого был совершенно несчастен. Тот парень, со слов моего отца, планировал «придушить»  Стивена, и это, убеждал меня мой отец, было настоящей угрозой. Когда я, похоже, не воспринял слова отца всерьёз, Тони сказал мне, что тот парень на самом деле дал обещание убить Стивена. В конце концов, ничего не произошло, и поэтому Стивену всё это сошло с рук, но то, что случилось, было явным предвестником грядущих событий. В возрасте тринадцати Стивен свёл все свои жизненные цели точно к двум: трахать девок и играть в рок-группе. Я не могу винить его за это предвидение.

В силу своих тринадцатилетних музыкальных познаний, которые (что, возможно, было обусловлено «кобелиными» навыками) я находил выше своих собственных, Стивен пришёл к заключению, что в рок-н-ролле имели какое-то значение только три группы: “Kiss”, “Boston” и “Queen”. Стивен восхищался ими каждый день, весь день напролёт, когда он должен был быть в школе. Его бабушка работала в булочной и уходила из дома каждый день в пять утра – она и понятия не имела, что Стивен редко ходит на занятия. Его день состоял из того, что он слушал записи “Kiss” на полной громкости, пока «джемовал»  на маленькой гитаре и усилке из “Wal-Mart”, точно также выкрученных на полную громкость. Я, бывало, сбегал к нему домой  потусоваться, а он, бывало, орал мне сквозь грохот: «Эй! Нам бы собрать группу, ты в курсе?»

Стивен был таким открытым и беззаботным, что своим энтузиазмом легко заражал других. Я и не сомневался в его намерениях и напоре – я немедленно уверовал в то, что мы соберём группу. Он назначил себя гитаристом, а я, как решили мы, должен был играть на басу. Когда сегодня – после двадцати пяти лет игры – я слушаю музыку, я могу отрешиться от всех инструментов и слушать звук одной гитары и немедленно придумать, как несколькими способами сыграть эту песню. К тому времени, как мне исполнилось тринадцать, я слушал рок-н-ролл годами; я уже знал, какие инструменты составляют рок-группу, но не имел представления о том, какие инструменты создают то или иное звучание. Я знал, что представляет собой гитара, но не знал, чем она отличается от баса, а исполнительское мастерство Стивена в то время совсем не проливало на это свет.

Когда мы, бывало, бродили по городу, мы часто проходили мимо музыкальной школы на пересечении Ферфакс-Авеню и Санта-Моника, называвшейся «Музыкальная школа Ферфакс» (“Fairfax Music School”) (сегодня там кабинет хиропрактики), и я подумал, что эта школа была бы хорошим местом, чтобы научиться играть на басу. По этой причине однажды я зашёл к ним, подошёл прямо к стойке и сказал: «Я хочу играть на басу». Администратор представила меня одному из учителей, парню по имени Роберт Уолин (Robert Wolin). Когда Роберт вышел, чтобы поговорить со мной, он оказался совсем не тем, кого я ожидал увидеть: он был белым парнем среднего роста в “Levi’s” и заткнутой в джинсы клетчатой рубашке. У него были густые усы, лёгкая небритость на лице и взъерошенные косматые волосы – казалось, эти волосы стригли по-настоящему один раз в жизни, но причёска долго у него не задержалась. Нет необходимости говорить, что Роберт совсем не выглядел как рок-звезда.

Тем не менее он терпеливо объяснил, что мне понадобится собственная бас-гитара, чтобы брать уроки игры, о чём я раньше и не подумал. Я обратился за помощью к бабушке, и она дала мне старую гитару-фламенко, которую она держала в шкафу, с одной нейлоновой струной. Когда мы вновь с Робертом встретились в школе, ему понадобилось одного лишь взгляда на мою гитару, чтобы понять, что со мной ему нужно будет начинать с самого начала, поскольку я не понимал того, что та штука в моих руках – вовсе не бас-гитара. Роберт поставил песню «Роллингов» “Brown Sugar”, взял свою гитару и стал играть вместе с записью – рифф и соло. Именно тогда я и услышал звук. Что бы ни играл Роберт – это был он. Я уставился на гитару Роберта в совершенном изумлении. Я стал показывать на неё пальцем:

- Вот так я хочу играть, – сказал я ему, – именно так!

Занятия с Робертом поддерживали мой интерес. Он нарисовал для меня схемы нескольких аккордов, показал на своей гитаре правильную аппликатуру и настроил единственную струну на мой гитаре. Он также сказал мне, чтобы в самое ближайшее время я достал оставшиеся пять струн. Гитара вошла в мою жизнь так невинно и неожиданно – она не была целью, не была предметом предварительного обдумывания, не была частью грандиозного плана, ну, кроме игры в воображаемой группе Стивена. Спустя десять лет, получив все преимущества своего положения, о которых мечтал Стивен, я буду путешествовать по миру, давать аншлаговые концерты и иметь в распоряжении девок больше чем мы смогли бы управиться… и это всё благодаря разбитому куску дерева, который моя бабушка откопала в своём шкафу.

Гитара заменила BMX и стала моим новым помешательством буквально в одну ночь. Это не было похоже ни на что другое, чем я когда-либо занимался: это была форма самовыражения, такая же приносящая удовлетворение и глубоко личная для меня, как искусство и живопись, но совершенно другого уровня. Способность извлечь звук, который говорил со мной языком музыки с той поры, когда я могу помнить, давала мне сил больше, чем всё, что я знал до этого. Перемена была столь же мгновенной, сколь моментально загорается включённая лампочка, и столь же светлой. Я возвращался из музыкальной школы домой и играл по методу Роберта: включал свою любимые песни и прикладывал все усилия, чтобы играть одновременно с записью. Я играл всё, что можно было сыграть с одной струной: после нескольких часов я уже мог отследить изменение высоты звука и скопировать мелодии из нескольких песен как самый последний двоечник. Мелодии вроде “Smoke on the Water” Deep Purple, “25 or 6 to 4” Chicago, “Dazed and Confused” Led Zeppelin и “Hey Joe” Джимми Хендрикса можно сыграть на струне «ми», и я получал удовлетворение, раз за разом наигрывая эти мелодии. Простого осознания того, что я могу «снимать» свои любимые песни из проигрывателя, оказалось достаточно, чтобы гитара навсегда осталась в моей жизни.

Всё лето перед началом девятого класса я брал у Роберта уроки игры на своей старенькой гитаре-фламенко – со всеми шестью струнами на месте. Роберт, естественно, показал мне, как их настроить. Я всегда поражался, когда он ставил запись, которую он не знал, и снимал её прямо на месте за несколько минут. Я всерьёз решил развить такую способность и у себя: как и любой нетерпеливый новичок, я моментально хотел перепрыгнуть на новый уровень, и, как и любой хороший учитель, Роберт заставил меня освоить фундаментальные истины. Он показал основы: мажорную, минорную и блюзовую гаммы, а также все аккорды в стандартных аппликатурах. Он, бывало, мог набросать схемы аккордов к моим любимым песням, вроде “Jumpin’ Jack Flash” и “Whole Lotta Love”, которые я должен был выучить в качестве вознаграждения, когда окончу все домашние задания на неделю. Обычно я сразу переходил к вознаграждению и, когда я появлялся в музыкальной школе, Роберту становилось понятно, что я даже и не притрагивался к заданиям. Иногда мне нравилось играть, как будто на моей гитаре по-прежнему была одна струна. В каждой моей любимой песне был рифф, и, пока мои пальцы не привыкли к надлежащей аппликатуре, гонять эти песни вверх и вниз по одной струне доставляло мне большое удовольствие.

Принадлежности для BMX пылились в моём шкафу. Мои друзья интересовались, где я бываю по вечерам. Однажды я встретил Дэнни МакКрэкена, когда я возвращался на велосипеде домой из музыкальной школы, моя гитара висела у меня за спиной. Он спросил у меня, где я пропадал и не выиграл ли я за последнее время какие-нибудь соревнования. Я ответил ему, что стал играть на гитаре. Он смерил меня, потом взглянул на мою потрёпанную шестиструнку и неодобрительно уставился мне прямо в глаза: «Да ну?» Он выглядел совершенно сбитым с толку, как будто не мог разобраться, что ему и думать о том, что я ему сказал. Минуту мы посидели на наших велосипедах в тишине с дурацким видом, а затем распрощались. Тогда мы в последний раз виделись с Дэнни.

Я уважал своего учителя Роберта, но по наивности и от нетерпения я не смог разглядеть прямую линию, которая вела от основ музыки, которые преподавал он мне, к песням “Led Zeppelin” и “Rolling Stones”, которые я хотел играть. Это произошло, как только я обрёл свою личную, так сказать, инструкцию для гитары. Это была не новая книга, которую я нашёл в гитарном магазине в корзине с товарами, продаваемыми по сниженным ценам. Книга называлась «Как играть на гитаре рок-н-ролл». В этой книге были схемы всех аккордов, табулатура и примеры соло из великих вещей Эрика Клэптона, Джонни Уинтера (Johnny Winter) и Джимми Хендрикса. С книгой шла маленькая гибкая пластинка, которая показывала, как правильно должно звучать то, о чём говорилось в книге. Я забрал эту книжку домой и буквально проглотил её. И как только я стал способен играть так же, как и звучали записи на этой пластинке, то совсем скоро я уже импровизировал в одиночку, а затем я просто потерял голову! Услышать себя однажды со стороны, как я играю фразы, звучащие как рок-н-рольное гитарное соло, было сродни обретению Священного Грааля. Та книга изменила мою жизнь. У меня по-прежнему есть потрёпанная копия этой книги, валяющаяся где-то в багажнике, и я никогда больше не видел другой такой ни до этого, ни потом. Я её искал её много раз и безрезультатно. Я склонен полагать, что это был единственный оставшийся в мире экземпляр, который оказался в тот день в магазине специально для меня. Та книга дала мне технику, которую я искал, и, как только я начал постигать её, я забросил музыкальную школу навсегда.

Теперь, насколько я мог судить, я стал рок-гитаристом, поэтому, движимый необходимостью, я взял взаймы сто долларов у бабушки и купил электрогитару. Это была очень дешёвая копия Les Paul, сделанная компанией “Memphis Guitars”. Меня привлекала форма гитары – все мои любимые гитаристы играли на Les Paul. Эта гитара олицетворяла для меня рок-н-ролл. К слову, я знал так мало, чтобы даже быть в курсе, кем был Лес Пол. Я не был знаком с его потрясающими джазовыми импровизациями и не имел понятия, что он руководил разработками электрических музыкальных инструментов, эффектов и звукозаписи. Я не знал, что его торговая марка электрогитар скоро станет моим главным выбором. И я не имел понятия, что, спустя много лет, мне удостоится честь много раз делить с ним одну сцену. Не-а, в те дни всё было достаточно просто: по моему мнению, с этой формой гитары я зрительно связывал звук, который хотел получить.

* * *

Открытие гитары – как открытие себя самого, она дала мне имя, дала мне цель. Она стала для меня творческой отдушиной, что позволило мне понять самого себя. Вихрь моего взросления внезапно отошёл на второй план, всё сфокусировалось на одной гитаре. Я не вёл дневника, и не казался способным выразить себя в конструктивном ключе, но гитара прояснила для меня мои же чувства. Я любил рисовать, это было занятие, которое отвлекало моё сознание от всяких вещей, но чтобы выразить себя полностью, такого проводника  для меня было недостаточно. Я всегда завидовал художникам, которые могут выразить себя через живопись, но только благодаря гитаре я пришёл к осознанию того, насколько чудесным может быть самовыражение.

Занятия на гитаре на протяжении многих часов, где бы мне ни приходилось заниматься, давало ощущение свободы.Игра на гитаре стала трансом, который успокаивал душу: руки были заняты делом, а сознание становилось сосредоточенным, и я обретал умиротворение. Попав однажды в группу, я обнаружил, что физическое напряжение, возникающее во время выступления, стало моим основным способом расслабления. Когда я играю на сцене, я в большей степени чувствую себя в своей тарелке, чем когда бы то ни было в своей жизни. На подсознательном уровне игра на гитаре наполняет тебя вдохновением, и поскольку я из тех, кто свой «собственный багаж» носит сам, то ничто другое не могло помочь мне лучше обнажить свои чувства.

Обретение собственного голоса через гитару в пятнадцать для меня было просто революционным. Это был скачок в моей собственной эволюции; я не могу представить себе нечто, что столь же существенно изменило мою жизнь. Единственное событие, которое можно сравнить с гитарой, произошло в моей жизни два года назад – тогда, когда я впервые постиг тайну противоположного пола. Испытав это однажды, я не думал, что что-нибудь может быть лучше, чем секс… пока я не стал играть на гитаре. А вскоре после этого я открыл, что эти два дела не могут мирно сосуществовать в моём тинейджерском мире.

Мою первую подругу звали Мелисса (Melissa) – милая, немного пухлая девчонка с большими сиськами, на год младше меня. Ей было двенадцать, а мне было тринадцать, когда мы лишили друг друга девственности. По сегодняшним стандартам не вызывают шока подростки, занимающиеся совсем уж взрослыми делами в возрасте гораздо младшем. Но тогда, в 1978 году, мы с Мелиссой далеко вышли за рамки: большинство из наших ровесников всё ещё практиковали французские поцелуи. Мы оба в душе понимали, что не стоит делать из хорошего ещё лучшее, поэтому поддерживали отношения на протяжении многих лет, встречаясь время от времени. В первый раз, когда мы позволили друг другу абсолютно всё, это случилось в доме, где она жила, в прачечной на первом этаже на внутреннем дворе. Она мастурбировала мой член – для нас обоих это было в первый раз. Со временем мы перенесли наши утехи в её квартиру, где она жила со своей матерью Кэролин (Carolyn), в которой была всего одна спальня. К несчастью, когда мы в первый раз занялись там любовью, Кэролин вернулась домой раньше обычного, и мне пришлось ползком выбираться через окно в спальне Мелиссы в штанах, спущенных до лодыжек. К моему везению, кусты на улице оказались ко мне снисходительны.

Отношения между нами моментально перерастали в страсть: когда её мама уходила из дома, мы занимались этим на кровати у Мелиссы, а когда она была дома – на кушетке сразу после того, как Кэролин отключалась от валиума, надеясь, что она ни за что не проснётся и не застукает нас. Само собой, ждать, когда же валиум начнёт действовать, было не просто. Так было, по крайней мере, пока Мелисса с матерью вскоре не переехали этажом выше в квартиру с двумя спальнями, которую Кэролин предоставила нам для того, чем сама не занималась. Она решила, что для нас будет лучше заниматься этим в её доме, а не где-нибудь ещё, и рассказала нам об этом предостаточно. По нашему с Мелиссой мнению, принимая во внимание наш подростковый, жадный до секса возраст, её мама была самой крутой на свете.

Кэролин курила тонны травы и открыто говорила с нами о сексе. Она, бывало, скручивала нам отменные косяки и разрешала мне жить с ними по нескольку недель подряд, и я ложился спать в комнате Мелиссы. Моя мама ничего не имела против, поскольку мы с Мелиссой на протяжении всего лета не расставались. Мать Мелиссы не работала, и у неё был весьма милый, намного старше её, ухажёр-наркоторговец, который продавал кокс, траву и кислоту. Всё это он мог свободно дать и нам при условии, что мы будем наслаждаться этим исключительно сами.

Дом, в котором находилась их квартира, находился на пересечении улиц Эдинбург (Edinburgh) и Уиллоуби (Willoughby), примерно в паре кварталов на запад от Ферфакс и полквартала на юг от бульвара Санта-Моника. Место было просто отличное – Лорелская начальная школа была прямо вниз по улице. Именно в этой школе мы познакомились с Мелиссой. Школьная площадка была маленьким человеческим обществом. Таким же был квартал, где жила Мелисса, который представлял собой совершеннейшую мешанину из людей различных культур: молодые гомосексуалисты, старые еврейские семьи, русские, армяне, выходцы из Ближнего востока – жили по соседству друг с другом. Это было необычное и милое, как в сериале «Предоставьте это Биверу», сосуществование, когда все улыбались, махали тебе рукой и говорили привет, и при этом ты ощущал вполне осязаемое напряжение.

Обычно вечером мы с Мелиссой закидывались наркотой и слушали музыку вместе с её мамой, а затем направлялись к Уэсу и Нэйту (Wes and Nate), двум гомосексуалистам, которые жили в единственном частном доме посреди многоквартирных домов в радиусе шести кварталов. У них был огромный задний двор размером с акр, на котором рос высокий дуб с качелями, приделанными к ветке. Мы выкуривали с ними косяк, а затем шли на задний двор, где ложились под дуб и смотрели на звёзды.

Кроме того, в тот период я открыл для себя  много современной на тот момент музыки. Я уже упоминал, что мои родители всё время проигрывали записи, – это мои самые тёплые воспоминания из детства. Я слушал их все в безмолвии: начиная от классических композиторов, которые нравились моему отцу, и заканчивая легендарными исполнителями шестидесятых и начала семидесятых, которых любили оба моих родителя. То время было творческим подъёмом в рок-н-ролле. Я постоянно ищу и редко нахожу записи, которые могут быть лучше записей того времени. Когда мне кажется, что я нашёл, то при близком знакомстве оказывается, что запись – всего лишь переделка оригинального произведения автора. И тогда я прихожу к заключению, что послушал бы «Роллингов» или “Aerosmith” или что-то написанное под их влиянием, чем продолжу слушать эту подделку.

Но когда мне исполнилось тринадцать, меня перестала радовать коллекция записей моих родителей. Я искал новый звук и нашёл бесконечный запас в доме Мелиссы. Именно в её доме мне впервые поставили “Supertramp”, “Journey”, “Styx”, “April Wine”, “Foghat” и “Genesis” – ничего такого, что действительно пришлось бы мне по вкусу. Но у матери Мелиссы была тонна записей “Pink Floyd”, с которым я уже был знаком благодаря своей маме, но принимая во внимание, что у Кэролин была настолько отменная травка, что их музыка приобрела совсем другой смысл. Их квартира была раем для гитариста, который собирается вот-вот распуститься: кури траву за так, открывай новые звуки и занимайся сексом со своей подругой всю ночь напролёт. Всё было так, пока я не закончил младшую среднюю школу.

я не думаю, что может быть что-то лучше, чем слушать любимую группу, выступающую вживую…

Остаток восьмого класса и весь девятый я провел, путешествуя со Стивеном по Голливуду днём, играя на гитаре в своей комнате и проводя ночи с Мелиссой. В какой-то день я украл пузатый магнитофон “Panasonic” с верхней загрузкой кассет и таскал его собой повсюду, впитывая музыку Теда Ньюджента, “Cheap Trick”, “Queen”, “Cream” и Эдгара и Джонни Уинтера. Каждый день я крал кассеты, поглощая по одной группе в день. Обычно я начинал с записей живых выступлений той или иной группы, потому что считал, что это единственный способ определить, стоит ли группа твоего внимания. Если живое выступление группы звучало достаточно хорошо, я «доставал» все их альбомы. По записям живых выступлений – прежде чем «добыть» все альбомы группы – я также судил о её лучших хитах. Таким образом я «экономил». Мне по-прежнему нравятся записи живых выступлений. Как и любой фанат рок-музыки – а я до сих пор отношу себя, прежде всего, к таким, – я не думаю, что может быть что-то лучше, чем слушать любимую группу, выступающую вживую. Я по-прежнему считаю, что своё лучшее исполнение мои любимые группы запечатлели на своих «живых» альбомах – не важно, говорим ли мы об альбоме “Aerosmith” “Live Bootleg”, “The Who” – “Live at Leeds”, “The Rolling Stones” – “Get Your Ya Ya’s Out”, “The Kinks” – “Give the People Want They Want”. Гораздо позже я был горд, оттого что “Guns N’ Roses” выпустили “Live Era”. Я думаю, этот альбом запечатлел пару великих моментов.

* * *

За исключением Мелиссы и Стивена, мои друзья были намного старше меня. Cо многими из них я познакомился через приятелей из нашей «велобанды», но большинство друзей я приобрёл «по дороге»  благодаря травке, которую я всегда доставал то из одного источника, то из другого. Моя мама сама курила траву и придерживалась либеральных взглядов в вопросе воспитания: она предпочитала, чтобы я курил траву под её присмотром, чем экспериментировал там, на улице. При всём должном уважением к ней – ведь она руководствовалась самыми лучшими намерениями, – но она так и не поняла, что эту траву я не только курил дома под её бдительным оком, но и прихватывал чуток с собой, когда отправлялся на прогулку, чтобы покурить или толкнуть. Травка, чтобы не соврать, была лучшим способом, чтобы втереться к кому-нибудь в доверие, и я благодарен за это моей маме.

У ребят старшего возраста, в кругу которых я вращался, были квартиры, они продавали наркотики, давали вечеринки и их, очевидно, не волновало то, как развлекаются несовершеннолетние вроде меня. Не говоря уж об очевидных преимуществах, такая компания дала мне возможность открыть для себя современные на тот момент группы, которые я наверняка пропустил бы. Я тусовался с группой сёрферов и скейтеров, которые «подсадили» меня на “Devo”, “The Police”, “999” и ещё несколько групп Новой волны, которых любили крутить на радио. Парень из другой компании, в которой я тусовался, – долговязый чернокожий по имени Кевин (Kevin) – во время одной из своих вечеринок познакомил меня с первым альбомом группы “ The Cars”.

Кевин был страшим братом одного из моих приятелей по «велобанде», братом парня по имени Кейт (Keith), который когда-то дал мне прозвище Соломон Гранди. Я уважал Кейта, потому что за ним всегда бегали самые горячие девчонки из средней школы Ферфакс (High School Fairfax). Когда мне было лет тринадцать, четырнадцать и я всерьёз увлекался BMX, этот парень был в центре событий, но при этом был настолько крут, что всегда казалось, что ему достаточно одного шага, чтобы забросить всю эту тусовку и заниматься более изощрёнными, взрослыми делами. Я до сих пор не пойму, почему Кейт называл меня Соломоном Гранди.

Как бы то ни было, музыкальные интересы Кевина были сомнительными. Ему нравилось диско – пристрастие, которое мы не разделяли. Сегодня я понимаю, что склонность Кевина к диско давала ему возможность получать столь много девчонок, сколь это вообще возможно. За это сегодня я уважаю его ещё больше. Это давало результат, потому что девчонки из его компании и на его вечеринках были цыпочками горячими и неразборчивыми в знакомствах, что меня особенно притягивало. К слову сказать, я и не ожидал, что мне понравится «новая клёвая группа», записи которой Кевин собирался мне поставить, пока мы курили косяк в его комнате во время вечеринки тем вечером. Я изменил своё мнение на середине первой песни и к тому времени, как закончилась вторая, я стал поклонником Эллиот Истон (Elliot Easton) на всю жизнь. Эллиот Истон был душой “ The Cars”, и их первый альбом совершенно покорил меня. По моему мнению, “The Cars” была одной из нескольких сильных групп, которые продолжали успешно занимались творчеством, в то время когда Новая волна захватывала радиостанции.

Перед тем как в тот вечер я ушёл с вечеринки, я услышал отрывок песни, который по-настоящему захватил моё внимание. Кто-то поставил альбом “Rocks” – “Aerosmith”, я ухватил только две песни, но и этого оказалось достаточно. От альбома шла энергетика, такая же вульгарная и распутная, какой может быть только гулящая кошка и какой я никогда раньше не испытывал. Если соло-гитара и была моим голосом, который пребывал во мне нераскрытым, то этот альбом был тем, что я ждал всю свою жизнь. Перед тем как свалить, я непременно взглянул на обложку альбома, чтобы знать, чья запись это была. Я запомнил это название, “Aerosmith”; четыре года назад, в 1975, у них был всего один радио-хит на тот момент – песня “Walk This Way”. Я вновь столкнулся с альбомом “Rocks” спустя неделю или две… но в самый неподходящий момент времени.

Перед тем, как перейти к своей следующей истории, я должен сказать, что отношения никогда не бывают простыми, особенно между людьми, тела которых молоды, неискушённы и разрываются гормонами. Мы с Мелиссой были по-настоящему привязаны друг к другу, но, тем не менее, мы часто ссорились и мирились. Ссоры обычно были результатом того, что моя преданность занятиям гитарой оказывалась сильнее преданности времяпрепровождению с самой Мелиссой. Именно в этот период мы и расстались с ней, а я уже сосредоточил своё внимание на… назовём её Лори (Laurie). Она была значительно старше меня и в компании моих друзей, совершенно очевидно, была «девчонкой-не-из-моей-лиги». У Лори были невероятные сиськи и длинные русые волосы. Она носила очень тонкие стянутые поясом майки с большими вырезами. Эти майки были настолько прозрачными и просторными, что увидеть её грудь было пустяком. Как и я, Лори недавно осталась одна – она рассталась со своим парнем Рики (Ricky), типичным сёрфером. Во что бы то ни стало я решил быть с ней; меня не заботило, что она была старше меня на четыре года и всё время игнорировала меня. Я знал, что я смогу это. Я продолжал заговаривать с ней и оказывать ей знаки внимания и, наконец, добился от неё взаимности. Лори перестала быть неприступной и познакомилась со мной поближе. А поступив так однажды, она, похоже, забыла, что ещё несколько недель назад для неё я был всего лишь пустым местом, панком, намного младше её, которого она даже не замечала. Наконец однажды вечером, когда её мамы не было в городе, она пригласила меня к себе в гости.

Я оставил велосипед у неё на лужайке, и она проводила меня к себе в комнату. Её комната была настолько крутой и клёвой, что это просто выходило за рамки моего представления о крутизне: на лампы были наброшены шарфы, повсюду висели плакаты с рок-звёздами, у неё было своё собственное стерео и тонны записей. Мы курнули, и я, вознамерившись не торопить события, стал просматривать её пластинки, чтобы найти что-нибудь, чем бы мог её удивить. Среди пластинок я увидел альбом “Rocks”, знакомый мне по вечеринке у Кевина, устроенной несколько недель назад, поэтому я поставил именно его, совсем не подумав о том, что этот альбом продолжал играть не переставая у меня в подсознании с того самого момента, когда я услышал те две песни. Едва крики, открывающие песню “Back to the Saddle”, ворвались в комнату, меня парализовало; припав к динамикам, я раз за разом слушал запись, не обращая никакого внимания на Лори. Я совершенно забыл о ней, так же как и о своих затейливых планах, которые я вынашивал на этот вечер. Через пару часов она похлопала меня по плечу:

- Привет, – сказала она.

- Привет, – ответил я. – Что-то случилось?

- По-моему, тебе лучше пойти домой.

- Да?.. Ну ладно.

Альбом “Rocks” и сегодня вызывает у меня сильные чувства, такие же, как и тогда: кричащий вокал, грязный звук гитар и неослабевающий «кач» – вот он, истинный блюз-рок. Тогда в необузданной юности “Aerosmith” было что-то необъяснимое, что совершеннейшим образом соответствовало моему душевному состоянию; этот альбом звучал именно так, как я себя ощущал. После того, как я упустил возможность и прохлопал Лори, я посвятил всё своё время изучению песни “Back to the Saddle”. Я украл кассету и сборник песен “Aerosmith” и проигрывал песню раз за разом до тех пор, пока не выучил риффы. Разучивая песню, я вынес ценный урок: музыкальные пособия не могут научить тебя, как правильно играть. Я в некотором роде уже научился «читать» музыку, поэтому понял, что ноты в сборнике песен были совсем не тем, что звучало на альбоме. Тогда всё стало на свои места – ведь я боролся не один час и всё ещё не мог сыграть песню так, как надо. Поэтому я забросил книги и продолжил заниматься на гитаре, пока не подобрал песню по слуху; и впредь именно так я подбирал по слуху любую песню, которую хотел играть.

Осваивая каждый лик из песни “Back to the Saddle”, я понял, что манера игры у Джо (Joe) и у Брэда (Brad) насколько индивидуальна, что никто другой, кроме них самих, никогда не сможет сыграть точно так же. Подражание должно быть трамплином для музыканта, чтобы тот смог обрести свой собственный голос, но никогда не должно подменять его: никому не следует копировать игру своих кумиров с точностью до ноты. Гитара для этого – слишком личный способ выражения себя. Гитара должна оставаться тем, чем она есть, – уникальным продолжением музыканта.

* * *

К тому времени, когда мои летние каникулы – последние в младшей средней школе – подходили к концу, у меня уже был собственный мир, сотворённый по моему же плану, мир столь же согласованный, сколь рассогласованной была моя жизнь дома. Это объясняется тем, что вскоре после расставания моих родителей их отношения окончательно расстроились. Я жил понемногу с каждым из них, но жизнь в обоих домах казалась мне не совсем нормальной. В конце концов, я стал жить в основном у бабушки в её кондоминиуме в Голливуде, в то время как мой младший брат жил с мамой. Разумеется, зачастую я ночевал в доме Мелиссы.

После отношений с Дэвидом Боуи моя мама завела новые с одним талантливым фотографом – назовём его «Бой-френд». Они встречались около трёх лет и, в конце концов, переехали в квартиру на улице Кокрен недалеко от Третьей (Cochran off Third) и Ла-Бри, где я жил с ними некоторое время. Бой-френд был, наверное, лет на десять моложе Олы. Когда они только познакомились, он был восходящей звездой: я помню, как к ним в гости приходили Герб Риттс (Herb Ritts), Моше Брака (Moshe Brakha) и некоторое другие известные фотографы и модели. У моей мамы и Бой-френда были бурные отношения, в течение которых она, по сути, опустилась до его помощника и забросила собственную карьеру.

У Бой-Френда в его ванной комнате всегда была фотолаборатория, и к концу их отношений я разузнал, что в этой лаборатории он курил кокаин ночи напролёт, пока занимался «работой». И всё было бы хорошо, но с тех пор как кокаин внезапно возник в жизни Бой-Френда, его зависимость от наркотиков незамедлительно начала тормозить его карьеру, увлекая за собой и его отношения с моей мамой. Бой-Френд переносил страшные мучения, он был несчастен, а несчастьем всегда хочется поделиться с другим, поэтому хоть я и не был в восторге от Бой-Френда, сам он был полон решимости вытащить меня на прогулку. Мы, бывало, курили вместе, потом вылезали на улицу и бродили по чужим гаражам. Обычно мы крали поношенную мебель, старые игрушки и всякий хлам), который, казалось, в семье уже не нужен. Одной из таких найденных нами вещей был красный диван, который мы тащили на себе домой. Мы перекрасили его баллончиком в чёрный цвет и поставили его в «келье». Не могу себе представить, что подумала об этом Ола, когда она проснулась на следующее утро. Я и на самом деле не знаю, потому что она никогда об этом и не говорила. Как бы то ни было, после наших приключений Бой-Френд не останавливался и продолжал курить всё утро напролёт и, я подозреваю, весь день. А я обычно нырял в свою комнату в половине восьмого утра, притворялся на час спящим, затем вставал, говорил маме доброе утро и отправлялся в школу, будто бы ночью у меня был хороший здоровый сон.

Моя мама настояла на том, чтобы я жил с ней и Бой-Френдом, потому что она не одобряла ту обстановку в доме моего отца, которая оказывала бы на меня влияние. Как только отец свыкся с расставанием, он собрался с силами и переехал в квартиру, которую снимал его друг Майлз (Miles) и группа его общих с мамой знакомых. В том месте, казалось, выпивал каждый, а отец встречался с несколькими женщинами, поэтому, по мнению моей мамы, для меня это была нездоровое окружение. В тот период мой уже долгое время встречался с женщиной по имени Сонни (Sonny). Нельзя сказать, что жизнь была к Сонни добра – она потеряла своего сына при каких-то страшных обстоятельствах и, несмотря на то, что она была очень мила, она была в полной заднице. Они с моим отцом проводили большую часть времени выпивая и трахаясь. Поэтому какое-то время, пока я жил с мамой, я виделся с отцом только по выходным, но когда мы встречались, у него всегда было для меня что-нибудь интересное: модель какого-нибудь удивительного динозавра или что-нибудь «потехничнее», вроде самолёта на дистанционном управлении, который тебе нужно собрать самому да ещё и с нуля.

Спустя какое-то время, я стал видеться с ним чаще, когда он переехал в квартиру на пересечении Сансет и Гарднер (Gardner) в дом, состоящий из квартир-студий, с общим туалетом. Его приятель художник Стив Дуглас (Steve Douglas) жил чуть дальше по коридору. В доме на первом этаже был гитарный магазин, хотя в то время гитара ещё не стала моей привычкой. Изостудия отца занимала целую комнату, поэтому он надстроил в комнате второй этаж, чтобы спать прямо в студии у дальней стены, и я какое-то время жил с ним на этом этаже, пока учился в седьмом классе, сразу после того, как меня выперли из младшей средней школы имени Джона Берроуза (John Burroughs Junior High) за кражу кучи велосипедов – но об этой истории незачем рассказывать. Как бы то ни было, в тот непродолжительный период я посещал младшую среднюю школу имени Ле-Конте (Le Conte Junior High), а поскольку мой отец не водил машину, я каждый день ходил за пять миль в школу и обратно.

Я не вполне уверен, чем мой отец и Стив зарабатывали на жизнь. Стив тоже был художником, и, насколько я мог судить, они проводили дни за бутылкой, а ночи – у холста, рисуя для собственного блага или разговаривая об искусстве. Одно из моих забавных воспоминаний того периода – старомодная санитарная сумка Стива, набитая «винтажным» порно, за просмотром которого он меня однажды застукал.

Его квартира и наша, по сути, были единым творческим пространством, поэтому это было вполне естественно, когда я в любое время мог отправиться в его студию. Однажды он зашёл к себе и застал меня, рыскающего в его сундуке с порно-сокровищами. «Я предложу тебе сделку, Сол, – сказал он мне. – Если тебе удастся увести эту сумку из-под моего носа, ты сможешь оставить её себе. Подумай, справишься ли ты с этим? Я очень ловок, так что тебе придётся быть ловчее меня». Я только улыбнулся ему в ответ: план, как присвоить себе эту сумку, у меня был, ещё до того как он бросил мне вызов. Я жил на том же этаже; по сравнению с тем, что я делал на улице, это была, говоря воровским языком, не бог весть какая кража.

Спустя пару дней в поисках своего отца я заглянул к Стиву в квартиру. В это время они оба были так увлечены беседой, что даже не заметили, как я вошёл. Это был великолепный шанс: я схватил сумку, вышел из квартиры и припрятал её на крыше. К несчастью, я не долго праздновал победу: мой отец приказал мне вернуть сумку Стивену, едва тот понял, что она пропала. Ужасно жаль, те журналы – просто классика.

В моём детстве были периоды, когда я упорствовал и твердил своим родителям, что они не мои родители, потому что я искренне верил, что они меня похитили. Я часто убегал из дома. Когда я однажды готовился сбежать, мой отец фактически помог собрать мне сумку – маленькую клетчатую сумку, которую он купил мне в Англии. Он был таким понимающим, и любезным, и добрым, что, помогая собирать мне вещи, убедил меня остаться. Умение ловко использовать реверсивную психологию – одна из черт его характера. Я надеюсь, что я унаследовал от него эту способность, потому что хотел бы использовать её в общении со своими детьми.

* * *

Я бы сказал, что моим самым большим приключением был тот день, когда я, шестилетний мальчишка, взмыл в воздух на своём «Большом колесе». В то время мы жили на вершине Лукаут-Маунтин-Роуд, и я проехал весь путь вниз до Лорел-Кэнион, а затем весь путь до бульвара Сансет, что в общем составляет больше двух миль. Я не заблудился, ведь у меня был план: я намеревался въехать прямо в магазин игрушек и остаться там жить до конца своих дней. Думаю, я всегда был целеустремлённым. Конечно, когда я был мальчишкой, я много раз хотел убежать из дома, но у меня нет сожалений о том, как меня воспитывали. Если б всё было чуть не так, как есть, если бы я родился на одну минуту позже, или оказался бы в нужное время, но не в том месте, или наоборот, то моей жизни, которую я проживаю и которая привела меня к любви, просто бы не было. А это уже то, о чём я не захотел бы задуматься ни на секунду.

 

Глава 4. В старших классах

Казённые (institutional) коридоры все одинаковы и отличаются только цветом. Я видел изнутри несколько реабилитационных центров (rehab centers), какие-то из них были более высококлассные, чем другие, но больничная серость (зд. clinical sobriety) их стен была одинакова. Все они были выкрашены преимущественно в белый цвет и оклеены оптимистическими лозунгами вроде «Ты ещё в пути, это не конечная остановка» (“It’s a journey, not a destination”) и «Живи сегодняшним днём» (“One day at a time”). Последний лозунг я нахожу ироничным, принимая во внимание тот путь, по которому скатилась вниз Макензи Филипс*. Комнаты, все до единой, (зд. generic) как театральные декорации (backdrops), спроектированы, чтобы вселять надежду в людей любого общественного положения (walk of life), потому что реабилитационный центр – и те, кто в нём побывал, это знают, – более объективный срез общества (cross section of society), чем списки присяжных заседателей (зд. jury duty). Общение в «группе» никогда не давало мне многого: в центре я не заводил новых приятелей и не воспользовался ни одним из многочисленных шансов приобрести новые связи в наркосреде. После того, как я провёл дни в постели в избавляющих от греха путах (purgatorial knots), неспособный есть, говорить или думать, мне было не до болтовни. Лично мне общинная терапия (зд. aspect) реабилитационного центра навязывался насильно, так же как и в средней школе. И так же как и в средней школе, я в неё не вписывался. Ни то и ни другое учреждение не преподало мне предназначенные для меня уроки, но из каждого я вынес кое-что важное. Идя по их коридорам назад к выходу, я был уверен, что ухожу, твёрдо зная, кто я такой.

* * *

В 1979 году я пошёл в среднюю школу Ферфакс (FAIRFAX HIGH). Это была обыкновенная американская муниципальная школа (public high school) – линолеум на полу, ряды шкафчиков, внутренний двор, несколько мест позади (around-back) школы, где дети не один год покуривают (sneak) сигареты и принимают наркотики. Школа была выкрашена в типично казённый, нейтральный светло-серый цвет. За стенами школы рядом с футбольным полем было хорошее место, чтобы покурить травы, а сбоку от кампуса располагалась исправительная школа имени Уолта Уитмана (Walt Whitman)**, куда ходили конченые кретины, потому что другого выбора у них не было. Это, место казалось концом пути, и хотя оно выглядело более интересным (пусть даже и издалека), чем обыкновенный кампус, я старался держаться от него так далеко, насколько это было возможным.

Мой лучшего друга Стивена Адлера опять отослали назад в Долину, чтобы он ходил в среднюю школу там, что для меня было так же далеко, как и Испания. Я несколько раз съездил к нему, и всякий раз это место меня разочаровывало: Долина была плоской с климатом сухим и более жарким, чем дома, и выглядела точь-в-точь как в телесериале (sitcom). Все жители, казалось, только тем и занимались, что вылизывали (cherish) свои одинаковые лужайки и свои одинаковые жизни. Даже в юном возрасте, я знал, что с этим местом что-то не так; сам живя в состоянии, которое нельзя назвать нормальным (beneath the normalcy), я чувствовал, что эти люди в большей степени трахнутые на голову, чем кто бы то ни был в Голливуде. Мне было грустно без Стивена, и как только он уехал, я глубже погрузился (retreated) в мир моей гитары. Я ходил в школу, всегда отмечаясь, будто я был на занятиях каждый день, но, как правило (on average), я отсиживал первые три урока, а остаток дня проводил на «отбеливателях»***, играя на гитаре.

В средней школе был единственный предмет, который значил для меня всё, по этой причине он был единственным предметом, по которому я получал хорошие отметки (earned an A). Когда я только стал его посещать, он назывался курсом теории музыки, а год спустя – курсом гармонии. Его преподавал некий парень по имени доктор Хаммель (Dr. Hummel). Предмет заключался в сжатом изложении основ (reduced to its roots) элементов музыки языком математики. Я учился рисовать ключевые знаки и записывать аккорды и их структуру, и всё это с точки зрения анализа тех принципов, которые лежали в их основе (underlying logic). Мы никогда ни разу не играли на музыкальных инструментах, даже наш учитель использовал пианино в качестве инструмента, чтобы проиллюстрировать теорию примером, но на этом использование инструментов заканчивалось – весь предмет был чистой воды изучением теории. В то время как я проваливал математику, я преуспевал в гармонии, именно поэтому этот предмет был единственным, что я никогда не пропускал. Всякий раз, когда я появлялся на уроке, казалось, я знал задание, которое нам задавали. Я ни разу осознанно (consciously) не применил то, что мы изучали, в своих занятиях на гитаре, но я не могу отрицать, что знания о записи музыки (notation), которые мне дали, просочились в мой ум и несколько улучшили мою игру. По этому предмету у нас подобрался состав главных действующих лиц: среди прочих, был Сэм – фортепианный виртуоз, еврей с густыми курчавыми волосами, а также Рэнди, длинноволосый китаец, металлист. Рэнди всегда носил атласную жилетку в стиле “Aerosmith”, но при этом был мнения, что Кейт Ричардз (Keith Richards) и Пит Тауншенд (Pete Townshend) – фуфло, а Эдди Ван Хален – бог! В конце концов, мы стали друзьями, и я ходил на этот предмет, чтобы насладиться нашими каждодневными обсуждениями, которые я любил столь же, сколь и сам предмет, и на которые, в основном, ходили музыканты, обсуждавшие только музыку.

В то же самое время другие предметы не так хорошо мне удавались. В школе был один учитель, который решил сделать из меня пример, когда я уснул на парте. В то время у меня была работа по вечерам в местном кинотеатре, поэтому я мог быть уставшим, хотя более вероятно, что мне просто это более чем наскучило, потому что предмет был социальными науками (social studies). Из того, что я запомнил, было то, что учитель прервался, чтобы обсудить с классом концепцию стереотипа. Он отметил мои длинные волосы и тот факт, что я заснул, а объясняя на примере значение слова стереотип, он заключил, что я, скорее всего, рок-музыкант, у которого нет большего в жизни большего желания (aspiration), чем играть громкую музыку. Затем он поднял меня и задал мне несколько конкретных (pointed) вопросов:

- Ну, я предполагаю, вы, наверное, музыкант, так? – спросил он. – На чём вы играете?

- На гитаре, – ответил я.

- Какого рода музыку вы играете?

- Ну, наверное, рок-н-ролл.

- Это громкая музыка?

- Ну да, очень громкая.

- Обратите внимание, класс, этот молодой человек – великолепный пример стереотипа.

Когда я проснусь, я всегда злой, поэтому то, что случилось, было больше чем я смог вынести. Я поднялся, вышел перед классом, перевернул его стол и вышел. Этот инцидент вместе с предшествовавшим ему случаем, когда я попался с марихуаной (weed bust), вписал слово «конец» в историю моей карьеры в средней школе Ферфакс.

* * *

Гораздо больше о своих одноклассниках (PEER GROUP) я узнавал на неофициальной школьной «перемене» (recess), на которую собирались не только все ученики средней школы Ферфакс, от младших школьников до старшеклассников, но и ученики других средних школ. Эта перемена проводилась в конце грунтовки (dirt road) на вершине Фуллер-Драйв (Fuller Drive) прямо в строну Голливудских холмов. Это место называлось Имения Фуллеров (Fuller Estates), сейчас его уже нет на карте; сегодня вместо этой грунтовки – кривая линия на походном маршруте (hiking trail) в каньоне Раньон (Runyon Canyon), а тогда, в конце семидесятых и начале восьмидесятых, это был пустырь для подростков. Но задолго до этого, в двадцатых годах, это место было гораздо интереснее – здесь располагался особняк Эррола Флинна (Errol Flynn), который занимал несколько акров вершины этого широкого холма, возвышающегося над Лос-Анджелесом. Но с того самого времени и до той поры, когда я был ребёнком, особняк пришёл в упадок и к 1979 году превратился в руины – от него остался скелет из больших бетонных панелей (big concrete slab) и пустой бассейн. К тому времени, когда я видел этот особняк, он представлял собой похожие на статуи (statuesque) развалины, с которых открывался изумительный вид.

Величественный апокалиптический рифф песни поглотил всё моё тело…

Осыпающиеся бетонные стены представляли собой двухэтажный лабиринт (maze) – идеальное укрытое от посторонних глаз (out-of-the-way) место для наркоманов (stoners) всех возрастов. Ночью, вдали от сияния уличных фонарей, там было темно хоть глаз выколи (pitch-black). Но у кого-нибудь всегда оказывался радиоприёмник. В тот раз, когда я впервые услышал “Black Sabbath”, я был там и торчал от кислоты (on acid). Я почти что отключился, глядя на чёрное небо над Имениями Фуллеров, разглядывая гирлянды звёзд (trails between stars), когда кто-то поблизости оглушил тишину песней “Iron Man”. Я не уверен, могу ли я точно описать (pinpoint) то, что я почувствовал – величественный апокалиптический рифф просто поглотил всё моё тело.

Эти развалины и все, кто там был, будто вышли из подросткового кино эпохи семидесятых. В действительности это время было изумительно передано в фильме «Через край» (“Over the Edge”), в котором снимался молодой Мэтт Диллон (Matt Dillon). Фильм рассказывал о группке загнанных обкуренных вырвавшихся из-под контроля подростков из Техаса, которых родители игнорировали до такой степени, что они взяли в заложники целый город. В этом фильме – бьюсь об заклад, так было и со всеми подростками, которые околачивались в Имениях Фуллеров, – родители тех парней и понятия не имели, чем на самом деле занимались их дети. В своих самых агрессивных и наиболее реалистичных моментах тот фильм был правдивой картиной (representation) подростковой культуры того времени: многие родители либо недостаточно хорошо присматривали за своими детьми, чтобы заметить проблему, либо наивно полагали, что поступают правильно, доверяя своим чадам и притворяясь слепыми (turn a blind eye).

* * *

Когда я учился в средней школе, подростки одевались, следуя разным направлениям. Благодаря Пэт Бенатар (Pat Benatar) и Дэвиду Ли Роту (David Lee Roth) до школы докатилось влияние спандекса, и эта модная тенденция оставила свой цветной след: девушки носили узкие с большим вырезом неоновых расцветок боди (bodysuit), и некоторые парни от них не отставали. Я помню, что когда я учился в младшей средней школе, я даже видел пару “Capezio”****, но слава богу они вышли из моды к тому времени, как я пошёл в среднюю школу (freshman*****), хотя причёски «перья в волосах» (feathered hairs) всё ещё были распространены у обоих полов. Это было столь широко распространено, что во всех смыслах не было круто.

Другое огромное влияние на моду оказал фильм «Американский жиголо» (“American Gigolo”) с Ричардом Гиром в главной роли. Фильм описывал (chronicle) падение стильного парня из Беверли-Хиллс, занятого в мужской проституции (male’s escort). Это было худшим, что могло случиться с голливудскими подростками, потому что каждая девчонка, которой было тринадцать, четырнадцать или пятнадцать лет стала одеваться так, как будто ей было двадцать пять, и стремилась отыскать хорошо одевающегося парня, гораздо старше её самой. Я никогда не пытался настроиться (dial into) на их психологию, но на моих глазах несколько девчонок не старше пятнадцати принялись использовать тонны макияжа, принимать кокаин (blow) и встречаться c девятнадцатилетними и двадцати-сколько-там-летними. Это было, мать твою, глупо и, если честно, грустно. Многие из них пали жертвами наркотиков (casualties of the scene), даже не достигнув возраста начала потребления спиртного (зд. drinking age). В конце концов, они с самого старта оторвались слишком далеко******, поэтому их нагнали, задолго до того как они сумели прорваться за линию ворот.

* * *

Я не был похож ни на одного любого другого ученика в школе, и мои увлечения определённо отодвигали меня от них ещё дальше. Я ношу длинные волосы, футболки, джинсы, а также “Vans” или “Chuck Taylors” с тех пор, как стал самостоятельно принимать решения (have a say in the matter). Когда я пошёл в среднюю школу, всё, что меня волновало, была музыка и игра на гитаре; я никогда не следовал (abide by) веяниям, которые имели влияние на моих сверстников, так что я был реликтом (throwback). Со мной всегда такой парадокс: я всегда выделялся, но никогда не желал и не искал банального внимания. Тем не менее, я привык не вписываться, и по-другому мне было просто некомфортно: я так часто менял школы, что стал вечным (perennial) «новым парнем» и, возможно, по мнению моих сверстников, «пришибленным новым парнем».

Даже невооружённым глазом было видно, что ничего нельзя было с этим поделать: я явно не был никем из предложенного: ни относился к высшему, среднему или низшему классу, не был ни белым, ни чёрным, ни кем-то ещё. Пока я взрослел, а мои домашние адреса продолжали меняться, я осознал и понял, почему моя мама так тщательно размышляет (ponder) над новым бланком приёма в школу, прежде чем заполнить ту или иную графу. Если бы в определённых школьных округах (school district) я числился как чёрнокожий, то меня, может быть, возили бы из зоны (zone) в дальнюю школу (inferior school) на автобусе, в то время как меня могли записать в лучшую школу прямо по соседству, если я был бы зарегистрированным белым*. В средней школе я никогда не искал своей «ниши» по расовому признаку, а о своей расе я вспоминаю, только когда это становится проблемой в умах других людей. Я оказывался в таких ситуациях тогда и с тех пор продолжаю в них оказываться, когда мне нужно обратить внимание слишком «широко мыслящих» индивидуумов на их поведение, вызванное тем, что они сомневались в том, белый я или чернокожий. Как музыканта, меня всегда веселило то, что я одновременно и англичанин и чернокожий, особенно по той причине, что столько много американских музыкантов, создаётся впечатление, очень сильно хотят быть английскими музыкантами, в то время как столько много английских музыкантов, в частности в шестидесятые, пускались во все тяжкие (went to great pains), чтобы быть чернокожими. Это и была ещё одна причина, по которой я не был такими, как все; при этом я могу пересчитать по пальцам одной руки (count on one hand) все те столкновения, в которых я участвовал и которые возникали на расовой почве. Они произошли, когда я погрузился в белую вселенную металла восьмидесятых. Однажды в клубе “The Rainbow” я подрался с Крисом Холмсом (Chris Holmes) из группы “W.A.S.P.” Дафф подслушал, как Крис сказал, что ниггерам не стоит играть на гитаре. Крис сказал это не мне, но это явно было про меня. Насколько я помню, Дафф позже об этом мне рассказал, и в следующий раз, когда я встретил Криса, я подошёл к нему, чтобы тот ответил за свои слова, но Крис пустился бежать. Помимо того, что Крис меня оскорбил, это одни из самых нелепых и лживых слов, которые именно музыкант может произнести.

* * *

В средней школе я обрёл круг своих друзей – людей, которые все были довольно уникальны и отличались от остального школьного сообщества (student body). Моими самыми близкими друзьями были Мэтт и Марк – они определяли тот период моей жизни. Мэтт Кэссель (Matt Cassel) – сын Сеймура Кэсселя (Seymour Cassel), одного из величайших характерных актёров (character actor) за минувшие пятьдесят лет. Начиная с шестидесятых годов, Сеймур снялся в почти двухстах фильмах. Наиболее известные из них те, которые были сняты им вместе с его другом Джоном Кассаветисом (John Cassavetes). Он снимался в слишком большом количестве фильмов и телешоу, чтобы их перечислять. За последнее время его чемпионом является режиссёр Уэс Андерсон (Wes Anderson), он снимал Сеймура в «Академии Рашмор» (“Rushmore”), «Семейке Тененбаум» (“The Royal Tenenbaums”), «Водной жизни» (“The Life Aquatic with Steve Zissou”). Сеймур – голливудская легенда, он поддерживал создание независимого кино (indie film), ещё до того как оно не вошло в практику (institution), – его философия заключалась в том, что он, бывало, брался за роль, к которой он был привязан, даже за оплату его авиаперелёта. Он также был одним из живущих на широкую ногу (hard-partying) деятелей кинематографа, получавших роялти (class of movie making royalties), среди которых можно также отметить Кассаветиса, Бена Газзара (Ben Gazzara), Романа Полански (Roman Polanski) и других.

Я мог заявиться в дом Мэтта, усесться в его комнате и часами играть на гитаре, разучивая всякие фишки с тех записей, которые у него были: альбом “Live” Пэта Трэверса (Pat Travers), самое новое от “AC/DC” – “Back in Black”. В этих альбомах были риффы, которое можно было разучивать долгие, долгие часы. Они жили на Кингз-Роуд за бульваром Сансет в доме, скрытом от глаз отелем «Хайатт беспорядков» (Riot Hyatt**) по соседству с А-образным зданием (A-frame house), которое стоит там и сегодня. В этом здании всё время снимали порно-фильмы, а Сеймур в то же самое время выращивал на заднем дворе коноплю. Соседство с А-образным зданием было отличным преимуществом жилища Мэтта: мы, бывало, бродили рядом с ним и общались (mix up) с девчонками, снимавшимися в порно. Это выглядело совсем неприлично, но им нравилось, забавляясь друг с дружкой, заводить нас, подростков, и оставлять ни с чем.

Сеймур устраивал лучшие вечеринки, и он воспитал своих детей хорошо настолько, чтобы устраивать тусовки при них. Моя мама была знакома с Сеймуром, но она никогда бы не одобрила то, что происходило на его вечеринках. На вечеринках Сеймура всегда было море свободы и никаких ограничений (full-on). Его дети Мэтт и Дилин (Dilynn) были достаточно умны и независимы, чтобы Сеймур за них волновался: они к этому времени уже определили, какое место занимают они среди этого «сумасшедшего дома» (crazy existence). Его жена Бетти никогда не выходила из своей спальни; для меня это было тёмной и зловещей (foreboding) загадкой – что же происходило у неё наверху? Принимая во внимание, что Сеймур держал домочадцев в некотором роде железной хваткой (iron fist), то по этой причине в мир своего дома Мэтт позволил войти только избранным друзьям, в числе которых был и я.

Как-то Сеймур взглянул на меня и наградил (bestow) меня прозвищем, которое имело для него больший смысл, чем моё настоящее имя. Когда в его доме во время вечеринки я ходил из комнаты в комнату, выискивая, чем бы мне ещё таким заняться, он тронул меня за плечо, остановил на мне свой дружеский (affable) взгляд и сказал: «Эй, Слэш, ты куда идёшь? Ты куда направляешься, Слэш? А?»

Очевидно, это прозвище приклеилось. Мои друзья, которые были на вечеринке в доме Сеймура, на следующий день в школе стали называть меня Слэшем, и совсем скоро это стало единственным именем, под которым меня стал знать каждый. А в то время мои друзья и я подумали, что это было просто клёвое имя, но это было не просто клёвое имя. Спустя годы я отыскал Сеймура, и он объяснил всё подробно. Я был в туре “Use Your Illusions” и оказался в Париже вместе со своей мамой в то же самое время, когда там был Сеймур. Мы обедали втроём, и он объяснил, что моё прозвище в своём прямом значении олицетворяет мою бешеную энергию (sense of hustle). Он был горд тем, что я на самом деле сделал из этого прозвища себе имя и что именно он был тем самым, кто дал мне эту кликуху (moniker). Причина, по которой он назвал меня Слэшем, заключалась в том, что я никогда не сидел спокойно (зд. stand still) дольше пяти минут; во мне он видел того, кто всегда придумывал очередную проказу (scheme). Он был прав – я всегда чаще приходил или уходил, чем стоял без дела. Я всегда (perpetually) в движении, и пока здороваюсь, успеваю попрощаться. Эту мою особенность Сеймур передал одним словом.

В доме Сеймура я познакомился с кучей людей, в том числе «Роллингами». После того, как они отыграли концерт в “L. A. Coliseum”, они заскочили к Сеймуру продолжить вечеринку (after-after party). Я видел тот концерт – они сыграли “You Can’t Always Get What You Want” настолько вдохновенно, что я никогда не забуду этого их выступления. Я умудрился пожать руку Ронни Вуда (Ronnie Wood), мне было пятнадцать, и я вовсе не знал, что в дальнейшей жизни он будет одним из лучших моих друзей. В действительности, мой сын Лондон был зачат в его доме (conceive).

Другой мой близкий друг Марк Мэнсфилд (Mark Mansfield) появляется и исчезает из моей жизни с тех пор, как мы познакомились в средней школе. Кен, отец Марка, был режиссёром звукозаписи (record producer), а его приёмная мать – певицей. Его настоящая мать жила в Санта-Барбаре, куда он часто отправлялся, когда попадал в неприятности, а в неприятности он влипал постоянно. Семья Марка жила в очень симпатичном доме за бульваром Сансет. Марк был как мини-Джеймс Дин (James Dean) с чертами Денниса Хоппера (Dennis Hopper) – он всё время пробовал что-нибудь новое и делал всё, когда бы ему ни бросили вызов. И делал он это всё на чистом энтузиазме и с улыбкой на лице. Медленно, но верно это отношение к жизни свело его вниз по тёмной дороге: центр для содержания под стражей задержанных несовершеннолетних (juvenile detention [center]), центр реабилитации и всё в том же духе. Марк был парнем того самого сорта. Однажды он позвонил мне в десять утра, чтобы сказать, что он с другом съезжают в машине, принадлежащей маме его друга, с дороги где-то в районе Малхолланд (Mulholland). Поскольку мамы этого парня не было в городе, они угнали машину прямо от их дома (зд. driveway), и, в конце концов, слетели на ней с уступа (shoulder) прямо в каньон. К счастью для них, они приземлились на дерево и смогли взобраться вверх и вылезти на дорогу. Само собой разумеется, что в следующий раз Марк мне звонил, находясь в изгнании (from exile) в доме свой матери в Санта-Барбаре.

* * *

Едва я смог связать три аккорда вместе в последовательность (зд. consistently) и импровизировать соло, я захотел сформировать группу. Стивена рядом не было – он находился далеко в Долине, поэтому я начал сам (strike out on my own). Ещё раньше, в конце младшей средней школы, я пробовал собрать группу, но из этого ничего хорошего не вышло. Я нашёл басиста, а также барабанщика, чья мать преподавала в средней школе Ферфакс французский язык. Это был мой первый опыт игры с темпераментным и вспыльчивым (tantrum-prone) барабанщиком. Если этот парень допускал ошибку, он пинал и переворачивал всю установку. Затем нам обычно приходилось ждать, пока он не поставит её обратно. А басист в той группе был просто шикарный. Его звали Альберт (Albert), и мы, бывало, играли каверы “Rainbow” вроде “Stargazer”. К несчастью, Альберт попал на велосипеде в аварию на Малхолланд-Драйв и провалялся в коме около месяца или около того. Он лежал на вытяжке (in traction), у него были штифты в шее и в обеих ногах, а также бандаж (braces), поддерживающий его ноги в разведённом состоянии, в общем, все эти штуки. Он пришёл в школу, похожий на заглавную букву А только большого размера, и безо всякого желания играть на басу.

Моё первое профессиональное выступление прошло в «Баре Эла» (“Al’s Bar”), тогда я играл в группе с друзьями моего отца. Мой отец очень гордился моей любовью к гитаре и всегда хвастался (brag) этим своим друзьям. Не знаю что именно, но что-то, должно быть, случилось с их гитаристом, и Тони уговорил их (talk them into) позволить мне играть. Уверен, что они беспокоились, справлюсь ли я. Но я поднялся на сцену и справился: они играли двенадцатитактовый блюз, а также исполняли стандартные каверы вроде «Роллингов», имеющие в своей основе тот же блюз, которые мне всегда нравились (feel for). За то выступление мне поставили бесплатное пиво, которое и сделало моё выступление по-настоящему профессиональным.

Среди моих друзей в средней школе было несколько гитаристов. Я познакомился с парнем по имени Адам Гринберг (Adam Greenberg), который играл на барабанах, и мы вместе нашли парня по имени Рон Шнайдер (Ron Schneider), который играл на басу, и мы образовали трио, окрещённое именем “Tidus Sloan”. Я до сих пор ума не приложу, что означает это название… Точно знаю, что это название я позаимствовал у парня по имени Филлип Дэвидсон (Phillip Davidson), до которого мы доберёмся совсем скоро. Когда однажды ночью Филлип несвязно бормотал, я помню, что меня чрезвычайно заинтересовало то, что он говорил, что бы это ни означало.

- Tidus ally sloan te go home, – сказал Филлип. По крайней мере, мне так послышалось.

- Что? – спросил я у него.

- Tid us all de sloans to ghos hum, – сказал он. Или так мне показалось.

- Эй, Филлип, что ты хочешь сказать?

- Говорю тебе: “To tidus these sloans ta grow fome, – сказал он. – Tidus sloans to go home”.

- Окей, чувак, – сказал я. – Круто.

Думаю, что он хотел, чтобы я велел всем этим девчонкам в его доме валить к себе, но я из того случая я вышел с мыслью, что “Tidus Sloan” – что бы, мать его, оно ни означало – было довольно крутым названием для группы.

* * *

“Tidus sloan” была исключительно инструментальной группой,

потому что мы так и не нашли вокалиста, а я определённо сам петь не собирался. В основном, потому что у меня нет личностных качеств (personality) для того, чтобы быть в группе каким бы то ни было лидером. Просто выйти на сцену и поговорить с публикой для меня целое достижение (зд. effort). Всё, что я по-настоящему хочу, чтобы меня оставили в покое и дали играть на гитаре. Как бы то ни было, “Tidus Sloan” играли ранних “Black Sabbath”, ранних “Rush”, ранних «Цеппелинов» (“Zeppelin”) и ранних “Deep Purple” без вокалиста – мы были ретро, ещё до того как это стало ретро.

Мы репетировали в гараже Адама, чем доводили его мать до сумасшествия. Она и все по соседству беспрестанно жаловались, что можно понять, потому что для жилого района (residential neighborhood) мы играли и вправду слишком громко. Его мать звали Ширли (Shirley), и я нарисовал на неё карикатуру. На ней была изображена женщина, стоящая в дверном проёме и орущая на пределе своего голоса (at the top of her lungs): «Это слишком громко, хватить шуметь!» Пол комнаты на картинке завален пивными банками, а на кровати валяется парень с длинными волосами, играющий на гитаре и не обращающий на неё ни малейшего внимания.

Карикатура на Ширли вдохновила меня на мою первую татуировку. Хотя фигура, которую я набил себе на плече, совершенно на неё не похожа: у этой были волосы Никки Сикса (Nikki Sixx) и огромные сиськи, в то время как настоящая Ширли любила бигуди и была старая и толстая, хотя тоже с большими сиськами. Я сделал себе эту татуировку, когда мне было шестнадцать. Она выбита на моей правой руке, и под ней написано Слэш. Позже Адам объяснил мне, что причиной частых приступов гнева у Ширли был только я один: я только что приобрёл “Talkbox” у приёмной матери Марка Мэнсфилда. “Talkbox” представляет собой звукоусилитель, позволяющий музыканту модулировать звучание какого-нибудь музыкального инструмента, пропущенного через “Talkbox”, движениями своих губ перед прозрачной трубкой, прикреплённой к микрофону. Очевидно, звуки, которые я издавал, напоминали Ширли её покойного (late) мужа, который умер от рака гортани всего пару лет назад. Вполне понятно, я перестал пользоваться “Talkbox” в её доме.

В моей средней школе было ещё несколько гитаристов и групп вроде Трейси Ганза (Tracii Guns) и его группы “Pyrhus”. Одно время я ему даже завидовал, потому что когда я только начинал учиться игре и у меня ещё не было электрогитары, у Трейси был чёрный Les Paul (настоящий Les Paul!) и усилитель Peavey. Я никогда не забуду, о чём тогда думал: «Насколько Трейси по уровню выше меня (how together he was)!» На вечеринках мы, бывало, сравнивали друг с другом группы, где мы играли, и между нами определённо витал дух соперничества.

В средней школе я общался с любыми музыкантами, которых только мог встретить. Были парни моего возраста и были постарше – фанаты того, что осталось от “Deep Purple” (left-over Deep Purple), настолько непроходимо тупоголовые (irretrievably brain-dead) и с истекшим «сроком хранения», что продолжали тусоваться с парнями из средней школы. Лучшим из них был вышеупомянутый Филлип Дэвидсон: не только потому, что он придумал, сам того не зная, название для моей первой группы, но и потому, что у него был Stratocaster, что имело огромное значение. Его родителей, казалось, никогда не было дома. Он жил в одном из этих видавших виды домов в Хэнкок-Парк, заросших травой, и мы, бывало, устраивали там вечеринки дни и ночи напролёт. Мы были всего лишь подростками, устраивавшими пивные сборища (keg parties): никаких родителей, только Филлип и пара его братьев-наркоманов.

Мне всегда было интересно, где были его родители. Всё напоминало мультики “The Peanuts”: дети сами по себе и никаких представителей власти. Для меня это было загадкой: я думал, что его родители могут придти домой в любой момент, но этого никогда не случалось. Похоже, я был единственным, кто волновался по этому поводу. Филлип упомянул о существовании своих родителей, которым принадлежал дом, в котором они, казалось, никогда так и не материализовались. В доме не было такого места, где бы они могли прятаться: в доме был один этаж и три спальни. Они, чего доброго (for all I knew), могли быть похоронены на заднем дворе, а если они и были там похоронены на самом деле, то никто и никогда бы не нашёл их там, поскольку двор был доверху завален всяким мусором (зд. debris).

У Филлипа была привычка бродить по комнатам, держа в руке косяк или сигарету или и то и другое одновременно, и рассказывать истории, которые были очень длинными только потому, что Филлип говорил очень медленно. Он был высоким и тощим (lanky) с настоящей козлиной бородкой (billy-goat goatee), длинными темно-рыжими (auburn) волосами и веснушками. А ещё он был обкуренный… ну, сильно обкуренный. Я имею в виду, что он, бывало, хихикал порой, но с другой стороны он был достаточно невыразительным (expressionless). Его глаза, казалось, вечно были закрыты, – это я имел в виду, говоря «сильно обкуренный».

Предполагаю, Филлип играл Хендрикса и ещё много всякого на своём винтажном Страте, но я никогда не слышал этих вещей. Я вообще никогда не слышал, чтобы он играл на гитаре. Я лишь помню, что всякий раз, когда я приходил к нему домой, он ставил на своём стерео “Deep Purple”. Филлип был спёкшимся (зд. burned out) настолько, что тусоваться с этим парнем было просто больно. Я всегда вижу в людях лучшее, и для меня не имеет значения, в чём их, мать её, проблема. Но Филлип?.. Я понапрасну ждал, что этот человек сделает что-нибудь примечательное, пусть даже зажжёт маленькую искорку, которую никто другой, может, и не увидит. Я прождал целых два года, пока учился в младшей средней школе, и тоже ничего не увидел. Не-а, ничего. Зато у него вправду был Stratocaster.

Мне не нравится совмещать кокаин и гитару…

Оглядываясь назад, можно сказать, что для школьной группы “Tidus Sloan” был весьма успешен (functional). Мы выступали в нашем школьном амфитеатре и на многих шумных (rowdy) школьных вечеринках, включая и мой день рождения. Когда мне стукнуло шестнадцать (turned 16), Марк Мэнсфилд устроил вечеринку в доме своих родителей на Голливудских холмах, и моя группа была полна решимости (all set to) играть на ней. На мой день рождения моя подруга Мелисса подарила мне грамм кокаина, и тем вечером я получил ценный урок: мне не нравится совмещать кокаин и гитару. Перед тем как мы вышли играть, я вдохнул всего пару дорожек, но я едва мог взять хоть ноту. Мне было очень стыдно. С тех пор, как тем вечером я сделал ошибку, эта история с точностью повторилась со мной несколько раз: всё звучало совершенно не так, я не мог поймать волну и совершенно не хотел играть. Казалось, будто я впервые взял в руки гитару, – так же неловко я себя чувствовал, когда впервые стал на лыжи.

Мы отыграли около трёх песен, а потом я просто бросил. Я рано усвоил, что лучше приберегать всякие «внешкольные» мероприятия (extracurriculars) до окончания концерта. Я могу пить и играть, но я знаю свой предел. А что касается героина, то мы перейдём к этому позже, потому что это целый ворох других проблем*. Тем нем менее, я прочно усвоил, что никогда не стоит брать с собой эту привычку, когда ты отправляешься в дорогу.

Свой самый сумасбродный концерт “Tidus Sloan” дали на бат-мицве** в каком-то непонятном месте. Однажды ночью Адам, Рон и я курили на Ла-Бри-Тар-Питс и встретили одну девчонку, которая предложила нам пятьсот зелёных за то, чтобы мы сыграли на вечеринке её сестры. Когда она поняла, что нам это не так уж и интересно, она принялась как бы невзначай упоминать (drop) имена известных людей, являвшихся «друзьями её семьи», которые намеревались быть на той вечеринке, в том числе и Мика Джаггера (Mick Jagger). Мы продолжали не верить, но в течение (over the course) следующих пары часов она подняла (built up) эту вечеринку до уровня крупнейшего события в Лос-Анджелесе. Поэтому мы запихнули всё наше оборудование и тех друзей, которых смогли, в пикап друга Мэтта и отправились на выступление. Вечеринка проходила в семейном доме, располагавшемся в двух часах езды от Голливуда, – примерно на час сорок пять минут дальше, чем мы ожидали. Дорога заняла столько времени, что к тому времени, как мы добрались до места, мы даже не знали, где оказались. В тот самый момент, когда мы повернули на дорожку перед их домом (driveway), мне показалось невероятным, что в этом доме вот-вот начнётся самая звёздная (star-studded) в этом году вечеринка Лос-Анджелеса. Дом был маленьким, старомодным, в общем, дом дедушки и бабушки. На мебель были надеты прозрачные виниловые чехлы (slipcovers), в гостиной лежал ворсистый ковёр синего цвета, а у стен были выставлены семейные портреты и фарфор. Что до свободного места, то дом было чрезвычайно заставлен мебелью.

Мы приехали накануне вечером и спали в их гостевом домике. С их стороны это был очень гостеприимный жест, но идея сама по себе – кошмарная, и сказать вам по правде, эта приличная еврейская семья выглядела по-настоящему шокированной, когда мы приехали. В тот же вечер для завтрашнего выступления мы установили на веранде наше оборудование, где они уже поставили столы, стулья и небольшую сцену. Затем мы направились, чтобы совершенно убиться (get annihilated) тонной выпивки, которою мы взяли с собой. Мы тихо её потребляли и делали всё, что было в наших силах, чтобы держать себя в руках, но, к несчастью, мы израсходовали наши запасы и были вынуждены вломиться в семейный дом за парой бутылок чего-нибудь, что оказалось бы под рукой. Те бутылки оказались самым худшим из того, к чему мы могли бы приложить свои руки: то, что со своей водкой и виски мы смешали манишевич (Manischewitz)*** и целый букет ликёров, которые никогда не должны были быть выпиты вот так, прямо из горлышка (be downed straight from the bottle), означало начало очень длинного уикенда – длинного для нас, для хозяев дома и для множества гостей, которые появились утром следующего дня.

За ночь наша группа и наши друзья уничтожили гостевой домик до такой степени, что это затмевало, насколько я могу вспомнить, почти любой случай, в котором оказывались «Ганзы» (“The Guns”). Вся ваннa была в блевотине. Я сидел с той девчонкой в ванной на раковине, когда раковина сорвалась со стены, – вода била струёй, заливая всё, пока мы не закрыли вентиль. Было похоже, что мы целенаправленно разрушили (vandalize) весь домик, но большая часть разрушений – побочный эффект. Я рад заявить, что не наносил самое худшее из всех оскорблений: не блевал в тушёное мясо. Это мясо, которое являлось традиционным блюдом, подаваемым на каждой бар- и бат-мицве, было оставлено на медленном огне (simmer) на ночь в гостевом домике для того, чтобы на следующий день быть поданным к столу. В какой-то момент вечера один из наших друзей поднял крышку, наблевал в кастрюлю, и положил крышку на место, никому об этом не сказав и не выключив плиту. Я не могу точно передать, каково это проснуться на полу с бешеной (raging) головной болью, осколками стекла, прилипшими к лицу, и висящим (clinging to the air) в воздухе ароматом тёплого мяса, вымоченного в блевотине.

К несчастью для этой бедной семьи, калейдоскоп ужасов (horror show) продолжился. Прошлой ночью мы выпили всё наше спиртное и всё то, что украли из семейного дома, поэтому утром первым делом, когда мы приступили к репетиции, мы принялись воровать выпивку из одного бара. Позже, когда на торжество гуськом стали подтягиваться (file in) родственники, наша музыка была настолько громкой, что никто не знал, что им делать или говорить, хотя пара предложений всё-таки поступила.

Одна очень энергичная (peppy) пожилая женщина очень небольшого роста подошла к нам, чтобы выразить свою конструктивную критику. «Эй, молодой человек, ваша музыка очень громкая! – Сказала она, взглянув на нас с неодобрением (зд. squint up at us). – Как вы смотрите на то, что убавить звук? Некоторые из нас пытаются поговорить!»

Бабуля была хитра (slick). У неё были очки в оправе чёрной, как бутылка Коки, и костюм от известного дизайнера, и, несмотря на то, что она была невысоко роста, у неё был беспрекословный авторитет. Она спросила, знаем ли мы какие-нибудь «популярные» песни, и мы приложили все наши усилия, чтобы оказать ей услугу (accommodate her). Мы добавили к нашему выступлению все каверы “Deep Purple” и “Black Sabbath”, которые мы знали. Они воздвигли для нас сцену, перед которой поставили стулья, но для нас было очевидно, что, за исключением нескольких шести- и восьмилеток, вся вечеринка пьянствовала (was plastered) за стеной на максимальном расстоянии от сены. В действительности гости вели себя так, как если бы на улице шёл дождь, потому что когда я поднял взгляд, я понял, что они все собрались в гостиной дома, когда иных веских причин бежать с открытого воздуха, кроме как от звука нашего выступления, не было.

Мы совершенно вывели из себя гостей, поэтому постарались привлечь их тем, что стали играть медленные вещи. Мы сыграли хэви-металлическую версию песни “Message in the Bottle”. Это не помогло, поэтому мы стали играть все популярные песни, которые знали. Мы раз за разом без вокала играли песню “Start Me Up”. Всё было бесполезно – “Start Me Up”, растянувшаяся в нашем исполнении на полчаса, не смогла никого вытащить на площадку. От безысходности мы исполнили песню “Feelings” Морриса Альберта (Morris Albert) в интерпретации Джими Хендрикса. Это тоже не удалось, поэтому эта песня стала нашей лебединой (made it our swan song), а мы сами свалили оттуда ко всем чертям.

* * *

Кому-то это может показаться удивительным, но до того как я собрал группу, я начал регулярно работать с раннего возраста, чтобы заработать деньги, необходимые мне для продолжения занятий на гитаре. C девятого класса я развозил газеты (had a paper route). Это был довольно протяжённой (extensive) маршрут, который охватывал район от бульвара Уилшир (Wilshire) и Ла-Бри до авеню Ферфакс и Беверли. Я развозил газеты только по воскресениям. Мне нужно было вставать в шесть утра, если только я не мог уговорить бабушку подвезти меня на машине. На велосипедном руле с обоих концов у меня висело по громадной сумке, поэтому, наклонись я хоть чуть-чуть в какую бы то ни было сторону, и я бы упал (wipe-out). Со временем я нашёл себе лучшую работу в кинотеатре на Ферфакс.

То количество времени, которое я отдал работе, и то количество времени, которое я посвятил изучению гитары, в одно и то же время раскрыли для меня одну тайну (revelations to me): я наконец узнал, почему я работал так усердно и настойчиво****. Полагаю, это было общим вкладом моих родителей: творческое начало моего отца и инстинктивное стремление моей матери добиться успеха. Я, возможно, выбрал самый трудный способ достичь того, к чему я стремлюсь, но я всегда полон решимости настолько, чтобы добиваться своего. Это внутреннее побуждение (inner drive) помогало мне пережить те моменты, когда всё было против меня и я оказывался один без надежды на помощь (nothing to see me through).

Работа была тем, на чём я концентрировался и делал, несмотря на то, нравилась она мне или нет. Я добровольно надрывал свою задницу весь день и ночь напролёт, для того чтобы заработать наличных, что поддержало бы мою страсть. Я нашёл работу на «Часах-визитках» (“Business Card Clocks”), небольшой часовой фабрике, специализировавшейся на торговле по каталогам (mail-order). Каждый год с сентября по декабрь я собирал часы для праздничных корзин (gift baskets) нескольких компаний. Я приклеивал увеличенные репродукции их визиток на кусок мазонита, помещал в центр часовой механизм, вставлял это всё в деревянную рамку и упаковывал в коробку. Я собрал тысячи и тысячи таких штук. У нас была почасовая оплата, и я был единственным, кто относился к работе как помешанный: я, бывало, приходил на работу в шесть утра, работал весь день до ночи, а затем прямо там и спал. Не думаю, что это было законно, но я плевал на это, ведь я хотел заработать за сезон столько денег, сколько было в моих силах.

Это была отличная работа, которой я занимался достаточно долгое время (quite a few years), хотя, в конце концов, она всё-таки ужалила меня в задницу. Мой босс, Ларри, лично выписывал мне чеки*, поэтому я никогда не числился среди работников его фабрики (never on the books), а он никогда не отчитывался перед Внутренней налоговой службой (IRS) о моём заработке. Поскольку я не был его работником, я не видел оснований платить налоги с моих доходов. Но в тот самый момент, когда спустя несколько лет я заработал с «Ганзами» первые деньги, появилась налоговая служба (came calling), требуя от меня уплаты задолженности по налогам (back taxes) плюс проценты (interest). Я до сих пор не могу поверить в то, что из всех вещей, которые я натворил, правительство прищучило меня (nailed me) именно за работу на часовой фабрике. Со временем я узнал, как всё было на самом деле. Налоговая служба проводила аудиторскую проверку Ларри и допросила его с пристрастием (grilled him) об определённой сумме денег, заработанную за период нескольких лет, за которую Ларри не мог отчитаться (account for), поэтому он был вынужден признаться, что она была выплачена его работнику, то есть мне. Налоговая служба выследила меня (track down) и наложила арест (put a lien on) на мои сбережения, счета и имущество (assets): все деньги, которые я клал в банк, немедленно оказывались арестованными (seized), чтобы покрыть мою налоговую задолженность. На тот момент я слишком долго был на мели, чтобы расстаться со всем просто так, едва чего-то добившись: вместо того, чтобы откупиться от них первым же чеком в счёт той прибыли, которую я ещё заработаю с «Ганзами» (first advance check), я «укрепил» свою долю прибыли, вложив деньги (consolidate into) в дорожные чеки, которые я всё время держал при себе. Но мы перейдём к этому через некоторое время.

Ещё я работал в «Голливудском музыкальном магазине» (“Hollywood Music Store”) на пересечении Ферфакс и Мелроуз (Melrose avenue), в котором продавались инструменты и музыкальная литература (sheet music). Чем упорнее я старался зарабатывать себе на жизнь (earn my keep), добиваясь своей мечты, тем чаще происходили «какого-хрена-случаи». Вот один из них. Был один парень, который постоянно приходил в магазин и «пилил» (shred) в отделе гитар. Он, бывало, снимал какую-нибудь «новую» гитару со стены, как если бы он её видел в первый раз, и принимался играть в течение долгих часов. Он настраивал гитару, «пилил» на ней и, типа, как бы оттягивался и играл, казалось, уже не один год. Уверен, такой парень есть в каждом музыкальном магазине.

* * *

Когда я пошёл в младшую среднюю школу, то открыл для себя много великих хард-роковых групп, у которых я учился: “Cheap Trick”, “Van Halen”, “Ted Nugent”, “AC/DC”, “Aerosmith” и “Queen” – тогда все они были в зените своей славы (all in their prime). В отличие от своих сверстников-гитаристов я никогда не стремился копировать Ван Халена. Тогда он был знаменитым (marquee) соло-гитаристом, и поэтому все пытались играть так же, как и он, но ни у кого из них не было его ощущения музыки (зд. feel), и никто, казалось, и не осознавал этого. Его звук был очень личным, я и представить не мог, чтобы моя игра была похожей на его игру, или чтобы попытаться играть так же, или чтобы даже просто захотеть этого. Слушая его записи, я лишь подобрал у Эдди несколько блюзовых ликов. Эти лики никто не считает частью узнаваемого стиля (signature style) Ван Халена – не думаю, что Ван Халена когда-нибудь должным образом ценили за его отменное чувство ритма и мелодии. Поэтому пока все остальные гитаристы работали над своими «хаммерами» (hammers-on) и слушали “Eruption”, я просто слушал “Van Halen”. Мне всегда нравились гитаристы-личности: от Стиви Рей Воэна (Stevie Ray Vaughn) и Джеффа Бека (Jeff Beck) до Джонни Уинтера и Альберта Кинга (Albert King). Пока я учился у них, разбираясь в их технике, я впитал в себя их страсть, что дало мне гораздо больше.

Как бы то ни было, всё изменилось к тому времени, когда я перешёл в среднюю школу. К 1980 году английский панк-рок уже проложил свою дорогу в Лос-Анджелес, но стал чем-то совершенно нелепым, не имеющим ничего общего со своими корнями. Панк-рок был стремительным, не оставляющим равнодушным (impossible to ignore) веянием моды. В одночасье все парни постарше, которых я знал, стали носить потёртые разорванные рубашки, «криперсы»** и бумажники на цепях, сделанных из скрепок или английских булавок. Я никогда не понимал, что в этом панк-роке такого особенного – это было очередное несерьёзное явление (зд. superficial installment) на западно-голливудской сцене, прошедшее по клубам “The Rainbow”, “The Whisky”, “Club Lingerie” и “The Starwood”.

Я никогда не считал лос-анджелесский панк-рок достойным того, чтобы его слушать, потому что настоящей музыкой я его не считал. Примерно в то же время “The Germs” были известной группой с кучей подражателей, которые, как я считал, не умели играть и, вообще, были полным дерьмом. Единственными группами, которые чего-то стоили, по моему мнению, были “X” и “Fear”. Других не было. Я допускал (respected), что, с точки зрения музыканта, сам смысл панк-рока в том и заключался, чтобы не уметь хорошо играть и чтобы тебя это совершенно не волновало. Но я не мог принять, что все в панк-тусовке эксплуатировали эстетику панка в совершенно не тех целях – между «плохо играть» и «играть намеренно плохо с какой-то целью» есть разница.

Выйдя из Лондона и Нью-Йорка, панк-рок произвёл на всех впечатление, и насколько сильно он был затем извращён (misinterpret) в Лос-Анджелесе, столь сильное влияние панк-рок оказал на клубы. Лучшим из появившихся клубов был “The Cafe de Grand”. Это было самым крутым местом (зд. venue), чтобы посмотреть на истинные (hardcore) панковские выступления, хотя и не единственным. “The Palladium” также организовывал здоровские выступления панк-групп. В этих клубах я видел “The Rammones”, чего я никогда не забуду, – их выступление было таким же сильным, как и сёрфинг на больших волнах. За некоторыми исключениями, лос-анджелесский панк-рок был так же жалок, как выпендрёжников (poseurs), выстраивавшихся на целые мили каждый уикенд возле клуба “The Starwood”.

Тогда же я, наконец, достиг возраста, чтобы считаться взрослым парнем. До этого я всё время крутился под ногами как шкет, который общается со взрослыми парнями, увлекается тем, чем увлекаются они, всегда стремясь оказаться частью той крутотени, которой занимались они сами. Теперь я стал этим парнем, и, если вы спросите моего мнения (as far as I was concerned), то панк-движение и эта кошмарная мода на панк, которая пробралась вслед за панком через чёрный вход (back door), всё испортили. Я только что стал достаточно взрослым, чтобы начать разбираться (appreciate) и наслаждаться всем тем, что было, когда я был ещё маленьким, и едва я повзрослел, вся музыка стала, мать её, портиться.

С того дня, когда я родился, и до 1980 года, музыка была неизменна (stable). Всё в какой-то мере было замешано на рок-н-ролле, несмотря на то, что появились рок-группы, звучавшие достаточно «сглажено» (watered-down bands): “Foghat”, “Styx”, “Journey”, “REO Speedwagon” и многие другие. Начиная с 1979, 1980 года, все, за исключением “Van Halen”, пошли по иному пути, который насаживал (instill) совершенно новый тип социального протеста (rebellion); и вся та музыка, которой я увлекался, была в той или иной степени под влиянием моды сошла на нет (got phased out by trendiness).

Я хотел быть гитаристом в группе, которая вела бы поклонников за собой и наполняла бы их эмоциями…

После того, как я был исключён из средней школы Ферфакс из-за того инцидента с преподавателем социальных наук, я оказался в школьном лимбе***. Образование для моей матери всегда было приоритетом в жизни. При условии, что я согласился переехать вместе с ней, куда бы она ни направилась, она разрешила мне всё лето жить там, где я бы ни поселился, и жить так, как взбредёт мне в голову. Потом пришла осень. Ей нужны были твёрдая гарантия (real assurance) того, что я буду ходить в школу, поэтому ничто иное, как проживание с ней под одной крышей, не могло дать ей такую гарантию. После того лета, когда меня отчислили (expulsion), я записался в летнюю школу**** при Голливудской средней школе (Hollywood High), чтобы попытаться набрать кредиты, которые мне были необходимы для поступления в Объединённую среднюю школу Беверли-Хиллс (Beverly Hills Unified High School), чтобы начать там обучение в десятом классе. Но при этом я прилагал усилия, чтобы вообще свалить из средней школы: я готовился к сдаче квалификационного экзамена (proficiency exam). Ничего хорошего из этого не вышло: во время первого получаса я вышел покурить и больше не вернулся туда.

В тот же самый период моя мама, наконец, оставила своего бой-френда – фотографа по прозвищу «Бой-френд». Когда «Бой-френд» стал в буквальном смысле выносить вещи из дома, чтобы купить кокаин (freebase away everything) – в конце концов, он всё-таки разорился,– моя мама и мой брат собрали свои вещи и без предупреждения переехали из дома. В то время я проводил дома не так много времени, поэтому я непосредственно не наблюдал того, как там всё полетело в тартарары. Но когда мне об этом рассказали, я вздохнул с облегчением (was relieved).

Мои мама, брат и бабушка вместе переехали в квартиру на пересечении Уилшир и Ла-Синега (La Cienega), и, когда наступила осень, то я, по маминому указанию, присоединился к ним. Моя мама хотела, чтобы я закончил среднюю школу, прежде чем встану (set out) на ту тропу, которую выберу, но я не оправдал её надежд. Мои оценки, посещаемость и записи за поведение (behaviour record) не дотягивали до заоблачных (зд. stellar), поэтому она сделала всё, что могла – записала меня в исправительную школу (continuation student) при средней школе Беверли-Хиллс.

Исправительная – это место, куда направляют детей с проблемами «приспособляемости» (adjustment): с проблемами в усвоении уроков (learning disorders), в поведении, а также тех, кто по каким-то другим причинам не успевают за стандартной программой. Хотя (whereas) в средней школе Ферфакс я и думал, что исправительной школы нужно держаться стороной, то, когда я в неё попал, она оказалась для меня просто идеальной: мне разрешили работать в своём ритме (at my own pace), и я мог распределять свои учебные часы для того, чтобы учёба в исправительной не мешала работе. Я, бывало, приходил в восемь часов утра и уходил в полдень, потому что в то время у меня было две работы: помимо работы в кинотеатре на Ферфакс, на осень приходился пик работы (high season) на часовой фабрике.

Мои одноклассники по исправительному обучению в средней школе Беверли-Хиллс были ещё тем «звёздным» составом (cast of characters). В школе был парочка девок, целиком (full-on) помешанных на харлей-дэвидсонах. Ту, которая была как бегемот, каждый день забирал крупный, за сорок, приятель из банды «Ангелы Ада» (“Hell’s Angels”). Он, бывало, приезжал пораньше и просто сидел на улице, поигрывая ручкой газа (revving his engine). У другой девки был собственный харлей. В классе также учились три рокерши с Сансет-Стрип. Их покрытые лаком волосы***** торчали во все стороны, а их разорванные футболки и каблуки, как лезвие стилета, говорили сами за себя. Все три были по-своему привлекательны… Скажем так: они знали, как пользоваться губной помадой и тенями для глаз. В классе училась девушка и другого типа, с которой я был знаком. Её звали Дезире (Desiree), и она была дочерью Нормана Сейфа (Norman Seiff), одного из знакомых моего отца, хорошо известного рок-фотографа. Мы с Дезире вместе играли, когда были ещё детьми, и часто озорничали (play naughty). На протяжении всех детских лет я был от неё без ума (had a crush on her), и у меня были причины, чтобы вновь потерять рассудок, когда я её увидел вновь. Она сидела в моём ряду прямо передо мной, и на ней была только свободная блузка без рукавов и совершенно никакого лифчика. С тех пор она выросла в сексуальную полногрудую (hot buxom) панк-рокершу, которая мне казалась такой же милой, как и тогда, когда нам обоим было по семь лет.

В том классе учились также и другие неудачники (зд. riffraff). Мы выделялись (diverse) и были странными (outlandish) настолько, что могли бы сойти за коллекционные фигурки (collectible items). С нами учились сёрфингист и наркоман Джефф Спиколи (Jeff Spicoli); одна хорошенькая (hot) шлюшка, которая несмотря на возраст, уже стала мамой; откормленный (plump) погруженный в раздумья гот; один парень-индеец, который работал в ночную смену в магазине “7-Eleven”, принадлежащем его родителям. Каждый из нас с трудом вписывался в рамки средней школы (clinging to the fridge). Вспоминая те дни, мне интересно, как каждый из нашего класса устроился (ended up) после окончания той «роскошной» (ritzy), какой знали её мы, средней школы Беверли-Хиллс. Нас отделили от других ради «прогрессивного» образования, которое мы все получали в одной классной комнате с одним, общим для всех (coed), туалетом, который использовался нами также и в качестве комнаты отдыха и курения (smoking lounge). Именно там я узнал, отчего три рокерши с Сансет-Стрип выглядели именно так: они были неофициальными президентами фэн-клуба “Motley Crue”. Они также на полную катушку безвозмездно раскручивали “Motley Crue”: эти девки подсадили меня на «Мотли» во время первого же с ними перекура.

До этого я знал о Никки Сиксе, басисте и создателе “Motley Crue”, когда он ещё играл в своей первой группе “London”, потому что Стивен и я однажды видели их выступление в “The Starwood”, когда нам удалось проскользнуть в клуб. “London” гармонично вписывались в сцену (true stage presence). Со своей дешёвой пиротехникой и нарядами а ля “Kiss” (Kiss-esque) они были настоящей группой (band enough), способной завоёвывать умы подростков. Я и не знал, что Ники познакомился с Томми, а потом они нашли других ребят и стали “Motley Crue”, так же, как и не знал, что они шли во главе (spearhead) течения, которое предстояло в одночасье заменить лос-анджелесский панк. «Мотли» не были похожи на “Quiet Riot”, “Y & T” или любую другую группу с Сансет-Стрип тех дней. Как и эти группы, «Мотли» были не менее вызывающими (over the top), но они, тем не менее, не были похожи ни на кого другого. У них был собственной стиль, индивидуальный настолько, что мало кто не узнал бы в тех девчонках именно фанаток “Motley Crue”.

В жизни бывают мгновения, увековечить (frame) которые может только время: в лучшем случае (at best) ты узнаешь, о том, что кадр (snapshot) удался, только после того, как ты его сделаешь, но в большинстве случаев только расстояние и взгляд издалека (perspective) могут доказать твою правоту. Именно такое мгновение я пережил перед тем, как окончательно послать учёбу. Это произошло в день, когда Никки Сикс и Томми Ли (Tommy Lee) появились возле моей школы. Через шесть лет я вместе ними буду вдыхать кокаин (do lines) с откидывающихся обеденных столиков на борту их частного самолёта, но тот случай, когда Никки и Томми околачивались (loiter) во дворе средней школы Беверли-Хиллс, запомнился мне гораздо лучше. Они носили сапоги на высоких каблуках и штаны в обтяжку. У них были начёсанные (teased out) волосы, а на лице косметика. Они курили сигареты и болтали с девчонками на школьной парковке. Всё происходило будто во сне (surreal). Я наблюдал, как мои новые подружки по исправительной, эти три девки, выглядевшие как ребята из «Мотли», уставились на тех двоих глазами размером по пончику, пока Никки и Томми небрежно (nonchalantly) передавали им афиши и флаеры на их новое выступление, чтобы эти девки раздали их на Сансет-Стрип. Я весь трепетал: эти девки не только считали группу “Motley Crue” привлекательной настолько, чтобы самим одеваться так же, как и эти парни, но и по собственной воле желали быть их уличной группой поддержки. До этого Никки передал им копии EP “Too Fast for Love”, и работа этих девок заключалась в том, чтобы обращать своих друзей в фэнов “Motley Crue”. Это было, как если бы я увидел Дракулу, посылающего своих учеников в Беверли-Хиллс сосать кровь девственниц.

Я был потрясён и по-настоящему им завидовал: я мог никогда так и не попасть в группу, которая звучала бы или выглядела как “Motley Crue”, но я хотел того, что было у них. Я хотел быть гитаристом в группе, которая вела бы поклонников за собой и наполняла бы их эмоциями. В тот же уикенд я отправился в “The Whisky”, чтобы встретиться с “Motley Crue”. Что до музыки, то с ней был полный порядок, но само выступление просто поражало (effective). Выступление запомнилось благодаря отличнейшей (full-on) постановке: Винс (Vince) поджёг ботфорты (thigh-high boots) Никки и они оба взорвали кучу пиротехники. Томми беспрестанно молотил по барабанам так, будто хотел расколоть надвое барабанную установку, пока Мик Марс (Mick Mars) бродил, согнувшись, по своей части сцены как ходячий мертвец. Но что поразило меня больше всего, так это публика. Она была настолько преданной группе, что пела вместе с ней каждую песню и отрывалась так (rock out), будто “Motley Crue” были хедлайнерами на концерте на стадионе “L. A. Forum”. По крайней мере, у меня не вызывало сомнений то, что «Мотли» вскоре могут дойти и до этого. И я думал только об одном: если они могут делать это на свой манер (on their terms), почему же, мать их, не могу я?

 

Глава 5. Маловероятно, что этот парень преуспеет…

Стоит тебе пожить немного, и ты узнаешь правду: что бы ты ни отдавал этому миру, всё возвращается к тебе в том или ином виде. Может, сегодня, или завтра, или спустя годы, но вернётся обязательно. Обычно в тот момент, когда ты совсем этого не будешь ждать. Обычно в таком виде, который мало похож на «оригинал». Эти мгновения, в течение которых меняется вся твоя жизнь, тебе кажутся лишь случайностью (coincidental, random). По крайней мере, так было со мной, и я знаю, что не только со мной.

* * *

Я не виделся с Марком Кантером около года, просто потому, что мы оба были заняты своими делами. Тем временем (in the interim) с Марком произошли изменения: когда я видел его в последний раз, он увлекался музыкой и только-только брал на себя роль (take on a role) управляющего семейным бизнесом – рестораном «Деликатесы Кантера». Он ни в коей мере (by no means) не был «отъявленным рокером» (“rock guy”) – если описывать Марка в общих чертах*, то эти слова в большей степени выразят моё собственное мнение. Когда наши пути вновь пересеклись, Марк был совершенно другим человеком. Он представлял собой великолепный (sterling) образчик помешанного, преданного до мозга костей рокера-фаната. Я бы во веки веков (in a million years) так его не назвал, но он посвятил всю свою жизнь “Aerosmith”. Он превратил свою комнату в один большой (wall-to-wall) храм: плакаты с “Aerosmith”, как коллаж без конца и края, напоминали собой обои. У него были разложенные по порядку экземпляры всех журналов, в которых когда-либо появлялись статьи об “Aerosmith”. Он дрожал над сохранностью (зд. maintain) своей галереи подписанных фотографий – он держал их в пластиковых конвертах (sleeves). Он накопил столько редких виниловых пластинок иностранного производства и кассет с бутлегами их концертов, что ему впору было открывать музыкальный магазин.

Сам Марк определённо не был частью этого храма – он был похож на обыкновенного рок-фаната, которому нравятся (a taste for) футболки с изображением “Aerosmith”. Марк никогда не позволял своему поклонению (fandom) заходить далеко настолько, чтобы ещё и своей одеждой побуждать (inspire) людей любить Стивена и Джо. Это, однако, побуждало его выслеживать его кумиров (stalking), воровать, нарушать границы частных владений и совершать во имя кумиров прочие слегка незаконные (mildly illegal) поступки. Кроме того, Марк каким-то образом втёрся (get in with) в сообщество местных билетных перекупщиков (ticket scalping): он, бывало, покупал кучу билетов на концерт, а затем торговал ими в кругу перекупщиков (scalpers), пока торговлей и обменом не добыл себе пару «билетов» на лучшие места (зд. floor seats). Для него это была как большая игра: он напоминал мальчишку, выменивающего бейсбольные карточки, но когда в зале погас свет (come showtime), он оказался тем мальчишкой, который ускользнул с самыми редкими карточками, доставшимися ему совершенно бесплатно (up for grabs).

Как только Марк достал себе места, его маленький замысел начал работать. Он, бывало, проносил тайком (sneak in) элегантную фотокамеру профессионального уровня и набор линз, разбирая весь аппарат по частям и запихивая их в штаны, рукава куртки и в другие места, куда они влезть. Он никогда не попадался, зато делал изумительные снимки “Aerosmith”. Единственная проблема заключалась в том, что Марк немного поздно увлёкся “Aerosmith” – когда он начал тащиться от них по полной (really digging), они распались.

Жемчужиной (cornerstone) его коллекции памятных вещей “Aerosmith” (memorabilia) был пустой пакет из-под чипсов “Doritos”** и небольшой пластиковый пакет с застёжкой “Ziploc”***, набитый сигаретными окурками, которые он до этого стащил из номера Джо Перри (Joe Perry) в отеле «Маркиз» (“Marquis”) на Сансет-Стрип. Вполне очевидно, он вёл наблюдение за гостиничным номером и сумел пробраться в него после того, как Джо выехал (checked out), и перед тем, как там поработала горничная. Джо даже не выступал накануне вечером, на тот момент он уже завязал с группой. Я подумал, что это было немного странно: “Aerosmith” уже не были вместе, но Марк жил ими 24/7. Марк стал одним из самых лучших моих друзей с тех пор, как мы познакомились, поэтому мне пришлось поддерживать его увлечение, внося свой вклад в его коллекцию: на его день рождения я набросал от руки рисунок, на котором изобразил “Aerosmith” играющими на сцене, а потом цветными ручками добавил тени и свет, и всё вышло вполне хорошо.

Тот рисунок дал мне урок, который на протяжении всей истории не раз формулировался мудрецами и иными людьми: что бы ты ни отдавал этому миру, всё возвращается к тебе в том или ином виде. В этом случае тот рисунок в буквальном смысле вернулся ко мне и принёс с собой то, что я искал.

В следующий раз, когда я увидел эту картинку, я был загнан в тупик (at an impasse): всё это время я безуспешно пытался собрать группу из той музыкальной тусовки (music scene), которая была мне чужда. Я мечтал о тех трофеях (spoils), которые имели музыканты и похуже меня, но если это означало отказаться от всего того, чего я добился, то мне этого не надо было. Я пробовал, но убедился, что был не способен идти на значительные уступки (of too much compromise). Я не солгу, если скажу, что ковыряние в прошлом (retrospect) – моя отличительная черта (on my side), и заявлю, что глубоко в душе я знал, что всё наладится (come together fine). В действительности было не похоже, что всё вот-вот наладится, но это не останавливало меня от того единственного, что я мог: я делал то, что считал правильным, и каким-то образом мне повезло. Я нашёл четыре другие расстроенные родственные (dysfunctional like-minded) души.

В тот день я работал в «Голливудском музыкальном магазине», когда ко мне подошёл парень одетый как Джонни Тандерс (Johnny Thunders). Он носил облегающие чёрные джинсы, «криперсы» и розовые носки. У него были крашеные чёрные волосы. У него в руке была копия моего рисунка, на котором я изобразил “Aerosmith”, которую ему дал наш общий знакомый. Очевидно, с этого рисунка отсняли и распространяли копии. Этот парень был переполнен чувствами настолько, чтобы отправиться на мои поиски, особенно когда он узнал, что я был соло-гитаристом.

- Привет, чувак, это ты нарисовал это? – торопливо спросил он меня. – Я просто тащусь от него (dig it), это, мать его, круто!

- Ага, это я, спасибо, – сказал я.

- Как тебя зовут?

- Меня – Слэш.

- Привет, я Иззи Стрэдлин.

Мы не разговаривали долго – Иззи был одним из тех парней, которым всегда нужно было быть где-нибудь ещё. Но мы договорились встретиться позже, и когда тем вечером он пришёл к моему дому, он принёс мне плёнку с записями его группы. Нет ничего такого, что могло звучать ещё хуже: кассета была самой дешёвой в округе, а их репетиция была записана через встроенный микрофон бумбокса, стоявшего на полу. Звучало это так, будто они играли внутри реактивного двигателя. Но сквозь шум (din) статических помех я разобрал кое-что интересное (intriguing): далеко на заднем плане звучал, как мне показалось, голос их вокалиста. Разобрать (make out) что-то было очень трудно, а его вокал был настолько высоким, что я подумал, что это могло быть техническим изъяном на плёнке. Этот звук был похож на писк, который издаёт кассета перед тем, как рвётся плёнка, за исключением того, что звук попадал в тональность.

* * *

После моей неоконченной учёбы в средней школе я жил со своими матерью и бабушкой в доме на пересечении Мелроуз и Ла-Синега, причём занимал маленькую комнату в подвале напротив гаража. Для меня это было идеальным жилищем: если понадобится (if need be), я в любое время дня и ночи мог выскользнуть незамеченным из окна, располагавшегося на уровне дороги. В той комнате я держал змей и кошек и мог играть на гитаре, когда бы это ни взбрело мне в голову, не боясь кого-нибудь побеспокоить. Поскольку я бросил среднюю школу, я согласился платить своей матери за квартиру.

Как я и упоминал, я держался за несколько дневных работ (held day job), пока пытался собрать группу или примкнуть к уже существующей группе, которую, как я верил, я найду среди сонной (quagmire) лос-анджелесской металлической тусовки. Примерно в тот же период я немного поработал в «Деликатесах Кантера», выполняя задание, которое Марк, по сути, придумал исключительно для меня. Я работал в одиночку на верхнем этаже в банкетном зале, который вовсе не подходил для банкетов – в том месте они складировали всевозможное дерьмо, которое им наверняка не было нужно. В то время я не понимал всей иронии сложившейся ситуации.

Моя работа включала сопоставление счётов, которые выставляли официанты (waitstaff’s checks), с соответствующей кассовой выручкой (cashier’s receipts) для того, чтобы Марк мог быстро и легко установить, кто воровал деньги. Эта работа была настолько простой, что даже самый большой идиот на планете мог её делать. А у этой работы ещё были преимущества: я, бывало, постоянно ел сэндвичи с пастрами и запивал их кокой, пока, по сути, раскладывал все эти бумаги в две стопки. Моя работа оказалась нужной (job had its place): Марк поймал несколько работников, которые, возможно, обворовывали его семью не один год.

После того, как я ушёл, Марк завещал мою работу Рону Шнайдеру, моему басисту из “Tidius Sloan”. Наша группа по-прежнему иногда играла вместе, но, в любом случае, мы не поднимались на следующий уровень – без вокалиста мы даже не собирались соваться с выступлением на Стрип. Моя работа в «Голливудском музыкальном магазине», по моему мнению, была одной из немногочисленных возможностей (stepping-stone), позволявших мне профессионально заниматься на гитаре в течение всего дня (full-time). Я занимался музыкой не ради славы или девчонок, всё было гораздо проще: в мире не существовало чего-либо, от чего я поучал бы большее наслаждение. в музыкальном магазине я был продавцом****, который продавал… и ещё играл на любой гитаре, какая только была в магазине. Однако только этим область моих познаний ни в коей мере не ограничивалась: я также продавал всевозможное дерьмо, о котором абсолютно ничего не знал. Я мог выкрутиться, рассказывая о технических деталях (ins and outs) басовых усилителей, но когда дело доходило до барабанных установок, пластика для барабанов (drumheads), барабанных палочек и широкого ассортимента перкуссионных инструментов, которые я продавал, то я до сих пор впечатлён своей способностью навести глянец (put a shine) на кучу дерьма.

Мне нравилась моя работа в музыкальном магазине, но для меня она была сродни мукам вуайериста (voyeuristic purgatory). Каждую свободную минуту (idle moment) я, бывало, смотрел через витринное стекло на “Cherokee Studios”, располагавшиеся через дорогу. В начале восьмидесятых студия “Cherokee” была чем-то вроде (a bit of) звукозаписывающей земли обетованной (зд. destination). И не то что бы я был их большим поклонником, но всякий раз, когда я видел, как “Doobie Brothers” заваливали в студию, чтобы записать песню (cut a song), я не могу сказать, что совершенно им не завидовал, мать твою. Напротив, я был совершенно потрясён (starstruck), когда однажды через витринное стекло мне посчастливилось увидеть, как по улице шёл направлявшийся в студию Рик Окасек (Ric Ocasek).

Примерно в то же время из изгнания в Долину вернулся Стивен Адлер, и мы начали с того же самого места, на котором мы остановились в прошлый раз. Каждый из нас пустили в свою жизнь девчонок, поэтому мы вчетвером стали неразлучной командой. Моя подруга Ивонн (Yvonne) училась в выпускном классе средней школы (a senior), когда мы с ней познакомились. Днём она была дисциплинированным учеником, а по ночам становилась рокершей, – и она великолепно управлялась с этими двумя своими сущностями. Ивонн была изумительной девушкой: очень умна, сексуальна, открыта (outspoken) и очень амбициозна. Сегодня она в Лос-Анджелесе влиятельный (high-powered) юрист. После окончания школы она поступила в Калифорнийский Университет Лос-Анджелеса (UCLA)** *** и стала специализироваться в психологии (a psychology major). Поскольку к тому моменту я начал в какой-то мере жить вместе с ней, то, когда у меня выдавался выходной день, она, бывало, уговаривала меня проводить её (accompany) в восемь утра на занятия. В этом случае всё утро я проводил в университетском кампусе, сидя где-нибудь на улице, покуривая и наблюдая за прохаживающими яппи*** ***. Когда предмет или преподаватель казались мне интересными, я, бывало, ходил вместе с Ивонн на лекции.

Девушка Стивена – я даже не помню, как её зовут, – и Ивонн стали хорошими подругами (fast friends), потому что каждый вечер мы вчетвером отправлялись гулять. В большинстве случаев я даже и не хотел этого, но вот, вы только взгляните: мы вчетвером бродим по Стрипу. И мне совершенно не нравилась современная на тот момент музыка, хотя я и старался держаться оптимистом. Последней каплей (coup de grace)*** **** стал запуск в эфир нового разрекламированного (hyped) и расхваленного (overrated) канала, известного как “MTV”. Я ждал, что это будет чем-то вроде «Рок-концерта с Доном Киршнером» (“Don Kirshner’s Rock Concert”), телешоу продолжительностью в один час, которое показывали в прямом эфире по субботам в период с 1973 по 1981 год. В этом шоу каждую неделю рассказывали об одном (spotlight) артисте и ставили изумительные выступления, начиная от «Роллингов», “Sex Pistols”, “Sly & the Family Stone” и заканчивая комиками вроде Стива Мартина (Steve Martin).

“MTV” оказалось диаметрально противоположным (polar opposite): они раз за разом крутили “She blinded Me with Science”, песню Томаса Долби (Thomas Dolby), а также “The Police” и Пэт Бенатар. Без преувеличения скажу, что я, бывало, ждал часами, чтобы увидеть хорошую песню, и обычно это была песня или Принца (Prince), или группы “Van Halen”. То же самое я ощущал, когда изучал вечерний Сансет: видел многое, но мало что из этого мне нравилось, и всё время мне было чертовски скучно.

Стивен, напротив, был в своей стихии (in his element). Ему нравилось всё, что происходило на Стрипе, поскольку это было его возможностью воплотить в реальность мечты стать рок-звездой. Он раньше никогда не демонстрировал такое устремление (зд. ambition): он делал всё возможное, чтобы попасть в клуб, познакомиться с людьми, завести связи и быть замешенным во всём по полной программе (in the mix to whatever degree possible). Каждую пятницу и субботу на парковке перед клубом “The Rainbow” Стивен интересовался о последних событиях (posted up) и одинаково внимательно следил (keep tabs on) за любой группой, которая там играла; так же рьяно он расстался бы с собственными яйцами (give his balls), чтобы попасть внутрь клуба.

Мне редко нравилось бродить (зд. go along), потому что я никогда не мог делать то, что в большинстве случаев нужно было сделать: я не мог умалить собственное достоинство и пройти ради Стивена вместо одной мили две*. Не знаю почему, но мне не нравилось околачиваться на парковках и у чёрных входов (зд. stage door) в поисках любого способа попасть внутрь, который мог бы подвернуться. Как результат, я весьма не часто отправлялся вместе с ними. Но бесконечные утренние (morning-after) рассказы Стивена о невероятных рок-группах и сексуальных девках, в конце концов, проняли и меня. Однако я так и не увидел этих воображаемых созданий, когда я согласился отправиться вместе с ним вопреки моему внутреннему убеждению (against my better judgement). Это продолжалось несколько вечеров, и ни один из них не стал знаковым событием (never achieved epic status).

Тогда я подумал, насколько это, должно быть, трудно быть девушкой

Один из вечеров я помню до сих пор (stands out). Он начался с того, что мы со Стивеном взяли машину моей мамы – мне тогда, по-моему, было семнадцать, – для того чтобы поехать в “The Rainbow” и затусоваться. там. Мы проехали по Голливуду и поднялись к клубу. Там мы узнали, что в клубе была женская ночь. «Это, мать твою, шикарно!» – воскликнул Стивен. Я проходил в “The Rainbow” уже не один год, всё благодаря моему поддельному удостоверению личности и клубному вышибале (club bouncer) по имени Стеди (Steady). Он до сих пор там работает и до сих пор меня узнаёт. Однако по какой-то причине в тот вечер Стеди не убедило моё поддельное удостоверение. Он впустил Стивена, а мне приказал убираться (sent me packing).

- Не-а, не ты, – сказа он, – не сегодня, топай домой.

- Что? – спросил я. У меня не было права возмущаться (be indignant), но я, тем не менее, я возмутился. – В каком смысле? Я постоянно хожу в этот клуб, чувак.

- Да? Срать я хотел. – сказал он. – Вали отсюда, внутрь сегодня ты не попадёшь.

Как я был, мать твою, зол. Мне было больше некуда идти, поэтому, следуя приказу Стеди, я отправился домой. Я утопил своё унижение (embarrassment) в алкоголе, а поскольку я был пьян и мне полегчало, то я придумал план (came up with) вернуться в “The Rainbow”, переодевшись в девушку. Этот план имел смысл, как и все планы, составленные под пьяную лавочку: я покажусь Стеди, затем попаду совершенно бесплатно в клуб, воспользовавшись женской ночью, и позабавлюсь, мать его, со Стивеном. Адлер клевал (hit on) на каждую девчонку, которая попадалась ему на глаза, поэтому я был уверен, что он клюнет и на меня, даже не догадавшись, кем я был на самом деле.

По мнению моей мамы, мой план был смешным: она нарядила меня в юбку и ажурные чулки (fishnets), собрала мои волосы и уложила их под чёрным беретом и сделала мне макияж. Я не смог надеть её туфли, но наряд удался на все сто – я выглядел как девчонка… даже как типичная девчонка из “The Rainbow”. Я вернулся в своём наряде назад в Западный Голливуд, припарковался поодаль, за пару кварталов, на Догени-Драйв и пошёл к клубу пешком. Я был пьян и при этом будто при исполнении (on a mission), поэтому я забыл о своих комплексах (inhibition). Я не спеша подошёл (saunter) к Стеди и чуть было не рассмеялся ему в лицо, когда он махнул мне, мол, проходи, даже не задумавшись на секунду о моём удостоверении личности.

Я был на вершине мира, ведь я победил, пока я не понял, что Стивена нигде нет. Казалось, что ты уже достиг конца американских горок, притом что твоя тележка ещё не осилила и первого подъёма. Осознание реальности происходящего отразилось на моём лице: я стоял посреди “The Rainbow” одетый в женскую одежду. Едва в клубе зажёгся свет, я сделал единственную разумную вещь – я ушёл из него. Пока я шёл до маминой машины – этот путь это казался бесконечным, – я думал, что каждый смешок относился на мой счёт, и я подумал про себя, насколько это, должно быть, трудно быть девушкой.

* * *

Как-то однажды вечером девушка стивена столкнулась за городом С Томми Ли, и он пригласил её провести время в “Cherokee Studios”, а за одно посмотреть, как «Мотли» записывали “Theatre of Pain”, альбом, последовавший за их успешным (breakthrough) “Shout at the Devil”. Подруга Стивена не увидела ничего дурного в том, чтобы пригласить самого Стивена, Ивонн и меня. Полагаю, она посчитала, что приглашение Томми включало и «плюс три». Если бы мы со Стивеном знали заранее… Мы вчетвером направились в студию с желанием оттянуться и понаблюдать за процессом звукозаписи. Однако когда мы пришли, нас поставили в известность, что девушки могут зайти внутрь – чем они не преминули воспользоваться, – а мы со Стивеном нет. Нам предложили идти домой. Как же мы злились (fuming)! Мы проводили взглядом наших девушек, которые направились в студию, а сами провели остаток ночи в двух креслах в прихожей, стараясь сохранять самообладание и обсуждая, чем наши девушки могли там заниматься. Происшествие было не из приятных.

Я не уверен, но каким-то образом тот случай не оскорбил (scar) меня настолько, чтобы я забросил свою идею (notion) получить работу в “Cherokee”. До этого я целый год докучал (pester) управляющему (day manager), чтобы он принял меня на работу. Каждый день во время перерыва на обед в «Голливудском музыкальном» я, будто по часам, постоянно заглядывал к ним – благо, они находились через дорогу. Я был настойчив – что уж тут поделаешь, жизнь продолжается (business as usual), – и спустя пару недель, он, наконец, сдался и предложил мне работу. По моему мнению, полдела было сделано**: я был в одном шаге до карьеры профессионального музыканта. Как же сильно я ошибался! Мой план заключался в том, что, как только я попал в студию, я заведу необходимые связи, поскольку каждый день буду встречаться с музыкантами и продюсерами. В моём представлении, студия была тем местом, где знакомятся музыканты, серьёзно занимающиеся своим делом, и где я, работая, смогу, как минимум, получить бесплатное время для записи, как только соберу собственную группу. С этим дерьмом в голове я уволился из «Голливудского музыкального», при этом чувствуя, что выиграл в лотерею.

Меня приняли в “Cherokee” мальчиком на побегушках (gofer) у звукооператоров, ни больше ни меньше. А я и плевать хотел. В первый же мой день я появился на работе готовый выполнять поручения (run errands), выносить мусор и делать всё что угодно и в любое время. Или так я, по крайне мере, думал: я заметно упал духом (wilted), когда узнал, что моё задание на неделю заключалось в том, чтобы подносить “Motley Crue” всё, чтобы им ни понадобилось, днём и ночью. Чуть больше недели назад эти самые парни не позволили мне попасть в студию и, вполне возможно, отымели мою девушку (я поверил ей, когда она сказала, что ничего такого не произошло, но тем не менее…), а теперь я должен был провести несколько недель в качестве их рассыльного. Ну, здорово…

Управляющий дал мне сотню долларов, для того чтобы я мог выполнить первый заказ «Мотли» (fill an order), который, как я был уверен, был только началом: один магнум*** “Jack Daniel’s”, один магнум водки, несколько пакетов чипсов и пару блоков (cartons) сигарет. Я взглянул на деньги, когда вышел из студии на солнце, обдумывая, стоит ли мне проглотить свою гордость или нет. На улице стоял отличный день. Перед винным магазином (liquor store) я остановился, чтобы на минуту обдумать сложившуюся ситуацию.

Сощурившись, я взглянул на небо, уставился на тротуар, а затем двинулся дальше – по направлению к дому. Этим исчерпывалось всё то, что судьба предопределила (зд. she wrote) для “Cherokee” и для меня: учитывая, сколько часов я провёл в профессиональных студиях с тех пор, у меня почти вызывает смех тот факт, что моя нога ни разу не переступила порог “Cherokee Studios”. Сегодня у меня нет никакого желания туда идти – я должен тем парням сотню долларов. Тот единственный день, который я провёл у них, дал мне бесценный урок (taught me invaluable lesson): в музыкальном бизнесе мне нужно было самому мостить себе дорогу. Не важно, что выполнять поручения “Motley Crue” мог любой идиот или кто бы то ни было ещё. Я отказался от той работы из принципа (on principle). Я рад, что поступил именно так; эту мою убеждённость подкрепили сами «Мотли», когда пригласили нас выступить у них на разогреве (open for them) спустя несколько лет.

* * *

Таким образом, я бросил «голливудский музыкальный магазин», будучи убеждённым, что моя работа в студии будет моей последней дневной работой, которой я когда-либо буду заниматься до тех пор, пока не добьюсь успеха. Едва ли… В то время всё складывалось для меня не так хорошо: я так и не закончил среднюю школу, в колледж я тоже не собирался, и, насколько я понимал, я только что оставил работу (walked out on job), которая могла бы помочь мне в моём пути.

Я был без работы и без цели (undirected), что для моей мамы было отличной возможностью для того, чтобы опять вернуть меня в школу – хотя бы в какую-нибудь школу. Благослови Господь её неиссякаемое чувство обязанности (commitment) дать мне образование: на этот раз она сделала единственное, что имело смысл. Она знала, что я люблю музыку, и по этой причине записала меня в какую-то странную школу музыкального профессионального образования (vocational music school).

Очень жаль, что я не могу вспомнить название той школы, зато я очень хорошо помню, насколько безразлично относились к нам учителя (were unfocused). Сейчас я больше чем уверен, что моя мама узнала об этом месте из флаера, который она нашла в прачечной-автомате****. Как бы то ни было, меня записали, я появился на учёбе, и через пару недель учителя послали меня укладывать кабели и устанавливать на прожектора цветные фильтры («гели» (gels) – так они называются) для различных живых выступлений. В этой школе учащимся в практической форме (in a hands-on fashion) преподавали организацию живых концертов: наладку звука и света. В моём классе училось около шести человек, и все мы незамедлительно стали ассистентами техников, помогавшими непосредственно на таких местах проведения (on-site) концертов как “The Country Club”, “The FM Station” и других лос-анджелесских площадках (venues). На самом деле эта школа была большим надувательством: она щедро финансировалась или управлялась компаниями, отвечавшими за постановку (put on) всех этих шоу, поэтому мы, студенты, не только работали на них бесплатно, но и платили им за своё обучение. Несмотря на то, что всё это предприятие было делом тёмным (shady), я действительно научился настраивать звук и свет для живого выступления. Кроме того, это доставляло мне удовольствие, по крайней мере, до того вечера, когда я проводил свет для живого концерта “Bang Bang”, двойников (wannabes) группы “Duran Duran”. Пока я смотрел их выступление, я понял, что, во-первых, нельзя было вспомнить более нелепого выступления, чем это, и, во-вторых, свет и звук на этом концерте были ни к чёрту (taking nowhere fast).

* * *

Я отчаялся найти группу, поэтому каждую неделю я прочёсывал (combed) “The Recycler” – бесплатную лос-анджелесскую газету для музыкантов, – в поисках объявления, которое могло бы меня заинтересовать (appeal to). В основном, эта газета была для меня бесполезной (futile): «пилильщики» (shredders) по объявлениям искали «пилильщиков». Но как-то однажды я увидел объявление, которое меня заинтересовало: это были вокалист и гитарист в духе (in the vein) таких групп, как “Aerosmith” и “Hanoi Rocks”, которые искали второго гитариста. И что ещё более важно, в объявлении было чётко сказано: «никаких усов и бороды у претендента».

Я позвонил по номеру в объявлении и договорился с ними встретиться в их гостевом домике, который они снимали на какой-то улице на Лорел-Кэнион. Я появился там с девушкой, с которой тогда встречался, и тут же узнал Иззи, которого я помнил с тех пор, как он зашёл в музыкальный магазин с рисунком “Aerosmith”. А затем я догадался, что второй парень, должно быть, тот самый вокалист, чей высокий голос я слышал на плёнке Иззи. И я подумал: «Клёво, из этого может что-нибудь получиться». Их маленькая лачуга (shack) была больше похожа на шкаф: места в ней хватило только, чтобы поставить кровать и сидеть перед ней на полу, а ещё поставить телевизор, который был единственным источником света в комнате.

Я немного поговорил с Иззи, а Эксл так и не положил телефонную трубку, хотя он кивнул мне головой в знак того, что узнал меня, когда я вошёл в комнату. Тогда я подумал, что это было грубо с его стороны, но сегодня, узнав его лучше, я понимаю, что в этом он был весь. Кода Эксл вступает в разговор, его невозможно остановить. В «Ганзах» мы обычно называли это «Порыв плотины Твена» (“Twain Wreck”): когда Эксл принимался за рассказ, он становился таким же словоохотливым (long-winded), как и Марк Твен. Хотя то первое знакомство ни к чему не привело: то ли они решили, что им больше не нужен второй гитарист, то ли им просто не понравился мой вид (didn’t look the part). В чём бы ни заключалась проблема, у нас ничего не вышло.

В ту самую минуту, когда Стивен вернулся в голливуд, он с гордостью заявил мне, что выучился играть на барабанах, пока был в доме своей мамы в Долине, что, по моему мнению, способствовало тому, чтобы Стивена опять отправили назад в Голливуд. Стивен был готов приступить к созданию нашей собственной группы, несмотря на то, что в то время я по-прежнему через пень-колоду (halfheartedly) играл с “Tidus Sloan” и при этом иногда позванивал по тем объявлениям в газете, в которых сообщалось о поисках гитариста. Я не принимал его предложение всерьёз, потому что для меня Стив был «средством от скуки» (social director)* и ещё отчасти моей «головной болью» (nuisance). Он стал приходить на репетиции “Tidus Sloan” и всякий раз, когда ему выпадал такой шанс, он доказывал, что как барабанщик он лучше, чем Адам Гринберг. Когда я, наконец, остался без группы, Стив надоел мне до такой степени, что мне даже не хотелось посмотреть, как он играет, не говоря уже о том, чтобы играть с ним в одной группе.

Бабушка Стивена одолжила ему старый голубого цвета «Гремлин», автомобиль, который выглядел точь-в-точь как коробка (boxy), но звук клаксона звучал у него солидно. Поскольку он не мог заниматься на ударных в доме бабушки, то Стивен, по всей видимости, каждый день загружал барабанную установку в эту свою штуку и отправлялся в общественный парк на Пико, располагавшийся через дорогу от студий кинокомпании «Двадцатый век фокс» (“Twentieth Century Fox”) и включавший в себя плавательный бассейн и площадку для гольфа (golf course). Я хорошо знал этот парк – когда мне было девять, я часто играл там в футбол. Это не просто казалось странным, это таковым и было, когда Стивен, бывало, ставил барабанную установку рядом с дорожкой для прогулок и занимался весь день и весь вечер. Уверен, что прогуливавшиеся пожилые люди, а также джоггеры, утки и те, кто выгуливал собак, были просто в восторге от его присутствия: парень с начёсанными светлыми волосами, выглядевший как рок-фанат и игравший на полноразмерной барабанной установке с двумя бас-бочками, непременно должен (is bound to) привлечь внимание людей в любой обстановке.

В конце концов, я согласился послушать, как он играет, хотя я продолжал сомневаться, какого чёрта я думал, отправившись к нему на встречу. Совершенно стемнело, когда я добрался до места. Я припарковался рядом с его машиной и поплёлся по направлению к беговой дорожке, и вот он, барабанит себе в темноте. Сзади на него падал свет дальних прожекторов (floodlights), а перед ним неясно чернели просторы парка и площадки для гольфа. Именно на это я поначалу и смотрел, пока не обратил внимание на игру Стивена. Но едва я прислушался к нему, я позабыл про всё остальное. Я сидел там, в темноте, и смотрел, как играл Стивен. Не то что бы меня убедили его способности, но мне понравилось. Кроме того, у меня не было лучшего выбора.

Стивен и я находились в ситуации весьма знакомой и неприятной (unwelcome) – нам нужен был вокалист и на этот раз ещё и басист. В этом отношении Стивен оказался просто кладом (an asset), потому что знал всех музыкантов. Он настолько часто бывал на всех тусовках, что знал почти каждую группу, на выступление которой стоило посмотреть в то время в Лос-Анджелесе. Стивен был также в курсе всех сплетен (up on the gossip): едва появились “Motley Crue”, Стивен знал, что Лиззи Грей (Lizzy Grey), который вместе с Никки Сиксом стоял у основ группы “London”, намеревался собрать эту группу вместе. “London” были просто невероятны (huge), Их выступления мы со Стивеном смотрели, когда были помладше, и они совершенно покорил наши сердца. Иззи Стрэдлин играл во втором составе “London”, но когда он ушёл из группы, всё немного пошло не так, и у них образовались вакансии гитариста и барабанщика. Мы со Стивеном пробовались к ним в группу. Прослушивание проходило в местечке на бульваре Сансет, дальше по улице от ресторанчика «У Денни» (“Denny’s”). В этом месте часто репетировала и записывалась легендарная фанк-группа “War”. К тому времени это место представляло собой разбомбленную хибару (hovel), а сегодня здесь Голливудский «Гитарный центр» (“Guitar Center Hollywood”).

Таким образом, мы репетировали там вместе с “London” четыре дня и выучили кучу их песен. И хотя для нас это было как шаг наверх по лестнице, ведущей из небытия, ничего из этого так и не вышло. Во всяком случае (if anything), эксперимент был интересен тем, что я непосредственно наблюдал то, какими заносчивыми (зд. pompous) могут быть те, которые считают себя рок-звёздами. Парни из “London” вели себя так, будто они были коронованными особами (зд. larger than life), как если бы я, или Стивен, или кто бы то ни был существовали по другую сторону невидимого забора. Это заставило меня вспомнить моё детство и всех тех рок-звёзд, которых я встретил благодаря моим родителям. Подрастая в окружении маминых и папиных клиентов и друзей, я видел всё и усвоил то, как надо себя вести, и то, как вести себя не надо. В детстве я видел, как большие рок-звёзды выходили из себя (throw temper tantrums), и наблюдал, как моя мама ладила с ними. Наблюдая, я усвоил, насколько осторожно надо обращаться с людьми такого склада.

В то время я думал, что парни из “London” были тёртыми калачами (worldly), что производило на меня впечатление и отчего я немного их побаивался (intimidated). Сегодня уже не до такой степени… В начале 2007 года, когда я ехал в студию записываться с “Velvet Revolver”, на улице я увидел парня, который в то время у них пел. Так оно и было: он разъезжал по бульвару Сансет в том же прикиде (getup), по-прежнему выискивая, где бы он мог выступить.

После того мероприятия, ничем не увенчавшегося, Стивен и я принялись собирать группу своими силами. Нам требовались вокалист и басист, но мы прикинули, что будем действовать логически и вначале добудем себе (land ourselves) басиста, чтобы к тому моменту, как мы начнём прослушивание вокалистов, у нас уже была группа в полном составе. Мы поместили (took out) объявление в газету “The Recycler”, в раздел «Ищу», и написали в нём что-то вроде этого: «Группе, играющей в стиле “Aerosmith” и “Alice Cooper”, требуется басист. Звонить Слэшу».

Мы получили несколько звонков, но познакомиться захотели только с одним парнем по имени Дафф. Он только что переехал из Сиэтла (Seattle), и по телефону его голос показался нам клёвым, поэтому я предложил ему встретиться с нами в восемь вечера в «Деликатесах Кантера». Мы со Стивеном взяли угловую кабинку рядом со входом (зд. front). C нами пришли наши девушки. У моей подруги Ивонн была большая бутылка водки в коричневом бумажном пакете, которую она держала в своей сумочке. По сути, именно она познакомила меня с водкой; до того как я познакомился с ней, я пил только виски.

Очень долго никто, хотя бы отдалённо напоминавший музыканта, не входил в «Деликатесы», и наши девушки уже определённо напились, когда появился Дафф. Думаю, что мы вчетвером обсуждали, как бы мог выглядеть наш басист, когда в ресторан вкатил худой как палка парень ростом шесть с лишним футов с короткими светлыми волосами, торчавшими как шипы (spiked). У него на шее висела цепь с замком а ля Сид Вишес (Sid Vicious-style), на ногах были армейские ботинки, и, несмотря на 75 градусную жару, он был одет в чёрно-красный непромокаемый кожаный плащ (trench coat). Такого никто не ожидал. Я пнул Стивена и шикнул на девчонок. «Приколись, – сказал я, – это наверняка он».

В Сиэтле Дафф играл в целой веренице панк-групп: в продуктивной (seminal), но незаметной (overlooked) группе “The Fartz”, в которой он играл на гитаре; в легендарной раннегранжевой четвёрке “The Fastbacks” (играл на ударных), и нескольких других. Перед переездом в Лос-Анджелес он взялся (take up) за бас. Дафф был настолько же разносторонним в музыке, насколько на ней же он был помешан: он не покидал Сиэтла до тех пор, пока его творчество не стало нравиться ему самому. Он оставил Сиэтл, поскольку понял, что та музыкальная тусовка (по крайней мере, в то время) была проигрышным вариантом (losing proposition), а он хотел добиться всего. Дафф знал, что Лос-Анджелес был музыкальной столицей на всём Западном побережье (West Coast), поэтому, не имея ни плана, ни друзей, которые ждали бы его здесь, он забросил вещи в свой потрёпанный красный «Шевроле Нова» и отправился на юг в Лос-Анджелес делать себе имя. Его преданность музыке восхитила меня с самого начала: мы оба придерживались одной профессиональной этики. Это тотчас установило между нами почти родственную связь (a kinship), которая за все эти годы нисколько не ослабла (falter).

- Значит, ты Слэш? – спросил Дафф, втискиваясь в нашу кабинку и садясь прямо предо мной. – Ты совершенно не такой, каким я тебя представлял.

- Да, ну? – сказал я. – А каким ты меня представлял?

- С именем вроде Слэш, я думал, ты будешь более страшным, чувак… – сказал он.

Стивен и девушки рассмеялись.

- Я не шучу, я думал, что раз у тебя такое имя, то ты окажешься каким-нибудь панком-психопатом.

- Да ты что!.. – сказал я, ухмыляясь.

Теперь смеялись мы все.

Если бы этот диалог не растопил бы лёд, то моя подруга Ивонн точно сделала бы это несколькими минутами позже. Мы немного поговорили: Дафф интересовался нами, а мы интересовались им, когда ни с того ни с сего (apropos of nothing) Ивонн перегнулась через меня и положила руку на плечо Даффу:

- Можно задать тебе личный вопрос? – спросила она громче, чем это было необходимо.

- Ага, – сказал Дафф, – валяй!

- Ты педик? Мне просто любопытно.

В первый раз за последние несколько часов за нашим столиком воцарилось молчание. Что я могу сказать, меня всегда притягивали прямолинейные женщины.

- Нет, – сказал Дафф, – я определённо не педик.

После того, как этот обмен мнениями иссяк, мы впятером поднялись выше этажом, завалили в туалет и распили там водку. И вскоре после этого мы собрали группу и снова провели целый месяц или около того в поисках вокалиста. Мы прослушивали Рона Райерса (Ron Reyers), более известного под именем Чаво Педераст (Chavo Pederast), когда в 1979 году он несколько месяцев был фронтменом в группе “Black Flag”. У нас прослушивались также и другие музыканты, но, как обычно, мы не могли найти того самого парня. В конечном счёте, мы подготовили немного действительно клёвого материала, например, мы придумали заглавный рифф к песне, которой позже дали название “Rocket Queen”, и ещё несколько здоровских идей.

Несмотря на творческий подъём, который охватил всю нашу троицу, я начал по-настоящему разочаровываться в Стивене. Он никогда не придерживался той выработанной профессиональной этики, которую разделяли мы с Даффом, хотя он и поддержал пару раз идею о том, что у нас есть кое какие обязательства перед обществом и фэнами (зд. social schedule). Меня так раздражало, что он тратил свою энергию ещё и на вечеринки, в то время когда нам столько ещё предстояло сделать. В то время было очевидно, что как только мы найдём нужного нам вокалиста, у нас будет группа, что-то из себя представляющая. Проблема заключалась в том, что у нас его не было, а Стивен вёл себя так, будто мы уже подписали контракт с крупной звукозаписывающей компанией (major label). В конце концов, это я оказался именно тем, кто развалил группу; я сказал Даффу, что у нас ничего не выходит и что я, кроме того, порываю со Стивеном во всех отношениях (in every way). По случайному стечению обстоятельств Дафф всё-таки обрёл свои «зелёные пастбища» (greener pastures): когда он переехал в Лос-Анджелес, он поселился в квартире на авеню Ориндж прямо напротив улицы, где жил Иззи. Очень скоро эти двое столкнулись друг с другом на улице, и вот тут это всё и случилось – Даффа приняли музыкантом во вселенную “L. A. Guns”/“Hollywood Rose”.

* * *

Эти две – “L. A. GUNS” И “HOLLYWOOD ROSE” – Были единственными

группами сразу после “Motley Crue”, заслуживающими внимания. Они относились к тем группам, которые меняли своих участников как перчатки (revolving-door outfits) и в которых играли одни и те же местные музыканты, что почти смахивало на инцест. “L. A. Guns” основал Трейси Ганз, который вместе со мной ходил в среднюю школу Ферфакс. По сути, “L. A. Guns” исполняли чуть более крутой, утяжелённый вариант замешенного на блюзе «пилева» (shredding), которое когда-то играл сам Трейси на пивных вечеринках (keg parties).

“Hollywood Rose” были несколько иными. Я встретился со Стивеном после того, как он впервые увидел их, и пока он описывал их вокалиста как парня с голосом настолько высоким, что он мог сорвать крышу, я понял, что Стивен не преувеличивает. Тогда я не разобрался (put it together), что я уже слышал этого парня, может быть, потому, что слышал его на самой говенной, низкопробной плёнке, на какой только могли записать живое выступление рок-группы.

Мы со Стивеном ходили на выступление “Hollywood Rose” в клуб “Gazzarri’s”, и именно там я впервые увидел, несомненно (hands down), лучшего во всём Голливуде вокалиста того времени – Эксла Роуза. Как и в той плёнке, в выступлении самой группы ничего примечательного не было: любительская гаражная группа, которая выкладывалась на все сто. Но у них была безудержная, дикая энергетика (reckless abandon and unbridled energy), по крайней мере, у двоих из них. Помимо Иззи и Эксла, остальные участники группы ничем не выделялись (nondescript), но эти двое друзей из города Лафайетта, штат Индиана (Lafayette, Indiana), были словно одержимы (had ominous presence). Иззи беспрестанно скользил по сцене на коленях (knee slides), а Эксл пел настолько пронзительно, что, казалось, готов был выплюнуть лёгкие (screaming his heart out) – их выступление было просто потрясно (blistering)! Голос Эксла сразу мне запомнился (drew in), он был очень многогранным: после невероятно высокого, пронзительного вокала (shrieking) Эксл переходил к спокойному блюзовому исполнению, что заставляло прислушиваться его пению.

Как я и говорил, “Hollywood Rose”, как и “L. A. Guns”, меняли своих участников как перчатки, а эти участники были знакомы друг с другом, и то и дело, приходили и уходили. Басист Стив Дэрроу (Steve Darrow) работал вместе с Иззи, разнося в обеденные часы газеты “The L. A. Weekly”, поэтому они оба хорошо знали друг друга (were tight), но Эксла, казалось, по какой-то причине не устраивал гитарист Крис Уэббер (Chris Webber). В один день Эксл, очевидно, взял да и выпер (up and fired) Криса, никому об этом не сказав, а Стивен Адлер каким-то образом узнал, что группа на следующий день будет проводить прослушивания гитаристов.

Для меня, их отношения внутри группы и сейчас такая же загадка, таинственная и алогичная, не говоря уже о том времени. Стивен убедил меня появиться у них на репетиционной точке – они репетировали в квартире, располагавшейся в хибаре под названием «Крепость на Сельме в Хайленде» (“Fortress on Selma and Highland”). Эта квартира была олицетворением (epitome) паршивого (ratty) голливудского панк-рока, потому что только панки могли додуматься загадить это место так сильно. Рокеры не выкидывают в мусор вещи, только если не стали рок-звёздами или не повзрослели, только панки мусорят прямо из окон. Я не знаю, какого цвета были ковры в «Крепости» изначально, но они приобрели болезненный, светло-коричневый цвет, и я говорю не только о цвете ковров на полу, потому что все стены в квартире и потолок, чтобы улучшить звукоизоляцию, были оббиты коврами. В квартире отвратителен был каждый угол, вся квартира была одной большой коробкой с вшами (lice-infested cube).

Я начал с ними репетицию, и всё шло здорово, пока Иззи во время исполнения второй песни не прекратил играть. Теперь-то я знаю, что стремительный уход (bolting) – это психологический защитный механизм Иззи, который срабатывает, когда, по его мнению, всё идёт не так, как надо. Иззи никогда не устраивает из этого шоу, он просто выскальзывает в дверь и ни за что не оборачивается назад. Очевидно, что Иззи просто не мог понять, зачем я вообще тогда к ним пришёл, и ему, понятно, не нравилось, что Эксл уволил Криса Уэббера, не спросив его совета или даже не поставив его в известность.

Со временем, уже после того, как мы стали хорошими друзьями, я спросил у Иззи о том, что произошло. Иззи всегда сохранял дух невозмутимости (aura of cool): он никогда не сердился и не позволял себе терять над собой контроль (let the guard down). Но когда я спросил его об этом, он нацелил на меня абсолютно серьёзный взгляд, чтобы я даже не усомнился в его искренности: «Всё, мать творю, предельно просто. – сказал он. – Ни при каких обстоятельствах мне не нравится, когда мне указывают, что делать».

Как бы то ни было, Иззи ушёл из группы. Я оказался втянут в самую гущу проблем, о чём совершенно не подозревал. После того, как Иззи ушёл, мы на какое-то время почувствовали себя неловко… а затем продолжили играть дальше.

Я даже и не знал, что из-за моего стремления попасть в группу назревала ещё одна проблема: Трейси Ганз добивался участия (vying for) в той репетиции. Он уже давно пытался затащить Иззи и Эксла в свою группу. Даже представить не могу, насколько он был взбешён, когда узнал, что они выбрали меня, а не его. Об этих интригах я не имел ни малейшего представления, а даже если бы и знал, то не обратил бы на них никакого внимания. Наконец, наконец, я попал в группу с крутым вокалистом, ну… или вообще, с вокалистом.

Эксл устроил настоящий «мозговой штурм», когда решал вопрос, каким образом собрать настоящую группу. По его мнению, я и Иззи составили бы отличную пару музыкантов, но поскольку в группе эту идею не обсуждали, до того как Эксл стал претворять её в жизнь (put it in motion), то оказалось, что меня взяли в группу, а Иззи из неё ушёл. Для меня “Hollywood Rose” составляли Эксл, Стив Дэрроу, Стив Адлер и я сам. Мы зарезервировали выступления в клубах “Madame Wong’s East” и “Madame Wong’s West” и репетировали в студии под названием “Shamrock” на бульваре Санта-Моника между улицами Уэстерн и Говер (Western and Gower). Место было просто невероятным, и случиться здесь могло всё что угодно. Принимая во внимание, что студия находилась за Восточным Голливудом (East Hollywood), то случиться могло действительно всё что угодно, и это не привлекло бы внимания властей. В здании располагались три студии, и их владельцы каждый уикенд устраивали безумные вечеринки, на которых творилось чёрт знает что*.

За тот непродолжительный период, пока Эксл жил со мной и моей семьёй, мы с ним стали хорошими друзьями. Случилось это не потому, что мы были родственными душами (soul mates) и всё такое: в то время у Эксла просто не было собственного дома, поэтому он просто ночевал (crash) там, где придётся. Когда он жил с нами, он, бывало, спал весь день в моей подземной комнате в окружении моих змей и кошек, пока я был на работе. Когда я приходил домой, я, бывало, будил его, и мы отправлялись вместе на репетицию.

Всё же (all the same), я многое узнал об Эксле за то время. Мы разговаривали о музыке и всё том, что считали крутым (зд. great). Мы, бывало, прослушивали какую-нибудь песню, а затем «препарировали» (dissect) её. Было очевидно, что у нас с ним много общего, говоря о наших музыкальных вкусах. Мы оба восхищались всеми теми группами, которые оказали на меня влияние.

Экслу было интересно говорить также о жизни, как о своей, так и о жизни вообще. Я мало что мог сказать, но я всегда был благодарным слушателем (good listener). Поэтому он рассказывал мне о своей семье и об испытаниях, которые ему пришлось выдержать в Индиане, – да это находилось за полмира от самого дальнего места, которое я только мог вспомнить! Тогда Эксл меня поразил так же, как всегда поражал людей: кто бы что ни сказал о нём, Эксл Роуз был прямолинеен до жестокости. Его видение событий может быть, мягко говоря, странным (singular), но правда заключается в том, что он верит в то, что говорит, и верит искренне, чем кто-либо другой, кого я только знаю.

Пусть это не шокирует, но жить с Экслом под одной крышей не всегда было лёгким плаванием**. Как я и говорил, моя комната находилась поодаль от гостиной – в двух лестничных пролётах ниже, под гаражом. Большую часть времени, когда меня не было дома, Эксл был предоставлен самому себе, но однажды утром после того, как я ушёл на работу, Эксл, очевидно, выбрался из моей комнаты наверх и развалился на диване в гостиной. В других домах то, что произошло, возможно, и не было бы таким большим делом, но в нашем было. Моя бабушка Ола-старшая была нашей домоправительницей (matriarch), а тот диван – её троном, на котором она в обеденные часы смотрела свои любимые телешоу. Когда она пришла домой, как раз чтобы насладиться её ежедневной телепрограммой, и нашла на диване развалившегося Эксла, Ола-старшая вежливо попросила его подняться. Своим милым, мягким голосом пожилой леди она попросила ео спуститься вниз в мою комнату, где бы Эксл смог спать сколько ему влезет. По какой-то причине это не сработало. Из того, что я понял, Эксл сказал моей бабушке валить на хрен, а затем стремительно бросился вниз (stormed downstairs) в мою комнату. По крайней мере, так рассказала мне моя мама.

Когда я пришёл с работы, мама отвела меня в сторону и так же спокойно, какой она была и сама, сказала, что если Эксл хочет и дальше оставаться под её крышей хотя бы ещё один день, ему нужно извиниться перед её матерью и пообещать никогда не вести себя подобным образом. Это было моей обязанностью заставить Эксла извиниться, что в то время не казалось мне такой большой проблемой.

Моя мама часто давала мне свой зелёный «Датсун-510», и когда мы с Экслом тем же вечером отправились на нём на репетицию, я объяснил ему наименее обидными словами (зд. least confrontational way), что ему, возможно, следует извиниться перед Олой-старшей за то, что послал её на хрен. Я был знаком с Экслом непродолжительное время, но уже достаточно хорошо изучил его, чтобы понять, что он был чувствительным, склонным к самоанализу (зд. retrospective) человеком, у которого часто бывали сильные перепады настроения (serious (extreme) mood swings), поэтому я подбирал слова очень осторожно и представил проблему в неосуждающем, объективном свете. Пока я говорил, Эксл глазел в окно, а потом принялся раскачиваться взад и вперёд в пассажирском кресле. Мы ехали по бульвару Санта-Моника, когда Эксл внезапно открыл дверцу и выпрыгнул, не сказав ни слова. Он запнулся, неловко подпрыгнул и окончил свой прыжок на тротуаре, даже не упав. Затем обрёл равновесие и, не оглядываясь, свернул в переулок.

Я был в шоке. Я развернул машину на сто восемьдесят градусов и около часа ездил по округе, разыскивая его, всё было напрасно. Тем вечером он не появился у меня дома и четыре дня не приходил на репетиции. Он появился в студии на пятый день, как будто ничего и не было. Он нашёл себе другое место, где можно заночевать, но об этом он никогда не говорил. С того момента мне стало ясно, что у Эксла было несколько настолько особенных черт характера, что это отдаляло его ото всех людей, которых я только знал.

* * *

Последнее своё выступление “HOLLYWOOD ROSE” дали в клубе “THE Troubadour”, и закончилось оно не без происшествий. Это была «мёртвая» ночь (“off” night) с начала и до конца – по сути, череда почти удачных моментов. Мы приехали с опозданием, аппаратура звучала ужасно, публика была шумная и неактивная (зд. disengaged), и как бы мы ни старались, мы не могли завести толпу (turning the vibe around). Какой-то умник (heckler) из переднего ряда поругался с Экслом, и вскоре ему за это воздалось: Эксл швырнул в этого парня стакан или разбил об его голову бутылку – что именно сделал Эксл, уже не имеет значения, но это было самым подходящим выражением сдерживаемого (pent-up) чувства разочарования, охватившего в тот вечер нашу группу. Я наблюдал, как по ходу нашего выступления усиливается перебранка (altercation) между тем парнем и Экслом, и это отвлекало моё внимание (distraction) от мрачных мыслей об этом выступлении, и я знал, что я свалю из группы сразу же, как только мы отыграем сет-лист. Эксл, пускающийся вслед за этим парнем, был как вселенское подтверждение этому.

Не то, что бы я не предвидел, что всё так и произойдёт. Я был не удовлетворён, и то, чего мы добились, казалось мне непостоянным. Мы дали лишь пару-тройку (a handful of) выступлений за несколько месяцев, проведённых вместе, и за это время составу группы всегда чего-то не хватало. К тому времени тот состав группы многого не добился, и то происшествие с бутылкой, казалось, было излишним (uncalled for), отвлекающим от самой музыки, мягко говоря. Такими, вот, мы были – едва оперившимися юнцами (a fledgling band) с большим багажом внутренних проблем, пытающимися в борьбе сделать себе имя и вынужденными бороться (contend) с подобными инцидентами. Это имело значение для Эксла, хоть и не все были с ним согласны. Таковыми были взгляды Эксла: если этот инцидент с бутылкой и был излишним – ну и пусть, но порой тебе нельзя уклоняться от схватки. Прервать выступление для того, чтобы уладить проблему, – вот это уже излишне. Моя же позиция была в духе рок-н-ролла – «всё абсолютно по херу!» (full-on fuck-off), но поскольку от меня требовался профессиональный подход к делу, то произошедшее стало проблемой и для меня.

Эксл всегда относился к типу людей с гиперболизированным отношением к вещам (зд. dramatic kind of individuals). Всё, что бы он ни сказал или ни сделал, имеет подтекст, приобретает при этом раздутые пропорции и представляется ему чрезмерно важным (зд. theatrical). Незначительные проблемы превращаются для Эксла в весьма трудноразрешимые, и по этой причине простое общение с людьми для Эксла может стать серьёзной проблемой. В итоге (bottom line is), у него свой собственный взгляд на вещи. Я достаточно простой в общении человек (easygoing guy) – так, по крайней мере, обо мне говорят, – поэтому когда Эксл слетает «с ручки» (fly off the handle), я никогда не поступаю так же***. Я обычно отвечаю ему: «Чего?..» и спускаю всё на тормозах (blow it off). За всё то время у Эксла было столько крутых (dramatic) взлётов и падений и радикальных перепадов настроения, что это напоминало езду на американских горках. Единственное, чего я тогда не знал, что это у Эксла будет носить характер рецидива.

Так или иначе (in any event), я сообщил всем парням из “Hollywood Rose”, что уйду из группы, как только мы сами покинем сцену. Вскоре после этого группа развалилась, и мы с Экслом какое-то время двигались дальше порознь. Он продолжил свой путь, присоединившись к Трейси Ганзу и “L. A. Guns”, которые вскоре стали напоминать самое раннее воплощение (incarnation) “Guns N’ Roses”. А я продолжил свой путь и присоединился к Вилли Бейсу (Willie Bass) и его группе под названием “Black Sheep”, группе, которая стала трамплином**** для многих выдающихся музыкантов. Вилли – темнокожий парень очень высокого роста, вокалист и басист, а также клёвый фронтмен. У Вилли был нюх (зд. penchant for landing) на самых крутых гитаристов-пильщиков, которые один за одним приходили к нему и уходили. У него побывал Пол Гилберт (Paul Gilbert), виртуоз а ля Ингви Мальмстин (Yngwie Malmsteen), Митч Перри (Mitch Perry), который играл с Майклом Шенкером (Michael Schenkter), а также какое-то время у него играл и я. Пиление на гитаре не было моей сильной стороной (forte). Я умел играть быстро, но бахвальству** *** в стиле хеви-метал я предпочитал классический рок-н-ролл в духе Чака Берри (Chuck Berry). Как бы то ни было, я согласился участвовать с ними в концерте, потому что после ухода из “Hollywood Rose” я понял, что появляться перед публикой и общаться с другими музыкантами было для меня жизненно необходимо. Это был способ встречаться с другими музыкантами и, в какой-то мере (in a fashion), искать удобный случай, что подходило мне больше, чем заведение знакомств (networking) на Стрипе.

Я согласился отыграть с ними тот концерт и вышел на сцену в клубе “The Country Club”, что в Долине, перед восемью сотнями зрителей, и, должен сказать, это было особенно удачное выступление. Кроме того, я впервые играл перед таким количеством зрителей. Я наслаждался игрой на сцене (зд. exposure), хотя помню, что тогда я подумал о том, что сыграл я ужасно. Позже я узнал, что на том концерте был Эксл, но он ко мне не подошёл и не поздоровался, поэтому на тот момент я даже и не знал о его присутствии.

Дела у “Black Sheep” шли не то что бы хорошо. После того единственного выступления других концертов у нас запланировано не было. Мы, бывало, время от времени (now and again) просто собирались вместе и репетировали. Моё непродолжительное знакомство с этой группой, возможно, и не было тем, что я ожидал, но оно сделало меня ближе к тусовке. По этой причине мне казалось, что если участие в составе известной лос-анджелесской клубной группы могло прибавить популярности и открыть кое-какие перспективы для карьеры (put my career on track), то идея присоединиться к самой известной на тот день клубной группе Лос-Анджелеса была совсем не дурна.

Мэтт Смит (Matt Smith), гитарист группы “Poison”, позвонил мне, когда решил уйти из группы. Его жена была беременна, поэтому они решили вернуться в Пенсильванию, чтобы родить ребёнка (start a family). У нас Мэттом были общие друзья, и раньше он приглашал меня на несколько вечеринок с парнями из “Poison”. Мэтт был хорошим парнем и, вдобавок, реалистом (down to earth) – наименее «ядовитый» из всей четвёрки. Мэтт знал, что их музыка совершенно не для меня, но он сказал, что планируется отличное выступление, за которое хорошо заплатят, а в то время мне было известно, что их группа определённо востребована. Я поначалу не соглашался, но потом Мэтт уговорил меня хотя бы попробовать.

“Poison” репетировали в большой квартире в Венисе (Venice) на пересечении Вашингтон и Ла-Бри или где-то там. Квартира была оклеена плакатами с изображением… их самих. Я появился на прослушивании одетый в свою обычную «униформу»: джинсы, футболку, а в тот день ещё и отличные мокасины, которые я стащил на фермерском рынке (farmer’s market). Они не были украшены бусинами, это были простые мокасины из коричневой кожи с короткой бахромой вокруг лодыжки. Я выучил четыре или пять песен с той плёнки, которую они мне до этого дали, и просто сразил их, когда мы сыграли их все. Они перезвонили мне и пригласили на второе прослушивание, и я помню, как Бобби Долл (Bobby Doll), их басист, пристально разглядывал меня (look over), пока я играл с ними. Их отношение (vibe) ко мне после первого прослушивания стало совершенно другим – теперь они сосредоточили своё внимание на деталях.

- Что ты носишь? – спросил он меня. – Ты ведь не выйдешь в этих мокасинах на сцену, а?

- По правде сказать, я об этом так глубоко не задумывался, – ответил я.

Вид у него был обеспокоенный и озадаченный.

Я был одним из трёх претендентов, которых они обсуждали, и в тот день я увидел другого парня, которого они вызвали после прослушивания (at the callback). Это был платиновый блондин в белом искрящемся пиджаке, с макияжем и даже с блестящей помадой (frosted lipstick) на губах. Мне было достаточно одного лишь взгляда на него, чтобы понять, что играть с ними концерт будет именно он. Естественно, он его и сыграл – этого парня звали Си-Си Девилль (C. C. Deville). Я надорвал себе задницу, разучивая и исполняя песни “Poison”, и это было одним единственным критерием, по которому я отлично вписывался в их группу.

* * *

Никто даже и не жаловался, потому что все теряли дар речи…

В 1984 году Эксл помог мне получить работу в “tower video”, и видеться

с ним после этого не доставляло мне особой радости (was bittersweet). Когда распались “Hollywood Rose”, мы поддерживали с Экслом отношения, которые нельзя было назвать враждебными (acrimonious), пока тем временем (in the interim) между нами не возникло другое «яблоко раздора» (source of contention): Эксл подцепил Ивонн, с которой я тогда ещё не порвал (then ex).

Я познакомился с Ивонн через Марка Кантера на одном концерте группы “Ratt” в “Hollywood Palladium”, который они играли вместе с Ингви Мальмстином. В действительности какое-то время она была девушкой Стивена Пирси (Stephen Pearcy), фронтмена “Ratt”. После концерта мы отправились поужинать в “The Beverly Hills Cafe”, которое было одним из любимых мест Марка, и там бросали друг на друга взгляды (зд. got eyes for each other). После этого мы начали встречаться. Ивонн была здоровской девчонкой. Она познакомила меня с Майком Монро (Mike Monroe), фронтменом группы “Hanoi Rocks” – группы, которой я очень благодарен, поскольку их музыка повлияла на “Guns N’ Roses”. Незаслуженно забытые, они и сегодня завсегдатаи рок-н-ролльной тусовки (rock-n-roll institution), если хотите моего мнения.

Как бы то ни было, мы с Ивонн встречались какое-то время, но затем в какой-то из тех периодов времени (spells), когда мы были порознь, Эксл трахнул её. Мне было совсем не до смеха, но не могу сказать, что меня это удивило, потому что, и это было очевидно, Экслу она всегда нравилась (had a thing for her). Когда мы с Ивонн снова встретились, то, естественно, она мне рассказала об этом, прячась под маской «давай будем друг перед другом честны», в то время как действительной причиной её поступка, возможно, была месть за то, что я её бросил.

Я позвонил Экслу на работу в “Tower Video”, чтобы поругаться с ним. Я был вне себя от злости. «Ты трахнул Ивонн! – сказал я. – Что это за плевок в спину*!»

Должен отдать Экслу должное – он был со мной честен и не пытался извернуться (weasel hi way out of it). Он ответил мне, что да, конечно, он трахнул её, но это было в то время, когда я сам с ней уже не трахался, поэтому какая разница! Всё это виделось мне несколько в другом свете, поэтому атмосфера накалялась, пока Эксл не предложил мне тогда надрать ему задницу. Я был полон решимости приехать к нему и помахать кулаками (duke it out), но махнул рукой. Стоит ли говорить, что нам потребовалось некоторое время, чтобы пережить эту вражду (defuse the animosity). И однажды, узнав, что я ищу работу, Эксл в качестве жеста доброй воли рассказал мне о вакансии в “Tower”. Эксл всегда предпочитал улаживать ссору широкими жестами.

Магазин “Tower Video” располагался прямо напротив улицы, где стоял “Tower Records” – именно там несколькими годами раньше меня сцапали за воровство кассет. Эксл жил с одним из менеджеров, и как только я пополнил их ряды (join the ranks), я почти сразу понял, что стал членом команды из совершенно чокнутых, колоритных работников. Я подумал, что мы были самым нелепым и абсолютно некомпетентным персоналом, который когда-либо работал в сети магазинов “Tower”. Кроме того, по соседству, в “Tower Classical”, работали прикольные старпёры-алкоголики.

Каждый вечер примерно в восемь часов, после того, как главный менеджер по продажам видео и аудио, отправлялся домой спать, все, кто работал в “Tower Video”, бывало, закупались (stock up) через дорогу в винном магазине, а затем включали порно и просто пили. Мы, бывало, ставили записи наших друзей, игравших в других группах, и, вообще, игнорировали покупателей, которые забредали в магазин.

Не было ничего такого, что записали бы камеры безопасности, потому что мы не ставили водочные бутылки рядом с кассовым аппаратом, поэтому всё это оставалось незамеченным и продолжалось достаточно долго. Думаю, если бы те кассеты просмотрели, то мы бы вышли из этой истории совершенно спокойно. Мы, бывало, смешивали коктейли прямо в подсобке (back office), разливали их в пластиковые стаканчики “Solo”** и прогуливались с ними прямо по магазину. Мы, бывало, пробивали чек (ring up) за какую-нибудь покупку одной рукой, держа в ней отвёртку. Уверен, наши посетители догадывались, чем мы занимались, в тот самый момент, когда мы дышали на них, но никто даже и не жаловался, потому что все теряли дар речи. Подытоживая, для большинства людей мы были слишком пугающими – они просто уходили из магазина так быстро, как только могли.

К несчастью, один из менеджеров – тот, который был поупрямее других (tighter-assed), – прознал про то (catch on to), чем мы занимались, и во всём обвинили Эксла (Axl took the fall). И его уволили за все выходки (antics), в которых были виновны мы все. Даже тогда я знал об истинных причинах увольнения: в Эксле чувствовалась некая сила (presence), которая заставляла поёжиться людей, облечённых властью, такие люди видели в Эксле «зачинщика» (“ringleader”), не меньше.

* * *

Я уже и не помню всех многочисленных событий, которые, в итоге, привели к созданию “Guns N’ Roses”, потому что, по правде, я не принимал участия во многих из них. Я написал эту книгу не для того, чтобы с академической точностью воссоздать историю группы или прояснить все недоразумения (set straight every misconception), с ней связанные. Я только могу говорить о том, свидетелем чего я был сам. Как бы то ни было, где-то в начале 1985 года Эксл и Трейси Ганз принялись собирать группу. Они пригласили Оле Бенча (Ole Bench) и Роба Гарднера, игравших в “L. A. Guns”, соответственно, на бас-гитаре и барабанах. Спустя некоторое время, к ним присоединился Иззи, и именно тогда Эксл по понятным причинам предложил изменить название группы на “Guns N’ Roses”. Мечта Трейси, наконец, исполнилась – как я и говорил, он давно добивался того, чтобы Эксл и Иззи играли в его группе. Они отыграли пару концертов, затем сочинили пару песен – именно в таком порядке.

Я по-прежнему работал в “Tower”, и ничего другого со мной не происходило. Как же я им завидовал, если не сказать больше. Однажды в магазин зашёл Иззи и вручил мне флаер на выступление “Guns N’ Roses” в округе Ориндж (Orange County). На каком-то из этапов становления группы (along the line) Дафф заменил Оле, и группа отыграла ещё несколько концертов и сочинила ещё несколько песен. Я думаю, что во время тех концертов в округе Ориндж между Трейси и Экслом произошла крупная ссора (falling-out). После этого Трейси очень скоро ушёл из группы, а затем в “Tower” появился Эксл и спросил, не хотел бы я подключиться (hook up) к Иззи в написании песен и заодно отыграть с ними концерт. На мгновение я задумался, что бы это всё могло значить.

Эксл и Иззи в своих мнениях были единодушны (were a unit), поэтому от других музыкантов, которые приходили в их группу, требовалось справляться хорошо с ними обоими, к тому же Иззи ушёл из “Hollywood Rose” слишком быстро, даже не успев узнать меня поближе. Мне нравился Иззи. В конце концов, он был первым парнем, которого я встретил: его стиль мне очень понравился, а его талант меня восхитил. Имея дело непосредственно с Иззи, между мной и Экслом всегда было что-то вроде буфера. Мы с Экслом прошли рука об руку через столько испытаний, но различия в наших характерах были весьма глубокие (зд. innate). Между нами было притяжение, и мы работали вместе с самоотдачей, при этом оставаясь полными противоположностями. Иззи (а позже Дафф), бывало, помогали нам. В то время у Иззи хватало сил ослаблять давление внутри группы.

Через несколько дней я появился в квартире Иззи. Он работал над песней “Don’t Cry” и я незамедлительно присоединился к нему. Я написал для неё несколько гитарных партий, и остаток вечера мы репетировали. Это был клёвый джем: он дал нам обоим очень много.

В Сильверлейке (Silverlake) мы нашли себе репетиционную точку, мы – это Дафф, Иззи, Эксл, Роб Гарднер и я. Мы все друг друга хорошо знали, поэтому в тот же вечер принялись репетировать песни уже все вместе, и всё пошло как по маслу (it gelled quickly). Это было одним из тех волшебных моментов, о которых рассказывают музыканты, когда каждый участник группы дополняет другого и вся группа становится единым организмом. Я никогда не чувствовал этого острее, чем в тот вечер. Ведь так было со всеми группами, исполнявшими музыку, которую я обожал: злой (ratty) рок-н-ролл вроде “Aerosmith”, “AC/DC”, “Humble Pie” и “Alice Cooper”. Никто из нашей группы и не скрывал влияния «своих» групп***, и атмосфера на нашей репетиции в тот вечер нисколько не была похожа на ту, которая обычно царит на репетициях обычных лос-анджелесских групп, чья цель не более чем контракт со студией звукозаписи. На репетиции никто не стремился к выверенным формам (proper poses) и дурацким припевам, которые означали успех в хит-парадах (pop-chart), что, в свою очередь, гарантировало море горячих девок. Этот путь бунтаря, просчитанный с самого начала, был не для нас – мы были неистовой сворой крыс, выбравшихся с самого дна (gutter rats), объединённых общим музыкальным устремлением. Мы были наполнены страстью, у нас была общая цель и обострённое чувство единства (integrity). В этом и заключалась разница между нами и теми, другими.

 

Глава 6. Ты научишься жить, как животное

Нас нельзя было отнести к тому типу людей, которых устраивает ответ «нет». Мы, скорее, сами ответили бы «нет». Как личность, каждый из нас знал законы улицы (street-smart), был самодостаточен (self-sufficient) и привык поступать только по-своему – лучше умереть, чем идти на уступки. Когда мы объединились в группу, то это качество было помножено на пять, потому что мы, бывало, прикрывали спины других так же яростно, как и стояли за самих себя. Все три общепринятых значения слова gang определённо подходили и к нам: 1) мы были группой, объединённой по причинам социального характера, например на основе единства антиобщественного поведения; 2) мы были объединением людей со сходными (compatible) вкусами и общими интересами, которые собрались, для того чтобы работать вместе; и 3) мы были группой людей, объединённых ради преступных или других антиобщественных целей. Кроме того, у нас всех было характерное для банды чувство преданности: мы доверяли только нашим старейшим друзьям, а всё, что нам требовалось, чтобы двигаться вперёд, мы находили друг в друге.

Наша общая сила воли (willpower) двигала нас вперёд к успеху, который мы хотели заполучить на собственных условиях, но она нисколько не сделала весь этот путь легче. Мы не были похожи на другие группы того времени, мы никогда не относились к критике благожелательно (take kindly to), от кого бы она ни исходила: ни от наших коллег-музыкантов (зд. peers), ни от проходимцев, пытавшихся подписать с нами нечестные контракты о менеджменте, ни от представителей (reps) A & R*, соперничавших друг с другом за то, чтобы предложить нам сделку. Мы не гнались за признанием и держались стороной лёгкого успеха. Мы ждали, когда наша популярность сама заявит о себе, то привлечёт внимание шоу-бизнеса (industry). И когда это случилось, мы заставили его раскошеливаться.

* * *

Мы репетировали каждый день, совершенствуя (work up) любимые песни, известные нам по работе в наших прежних группах, вроде “Move to the City” и “Reckless Life”, которые были написаны тем или иным составом “Hollywood Rose”. У нас был дерьмовый “PA”**, поэтому мы подготовили большую часть материала без непосредственного участия Эксла. Вот, как это выглядело. Эксл напевал вполголоса (under his voice) в “PA”, а затем прослушивал запись и в соответствии с тем, о чём мы говорили, вносил коррективы (provide feedback).

Спустя три ночи, у нас уже был полностью составленный сет-лист, в который также вошли песни “Don’t Cry” и ”Shadow of Your Love”, поэтому мы единодушно решили, что для потребителей группа представляет собой удобоваримый продукт (for public consumption). Мы могли бы забронировать для выступления вечер в клубе где-нибудь неподалёку, поскольку все мы знали нужных людей, но нет, мы решили, что после трёх репетиций группа готова к турне. И не просто к турне на один уикенд по клубам в окрестностях Лос-Анджелеса – мы поддержали Даффа, когда он предложил отправиться в увеселительную поездку (jaunt) от Сакраменто (Sacramento) и вверх на север до его родного города, до Сиэтла. Эта была совершенно сумасбродная (improbable) идея, но для нас она показалась самой разумной на свете.

Мы планировали собрать аппаратуру и отправиться в путь уже через несколько дней, но наше рвение (zeal) до усрачки напугало нашего барабанщика Роба Гарднера, да так, что он, не раздумывая (on the spot), почти ушёл из группы. Это никого не удивило, поскольку хоть Роб и умел хорошо играть, но с самого начала в группу он не вписывался. Он не был из того же теста (not of the same ilk), он не был одним из нас: он не относился к типу людей «продам-душу-за-рок-н-ролл». C его стороны, это был вежливый уход. Мы не могли приложить ума, как он мог отыграть последние три репетиции, не собираясь отправляться в тур по побережью в составе неизвестной группы, имея из вещей лишь аппаратуру и собственную одежду… Но мы приняли его решение. Остановить оно нас не смогло бы. Я позвонил, единственному барабанщику, которого знал и который уехал бы с нами тем же вечером, если бы мы его об этом только попросили. Это был Стивен Адлер.

На следующий день на репетиции мы стали свидетелями, как Стивен установил две бас-бочки серебристо-голубого цвета, а затем принялся разминаться, играя на них стандартные брейки (fills). Его эстетические вкусы (зд. touchstones) явно испортились, но для нас это не являлось трудноразрешимой (insurmountable) проблемой. Мы подправили ситуацию в типичной для «Ганзов» манере: когда Стивен улизнул (duck out), чтобы отлить, Иззи и Дафф спрятали одну из его бас-бочек, а также напольный том и пару небольших рэковых томов. Стивен вернулся, сел за установку и, даже не осознав, что часть барабанов пропала, дал нам счёт для следующей песни.

- Эй, а где моя вторая бочка? – спросил он, оглядываясь по сторонам, будто обронил её, когда отправился в туалет. – Я пришёл на репетицию с двумя… а остальные барабаны где?

- Не беспокойся о них, приятель – они тебе больше не понадобятся, – сказал Иззи. – Давай лучше счёт для песни.

Стивен так никогда и не получил назад вторую бас-бочку, и это лучшее, что могло когда-либо с ним случиться. Из всех нас Стивен в наибольшей мере отличался стилем, который можно назвать «банально современным» (most сonventionally contemporary), хотя, в конечном счёте, это стало ключевым элементом звучания нашей группы. Тем не менее, мы не собирались слушать всю ночь напролёт, как он пытается «вбить» эту мысль в наши головы (hammer home). Мы заставили (bullied) его стать простым рок-н-ролльным ударником, играющим в размере 4/4, что дополнило и легко состыковалось со стилем игры Даффа. А это дало нам с Иззи свободу мешать блюз и рок-н-ролл с истерией панк-рока первого эшелона (first generation). Не говоря уже о том, сколько дали группе лирика Эксла и его манера подачи (delivery). У Эксла был уникальный голос – отличный по своему диапазону и тембру. И хотя этот голос часто резал слух (was intense) и многим не нравился (was in your face), он придал звучанию группы удивительную проникновенность, блюзовость, потому что Эксл, когда учился в начальной школе, пел в церковном хоре.

К концу репетиции (зд. tryout) Стивен был принят в группу, и оригинальный состав “Guns N’ Roses” сомкнул строй с заряженными ружьями наперевес (locked and loaded). Дафф уже заказал выступления (booked the tour), и всё, чего нам не хватало, это колёса. Любой, у кого есть знакомый музыкант (преуспевающий или не очень), знает, что музыканты обычно доки (adept), когда дело доходит до того, чтобы «занять» что-нибудь у своих друзей. От нас потребовался один телефонный звонок и немного уговоров, чтобы заручиться поддержкой наших друзей Дэнни (Danny) и Джо (Joe), чьим автомобилем и чьей преданностью мы постоянно пользовались. Чтобы сделать этим парням ещё приятнее (sweeten the deal), мы нарекли Дэнни нашим тур-менеджером, а Джо – нашим роуди***, и на утро отправились на линялого зелёного цвета «олдсмобиле», напоминавшем танк и принадлежавшем Дэнни, в Долину, чтобы там прицепить взятый напрокат трейлер**** с усилителями, гитарами и барабанной установкой.

Мы всемером загрузились в середины семидесятых «олдс» и отправились в путь длиной более тысячи миль, о чём никто, кроме Даффа, и не догадывался. Мы оставили позади город Фресно (Fresno) – двести миль от Лос-Анджелеса и двести миль до Сакраменто, – когда автомобиль сломался. Дэнни не из тех парней, которые отчисляли взносы (зд. splurge) в “AAA”** ***, поэтому нам просто повезло, что автомобиль сломался недалеко от бензоколонки, так что его можно было толкать. На бензоколонке нам сказали, что потребуется четыре дня, для того чтобы достать запчасти, необходимые для ремонта чудовища настолько старого. В таком случае (at that rate), мы не дали бы ни одного концерта.

Однако наш энтузиазм зашкаливал, чтобы задерживаться или рассуждать здраво, поэтому мы велели Дэнни оставаться с автомобилем, пока его не починят, и аппаратурой, а затем встретиться с нами в Портленде (Portland) (примерно через семьсот пятьдесят миль), на одном из намеченных концертов. Оттуда, как мы решили, мы отправимся в Сиэтл все вместе (ещё дальше на сто семьдесят пять миль), чтобы отыграть там финальный концерт с собственной аппаратурой. Был момент, когда Дэнни и Джо попытались агитировать нас (campaign for us), чтобы мы остались во Фресно все вместе, пока автомобиль не отремонтируют, но ни их уговоры, ни очевидный выбор повернуть назад нами всерьёз не рассматривались. Мы даже не обдумали, как будем переезжать с одного концерта на другой, не говоря уже о том, что мы могли не найти усилители и барабанную установку, когда туда доберёмся. Но мы и вправду срать хотели на всё это. Наша пятёрка не мешкала: мы вышли на хайвэй и принялись голосовать.

Мы оставили Дэнни и Джо все деньги, которые могли позволить себе на ремонт автомобиля – возможно, около двадцатки баксов, – и пешком с гитарными кейсами в руках побрели к въезду (on-ramp) на хайвэй. Прошло несколько часов, на протяжении которых не то что бы не остановилась, не снизила скорость ни одна машина. Это, однако, не поколебало (dent) нашу уверенность, и мы продолжали действовать, используя различные способы остановить машину, которые только могли придумать: пять парней без видимого багажа, или двое голосующих парней и трое парней, сидящих в кустах, или один парень с гитарным кейсом в руках, или Эксл в паре с Иззи, или Иззи в паре со мной, или один Стивен, размахивающий руками и улыбающийся, или один Дафф. Всё, казалось, было бес толку: жители Фресно отказывались иметь с нами дело в какой бы то ни было форме.

Потребовалось около шести часов, чтобы наши мытарства (misfits) увенчались успехом (come along): какой-то дальнобойщик, согласившийся принять нас на борт, запихал нас всех на переднее сидение и маленькую скамью в задней части его кабины. В его кабине – и без того тесном помещении – стало ещё теснее от наших гитарных кейсов, а абсолютное помешательство этого парня на «спиде» (speed habit) сделало нас ещё ближе (at close quarters). Он бережно (sparingly) разделил с нами свой запас, отчего его нескончаемые рассказы о жизни в дороге стали более удобоваримыми. Мы впятером вели себя достаточно саркастически и цинично, поэтому поначалу нас основательно позабавило безумное поведение того дальнобойщика. Та ночь, когда он подобрал нас, а также следующие два дня прошли в дороге, ревущей на нас сквозь ветровое стекло, и тогда я подумал, что не было другого места, где бы мне хотелось находиться. Когда мы, бывало, останавливались на обочине*** ***, чтобы этот парень мог вздремнуть у себя в задней части кабины – что определённо могло продолжаться неопределённый промежуток времени: от часа до полусуток, – мы сами устраивались на парковых скамейках, писали песни, пока рассветало, или просто бродили поблизости, швыряя мусором в белок.

Спустя пару дней, от нашего шофёра стало пахнуть особенно сильно (pungent), и его прежняя дружеская, подогретая наркотой (strung-out) болтовня, казалось, стала мрачновато странной. Вскоре от его прежнего очарования не осталось и следа. Он сказал нам, что планирует поехать в объезд, чтобы захватить ещё «спида» у своей «старухи», которая, как я предполагаю, выехала, чтобы встретиться с ним в условленном месте на его маршруте и поддержать его наркотой (keep him juiced up). Было не похоже, что ситуация изменится к лучшему. В следующий раз, когда он припарковался на обочине, чтобы в очередной раз завалиться спать, нам это надоело настолько (да мы были и без гроша), чтобы продолжать это терпеть. Мы решили ещё раз испытать нашу судьбу, выйдя на дорогу голосовать, размышляя, что если дерьмо дважды и случается (if worst came to worst), то этот «спид-демон»*** **** со своим полуприцепом снова нас подберёт, когда, наконец, проснётся. Он, возможно, так и не догадался, что мы его кинули.

Шансов у нас было не так уж много, поскольку у ни одного из нашей пятёрки внешность не была «мейнстримовой», начиная чёрно-красным непромокаемым кожаным плащом Даффа, и заканчивая нашими чёрными кожаными куртками, длинными волосами и многодневным дорожным «гримом». Не имею представления, сколько времени мы прождали, но в итоге мы поймали (hail a ride) пикап с закрытым кузовом (a shell), в котором сидела пара девок. Они добросили нас до окраин Портленда, и едва мы добрались до границ города, мы вздохнули с облегчением. Доннер (Donner), друг Даффа из Сиэтла, выслал нам навстречу парня, который сообщил нам, что звонили Денни и Джо: очевидно, что их автомобиль оказался слишком ненадёжным для путешествия, поэтому они направились обратно в Лос-Анджелес. Мы не огорчились, мы намеревались двигаться вперёд, даже если мы и пропустили все запланированные в пути выступления. Это не тревожило нас, пока у нас оставался шанс (a shot at) отыграть финальный концерт нашего тура, который был запланирован в Сиэтле, и то, что должно было стать последним концертом тура “Guns N’ Roses”, стало первым в истории группы.

Прибытие в Сиэтл было особенно победоносным по двум причинам: во-первых, мы действительно в него прибыли (последняя поездка окончилась без проблем), а во-вторых, единственное подходящее сравнение, которое я мог подобрать для дома Доннера, это нечто, что я видел в киношке «Зверинец» (“Animal House”)**** ****. В день нашего приезда они закатили барбекю в нашу честь, которое, как мне казалось, никогда не кончится – когда мы выезжали из того дома, празднество не утихало (as raging), точь-в-точь как в день приезда, когда все обитатели этого дома впервые приветствовали пятерых незнакомцев из Лос-Анджелеса, ввалившихся в их дверь. В доме был бесконечный запас травы и море выпивки, а по углам дома – спали, оттягивались (tripping) и трахались. Это была типичная (fitting) вечеринка в стиле “Guns N’ Roses”, какие мы устраивали после выступлений… начавшаяся задолго до начала нашего первого концерта.

Мы приехали в дом Доннера за пару часов до того момента, когда нам нужно было уже подниматься на сцену. Ничего, кроме гитар, у нас с собой не было, поэтому нам было необходимо разыскать аппаратуру. Как я и упоминал, до переезда в Лос-Анджелес Дафф успел поиграть в легендарных сиэтловских панк-группах, так что он мог найти там поддержку (favours): он сделал звонок Лулу Гарджиуло (Lulu Gargiulo) из группы “Fastbacks”, которая пошла нам навстречу (come through for us) и одолжила барабанную установку и усилители. Она сделала личный вклад, чтобы состоялся первый концерт “Guns N’ Roses”, поэтому я хочу её вновь поблагодарить за это.

Клуб назывался «Горилловые сады» (“Gorilla Gardens”), и это место являло собой сущий сортир для панк-рокеров: в клубе было сыро, грязно и воняло несвежим пивом. Клуб располагался прямо на воде – на какой-то пристани с промышленным оборудованием (industrial wharf), что создавало в клубе лёгкую «морскую» атмосферу (vaguely maritime feel), но вовсе не ту атмосферу живописных деревянных доков. Клуб находился на самом конце бетонной плиты – это всё напоминало декорации, на фоне которых проворачивают свои сделки киношные гангстеры с восточного побережья; но хуже всего было то, что в ту ночь, когда мы играли, на улице лил холодный дождь.

Мы просто поднялись на сцену и отыграли свой сет. Толпа встретила нас ни враждебно, ни благосклонно. Вероятно, мы, исполнили семь или восемь песен, среди которых "Move to the City", "Reckless Life", "Heartbreak Hotel", "Shadow of Your Love" и "Anything Goes" – всё выступление прошло довольно быстро. В тот вечер наше выступление было просто отвратительной пародией (raw interpretation) на самих себя; едва прошло нервное волнение, по крайней мере, у меня, как мы уже добрались до конца сета. Вместе с тем (That said), у нас было весьма мало провалов (train wreck) в аранжировках, и, в целом, концерт был не так уж плох… пока мы не отправились за нашими деньгами. А затем разразилась ни больше ни меньше битва (uphill battle), такая же нелёгкая, каким будет весь остаток этапа нашего становления.

Владелец клуба отказался выплатить нам обещанные 150 долларов. Мы взялись за эту проблему так же, как решали проблемы по пути в Сиэтл, – как группа. Мы разобрали нашу аппаратуру и упаковали её за клубом, а затем зажали этого парня в угол прямо в его офисе. Дафф разговаривал с ним, пока мы стояли вокруг с грозным видом и добавляли собственные угрозы к тому, что (for good measure) говорил Дафф. Мы не давали ему выйти и держали в заложниках до тех пор, пока он не раскошелился (coughed up) на наши сто долларов. У него были какие-то долбанные оправдания насчёт того, почему он сократил нашу сумму на 50 долларов, но это звучало, мать его, просто тупо. Мы не собирались выслушивать его до конца (to get to the bottom of it), поэтому забрали сто долларов и свалили (split).

* * *

Те дни в Сиэтле оставили у меня в голове один образ, который вобрал в себе всё, что тогда случилось. Это – телевизор вверх тормашками. Я помню, как полулежал на выдвижной кровати (pull-out bed) и моя голова свесилась с края кровати настолько, что почти касалась пола. По обеим сторонам от меня лежали люди, оба в равной степени отвратительно выглядящие (rotted), которых я даже не знал, а сам я был настолько обкурен, что пришёл к мысли, что нашёл самое лучшее в мире положение, в котором только может пребывать тело. Кровь прилила к моему мозгу, пока я висел на кровати и смотрел «Ужасный Доктор Файбс» (“Abominable Dr. Phibes”) с Винсентом Прайсом (Vincent Price) в главной роли, и это было единственным, чем я хотел заниматься.

Спустя пару дней, в течение которых мы веселились в доме Доннера, отмечая наше выступление (after-partying), мы запрыгнули в машину подруги Доннера, назовём которую Джейн (Jane). Я до сих пор не знаю, была ли она просто чокнутая, либо мы ей понравились настолько, что она решила нас отвезти прямо в Лос-Анджелес. Мы доехали до Сакраменто, что составило 750 миль, когда в первый раз остановились передохнуть (made our pit-stop). На тот момент мы просто должны были притормозить: Джейн была не из тех, кто заводит автомобиль с работающим кондиционером, а, принимая во внимание летнее пекло, продолжать путешествие могло быть просто смертельным.

Мы оставили машину и провели полдень, слоняясь вокруг капитолия*, выпрашивая мелочь, чтобы купить себе что-нибудь поесть. Спустя несколько часов, мы сложили заработанное и направились в «Макдоналдс» – купленной еды с трудом хватило, чтобы разделить между шестерыми. Потом мы прилегли под тенью дубов на склоне в парке, что располагался напротив капитолия, размышляя (зд. in search of), как нам спастись от жары. Жара стала настолько невыносимой, что мы перемахнули через забор и нашли спасение (took refuge) в бассейне какого-то санатория (convalescent home). Мы срать хотели на то, что нарушаем границы чужого владения. В действительности, если бы нас арестовали, то это было бы даже лучше – по крайней мере, там была бы еда и кондиционер получше, чем в машине Джейн. Едва зашло солнце и стало достаточно прохладно, чтобы вернуться в её машину, мы вновь отправились в путь.

Я не понимал одного, пока не прошли годы: та поездка сплотила нас как группу гораздо сильнее, чем мы думали, она подвергла испытанию наши взгляды. Мы оттянулись, мы поиграли, мы выжили, мы вытерпели, и за какие-то две недели у нас набралась уйма бесценных историй, которых хватило бы на всю жизнь (lifetime’s worth of stories). Или та поездка заняла одну неделю?.. Сдаётся мне, это была одна неделя… Да что я вообще знаю…

* * *

По-моему весьма логично, что первое выступление «Ганзов» состоялось именно в Сиэтле, поскольку хоть (as much as/although) мы и сами были лос-анджелесской группой, но общего у нас с типичными «лос-анджелесскими» группами было не больше, чем у погоды в Сиэтле c погодой в Южной Калифорнии. Главное влияние на нас оказали “Aerosmith”, особенно на меня, а потом были “T. Rex”, “Hanoi Rocks” и “The New York Dolls”. Думаю, что вы бы сказали, что Эксл был копией Майкла Монро (Michael Monroe).

Так что мы вернулись в Лос-Анджелес, и за спиной у нас был первый концерт, который мы дали как группа. Мы все были настроены вернуться к репетициям и сосредоточиться на нашей группе (keep the momentum focused). Мы вышли из репетиционной точки в Сильверлэйке и все залезли в маленькую “Toyota Celica”, принадлежавшую Даффу, намереваясь отправиться домой после репетиции. Когда мы притормозили перед перекрёстком, чтобы повернуть налево, в бок нашей машины врезался (broadsided) какой-то парень, мчавшийся на скорости около шестидесяти миль в час. Стивен сломал лодыжку, потому что ехал с вытянутыми между двумя передними сиденьями ногами, да и остальным хорошо досталось (banged up). Мне – меньше всего, домой я ушёл невредимым (unscathed). Эта авария была весьма опасным (gnarly) происшествием: автомобиль Даффа был разбит, да и мы могли тоже пострадать. Какой бы это было извращённой гримасой судьбы (sick twist of fate): группа, умирающая вместе сразу после своего создания.

* * *

Мы стали зависать с некоторыми сомнительными рок-н-ролльщиками лос-анджелесской сцены, с теми, кто был частью самого дна (зд. underbelly), о которых обычный фэн с Сансет-Стрип не знает ничего. Одним из таких типов был Ники Бит (Nicky Beat), который непродолжительное время (for a minute) играл в “L. A. Guns” на барабанах, но, главным образом, всё время проводил, играя в менее известных глэм-группах вроде “The Joneses”**. Ники не был явным проходимцем, но у него было много сомнительных (seedy) друзей. Также у Ники была репетиционная студия в его доме в Сильверлэйке, куда мы, бывало, приходили, устанавливали аппаратуру и джемовали – именно в его студии вся наша группа достигла единства. У Иззи была вещь под названием “Think About You”, которая нам нравилась. Мы сделали новую аранжировку (revised) для “Don’t Cry”, первой песни, над которой я стал работать вместе с Иззи. у Иззи ещё был рифф к песне под названием “Out Ta Get Me”, который моментально засел у меня в голове (clicked with me), едва я впервые услышал его, — мы сочинили всю песню в мгновение ока. Эксл вспомнил рифф, который я играл ему, когда он жил в доме моей матери – на тот момент казалось, что все эти события произошли давным-давно. То, что вспомнил Эксл, было вступлением и главным риффом к “Welcome to the Jungle”. Эта песня, если уж на то пошло, стала первой настоящей вещью (tune), которую группа сочинила вместе. Мы без толку сидели (sitting around) на репетиции, размышляя, какую бы новую вещь сочинить, когда Экслу в голову пришёл этот рифф.

- Слушай, а что насчёт того риффа, который ты мне наиграл не так давно? – спросил он.

- Когда ты жил у меня? – спросил я.

- Да, рифф был неплох. Давай послушаем его.

Я начал играть, и Стив моментально придумал партию ударных, а Дафф добавил басовую линию, и пошло-поехало (away we went)! Я продолжил сочинять оставшиеся части песни: припев, соло, в то время как Эксл придумал текст. Дафф стал связующим звеном в этой песне – он придумал брейкдаун, ту самую дикую, бурлящую басовую линию, а Иззи добавил аккомпанемент (зд. texture). Часа через три песня была готова. Аранжировка, в сущности, та же, что и на альбоме.

Для песни нужно было выступление, и я придумал его в тот день, используя цифровую задержку на моём дешёвом педал-борде “Boss”. За те деньги, которые я за него отдал (got my money’s worth out of it), я получил по полной, потому что какой бы дерьмовой ни была эта штука, но она создала эффект плотного эха, задавший настроение не только для песни, но и, в конечном счёте, для всего нашего дебютного альбома.

Множество самых ранних песен далось нам слишком даже просто. “Out Ta Get Me” была написана в течение полудня ещё быстрее, чем “Jungle”. Иззи появился на репетиции с риффом и главной идеей песни, и тот звук, который он извлёк, те ноты просто оглушили меня (hit ears) и вдохновили. Эта песня родилась настолько быстро, что, по-моему, даже самая сложная её часть – партии на две гитары – была записана менее чем за двадцать минут.

До этого я никогда не играл в группе, в которой музыка, которая меня вдохновляла, рождалась бы настолько естественно (зд. fluidly). Не буду говорить за других парней, но если судить по скорости, с которой наши творческие способности нашли общее русло, то предположу, что парни тоже чувствовали нечто подобное. Казалось, в то время мы обрели общее знание или что-то вроде секретного языка. Казалось, мы уже знали наперед, что другой парень собирается принести на репетицию, и уже придумали свои собственные идеальные партии, чтобы работа над песней продвигалась вперёд. Когда ты со всеми на одной волне (on the same page), музыка действительно рождалась вот так легко.

* * *

У девок мы брали поносить всякое дерьмо, поэтому первоначально мы имели вид говенных глэм-рокеров, хотя и гораздо более грубый. Очень быстро, однако, мы обленились настолько, что перестали наносить макияж и всё прочее, поэтому наш глэмовый период был не долог. Плюс к этому одежда стала целой проблемой, потому что мы очень часто меняли подруг, и ты никогда не знал, во что твоя следующая «она» будет одеваться. Кроме того, не думаю, что тот внешний вид действительно мне подходил – я не был похож на измождённого (emaciated) длинноволосого белого парня. В конце концов, отказ от этой затеи дал нам только преимущества, ведь мы не были размалёваны (grittier), казались более старомодными и более «истинными» – в большей степени могли называться продуктом Голливуда, чем лос-анджелесская глэм-тусовка.

Вдобавок мы были просто фанатиками от рок-н-ролла (lunatic-fringe rock n' roll band). Мы становились только крепче, оттого что не сидели на месте, и не отказывались ни от одного выступления, которое нам предлагали. Мы репетировали каждый день, и новые песни не заставили себя ждать. Мы отрабатывали их перед изрыгающими ругань (bawdy) толпами на площадках вроде “Madame Wong’s West”, “The Troubadour”, “The Whisky”. Что бы ни происходило с нами каждый день – я думал об этом как о следующем шаге по дороге навстречу времени, когда невозможное станет возможным. Для меня всё было просто: если мы сосредоточимся исключительно на преодолении очередного препятствия, то мы мгновенно преодолеем наш путь из точки А в точку Б, пусть даже расстояние между точками кажется непреодолимым.

С каждым новым концертом мы приобретали новых фанатов и завоёвывали пару новых врагов. Да это и не имело значения – чем больше были толпы зрителей, приходивших на наши выступления, тем проще для нас было получать новые приглашения. Наши фанаты с самого начала и навсегда были «мешком с чудесами» (mixed bag): на наши концерты приходили панки и метал-хэды, наркоманы и психи, один странный чудило (the odd weirdo) и пара заблудших душ. Фанатов “Guns N’ Roses” никогда нельзя было с лёгкостью охарактеризовать или сосчитать... В действительности, после стольких лет я сам не могу подобрать пары слов, которые (put a bow on them), что меня вполне устраивает (fine by me). Самыми преданными поклонниками «Ганзов», думаю, были родственные с нами души, «лишние» люди (misfits), которые превратили статус изгоя в свою социальную позицию (зд. stance).

Едва мы заняли заметное положение на местном уровне, на нас вышла менеджер Вики Хэмилтон (Vicky Hamilton), которая помогала как “Poison”, так и “Motley Crue” в период их становления. Вики была платиновой блондинкой, ростом пять футов девять дюймов, полноватой (overweight) и с плаксивым (whiny) голосом. Она просто в нас верила и доказывала это тем, что занималась нашей раскруткой совершенно бесплатно. Мне очень нравилась Вики – она была откровенным человеком, и её намерения были чисты (meant well). Она помогала мне печатать афиши к нашим выступлениям, выискивала в “L. A. Weekly” объявления и улаживала проблемы с организаторами концертов. Вместе с ней работал и я, прикладывая все свои усилия, чтобы способствовать общему делу, с её помощью наша группа действительно начала становиться на крыло.Тогда мы выступали, по меньшей мере, один раз в неделю, и чем чаще мы стали появляться на публике, тем быстрее росла наша потребность в сценической одежде. Моих трёх футболок, кожаной куртки, которую мне кто-то когда-то одолжил (loaner leather jacket), пары джинсов и пары кожаных штанов явно не хватало. За сутки до нашего первого субботнего концерта в “The Whisky”, когда мы выступали в качестве хедлайнеров, я решил, что пришла пора действовать. У меня не было финансовых возможностей, чтобы купить всё, что я хотел, поэтому я бродил по голливудским магазинам, присматривая себе какой-нибудь прикид (зд. odds and ends). В магазине под названием “Leathers and Treasures” я стащил серебряно-черный пояс индейцев кончо (concho belt) – вроде того, который всегда носил Джим Моррисон. Этот пояс здорово смотрелся с моими джинсами или кожаными штанами (которые я нашел в мусорном контейнере (Dumpster) возле дома, где прежде жила моя бабушка). Я продолжил прочёсывание магазинов. Кое-что интересное я нашёл в магазине под названием «Приоденься, шлюшка» (“Retail Slut”). Я никогда и ни за что не смог бы позволить себе эту вещь и впервые в своей жизни я усомнился – смогу ли эту вещь стащить? Но я знал, что непременно должен это заполучить.

Огромный чёрный цилиндр не так легко спрятать под рубашкой, хотя за многие годы у меня самого украли столько цилиндров, что, полагаю, кто-то разработал эффективную технику, о которой я не знаю. Как бы то ни было, я до сих пор не уверен, заметил ли это персонал магазина, а если заметил, то было ли ему дело до того, что я почти демонстративно (blatantly) стащил этот цилиндр с головы манекена и небрежно (casually) вышел из магазина, ни разу не оглянувшись назад. Не знаю, что это было, но цилиндр будто говорил мне.

Едва я вернулся в квартиру, в которой я тогда жил, я понял, что мои новые «приобретения» сослужат друг другу лучшую службу, если станут одним целым. Я обрезал ремень так, чтобы он налез на цилиндр, и остался весьма довольным тем, как цилиндр стал выглядеть. Я обрадовался ещё больше, когда обнаружил, что в моём новом цилиндре, надвинутом на самые глаза, я могу видеть всё, в то время как меня не мог видеть никто. Кто-то может возразить, что гитарист прячется за своим инструментом, но непроницаемость моего цилиндра лишь добавила мне спокойствия. И не смотря на то, что я никогда не считал этот цилиндр чем-то оригинальным, он стал моим товарным знаком, неизменной (indelible) частью моего образа.

* * *

В то время, когда дела у «ганзов» пошли в гору, я работал в газетном киоске на пересечении Ферфакс и Мелроуз. То расставаясь, то вновь возобновляя наши отношения, я всё это время жил со своей подругой Ивонн, пока я не осточертел ей и мы с ней в очередной раз не расстались. Идти мне было некуда. Элисон (Alison), менеджер газетного киоска, разрешила мне ночевать за половину платы в её гостиной. Элисон была очень симпатичной девчонкой а-ля реггей. У неё была квартира на пересечении Ферфакс и Олимпик. Она училась на вечернем отделении колледжа. Элисон была привлекательна, но я всегда считал, что либо она немного стара для меня, либо я немного молод для неё, в любом случае наши отношения не переросли во что-то серьёзное. Мы здорово с ней ладили. Когда она нашла себе работу получше и бросила газетный киоск, я с радостью занял место менеджера вместо неё. Элисон относилась ко мне как к милому бездомному псу (stray), которого она приютила у себя, а я почти не делал ничего такого, что могло бы убедить её в обратном. Как квартирант я занимал совсем немного места. Моими пожитками (worldly possessions) была гитара, чёрный чемодан, полный журналов о роке, кассеты, будильник, несколько рисунков и какая-то одежда, как моя собственная, так и подаренная друзьями и подругами. Ну и ещё у меня была моя змея Клайд (Clyde), жившая в клетке.

Как бы то ни было, моя работа в газетном киоске неожиданно подошла к концу летом 1985 года, когда местная рок-радиостанция “KNEC” устроила вечеринку в Гриффит-Парк (Griffith Park). Размах вечеринки демонстрировали бесплатные арендованные автобусы, отправлявшиеся от отеля «Хайатт» (“Hyatt”), что на Сансет-Стрип. Я отправился на эту вечеринку после работы с двумя пинтами “Jack Daniel’s” в карманах джинсов и срать хотел, что назавтра в пять утра должен был открывать газетный киоск. Как я припоминаю, то была довольно развратная летняя вечеринка. Пока автобус ехал через город, народ в салоне пускал по кругу (зд. passed) бутылки и косяки. Среди пассажиров автобуса было много известных личностей и музыкантов, а когда мы добрались до места, то к этому добавилась музыка и барбекю. На траве было полно людей, которые чем только ни занимались.

В тот вечер я надрался настолько, что притащил в дом, где жила Элисон, девку. Я трахал эту девку на полу гостиной, когда домой вернулась Элисон и застукала нас. Элисон не нужно было что-то объяснять – по выражению её лица я понял, что она не очень-то рада. Как бы то ни было, я провалялся с этой девкой до того времени, когда мне нужно идти на работу. К тому времени, как я помог ей одеться и выпроводил её, я уже опоздал на работу. Мне позвонил мой босс Джейк (Jake). Я уже был в немилости (in the doghouse) у Джейка, потому что, бывало, использовал телефон в газетном киоске, чтобы вести дела группы. Это происходило так часто, что Джейк начал звонить во время моих смен, чтобы застукать меня на месте, что оказалось для него не так просто. В те дни ещё не было услуги “call waiting”*, поэтому я всё время висел на телефоне, а Джейк часы напролёт не мог дозвониться до меня, чтобы просто наорать на меня. Само собой разумеется, он был просто взбешён, открывая в тот день газетный киоск вместо меня.

- Ну да, Джейк, мне жаль, – бормотал я – все ещё немного пьяный, – когда он позвонил во второй раз. – Я знаю, что опаздываю. Меня задержали (got held up), но я уже в пути.

- О, ты уже в пути! – переспросил он.

- Ну да, Джейк, буду совсем скоро.

- Нет, ты не будешь, – сказал он. – Даже не беспокойся. Ты не опоздаешь ни сегодня, и ни завтра. Ты не опоздаешь больше никогда!

Я помолчал минуту, чтобы его слова улеглись у меня в голове (let in sink in).

- Ты знаешь, Джейк, может быть, это отличная идея.

* * *

В то время Дафф и Иззи По-прежнему жили напротив друг друга на Ориндж-Авеню (Orange Avenue). У Даффа был менталитет музыканта-выходца из рабочего класса, так же как и у меня. Пока дела у группы шли не важно, Даффу было не по себе, если у него не было работы, пусть даже эта работа и была сомнительна с моральной точки зрения (morally suspect). Он занимался телефонным маркетингом (phone sales) или телефонным воровством (phone theft), смотря с какой стороны посмотреть. Дафф работал телемаркетером (telemarketer) в одной из таких фирм, которые предлагают людям какой-нибудь приз, если они согласятся внести небольшую сумму денег, чтобы его «выкупить». У меня была подобная работа прежде, чем я устроился на часовую фабрику: я названивал людям весь день, обещая им джакузи или каникулы в тропиках, если только они «подтвердят» номер кредитной карточки, чтобы «покрыть возможные расходы продавца» (зд. cover “eligibility fee”). Это была отвратительная, жестокая (cutthroat) работа (gig), с которой я завязал за день до полицейской облавы.

Эксл и Стивен сделали бы всё на свете, только бы не заниматься нормальным делом, так что они жили за счёт того, что давала им улица, или за счёт подачек (handouts) от своих подружек. Хотя я припоминаю, как мы с Экслом случайно получили работу на съёмочной площадке – работу статистов. Мы участвовали в нескольких съёмках массовых сцен (crowd shots) на стадионе “L. A. Sports Arena” для фильма Майкла Китона (Michael Keaton) «Хватай и беги» (“Touch And Go”), в котором он сыграл хоккеиста. Нас не столько заботило время съёмок, как время, когда нас кормили и выдавали деньги ни за что: мы, бывало, появлялись на площадке утром, получали талон на питание, затем находили местечко за «отбеливателями», где нас бы ни за что не нашли. Мы просыпались, когда звали на ланч, чтобы перекусить вместе с толпой, затем снова спали, пока не подходил к концу рабочий день (зд. clock out) и нам не вручали чек на сто долларов.

Работая на киноиндустрию, мне нравилось быть работником, наименее в неё вовлечённым: я совершенно ничего плохого не видел в том, что меня кормили бесплатным ланчем и платили за полуденный сон. Я ожидал того же, когда меня разыскал ассистент режиссёра (зд. casting director), снимавшего «Сид и Нэнси» (“Sid and Nancy”). Мы и не знали, что тот же ассистент режиссера, встречаясь в разных местах с участниками “Guns N’ Roses”, лично пригласил их всех на кастинг. В первый день мы появились на кастинге все как один, вроде как «Эй, а ты что ты здесь делаешь?»

Кастинг оказался не таким уж и весёлым. В действительности кастинг напоминал исполнение обязанностей присяжных: на кастинг пришла чёртова прорва (a pen full of) статистов, однако нас всех пятерых отобрали для съёмок в сцене, в которой “Sex Pistols” играли в небольшом клубе. Съёмки обязывали появляться на съёмочной площадке рано утром в течение трёх дней подряд. Как и в прошлый раз, нам обещали талон на питание и сотню долларов каждый день. Для остальных парней занятость на протяжении трех дней была совсем в тягость. К концу съёмок из всей пятёрки я был единственным, у кого оказалась кишка тонка (зд. pathetic), чтобы бросить всю эту затею.

Ну и хер с ними! Я здорово провёл время (had a blast) – за три дня они отсняли сцены концерта “Sex Pistols” в “The Starwood”, клубе, который я знал от и до. Я, бывало, появлялся утром, отмечал своё появление (clock in) и получал свой талон на питание, а затем растворялся внутри “The Starwood” (in the bowels) и напивался “Jim Beam”. В то время как остальные статисты играли свои роли, изображая перед сценой публику, я наблюдал за происходящим из скрытого от глаз уголка на бельэтаже. И за это я получал такой же заработок.

* * *

Когда «ганзы» стали клубной группой, с которой другим нужно было

считаться, вокруг нас, как акулы, начала кружиться парочка второсортных (зд. ridiculous) лос-анджелесских менеджеров, утверждавших, что у них есть всё, чтобы сделать из нас звёзд. К тому времени наши пути с Вики Хэмилтон на какое-то время разошлись – это произошло по-дружески, – поэтому мы были открыты для предложений. Однако большинство предложений, которые мы получили, были запоздалыми (retarded). Одним из наиболее убедительных примеров того, насколько низко могут пасть эти типы и с чем бы мы могли бы столкнуться (зд. be in store for us), попав бы мы на их удочку, явилось предложение Кима Фаули (Кim Fowley). Ким Фаули имел дурную репутацию – он был менеджером у “The Runaways” и добился таких же успехов, как и Фил Спектор (Phil Spector) с “The Ronettes”; по сути, предложение Кима было обусловленным контрактом, узаконенным рабством (indentured servitude). Ким не жалел красивых слов (gave his best lines), но в тот самый момент, когда он заговорил о том, сколько процентов будет получать лично он за продвижение (publishing) нашей группы и во сколько нам обойдётся заключение с ним долгосрочных обязательств, стало очевидно, что у него на уме. Чушь, которую он порол, и его манеры говорили за него самого, поскольку Ким Фаули был слишком чудаковатым парнем, чтобы попытаться выглядеть в глазах собеседников лучше, чем он был на самом деле.

Тем не менее, он мне нравился, он веселил меня, и я был рад тусоваться с ним, до тех пор, пока он не пытался залезть к тебе в душу. Остальные из нас были из той же породы – стремились получать выгоду из всего, что бы нам ни предложил, и не давать обещания, которые нам нужно было бы выполнять. Эксл, бывало, отирался рядом, пока считал, что разговор стоит того, чтобы его продолжать, ведь Эксл любит поговорить. Если в нашей компании были девчонки, то к нам присоединялся Стивен. А я был не против бесплатной еды из ресторанчика «У Денни», а также сигарет, спиртного и наркотиков, за что я платил разговорами, которые я должен был терпеливо сносить. Когда причины, по которым мы собрались все вместе, иссякали, мы, бывало, сваливали один за одним.

Ким познакомил нас с парнем по имени Дейв Либерт (Dave Liebert), который какое-то время был тур-менеджером “Alice Cooper”, а до этого поработал с “Parliament-Funkadelic” – одному только богу известно когда. Эта парочка была полна решимости подписать с нами контракт и пустить нас с головой в оборот. Как-то вечером Ким привез меня к Дейву домой. Я помню, как Дейв показывал нам свои золотые альбомы. На лице у него было написано: «Эй, малыш, это могли быть твои альбомы». Предполагаю, что он намеревался поразить (зд. entice) меня ещё больше, когда вызвал к себе двух девчонок, настолько молодых, что они могли бы сойти за его дочерей. Девчонки провели всю ночь в ванной, ширяясь «спидом» (shooting speed). В какой-то момент Дейв затащил меня в ванную, и мне показалось, что эти девки понятия не имели, что они делают. Они настолько неумело обращались (were inept) со шприцем, что мне захотелось схватить иглу и самому ввести им дозу. Дейв с головой ушёл в веселье: в невыносимом свете флуоресцентных ламп ванной комнаты он разделся до трусов и дурачился с теми девчонками – им в лучшем случае было по девятнадцать. Он сказал мне, чтобы я присоединялся к ним. Я помню, как тогда подумал, что из всех причин, по которым эта сцена выглядела весьма мерзкой (scummy), самой веской причиной было то самое освещение. От одной мысли о том, что этот парень станет менеджером нашей группы, и от воспоминания о Киме Фаули с его коллекцией доисторических золотых альбомов я чуть не рассмеялся прямо в лицо Дейву истерическим смехом. С профессиональной точки зрения это было бы самоубийством, притом что у нашей группы не было ещё ничего, что можно было бы терять. У нас не было бы ни единого шанса, если бы менеджер группы был бы таким же разбитным (debaucherous), какой была и сама группа.

* * *

Пока «ганзы» продолжали репетировать, сочинять и выступать, трудясь над тем, чтобы создать себе имя, я стал чаще выбираться в общество. Внезапно я открыл для себя группы, музыка которых мне нравилась, потому что, наконец, лос-анджелесская сцена начала меняться. Были группы вроде “Red Kross”, игравшей глэм и при этом нормально выглядевшей (gritty). А в другой части спектра расположились группы вроде здоровской “Jane’s Addiction”, с которой я поддерживал хорошие отношения, но в музыкальном плане мне с ней было не по пути (wasn't on the same page with). Мы же играли концерты с малоизвестными (obscure), претензионными (arty) группами – припоминаю один из таких концертов в “The Starduct Ballroom”, – но эти выступления никогда не имели особого успеха. Другие музыканты не считали нас крутой (hip) командой, к нам относились как к глэм-группе, которая вышла из клуба “The Troubadour”, в то время как мы таковой не являлись. Чего эти группы о нас не знали на самом деле, так это того, что наша музыка была более мрачной и пронизанной грехом в большей степени (sinister), чем их собственная. Так же, как не понимали они того, что мы и сами не выносили наших коллег, мать их, музыкантов с другого конца города.

В действительности, с ростом нашей популярности мы и сами начали вести «денежную» войну (wage war) с группами по «нашу» сторону города. Мы никогда не поступались принципами и не стремились «отыметь» их, однако, спустя какое-то время, все, с кем бы мы не играли, стали нас бояться, поскольку Эксл приобрёл репутацию парня с переменчивым настроением, легко слетавшим «с ручки» в любой момент. Я тусовался с Экслом в те вечера, когда мы влипали, мать их, в крупные драки с абсолютно незнакомыми людьми безо всяких видимых причин. Что до Эксла, то у него на это определённо была веская причина, но, насколько могу судить я, мы просто дрались с прохожими на улице – буквально на улице, – потому что кто-то взглянул на Эксла не так или сказал ему не то. Хотя, должен признать, это было чертовски весело.

Я бы сказал, что моя жизнь потеряла даже намёк на стабильность, «регулярность», после того, как меня уволили из газетного киоска. Как и упоминал ранее, я жил с Элисон, моим бывшим менеджером по газетному киоску, в буквальном смысле арендуя место на полу в её гостиной, но как только меня уволили, я лишился её приюта, а мой постоянный источник доходов иссяк. Не имея жилья, я забрал свою змею, гитару и чёрный чемодан и переехал на репетиционную точку «Ганзов», где мы вместе с Экслом вскоре стали постоянными жильцами. У Иззи, Стивена и Даффа были подружки, у которых они ночевали, а у Иззи и Даффа даже были собственные квартиры. Нам с Экслом единственным было некуда пойти.

Наша репетиционная «студия» была в большей степени необустроенной – это был один из трёх складских помещений в здании поодаль от пересечения Сансет и Гарднер. Эти помещения предназначались для хранения коробок или автомобилей, но не для размещения людей. Входная дверь была из рифлёного алюминия, поднимающаяся (roll-up), вроде тех, которые ставят на дешёвые гаражи; пол был залит бетоном (sealed concrete), а мы были единственными съёмщиками, которые согласились превратить нашу комнатушку пятнадцать на двадцать футов в жильё. В здании был общий туалет в пятидесяти ярдах ходьбы, но зачастую я предпочитал справлять нужду в кустах через дорогу от нашего «фойе». Мы называли это место «Отель и Виллы на Сансет и Гарднер» (“Sunset and Gardner Hotel and Villas”).

Нашей студии даже не было необходимости маскироваться под жилое помещение, поскольку она даже не была предназначена для репетиций. Это помещение едва можно было назвать даже хорошим складом.

В конце концов, Иззи решил, что нам с Экслом нужна, по крайней мере, нормальная постель, поэтому однажды они со Стивеном притащили брус два на четыре дюйма (two-by-fours) и соорудили импровизированный (make-shift) королевский размеров второй этаж прямо над ударной установкой. Для нас это было столь же желанным изобретением, сколь для Англии восемнадцатого столетия был унитаз с бачком (flush toilet). У нас было ещё одно приспособление, которое сделало нашу «квартиру» более похожим на дом – жаровня-хибачи на углях (charcoal hibachi grill), которую кто-то из нас то ли стащил, то ли купил. Я никогда ею не пользовался, поскольку ценю хорошую кухню (fine cuisine) и никогда не парился над тем, как на ней готовить, однако Стивен и Иззи каким-то образом могли приготовить на этой штуке вполне приличную еду.

В той студии мы усердно трудились над новыми песнями, репетируя каждый день, но поскольку я и Эксл стали постоянно в ней жить, то наше место для занятий вскоре стало оригинальным (out-of-the-way) и труднодостижимым (зд. off-the-map) пунктом назначения для запоздавших путников, в котором не существовало каких-либо внутренних правил (house rules). По ночам один из нас, бывало, трахался (gotten laid) в глубине надстроенного лежака или снаружи, а второй в пространстве между усилителем и барабанной установкой мог валяться без сознания, а на улице между домами (in the alley) наши друзья, такие же, как и мы, пили или принимали наркотики до самого восхода солнца. В том гараже мы написали много хороших песен, на которые нас вдохновила та обстановка, среди них – “Night Train”, “My Michelle” и “Rocket Queen”.

Песня “Night Train” была сложена воедино из нескольких частей, придуманных в разное время. Я помню, что ещё до того, как я съехал с квартиры Элисон, мы с Иззи начали работать над заглавным риффом, сидя на сыром полу гаража. Мы понятия не имели, что будет представлять собой песня, и у нас не было никакого плана, но заглавный рифф просто «качал», поэтому мы сосредоточились на нём и играли музыку, которая шла изнутри нас. Я помню, как потом почувствовал недомогание и на следующий день слёг с сильным стрептококковым воспалением горла (strep throat). Из-за болезни я пролежал два дня на кушетке в доме Элисон. Пока я валялся, Иззи наиграл то, что мы сочинили, Даффу, который тоже подключился к работе, сделав из наших риффов единую «качовую» композицию.

Ни у одного из нас не было слов для этой песни, но сама песня была столь вдохновляющей, что слова к ней буквально дрейфовали в сознании группы, пока, наконец, для них не подвернулся «сосуд» – слова не обрели соответствующую форму. Этой формой стало восхваление нашего любимого алкогольного напитка под названием “Night Train”.

Как-то вечером мы гуляли по Палм-Авеню (Palm Avenue), в нашем мире – печально известной улице, на которой жили несколько развратных девок, парочка наших знакомых наркоманок, а также Лиззи Грей, гитарист группы “London”. Тогда мы проводили много времени в том квартале, поскольку там жило очень много наших знакомых, поэтому каждый раз, когда мы оказывались в том районе, это означало начало «чего-то этакого». Той ночью мы распивали бутылку “Night Train” – вина крепостью восемнадцать градусов. В те дни его можно было купить меньше чем за два бакса за бутылку. “Night Train” – самое дешёвое и паршивое (low-rent) вино, которое только можно купить за деньги, и в те дни мы пили его, как сумасшедшие, даже когда платить за него было некому. Возможно, это будет звучать не очень, но бутылка “Night Train” – определённо «улёт» (trip). Если ты его не попробовал, ты не поймёшь, почему мы оказались на Палм-Авеню, сочиняя в его честь стихи.

Я не помню, кто это начал, но один из нас разразился словами припева: «Я на Ночном экспрессе!» Мы все подхватили и продолжали петь, пока Эксл придумывал остальные слова песни между строчками «Пьём до дна!» (Bottoms up!), «Лей сполна!» (Fill my cup!), «Люблю эту вещь!» (Love that stuff!), «Вот-вот нажрусь и сгорю!» (I'm ready to crash and burn!).

Слова песни пришли сами на ум – это случилось в одно из этих удивительных мгновений, так же как родились слова и к песне “Paradise City”. Песня “Night Train” стала гимном, который мы сочинили сходу, даже не подозревая того, насколько эта песня соответствовала в тот самый миг нашему состоянию. Так же, как и в случае с “Paradise City”, в песне “Night Train” есть какая-то детская невинность (innocent quality) – это почти что детский стишок, забавная песенка, напетая малышами на детской площадке… злыми малышами, чья детская площадка – сомнительный закоулок.

Эта песня по-настоящему распалила нас. Я не помню, принялись ли мы за неё, когда позже ночью вернулись в наш гараж для репетиций, но, спустя сутки, она была готова. Эксл придумал слова, а мы отшлифовали все части песни, вот и всё. Мы исполнили её в первый раз во время нашего следующего клубного выступления, и песня публике понравилась! Понравилась по-настоящему! Весь ритм песни был заключён в её куплетах, и с самого первого куплета я всегда терял голову. На том концерте, когда мы впервые её исполнили, я принялся просто скакать вверх и вниз – ничего не мог с собой поделать. Когда намного позже у группы появилась огромная сцена, я, бывало, пробегал по всей её длине, спрыгивал с усилителей и просто терял над собой контроль (lose it) всякий раз, когда мы её исполняли. Не знаю, почему от никакой другой песни, которую мы исполняли вживую, я не вёл себя именно так.

В те дни в гараже мы сочинили ещё одну вещь, ставшую классической, – “My Michelle”. Музыку мы придумали именно в гараже, думаю, за несколько дней. Полагаю, мы с Иззи и я предложили основную структуру песни, а затем, как обычно, по ней прошёлся Дафф и придумал для песни то, что ей было необходимо, для того чтобы стать настоящей вещью. Как бы то ни было, я не придумывал слова песни, но я знаю, о ком они. Главное действующее лицо песни – Мишель Янг (Michelle Young), подруга моей первой девчонки Мелиссы. Я знал обеих по средней школе задолго до того, как «Ганзы» возникли в проекте, не говоря о том, что группа обрела плоть.

Суть в том, что, благодаря моим друзьям вроде Марка Мансфилда и Рона Шнайдера, которые в то время были по-прежнему близки со мной и в той или иной степени имели отношение к музыкальной тусовке, многие из моих старых друзей попали во вселенную “Guns N’ Roses”, едва группа стала на ноги. Благодаря общим друзья, я восстановил связи с людьми, которых не видел с тех пор, как бросил школу, и многих из них засосала наша вселенная, что было к лучшему, хотя в большинстве случаев – к худшему.

Одним из таких людей была Мишель. Даже когда мы были детьми, ей уже не хватало «шариков» в голове (nut case). Став постоянным гостем в наших кругах, она, в конце концов, «подцепила» Эксла и у них была непродолжительный роман. Текст песни, который написал Эксл, – о её жизни; факты о её воспитании дословно воспроизведены в песне. Её папаша определённо вращался в порнобизнесе, а её мать сидела на таблетках (a pill popper), была наркоманкой и в итоге покончила с собой. Но что-то меня смущало в том, что жизнь моей бывшей школьной подруги, с которой я, бывало, делился сигаретами в туалете младшей средней школы, стала темой песни. Как-то я задал Экслу этот вопрос, потому что просто не мог представить, что та Мишель, которую я знал, будет счастлива, оттого что история её жизни станет достоянием публики.

- Слушай, Эксл, – спросил я его на репетиции после того, как мы отыграли эту песню, – по-твоему, Мишель обидится?

- С чего бы это вдруг? – ответил он. – Ведь всё это, мать твою, правда.

- Ну да, это – правда, но я не думаю, что будет правильно, если ты обо всём этом расскажешь в песне. Может, ты немного изменишь слова?

- Нет, – сказал он. Это всё – правда. Даже если это ей не понравится, я всё равно сделаю по-своему.

Я ожидал худшего. Даже принимая во внимание, что нам не могли вчинить за это иск, я предполагал, что Мишель тем или иным образом будет преследовать группу. По крайней мере, я считал, что Мишель возненавидит песню и будет оскорблена тем, что её личная жизнь (зд. business) выставлена на показ таким образом. Я весьма, весьма заблуждался. С того самого момента, как мы впервые исполнили эту песню со сцены, и вплоть до того, как мы её записали для альбома, Мишель любила то внимание, которое привлекла к её персоне эта песня, – в то время это было лучшее, что с ней случилось за всю её жизнь. Но так же, как и многие наши друзья, которые оказались вовлечёнными в тёмную вселенную “Guns N’ Roses”, Мишель как пришла к нам, так и ушла от нас. Многие из наших друзей закончили свою жизнь либо в тюрьме, либо в центре реабилитации, либо побывали и там, и там (или ещё где похуже), но я рад сообщить, что Мишель оказалась в числе тех, кто успел изменить свою жизнь, пока не случилось непоправимого. Лишь несколько наших друзей, в конце концов, перебрались в Миннеаполис (Minnneapolis)… Может, таким образом они изменили свою жизнь к лучшему.

На создание песни “Rocket Queen”* меня вдохновил рифф, который я сочинил, когда только познакомился с Даффом. Из всех песен, которые вошли в альбом, у этой – самая сложная аранжировка, в основном, потому что мы должны были объединить этот рифф с более мелодичным припевом, который придумал Эксл. В основе песни – история нашей общей знакомой по имени Барби (Barbie), которая даже в восемнадцать лет имела дурную репутацию. В те годы она была наркоманкой и королевой «панели» (queen of underground). В конце концов, она стала «мамкой» (madam), но Эксл в то время просто сходил от неё с ума. Говорят, что ей посчастливилось уцелеть после тех лет.

* * *

Меня потащило вниз, я моментально отключился и упал со стула; когда спустя несколько часов я пришёл в себя, уже рассвело и я лежал растянувшись на полу…

Уже в то время, когда мы сочиняли и репетировали в «отеле и особняке на Сансет и Гарднер», я стал замечать, что Стивен изменился. Он, бывало, появлялся на репетиции неестественно оживлённым (зд. elastic), казалось, он был пьян, но на самом деле он ничего не пил. Я не вполне понимал, что с ним происходит, ведь его игра оставалась превосходной, так что я был заинтригован. В то время Стивен встречался с девкой, которая с кем-то жила в квартире на Гарднер, в доме вниз по улице недалеко от нашей репетиционной точки. Мы со Стивеном стали захаживать к ним в гости после репетиций, и я открыл для себя, что их квартира представляла собой странное место (heavy scene): казалось, время останавливалось, когда ты входил в их дверь, всё двигалось очень, очень медленно.

Я познакомился с подругой Стива и её соседкой по комнате; девчонка до такой степени была «торчком» (so whacked out), что это разбило мне сердце. Должен признать, что тогда я подумал, что она была к тому же хорошенькой. Я начал заглядывать к ним почаще. Я осознавал, что она сидит на чём-то, но не знал на чём именно. Я, бывало, приходил к ним вместе со Стивеном после репетиции и мы вчетвером всю ночь напролёт слушали альбом “Goats Head Soup” «Роллингов», а наблюдал, как они засыпали на ходу. Наконец, меня осенило, что они все находятся в подавленном состоянии (subdued state) из-за героина. Поначалу никто не принимал его в моём присутствии, поэтому я пришёл к заключению, что они сидять на героине, намного позже. Но даже если бы они и принимали его в моём присутствии, то я не стал бы его пробовать, поскольку тогда героин меня нисколько не прельщал. Я мало что знал о героине, а то, что я видел, не вызывало у меня желание попробовать его вообще. С чего бы это мне вдруг?

История жизни соседки по комнате была одной из тех бессмысленных лос-анджелесских историй. Ей было восемнадцать или девятнадцать – богатенькая девчонка, которая получила семейные деньги и делала с ними всё, что было в её власти, чтобы лишний раз позлить своих родных (to throw in their face). Со временем она прилично скурвилась (fucked up) и бесконечно жаловалась на то, что её жизнь развалилась (shambles), и в этом всём вина её семьи. Выход из ситуации она видела в том, чтобы трепаться и жаловаться (piss and moan), пока ей это самой не надоедало, затем ловить кайф и искать успокоения в отключке (nodding out), что, естественно, никак не способствовало (got in the way) её нечастым, но планомерным попыткам исправить собственную жизнь. Шоу стало зрелищнее, когда рано утром без приглашения приехала её мать, чтобы поругаться с дочерью, а я совершил ошибку, когда влез в самую гущу их ужасного спора.

Я и сказал-то немного, но её мать была убеждена, что это именно я был причиной того, что её дочь находилась в таком состоянии. Правда заключается в том, что я единственный участник той ссоры, который не употреблял героин. В тот же день её мать ушла, ненавидя меня и забыв про свою дочь, но в итоге именно она и одержала победу: её девчонка вскоре исчезла. После этих событий подруга Стивена тоже выехала их квартиры, и мы со Стивеном больше никогда не видели их обеих.

До того, как я увидел, как Стивен с девками принимают героин, и до того момента, когда я попробовал его сам, всё, что знал о героине, я почерпнул из фильмов о вреде наркотиков, которые нам показывали в школе. И ещё я помнил сюжет фильма «Французский связной», который разворачивался вокруг маниакальных попыток Попая Дойла предотвратить ввоз огромной партии героина, организованного французским наркокартелем. На тот момент я и понятия не имел, что все мои кумиры сидели на героине. Но мне предстояло вскоре об этом узнать. Героин вполз в мою жизнь, как плющ на стену.

Тогда в 1984 году мы сидели с Иззи в репетиционной студии Ники Бита, именно тогда я впервые с Иззи «ловил дракона»**, нагревая [героин] на фольге и вдыхая дым через соломинку. Всё, что тогда я испытал, была тошнота (queasy), а кайфа почти не было. Я не получил мгновенного эффекта (buzz), поэтому быстро потерял к происходящему интерес. Когда тебе плохо, разве в этом смысл хорошего времяпрепровождения? А Иззи был молодцом, он умел курить и получать таким образом полное удовлетворение.

Несколько месяцев спустя я в первый раз ширнулся в вену (mainlined), что ещё тут можно добавить (that's all she wrote). После этого я никогда не принимал наркотики, кроме как вводя их внутривенно. Я, как и все, искал дешёвых острых ощущений (cheap-thrill user): я хотел здесь и сейчас. Я никогда не достигал кайфа, кроме как через иглу. Раз я не мог, то и не пытался, ведь это – впустую потраченный наркотик, время и волевое решение продолжать биться головой о стену (be inefficient). Раньше я пытался принимать героин так, как это считалось правильным, например, метод древних цивилизаций – «ловля дракона», как это было принято в китайской традиции, но для меня это оказалось неприемлемым. Что касалось героина, ну и кокаина, китайцы были крутыми чуваками, собранными и рассудительными. Внутривенный способ употребления героина был придуман гораздо позже людьми Запада, когда те начали употреблять морфий для получения удовольствия. Иглы использовались как средство получения мгновенного удовольствия – и именно этого искали люди. В Америке во времена ковбоев и Дикого Запада именно женщины чаще, чем мужчины, принимали героин, вводя его иглами. Большую часть таких женщин составляли проститутки и барменши.

Один вечер может изменить всю твою жизнь, и тот вечер изменил мою. Я много думал об этом и уверен, что всё это случилось из-за “Jim Beam”, который я тогда напился. Мы с Иззи тогда оказались в квартире какой-то девки. Я сидел за туалетным столиком в её сортире. Он был весьма тускло освещён – атмосфера была «наркоманская» (druggy). Она перевязала мне руку, набрала шприц и ввела героин в вену… и волна, поднявшаяся откуда-то из глубин живота, захлестнула меня. Всё, что я помню, – только эта огромная волна (зд. rush). Меня потащило вниз, я моментально отключился и упал со стула; когда спустя несколько часов я пришёл в себя, уже рассвело и я лежал растянувшись на полу. Мгновение спустя я осознал, что произошло. Рядом со мной лежала бутылка “Jim Beam”, которую я вчера распивал, и на секунду я почти что забыл, что принял героин.

Через дверной проём я увидел спящего Иззи с девчонкой и именно тогда я осознал, что чувствую себя как-то… по-другому. Я не был уверен, что со мной происходит, но моё состояние было мне не знакомо. Ничего вроде не случилось, но я пребывал в отличнейшем настроении. Когда Иззи и девчонка проснулись, мы продолжили оттягиваться, и я был настолько удовлетворён и весел и находился в согласии со всем миром. Точно так же чувствовал себя и Иззи.

Квартира, в которой мы тусовались, располагалась поодаль от бульвара Уилшир, рядом с даунтауном Лос-Анджелеса. Тем утром мы оставили девчонку одну, ни о чём не беспокоясь. Будущее виделось нам светлым, притом что в то время у нас не было никаких планов на будущее. Пока в город входило утро, мы отправились назад пешком в сторону Мелроуз в Центральный Голливуд, и именно тогда у меня возникла светлая мысль навестить одну девчонку, которую я знал. Она была весьма привлекательной и неровно дышала ко мне, когда ходила в среднюю школу Ферфакс. И хотя я не знал её настолько хорошо, одно я знал наверняка – её мама каждый день уходила на работу, поэтому мы направились прямо к ней и весь день зависали у неё и слушали “The Beatles”. У неё была большая девчачья кровать с пушистым одеялом. Солнечный свет проникал в её спальню совершенно по-особенному. Вся квартира словно была воздушной и белой, и розовой, и мягкой.

Мы с Иззи добрались до её дома, нас накрыло героином (we fell out) и мы слушали музыку. Я обожал “Dear Prudence”, песню “The Beatles”. Существовала только “Revolution”, перетекающая в “Dear Prudence” – казалось, ничто другое в мире больше не имело значения. Ну и ещё “Norwegian Wood”, та тоже была неплоха. Мы провели у неё лучшую часть дня, а потом свалили. По пути домой каждый раз когда мы останавливались, я беспрестанно проваливался в то блаженное сонное состояние, которое даёт героин. Тогда я понял, что эффект от принятого мной героина продолжался целые сутки.

Я подумал про себя: «Это лучшая штука, которую я когда-либо пробовал в своей жизни, ничто не могло с ней сравниться».

Мне тогда было девятнадцать лет.

* * *

Наша репетиционная студия (И по совместительству наше с Экслом жилище) была тем местом, куда под вечер направлялась вся наша группа в сопровождении случайных поклонников (зд. stragglers). Именно туда мы, бывало, отправлялись, отыграв очередной концерт, и, в каком клубе мы ни играли бы, студия нас разоряла (cleared us out). По мере того, как армия наших поклонников ширилась, эта затея превратилась в глупую трату денег, что ничем хорошим бы не закончилось, но мы, тем не менее, продолжали эту традицию. «Виллы» располагались настолько далеко от места пересечения Голливуда и даунтауна, что только проститутки и наркоманы околачивались здесь с наступлением темноты. По соседству с нами были располагавшиеся по обе стороны улицы фирмы, начинавшие рабочий день в 9:00 и закрывавшиеся в 17:00 (nine-to-five). Исключение составляла только располагавшаяся прямо за нашей студией Гарднерская начальная школа (Gardner Elementary Schoool), которая была открыта с 08:00 до 15:00. По этой причине пятьдесят с лишним человек могло свободно веселиться всю ночь, ширяться героином, курить травку и швырять пустые бутылки о стену, не опасаясь полиции. Вскоре тусовка разрослась настолько, что перестала вмещаться в нашу студию и заняла весь переулок и парковку рядом со зданием – меньше чем в пятидесяти ярдах от Бульвара Сансет в любой час ночи можно было увидеть людей со спиртным в пакетах из обёрточной бумаги, занимающихся чем-либо противозаконным или аморальным. Обычно мы просыпались уже после того, как рассветало, но едва утром в школу начинали тянуться вереницы детей, мы обычно сворачивали свою вечеринку. К счастью, наша тусовка никогда не пересекалась со школьной тусовкой, хотя их игровая площадка примыкала к торцу здания, где располагалась наша студия.

Соседнее складское помещение в качестве репетиционной студии использовала другая группа, название которой мы никак не могли запомнить… Хотя нет, подождите, они назывались “The Wild”. Диззи Рид играл у них на клавишах, и именно таким образом он познакомился с Экслом. “The Wild” была типичной на тот момент рок-группой, ни одного концерта которой я так и не посмотрел. Меня также никогда не интересовало, как они играют, но это не мешало мне с ними тусоваться. Жизнь всей тусовки, расположившейся в обеих репетиционных студиях, определялась нашими двумя группами, которые в задрипанной (dingy) части города веселились ночи напролёт.

Разврат, по крайней мере тот, который устраивали мы, просто ошеломлял. Помню, как однажды ночью после концерта я валялся на койке вместе с Иззи и какой-то девкой. Мы с Иззи по очереди занимались с этой девкой сексом. Иззи не надевал презерватива, поэтому когда он вытащил из неё свой член, то кончил, мать его, мне прямо на ногу, поскольку в это время я находился по другую сторону девки. От этого я тотчас остановился. Я сел на кровати, через девку взглянул на него и сказал: «Ну-у, Иззи, чувак, нам нужно местечко побольше».

Тусовка, не видящая границ дозволенного, не могла существовать вечно, и когда она рассыпалась, то всё закончилось весьма драматично. После одного особенно удачного концерта наши друзья и все, кто был тогда в клубе, отправились, как обычно, к нам, чтобы как следует завершить вечер (to tear it up) и покутить до утра. В тот раз (Now,) девки, которые решили провести с нами время в нашем переулке до шести, семи часов утра, все были недалёкого ума (weren't the sharpest pencils in the box), но в тот вечер одна из них совершенно потеряла рассудок. Я смутно помню те события, но из того, что припоминаю, могу сказать, что Эксл переспал с кем-то из них самодельном втором этаже (loft). Под утро – может быть, оттого что наркотики и выпивка выветрились из головы (wore off), – она спятила и забилась в истерике (freaked out). Эксл велел ей уйти и попытался вышвырнуть её. Я предпринял, было, попытку встать между ними (mediate), чтобы выпроводить её спокойно, но у меня не получилось.

Спустя неделю, когда в студии был один Стивен, ворвалась полиция и перевернула всё вверх дном. В поисках контрабанды они сломали кое-что из оборудования и донимали (hassled) каждого, кто имел хоть малейшее отношение к нашей группе. Они угрожали Стивену арестом, если он не скажет, где найти меня и Эксла, поскольку мы разыскивались по подозрению в изнасиловании (allegedly raping) той девки. Стивен связался с нами и предупредил, поэтому весь остаток того дня мы держались подальше от дома. Я направился в студию только на следующее утро. На улице шёл дождь и было не по сезону холодно. В студии я нашёл Иззи, который прокладывал себе путь среди беспорядка, который оставили после себя копы. Я был совершенно сбит с толку, поскольку не совершил ничего, что можно было себе вообразить. Едва ли я разговаривал с этой девчонкой (girl in question) той ночью, не говоря уже о других.

В дурацкой же ситуации я оказался! Поэтому я, обдумав своё положение, свалил*. Я забрал кое-какие вещи и, чтобы схорониться (hide out), отправился со Стивеном в квартиру его новой подруги Моники (Monica), жившей неподалёку. Моника была шведской порнозвездой, приютившей у себя Стивена. О лучшем месте, чтобы залечь на дно (lay low), я и мечтать не мог – мы, бывало, устраивали шикарные групповухи (threesomes)! Моника была несравненна, она была отличной хозяйкой, к тому же у неё был телефон, так что я всё время мог получать новости о нашем деле (legal situation). В большинстве случаев, новости были паршивыми – меня и Эксла обвинили в совершении тяжкого преступления, в изнасиловании. Наше будущее выглядело мрачным, и карьера группы тотчас повисла на волоске (зд. halted).

Родители той девчонки, имевшие связи в Лос-анджелесском отделении полиции, намеревались предъявить нам обвинения по полной программе (press charges to the fulllest). Эксл уехал в округ Ориндж и схоронился на несколько недель у какой-то своей подруги, а я остался у Стивена и Моники. Боясь арестов, мы не давали концерты и вели себя тихо (maintained a low profile). Правда заключалась в том, что Эксл определённо переспал с той девчонкой, но это было по взаимному согласию, и никто её не насиловал. Что до меня, то я даже не прикасался к ней! Когда спустя несколько недель мы собрались с мыслями (got our wits about us), то стали решать проблему соответствующим образом.

Эксл вернулся в Лос-Анджелес, и мы вдвоём переехали к Вики Хэмилтон и её соседке Джениффер Перри (Jennifer Perry). Чтобы вести наше дело, Вики наняла адвоката. Уверен, что Вики сразу пожалела, что приютила у себя нас с Экслом. Мы заняли гостиную в её необычной и милой квартире с одной спальней, а затем пустыми бутылками из-под спиртного и нескончаемой вереницей (зд. parade) всяких типов, которые тянулись за нами, куда бы мы ни отправились, в одночасье превратили её квартиру в совершеннейший беспорядок. Эксл спал на кушетке, я спал на полу, а то, что когда-то было гостиной, стало воронкой от бомбы. Кухня, мать её, стала катастрофой – за неделю там скопилось горы посуды и мусора высотой на многие мили. К счастью, я убедил свою бывшую подругу Ивонн присмотреть какое-то время за моей змеёй Клайдом.

Наше дело передали в суд, но где-то на каком-то этапе разбирательства обвинения против меня были сняты. Экслу, однако, пришлось достать себе костюм (get himself a suit), чтобы в нём предстать перед судьёй, но как только Эксл дал показания, обвинения против него тоже были сняты, этим всё и закончилось.

* * *

Мы потеряли, казалось, целый год жизни, чтобы разобраться с этим делом, а ведь до того, как это всё началось, каждый день продвигал нас вперёд с угрожающей скоростью. После этого происшествия мы выехали из репетиционного гаража, возобновили концерты и принялись работать над новыми песнями. Наши друзья Дэнни и Джо по-прежнему были с нами (were in the picture), а зелёного цвета «олдсмобил», принадлежавший Дэнни, по-прежнему оставался транспортным средством всей группы. Дэнни был отличным парнем, он носил стрижку а-ля Джеймс Дин (James Dean), он будто излучал уверенность. Кроме того, мы с Дэнни стали приятелями «по игле» (drug buddies): как только я подсел на героин, мы вместе, бывало, колесили на его зелёной бестии по всему Лос-Анджелесу, разыскивая, где бы прикупить «ширева» (smack).

В то время Джо был нашим роуди и моим гитарным техником, хотя он и был чертовски ленив. Я помню, как мы выступали в качестве хедлайнеров в “The Roxy” и Джо как мой гитарный техник должен был подать мне слайд во время исполнения соло в песне “Rocket Queen”, но к тому времени, как у меня на пальце наконец-то появился слайд, соло было сыграно. Меня это настолько вывело из себя, что за сценой я в буквальном смысле надавал ему по заднице. Но спустя какое-то время все обиды были забыты, потому что Джо был верным, преданным (true-blue) парнем, иметь которого под боком захотел бы любой на моём месте. Джо был одним из тех, кто прикрывал наши спины, когда дела принимали дурной оборот (зд. things got sticky), а такую самоотдачу за деньги не купишь.

Мы совсем не были похожи на группы, которые играли по клубам на Стрипе, мы вообще плевать хотели на то, какую музыку они играли. Тем не менее, у нас было невысказанное отвращение к группе “Poison”. “Poison” были самой известной местной группой, олицетворявшей собой всё то, что мы ненавидели в лос-анджелесской музыкальной сцене. В самом начале нашей карьеры у нас с “Poison” были запланированы совместные концерты на разных площадках, но всякий раз возникала какая-нибудь острая проблема. Кажется, однажды они вовсе не явились на концерт, и нам пришлось отыграть два сета, чтобы заткнуть образовавшуюся в концерте «дыру». А в другой раз организаторы концерта из-за какой-то подозрительной выходки “Poison” в последнюю минуту выдернули из программы наше выступление (pulled the gig).

Один из наших незабываемых концертов той эпохи мы отыграли на фестивале на открытом воздухе, названном «Уличная сцена» (“The Street Scene”). Фестиваль проходил в самом центре Лос-Анджелеса на шести или семи сценах, которые были установлены в нескольких городских кварталах. Мы впервые играли на «Уличной сцене» – был 1983 год. Мы, как это было запланировано, должны были выступать на разогреве “Fear”, единственной лос-анджелесской панк-группы, которая мне по-настоящему нравилась. Мы приехали на фестиваль на «олдсмобиле» Дэнни и выгружали нашу аппаратуру на автомобильной парковке, специально предназначенной для музыкантов, когда заметили, что в нашу сторону бежит огромная толпа (sea) людей. Когда толпа пробежала мимо нас, мы вновь продолжили выгружать оборудование. Люди буквально пронеслись мимо нас на предельной скорости – мы понятия не имели, от чего они бежали. Казалось, за ними гналась Годзилла или какой-нибудь парень устроил пальбу из дробовика. Мы не могли понять, что же случилось, пока, наконец, не подошли к сцене и поняли, что от сцены ничего не осталось – фанаты “Fear” устроили такую бучу (зд. overzealously rioted), что снесли саму сцену ещё до того, как на неё поднялась группа.

Наш менеджер Вики и я бродили среди этого огромного беспорядка, пытаясь выяснить, найдётся ли для нашей группы место (slot) в программе выступлений. Мы протискивались от сцены к сцене, разговаривая с организаторами, выясняя, куда втиснуть наше выступление (looking for an opening) пока такая возможность нам не подвернулась – выступить после группы “Social Distortion”. Нам это не казалось самой блестящей идеей – играть после местной панк-группы, у которой – преданные влюблённые поклонники, но, как оказалось в действительности, это был один из лучших концертов, которые мы давали.

Публика целиком состояла из панк-рокеров, всё ещё жаждавших крови после выступления “Social Distortion”. Мы поднялись на сцену и принялись (ripped into) за сет-лист. И первые двадцать, тридцать секунд выступления показали, что наш концерт будет ничем иным как состязанием по плевкам, которое началось между нами и первыми пятью рядами – фанаты “Social Distortion”, мать их, просто плевали на нас, а мы отвечали им тем же. Это было весело и незабываемо отвратительно: я помню, как отправился на ту часть сцены, где стоял Иззи, и встал позади него, а Иззи продолжал переплёвываться с публикой – такой группой мы и были! Мы были упрямыми (we were tenacious) – не имело значения, что вытворяла та или иная публика, мы отплачивали им тем же. К концу нашего выступления противостояние двух упрямств (зд. war of wills) превратилось в, мать его, сущее веселье. Отыграв сет, мы были покрыты с ног до головы зелёной слизью, а принимая во внимание, что на улице было тепло и я выступал без футболки, а солнце высушило плевки, то эта слизь стала отвратительно вонять. Но какое это имело значение! Меня было невозможно пронять (impenetrable) – в тот момент я был во власти энергетики нашего выступления.

Следующее наше выступление на «Уличной сцене» тоже было примечательным, но только совсем по другой причине. В той череде выступлений (зд. go-round) нас поставили на «разогреве» “Poison”, которые как хедлайнеры выступали на одной из больших сцен. На тот момент это должно было стать нашим самым заметным (high-profile) выступлением, и мы были готовы смести “Poison” со сцены. Но, в конечном счёте, нам это и не понадобилось: мы просто поднялись на сцену и заиграли, и все просто посходили с ума, карабкаясь на подмостки и в возбуждении раскачивая сцену взад и вперёд (to and fro). К тому времени, как мы закончили, парни из пожарной команды (fire marshals) решили прикрыть площадку. Я помню, как на сцену во всём своём блеске (in their glitter) выкатили “Poison”, намеревавшиеся играть, но оказавшиеся лишёнными такой возможности. Мне доставило удовольствие наблюдать разодетых “Poison” без сцены, на которой можно было бы выступить.

* * *

Но вернёмся к героину… в течение нескольких недель, которые прошли с тех пор, как мы с Иззи впервые попробовали героин и провели весь день в розовой спальне той девки из средней школы Ферфакс, у меня появилось новое увлечение, и я твёрдо решил (was dead-set) наслаждаться своим «медовым месяцем»*.

В то время Ивонн была единственной, кто проявлял неподдельную озабоченность к моему здоровью – Ивонн, казалось, была не из этого мира. По её мнению, было очевидно, что я легкомысленно бреду к краю бездны. Какое-то время мы то встречались, то вновь разбегались, но как-то раз она позвонила мне и предложила вместе пообедать в ресторане «У Мэла» (“Mel’s”) на бульваре Сансет. Я мог поклясться – она что-то подозревала! Едва мы присели, она принялась меня осторожно расспрашивать, пытаясь выяснить, где я работал (where I was at), какие строил планы, с кем тусовался, и чем, вообще, занимался в то время. Дела у группы шли в гору, но в её представлении мы по-прежнему оставались малоизвестной лос-анджелесской клубной группкой (зд. thing) – она совсем не видела то, что видел я. И в то же время Ивонн знала меня очень хорошо. Хорошо настолько, чтобы знать, что я был весьма честолюбивым, поэтому, уверен, она верила в то, что мои планы обязательно сбудутся. Единственное, чего она не знала наверняка, так это то, почему я был сам не свой. Ответ был очевиден, но я не собирался ей об этом говорить. Я помню, как она высадила меня на углу Кларк (Clark) и Сансет, и я поднялся в квартиру Вики, у которой я всё ещё ночевал на полу. Я не оборачивался, но мне казалось, что она смотрит на меня, казалось, что она знает, что что-то затевается.

Через неделю или около того она позвонила в квартиру Вики, что было из ряда вон выходящим. Она сказала, что это очень важно – её дедушка умер, и она настолько расстроена, что ей необходимо со мной увидеться. Она попросила меня приехать в течение того же дня. Хоть я и был её бывшим, но был способен на сострадание, поэтому я не раздумывал. Она заехала за мной, и мы отправились к ней домой, по пути разговаривая о покойном дедушке. Когда мы приехали к ней, на часах было около шести вечера. Мы прошли в её спальню, я занял своё привычное место – в углу её кровати – и просто уставился в телевизор, догадываясь, что сейчас что-то разразится (taking my cues from her). Неожиданно кто-то позвонил в дверь. «Наверное, это моя мама», – сказала Ивонн и вышла из комнаты.

Прошло десять минут, и дверь открылась снова. И когда она открылась, я увидел двух людей, которых не видел в этой комнате десять лет – моих родителей. Всё моё внимание тотчас переключилось на них.

В комнату вошла Ивонн и принялась доводить (зд. feed) до моих родителей её мнение обо всём том, что со мной происходило. Всё это выглядело излишне драматично (overdramatic). Во всяком случае, её голос напоминал голос рассказчика (narrator) из какого-то фильма о вреде наркотиков, который я смотрел в школе, или, по крайней мере, голос главного персонажа из киношек вроде “After-school special”**, чей друг отбился от рук (out of control). Мои родители слушали Ивонн и мимоходом (as well) изучали меня, вникая в происходящее. У меня – одни из самых либеральных родителей на свете, поэтому едва они убедились в том, что со мной ничего не случилось – у меня были на месте оба глаза и все конечности, и сидел я на кровати вертикально, – они заключили, что со мной всё в полном порядке.

«Ну, – спросил меня отец, глядя мне в глаза, – это правда? Ты принимаешь героин, как это утверждает Ивонн?» Я не ответил ему нет, так же как не ответил да. Я был «на рогах» (loaded), но скрывал это как только мог, поэтому мой внешний вид, по моему собственному мнению, не мог подтвердить обвинения Ивонн.

«Очень рад видеть вас, ребята, в одной комнате, – сказал я, ухмыляясь – Давно не виделись!» Я прошёл через спальню и поцеловал маму, и именно тогда настроение присутствовавших изменилось. Неожиданно, тщательно продуманное (strategized) вмешательство Ивонн обернулось воссоединением семьи. Я почти чувствовал, как она кипела от злости (fuming), пока мы с родителями вспоминали былое (зд. reacquaint). Я соблюдал приличия (kept up appearances) до тех пор, пока мои родители были у неё в гостях, но в ту самую секунду, когда они ушли, я потребовал у Ивонн, чтобы она отвезла меня домой. На полпути домой я передумал и попросил её высадить меня у клуба “The Whisky”. По дороге до клуба я не промолвил ни слова. Несмотря на то, что Ивонн желала мне только добра, мы очень долго не разговаривали друг с другом.

* * *

Это было довольно непростое время для нас. мы делали cебе имя и на пути к званию самой лучшей группы мы отбивались (waded through the puddle) от своры тёмных личностей, собравшихся у наших ног. В конце концов, мы отыскали человека, на которого могли рассчитывать. Её звали Бриджит. Она напоминала Вики Хэмилтон, но только с чуть большим кошельком (deeper pockets). Бриджит хотела помочь нам подписать конракт, но поскольку мы никогда ни с кем не заключали контракт, она довольствовалась тем, что просто «работала с нами». Бриджит была менеджером группы из Сан-Франциско под названием “Jetboy”. Эта группа была весьма популярной в клубах (on the club circuit) Сан-Франциско, поэтому мы взяли напрокат фургон и отправились туда, чтобы поиграть у них на разогреве. На несколько дней мы остановились в их доме и получили мимолётное представление того, как живёт работоспособная группа, имеющая собственную квартиру и настоящего роуди. Они всё время давали концерты и, несмотря на то, что мы не очень «втыкались» в их музыку (dig the band), мы уважали “Jetboy” за их профессионализм.

Самым прикольным в их группе на тот момент был басист Тодд Крю (Todd Crew), который стал одним из самых лучших моих друзей и другом группы на долгие годы, что зачастую вызывало недовольство музыкантов из его группы. Ростом больше шести футов, с всклокоченными (straggly) каштановыми волосами Тодд был самым стильным в группе. У него на лице была неизменное (perpetual) выражение озабоченности (bemusement), обе его руки полностью покрывали татуировки (full-sleeve tattooes), он носил какие-то кожаные жилеты без рукавов, дырявые синие джинсы, заправленые в потрёпанного вида ковбойские сапоги, а из его рта всё время торчала сигарета. Тодд не был похож на других музыкантов из его группы – он был классическим рок-н-ролльщиком, в то время как остальные «Джетбои» были обычными глэмовскими выпендрёжниками (poseurs). Их вокалист, правда, носил на голове ирокез (Mohawk), что позволяло группе выглядеть не так откровенно глэмово, как “Poison”.

Это была отличная поездка. Наш концерт в клубе под названием “The Stone” также удался. Сосед Тодда по комнате коллекционировал рептилий, так что это поглотило всё моё внимание. Я чертовски завидовал его коллекции: у него были змеи, выводок экзотических варанов (a bunch of monitor lizards) и несколько представителей отряда крокодиловых (crocodilians). В ту поездку мы поняли, чего можно достичь на местном уровне, и осознали, что добиться этого было и в наших силах.

Возвращение домой тоже выдалось незабываемым. Мы ехали в нашем взятом на прокат фургоне, пили и играли на акустических гитарах, когда мне на ум пришло звенящее (jangly) вступление к песне, которая впоследствии стала “Paradise City”. Дафф и Иззи подхватили его и продолжали играть, пока я тем временем подбирал остальные аккорды. Я принялся напевать мелодию, раз за разом наигрывая вступление. Затем вступил Эксл (chimed in):

- На пути в город на небесах… (“Take me down to the Paradise City”).

- Где нас встретят трава и девчонок улыбки (“Where the grass is green and the girls are pretty”), – я продолжил играть и сходу выпалил (tossed off) строчку – мне показалось, что она звучала совершенно по-идиотски (totally gay).

- На пути в город на небесах… – снова пропел Эксл.

- Где здоровые девки и такие же сиськи! (“Where the girls are fat and they’ve got big titties”) – орал я.

- Путь… до-… мой!.. (“Take.. me… home…”) – пел Эксл.

Все решили, что строчка «нас встретит трава» звучала чуть получше, и, хотя мне больше нравился мой собственный альтернативный вариант (зд. take), меня переубедили (overruled).

Пока все остальные импровизировали с текстом, повторяя припев раз за раpом (in rounds), я развил (expanded on) основную структуру песни. Казалось, мы все в фургоне отправились в летний музыкальный лагерь для рок-н-ролльщиков (rock-and-roll summer camp), а, когда впереди показались очертания Лос-Анджелеса, уверен, так оно и было на самом деле. После того, как у нас стал получаться припев, я сыграл (зд. slammed) тот мощный тяжёлый рифф, который стал стержнем всей песни (anchor). Именно с того момента “Paradise City” стала моей любимой песней. Эта песня родилась весело и по-идиотски – так же неестественно, какой необычной она вообще казалась для репертуара “Guns N’ Roses”, но это тоже был своего рода определённый опыт.

* * *

Наш новый менеджер Бриджит успешно помогла нам поднять нашу музыку на новый уровень, хотя бы в рамках лос-анджелесских клубов. Наше выступление в Сан-Франциско подогрело некоторый интерес (helped generate a buzz) к нашей группе, поскольку сам факт того, что мы смогли отыграть там концерт, означал, что наша популярность (зд. word of mouth) начнёт расти. У нас появились постоянные фанаты (fan base). Со временем мы могли позволить себе подходить к выбору концертов с более зрелым (seasoned) отношением, потому что всякие мелочи могли иметь огромное значение для нас (had a long way). На тот момент в Лос-Анджелесе мы были одной из самых частообсуждаемых групп, что не могло не способствовать интересу к нам со стороны звукозаписывающих компаний. Популярность наша росла настолько быстро, что когда Том Зутаут (Tom Zutaut) из компании “Geffen Records” впервые увидел наше выступление в клубе “The Troubadour”, он намеренно свалил из клуба после двух наших песен, говоря каждому парню из “A & R”, которого он встречал на своём пути, что наша группа редкостное фуфло, потому что, в действительности, Том хотел незамедлительно заключить с нами контракт.

Том стал легендой после того, как заключил контракт с “Motley Crue”. Он был тем парнем, за которым пристально следил (watched) любой другой деятель шоу-бизнеса (rep in the industry), поскольку нюх Тома позволял ему вымывать золото в грязи Сансет. В следующий раз, когда мы играли в клубе “The Troubadour”, он подошёл к нам за кулисами и представился, и я помню, как вся наша группа выразила мнение, что Том – единственный представитель “A & R” из тех, кого мы встречали, который заслужил наше уважение, потому что его достоинства (accomplishments) говорили за него самого. Он проявлял неподдельный энтузиазм: он заявил, что не встречал лучшей группы со времён “AC/DC”, и когда он говорил о нашей музыке, мы чувствовали, что он относится к нашим песням гораздо искреннее, чем кто бы то ни было. С тех пор у нашей группы была череда взлётов и падений, но Том до сих пор знает, чем меня можно заинтересовать. Когда Том хочет, чтобы я выбрался с ним на прослушивание группы, с которой он намеревается подписать контракт, то всё, что ему нужно сказать мне: «С тех пор, как я увидел вас, парни, впервые, я не встречал группы, которая играла бы рок так же, как и вы». Было что-то пронзительно искреннее (keenly sincere) в словах Тома, которые в тот вечер он говорил нам в раздевалке, и хотя мы никогда не говорили ему об этом – мы даже не задумывались над тем, чтобы подписать контракт с кем-нибудь другим.

Том пытался морочить голову конкурентам (fake out the competition), но из этого ничего не вышло: пополз слух, что он весьма заинтересован в нашей группе, и в одночасье все остальные звукозаписывающие компании в городе стали преследовать нас. Бриджит по-прежнему в некотором роде оставалась менеджером группы, но так как у Вики Хэмилтон в Лос-Анджелессе было больше связей, то все представители “A & R” звонили именно ей, чтобы выйти с нами на связь. Этого оказалось достаточно, чтобы вновь возобновить (зд. rekindle) наши отношения с Вики.

Это было здоровское время! Мы старались заполучить каждый бесплатный ланч, ужин, напиток и всё то, что шло с пометкой “included”, которые нам предоставлялись крупными звукозаписывающими компаниями до тех пор, пока с нами не будет подписан контракт. Добрую половину следующих двух месяцев нам оказывали знаки внимания (court) компании “Chrysalis”, “Elektra”, “Warner Bros.” и парочка других. Мы, бывало, заваливали в одни из этих дорогих ресторанов, заказывали дорогущие (extravagant) «жидкие ланчи»***, а потом просто сидели там и вели себя соответственно ситуации (play the game). Единственный вопрос, на который мы обычно давали положительный ответ, касался того, что нам надо встретиться ещё раз за ланчем, чтобы подробнее обсудить все условия, перед тем как мы согласимся окончательно.

Так продолжалось изо дня в день, пока однажды мы не решили встретиться с Дэвидом Геффеном (David Geffen) и Эдом Розенблаттом (Ed Rosenblatt) и заключить контракт с “Geffen Records”. Всё время, пока шли переговоры, я просидел, глядя на Дэвида, которого не видел с тех пор, как мне было восемь лет. Я вспоминал все те случаи, когда я со своим отцом, который завязывал с работой художника (dropping off artwork), раз за разом приходил к нему в офис. Я гадал, имел ли он представление о том, кто я такой. Как выяснила позже моя мама, Дэвид, конечно, не имел ни малейшего представления. Я посчитал необходимым для себя (made a point) посетить туалет компании “Geffen”. Стены в туалете, как я помнил с детства, представляли собой коллаж, выполненный в манере хиппи из картинок из старых журналов о роке, – всё было сделано очень мило, весьма в стиле «а ля шестидесятые». Я был рад, что там всё осталось по-прежнему.

Переговоры были непродолжительными: помимо прочего, мы потребовали шестизначную сумму (six figures), что для новых, неизвестных музыкантов в 1986 году было задатком неслыханного размера (unheard-of advance). Они согласились. Вики по-прежнему исполняла обязанности нашего менеджера (acting manager), поэтому она свела нас (hooked us up with) с Питером Патерно (Peter Paterno), который стал адвокатом (attorney) группы. Питер составил наши контракты, и дело было сделано.

Таким образом, “Guns N’ Roses”, наконец, подписали контракт. Но едва мы подписали контракт, наша звукозаписывающая компания запретила нам играть живые выступления. Они хотели, чтобы мы залегли на дно, окружили себя тайной (build our mystique) и привели свои дела в порядок: они настояли, чтобы мы нашли себе настоящих менеджера и продюсера, а также сосредоточились на записи альбома. Компания хотела, чтобы мы – пока поднимались на новый уровень – жили за счёт нашего задатка и не отвлекались на еженедельные выступления. Тогда ни они не понимали, ни мы не знали, что предоставить нам свободные денежные средства (set us loose with funds) было плохой идеей. Они предоставляли нам такую свободу, о которой никто из нас раньше и не знал. Из всех нас только я испытывал тревогу (apprehensive), оттого что мы завязали с живыми выступлениями. Мы что, просто собирались сидеть сиднем (sit idle) и прожигать тысячи долларов? Это хорошо бы не закончилось. С предназначавшимися для нас деньгами, которые мы обнаружили в своих карманах тем утром, мы впятером умудрились превратить каждый наш день в эпопею. С задатком в руках и звукозаписывающей компанией за спиной мы могли себе позволить многое… слишком многое.

Как нам всем ещё предстояло узнать – худшим из всех несчастий, которое приключилось с этой группой тогда, а затем приходило к нам вновь и вновь, было безделье и немного лишних денег в кармане.

 

Глава 7. Жажда расстройства

Беспокойство – это периодический катализатор; оно может заставить тебя действовать или уговорить сдаться, а иногда может сделать выбор за тебя. Моя беспокойная натура, из-за которой я и получил свое прозвище, позволила найти себя в последующих переживаниях, последующих выступлениях, а также позволяет быть на вершине так долго, сколько я себя помню. Но это не та вещь, которая занимает все выходные.

До того, как Ганзы подписали первый контракт, у меня не было работы и я жил в заблеванном гараже, прекрасном, как южно-американская тюрьма. Вся моя энергия день за днем уходила на обеспечение существования и работу на раскрутку группы, выступавшей всего лишь однажды. Когда Ганзы подписали контракт, мне не приходилось заботиться о деньгах, еде или жилье. Такое незначительное восприятие стабильности было мне чуждо, я не заботился о приобретении каких-либо атрибутов нормальной жизни, поэтому все проклинал, когда пытался казаться состоятельным.

По контракту нам обещали что-то около $250 000, а наш аванс составлял почти $37 000, из которых мне причиталось примерно $7 500. Я перевел их в дорожные чеки American Express, которые, благодаря проблемам с Налоговым управлением США, хранил в правом переднем кармане джинсов. У меня был выбор: копить деньги или тратить их на необходимые вещи, но я не купил себе новую гитару или что-то еще. Все, что мне заплатили, я потратил на героин. Каждый из нас прошел через это прежде чем мы поняли, чем хотим заниматься на самом деле. В то время, когда нам было необходимо убежать от наших инстинктов, такого не было: когда мы собирались кого-нибудь отчитать, все то же беспокойство, поддерживающее наш успех, угрожало разрушить все вокруг.

* * *

В нашем лагере всем было понятно, что на этом этапе Вики Гамильтон (Vicky Hamilton) не собиралась становиться менеджером одной нашей операции. То было время для создания настоящей команды: Джо (Joe) был свободным техником, а Дэни (Danny) – нарко-приятелем (с которым я продолжал тусоваться в том же объеме в течение нескольких лет), но должность менеджера оставалась вакантной. Мы не были рады переменам, но нам пришлось их принять. Это было окончанием эпохи; мы больше не были оборванцами без гроша в кармане, теперь мы были оборванцами с корпоративной поддержкой.

Том Зутот (Tom Zutaut) организовал несколько встреч с потенциальными менеджерами, первыми из которых были Клифф Бернштайн (Cliff Bernstein) и Питер Менш (Peter Mensch) из Q Prime, менеджеры Metallica, Def Leppard и других, в том числе и современных, артистов. Я пришел в офис Тома, но они опаздывали, поэтому, ожидая их, я уснул в кресле Тома. Не уверен, проснулся ли я к записи или нет. Все, что я помню – это то, что встреча прошла ужасно.

- У Guns N’Roses нет даже музыкального звучания, чтобы быть группой, которую мы могли бы представлять, - кажется так сказал кто-то из них.

Ошарашенный этим, я сел.

- Да? - промямлил я.

В общем, я безропотно принял оскорбление, потому что на самом деле проявил покорность и это был конец всему. Я не мог ничего сказать, но мое лицо выражало презрение или по крайней мере немного скептического смущения

- Ты знаешь, какие соло ты играешь?, - спросил другой.

- Конечно, - промямлил я.

- Они звучат для меня как шум, а если ты слышал Metallica, то вот они играют очень мелодично.

- Ладно, - сказал я "что ты еще скажешь, Джек?", подумал я про себя.

Том постоянно делал все возможное, чтобы разрядить обстановку, соглашаясь с комментариями, полагая, что лучше согласиться, чем ссориться.

- Ну, парни, на демо-версии музыка плохо представлена, - сказал он. - Вам надо услышать песни в должной обработке.

Том, как и я, отлично знал, что на демо музыка представлена наилучшим образом – те ребята, как и многие другие, даже не слушали ее. Конечно, они упустили ее и сожалели об этом. Все, кому Том представлял нас, в то время прошли мимо, а потом жалели об этом – в конце концов, таких набралось немало.

В то время Иззи продолжал жить в своей прежней квартире, а Дафф стал жить со своей венгерской подружкой, Катериной (на которой он позже женился) в квартире на Голливудском Бульваре (Hollywood Boulevard), случайно оказавшись соседом Слая Стоуна (Sly Stone). Можно сказать, что у них с Даффом сложились сложные соседские отношения: обычно Слай без приглашения заваливался к Даффу домой, чтобы покурить в одиночку фенциклидин, крэк или их оба сразу, в ванной Даффа, а потом сразу же уходил. Это не укладывалось в наших гребаных умах. Вероятно, он всегда так делал, но многие из нас не замечали этого, потому что мы никогда по-настоящему не тусовались дома у Даффа – его подружке не нравилось, когда в гостиной сидела толпа разных чуваков. Но я обычно встречался с Даффом до репетиции, поэтому был единственным свидетелем того безобразия.

Раздался стук в дверь, Дафф открыл, на пороге стоял Слай.

- Привет, чувак, - пробормотал он, так как никогда не мог запомнить имени Даффа. - Ты не возражаешь, если я воспользуюсь твоей ванной?

- Да, конечно, - сказал Дафф.

А потом было вот что. Дафф рассказал, что Слай может пробыть там от нескольких минут до нескольких часов.

Дафф познакомился с ним и с Вестом Аркином (West Arkeen) в то время, когда он жил в том небоскребе. Насколько я знаю, это единственное место его относительно регулярного жительства после раздолбанного El Camino. Думаю, в то время он парковался во дворе дома Даффа, поэтому жил в пристройке этого небоскреба. Дафф познакомил меня с ним, а потом он стал другом группы, причем поначалу он больше дружил с Экслом, чем со мной или кем-то еще из нас. В то время я особенно настороженно относился к встречам с новыми людьми, потому что всевозможные подонки начали крутиться вокруг нас, вот и был недружелюбен по отношению к новичкам. Для меня очень многое значит довериться кому-нибудь, поэтому я подружился с Вестом только спустя некоторое время.

Вест был гитаристом из Сан-Диего и королем всех вечеринок, он стал более опытным музыкантом по сравнению с его друзьями по группе: он даже был соавтором нескольких наших песен. Например, “It’s So Easy” и “Yesterdays” написали они с Даффом, а “Bad Obsession” и “The Garden” – с Экслом. Дафф и Вест вместе тусовались и писали песни, иногда к ним присоединялся и я, но отношения между Вестом и Экслом стали очень натянутыми. Добавлю, что, работая с Ганзами, он также был соавтором текстов песен сольных проектов Даффа и Иззи, а каждый из нас в конце 90-х внес вклад в его проект The Outpatience, незадолго до того, как он умер от передозировки.

Вест любил выпить и хорошо провести время, поэтому нам с ним было легко. Он принадлежал к тому типу людей, которые сохраняют свою натуру, наполняя ее собственным бытием, и даже если вы ему не нравитесь, он все равно хорошо обращается с вами; возможно, поэтому, в конце концов, он меня переиграл. К счастью или к горю, но Вест подсадил нас на то, что раньше называлось спидами (speed), а сейчас – метамфетамином. Спиды были его коньком, у него всегда было много этой дряни, потому что ее ему привозили напрямую из Сан-Диего, и все его знакомые подсаживались на нее.

В конце концов, он накопил денег, чтобы вскладчину снимать прелестный домик на Голливудских Холмах, который состоял из трех домов и современной террасы, укрытой в деревьях. Он жил вместе с «Лаури» (“Laurie”) и «Патрисией» (“Patricia”), двумя наркоманками, которые были весьма привлекательными, когда не были под кайфом. Иногда Лаури находила работу в киноиндустрии и водила отличный джип Suzuki, в то время как Патрисия никогда в жизни даже не искала работу, но всегда выглядела обеспеченной деньгами. Я никогда не забивал голову тем, как им удается сохранять внешние признаки нормальной жизни с домом, счетом в банке и всем остальным – они всегда были несдержанными из-за употребления спидов. Тогда я очень мало знал о спидах.

Обычно я принимал наркотики везде, где только мог, но с тех пор как Вест стал для нас близким, не мог понять только одной вещи, а именно: откуда у него появлялись деньги. Несмотря на то, что он сводил нас с ума, он стал единственным настоящим другом нашей группы во всем мире. Он был единственным, к кому каждый из нас мог обратиться, если нам что-нибудь требовалось; в течение многих лет он оставался единственным, кому мы могли доверять.

* * *

Как только мы получили аванс, мы подумали о коллективном решении одной практической проблемы: аренде квартиры. Нам отказали почти все агентства недвижимости, в которые мы обращались, потому что мы не могли уплатить хороший залог – или заплатить полностью. Наконец, мы нашли подходящее место на юго-восточном углу La Cienega и Fountain; квартиру на первом этаже с двумя спальнями и двумя ванными комнатами. Мы хотели создать там домашнюю обстановку, поэтому арендовали немного мебели – две кровати и кухонный гарнитур. Мы дополнили декор диваном, который нашли на аллее за домом, и телевизором, который мама Стивена подарила нашей компании. А еще она готовила нам еду, когда мы только переехали туда. Это было время, когда у нас всегда была еда – возможно, так продолжалось около недели, и если бы вы открыли наш холодильник, то поняли бы, что здесь живут люди.

Стив и Иззи жили в одной комнате, а Эксл и я – в другой, эта квартира до сих пор находится там; я постоянно проезжаю мимо нее, мимо огромного небоскребе с большим, возвышающимся над перекрестком, окном на первом этаже. Когда мы только сняли ее, Иззи продолжал жить со своей подругой Дейзи (Dezi) на Orange Avenue, а Дафф с Катериной – на Голливудском Бульваре, но общие интересы вынудили Иззи большую часть своего времени проводить в нашей съемной квартире. После нескольких домашних размолвок он полностью переехал к нам.

Для меня наша квартира была самой лучшей; я даже смог забрать своего удава Клайда (Clyde) от Ивонны. К сожалению, переезд из нашего гаража в определенно лучшую квартиру не оградил нас от неуплаты; нас выселили через три месяца, за которые мы заплатили – мы никогда не сохраняли свои банковские счета. Они не работали так, как планировалось, но тем не менее, находясь в этом месте, мы, в большей или меньшей степени стали организованной группой.

Все было замечательно до тех пор, пока, как я уже сказал, нас не выселили. У нас было мало денег, поэтому я старался быть экономным, закупаясь в вонючих магазинчиках, растягивая продукты на как можно долгое время. Но несмотря на мои старания, наша квартира превратилась в публичный дом: мы шатались по всему Восточному Лос-Анджелесу и это было похоже на бесконечный уличный праздник. Однажды ночью пришел Марк Мансфилд (Mark Mansfield) и независимо друг от друга мы стали наркоманами, так что встреча была великолепной. Он работал с техасской группой Tex и the Horseheads, которые также полностью находились под влиянием наркотиков, поэтому мы все тусовались в нашей квартире. До этого я употреблял наркотики, чтобы успевать быть и здесь, и там, но так не могло продолжаться вечно. Конечно, в то время, у меня были деньги на повседневные нужды, я был влюблен в наркотики, даже в те, которых не знал, и меня не заботило, как они действовали на мой организм.

Лейбл снял для нас помещение для репетиций в Dean Chamberlain в Голливуде, где успешно репетировали Jane’s Addiction. Мы приезжали туда каждый день в два – три часа дня и играли около четырех часов. Это была маленькая комнатка, восемь на двадцать футов (около 2,4 на 6 м – прим. Nusha), очень узкая и длинная, освещаемая противными яркими, больничными, люминесцентными лампочками. В основном оно напоминало репетиции в 7-Eleven.

По иронии судьбы, первой песней, над которой мы там работали, была “Mr. Brownstone”, песня, сочиненная под действием назойливого света. Как-то ночью Иззи со своей девушкой Дейзи сидели у себя дома, когда мы пришли к ним. У них был небольшой кухонный гарнитур, на котором мы сидели и готовили какую-то еду, а потом мы начали джемовать. Мы, как и все наркоманы, жаловались на наших дилеров, на свою долбанную наркоманскую жизнь, и в это время родилась песня. Вообще, она описывает один день из жизни каждого из нас в то время. У Иззи была крутая идея, он придумал рифф, а мы начали сочинять текст. Дейзи считает себя соавтором песни, поэтому ее имя указано на пластинке, а, может быть, оно случайно там оказалось. Когда мы полностью сочинили ее, мы написали слова на пакете для бутербродов. Потом мы пошли в квартиру на Fountain и сыграли ее Экслу, а он переписал текст, не дожидаясь того, как вся группа поработает над ним на следующей репетиции. Обычно Эксл из простенькой мелодии Иззи делал нечто фантастическое; эта песня – один из многочисленных примеров.

Том Зутот энергично искал нам продюсера, чтобы направить нас на путь записи – а он знал, каким длинным мог быть этот путь. Первым кандидатом, которого он к нам привел, был Том Верман (Tom Werman); черт возьми, он был большим знатоком в этом деле. Совсем недавно Верман продюсировал Shout at the Devil у Motley Crue, распроданный несколькими миллионами в 1985 году, а до этого он сделал себе имя, продюсируя Cheap Trick, Теда Ньюджента (Ted Nugent) и Молли Хатчер (Molly Hatcher). Верман продолжал работать с Poison, Twisted Sister, L. A. Guns, Stryper, Krokus и Dokken – в основном он интересовался металлом 80-х.

Но он не взялся за нас. Мы никогда не могли вовремя прийти на встречу с ним. Поэтому он пришел к нам на репетиционную базу в тот момент, когда мы играли “Mr. Brownstone” так громко, как будто бы взлетал реактивный самолет. У нас с Иззи были фирменные усилители Mesa Boogie, а я играл на новой гитаре: это был Лес Пол, принадлежавший Стиву Хантеру (Steve Hunter), блюзовому гитаристу семидесятых. Я обменял на него свой DC Rich в магазине Альберта и Гоуи Хаберманов (Albert and Howie Huberman’s place) Guitars R Us. Этот магазин был спасением для всех музыкантов Лос-Анджелесса, не имевших возможности ходить в Guitar Center; он был ломбардом музыкантов. Там я избавлялся от всего своего старого барахла и покупал новые инструменты. Или, когда заканчивались деньги, я закладывал инструменты для того, чтобы получить наличные на очередную дозу.

В любом случае, когда неожиданно вошел Верман мы играли “Mr. Brownstone” очень громко и грубо. Он пришел вместе с помощником, остановился в дверном проеме, потом развернулся и ушел. Мы закончили песню, я подошел к двери и увидел, что они ушли, причем на улице уже никого не было.

Я сказал остальным: «Подозреваю, мы играли чересчур громко».

Мы не придали этому значения, и я бездельничал, потому что думал, что мы звучим превосходно. Позже я привык к тому, что люди не понимают всего этого.

Ганзы относились к тому типу запутавшихся оболтусов, которые преуспевают во всяких переделках, подобных этой.

Самой известной фигурой, рассматривающей возможность работать с нами, был Пол Стенли (Paul Stanley) из Kiss, который подыскивал стоящую группу, чтобы побывать за микшером. Меня, Иззи и Даффа это не волновало; мы говорили Зутоту, понятия не имеем, что может привести Пола Стенли к соглашению.Стивен, разумеется, был за него – Kiss были его героями, поэтому мы решили доставить Стивену удовольствие и согласились на встречу. Процесс начался с приезда Пола в нашу квартиру с целью «обсуждения музыки». В то время героин стал предметом нашей повседневной жизни, поэтому когда приехал Пол, мы с Иззи делали все возможное, чтобы только не отключиться; с трудом разлепляя глаза, но это было незаметно...или нам это только казалось. Мы с Иззи расположились на диване, а так как в гостиной у нас не было кресла, Пол сел на пол рядом со Стивеном и Экслом.

«В первую очередь», - сказал он, - «я хочу переписать “Welcome to the Jungle”». Как говорил Пол, у песни был хороший потенциал, но отсутствовала забойная структура. Чего ей не хватало, так это более запоминающегося припева, более мелодичного пения, больше эпичности – короче говоря, всего того, что есть в песнях Kiss.

«Ух» - проворчал я сквозь зубы. Поскольку я был заинтересован в прекращении наших отношений. Он был образцом парня, имеющего классную одежду, трофейную жену и крутую машину, спустившегося до нашего уровня, чтобы объяснить нам, что надо делать. Я недружелюбно относился к такому.

Конечно, Пол был настойчив. Довольно скоро мы встретились с ним снова, когда выступали на шоу, организованном Geffen. Конечно, Том о нем договорился, потому что мы должны были отыграть концерт, но, конечно, это был концерт только «для своих». Он проходил в Gazzari’s (сегодня это Key Club), где мы ни разу не выступали, потому что это место очень сильно отличается от всех, где мы бывали. Оно было слишком глэмовым и ярким, потому что его владелец, Билл Газзари (Bill Gazzary), по внутренней радиосвязи объявлял своим противным голосом с акцентом Восточного Побережья: «Во всех моих группах должны быть смазливые ребятки! Если они не будут такими, то не будут выступать на моей сцене». Gazzari’s был таким местом, где мог сформироваться настоящий глэм-метал. Разумеется, мы даже не пытались стать смазливыми. Кроме этого выступления я был там всего один раз – на концерте Hollywood Rose.

Само собой, Пол Стенли пришел на то шоу, причем он замучил инженера по звуку тем, чтобы пройти к человеку за пультом и контролировать настройку звука. Узнав об этом спустя время, я сжимался от мысли, что Пол Стэнли микшировал GN’R - в Gazzari’s.На самом деле, насколько шаблонно мы тогда звучали? Помню, нам за это заплатили, а когда мы подсчитывали и делили наши деньги, то Иззи сказал: «Я пойду в полицию!» Все, что меня заботило в то время, и чем я мог заниматься- так это свалить оттуда, чтобы встретиться со своим другом-дилером.

Пол хотел во чтобы то ни стало заполучить нас, поэтому настоял на посещении нашего следующего выступления, которое, как мы потом узнали, должно было показать ему кем мы были на самом деле и что бы он получил как продюсер. Концерт состоялся через неделю, в Raji’s, подвале, в зале двадцать на двадцать футов (около 6 на 6 метров – прим. Nusha), вонявшем пивом и мочой, с постоянно жужжащими, как раскаленная докрасна старая консоль, лампами. Сцена была около фута (примерно 0,3 м - прим. Nusha) в высоту и располагалась у самой отдаленной от входа стены; а туалеты были отвратительнее CBGB (Country, Blue Grass & Blues). Другими словами, это было нормальное место жительства Guns N’Roses. Думаю, что Пол собирался испытать нас, но после всего этого он понял, с чего мы начинали и откуда пришли. Он хотел «погулять» на нашей «улице», потому что позже он и Kiss выступали в подобных подвалах. У него были благие цели, но я не мог ему помочь, потому что он очень быстро понял, что он не видел ничего подобного тому, откуда мы пришли. Ганзы относились к тому типу запутавшихся оболтусов, которые преуспевают во всяких переделках, подобных этой.

То шоу было чертовски замечательным: грязным, мутным, вульгарным и близким к хаосу, таким, какими Ганзы были в моем сознании. Это были самые настоящие Ганзы, хотя бы потому, что перед концертом я вколол себе хорошую дозу героина, смешав ее с ликером, и был довольно пьян, чем вызвал неимоверную тошноту, поэтому каждые пять минут отворачивался и блевал за усилители. У меня был новый гитарный техник, Джейсон (Jason), и ему приходилось постоянно отпрыгивать, чтобы не быть забрызганным. Невыносимая жара усугубляла сложившуюся ситуацию. Концерт был очень буйным, среди зрителей было полно твердолобых неуправляемых тупиц, поэтому Эксл закончил выступление дракой с парочкой таких ребят из первого ряда – кажется, он врезал одному из них по голове опорой микрофонной стойки. Концерт был гребаным беспорядком; слишком много энергии скопилось в перегретом зале. Черт возьми, он внушал страх. Фотографии с этого концерта мы разместили на внутреннем развороте буклета к Appetite for Destruction.

Не могу себе представить, где он находился во время концерта, но Пол Стенли появился как только мы закончили играть, с белокурой красоткой (то ли подругой, то ли женой), в оджде, стоящей больше, чем магазин в соседнем здании. Это была раздевалка в Raji’s; точнее, коридор между кулисами и входной дверью, перед которой было несколько ступенек, где после того, как мы начали играть, расположилась наша открывающая группа. Пол со своей подругой (или женой) не заходили в комнату, но все время пытались присесть куда-нибудь рядом с нами. Мы были потными и грубыми, а после того, как меня восемь раз стошнило на сцене, я делал все возможное, чтобы не сойти с ума, когда Пол сказал мне, обнимая свою даму Ивану Трамп (Ivana Trump), : «Хммм, что ж, это было интересно».

На следующий день мы организовали официальную встречу: я сказал Тому, что Пол должен знать, о том, что мы собираемся продолжить поиски продюсера, и спасибо ему за помощь. Впоследствии я сожалел об этом, пересказывая эту историю L. A. Weekly с чересчур завышенным отношением к Полу (не совсем нравится, но не могу подобрать другие слова). Я не хотел никого обидеть, я был полностью убежден в том, что мы идем нужным путем, а все, кто указывают нам на наши ошибки, - заблуждаются. Я даже не помню о публичном оскорблении Пола, поэтому, без каких-либо угрызений совести позвонил ему через месяц или два, с просьбой о содействии достать хоть какие-нибудь студийные инструменты, благодаря спонсированию BC Rich.

- Привет, Пол, это Слэш, - сказал я ему. - Я не займу у тебя много времени. Как дела?

- У меня все хорошо, - ответил он.

- Послушай, я знаю, у тебя есть связи в BC Rich. Как думаешь, сможешь достать мне несколько гитар?

- Да, я без проблем мог бы сделать это, - сказал он, а потом...замолчал. - Но я не хочу. Позволь дать тебе совет: думай перед тем, как выставить свое грязное белье на всеобщее обозрение. Удачи.

Он бросил трубку.

Послышались длинные гудки.

Так продолжалось довольно долго, но в 2006 году у меня появился шанс извиниться перед Полом на шоу Vh1 Rock Honors, когда я играл кавер на Kiss с Томми Ли, Эйсом Фрели и другими. Много воды утекло с тех пор, сейчас все хорошо. Оглядываясь назад, понимаю, почему вел себя именно так: я был очень высокомерным, а когда ты заносишься, неважно, что ты за человек, ты перестаешь быть фанатом какой-нибудь группы, ты превращаешься в самого настоящего мудака.

Меня бы убили, если бы я приехал в округ с накрашенными ногтями.

Мы репетировали каждый день, писали новые песни и выступали каждый день. Как я уже говорил, героин было легко достать, поэтому я не заботился о том, как часто его принимал. Думаю, он был простым средством расслабиться, не воображая при этом себя центром Вселенной.

Впервые я осознал свою проблему, когда вокруг меня никого не было. Я не сильно задумывался над этим – меньше знаешь, крепче спишь. В один особенный день мы с Иззи решили поехать в Тихуану (Tijuana) (город в Мексике – прим. Nusha) с Робертом Джоном (Robert John), фотографом и нашим хорошим другом, который до сих пор делает наши снимки, и являлся нашим официальным фотографом в туре 1993 г.

Это было отличное однодневное путешествие: мы выпили несколько бутылок текилы, скитались по улицам; глазели на упившихся в хлам американцев, обманутых проститутками в каждом подвальном баре и публичном доме. Тот день меня измотал, полагаю, я устал, напился и простудился; у меня не было никаких мыслей как помочь себе. Помню, когда мы вернулись в Лос-Анджелес, я сразу же отключился. Проснулся только следующей ночью, но меня все равно тошнило, поэтому в качестве лекарства я предпочел пару стаканчиков виски в Barney’s Beanery. Пойдя на поводу у своих желаний, я добрался до бара около десяти часов вечера, но после первых глотков улучшения не наблюдалось, мне стало только хуже. Я вернулся в квартиру и принял позу, не пропускающую воздух: согнул колени, зажал между ними голову, обхватив ее руками, просто потому, что в любой другой позе мне было не так комфортно. Я отчетливо запомнил ту ночь, так как чуть позднее ко мне вдруг завалился Марк Кантер (Marc Canter). Вы даже представить себе не можете, насколько он был далек от наркоманской среды. Он пристально посмотрел на меня.

- Ты и впрямь выглядишь ужасно, - сказал он. - С тобой точно все в порядке?

- Да, да, у меня все прекрасно, - ответил я, - у меня грипп.

На самом деле у меня началась ломка всего лишь после одного дня без героина. Мне было очень тяжело признаться себе в этом. После того, как я жутко вспотел в ту ночь, мне бы не хотелось когда-нибудь еще раз пережить что-нибудь подобное, но, черт возьми, это был самый тяжелый грипп, который я перенес.

Полагаю, я сократил прием наркотиков, но еще некоторое время вел подобный образ жизни, до тех пор, пока длинная рука закона прямо не поставила меня перед фактом его изменения. Однажды ночью мы шатались с Дэнни в поисках наркотиков, и нас задержал полицейский, но при нас оказалось очень мало наркотиков, мы взяли немного на пробу. Мы взяли их дома у Рона Шнайдера (Ron Scneider) (басиста Tidus Sloan), приняли их, тусовались там, слушали Iron Maiden, а потом, около четырех часов утра, пошли домой. Мы шли по La Cienega, когда машины с сиренами перегородили нам путь. Когда мы замедлили шаг и подошли к обочине, до нашей квартиры было рукой подать, можно сказать, мы уже видели нашу дверь.

Те два полицейских ясно дали понять, что выполняют ночную или уже утреннюю норму, потому что мы не бежали и не делали ничего подозрительного. У нас ничего не было, но Дэнни забыл про шприц в кармане рубашки, который позволил полицейским делать все, что они хотят. Начали они с того, что стали светить своими фонариками прямо нам в глаза.

- Вы употребляли наркотики этой ночью, сэр? - спросил один из них у меня.

- Нет, - ответил я, пряча глаза за волосами.

- Ты в этом уверен? Посмотри на меня, твои зрачки сузились от употребления наркотиков.

- Да, но это произошло от того, что вы светите фонариком мне в глаза, - сказал я.

Больше они ничего не сказали: только конфисковали машину Дэнни и арестовали его за хранение объектов употребления наркотиков (шприцы, упаковки героина, добавляемые к нему порошки и т.д. – прим. Nusha). Наручники надели и на меня, но не предъявили обвинения. И все это случилось в десяти футах от входной двери моей квартиры.

Они посадили нас с Дэнни на заднее сиденье патрульной машины и продолжили свою неписаную миссию по поимке каждого длинноволосого «бродяги», встретившегося им на обратном пути в участок. Менее чем через милю они остановили Майка Левайна (Mike Levine), басиста Triumph, который выходил из 7-Eleven и направился к своей машине, держа в руках бутылку пива. Его задержали только за то, что он мог вести машину и пить пиво. Они посадили его к нам, на заднее сиденье, и поехали дальше. Когда до полицейского участка оставалось не более трех кварталов, на Бульваре Санта-Моники (Santa Monica Boulevard), они привязались к девчонке, которая якобы «появилась пьяной в общественном месте». Было незаметно, что она напилась – она просто шла по улице. Так как в машине больше уже не было места, один из полицейских решил отвести ее ближайший участок.

Они посадили нас в одинаковые «отстойники», поэтому мы несколько часов провели в тюремной камере. За Майкла Левайна внесли залог, потом выяснилось, что Дэнни уже сидел когда-то давно, и они его отпустили. Его задерживали за хранение шприцов, поэтому ему нужно было явиться в суд или что-то в роде того. Я остался один и, как только подумал, что уже ничего не могу сделать, мне стало интересно, почему их отпустили, а меня нет. Была суббота, около восьми утра, время тянулось очень медленно, а я все безуспешно пытался привлечь внимание охранников, спрашивая, за что меня задержали.

Единственным ответом был перевод меня из маленькой камеры в большую, с высокими потолками, резиновым ковром на полу, одним общим туалетом в углу, множеством заключенных и нарами, провонявшими мочой. Я понятия не имел, что же будет дальше. Меня уже несколько часов обыскивали, и нервное напряжение начало проходить. После этого нас посадили в один из тех ужасных черно-белых переделанных школьных автобусов с решетками на окнах. На мои руки и ноги надели наручники и сковали цепью с парнем, сидящим напротив. Я по-прежнему не понимал, почему нахожусь там, но, узнав, что нас везут в окружную тюрьму, сразу же стал обкусывать свои ногти, покрытые черным лаком. Меня бы убили, если бы я приехал в округ с накрашенными ногтями.

Мы ехали очень долго, так как по пути автобус заезжал еще в несколько тюрем, чтобы собрать больше людей; всю дорогу меня тошнило. В каждой тюрьме к нам добавлялись новые группы заключенных, ожидавших начала своих слушаний. Окружная тюрьма находилась всего в двадцати милях (около 32 км – прим. Nusha) от участка, но переезд туда со всеми остановками и волокитой занял целый день. Мы заезжали еще в шесть тюрем и добрались до округа только поздно вечером. Но на этом все события того дня не закончились: они описали мои личные вещи и посадили в одну из камер-«отстойников» вместе с остальными вновь прибывшими заключенными на время, пока не составят мое личное дело.

Это была самая утомительная волокита, которую я когда-либо видел в своей жизни; не спасало даже то, что все это время у меня началась самая настоящая ломка. До этого я знал о ней только в общих чертах, слышал различные истории, но даже после того, что случилось в тот день в Тихуане, продолжал относиться к своей первой ломке с беззаботной отважностью. Когда проявились все признаки ломки, я понял, что самый верный способ избавиться от нее – узнать, где можно достать дозу. В Голливуде у меня не было с этим проблем. Но, будучи запертым на несколько дней в окружной тюрьме я не нашел доступа к героину: в самых наихудших условиях произошла вынужденная детоксикация.

Я сидел в одной из тех больших камер старого типа с несколькими рядами нар, на которых я потел, блевал, ломался и изнемогал. Не помню точно, сколько времени мы провели все вместе, думаю, не более трех дней, но потом меня внезапно выпустили, опять не дав объяснений, и мне пришлось, мать их, опять ждать оформления приказа, на этот раз об освобождении. Эксл внес залог и поручил Дэнни вызволить меня, но я не знал об этом, ожидая приказа об освобождении в своем маленьком комбинезоне, тусуясь в коридорах, сидя в камере, потея, кашляя, чихая, ерзая, противно воняя, выглядя ужасно и, черт возьми, просто отвратительно себя чувствуя. Когда они вернули мне одежду и личные вещи, я наконец-то узнал, почему оказался в тюрьме: у меня имелся непогашенным штраф за переход улицы в неположенном месте шестилетней давности. Так как я не явился в суд и не заплатил штраф, был выписан ордер на мой арест. Из всех нарушений, которые я когда-либо натворил, меня посадили за неправильный переход улицы! Разумеется, я вернул свой долг обществу в кратчайшие сроки.

Несмотря на наш образ жизни и аморальные приоритеты, мы сочинили немало вещей в той квартире. Мы написали акустическую версию “You’re crazy”, электроверсия которой вошла в Appetite, а в Lies – в своем оригинальном звучании. Мы работали над ней с помощью Dean Chamberlain’s, который в то время выдавал по 20 тактов в минуту. В той квартире у меня, Иззи и Эксла рождались воистину креативные идеи. Но несмотря ни на что наш успех, как коллективный, так и индивидуальный, сходил на нет, поэтому для нас неожиданно важной стала задача найти менеджера: мы потеряли нашу съемную квартиру, и двое из нас в большей или меньшей степени каждый день принимали наркотики, без которых уже не могли жить.

Том Зутот представил нас Арнольду Стифелу (Arnold Stiefel), менеджеру, чьими крупнейшими клиентами в то время были Род Стюарт (Rod Stewart) (которым, думаю, он и сейчас руководит) и актер Мэттью Бродерик (Matthew Broderick), ставший известным после фильма «Выходной Ферриса Буллерса» (Ferris Bueller’s Day Off). Но это не произвело на нас впечатления. Однако после нескольких значимых встреч с Арнольдом и его партнерами, у нас сложилось идеальное представление: сейчас они не будут заключать с нами контракт, но согласны предоставить нам дом на время, пока мы не найдем продюсера и не выпустим альбом, а потом они решат, станут они нашими менеджерами или нет. Не представляю, что Том с ними делал, чтобы они приняли такое решение, но на тот момент оно было наилучшим: они были готовы позволить нам «развиваться» под их вывеской.

Я чувствовал себя виноватым перед Томом. Мы были этакой саморазрушающейся мутировавшей группой, которой он всецело доверял, а мы играли ему наши вещи, не показывая при этом особого желания делать это вместе. Нам представлялось забавным, что ни один продюсер или менеджер не хотел работать с нами, но Том полностью отдавал себе отчет о том, что мы медленно, но верно сужаем круг интересов до личных потребностей, а не достижения общей цели – уверен, он начал паниковать: через два года он мог потерять работу, если бы срочно не принял каких-нибудь мер.

Но у Тома, как у целеустремленного человека, была одна хорошая черта характера: когда он только вышел на нас и заключил договор, у нас была всего лишь пара по-настоящему крутых песен, однако чуть позже время позволило нам написать целую кучу хороших песен. Возможно, это было где-то в его подсознании, возможно, у него был какой-то собственный метод, а, возможно, он просто знал, что нам было нужно и делал все, чтобы достать это, но, в конце концов, он добился от нас стоящего материала. Конечно, это никогда не было его целью, но, уверен, тогда в его жизни началась светлая полоса. Наша группа отнимала у него слишком много времени с тех пор, как мы подписали контракт и до выхода нашего первого альбома и гастролей, что такой успех свел его с ума. Но тогда он ничего не мог сделать, чтобы заставить нас или еще каким-нибудь образом повлиять на развитие событий, так как все его попытки успехом не увенчивались. Группа делала все, что только могла, полностью противоположное тому, что надо было делать.

От безысходности Том поручил нас студии Sound City Studios на Whitsett и Moorpark в Долине и Мэнни Чарлтону (Manny Charlton), гитаристу Nazareth. Мы работали над демо-версией “November Rain”, которая в оригинале звучала около восемнадцати минут, поэтому, что и говорить, нам было просто необходимо сесть и хорошенько заняться ее аранжировкой. Также мы работали над “Don’t Cry” и большинством песен, написанных для Appetite, кроме “Sweet Child o’Mine”, потому что к тому времени мы ее еще не сочинили. Это был день, знаменательный во всех отношениях, мы сидели и записывались живьем в той огромной, грандиозной комнате. К сожалению, Мэнни не считал это правильным. Демки звучали великолепно, но они были всего лишь кучкой хороших демо-записей. Мы и сами понимали, что это неправильно.

Вскоре после этого мы переехали в дом Стифела, который мы назвали совершенно новым домом открытого сообщества «Смеющийся парк», располагавшегося по дороге в Грффит Парк (Griffith Park), рядом с Обсерваторией (The Observatory), Греческим театром (Greek Theater) и Лос-Анджелесским Зоопарком (L. A. Zoo). Все это находилось по дороге в Восточный Голливуд, в двадцати минутах езды от того места, где мы жили раньше. Вроде расстояние было не таким уж большим, но с тех пор, как ни у кого из нас не стало машин, в нашей жизни наступил самый замкнутый период.

Мы обосновались в новом доме, в новом жилом комплексе среди леса. На верхнем этаже находилось две спальни – одна Эксла, другая – Стивена, а мы с Иззи жили в одной спальне на первом этаже...из-за «наших общих интересов». Мы жили там четыре или пять месяцев, но у нас было очень мало мебели, о которой и говорить-то не стоит; во всем доме находились только кровати, один стол и пара стульев. Правда, у Эксла откуда-то взялась приличная кровать, лампа и комод с зеркалом: его комната была этаким хорошо обставленным оазисом, охраняемым висячим замком, но все остальные комнаты преимущественно пустовали. Освещение везде было одинаково плохим: лампочки висели в нашей с Иззи комнате и столовой, ни в гостиной, ни на лестнице, ни в одном из коридоров света не было. Все время, пока мы там жили, дом выглядел так, как будто в него только что переехали.

У нас был камин, поэтому мы никогда не заботились о покупке лампочек, когда садилось солнце, мы разжигали огонь и сидели в гостиной или кухне, где, к тому же, еще был и верхний свет. Мы посвятили себя мелочам: когда рядом с нами жили другие люди, мы не могли заниматься многими вещами. Поэтому когда мы переехали за город, то смогли всю ночь играть не на акустических, а на электрогитарах. А еще частенько мы играли, подключив гитары к усилителям.

В то время преобладал наркоманский образ жизни, и он играл огромную роль во всем, что мы делали. Однажды он стал признаком усталости, которая стала светом в конце туннеля...не считаясь с тем, нравилось это нам или нет. Мы поняли, что свободные и легкие, полные безнаказанного кайфа дни, которыми мы наслаждались в Западном Голливуде, прошли: мы растратили деньги, завязали со всяким уличным дерьмом, а из-за того, что у нас сменился адрес, мы покупали наркотики только у одного дилера, который был готов к нам приезжать. А это было не очень удобно: что раньше было забавным, сейчас стало большой занозой в заднице. К сожалению, мы были не в той форме, чтобы вот так просто взять и забыть о наркотиках. Нам пришлось стать сознательными и экономными, потому что мы хотели вернуть все назад.

Когда мы находились под кайфом, Иззи и я много чего написали, потому что возвращение к героину было самым лучшим катализатором для нас. Думаю, он самый крутой наркотик из всех, потому что придавал мне чувство легкости во всем, размывал границы моего сознания и мои страхи. Под кайфом я был крут и уверен в себе, поэтому общение становилось легким. Как только мы ловили кайф, мы начинали джемовать и воплощать в жизнь наши идеи, всего лишь переставляя туда-сюда риффы и аккорды. Иногда получившиеся вещи выглядели очень круто, и это реально вдохновляло.

Я сидел с гитарой и разбирал риффы, тяжелые для исполнения; для того, чтобы сыграть простую мелодию, требовалось очень необычное положение пальцев. Если следовать моему способу, играя, можно найти много интересного, чего нельзя сделать, просто отрабатывая технику. В тот день я продолжал заниматься этим, и, выполняя «упражнения», выработал свой собственный метод игры, при котором мои пальцы были свободны, а уши – напряжены, потому что если что-то начинает звучать плохо, нужно задуматься, в чем дело.

Вот чем я занимался однажды ночью, когда Иззи сел на пол и присоединился ко мне.

- Эй, что это? - спросил он.

- Не знаю, - ответил я. – Просто играю.

- Продолжай в том же духе.

Он начал играть какие-то аккорды, потом пришел Дафф и добавил линию баса, а Стивен продумал свою партию ударных. Через час мое маленькое упражнение для гитары стало чем-то большим.

В ту ночь Эксл не выходил из своей комнаты, но принимал непосредственное участие в творческом процессе, как и все мы: он проснулся и слушал все, что мы делали, и это вдохновило его на написание стихов, которые он закончил на следующий день. Они стали одой в честь его подруги, а в будущем, первой жены, Эрин Эверли (Erin Everly), дочери Дона Эверли (Don Everly), одному из «Братьев Эверли» (Everly Brothers).

Мы нашли репетиционную студию в Бурбанке (Burbank), которая называлась Burbank Studios, и была ничем иным, как большим складом, принадлежавшим пожилой азиатской паре, и именно там мы по-настоящему начали работать над подготовкой к записи Appetite, репетируя песни, к которым мы уже записали демки. На нашей следующей сессии мы работали над новой песней, дополняя ее различными элементами: мы написали переход, добавили гитарные импровизации, и так появилась “Sweet Child o’Mine”.

Наконец-то все наладилось, но у нас до сих пор не было продюсера. Том предложил идею привлечь Спенсера Проффера (Spencer Proffer), который работал с Тиной Тернер (Tina Turner), Quet Riot и W. A. S. P., и который очень нравился Экслу, поэтому мы согласились. Мы отвезли наши инструменты в Pasha Studios, где Спенсер в то время работал оператором и решили продолжить работу над “Sweet Child” вместе с ним. Спенсер был великолепным чуваком; он был единственным, кто предложил добавить в песню драматический проигрыш перед ультимативным финалом. Он был прав...но мы понятия не имели, что хотим для этого сделать. Мы сидели вокруг контрольной комнаты, слушая ее снова и снова, но так и не нашли решение.

- Где же мы ходим? (Where do we go?) – сказал Эксл, больше для себя, чем для кого-то из нас. “Where do we go now?...Where do we go?”

- Эй, - сказал Спенсер, выключив музыку, – Почему бы тебе не попробовать спеть это?. -

Вот так и появился драматический проигрыш.

Мы записали внушительную демо-версию“Sweet Child”, и работали со Спенсером более чем над половиной мелодий к Appetite, но к концу записи демок мы были не уверены в том, что он станет нашим продюсером, поэтому наши поиски продолжились.

* * *

Это выглядело нехорошо – уверен, Том уже был на грани сумасшествия, но, стоит отметить, что мы все же нашли менеджера хотя бы на тот промежуток времени. С технической точки зрения мы поддерживали идею того, чтобы менеджером был Спенсер и компания, в чьем доме мы жили, но с тех пор, как и мы, и Том перестали поддерживать с ним отношения, мы продолжили встречи с потенциальными менеджерами.

Когда мы снова зашли в тупик, то решили поговорить с Аланом Найвеном (Alan Niven), чуваком, который знал, как правильно с нами работать.

Мы с Иззи встретились с Аланом в баре, а я, сидя на стуле, с трудом смог открыть глаза, но его это не волновало. Для начала он зарядил нашу группу бешеной энергией и был заинтересован в том, чтобы поднять нас на уровень выше и наставить на путь записи и гастролей и сделать нас профессиональными музыкантами. Я был очень измучен и, кажется, относился враждебно ко всем, кто хотел войти в наш круг. Но я стал уважать Алана еще до нашей встречи: он был разработчиком контракта, подписанного Sex Pistols и EMI, что было показателем его умений. Он был очаровательным беспутным новозеландцем, который сразу же привязался к Иззи и знал, что нам стоит попробовать себя. Алан не пытался оказать влияние на творческое сообщество – он оставил это для нас – он всего лишь занимался тем, что у него получалось лучше всего: маркетингом и менеджментом, это был его конек.

Алан встретился со всеми в то время, когда мы все еще работали со Спенсером в Pasha, и прослушал все демо-записи, которые мы сделали, а после решил, что нам надо все это взять, добавить «концертных» версий и выпустить «концертный» EP. Он подумал, что для нас будет очень важно выпустить собственный продукт, как серьезную заявку на наше долгосрочное пребывание в шоу-бизнесе, а также сохранить это настроение на время записи нашего полноценного альбома.

Мы загорелись идеей выпуска EP на собственном лейбле, который, мы настояли на этом, финансировался компанией Geffen. Это должен был быть «концертный» EP на «независимом» лейбле, но на самом деле все было не так. Мы назвали лейбл Uzi Suicide, а EP “Live Like a Suicide”. На нем были представлены необработанные демо-версии четырех песен, которые мы играли, начиная с первой репетиции: “Mama Kin” Aerosmith, “Nice Boys” Rose’s Tattoo’s и двух наших собственных, “Move to The City” и “Reckless Life”. Подозреваю, они были слишком сырыми, но, если вам интересно, то они и сейчас звучат чертовски хорошо.

Итак, у нас появился менеджер, мы записали пол-альбома «концертных» версий песен, и Зутот был счастлив. Он верил, что EP привлечет серьезных продюсеров. Он определенно сделал нас известными: помню, мы с Даффом уезжали из дома Алана в Редондо Бич (Redondo Beach) и услышали “Move to The City” на KNEC, самой большой хэви-металлической радиостанции Лонг Бич (Long Beach). EP стал настоящим показателем нашей эстетики, но не подразумевал наш образ жизни, и, как это обычно бывает, мы не нашли большого числа единомышленников. Короче говоря, он придал нам уверенность в том, что мы нашли нужного человека.

Согласитесь, что выступления на концертах смогли сохранить наш внешний вид и спасти от распада. Я, например, знал, что если на горизонте не предвидится никакой конкретной работы, то можно каждый день считать отпуском. Мы вернулись в Сан-Франциско, чтобы открывать концерт Jetboy в The Stone, а следующий концерт состоялся две ночи спустя – на этот раз мы открывали выступление Теда Ньюджента (Ted Nugent) в Santa Monica Civic Center.

В то время мы все еще официально жили в доме Стифела, а так как в качестве менеджера мы выбрали Алана, то начали освобождать дом в ожидании того, когда до Стифела дойдут плохие новости. Эксл вернулся к Эрин, понятия не имею, где жил Стивен, а Дафф оставался на прежнем месте, так что только мы с Иззи остались постоянными жильцами этого дома.Мы с комфортом проводили время в том убожестве, которое называлось нашей спальней на первом этаже. Она была похожа на лагерь цыган; а наш друг Дэнни большую часть времени добивал и без того неприбранные опустевшие комнаты.

Внезапно найти наркотики в Лос-Анджелесе стало очень трудно, поэтому мы с Дэнни регулярно бродили по улицам в поисках дозы. Как-то раз нам крупно повезло и мы достали много наркотиков. Мы были очень рады, вернулись домой и спрятали всю дозу в мою зажигалку в виде револьвера. Потом убрали ее в мой ящик, потому что на следующее утро уезжали в Сан-Франциско. Я не видел смысла брать с собой дозу, потому что в Сан-Франциско у меня никогда не было проблем с приобретением наилучшего сильнодействующего героина – фентанила (China White).

Мы наняли фургон, в который погрузили наши инструменты, а сами поехали на машине Дэнни. Когда добрались до места, мы с Иззи пошли на кое-какие точки, где рассчитывали приобрести дозу. До выступления дилер не появился, поэтому пришлось отыграть концерт, прошедший как в тумане, ибо все мысли были только о будущем кайфе. Пока мы с Иззи на машине Дэнни снова ехали на точку (потому что нам было необходимо найти наркотики), все остальные участники группы, включая Дэнни, собрались и поехали в Лос-Анджелес. Вернувшись на точку, мы стали ждать, когда же придет дилер. Мы ждали...ждали...ждали...и ничего. Потом мы ввалились туда без очереди, а когда наконец-то появился дилер, то он начал нести всякую чушь – стало ясно, что мы зря потратили время. Посмотрев друг на друга, поняли, что всю дорогу домой будем мучаться, но у нас не было времени ждать, когда из нас сделают полных идиотов.

Забавно было на следующее утро, когда мы оказались на шоссе. Радовало только то, что дома есть заначка. Все было хорошо, мы отлично проводили время...до тех пор, пока у нас не кончился бензин. Мы битый час искали заправку. Как только мы продолжили свой путь, прибавив скорости, наверстывая упущенное, и подгоняемые своим желанием, у нашей машины спустило колесо. Замена колес никогда не была приятной работой, а когда твои внутренние часы отсчитывают секунды до смерти, это нечто невероятное.

Благодаря тому, что мы были крутыми ребятами и все складывалось хорошо, мы наконец-то добрались домой. Доза была неким объединяющим началом, которое возникает между наркоманами, которые ловят кайф вместе, а мы с Иззи остались дома одни, мы были лучшими друзьями, у нас сложились крепкие отношения, мы держали друг друга за руки и смеялись над всем, что случилось в тот день. Войдя в свою комнату, я открыл тайник...и обнаружил, что он пуст.

Я тут же позвонил Дэнни.

- Привет, - сказал я. - У меня ведь была заначка?

- Да, - невинным голосом ответил он.

- Она пропала.

- Этого не может быть!

- Я не могу найти ее.

- Плохо.

- Так приезжай и помоги мне!

Мы с Иззи и Дэнни сначала обыскали спальню, а потом и весь остальной дом. Я знал, что спрятал заначку в ящике, а также то, что Дэнни был единственным, кто видел, как я это делал, но я верил ему на слово.

«Знаешь что, чувак?» - сказал Дэнни, после того, как мы с изнеможением искали любую возможность наткнуться на заначку. Он почесал свою голову. «Я перепрятал ее. Я сделал это, когда был под кайфом. Сейчас я пытаюсь вспомнить, куда положил ее...дайте мне немного подумать». После долгих мучительных раздумий Дэнни придумал несколько потайных уголков, непроверенных нами, несколько сумасбродных идей. Потом он снова ушел из дома, оставив нас с Иззи наедине с попытками дозвониться до Сэмми (Sammy), нашего дилера, который торговал персидским героином – нашему единственному дилеру в то время. Все было плохо: мы звонили Сэмми каждые десять минут, но он ни разу не перезвонил.

Утром пришла Дейзи (Dezi), подруга Иззи, и оценила весь ужас сложившейся ситуации: вернувшись из Сан-Франциско, мы не спали всю ночь, целый день безуспешно пытались добраться до дилеров, а через несколько часов должны открывать концерт Теда Ньюджента. Мы с Иззи были в отключке, нам никто не звонил и мы просто разваливались. Нам было тяжело даже хотеть наркотиков, мы были похожи на вампиров из «Дракулы», катались по полу и бегали в ванную каждые пять минут, потому что нас тошнило.

Наш концерт с Тедом Ньюджентом был назначен на пол восьмого вечера в Санта Монике. Сэмми так и не перезвонил, поэтому мы не знали, что еще предпринять для того, чтобы стать людьми и хорошо отыграть концерт. Мы были не в состоянии выступать, мы даже не могли доехать до места проведения концерта. От безысходности Дейзи позвонила своей подруге Мелиссе (Melissa), которая жила в Голливуде, в старой квартире Иззи. Сэмми пригласил ее, поэтому скоро она должна была встретиться с ним.

Это немного оживило нас: мы кое-как доехали до клуба и тусовались возле него, ожидая Мелиссу с нашими дозами. Все выглядело так, будто бы нас волновала только одна проблема, однако, было уже пять часов вечера, а через час нам нужно было выходить на сцену. Наконец, она вернулась, мы получили свои наркотики, полностью вкололи их...Господи, какое же наступило облегчение! Черт! Мы снова могли нормально работать. Мы еле успели присоединиться к нашей группе, которая уже ждала нас, потому что мы должны были выступать на нашей первой большой площадке, битком набитой тремя тысячами зрителей.

Мы еле успели. У нас не было гримеров или хотя бы зарезервированного места на стоянке, поэтому после той ночи мы выглядели как уличные изгои. Мы оставили Дейзи парковать машину, а сами, за неимением лучшего плана, перелезли через забор. По ходу дела я зацепился за какую-то цепь и оторвал пуговицу от джинсов, поэтому остаток ночи мне пришлось проверять, не разошлась ли молния, ибо я никогда не одеваю нижнего белья.

Мы с Иззи кое-как, украдкой, пробрались в переполненное людьми помещение за сценой, а когда нашли коридор, ведущий к сцене, я встретил Джина Симмонса (Gene Simmons). Он стоял среди прочих и окинул нас взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, а ведь это получалось у него едва ли не лучше всего. Не знаю, почему он был там, но это добавило острых ощущений за последние 24 часа. Мы с Иззи забежали в раздевалку, но у нас не было даже десяти минут, чтобы привести себя в порядок. Возможно, ребятам все это надоело и они уже ушли оттуда. Опасность миновала...мы взглянули в зеркало и вышли на сцену.

Тогда мы впервые исполнили “Sweet Child o’Mine” вживую. Я не полностью выучил ключ рифа, который позволил бы мне играть ее так, как хочу, но все же я вытянул ее, и в целом группа сыграла песню на высоком уровне. В общем, концерт прошел хорошо, к тому же нас поддерживали наши друзья: Ивонна (Yvonne), Марк Кантер (Marc Canter) и еще несколько человек из круга моих «нормальных» друзей. Более того, после нашего ухода со сцены Иззи опять встретился с Сэмми, который собирался навестить нас в доме Стифела. Ивонна и ее друзья сидели тогда в нашей раздевалке, в то время мы вновь были вместе, все ссоры и разногласия ушли в прошлое. Она еще точно не знала, где я подсел на наркотики – а я не считал нужным рассказывать ей об этом.

Там она была всего лишь девушкой, подбадривавшей своего друга, выступавшего на своей первой большой площадке. Все было продумано, она позволила мне заниматься любимым делом. Разумеется, она хотела продолжить отмечать это событие, но тут возникла проблема. Я уже не мог ждать, мне нужно было приехать домой, чтобы принять наркотики, но я не хотел, чтобы она об этом знала, поэтому пытался договориться с ней о том, что позвоню и мы обязательно встретимся после того, как приведем в порядок свои гитары, но она не слушала – она с друзьями собралась приехать к нам домой.

Иззи, Дэнни и я не придумали ничего лучшего, чтобы отметить наше выступление очередной дозой, поэтому мы поехали в Парк Гриффит (Griffith Park), чтобы принять ее. Было слишком рано, еще даже не стемнело, поэтому мы отправились в FairFax и остановились на светофоре на Fountain, что позволило нам увидеть машину нашего дилера Сэмми в потоке машин после нас. Весь день у нас было приподнятое настроение. Однако, я чувствовал, что у нас есть шанс словить кайф у нас дома до того, как туда приедет Ивонна.

Мы закупились у Сэмми, примчались домой, и забежали туда как лунатики: Иззи ввалился в нашу комнату и захлопнул дверь, а я заперся в ванной Стивена, освещенной красными электрическими лампочками, которые он там установил. Я пытался приготовить дозу, но от нервов и неестественного красного света все тряслось, выводило меня из себя и дымилось, когда вдруг раздался стук в дверь.

- Эй, малыш, - сказала Ивонна. – Ты там?

- Да, конечно... - ответил я. – Разумеется, я здесь. Но я моюсь. Я очень вспотел на концерте, - потом я пустил воду.

- Пусти меня, малыш, - говорила она.

- Я моюсь, - повторил я. - Я сейчас выйду.

Я закончил то, что должен был закончить, вылил на себя немного воды, а потом вышел. Я был уверен, что она знала об этом. Ивонна больше не хотела оставаться в нашем доме – не могу представить, почему – поэтому я согласился вернуться с нею в ее квартиру. В ту ночь я решил завязать. Я кололся ранним вечером, поэтому устал уже к часу ночи, а следующие дни я провел в кровати Ивонны без наркотиков, у меня была ломка. Это был не последний раз перед началом записи Appetite, но я ни разу не сказал Ивонне, что происходит на самом деле. Все выглядело так, будто бы я болел гриппом и играл так ужасно, как себя чувствовал. Ивонна была очень занята: она училась в школе, поэтому большую часть дня я лежал один в нашей кровати, как в аду. Правда была в том, что она была счастлива только от того, что я все время лежал в кровати, даже если при этом я больше походил на тень, чем на человека.

Я не употреблял наркотики всю неделю проживания у Ивонны, объясняя это усталостью от концерта, никто ничего об этом не знал. После шоу мы все в той или иной степени были под кайфом, только я жалел о том, что не встретился с Тедом Ньюджентом, который еще в детстве оказал на меня огромное влияние.

Дэнни признался нам с Иззи, что это он использовал всю мою заначку, и я никогда не прощу его за это. Ведь это была леденящая кровь вещь, которая опустила нас с Иззи в глазах остальных участников группы. Если бы что-то пошло не так, мы бы стали причиной срыва переговоров с официальными лицами, которые были очень важны для нас. Что касается наркотиков, то они – самый настоящий демон. Они завлекают и соблазняют тебя, превращая в лживого и предательского демона. Наркоманы сродни вампирам: сначала преобладает заманчивая аура, которая со временем перерастает в голод, требующий удовлетворения любой ценой. Он полностью овладевает тобой, разрушая изнутри. Все начинается с того, что ты пробуешь его то здесь, то там, а потом продолжаешь делать это постоянно. Ты думаешь, что это и есть твой выбор, но это не навсегда – только до тех пор, пока тебе необходимо постоянно принимать наркотики. Потом, перед тем как осознать, что стал всего лишь еще одной статистической единицей, ты попадаешь в по-настоящему злой круг.

Не помню, чтобы мы сообщали Стиефелу и его команде о том, что не собираемся подписывать с ними контракт (это было в стиле Ганзов) – мы просто смылись из того дома, оставив после себя море мусора и, возможно, некоторые повреждения в нашей спальне, о денежном возмещении которых пришлось договариваться Тому Зутоту. Алан был нашим менеджером, и с этим уже ничего нельзя было сделать.

Выход EP Live like a Suicide дал нам маленький шанс, поэтому Иззи со Стивеном сняли небольшую квартирку южнее Сансет (Sunset), рядом с Rock’n’Roll Ralph’s – супермаркетом в Западном Голливуде (West Hollywood), где все местные музыканты покупали пиво и все остальное, за счет чего они жили. Дафф находился там, где и всегда, то есть с Катериной, а Эксл жил с Эрин. Я был единственным бродягой в группе, жившим то у Ивонны или других девушек, то ночевавшим прямо на полу там, где проходили вечеринки.

В то время вокруг нас крутилось много стриптизерш. «Да благословит их всех Господь», - это все, что я могу сказать. С ними связывались многие группы как до, так и после нас. Стриптизерши обычно тусуются все вместе, поэтому мы общались то с одной, то с другой. Они были очень щедрыми и думали, что мы очень милые и темные, загадочные музыканты, или всего лишь потерянные щенки о которых они должны заботиться, чтобы привлечь к себе внимание. А, возможно, они просто защищали нас. Но, тем не менее, их сексуальная энергия нисколько им не мешала. В общем, они полностью подходили таким парням, как я.

Одну из них звали Кристина, у нее уже был сожитель, поэтому мне пришлось провести несколько ночей в комнате другой девушки. Я жил там все время и спал то с одной, то с другой или сразу с обеими, это зависело от положения вещей. Те девчонки жили на одной улице с Иззи и Стивеном в доме на Ла Сиенега (La Cienega), в котором жили одни стриптизерши. Мы пересекались с ними и, можно сказать, называли то место домом, потому что группа пережила довольно долгий период ожидания, который, как обычно, не дал ничего, кроме проблем.

Стивен, Иззи и я довольно круто проводили время у Кристины: достать там наркотики было гораздо проще, чем когда мы вернулись в Голливуд, к тому же это было самое богатое ими место в округе, и именно поэтому в последствии мы стали жить там. После того, как я очистился, мне пришлось приложить много усилий, чтобы избавиться от него. Помню, однажды ночью мы с Иззи и Экслом тусовались в доме у стриптизерш и пытались сделать все возможное, чтобы воздержаться от наркотиков. В ту ночь у меня не было денег, а наркотики имелись в очень ограниченном количестве, но их все же можно было найти, но людей, готовых бесплатно с тобой поделиться, не оказалось. Помниться, мне надо было только позвать кое-кого, но я не сделал этого, потому что не смог – я должен был свалить оттуда. Через некоторое время я вернулся – но сдержался и не употреблял наркотики.

Я разрушил все, что мог, а теперь пытался вспомнить, как и что, и надо же было так случиться, что в это же время я познакомился с Дейвом Мастейном (Dave Mustaine) из Megadeth. Мы подружились; он уже сильно ослаб от героина и крэка, и жил по соседству с подобными людьми, поэтому мы стали тусоваться вместе и писать песни. Он был реальным, больным на всю голову маньяком, но в то же время гениальным сочинителем риффов. Мы встречались, курили крэк и у нас рождались по-настоящему великие хэви-металлические риффы, такие темные и тяжелые, как сама преисподняя. Иногда к нам присоединялся Дэйв Эллефсон (Dave Ellefson); мы подолгу работали в одиночку и написали много замечательного материала. Все это происходило в нашей наркотической творческой компании, поэтому мы всерьез начали обсуждать идею моего присоединения к Megadeth. Ганзы оставались в режиме ожидания, поэтому, находясь под кайфом, я мог принять любые плохие решения. Дейв Мастейн до сих пор является одним из самых гениальных музыкантов, с которыми я когда-либо играл, но, в глубине души я знаю, что не смогу жить без Ганзов.

Другим местом, которое я, как и многие из нас, часто посещал, был Адский Дом (Hell House), помещение, в то время объединившее наш коллективный разум. Он был своеобразным тестом Porschach для всех, кто собирался работать с нами или хотел узнать о нас все. Адский Дом был детищем Веста Аркина (West Arkeen); то было здание – предположительно, «дом» - который он снимал вместе с несколькими друзьями-байкерами на Harley-Davidson (Harley-Davidson biker), которые приехали с Восточного Побережья.

Дом был настоящим ранчо с тремя спальнями, располагавшимися вдоль коридора, проходившего через весь дом. Самую дальнюю спальню занимал Рыжий Эд (Red Ed) со своей подругой/женой. Их комната была закрыта для всех, потому что Эд был самым здоровым байкером в той тусовке, а его подруга представляла еще большую угрозу – даже от одного взгляда на нее пропадало все желание переспать с нею – но вместе они составляли довольно милую пару. Никто даже не пытался войти в их спальню, и, насколько я знаю, там так никто и не побывал. В средней спальне жили другие байкеры, Пол и Дел Джеймс (Paul and Del James). Их комната больше походила на небольшую домашнюю студию; ну а Вест занимал ближнюю спальню, в которой творился такой свинарник (pigsty), что никто не хотел туда заходить. Единственное, что там можно было сделать, так это только лечь на кровать; там царил такой беспорядок, что уже нельзя было ни встать, ни сесть.

Слышал, что в Адском Доме был задний двор...Хотел бы я на него взглянуть. За все время, проведенное там, включая время официального проживания, я ни разу не был на кухне. Она была одним из тех мест рядом с гостиной, где собирались случайно зашедшие, как и я, люди, оставляя мощных байкеров в спальнях наедине с их подружками. Посетителям разрешалось заходить в гостиную, кухню и другие комнаты...Полагаю, это был своеобразный «притон». А еще в том доме была кладовка, в которой Вест частенько закрывался, чтобы отдохнуть. Там творился невообразимый хаос, но иногда применялось негласное правило, когда никто не пытался официально проживать там и общая площадь становилась сплошным, доступным каждому, полем боя, где без проблем могли разбить что угодно или даже развести костер.

Не представляю, кому пришло в голову сдавать этот дом, ибо он превратился в общую отвратительную груду барахла, ничего ужаснее которого в странах первого мира я не видел. Дом был вторым с конца зданием в квартале, окруженный жилыми домами, а перед ним был разбит газон, запущенный до такой степени, что дом больше походил на холм. Он находился южнее Сансет на Пойнсеттия (Poinsettia), а если немного дальше пройти по кварталу, то упрешься в дом из фильма «Психо». Из того, как мы проводили ночи, можно было уяснить несколько вещей, важнейшей из которых было то, что если ты куда-нибудь лег в этом доме, то твои шансы подцепить вшей равнялись 2:1. Я до сих пор не понимаю, почему некоторых из нас не забирали каждую ночь в полицию. Как правило, все машины и мотоциклы ставились прямо на газон, повсюду валялся мусор, а приходившие люди включали музыку на полную громкость и она орала на весь дом ночи напролет. Адский Дом был настолько хриплым, что любой голос, раздававшийся там, начинал вибрировать.

Одним из постоянных жителей Адского Дома был Дел Джеймс, само противоречие: он был зататуированным байкером до мозга костей, но при этом он еще и был поэтом. Дел тесно общался со всеми нами, но теснее всех – с Экслом. Эксл по-настоящему сдружился с ним, откликаясь на его интеллект и то, как Дел терпеливо выслушивал все его восхищения. Они много написали вместе и, думаю, продолжают писать до сих пор. Дел написал сценарии для нескольких наших клипов, а также короткий рассказ, вдохновивший Эскла на написание текста “November Rain”.

Пока группа из-за поисков продюсера находилась в состоянии простоя, мы очень часто посещали Адский Дом, но я был единственным бродягой, поэтому не только веселился, но и жил там. В Адском Доме я даже дал несколько первых интервью. Когда я читал их, то не мог понять, почему журналистов шокировала окружающая обстановка. Для меня она была вполне нормальной и привычной.

Она заразила всех и каждого из нас вшами.

Другим местом моего обитания помимо Адского Дома и жилого комплекса стриптизерш, находившегося через улицу от квартиры Иззи и Стивена, был стрип-клуб на Сансет Седьмая Вуаль (Seventh Veil), работающий до сих пор. Мне нравилось жить с несколькими девушками, работавшими там, в их квартире на Голливудском Бульваре, где мы обычно пьянствовали длинными ночами. Одну из тех девушек звали Кэмерон (Cameron). Мы все с нею переспали по одному или несколько раз, а Стивен перестал с нею встречаться какое-то время, потому что она заразила всех и каждого из нас вшами. Это было довольно нелепо; за ее лицо мы стали называть ее Крэберон (Craberon). Я поверил ей на слово, думал, что подхватил вшей в Адском Доме или еще каком-нибудь сомнительном месте, где мне в то время пришлось ночевать, но я ошибся. У Крэберон была небольшая уютная квартира в Западном Голливуде, и однажды, когда я переспал с нею, то опять подцепил вшей.

Другой, еще более разнузданной стриптизершей была Адрианна Смит (Adrianna Smith), девушка, с которой спали и Стивен, и Эксл и которую он навсегда увековечил на нашем первом альбоме...но мы получали все это в гораздо меньших объемах. Моя маленькая вселенная над Седьмой Вуалью была просто великолепной: я заваливался туда около одиннадцати вечера, забирал у девушек чаевые, уходил в винный магазин, закупался Джимом Бимом (Jim Beam) (Джеком Дениелсом для бедных), а когда девчонки возвращались с работы, начиналась крутая вечеринка. Для человека, не имеющего за душою ни гроша, это был наилучший вариант: крутое, безрассудное место, полное девчонок, где я спокойно мог пить или заниматься всем, чем хотел, не вспоминая о тяжелых временах.

Где-то далеко в своих мозгах я понимал, что мы не можем выбирать продюсера, и что инерция разрушала нас. Я был законченным наркоманом, напиваясь и употребляя наркотики, когда хотел, к тому же у меня осталось очень мало денег – отдых не пошел нам на пользу. Я снова начал ходить по друзьям и жить уличной жизнью, ночуя на кушетках – но все это было хуже, чем раньше. Но тогда это представлялось довольно забавным, потому что я лишь иногда работал вместе с группой. Сейчас я понимаю, что мы были полностью дезорганизованы и все дерьмо, в котором мы увязли, создали мы сами. Глубоко внутри я знал, что должен завязать со всем этим, что дальше уже просто некуда падать.

В то время арестовали нашего дилера Сэмми, и это стало по-настоящему поворотным моментом. Я был в квартире у Иззи и Стивена в день, когда девушка Иззи Дейзи пошла на встречу к Сэмми за нас туда, где тусовалось большинство его клиентов. Полицейские готовили облаву, поэтому когда Дейзи ушла и не вернулась, мы забеспокоились. Чуть позже она позвонила нам из тюрьмы. Они забрали всех клиентов Сэмми, и мы собирались вытаскивать ее из тюрьмы, но Сэмми не возвращался очень долгое время. Это была настоящая проверка для нас; помню, мы с Иззи безуспешно бродили по улицам в поисках наркотиков. Творился какой-то страшный беспорядок. Я перестал возвращаться к Ивонне, забегал к ней всего три раза. Я пробыл у нее несколько дней, но мне становилось хуже, я снова мог простудиться.

Тем временем Тот Зутот стал себе на уме. Однажды он вызвал нас в Geffen, мы решили, что опять нужно обсудить очередную кандидатуру продюсера, поэтому он хочет с нами встретиться. Когда мы пришли к нему в офис, он все время смотрел нам в глаза. Я только лишь кивал головой, до сих пор не придя в себя после пребывания у Ивонны, а отдохнувшие ребята выглядели просто ужасно.

«Какого черта я должен что-то делать для вас?» - спросил он. – «Посмотрите на себя. Неужели вы думаете, что сможете записать альбом?! Ребята, вы должны сделать это вместе! Соберитесь! Время уходит!»

Он бросал слова на ветер, но они производили впечатление медленно, но уверенно, не особо заморачиваясь на этом, или даже признавая это, мы начали собираться вместе.

* * *

Алан Найвен и Том Зутот направляли каждого продюсера в городе на встречу с нами, и когда они уже начали думать, что это бесполезно, нашелся один человек – Майк Клинк (Mike Clink). У нас была всего одна сессия с ним, мы записывали “Shadow of Your Love”, она была лучшей песней, которую мы играли на репетициях, со времен Hollywood Rose. Наша версия песни не вошла в альбом, но ее выпустили на японском варианте EP.

Потом мы снова и снова переслушивали то, что получилось: и наконец-то услышали свою игру на пленке в том виде, в каком и хотели. Там звучали только мы, но немного улучшенные, Клинк прочувствовал сущность Guns N’Roses. Наконец, все заработало. Мы провели семь месяцев в чистилище, с трудом играя и иногда лишь записываясь не с теми продюсерами. Это было похоже на вечность, потому что с нашим образом жизни мы и на десятую долю не напоминали группу.

Майк Клинк молодец, он знал, как направить нашу энергию в нужное русло. Он знал, как понять наше звучание, не меняя его тональности, а также он легко находил общий язык с каждым из нас. Секрет Клинка был прост: он не пренебрегал нашим звучанием – он просто много работал над тем, чтобы правильно понять его, и все. Даже странно, что до него никто не мог этого сделать. Клинк работал с Heart and Jefferson Starship, но нас подкупило то, что он присутствовал на записи Lights Out UFO. Этот альбом был знаменательным для нас, потому что игра гитариста Майкла Шенкера (Michael Schenker) была поразительной и просто потрясающе звучала.

Обычно мне встречались продюсеры из тех людей, которые всегда реагируют на проблемы других, но никогда на свои собственные. Они сначала рассказывают им, что нужно делать, как играть, каким должно быть звучание – и все в таком духе. Но вот за что их сложно уважать, так это за то, что чаще всего у них нет своего лица, какой-то своей изюминки. Майк же отличался от них, он был приветливым, никогда не навязывался, был легок на подъем, спокоен и наблюдателен. Он знал, что лучше не в одиночку строить предположения, а всем вместе обсуждать проблему. Мы с самого начала уважали его.

Мы засели в студии S. I. R. с Майком за пультом, группа свободно себя чувствовала, на нашей первой сессии мы начали работать над песней, которая в последствии стала “You could Be Mine”. На следующей сессии мы взялись за “Perfect Crime”, которую принес Иззи. Мы не писали новый материал, но нам было очень комфортно там работать.

Мы начали записывать демо-версии песен, отобранных для Appetite; с Майком у нас все получалось намного лучше, чем раньше. Единственный творческий сдвиг произошел, когда мы начали следовать предложениям Алана. В оригинальной версии “Welcome to the Jungle” повторялся фрагмент, где Эксл пел: “When you’re high, you never want to come down” («Когда ты высоко поднимешься, то ни за что не захочешь спускаться»). Алан предложил уменьшить количество повторов. И он был прав. Это сократило песню. Более того, все наши песни были прочувствованы такими, какими они должны были быть. Это было испытание тем, как хорошо песни могут звучать в студии, и какое настроение мы в них вложили. Мы никогда не прислушивались к советам – кто бы их не давал. Но мы были готовы попробовать, и поняли, что они действительно работают. В то время Алан занимался менеджментом Great White, а еще он был их продюсером и соавтором песен. Это было замечательным обстоятельством, но тогда мы не осознавали этого, потому что нам казалось, что та сессия прошла не очень хорошо, а “Welcome to the Jungle” стала отличаться от всех песен. Меня никогда не волновали отношения Алана и Great White, но когда мы узнали о них, нас охватило тихое недовольство, которое распространялось на всех нас как снежный ком.

Я могу только догадываться, как радовался Том тому, что Guns N’Roses наконец-то нашли продюсера и менеджера, с которыми мы хотели работать. На это ушла пара лет, но в конце концов он убедил лейбл поверить в нашу группу лунатиков и вернуть нас на тот путь, который обещал нам.

Алан заказал нам Rumbo Studio в Canoga Park, в которой очень нравилось работать Клинку, чтобы записать несколько живых песен. Canoga Park располагался там, где вырос Стивен, в Долине, которая находилась, по моим меркам, в другой стране. Думаю, что тогда они хотели увезти нас подальше от Голливуда, чтобы заставить сосредоточиться на записи. Алан снял для нас комнаты в Оуквудсе (Oakwoods), которые ничем не отличались от обычных гостиничных номеров по всему миру. Еще для всевозможных переездов он взял на прокат микроавтобус. По неясным для меня причинам водителем назначили меня.

Майк нанял себе в помощь нескольких настоящих профессионалов: Поки (Porky), известного гитарного техника, и Джейма-О (Jame-O), техника для ударных. На их счету были сотни записей; настоящие мастера своего дела, чьи вечеринки мы очень любили. Они были бесценными для нас.

Запись настоящего альбома в приличной студии была для нас в новинку: раньше мы записывали демо-версии в разных местах Лос-Анджелеса. Некоторые из них были довольно легендарными: ранние версии “Don’t Cry” и “Welcome to the Jungle” мы записали в Голливуде, в студии, похожей на ту, где Led Zeppelin записывали свой второй альбом. Некоторые наши сессии были легендарными в другом смысле, например, однажды мы втянулись в разборку с владельцем одной дерьмовой студии в Голливуде по поводу дополнительной платы. Он был чокнутым и наставил на нас пистолет.

- Черт возьми, вы должны заплатить мне, - сказал он, широко раскрыв глаза. – Сейчас же!

- О, да, конечно, - ответили мы. – Да, мы чего-то тупим...ты прав, мы уходим.

Кто-то выкинул наши записи на улицу, и до выстрелов дело не дошло.

В первый день записи мы разбирали “Out Ta Get Me”, играя все, как и прежде, но в абсолютно новой обстановке: мы сидели в огромной гостиной и просто играли. Когда я прослушал запись, то понял, что в моих руках находится большая проблема: проходя сквозь студийное оборудование моя гитара звучала как дерьмо.

За весь период безрассудства я заложил почти все свои инструменты, включая Лес Пол Стива Хантера (Steve Hunter’s Les Paul). Когда мы репетировали в Бурбанке, я попросил Marshall прислать мне несколько усилителей, но так и не заплатил за них, поэтому компания забрала их обратно. У меня было три гитары, но я считал, что у меня не было ничего. Две из них были Jacksons, одну из которых сделали специально для меня: это был черный Firebird с моей тату Ширли (Shirley tattoo) на корпусе (звучала она дерьмово). Другая была похожа на прототип Strat, с дугой на конце, которую мне дали на время, а я так и не вернул ее. В мире существует всего лишь две такие гитары. Моей третьей гитарой был красный BC Rich Warlock. И ни одна из них не звучала должным образом, проходя через студийное оборудование.

Я очень расстроился и нервничал. Время шло, я должен был заставить свои гитары звучать на альбоме просто превосходно. Но я не знал, как это сделать, потому что был банкротом. я пытался меньше пить и прыгать, опираясь на опыт предыдущих сессий, понимая, что когда-нибудь соберусь и запишу все свои партии.

Остальным не нужно было этого делать – Иззи, Дафф и Стив играли превосходно, поэтому их партии не нуждались в доработке.

Запись, в отличие от проживания в Долине, проходила замечательно. После наших ночных вечеринок Том Зутот, Эксл, Дафф и Майк расходились по домам. Предполагаю, что мы с Иззи и Стивеном отправились в Оутвудс и продолжили веселиться. Обычно мы были очень возбуждены, поэтому не хотели сидеть дома; разумеется, мы очень быстро стали довольно проблематичными жителями Canoga Park. Мы считали, что ночная жизнь должна быть везде, поэтому искали что-нибудь похожее на рок-клуб, паб или бар. Мы заваливались туда и видели очень консервативных любителей диско, которые пытались навязать нам его или еще каких-нибудь завсегдатаев с окраин, создававших обстановку в стиле кантри.

В это же время Алан нанял нам охранника – парня по имени Льюис (Lewis), который ходил за нами. Его вес был то ли 300, то ли 400 фунтов (около 136 – 181 кг – прим. Nusha), а в его седане, которые выпускали в конце 70-х, водительское сиденье было полностью придвинуто к заднему, чтобы он мог на него сесть. Льюис был милым парнем, нравился мне, но во время выполнения своих служебных обязанностей он постоянно ел. Льюис избрал свой путь, не знаю, как ему удавалось пробираться к черному входу или куда-нибудь еще, куда мы шли, и одновременно забирать с кухни огромную коробку с едой. Обычно ему давали картонную коробку, битком набитую открытыми баночками со всем, что было в меню того или иного клуба. Причем в них было не буррито (испанское блюдо, лепешка с начинкой из мяса, сыра или бобов – прим. Nusha) или тако (острый соус к мясным блюдам – прим. Nusha) или еще какая-нибудь бесплатная еда – Льюису устраивали полноценный обед. Он забирал всю еду, относил в нашу машину и ел.

Тем временем, внутри клуба, трое из нас с трудом избегали всевозможных драк. Мы были психами, большую часть времени пугая людей, причем иногда это получалось просто ужасно. К счастью, толпа красношеих фермеров не тащила нас на парковку – иначе мы могли бы помешать Льюису обедать.

Ночная жизнь Долины довольно скучна, поэтому однажды ночью после отличного дня в студии и четырех часов упорного пьянствования, мы могли сделать только одно: разнести нашу комнату в Оуквудсе в стиле Кейт Мун (Keith Moon). Мы оторвали все, что не было прибито к стенам и разбили все на мелкие кусочки. Мы перевернули кровати, разбили светильники и вытащили все ящики на кухне. Мы разбили огромную раздвижную стеклянную дверь, окна, а также все зеркала, стаканы и тарелки в этой квартире; мы сломали телевизор и подставку, на которой он стоял. Обломки и стекла валялись повсюду. Я проснулся на кушетке, которая тоже была сломана, с безумным похмельем и осмотрел комнату сквозь еле открывшиеся глаза.

«Ого», - промямлил я...себе.

Когда мы с сообщниками окончательно проснулись, то договорились солгать: мы решили, что кто-то устроил погром в комнате, пока нас там не было. Мы пришли туда поздно ночью и сразу легли спать, предпочтя разобраться с этим утром. На следующий день в студии мы рассказали эту историю Алану, потому что в то время ему пришлось стать матерью нашей группы, как Малкольму Макларену (Malcolm McLaren) пришлось сделать это для Sex Pistols.

Мы продумали все детали нашей гребаной версии событий, но когда Алан начал задавать вопросы, история стала запутанной и прозрачной. Перед этим он вызывал нас по одному, и мы во всем признались. Забавно было, когда он принял свое решение. Алан решил приехать в Оуквудс и рассказать там эту же историю. Они на нее не купились – не знаю почему – поэтому эта история стала нашим клеймом позора. Мы были под запретом во всем Оуквудсе. Очевидно, запрет наложили навсегда на всю территорию, потому что спустя пять лет я жил в другом их районе, и опять создал кучу проблем, на сей раз по ошибке: моя змея – не помню, какая из них была тогда со мной – захотела приключений и заползла в туалет. Вылезла она в соседней комнате и кого-то очень сильно напугала. Я сожалею об этом...

Мы закончили записывать живьем основные версии песен всего лишь за несколько недель; все звучало великолепно – кроме моей гитары. Алан арендовал время в студии Take 1, чтобы записать мои партии, но у меня до сих пор не было подходящего инструмента. Я не знал, что делать; пытался круто играть и не показывать, что нервничаю, однако, наше время заканчивалось, а решение было не принято. В самый последний день в Rumbo Алан зашел в операторскую и положил кейс для гитары на маленький диванчик перед пультом. Небольшой участок комнаты, где стоял диван, освещался одной лампочкой, поэтому, когда Алан открыл кейс, стало прекрасно видно гитару.

«Я одолжил ее у одного местного парня в Рeдондо Бич (Redondo Beach)», - сказал он. – «Он сделал ее собственными руками. Попробуй сыграть на ней».

Она выглядела хорошо: это была изумительная копия Лес Пола 1959 года огненного цвета, без медиаторов, но с двумя звукоснимателями Seymour Duncan. Я взял ее в руки, она мне понравилась, но я ни разу не подключал ее с тех пор, как приехал на первую сессию в Take 1.

У меня остались романтические воспоминания о днях, проведенных там: с первого до последнего момента все, что там происходило, было для меня чем-то волшебным. Студия была маленькой комнатой без штор – просто восхитительная домашняя студия, но я впервые записывал только свои гитарные партии, и то, что мы там сделали, больше нельзя было повторить.

Когда я играл на своей новой гитаре, то думал, что она звучит довольно хорошо; теперь я был готов искать подходящие усилители. Мы начали испытывать различные усилители Marshall, но это оказалось очень трудоемким делом. Помню, притаскивал каждый арендованный усилитель в операторскую, подключал к нему микрофон и включал в сеть. Я брал несколько аккордов, а потом вместе с техником, Майком Клинком, переключали усилитель, и я продолжал играть. Майк что-то регулировал в операторской или менял настройки микрофонов, потом я брал еще несколько аккордов, и все начиналось снова. Все было бесполезно. Майк Клинк был вежливым и спокойным парнем, который разрешал нам делать все, что было нужно, даже если что-то могло и подождать: у меня находились все арендованные и возвращенные усилители; мы перепробовали восемь штук, прежде чем нашли тот, который отвечал моим требованиям. Это было похоже на божественное действие, потому что тот усилитель не продавался в магазинах – этот Marshall просто кто-то забыл.

Я пользовался им на протяжении всей записи и хотел оставить себе после окончания сессии; фирме-арендодателю я сказал, что его украли из студии. К сожалению, мой техник вернул его без моего ведома. Когда S. I. R. получила усилитель, про который я сказал, что он украден, они отказались вернуть мне его: когда я позвонил, мне сказали, что его уже кто-то арендовал.

Как бы то ни было, когда я услышал свою гитару через усилитель, то понял, что наконец-то все правильно; это был волшебный момент. Я подключил усилитель и все остальное, начал брать аккорды – ммм...неописуемо! Получилась отличная комбинация Les Paul / Marshall, при которой глубина гитарного тона и скрип усилителя превосходно сочетались. Все это звучало изумительно.

- Оставь так, - сказал Майк. - Не переключай. Вообще ничего не делай.

Он добавил несколько незначительных настроек и звучание стало еще лучше. Ничего не изменишь – ни настройки моей гитары, которые мы подбирали целую сессию, ни микрофоны, которые мы приносили, ни повороты ручек, ничего! Мы нашли то звучание, которое я искал, и не собирались ничего менять.

Эта гитара до сих пор со мной. Ее создал Джим Фут (Jim Foot), владелец Music Works в Редондо Бич. Он смастерил вручную около 50 таких копий Лес Пола, не упустив ни малейшей детали. Она навсегда стала моей единственной гитарой, и до сих пор остается незаменимой в студии. Ее звучание отличается на каждой записи, но это очень верная гитара. Она еще раз показывает, насколько капризен процесс записи: размеры и форма комнаты, используемый пульт, так же, как и молекулярные показатели воздуха – влажность и температура – играют огромную роль в звукозаписывающем процессе. Где находятся гитара и усилители, как они подключены к микрофонам; все эти вещи могут оказать сильное влияние на результат.

Тогда я ничего об этом не знал, но я рад тому, что мы ни на миллиметр не передвигали ни гитары, ни усилители во время записи Appetite – в то время это было довольно забавно. Но сейчас я понимаю, почему никогда не смогу повторить точно такое же звучание, как на тех сессиях. Это нечто больше, чем просто играть на таких же инструментах в похожей комнате. Существует множество интересных приспособлений для инструментов и необходимых технических штучек для усилителей, которыми я пользовался во время записи Appetite, но их уже нельзя точно воссоздать. Сейчас я использую усовершенствованный Marshall, похожий на прежний, но даже с той самой гитарой не могу добиться такого же звучания. Это невозможно, потому что у меня нет той самой студии и тех самых условий. Те сессии были единственными в своем роде.

Я целыми днями занимался песнями; просыпался, наливал себе кофе с Jack Daniel’s – или это был Jack Daniel’s с кофе? – и приступал к работе. Инструменты Иззи лежали рядом – не имело смысла носить их на запись, да он и не собирался: его партии были то там, то сям, всего лишь самая сущность великолепной ритм-гитары, с которой он проводил слишком много времени, или записывал ее поверх песен, сыгранных вживую, что было довольно глупо. В основном, Иззи играл то, что называется «сердцем песни», причем их авторство не имело значения; если кое-что убрать из наших песен, то можно услышать изящество простых, характерных для Иззи, ритмов.

Как только все сложилось, наша группа нашла простой, но эффективный способ играть вместе. Стивен смотрел на мою левую ногу, чтобы выбрать ритм, а потом смотрел на Даффа, чтобы соединить свои сбивки и бас. Между этими двумя была очень крепкая дружба – они передавали друг другу все изменения и тонкости каждой песни посредством зрительного контакта. Тем временем Иззи играл все риффы, которые, помимо Даффа, играл и я: пока Иззи писал довольно простой рисунок аккордов, заменявших такт, мы использовали технику записи риффов Led Zeppelin. На каждую сильную долю у Иззи находилась слабая. Это создавало замечательный комплекс звучания рок-н-ролльной группы, но на самом деле играть таким образом было очень просто.

Первой песней, над которой я работал в студии со своей новой гитарой, была “Think about you”, а последней – “Paradise City”. Дафф уходил оттуда и целыми днями где-то тусовался, потому что теперь я не употреблял наркотики и вернулся к спиртному с искренним желанием, поэтому мы с ним вновь стали друзьями-алкоголиками. Я заходил за Даффом в квартиру на Crescent Heights, где он жил с Катериной, а в студии мы появлялись около полудня. Он тусовался, слушая, что я там играю, до вечера, потом мы гуляли по Голливуду в поисках проблем. В то время их очень легко можно было найти в Cathouse.

Cathouse находился в здании, используемом Osco’s, смешном диско, высмеянном в фильме «Благодарю Господа за эту пятницу» (“Thank God It’s Friday”). Помнится, Osco’s было местом для всех тех «сумасшедших» людей, которые жили, когда я был ребенком, но я ни разу не был там. Я видел его через улицу: все эти широкие штаны и плащи, шелковые рубашки и тонкие пояса, блестящие туфли и сияющих девушек в красных, голубых или желтых шелковых платьях, снующих повсюду. Но сейчас это место изменилось, оно стало нашим; в большей или меньшей степени оно превратилось в клуб, но тогда мы еще не знали об этом. Напоминало ситуацию, если бы нам заказали там столик в VIP-зоне, но ничего об этом не сказали.

Когда мы только начали тусоваться около него, мы были кроткими и пугливыми, пока не поняли, что владелец Рики Рэчтман (Riki Rachtman) очень сильно хочет видеть нас на своей сцене. Однажды мы поняли, что можем выступить там, и из кротких тихонь мы превратились в неконтролируемых сумасшедших: ну, как если бы психам предоставили свободу действий. Я был известен тем, что когда я был не в настроении, то разбивал пивные бутылки о голову безо всякой на то причины, а также наслаждался лестничным дайвингом, кубарем слетая с главного в Cathouse длинного лестничного пролета в то время, когда там ходили люди. Сейчас я очень нервничаю, когда смотрю «Чудаков» (Jackass). Я никогда не просуну рыболовный крючок сквозь щеку, но определенно мысленно возвращаюсь к тем временам.

Помню, однажды Майк Клинк решил потусоваться вместе с нами; он впервые пришел вместе с девушкой, на которой только что женился. Я изо всех сил старался вести себя прилично и завязать диалог, но, как только я отошел от них (в стиле действий Сида Вишеса), то наткнулся об огромное круглое окно, осколки которого разлетелись надо мной.

Cathouse стал нашим убежищем на финальной стадии записи альбома. Я знал, что Никки Сикс (Nikki Sixx) хорошо известен в Cathouse, потому что он частенько там бывал. Конечно, при каждом удобном случае я приезжал к Ивонне. Это место было просто создано для нас, туда даже Эксл ходил, который обычно уделял нам повышенное внимание – даже когда мы были немного не в себе, потому что он редко ходил с нами по клубам и барам. Дафф, Иззи и я были вусмерть пьяными крысами, но Эксл был более сложным и обычно придавал другое значение происходившему. И, в конце концов, он просто не вырубался, как мы.

Как правило, после Cathouse я проводил ночи в чьем-нибудь доме – обычно хозяевами были незнакомые мне люди. Еще чаще ими оказывались девушки, и, если мне везло, они разрешали остаться у них до утра, потом я садился в нанятый микроавтобус, по пути в студию заезжал за Даффом, и мы продолжали работу над следующей песней. Так мы и жили – в то время у меня не было денег, но я справился. Второй завтрак мне давали из студийных запасов – как правило, это была тако (горячая свернутая маисовая лепешка с начинкой из рубленого мяса, сыра, лука и бобов и острым соусом – прим. Nusha). Мы с Даффом напивались еще до того, как приходили в Cathouse, где всю ночь получали бесплатную выпивку; на обед мы ездили в McDonald’s, где играли в игру «собери несколько купонов и получи еду». Если ты что-нибудь покупал, то тебе давали один из отрывных билетов, по которому можно было получить бесплатную порцию картошки фри, Колы или гамбургер. Это была одна из рекламных акций McRib, которая называлась Mac the Knife, поэтому я набрал пару лишних килограмм. Мы вместе покупали еду, а потом возвращались на Голливудские холмы.

Еще одним моим развлечением было вымещение злости на арендованных микроавтобусах, которые Алан достал для нас. Все начиналось ни с того, ни с сего, я просто выбивал окна, разбивал зеркала – любое стекло находилось в опасности. Я проехал на одном из них через железное заграждение, и разнес и забор, и микроавтобус. Я замучил их до такой степени, что казалось, будто бы их протаранили. Я пошел за новым автобусом, и сломал фары еще до того, как добрался до колеса. Как-то ночью я подвозил девушку до дома по дороге в Эдинбург и Санта-Монику (Edinburgh and Santa Monica), думая, что все в порядке. Потом я понял, что уже восемь утра, машина припаркована во втором ряду, колесо спущено, свет включен, а пассажирская дверь открыта настежь. Очевидно, девушка ушла, когда спустило колесо. Было весело – только от того, что меня не поймали. Помню, проснулся, оценил ситуацию и очень веселился. Не представляю, какого черта я там делал.

Один из таких микроавтобусов был увековечен на замечательном рисунке, который мне подарил Роберт Джон (Robert John). Он был в форме гитары, на которой я играл на Appetite – Gibson SG 60-х годов, который я одолжил у Гоуи (Howie) из Guitars R Us; как только я принес его в студию, он зазвучал просто превосходно. У него по-настоящему тяжелое звучание, поэтому я играл на нем в “My Michelle”. Однажды я решил засунуть его в дырку (которую я сам и сделал) в ветровом стекле (изнутри) микроавтобуса и таким образом позировал Роберту.

Мое плохое обращение с микроавтобусами требовало от нас стать постоянными клиентами различных прокатных компаний, находившихся в разных районах; Hertz, Budget, Avis, зона обслуживания которых, как мы выяснили, распространялись на 5 миль (около 8 км). Что я делал: брал микроавтобус, за несколько дней разносил его к чертям собачьим, потом среди ночи возвращал его на стоянку – всегда оставляя ключи в замке зажигания. Потом отправлялся в другой район и брал новый микроавтобус. Разумеется, Алан вызвал меня на разговор.

- Мне звонили из Budget, - сказал он. Он был взбешен. – Их менеджер настаивал на том, чтобы я туда приехал. Я спросил зачем, и он ответил, что я должен видеть ущерб, нанесенный микроавтобусу, чтобы понять масштаб проблемы. Мне пришлось признать его правоту.

- Да неужели? - гордо спросил я. - Разве это плохо?

- Да, плохо, но это еще не все, - ответил он. – Их менеджер мучил меня целый час, показывая каждый дюйм повреждений, нанесенных микроавтобусу. Потом он спросил меня, что за ужасных психопатов я туда привел. После увиденного на стоянке, я стал сомневаться в том, что делаю.

Что я мог ответить? Те микроавтобусы были передвижными гостиничными номерами – в них хранилась одежда и проводились вечеринки. Тогда я не мог снять комнату в гостинице: все мои личные вещи хранились в пустой кладовке в Take 1. Каждый день я возвращался туда после каждой бурной ночи в Голливуде, чтобы переодеться, и я был бы намного счастливее, если бы мне разрешили принимать там душ. Та кладовка была самым большим шкафом за всю мою жизнь, поэтому мы поместили ее фотографию на заднюю обложку Appetite. Мне нравилось бывать там: она была довольно уютной, тихой и моим единственным пристанищем на то время. К сожалению, руководство студии не разрешило мне ночевать там. Они сказали, что имущество застраховано, но, знаете что? Я никогда им не верил.

Во время записи Appetite я с трудом справлялся с двумя вещами. Первой было соло в конце “Paradise City”, которое я так легко играл на концертах, но не в студии. Как правило, на концерте я играл его от одной до двух минут, но в альбомной версии песни на него выделялось только 30 секунд. Мне было сложно уместить все эмоции в эти чертовы 30 секунд, поэтому когда загоралась красная лампочка, загоняющая меня в петлю, - я начинал ее бояться. Помнится, пытался сыграть его несколько раз, но ничего не получалось, поэтому я ушел из студии очень расстроенным; на следующий день я пришел со свежими силами и сделал это.

Другой моей занозой была запись “Sweet child o’mine”. Стивен посматривал на мою ногу, чтобы отсчитать песню, но в этот раз я сбил его со счета, потому что мой рифф выбивался из общего ритма. В начале песни мы не использовали хай-хет (hi-hat – двойные тарелки), поэтому не могли записать ее по его отсчету. Таким образом, когда я приходил на запись, начиналась игра: я сидел, ожидая начала песни и надеясь, что правильно отсчитал время, поэтому когда начинал играть, мой счет был верным. Тогда еще не существовало цифровой записи, соответственно и указателей для меня тоже еще не создали. Так все и происходило, требуя множества попыток, но мы все довели до конца. Более того, альбом получился быстрым и натуральным, таким, каким он и должен был быть. Это очевидно.

Однажды я остался в Take 1, потому что искал место для очередной заначки, вот и тусил там с моим лучшим другом Тоддом Крю (Todd Crew) из Jetboy, приехавшим в Л. А. из Сан-Франциско. Он жил со своей подругой, Девушкой (Girl) – так ее звали – и их соседкой по комнате Самантой (Samantha), у которой была самая большая грудь из всех низкорослых девушек, которых я когда-либо встречал; увидев ее, я сразу же захотел стать однолюбом. Четверо из нас были разрушены и вели себя довольно странно: мы каждую ночь в течение нескольких недель, пока Эксл заканчивал записывать свои вокальные партии, ходили в Cathouse, где только и делали, что пьянствовали и создавали себе большие проблемы.

Когда альбом был записан, его нужно было смикшировать. Том Зутот взял меня в Нью-Йорк – это была моя первая поездка туда – чтобы представить нескольким кандидатам, хорошо известным на Восточном Побережье. Том любил пускать пыль в глаза: ему нравилось показывать свой талант элите бизнес класса, доказывая тем самым, насколько он важен в музыкальной индустрии – эта причина поездки была не менее существенной, чем поиски нашей команды для микширования. Я встречался с Риком Рубином (Rick Rubin), который работал с такими группами, как Run-DMC и DefJam, а также новичками Beasty Boys. Рик пригласил нас в свой любимый ресторан Белый Замок (White Castle) в Квинсе (Queens – район Нью-Йорка – прим. Nusha). Рик был замечательным; мы поболтали обо всех наших любимых альбомах, но получили отказ в своей просьбе, потому что он изначально не хотел заниматься микшированием нашей записи. Многие отказывались микшировать наш альбом – позже они все об этом пожалели.

Наконец, за нас согласился взяться дуэт Стива Томпсона (Steve Thompson) и Майкла Барбьеро (Michael Barbiero), с которыми я встретился во время той поездки. Пока мы находились там, они смикшировали “Mr. Brownstone”, которую мы отправили группе в качестве образца. В то время и Алан Найвен микшировал песни, потому что мы хотели побыстрее выпустить альбом. Его версия была неплохой – помню, Иззи она даже больше нравилась, но остальные ребята хотели видеть нечто более подходящее нам по стилю. Они хотели добиться правильного диапазона средних звуковых частот для своего звучания, что было лучше для группы в целом. Их версия была энергичнее, что обеспечивало лучшее взаимодействие гитар, тогда как вариант Алана был более усредненным, двухмерным и пустым.

Мы две недели занимались микшированием альбома, а потом Эксл, Иззи, я, Алан Найвен и Том Зутот вернулись в Нью-Йорк и остановились в Parker Meridien в центре города до тех пор, пока не закончили микширование. У Тома был отдельный номер, Иззи жил с Аланом, а мы с Экслом поделили оставшийся номер. В то время у меня было сломано запястье и я носил гипс на руке; я травмировался во время недавней поездки с Даффом в Сиэтл. Мы веселились дома у его друга Доннера (Donner), который был очень шумным; там я познакомился с одной девушкой, и когда она скакала на мне, начал подпрыгивать магнитофон. Наступил критический момент, поэтому мне пришлось упасть на пол, чтобы остановить его. Я сильно ударился во время падения.

Однако гипс не помешал мне побороться на земле с Аланом и разнести ко всем чертям фойе отеля в один из наших первых вечеров в Нью-Йорке. Я даже не помню, как это началось – уверен, это было ничем иным, как пьяным бесстрашием, а Алан казался мне большим медведем, которого я хотел поймать. Я проснулся с горящим чувством по всему лицу и груди – очевидно, я проиграл в том состязании.

Внезапно в время поездки появилась наша подруга – стриптизерша Адриана Смит (Adriana Smith), которая направлялась к друзьям в Alphabet City. Мы были рады ее видеть, потому что она была очень веселой и великодушной личностью, но однажды Эксл затащил ее к себе в кровать, поэтому мне пришлось всю ночь слушать, как они занимаются сексом в нашем общем с Экслом номере. У Адрианы был очень необычный голос, поэтому я предпочел проводить ночи где-нибудь в городе, возвращаясь как можно позже.

Одну из них я провел вместе со Стивеном Томпсоном, который привел меня в Китайский Клуб (China Club), считавшийся образцом нью-йоркской ночной жизни 80-х – огромное количество кокаина, минимум вещества и слишком много дороговизны повсюду. Я стоял в своем цилиндре, кожаном пиджаке, кожаных штанах, заправленных в ковбойские сапоги посреди зала, битком набитого типичными нью-йоркцами, которые постоянно спрашивали «Как дела?» и пытались произвести друг на друга впечатление своими дорогими итальянскими пиджаками и кошельками, лежавшими в их карманах. Разумеется, Стив чувствовал себя там как рыба в воде – именно оттуда он и пришел в музыкальный бизнес.

Однажды я решил, что хочу сходить туда, поэтому ушел, никому не сказав об этом, так как мне казалось, что знаю, что делаю. Это и раньше оборачивалось для меня проблемой – например, когда я решил добрести до деревни Канада – потому что, как обычно, заблудился. Также случилось и в ту ночь: клуб находился в центре города, менее чем в десяти кварталах от отеля, но уже было около четырех часов утра. Я выбрал не тот путь ночной прогулки по незнакомому городу. Она была довольно необычной: я шел от Бродвея (Broadway) до Хьюстон-стрит (Houston Street), потом до Авеню С (Avenue C) и к 9 утра наконец-то вернулся в отель. Нью-Йорк нельзя назвать городом, который никогда не спит: на длинных черных улицах я никого не встретил, кроме случайного бродяги. Чем тише становилось на улицах, тем более одиноким я себя чувствовал. Когда я смотрел на одновременно непривычные и до боли знакомые жилые кварталы, на ум приходили кадры нью-йоркских фильмов. В конце концов я признался себе, что не знаю, куда идти дальше, и тут же начал узнавать кое-какие приметы, по которым вскоре нашел отель. Как обычно, там проходила тяжелая вечеринка по поводу чьего-то приезда. Я вошел и увидел, что Эксл и Адриана еще спали.

Микширование альбома стало бесценным опытом. Я впервые узнал, как проходит процесс управления звуками; и сейчас, когда цифровые технологии навсегда изменили индустрию записи, я горжусь тем, что мы создали и смикшировали альбом еще до этих изменений. Никакой автоматики раньше не было: Томпсон и Барбьеро вручную работали с регуляторами громкости, настраивая незначительные установки для каждого канала по нашим просьбам, всякий раз переслушивая каждую песню. Те два чувака были великолепными; между ними уже возник особый язык, они понимали друг друга с полувзгляда. Стив был энергичным парнем, похожим на нас, а Майкл – сдержанным, продуманным и расчетливым. Они настолько дополняли друг друга, что все только удивлялись их креативности.

Работали они так: сначала Барбьеро микшировал самое основное – ударные, бас и остальные инструменты. Потом приходил Стив и они начинали увлеченно работать, причем Стив занимался всеми неистовыми настройками для гитар и вокала, проходящего через микшер – он делал динамичные роковые партии, а Барбьеро накладывал акустическую основу. Тогда, когда мимкширование велось только вручную, все приходилось делать во время звучания песни; оно было делом одного действия. Когда они увлекались, начиналась песня, их четыре руки ложились на пульт и сразу же начинали двигаться в разные стороны, регулируя кнопки и настройки в реальном времени, пока звучала музыка. Если они ошибались хотя бы в одной детали, все начиналось заново. И как только песня была полностью закончена, они советовались с нами в комнате.

Один из забавных моментов произошел, когда Иззи проснулся довольно рано, чтобы приехать туда и понаблюдать за микшированием “Sweet Child o’Mine”. Он определенно надрал им задницы. Обычно они начинали микширование около полудня и заканчивали около четырех часов дня. В тот день Иззи позвонил нам около часа и сказал, чтобы мы немедленно приезжали туда, потому что микширование закончено и песня звучит великолепно. Когда я туда вошел, первое, что я увидел – травмированное лицо Майка Барбьеро – чувак выглядел как заключенный после долгой ночи допросов. Он включил нам запись, которая оказалась довольно забавной, и все бы ничего, но гитара Иззи и вокал Эксла с чем-то еще немного приглушались. Я с трудом расслышал ударные, бас вообще был незаметен, а моя гитара отчетливо слышалась только во вступлении и на соло. Стоит сказать, что у Иззи довольно своеобразный взгляд на вещи, а та запись лишь показала его точку зрения. Разумеется, нам пришлось микшировать ее еще раз.

Когда мы заканчивали микшировать “Rocket Queen”, Эксл решил, что в проигрыше чего-то не хватает; какого-нибудь элемента, придававшего драматичность. Он предложил, что Андриана Смит, которая также находилась с нами в студии, займется с ним сексом в гостиной, а мы запишем ее голос и наложим поверх проигрыша. Тогда мы каждый день пили очень много Джека, поэтому он казался самой естественной вещью в мире. Я был пьян; я очень хорошо знал о ее вокальных данных – наслушался три ночи назад. В общем, мы зажгли несколько свечей для создания соответствующей атмосферы, потом они с Экслом ушли в гостиную, легли на пол под платформу ударной установки, а мы записали представление Смит со всеми стонами и вздохами. Наслаждайтесь – все это вошло в окончательную версию песни. Тем проигрышем все сказано, не хочу думать, что это лучшая, закрывающая альбом песня, а также, что можно еще что-то добавить о наших жизнях того времени, чем можно поделиться с фанатами.

Это обязывает тебя пить умеренно и вести себя вежливо.

Алан Найвен постоянно думал о том, как лучше использовать ту или иную ситуацию с максимальной пользой для нас; ему отлично удавалось распространять всякие новости и создавать интерес к чему-либо. Пока альбом доделывали и готовили к выпуску, он собрал нас на репетиции и организовал три концерта в лондонском Marquee, и договорился о нескольких интервью. Он делал все, что мог, чтобы представить нас Англии, что было умно с его стороны. Перед тем, как мы смогли вылететь туда, я получил новую зеленую карту (документ, удостоверяющий статус постоянного жителя США, позволяет получать пособия, служить в армии и т.д., но не позволяет участвовать в выборах – прим. Nusha), потому что недавно потерял ее, забыв свой черный ежедневник, где хранил все свои важные бумаги, на крыше микроавтобуса, когда однажды ночью мы с Даффом тащились с репетиции. Они валялись по всему бульвару Санта-Моники (Santa Monica Boulevard), и, может быть, я даже нашел большую их часть на улице, но вот что так и не смог найти, так это свою зеленую карту – возможно, что сейчас какой-нибудь незаконный иммигрант бродит по Л. А. с именем Соул Хадсон. Что ж, надеюсь мое имя сослужило ему хорошую службу.

Я совершил ошибку, позвав Тодда Крю и Веста Аркина с собой в иммиграционную службу, когда вновь пришел туда, чтобы мне не было так скучно: обычно там обслуживали тех, кто пришел раньше, поэтому после трех дней безуспешных попыток получить карту, я просто нуждался в компании. Мы заявились туда в четыре утра, чтобы я точно смог получить карту; мы были мертвецки пьяны, поэтому спотыкались на ровном месте, прямо как кистоунские полицейские («Кистоунские полицейские» - серия старых, еще немых комедий про полицейских, крайне некомпетентных, тупых, неряшливых и безалаберных, они вечно суетятся и падают в грязь лицом – прим. Nusha). Разумеется, мы пошумели на улице, поэтому когда офис открылся, мы стали одним большим беспорядком. Тодда сразу же арестовали за то, что он начал играть с несколькими искусственными цветами, стоящими в коридоре, пока мы ждали мою очередь, чем причинял беспокойство другим людям.

Наконец мы прибыли в Англию и остановились в двух номерах: Эксл, Иззи и Алан в одном, а Дафф, Стивен и я – в другом. У нас был тур-менеджер по имени Колин (Colin), поэтому мы прибыли за неделю до выступлений, чтобы порепетировать и пообщаться с прессой. Мы жили на Кенсингтон Хай Стрит (Kensington High Street), которая находилась довольно далеко от оживленного круглые сутки Сохо (Soho – район Лондона). Она не была полностью рок-н-ролльным местом; там нечем было заняться, кроме как напиваться в пабе на углу; что мы, разумеется, и делали. Это напомнило мне время, проведенное в Канога Парке (Canoga Park): использовали все и не находили ничего, что могло бы нас утихомирить. Только вот в Лондоне никто не обращал на нас внимания.

Тодд Крю и Дел Джеймс встретились с нами там, причем мы начали стремительно набирать обороты. У Тодда были билеты в Париж, которые ему подарили родители по окончании колледжа. Внешность может быть обманчивой: на первый взгляд он был законченным наркоманом, но на самом деле Тодд закончил колледж и был очень прилежным студентом. Он ни разу не путешествовал, поэтому они с Делом воспользовались этими билетами; и вот два длинноволосых американских рокера потерялись во Франции, устроив свою версию «Евротура» (European Vacation). После пары дней они сели на паром, потом на поезд и кое-как добрались до нас. Они были двумя непослушными американцами, пытающимися перебраться из Парижа в Лондон на пароме, такси и поезде. Дел обычно называл людей, подобных нам с ним, «болванами». Не представляю, как таким болванам удалось такое провернуть.

Наш обычный день в Лондоне включал репетицию, после которой мы могли прошвырнуться по магазинам с одеждой и... все. Однажды техник моей гитары Джонни (Johnny) привел меня в прекрасный магазин гитар. Он сделал для меня большое дело: я был Слэшем, гитаристом Guns N’Roses, еще одной великой американской рок-группы из Лос-Анджелеса. Пока он болтал с владельцем магазина, я, для большего удобства, лег на пол и описался от холода. Они выставили меня на улицу. Видимо, этот случай произвел большое впечатление на английскую прессу, которая придумала мне несколько прозвищ – “Slash Crash” и “Slashed” (за то, что я пил и писался). Так появилась моя «легендарная» репутация. Правда, я не понимаю, почему.

Когда приехали наши друзья из Америки, мы стали чаще пьянствовать. Мы пили в каждом пабе, встречающемся нам на пути, репетировали несколько часов, а потом снова пили во всех пабах подряд до тех пор, пока они не закрывались. Мы уже не были настолько шумными или разрушительными, как в Вэлли, потому что не могли этого сделать, чтобы хоть как-то оживить Кенсингтон Хай Стрит. Даже просто гуляя по улице и любуясь подстриженными садами и парками, мы трезвели в любое время суток. Наша репетиционная база находилась в окружении холодной лондонской среды. В больничной палате или другом месте, подобном этой улице, как-то не хочется пить или нарушать закон: оно просто обязывает тебя пить умеренно и вести себя вежливо.

Однажды мы решились съездить в Сохо и там, разумеется, встретили своих ровесников. Ночью мы с Даффом захотели встретиться с нашей бандой (не могу вспомнить всех ее участников) в Городе и Деревне, которым был переделанный гараж, находившийся на пути в Восточный Лондон. Когда мы пришли туда, мы были пьяны, а когда ушли оттуда, то вообще еле на ногах стояли; мы никак не могли остановиться, чтобы решить, как будем добираться домой. Трамваи уже не ходили, но, уверен, что еще оставались автобусы, но на тот момент мы не знали расписание их движения. Мы пошли пешком, безуспешно пытаясь поймать такси. И, разумеется, начался дождь.

Такое положение вещей меня не радовало, возможно, я даже стал довольно агрессивным, поэтому всю дорогу Дафф только удивлялся моей прямолинейности. Мы не дрались, но все-таки «обменялись любезностями». Не знаю, как мы добрались домой, не помню, как полностью отключился, после нашей «ссоры» я вообще ничего не помню. Мы вернулись в тот момент, когда Дел уже собирался нас искать. Дел заинтересовался рисунком, который один наш друг выполнил в довольно сомнительной манере; в общем, по «вещественным доказательствам» я понял, что большую часть следующего утра проспал на своих руках и коленях, не разуваясь и откинув голову на спинку дивана. Мой цилиндр, полностью испачканный дождем, смялся, но я все равно сохранил его – он валялся в одной куче барахла вместе со мной. Меня все бесило – особенно наша прогулка. Я был как побитый щенок: «Что? Я без цилиндра?»

Одной из наших безумных экскурсий состоялась во время подготовки к воскресному концерту, когда никто не потрудился рассказать нам о правилах, предполагая, что ни в винных магазинах, ни в пабах, ни в продуктовых лавочках не разрешено продавать спиртное. Разумеется, всегда можно найти лишнего хулигана, но в тот день работа для нас была важнее, потому что никто не чувствовал ничего подобного в правильных линиях Кенсингтон Хай Стрит. Как только мы собирались найти какой-нибудь открытый паб, то сразу же натыкались на нескольких бродяг. Одной из них была странная молодая девушка, которой очень нравился рок, но в то же время она была очень скромной, что иногда...просто отрубалась. Она привязалась к нам и начала повсюду таскаться за нами. Никто из нас никогда с нею не разговаривал – она просто тусовалась рядом. Мы не были уверены, была ли она беглянкой, группи, бездомной или психически неуравновешенной, но под конец вечеринки было печально наблюдать, как она оставалась ночевать там же, где и мы, только потому, что ей больше некуда было идти. Она была довольно безобидной, поэтому мы разрешили ей остаться с нами. Наша квартира была полна людей, спящих на полу и просто валявшихся повсюду, я упал на пол между Тоддом, Делом и всеми остальными, помню, как та девушка зашла в комнату прежде, чем я потерял сознание. Но однажды я проснулся среди ночи и увидел, как она расстегнула мои штаны и сосала мой член. Я сделал вид будто бы продолжаю спать, но должен признать, что не остановил ее, потому что она делала это довольно хорошо. Утром она ушла и мы больше никогда ее не видели.

Мы репетировали у Джона Генри (John Henry). Знаменитая студия, где любой, кто был никем, мог сделать то же самое. Она похожа на S. I. R. в Л. А., но с английской точностью – так сказать, она «более правильная». Она была очень крутой, потому что стены коридоров были завешаны различными предметами из туров Motorhead, Iron Maiden и Thin Lizzy. У этого места была восхитительная энергетика. Мы решили тратить свои суточные, которые составляли всего несколько фунтов в день, в пабе, поэтому мы налетали в студийное кафе за таким количеством кофе, пирожными из слоеного теста и сэндвичами, сколько мы только могли унести. В магазине на углу мы покупали чипсы за несколько пенсов и набивали ими свои желудки перед тем, как потратить последние деньги в пабе за углом.

Три наших концерта проходили в the Marquee Club, малюсеньком помещении, где выступали все, от The Who до Девида Боуи (David Bowie) и Sex Pistols. В день концерта мы сначала репетировали там, а потом мы с Даффом выходили на улицу для вечерней попойки с любознательными местными, пришедшими посмотреть на нас. После недели, проведенной на Кенсингтон Хай Стрит, нам стало не хватать вкуса той рок-н-ролльной культуры, к которой мы так привыкли. Не помню, случилось ли это в днем или уже после нашего первого концерта, но, тусуясь там, я завел себе подругу по имени Салли (Sally), которая в то время была очень горячей девушкой «Третьей Страницы» (“Page Three”). «Третья Страница» была приложением английской газеты The Sun, которая каждый день печатала фотографии девушек в нижнем белье или дорогих купальниках, потому что после этого они становились интересными и модными. Я сразу же увлекся Салли. Она веселее проводила свои английские каникулы, потому что всегда знала, куда пойти. Мы тусовались в нескольких публичных домах в районах рокеров Сохо. Одним из них был Intrepid Fox, где я застукал Фила Мэгга (Phill Magg), фронтмена UFO, с разбитыми очками. Не помню почему.

Еще я тусил со своим героем, Лемми Килмистером (Lemmy Kilmister). Во время той поездки открывающая группа встретила Motorhead, и это сделало наши концерты превосходными.

Те концерты в Marquee были громкими и безрассудными; все, что я помню, я помню с большой любовью. Мы играли “Whole Lotta Rosie” AC/DC и “Mama Kin” Aerosmith, а также все наши собственные песни. В оду из тех ночей мы впервые исполнили “Knockin’ on Heaven’s Door”, которую мы, по своей прихоти, включили в репетицию. Я всегда любил эту песню, а также ее живое исполнение – она была более чувствительной, чем на Use Your Illusion. Эти концерты прошли очень даже хорошо, с самого начала нас не считали частью лиги лос-анджелесских хейр-металлических групп, которые были известны по всей Англии. Нас рассматривали как что-то еще, чем мы были все время. В конце концов, чувствовалось, что нас этим оправдывали.

После этой поездки мы вернулись в Л. А., чтобы добавить последние штрихи на альбом. Эксл принес нам распечатку рисунка Роберта Уильямса (Robert Williams) и мы все согласились с тем, что именно он должен стать обложкой альбома – на нем был изображен монстр с кинжалами вместо зубов, нападающий на робота, склонившегося над бесчувственной женщиной в разорванном платье и со спущенными трусами. Мы думали, что рисунок был идеальным; мы даже взяли его название в качестве названия своего альбома – Appetite for Destruction.

Все было великолепно, альбом вышел, как и предполагалось, с рисунком Уильямса на обложке, и ни у кого не возникало никаких проблем с этим. Так было до тех пор, пока Тайппер Гоур (Tipper Gore) и ее группа давления PMRC не взялась за него. Они были очень влиятельными музыкальными критиками в то время, но нас это не волновало – мы начали спорить до тех пор, пока Тайппер могла ругать нас.

Наше желание было отклонено: Geffen получили столько жалоб на наш альбом, что он был запрещен еще до того, как поступил на склады национальных магазинов. Мы говорили, что большинство розничных магазинов вообще не волнует обложка, а остальные требуют не менять обложку, а поместить альбом в коричневые бумажные пакеты. Так как у нас было, что продавать, но никто не хотел этим заниматься, мы все же решили пойти на компромисс и заменить обложку: рисунок Уильямса мы разместили на внутренней стороне обложки. Парень, с которым мы познакомились в Адском Доме, изобразил нас пятерых в виде черепов на кресте, что было настолько потрясающе, что мы использовали его рисунок в качестве обложки, а Эксл сделал такую же татуировку на руке. Он стал крутым дизайном, даже несмотря на то, что мы были расстроены вынужденностью проглотить обиду и смириться с обстановкой, мы покончили с новинками, которые так любили. Первое издание с оригинальной обложкой до сих пор является предметом гордости коллекционеров.

С тех пор, как у меня появился рисунок черепов, я начал заниматься дизайном стиля и плакатов группы. Помню день, когда перелопатил пачку Guns & Ammo (Оружие и экипировка) – типичную подборку старых номеров журналов, которую собрал, работая в газетном киоске, пока нашел прекрасный револьвер, который скопировал для нашего логотипа. Я принес рисунок домой; сначала я даже не знал, как их соединить вместе. Я продолжал жить у Ивонны, и однажды ночью, после того, как она и ее мама легли спать, я сел за их кухонный стол и ОН пришел ко мне. Я выкинул изображение револьвера и нарисовал его от руки, потом нарисовал еще один, внизу перевитый розами. Это была очень простая композиция, которая стала логотипом группы.

Как бы там ни было, мы согласились с новым дизайном обложки; я захотел съездить в Нью-Йорк, чтобы понаблюдать за тем, как изготавливаются все необходимые вещи для нашего альбома, а также встретиться с продавцом наших футболок и нашим новым импресарио, Биллом Элсоном (Bill Elson) из ICM. Предполагалось, что это будет очень деловая поездка.

Тогда я «встречался» с порно актрисой, Лоис Айрес (Lois Ayres), чьи работы я очень высоко ценил, и, тогда как шокирующая природа ее выступлений могла отпугнуть других поклонников, меня она очень заинтриговала. Мы встречались несколько раз в Л. А. и я зависал у нее дома. Когда я решил поехать в Нью-Йорк, то так получилось, что и она в это же время собиралась туда ехать, так как у нее были запланированы выступления в нескольких стрип-клубах на Таймс Сквер (Times Square). Ей забронировали номер в Milford Plaza на Восьмой Авеню (Eighth Avenue) и 45-й Улице (Forty-fifth Street), поэтому я остановился у нее, когда приехал.

На следующее утро я проснулся в семь утра.

Дзынь-дзынь!

Дзынь-дзынь!

Я снял трубку и положил ее обратно.

Дзынь-дзынь!

Дзынь-дзынь!

Так определенно не могло больше продолжаться.

- Да? Что? - заорал я.

- Добрый день, сэр, Тодд Крю хочет увидеть вас, - сказал голос. - Пропустить его к вам?

- Ох...да...конечно, - сказал я неохотно. Я представить себе не мог, что делает Тодд Крю в Нью-Йорке в семь утра.

Очевидно, через минуту он пришел от друга актера, потому что ему срочно нужно было вернуться в Л. А. по своим собственным причинам: он расстался с Девушкой, что было для него большим делом – эти двое были вместе на протяжении нескольких лет и, можно сказать, стали одним человеком. К тому же его выгнали из группы, потому что его коллеги терпеть не могли то, что он слишком много времени проводил с нами. Без каких-либо объяснений его заменил Сэм Яффа (Sam Yaffa) из Hanoi Rocks. Мало того, что они выгнали его, так еще и оставили себе все его инструменты, которые не хотели возвращать. В общем, Тодд был не в состоянии разговаривать с ними о чем-либо. Он пришел уже пьяным, держа в одной руке полную литровую бутылку того, что мы любили называть Toad Venom: водка, смешанная с апельсиновым соком, замаскированная под 7UP. Целый день, начиная с 10 утра, у меня были встречи в разных точках города, но я видел, что Тодду нужна забота. Девушка не отвечала на его звонки, у него не было группы, соответственно, я не мог оставить его одного.

У меня не было выбора; я брал его на все свои встречи, которые были довольно хлопотными. Все они проходили в нескольких кварталах друг от друга на окраине города, для меня это было очень забавно; я решил прийти на каждую из них пешком – идти было далеко, но именно этого я и хотел. Стоял один из тех тягостных нью-йоркских июльских деньков, а Тодд настоял на том, чтобы я отвел его в Western Union (американская компания, один из лидеров на рынке международных денежных переводов), который находился в десяти кварталах от мест моих встреч, чтобы снять немного денег. Он был настолько безумен, что я согласился: если бы я не отвел его туда, все могло бы закончиться по другому, так как при нем вообще не было денег.

Мы вышли на улицу и, как я уже говорил, Тодд был ужасно пьян: он начал падать на каждом шагу, когда мы останавливались на светофорах. Я поднимал его, но он был выше меня на полголовы, да и вообще превосходил меня во всем. Я пытался вести его по улице, но он растянулся посреди перекрестка в то время, когда толпа людей бежала на работу в восемь утра, обходя то место, где он лежал. Буквально через минуту мы добрались до Western Union, потом получили деньги и через десять минут отправились на мою первую деловую встречу в Geffen.

Я оставил Тодда в приемной и, уверен, что работавшая в тот день секретарша до сих пор его помнит. Сначала его стошнило на диван, через минуту он сломал кондиционер, поэтому я оставил его там, этого огромного, храпящего длинноволосого зататуированного парня, который распугал всех, кто сидел в приемной в тот день. Когда же пришло время уходить, то потребовалось двое помощников, чтобы затащить его в лифт. Сон помог ему, но несильно. Я до сих пор иногда вспоминаю, как тащил его по улицам, пытаясь вовремя успеть на свои деловые встречи: одна из них состоялась в Брокуме (Brokum), на которой мы обсуждали дизайн наших футболок, а другая – в ICM. Весь день я таскал на себе пьяного басиста, представляя это так, как будто бы он был невидимым слоном в комнате, и никто даже не заикнулся о нем. Он был похож на полицейского из «Укуренных» (Up in Smoke, фильм 1978 г., с Мариином Чичем и Томми Чонгом в главных ролях), пытающегося указывать направление дороги с набитым ртом.

Я закончил свои дела к середине дня. Тодд определенно немного протрезвел, но ему все равно нужно было немного поспать, поэтому я решил отвести его в Центральный Парк – в конце концов, там он мог спать на траве под солнцем. Я позаботился о том, чтобы туда добраться, но как только мы вошли в парк, мы встретили трех музыкантов из местной лос-анджелесской группы, которых мы оба знали. Не помню, что они делали в городе, но они хотели взять нас с собой в Альфабет Сити, чтобы прикупить немного героина. Тодду предложение очень понравилось, но я не мог допустить, чтобы он его принял; как-то раз я уже побывал в этой преисподней, поэтому потерял к ней всякий интерес. К тому же, я был занят выходом альбома, и любой риск ареста или чего похуже был совсем некстати.

Я замутил вечеринку в бухте, предложив купить бутылку Джима Бима и просто погулять вокруг Центрального Парка, что мы и сделали. Выглядело это просто прекрасно: я, Тодд и те чуваки, похожие на готов, с татуировками и пирсингом составляли летний пейзаж. Потом в маленьком баре для дайверов мы нашли пиццу и немного выпивки. Когда мы вошли во второй тур, откуда-то появился героин. Я делал все, что мог, чтобы попробовать его, но разум все же победил. В то время я решил, что не должен опускаться до состояния Тодда: мне не нравилось происходящее, и я старался не допустить, чтобы он не опустился еще ниже. Тодд употребил дозу, но ему было мало. Как я уже говорил, я был в меньшинстве: Тодд уговорил их раздобыть дозу для нас, но я не хотел рисковать и быть арестованным. Короче говоря, он по-настоящему хотел уколоться. Мы побрели в центр города и ждали их в баре St. Mark’s Place на East Village, пока они покупали дозу.

Потом мы пришли в квартиру их друга, Чосея Фанахары (Chosei Funahara); басиста Plastmatics. Я пожал ему руку, но шанса поговорить с ним у меня так и не появилось, потому что Тодд с ума сходил от нетерпения принять дозу, поэтому в первые две минуты пребывания в квартире Чосея мы провели в ванной. Я очень настороженно относился к этим наркотикам, потому что никогда не знаешь, что получишь, покупая дозу на улице – ты всегда должен быть очень внимателен. На самом деле я не хотел этого делать, но все же попробовал немного, потом понял, что наркотик не очень крепкий, и приготовил небольшую дозу для себя и Тодда.

Потом мы протусили там весь день, а перед тем как уйти, решили, что наши друзья навестят нас позже в моем номере. Солнце уже начало садиться, когда мы оказались на Таймс Сквер, и, когда мы шли вдоль длинных рядов кинотеатров, я, уставившись на афиши, понял, что хочу посмотреть «Челюсти» 3-D (Jaws 3-D). Тодд согласился; все, чего он по-настоящему хотел, было напиться любым способом. Мы купили ящик пива и притащили его в кинотеатр, что было неслыханно по тем стандартам, но в 1987 нью-йоркская Таймс Сквер продолжала запрещать показывать в кинозалах порнофильмы 24 часа семь дней в неделю, и не смогла выгнать двух парней, принесших свое пиво.

«Челюсти» 3-D были отстойными; да и героин не действовал. Посередине фильма я понял, что кайф не приходит, и пока Тодд отдыхал, выпил одна за другой две или три банки пива, сминая их. Потом он внезапно выбежал из кинотеатра, чтобы позвонить Девушке. Его не было довольно долго, я надеялся, что с ним все хорошо – а вдруг у него там все наладилось? К сожалению, все было не так: когда сеанс кончился, я нашел его валявшимся на полу под телефоном-автоматом, потому что Девушка опять отказала ему, по-видимому, как всегда в своей очень грубой манере.

Я снова притащил Тодда в свой номер, делая все, чтобы привести его в чувство, пытаясь успокоить его. Он был разбит, но в конце концов, мне удалось уложить его на кровать, и потихоньку он стал засыпать. И вот тут в дверь постучались наши утренние «друзья». У них была доза и они настроились потусить с Тоддом; разумеется, он тут же проснулся и был готов присоединиться к ним. Потом мы опустошили еще одну бутылку, меня тоже втянули в эту тему, я вколол дозу, но она была настолько дерьмовой, что ее можно было только выбросить. Однако, в то же время я наблюдал за Тоддом, чтобы он не выпил лишнего, ибо он усердно пил на протяжении восемнадцати часов подряд. Не могу сказать, что там дальше происходило, но я был зол за то, что, пока я не видел, кто-то из тех, кто был в ту ночь у нас, дал ему дозу. Та, которую я дал ему, была не такой сильной, чтобы повлечь за собой какие-то последствия.

Возможно, через час после того, как все пришли, Тодд встал посредине комнаты, наклонившись в одну сторону, а потом вдруг упал. Его дыхание было замедлено, он не реагировал, поэтому я притащил его в ванну и окунул в ледяную воду. Я бил его по лицу, я тряс его, я делал все, чтобы разбудить его. В это время наши «друзья» просто убрались, не сказав ни слова.

Я остался один в ванной со своим лучшим другом, Тоддом, на руках. Я был ошарашен: раньше у меня уже была передозировка, но я не имел дела с людьми, у которых на моих глазах случился овердоз. Я делал все, чтобы привести его в чувство. Я был в замешательстве, потому что, насколько помню, делал все в двойном размере, и даже не был под кайфом. Я начал задумываться, что еще есть такого в его системе, о чем я не подозревал. Я не знал, что делать. Внезапно Тодд осмотрелся: он находился в полуобморочном состоянии, он дышал, а еще через пару секунд его взгляд сфокусировался на мне и на комнате вокруг него. Его дыхание стало регулярным и мне наконец-то стало легче. Я вытер его и положил на кровать.

Я сел напротив него, наблюдая за его дыханием, и позвонил нашим общим друзьям, чтобы рассказать, что случилось и немного успокиться. Также я позвонил единственному человеку, которого я хорошо знал в Нью-Йорке, - девушке по имени Шелли (Shelly), которая работала в ICM вместе с Биллом Элсоном. Я разговаривал с Шелли, не сводя глаз с Тодда, как вдруг его дыхание прекратилось. Я бросил трубку и потряс его, потом стал бить его по лицу до тех пор, пока он не обессилел. В отчаянии я стал делать ему непрямой массаж сердца, но он не вернулся. Я позвонил 911, потом облил его водой, но ничего не помогало. Я не смог спасти его – Тодд, которому был всего лишь 21 год, умер на моих руках. Меня переполняли эмоции, страх, паника, тревога...и где, черт возьми, в это время были врачи из неотложки?

Когда же они приехали, они оказались полными ублюдками. С момента вызова прошло сорок минут. Когда они вошли в комнату, то уставились на Тодда как на мешок с мусором.

- Вот дерьмо, - сказал один из них, слишком громко по моим меркам. – Что тут происходит?

- Я знаю, - сказал другой. - Это тупо, он уже давно умер.

- Не знаю, зачем нас вызывали... Жаль, что мы не поторопились!

Они вынесли тело и оставили меня в комнате с кошельком Тодда, его ковбойскими сапогами и остальными вещами. Я схватил их, чтобы узнать, что произошло, в тот момент, когда приехала полиция. Они устроили допрос в стиле хороший полицейский/плохой полицейский, спрашивая, где он нашел наркотик и куда дел шприц. Они заняли два номера в отеле и три часа таскали меня от одного к другому. В конце концов они сделали свое дело и сказали, что на следующий день я должен прийти в участок к восьми утра, чтобы подписать бумаги, подтверждающие «наличие тела».

Дача показаний тянулась слишком долго для меня; когда они ушли, я вышел на улицу, сел на тротуар, повернувшись спиной к отелю, и попытался вспомнить детали произошедшего. Я увидел восход солнца и, прежде чем нашел хоть какой-нибудь ответ на свой вопрос, наступило время соскоблить себя с тротуара и пойти в полицейский участок.

Он был таким обветшалым, как Barney Miller и я увидел все, что должен был увидеть – все вещи были безличными, как будто бы их выпилили из дерева и напоминали забытый чемодан. В отель я вернулся ошеломленным. Лоис уехала оттуда прошлой ночью. Я лег на кровать и тут же раздался мрачный стук в дверь. Он был негостеприимным – он был серьезным. Пришли управляющий и охранник, чтобы сказать мне, что Лоис нет дома, и она выполнила все свои обязательства, поэтому у отеля нет причин разрешать мне и дальше жить у них.

Я вернулся на бордюр тротуара, и, не зная, кому бы еще позвонить, набрал номер Алана. Он посоветовал мне прийти на квартиру Шелли и немного отдохнуть. Я первый раз в жизни так изнемогал. Потом я узнал, что Алан был там, он прилетел, чтобы убедиться, что я вернусь в Л.А. единым целым. Я был рад этому, потому что был напуган до смерти и парализован.

Это была самая плохая вещь, которая случилась со мной. Тодд был моим лучшим другом, а теперь его нет. Я не могу в это поверить. Когда мы приехали в Сан-Франциско на похороны, я столкнулся с поиском виноватых со стороны обезумевшей семьи Тодда и чуваков из его группы – все думали, что в его смерти есть моя вина. Сводный брат Тодда был другом Дела Джеймса – мы были знакомы, но даже он думал, что я был виновен. Мне было очень плохо. Семья Тодда даже наняла частного детектива, чтобы проверить мои слова; вершиной горя стала несправедливая черная туча обвинений, окружавших меня повсюду, тогда как я оставался единственным, кто делал все возможное, чтобы спасти жизнь Тодда.

Это был адский звонок будильника: не только потому что я столкнулся лицом к лицу с реалиями ненасытного образа жизни, которым я жил, но еще и потому, что я узнал, что живя настолько открыто я легко становлюсь мишенью – даже для тех, кому я доверял – тех, кто знал меня лучше всего.

 

Глава 8. Вне конкуренции

Я могу сказать одну вещь о "музыкальных особенностях" 1987,так уж вышло, что этот год более соответствовал восьмидесятым, на мой взгляд, чем все десятилетие.

В 1987 году "Livin' on a Prayer" Bon Jovi продержался на первом месте с 14 февраля до 7 марта – дольше любого другого сингла этого года. В 1987 Уитни Хьюстон стала первой соло-певицей, чей дебютный альбом стал номером 1. Роберт Палмер (Robert Palmer) забрал домой Грэмми за лучшее сольное вокальное рок исполнение "Addicted to Love" и Eurythmies получили Грэмми в номинации лучшее вокальное рок-исполнение группой за "Missionary Man."

«Грязные Танцы» (Dirty Dancing) и «Трое мужчин и младенец» (Three Men and a Baby) были лучшими кинофильмами этого года и каждая песня, звучавшая по радио, была чересчур слащавой: Мадонна "Who's That Girl?", Питер Гэбриел (Peter Gabriel - английский музыкант, 1950 г.р.) "Big Time", Стив Уинвуд (Steve Winwood - английский рок-музыкант, мультиинструменталист, 1948 г.р.) "Back in the High Life Again". Музыкальная индустрия в 1987 году изобиловала хреновыми идеями: компакт-дисков еще не существовало, но власти решили, что за "кассетными синглами" (cassette singles) будущее — и начали их производство с песни Брайна Адамса "Heat of the Night”, которая противостояла испытанию временем примерно так же, как и кассетные синглы.

Что касается непосредственно хард-рока в 1987, Aerosmith вернулись с Permanent Vacation, но кроме песен "Rag Doll" and "Dude (Looks Like a Lady) ", звучавших по радио, остальные были слабоваты. Был Whitesnake с "Here I Go Again," Heart's "Alone," Great White's "Once Bitten," и кавером Билли Айдола "Mony Mony". И где-то между ними были мы: ни Guns N' Roses, ни Appetite for Destruction не вписывались в устоявшиеся музыкальные каноны 1987 года. Поскольку мы "сделали это", произошло это точно так же, как и раньше: мы должны были занять собственное место.

Appetite for Destruction был выпущен 21 июля 1987, без особой помпезности. Справедливости ради скажу, что это была успешная схема распространения; со своим небольшим культом почитания, передаваемым из уст в уста, как и в случае с Kill 'em All Металлики (в пер. с англ. – Убей их всех — первый альбом группы Metallica, выпущенный в июле 1983 г.). Мы обрели прежних фанов The Cult после того, как их вокалист, Ян Эстбери (Ian Astbury), видел наш концерт в the Marquee в Лондоне; позже он сказал мне, что сразу понял огромный потенциал нашей группы. Он предложил нам открывать их концерты в двухмесячном туре по Северной Америке в поддержку альбома Electric.

Этот альбом продюсировался Риком Рубином (Rick Rubin) и был исходным моментом в развитии готических мотивов The Cult. Было очевидно, что они хотели поддержать хард-роковую группу вроде нашей, потому что Electric звучал, будто записывался в 1973. К тому времени The Cult имели огромную международную аудиторию, и хотя Electric мог стать альбомом, принесшим им большую популярность в Америке, этого не произошло. Я познакомился с этой записью благодаря девочке, которой спал в то время. Цыпочки были хороши для того, чтобы узнать, что является крутым в тот момент — они всегда, казалось, были в курсе новинок.

Прежде, чем мы поехали в тур с The Cult, мы сняли наше первое видео "Welcome to the Jungle". Съемки длились два дня. В первый день мы отсняли все те небольшие эпизоды, определяющие индивидуальные характеры каждого из нас в видео: Эксл выходит из автобуса, Иззи и Дафф сидят на улице, и т.д. Если ты моргнешь, то пропустишь мой образ: я – пьяный сижу у двери с бутылкой Джека, упакованной в коричневый пакет. Мы снимали те сцены на Ла Бри (La Brea – улица в Лос-Анджелесе), рядом с витриной одного небольшого магазина электроники, который нашел наш директор, Найджел Дик (Nigel Dick). Я был уже знаком с длинным и трудным процессом создания видео: я участвовал в клипе Майкла Шенкера (Michael Schenker- экс-гитарист Scorpions и UFO) на песню с его альбома Assault Attack в 1982.

В течение вечера, пока ждал своего съемочного часа в "Jungle", я напивался. Я находился в постоянном режиме "побыстрей и подожди", что является обычным для съемок любого фильма или клипа, так что, когда они были готовы к съемке моей сцены, я более соответствовал своему образу. Этот клип запечатлел, каким я был в тот момент: спустя минуту после сигнала режиссера «Снято», я подрался с нашим менеджером, Аланом Найвеном (Alan Niven), понятия не имею почему — и он тоже. Я отчитал его, и затем блуждал в ночи и путешествовал автостопом черт знает где.

Следующей ночью мы снимали в Park Plaza Hotel, где располагался Scream Club Глории Дэйл. Дэйл - местная знаменитость ночной жизни в Лос-Анджелесе, управляющая сетью клубов – Scream был наиболее известным среди них. На второй день, как обычно, была очередная долгая выездная съемка, но, по крайней мере, мы снимали группу, играющую песню живьем. Мы сделали это случайно: мы сняли песню при закрытом зале, затем мы открыли клуб, впустили зрителей и сыграли песню три раза подряд. Это было круто. И это было нашим первым видеоклипом.

Через день или два, может через неделю, мы отправились с The Cult в двухмесячный тур, проходивший в августе-сентябре по Канаде, Западному Побережью и Югу. Тот тур был великолепным; не было того обычного дерьма, когда хэдлайнеры нарочно портят саунд открывающих групп, чтобы им пришлось повозиться, прежде чем выйти на сцену. Я думаю, что The Cult решили эту проблему, выбирая нас; никому не известная группа из Лос-Анджелеса. Как бы там ни было, между нами были хорошие дружеские отношения. Ян и Эксл ладили между собой, и мы с Даффом часто зависали с басистом Стивеном «Хагас» Хэррисом (Stephen "Hagus" Harris). Однако я не совсем уверен, что они представляли, чем все закончится, когда нанимали нас. Одно знаю точно: это путешествие подтвердило мою страсть к турам. Это были жалкие попытки, но они послужили началом моей беззаветной любви к путешествиям - я остаюсь неисправимым дорожным псом даже сейчас, когда пишу эти строки.

В это же время в моей жизни утвердилась другая привычка: я отказался от ежедневного приема героина и плавно перешел на выпивку. Мы теперь работали, так что я, как и следовало ожидать, заменил одну зависимость на другую, героин на беспробудное пьянство. Я наивно полагал, что был настолько сильным, что сам очистился и не имею никаких проблем с зависимостью вообще — правда в том, что ничего не изменилось. Я просто поменял вещество. Я перевел свою зависимость из незаконной области в юридически легальную; потому что алкоголь был приемлемым для всех. Это был ожидаемый аспект повседневной жизни в рок-н-ролле, так, если я ухожу в запой, но не ширяюсь, все в моем окружении довольны. Что они знали?

С того момента, за исключением нескольких отдельных инцидентов, прошло несколько лет, прежде чем у меня снова возникли серьезные проблемы с героином. Интересно, что на время мое мнение о героине изменилось: вскоре появилось ощущение, будто я вообще никогда не употреблял его. Так или иначе, я совершенно забыл о нем, и потерял всякий интерес, даже когда окружающие меня люди ширялись в моем присутствии. Я до сих пор не употребляю героин. Я заменил бесконечный героиновый кайф на выпивку, хотя на самом деле сложно не превышать свою норму перед концертом.

Давным-давно кто-то научил меня, что лучшим средством от похмелья является еще один стакан — клин клином вышибают. Это стало моей философией, потому что это срабатывало; единственная проблема состояла в том, что во время этого периода вечеринки, казалось, никогда не прекращались, и это был замкнутый круг. Я просыпался с похмельем каждый день, так что каждое мое утро начиналось со свежего глотка, и затем пил до очередной ночной вечеринки. Вечеринки вмиг стали расплывчатыми: я пил день и ночь напролет. Действительно у меня не было ни дня без алкоголя, потому что это был праздник каждый день; это была сплошная вечеринка в моем распорядке дня.

Мы были бандой дикарей, думающих, что все знаем, но на самом деле ничего не знающих.

В туре с THE CULT мы останавливались в более дешевых гостиницах, чем они, но это не мешало нам разрушать их. Часто, ночь заканчивалась тем, что меня с Даффом выгоняли или персонал гостиницы или сама группа, и мы сталкивались с проблемой поиска гостиницы. Однажды ночью я был настолько пьян, что упал без чувств на кушетку в холле гостиницы The Cult и Дафф оставил меня там. Я проснулся около пяти утра от ощущения сырости в штанах. В довершение всего, у меня не было своего ключа от гостиничного номера и никаких представлений о том, где мы остановились. Гостиничный персонал не мог мне ничем помочь, вероятно, потому, что я был пропитан мочой и жутко вонял. Я выполз в канадский холод; подмораживало, и я блуждал по улицам в надежде найти свой путь. Мне повезло, что первая же гостиница, на которую я наткнулся по дороге, оказалась нашей. К тому же мне повезло, что на мне были мои кожаные штаны, я не успел промерзнуть. Есть у кожаных штанов одно замечательное достоинство — когда ты обоссался, это не так заметно, как в джинсах.

Я просто был так взволнован, быть в туре где угодно с настоящим тур-автобусом, как бы дерьмово и ненадежно это ни было. Как группа, мы были похожи на кучку неудачников из спортивного фильма; у нас были фиговые инструменты, и ни цента за душой, но у нас было достаточно силы, чтобы победить чемпионат — мы были рок-н-ролльной версией «Удар по воротам» (Slap Shot- фильм 1977 г. с П.Ньюменом в гл. роли, о второразрядной хоккейной команде). Мы даже играли на хоккейных катках в Канаде: тур начался в восточной области и перемещался по Западному Побережью, вниз к северо-западной части Тихого океана, на юг через Калифорнию, затем через Аризону и Техас в Луизиану и район Дельты Миссисипи. Это было большое путешествие.

В Канаде нас ничто не потрясло, но мы потрясли всех. Слишком часто мы были похожи на Братьев Блюз (Blues Brothers – амер. комедийный киномюзикл 1980 г.) как в той сцене, когда они приходят, чтобы отыграть концерт в деревенском баре и их закидывают пивными бутылками. Мы были настороже всякий раз, когда оказывались неожиданно в агрессивной обстановке, и нам это нравилось… потому что такое уже не раз случалось.

Даже когда мы ничего не делали, по всей Канаде на нас бросали странные взгляды, где бы мы не появлялись. Мы думали, что вполне нормальны, но мне было довольно ясно видно, что наш образ жизни не казался нормальным всем тем людям, по правде говоря. Мы были бандой дикарей, думающих что все знаем, но на самом деле ничего не знающих. Предполагаю, что The Cult видели в нас временную единицу оборудования: мы были интересны им, потому что у нас был уникальный тембр; но мы были машиной, способной сломаться в любой момент.

Вокалиста The Cult Яна Эстбери (Ian Astbury) действительно развлекало, каким взрывчатым веществом мы были: он наслаждался этим; по его мнению, мы были дикими и по настоящему жаждущими и завидующими все качествам матерых рок-звезд. Он был прав: мы были такими, даже более — мы были похожи на M80 в кока-коле (добавить ментол в кока-колу). Гитаристу The Cult Билли Даффи (Billy Duffy), с другой стороны, было все по фигу. Он вообще ничем не интересовался. В любом случае, не чаще, чем они заглядывали к нам, взглянуть на наши выходки.

Мы шли и играли свои концерты каждую ночь в том туре, но по правде говоря, я никогда не чувствовал удовлетворение от тех выступлений. Тем не менее, мы должны были стать солидной гастролирующей единицей; однако мы не были матерыми профессионалами, и это беспокоило меня. Вероятно, это делало нас интересными, потому что нас ничто не сдерживало: мы выступали без опыта; с одной рубашкой на теле, аппаратурой на сцене, и горсткой песен, чтобы играть для людей, которые никогда не слышали о нас. Я думаю, мы были единственным, кто знал, что у нас есть альбом.

Мы играли на хоккейных катках, в театрах, и на нескольких маленьких фестивалях с незначительным количеством участников. И как бы ни был я счастлив в том туре, который казался мне самым крутым событием, я не мог не признать тот факт, что все было не так хорошо, как следовало быть. По-моему, мы вообще не добились успеха, потому что наши выступления просто были не на должном уровне. Но это казалось чрезвычайно важным только мне, что является определенно чертой моего характера. Я не мог отказаться от тех концертов как, предполагаю, поступили бы Sex Pistols.

И все-таки, возвращение домой уже чувствовалось, когда тур The Cult добрался до Лонг-Бич Арены (Long Beach Arena). Я помню, как, возвращаясь поздно ночью, разглядывал днаие арены, сплошь в звездных афишах. Я видел Оззи, AC/DC, Black Sabbat, Judas Priest, Билли Айдол, и множество других и так далее. Я думал, играть там означает, что ты добился успеха.

Я даже увидел там Ratt вопреки моему желанию: поскольку я говорил уже, Ивонна встречалась с их певцом, Стивеном Пирси (Stephen Pearcy), еще тогда, когда они назывались Mickey Ratt (до 1983 года). Когда мы с ней были вместе, группа была там хэдлайнером, и она так гордилась им, что мы должны были пойти, даже при том, что он был полным идиотом. Она была взволнована, что Ratt из своего сосуществования в одной дешевой квартире добились хэдлайнерства на Лонг-Бич Арене. И вот теперь я должен признаться; когда мы получили тот концерт, я испытывал огромное чувство удовлетворения. Для раскрученной группы, по большому счету, играть перед почти пятью тысячами зрителей Лонг-Бич Арены не мало — но для нас в то время, это было все.

Это было также подобающее возвращение домой. Мы остановились возле арены и припарковали автобус на улице возле гостиницы. Так или иначе, мы умудрились подобрать двух девочек, стоящих тут же на тротуаре, и парни утащили их в конец автобуса. Затем мы зарегистрировались к гостинице, и помню, как потягивал свое спиртное, одновременно рассматривая через парковку арену, чье здание вырисовывалось на горизонте, большем, чем жизнь. На следующий день появились наши друзья из Лос-Анджелеса, и когда мы выступали, они уделили нам больше внимания, чем вся канадская публика вместе взятая. Это было великолепно, мы были дома.

Они были из тех равноправных группиз, готовых трахаться со всеми в любое время по принципу "с любой группой в любое время".

Мы взяли с собой в тур тогдашних подружек естественно; мы сразу же потеряли к ним интерес. Мы были готовы к этому; мы быстро миновали этот этап, без особых усилий. Когда мы добрались до Аризоны, думаю, так и было, мы впервые столкнулись с группиз; желающими трахаться с нами, потому что они были нашими фанами — мы уже были на пути домой. Они были из тех равноправных группиз ", готовых трахаться со всеми в любое время по принципу "с любой группой в любое время''.

В целом, возраст группиз обычно колебался между семнадцатью и двадцати двумя годами; если им было ближе к 25 годам, они наиболее вероятно подрабатывали своим телом на улице неоднократно - быть может слишком много — и были совсем зрелые, составляя странную комбинацию дочки-матери. Но в некотором смысле, группиз в захолустье были более доступными, чем группиз в Лос-Анджелес: культура среды проживания этих девочек была минимальна, и они посвятили себя стремлению получить от жизни максимум. И вряд ли все было прилично.

Всякий раз, когда мы не выступали, Эксл отсиживался в гримерке, восстанавливая голос сном. Иногда, когда у нас был выходной, он мог проспать весь день там, вместо того, чтобы зарегистрироваться в гостинице. Однако он каждый раз выходил с нами тусоваться, и это было всегда круто. Все было просто замечательно в то время – если можно сказать, у нас был успех на сцене. Дух товарищества был высок; мы были идеальной компанией ребят, путешествующих вместе... мне даже не с чем сравнить те ощущения. Мы были всем очень довольны.

Пока в нашем дерьмовом автобусе не сломался кондиционер где-то в Техасе. Пока мы сидели там, мучаясь о жары, нам пришло в голову, что мы должны были путешествовать классом повыше.

Вест Аркин (West Arkeen- соавтор песен “GN'R”) приехал в Техас через нескольких дней, устроив несколько вечеринок, несмотря на настоящую пустыню Сахара в автобусе: Вест уехал спустя четыре или пять дней, ставший похожим на свою собственную тень. Я прикинул, он, потея, потерял около восьми футов. После этого у нас было три свободных дня в Техасе, в этом курортном отеле в Богом забытом месте, и в течение тех трех дней мы уволили своего автобусного водителя и менеджера тура, которого звали «Купером» (“Cooper”).

Купер был чудаком; он носил кепку разносчика газет все время и водил желтый Lotus. Он был тощим, поджарым английским парнем с очень нервным поведением – предполагаю из-за кокаина, который он употреблял. Проблема Купера в том, что он превратился в эгоистичную рок-звезду и забыл про свои обязанности тур-менеджера. Нас тошнило от Купера, соблазняющего цыпочек, мы заходили в его комнату в надежде на кокаин и секс. Он просто врал нам, когда мы звонили ему в номер, спрашивая, где девочки. Он говорил, что они смылись, и мы верили ему, пока не врывались в его комнату и ловили с поличным.

К тому же у него была плохая привычка обещать мне с Иззи грамм кокса, если мы встанем пораньше, чтобы дать интервью. Он давал нам немного, но стоит только нам появиться на радио или дать интервью или еще чего-нибудь, он обычно пытался отступить от своих обещаний. Это было просто глупо — если ты обещаешь нам наркотики и не даешь их, мы рано или поздно дадим тебе пинка под зад.

Последней каплей была ситуацией, когда Алан поручил Куперу позаботиться о группе, и у него снесло крышу, и он с опозданием привез нас на концерт. Это была большая лажа, и так ему и надо; Алан сразу уволил его и автобусного водителя. Они просто ушли. Следующее, что мы слышали, как Купер продавал телефонные справочники, ходя по домам.

Я был впечатлен, когда Алан вышвырнул Купера безо всяких объяснений — так я узнал о его серьезных намерениях. Это был пример его чрезмерно покровительственного, отеческого, и собственнического отношения к нам. Это радовало, потому что мы были такими скандалистами, которым на все насрать.

Это было здорово, что Алан избавился от них; но проблема состояла в том, после тех выходных мы должны были добраться до следующего концерта в Хьюстоне, и у нас не было ни тур-менеджера, ни автобусного водителя. Мы вынуждены были искать другой транспорт на месте. Я не помню, как поступили другие парни, но мы с Даффом поехали на Trans Am (серия гоночных автомобилей) с той девочкой, которую я подцепил. Все было прекрасно, пока мы не попали в сильнейший ливень, потому что у ее автомобиля не было дворников ветрового стекла. Дождь усиливался, так что мне пришлось высунуться из окна с пассажирской стороны и использовать свое тело как щит, защищающий от дождя одну половину окна, в то время как я вытирал другую половину своей рукой, чтобы она могла видеть дорогу достаточно хорошо.

Наш Хьюстонский концерт был убийственным, и после него мы ближе познакомились с Югом. В Луизиане я был как дома, особенно в Новом Орлеане, со всем этим колдовством и африканской религией и черной магией. Мы пошли в настоящий речной ресторан на болоте, где я съел гремучую змею и темнокожего аллигатора. Это было великое время для меня; я понял, что только в дороге буду чувствовать себя отлично. Я попал прямо в точку, учитывая свою карьеру.

МЫ ТАКЖЕ СФОРМИРОВАЛИСЬ В ТОМ ТУРЕ как дорожная команда, действующие лица которой стали нашей командой на годы. Мы репетировали перед туром с Майком "Mакбоб" Мэйхью (Mike “McBob” Mayhew) в качестве техника ритм- и бас-гитар; и "McBob" использовал свое едкое чувство юмора, чтобы напоминать нам как низко мы были по пищевой цепи (Food chain - пищева?я цепь - взаимоотношения между организмами, через которые в экосистеме происходит трансформация вещества и энергии), постоянно указывая на заурядную сущность гастрольного проживания. У него был многолетний дорожный опыт, и его постоянные небольшие комментарии были всевозможными необходимыми нам напоминаниями, что Шангри-ла (Shangri-la - земной рай) в нашем автобусе всего лишь мираж.

MакБоб со мной и Даффом до сих пор — он – часть Velvet Revolver — и в конце концов одним из наиболее интересных аспектов его поведения являются по-прежнему его бесконечные дорожные истории. Большинство из них заканчиваются тем, что Майк попадает в больницы по причине всевозможных болезней и ранений, которые обычно наносил сам себе, или как непредвиденный результат вечеринок. Одна из самых незабываемых историй в его арсенале о том, как он настолько опьянел, что выпал из автомобиля, затормозил своей головой об тротуар, и проснулся в больнице с металлической пластиной в черепе. Иногда ее фиксируют металлоискатели в аэропортах. МакБоб похож на Роберта Шоу-капитан Квинт из фильма «Челюсти» (Captain Quint, “Jaws”-1975), сидящего на носу касатки, обрушивающего на нас эти тяжелые боевые истории как атомную бомбу.

Наша команда завершалась Биллом Смитом (Bill Smith), моим гитарным техником, которого, как я вскоре понял, интересовало исключительно пиво. Он был милым парнем, любил вечеринки, и сидел сбоку сцены, он больше смотрел шоу, чем выполнял работу за кулисами. Я мог сказать, что он, вероятно, поменял струны пяти гитар за весь тур; он умел хорошо их натягивать, только делал это согласно своему логическому распорядку. Благодаря Биллу, я учился играть с большей осторожностью – стараясь не порвать струны, иначе я не знал, когда смогу вернуть себе гитару. В туре у меня было всего две гитары, так что я не думаю, что это занимало так много времени. Бесполезно было говорить, что мне нужно заменить Билла. Учитывая все нюансы нашей команды и нашей непрофессиональности, наш тур закончился с успехом, как в фильме «Несносные Медведи» (“Bad News Bears”,1976, реж. Майкл Ритчи).

Было несколько важных причин для тура, которых мы тогда не понимали: мы понятия не имели, что этот тур был предназначен для раскрутки нашего альбома. Мы думали только о выступлениях. По мне, это было работой ради работы, потому что без тура я был бы никем. Мы только учились думать о раскрутке нашего "продукта", день за днем выходя на сцену, но Алан пытался вычислить, как продать эту вещь, по всей вероятности у него были кое-какие идеи по поводу, как заставить это работать.

Алан и кто-либо из Геффен (Geffen) хреново работали, потому что единственное, что я остро понимал, выступая каждую ночь, было то, что о нашем альбоме вообще никто не знал. Мы чувствовали себя никому неизвестной группой. Так что мы продолжали двигаться, продолжали тур независимо от того, как нас принимали, и Алан и Том Зутот (Tom Zutaut) продолжали раскручивать Аппетит. Единственным другим вариантом было вернуться домой, и у нас не было никакого намерения возвращаться, делая все, что в наших силах.

В течение всего года, с августа 1987 до примерно конца 1988, мы не задерживались в Лос-Анджелесе больше, чем на несколько дней; мы просто переключались с одного тура на другой. Алан Найвен (Alan Niven) включил нас в тур по всей Европе на разогрев для Aerosmith, с Faster Pussycat в программе, который должен был начаться спустя несколько дней после окончания тура с The Cult. Aerosmith только что вернулся в рок-н-ролл, и мы не могли и представить, что подходим больше остальных. Но вероятно наше время не пришло — в последнюю минуту Aerosmith отменил тур, так что вместо возвращения домой, Алан отправил нас с Faster Pussycat и великолепной японской группой под названием EZO, чтобы выполнить наши обязательства.

Это был наш первый хедлайнерский тур; начался в Германии, в Марктхалле (Markthalle) в Гамбурге 29 сентября 1987. Круто было стать хедлайнером, но у нас возникло несколько проблем. Faster Pussycat была одной из тех групп, из-за которых мы ненавидели Лос-Анджелес; они были просто тем типом людей, которых мы пытались избежать. В туре мы также испытали что - то вроде культурного шока: В Гамбурге все еще ощущалась тревожная атмосфера после Второй мировой войны — город с довольно ограниченным мировоззрением. Это был мрачный, индустриальный, закисший город, который, казалось, совершенно не желал нас видеть, если бы это было в его силах. Такая окружающая среда всегда вдохновляла нас, чтобы лучше показать нашу истинную суть, что не всегда получалось. Каждый раз, когда мы входили в ресторан, все поднимали свои головы и в комнате становилось тихо. И когда это происходило, мы решительно заказывали выпивку и курили и вели себя неприлично более, чем когда-либо.

Тот тур был нашим первым опытом с Дугом Гольдштайном (Doug Goldstein), новым тур-менеджером, которого Алан назначил, чтобы заботиться о нас. Я помню, что мы вернулись глубокой ночью — целый день после Faster Pussycat —проснувшись на следующее утро я пошел в комнату Дуга, чтобы получить наши суточные, прежде чем мы отправимся осматривать достопримечательности. По всей Германии, и особенно в Гамбурге, есть ужасно оформленные порно-магазины, обычно в легкодоступном месте, прямо в центре, и туда мы отправились. Я обалдел — я никогда не видел что-нибудь столь непристойное в моей жизни. Я был похож на ребенка в кондитерской, разбирая эти безумные журналы на полках с жуткими зверствами, беременными женщинами, невозможно вообразить более развращенных вещей, - оглядываясь на других ребят, "Ты видел это дерьмо?"

Мы остановились в одной гостинице с Faster Pussycat, и встретились с ними в холле и поздоровались прежде, чем начался тот день. Я бы сказал, что мы были вежливы, но нельзя сказать дружественными. Небрежно мы дали им знать, что собираемся прошвырнуться по городу, Mark Майклс (Mark Michals), ударник Pussycat, настаивал на том, чтобы пойти с нами.

Его группа выглядела немного возбужденной. - Нет, нет, останься здесь с нами, - сказал один из них.

- Нет, успокойтесь, я собираюсь пойти, - сказал Марк.

- На самом деле, тебе надо остаться, мы пойдем позже, - сказал другой.

- Да все в порядке, я иду с этими парнями, - сказал он.

Мы его даже не приглашали. Помню один из нас ляпнул, "нет, останься с ними," но он ходил по пятам за Иззи, Стивом, Даффом и мною весь день. Наша первая остановка была обедом в Евро-МакДональдс. Я стал большим поклонником McRib во время записи Аппетита, так что эта кухня была мне по душе. Я был счастлив увидеть McRib в меню в Гамбурге, и на первый взгляд казалось, что это оно и есть, но я ошибался: вместо барбекю у него был какой-то непонятный коричневый соус. Там я поел единственный раз за весь день. Вот причина, почему мы были так изнурены в те времена, мы никогда не питались нормально.

В любом случае, мы блуждали весь день, и когда наступил вечер, мы отправились на Рипербан (Reeperbahn), улицу с пятью кварталами борделей, где женщинам нечего делать — настоящий квартал красных фонарей в Амстердаме, с доступными девочками, которых ты можешь пожелать. Мы были на небесах: мы никогда не видели ничего подобного и в тоже время, у нас не было друзей в группах, которые понимали бы в этом больше, чем мы, так что не было компании опытных парней, рассказавших нам что-нибудь об этом месте. Я бежал вприпрыжку. Думаю уже через пятнадцать минут Стивен спустил все свои суточные деньги на проституток. Мы шли, когда он внезапно исчез в этом подземном гараже, с целой витриной проституток, рядами тусующихся под цветными флуоресцентными огнями.

Уже темнело, а этот парень Maрк все еще тащил нас. Мы ушли с Рипербан (Reeperbahn) и отправились в один бар, в котором когда-то играли Битлз в начале своей карьеры. Как обычно, мы вошли туда и стали сущим наказанием, но нам было безразлично; мы пили Джека с одним кубиком льда (потому что это - все, что они клали в стакан), пока они не закрылись. Мы вернулись в гостиницу, и этот парень был все еще с нами — в этот момент мы перестали с ним вообще разговаривать. Это был длинный день, так что я без сознания рухнул на свою кровать, в то время как Марк завалился на другую — кровать Даффа. Иззи всегда был Великим Подстрекателем: он мог взбаламутить любую хрень без своего участия, так что он не упустил этой возможности приколоться.

- Эй, Дафф, - сказал он, - Тот парень спит в твоей кровати.

- Да, это он, это не он, - сказал Дафф.

- Ты разрешишь ему так поступить с тобой, чувак? - Иззи сказал. - К черту! Он не не имеет права так себя вести с тобой.

- Никоим образом! Проклятье, чувак! - сказал Дафф.

- Кто этот гребаный парень, в конце концов, чувак? - спросил Иззи.

- Да, что он о себе возомнил? - сказал Дафф, становясь довольно возбужденным. - К черту этого парня!

Они попытались разбудить его некоторое время, но Марк был без сознания.

- Я знаю, что нам надо сделать, чувак, - сказал Иззи, - Давай свяжем его и опустим в шахту лифта.

- Да, твою мать! - Дафф сказал, - Мы опустим его в шахту лифта. Пусть спит на крыше лифта.

Они связали этого парня довольно крепко: его плечи, руки, лодыжки были полностью связаны, а рот заклеен. Он был не крупным парнем, примерно 140 фунтов (чуть больше 60 кг), так что они подняли его и потащили к лифту, и только тогда он проснулся и начал визжать как заколотая свинья. Они быстро поменяли первоначальный план и просто бросили его в лифт и отправили вниз в холл. Гостиничный персонал обнаружил его там. Они развязали его, и как только он сказал им, кто он есть, им пришлось пройти через цепь команд, пока они не связались с его группой, которая должна была приехать за ним, потому что у него не было ни ключа от номера, никакого удостоверения личности, никаких денег, ничего. Это была последняя ночь, когда я разговаривал с ним; весь оставшийся тур я просто кивал ему головой. Если подумать, это было последнее, что мы слышали от них.

Следующей ночью у нас был концерт, первый в нашем хэдлайнерском туре, и хорошо, что все прошло без прецедентов. Мероприятие было на воде; это была реально индустриальная, темная комната со скамьями и длинными столами по бокам. Все было оформлено в черных красках - это был самый черный клуб, который я когда-либо видел, и там просто ужасно воняло несвежим пивом. На стенах были подписи и граффити от множества отдельных хэви-метал и трэш - групп, побывавших там.

Аудитория была без сомнения самой тоскливой толпой, которой мы когда-либо играли: насколько я помню, они были столь же холодны и несчастны, как и погода. Я помню, что перед нашим выступлением в клубе звучала только Металлика (Metallica), без остановок. Было очевидно, что любая Американская группа, или любая группа вообще, непохожая на Металлику, не сможет выступить. И я был прав. Мы сыграли концерт и единственная мысль, блуждающая у меня в голове, когда мы закончили, была, я чертовски ненавижу, что завтра придется играть снова.

Я чрезвычайно опасался, как пройдет остальная часть тура, так как у нас было запланировано несколько концертов в Германии. У нас было пару дней перед следующим концертом, все это время мое беспокойство нарастало. Но как только мы добрались до Дюссельдорфа, более воздушного города с большим количеством деревьев и с меньшим количеством бомбоубежищ, я обнаружил совершенно иную обстановку и понял, насколько большая и разнообразная страна Германия: индивидуальная атмосфера каждого города уникальна.

Во время нашего путешествия через всю Европу группа становилась все более сплоченной; наше непосредственное взаимодействие становилось более профессиональным и играть было в удовольствие. Большую часть нашего европейского тура мы провели в экскурсионном автобусе, который преобразовали в коммунальную ночлежку, убрав большинство сидений и накидав на пол подушек. Иззи подцепил немку по пути и она привела с собой подружку, с которой я начал встречаться. Мне всегда нравилось находить подругу в каждой стране, через которую мы проезжали; и так как у меня уже была английская девочка, Салли, ждущая меня, я должен был закончить свой немецкий роман сразу же при пересечении Канала. Я сказал моей немецкой подружке, буквально перед дверью в комнату, где меня ждала Салли, что она должна немедленно пойти домой.

Когда думаю о Европе, кроме концертов, я вспоминаю бесконечные визиты в кож-вен. клиники (VD- veneral disease – венерические болезни). Вернувшись в Лос-Анджелесе, я встречался с порно-актрисой, и той милой маленькой малолетней наркоманкой. Сразу же после съемки клипа "Welcome to the Jungle", помню я проснулся и обнаружил на животе слева три странных небольших красноватых пятна. В то время, от СПИДа реально умирали и болезнь стала проблемой национального здоровья. Началась странная истерия среди рок-музыкантов; все были встревожены, но большинство из нас все еще чувствовали себя неуязвимым ко всему этому. Мы полагали что никто не должен об этом волноваться, пока Дэвид Ли Рот не заразился венерической болезнью.

Тем не менее, я прочитал статью о СПИДе, иллюстрация к которой была на обложке журнала Time, и изображения ВИЧ-поражений мне казались схожими с пятнами на моем животе. Скорее всего это был просто псориаз или раздражение, но я был убежден, что благодаря моей порно-актрисе и нарко-подруге, я заразился, потому что не предохранялся ни с одной из них. Я помню блуждание по Мэлроуз (Melrose) около Сан Винсент, покинув квартиру моей подруги-наркоманки, чтобы пойти в клинику для сдачи анализа на СПИД. Я думал, что был конченым человеком; я был убежден, что тот европейский тур был единственным международным туром перед моей смертью. К счастью, тест был отрицателен.

Вдобавок ко всему, я подцепил венерические бородавки (кондиломы), вероятно от порно-актрисы — которые усилили мой страх перед СПИДом. Я был довольно беспорядочен в этом вопросе и никогда не использовал средства защиты, но я никогда не думал что со мной может случиться что-то более серьезное,чем вши. Когда все произошло... я подумал, что это за хрень? Я пошел в клинику прежде, чем мы расстались и они пытались избавить меня от них несколько раз, но ничто не помогало; они постоянно возвращались. Когда мы начали тур, все стало настолько болезненными, что я не мог спать на животе. Я посещал клинику в каждой стране, где мы выступали, сохраняя это в тайне. Я хотел навсегда избавиться от них прежде, чем встречусь с Салли. В конце концов, я избавился от них, так что к возвращению в Великобританию они больше меня не беспокоили; Салли так об этом не узнала.

Если бы мне нужно было выбрать свое любимое выступление в туре, это был бы Paradiso в Амстердаме (один из старейших и известнейших клубов Амстердама, бурной истории которого позавидует любой европейский клуб. Возник в здании заброшенной церкви в конце 60-х). Место проведения концерта было удивительно; мрачное, угнетающее здание, бывшая церковь. В главном зале высокие потолки, арки, и великолепная акустика. Там выступали очень много легенд, от Sex Pistols до Stones, так что я был взволнован перед выступлением. Я помню, Эксл говорил о старых рок-звездах той ночью во время сета: я не помню точные его слова, но суть в том, что любая рок-звезда старшего поколения, которая чувствовала, что мы перерабатывали их музыку, были правы— это так, но мы отлично это делали. По моему, он закончил свою речь, предлагая Полу Стенли отсосать у себя.

Тот концерт был настолько великолепен, что мы с Иззи решили отпраздновать, приняв немного наркоты. Мы были в Амстердаме в конце концов, где легкие наркотики в большинстве своем легальны и тяжелые наркотики по крайней мере не трудно будет найти, так мы думали. Мы потратили полночи, ища дилеров, и в результате достали немного кокаина, который был настолько хреновый и слабый, что даже нечего было пытаться. Очевидно нас кинули как туристов.

Из Голландии в Англию мы плыли на пароме, и для парней из команды, с опытом тура, это не было таким грандиозным событием, как для нас. Ты всю дорогу мог курить столько марихуаны, сколько хочешь. Это было дико, все ребята из команды и группа, обкуренные до полусмерти, пытались употребить все, что осталось от закупки в Амстердаме. На пароме был основной бар, и Эксл, серьезно обкурившись, заснул там на одной из кушеток. Мы были единственными свидетелями, когда он уснул, но скоро бар заполнился, и вокруг него стали собираться другие пассажиры и отчасти опирались на него. Я помню, как открывал двери в различные каюты, где один за другим члены нашей команды, подобно Биллу, моему гитарному технику, выкуривали каждую последнюю крошку своей марихуаны, чтобы ничего не пришлось выбрасывать по приезде в Англию.

Мы закончили тур 8 октября 1987, в Лондоне, и это было удивительно. Группа на самом деле приобрела свое лицо; у нас было достаточно времени в пути, чтобы понять, что мы делали. Нам стало комфортно играть: мы знали друг друга достаточно хорошо, так что нам надо делать в определенный момент, мы просто играли. Когда у тебя есть те дружественные отношения, ты можешь импровизировать и сделать каждый концерт уникальным. Концерт в Хаммерсмит Одеон (Hammersmith Odeon) был сумасшедшим; верные фаны до сих пор говорят мне, что это был наш лучший концерт, который они когда-либо видели.

Когда концерт имеет реальный успех, подобно тому, что был у нас той ночью, у нас возникает удивительное взаимодействие, между мной и Иззи, потому что у нас была та непередаваемая связь гитар; или я мог играть синхронно с ритм-секцией, Даффом и Стивом; или было офигенное взаимодействие моих эмоций с энергией Эксла. Это был просто огромный единый энергетический заряд — мы могли направить его в толпу, и получить обратно. Такого не могло не произойти в лучшем месте: Hammersmith Odeon является известным помещением, где играли все, от Motorhead до The Who, от Black Sabbat до Beatles и Johnny Cash; и где Боуи (David Bowie) сыграл свой заключительный концерт в качестве Зигги Стардаста (Ziggy Stardust) в 1973.

Мы вернулись в Штаты, и приземлились в Нью-Йорке, и отправились сниматься в передаче MTV Headbangers Ball . После чего мы немедленно должны были сесть в тур-автобус, чтобы совершить ночной переезд и встретиться с Motley Crue. Мы летели всю ночь, не мылись, и были не в настроении для съемок с MTV. С момента, как мы вошли в здание в десять утра, случилось огромное столкновение между потными, грязными , вонючими рок-музыкантами с похмельем и корпоративным миром MTV. Мы подошли к рецепшн, где нас ждал представитель Geffen, улыбаясь и неся всякую чушь. Мы получили свои маленькие бейджики, прошли через турникет в лифт и зашли в комнату ожидания; пустая комната зеленого цвета с двумя кушетками и столом. Не было ни приема, никакой учтивости, ничего вообще. У меня была с собой бутылка Джека, так что, разумеется, мне было хорошо.

Было очевидно, что мы были не в духе, так что кто-то прислал к нам ви-джея Downtown Джулию Браун (Julie Brown) поприветствовать и занять нас на несколько минут. Я почувствовал, что это не было ее идеей; она вообще не хотела быть в этой комнате. Она продемонстрировала свой профессионализм, но не было ничего похожего на ее игривую манеру поведения в эфире; она выглядела возбужденной и тревожной. Очевидно у нее были худшие предвзятые мнения о нашей группы; для кого-либо, живущего в Нью-Йорке и возможно "в деловом центре города," она еле вытерпела меня. Если бы я успел прикончить свою бутылку Джека, то вероятно высказал бы ей все, что думаю: Заткнись уже, нам тоже не нравиться быть здесь, но все мы должны прожить этот день. Когда мы прошли на съемочную площадку, мы встретили JJ Jackson, ведущего программы, и он был действительно спокоен.

У них была огромная съемочная площадка, и куда-то уходящие провода, мы пошутили, что должны разрушить это на камеру. Эта идея застряла в наших головах, и между собой мы решили, что так и поступим. Так что началось интервью, и Эксл отвечал на все вопросы JJ. Я сидел спокойно; остальные парни тоже притихли. Мы ждали, пока шоу не подойдет к концу и затем ровно за десять секунд мы разгромили съемочную площадку. Я не вспоминал об этом, пока несколько недель спустя не увидел этот эпизод. Мы были похожи на диких зомби, прямо как из фильма 28 Дней Спустя (28 Days Later, триллер 2002г.). Это было нашим первым реальным появлением на ТВ, нашим первым видео-опытом на MTV; это были мы, медленно пробираясь своим путем в господствующее сознание.

Покинув MTV, мы сели в наш автобус, и на следующий день отправились на встречу с Motley. Это было полное безумие, следовать в автобусе, переделанном после европейского тура, с туром по Среднему Западу Америки, разогревая Motley Crue: у них был тур с альбомом Girls,Girls,Girls, и они были группой, на пике своей популярности и не экономящей на расходах. Мне всегда нравился Томми, с момента нашей встречи — он вероятно самый настоящий, преданный, с золотым сердцем человек, возникший из той среды. Мне всегда нравился Никки, потому что он был мозгом, маркетингом, и генератором идей всей группы. Я всегда уважал его увлеченность и его видение, и то, как он воплощает его в реальность. Motley была единственной группой из Лос-Анджелеса, вышедшей из глэм-металла, которая была на 100 процентов подлинной. Они, возможно, были не особо оригинальны, так или иначе, Никки бесстыдно использовал элементы других групп. Но были ли это KISS, или любое другое воздействие, Motley выглядели настолько искренне и увлеченно, что ты не мог их обвинить в плагиате — и Никки воплощал все это, на мой взгляд. В том туре мы с Даффом обычно держались поближе к Никки, потому что мы знали, что у него всегда есть огромная сумка с дурью.

Те парни были очень щедры с нами; они приняли нас как самодовольные родители, и как гордые родители, они хвастались домом, который построили своим тяжелым трудом. Это было их третьим большим хедлайнерским кругосветным туром, так что у них была своя собственная сцена: полный арсенал пиротехники, огромная команда, стадионы, распроданные за месяц вперед — абсолютная рок-н-ролльная мечта. Они разработали удобную систему связи, используя портативные радиостанции и числовые коды: у каждого в окружении группы была портативная радиостанция с расшифровкой числовых кодов на задней стороне. Были коды строго для команды, касающиеся оборудования, освещения, груза и т.д. Также были коды портативной радиостанции группы, которые означали их ежедневные потребности. Например, "1" означал дозу, которая числилась под прозвищем; "2" было кодовое слово для цыпочек; "3" предполагал выпивку, и так далее. Это было круто, в любой момент времени, как требовала ситуация, они просто выходили в эфир и говорили, "Эй, это - Томми, мне нужно номер один, номер три, и если ты увидишь несколько хорошеньких номеров “2” по пути, захвати в мою раздевалку. И, мм, пожалуйста поспешите. Большое спасибо!"

Мы много тусили с теми парнями во время тура, но Никки всегда выпендривался благодаря своему успеху и создавал статус группы, известный нам. Он и Томми были единственными, приглашающими нас разделить свою добычу: мы никогда не видели Винса, и ни разу за весь тур не встретили Мика Марса. По сей день я фактически ни разу не встречался с ним. Насколько Никки нравилось делиться с нами, настолько было очевидно для меня, что он делает это из желания немного похвастаться; особенно потому, что мы просто виделись с ним и наслаждались их привилегиями, когда Никки испытывал желание развлечься. Всегда был пункт в памятке: в туре он не должен выходить из-под контроля — всякий раз, когда он действительно терял контроль, всегда находился кто-то заботящийся о нем. Я уважал это: Никки не нравилось быть уязвимым. И общение с нами подобными нисколько не способствовала сохранению контроля.

Motley путешествовали частным самолетом настолько часто, насколько было возможно в тот момент, и во время одного из наиболее длинного перелета между концертами, Никки пригласил нас присоединиться к ним в самолете. Это были большее, что могут сделать большинство хедлайнеров и полет на Motley Air был приятен; полёт был наполнен выпивкой, дорожками кокса и серфингом между рядами кресел во время взлета и посадки – вид спорта, который заключается в том, чтобы, стоя боком в проходе, суметь удержаться на ногах под действием тяги самолета. Если вам представится когда-нибудь такая возможность, попробуйте; я вам настоятельно рекомендую.

В то время, не было более распущенного представления из двух пьес, чем Guns и Motley; и насколько мы соответствовали этому, та действительность быстро стала бизнесом как обычно. Тот концерт был моим первым испытанием первоклассного профессионального тура, в отличие от Стивена, который никогда не был тем, на кого я рассчитывал, хотя и стал регулярной частью моей жизни. Для меня, те моменты, когда я стою на сцене, играя на гитаре перед толпой, это то, ради чего я этим занимаюсь. Именно это всегда имело для меня самое большое значение; именно это стоит того, чтобы терпеть всю эту скуку и драму, которые сопровождают гастрольную жизнь рок-группы.

Таким образом я сделал все возможное, чтобы преодолеть дистанцию между вчера и сегодня.

Несмотря на то, что вся моя жизнь крутилась вокруг шоу-бизнеса, в туре с Motley я наконец понял, на собственном опыте, что развлечение было равнозначно скуке в каждом мгновении волшебства — этого требовало обязательство. Даже в лучшие моменты, дорожная жизнь бывает монотонной: ты просыпаешься; проводишь время перед концертом; играешь концерт; и отмечаешь, обычно все время, пока добираешься до следующего города, где все повторяется снова. Тур превращается в одно большое размытое пятно с очень яркими мгновениями.

К слову, это никогда не было моим клише; я всегда знал, где я нахожусь. Туры, до сих пор не являются моими клише; каждая комната не похожа на остальные. Уже тогда как и сейчас я всегда находил время для саундчека, чтобы прочувствовать атмосферу зала. У меня не всегда получалось так поступать, когда мы были разогревающей группой, но я старался немного познакомиться с городом, в котором играли. Меня никогда не волновало культурное наследие конкретных городов, но я действительно пытался максимально изучите нашу аудиторию, на кого они были похожи.

К сожалению, все выводы, которые я делал о людях, приходящих на наши выступления, я составлял в туалетах различных баров, куда заходил после концерта. По моему мнению, это были моменты моего просвещения, которые могли быть полностью забыты по пути в следующий город и повторно изучались только в следующем туре. У меня был ограниченный объем памяти, и так как я нетерпеливо ждал следующего момента, прошлое исчезало быстро. Так что любой тур напоминал мне историю Стивена Кинга “Томмикнокеры” ("Tommyknockers"), где прошлое рьяно вгрызается в твои пятки, когда ты отчаянно пытаешься сделать шаг вперед.

Когда ты безрассудно стремишься вперед, не хватает целого дня. Я не помню, спал или отдыхал ли вообще в то время; была крайняя степень возбуждения ко всему, и я не хотел ничего пропустить. Было ощущение, что если бы я остановился, время догнало бы меня и затем все это прекратилось бы.

Так что я сделал все возможное, чтобы преодолеть расстояние между вчера и сегодня. И до сих пор я на этом пути. Вот поэтому у меня нет никаких памятных вещей: у меня нет золотых и платиновых дисков, только гитары, которые кое-что значат для меня. Моя жена, Перла, была настолько потрясена этим фактом, что недавно связалась с компанией грамзаписи, заказав копии всех моих платиновых дисков. Она повесила их на стене вдоль ведущей наверх лестницы в нашем доме. Думаю, они провисели неделю; они настолько сводили меня с ума, что однажды ночью я снял их и отнес в кладовку. Мне не нужны почести на стене, чтобы напоминать мне, кто я есть.

Мои единственные реальные связи с прошлым помимо моих воспоминаний – дотошные ежедневники, которые я использовал большую часть моей жизни — пока не разочаровался в них, выяснив про многочисленные кражи или потери. Но я сохранил все те, которые выдержали испытание временем, а некоторые пригодились мне, когда возникали неприятные юридические ситуации или что-нибудь вроде этой книги, и мне необходимо было вспомнить специфические особенности. Так я отслеживал свою жизнь, и я действительно отмечал каждый существенный случай. С другой стороны, к сожалению, этот тур с Motley - сплошная черная дыра, потому что впервые в моей жизни кто-то украл мой ежедневник, вместе со всей моей нехитрой одеждой, которая была у меня с собой в туре. Это было не сложно — все было завернуто в наволочку, что попутно являлось моим багажом. Наш охранник Рон Сталнакер (Ron Stalnaker) всегда носил наши сумки— он был одним из тех парней, которые не задумываются о причинах этой потребности нести вещи и проявить себя. Он мыслил на автомате, "Я должен поднять и нести..." Это было удобно для нас, потому что мы никогда не пользовались услугами посыльных или швейцаров, в то время мы не могли позволить себе этого.

Так что Ронни поставил наши сумки возле автобуса и вернулся в гостиницу, чтобы забрать остальные сумки в холле. Несколько ребят ждали там и внезапно схватили две первые попавшиеся сумки — как раз наши с Даффом наволочки. Мы едва постирали белье; у нас не было никого, чтобы заботиться о нашем дерьме. Время от времени — т.е. крайне редко — мы ходили в автомат-прачечную (coin-op laundry) и приводили в порядок нашу одежду. Мы носили то, что у нас было, и просто старались приобретать новые футболки по мере возможности. Обычно, как только мои джинсы изнашивались, до конца тура я носил свои кожаные штаны. Дафф, Иззи и я определенно жили жизнью наших штанов (каламбур); мы закидывали свое дерьмо в одну сумку для прачечной или наволочку, и чистое и грязное, все вместе. В украденной сумке было все, в чем я нуждался в тот день: носки, новая футболка, мой ежедневник, плюс все остальное, что я должен был одеть. Мы подозревали достаточно многих в тот момент, кому понадобилось красть мой "багаж", как будто это было призом. Наверное, это круто. Тогда это был настоящий облом, потому что у меня не было никакой другой одежды, и я опаздывал на радио-интервью. Мне предстояло выступить в прямом эфире в полотенце, так как я велел Ронни отнести мой "багаж" в автобус, пока принимал душ — я решил одеться в дороге. По крайне мере, я получил футболку от радиостанции.

Motley была единственной группой из Лос-Анджелеса, с которой нам пришлось столкнутся, и с которой мы работали на национальном, профессиональном уровне. Это имело смысл; они были единственной группой, которую мы уважали, единственной, с кем мы могли разделить дух товарищества. Я был все еще убежден, что никто нас не знает, но вероятно они знали, потому что это был на самом деле билет для нас, и концерты были удивительны. В результате это был проект “плохих парней”, и мы вели себя соответственно.

Однажды ночью я состязался с Никки Сиксом в выпивке. Ты спросишь, кто это придумал, или я начал это, утверждая, что смогу напоить до бесчувствия и Томми и Никки, или Никки решил меня перепить. В любом случае, все закончилось тем, что в каждом городе в баре при гостинице мы начинали свое соревнование. У Никки была система. Он заказывал четыре порции выпивки, и я опрокидывал две сразу же. В то время как он опрокидывал одну порцию и вяло потягивал вторую, которую я давно оприходовал, потому что это было похоже на заседание клуба по интересам. Я был в курсе того, что он замышлял, но по-прежнему быстро опорожнял свой стакан. И было ли это разговором или чем-либо, я начинал терять нить. Достаточно быстро, в зависимости от количества порций, которые я смог выпить. В пылу азарта я ничего не соображал, в то время как он смаковал свою порцию, и в результате все пошло наперекосяк. Я никогда не пил в одиночестве, и не был одурачен; Я отдавал себе отчет о его намерениях.

В теории, мы пили стакан за стаканом, но так как я выпивал половину порций Никки, скажу, что в результате этого я победил двадцатью порциями Джека Дэниэлса к его десяти. Я был настолько пьяным, мне рассказывали, что я облевал в баре весь пол у себя под ногами, и пытался это скрыть. Я не помню, так ли это было на самом деле, но я помню делал то, что мне всегда нравилось делать, в пьяном состоянии – драться с парнями, которые намного больше меня. В данном случае это был Никки, с которым мне не доводилось драться, барный стул и все, выхода нет. Никки довольно высокий, и при этом тогда он был довольно тяжелый, так что он обернулся, опрокинул меня на спину и уселся на меня. Как только я был успокоен, они подняли меня в номер и уложили спать в кровать техника по барабанам Томми Спайди (Spidy). Я проснулся там следующим утром абсолютно неспособный повернуть свою голову; у меня были ужасные боли, которые не испытывал ни разу в своей жизни. Я сумел дохромать до своей комнаты и позвонил Дугу, нашему дорожному менеджеру, чтобы сообщить ему, что мне срочно нужен доктор. Очевидно, я повредил четыре шейных позвонка.

Я с трудом мог играть, потому что ощущение ремня моей гитары через плечо было мучительно. Я провел следующие несколько недель, только стоя на одном месте на сцене с моим сброшенным цилиндром, насколько я мог. Позвонок, который был поврежден, был слишком далек и одновременно слишком закрыт у основания черепа, чтобы хиропрактик (костоправ) смог вправить его в позвоночник. Таким образом, я приобрел свой первый опыт с иглоукалыванием, и это, оказалось, было очень полезно; меня кололи перед каждым концертом и потом несколько раз в неделю в течение нескольких месяцев. Пока опухоль не спала, я ходил везде как заржавевший Оловянный Человек .

Это было не единственным болезненным опытом той ночной вечеринки. Очевидно, после того, как я упал в обморок, Томми и Никки фотографировали меня: они сделали снимок моего лица, с нависающими надо мной яйцами Томми, и следующим утром растиражировали снимок и раздавали его всем в туре. Я думаю, что фотография даже стала официальным изображением, типа контрамарки для своих. Меня превратили в яйцесоса и показали всему миру.

Никогда прежде Ганзы не имели таких отношений с группой, с которой ездили в турне. И никогда не достигали такого же уровня распущенности. Motley была единственная группа в округе с аналогичным самоубийственным менталитетом, комбинирующая с скандальным настроем, что наделяло концерты особым смыслом. Нечто похожее я испытал, когда Skid Row открывали концерт Guns-N’Roses несколько лет спустя, и, я думаю с Себастьяном Бахом на сцене мы пошли еще дальше.

Motley действительно готовили нам большой финал: они соблюдали старую панк-традицию посвящения открывающей тур группы в последний вечер. Их команда держала все в секрете, и мы действительно понятия не имели, что произойдет. Когда мы начали свою последнюю песню, двадцать фунтов муки упали на нас сверху, и какими бы крутыми мы себя тогда не считали, мы выглядели смешными. Мне потребовались недели, чтобы вытащить это дерьмо из трещин моей гитары.

Все это было определенно полезным опытом. Motley были на вершине своей игры и были хорошо отлаженным механизмом, но я никогда не забуду измученный взгляд их менеджера Дуга МаккГи (Doc McGee) всякий раз, когда я сталкивался с ним. Он имел дело с группой, балансирующей на грани дозволенного: в том туре. К концу каждой ночи Томми обычно был настолько плох, что казалось, он был при смерти. Мое последнее воспоминание как Дуг вез Томми через весь аэропорт на тележке для багажа, чтобы успеть на самолет. Томми был в тот момент абсолютно невменяемым; он был кучей долговязых конечностей, которые свисали по сторонам, со склоненной вперед головой, его подбородок качался на уровне его груди.

После того, как мы закончили тур с Motley, стало слишком трудно подбирать выступления– было мало групп, соответствующих нашим выходкам. Но был один безупречный кандидат – Элис Купер. Это было похоже на брак на небесах. С Элисом Купером мы выступали еще в 1986 году в Санта-Барбаре, любой артист его уровня мог бы послать нас немедленно. Мы рассчитывали выехать за час до концерта все вместе, но Эксл настаивал на том, что поедет со своей подругой Эрин в самую последнюю минуту. Мы все были против, в том числе и Алан, но Эксл убедил его, что волноваться не о чем. Мы добрались до клуба; Эксла нигде не было, но было очевидно, что он в пути. Настало время выхода на сцену— Эксла нет - так что мы с Иззи, Даффом и Стивом вышли и начали играть без него. Иззи с Даффом спели "Whole Lot of Rosie" AC/DC и несколько других каверов. Мы открывали Элиса Купера, но в основном сет был пьяным джемом, пригодным для выступления в баре — вот только мы стояли на сцене. Это было настолько хреново, что мы даже спросили публику, если среди них настоящий певец, чтобы спеть с нами. На одну минуту мы даже подружились с толпой, но все быстро изменилось; закончилось тем, что мы оскорбили их и побросали свои вещи. Это было смешно.

Мы немного подождали и затем ретировались от полного позора. Мы возвращались в Голливуд настолько озлобленные, что говорили той ночью об увольнении Эксла из группы и поиске нового вокалиста. Иззи и я сразу повернули к дому и я был достаточно зол, чтобы снова вмазать; как только мы словили кайф в ванной, опять начали говорить об этом гребаном концерте и что нам делать с этим. Подобные разговоры уже велись не в первый раз; я могу сказать на полном серьезе, что тема увольнения в истории группы Эксла возникала раз шесть. Мы были в процессе разработки реальной стратегии поведения, как вдруг появился Эксл. Он вошел в ванную и сел на край ванны и начал говорить.

Удивительно, но Эксл никогда не понимал, что он был не прав в ситуациях, подобной этой; у него это в голове не укладывалось. Думаю, он пришел к нам, не видя ни малейшей причины для извинений. Тем не менее, он говорил долго и так как речь шла об его отсутствии на концерте, он действительно высказал нечто похожее на извинение. После чего, он с большим энтузиазмом, чем звучало само извинение, объяснил причину своего поступка. Он так увлеченно рассуждал и у меня создалось впечатление, что он полностью не осознавал значения своего отсутствия и стало ясно, что он вообще не въехал в суть проблемы. Есть определенные нормы поведения, которые Эксл просто не учитывал; так как он мыслил иначе, чем все остальные люди, просто принятые для всех нормы для него ничего не значили.

Можно было и не объяснять ему этих норм поведения. Эксл сверхинтеллектуален, и в то же время он живет в мире, где не властна логика человеческих отношений. Он никогда не пытается понять, чем может быть неудобно его поведение для других. Он не думает вредить никому; просто он так живет. Очень трудно даже попытаться объяснить это. Он настолько искренен, как никто другой, но в итоге все равно все сводится к тому, что Эксл независим от окружающего его мира, живя по правилам своей собственной вселенной.

Тот концерт с Элисом Купером был явным примером: я помню, насколько мы с Иззи были злы на него той ночью. Но как бы озлобленны мы не были тогда, закидываясь героином в ванной и обсуждая варианты поиска нового вокалиста, Эксл появился и переубедил нас. Медленно, но верно мы решили просто забыть обо всем этом. Конечно не без воздействия героина... мы были настолько обдолбаны, что через некоторое время ничто, казалось, уже не имело для нас значения.

В любом случае, так было тогда и так несомненно теперь. Очевидно, Элис словил кайф от от того нашего поступка; думаю, он видел в нас частичку самого себя в юности. Элис раскручивал Raise Your Fist and Yell (1987), и тот год был не самым лучшим для него: он едва не погиб на сцене, когда его знаменитая гильотина не сработала и чуть не обезглавила его. Элис изменил свою манеру выступлений в то время, так что не считая нескольких шумных членов его группы, мы были очевидно единственной паршивой овцой среди них.

Мы отправились в его американский тур с новым водителем автобуса, уставшим и незабываемым. Этот парень был длинноволосым музыкантом, которому нравилось постоянно говорить о музыке собственного сочинения, и он с удовольствием тусил с нами, раз за разом усложняя нам жизнь. Самая большая проблема состояла в том, что он всегда хотел сопровождать нас, так что вместо того, чтобы оставить автобус в одном месте и позволить нам уйти по своим делам, он предлагал довезти нас и, разумеется, мы блуждали в переулках. Понятное дело, он не задержался надолго.

Когда мы появились, Элис был доброжелателен и благосклонен к нам. Он приветствовал нас без какого-либо умысла; не было никакой иерархии и никакого дерьма. Ему на самом деле понравилась наша группа и то, что мы из себя представляли — и мы целиком и полностью равнялись на него. Мы сделали много снимков с ним, используя их в туре. Это был интересный переход: находясь рядом с Motley, каждую ночь мы видели крупномасштабную работу и предсказуемое выступление.

С Элисом было то же самое, но на порядок выше. Поскольку мы являлись его фанатами в течение многих лет, опираясь на его концерты и песни и личность, для нас было чрезвычайно важно поехать с ним в тур. У него был клавишник, похожий на бегемота гитарист, кроме того Кип Вингер (Kip Winger) на басу, другой гитарист и ударник. Его сопровождали множество нанятых работников и у него был всевозможный реквизит, и было интересно наблюдать, как Элис справлялся со всем этим. У него был восемь членов группы, бэк-вокал, актеры, смена костюмов... безусловно, это было шоу.

Кроме того, у него была змея, которую я с волнением обнаружил. Но Элис не был коллекционером змей; дома он не держал змей, она была частью реквизита. Парень, заботящийся о ней, был не очень хорошо осведомлен о том, как ухаживать за этим бедным боа-констрикторе (boa constrictor - удав обыкновенный), а так как мы путешествовали через холодный Средний Запад, я дал ему несколько подсказок. Так или иначе, мы устраивали скандалы в том туре.

Благодаря продюсерам мы оказались лицом к лицу со сценой, с публикой, и это послужило катализатором. Те концерты были динамичными, с минимальным освещением и с меньшими, чем в туре с Motley, площадками; в целом, это была колоссальная и скорая смена обстановки, в которой мы только что находились. Это было той темой, которая характеризовала нас тогда: мы постоянно приспосабливались. Те решительные изменения научили нас многому за короткое время. Если бы мы не приспособились, то потерпели бы неудачу; все было очень просто. Для нас было полезно испытать все эти различные туровые ситуации без предупреждения.

Мы были в центральном Мичигане, в этом задрипанном городке; я пьянствовал в гостиничном баре, когда наш тур- менеджер сообщил мне об отмене концерта, потому что у Элиса возникли кое-какие проблемы. Несколько часов спустя мы узнали, что его отец умер; и в течении нескольких дней мы просиживали в баре гостиницы, задаваясь вопросом о возможности продолжения тура. На вторую ночь этого непрерывного бдения Стивен Адлер совершенно вышел из-под контроля. Стивен мог моментально завестись, и его способом самовыражения было абсолютное и категоричное демонстративное неповиновение. В этом маленьком городке был спортивный бар, пару ресторанов, гостиница, и ничего другого из развлечений на несколько миль вокруг. Дафф был с ним той ночью; они вышли выпить и по некоторым причинам Стивен стал настолько невменяемым, что ударил кулаком уличный фонарь. Он сломал свою руку и был вне игры примерно недель шесть.

Алан зарегистрировал нас на четыре хедлайнерских концерта в Лос-Анджелесе, которые следовали за туром с Элисом, и мы поняли, что Стивен не сможет с нами играть в это время, так что мы объявили, что нуждаемся в барабанщике для нескольких концертов. В этот же день мы связались с Фредом Карри (Fred Curry), ударником Cinderella, и он не отказал с трудную минуту. Фред изучил сразу же все песни, и мы репетировали с ним в холле гостиницы в Мичигане; мы с Иззи и Даффом на своих гитарах, в то время как Фред разминался на подушках электронных барабанов (drum pads).

Через несколько дней мы узнали, что Элис отменил тур, так что мы вернулись в Лос-Анджелес и начали подготовку к концертам в Перкинс дворце (Perkins Palace в Пасадене). Мы все злились на Стива в то время; никому из нас не нравилось, что, проснувшись на следующее утро после инцидента с уличным фонарем и с гипсом на руке, он снова напился и натворил глупостей. Он снова ширнулся — и последствия не заставили себя ждать.

Когда мы вернулись в Лос-Анджелес, я со Стивеном отправился в Фрэнклин Апартаменты, мебелированные квартиры, сдаваемые внаем, в районе Hollywood и Franklin, снять квартиру за несколько дней до концерта в Перкинс дворце в Пасадене и на некоторое время после. Когда я регистрировался, со мной была Салли. Она появилась в гостинице Drury Hotel в Миссури (Missouri) — которую мы назвали тоскливой гостиницей в Страдании (Dreary Hotel in Misery)— с зеленой картой и полная решимости остаться со мной на некоторое время. Она была из Шеффилда, настоящая английская девочка, так что ей было сложно путешествовать с нами, вне ее привычной стихии, но она справилась. Мы с ней поселились в соседней со Стивеном квартире.

У нас было несколько недель до этих четырех концертов в Пасадене, и разумеется, используя несколько дней свободы в Лос-Анджелесе, я с головой окунулся в ночную жизнь. Однажды ночью приехали Ларс Ульрих и Джеймс Хетфильд из Metallica ( Lars Ulrich and James Hetfield from Metallica), и у нас было несколько неистовых вечеринок. Салли была с нами, и я помню, что там была одна девочка, которую Джеймс хотел трахнуть, и я разрешил им занять мою спальню. Они пробыли там некоторое время, и мне потребовалось войти,чтобы взять кое-что, так что я спокойно открыл дверь и увидел Джеймса, трахающего ее. Он стоял на кровати, бил ее головой об стену, издавая стоны своим оглушительным голосом, просто ритмично двигаясь и рыча, "Это прекрасно! Это прекрасно! Да! Это прекрасно!"

Стивен, Салли, и я интенсивно пьянствовали каждую ночь. Однажды мы пошли в «Кэтхаус» (Cathouse – ночной клуб), и той ночью мы столкнулись с Марком Мансфилдом (Mark Mansfield), имеющим такую же дурную славу, как и Никки Сикс. Наша небольшая тусовка подобралась что надо: Я в тот момент воздерживался от героина, так что мне было безразлично, но у Марка было немного дури, он, Стив и Никки решили ширнуться. Мне не пришлось даже скрываться – они уехали в номер Стива, чтобы накачаться наркотиками.

Позднее мы с Салли пошли домой; у нас было еще немного выпивки в нашем номере. Салли не ложилась спать; я думаю, что она отдавала себе отчет, что происходит в номере Стива. Я не знаю последовательности событий, потому что меня там не было, но те парни сделали свое дерьмо, и в один момент Никки приперся в мой номер. Очевидно, он переусердствовал со наркотой, потому что у него случился овердоз в моей квартире.

Салли попыталась разбудить меня, когда нашла Никки, валяющимся в углу. Я был настолько пьян и утомлен, что ей пришлось затащить меня в душ, чтобы привести в чувство. Это немного сработало: я стал агрессивным придурком, и сломал стеклянную дверь душа. Тем временем, медработники выносили Никки из спальни. Стивен был там, разумеется, обдолбанный. Слава Богу и Салли: она первая позвонила 911. Иначе Никки не было бы с нами.

Несколько часов спустя, Кристина, помощник Дока МакГи (Dog McGee), приехала забрать вещи Никки. Мы узнали, что он попал в клинику Cedars-Sinai, пришел в себя, и пару часов спустя ушел. Я не знаю, что он делал после этого, но легенда гласит, что он действительно вколол себе еще дозу и увековечил вечер в песне "Заведи Мое Сердце”(“Kickstart My Heart”). В любом случае, если бы взгляды могли убивать, Кристина прикончила бы меня. Она относилась ко мне так, будто передозировка Никки была моей ошибкой; как будто это было моя дурь, моя идея, как будто я заставил его. Кристина обычно хорошо ко мне относилась, но теперь она совершенно игнорировала меня. Я больше никогда не разговаривал с ней.

Несмотря ни на что, выступления в Перкинс дворце были одними из лучших концертов, которые у нас были... и Фред Карри играл. Это было ужасно для Стива: он стоял там в своем платке Клинта Иствуда, помятой шляпе, с банкой пива с двумя соломинками и со своей загипсованной рукой. Мне было жаль его. Он играл на тамбурине; он был так зол. Он хорошо относился к Фреду, но и только. Я мог понять это: он должен был сидеть там и наблюдать, как мы хорошо играли — без него — и возвращались домой дружной компанией, которой мы на самом деле никогда не были.

Я не имел никакого отношения к передозировке Никки, но факт, что это случилось в моей квартире, был достаточной причиной для власть имущих для моего наказания, отсылая меня, Салли, и Стивена из Голливуда в Холидэй Инн (Holiday Inn - трехзвездочная гостиница) в Хермоса Бич (Hermosa Beach – город Калифорнии). Это случилось впервые, когда менеджмент придумал способ моего контроля- убрать меня из города в отдаленные районы с менее развитой инфраструктурой. Их намерения были благими, но они никогда не осуществлялись. Хермоса Бич был конечно далеко от Лос-Анджелеса, но одно было очевидно - я застрял в этой маленькой комнатушке с единственным маленьким телевизором и двумя стульями, потому что у меня не было автомобиля. Не было нормальной кухни, не было самого необходимого, и гостиница была слишком далека от города, чтобы можно было удовлетворить все потребности. Не было даже обслуживания номеров.

Стивен жил в соседней комнате, рядом с мной и Салли; и я должен сказать, это было начало нисходящей спирали Стивена. Несколько раз я наблюдал, как в его комнате продолжается все то дерьмо; он вынюхал тонну кокса и всегда рядом с ним была какая-нибудь девочка или кто-то еще для компании. Вспоминая сейчас об этом, я могу просто сказать, что в то время он казался счастливым. Я пил бутылку за бутылкой Джека, поскольку мои отношения с Салли превратились в настоящую войну. Мы без конца ссорились, как только переехали в Хермоса Бич. Она стала более агрессивной, и тогда мое терпение кончилось. Я отправил ее в Лос-Анджелес. В течение следующих нескольких лет я встречался с ней, и был момент, когда она объявилась в ногах на моей кровати... но мы доберемся до всего этого немного позже.

Мы записали Lies в тот период; мы все получили акустический материал и я переписал свои гитарные партии. Это заняло у меня гребаную минуту, которая показалась мне великолепной, потому что каждый день, проведенный в Хермоса Бич, приближал меня к помешательству. На запись гитарных партий альбома Lies мне потребовалось всего два дня; в любом случае, я был так взволнован своим возвращением в Лос-Анджелес, что я сразу же оторвался по полной - жаль, что это продлилось недолго.

Казалось, что мое изгнание продлилось вечность; это был как раз тот случай, когда день равен году. Я был там никому неизвестен: я мог пойти в местный кабак и там не происходило ничего интересного, и местные жители были неприветливы. То место было раем для серфингистов, и когда город считает это своей национально-культурной спецификой, там нет ничего интересного для такой крысы из сточной канавы, какой был я в то время.

Одно время мы активно зависали, затем отправились в Нью-Йорк, чтобы отыграть несколько концертов в качестве хедлайнеров. На разогреве у нас были Zodiac Mindwarp (английская рок-группа 80-х, исполнявшая гротескный (и во многом пародийный) метал/хард-рок), а также EZO (японская хард-роковая группа, 84-89 гг). Эти концерты были поразительными, но я вспоминаю концерт в Limelight (концерт от 31 января 88 г.. в клубе Нью -Йорка). Мы не думали, что все так все случиться: наш план состоял в том, чтобы просто полететь и использовать оборудование другой группы. Я принял снотворное перед вылетом из Лос-Анджелеса, и когда мы пропустили наш рейс, потому что Эксл опоздал, я так или иначе уснул.

Мы всегда путешествовали вместе, и поэтому в ожидании Эксла и очередного вылета я продолжал пить Джек. И когда мы добрались до Нью-Йорк уже настало время идти на концерт; а комбинация выпивки и снотворного на самом деле имеет убийственный эффект. Вероятно я поспал часок в самолете, поэтому по сути был похож на зомби. Мы вышли без предварительного объявления, и принимая все во внимание, это была довольно спокойная ночь. Единственной проблемой стал тот жуткий момент, когда мы должны были играть "Sweet Child o' Mine." Мне потребовались десять минут, чтобы сыграть те первые восемь нот. Я начинал и останавливался, и снова начинал и снова останавливался, пока наконец не подобрал аккорды. Было немного неловко, но и в то же время забавно. Думаю, что именно в ту ночь, я голубем бросился со сцены, а толпа раздвинулась подобно Красному море и я упал на пол. Я полежал несколько секунд, соображая, сломал ли я чего-нибудь себе или нет. Затем вернулся на сцену и попробовал изобразить из себя крутого.

Сыгранный нами концерт в Ritz в Нью-Йорке был чрезвычайно популярен на MTV. Хотя это было не самое лучшее наше выступление: у Эксла были проблемы с голосом, и хотя мы играли не так плохо, предыдущие наши выступления были намного лучше. В любом случае, все было небрежно и фальшиво, настоящий панк-рок, и по одним только этим причинам, данный концерт достоин признания. Эта видеозапись очень важна, потому что отражает сущность группы. Толпа была великолепна, и было очень много незабываемых моментов, все было закончено и сделано прежде, чем я осознал это.

Потом у нас было множество концертов на Восточном побережье, и это было лучшее время Ганзов. Я помню одну особенную ночь в L'Amour в Бруклине, в одном из самых классических мест встречи металла/хард-рока Нью-Йорка. Иззи надрался пивом за сценой, пока мы ждали начала концерта. Но он вел себя спокойно - Иззи всегда был милым в таком состоянии. Той ночью он вел себя не как обычно, проведя весь концерт, сидя на крошечном выступе между верхней и нижней колонками его усилителей. Это было забавно.

Эти концерты были великолепны — все фаны, побывавшие там, знают, что я прав. В тот хедлайнерский период у нас был бесспорно величественный внешний вид. Кое-что изменилось за те месяцы, когда мы продвинулись от разогревающей группы к хедлайнерам; к тому времени мы знали, как сделать наше 45 выступление беспредельным. Мы были отличной разогревающей группой, и когда мы стали играть еще больше, то стали получать больше денег. Хедлайнеры имеют личное пространство; в те ночи, когда в нашем распоряжении был только угол комнаты, мы были единой группой.

Мы вернулись в Лос-Анджелес, и сняли клип "Sweet Child o'Mine", заняв себя этим до следующего тура. То видео было великолепно; это было просто двухдневное безделье с видеосъемкой. Поскольку в нем присутствовал элемент живых съемок, я согласился со всем этим. То уникальное видео запечатлело тогдашних наших подруг, теперь забавно смотреть на это. В то время Алан поручил охраннику Ронни позаботиться обо мне. Он был горячо верен и предан, и я использовал эту особенность его натуры для развлечений. У Алана были самые лучшие намерения, но у меня возникло больше проблем, когда Ронни был рядом, потому что я начал думать о том, как повеселее его провести. Он запирал меня в комнате и караулил в коридоре, если я пытался бежать — потому что я был способен на это. Ронни был опытным; он подыгрывал, он никогда не выходил из себя по-настоящему даже в те моменты, когда я стучал на него. Принимая все во внимание, он был ценным кадром, пока не исчез. Но об этом чуть позже.

Наша следующая работа насторожила всех прежде, чем мы даже согласились участвовать: быть на разогреве у Iron Maiden в их туре по Канаде в мае 1988 года в поддержку альбома “Seventh Son of a Seventh Son”. Мы не особо волновались по этому поводу, поскольку мы знали, что нам не по силам с ними соревноваться. Я ничего не имел против них, меня с ними познакомил Рон Шнайдер (Ron Schneider) из Tidus Sloan, которому нравились Iron Maiden, Rush, Armageddon, и Sabbath, так что я был знаком со всем творчеством Maiden. Я провел много часов, наблюдая за Роном, играющем на своем басу Rickenbacker записи Maiden. Больше всего мне нравился альбом The Killers. Потом я не слышал ничего о них.

Темой Iron Maiden в том туре и в том альбоме было определенное противостояние всесожжению: задник был похож на огромный ледник, из которого появлялся их талисман, Эдди, размороженный из его ледяной могилы или что-то в этом роде. Несомненно, альбом имел шумный успех в Великобритании и считался одним из лучших. Нам казалось все это смешным; нам противно было их оформление сцены и приходилось мириться с тем фоном ледяной сцены у нас за спиной каждую ночь. Мы появились к первому концерту и не смогли провести саундчек, потому что их команда еще не собрала весь ледник. Не говоря уж о Йети.

Возвращаясь к тем временам, нам не оплатили номера в гостиницах, так что мы зависали в автобусе между концертами. Те выступления были интересны; мы настолько не вписывались, что это был вызов. Мы старались хорошо выступать, и в основном нас хорошо принимали; нас не ненавидели и мы не были любимы — мы готовились к каждому выступлению, но и многого не делали.

Мы с Даффом пытались подружиться с парнями из Maiden. Эта группа – британская система, и мы поняли это; у них есть известность, своя команда, и они занимаются этим из года в год. Мы были американской новомодной группой, с куда меньшей популярностью, столкнувшиеся с их гребаными установками. Мы с Даффом уважали это и однажды тусили с ними ночью, играя в дартс и изображая мгновенное родство душ, и это было круто. Это было не сложно: они были превосходными игроками в дартс, а мы – нет, и спокойно относились к проигрышу.

Одно время нам казалось, что мы нашли взаимопонимание с Maiden. Но мы ошибались. Пару дней спустя, Эксл приперся в пищеблок, который был заполнен группой ребят из обеих команд, и заявил о себе. Пищеблок - своего рода священное место для группы в туре: это - нейтральная зона, это – зона коллективного пользования; скорее похожая на очередь у раздаточного стола в тюрьме или армии. Это - то место в туре, где все терпят друг друга. Мы уже отыграли половину этого тура, и Эксл появился там и абсолютно не контролировал себя: он перевернул стол и вылетел как ураган. Он казался таким разочарованным от необходимости своего участия в этом туре до конца.

Тогда и возникла неловкая напряженность между Maiden и Guns. Разумеется, это способствовало тому, что натянутые отношения Желтых – Красных (Yellow—Red) стали взрывоопасными. Среди команд начался гул голосов, и в итоге, общение между двумя группами стало невозможно. Ситуация была неловкая, но мы были вынуждены проводить там время и пройти через это.

Тур Maiden охватил Канаду и продолжился на юге, в Сиэтле и Северной Калифорнии. Не уверен, но думаю, что это был концерт в Bay Area, когда Эксл отказался уезжать из гостиницы на концерт. Насколько я помню, он все еще оставался в своей комнате, когда мы уже уехали на концертную площадку, и Алан был с ним. Немного погодя нам сообщили, что Экслу нездоровится, и он не может выступать. На концерт Maiden собралось много народу, так что Алан настоял, чтобы мы с Даффом вышли и сообщили им о болезни Эксла. Когда мы вышли на сцену, толпа приободрилась и приветствовала нас, пока они не услышали то, что мы должны были сказать. Было очень страшно; я вовсе не желал попасть в такую ситуацию. Как бы там ни было, наша с Даффом новость была воспринята не совсем хорошо — и впервые за всю нашу карьеру мы увидели такую реакцию. Толпа была по-настоящему расстроена — а мы ведь не были даже хэдлайнерами. Мы не ожидали такого от фанов Maiden. Мы понятия не имели, что наши пути пересеклись. Это была приятная неожиданность.

Предполагалось еще несколько концертов с Maiden в Калифорнии, чтобы закончить тур, и хотя никто из нас не хотел выступать в таком составе, нам пришлось подчиниться. Было два концерта в Irvine Meadows, но больное горло Эксла не позволило ему спеть на этих последних выступлениях, у нас не было другого выбора. Я не помню точно, как так получилось, но у Алана было достаточно времени, чтобы выкрутиться и выполнить контракт. В результате открывать шоу были приглашены L.A.Guns, а затем они джемовали с нами. Дафф, Иззи, Стивен, и я вышли с неохотой — в лучшем случае — чтобы отыграть минимальное количество песен. Мы выступили, а затем ребята из нашей команды сказали мне позже, что L.A.Guns пытались испортить наше оборудование; они выключили все усилители, чтобы выставить нас дураками. Предполагаю, Трэйси (Tracii) переживал, что я обыграю его. Как бы там ни было, они попытались кардинально этого избежать, но наши люди уличили их и исправили неполадку. В любом случае, тот концерт прекратил все мирные отношения между Трэйси Ганзом и мной.

Те концерты были последними в том туре. Когда мы вернулись в Лос-Анджелес, я начал тусить с Уэстом Аркином (West Arkeen) и среди окружения группы обо мне пошли беспокойные слухи, что я снова принялся за героин. По правде говоря, я только однажды ширнулся. Но у них были благие намерения: они волновались, что я смогу с собой сделать, пока не начнется следующий тур. И они сильно ошибались. Я отличался буйным нравом и меня сложно было сдерживать. Помня об этом, Алан решил, что Дуг должен взять меня с собой на Гавайи, чтобы немного расслабиться.

Мы с Дугом отправились на Мауи (Maui- гавайский остров), и он был прирожденным игроком в гольф, так что полностью сосредоточился на нем. Я, как предполагалось, впитывал солнце и "расслаблялся"... это был кошмар. Вокруг были одни бунгало; мы арендовали автомобиль на неделю и забили наши маленькие хижины продуктами. Получалось так же дорого как пребывание в гостинице, но на деле гостиницей и не пахло вообще. Предполагался двухнедельный отдых, но я был готов уехать уже через пять дней. Я начал звонить Дугу и требовал заказать билеты на самолет в более интересное место.

- Я готов лететь куда угодно, чувак! - кричал я. - Гребаный остров, почему я здесь?

- Слэш, расслабься, это круто, - сказал он. - Хорошо, куда ты хочешь?

- Все равно! Твою мать. Я хочу в гребаный Нью-Йорк!

В итоге, вместо того, чтобы отправить меня, он вызвал ту горячую стриптизершу, с которой я познакомился в Торонто. Дуг устроил все это, и я был счастлив. Я думал, что теперь смогу расслабиться, но я все так же напивался. Особенно однажды ночью я напился с нею, и не нашел ничего лучше, как разбить все стекла во входной двери нашего бунгало. Я ни о чем не думал вообще; тогда мне казалось это совершенно естественным. Внезапно той ночью раздался стук в дверь, когда мы сидели на кушетке, и вошел этот огромный полинезиец, работающий охранником на курорте, без тени улыбки на лице.

- Вы разбили это стекло? - спросил он.

- Да, - ответил я. - И что?

- Вы должны убрать осколки, - сказал он зловеще. - Вы должны убрать этот беспорядок.

По сути, он был прав; да, я должен был убрать разбитое стекло.

Я вышел из себя. Я платил огромные деньги за одну ночь пребывания там и не собирался убирать за собой.

"Почему бы тебе самому не убрать эти гребаные осколки, чувак?" сказал я ему.

Секунду парень смотрел на меня пристально, затем схватил меня за шею и отбросил к стене. Я не ожидал этого; все, что я знал, - то, что едва мог дышать, и что сильно ободрал свою голую спину об оштукатуренную стену.

Моя девочка сошла с ума и вскочила на спину парня, словно озлобленный Каин. Это не очень помогло; он вцепился в мою шею как питбуль: он сдернул ее одной рукой, но другой он крепко держал меня за горло. Сцена была довольно громкая; уже через несколько минут возле нас собралась толпа. Вышла пара из соседнего бунгало, и полинезиец заметил их, и как будто сработал крептонит (kryptonite – вымышленный полимер, обладающий смертельной властью над Суперменом): внезапно он выпрямился и просто убежал. На следующий день я попытался найти его, но это было бесполезно: он исчез и больше не возвращался; очевидно, он бросил свою работу.

Вскоре у нас был минитур: Алан устроил его, чтобы мы не расслаблялись профессионально. Мы выступали в Фениксе с TSOL (9-10 июля 1988 г. – прим. Тимофеевой), и я помню, что когда появился там, вся наша команда была рада видеть меня. Я загорел, и Дуг был очень горд; ведь именно он взял меня с собой на Гавайи и прочистил мне мозги. Мне показалось это довольно смешным.

Мы отыграли первый концерт, и все было замечательно, но следующим вечером Эксл не появился: он отказался выходить из комнаты. Не знаю, какими способами Дуг и Алан пытались его вытащить, и я до сих пор не понимаю причины такого поступка Эксла, но, на мой взгляд, это был серьезный удар по репутации. Мы были самостоятельной группой; мы были хедлайнерами, и не могли просто простить такое. Существует не так много причин отказа выхода на сцену — если в семье кто-то умер, или ты сам умер или болен, причем смертельно, это простительно. В остальных случаях ты выползаешь на сцену, если это необходимо. Это вызвало цепную реакцию — в тот момент открылись шлюзы дисфункции (the floodgates of dysfunction).

Стивен нашел какого-то продавца наркотиками в Фениксе, и мы с ним вмазали; я не уверен насчет Иззи и Даффа, но нам со Стивом было море по колено. Все, что я помню о той ночи, как наша гостиница представлялась нам огромной пещерой; от моей комнаты до комнаты Стивена казалось шесть миль пути. Эта гостиница была мрачной и унылой: там было множество людей, которым требовался номер для вечеринки после концерта и они были в полном разгаре, так что повсюду ощущалась жуткая, наркоманская атмосфера.

С восходом солнца, Дуг и Алан созвали группу на деловой завтрак. Дафф, Иззи, Стивен, и я по очереди появились в ближайшем ресторане, и подсели к Алану, и он начал говорить о бизнесе. Он сказал нам, что мы чуть было не разрушили все, чего с таким трудом добились. Я с трудом находил в себе силы, чтобы сосредоточиться хотя бы на пару секунд, в то время как Алан продолжал говорить о том, чем это все может закончиться. Мы высказали наше разочарование поведением Эксла и тем фактом, что он даже не появился на встрече. Но мы при этом понимали, что не можем просто так пойти и взять нового вокалиста. Казалось, что Алан нас поддержал и намеревался поговорить с ним. Конечно, ничего из этого не вышло.

Мы вернулись в Лос-Анджелес и отменили остальную часть нашего тура. Затем: разогрев для Aerosmith. Нам полезен в тот момент был микроклимат разогревающей группы. Их менеджер, Тим Коллинс (Tim Collins), начал борьбу с пьянством, и группа потратила миллионы, чтобы вернуться к трезвому образу жизни. И они пригласили разогревающую группу, которая разваливалась на части. Можно себе только представить, что пришлось Алану выдумать о нас, как о крутой группе, чтобы получить этот контракт.

Том Зутот (Tom Zutaut), Алан Найвен (Alan Niven), и Дуг Гольдштайн (Doug Goldstein) прочитали строгое предупреждение Тима Коллинза о том, чтобы не подвергать опасности трезвость Aerosmith, и затем мы встретились с ним лично. Нас разоблачили в его гостиничном номере в Лос-Анджелесе, когда мы заказали выпивки примерно на 1 000 $ , пока он был в ванной. Когда в номер вкатили огромную тележку с едой и напитками, Тим не сказал ни слова, только ухмыльнулся.

- Извини, чувак, - сказал я. - Мы проголодались... и нас замучила жажда.

Таким способом мы показали ему, что не желали расставаться с прежним образом жизни, но мы согласились с несколькими основными принципами. Все алкогольные напитки употреблялись в немаркированных чашках и все бутылки прятались с глаз долой, и конечно никакого упоминания о героине или кокаине. Это не было проблемой: в то время, когда мы принимали наркоту, нам ничего не стоило соврать, поскольку ни один из нас не желал делиться с кем-либо.

Тур начался в июле и продлился два месяца, и я был счастлив работать с одной из групп, которая так много значила для меня. Новый альбом Aerosmith, Permanent Vacation, - первый альбом, написанный приглашенными поэтами - песенниками и содержал лучшие хиты группы за долгие годы, и хотя я не считал особенно крутым обращение к поэтам-песенникам, я был счастлив видеть их возвращение из небытия.

Начало тура Aerosmith было беспокойным: мы стартовали в Иллинойс (17 июля 88 г.- прим. Тимофеевой), и в то время, когда остальная часть нашей группы появилась довольно рано для саундчека, Эксл пропал без вести и появился за полчаса до начала шоу. Я помню, как Стивен Тайлер (Steven Tyler) подошел ко мне и спросил, - Эй... ну и где твой вокалист? - Это стало постоянной фишкой; так он приветствует меня всякий раз при нашей встрече. В самую последнюю минуту появился Эксл, когда все кругом были сильно напряжены, но, несмотря на это мы отыграли достаточно хорошо.

Мы играли на Giants Stadium в том туре (16 августа 88 г. – прим. Тимофеевой), вместе с Deep Purple. Тот стадион таким огромным, и у нас было очень много места на сцене, так что мы могли свободно бегать по ней; мы были всегда хороши в этом. У нас было сорокапятиминутное выступление, и мы играли "Paradise City" дважды, потому что снимали ее для видео. Толпа просто безумствовала. Тот стадион вмещал около восьмидесяти тысяч людей, и, несмотря на то, что он не был заполнен полностью, мы никогда не играли перед публикой, большей, чем эта. Энергия была невероятная. Это был один из тех моментов, когда я действительно понял, насколько популярны мы стали в "реальном" мире. Это был момент прозрения.

Помню саундчек в тот день; я вышел на середину арены, это огромная площадь, и играл на своей гитаре, совсем недолго, и все развесили уши. У нас было очень много ситуаций, начиная с того первого концерта в Сиэтле, с таким же взаимопониманием и энергетикой. Если уж на то пошло, мы были достойны стадионных выступлений с самого начала; мы умели делать вещи, необходимые как для очень маленькой аудитории, так и более масштабным выступлениям.

Мы прошли за кулисы, и я был на седьмом небе от счастья, так что я сел в наш автобус и порадовал себя пятью дорожками кокса и несколькими глубокими глотками Джека Дэниел. Буквально через минуту после этого зашел знакомый фотограф Джин Киркланд (Gene Kirkland) и сказал, что он должен снимать Джо Пери (Joe Perry) для обложки журнала Rip Magazine, и Джо попросил, чтобы я принял участие в съемке. Кокс буквально свалил меня, даже Джек не особо помог; я чувствовал себя Снеговиком Фростом (Frosty the Snowman –герой рождественской детской песенки – прим. Тимофеевой).

Я сказал Джину, что подойду через несколько минут и залил в себя Джека по максимуму, затем я перевернул весь автобус в поисках своих солнцезащитных очков. Я задержался возле зеркала, сделал несколько глубоких вдохов, и вышел как можно непринужденней. Я прогулялся до встречи с Джо, пытаясь не делать резких движений и надеясь, что моя улыбка выглядела более естественной, чем мне ощущалось. Кокс делает тебя параноиком и трудно скрыть эффекты его действия. Я встретил Джо раньше, чем планировал, но я не хотел, чтобы он видел меня обдолбанным. Я смеюсь каждый раз, когда вижу снимки той фотосессии, потому что все мои знакомые знают, что я никогда не улыбаюсь и держусь, как правило, холодно. Так или иначе, я старался сохранять спокойствие, но мое лицо меня не слушалось.

В том туре мы старались вести себя как следует, но Стивен Тайлер был убежден, что мы зависали все время. Он постоянно интересовался, чем мы занимались прошлой ночью. Он приезжал к нам каждый день и спрашивал в своей ритмичной, скоропалительной манере, "Что вы делали вчера вечером? Вы принимали наркоту? Вы трахали девочек?" Стало сложно соответствовать его ожиданиям.

Единственная неприятность, случившаяся с нами и Aerosmith, произошла где-то на Среднем Западе. Был долгий переезд из гостиницы до места выступления, Эксл опаздывал, и первый автомобиль был полон, так что я решил его дождаться. Остальные ребята добрались превосходно, но мы застряли в пробке на двухполосном шоссе. Мы до безобразия медленно двигались вперед, а время шло. Эксл был спокоен, но я очень волновался. Нам, так или иначе, удалось добраться в сопровождении полицейского эскорта за 5 минут до начала концерта. Помню, как пошел в раздевалку, надел новую майку и поднялся на сцену. Я прошел мимо Джо Перри, который просто наблюдал за мной, усмехаясь, как будто говорил, "Ха-ха. На этот раз тебе повезло".

Скоро стало ясно, что, несмотря на радио-хиты Aerosmith, мы приобрели доминирующую привлекательность. Это случилось очень быстро для нас, благодаря постоянным ротациям на MTV " Sweet Child o' Mine": за несколько недель после выхода сингла в начале июня, песня стала хитом номер 1, и мы приобрели больше народной популярности. Мы узнали об этом от менеджмента, но до меня не дошел весь смысл, пока Rolling Stone не появился в туре: они послали репортера, чтобы сделать статью с фото на обложке про Aerosmith, но через нескольких дней, наблюдая за реакцией толпы и за нашими выступлениями, журнал решил поместить на обложку наше фото. К концу тура мы были абсолютно независимыми, производя такой ажиотаж, что в значительной степени озадачивало меня каждую ночь.

Тем не менее, мы по-прежнему были настоящим цыганским табором, поэтому менеджер Aerosmith, Тим Коллинс, прислал каждому из нас прощальный подарок, который был нам так необходим: чемодан. Они подарили нам по алюминиевому чемодану Halliburton, который хранится у меня до сих пор. Тим понял, что мы относимся к такому типу людей, которые могут десятилетиями обходиться без чемодана в туре — и он был прав. Я помню, как был взволнован и благодарен за это; я зашел в раздевалку к Джо и Стивену и поблагодарил их от всего сердца. Они посмотрели на меня как на идиота; теперь я понимаю, что вероятно они понятия не имели об этом подарке их менеджера для нас.

Во время нашего тура с Aerosmith мы сняли свой третий видеоклип. Живые выступления для "Paradise City" были сняты в двух местах; первым был Giants Stadium в Нью-Джерси (New Jersey) и вторым был фестиваль Монстры Рока в Доннингтоне в английском Мидлендсе (the Monsters of Rock Festival at Castle Donnington in the English Midlands) месяц спустя, 20 августа 1988. К моменту выступления на фестивале "Sweet Child" и "Welcome to the Jungle" транслировались по всему миру, и наш альбом входил в Десятку Лучших (Top Ten). На этом шоу мы столкнулись с сумасшедшей реакцией, не виданной нами прежде. Фестиваль побил все рекорды в том году, превысив расходы в сто тысяч марок. Возможно, лучшего места для видеосъемки живого выступления группы и придумать было нельзя, … за исключением факта, что два человека были затоптаны насмерть перед сценой во время нашего выступления.

Аудитория была сумасшедшей, настоящее море подвижных людей. Эксл не раз останавливался, чтобы управлять толпой, но успокоить ее было невозможно. Мы понятия не имели, что в толпе были пострадавшие, не говоря уж об убитых; после концерта мы отмечали в соседнем пабе, вошел совершенно обезумленный Алан и сообщил нам новости. Это было ужасно; никто из нас не знал, что делать: то, что было причиной для празднования, моментально превратилось в трагедию. Это было началом длинного, странного и противоречивого периода.

Меньше, чем через месяц Ганзы представляли "Welcome to the Jungle" на церемонии MTV Video Music Awards и забрали с собой награду, как Лучший Новый Артист Года (Best New Artist Award). Хотел бы я знать, где этот трофей сегодня; предполагаю, что я оставил его в такси, и чем больше я об этом думаю, так нам и надо. Затем, 24 сентября 1988 — спустя почти год, месяц и день после своего релиза альбом Appetite for Destruction в течение трех недель находился в десятке лучших альбомов Billboard. Вот так началось господство нашего террора. По правде говоря, все, чего мы добивались – это быть в десятке hair metal-групп, добиться успеха в своей жизни. Мы, по крайней мере, я, никогда не стремились быть Мадонной; настоящая поп-звезда такого уровня не имеет ничего общего с нашей группой, как мне думается. Но прежде, чем я понял, мы добились своего едва ли не за одну ночь.

После такой заботы о нас, как выпуск альбома, затем годичного ожидания нашего успеха, Том Зутот не собирался позволить нам снижать темпы: он убедил нас сделать акустическую запись сразу же после выхода альбома Live! Like a Suicide, и немедленно ее выпустить. Мы назвали ее G’N’R Lies и выпустили 29 ноября 1988 года. Альбом попал в пятерку лучших через неделю после своего выхода, и неожиданно группа, на которую Geffen особо не рассчитывал, установила рекорд: мы были единственной группой, имеющей два альбома в пятерке лучших одновременно на протяжении всех 80-ых.

Мы уже сокрушили Америку и Великобританию, так что Алан заявил нас в тур по Японии, Австралии, и Новой Зеландии, где только что вышел наш альбом. Япония была этаким культурным шоком; проснувшись на первое утро, я выглянул из своего окна, и все японские игрушки и каждая история о Годзилле, фанатом которых я внезапно стал, приобрели новый смысл. Иззи было хуже, чем мне: он реально завис на неделю до нашего отлета, поэтому чтобы без проблем перенести десятичасовой перелет, он выпил горсть Валиума, едва зашел в самолет. Он проспал весь полет и оставался невменяемым после, так что нам пришлось нести его через иммиграционный контроль. Мы приложили все усилия, чтобы поддерживать его на протяжении всей процедуры, но было не похоже, что он хотел этого.

Когда он проснулся в своем гостиничном номере, не имея ни малейшего понятия, где находится, он позвонил на стойку регистрации, сомневаясь, остановился ли кто из нас в этой же гостинице. Они соединили его с номером Стивена.

- Эй, чувак, это - Иззи, - сказал он. - Мм... где я?

- Эй, чувак! - ответил Стивен. - ты в Японии!

- Нет.

- Да, чувак! Мы в Японии!

- Иди ты к гребаной матери, - сказал Иззи. - Не может быть.

- Да, чувак, выгляни в свое гребаное окно!

Как и любая другая хард-рок или хэви-метал группа, выступающая в Японии, мы зависали в Roppongi - в действительности мы остановились в Roppongi Prince Hotel. Выбирая между разбавленными напитками и некачественными наркотиками, я сразу же измучился, потому что понятия не имел, куда же еще пойти. Большую часть тура я просидел взаперти своего номера, комната которого, следует упомянуть, была размером десять на десять футов, из которых использовалось 50. Разумеется, там была барная стойка, но помимо прочего, я не мог общаться с симпатичными японскими фанатками. Они встречали нас в аэропорту, некоторые из них сопровождали до гостиницы, и караулили в холле или возле входа в гостиницу, на случай, если мы решим выйти. Я был польщен, но находил это довольно странным. Пару раз меня под охраной отвозили в Хард-рок кафе и еще какие-то клубы, и я не видел никакой причины для повторных поездок: псевдо- танцпол рок-клубов, полный приезжих американских моделей, ничего не значил для меня. К счастью, я встретился со знакомой девочкой из Лос-Анджелеса, и это сделало вещи более терпимыми. Иначе, мои воспоминания об этом туре сводились бы к трем вещам: липкий рис, саке, и Джек Дэниэл.

Мы сыграли всего пять концертов и на сверхскоростном пассажирском экспрессе отправились выступать за пределами Токио. Нашим промоутером по Японии был господин Удо (Mr.Udo), который известен сотрудничеством со всеми крупными хард-роковыми группами того времени; он видел самые скандальные группы от Van Halen до Motley, благополучно устраивая их концерты по стране без несчастных случаев. По обыкновению, г. Удо принимал нас за обедом, на котором присутствовали руководители нашего японской студии звукозаписи и важные спонсоры — которые, как нам сказали, были членами Якудзы, японской Мафии. Нас предупредили, чтобы мы не показывали свои татуировки той ночью, дабы не оскорбить Якудзу: в Японии татуировки несут намного больше значения, чем в других странах, и нанесение тату является важным элементом культуры Якудзы. Разумеется, мы не послушались: у Эксла были короткие рукава, и я снял свой пиджак и завернул рукава моей футболки, не задумываясь об этом. Обед прошел в приятной атмосфере, и г. Удо в конце встречи подарил нам в качестве прощального подарка по видеокамере. Эти камеры были добрым жестом, который обернулся для нас проблемой в итоге: ни одному из нас не хватило ума записать их как подарки при прохождении таможни, так что японские власти задержали нас при их обнаружении. Некоторых из нас, по крайней мере: я забыл, к какому времени нам надо было в аэропорт, и думаю, что Стивен тоже. Дафф, так или иначе, прошел контроль, но остальных ребят задержали. После часа допроса, Иззи решил проблему, разбив камеру перед охранниками. Эксл, однако, этого не сделал, и его обыскали по полной программе; я полагаю, что его заставили раздеться догола. В любом случае, мы пропустили наш самолет, ожидая его.

Нашей следующей остановкой была Австралия; у нас был небольшой тур в Сиднее и Мельбурне, и поскольку наш альбом только-только вышел у них, взломав их сознание, мы реанимировали несколько каверов, таких, как "Marseilles" от Angels(австралийская рок-группа 70-х) и "Nice Boys Don't Play Rock 'n' Roll" одной из самых великих рок-групп Австралии, Rose Tattoo (известная австралийская хард-рок группа с 1976 г.). Мы планировали встретиться, и я должен сказать, что лидер их группы, Энгри Андерсон (Angry Anderson), кажется, все-таки был. У Энгри татуировок больше, чем у кого-либо, и он был в точности таким же настоящим и искренним, как я и думал.

К этому времени у нас обнаруживались признаки физического износа по медицинским показаниям из-за насыщенности турами. Они сделали свое дело. Мы были также испорчены явным энтузиазмом американских фанатов, так что Австралия нас немного разочаровала, когда мы нуждались в подъеме. Девочки были сдержаннее и независимее. Они не расталкивали друг друга, чтобы увидеть нас, если встречались на нашем пути. В это время героин снова показал свое уродливое лицо: мы с Иззи столкнулись с кем-то, у кого было немного и ширнулись. Затем мы обнаружили, что в Австралии существует давняя культура героина. Мы принимали наркоту вместе, понемногу то здесь, то там, тем не менее, это не превратилось в каждодневную привычку.

Мы смогли извлечь из этого выгоду и написать немного хороших песен во время этого тура. "Civil War" была инструментальным вариантом, который я написал как раз перед нашим отлетом в Японию. Эксл начал писать лирику, и мы обработали ее на саундчеке в Мельбурне, сначала вступление, затем хэви-секшн (heavy section). Эта песня сложилась очень быстро. После пяти концертов в Австралии мы заглянули в Новую Зеландию, и в этот момент я понял, что выдохся полностью. Это было два долгих года в дороге. В то же самое время я не хотел возвращаться домой, потому что мне некуда было идти.

Когда мы вернулись в Лос-Анджелес, я сделал себе редкий подарок: гитара. Каким-то образом этот коллекционер связался с нашим менеджментом, потому что он хотел продать мне Лес Пол 1959 Джо Перри (Joe Perry's 1959 Les Paul) — Sunburst табачного цвета (Cм. ссылку про эту гитару – прим. Тимофеевой), он фотографировался с ней бесчисленное количество раз. Бывшая жена Джо продала гитару, когда тот сидел на наркоте и у них были трудные времена. И теперь этот парень принес фотографии и всю документацию. Я хорошо знал эту гитару - Джо держал ее в руках на постере Aerosmith, висевшем у меня на стене. У нее была одна отметина (трещина); это была хорошая сделка.

Парень хотел за нее восемь штук (8000 $), и хотя я никогда в жизни не тратил восемь тысяч на что-либо, эта гитара должна была быть моей. Это был довольно волнительный момент, когда я, наконец, взял гитару в свои руки; тот самый инструмент, который сыграл огромную роль в моей жизни, был теперь моим (и я использовал ее в клипе "November Rain"). Я на самом деле чувствовал себя успешным.

Если мне не отказывает память, это было как раз в то время, когда я окончательно отправил на хранение гитару, которую использовал на Appetite и в клипе "Welcome to the Jungle", моя точная копия Лес Пола (и дублирующая модель той, которую я купил). Во время концертов я жестоко обращался со своими гитарами, и к моменту окончания всех этих туров они были серьезно разбиты.

В любом случае, мне требовались две новые гитары для туров, так что я обратился к Gibson относительно двух Лес Полов Стандарт (Les Paul Standards). Они ценили мою преданность, но так как в тот момент я не был высококлассным профессионалом, они не отдали мне их бесплатно, а продали по оптовой цене. Это было прекрасно: я получил два красно- оранжевых Sunburst и тут же заново отполировал их так, чтобы они выглядели не такими новыми и ярко цветными. Я хотел, чтобы они были слегка матовыми и более потрепанными. Одну гитару я использовал в продолжении тура Appetite, на протяжении всего тура Use Your Illusion , и в обоих турах Snakepit. Ее также можно увидеть в клипах "Sweet Child o’Mine" и "Paradise City". Другая оставалась запасным вариантом.

Они видели жизнь, мягко выражаясь. Когда создавался Velvet Revolver, эти гитары были настолько убиты, что я решил не отказываться от них, но использовал как можно реже на сцене – я беру их всякий раз, когда мы играем "Fall to Pieces". Чтобы заменить их, я попросил у Gibson еще одну пару и на сей раз, вероятно, я был чуть большим профессионалом, так что они дали их мне безо всяких вопросов. На самом деле они пошли дальше: они сделали мне модель Лес Пола Слэша (Slash model Les Paul), которая является точной копией тех Стандартов 1988, купленных мною у них много лет назад. Сейчас я использую их на сцене, и они абсолютно точные копии, когда я в первый раз открыл корпус, чтобы посмотреть серийный номер, 001, я думал, что вижу свою оригинальную гитару, вернувшуюся ко мне. У точной копии есть все уникальные трещины, царапины и сигаретный ожог, которые были на моей гитаре. У нее даже есть трещина в грифе с тех пор, как она взорвалась перед моим лицом, а потом ее починили — мы доберемся до этой истории немного позже. Как бы там ни было, гитару назвали Slash Signature – она была абсолютно похожа на мою. Учитывая, что они сделали то же самое для Джимми Пэйджа — они копировали гитару, которую он использовал для The Song Remains the Same и на всех самых известных альбомах Led Zeppelin — мне польстило, что они и со мной поступили также.

 

Глава 9. Не пытайтесь повторить это дома

Когда тур Appetite подошел к концу, я вернулся в Лос-Анджелес, ленивый и нервный; первый раз за два года у меня не было зарезервированного номера и с утра мне нечем было заняться. Я не был дома так долго, что ничто не доставляло мне удовольствия, а привычные вещи казались чуждыми мне. Не могу поверить, что неделей раньше меня отпускали в магазин за продуктами после концертов в Японии. Я был в туре слишком долго, даже забыл, как покупать выпивку и сигареты, но вот что не мог побороть, так это волнение от игры каждую ночь. Я предчувствовал, как получу это волнительное ощущение в полном объеме. Мне нужно было заполнять пустоту. Когда группа распалась, я организовал сольный тур, чтобы навсегда покинуть Л. А. Я опустился как никогда, потому что когда что-то останавливается или замедляется, и когда я не знаю, чем заняться, я становлюсь самым саморазрушающим человеком в мире.

Я не рассматриваю это как грех. Я считаю это эффектом окружающей среды. Двухгодичный тур кого угодно на нет сведет. Тогда я жил слишком быстро и даже представить себе не мог, что со мной происходит. Я ничего не делал медленно или спокойно, поэтому уверен, что просто был не готов остановиться. Наша карьера означала постоянную работу за дозу. И так все время. Так продолжалось пять лет, восемь лет…Мне было восемнадцать. Я занимался этим, мы все этим занимались. Сейчас я был дома; я просто лез на стену.

* * *

Когда-то я был настолько увлечен героином и опиумом, да и вообще всеми наркотиками, производными от мака, что каждый день ходил в библиотеку, чтобы изучить культуру и научные данные о них. Я читал все, что только мог найти, начиная от учебников, объясняющих химический процесс создания наркотиков, и заканчивая книгами по истории, описывающими развитие Триады и других китайских гангстеров, заправляющих их трафиком и контрабандой. Еще я прочитал о всех своих героях рока… они все были наркоманами. Приняв всю информацию во внимание, я решил стать частью этой нарко-культуры, не имея ни малейшего представления о том, что пытаюсь изобразить на своем лице. Во мне появилось противоречие: в городе все сидели на героине, поэтому я им не интересовался. Но однажды я попробовал его и конкретно подсел на него…Я не считал нужным заявлять о своих интересах.

В первой и последней книге о роке, которую я когда-либо читал, было полно рассказов об употреблении героина и других наркотиков; эти книги были очень сенсационными. Я читал «Удар Богов» (Hammer of gods) и «Никто из не выйдет отсюда живым» (No One Here Gets Out Alive), истории Led zeppelin и The Doors соответственно. Они были буквально пропитаны наркотиками, а я в то время просто с ума сходил от них, поэтому читал эти книги только из-за наркотиков; остальное меня не интересовало. Я считаю, что эти книги были написаны только для саморекламы авторов; они выглядели неточными и полными дерьма. Больше я никогда не читал рок-н-ролльных автобиографий.

Короче, я перестал выполнять «домашнюю работу», не изучал жизни других наркоманов в рок-н-ролле. Но, в то же время, мне это было и не нужно: позднее, у меня появилось преимущество по жизни перед Кейтом Ричардсом (Keith Richards), Эриком Клептоном (Eric Clapton) и Рэем Чарлзом (Ray Charles). Думаю, что у каждого настоящего наркомана существует врожденная связь с другими наркоманами. Я понял, что мы разделяли общие интересы, к этой идее меня подтолкнула зависимость. Пока вы этого не поймете, вы будете по уши в дерьме.

В то время героин был для меня в новинку, он был приключением, личным укрытием в моем теле и разуме. Потом я ушел из той среды и очистился, но неизбежный дискомфорт никогда не беспокоил меня. Понимаю, насколько зависимость испортила мое здоровье, но после очищения я часто вспоминаю, как сильно любил ловить кайф.

Так продолжалось какое-то время, и мне захотелось снова испытать те ощущения. Шел 1989 год. У нас был тур по Америке, Канаде, Европе, Японии и Австралии. Мы берегли наш альбом и почти год ничего не предпринимали перед тем как взорвать Top Ten и подняться на первую позицию с нашим синглом; мы сняли три клипа, которые стали постоянно крутить по MTV, каналу, который помог нам встать на ноги, но нам было плевать на все это. Мы выступили на American Music Awards, где исполнили “Patience” с Доном Хенли (Don Henley) на ударных. У нас были туры с друзьями и нашими героями. В конце концов, мы неожиданно стали группой, которую мы привыкли знать, мы были…немного лучше.

Когда по окончании тура Appetite мы вернулись в Лос-Анджелес, мы все отдельно друг от друга поехали туда, откуда отправились в тур: Дафф вернулся к своей подруге Мэнди (Mandy) (на которой женился в 1988 году), Стивен поехал к своей знакомой (точнее, туда, где она жила в то время), Дуг отдыхал в Сан-Диего, Алан вернулся в Редондо Бич (Redondo Beach), Эксл – к Эрин, и только мы с Иззи остались в Международном Аэропорту Лос-Анджелеса (LAX) с нашими новёхонькими чемоданами Halliburton (Halliburton – известная американская компания, производящая различные сумки, чемоданы, чехлы и проч. – Прим. Nusha); у нас не было собственного жилья, куда можно было бы вернуться. Мы находились в подвешенном состоянии. Благодаря деньгам, заработанным во время тура, мы нашли себе дом, к тому же нам уже начали поступать деньги от продаж Appetite, поэтому мы могли больше не работать. Полагаю, все хотели перестать пахнуть розами, но не уверен, что хоть кто-нибудь из нас знал, как это сделать.

Позвонил Иззи и мы поехали к другу Сеймура Касселя (Seymour Cassel), которого назовем Биллом. В Австралии мы вновь попробовали косяки на вкус, поэтому когда вернулись домой, у нас началась ломка. Кроме того, мы оба на подсознательном уровне чувствовали, что после двухгодичного тура вполне их заслуживаем. Как бы там ни было, у Билла всегда было полно самых разных наркотиков, а сам он был очень щедрым человеком.

Когда ты становишься знаменитым, начинают происходить вещи, сопутствующие всеобщей известности: в Голливуде стоит только тебе зайти в бар, как все сразу же захотят выпить с тобой; ты можешь прийти в любой клуб, неважно, нравится он тебе или нет, и сразу же станешь частью круговорота ночной жизни. Когда подобное начало происходить с нами, всем было плевать на то, что у меня могут быть свои планы. В Голливуде было полно этого старого дерьма, и чем больше я это понимал, тем меньше мне это нравилось. Число «приятелей», которые хотели «побухать со мной», росло в геометрической прогрессии, поэтому я стал очень замкнутым. Даже раньше, когда я хотел где-нибудь погулять, то неожиданно для себя открыл, что Голливуд, который мы знали, умер: Cathouse закрыли, а больше в Л. А. меня ничего не интересовало.

Всем в группе требовалось время для отдыха, и для того чтобы оценить нашу жизнь; оно помогло мне осознать, что я позволил себе опуститься в этот соблазнительный героиновый комфортный омут. Он был частью успеха и славы и не был противен мне; на самом деле мне больше ничего не было нужно. Я не хотел ходить по стрип-клубам или искать горячих цыпочек или заниматься другими вещами, соответствующими моему новому статусу. Все, чего я хотел, это потусить у Билла и принять наркотики.

Единственной постоянной вещью, которой я наслаждался в течение своей жизни, были путешествия, этакий контраст, ничего не потерявший на мне. Мне было 23, но ни устойчивой жизни, ни постоянного дома у меня не было с 13 лет; своим домом я считал дома своих подружек или тур-автобус нашей группы. Я жил ради игры на гитаре и бесконечной дороги, все ясно и просто.

Как я уже сказал, Билл не был настоящим дилером, ему просто нравилось время от времени ловить кайф. Обычно он курил героин и полностью сохранял контроль над своими действиями. Я же был полной его противоположностью: я со злостью, одержимостью/навязчивостью относился к героину и страстно желал вновь и вновь вернуться к нему, получая его в как можно большем количестве. Это была первая ночь у Билла, а шприцов для внутривенного введения наркотиков у меня с собой не оказалось, поэтому мы оба просто выкурили его. Но я не мог ждать, поглощая наркотики маленькими дозами, поэтому на следующий день я отправился на поиски уличных торговцев. Вот так началась долгая и кошмарная одержимость героином, которая продолжалась с 1989 по 1991 годы.

Дом Билла находился на Франклин и Вестерн (Franklin and Western) в Восточном Голливуде (East Hollywood), вдалеке от больших дорог; он, его жена и их друзья были по-настоящему клевыми. Мы с Иззи каждый день тусили там, и приноровились к их порядкам. Билл не разрешал колоться в его доме, поэтому я немного курил там, кое-что убирал про запас и кололся в свободное время, когда вырывался, чтобы исполнить поручения или сходить на деловую встречу.

Одной из таких встреч была фотосессия с Иззи для Guitar World, которую проводил Глен Ла Ферман (Glen La Ferman) (Глен Ла Ферман – легендарный американский рок-фотограф, создал немало обложек рок-альбомов, в т.ч. Psycho circus у Kiss и др. Слэш рассказывает о той самой фотосессии со «Столичной» - прим. Nusha). Мы оба были под кайфом, потому что конец недели мы провели у Билла. Помню, мы пришли туда с нашими гитарами, потом упали на пол…ну и все, пожалуй. Так получилось случайно; не уверен, что мы хотя бы сознавали, что мы это сделали. Помню только, что после фотосессии мы вернулись к Биллу.

Хочу заметить, что та фотосессия содержит мою знаменитую фотографию в Rainbow, где я валялся на полу рядом с цилиндром, бутылкой «Столичной», гитарой и другими вещами. Если у вас хорошее зрение и вы внимательно посмотрите на нас с Иззи на тех кадрах, вы с легкостью увидите, каким я там получился. Я был опьянен успехом тура, и вместе с Иззи мы искали такого удовольствия, какое нельзя найти в Голливуде, изображая рок-звезду. Я искал где-то в темноте.

В конце концов Билла арестовали и приговорили к тридцати годам лишения свободы за трехкратное задержание с партиями незаконных наркотиков в особо крупных размерах, которые, по мнению полиции, предназначались «для сбыта». В конечном счёте Билл отсидел одиннадцать лет и вышел на свободу. Перед тем, как его арестовать, за ним установили тотальную слежку, начиная от прослушивания телефонов и заканчивая наблюдением за домом; отслеживалось каждое передвижение. Разумеется, двумя людьми, постоянно приходившими к Биллу, были мы с Иззи; позже Билл рассказывал мне, что копы очень нами интересовались. Возможно, они вынуждали его заложить нас, потому что в то время мы были довольно известными личностями в тех кругах. Но Билл не сделал этого. Да благословит его Господь!

В свете оглушительного успеха группы я решил снять для себя квартиру. Квартира на Ларраби (Larrabee) была первой, которую я приобрел только для себя, под своим собственным именем, и я очень ею гордился. Она была однокомнатной, полностью обставленной мебелью, прекрасной студией, расположенной прямо как гостиничный номер – и мне это очень нравилось. К сожалению, как часто случалось с другими квартирами, в которых я жил раньше, из этой меня очень быстро выселили.

Я снимал ее на длительное время; также, как и Ронни Сталнейкер (Ronnie Stalnaker). Одной из его обязанностей было держать наркотики и проблемы подальше от меня и меня подальше от них. Он регулярно приходил и прибирался в квартире, возможно это был только предлог, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Я никогда не обращал на него внимания, это была слишком забавная головоломка о том, чтобы понять, каким образом мои друзья-наркоманы украдкой приходили в квартиру, оставаясь незамеченными Ронни. Как правило, это был подвиг с их стороны, потому что Ронни жил за соседней дверью.

Ничем хорошим работа Ронни закончиться не могла – он слишком мало заботился о своей работе и захаживал в Single White Stalker – то есть, он ничего не делал, безумно гордился собой, полагая, что он очень верный телохранитель, несмотря на все мои попытки расстаться с ним. Вот например, однажды ночью, когда мы были в туре, я решил закончить вечер броском бутылки Джека в телевизор, стоявший в моем номере, а потом я отключился. Само собой, она разбилась и зашел Ронни. Мы начали выдумывать какие-то небылицы, а Ронни решил, что мы не хотим платить за телевизор. Он высунулся в окно, перелез через наружный карниз и попал в соседний номер, где украл телевизор и заменил им тот, который я разбил. Вот это была преданность.

В другой раз, когда мы находились в Далласе, нас с Даффом поселили в соседние номера, соединенные дверью, и мы пригласили очень много друзей с пакетиками кокаина. Вечеринка продолжалась всю ночь и закончилась лишь после обеда следующего дня. Конечно, все валилось из рук, огромный стеклянный кофейный столик был разбит, а я ходил по всему этому босиком и очень сильно порезался. К тому же кто-то снял разделяющую дверь с петель, перевернул кровати и разбил все лампочки. По мнению Ронни мы слишком плохо себя вели, поэтому он пришел с твердым намерением вывести нас из гостиницы, не дожидаясь указаний управляющих. Он кое-как затолкнул нас в грузовой лифт и незаметно вывел на лестничную клетку, а потом – в автобус. Работники гостиницы следили за любым шумом и, разумеется, они были в курсе, что у нас началась вечеринка, но Ронни сумел отвлечь охрану примерно на час. Мы думали, что находимся достаточно далеко, пока полиция не догнала нас через несколько миль в комфортном магазине, где, если мне не изменяет память, я только что стащил горсть сладостей.

Нас выстроили в ряд на противоположной стороне автобуса и предъявили обвинение в погроме гостиничных номеров. Это стоило нам больших денег, и могу сказать, что это был последний раз, когда я по-настоящему разгромил номер. Уверен, позже я разбил еще пару телевизоров и творил всякие разные идиотские вещи, но тогда был последний раз, когда я участвовал в полном уничтожении, потому что я получил официальное предупреждение.

Ронни был очень преданным, но исполнял свои обязанности не считаясь ни с чем, однако, это не помогло сохранить мою первую квартиру в порядке. Началось все с того, что мой младший брат, Альбион, или «Эш» (Albion, “Ash”), жил там пока я был в туре. Эш великолепно рисует граффити, поэтому когда я вернулся, то увидел, что все стены покрыты потрясающей «настенной живописью», которую я бы не хотел видеть дома. Меня она просто взбесила, но я только лишь сказал ему, что то, что он сделал, было «необдуманным». В конце концов, ему тогда было всего шестнадцать лет. После этого случая Эш присоединился к Conart, одной из самых современных компаний, производящих футболки; дизайн вещей основан на его картинах.

Ронни закрасил «настенную живопись», он все там вымыл, он делал все, чтобы нас не выгнали из квартиры. Она была довольно уютной: у меня имелась микроволновая печь, холодильник, набитый типичными продуктами и специями холостяка. Квартира была небольшой, но ее очень быстро привели в негодность. Кроме того, когда приходил Вест Аркин (West Arkeen), мы курили крэк вместе. Мы курили опиум, слушали музыку и медленно теряли голову. За те сумасшедшие дни, что я провел с Вестом, я наконец-то понял, каким крутым чуваком и чертовски привлекательным заводилой он был. Под влиянием Веста у меня появился еще один друг-музыкант, Джей (Jay), к которому я часто приходил, чтобы получить кайф от героина. Теперь, с учетом всех обстоятельств, мои жилищные условия, несмотря на материальные возможности, медленно, но верно, становились такими же жесткими, какими были, когда я жил в магазине.

В то время я прошел через интересный ряд подружек; и это только малая часть из тех, кто побывал в моей квартире разными ночами. Как-то раз в течение тех месяцев у моего менеджера появилась гениальная идея поручить мне вести церемонию награждения MTV Video Music Awards. Я даже не помню, кого мы награждали, но моей соведущей была порнозвезда Трейси Лордс (Traci Lords), Алан думал, что мне будет интересно находиться там вместе с нею. Очевидно, он видел некие преимущества этой сенсации, что в целом было неплохой идеей.

Итак, я встретился с Трейси за сценой, мы разговорились, а потом начали встречаться время от времени. Она была хороша собой, но немного страдала раздвоением личности – я понял это позже.

Я находился в странном месте; среди знаменитостей, у меня была дурная репутация, но я продолжал придерживаться диких представлений о качестве своей жизни. В то время в банке у меня лежало 15 миллионов долларов, но я не хотел в корне менять свой образ жизни; у меня не было машины, но я был счастлив, снимая однокомнатную квартиру, похожую на гостиничный номер, а большего мне и не надо было – только там я мог отдохнуть от вездесущих проблем. В тоже время, я был довольно вежлив, поэтому рассчитывал пригласить Трейси Лордс на свидание. Кое-как мы свыклись друг с другом.

Но Трейси не хотела появляться со мной на публике; даже если мы вместе шли куда-нибудь, где на нас могли обратить внимание, она подвергала меня идиотским испытаниям, и мне приходилось заходить уже после нее и делать вид, будто бы мы встретились случайно. Вероятно, я был довольно узнаваем, поэтому она настаивала на том, чтобы мы выходили в какой-нибудь темный переулок через заднюю дверь. Вообще, я не думаю, что кому-нибудь, кто видел нас вместе, были интересны подробности; но выход в свет вместе с ней превратился в большой геморрой. Считайте меня идиотом, но я не понимал, от кого она пряталась. Насколько я понял, она хотела остаться в тени, потому что не хотела выглядеть как типичная группис или одна из порно-звезд, с которыми встречаются такие парни, как я. Меня никогда не интересовало чужое мнение по этому поводу и я никогда не понимал людей, которые зависят от того, что говорят другие; на самом же деле, я познакомился с нею только из-за того, что увидел ее фильме, где она стояла раком и выглядела очень круто. Я по-настоящему высоко оценил тот фильм, поэтому рассчитывал на то, что кто-нибудь еще также его оценит. Я не выносил ее бессмысленного беспокойства.

В то время Трейси завязала с порно и работала над карьерой певицы также, как пыталась попасть в нормальные полнометражные фильмы. Вот почему она не хотела выглядеть порно-актрисой, трахающейся с рок-звездой – она хотела полностью измениться. Она уговорила меня сыграть на одной из ее песен и пригласила в студию, находящуюся где-то в Ванкувере, где и записывала свой альбом. Она связалась с самым бесталанным и самым подозрительным «музыкальным продюсером», каких я только встречал в своей жизни. Это все, что я могу сказать. Разумеется, я сообщил ей об этом. Тем не менее, я помог ей выпустить несколько треков, но в целом альбом остался всего лишь забавой.

Все, что мы делали вместе, было очень формальным и слишком правильным; мне казалось, что она живет какими-то своими идеями, забыв о том, кем она является на самом деле. Честно сказать, все, что я хотел сделать, так это залезть к ней в трусы.

Разумеется, как только я стал встречаться с ней, Вест прикупил себе New Wave Hookers (известный порно-фильм 1985 г., где снималась Трейси Лордс – прим. Nusha), поэтому мы смогли ее рассмотреть. Фильм был довольно занимательным, но он только раздразнил меня, потому что после месяца свиданий мы так ни разу и не переспали. Наша «дружба» стала надоедливой и потеряла всякий смысл.

В начале недели позвонила Трейси, чтобы спланировать наше время, и в тот же день пришел Вест с огромной кучей крэка. Мы залипли на следующие два дня, а когда пришла Трейси, чтобы погулять со мной, мы ползали по полу в поисках денег. Я знал, что она вошла, но не мог искать быстрее: мы попали в передрягу, единственным, кто бы справился со всем этим, так только проститутка, работающая за дозу. Моя квартира была безумно грязной на каждом этаже, не помогало даже то, что Вест вел себя как гном: он был всего лишь около полутораметра, у него были густые светлые волосы, которые за два дня курения крэка стали очень засаленными. Обычно на лице Веста была неизменная улыбка, которая становилась все более и более тревожной по мере его опьянения. В тот день он был в стельку пьян и начал откровенно смотреть на Трейси с вожделением. Он был настолько невменяем, что не придумал ничего лучше, чем подойти к книжным полкам, достать New Wave Hookers, показать на обложку и сказать: «Это ты, не так ли? Ты – Трейси Лордс!» Он продолжал ей ухмыляться.

Теперь Трейси принадлежала к такому типу девушек, которых бросил парень, готовый обеспечить их всем, что они хотят в своей жизни: модной одеждой, крутыми тачками, роскошной жизнью. И пока мы были там, я никак не мог дозреть, чтобы понять, что самые крутые девчонки – это брошенные девчонки, такие, как она. Я не понимал этого до конца, потому что с тем образом жизни, который я вел, я едва ли уделял внимание таким тонкостям. Но она пришла посреди дня, в темную квартиру, воняющую как сгоревшие покрышки после нашей 48-часовой крэк-вечеринки. К тому же там находился Вест, низкорослый, стеснительный и пускающий слюни. Ну и я там тоже был, разумеется.

Трейси долго и медленно оглядывалась вокруг. «Я лучше зайду в другой раз», - сказала она своими маленькими надутыми губами. «Я кое-что забыла в машине».

«Да, без проблем!» - ответил я. «Потом мы развлечемся». Я находился под кайфом, и не представлял, сколько времени прошло, однако вскоре я понял, что она ушла слишком надолго и, вероятно, вряд ли когда-нибудь вернется.

Я был этаким одиноким гитаристом со змеей, который делал свое дело во время съемок своего эпизода.

Моим следующим пристанищем стал дом на Голливудских Холмах, который мы с Иззи арендовали целый месяц. Он был частично обставлен самыми необходимыми вещами – кроватями, микроволновкой и всем остальным в том же духе. Мы очень весело проводили время, пока жили там, к тому же, я наконец-то собрался и написал много вещей; я написал “Coma”, а двое из нас в этом же доме написали “Locomotive”; в общем, нас пробило на творчество.

Еще с нами жил Адам Дей (Adam Day). Он был гитарным техником, с которым я знаком с девятнадцати лет. Адам переехал к нам, потому что наша профессиональная дружба со временем только укрепилась, но это был последний раз, когда он пытался жить в непосредственной близости со мной.

В это же время мы снимали клипы для альбома Lies, который занял первые строчки чартов вместе с Appetite. Клип “Patience” снимали в двух местах: сначала в Record Plant, где мы непосредственно записывали песни; там мы отсняли кадры, где играем вживую. Остальную часть – разные номера участников группы – снимали в Ambassador Hotel, где застрелили Роберта Кеннеди (Bobby Kennedy). Тогда он был закрыт для посетителей, но открыт для съемок фильмов и клипов.

У меня было две змеи, которых я приобрел, когда жил на Ларраби: одним из них был шестифутовый краснохвостый обыкновенный удав (boa constrictor) по кличке Пандора (Pandora), его мне подарила Лиза Флинт (Lisa Flynt), дочь Ларри. Другой была девятифутовая самка бирманского питона по кличке Адрианна (Adrianna). Они оба жили в шкафу моей спальни, и их обоих можно увидеть в клипе. Я перевез их в новый дом; помню, как-то во время съемок клипа, я отправил Адама за ними, он вернулся полностью выбитым из колеи – разумеется, без змей.

«Хм, да, хорошо, я пытался взять их», - нервно сказал он. «Но они вылезли из клетки, уползли куда-то и залезли на твою кровать». Поэтому мне пришлось вернуться домой, чтобы принести их на съемки – больше никто не мог этого сделать.

Я очень хорошо помню тот день; я понемногу становился одним из тех музыкантов-наркоманов, кто считает, что занимается слишком банальными вещами и начинают делать это открыто. Я появился на съемках, обсуждаемый светотехниками и операторами, которые целый день толклись там, подготавливая место съемок, а потом заперся в ванной. Я был гитаристом, чья репутация бежала впереди него, поэтому я оправдал их надежды: я оставался в ванной восемь минут, потом вышел, уже под кайфом, и лег на кровать с удавом, обвивавшимся вокруг меня. Я почти ничего не делал, пока они снимали все, что им надо. Не думаю, что хотя бы перекинулся с кем-нибудь парой слов. Все должно быть необычно; 60-е уже прошли; уже шел конец 80-х. В 60-х музыканты путешествовали вместе со своим окружением и занимались похожими вещами. Я был этаким одиноким гитаристом со змеей, который делал свое дело во время съемок своего эпизода.

После некоторого времени проживания на съемных квартирах я наконец-то распорядился деньгами как любой нормальный человек: по совету своего бизнес-менеджера я купил дом. Я все еще понятия не имел ни о своем будущем, ни о том, как распоряжаться финансами; у меня вообще не было никакого желания заниматься всем этим. В то время я не тратил много денег на всякую ерунду; о деньгах я все еще имел лишь теоретическое представление. Собственность никогда не волновала меня, хотя всех вокруг внезапно начал интересовать данный вопрос.

Я нашел дом на Лаурель Каньон (Laurel Canyon), районе Л. А., о котором я вообще не волновался, он напоминал мне обо всех лучших моментах детства и юности. Я купил свой первый дом на Волнат Драйв (Walnut Drive), недалеко от Кирквуда (Kirkwood) и Лаурель Каньон; все знают его как Ореховый Дом (Walnut House). Так совпало, что Волнат Драйв находится рядом с улицей, где Стивен переспал с тридцатилетней женщиной на вечеринке у Алексис много лет назад.

В Ореховом Доме имелось две спальни и маленькая причудливая потайная комнатушка, нуждавшиеся в разработке дизайна, поэтому я счел вполне логичным нанять ту же команду, которая декорировала помещения для съемок клипа “Patience”, чтобы переделать свой новый дом в цыганском стиле. Они нашли все необходимые вещи в недорогих магазинах и антикварных салонах, собрали их в единую композицию и я переехал туда вместе с нашим пресс-атташе Арлет (Arlette). Ее снова наняли, когда мы отыграли те три английских концерта в Marquee. Она вела себя со мной как мама, вероятно, потому что в то время я был беспризорным щенком. Она позволила мне привезти моих змей: Клайда, который жил у Дела Джеймса, а также Пандору (Pandora) и Адрианну (Adrianna). На самом деле я перетащил еще кучу других змей в гостиную ее квартиры с двумя спальнями на Синтия (Cynthia) и Сан-Винсент (San Vincente) в Западном Голливуде, где Арлет до сих пор живет. Она была невероятно щедра, позволив мне привезти туда всех своих домашних животных; к сожалению, ей пришлось столкнуться с моей неистовой героиновой зависимостью: каждую ночь та или иная подозрительная личность крутилась вокруг дома и стучала в мое окно… точнее, в ее окно. Я знал, что она не очень-то и любит моих рептилий, но еще меньше она любила меня, бодрствующего всю ночь, колющего наркотики и неохотно останавливающегося предрассветными часами.

Разумеется, со змеями произошел забавный случай. Сначала Арлет боялась их, но все же вошла, безо всякой моей, настоящего змеиного фрика, поддержки. В конце концов я подарил ей маленького бирманского питона, который вырос до 15 футов в длину (ок. 4,5 м – прим. Nusha). Они стали настоящими друзьями: она плавала, принимала ванны и разговаривала с ним, как с собачкой. Арлет считала, что змея в прошлой жизни была человеком и понимала каждое слово, которое она говорила и, должен заметить, питон вел себя подобающим образом.

Когда я жил с Арлет, она очень беспокоилась моим состоянием и буквально открыла мне глаза: из беспечного алкоголика я превратился в дьявольского нарко-монстра, который нисколько не походил на того парня, которого она знала столько лет. Я знал, что она была права; я знал, что не выгляжу здоровым, да и не чувствую себя таковым. Мы прожили вместе три или четыре месяца, но я мало что сделал для того, чтобы измениться.

Вместо этого я занялся переделкой своего дома. Он, как я и хотел, стал цыганским опиумным притоном: дизайнеры отполировали всю лепнину и паркет, а также перекрасили каждую комнату в темные цвета. Кухню – в темно-зеленый, а мою любимую ванную – в черный. Еще одну комнату перекрасили в полночно-синий, а гостиную – в темно-фиолетовый. Другую комнату выполнили в оттенках сепии, прямо как в старых вестернах. Еще я купил свою первую машину, так сказать, за компанию с первым домом: я приобрел Honda CRX и, как и все машины, которые я когда-либо покупал, она была черного цвета как снаружи, так и изнутри.

В то время я буквально вышел из-под контроля. Помню, пришел на встречу с подрядчиком, чтобы обсудить переделку моей ванной, и решил, что насыпанные четыре дорожки станут лучшим способом растопить лед.

Мы стояли в ванной, он показывал мне тот объем работ, который необходимо выполнить.

«Да, да, круто, чувак», - сказал я. Потом отряхнул подкладку на сиденье унитаза и насыпал четыре широкие кокаиновые дорожки. «Хочешь одну?»

Он выглядел встревоженным: «Нет, нет, спасибо. Я на работе», - ответил он.

«Что ж, ладно, это хорошо», - сказал я. – «Тогда я возьму и твою».

«Не стоит, всего-то восемь часов утра», - ответил он, извиняющее улыбаясь.

В этот момент я был образцом тех кошмаров, которые он когда-либо слышал о рок-звездах, и даже больше, потому что его наняли переделать мою дополнительную ванную и огромное угловое джакузи в солидный террариум, занимавший четверть комнаты. Он собирался пристроить поднимающиеся стеклянные стены от пола до потолка, чтобы оградить ванну, и добавить лестницу из оргстекла, чтобы можно было наблюдать за моими питомцами, где бы они не находились. Я никак не мог дождаться момента наполнения ее деревьями и прочими штуками, которые так любят змеи. В Ореховом Доме у меня жило около 90 змей и рептилий: у меня были и ящерицы, и кайманы, в общем, каждой твари по паре.

Когда же работу закончили и я окончательно переехал в Ореховый Дом, то решил здорово набраться и таким образом отметить новоселье. В маленькой комнатке у меня стоял красивый круглый восточный деревянный стол с замысловатой резьбой и стеклянным покрытием. Со временем он превратился в центральное место всевозможных вечеринок, но ту первую ночь мы с Иззи просидели с одной включенной лампочкой на темно-красной бархатной кушетке. Стоит ли говорить, что я не смог встать на правильный путь.

Вскоре после переезда я снова встретил свою бывшую подружку Салли (Sally). В этом доме моя спальня располагалась довольно высоко, на втором этаже, и представляла собой черную как смоль комнату, так как освещал ее только лампа, стоящая рядом с подушкой. Вокруг изголовья кровати стояли коробки, набитые журналами, также в одной из них валялся пульт дистанционного управления телевизором, который стоял на шкафу в футе от кровати. Светильник, находившийся рядом с кроватью, был антикварным, с абажуром цвета семги, дававшим очень мягкий свет, который мне так нравился. Как бы там ни было, я очень хорошо помню эту ночь. Я лег спать раньше, чем обычно, и внезапно проснулся со странным предчувствием. Я включил светильник, чтобы осмотреться, и увидел ее. Салли сидела в изножье кровати, но я видел лишь силуэт на стене и не сразу узнал ее. Было страшно. В тот период своей жизни я прикупил себе несколько пушек, но тогда при мне их не оказалось, и я несказанно рад этому: если бы я положил их поближе к себе, вероятно, я бы выстрелил в нее; она очень меня напугала.

Попасть внутрь дома было непросто; ей пришлось перепрыгнуть через забор и спуститься по крутой лестнице, потом ей посчастливилось найти мой запасной ключ под ковриком перед дверью – который я, разумеется, навсегда убрал оттуда после случившегося. Ей было плохо, поэтому я разрешил ей переночевать у меня, а утром я отвез ее на Лаурель Каньон (Laurel Canyon) и высадил на углу Сансет. Это была не последняя наша встреча, но больше она ни разу не заходила ко мне домой подобным образом. Все, что я о ней слышал – что она тусовалась где-то в Л. А. и попала в передрягу. В самый последний раз я видел ее в Нью-Йорке, где она крутилась около Майкла Элига (Michael Alig, человек, стоявший у истоков всей современной клубной культуры. Первый в мире человек, придумавший, так называемые, тематические вечеринки. – прим. Nusha) и печально известной компании из Limelight (бар, где работал Андре «Ангел» Мелендес, убитый Элигом и его приятелем Робертом «Фризом» Риггсом 17 марта 1996 года (причина убийства – долг «Ангела» за наркотики). Бар был закрыт федеральными агентами еще до убийства Мелендеса - прим. Nusha). Я слышал, что позже она вернулась в Англию. И очень счастлива сейчас.

Очень трудно быть человеком, который крутиться на задворках общества, если только ты не музыкант или еще кто-нибудь, у кого есть цель ошиваться там. Все остальные становятся лишь беспомощными игроками и выбывают из этой среды. Большинство девушек, встречавшихся с нами, были этакими невинными цыпочками, чьи жизни навсегда круто изменились после встречи с одним из нас, независимо от продолжительности отношений. Тогда мы были неким вакуумом, который сначала засасывает, а потом выплевывает людей; в этом смысле множество людей вокруг нас потерпели неудачу. Некоторые умерли, не потому, что мы им что-то сделали, а от побочного эффекта нахождения в непосредственной близи со славой. Людей притягивала наша пресловутая странная жизнь, они понимали ее неправильно и тонули в нашей пучине.

* * *

Стивен и Дафф приобрели себе дома неподалеку от мого, всего лишь через Малхолланд Драйв (Mulholland Drive), на Лаурель Каньон со стороны Вали (Valley). Они жили на противоположных концах одной улицы. Как я понял, Стив строил свою версию домашней жизни вместе с несколькими цыпочками, а Дафф и его будущая жена, Мэнди (Mandy), вместе поселились в своем доме. Дафф всегда отлично вел домашнее хозяйство, поэтому никогда не был таким расточительным, как я. Я жил менее чем в двух милях от этих ребят, но мы редко встречались; уверен, если бы они были наркодилерами, мы бы встречались гораздо чаще.

Хорошенько все обдумав, я решил, что мне придется немного очиститься перед тем, как мы вновь сможем репетировать. Дафф не хотел ничего со мной писать, когда я находился под кайфом, и я не могу осуждать его за это. Когда в Л. А. вдруг стало туго с наркотиками, это превратилось в большой геморрой, а мое подсознание требовало хоть чем-нибудь заменить тягу к наркотикам. Тогда я запирался в своем доме и прибегал к помощи Доктора Столи (Dr. Stoli – так Слэш называет «Столичную» - прим. Nusha) и его помощников, ну и таким образом отвыкал от наркотиков.

Как-то раз я был под кайфом, и мы с Даффом снова начали разбирать наши вещи и решили составить график репетиций. В то время мы составили его, так и не получив подтверждения от Эксла. Единственное сообщение от него я официально получил от нашего менеджмента, конкретно от Дуга Голдштайна (Doug Goldstein), который регулярно общался с Экслом.

Неважно, что мы были не вместе; Стивен, Дафф и я начали джемовать в Mates, в нашем любимом местечке. Иззи находился не в той форме, чтобы присоединиться к нам: он очень много времени проводил в доме у Билла и, как и я, пошел по темной дорожке. Он очень часто приходил на репетиции, но мы никогда его не ждали. В конце концов, мы пытались быть продуктивными; я понятия не имел, чем занимался Эксл, так как мы не общались, возможно, из-за того, что кое-то из нас вышел из-под химического контроля.

Я снова начал пьянствовать. Я ехал домой после репетиции пьяным в хлам, распугивая людей на Лаурель Каньон. Я ехал со скоростью 90 миль в час (около 145 км/ч – прим. Nusha) на своей маленькой Honda CRX; и если бы врезался куда-нибудь, то запросто бы умер. Я благодарен Богу за то, что никого не сбил, не был арестован и не умер – кое-то наблюдал за мной, видел, как часто я попадал в руки смерти и всегда возвращал меня к жизни.

В одну особо выделяющуюся ночь я развернулся на Лаурель Каньон рядом Кирквуд (Kirkwood), главной дорогой по отношению к моей улице Волнат Драйв. На углу Волнат остановился парень, он собирался выполнить поворот налево и выехать на Кирквуд. Он находился довольно далеко, на моей полосе, но мне казалось, что он стоит у меня на пути. Вместо того, чтобы остановиться или сбросить скорость, я со всей дури врезался в его машину – я сделал это нарочно.

Я пытался сдать назад и уехать, но наши машины сцепились вместе; я разбил ему заднее крыло со стороны водителя, а передняя часть моей машины зацепилась за его машину. И только тогда до меня дошло, что, вероятно, мне не стоило этого делать.

Я сидел там, пытаясь сдавать назад и ломать все вокруг; я вдребезги разбил бампер своей машины, потому что он сильно пострадал от столкновения с машиной того парня. Пока я занимался бампером, этот чувак вышел из машины и подошел к моему окну.

«Чего тебе надо?» - спросил я, искоса поглядывая на него с минуту.

Чувак явно набрался, он был очень растерян, а теперь еще и смущен мною.

«Ты чертовски пьян», - сказал он; причем его речь была немного невнятной.

«Нет, я не пьян», - ответил я. «Это ты чертовски пьян».

Я закурил сигарету, и мы понемногу стали осознавать, что оба достаточно пьяны, и вызывать полицию было бы не лучшей идеей.

«У тебя есть страховка?» - спросил парень. – «У меня нет».

«Послушай… Я не могу позволить себе проблемы с законом», - ответил я.

«Будем считать, что ничего не случилось», - сказал парень.

«Заметано».

Мы осмотрели наши машины; тот чувак уехал, а я разогнал свою малышку настолько быстро, насколько смог. Я поставил машину в гараж и ненадолго присел. От осознания того, что могло произойти в том столкновении, мое сердце бешено забилось. Настал момент истины: последствия того несчастного случая могли бы стать для меня концом всего.

Не нужно быть ясновидящим, чтобы понять, что если мы и дальше собираемся оставаться группой, то нам, Иззи и Даффу, Стивену и мне, нужно писать новую музыку и заинтересовать Эксла, чтобы вернуть его обратно в творческий процесс. У нас было несколько песен в разработке, но нам пришлось притормозить и сосредоточиться. Мы все уже были в работе: снова приходило то самое возбуждение; возвращался настоящий голод и оживал огонь. Мы хотели сделать музыку Ганзов своим главным приоритетом.

Мы продолжали репетировать, а однажды все вместе написали несколько песен; мы приехали в дом к Иззи на Валли Виста (Valley Vista) и Сепульведа (Sepulveda) в Валли, чтобы попытаться написать хоть что-то и посмотреть, о чем же он думал. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять это: я умывался в ванной, когда заметил слой пыли толщиной в два дюйма (около 5 см – прим. Nusha) на душе и ванне. Ею давно не пользовались – Иззи находился слишком далеко. Даже Эксл появился в тот день, и несмотря ни на что, мы начали работать над песней, которая позже стала называться “Pretty Tied Up”. Помню, Иззи принес тарелки и ручку метлы, а еще несколько струн и мы соорудили из них ситар (старинный индийский музыкальный инструмент – прим. Nusha). Стоит ли говорить, что Иззи был под неимоверным кайфом.

Мы практически его не видели; однажды ночью он сильно испугался, и это привело его в порядок. Чем бы это ни было, но Иззи получил такую встряску, что даже не мог говорить об этом. Он сказал лишь, что его отец, приехавший из Индианы, забрал его домой и вот почему и где он очистился. Кстати, он так и остался чистым с тех пор.

Остальные продолжали работать; у нас уже появился кое-какой материал и мы вновь связались с Экслом; он сообщил, что они с Иззи решили написать следующий альбом в Индиане. Не пронимаю, почему; они оба уехали оттуда как только смогли перебраться в Л. А., и я ни разу не замечал, чтобы они подумывали вернуться. В любом случае, наша ситуация была настолько непредсказуемой, что я не собирался ехать в пшеничные поля без гарантии того, что мы хоть что-нибудь будем там делать.

Они намеревались увезти нас подальше от соблазнов Л. А., и я уважал их решение. Эксл хотел вытащить нас куда-нибудь, где бы мы остались одни и сосредоточились на нашем творчестве. Я хотел того же, но не хотел уезжать далеко от мегаполиса, поэтому, в конце концов, мы остановились на Чикаго. Он находился недалеко от Индианы, поэтому Иззи мог присоединиться к нам, когда ему было лучше, или с легкостью вернуться обратно, если чувствовал, что может сорваться.

Мы с Дугом Голдштайном съездили в Чикаго, чтобы подобрать место для житья и репетиций. Мы остановились на Cabaret Metro, известнейшему рок-клубу в северной части города: в подвале дома находилась концертная площадка – отдельный клуб, называвшийся Smart Bar, а наверху располагался театр. Он был прекрасен; мы заняли весь театр и когда наша работа подходила к концу, внизу нас уже ждал самый крутой бар города. Для житья мы сняли двухблочный жилой дом из коричневого кирпича на Кларк Стрит (Clark Street), рядом с поездами надземной железной дороги.

Мы переехали туда все вместе, включая наших техников, Адама Дея (Adam Day) и Тома Мейхью (Tom Mayhew), менеджера и нового охранника Эрла (Earl). Дафф, Стивен и ребята из нашей команды поселились внизу, а Эксл, Иззи, Эрл и я жили наверху. Для меня такое положение вещей было великолепным, потому что в моем расположении находилась большая часть комнаты – Экслу потребовалось более месяца, чтобы присоединиться к нам, а Иззи не провел там и часа. Экслу требовалось время, чтобы решить, доводить ли начатое до конца, что, несомненно, сохраняло некую интригу. В целом же, все, чем мы занимались, было непривычно для нас, но это было только начало.

Тем не менее, мне было все равно, что мы только что переехали всей группой, не считая двух ребят, которых тогда с нами не было, потому что мы с Даффом превратились в этаких увлеченных приятелей-алкоголиков, а километры баров на North Clark Street стали нашей новой средой обитания – разумеется, мы не ходили по ним пешком. В то время в мое суточное потребление входила бутылка «Столичной» объемом полгаллона (около 2 л – прим. Nusha) плюс разная еда, которую я ел во время ночных развлечений. Утром я просыпался и наливал в одноразовый стаканчик 85% водки, добавлял лед и немного клюквенного сока. Я называл это завтраком чемпионов. Дафф был из этой же лиги, поэтому, уверен, он готовил освежающий напиток и помещал его в лед еще перед тем, как лечь спать, и накрывал его подушкой, таким образом, лед сохранял напиток холодным, пока Дафф спал, а утром, благодаря своей прохладе и свежести, он становился предметом первой необходимости.

Каждый день я сидел на полу, маленькими глотками употребляя свой завтрак, пялясь в телевизор, и ждал, когда остальные ребята соберутся и будут готовы к репетиции. Как правило, мы джемовали в Metro после обеда, иногда по вечерам, а потом проводили ночи снаружи и внутри баров. Там мы более или менее развлекались, писали рифы и биты наших песен. Мы были очень сосредоточены на своей работе, но никак не могли закончить хотя бы одну нашу идею без присутствия всех игроков.

Я понял, что для каждого важно существовать во все времена – и наш продюсер, Брендан О’Брайан (Brendan O’Brien) настаивал на этом во время записи последнего альбома Velvet Revolver Libertad. Тогда каждый из Ганзов был сосредоточен – даже Эксл – но у нас отсутствовали навыки работы в группе, и мы понятия не имели, как управлять рабочей ситуацией. Желание было огромным, но нам требовался наставник. Если хотя бы один из нас не приходил на репетицию, мы все равно работали, и это была одна из многих вещей, возвращавших нас к тому, чтобы играть правильно. К примеру, мы с Даффом постоянно напивались в хлам и считали это нормальным, потому что никогда не смешивали выпивку с работой, но после репетиции мы выходили из-под контроля, и из-за этого потеряли Иззи. Тогда он больше не мог вести такой же образ жизни, да и сейчас его позиция не изменилась. В те времена мы не осознавали этого, а если бы даже и осознавали, вероятно, нас бы это не волновало – все, что мы знали – то, что он не приходил на работу, а мы не могли принять этого. Уверен, у Эксла тоже имелись причины заниматься своими делами. Между нами отсутствовало нормальное обсуждение этих вопросов, и в результате мы получили серьезное непонимание. Мы просто никогда не обсуждали наши интересы, ни разу не разговаривали о том, как приспособить правила игры под каждого из нас, вместо этого мы продолжали идти по пути прошлого, полагая, что глобальные перемены привели к столь серьезному внутреннему напряжению.

Вместо появления нового способа решения проблем, они нарастали как снежный ком. Хороший менеджер мог бы резко изменить ситуацию, но у нас его не было. В этом деле Дуг и наш менеджмент оказался бесполезным, казалось, что им не хотелось выделить время для решения этого вопроса. Алану мы все еще не очень доверяли, а Дуг проводил с нами 24 ч в сутки, ничего при этом не предпринимая, но всячески нам способствуя. Он считал, что, вероятно, мы сами знаем, как разобраться с этим дерьмом самостоятельно. И мы разбирались; в творческом плане мы были полностью предоставлены сами себе… но только когда мы все жили как единое целое, проживая пять похожих друг на друга жизней. Сейчас мы стали группой, которой пришлось открыть свое дело, мы упустили много возможностей, энергия покинула нас. Никто не виноват, просто мы уже сделали все самое лучшее, что могли.

Нам пришлось переехать туда без Эксла, и мы считали его отсутствие неуважительным, и эта неуважительность переросла в грандиозную враждебность, поэтому когда он все-таки объявился, кое-кто из нас просто взбесился. Мы были неконтролируемой группой, которая лишь отдаленно напоминала единое целое и растеряла способность правильно организовать свою работу: всю нашу жизнь мы никак не могли прийти к согласию. Мы даже не предпринимали попыток начать по-взрослому заниматься делами. Я бы не назвал это невинностью или наивностью, но все мы тогда баловались, забивая косячок. Никто из нас не остановился, не выбрал момента, чтобы спросить кого-нибудь или себя: «Как дела? Что нам нужно, чтобы собраться вместе, начать работать и наслаждаться?» Нам необходимо было подумать об этом на свежую голову; даже если кто-то один не работал, мы все равно должны были стараться. Но мы этого не сделали. Помимо того факта, что наш менеджмент плевать хотел на наведение порядка, самым значительным катализатором распада группы стал недостаток общения между ее участниками.

Признаюсь, я был упрям, я не хотел каждый день чувствовать себя подчиненным каким-то идиотам. Я считал всех нас равными друг другу, поэтому добросовестно пытался что-нибудь предпринять, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, но у меня не было всего необходимого, чтобы понять чего ждет Экскл, или терпения, чтобы сидеть и разговаривать с ним. Как и в любых других отношениях, когда кое-кто начинает зацикливаться на твоих недостатках, становится трудно оставаться чутким. К тому же мой охранник находился в прискорбном положении. Исходя из всегоэтого, легче всего было просто наслаждаться летом в Чикаго, потому что бары были весьма приветливыми.

В свободное время, которого у нас имелось более чем достаточно) мы с Даффом делали все возможное, чтобы оставаться в форме. Я взял с собой один из моих ВМХ-ов, на котором разъезжал между квартирой и местом для репетиций, прыгал везде, где только мог, и гонял по тротуарам. У меня здорово получалось. Иногда мы с Даффом даже ходили в спортзал, как правило, после наших утренних коктейлей из водки. Мы приходили в один из тех огромных общественных спортзалов Христианской ассоциации молодых людей (YMCA, организация, поддерживающая общественные ценности через программы укрепления духа, ума и тела (спорт, тренинги, обучение), ориентированная на работу с молодёжью – прим. Nusha) вместе с нашим охранником Эрлом, чтобы потягать железо. Мы занимались прямо в джинсах, выполняя подходы в перерывах между перекурами – они придавали нам сил. После занятий мы обычно здорово проводили время в спортбаре, потягивая коктейли. И неважно, насколько взрослее мы стали по возвращении домой или сколько пластинок мы продали или сколько концертов отыграли; в Чикаго мы были никем. Для наших барных покровителей мы были всего лишь парой обычных Джо Смитов, а в Америке Джо Смитов не больше, чем в спортбаре на North Clark Street.

Каждую ночь мы развлекались в Smart Bar (основан в 1982 году, кому интересно, вот оф.сайт - , прим. Nusha), очень крутом заведении, но его рок-сообщество намного отличалось от лос-анджелесского. Шел 1990 год, и в этом месте было полно техно и индастриал музыки, как у Ministry или Nine Inch Nails. Мы не особо общались с местными, потому что держались в стороне от различных типов, но, как бы там ни было, мы все же обзавелись небольшим кругом друзей. Мы подцепили дюжину цыпочек; они чем-то напоминали портретную галерею, но точно помню, что встречался только с одной. Ее звали Меган (Megan) и ей было 19. Меган жила вместе с матерью и младшим братом на окраине неподалеку; она была милой, энергичной девушкой с экзотической внешностью и большой грудью.

Я завел с нею короткие якобы дружеские отношения; днем погрузившись в рутину репетиций, а ночью отрываясь с ней. Это произошло как раз в тот момент, когда появился Эксл, и настроение сразу же изменилось. Несмотря на возмущение, мы были рады его видеть, потому что никто не хотел усугублять ситуацию разборками с ним по поводу его отсутствия. Мы сразу же начали работать, и он даже приходил на репетиции, но мы никогда не были до конца уверены, в какие дни это произойдет. Если мы решали, что все вместе начнем репетицию в 4 или 6 часов вечера, то он мог явиться к 8 или 9, а то и вообще не приходил. Когда же Эксл присутствовал на репетициях, то, как правило, возился с пианино либо сидел и слушал наши наработки. С учетом обстановки, мы решили разработать несколько хороших тем: “Estranged”, “Bad apples” и “Garden of Eden”.

К тому же я считал наше время, проведенное в Чикаго, потраченным впустую, что стало предметом спора между мной и Экслом. Казалось, он думал, что мы вполне нормально работали, а я один все разрушил. Я бы мог почувствовать разницу, если бы он все время находился там, но даже после восьми недель – причем шесть из них мы провели без него – я ощущал, что у нас нет материала, который можно было бы показать; я был расстроен и не готов ждать, когда мы наконец сможем работать все вместе. Среди нас царила слишком темная атмосфера, не располагавшая к творчеству. Еще мы фривольно распоряжались своими деньгами, что я не мог проигнорировать: мы перенесли всю работу на Средний Запад (Midwest), но не сделали ничего, кроме нескольких законченных песен и горстки сырых идей, многие из которых в последствии просто выкинули из головы.

Я пытался остаться там только из-за того, что Эксл приехал в город, но два случая положили конец моему пребыванию в Городе Ветров (Windy City, Город ветров - о Чикаго – прим. Nusha). Первый произошел ночью, когда мы вернулись домой после пьянки в честь праздника итальянской кухни, устроенного на тротуаре перед нашим домом. Я получил возможность наблюдать за беспорядком сверху, потому что, повторюсь, я настоял на проведении всей ночи лежа на крыше автомобиля, на котором мы ездили от бара к бару. Наш любимый ресторанчик итальянской кухни располагался справа на углу и, вероятно, Эксл выбросил весь обед группы на головы нескольких человек, которые каким-то образом узнали, что мы живем в этом доме и забрасывали его вопросами с улицы. (Кстати сказать, не этот случай вдохновил нас на создание названия The Spaghetti Incident; оно произошло от одного из исков против кое-кого из нас, которые заявил Стивен в ходе судебного разбирательства – о котором мы поговорим позже – после своего увольнения. Не помню, чего он требовал…уверен, Эксл и на него когда-то вывалил тарелку спагетти. Полагаю, эта тема тех лет).

Как бы там ни было, после того, как Эксл выкинул наш обед на зевак, он решил разнести ко всем чертям нашу кухню и перебил все стеклянные предметы в доме. И, как мы узнали через несколько дней, во время его бешенства приезжал Иззи; он ехал на машине из Индианы. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что происходит на улице; он сразу же развернулся и уехал обратно, даже не заходя в дом.

Полагаю, кое-кому из нас стоило бы заметить, что Эксл как-то несчастлив и начать действовать уже после первого случая, но мы тогда не придали этому значения и позволили ему поступать по своему усмотрению. Кто знает, может быть, если бы мы выслушали, что он хочет делать, и немного бы подчинились, возможно, он бы не сходил с ума до такой степени. Но кто же мог догадаться, почему он был настолько несчастен? Он приехал сюда в ужасном настроении, и, казалось, что раньше он находился в очень депрессивном месте. Но, чтобы быть честным, скажу, что я в тот момент больше переживал за Стивена, чем за Эксла: он был огромной проблемой, он принес тонны несчастий, а его выходки стали неприятными. По началу я не замечал этого; он прятал кокаин в холодильнике в комнате под лестницей, где мы жили.

Мы тусили вместе и разделяли друг с другом некоторые проблемы, но не понимал, почему Стивен обычно надирался больше всех. У него только лишь начинали блестеть глаза и он сказал: «Эй, чувак…масленка», - и указывал на холодильник.

«Да, хорошо, Стиви. Конечно», - ответил я. Я подошел к холодильнику, достал выпивку и пошел обратно, не зная, что ответить. Я не думал, что он на самом деле хотел, чтобы я заглянул в масленку. Он был чертовски пьян, поэтому я не воспринял его слова всерьез.

«Ты видишь?» - спросил он, дико оскалившись. Он продолжал показывать на холодильник и говорить: «Масленка».

«Да, чувак, я вижу», - ответил я. «Это самый лучший холодильник из всех, что у нас есть. И масленка реально красивая».

«Масленка»

«Так, Стивен… что ты пытаешься сказать?»

Внезапно Том Мейхью понял, в чем дело: Стивен битком набил эту масленку кокаином.

В тот момент у меня не было шансов, но я понял, что нас полностью разоблачили. Не имело значения, какой контроль я пытался установить или что думал каждый из нас, стало очевидно, что Стивен просто безнадежен. Вскоре после того, как группа уехала из Чикаго, мы стали все меньше и меньше общаться; после возвращения в Л. А., он полностью изолировался от нас. Мы были тесно связаны как группа, но за время нашего двухгодичного тура, между мной и Стивеном как людьми появилась большая дистанция, которая переросла в нечто плохое.

Одной из нескольких вещей, которая у нас, как у группы, была общей, являлся всеобщий интерес к альбому Faith No More “The Real Thing”. Он стал фоновой музыкой всего нашего путешествия. Он постоянно звучал из разных стереосистем в нашем доме.

Но это всего лишь лирическое отступление, сейчас о причинах моего отъезда. Последней каплей стала придирка к девушкам, которых пригласили к нам домой однажды ночью. Моя девушка Меган ушла, и я остался в кровати один. Позже ночью я услышал какую-то возню; голоса нескольких людей, доносившиеся из комнаты Эксла. Вообще Эксл проводил большую часть времени в одиночестве; как правило, болтая с кем-то по телефону. Та ночь располагала к встречам.

Моя комната находилась в начале здания, от комнаты Эксла ее отделяла гостиная и длинный коридор, похожий на вагон. В общем, я пошел посмотреть, в чем там дело. Я увидел нашего телохранителя Эрла, Тома Мейхью, Стивена и Эксла в компании двух беззаботных девчонок со Среднего Запада, которых они пригласили к нам.

Мы стали веселиться вместе, было уже очень поздно, стало понятно, что эти девушки переспят с каждым из нас. Они были готовы отсосать каждому в комнате, что мне казалось вполне понятным, но они не захотели трахать нас. Не знаю почему, но Эксл безумно взбесился. У девушек была вполне понятная причина поступать таким образом, но Эксл настаивал на обратном. Этот спор продолжался не больше минуты и закончился миром, но внезапно Эксл взорвался. Он с жестокостью набросился на них, чем сильно шокировал нас. Это было уже слишком. Отец одной из девушек оказался известным офицером Чикагской полиции, и это стало последним ударом…в общем-то, что я и говорил. Утром я собрал вещи и через несколько дней вылетел Л. А., Меган полетела вместе со мной.

Ганзы были такой группой, которая в миг могла развалиться на несколько частей; но это было только половиной возбуждения. Когда у нас находилось общее дело, оно в меньше всего похоже на счастье. Чем больше времени мы проводили по отдельности, тем больше атмосфера творчества превращалась в воспоминания, чем в реальность; нехватка общения и незнание того, что же на самом деле происходит с остальными, мешали нам хоть как-то изменить положение вещей.

На творческом уровне вещи между нами изменились радикально. Песни для Use your illusion I и II Ганзы сочиняли одинаковым способом: начинали с идеи, которую приносил кто-нибудь из нас, а затем дорабатывали ее. Эксл, как правило, занимался текстами; он прекрасно чувствует мелодию, поэтому тексты неплохо сочетались с манерой сочинения песен Иззи, Даффа, ну и моими; создать великолепные гитарные партии было довольно легко, поэтому за очень короткое время у нас появлялись воистину гениальные песни. Между Экслом и Иззи существовала удивительная химия, потому что Эксл знал, как превратить один из простеньких набросков Иззи в великолепную, законченную и гармоничную, богатую мелодией и текстом песню. Замечательный пример тому – “Patience”: Эксл на самом деле полностью поднял эту песню Иззи до чего-то большего. У меня была сильная мелодия и рифы, которые я привязал ко всему остальному. Через какое-то время я начинал писать самую сущность песни с гитарным хуком (хук - вид музыкальной фразы, прим. Nusha), которую Дафф дополнял шикарной линией баса, или я придумывал связующую партию и кусочек припева, и это вдохновило Эксла на написание потрясающего текста.

Когда мы с Иззи приносили песню группе, то, как правило, слова в ней присутствовали частично или полностью, но когда Эксл пел их по-своему…она по настоящему становилась нашей. Вернуться к этому было легко, но к 1990 году мы растеряли общее вдохновение, чтобы творить. Желание собраться вместе и писать песни объяснялось одной вещью: оно походило на повседневную работу. Так круто вдохновляться взаимным сотрудничеством. Нам было очень трудно прийти к этому. По началу мы работали над этим, и, в конце концов, добились результата; все было замечательно и пришло к нам довольно быстро, но все, чем мы занимались, по сути являлось скучной рутинной работой.

Когда я вернулся в Л. А. из Чикаго, то очень разочаровался в группе. Я вновь приехал в Ореховый Дом вместе с Меган. Не знаю, о чем я тогда думал – ведь мы были знакомы совсем немного, но тем не менее она приехала вместе со мной. Остальные ребята из группы, за исключением Иззи, который все еще находился в Чикаго, только через день или два поняли, что я уехал. Они тоже начали собираться назад, но в конце концов Эксл в течение двух недель со дня моего отъезда оставался там. Учитывая, что он был взбешен окончанием нашей с ним «творческой передышки», то он не занимался написанием текстов в приготовленном для наших репетиций месте. Как я понял, он тратил это время на сон и разгром дома, вымещая таким образом свою злобу, а еще он через наш менеджмент, как правило, через Дуга, присылал мне сообщения с упреками. Обычно Дуг звонил мне, как будто бы он работал у Эксла мальчиком на побегушках, и, не могу сказать, что я автоматически верил всему из того, что ему приходилось говорить, но я отвечал настолько честно, насколько было возможно и надеялся, что он передаст Экслу всю правду о причинах моего отъезда. И все же, не считаясь ни с чем, Эксл оставался там еще какое-то время и, думаю, посылал сообщения каждому из нас.

Между мной и Экслом сложились очень интересные отношения любви и ненависти, которые проявлялись всегда. Большую часть времени мы походили на рыбаков, которые практически не разговаривают друг с другом пока ловят рыбу. Потом наступал период, когда между нами царило полное взаимопонимание, когда он приходил ко мне поговорить обо всем, что переполняло его голову. После всего этого наступил растянувшийся надолго период, когда мы находились по разные стороны какого-то невидимого препятствия, о котором даже толком не разговаривали. В течение нескольких месяцев до этого мы снова начали писать песни, у Эксла и Эрин возникли серьезные проблемы во взаимоотношениях, и мы с ним много раз глубоко обсуждали это. Все, через что им пришлось пройти, было очень серьезным: вот например, как-то раз после Чикаго мне пришлось приехать домой к Эрин, чтобы унять ссору, возникшую между ними. У каждой пары бывают внутренние разборки, но если есть хоть одна вещь, на которую я никогда не решусь заявить права, то это внутренние разборки между ними. Что ж, я был другом обоих, поэтому я не очень смог им помочь. Несмотря на все дерьмо, творящееся с Ганзами, мы оставались коллегами по группе и просто друзьями. Если Эксл нуждался во мне, то я всегда был рядом.

Когда я разочаровался в творчестве, моей местью стало саморазрушение наркотиками. Оно было моим оправданием за то, что я скатился вниз по этой дорожке. Это такой типичный для наркоманов феномен. Вскоре после моего возвращения в Л. А. я решил незамедлительно, как только представится случай, заявить о своих отношениях с группой.

Мы жили вместе с Меган, мы были счастливы в нашем новом доме. Она оказалась хорошей хозяйкой, поддерживала чистоту в доме, готовила и делала все очень по-домашнему. Она рано ложилась спать и рано просыпалась, ходила в спортзал, а потом прибиралась и готовила обед. Через несколько недель из Чикаго прилетела ее подруга Кэрен (Karen), и они всю неделю только и делали, что ходили по магазинам. Это был первый день, когда я взял себя в руки и побежал к другу, которого не видел несколько лет: им была девушка периода деньков, проведенных в El Compadre (ресторан в Голливуде, – прим. Nusha). Вообще это замечательный ресторан мексиканской кухни на Сансет и Гарднер, и когда Ганзы еще только собирались, мы с Даффом там постоянно зависали и вели себя так, будто бы это заведение принадлежало нам: приводили туда девчонок, и они сосали у нас или трахали нас под столом, или делали все эти безумные вещи.

Та давняя подруга, к которой я побежал, вообще-то подстригала волосы – мои в том числе – и я полагал, что она все еще этим занимается, но помимо всего она здесь и там продавала дозы – это было то, что мне нужно. Она пришла поздно вечером с пакетиком чистейшего героина, и еще до того, как я узнал его, еще до того, как Эксл вернулся домой, и раньше того, как Меган и Кэрен вернулись из своего тура по Мелроуз (Melrose) и Беверли Хиллз, я снова почувствовал вкус мести.

Меган была одной из тех девушек, которые встречаются с плохими парнями и подсаживаются на наркотики; со мной она прошла огонь и воду. Она была абсолютно невинна; она думала, что влюбилась, но я не думаю, что она подозревала, что получает внутрь или что происходило со мной, когда мы вернулись в Л.А. Мы встретились, когда я был чертовски пьян, и, как я понимаю, на первым взгляд типичное действие героина не сильно от этого отличается, пока вы не подсчитаете количество выпитого. Меган была очень наивна и не поняла того, что я внезапно прекратил выпивать по половине галлона водки в день, что ж я и впрямь вел себя как пьяный, если не хуже.

Между нами продолжались очень милые, очень искренние, прямо как в 1950-х годах, отношения. Она ложилась спать в 10 или 11 часов вечера, а я проводил всю ночь в гостиной под лестницей, заглядывая каждые 4 часа в черную ванную. В какие-то ночи я писал песни на диванчике, в какие-то только пялился на змей. До того как я все понял, было утро, Меган уже проснулась и мы замечательно проводили время, пока я не устал. Она никогда не задавала вопросов, и таким образом какое-то время мы очень счастливо жили вместе. У нас были клички для всего. Каждая вещь для нас была либо «красивой» либо «сладкой», а я обычно был «сладеньким» (“sweetie”). Сейчас я понимаю, что Меган говорила почти как Дженнифер Тилли (Jennifer Tilly, американская актриса, получила номинацию на премию «Оскар» за роль в фильме Вуди Аллена «Пули над Бродвеем», в целом снялась в 27 фильмах).

Как я уже говорил, Меган была очень домашней. Она следила за домом, особенно за кухней, и сделала его полностью пригодным для жизни. Она любила, когда на обед за столом собиралось много людей, ведь это был отличный шанс показать себя. Помню, как-то раз мы с Марком Мансфилдом (Mark Mansfield) завалились к нам домой; мы были под кайфом и хотели чего-нибудь перекусить, но Меган устроила нам банкет: она подала нам несколько блюд из курицы на разных сторонах тарелки, чесночный хлеб и вкуснейший салат, причем каждый прибор был завернут в салфетку – каждый прибор! Она была очень услужливой и, казалось, не заметила, в каком мраке находились мы с Марком. Мы были настолько каменными, что начали играть с едой. Но это не имело значения; к концу ночи Меган сказала мне, что считает Марка очаровательным. Меган была интересна и с других сторон: больше всего ей нравилось удовлетворять меня руками и наблюдать за процессом, а не заниматься полноценным сексом. Подозреваю, у нас были очень странные отношения.

Склонность Эксла к общению через менеджмент сохранилась и после его возвращения из Чикаго и продолжалась вплоть до моих последних дней в группе. Но, возможно, начало ей в некоторой степени положили Алан и Дуг, которые, казалось, внезапно отчаялись снова собрать нас вместе в одной комнате. Альбом GN’R Lies создал огромный спрос, но мы больше ничего не выпустили с тех пор. Мы продали билеты нашего мирового тура, основанного на нашем дебютном альбоме, которому исполнилось уже три года, плюс небольшой EP, включавший всего четыре новые песни. Думаю, большинство других групп не порадовал бы такой успех, но мы не собирались торопиться со следующим альбомом, в большей степени потому, что просто не могли сесть и написать хоть немного материала для него.

О себе могу сказать, что был запущеннее, чем когда-либо; я очень сильно начал увлекаться спидами и по-настоящему наслаждался уникальным типом галлюциногенной паранойи, которая приходила вместе с ними. Никто не приучал меня к спидам; просто я подумал, что они должны быть похожи на наркотик Reese's Peanut Butter Cup (вообще это марка шоколада и конфет, не совсем понимаю, причем тут наркотики, но Слэшу виднее). Кокаин и героин обладали замечательными вкусами, которые, как я узнал, превосходно сочетаются вместе.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, какой эффект оказывает каждый из них; это был бесконечно забавный эксперимент. Я выработал несколько техник, но как правило сначала вкалывал кокаин, а потом приступал к героину. Смешивать их вместе было довольно круто, но чаще я употреблял их по отдельности, потому что любил наркоманский ритуал, момент введения дозы всегда сводил меня с ума.

Спидболлинг был самым лучшим способом прокатиться на американских горках: кокаиновая лихорадка поднимала меня на ноги, потом доза делала свое дело и путешествие принимало замечательнейший поворот; они переплетались внутри и выходили наружу каждый по-своему. Обычно я заканчивал принимать героин до того, как меня подкашивал кокаин; поэтому частенько мне приходилось проходить в шаге от приближающегося инфаркта. К концу тех ночей я очень часто возвращался домой с отчетливым ощущением того, что за мной следят, поэтому я начал думать, что неплохо будет обходить свой дом вооруженным до зубов.

Я купил себе несколько пушек: дробовики 38 и 44 калибров (.38 Special, .44 Magnum) и парочку револьверов. Обычно я держал свой 38-ой за поясом штанов и после того как Меган ложилась спать, после того, как я вдоволь насыщался кокаином и героином, я обходил свой дом, думая о наблюдении, пока не увидел небольшие галлюциногенные фигурки, которые начали попадать в поле моего зрения. Боковым зрением я видел, как они заворачивались и спускались с гардин по шторам или бегали вдоль плинтуса, но каждый раз, когда я пытался внимательнее их разглядеть, они растворялись. Помимо этого, я перестал разговаривать со всеми, кого знал, и начал усиленно заниматься рисованием. Всю мою жизнь мои рисунки служили отражением того, кем я был в то или иное время. В течение того периода я не рисовал ничего кроме динозавров, разнообразных эскизов и логотипов.

Мне бы следовало нарисовать маленьких демонов, которых я никак не мог хорошенько разглядеть или заснять на камеру – поверьте, я пытался это сделать. Как только я начал регулярно принимать спиды, эти маленькие чертята появлялись повсюду. Они были очень маленькими, жилистыми, просвечивающими героями, которых я видел вдалеке, пока они забирались на мой пиджак, когда я ловил кайф. Я даже придумал способ, как с ними познакомиться: я ложился на пол, чтобы расслабиться, в ожидании, пока наладится сердечный ритм, и смотрел небольшое шоу Cirque du Soleil (если есть желание, посетите оф. сайт - , прим. Nusha), а те ребята разбредались по всей комнате. Частенько я подумывал разбудить Меган, чтобы она тоже на них посмотрела. Я даже видел их отражение в зеркале, когда обнаружил, что они расселись на моих плечах и в волосах. Я начал разговаривать о них и видел их настолько отчетливо, что очень сильно напугал своего наркодилера. Раньше, когда я уходил из дома, чтобы купить наркотики, я обычно приходил к нему и принимал дозу, а потом начинал видеть этих маленьких человечков, заползающих на мою руку.

- Эй, ты это видишь? - спросил я, протягивая свою руку - Ты видишь этого маленького человечка, так ведь? Он на самом деле здесь.

Мой дилер только посмотрел на меня без внимания. Этот чувак был наркодилером с очень странным для наркомана поведением.

- Тебе лучше уйти, чувак, - сказал он – Тебе нужно уйти как можно дальше отсюда. Иди домой.

Очевидно, я был слишком плох, чтобы заниматься делом.

Как-то ночью я патрулировал дом вместе с дробовиком и спускался по лестнице из спальни в гостиную. Потом я поднялся по лестнице на площадку к ванной и дошел до навеса, где спала Меган. Как только я подошел к нему, дробовик выпал и выстрелил в потолок над навесом. Меган, к счастью, не проснулась.

Я все еще не спал, когда приехал пожарный расчет. Я валялся там пьяный, когда услышал сирены. Я продолжал лежать и думать: «Вот влип».

Мой дом был вырезан в крутом холме, поэтому маленькое, квадратное окно спальни на втором этаже находилось не так высоко от земли. Я услышал суматоху и попросил кого-нибудь подойти ко мне, поэтому засунул свой 45-ый за пояс и побежал вниз к окну, отбросив тень в сторону, и уставился на пожарного, собиравшегося выбить дверь. Я спросил их в чем проблема, и они ответили, что полчаса назад сработала моя пожарная сигнализация.

Я оценил ситуацию; я убедил их, что огня нет, и Меган ни о чем не узнала. Другим разом, когда она могла бы застать мои ночные занятия, но не сделала этого, стало утро, когда она разбудила меня на диванчике в гостиной. Очевидно, я задремал рядом с иглой, лежащей там.

- Сладенький, - сказала она – Думаю, кошечка с чем-то играет.

Я посмотрел вниз и увидел одну из своих кошек, тискающую иглу, как будто она была мышкой.

Вскоре после этого Дафф начал останавливаться, потому что переживал за меня. Не знаю, почему именно, но все наши разговоры мы вели, когда я высовывался из окна своей спальни, а он оставался в глухом переулке. Я все еще носил пушку за поясом и, разумеется, никогда не приглашал его внутрь, но все было очень круто, потому что получалось, будто бы он и не хотел заходить в дом.

- Привет, чувак! Как дела? - спрашивал я.

- Все отлично, - отвечал он - Эй, что происходит?

- Ничего

- Хорошо, потом, - говорил Дафф, измеряя меня взглядом – Увидимся позже.

- Эй, не желаешь зайти?

- Нет

- Ладно, это хорошо. Увидимся позже.

Сколько себя помню, у моей бабушки все время были проблемы с сердцем до тех пор, пока она не умерла. Когда это случилось, я просто обезумел от горя. Я никогда не думал, что она умрет такой молодой, ей было всего лишь чуть больше 60. Я видел последние моменты ее жизни в больнице; это был единственный раз, когда я хорошо запомнил смерть.

Ночью, после того как я увидел ее смерть на больничной койке, я пошел в Rainbow Bar and Grill и одолжил у Марио (Mario), владельца этого заведения, пару сотен долларов. Разумеется, у меня были деньги, но наличных при себе я никогда не имел; мой бизнес-менеджер неохотно давал их мне по понятным причинам. Марио даже не догадывался, зачем мне нужны деньги, и это был первый раз, когда я вообще у кого-то что-то попросил. Я поехал в Восточный Л. А., чтобы раздобыть дозу, потом вернулся в Голливуд и пересел на переднее сиденье своей машины на обочине улицы. По некоторым причинам я позвонил Иззи; не так давно он начал снимать квартиру на Санта-Монике, и я спросил, могу ли ширнуться в его квартире. Он сказал, что это было бы здорово, поэтому я поехал на своей маленькой Honda CRX по Pacific Coast Highway, постепенно теряя разум от кайфа. Перед тем как приехать к Иззи, я несколько часов кружил по улочкам Санта-Моники как маньяк. Я хорошо помню, как моя машина подпрыгивала на грязных насыпях строительного участка. Не знаю, как машина осталась целой после этого. Я на самом деле не отдавал отчета своим действиям… Не знаю, как я еще ни на кого не нарвался. Когда же я наконец-то добрался до Иззи, он усадил меня на диван, чтобы вспомнить все произошедшее за ночь. Помню, что пока он спал, я смотрел фильм «Представление» (Performance, фильм 1968 года с Миком Джаггером – прим. Nusha), который он взял в прокате… Потом я отключился.

Сейчас, в этот момент 1990-го, Иззи находился на испытательном сроке из-за стычки со стюардессой коммерческого самолета, что считалось федеральным преступлением, поэтому, что и говорить, он держал свой нос чистым. Ему было назначено к своему инспектору, наблюдающему за условно осужденными, на следующее утро, поэтому он оставил меня в квартире. Я встал с диванчика как у себя дома и решил пойти в ванную и принять душ, потому что днем должно было состояться прощание с моей бабушкой.

После душа я пытался принять дозу, все еще находясь под кайфом предыдущей ночи, но считая, что мне это необходимо. Я не мог найти вену; я залил кровью всю ванную, полотенца, стены, раковину – всего и не перечислить. Я продолжал искать вену, пока не задел артерию. Потом я спрятал свои принадлежности в шкафу, стоящем в гостиной Иззи, и отправился прощаться с бабушкой, оставив квартиру Иззи в кровавых пятнах.

Когда я прибыл на прощание, то был законченным наркоманом. Я поздоровался с мамой и братом, но по некоторым причинам я был не готов встретиться с остальными родственниками по материнской линии, и дал им это понять. Я выразил свое уважение бабушке и пошел в ванную, чтобы снова уколоться – доза была довольно большой. Вот каким извергом я был. Когда я появился, моя мама решила, что я плохо себя чувствую для того, чтобы находиться на людях, поэтому предложила мне поехать домой. Я поехал домой вместе с моей бывшей подругой Ивонной, которая тоже пришла на прощание. Лучшую часть дня я провел у Ивонны, но был слишком безрассудочен, чтобы переспать с нею. Я взял такси только чтобы быть встреченным сообщением о том, насколько взбешен Иззи Стредлин. Иззи нашел все шприцы и ложку, которые я спрятал в шкафу, и, мягко сказать, не обрадовался этому. Поняв, что он находится на испытательном сроке и к нему в любой момент без предупреждения может заявиться его инспектор, у него были веские причины злиться.

Вспоминая эти выходки я понимаю, насколько безрассудным и саморазрушающимся я был, но тогда я не знал этого. Сейчас это кажется шокирующим, но в то время для меня это не было большим делом.

Моя бабушка была самым бескорыстным человеком, которого я когда-либо знал. Она отдаст вам свой последний пятицентовик, как бы сильно вы не сопротивлялись. Она всегда поддерживала меня во всех делах, особенно в музыке. В молодости она занималась классической игрой на пианино и вообще была очень способна к музыке. У меня было чувство, что она оживала, когда я прикасался к гитаре; она дала мне денег на мой первый инструмент. Возможно, она думала, что музыка безопаснее и более утонченной, чем нападения на невинных граждан на BMX-ах. Мало кто знал, насколько печальна она была. Ее сын, мой дядя Джекис (Jaques), жил вместе с ней и был всего лишь на 12 лет старше меня. Он страдал синдромом Дауна. Он очень хорошо разбирался в музыке, его вкус был довольно эклектичным, потому что он сам был по-детски простым, живым человеком. Он слушал the Village People, ABBA, the Partridge Family, но он же приучил меня к Джеймсу Брауну (James Brown) и The Runaways.

Моя бабушка покинула этот мир в 1990-м после осложнения сердечного заболевания и попросила мою маму заботиться о Джекисе, но перед тем, как покинуть нас, она очень гордилась тем, что я сделал карьеру в музыке. Мой дядя Джекис скончался в 2004 году.

Вполне возможно, что инерция могла бы убить Ганзов еще до того, как мы бы что-нибудь предприняли, если бы не Rolling Stones. На пике того периода, когда я сидел на спидах, как Белуши (вероятнее всего, речь идет не об актере, а о наркоманах, сидящих одновременно на героине и кокаине, т.к. Белуши на сленге наркоманов означает «кокаин и героин» - прим. Nusha), нам нужна была некая причина, чтобы собираться чаще, чем обычно, когда у нас ничего не было, кроме решительности. Помню день, когда мне позвонили.

- Эй, Слэшер, нам позвонили the Stones, они хотят, чтобы вы открывали их концерт- это звонил Алан - Тур состоит из 4х концертов в L. A. Coliseum.

- Правда? - спросил я – Звучит круто.

- Скоро у них начнется тур и они уже репетируют в Питтсбурге.

- Отлично, летим туда, - ответил я.

Они заказали билеты на самолет, и Алан, Дуг и я отправились туда, чтобы посмотреть на репетицию the Stones. Я уложил пару шприцов, небольшую дозу, чтобы хватило на несколько дней, и я был готов. Я не учел только одну проблему, которая была проблемой для нашей группы с самого начала: по дороге в Питтсбург Алан позаботился об остановке в Огайо, чтобы посмотреть на Great White. Great White… на самом деле не существует ни одной группы, кроме Poison, которую бы мы ненавидели больше, чем Great White, а наш менеджер, Алан Найвен, был и их менеджером. Это бесило Эксла изо дня в день, особенно после того, как Алан притащил Ганзов, чтобы заменить их на концерте MTV в 1988 году в отеле Ritz в Нью-Йорке; по каким-то причинам они не смогли отыграть это шоу. Когда мы пустились во все тяжкие, Алан начал бессовестно использовать нашу популярность для их раскрутки, что стало огромным сомнением для нас, поэтому сделать остановку по дороге к the Stones, чтобы посмотреть на Great White, было глупым проступком со стороны Алана.

Мне было не интересно смотреть на их игру, поэтому я остался в своем номере, чтобы успеть вколоть дозу до продолжения полета утром. У меня круто получалось прятать шприцы и дозы; как правило, для этого неплохо подходил подклад моего пиджака, а внутри ручки легко пряталась упаковка наркотиков. Еще существовала куча способов, но их надо держать в секрете. Во время той поездки я был очень неаккуратным и каким-то образом умудрился сломать шприц.

Это не было проблемой, я позвонил на рецепшен.

- Эээ…здрасьте…это рецепшен?

- Да, сэр, это рецепшен. Чем мы можем вам помочь?

- У меня немного чрезвычайная ситуация. Я гитарист Great White, я диабетик, а мой шприц для инсулина находился в сумке, но ее украли. Через час мне нужно выйти на сцену, поэтому мне заранее нужно принять лекарство. Где-нибудь есть аптека? Вы могли бы отправить туда кого-нибудь?

- Да, сэр, мне жаль это слышать. Сейчас я займусь вашим делом.

- Большое вам спасибо. Я очень ценю это.

Когда шприц показался в моей двери, меня как ветром сдуло. Когда дело касается дозы, наркоманы могут быть очень убедительными и неплохо манипулировать людьми. В любом случае, я не мог вовремя вернуться к делам, потому что в одиночку употребил огромное количество наркотиков в своем номере. После этой ночи мне показалось, будто бы я потерял одну упаковку наркотиков, и я разнес весь номер, как если бы это случилось на самом деле. Я перевернул все, что было можно: заглянул под каждую поверхность, вообще, это выглядело, как будто бы несколько детей строили очень масштабную крепость из всей доступной мебели.

В ту ночь я устроил небольшую вечеринку и создал беспорядок, поэтому мы не могли вовремя прибыть в Питтсбург. Я использовал большую часть своей заначки предыдущей ночью, но мне было просто необходимо принять еще одну дозу, поэтому я попросил Алана разрешить мне немного поспать перед концертом. Я укололся и отключился, поэтому проспал все выступление the Stones. Алан и Дуг неоднократно звонили мне, но я не слышал звонящего телефона. Они оба посмотрели концерт, а на следующее утро рассказывали мне, как круто он прошел.

Алан посмотрел мне в глаза.

- Слэшер, я хочу все изменить, - сказал он – Ты не можешь открывать концерты этих ребят. Ты не в форме.

- Мы сможем это сделать, я тебе обещаю, - ответил я – Только давай сходим на концерт.

Несмотря на свои сомнения, он сделал это.

Я был дьяволом, казалось, что даже другие люди больше беспокоились обо мне, чем я сам. Большинство моих дилеров начало избегать меня. Некоторые, продававшие мне дозы, были очень клевыми, но у них не возникало желания тусить со мной; они только оставляли дозу у задней двери Орехового Дома и ни разу не заходили внутрь.

Тогда же я встречался с мамой, и даже она была очень расстроена. Она предположила, что телефонный разговор с Дэвидом Боуи (David Bowie) окажет лучшее воздействие, чем принудительная реабилитация.

Дэвид был довольно занятым человеком, продвинутым в вопросах химической зависимости. Он спросил меня, что я употребляю и что происходит с моими эмоциями, психикой и группой. Какое-то время я говорил о всякой ерунде, но вдруг заговорил о своих маленьких просвечивающих друзьях, и Дэвид прервал меня. Разговор был довольно запутанным, ведь ему пришлось разговаривать с человеком, которого он не видел с восьми лет, но он все выслушал.

- Послушай меня, - сказал он, – Ты на плохом пути. Если ты употребляешь наркотики каждый день, то это очень плохо для твоего организма. Ты находишься на очень низком уровне духовного развития, когда это начинает происходить. - он сделал небольшую паузу. - Ты открываешь себя для темных сторон своего подсознательного бытия. Ты становишься уязвимым для всех типов негативной энергии.

Я слишком далеко зашел и не мог с ним согласиться: я думал, что мои галлюцинации это хороший способ развлечься.

- Хорошо, это круто, - ответил я. - Да, я думаю, что это плохо… Своевременное замечание.

Когда договорились о концертах с the Stones, все вдруг стали ответственно подходить к тому, чтобы вовремя начинать репетицию; казалось, будто бы у нас снова появился стимул. Тогда Дафф был самым ответственным участником: он каждый день заезжал за Стивеном, терпеливо ожидая, пока он употребит все необходимые ему дорожки; а потом он ехал за мной. Я просил подождать снаружи, пока вкалывал себе предрепетиционную дозу.

За день до начала концертов the Stones мы дали горячий концерт в Cathouse и он прошел на ура. Это был первый раз, когда мы играли за последнее время; у нас накопилось слишком много энергии, которую надо было высвобождать; мы звучали великолепно, это был классический концерт Ганзов. Не обошлось без неприятностей, потому что Эксл очень сильно оскорбил Дэвида Боуи со сцены; настолько, что Боуи ушел в самый разгар концерта.

Дэвид пришел туда с моей мамой, они сидели за столиком рядом со сценой; очевидно, Эксл решил, что перед выступлением за сценой Дэвид приставал к Эрин Эверли. Это было настолько нелепое заявление, что после концерта моя мама спрашивала меня, какая муха укусила Эксла. Возникла неприятная ситуация, но я делал вид, что ничего не происходит и пытался сосредоточиться на положительных моментах. Тот вечер снимался на камеру для будущего клипа “It’s so easy”, который так и не приняло MTV и который ни разу не показывали в Штатах, из-за того что мы отказались вырезать нецензурную лексику из песни.

Нам забронировали номера в Hotel Bonaventure на четыре ночи концертов the Stones, и вот где утром перед первым из них я узнал, что Эксл не собирается выходить на сцену. Его причина – то, что мы со Стивеном сидели на наркотиках. Да, мы сидели… но это к делу не относилось, мы же открывали самих the Stones! Кое-как мы вынудили его отыграть один концерт, и он стал катастрофой.

«Наслаждайтесь представлением», - сказал Эксл, когда мы вышли на сцену, - «потому что оно станет последним для нас. Слишком многие из нас танцуют с мистером Браунстоуном» (too many of us dancing with Mr. Brownstone).

Я был так взбешен этой выходкой, и он был не менее зол на меня за то, что я – наркоман, что добрую половину концерта я простоял лицом к своим усилителям. В ту ночь все были сами по себе, группа звучала ужасно. В таком душевном настроении я ушел за сцену, сел в лимузин и поехал в отель, чтобы принять очередную дозу в своем номере.

На следующий день Дуг сказал мне, что Эксл отыграет оставшиеся концерты, если я со сцены извинюсь перед зрителями за то, что я – наркоман. Было очень трудно проглотить такую пилюлю. В ретроспективе я понимал, почему Эксл выбрал меня, а не Стивена. Из нас двоих я сильнее, и Эксл больше на меня надеялся. Мое присутствие было важно для него; он чувствовал, что я являлся связующим звеном в группе и просто непозволительно было бы дать мне выйти из-под контроля. Я до сих пор не считаю тот публичный жест необходимостью. Под кайфом ты становишься надменным, а так как другого выбора не было, я собрался признаться таким образом. Не думаю, что наркомания стала причиной проблем в группе, но даже если и так, то сейчас не было времени раздувать из нее спор.

Но мне нужно было что-то сделать. Поэтому когда пришло время, я вышел на сцену и предпочел извинениям завести шутливую беседу о героине и о том, что он может с вами сделать, о том, как мы несколько раз попадали в серьезные передряги и о том, как я провел свое время наедине с соблазнительным зверем. В большей степени это было развлечением, чем чем-либо еще, потому что я не хотел, чтобы публика рухнула на пол. Когда я что-либо рассказываю, то говорю немного невнятно, поэтому думаю, что упоминание «реальности наркотиков» и всего остального, что я там наговорил, вполне можно считать извинением. Пока я говорил, мы играли длинное вступление к “Mr. Brownstone”, поэтому с точки зрения публики это выглядело как импровизированное вступление к песне.

Чем бы оно ни оказалось, Дуг сказал Экслу, что я выполнил его условие (потому что он отказывался выходить из гримерки, пока я до конца все не сделаю). Эксл остался доволен, и как только он вышел на сцену и мы заиграли “Mr. Brownstone”, вернулась атмосфера единой группы. Внезапно вернулся дух нашего товарищества, то есть личные споры отошли на второй план, а мы сосредоточились на исполнении.

То второе шоу был неплохим, третье – еще лучше. Чертовский концерт стал чертовски превосходным – мы выложились по полной. Короче говоря, те концерты стали бесценным опытом. Они объединены в цепочку бутлегов, и все, кто находился там тогда, помнят их очень хорошо: даже по ночам, когда мы спали, развлечения, тем не менее, продолжались.

Как я уже говорил, the Stones смотрели наши выступления все четыре ночи, потому что тогда мы напоминали им их самих в молодости. Но я никогда не тусил с ними. Я был слишком напряжен. Несмотря на все, что я наговорил со сцены, единственное, о чем я беспокоился, это как бы поскорее вмазаться, когда будет взят последний аккорд. Обычно я делал это на парковке, просто не мог дотерпеть до отеля. Меня очень сильно вдохновили те концерты, я начал верить в группу и писать наш альбом, как будто бы «я был чист». Это излюбленная молитва наркоманов.

В течение всех четырех ночей мне требовались наркотики; однажды я даже ушел из отеля и поехал в Голливуд за дозой, а потом вернулся в центр города на концерт. Ты можешь достичь определенного уровня – выступать в Колизее – но если ты наркоман, то ты существуешь в неком мерзком мирке поисков точек продажи наркотиков на улице, как и самый обычный законченный торчок. Ты делаешь это, а потом возвращаешься к своим остальным реалиям.

Я не хотел, чтобы это произошло снова, поэтому перед третьим концертом я пригласил дилера, назовем его «Бобби» (Bobby), за сцену, поэтому он смог прийти, принести мою дозу… и посмотреть концерт. Я сидел за сценой и ждал его, и незадолго до начала концерта у меня началась ломка. Часы продолжали тикать, а я понял, что не могу играть; я был само беспокойство, потому что если бы он не пришел вовремя, я бы не смог выйти на сцену. Я ждал, я звонил ему, я пытался сохранить внешний вид. Я звонил ему. Он не отвечал. Ей-Богу, Бобби приехал за 10 минут до начала концерта. Я заперся в ванной в трейлере, который мы называли гримеркой, получил кайф и вздохнул с облегчением. Это было нехорошо. Эксл всегда находил причину, чтобы сделать то, что хотел, но такое видение бытия не могло работать на том уровне, на котором мы находились. Когда ты занят героином, тебе уже не до музыки. Я забыл об этом. Стивен находился в таком же дерьме, но с тех пор как я снова очистился, я вообще не понимаю, что с ним происходит.

Наркотики стояли между тем, где мы находились, и тем, куда хотели попасть; и с момента, когда концерты the Stones вернули в группу творческое взаимопонимание, мы взялись за эту проблему, как только могли. Дуг решил, что может мягко повлиять на Стивена, предоставив ему отпуск на эксклюзивном гольф-курорте в Аризоне. Стивен знал о намерениях группы, поэтому, во всяком случае, в теории, он хотел принять в этом непосредственное участие. Он согласился, что для полного счастья ему не хватает недели, проведенной в пустыне с прохладным бассейном вдали от Л. А.

Я был более трудным животным: я понял, что реабилитация не пройдет успешно и никто не будет за мной ухаживать. На самом деле со мной никто не разговаривал на эту тему; им приходилось верить, что я все сделаю сам. И я собирался это сделать; я размышлял о том, как отойти от ночей, проведенных под кайфом в Ореховом Доме. Врач прописал мне Buprinex (бупренорфин, применяется для лечения наркотической зависимости – прим. Nusha), который блокировал опиум. Он дал мне ампулы с ним и шприцы. Это было дорогостоящее лечение, но тот чувак принадлежал к типу Докоторов БудьЗдоров (kind of Dr. Feelgood), а не к типу ребят, у которых есть настоящая законная практика, чтобы заявлять о чем-либо.

Я взял все это с собой той ночью, когда вдруг решил присоединиться к Дугу и Стивену в Аризоне. В то время она представляла собой цельную картинку: Аризона была великолепным местом, чтобы начать пересматривать свои привычки. Я сказал Меган, что у меня есть кое-какие дела с группой и что я вернусь через четыре дня. Я заказал билет на самолет, вызвал лимузин и позвонил наркодилеру, чтобы сообщить, что я знаю, кто работает по дороге в аэропорт. Я все просчитал: я затарился кокаином и героином, упаковал все ампулы Buprinex, чтобы провести отличные продолжительные выходные на гольф-курорте.

Я не сообщил ни Дугу, ни Стивену, что прилетаю, поэтому когда приземлился там ночью, был полностью предоставлен самому себе. Вокруг города почти ничего не происходило, но мне было все равно.

- Эй, долго нам еще ехать? - спросил я у водителя лимузина.

- Около 45 минут, сэр, - ответил он.

- Хорошо. Слушай, ты можешь остановиться где-нибудь, чтобы взять столовые приборы? - спросил я. – Я взял с собой немного еды, и сейчас очень хочу есть.

Мы ехали еще около 20 минут и остановились у Denny’s (; сеть ресторанов быстрого общественного питания). Он вышел и принес мне нож и вилку, завернутые в салфетку. Великолепно, подумал я.

- Эй, - сказал я. – Слушай, мы можем еще где-нибудь остановиться? Мне нужен полный набор столовых приборов.

Еще через 15 минут мы снова остановились и в этот раз мне принесли ложку. Я немедленно поднял перегородку между водителем и мной, вытащил свои наркотики и начал готовить свою порцию.

Я вмазался и расслабился, пока мы ехали в отель. Ландшафт Аризоны, местами покрытый мелким кустарником, внезапно стал выглядеть более приветливым, а тонированное стекло сделало его более роскошным.

Когда мы приехали на курорт, the Venetian (один из богатейших курортных комплексов Америки – прим. Nusha), мне выделили одноместный номер. Он не походил на те номера, к которым я привык, потому что само заведение не выглядело как отель: это была композиция бунгало вдоль великолепно подстриженного газона для гольфа…прямо как в гостинице, в которой Дуг поселил меня на Гавайях, чтобы подумать обо всем. Мой номер был великолепен: вокруг кровати висели легкие белые занавески, еще там находился камин в стиле необожженной глины, и ванная с огражденным стеклом душем – прямо как в высококлассном спа. Он был настолько расслабляющим, что я мог думать, что нет лучше терапии для успокоения моей души, чем употребление кокаина и наркомании ночи напролет.

Я тут же забыл, что то, что я взял с собой, было рассчитано на четыре дня – я вел себя так, будто бы у меня был повод для праздника. Уже через час я употребил героин. Это общая проблема для наркоманов: когда ты под кайфом, ты находишься в умиротворенном состоянии, все прекрасно и спокойно, и вот тут-то ты и начинаешь строить планы; ты считаешь, сколько дури тебе еще необходимо. Потом ты начинаешь вводить дозу, и все меняется. Ты переоцениваешь все, чем занимаешься; ты находишь причины, почему ты можешь и должен сделать это прямо сейчас. А когда ты сделаешь это, ты найдешь причину, зачем ты должен оставить все так, как есть, потому что тебе больше ничего не хочется.

Ты делаешь все эти сумасшедшие, идиотские вещи, потому что когда оно приходит, в первый день, когда ты пробуешь героин, время, когда ты попробовал и полюбил его, когда твоя система еще чиста и естественна, тогда наступает самый лучший кайф за все время употребления наркотиков. Ты проводишь остаток карьеры в попытках еще раз испытать тот самый кайф, но это невозможно, поэтому ты решаешь, что если будешь и дальше сидеть на наркоте, то сможешь вернуться к тому самому моменту. Ты испытываешь разные способы употребления наркотиков, но ты гонишься за приведением. Тебе необходимо получать кайф, чтобы чувствовать себя нормально: ты не хочешь чувствовать себя плохо, колешься, чтобы почувствовать облегчение. Но когда у тебя уже несчетное количество этого дерьма, ты все равно пытаешься словить свой первый кайф – и перед тем, как ты поймешь это, однажды ночью ты употребишь все, что рассчитывал употребить за четыре дня. Твое тщательное планирование катится ко всем чертям.

Не было причин прекращать вечеринку, и, как я понял, у меня имелось бессчетное количество кокаина, чтобы вернуться к уколам. Не важно, насколько педантично ты обращаешься со смэком, он, как правило, хорошо идет перед кокаином. А когда ты начинаешь по-настоящему колоть кокаин, галлюцинации становятся настолько реалистичными, что ты уже больше не можешь говорить себе, что ты всего лишь под кайфом, и это твой разум выкидывает всякие штучки. Это похоже на отравление, но с абсолютно противоположным положением. Оно пугающее и реалистичное, но вместе с тем в целом не психоделическое. В моем случае было насилие и ужас. В прошлом я наслаждался этим элементом наркотиков, но сейчас я в завязке.

В ту ночь я колол кокаин только ради самого процесса. Я уже говорил, насколько люблю, когда игла проходит через мою кожу, проникает в вену, и я чувствую, как наркотик растекается по всему телу и поглощает его. Мне все еще нравился ритуал; приготовление, фильтрование и отключка вызывали не меньшее наслаждение, чем сам кайф. Я несколько часов был полностью занят всеми этими делами.

А потом начали происходить странные вещи. Я начал бой с тенями монстров, которых я видел на другой стороне занавесок, окаймлявших огромную, королевского размера кровать. Я прыгал и раскачивался, как будто бы занимался в спортзале. Этот бой с тенью продолжался всю ночь до восхода солнца, когда все тени исчезли и моя активность сошла на нет. Я как-то сразу вышел из транса и решил, что должен найти Дуга и Стивена.

Первым делом я решил принять душ, чтобы немного взбодриться. Но перед этим я сделал последнюю кокаиновую инъекцию. Я чувствовал себя великолепно, когда стоял под дорогим душем, выполненным в стиле дождя. Пока я находился под прекрасной струей горячей воды, меня начали одолевать кокаиновые галлюцинации, причем они беспокоили меня еще больше, чем в ту ночь или когда-либо до этого: весь дневной свет проходил сквозь слуховое окно, но я видел длинные тени, появляющиеся в углах. Они подкрадывались о мне по полу, залезали по душу и принимали очертания теневых монстров, с которыми я дрался раньше. Они были справа от меня, в стеклянной двери, а я не собирался позволять им захватить меня, поэтому со всей силы ударил их, разбив стекло на маленькие осколки, разлетевшиеся по всему полу. А я стоял там с порезанной рукой, под водой, парализованный, напоминающий параноика, и осматривал ванную в поисках остальных врагов. И вот тут-то появились мои маленькие приятели.

Для меня они выглядели как герои «Хищника» («Predator»), но меньшего размера и они светились серо-голубым светом; они были жилистыми и мускулистыми, с такими же головами, украшенными дредами, похожими на каучук. Обычно они были милыми, добродушно настроенными, но эта галлюцинация стала зловещей. Я видел, как они собираются в дверном проеме, там была целая армия, вооруженная автоматами и каким-то оружием, похожим на гарпун.

Я жутко испугался; я побежал прямо по стеклу, рассыпанном на полу; и закрыл раздвижную стеклянную дверь ванной. Кровь начала образовывать лужицу подо мной, стекая по моим ногам, но я ничего не чувствовал. Я в ужасе увидел, что Хищники просовывают свои конечности между дверью и дверным проемом и уже начали отодвигать ее. Я навалился всем своим весом на нее, чтобы удержать ее закрытой, но это не помогло; они победили, а я, потеряв равновесие, рухнул на осколки стекла.

Я решил спасаться бегством: я разбил раздвижную стеклянную дверь, порезавшись и забрызгав кровью обломки, валявшиеся по всей комнате. Когда я выбежал из бунгало, яркий солнечный свет, шокирующая зелень травы и цвета неба оказались слишком сильными, все было слишком ярко и резало глаза. Все происходящее в моем номере было довольно реалистичным, поэтому в таком состоянии я оказался не готов вот так внезапно выйти из-за задернутых занавесок на яркий солнечный свет.

Я просто выбежал… голый и истекающий кровью, на дорожку, прочь от армии Хищников, которых я видел на своих плечах каждый раз, когда оборачивался назад. Мне необходимо было сделать передышку, поэтому я воспользовался открытой дверью другого бунгало. Я спрятался за дверью, потом за креслом, но Хищники начали заполнять всю комнату. Там находилась горничная; она заправляла кровать и начала кричать, когда увидела меня. Она закричала громче, когда я попытался использовать ее в качестве живого щита, чтобы защититься от маленьких охотников, идущих по моему следу.

Я снова спасался бегством; я бежал на максимальной скорости через весь парк со светящейся армией, висящей у меня на пятках; цвета и окружавшая меня обстановка тоже добавила остроты моему слабоумию. Я понял это позади главного клуба и забежал в заднюю дверь и попал на кухню; все повара и их помощники пришли в ужас, поэтому я выбежал оттуда и попал в вестибюль. Там повсюду были гости и их вещи, и помню, что схватил сзади хорошо одетого бизнесмена, стоящего там вместе со своим багажом, и я начал использовать его в качестве живого щита. Казалось, он был не против, и я поверил, что он может задержать Хищников на безопасном расстоянии, но я заблуждался. Они уже добрались до меня и начали залезать по моим ногам, готовя свои маленькие пушки. Бизнесмен не хотел иметь со мной ничего общего; он высвободился из моих рук, поэтому я заперся в кладовке где-то недалеко от кухни. Когда собралась толпа, я снова выбежал наружу, увидев лишь темноту и убежище в сарае, где я прятался за газонокосилкой до тех пор, пока галлюцинации не пропали.

К тому моменту я был готов к общению; приехала полиция и вместе с толпой зевак они нашли меня в моем тайнике. Я больше не видел Хищников, но когда я давал показания полицейским, то очень запутанно объяснил, что они гнались за мной по всему полю, пытаясь убить меня. Я все еще был под кайфом, поэтому рассказывал историю не упоминая о собственном состоянии. Все, что находилось вокруг меня, продолжало быть очень странным, даже когда Стивен пробился сквозь толпу и протянул мне треники. Полицейские привели меня в мой номер и обнаружили полную сумку шприцов, но без наркотиков; но с тех пор, как мне выписали Buprinex (от которого невозможно получить кайф), я получил право хранить шприцы, поэтому все выглядело вполне законно.

Но полиция Аризоны не купилась на это: они оставили меня в одной комнате, а сами вышли в другую, чтобы обсудить между собой, что со мной делать. Я продолжал утверждать, что все, что я им сказал, происходило на самом деле, но это не помогло реабилитировать меня в их глазах. Они смотрели на меня с выражением типа: «Да, да, конечно, все так и было». Они задержали меня, когда обнаружили остатки кокаина в ложке, валявшейся на полу. Но тут пришел Дуг; он позвонил Дэнни Зелиско (Danny Zelisko), влиятельнейшему промоутеру в Фениксе, который отмазал меня от тюрьмы. Дуг и Дэнни вывели меня оттуда в одном ботинке, потому что вторая нога очень сильно распухла и не влезала в обувь. Они посадили меня на частный рейс и отправили подальше от того места. Если бы не помощь Дэнни, мне бы светил серьезный тюремный срок. Еще раз благодарю тебя!

Когда я вернулся в Л. А., меня встретили и тайком поселили в Sunset Marquis. Мое спидболльное ралли по полю для гольфа очень изнурило меня, поэтому я сразу же лег спать.

Я проснулся, потому что Дафф стоял над кроватью.

- Эй, чувак…ты уже проснулся?

- Да, - ответил я, пытаясь сообразить, где нахожусь.

- Одеься, я буду ждать тебя в соседней комнате, - сказал он. - Я должен поговорить с тобой кое о чем.

- Ладно, круто.

Я пришел в гостиную, где все стулья были заняты: мои менеджеры, моя мама, мои коллеги по группе (кроме Иззи и Эксла) – в стороне от моего наркодилера, в общем, все, кого я знал, были там. Это было официальное вмешательство. Я все еще соображал, где нахожусь, но тут же подумал, что присутствие Стивена несколько забавно, ведь ему тоже, как и мне, нужна была реабилитация, возможно, даже в большей степени. Я уставился на него в раздумьях. Лицемер. Каждый из присутствующих что-то думал обо мне. Не зна, что именно, но определенно что-то думал. Ну и само собой, у каждого было что сказать.

Мой телохранитель Эрл сказал:

- Слэш, в Чикаго ты был полон сил и энергии. В Чикаго ты был таким сильным. Я не могу видеть тебя в таком слабом состоянии, как сейчас.

Моя мама была ошеломлена. Большую часть времени она просидела молча.

Алан Найвен как всегда был высокопарен.

- Слэш, тебе придется пройти реабилитацию, - сказал он. - Обо сем уже договорились.

Все они говорили, что любят меня и да благословит Господь их сердца; я уверен, что они на самом деле это чувствовали, но находиться в таком противостоянии было также тяжело, как упустить какую-нибудь деталь в переводе. Я был полностью загнан в угол, поэтому мои обычные фразочки о том, что все идет хорошо, не срабатывали. Я попал по полной, меня признали виновным без суда и я уже ничего не мог сделать. Как и у всех в подобной ситуации, моя ложь неприятно превратилась в тему для обсуждения.

Я никогда не обвинял в этом свою маму, я даже ни секунды не думал, что это была ее идея; но она выглядела такой смущенной, как будто бы в тот день я именно так и думал. Остальные были, как я потом понял, коварными придурками. Однако, если я хотел и дальше работать в группе, мне пришлось поехать в клинику в Таксоне (Tucson) под названием Sierra Tucson, поэтому я впервые согласился на реабилитацию.

Суть реабилитации в том, что ты должен хотеть очиститься. Когда ты этого хочешь, она великолепно работает – но когда ты этого не хочешь, она может очистить твое тело, но ни за что не изменит твоего сознания. Так и получилось со мной в первый раз: я прошел лечение в очень охраняемой стерильной обстановке, но это была дорога в ад, потому что я собирался принять некоторые аспекты жизни очистившегося общества, и это была вторая фаза реабилитации.

Но перед этим я вел себя как и все законченные наркоманы: я сказал всем окружающим, что согласен с ними и готов пройти по придуманному ими плану, но только после того, как проведу последнюю ночь в своей собственной кровати, а утром буду готов к очищению. Они согласились, потому что мои проделки входили в их план.

Я вернулся к себе домой, вытащил заначку, принял дозу и развлекался с Меган – которая вообще не ожидала такого поворота событий. Я сказал ей, что на какое-то время уеду по делам группы, а утром проснулся очень рано, снова принял дозу, и сел в лимузин с Дугом, чтобы поехать в Таксон. Это место находилось посреди пустыни: там не было ни магазинов, ни жилых домов, ни стрип-клубов… никаких признаков цивилизации на протяжении многих миль. Это был некий малюсенький оазис трезвости.

Меня поместили в двухкомнатную палату, но за все время моего пребывания там соседа так и не поселили, и это было замечательно. Первые три или четыре дня прошли просто ужасно, поэтому они стали давать мне не такие сильнодействующие препараты. Я никогда им не противился, ведь все были настроены доброжелательно, к тому же имелись преимущества: я мог есть что угодно или громко храпеть больше, чем час или два.

После нескольких дней, когда пот, беспокойство и неизбежный дискомфорт прошли, я стал лучше себя чувствовать в собственной шкуре и даже мог встать с кровати и немного пройтись вокруг нее. Это было все, что я мог делать; я еще не был готов к взаимодействию с людьми. Но в тот момент, когда я показывался из своей палаты, было решено пригласить меня на сеанс групповой терапии. И это не обсуждалось – то, что я мог ходить, еще не означало, что я хотел общаться. Я настолько старался избегать других людей, что ждал, пока окончательно проголодаюсь, чтобы отправиться на поиски пищи, ведь они означали встречу с прохожими в кафетерии.

Позже я узнал, что обо мне договорились неделей ранее; там я встретил одну знакомую личность: Стива Кларка (Steve Clark), оригинального гитариста Def Leppard. Стив находился там из-за наркотиков, но это и не удивительно в подобных заведениях, когда ты окружен их методами, они найдут бессчетное количество других «зависимостей», которые мучают тебя. С этой точки зрения, секс или что-нибудь еще могут расцениваться, если смотреть в перспективе, как зависимость, управляющая твоей жизнью. В случае со Стивом, я слышал, они отметили его как сексуально зависимого и дали строгое указание: «Никаких контактов с женщинами» после того, как он более чем один раз прерывал свое лечение разговором с девушкой. Он не выполнил этого, и быстренько сбежал оттуда. Два года спустя Стив скончался от передозировки наркотиков.

Если я не находился в своей палате в Сьерра Таксон, то проводил большую часть свободного времени сидя на массивном столе рядом с огромной пепельницей посередине. Я прилагал все усилия, чтобы избежать разговоров с другими пациентами. Когда мне не удавалось от них смыстья, наши диалоги были похожи на этот:

Какой-нибудь прохожий садился рядом и начинал курить.

- Эй, из-за чего ты здесь? - спрашивал он меня.

- Героин.

Обычно значение этого слова понимали еще один или два пациента, находящиеся на небольшом расстоянии от меня, и начинали ужасно передергиваться и корчиться.

У большинства людей, которых я встретил там, было много зависимостей, а сами они были довольно закомплексованными личностями, поэтому ко всем им я относился весьма предвзято. Они были странной коллекцией людей всех образов жизни; прямо как в «Пролетая над гнездом кукушки» (“One flew over the Cuckoo’s Nest”), и, как и герой Джека Николсона (Jack Nicholson), я решил просто послать их всех к черту. Я находился под впечатлением от того, что я знал, что делал, когда сидел на наркотиках, неважно, какой бы наркотик ни был, но те люди, казалось, не осознают, что делают в данный момент и понятия не имеют, как попали в эту клинику.

Еще через три или четыре дня я решил: «Да пошло оно все…» Меня тошнило от всех уровней реабилитации, от подбадривающих сеансов групповой терапии до всякого бреда, исходившего от друзей, которых я встретил, пока курил, которые хотели оказаться снаружи, чтобы вместе затариться наркотиками, когда выйдут отсюда через несколько недель.

Когда это произошло, я был не готов сдаваться в любом случае, форме или виде. Я находился посреди пустыни, там было чертовски жарко и я не видел смысла проводить там еще 22 дня. Я сказал старшей медсестре, что мне нужна срочная выписка, и она сделал все, что могла, чтобы остановить меня. Сам основатель клиники пришел уговаривать меня остаться.

Он относился к типу ковбоев Новой Волны, которые могут существовать только на Юго-Западе: он носил широкополую ковбойскую шляпу, множество украшений из бирюзы и ковбойские сапоги; и протяжно рассказывал о своем вкладе в трезвость. Он командовал всеми и настаивал на том, что я не начну заниматься настоящей работой. Он был прав, но мне было наплевать – меня ни капли не интересовал его способ очищения.

- Слушай, - сказал я, взбесившись. - Ты не сможешь оставить меня здесь, чувак. Ты не сможешь. Итак, дай мне телефон и мои вещи, потому что я уезжаю. Я уезжаю немедленно.

- Ты совершаешь большую ошибку, - ответил он. – Останься. Ты слаб, подумай об этом. Хотя бы приди ко мне на прием.

- Я никуда с тобой не пойду, - сказал я. – Этого не будет. Спасибо тебе за помощь. Но катись к черту, я ухожу.

Я заказал длиннющий лимузин, чтобы уехать в аэропорт, но владелец клиники продолжал уговаривать меня остаться вплоть до того, пока я не сел в автомобиль. Я опустил окно и посмотрел ему прямо в глаза.

- Я не могу остановить тебя, но ты совершаешь большую ошибку, - сказал он.

- До встречи.

Через несколько миль я увидел магазин спиртного.

- Поехали туда быстрее, - сказал я водителю.

Я купил литр «Столичной». Открыл и упал в обморок от запаха. Моя злость росла с каждым глотком по дороге в аэропорт. Я был обижен тем, что мое окружение как в нелепом цирке думало, что отправляя меня на лечение, знают, как контролировать меня лучше, чем я сам. Это было грубо. Не представляю, что думал в тот день водитель моего лимузина: он забрал меня из реабилитационной клиники и наблюдал, как за час в меня влилось пол-литра водки.

В аэропорту пока я ждал свой рейс, я позвонил известному торговцу героином, который еще со старшей школы был другом Марка Мансфилда и Мэтта Касселя (Matt Cassel). Я договорился с ним о встрече, когда прилечу. Я знал, что первое употребление героина после лечения будет самым лучшим, поэтому я настаивал на том, чтобы он был высшего качества. После того, как я вмазался, я вернулся домой, словил кайф, а потом позвонил своему менеджеру, Дугу Голдштайну.

- Алло.

- Привет, Дуг, это Слэш, - сказал я. - Я вернуууууулся! - И повесил трубку.

Я вновь жил с Меган, и все шло замечательно. Еще я начал пить в одиночестве после того, как она ложилась спать. Она понятия не имела, что я уезжал или находился на реабилитации. Дело в том, что лечение было принудительным, я отказался от очищения… что ж, я знал, что мне придется это сделать. Я не хотел возвращаться к героину, но я не хотел очищаться по чужим правилам.

Я запланировал для нас с Меган поездку на Гавайи, причем я взял с собой дозу на всякий случай, после которой я начал очищаться по своим правилам. Мы заказали виллу на Кауай (Kauai, один из Гавайских островов – прим. Nusha), и в момент, когда мы приехали туда, я начал процесс лечения. У меня была лихорадка, озноб, стресс, и вообще я чувствовал себя ужасно. Я сказал Меган, что простудился, и она поверила мне; она даже обрадовалась, потому что могла одна ходить по магазинам и осматривать достопримечательности.

Я не ожидал, что эта очистка окажется настолько плохой, потому что думал, что самое худшее осталось в Таксоне. Что ж… это было нелегко. Я надеялся, что смогу напиться, но не смог, все было противно на вкус и на ощупь. Симптомы были скорее исключением, чем правилом: появилась жажда, желудок мучили спазмы; я мало потел, появилась тревожность, мурашки составляли довольно неприглядную компанию. Я не мог смотреть телевизор, не мог расслабиться, не мог есть, не мог спать. Уверен, большую часть времени Меган провела не со мной.

Достаточно сказать, что я был очень плох. Я пробыл в таком состоянии неделю или около того, пока мы с Меган болели на Кауай. Дело в том, что это была самая серьезная попытка с тех пор, как наркотики стали смыслом моей жизни, и каждый раз, когда я очищался, я никогда не считал необходимым обращаться к медицине, чтобы облегчить процесс. Обычно получение стопки рецептов от своего врача выглядело большим геморроем; казалось, уже за день до моего обращения существовала куча планов по этому поводу. Кроме того, мне всегда приходится идти по сложному пути, поэтому я внезапно принимал решение об отказе от наркотиков.

Через неделю я уже мог ходить по окрестностям и окончательно начал чувствовать себя лучше. Я понял, что еще не был в лесах, и мы с Меган начали строить планы относительно того, чем обычно занимаются туристы на Гавайях. В это же время у меня появилась гениальная мысль позвонить своему дилеру и попросить его прислать мне немного смэка.

Вообще-то это был очень идиотский план, ведь уже прошел через половину лечения и мог бы завершить ее, если бы продержался еще несколько дней. Но я отказался от нее; тупо и просто. В любом случае, дилер мог прислать только очень ограниченное количество наркотика, не больше, чем маленькая посылка. Возвращаясь к этому, должен сказать, что это было определенно идиотское решение.

Дилер, о котором идет речь, был самым успешным из тех ребят, которые продавали мне героин, и он решил, что мое желание должно быть удовлетворено очень качественно; он отправил наркотики почтой первого класса, шансы быть пойманными сводились к нулю.

Я согласился с ним, и сразу кое-что вспомнил: Марк, чувак из Faster Pussycat, человек, которого мы обмотали клейкой лентой и отправили в вестибюль на лифте, недавно был арестован за то, что кто-то прислал ему наркотики по почте. Какого черта я думал?

На следующее утро я, как и положено наркоману, находился в приподнятом настроении, предчувствуя приближение наркотиков. Я все еще переживал из-за того, что меня могут арестовать в момент их получения. Я все утро взвешивал за и против, пока не зазвонил телефон.

- Добрый день, сэр, это рецепшен; вам пришла посылка.

- Что? - спросил я. – Мне прислали посылку? Я не жду никаких посылок.

- Да, сэр, Вам пришла посылка с материка. Уверена, ее отправили из Л. А., Калифорнии.

Я решил принять все меры предосторожности; я спустился на первый этаж на служебном лифте. Это позволило мне оказаться в потайном углу, откуда мне открывалась просто снайперская перспектива. Никто не выглядел подозрительно, но я сомневался в нескольких странных типах – они могли быть полицейскими.

Я был уверен, что кем бы они ни были, но я был одет невзрачно. Я подошел к рецепшену со стороны служебного лифта, и сразу начал разговор, прищурив один глаз.

- Знаете, мне позвонили и сообщили, что кто-то прислал мне посылку, - сказал я девушке на рецепшене, стараясь-выглядеть-невинно-ведь-она-могла-что-то-знать-об-этом. - Это довольно забавно, потому что я ничего не жду. - Я улыбнулся. Я больше делал, чем думал.

Она достала посылку, которая оказалась конвертом, битком набитым CD-дисками, внутри которых спрятали дозу. Когда она положила его рядом со мной, меня пробила дрожь; я смотрел на него, но не дотрагивался до него.

- Вот ваша посылка, сэр.

- Это она? - спросил я. - Это так странно, я ничего не жду, - я огляделся вокруг, мои глаза осматривали углы в поисках копов или федералов, приехавших убить меня. - Это так необычно, я очень удивлен. Меня не предупредили о том, что пришлют сюда что-нибудь.

- Что ж, эту посылку доставили сюда сегодня утром, сэр. - Она странно посмотрела на меня и протянула ручку. - Распишитесь вот тут, пожалуйста.

Я посмотрел на листок бумаги, лежавший между нами. Я понял, что если за моими действиями следят представители закона любого уровня, то это будет мой конец, и как только я подпишу эту бумагу, они получат то, чего хотели. Я слишком явно оглянулся вокруг. Я посмотрел сначала на девушку, потом на бумагу. Я ничего не делал, пока не настал подходящий момент. Тогда я решил: «К черту все это»; расписался в бланке, поблагодарил девушку, украдкой пробрался к служебному лифту и вернулся в свой номер.

В тот момент Меган где-то шаталась, но когда она вернулась, я уже был под кайфом, я был счастлив и остаток нашего путешествия прошел великолепно. Скажите мне, чтобы вы сделали, но тот отпуск изменился на 180 градусов, когда я получил свое лекарство. Мы с Меган начали заниматься всякой ерундой, мы ходили по магазинам; я взял Джип напрокат м мы объездили все достопримечательности.

С Гавайев мы с Меган полетели в Чикаго, чтобы провести День Благодарения с ее мамой, с которой я встретился впервые. Смэк кончился еще в отеле на Гавайях, и пока мы добирались до Чикаго у меня началась типичная для наркоманов ломка. Я знал нескольких людей в Чикаго, поэтому в первую же ночь встретился с одним из них в Smart Bar. Этот чувак был одним из рабочих, которые устанавливали наше репетиционное оборудование; у него не было героина, зато водились тонны кокаина, поэтому он поделился со мной. Когда я вернулся в дом мамы Меган, я начал колоть его, чтобы прийти в форму.

Меган не догадывалась, но могу сказать, что ее мама подозревала, что со мной что-то не так, но не уверен, что она знала наверняка, чем именно это было. В тот отпуск было неудобно заниматься своими делами под одеялом, потому что она и ее мама жили в довольно маленьком помещении. Их спальни разделял здоровенный шкаф, поэтому если раздвинуть дверцы с обеих сторон, то можно пройти из одной комнаты в другую. Ночью, когда я, после того, как Меган засыпала, смотрел телевизор и колол кокаин, я начал отодвигать таинственную перегородку. Так продолжалось несколько ночей. Не знаю, о чем я думал; я колол кокаин в ее двуспальной кровати между Меган и стеной. Это было нелепо.

Когда наступил День Благодарения, я принял душ и был готов к встрече с семьей и друзьями – когда я спускался по лестнице, я заметил, что героин вышел из моего организма – это не поддается логическому объяснению; я могу объяснить данный факт лишь тем, что кокаин оказал какое-то необъяснимое влияние на меня. Все время, пока я находился там, я был не в себе, а тот обед на День Благодарения стал одним из самых неловких праздничных приемов, на каких я только бывал, но он дал мне несколько моментов. Мы напились и немного развлеклись, а потом мы с Меган вернулись в Л. А., и с того момента я был чист – никаких наркотиков и очень ограниченное количество выпивки.

Но до того, как я это понял, на пороге стояло Рождество, и Меган начала планировать экстравагантную вечеринку: она решила кое-что украсить, купила все, что нужно для фондю и пригласила всех наших друзей в ее зимнюю сказку. Это была самая странная авантюра, в которую я был втянут за довольно длительный промежуток времени, и, честно, меня от нее тошнило. За день до вечеринки она пришла домой с кучей ненужного барахла, которое она накупила на 400$ в магазине, для украшения дома. Настал момент для разрыва.

Я смотрел, как она украшает дом, думая: «А ведь я даже не знаю, кто ты, черт возьми». Мы провели Рождественскую вечеринку, пригласили всех друзей, и как только они ушли, я сообщил Меган, что ей придется уйти. Это было некруто, зато откровенно; я разозлился на нее за походы по магазинам, но это был лишь предлог: наши отношения с нею стали скучными, сошли на нет, мне было необходимо, чтобы она освободила помещение как можно скорее. Меня не интересовало, как она это сделает, просто этому надо было положить конец. Немедленно прекратить. Все прошло очень ужасно: я посмотрел ей в глаза и сказал: «Уходи». И она ушла… ее подруга Кэрен, которая терпеть меня не могла, забрала ее.

С тех пор я больше не встречался с Меган. Она была милой, забавной… но она просто находилась там. Внезапно она превратилась в часть мебели, которую я случайно купил, и я начал каждый день спрашивать себя, что у нас с нею общего. Сняв пелену с глаз, я понял, что она была просто прохожей. Еще мне не хватало времени на обязательства, отнимающие много сил и разрушали отношения, но она не виновата в этом так, как я. Я снова стал прежним, я рвался к работе. Все, что я думал, глядя на нее, так это «Что ты здесь делаешь? Тебе надо уйти. У меня есть свои дела. Черт возьми, мы пишем альбом». Уверен, я слишком резко все ей высказал. Я очень напугал ее, но в большей степени, я испугался сам – ведь все это было так на меня не похоже. Но так больше не могло продолжаться и тогда я видел ее в последний раз. Я все всегда делал по-своему; я ловил кайф по-своему, я очистился по-своему, я заводил и прекращал отношения по-своему. Я нашел себя в жизни по-своему. И я до сих пор здесь. Заслужил ли я этого или нет – уже совсем другая история.

 

Глава 10. Шалтай-болтай

Когда мы были только в самом начале пути, наше будущее зависело лишь от нашей непоколебимой сплочённости; такая позиция способствовала укреплению чувства братства внутри группы, что не так уж часто встречается. Однако успех группы принёс нам всё то, о чём мы мечтали, а также и то, что вовсе нам не было нужно, и в итоге разделил нас. «Да, мы сделали это!» – образно говоря; а это означало деньги, а деньги, в свою очередь, – свободу. Мы оказались свободными в своём выборе отделиться от группы и продолжить дальше свой собственный путь. А в этом мы зашли так далеко, что забыли, что означает работать в одной студии; забыли, что мы заплатили, чтобы заработать эту свободу.

В самом конце мы спохватились, как раз вовремя… Но за это время появились потери, растущая боль – то, чего нельзя было избежать. Для того чтобы вернуться к тому месту, с которого всё началось, нам всем надо было познакомиться заново, что называется срезать жир. Мы должны были открыть “Guns N’ Roses” заново. К тому времени прошло только несколько лет, но, казалось, мы все забыли что такое, быть самими собой. Вы будете удивлены, насколько быстро люди забывают о том, что по-настоящему ценно, как только неожиданно получают то, о чём никогда и не могли мечтать.

* * *

Так случилось, что я в который раз завязал с героином; так случилось, что от меня ушла Мэган (Megan), и так случилось, что я стал больше времени проводить в компании Даффа, слушая музыку, попивая, встречаясь с той или с другой – без одного не было другого. Всё это не представляло для меня большой важности… Я перешёл с героина на спиртное, как это бывало раньше, и я был вновь готов к работе. И это было здорово!

Иззи ещё не вернулся из Индианы – не был ещё готов к соблазнам Лос-Анджелеса, – поэтому именно я и Дафф стали наведываться в студию “Mates”, чтобы записываться. Мы надеялись, что и остальные последуют нашему примеру и будут придерживаться обычного графика, по которому мы до этого писали нашу музыку. Мы делали наброски нескольких новых песен и работали над ранее написанными темами. Как и в Чикаго, нашей целью было затащить назад в студию Иззи и Эксла, но мы знали, что прежде чем мы это сделаем, нам надо было решить вопрос со Стивеном. Стивен завоевал себе репутацию невыносимого наркомана и не хотел признавать очевидного. Стивен так и не повзрослел и оставил свои фантазии рок-н-ролльщика-старшеклассника, даже когда столкнулся нос к носу с угрозой навсегда расстаться с ними, поэтому наша запись была заброшена. Мы с Даффом разрывались между тем, что джемовали в студии “Mates”, и тем, что присматривали за Стивеном, который весьма кстати жил на одной улице с Даффом, однако, был таким изворотливым, каким была его зависимость от наркотиков. Когда мы играли в Чикаго, мы начали замечать, каким нервным и болезненным становился Стивен, но, вернувшись в Лос-Анджелес, я из-за своего собственного наркотического помрачнения не заметил, насколько плох он был.

Именно в это время я понял, насколько ухудшилось умственное и физическое здоровье Стивена. При тех обстоятельствах, думаю, с нашей стороны это было простительно, хотя, признаю, что как-то мы просто забыли о том, что Стивен был человеком, которому нужен был кто-то, чтобы за ним присматривать. Он был как любопытный ребёнок, которого не оставить одного в доме, в то время как остальные из нас были людьми со сложившейся манерой вести дела. Ты можешь делать всё, что тебе заблагорассудится, но на тебе лежит бремя ответственности; ты можешь совершать собственные ошибки, но именно тебе приходится иметь дело с последствиями. Так было, по крайней мере, с нами.

Всё это время, до окончания тура “Appetite”, потребление наркотиков было нерегулярным, для удовольствия и вовсе не из-за пристрастия. Потребление наркотиков не приводило ни к каким последствиям, или, по крайней мере, мы так думали, но именно в то самое время оно сыграло свою роль. Однажды я увидел, как черно может стать от сгущающегося мрака, и завязал. Стивен не нашёл сил, чтобы понять это, как понял я, или сделать шаг вперёд, чтобы это изменить. Стивен упорно отрицал свою зависимость, а для нас было сложно наехать на него, сложно даже для Даффа, который до сих пор употребляет кокаин. Стивен так и не нашёл в себе способности держаться линии между излишествами и тем, что стимулирует работоспособность.

Мы делали всё, что могли, чтобы вернуть Стивена в студию, но Стивена было трудно в чём-либо убедить. Он, бывало, спорил, а затем срывался и начинал ругаться. (На самом деле он и сегодня продолжает спорить, почему его выперли из группы.) Иногда мне казалось, что я нашёл нужные слова, чтобы он понял… но Стивен откалывал номер и не появлялся на репетиции. Стивена невозможно было убедить, да и не только Стивена, полагаю, а любого другого, пребывающего в том же состоянии рассудка. Да и что касается эмоций, Стивен был не намного старше третьеклассника; шестиклассника, максимум.

Мои попытки уменьшить пристрастие Стивена к наркотикам ставило меня, мягко выражаясь, в щекотливое положение. Вот он я, всё ещё пьяный, безапелляционно призываю Стивена к порядку. Уж чья бы корова мычала, мистер «недавно-завязавший-с-наркотой»! Я занимался тем, что критиковал собственное отражение в зеркале, находясь по другую его сторону. Я понимал, что поступаю немного лицемерно, но меня это не волновало. Разница между мной и Стивеном заключалась не в химическом составе той «диеты», на которой мы оба сидели, а в том, что я, в отличие от него, осознавал свою ограниченность. К сожалению, для Стивена, “Guns N’ Roses” должны были двигаться дальше любой ценой.

Иззи, я и Стивен поскользнулись на куче из героина и кокаина, но Стивен, в отличие от нас, так и не восстановил равновесия. Мы, бывало, заходили днём к нему домой, затем чтобы затащить его на репетицию, но его глаза красноречиво говорили нам обо всём, что мы хотели знать: зрачки, как крошечные чёрные булавочные головки, были отчётливо видны на голубой радужке его глаз. Он сидел и упрямо твердил, что больше не принимает героин, что он пьёт, ну, и немного употребляет кокаин, но мы знали обратное. И уж вовсе опровергало все его оправдания то, что мы с Даффом постоянно находили его тайники с героином; обычно он держал героин за сливным бачком в туалете или клал его за кровать. И не было, кроме нас с Даффом, никого, кто бы присматривал за Стивеном, – он встречался как-то с одной, но они расстались, и, однажды сильно вспылив, так и стал жить один. Мы предприняли несколько попыток с реабилитацией и мы действительно не раз заставляли его пойти обследоваться в центр «Исход» (“Exodus”). И каждый раз, как Стивен ложился на обследование, нам звонили из центра и сообщали, что он обдирал стены или сбегал через заднюю дверь. И что бы конкретно ни натворил бы там Стивен, он был предсказуем и где-то скрывался в течение нескольких последующих дней. Стивен просто поставил какой-то рекорд: за тот период он сбегал из центра реабилитации 22 раза. Мы с Даффом оставались верны Стивену, но мы знали, что рано или поздно хорошее отношение к Стивену, которое поддерживали остальные члены группы, наконец, иссякнет.

Тем временем мне и Экслу каким-то образом удалось вновь стать добропорядочными гражданами, и мы оба находились в предвкушении начала работы над новым альбомом – думаю, вновь начиналась страда! Эксл знал, что я успешно слез с героина и был твёрд в своём намерении держаться от наркотиков подальше. После стольких неудачных попыток Эксл, Дафф и я вновь возрождали утраченную сплочённость, и Иззи был не за горами. Мы все были рады видеть его в студии “Mates”, когда он, наконец, там объявился. Он не проводил на студии каждый день; может быть, два дня подряд, а потом брал себе выходной, но нас это вполне устраивало. С Иззи настолько легко ладить!

Он разучивал с Даффом, Стивеном и мной пару новых песен, и в те моменты былая энергия будто вернулась к нам, наполнила и наэлектризовала нас.

Мы все собрались у меня в доме и сочинили больше чем половину песен из обоих альбомов “Illusion” в акустике буквально за пару ночей. Вначале мы просмотрели весь материал, который скопился у нас с ранних дней и который так и лежал мёртвым грузом. Мы ещё раз обсудили “Back Off Bitch” и “Don’t Cry”. У нас была “The Garden” – песня, которую Иззи написал в соавторстве с Уэстом Аркином (West Arkeen). Ещё была “Estranged” – песня, которую Эксл сочинил на фортепьяно и над которой работал уже долгое время. Ещё в Чикаго он постоянно наигрывал одни и те же партии и продолжил работу над песней в Лос-Анджелесе; было очевидно, что песня сама рождается у него в голове. Я начал работу над гитарной партией к “Estranged” ещё в Чикаго, и поэтому, как только мы взялись за эту песню все вместе, она была окончена в два счёта.

Песня “November Rain” уже была готова к записи на альбоме “Appetite For Destruction”, но, поскольку на альбоме уже была “Sweet Child o’Mine”, большинство из нас согласилось, что на альбоме будет достаточно одной баллады. Кроме того, первоначальная демозапись “November Rain” длилась около 18 минут, и никто из нас на тот момент не захотел записывать её в студии. Это была песня, с которой Эксл возился уже не один год, наигрывая её каждый раз, когда под рукой оказывалось пианино; похоже, эта песня была с нами всегда, пока, наконец, не пришло время воздать песне должное. Когда Том Зутаут предложил нам попридержать “November Rain” до следующего альбома, Эксл разозлился на него, так много эта песня для него значила. Тем не менее, Эксл послушался, хотя этим решением он был страшно недоволен.

К тому времени у нас уже были черновые наброски к песне “Civil War”, появившиеся во время нашего первого Австралийского тура. Я сочинил музыку, а Эксл написал, а затем постоянно переделывал стихи, но всё стало на свои места, когда мы вновь взялись за эту песню. “You Could Be Mine” тоже не новая песня, она была написана во время сессий при записи “Appetite For Destruction”, и меня постоянно не оставляло чувство, что эта песня должна была быть именно на том альбоме, поскольку она, как никакая другая песня с альбома “Use Your Illusion”, напоминает мне о тех днях.

Мы столько времени буксовали на месте, но за ту пару ночей, проведённых в «Ореховом доме» (“Walnut House”), к нам вновь вернулась способность творить, берущая своё начало в отличном взаимопонимании между членами нашей группы: мы с Иззи оба предложили пару черновых набросков, и немедленно все принимались работать над ними, чтобы из них получились готовые песни.

У меня была запись “Bad Apples”, только-только сделанная мной в Чикаго, и “Get In The Ring”, музыку для которой сочинил Дафф. Все немедленно взялись за эти песни, так же как и за тот гитарный рифф, долгий и тяжёлый, как индуистская мантра, написанный мной, когда я жил с Иззи, и из которого получилась песня “Coma”. Песня длилась 8 минут и представляла собой один повторяющийся мелодический рисунок, который по ходу песни становился математически выверенным и завораживал слушателя своей точностью. Эксл обожал эту песню, однако, поначалу именно для этой песни он не мог подобрать текст. А поскольку он гордился своей способностью сочинять тексты песен, то это привело его в разочарование, пока однажды вечером, спустя месяц, текст сам пришёл ему на ум. Мы завершили работу над масштабной “Locomotive”, песней, которую я начинал делать вместе с Иззи. И ещё был “Dead Horse” – мотив, который сочинил на гитаре сам Эксл, так же как и текст песни, задолго до того как мы все познакомились. Дафф предложил “So Fine”, уже готовую песню с музыкой и текстом. Скоро мы поняли, что песен у нас более чем предостаточно для одного альбома. За несколько сессий мы быстро и относительно безболезненно свели воедино весь имевшийся материал.

Я до сих пор не пойму, почему мы не поняли этого раньше, но ясно, что как только мы взяли тайм-аут, оставили в стороне всё дерьмо и забыли всю неприязнь друг к другу, мы почувствовали, что к нам легко вернулась атмосфера прежней группы.

Забавная штука получилась с записью “Illusion”. За исключением пары вещей, работа с остальными песнями прошла без драматических разногласий по их аранжировке. Те песни, которые предложил я, “Locomotive” и “Coma”, были уже полностью готовы к тому моменту, когда Эксл написал для них стихи. За исключением масштабных фортепьянных песен, оставшиеся были очень просты и не требовали кропотливой работы. Мы не проводили дни напролёт в спорах о том, сколько раз в песне будет повторяться бридж, или какие мудрёные аккорды нам использовать для концовки. Воссоединившись как группа, мы пребывали в отличном настроении, некоторое время оттягиваясь все вместе. Мы все отлично ладили друг с другом, и опять всё было здорово!

Конечно, ничто не совершенно. Примечательно следующее: когда всё шло хорошо, Эксл всегда делал жизнь ещё интереснее. Одно из неоднозначных последствий нашего воссоединения было то, что Эксл захотел добавить в нашу группу секцию клавишных. Он хотел пригласить Диззи Рида, клавишника из “The Wild”, группе с незапатентованным названием, репетировавшей в загаженной студии-складе на пересечении Сансет и Гарднер, по соседству с нашей. Диззи был милым парнем; я просто не понимал, по какой причине нам в группу нужен был клавишник. Я был категорически против этого и чувствовал, что секция клавишных сделает звучание нашей великой рок-н-ролльной группы размытым. Фортепьяно или электрическое звучание – это здорово, но я принадлежу к старой школе игры, и я никогда не понимал неестественного, электронного звучания.

Эксл, с другой стороны, был в восторге от предстоящей творческой эволюции группы. Наши обсуждения этой идеи были сдержанными, поскольку мы все понимали, что группа пробует что-то новое… Иногда, бывало, мы отпускали шуточки по этому поводу, но Эксл знал, что остальные члены группы также не хотят этого. Тем не менее, насколько категорически я был против клавишных, настолько Эксл был за них.

Для того чтобы не осложнять отношения, я, наконец, с неохотой согласился, так же поступили и остальные парни, – это не стоило того, чтобы возвращаться туда, откуда мы только что вернулись. Диззи стал шестым «ганом», и мы без устали продолжили прикалываться над ним. Он был как Ронни Вуд в “Guns N’ Roses”. Это стало единственной творческой проблемой.

Запись “Illusion” напоминало мне то, как я всегда представлял себе сессии «Роллингов» во времена их молодости, – зависаешь в доме на Голливудских холмах и вместе работаешь над музыкальными идеями. Было здорово, что мы все – я, Иззи, Эксл, Дафф – находились в одной комнате и притом более или менее трезвые. Ну, у меня всегда был с собой коктейль, но тогда я, что называется, «до дна», не пил. Печально, что Стивен до конца не понимал этого.

Как я и опасался, Стивен стал «лишним человеком» в группе. На репетициях мы с Даффом с трудом выносили его. Эксл был осведомлён о том, что происходит со Стивеном, но не считал себя обязанным присматривать за ним 24 часа в день и 7 дней в неделю так, как делали это мы. Что касается Иззи, то он ничего бы и не стал делать по этому поводу. Стивен день ото дня становился тяжёлой обузой для группы.

Я не стал бы отрицать, что, выкинув Стивена из “Guns N’ Roses” за употребление наркотиков, группа поступила глупо и крайне жестоко…

Хрупкий карточный домик Стивена рухнул тогда, когда мы приступили к репетициям. Стивен был совершенно бесполезен, когда присоединился к нам на репетициях: зачастую он, бывало, к середине песни терял чувство такта или просто забывал, какую часть песни мы исполняли. Он был неспособен зафиксировать своё внимание на мне или Даффе, как делал это раньше. Это были тяжёлые дни, что-то надо было предпринимать. Группа, наконец, получила толчок; мы подготовили новый материал, и нам было необходимо записываться, а не топтаться на месте. Мы не могли допустить, чтобы репетиция одной песни превращалась в целое предприятие.

И не сказать, что мы были нетерпеливы со Стивеном. Мы перепробовали всё, что могли придумать, хотя, возможно, мы не должны были останавливаться… Хотя я не представляю, что мы могли ещё предпринять. Мы зашли так далеко, что обратились за помощью к людям вроде Боба Тиммонса (Bob Timmons), специалисту по реабилитации, который помог очиститься “Motley Crue”, мы обращались и к другим специалистам, у которых имелся опыт лечения больных, находившихся в сильной наркотической зависимости. Все их попытки оказались напрасными.

Нам поступило предложение выступить 7 апреля 1990 года на концерте в Индиане во время телемарафона “Farm Aid”*. Этот предложение нас распалило так же, как и те концерты, которые мы не так давно давали вместе с «Роллингами». Такой резкий старт подстегнул бы группу и вновь вернул бы нас в струю, потому что когда группа работает, мы несёмся во весь опор.

Мы выбрали несколько песен для шоу; мы закончили кавер на классическую вещь “Down on the Farm” группы “U. K. Subs” и выверили “Civil War”. Я находился в возбуждённом состоянии от предстоящей игры в составе группы, но наши планы вскоре были расстроены.

На сцену мы выходили вторыми. Стивен помчался бегом прямо к барабанной установке, находившейся на drum riser, довольно большой платформе, которую трудно не заметить, и с разбега прыгнул. Я думаю, он намеревался приземлиться рядом с барабанной установкой, но его пространственное восприятие и рефлексы, очевидно, ухудшились, и Стивен приземлился в четырёх футах (1,2 м) от платформы. Я смотрел на падение Стивена, это как будто было снято замедленной съёмкой. Стивен поставил нас более чем в неудобное положение. Весь концерт Стивен хромал; наше выступление можно было в лучшем случае назвать изворотливым. Хотя нас хорошо приняли фэны. Мы знали, отчего мы не были удовлетворены. У “Guns N’ Roses” и Стивена всегда был особый кураж (groove) и ритм, а когда их не стало, группа потеряла уверенность в себе, потому что теперь нам приходилось строить догадки. А это было не тем, что имело отношение к нашей группе. В основе группы лежала тонна самоуверенности.

Для Стивена существовал вариант – признаться в том, что он всегда лгал нам о том, что завязал. Хотя даже абсолютное признание не вышло бы таким откровенным, какой была его игра на том концерте. Было очевидно, что у нас серьёзная проблема. Стивен кололся в своей комнате и, возможно, кололся тогда, за минуту до отъезда на концерт. Затем, он всё ещё отрицал свою зависимость, но был открытым и общительным, как всегда. Мне было неловко и неприятно говорить с парнем, который, как ты знал, думает совершенно не то, что говорит. Он полностью потонул во лжи.

На тот момент правда заключалась в том, что если бы его техника игры оставалась бы такой же, как и прежде, я не думаю, что кому-нибудь из нас было дело до того, что там Стивен делает с собой, по крайней мере, мне бы точно. Если ты можешь совмещать и музыку, и наркотики, желаю тебе успехов! Мы не были озабочены проблемой здоровья Стивена так же сильно, как мы были вне себя от злости от его наркотической зависимости, которая мешала играть ему и, следовательно, всем нам. Так как бас и ударные являются основой любой рок-группы, мы находились в замешательстве.

“Farm Aid” стал последним концертом, который мы отыграли вместе со Стивеном. На обратном пути в Лос-Анджелес Стивену стало ещё хуже. Я не знаю почему. Может быть, он понимал, что конец близок, или, может быть, потому, что героин чертовски неприятная штука.

Чаша терпения переполнилась, когда нам предложили записать песню для благотворительного альбома “Nobody’s Child”, средства от продажи которого предназначались для румынских детей, оставшихся сиротами во время Румынской революции в 1989 году. Мы подумали, что это альбом предоставит отличную возможность для раскрутки песни “Civil War”. К тому времени мы отдалились от Стивена. Но в той сессии принимали участие мы, и принимал участие он. После окончания записи перед тем, как свести всю песню целиком, Майку Клинку (Mike Clink) пришлось вырезать и заново склеивать друг с другом кусочки дорожки с записанной партией ударных. Цифровой звукозаписи тогда ещё не было, Майк работал с аудиоплёнкой, и сведение партии ударных заняло у него долгие часы монтажа в его комнате, чтобы свести всю песню.

Это было как предзнаменование, и решение само возникло в голове. Терпения Эксла хватило настолько, насколько далеко зашёл Стивен, по этой причине нам пришлось провести неизбежное совещание, чтобы обсудить сложившееся положение. Заручившись поддержкой Алана (Alan Niven), Эксл настоял, чтобы мы вручили Стивену письменный ультиматум. Ультиматум представлял собой соглашение о трезвости (sobriety contract), которое Стивен под давлением должен был подписать. Текст соглашения был прост: если Стивен появится на сессии «под кайфом», он будет оштрафован; если совершит это три раза, его уволят, или что-то вроде этого. Стивен подписал этот договор, он согласился со всеми условиями, и как любой другой человек, невыносимо страдающий от героиновой зависимости, забыл свои обещания и продолжал жить так, как он жил до этого. Он предпринял единственную попытку – попробовал принимать бупринекс (Buprinex), но оказался слишком слаб, чтобы до конца преодолеть зависимость.

Как я понял, было похоже, что Стивен не нравился Экслу. Барабаны и рок-н-ролл были источником поистине необузданного энтузиазма Стивена, как и сама жизнь в целом. Его переполняла энергия и веселье просто от того, что он жил. Но Стивен был также до обидного прямолинеен и свободен в выражении своего мнения об Эксле или о ком бы то ни было в группе. Часто он высказывал это в лицо Экслу, и мнение Стивена не совпадало с тем, как Эксл поступал или действовал. Стивен говорил без оглядки о том, что он чувствовал, и не обращал внимания на условности. Мы с Даффом привыкли к этому и принимали комментарии Стивена с долей скептицизма, поэтому у нас получалось «отключаться», когда говорил Стивен. Но Эксл был более ранимым, чем я или Дафф, что мы также понимали. Я не хотел усложнять отношения с Экслом, пререкаясь с ним на репетициях или в студии по причине того, что он опоздал или ещё что. Но Стивен, бывало, отпускал шуточку или высказывал Экслу в лицо, что всегда производило обратный эффект. Стивен никогда не поступал злонамеренно; что бы он ни сбалтывал – всегда оказывалось правдой; это была невинная черта его личности. К сожалению, Эксла с его гиперзаниженным порогом чувствительности Стивен, я уверен, обижал чаще, чем просто по незнанию. Теперь я понимаю, что Стивен неумышленно подёргивал ниточки Эксла, но, как я уже сказал, я не думаю, что Эксл когда-либо отдавал Стивену должное за всё то, что привнёс Стивен в музыкальном плане в “Guns N’ Roses”, а именно движущую силу. Это, думаю, и обижало Стивена. Но мне-то откуда знать наверняка? С этим, возможно, связано гораздо больше, о чём я не могу говорить.

Эксл предельно ясно выразил своё отношение к Стивену уже на этапе подготовки (preproduction) альбома “Appetite” к выпуску. Когда подошло время готовить для альбома буклет, мы собрались для того, чтобы обсудить, кому каждый из нас выражает благодарность за помощь в работе при записи песен и выпуске альбома. Мы разговаривали, стоя на сцене в “Burbank Studios”, и кто-то из нас предложил, что, поскольку мы одна группа, мы должны разделить авторский гонорар ровно на пять частей, по 20 процентов каждому.

Эксл нахмурился. «Стивен никогда не получит столько же, сколько и я, 20 процентов, – сказал Эксл. – Я хочу 25 процентов, а Стивену достанется 15. Он же барабанщик. Он не принимает участия в сочинении песен наравне с нами». Мы пришли к следующему компромиссу: Эксл получил 25 процентов, я, Иззи и Дафф – по двадцать, Стивен – пятнадцать. Думаю, у Стивена надолго остался в памяти тот день.

Я не помню точно, когда это случилось, но много времени пройти не успело, когда Стивен нарушил условия договора, которым его обязали быть трезвым, и, поступив так, он был обречён. Мне было нелегко отпустить Стивена, потому что, как я и сказал, у Стивена никогда не было такой силы, чтобы завязать с наркотиками настолько быстро, если бы, конечно, он когда-нибудь завязал вообще. Но на тот момент ему пытались помочь все: его подруги, друзья, менеджеры. Но ничего не вызывало в нём сочувственного отклика, свидетельствующего о том, что Стивен готов работать над своей проблемой. В этом смысле Стивен был классической «уловкой-22»**, потому что, сколько бы я ещё не провозился с ним, чтобы мы оставались вместе, но если бы группа упустила этот выгодный момент, то это могло означать конец для всех нас. У нас у всех были все разные и сложные характеры, но поскольку тогда мы уживались друг с другом, то дверь возможности для Стивена была открыта, хотя, возможно, была открыта и не надолго. Я не стал бы отрицать, что, выкинув Стивена из “Guns N’ Roses” за употребление наркотиков, группа поступила глупо и крайне жестоко. Это было также и лицемерно. Подумайте об этом, да это как шутка: «Его выперли из “Guns N’ Roses” за наркотики? Ты что, шутишь? Как такое вообще может быть?»

Следующее, что я помню, так это то, что встретил Стива в суде, потому что он подал на нас иск, поступив как полный осёл! Он настолько плохо выглядел, что я знал, что он делал, когда направлялся в туалет между перерывами в судебном заседании. Он просил присудить ему пару миллионов баксов за нарушение, допущенное при оформлении того договора, которым группа обязала его оставаться трезвым. При подписании данного договора ему нужен был адвокат, а его у Стивена как раз и не было. Ну, ещё бы! Благодаря нашим адвокатам, мы об этом не знали. Я был потрясён, когда узнал, что суд удовлетворил иск Стивена и обязал нас выплатить ему 2 миллиона долларов.

Всё закончилось так же непросто, как оно и было. Теперь пришло самое время искать нового барабанщика.

* * *

Эта нелёгкая задача легла на меня, Даффа и Иззи. В маленькой репетиционной студии рядом с офисом Алана Нивена в городе Редондо-Бич (Redondo Beach) мы оборудовали помещение, где я уже в первый день прослушиваний осознал, насколько, мать твою, это будет сложно! В глубине души я знал: «Ну да, любой может играть на барабанах». Это так… Мы втроём думали, что найти замену будет просто, принимая во внимание, что наши песни все достаточно прямолинейны, написаны в роковом размере 4/4 с нечастыми, но интересными сменами размера – что, думали мы, в этом сложного! В конце концов, мы справились же с Фредом Карри (Fred Curry), когда у Стивена была травма, поэтому шансы у нас были хорошими. После нескольких ужасных дней, когда нам приходилось играть с бесполезными, несоответствующими претендентами, мы поняли, насколько велика была наша наивность. Манера игры барабанщика включает в себя его субъективное чувство ритма и микроподстройку ритма, что влияет на целостное восприятие песни, а также на саму группу, для которой барабанщик ведёт ритм.

Мы оставили студию в Редондо-Бич и вернулись в “Mates”, чтобы провести более тщательный поиск. Мы прослушали Мартина Чамберса (Martin Chambers) из “The Pretenders”, великолепного барабанщика и отличного парня; но мы должны были знать, что дело не выгорит в ту самую минуту, когда он вошёл в студию с огромной барабанной установкой, предназначенной для восьмирукого барабанщика-осьминога, на которой он играл в составе “The Pretenders”. То, что принёс Мартин, было больше чем стандартная барабанная установка, если не сказать слишком фантастичным для стандартной барабанной установки. У той штуки были округлые штанги, которые тянулись по всему периметру установки и на которые крепились тарелки – это было нелепо! Он устанавливал её, пока Дафф настраивался, чтобы немного с ним поиграть. Дафф был фронтлайнером – ему и барабанщику, прежде всего, надо было сыграться; без этого ни мне, ни Иззи не было даже смысла браться за гитары.

Я торчал в туалете, сидел на унитазе и читал журнал, когда Мартин и Дафф начали играть, и я, слушая их через дверь, подумал: «Чёрт подери!» Сидя в туалете, я делал нечто более привлекательное, чем то, что я услышал в тот момент, что лишний раз доказывает, что двое великолепных исполнителей, играющих вместе в одной комнате, не означает, что и звучат они вместе так же великолепно. Создание хорошей музыки гораздо более сложный процесс; оно включает в себя отличное понимание и смешение стилистических фишек исполнителей. Но это далеко не сумма отдельных частей; это больше походит на сотворение монстра Франкенштейна: вам нужны изобретательность… и молния!

Когда я вышел из туалета, Дафф всё ещё играл, но он бросил мне взгляд, из которого я понял всё, поэтому нет нужды говорить, что Мартин нам не подошёл. Как жёстко мы обломались! На тот момент Мартин был нашей главной ставкой в самом конце короткого списка кандидатов, который мы уже исчерпали. К чести Стивена и к неведению всех участников группы, настроение и энергия “Appetite” были заслугой в основном Стивена. У него была неповторимая манера игры на ударных, которую нельзя было заменить, истинное легкомыслие подростка, которое давало группе электрический разряд.

В одночасье рывок, который группа готовила последние несколько месяцев, вновь обернулся топтанием на месте, и хотя я этого не показывал, я запаниковал. «Ну всё, – подумал я, – мы обречены». Я почти склонился к мысли, что “Guns N’ Roses” распадутся из-за того, что мы не сможем найти нового барабанщика. И меня волновало, чем займусь я, если группа всё-таки распадётся.

* * *

Всё то время, пока мы искали барабанщика, мы с Даффом были неразлучны. На тот момент он расстался с Мэнди (Mandy), и мы, бывало, когда группа не работала, проводили время вместе. Чаще всего мы ходили в «У Борделло» (“Bordello’s”), клуб, принадлежавший бывшему основателю “Cathouse” Рики Рэчмэну (Riki Ratchman). Заведение было просто отличным. В глубине клуба было небольшое помещение для джем-сейшенов, в котором какая-нибудь группа могла запросто играть блюз, и я обычно заканчивал вечер в этой комнате, подыгрывая музыкантам. Это было здоровское место! Мы просто приходили туда, пили и джемовали. Но правда в том, что даже если ты и знаменит и тебя все любят, и всё в том же духе, эта или какая бы то ни было сцена, по крайней мере, для меня через некоторое время становится убогой, скучной и однообразной. Выступишь на ней два раза, ну, может, три, и ничего не остаётся, кроме скуки. Даже сегодня сцена голливудских рок-клубов никаких эмоций во мне не вызывает; меняются времена и музыкальные стили, но она остаётся всё той же. Если ты отыграл концерт и тебе нужно немного снять напряжение, рок-клуб – отличная идея! Но если ты просто слоняешься по городу, это похоже на то, будто ты попал в какое-то избитое клише, в стереотип, в который, как думают все подростки, превратится их жизнь, если они станут рок-звёздами. Быть частью этой иллюзии я не хочу.

Что я хочу этим сказать, так это то, что я предпочёл сидеть дома, пить весь день, слушать записи, играть на гитаре и сочинять музыку. Я не был затворником, таким, каким был, когда сидел на героине, но все мои мысли были прикованы к работе, поэтому проводить где-то время и общаться с кем-то – было для меня последней вещью. Я хотел быть более продуктивным для группы и был предан идее поднять группу на следующий уровень. В один из таких вечеров Дафф уговорил меня сходить в клуб “Peanuts”, чтобы поджемовать с какой-то небольшой, но отличной блюзовой группой, а закончили мы тот вечер в компании с девушкой Пилар (Pilar), которую подцепил Дафф. Пилар была сексуальной латиноамериканкой или ближневосточной девчонкой – не уверен, какой именно. У неё была такая подруга, что едва мог вымолвить слово; ей звали Рене (Ranee). У Рене была жизненная позиция, которая явно не соответствовала позиции девочки-школьницы; она держала голову прямо и сама осанка её говорила, мол, поздоровее тебя видали. Выглядела она здоровски и она это знала. И всё её обаяние просто зацепило меня как на крюк от трактора, потому что любая девчонка, которая, мать твою, усложнит мне жизнь, любая девчонка, которую не так просто заполучить, – это та самая, ради которой можно пуститься во все тяжкие. Если говорить печально известными словами Лемми Килмистера: «Погоня лучше, чем сама добыча». Рене не было никакого дела до того, чем я занимался, или какой дурной славой помнилась наша группа; ни в каком смысле она не была рок-фанаткой.

Она была моделью и амбициозной актрисой. Она была совершенно независимой. За пару недель я забросил наш Ореховый дом и переехал жить к Рене. У неё была отличная квартира, которую её папочка, перед тем как отойти в мир иной, купил ей на Valley Vista. Я думаю, во всей квартире был лишь небольшой столовый гарнитур, кровать и диванчик. Вот, как мы проводили наше время: я вставал утром и, мать твою, просто лежал на полу, пил водку и курил сигареты, пока не вставала Рене. Она уходила по своим делам, а я делал то же самое, и такой была наша с ней жизнь. Я пересмотрел кучу кулинарных шоу: «Голодный гурман» (“The Galloping Gourmet”), «Знаменитые шеф-повара Востока и Запада» (“Great Chefs of the East and West”) и кулинарный телеканал (The Food Network). Это было начало моего помешательства на кулинарных шоу, помешательства длиною в жизнь, хотя сегодня я не готовлю вовсе. По вечерам мы заказываем еду на дом.

Такова была моя домашняя жизнь. Тем временем мы по-прежнему не нашли барабанщика.

* * *

В один день у нас совершенно не осталось идей, где найти

барабанщика, но я один не мог позволить, чтобы охота за барабанщиком положила конец нашей группе. Дафф, Иззи и я напрягали мозги. Мы обсудили лучших барабанщиков, которых мы видели за последнее время, но ни одна подходящая кандидатура не приходила на ум… пока однажды вечером у меня не случилось откровение. Я вспомнил, как пару месяцев назад ходил на концерт “The Cult” в “Universal Amphitheater” и был прямо загипнотизирован их барабанщиком. Он был, мать твою, изумителен! Я стоял на звукоотражательном экране и был очарован его игрой. Весь концерт я практически не слушал остальных музыкантов. Его игра была чрезвычайно энергична, а его звук создавал иллюзию присутствия; звук был огромен, подача была солидная, и в ней чувствовался авторитет. В тот момент, когда я вспомнил о нём, я не мог поверить, что я высидел столько говённых прослушиваний, не осознавая, что я знал подходящего парня.

Майку Клинку, нашему продюсеру, приходилось раньше работать с Мэттом Сорумом, барабанщиком, чьё участие в нашей группе пока было под вопросом, поэтому я немедленно позвонил Майку и оставил ему сообщение на автоответчике. Чуть позже я был уже немного пьян, лежал на спине, свесив голову с края кровати Рене, смотрел на телефон на полу и ждал, когда он позвонит. Наконец он звякнул. Я быстро поднял трубку.

- Алло? – сказал Майк в своей вкрадчивой манере.

- Привет, это Слэш. – сказал я. – Слушай, да, ты знаешь барабанщика из “The Cult”? Нам нужен барабанщик, а я этого парня видел – он великолепен, и я хочу выяснить, можно ли его заполучить?

- Ну, я не знаю, – ответил Майк, – давай я сделаю телефонный звонок.

- Окей.

Майк перезвонил тем же днём ближе к вечеру. «Слэш, – сказал Майк, – вот, что я узнал. Он, возможно, будет играть с вами. У тебя есть ручка? Записывай его номер».

Тем днём я много не двигался, я просто ждал момента, когда я ему позвоню, думая только о нём, потому что я знал, что так оно и будет. Я записал его номер на простыне, или на стене, или на руке, я уже и не помню где.

Я набрал номер и подождал. Мэтт поднял трубку.

- Алло?

- Э-э-э… Мэтт? Правильно? Это Слэш. – сказал я. – Я из “Guns N’ Roses”, и нам нужен барабанщик? Ты заинтересован?

Спустя два дня, Мэтт заглянул к нам на репетицию, и после двух, трёх песен Дафф, Иззи и я поняли, что нашли своего человека. Мы нашли музыканта со своим особым субъективным восприятием, работающего в такт с остальными членами группы, и в тоже время обладающего собственным стилем. У него была энергия, «рубилово» (the chops) и харизма, чтобы заполнить пустоту и привнести в звучание группы то, что его бы и изменило.

Я думаю, что мы с Даффом вытащили Мэтта развеяться куда-то (не помню куда, возможно в “The Rainbow”), чтобы задать ему вопрос, не собирается ли он к нам присоединиться, а получилось так, что мы все напились и накурились кокаина, что-то вроде того. Мэтт чувствовал себя в своей тарелке, он был в восторге. Не об этом ли мечтает каждый гастролирующий музыкант! Для настоящего рок-н-ролльного музыканта нет способа легче, чтобы сразу влиться в группу. После того, как Мэтт провёл в нашей компании какое-то время, стало очевидно, что “Guns N’ Roses” стали для него величайшей группой на всей планете. Гонорар был хороший, а в группе не существовало никаких правил, за исключением одного: всё, что тебе нужно делать, это хорошо играть.

Но Мэтту предстояло разучить чёртову уйму песен за короткое время. У нас были демозаписи 36 песен, которые мы планировали записывать для альбомов. Но поскольку эти записи были далеки от совершенства, Даффу, Иззи и мне пришлось учить Мэтта поистине всему в разумные, сжатые сроки; по этой причине нам пришлось самим поднимать свой профессиональный уровень. Мы все сожалели об уходе Стивена, по крайней мере, я, ну и, может быть, остальные парни. Но когда пришёл Мэтт, он принёс с собой обновление в нашу работу. В то время как казалось, что над нами окончательно сгустился мрак, в конце туннеля появился свет.

* * *

За это время, пока группа готовилась к своему возвращению, произошла ещё пара событий, о чём следовало бы упомянуть, – мы несколько раз появились на телевидении. В первый раз, когда я и Дафф от имени группы получали American Music Award (AMA) за лучший рок-альбом. Я никогда не следил за всеми этими Грэмми, или АМА, или чем-то в том же духе; я никогда не смотрел эти церемонии награждения по телевизору и никогда не проявлял к ним какого-либо интереса. Тем не менее, Дафф и я пошли – в основном, из-за напитков, – но мы не имели представления о том, что если ты был номинирован, ты можешь что-нибудь выиграть, а если ты действительно что-то выиграл, то от тебя ждут того, что ты поднимешься на сцену и должен будешь что-то сказать зрителям, сидящим как в зале, так и перед экранами телевизоров.

В то время я встречался с Рене, а Дафф – с Пилар, и АМА было таким местом, куда можно было сводить девушек. Из всех напитков на АМА подавали вино, и мы выпили каждый, по меньшей мере, по восемь больших бокалов. Сама церемония была довольно скучная и чопорная. Мы сидели там и разговаривали, как вдруг “Guns N’ Roses” объявили победителями в номинации лучший рок-альбом за “Appetite”. Мы были ошарашены. Прожектор осветил наши кресла, и мы застыли на месте. Как только я осознал, что мы победили, я захотел сказать спасибо всем, поэтому я поблагодарил Зутаута, Нивена, всех людей из “Geffen”, но при этом из-за выпитого вина и своей нервозности беспрестанно вставлял в речь “fuck”. Я и понятия не имел, какой протокол на этой церемонии. В любом случае мне оставалось назвать ещё пару имён, когда отключили мой микрофон. Ещё секунду я продолжал говорить, пока не понял, что меня отрубили. Нас проводили назад, чтобы сделать фотографии и провести пресс-конференцию. Я был пьяный, отлично проводил время, поэтому и показал им всем средний палец.

На следующий день все говорили только об АМА. Я был поражён противоречивостью в освещении того события, потому что до сегодняшнего дня тот инцидент для меня много не значит. Однако из-за меня все последующие церемонии вручения наград, идущие в прямом эфире, стали передавать с семисекундной задержкой; к тому же Дик Кларк (Dick Clark) не хотел разговаривать со мной в течение 8 лет. Мне не позволялось присутствовать на АМА, пока год назад или около того меня не попросили вручить какую-то награду.

Всё случившееся было непреднамеренно, однако, это лишний раз доказало, что дух “Guns N’ Roses” жив и здравствует.

* * *

Мы вернулись в студию. у нас было 36 песен, такого количества было более чем достаточно, чтобы записать двойной альбом. Я хотел отобрать лучшие 12 из 36 песен, чтобы довести их до совершенства, но я оставил эту идею, поскольку пока группа двигалась вперёд, меня устраивало всё. Эксл хотел записать все 36 песен и пойти по пути двойного альбома. Он не хотел и дальше продолжать сидеть на этих песнях. Я это понял: многие из песен на тот момент были старыми, мы их придерживали со времени нашего первого альбома, а некоторые были и того старше. Кроме того, у нас был целый ворох новых песен, которые отражали состояние группы именно на тот момент времени. Это может показаться разговором с точки зрения сегодняшнего дня, но консенсус, к которому мы тогда все пришли, заключался в том, что мы полностью расставались с нашим прошлым, доставая на свет всё, что хранили. В целом, те песни отражали нечто важное, а именно прошлое и настоящее группы. Все те годы были как невероятное путешествие, и единственный способ, чтобы о нём рассказать, был заключён в той подборке песен.

Мэтт был великолепен; он плотно сошёлся со мной и Даффом; Иззи тоже общался с нами, но те так близко, как бывало раньше. Сказать, что Иззи на 100 % завязал с алкоголем, – ничего не сказать; на тот момент он был категорически против алкоголя и наркотиков. Когда Иззи впервые познакомился с Мэттом, они отлично поладили; но это было из-за того, что решение насчёт Мэтта уже было принято, и поэтому: «Окей, значит, новый барабанщик…» Я думаю, что Иззи чувствовал, что это решение было навязано, и ненавидел это. Иззи чувствовал себя паршиво с тех пор, как он вернулся назад в группу и до того момента, когда из неё ушёл. Он, наверное, до конца не выработал отношение к изменениям, произошедшим в составе группы. Во время репетиций мы все были как один, и это было круто, но чего-то не хватало. Иззи был несчастлив, но он ничего не рассказывал, а Эксл к тому времени дистанцировался от каждодневных забот группы настолько, что полагал, что поскольку у нас был новый барабанщик, с которым мы вместе репетируем, значит, всё круто и группа готова двигаться вперёд.

Первая запись с Мэттом была песня “Knocking on Heaven’s Door” для звуковой дорожки к фильму «Дни грома» (“Days of Thunder”), которая впоследствии вошла в альбом “Use Your Illusion”. Я помню, как записывал в своей манере соло к той песне. У меня был Gibson Explorer ’58 года. Это была изумительная запись. Я просто забежал в студию вместе со своей подругой и несколькими друзьями-поклонниками, схватил гитару и просто позволил мелодии течь самой: я выкрутил на ноль ручку тона на басовом звукоснимателе (и дальше играл только на нём) и заставил ноты визжать. Мне очень нравится то, как получилось это соло, – оно получилось очень эмоциональным и при этом не стоило мне больших усилий.

“Knocking on Heaven’s Door” также стала первой песней, прослушав которую, мы могли судить о том, как стала звучать группа с новым барабанщиком. Звучание вышло отличным, но при этом во всём чувствовалось определённое различие между «новыми» и «старыми» “Guns N’ Roses”. У нас поубавилось разухабистости и панк-рока, того грубого, как пинок под зад, и хаотичного угара. Вместо этого мы стали звучать более масштабно, уверенно и солидно. Хорошо это или плохо зависит от того, у кого вы спросите. Что до меня, я был просто счастлив, что движусь вперёд.

Следующее, что мы сделали, так это вернулись в студию и с головокружительной быстротой разучили с Мэттом 36 песен, в основном, играя их вместе с ним вживую, потому что подходящих записей наших песен у нас не было. Мы забронировали время в студии A&M (“A&M Records”) в Голливуде и записали 36 песен за 36 дней. В перерывах между сессиями звукозаписи мы, бывало, ходили в “Crazy Girls”, стрип-бар на другой стороне улицы, которого, к моему глубочайшему сожалению, сегодня уже не существует. По ночам мы кутили, а на следующий день снова появлялись в студии и записывали новую песню. Это были отличные 36 дней, за которые мы с Даффом осознали, что Мэтт оказался не только невероятным барабанщиком, но и нашим новым компаньоном, когда дело касалось всякого рода вечеринок. До того, как увлечение наркотиками вышло из-под контроля, и до того, как мы потеряли Стивена, в нашей жизни случались тёмные полосы, но мы прошли через них: теперь мы были вполне работоспособными алкоголиками, ну и, бывало, потребляли кокаин. Хотя, что касается Мэтта и Даффа, то слово «бывало» здесь не уместно. В отличие от них, я потреблял кокаин гораздо реже, но это ничего не означает, поскольку, как и они, у меня выработалась стойкая переносимость такого рода наркотиков; таким образом, мы все были весьма продуктивной не слезающей с «химии» профессиональной группой.

К тому времени я стал гораздо чаще появляться на людях и общаться. Как-то в свободное от записи время Дафф и я столкнулись с Игги Попом, который предложил нам исполнить вместе с ним “Brick by Brick”. Мы подошли в “The Rainbow”, чтобы встретиться Игги, он усадил нас в свою машину, мы послушали демозаписи, которые оказались весьма недурными. Игги всегда был и есть непревзойдённый герой для Даффа; кроме того, меня и Игги всегда связывала одна история – моя мать и Дэвид Боуи навещали как-то Игги в «Кедрах» (“The Cedars”), клинике для душевнобольных. Мы с Даффом отправились в Голливуд и записали вместе с Игги пару песен: “Home Boy”, “Pussy Power”, а также песню, которую мы с Игги написали в соавторстве “My Baby Wants to Rock n’ Roll”. Это была одна из самых весёлых сессий в моей жизни. Спустя некоторое время, мы вместе с Игги снялись также в видеоклипе “Home Boy”.

Это была поистине честь для нас, это был ещё одно свидетельство того, что “Guns N’ Roses” возвращались на большую сцену и нас принимали всерьёз как значимых музыкантов. Публика хотела нас видеть простыми и без изысков. В то время “Appetite” и “Lies” принесли нам огромный коммерческий успех. Это вновь завоёванное внимание вызвало интерес также и ко мне как к гитаристу, что выразилось в том, что в офисе нашего менеджера раздалась пара телефонных звонков. Мне весьма льстило, что другие музыканты обращались ко мне как к достаточно хорошему гитаристу.

В то время у меня с Ленни Кравитцем (Lenny Kravitz) был совместный проект. На тот момент я хорошо знал Ленни; мы вместе ходили в среднюю школу на “Beverly Hills”, и хотя Ленни был обычным школьником, а я в эту школу попал переводом, но, насколько мне известно, мы оба в школе были единственные наполовину белые, наполовину чёрные музыканты. Мы с Даффом были фанатами Ленни, и нашей любимой пластинкой на тот момент был альбом Ленни “Let Love Rule”. Когда нас представили друг другу на какой-то церемонии вручения наград, я был в восторге от того, что он предложил мне принять участие в записи его следующего альбома “Mama Said”, который был уже наполовину готов. Вскоре после того мы встретились в небольшой студии на улице “Robertson” в Лос-Анджелесе, где я записал небольшое соло к песне “Fields of Joy”. Когда я в тот день разогревался в студии, я сыграл фанковый рифф, который сочинил не так давно, но которому я так и не нашёл подходящее место в песнях “Guns N’ Roses”, над которыми мы в то время работали. Это был рифф на основе моих упражнений, которые я в то время практиковал.

- Эй, чувак, что это было? – спросил меня Ленни.

- Не знаю. Что-то… – сказал я. – Для «Ганзов» слишком фанково, но мне этот рифф нравится. Это прикольно.

- Ну да. Только не забудь его. Наиграй его во время репетиций. – Сказал Ленни. – Давай поработаем над ним. Я был бы не против написать под него текст.

Когда, наконец, пришло время сочинять и записывать эту песню, Ленни вызвал меня в Нью-Йорк. Сам он жил в Манхэттене, но обустроил себе студию на берегу реки в городе Хобокен (Hoboken), штат Нью-Джерси. Именно там он записал свой дебютный альбом и записывал основные фонограммы для следующего альбома. Из Нью-Йорка мы доехали на поезде. Ленни играл на барабанах, в то время как я принялся импровизировать на тему той песни, из которой впоследствии получилось “Always on the Run”. Было очень весело, весьма неотрепетировано и непрофессионально, но именно так это и должно было выглядеть. В той песне мало движения, но звучит она очень здорово. Вокал и партию баса Ленни наложил позже. Студия выглядела как личный замок Ленни; каждый инструмент лежал на своём месте, и Ленни мог свободно переключаться с гитары на барабаны, а затем на бас и всё в обратном порядке по одному велению его вдохновения.

В ту поездку я взял с собой Рене, и мы остановились в центре города в отеле неподалёку от квартиры Ленни и закатили неимоверную пьянку накануне субботы. Стояло лето, и было жарко как в преисподней, и когда я, наконец, пришёл в субботу к Ленни в студию, я обнаружил, что из-за какого-то давнишнего закона, прозванного в нью-йоркских книгах «голубым»*, все бары и винные магазины в тот день были закрыты.

Это было совсем не так, как я представлял себе этот совместный проект с Ленни, и, по-моему мнению, он не должен был обернуться проблемой. Я помню, как я слонялся по квартире Ленни в ожидании, пока он соберётся. Его квартира походила на самый большой в мире гардероб старомодной («винтажной») одежды, разбросанной повсюду и сваленной, где только позволяло свободное место. На часах было 10 утра, я наблюдал за этим всем и умирал от жажды.

- Эй, чувак, у тебя есть что-нибудь выпить? – спросил я.

- Нет, чувак, не думаю. – ответил Ленни. – Косяк будешь?

- Круто. Хотя я бы лучше чего-нибудь выпил. – сказал я. – Мы можем по пути заехать в бар или в винный магазин?

- Не знаю, чувак, – сказал он, – они все закрыты по субботам.

- Да иди ты! – сказал я, покрываясь от волнения потом. – А у твоих соседей есть выпивка? Мне нужно выпить, чувак.

Ленни постарался на славу – у своего соседа он раздобыл немного водки. Я махом опрокинул стакан, но это было всё равно, что клеить лейкопластырь (Band-Aid) на огнестрельную рану. Когда мы запрыгнули на поезд до Хобокена, до которого ехать было около 20 минут, у меня начался алкогольная детоксикация: у меня начали дрожать руки, началось головокружение, я стал нервным и раздражительным. Ничего в этом удивительного не было: мне просто нужно было, мать твою, выпить, типа, немедленно. Мои запасы вежливости почти иссякли.

- Эй, Ленни, чувак, нам необходимо немедленно разыскать водки. – сказал я. – Я не смогу играть, пока, мать твою, не выпью.

Полагаю, Ленни мог выносить меня до известной степени: он курил свою траву лишь для того, чтобы сочинять и записывать музыку; единственное различие между мной и им заключалось в том, что его организм продолжал функционировать нормально и в том случае, если Ленни и не курил. Казалось, что каждый бар, который мы проезжали, был закрыт с 1955 года. Когда мы добрались до студии, Ленни послал своих работников за выпивкой. Даже не знаю, где они её достали, но они вернулись около двенадцати с водкой, и как только они принесли мне выпить, мы засели за запись. Мы записали “Always on the Run” меньше чем за час; неотшлифованная спонтанная энергия, вложенная в эту запись, оказалась весьма к месту.

* * *

Гитарные партии для “USE YOUR ILLUSIONS”, а также вокал записывались в Лос-Анджелесе в студии “Record Plant”. Для меня как для гитариста это было самое лучшее время – у нас было столько песен, каждая из которых предоставляла столько возможностей для варьирования звука и техники. На тот момент я был в наилучшей своей форме, с лёгкостью выуживая звуки, которые мне были нужны, большая часть из которых приходила ко мне по наитию. При записи я использовал несколько прикольных гитар, которые я впервые в своей жизни мог себе позволить.

В то время у меня были Gibson Flying V ’58 года, Gibson Explorer ’58 года, несколько гитар Travis Beans, несколько лучших акустических гитар – Martin, Gibson, Taylor и т. п. У меня была великолепная испанская гитара в стиле фламенко и пара гитар типа Dobro, не говоря уже о нескольких винтажных Les Paul и моей излюбленной копии Les Paul со звукоснимателями Seymour Duncan. При записи альбомов возникла пара моментов, когда мне потребовались гитара Travis Bean, в основном, для записи партий, исполненных со слайдом (“The Garden”), гитара типа Dobro (“You Ain’t the First”), так же как и гитара с тремоло-системой (“You Could Be Mine”). Когда доходило дело до гитар, я был просто ненасытен (я даже брал с собой на гастроли по 20 гитар); я намеревался забрать их вместе с собой в студию – твёрдое решение использовать их в той или иной степени или форме при записи нового альбома. Мне предстояло сыграть 36 песен, что означало 2 недели непрерывной записи гитарных партий. Я был на седьмом небе от счастья, потому что целиком был поглощён своими гитарами – исключительно моей частью записи. Это было великолепно, студия давала отличный звук, и я просто обожал персонал студии “Record Plant”.

Во время записи “Illusions I, II” произошло событие, о котором говорили практически все. Как-то в переулке возле студии собралась взволнованная толпа. Оказалось, что в контейнере для мусора (“Dempster”) позади студии полицейские нашли отрезанные руку и голову. Всё, что я знаю, так это то, что это сделали не мы, но Иззи, вдохновившись, написал стихи к песне “Double Talking Jive”. А от меня потребовалось записать для этой песни на испанской гитаре великолепное соло в стиле фламенко, и это было что-то неописуемое! В той песне есть и соло, исполненное на электрогитаре, которое перетекает в акустическое, в стиле фламенко.

На альбоме есть несколько песен, которые потребовали очень тщательной гитарной работы. “Estranged” – долгая и масштабная песня. Во время записи я использовал Les Paul Gold Top; все мелодические партии я сыграл на верхнем звукоснимателе (rhythm pickup), выкрутив ручку тона на ноль. “November Rain” тоже потребовала от нас усилий так же как и другая песня Эксла “Breakdown”. В обеих этих песнях лидирующая партия – это партия фортепьяно, которая требовала аккомпанемент; по этой причине партии гитар и баса должны были быть тщательно продуманы и точно сыграны. Эти песни были, мать их, просто отличные, но, должен сказать, они потребовали тщательной работы.

“November Rain” была записана за один день, но до этого мы провели долгие часы, чтобы аранжировки получились удачными. Забавная штука получилась с записью соло: гитарное соло, которое я исполняю в конце песни, – это то самое соло, которое я наиграл, когда впервые услышал “November Rain”. С песнями “Guns N’ Roses” такое вообще не редкость: практически каждое соло на записях точно такое же, каким я его впервые наиграл. Мои соло – это мой способ выразить своё восприятие самой песни, как только мы доходим до этого этапа звукозаписи. За всю историю группы, когда мы исполняли наши песни, в записи или вживую, мои гитарные соло (плюс, минус нота, другая), в которых всегда было больше мелодики, чем головокружительных скоростных ходов, всегда оставались той же последовательностью нот, какой я слышал их в своей голове с самого начала. Как следствие, когда мы исполняли наши песни и наступало время сыграть соло, я всегда был спокоен, потому что свои соло я знал очень хорошо.

Тем не менее, “Breakdown” оказалась достаточно трудоёмкой песней, когда дело дошло до исполнения партий ударных и гитар в студии, принадлежащей “A&M”, не говоря уже о замысловатой партии клавишных. Это многоплановая песня, и, несмотря на то, что она звучит так, будто вся сессия была одной большой вечеринкой, когда мы записывали её, мы были предельно собраны. Эта песня была особенно трудна для Мэтта – барабаны он записывал несколько раз, стремясь к безупречной партии. Как я и говорил, мы записывали каждую песню в течение одного дня, но некоторые дни выходили длиннее других.

У нас были песни замысловатые, были песни многоплановые, и, по моему мнению, только группы вроде “Metallica” продолжали делать всё то же самое, что они делали до того. По их альбому “Black Album” видно, что они внимательно подошли к сменам размера и тому подобному, и я не знаю, как они над этим работали, но мы подготовили весь наш основной материал, просто все вместе джемуя. Если мы делали ошибку или пускали под откос целую часть песни, мы возвращались и повторяли всё заново, и, таким образом, очень быстро соединяли разрозненные части песни. У нас всех был объём внимания, ограниченный несколькими предметами, и поэтому никто не хотел работать над одной песней слишком долго. Мы отводили по нескольку дней на аранжировки, но когда приходило время записи, мы, бывало, быстро прогоняли песню один раз, а затем над входом в студию загоралась красная лампочка. Вполне естественно, что позже песни дополняли прописанными наложениями партиями гитар и вокала, но, что касалось записи основных партий гитар, баса и ударных, все дубли должны были быть наверняка. Никто из нас не хотел ставить себя в дурацкое положение тем, что ему могло потребоваться не единожды переделывать одно и то же, пока остальным парням пришлось бы ждать, пока тот закончит. Вот, что значит иметь в группе хороших музыкантов, хорошее взаимопонимание, да просто хороших парней в хорошей, мать её, группе.

“Guns N’ Roses” перебрались в студию “Record Plant”. Определённо, это было снисходительно со стороны “A&M”, поскольку у нас была уйма работы, но нам всем доставляла радость мысль, что опять одна команда. В одном помещении я записывал гитарные партии, другое помещение Эксл переделал под более или менее сносную комнату для жилья, поскольку он решил, что сделает гораздо больше, если будет жить прямо в студии. Он перевёз в студию своё оборудование, не говоря уже о кровати и диванчиках, и студия превратилась в украшенную комнату отдыха для Эксла и людей из его персонала. Определённо, в те дни в “Record Plant” было весьма оживлённое движение.

По моему мнению, ничего из того не способствовало нашей работе. Тем не менее, когда мы записывали альбомы “Illusions I, II”, обстановка на студии была весьма богемной, в стиле 60-х; наши друзья, в том числе музыканты, и все другие люди, которых мы знали, составили нам на студии интересную компанию. Каждый вечер, который мы проводили на студии, пока я записывал гитарные партии в одном помещении, а Эксл записывал в другом вокал, по студии слонялись интересные личности, которые принимали в той или иной степени участие в записи. В студию часто заглядывал Шеннон Хун (Shannon Hoon) из “Blind Melons”, поскольку был старым другом Эксла из Индианы. Он записывал партию бэквокала для “Don’t Cry”, что придало песни больше эмоциональности.

После того, как Стивена заменил Мэтт, самым большим изменением в группе стало чрезмерное использование клавишных и синтезаторов. Эксл уже тогда, на альбоме “Appetite”, вставил пронзительную партию синтезатора в песне “Paradise City”. Это, полагаю, было только начало, и я был против этого. Как я и упоминал, на обоих альбомах “Illusion” Эксл настоял на максимальном использовании фортепьяно и синтезаторов. После того, как мы записывали основные дорожки, после того, как я записывал партии гитары, приходило время Эксла записывать вокал, и он проводил уйму времени, добавляя к песням партии синтезатора. Он походил на ребёнка в кондитерском магазине со всеми этими его синтезаторами, которые он поставил у себя в студии. Он проводил долгие часы, чтобы найти подходящее звучание всего для одной части песни, и, заметьте, этот человек не был под воздействием наркотиков или пьяным, хотя Эксл тогда много курил марихуаны, которая, наверное, помогала ему ещё больше сконцентрироваться на записи. Эксл переживал грандиозный творческий подъём, который, с одной стороны, не был уж настолько необходим, но если обдумать всё, то с другой стороны, у Эксла была такая работоспособность, что он проводил столько времени, сколько могло понадобиться для того, чтобы песня вышла совершенной. То, что получалось у него в конце дня, было, мать его, просто блестяще. Я не уверен, должны были ли “Guns N’ Roses” звучать именно так, но они звучали изумительно, несмотря ни на что. Послушайте “Live and Let Die”, там одни синтезаторы; духовые, которые вы слышите, – это совсем не духовые. То, что делал Эксл, было крайне трудоёмким; он проводил часы напролёт, перебирая на синтезаторе всевозможные банки, уделяя внимание каждому оттенку звучания, и за это надо отдать ему должное. То же самое можно сказать и о “November Rain” с её аранжировками струнных инструментов, мать их так, – всё это синтезаторы. Слышал я песни с настоящими струнными, и звучали они менее натурально, чем наши синтезаторы. Лишь дважды мы привлекали к участию в записи обоих альбомов сторонних музыкантов: певцов в стиле госпел во время записи “Knocking on Heaven’s Door” и губную гармонику на записи “Bad Obsession”. Другой эффект, который не был воспроизведён на синтезаторе, это звук дефибриллятора в самом начале “Coma”. Ну да, он был самый настоящий.

После того, как я окончил запись гитарных партий, я выехал из студии “B”, и её занял Эксл, тем самым превратив всю студию “Record Plant” в комплекс, в котором могли торчать все его друзья, пока Эксл в течение ещё нескольких недель заканчивал запись вокала и добавлял вышеупомянутые партии синтезатора. Нельзя сказать, что оставшиеся из нас были рады этому, потому что каждый день работы на всём этом оборудовании стоил нам денег. Всё было бы просто замечательно, если бы Эксл работал дни напролёт; но никто из нас не видел, чтобы Эксл делал что-либо последовательно. В конце концов, Эксл завершил работу, но мать твою, эти два альбома стоили нам целое состояние, я имею в виду только лишь аренду студии.

Именно в то время у Эксла стало появляться навязчивое желание контролировать любые мелочи, имевшие отношение к “Guns N’ Roses”, что началось с обнародования сумм гонораров за песни с обоих альбомов. Дни, когда каждый из нас получал по 20 процентов, давно прошли, потому что появилось слишком много сторонних музыкантов, принимавших участие в записи всей это карусели, особенно тех песен, которые были написаны до образования группы, вроде “Back Off Bitch”, а сейчас были записаны наравне с новыми песнями. Нам также надо было принимать во внимание Мэтта, который пока хоть и не был равноправным участником группы: он не принимал участие в сочинении песен, но зато принимал участие в их записи. В конце концов, из-за того, что на долю прибыли претендовали Пол Хьюдж (Paul Huge), Уэст Аркин (West Arkeen), Дел Джеймс (Del James) и некоторые другие, Эксл настоял на том, чтобы мы как основные участники группы получили доли, составляющие 22,75 % и 32,2 %, которые распределялись в зависимости от того, кто и какую песню написал. С математической точки зрения, это упростило нам всем жизнь по той причине, что у нас никогда не было ничего такого, из-за чего мы могли бы выяснять отношения, и в то же время, распределение долей гонорара было для нашего коллектива делом запутанным и требовало предельной сосредоточенности.

Песни, которые мы сочинили ещё в Чикаго, также вызвали проблему при распределении долей по той причине, что в течение тех месяцев мы были каждый сам по себе, а Эксла большую часть времени в Чикаго вообще не было, поэтому доли, определённые Экслом за песни “Garden of Eden”, “Don’t Damn Me” и “Get in the Ring”, были совершенно ни чем не обоснованы; музыка для этих песен была написана мной и Даффом, когда Эксла даже поблизости не было. За те песни, основу которых составляли фортепианные партии Эксла и для которых мне пришлось придумывать сложные гитарные аранжировки, я не удостоился даже слов благодарности. Я имею в виду песни “Estranged” и “November Rain”. Эти проблемы напрямую касались меня лично, но я предпочёл не придавать им значения.

* * *

Когда пришло время сводить оба альбома, нам предстояло принять одно решение. Томпсон (Thompson) и Барбьеро (Barbiero), которые до этого микшировали “Appetite”, больше не были частью команды. Темперамент группы, какой мы тогда были, не устраивал их обоих, или их темпераменты не устраивали нас, я точно и не помню. Мы решили пригласить Боба Клермаунтина (Bob Clearmountain), того парня, чьи заслуги говорили за него самого: он сводил альбомы практически всех от “The Kinks” до Боуи, от «Роллингов» до Спрингстина. У нас была уйма фонограмм, которые предстояло сводить, в то время как Эксл продолжал доделывать то, что ещё не было окончено. Клермаунтин пришёл в студию и бесконечно долго рассказывал нам о “Q Sound 5.1” – технологии, которая на тот момент только ещё разрабатывалась. Он был страшно ею увлечён, и я помню, что он сумел заразить этой идеей и Эксла. Это, конечно, звучало здорово, но для меня это всё было отстоем (a wash). Мне дело не было до того, что Боб настаивал, что это был завтрашний день. Чтобы представить себе “Q Sound 5.1”, требовалось 5 динамиков, в то время как тогда, в начале 90-ых, у большинства было 2 динамика. И если бы вы послушали песню, записанную по технологии “Q Sound 5.1”, через два динамика, она звучала бы как невнятное бормотание. Это была одна из тех широко разрекламированных вещей, которая, как доказало время, ничего из себя не представляла. Так же как и мини-диск или лазерный диск (Laserdisc), “Q Sound” оказалась кратковременным, переходным этапом, слабым и мимолётным взглядом в грядущее.

Но для того, чтобы не поставить всю группу на грань скандала и не закатить сцену с Экслом, когда бы мы оба разгорячённые спорили обо всех «за» и «против» “Q Sound”, я просто закусил губу и втайне надеялся, что идея с “Q Sound” отпадёт сама собой. Так оно и вышло. Не прошло много времени, как Клермаунтин сам навесил на себя проблемы. Как-то мы обнаружили блокнот Клермаунтина, в котором тот наметил в процессе сведения альбома наложить барабанные сэмплы на уже записанные партии ударных. Я не барабанщик и мне сложно объяснить все технические детали, но Клермаунтином были подобраны такие сэмплы, которые изменили бы звучание барабанов Мэтта до неузнаваемости. Мы показали этот блокнот Мэтту, о котором он и понятия не имел. Мэтт не был обрадован. Это стало поводом, который мы искали, чтобы избавиться от Боба Клермаунтина.

В конце концов, мы пригласили Билла Прайса (Bill Price). Нам понравилось его резюме, если не сказать больше: он сводил первый альбом “the Pretenders”, альбом “the Sex Pistols” “Never Mind the Bullocks”; для меня, настолько озабоченного грамотным сведением наших альбомом, этого оказалось достаточно, чтобы подписать с Биллом контракт. Билл работал в студии в Ларчмонте (Larchmont), штате Калифорния, и я по личной инициативе бывал там каждый день, помогая ему, если был способен, и приглядывая за тем, чтобы сведённые песни незамедлительно направлялись Экслу, в его личный дом в Малибу (Malibu).

Процесс сведения был долгим и утомительным: я, бывало, появлялся в студии Билла до обеда и прослушивал сведённую песню, которую Билл успевал окончить. Если сведение песни мне нравилось, мы записывали её на кассету и посылали Экслу. Затем мы слонялись по студии или принимались работать над следующей песней, пока курьер доставлял плёнку. Когда Эксл получал запись, то он, должен признаться, времени не терял, немедленно слушал запись, звонил нам и давал свои пояснения, которые, как правило, оказывались весьма полезными. Затем мы вносили необходимые изменения, заново сводили всю песню и посылали Экслу ещё одну копию записи. И так далее, песню за песней. Казалось, это займёт у нас вечность, чтобы свести их так, как надо, но это того стоило.

* * *

Пока шло сведение обоих альбомов, неприязнь Алана Нивена и Эксла друг к другу достигла апогея. Остальные участники группы пытались их как-то примирить, но претензии Эксла к Алану зрели в течение не одного года – с того дня, когда Эксл обнаружил, что Алан был не только продюсером и менеджером группы “Great White”, но и выступал в качестве соавтора песен этой группы. Нельзя также отрицать того факта, что Алан зачастую был самоуверен и упрям, и Эксл не всегда был согласен с позицией Алана. Поэтому временами Экслу, казалось, что его принуждают делать то, что он вовсе не был склонен делать. Эксл считал, что у Алана развилось самолюбие, которое было у всех менеджеров, от Малькольма МакКларена (Malcolm McClaren) до Питера Гранта (Peter Grant). При этом мы были такими же самолюбивыми, как и Алан.

Я был самым главным сторонником Алана, пока одно происшествие не отдалило меня от него. Однажды мы с Рене проводили вечер в его доме вместе с ним и его женой Камиллой (Camilla), и Алан позволил себе сказать что-то неуместное Рене. Я не помню, что именно он сказал, но это было достаточно неприятно, из-за чего мы встали и немедленно ушли. Я никогда этого не забуду и не буду повторять этого здесь. Несмотря на то, что я любил Алана за то, что он сделал для нас, но я не слишком был против, когда Эксл выступил с предложением выгнать Алана. Я знал, что всё к тому и шло, но я и не думал, что это окажется переломным моментом в нашей истории. Оглядываясь назад, я чувствую, что эта смена менеджера была тем этапом, той паузой перед взлётом группы на вершину успеха и началом её падения.

Тем не менее, я помню, как на горизонте показался Даг Гольдштейн (Doug Goldstein). В жизни Эксла Даг сумел занять особое место, и поэтому, как только Эксл принял решение выгнать Алана, я не думаю, что вышло совпадение, когда Даг оказался как раз рядом, чтобы принять бразды правления. С самого начала Даг совершал стратегические шаги. Он походил на хищника, затаившегося в засаде. И хотя в самом конце нашего пути никто не был более ответственным за гибель “Guns N’ Roses” чем сами “Guns N’ Roses”, менеджер группы Даг Гольдштейн оказался катализатором. Его принцип «разделяй и властвуй» оказался подручным инструментом на пути к концу группы.

Если вы окинете взглядом историю гибели величайших рок-групп, то вы увидите, гораздо чаще, чем хотелось бы, что многие из групп в погоне за успехом увольняли своих первоначальных менеджеров, и как только они так поступали, они оказывались в большой заднице (fucked up). Я просто вне себя, оттого что мы поступили точно также.

Поступали ли мы губительно для себя самих или нет, но, не взирая на все противоречия между участниками группы, у нас была страсть к музыке и к движению вперёд любой ценой. Но позор нам, потому что группа была разрушена извне.

Было чувство, что мечта стала явью, но только когда мы подготовились к нашему чудовищному по размаху туру, в голове возникла мысль, что нам бы следовало остерегаться своих желаний…

Думаю, что Дагу Гольдштейну потребовалось два дня, чтобы его официально утвердили новым менеджером “Guns N’ Roses”. На тот момент сведение альбомов ещё не было закончено, но Дагу уже с самого начала было необходимо делать в звукозаписывающей индустрии себе имя и зарабатывать деньги, а мы были просто замечательным объектом для этого. Даг немедленно организовал для нас серию концертов, поэтому в перерывах между выступлениями мы возвращались в студию, чтобы заканчивать работу. Наше расписание выступлений отодвигало на неопределённое время официальный релиз альбомов.

Но нам это всё определённо нравилось. Даг вытащил нас из студии, и мы отыграли концерт в Бразилии на “Rock in Rio” в 1991 году, который оказался первым для Мэтта и Диззи выступлением в составе группы. Это было что-то невероятное; мы отыграли две ночи подряд для 180 тысяч фанатов на “Maracana Stadium”. Это был самый настоящий фестиваль, который длился в течение недель, на котором сыграли все: от “Megadeth” и “Faith No More” до “INXS”, “Run-D.M.C.” и Принца. Кроме того, я не уверен, видел ли я где-нибудь ещё более безумных фанатов “Guns N’ Roses”. Когда мы заиграли бридж в “Paradise City”, кто-то прыгнул с верхних радов стадиона и, похоже, разбился насмерть. Нет слов, чтобы правильно описать ту степень истерии: за стенами отеля толпились люди, и их было настолько много, что мы просто не могли выйти из гостиницы. Мы даже не могли просто поплавать в бассейне, потому что, как только мы спускались к нему, фанаты каким-то образом перелетали через 15-футовую стену, подбегали к нам и практически набрасывались на нас. Они не хотели нападать на нас, но определённо они хотели оторвать от нас хоть что-то в качестве сувенира. Для нас это было ненормально. Мы не могли выходить из наших номеров; а к нашим жёнам, подругам или любым женщинам, которых видели в нашей компании, приставали и, по сути, они были обречены быть растерзанными нашими фанатами.

В нашей жизни случилось ещё несколько событий. Мы отыграли три закрытых концерта (theater dates) по одному в Лос-Анджелесе, Сан-Франциско и Нью-Йорке; на разогреве у нас были многочисленные группы, такие как “Blind Melon”, “Faith No More”, “Raging Slab”. Концерт в Нью-Йорке записывался на видео, которое впоследствии стало основой для клипа к песне с саундтрека “The Terminator 2”. В том клипе имеются кадры с Арнольдом Шварценеггером, собственно говоря, терминатором, отснятые в клубе “The Rainbow”. Затем у нас совместно со “Skid Row” был тур по США, включая концерт в “Inglewood Forum” в Лос-Анджелесе. Я вот, что скажу, быть настолько популярной группой – это, мать её, умереть на месте! А тур, один на двоих со “Skid Row”, – это вообще по мне: мы пили как из пистолета!

До того как были закончены сведение и мастеринг обоих альбомов, Эксл задался идеей рисунка для обложки наших альбомов. Поскольку именно Эксл предложил тот замечательный рисунок Роберта Уильямса (Robert Williams) в качестве обложки для “Appetite”, мы и в этот раз посчитали, что Эксл найдёт нужный рисунок и для новых альбомов. И снова Эксл оправдал наши ожидания: Марк Костаби (Mark Kostabi) нашёл верный образ для того набора совершенно не похожих друг на друга песен, которые мы записали. Это была фигура мальчика-голландца в позе мыслителя, что было навеяно живописью Ренессанса. На тот момент Эксл горел желанием поместить этот рисунок на обложку наших альбомов. В конце концов, рисунки были выполнены один в красном цвете, а другой – в синем; а мы, увидев их, сказали что-то вроде: «Окей, прикольно, чувак». Эти рисунки выразили концепцию обоих альбомов.

Рисунок на обложке альбомов можно было рассматривать как «большое» решение для группы, но мы наскоро переложили его на нашего вокалиста. Но я ничуть не жалею: если бы именно с рисунком Эксл и выкинул бы какой-нибудь фокус, то, что бы он ни придумал, оказалось бы стоящим. Меня больше волновало, что оба альбома “Illusions” должны были выйти по отдельности, для того чтобы нашим фанатам не пришлось тратить 30 или 40 баксов за два наших новых альбома: так, они могли решить, приобрести ли им один альбом или соответственно другой. Я надеялся, что они предпочли бы оба. В конце концов, альбомов “Use Your Illusion I” было продано больше, чем альбомов “Use Your Illusion II”.

Когда альбомы, наконец, поступили в продажу, фанаты выстраивались по всей стране в очереди возле магазинов. Могу поручиться, что тот вечер, очередь у магазина “Tower Records”, что на бульваре Сансет, была длиной в квартал. Это я видел собственными глазами, когда проезжал мимо с Рене в аэропорт. Я остановил лимузин, мы украдкой пробрались через заднюю дверь, и нас провели в тот же самый маленький офис этажом выше торгового зала, где меня, когда я учился в средней школе, привели пойманного за воровство в этом же магазине. Я взглянул вниз на всех этих детей, стоящих в очереди, чтобы купить наши альбомы, через то же самое стекло, через которое смотрел на меня менеджер магазина в тот день, когда я попался с поличным. Это было просто нереально.

Альбомы заняли первое и второе места по объёму продаж в ту неделю, когда они поступили в продажу, что было рекордом. На этих местах они оставались ещё долго. Со всех сторон для нас звучали фанфары, но нам нужно было готовиться к туру. Этот тур должен был стать событием самым масштабным из всех.

Песни с новых альбомов стали гораздо сложнее, и поэтому для того, чтобы исполнить их со сцены, нам потребовались приглашённые музыканты. Меня назначили неофициальным музыкальным директором (music director) с той целью, чтобы найти бэквокалистов и духовую секцию. Я представлял себе духовую секцию как трёх парней в смокингах, играющих на трубах, и от этой мысли меня воротило, поэтому вместо этого я пригласил горячих девчонок. К тому же привлекательные бэквокалистки были поистине необходимостью. Есть в этом какая-то ирония. На второе фортепиано и на губную гармошку я пригласил Тедди Зигзага, этого отличного блюзового исполнителя, с которым я джемовал несчётное количество раз. В действительности я рассчитывал, что Тед сможет уговорить всех этих девчонок присоединиться к нам в качестве сессионных музыкантов, и он справился с этим просто изумительно.

Пока мы готовились к нашему новому взлёту, у меня оставалось ещё уйма работы по дизайну нашей сцены. Я помогал в разработке дизайна достаточно удобной и внешне привлекательной сцены, на которой нам придётся буквально жить следующие два с половиной года. На этой сцене были рампа, небольшие подмостки для девушек, расположенные над усилителями, место для клавишных, а также поднимавшийся прямо из пола рояль для Эксла. Вместо пола была прикольная решётка, так чтобы огни освещали нас прямо сквозь неё.

Мы непосредственно участвовали в разработке всего дизайна, что в результате принесло нам крутую (big-ass) сцену. На полу сцены были нанесены логотипы группы, что было также здорово. Для нас это было, мать твою, невероятно иметь деньги и быть востребованными нашими поклонниками, из-за чего мы и проектировали эту совершенную концертную махину. Было чувство, что мечта стала явью, но только когда мы подготовились к нашему чудовищному по размаху туру, в голове возникла мысль, что нам бы следовало остерегаться своих желаний…

 

Глава 11. Какая твоя иллюзия?

В моей жизни были взлёты и падения, и я пережил их все до конца, но когда одно переплетается с другим, так что они становятся неразделимы, то от этого опускаются руки. При этом есть в этом что-то ещё. Это когда что-то знакомое тебе становится чужим, и от этого уверенности в тебе не прибавляется. Ещё ребёнком меня приводили в изумление постановки, разворачивавшиеся на сцене, которые мне казались реальнее самой жизни. Теперь я сам играл на сцене с роскошным логотипом группы на полу, и сцена эта была даже большей, чем те, которые запомнились из детства. По всему миру мы собирали стадионы фанатов, готовых ждать нас столько, сколько потребуется. Мы выпустили два альбома, которые в тот же день заняли первое и второе места в хит-парадах. А за кулисами, вдали от всего этого, противоречия расщепляли нас, как расщепляется атом в атомной бомбе.

* * *

Когда сегодня я оглядываюсь назад, я вижу корни всех этих проблем, но в то время в будущее я даже не заглядывал. Истоки проблем можно было заметить ещё тогда, но только после записи “Appetite” сложились все условия: Эксл превратился в Доктора Джекилла и Мистера Хайда (Dr. Jeckyll and Mr. Hyde). Уже во время записи “Illusions” он скрывался ото всех в студии и часто впадал в крайности; никому из нас его поведение не нравилось, но мы сознательно допускали это. Конечно, мы не думали, что дальше будет только хуже. Во время тех сессий произошло многое, что осталось без нашей критики. Это всё было утомительно, хоть при этом и весело, но мы себя обманывали, думая, что, как только альбом будет выпущен, всё успокоится. Для меня это всё было крайне сложно, поскольку, когда мы с Экслом вместе работали, преследуя одну общую цель, я очень хорошо его понимал, а затем, спустя какое-то, мне начинало казаться, что мы с ним находимся по разные стороны пропасти. Любовь между нами сменялась ненавистью.

С самого начала и до того момента, когда мы с ним в последний раз разговаривали, наши отношения с Экслом были неустойчивыми (rocky) по той простой причине, что то, как я смотрел на мир и решал проблемы, сильно, очень сильно отличалось от того, как это делал Эксл. Я не желаю Экслу зла, я осознаю, что его жизненная позиция настолько же имеет право на существование, насколько моя… Она просто другая. Мне потребовалось немало времени, чтобы в какой-то мере научиться понимать Эксла – если, конечно, мне это вообще удалось, – не говоря уже о том, чтобы научиться угадывать, что заставляет Эксла поступать так, а не иначе. Я хотел знать, что делает его счастливым, а что выводит из себя, что служит источником его творческого вдохновения; всё это составляет важнейшие знания, необходимые, когда ты работаешь плечом к плечу в едином творческом устремлении.

Ранее, когда мы только познакомились, то, что позволял себе Эксл, зачастую меня поражало. Мы отлично сошлись друг с другом, поскольку оба ощущали себя бунтовщиками и анархистами, но я никогда не мог понять, почему Эксл превозносил протест настолько, что усложнял себе жизнь безо всякой нужды. Я мог понять отстаивание собственной позиции, того, во что ты веришь, что, в свою очередь, зачастую могло привести к конфликту. Но Эксл возвёл протест до степени самовредительства (self-sabotage), чего я никогда не мог постичь. Я провёл немало времени, пытаясь разобраться в этом, осмыслить это, пока я не убедился, что в том, что делал Эксл, не было ни смысла, ни логики, ни чего-то там ещё.

Эксл – удивительный вокалист и разносторонний исполнитель; как и любого другого, меня привлекала его харизма. Я также высоко ценил его мнение, которое было неизменно искренним и которого он сам неукоснительно придерживался. Он выдающийся автор текстов песен и талантливый музыкант (tortured artist), который поддержал меня, потому что я, по своему собственному мнению, всегда был аутсайдером, номером вторым (underdog), и именно это было главной составляющей выдающегося таланта Эксла.

Общаясь с Экслом, я научился видеть в плохом хорошее, поскольку Эксл всегда был непредсказуемый. Мы, бывало, вели проникновенные, личные разговоры, особенно тогда, когда группа только начинала, и мы все жили под одной крышей. Были мгновения, когда я просто любил Эксла до смерти, потому что он был таким клёвым, когда, бывало, заводил откровенный разговор. Это было просто здорово иметь такого друга, как он, потому что я могу прожить годы и никому не рассказать о том, что у меня на душе, но Эксл совсем не такой, как я; ему нужен был собеседник, кому можно было рассказать о своих чувствах. Когда суета оставалась позади, мы вели эти чудесные, спокойные разговоры тет-а-тет обо всём, что его беспокоило, о том, что он думал. Мы разговаривали о его личных воспоминаниях, обо всём, что имело к нему отношение, интересовало его, о его личных устремлениях и о будущем, которое он видел для группы, обо всём в его жизни. Это был самый лучший способ проникнуть внутрь человека, которым я восхищался; в те моменты Эксл был таким человечным и таким ранимым, и я чувствовал, что между нами существовала связь.

Оборотная сторона Эксла, Мистер Хайд для его Доктора Джекилла, заключалась в том, что, как только ты открывал для себя эту связь, установившуюся с ним, Эксл совершал какой-нибудь поступок, который совершенно перечёркивал всё, что ты знал о нём. Одной из замечательных сторон нашей группы было то, что мы всегда стояли спина к спине независимо от ситуации, в которую мы влипали, но именно это со временем стало трудно делать с Экслом. Он никогда ничего не делал против меня лично, он поступал так, что это ставило под удар всю группу и нашу репутацию среди других музыкантов и наших фанатов. Это было то, что я никогда не мог понять. Но для Эксла это не имело большого значения, поскольку он всегда был готов объяснить происшедшее, а говорить о том, что он сделал и почему он так поступил, Эксл мог долго.

Чем дольше Эксл так себя вёл, тем больше меня мучило сомнение, потому что тот парень, с которым мы, бывало, вели беседы один на один, стал другим, который принимал, как я думал, необдуманные решения. Для меня это стало невыносимым противоречием. В ряде случаев поведение Эксла причиняло вред исключительно группе. Поначалу это не было таким уж огромным вредом; обычно из этого мы извлекали положительные стороны и использовали его поведение для дальнейшего развития группы. В общении с Экслом Иззи был всегда спокоен, а я всегда держался позиции Иззи. Дафф также вёл себя с Экслом в своей выдержанной манере.

Стивен, напротив, часто бывал вспыльчив, поскольку если дело доходило до него, то поведение Эксла, мать его, было неадекватным. Как я и упоминал раньше, Стивен не понимал Эксла, да и не был способен понять его, а потому отвечал ему тем же самым. Что до меня, то я проводил часы напролёт, пытаясь постичь Эксла и то, почему он такой, какой есть, потому что для успеха группе надо было оставаться такой, какой мы её сотворили, сплочённой всему миру назло. Всякий раз, когда Эксл совершал поступок, который принижал нас всех, он отдалял нас друг от друга, чего в принципе быть не должно. По моему убеждению, это подтачивало наш фундамент.

Такие ситуации случались снова и снова не один год, пока мы сомневались в том, оставаться ли нам сплочёнными либо скомпрометированными. Во время записи первого альбома инциденты с Экслом не были настолько драматичными. Как только группа стала больше, выросли и запросы Эксла. А со временем мы выработали в себе привычку попустительствовать Экслу. Если бы этого можно было достичь за непродолжительный период времени, то мы позволили бы Экслу делать всё, что ему заблагорассудилось, и принялись бы говорить ему всё, что он хотел слышать. Со временем у Эксла выработалась модель поведения, к которой он пристрастился затем, чтобы получать то, чего хотел.

Что бывало трудно с Экслом, так это то, что когда никто с ним не соглашался, нас постигал акт возмездия: он швырял что-нибудь, что-нибудь опрокидывал, уходил из здания, или просто уходил разозлённый (fuming) на улицу и увольнялся из группы. В пылу ссоры с ним нельзя было убедить, он походил на ребёнка в приступе раздражения. В такие моменты я размышлял о том, как воспитывали Эксла. Я не собираюсь рассказывать здесь о каких-либо подробностях, но из того, что Эксл мне рассказывал, я знаю, что его детство было не из простых.

Когда группа только начинала свой путь, поведение Эксла можно было терпеть, потому что мы все двигались в одном направлении и могли обосновать необходимость компромиссов друг с другом. Когда мы два года назад, наконец, вернулись из тура в поддержку альбома “Appetite” и, с трудом собравшись вместе, в конце концов, приступили в Чикаго к работе, я начал замечать, что импульсивная часть Эксла проявлялась всё чаще и чаще, – поэтому я и бросил сессии звукозаписи. Эксл так никогда и не понял, почему я уехал из Чикаго, ведь он считал, что у нас была масса работы, но истинной причиной было то, что негативная энергия Эксла делала невозможной совместную работу. Я знаю, что я не один, кто считает точно так же; почти все, кто с нами когда-либо работал, говорили похожее. Причина, по которой люди, работавшие на нас, терпели очень долго, точно такая же, по которой и группа держалась до последнего: в нашей работе были чудесные, до бесконечности удивительные события, из-за которых стоило терпеть эти мрачные и трудные моменты. Порой Эксл бывал настолько эгоцентричен, что все, кто с ним ни общался, обижались на него. Могу только предположить, что остальные из нас уравновешивали группу. Но мне-то откуда знать! Я знаю лишь одно: у Эксла определённо есть своя интерпретация этих событий, которая до последней запятой настолько же обоснована, насколько и моя.

* * *

Когда мы направились в студию, чтобы записывать “Illusions”,

всё, что происходило в группе за кулисами, пошло наперекосяк ещё быстрее: были впустую потрачены большие суммы денег, на что никто не обратил внимания, потому что никто попросту не захотел с этим связываться – проблема была слишком щекотливой. А правда заключалась в том, что никто из участников группы не окончил среднюю школу, не говоря о том, чтобы иметь научную степень по психологии. Никто из нас не знал, как в действительности подобраться к Экслу. Это можно было с лёгкостью сделать, если ты проводил с ним время у него в доме под его присмотром; тогда в этих идеальных условиях ты мог решить кое-какие проблемы. На самом деле, это был единственный способ переговорить с ним. Никакой другой подход не был эффективен, а обычно приводил к тому, что вред только усугублялся, а Эксл становился ещё невыносимее, чем был до этого.

Проблема, которая возникла для меня лично, заключалась в том, что мне было обидно, оттого что приходилось мириться с этой ситуацией; я больше не пытался даже урезонить Эксла. Я замечал за собой, что мне приходится напрягаться для того, чтобы довести до конца что-то очень простое: мне приходилось идти к Экслу, вплоть до мелочей ему объяснять что-то, – притом что я даже не хотел с ним разговаривать, – просто для того, чтобы решить с ним один простой вопрос, касающийся группы. Со временем решение этих каждодневных проблем, требующих голоса Эксла, легло на мои плечи, и через какое-то время мне это надоело, я захотел переложить эту ответственность на кого-нибудь другого. Я просто хотел заниматься музыкой.

Даг Гольдштейн взялся за эту роль, поскольку провёл достаточно времени вместе с нами, разъезжая по турам. Он внимательно следил за тем, как мы все работаем и общаемся, и подключился к нам в качестве человека, «который умеет решать проблемы с Экслом». Даг сыграл не одну игру, чтобы уладить дела: он вёл нужные разговоры с Экслом, но не в той манере, в какой с Экслом общались все мы. Если я понял Дага правильно, он был настойчив в том, чтобы мы продолжали работу, но по совсем другим причинам. Он пришёл в группу для того, чтобы заработать денег и забраться по лестнице индустрии на самую её вершину, как только упрочит своё положение в качестве менеджера “Guns N’ Roses”. Он говорил Экслу всё, что тому надо было слышать, и делал всё для того, чтобы группа оставалась единой, но не потому, что его на самом деле заботили мы, а потому, что группа “Guns N’ Roses” в качестве клиента была жизненно необходима для его репутации. Однако, это только лишь моё мнение.

Я увидел истинную сущность Дага достаточно скоро, должен сказать. Когда он пришёл в группу в мае 1991 года и заменил Алана Нивена прямо перед началом нашего нового тура, я и не думал, что он будет связующим звеном между нами и Экслом и поможет нам в этом из истинных побуждений – в интересах группы. Тем не менее, я положился на него как на человека, могущего помочь в отношениях с Экслом. Он мог устранить любое препятствие, которое возникало на нашем пути, но только пока это препятствие затрагивало интересы Эксла. В итоге никто от этого не выиграл, потому что то, что Даг говорил Экслу, не преследовало интересы всей группы. В случае чего Экслу надо было просто заткнуть рот, но ни как не потворствовать ему; последнее продолжалось очень долго. Но Даг даже не собирался делать этого; всё, что он говорил, было рассчитано на краткосрочную перспективу. Но, повторюсь, это только лишь моё мнение.

За два года “Guns N’ Roses” погрузились в неистовый вихрь противоречий, и группа продолжала тратить деньги, словно это была вода. А каждый день Даг продолжал нам говорить, что он положит конец этому, но ничего не менялось. Всё, чего хотели остальные участники группы, это продолжать развиваться как группа, славно проводить время и не иметь забот. Для меня это никогда не казалось чем-то настолько недосягаемым.

Настроение группы надолго изменилось, когда впервые заговорили о контрактах и правах на название группы, – всё это случилось, когда Стивена выкинули из группы. Эксл настоял на том, чтобы принадлежность права на название группы было оспорено в суде; и обретение группой своего «имени» и «торгового наименования» оставили у нас ощущение того, что это решение было нам навязано, которое так никогда и не прошло. Эти судебные тяжбы оскорбили наше общее чувство самоуважения и убедили остальных участников группы, кроме Эксла, в том, что с ними поступили как с не заслуживающими доверия. Мы могли терпеть это долго, потому что мы все были такими беззаботными, пока назревал скрытый конфликт, но проблема с контрактами довела его до логического завершения. Даже тогда мы не обсуждали эту проблему, потому что небрежное, несерьёзное отношение к проблемам вошло у нас в привычку, хотя Иззи, я знаю, таким не был. Я знаю, такими мы были с Даффом, – всякий раз, когда подворачивался повод, мы смотрели друг на друга как бы со стороны.

* * *

Взаимное непонимание между мной и Экслом и между Экслом И остальными участниками группы значительно усилилось во время сведения альбомов “Illusions”. Как я и упоминал, Эксл находился в собственном доме, а я проводил время в студии и посылал ему сведённую копию каждой песни, как только она была готова, а затем я ждал, когда последует ответ Эксла. Мы все находились в состоянии творческого подъёма, но, принимая всё во внимание, думаю, что в нас не было духа единства; отношения выходили однобокими. Кроме того, для меня это было приемлемо. Подсознательно, думаю, я начинал догадываться, что один парень из нашей группы сидит высоко над всеми на троне и совершенно далёк от тех, кто суетиться внизу.

В первую щекотливую ситуацию с Экслом я вляпался, когда после релиза “Illusions” я попал на обложку “Rolling Stone”. Мнение, которое сложилось у журналиста после моего интервью, которое было совершенно верным, заключалось в следующем: наша группа настолько быстро взлетела к вершинам популярности, что последние три года мы всё ещё пытаемся осознать, во что мы превратились.

Это интервью попало к Экслу, он его прочитал, и, если я правильно понял, интервью ему понравилось, или, по крайней мере, он поначалу не увидел в нём ничего плохого. Но очевидно, что впоследствии, прочитав его ещё раз, он нашёл для себя что-то оскорбительное в моих словах. По меньшей мере, я так думаю, хотя я не знаю, как всё было на самом деле.

Когда в следующий раз мы встретились с Экслом на стадионе в Лонг-Бич (the Long Beach Arena), где были установлены сцена и оборудование для концерта в рамках тура “Use Your Illusion”, он со мной не разговаривал. Я мог бы ошибаться настолько, что подумал, что это всего лишь моё воображение, но Эксл дал мне понять, что он был рассержен. Не так давно до этих событий я подарил Экслу на день рождения крутейшую смирительную рубашку, и в тот день Эксл взял её с собой, но лишь для того, чтобы, уходя, оставить её на моём усилителе.

Мы не разговаривали друг с другом все те несколько дней, которые группа провела в репетициях. Играть в группе, которой стали “Guns N’ Roses”, было равносильно хождению по яичной скорлупе (eggshell walking, иными словами, надо было поступать предельно осмотрительно). Атмосфера в группе испортилась, и я просто старался делать свою каждодневную работу, не вызывая проблем. Поразмыслив над тем, что случилось, я очень расстроился, потому правда в том, что я гораздо восприимчивый, чем кажусь на первый взгляд. Я переживал из-за того, что может вывести Эксла из себя, поскольку у меня даже не было догадки о том, что я сделал не так; Эксл молчал, остальные тоже не знали. Со временем это стало достоянием всех кого бы то ни было, и мы обсуждали это очень долго.

Каждую ночь мы творили чудеса, достойные богов…

В таком состоянии пребывала наша группа, когда мы отправились в наше самое долгое турне и с самым масштабным на тот день шоу. Тур был, мать его, захватывающий! Он был тем, что держало нас вместе, несмотря на часто попадавшиеся в пути камни. После того, как мы смонтировали сцену, собрали вместе бэквокалистов, духовую секцию и всех прочих, провели неделю в репетициях и довели до совершенства каждую мелочь, мы не успели опомниться, как 20 января 1991 года оказались в Южной Америке перед 180-тысячной толпой на фестивале “Rock in Rio II”. На тот момент у нас не были готовы даже записи с новых альбомов; мы держались за счёт песен с “Appetite” и “Lies”, которым на тот момент исполнилось соответственно 4 и 2 года.

В Бразилию мы прилетели на частном Боинге-727, арендованном нами у Гранд Отеля и принадлежащего компании “MGM” (“MGM Grand Hotel”, Vegas). В этом была вся штука – по условиям аренды мы должны были использовать лайнер до окончания нашего тура. Самолёт был роскошный: в нём были все эти небольшие комнаты для отдыха и спальни на одного человека; да в нём можно было просто жить! Ну, а кроме того, это был отличный способ перелетать из страны в страну, потому что самолёт взлетал и приземлялся по своему собственному расписанию, что позволяло нам обходить стандартные въездные формальности. Оформление документов завершалось во время посадки в самолёт, и я не помню, чтобы таможенники за те два года, когда мы арендовали самолёт, хотя бы раз поднялись бы на борт и провели таможенный осмотр. Насколько я, да и остальные парни, был в восторге от самолёта, настолько я был уверен в том, что мы не были такими уж большими музыкантами, чтобы позволить себе эту штуку. Уверен, Эксл сказал Дагу, что нам был нужен этот самолёт во что бы то ни стало, что и предопределило заключение этой сделки.

Во время тура мы с Даффом отлично проводили время: когда дело касалось веселья, у нас был наш новый приятель Мэтт, и сколько бы ночей мы ни проводили на ногах, мы всегда могли отыграть концерт. Мы ощущали себя королями мира: мы кутили и мы всегда делали нашу работу. Иззи, напротив, был замкнут и делал всё для того, чтобы держаться подальше от наших тусовок, так что этот тур для Иззи с самого начала был не в удовольствие. Ну и для Эксла… Хм, я и не знаю, что творилось у него в голове; я даже не буду делать предположений, что происходило с ним тогда, или что происходит с ним сейчас, или вообще. Но одно я знаю наверняка: каждый вечер мы выходили все вместе и наслаждались тем, чего не было бы без нас самих: всеобщего подъёма от игры на одной сцене.

Вместе с тем, пока длился тур, мы начинали наши концерты всё с большей и большей задержкой. Это была прихоть Эксла, и случалось это не один или два раза, а каждый вечер. Меня это задевало лично, со стороны Эксла это было как самое большое предательство. Я не имею в виду, что группа должна идти на поводу у аудитории или поступать так, будто находится во власти публики, но работа музыкантов заключается в том, чтобы играть для людей, которое купили билеты и пришли на концерт. Для меня это стало главной проблемой. Когда меня спрашивают, почему я ушёл из “Guns N’ Roses”, я вспоминаю о трёх причинах: во-первых, во время того тура мы почти ни разу не вышли на сцену во время; во-вторых, группа отменяла концерты безо всякого видимого повода; и, наконец, в-третьих, это печально известный контракт, в соответствии с которым, в том случае если группа распадалась, Экслу переходили права на название группы. Этот контракт был настоящей пощёчиной всем нам. Я ещё на этом остановлюсь подробнее, но тогда я подумал: «Да забери ты себе это, мать его, название и засунь его знаешь куда!»

Все эти обстоятельства свидетельствовали о сложившейся ситуации, когда группа и всё, что было с ней связано, должны были находиться под контролем у Эксла. Начиная с названия группы и заканчивая тем фактом, что Эксл хотел, чтобы каждый музыкант из группы заключил контракт, который мог быть расторгнут с ним за «плохое поведение», – всё это говорило о болезни группы. Так же как и пренебрежительное отношение к людям, которые приходили тысячами на наши концерты, и команде, которая обеспечивала наш тур (crew), и каждому человеку из нашего окружения, которым приходилось работать сверхурочно каждый вечер, когда мы выходили позже и ещё позже. Для меня это стало унизительным продолжать в том же духе, потому что насколько мы всегда пользовались славой дерзкой рок-группы, настолько от нас ждали, что мы сами можем позаботиться о наших собственных проблемах. Для группы и команды не было на руку, что мы не могли всегда делать всё от нас зависящее по той причине, что нам вечно мешали какие-то инциденты, за которые никто из нас напрямую не был ответственен.

Нет, наверное, лучшего способа заронить обиду или посеять в гастролирующей группе или любом ином творческом коллективном стремлении лютую ненависть, чем поощрять самоунижение. Я не из тех, кто легко выходит из себя, – для этого вам придётся по-настоящему меня допечь – поэтому во время того тура я оставался настолько гибким, насколько было в моих силах, но это, в конце концов, начало меня утомлять. Сколько прекрасных возможностей для группы было потеряно, потому что от них отказался Эксл, – обычно такие решения принимались им совместно с Дагом, и иногда нас просто ставили в известность постфактум. И всё же группа оставалась потрясающей, и любой, кто был в одну из тех волшебных ночей на нашем концерте, был в восторге. Мы были фантастической группой, у нас был фантастический вокалист; Эксл был просто изумителен. Несмотря на все эти разногласия, которые тянулись за кулисами, там, на сцене, у меня всё ещё была огромная симпатия к Экслу: каждую ночь мы творили чудеса, достойные богов. Были отдельные концерты, когда мы вытворяли такое, отчего у меня тело покрывалось гусиной кожей.

Тем не менее, весь этот тур был весьма трудной, неровной дорогой, которую мы прошли. Есть моя правда, есть правда Эксла. Уверен, он сказал бы, что мы тогда слишком много пили и принимали слишком много наркотиков. Это действительно так; но могу поручиться только за себя, да, пил и принимал, но, принимая всё во внимание, могу сказать, что никогда ещё в истории группы из-за нас не отменялись концерты и шоу не начиналось с задержкой. Невзирая на привычки каждого из нас, мы как музыканты всегда были на сцене. У нас было несколько опасных моментов, когда концерт мог быть сыгран небрежно, но мы-то с вами говорим о рок-н-ролльной группе, в конце концов. Во время тура из окружения Эксла доносились жалобы на то, что мы не так сделали, – «мы» – это я, Дафф и Мэтт. Иззи тоже жаловался на нас. Они могут сказать, что им нравилось то, как мы жили: когда работа подходила к концу, наши привычки вовсе не мешали более важному делу. Конечно, всё это исключительно моя точка зрения, и я вполне уверен, что у Эксла и остальных парней из группы есть своё мнение, которое может сильно отличаться от того, что я здесь вам говорю.

* * *

Я и претворяться не буду, что помню каждый день из тех двух с половиной лет, которые мы провели в туре в поддержку альбомов “Use Your Illusion I, II”. Даже если бы и помнил, не думаю, что рассказ о каждом выступлении, о каждой ночи, о каждом воспоминании и о каждой мили в пути полностью бы раскрыл перед вами ту картину, а систематизация в виде списка сделала бы воспоминания скучнее, чем самый скучный день из тех двух с половиной лет. Я просто остановлюсь на шоу, на «курьёзах», на конфликтах, на моментах совершеннейших кульминаций – на том, что выделяется на фоне тех двух с половиной лет, проведённых в дороге, в которой было всё: удовольствие и водоворот из хорошего и плохого, всё то, от чего у меня просто опускаются руки, когда я пытаюсь начать об этом повествование.

Начало нашего тура было для нас временем напряжённым и волнительным: мы выходили на огромную сцену в лучи прожекторов перед тысячами фанатов, которые приходили на наши концерты. У нас уже был опыт выступления перед огромной аудиторией на фестивалях, но это одно; обычно мы выступали вторыми или третьими перед хедлайнерами, и энергия стадиона была достаточна высока. Но совсем другое дело играть от 1 часа 45 минут до 3 часов перед 80 тысячами зрителей, которые пришли исключительно на “Guns N’ Roses”…

После концертов я, бывало, ходил по стадиону и смотрел, насколько он просторный, когда не заполнен людьми, а также, насколько масштабна вся наша сценическая концертная постановка, и я никогда не переставал удивляться. У меня было предостаточно времени, чтобы прогуливаться так каждую ночь, поскольку готовиться к отъезду занимало у нас столько же времени, сколько требовалось, чтобы остаться и продолжать, но это уже совсем другая история. Скажем так, что мы все не могли уехать, пока «не приходило время».

В любом случае, мальчишкой я видел много масштабных сценических постановок, поэтому меня было трудно чем-то удивить, но я ходил вокруг и разглядывал нашу сцену разинув рот: быть частью этого означало мечту, воплотившуюся наяву. Мы должны благодарить величайшую на свете команду, всех этих удивительных людей, которые каждый день воздвигали всю конструкцию и затем разбирали её. Я порой сидел и наблюдал, как они демонтировали сцену, эти парни из профсоюза (union people), как они загружают громоздкие элементы сцены на вереницу грузовиков, – это было, мать твою, потрясно! На тот момент мы были будто под кайфом (on a run), в таком возбуждённом состоянии, что всё плохое, что случалось, затмевалось ощущением, насколько здорово быть здесь. К сожалению, то ежедневное напряжённое состояние превратилось в нашу модель поведения – «от-вне-себя-от-злости-и-до-весьма-рад» (pissed-off-to-elated) – наше прочтение принципа «инь-ян», с которым мы давно свыклись, поэтому: «Эй, неужели это надо менять прямо сейчас?» В конечном счёте, мы неплохо с этим уживались, пока, спустя значительное время, это неминуемо не детонировало.

После выступлений в Рио-де-Жанейро мы начали наш тур с трёх клубных концертов с группами на разогреве: с “Blind Melon” в Лос-Анджелесе, “Faith No More” в Сан-Франциско и “Raging Slab” в Нью-Йорке. “Raging Slab” были изумительны. Эти парни заявились на концерт в фургоне Фольксваген, на котором они приехали со всем своим оборудованием откуда-то с севера штата Нью-Йорк; а затем подъехали на лимузинах мы. По-моему это здорово, что в нашей программе выступлений были такие группы, как эти, – одно из преимуществ того уровня, на который мы забрались, было то, что ты и вправду мог позволить себе всё что, мать твою, заблагорассудится.

После тех концертов мы приступили к нашему главному действу – туру по стадионам с нашей масштабной постановкой и грандиозной сценой. Весь тур мы переезжали со стадиона на стадион. У нас были Диззи Рид, Тедди «Зигзаг», духовая секция и девчонки на бэквокале – по сравнению с тем, что у нас было прежде, это был такой безумный расклад. Во-первых, мы никогда не составляли сет-лист и никогда не пользовались одной и той же программой дважды. У нас были песни, которые мы исполняли всегда – “November Rain”, “You Could Be Mine”, “Paradise City” и “Welcome to the Jungle”, но выбор всех остальных зависел исключительно от нашего желания.

Предполагалось, что девушки – из духовой секции и на бэквокале – должны были стоять на сцене в течение всего выступления, что создало для нас проблемы, о которых мы даже и не подозревали, вроде: что если им захочется в туалет? Я поставил Теда «Зигзага» пит-боссом* над вторым составом – ведь в действительности он их сам набрал, – и нам было смешно наблюдать, как он управляется с ними. Девушки постоянно спорили насчёт своих сценических костюмов: кто из них и какое платье должен был носить, – во время наших предыдущих туров с таким дерьмом мы ещё не сталкивались. Когда у девчонок начинались месячные, которые, казалось, каким-то непостижимым образом у них были синхронизированы, я знал, что самое лучшее это держаться от них всех подальше.

Во время тура Эксл вёл собственное существование; спустя какое-то время, мы видели его только на сцене и на борту самолёта. Иззи отличался от него не многим. В дороге в перерывах между концертами я, Дафф и Мэтт проводили время в компании девушек из группы: Лизы Максвелл (Lisa Maxwell), первой трубы в духовой секции, игравшей на тенор-саксофоне; Энн (Anne King), игравшей на трубе, и той бисексуальной девчонки из Нью-Йорка, игравшей на баритон-саксофоне, имени которой я никак не могу вспомнить**. И у нас ещё были две бэквокалистки, клёвые, горячие девчонки, которых постоянно видели спорящими о своих париках. Очень красивую худенькую чернокожую девушку звали Роберта (Roberta [Freeman]), а вторую – красивую миниатюрную мулатку – Трейси (Tracy [Amos]); да они обе были клёвые.

* * *

Концерт, с которого началось то, что потом совершенно отравляло весь тур, проходил в городе Юниондейл (Uniondale), штате Нью-Джерси, на стадионе “Nassau Coliseum”, и начался он с задержкой. В тот вечер Эксл, правда, извинился перед фанатами за то опоздание, однако, когда задержки стали обычным делом, Эксл ни разу больше не побеспокоился извиниться.

Хотя самой главной проблемой стал, без сомнения, инцидент в Сент-Луисе (St. Louis), который был подробно описан в прессе. У Эксла возникла проблема с парнем, стоящим в передних рядах, у которого была видеокамера. Эксл обратился к охране стадиона, но она никак не отреагировала. Их отношение, а также явное пренебрежение со стороны этого парня вывели Эксла из себя, поэтому он прыгнул в зал, чтобы самому отобрать камеру. Когда Эксл спрыгнул со сцены, это было просто здорово! Мы продолжали играть рифф, подготавливавший вступление в песне “Rocket Queen”, и я подумал, что эти мгновения были просто нечто! Когда Эксл поднялся на сцену, на секунду мне показалось, что можно праздновать победу… Затем Эксл схватил микрофон, произнёс в него что-то вроде: «Из-за этой дерьмовой охраны, мы возвращаемся домой», швырнул микрофон на пол и ушёл со сцены.

Группа продолжила играть. Мы хорошо освоились в импровизации, чтобы заполнять такие паузы, – соло на ударных, гитарные соло, джем, – у нас целый набор хитрых приёмов, чтобы не прекращать выступление ни на минуту до тех пор, пока на сцене не появится Эксл. Мы продолжили джемовать, я прошёлся по сцене и подошёл к краю.

- Где он? – спросил я у Дага.

- Он не вернётся. – Даг огорчённо взглянул на меня.

- Что значит, он не вернётся? – крикнул я, не прекращая играть.

- Его не заставить вернуться, – сказал Даг, – я ничего не могу поделать.

К тому времени мы отыграли полтора часа, что по договорённости составляло нашу минимальную программу, но мы планировали отыграть двухчасовой концерт, и фанаты не выглядели удовлетворёнными хотя бы наполовину. Публика знала, что у нас в запасе было много чего ещё. В тот момент я сделал бы всё что угодно, чтобы вернуть Эксла на сцену.

- Попроси его ещё раз! – крикнул я. – Убедись, что он точно не собирается вернуться.

По выражению лица Дага я должен был догадаться, что всё бесполезно.

Раз Эксл больше не собирался выступать, значит, у нас тоже не оставалось выбора: группа сложила инструменты; песня оборвалась прямо на середине, – это было, как выдернуть из розетки стереосистему. Все зрители остались на своих местах в ожидании продолжения, но вместо этого мы без единого слова ушли со сцены. И это завело их, и мы не представляли, насколько сильно.

Мы все собрались в гримёрной, Эксла с нами не было, и настроение у всех было довольно мрачное, если не сказать больше. Именно в тот момент началось волнение. Даже за закрытыми дверями мы слышали раскаты, звучало так, будто начался полный хаос. Неожиданно в гримёрную заглянул Эксл и сказал: «Давайте вернёмся на сцену».

Мы пошли по коридору по направлению к сцене, и всё напоминало тот фильм «Биттлз» “Yellow Submarine”, когда они шли по коридору, и всё выглядело привычно, но каждый раз, когда они открывали дверь, на них из двери мчался поезд или раздавался пронзительный кошачий визг. Мы открывали дверь, и из неё раздавался вой, мы открывали следующую, и видели людей, которых уносили на носилках, полицейских, заляпанных с головы до ног кровью, повсюду медицинские каталки и столпотворение. То выступление нами записывалось, поэтому всё, что мы видели, запечатлено на плёнке.

Жители Сент-Луиса не смирились с тем, что мы прекратили концерт, и разнесли целое здание на куски; они творили такое, о чём я даже и не думал, что такое возможно. Надо сказать, это вселяло страх. Мы вынесли из этого урок – не валять, мать твою, дурака с толпой! А Экслу, по крайней мере, с того момента надо было начинать вести себя поосторожнее и никогда больше не доводить зрителей до такого исступления.

Мы были заперты в помещении за сценой и не знали, что нам делать. Внезапно появился Даг и сказал, что нас немедленно надо выводить (…)

(…) рассказал мне за пару минут, в течение которых я слушал его; в те дни после инцидента он не мог даже выйти из дома. Ему звонили с угрозами по телефону, писали с угрозами письма и всё в том же духе. Только после того, как город выиграл судебный иск, – после того, как, в конечном счете, выиграл он, – общественное мнение вновь повернулось к нему.

Я не был в восторге от этого парня, и я ему об этом сказал, а также о том, что мне нужно уходить. И где я был раньше?

* * *

После того инцидента в Сент-Луисе мы взяли пару недель перерыва, в течение которого добавили несколько штрихов к песням с альбомов “Use Your Illusions”. Мы отметились несколькими шоу на стадионе “L. A. Forum”, что для нас явилось самым значимым событием в нашей карьере. “L. A. Forum” для меня – это Боуи, “Led Zeppelin”, “Aerosmith” и “AC/DC”, это культовое место. Как самонадеянно считают жители Лос-Анджелеса, это всё равно, что играть на стадионе “Long Beach Arena”, только лучше. Я не знаю, какого мнения о “L. A. Forum” были другие парни из группы, но когда к стадиону подъезжал лимузин, я только и думал, что в нём сидит Род Стюарт с моей мамой, – настолько плотно сидели у меня в голове эти истории. Билеты на наши концерты были распроданы, а сами концерты были потрясающими. Последний концерт, который мы отыграли на “L. A. Forum”, длился три с половиной часа, – самый долгий концерт в истории группы. Это было 29 июля 1991 года в последний день сведения альбомов. Как сказал со сцены Эксл: “The motherfucker is done!”

Пока альбомы упаковывали и готовили к продаже, мы продолжили наши выступления со “Skid Row” на разогреве. Вы можете себе представить, с каким размахом я, Мэтт, Дафф и Себастьян Бах (Sebastian Bach) пустились в разгул! Себастьян без ума отдавался этому делу, но при этом был совершенным профаном; мы столько раз кутили до этого, но продолжили вновь только уже вместе с Себастьяном. Всю ту часть тура, проходившую в Штатах, а затем в Европе, мы кутили, нас тошнило, и мы возвели гедонизм на новый уровень. Это было даже слишком весело, поскольку в то время “Skid Row” переживали не лучшие времена, но были такими же молодыми и жадными до развлечений, какими были мы и “Motley Crue”.

Чертовски жаль, что Себастьян больше не общается со мной, Даффом и Мэттом: мы устроили ему прослушивание, когда искали вокалиста для проекта, из которого появился “Velvet Revolver”, но дело ничем не увенчалось. Мы вместе с Себастьяном звучали, как я это называл, как “Skid Roses”. Должен сказать, что я был удивлён, когда узнал, что не так давно Себастьян плохо о нас отзывался.

В любом случае, когда мы вместе со “Skid Row” прибыли в Европу, всё шло просто отлично до тех пор, пока 21 августа 1991 года мы не дали концерт в городе Мангейме (Mannheim), Германия. В программе нашего выступления были “Nine Inch Nails”. Мы начали наше выступление с задержкой большой даже для нас, когда после пары песен что-то вдруг произошло, и, даже не знаю, по какой причине, Эксл ушёл со сцены. Его не прерывал никто из публики, насколько я мог судить, никто не кидал в него бутылкой или чем бы то ни было, он просто всё бросил. Сцена была установлена буквально в миле от нашего офиса и гримёрной, поэтому чтобы добраться до места концерта и обратно, у нас был автобус. Когда Эксл ушёл со сцены, он сел в автобус и направился в гримёрную.

Остальные из нас тоже покинули сцену и стояли неподалёку, размышляя, вернётся ли Эксл назад или он всё-таки уехал на автобусе в отель. Мэтт Сорум относился к Экслу и общался с ним в точности, как и Стивен; он просто не понимал, почему Эксл просто не мог отыграть свою часть концерта.

Я помню, как мы стояли с Даффом и слушали, как ругается Мэтт. Он играл в группе достаточно продолжительное время, чтобы заслужить формулировку «этот новый парень» и избавиться от неё. «На хер этого парня! – сказал Мэтт. – Я ему точно мозги вправлю!»

Мэтт чувствовал, что Дафф, Иззи и я уже очень долго обращаемся с Экслом слишком осторожно. Как и Стив, Мэтт просто хотел высказать всё Экслу в лицо, а затем врезать ему, потому что такое обращение подействовало бы на большинство людей. Я ценил чувства других, но в том случае действия Мэтта были бы неуместной реакцией на неустойчивую ситуацию. Всё, что я хотел, это просто закончить выступление.

К тому времени мы выяснили, что автобус Эксла никуда не уезжал, сам Эксл сидел в салоне и отказывался выходить из автобуса и возвращаться на сцену. Мы с Даффом уже были на месте, чтобы уговорить Эксла вернуться, но бесполезно. Мэтт также направился к автобусу, чтобы уговорить Эксла возобновить выступление, но как только он приблизился, он набросился на Эксла, который уже вышел из автобуса и направлялся к сцене. Мэтт был настолько вне себя, что без обиняков накинулся на Эксла, что почти было равносильно удару по лицу. «Ты что, мать твою, делаешь! – Закричал Мэтт.– Живо на сцену!»

Я подбежал и встал между ними, потому что это могло закончиться плохо. Эксл превращается в настоящего психа, если решает с кем-то драться, а Мэтт весит в два раза больше меня да ещё играет на барабанах, так что, вклинившись между ними, я сильно рисковал. Эксл вернулся в автобус, и, было похоже, что обратно возвращаться он не собирался. А время шло.

Организаторы концерта увидели, что драма продолжается, и закрыли ворота на выходах с места проведения концерта так, что никто из нас не смог бы выйти. Они знали, что произошло в Сент-Луисе, и с их стороны было правильно, что они поступили именно так, в противном случае, я уверен, что 38 тысяч фанатов наверняка учинили бы беспорядки, на нас бы повесили ответственность и арестовали, а кто-то мог и погибнуть. Местная полиция на месте проведения концерта уже была экипирована на случай возникновения массовых беспорядков, готовая к любым ситуациям. Это была пугающая, напряжённая сцена, и от одного промаха зависело многое.

Как только Эксл осознал, что у него нет выбора, нам удалось затащить его обратно на сцену, и оставшаяся часть концерта прошла, как было запланировано. Всё, что я мог вспомнить, так это то, что я думал, когда сходил со сцены после выступления на бис: «Мать твою, ещё чуть-чуть и…» Да уж, слишком «чуть-чуть», как выяснилось позже: на следующий день утром мы получили от Иззи сообщение, которое он передал нам через Алана, в котором он сообщал, что уходит из группы. Он ставил нас в известность, что отыграет концерты, запланированные на оставшуюся часть тура, но после этого его с нами больше не будет.

Для Иззи эта возможная катастрофа была более чем достаточным основанием, чтобы уйти, а правда заключается в том, что всем нам следовало бы поступить точно так же. Когда я смотрел на этих фанатов, беснующихся в ожидании нашего выступления, я не видел ни одной причины, по которой мы должны были позволить этому дерьму разобщить нас, не говоря уже о том, что мы потенциально подвергали людей опасности. Когда это стало моей профессией, я стал помешанным на работе преданным ей (в оригинале obsessive-compulsive, дословно обсессивно-компульсивный, то есть склонный к повторяющимся действиям, иными словами больной, страдающий навязчивым неврозом), поэтому я не мог допустить подобного.

Иззи завершил с нами тур, и я несколько раз пытался отговорить его от ухода, хотя в то же время не мог его винить.

- Эй, чувак, я знаю, что всё это тяжело, но я думаю, можно подойти к этому и с другой стороны. – помню, как я говорил ему. – Выступления же отличные, публика отличная, мы играем перед стадионами…

- Я знаю, – отвечал он, – но, пойми, я просто не могу… Не могу заниматься этим больше.

То, как он взглянул на меня в тот момент, сказало за него всё.

Иззи разослал своё официальное заявление всем, и на следующий день Алан вылетел, чтобы встретиться с Иззи. Он принял сторону Иззи, вернулся к нам и сообщил, что Иззи не собирается менять своё решение. Не думаю, что своё решение Иззи когда-нибудь обсуждал с Экслом.

Так случилось, что решение было принято, и второй человек из пятёрки основателей группы ушёл из неё, как только мы завершили Европейскую часть тура. В последний раз Иззи выступал перед 72 тысячами человек на стадионе Уэмбли (Wembley Stadium) в Лондоне; места на наш концерт были раскуплены быстрее, чем на концерт какого-либо иного музыканта. Но гораздо важнее было то, что, насколько я помню, после того, как Иззи сообщил нам, что уходит, ни один из оставшихся концертов в рамках Европейского тура не начинался с задержкой.

* * *

После концерта в Уэмбли мы вернулись в Лос-Анджелес и сняли видеоклип на песню “Don’t Cry”, в котором на Диззи была надета футболка с вопросом «Где Иззи?» Затем группа взяла перерыв, хотя, что касается меня, то мой перерыв был занят тем, что я искал второго гитариста, для того чтобы мы могли вернуться к нашим гастролям. Это было до последней минуты каким-то испытанием, таким же, каким были поиски нового барабанщика. Эксл был убеждён в том, что мы должны были взять Дейва Наварро (Dave Navarro), в чём я совсем не был уверен. Я думаю, это был вопрос стиля: кто бы ни пришёл на место Иззи, он должен был уметь играть как Иззи, который был опытным ритм-гитаристом, делавшим фактуру наших песен уникальной и изысканной. Дейв Наварро – потрясающий гитарист, но он, скорее, подошёл бы на моё место, но не место Иззи. Я не думаю, что Дейв согласился бы связать себя обязательствами с нами. Кроме того, в то время у него были проблемы с героином, и, очевидно, в этом и заключалась основная проблема.

У Эксла с Дейвом было несколько длинных разговоров о возможности присоединения Дейва к группе и Эксл не был намерен сдаваться, поэтому, наконец, сдался я и предпринял попытку провести с Дейвом совместную репетицию. Мы оговорили с ним время, когда он подошёл бы в “Mates”, но в студии он так никогда и не появился. Он не приходил три раза.

Я позвонил Экслу после того, как прождал Дейва в студии в третий раз.

- Чувак, этот парень, Дейв, у него какие-то проблемы, – сказал я. – Я больше в этом не участвую.

- Да, да, – сказал Эксл, – я поговорю с ним.

Эксл убедил меня, что Дейв очень хотел бы к нам присоединиться и что он придёт на репетицию, как только я ему позвоню. Я действительно перезвонил ему, и, как я и ожидал, он вновь не появился у нас. Ну всё, я был в ярости, это был последний раз, когда я поддержал кандидатуру Дейва Наварро.

Я раздумывал об одном гитаристе, которого я когда-то видел и который мне напоминал Иззи: он играл в группе под названием “Candy”, которая открывала выступление “Hollywood Rose” в клубе “Madame Wong’s West”, это ещё было до того, как я оказался в одной группе с Экслом. Его звали Гилби Кларк, и, насколько я мог припомнить, он был единственным парнем, которого я знал, со стилем, как у Иззи, что не так просто было отыскать.

Я связался с Гилби, и больше всего на свете он захотел устроить джем-сейшн. Он разучил 60 песен за две недели, заглянул к нам на прослушивание, и мы были просто поражены. Спустя пару недель, мы уже репетировали с ним полным составом, составили вместе сет-лист, и, таким образом, вернулись в боевую форму.

Было что-то странное в уходе Иззи. То, что случилось, прошло незаметно: не было звуков фанфары, об этом не писала пресса. Для группы это было настолько важным изменением, но для внешнего мира это стало ничем не примечательным событием. Возможно, уход Иззи был оттенён релизом новых альбомов, что произошло незадолго до возобновления нашего тура.

17 сентября 1991 года альбом “Use Your Illusion I” дебютировал под номером 2, в то время как “Use Your Illusion II” стал номером 1 по объёмам продаж. Мы побили рекорд: ещё никому из музыкантов со времён Биттлз не удавалось добиться такого успеха. В главных новостях о нас говорили исключительно положительно, в то время как одновременно с этим продолжалась драма внутри группы. К тому времени я настолько свыкся с непростой жизнью в разъездах, что я уже и не думал дважды о том, что это, в принципе, может быть ненормальным.

* * *

Раз к группе присоединился Гилби и мы в декабре 1991 года возобновили наш тур, отыграв концерт в городе Вустер (Worcester), штат Массачусетс, то на время следующей части тура мы добавили в нашу концертную программу “Soundgarden”. Они были нашей любимой группой, и играть с ними было просто здорово! Но как мало у нас с ними было взаимопонимания. Ни с одной из гранжевых групп у нас не было общего мироощущения. В то время наша группа были как “Led Zeppelin”, поэтому, если рассуждать с их андеграундной, независимой (indie) точки зрения, мы виделись им «толстыми, ленивыми гедонистами». Возьми мы их с собой в турне, да они б с нами даже разговаривать не стали! С их стороны вышло немного лицемерно: они вовсе не хотели ехать с нами, но, если я не ошибаюсь, они так и не сказали нет. В конечном счёте, мы с Даффом тесно сошлись с Крисом Корнеллом (Chris Cornell) и Кимом Тэйлом (Kim Thayil), и я понимал их желание держаться подальше от этого балагана.

Большее противостояние возникло у нас с другой группой, выступавшей у нас на разогреве, “Faith No More”, когда однажды их фронтмен Майк Паттон (Mike Patton) со сцены в наш адрес погнал пургу. Мы спустили это ему раз, другой, но затем наше терпение кончилось. С Майком надо было потолковать. Эксл отправился со мной и гитаристом “Faith No More” Джимом Мартином (Jim Martin), который, как и мы, тоже был сыт по горло Майком. «Слушай, чувак, – сказал я. – Если тебе что-то не нравится, просто, мать твою, вали отсюда. Так продолжаться не может. Либо давай играть вместе и играть здорово, либо забудь об этом и двигай домой!»

Они закончили с нами турне, и это был последний раз, когда мы от Майка слышали подобные слова.

Мы отыграли три концерта в “Madison Square Garden” (9, 10, 13 декабря), на той самой площадке, где “Led Zeppelin” сняли свой фильм “The Song Remains the Same”. На одном из тех концертов мы познакомились с кумиром Эксла Билли Джойлом (Bill Joel). Это вовсе не так банально, как может показаться на первый взгляд, но Эксл обожает всех этих великих музыкантов: “The Eagles”, Элтона Джона, Билли Джойла – Эксл знает о них всё. Я ничего не знаю о Билли Джойле, кроме того факта, что лучший друг моей мамы беспрестанно слушал его лучший альбом “The Stranger” в далёком 1978 году. Но всё равно это было здорово познакомиться с Билли в тот вечер потому, что он сам по себе культовая фигура, и потому, что он был весьма пьян, – я и представить не мог, что он был таким раздолбаем, но мне это понравилось. Мы с Даффом, безусловно, нашли с ним общий язык, а Эксл был просто, мать его, счастлив. Мы проводили Билли в нашу гримёрную, где у нас были все наши запасы спиртного, и он с шумом обыскал весь наш бар.

«Где тут “Johnny Walker Black Label”? – громко спросил он, обращаясь больше к самому себе, чем к нам. – Тут нет “Johnny Walker Black”». Нет нужды говорить, что мы тут же послали за спиртным, и нам в два счёта принесли бутылку для Билли.

* * *

1 Февраля 1992 года мы играли финальный концерт с “SOUNDGARDEN”, который проходил в Комптон-Террасе (Compton Terrace), штат Аризона, и поэтому мы решили отметить это событие небольшой проделкой. Мэтт, Дафф и я раздобыли несколько надувных кукол, разделись и вышли с ними на сцену. Если вдуматься, то я оказался единственным из нас, кто разделся полностью. В любом случае, турне “Soundgarden” было посвящено промоушену их альбома “Badmotorfinger”, а они сами родом из тех мест, где не принято было играть рок и отрываться, поэтому парни они были скованные. Они смотрели по сторонам, а вокруг них носились мы, изображая, как мы трахаем этих кукол. Я был пьян и упал. Я выронил куклу и в тот момент оказался абсолютно голым. Это была ещё та сцена!

Мы отыграли три концерта в «Токийском куполе» (“Tokyo Dome”), в Японии (19, 20, 22 февраля 1992 года), и это было что-то! В действительности в «Токийском куполе» я отыграл подряд не три, а пять концертов, в том числе два с Майклом Джексоном и три с “Guns N’ Roses”. Вообразите, какой я ощутил контраст между публикой, которая приходила на концерты Майкла, и публикой, приходившей на “Guns N’ Roses”. Не могу себе представить что-то более фантастическое, чем играть один вечер с Майклом, который носился по сцене, а в глубине сцены стояли дети, лежали игрушки; а затем, спустя два дня, играть с «Ганзами» и всем, что с этим словом связано, – и это всё под одним и тем же куполом. Для максимального эффекта я провёл свободный день между двумя концертами в Токийском Диснейленде.

Чтобы отыграть концерт с Майклом, я прилетел в Японию пораньше. До этого, в перерыве между окончанием работы над альбомами “Illusion” и их релизом, мы вместе с Майклом в Лос-Анджелесе записывали его песни. Я остановился тогда в отеле «Хайатт» на бульваре Сансет, когда мне позвонили из нашего офиса.

- Привет, Слэшер. Майкл Джексон собирается выйти на тебя. – сказал Алан. – Он хочет услышать тебя на своей новой пластинке.

- Ух, ты! – сказал я. – Ну, ладно.

Следующий звонок, который раздался у меня, был от Майкла.

- Алло? – сказал я.

- Алло? Слэш? – спросил он в своей характерной робкой и осторожной манере.

Так мы и начали. Я был польщён его предложением и волновался, но всё вышло просто замечательно. Мы записали две песни. Первая из них, самая крутая, называлась “Give in to Me” и напоминала мне новую интерпретацию его песни “Dirty Diana”. Когда я пришёл для записи в студию “Record Plant”, Майкл уже был там с Брук Шилдз (Brooke Shields), с которой он тогда встречался. Студия была тускло освещена, и в ней было так же мрачно, как и в нашей студии, когда мы записывали наши альбомы, – просто «дежа вю».

- Привет, – сказал Майкл, – это Брук.

- Привет, приятно познакомиться, – сказал я. Думаю, я даже протянул ему руку.

- Мне очень хочется поблагодарить тебя за то, что ты согласился записываться для моего альбома, – сказал Майкл, – я просто не могу дождаться, когда я услышу то, что подготовил.

А затем они отделились от меня – пошли пообедать или что-то в том же духе. А я записал своё соло и на том закончил. Спустя несколько дней, я вернулся в студию и записал вступление к песне “Black and White”. От меня хотели, чтобы я записал какой-нибудь рифф для концовки вступления к песне, который даже не попал на альбомную версию песни. Вы можете услышать эту часть, если только посмотрите видеоклип: это то, что играет на гитаре Маколей Калкин (Macauley Culkin) перед самым началом песни. Это было, по меньшей мере, странно: это было не совсем так, в каком контексте я видел это соло.

Думаю, я понравился Майклу Джексону по той причине, что он видел во мне какого-то мультперсонажа, какой-то карикатурный образ. Но это именно тот, кем я и являюсь на самом деле. Я до сих пор не уверен, знает ли об этом сам Майкл.

* * *

Пока по всему миру наши альбомы продолжали оставаться в списке самых популярных, в апреле 1992 года мы отыграли концерты в Мехико, и точно так же как наши фанаты из Южной Америки, публика в Мехико оказалась не менее преданной. После этого мы выступили в Лондоне на потрясающем концерте, посвящённом памяти Фредди Меркьюри, ещё одного кумира Эксла. И хотя наше выступление включало всего несколько песен, мы вложили в него всю душу: мы сыграли “Paradise City” и “Knockin’ on Heaven’s Door”. Позже я поднялся на сцену и исполнил “Tie Your Mother Down” с Брайаном Мэйем (Brian May) и Роджером Тейлором (Roger Taylor) из “Queen”, а Эксл пел. В конце нашего выступления мы все исполнили “We Are the Champions”. Это было грандиозное выступление, но самая незабываемое событие того вечера случилось, когда я снял штаны перед Лиз Тейлор (Liz Taylor): я стоял, переодеваясь, в артистической (green room, артистическая, уборная), когда она в компании своих друзей открыла дверь и застала меня в одной футболке и совершенно без штанов. Она вовсе не выглядела смущённой, напротив, она показалась мне озорной, – своими чреслами я почувствовал, на что она смотрела.

* * *

В мае 1992 года мы объявили, что наша группа совместно с “Metallica” возглавит летний тур, начинающийся 7 июля, – рок-н-ролльной программы ещё масштабнее на тот момент быть просто не могло. Это было очень круто: эти парни только что выпустили “Black Album”, а мы отмечали победу наших альбомов “Use Your Illisuion I, II”. Мы начали наш совместный стадионный тур в Европе, в городе Дублине (Dublin), Ирландия, в мае 1992 года.

Что до моих личных отношений с Рене, то мы расстались с ней во время Североамериканской части нашего турне, потому что кто-то из нашего окружения нашептал ей, насколько неверным ей я был, когда гастролировал. Обман был тем единственным грехом, в котором, как я пообещал себе, я никогда не буду виновен. С моей стороны это была слабость, которая происходила из потребности отдыхать в перерывах между концертами с таким размахом, с каким только было можно, что стало, наряду с беспросветными попойками, моим способом самолечения, способом справляться с неспокойной, эмоционально напряжённой работой, которой всегда сопутствовали два философских начала – радость и горе. Выпивка и девчонки – вот, как я справлялся с этим. На протяжении большей части своей профессиональной карьеры я так никогда и не воспользовался одним из её преимуществ –огромным количеством женщин, которые оказались мне доступны, поэтому, поскольку на тот момент я чувствовал себя не в своей тарелке от того, чем занималась группа, я решил воспользоваться всеми преимуществами своей карьеры.

К сожалению, как это обычно и бывает, всё стало на свои места, лишь спустя какое-то время. Мы были тогда в Чикаго, когда я получил на свой автоответчик сообщение от сводного брата Рене, который был мне отличным приятелем. Я проводил тогда время в компании одной девушки, актрисы, самой что ни на есть настоящей – я её видел в одном фильме. Мы были в моём гостиничном номере, когда я ему перезвонил.

- Привет, чувак, это Слэш. – сказал я. – Что случилось?

- Парень, – сказал он, предельно серьёзно, – я не знаю, как вы там во время вашего тура проводите время, это ваше дело, но я думаю, что тебе лучше позвонить Рене, потому что она из-за чего-то взбесилась. Она не хочет мне рассказывать, в чём дело, но выглядит она чертовски расстроенной.

Я перезвонил Рене, и она высказала мне всё, не упуская ни малейшей подробности. А затем недвусмысленно пригрозила мне тем, что в Чикаго у неё был дядя – не зная о том, что на тот момент я действительно был в Чикаго, – имеющий связи, и который с радостью «позаботился бы обо мне», если бы она его об этом попросила.

Хрясь! Она бросила трубку!

Я отложил в сторону телефон и мгновение продолжал на него смотреть. Затем я повернулся к девушке, которая лежала со мной рядом.

- Слушай, – сказал я, – тебе лучше уйти.

- Ну, ладно. – сказала она раздражённо. Она села на кровати и принялась искать глазами свою одежду.

Подумав минуту, я сказал: «Ну… не прямо сейчас», и затащил её обратно в постель. Нет нужды говорить, что мы с Рене после этого какое-то время не встречались.

* * *

Европейская часть тура была изумительна и наполнена знаменательными событиями. Мы играли концерт в Париже, и Экслу пришла в голову идея о том, что мы могли бы пригласить музыкантов сыграть с нами на концерте и записать это для какого-нибудь глобального телевизионного платного канала. Эксл пригласил “Aerosmith”, Ленни Кравитца, Джеффа Бека, и так всё обустроил, что казалось мне, что эти музыканты пришли к нам сами, без приглашения, потому что они были моими любимыми музыкантами: “Aerosmith” были моей любимой группой, Бек – любимым гитаристом, а с Ленни мы вместе записывали альбом.

Я хотел думать, что со стороны Эксла это была попытка сделать мне приятное, потому что для меня он редко делал красивые жесты. Эксл предпочёл оставаться слепым и не замечать, когда во время турне я выходил из себя. Он свалил всю ответственность за происходящее лично на меня: начиная с того, что я нашёл Мэтта и Гилби, и, заканчивая тем, что я набрал музыкантов второго состава. Думаю, что Эксл рассматривал тот концерт в качестве подачки, потому если он всерьёз задумывал зарыть топор войны, он всегда делал это без слов.

Хотел бы я, чтобы Эксл выражал свои намерения ещё и словами, потому что концерт обошёлся нам очень дорого, и, несмотря на то, что этот концерт посмотрели миллионы, я не уверен до конца, что этого оказалось достаточно. Но, ещё раз повторюсь, я дал на это своё согласие. Говоря по правде, я очень хотел отыграть этот концерт, какие бы непомерные расходы он не принёс нам.

Когда бы я ни оказывался на одной сцене вместе с “Aerosmith”, это всё было чистым совпадением, просто мы оказываемся в одном городе в одно и то же время. Обычно они приглашают меня принять участие в их концерте, но, считайте, мне посчастливилось, если они пришлют за мной машину, чтобы отвезти меня к месту выступления. Каждого из приглашённых гостей, участвовавших в том концерте, мы принимали с особым почтением: перелёт в первом классе, размещение в Париже – всё в том же духе. Все они прилетели на день раньше, и мы приступили к репетициям: с Ленни – песни “Always on the Run”, с “Aerosmith” – “Train Kept Rolling”, и Джеффом Беком – песни “Locomotive”.

На саунд-чек пришли все, кроме Эксла. Я помню, как ко мне подошёл Стивен Тайлер (Stiven Tyler) и спросил как когда-то: «Да где ваш вокалист, чувак?» Как я и упомянул ранее, этой фразой Стивен Тайлер приветствовал меня всегда, начиная с нашего первого совместного тура. На этот раз шутка была точно к месту. В тот день этот вопрос мне задавал не только один Стивен; казалось, все вокруг придерживаются того же мнения. Было не просто находиться на репетиции и слушать их комментарии; я никогда не говорил про Эксла ничего плохого, но мне было достаточно сложно сохранять хорошую мину, когда Стивен Тайлер стоял передо мной и говорил правду.

Я помню, как накануне выступления на саунд-чеке мы исполняли “Locomotive” с Джо Перри и Джеффом Беком и болтали, пока играли на гитарах. Джефф стоял перед нами, играя на гитаре, и разговаривал с нами. Это было круто, он совершенно невозмутимо гонял на гитаре свои фишки.

«Смотрю, ты много занимался! – сказал ему Джо Перри». Я тогда подумал, какую глупость он сказал, – это же Джефф, мать его, Бек!

Джефф, однако, повредил себе слух во время саунд-чека. Ну, вернее это Мэтт повредил ему слух: Джефф стоял рядом с барабанной установкой (drum riser) и играл, когда Мэтт с силой ударил по тарелке и просто контузил Джеффа. Это был полный отстой! Это случилось за день до начала концерта, Джефф не мог играть – он плохо слышал, а потому не мог далее участвовать в концерте и уехал домой. Ничего хорошего в этом не было, Джефф перенёс травму. Спустя годы, Мэтт рассказал мне, что видел интервью с Джеффом, который так кратко сформулировал всё, что произошло в тот день: «Мэтт ударил по тарелке, раздался оглушительный лязг и на этом всё окончилось. Абсолютно всё».

Нам не хватало Джеффа, но шоу удалось на славу: на сцену поднялся Ленни и отыграл свою часть концерта, то же самое сделали Джо и Стив. К несчастью, их выступления приходились на самый конец почти двухчасового концерта, который начался с задержкой на час, поэтому им всем пришлось ждать за кулисами весь вечер. Я до сих пор не могу поверить, что Эксл так и не пришёл на тот саунд-чек, не говоря о том, что начал концерт с часовой задержкой. Я могу пересчитать по пальцам, сколько раз за то турне Эксл появился на саунд-чеке; он всегда осторожно относился к своим связкам, что похвально. Но я не думаю, что это единственная причина, по которой он не пришёл на саунд-чек. Хотя, в конечном счёте, я не имею ни малейшего представления, почему Эксл не участвовал в том саунд-чеке… или любом другом саунд-чеке во время того тура.

* * *

К тому времени, как мы приехали в Англию, чтобы отыграть там несколько концертов, я истосковался по Рене, позвонил ей, а затем оплатил ей перелёт до Англии. Это решение я принял в один из тех вечеров, когда мне стало противно от всего того, мать его, грязного, беспорядочного, чем я занимался, и я почувствовал себя опустошённым и совершенно одиноким. Это то, что делает каждый музыкант, когда он проводит в разъездах достаточно долгое время: он оставляет в своём сердце неочерствевший уголок, и в минуту слабости, вопреки голосу разума, действует по его велению, зачастую связывая себя не с тем человеком.

В любом случае, спустя день или два, она прилетела ко мне. Я ждал её в баре отеля и, когда она, наконец, появилась, я просто про неё забыл и был очарован вошедшим в бар Джонатаном Уинтерсом (Jonathan Winters), одним из моих любимых комиков; мы провели отличный вечер, попивая с ним и его женой напитки.

Мы с Рене держались в рамках приличия. Мы вместе проехались по Англии и обсуждали возможность возобновления наших отношений. Но она приехала в Англию с таким же настроем, в каком она пребывала, когда я с ней впервые познакомился, – не давать мне никаких шансов. И она не собиралась задерживаться со мной в этом турне слишком долго.

После этого группа направилась в Европу, и, когда мы добрались до Германии, кое-кто из нас снялся вместе с Майклом Джексоном в клипе на песню “Give in to Me”, которую я исполнил на его альбоме “Dangerous”. В Европе, в отличие от Соединённых Штатов, эта песня была выпущена на сингле. В клипе с Майклом снялись Гилби, Тед Адриатус (Ted Adriatus)*, также известный как Тедди «Зигзаг», и я. Съёмки проходили во время живого выступления в Мюнхене (Munich), в клубе, забитом фанатами. На басу играл Маз Скиллингс (Muzz Skillings), а общая концепция клипа заключалась в следующем: «Майкл выступает с хеви-металлической группой». К сожалению, этот клип показывали только на канале “MTV Europe”.

* * *

На протяжении всего турне наше отношение ко всему происходящему можно было выразить словами «не экономь ни на чём!», что для нас самих было ново. Если у нас выдавалась пара свободных дней, мы арендовали яхты. В Англии, в западной части Лондона, специально для нас устроили пятичасовые гонки на картах. В Австралии нам показалось, что группе просто необходимо взять лодку и отправиться на Большой барьерный риф (Great Barrier Reef). Даг одобрял одну нашу сумасбродную идею за другой, лишь бы она была за наш счёт. За исключением Эксла, самой группе было бы всё равно, если бы ничего из этого и не было, – мы были более чем в состоянии самостоятельно развлечься даже со скудным бюджетом в любом месте земного шара.

Наша ошибка заключалась в том, что мы никогда не задумывались над тем, какие в действительности суммы стояли за нашими расходами, которые вёл Даг. В глубине души я понимал, что аренда яхты или всего ресторана что-то нам стоили, при этом я вовсе не был против этого, поскольку порой всё это поддерживало статус-кво. Я знаю, из каких соображений исходил Даг: он делал всё, что мог придумать, для того, чтобы мы все были счастливы, при этом, всякий раз делая красивый жест, по моему мнению, он пропускал мяч и зарабатывал страйк. В этом отношении меня возмущало влияние Дага, но всё же в своей злости я не мог винить исключительно его. Даг настолько хорошо изучил задницу Эксла, что на тот момент предугадывал всё, что хотел Эксл, быстро и без ошибок.

Я всегда находил подозрительным то, что Даг, несмотря на то, что он был нашим менеджером, проводил всё своё время с нами в турне. Он находил миллион причин, чтобы быть с нами, и, по моему мнению, за исключением нескольких вполне обоснованных причин, Даг проводил с нами время, чтобы держать Эксла на коротком поводке и тем самым обезопасить свою карьеру, – в этом и заключалась правда. Завязав с Экслом тесные отношения, когда он был нашим гастрольным менеджером (road manager), Даг обеспечил себе новый статус менеджера или того, кого он из себя изображал. Я хотел, чтобы всё это продолжалось, слишком сильно, чтобы беспокоиться о собственной расточительности. При этом, по моему мнению, выходило весьма нелепо: человек, которому мы вверили нашу карьеру, был настолько самонадеян, что допустил не только все эти безрассудные траты, но и сам во время турне принимал в них участие, будто каждую ночь лично зарабатывал свою часть, выступая на сцене.

* * *

По завершении европейской части нашего турне мы возвратились в Штаты, где 12 июля 1992 года Эксл был арестован прямо в нью-йоркском аэропорту имени Джона Кеннеди (JFK). Эксла рассматривали как лицо, скрывающееся от правосудия, что проистекало из ордеров на его арест, выданных судебными властями Сент-Луиса в связи с беспорядками в 1991 году. Два дня спустя, представ перед судом Сент-Луиса Эксл, заявил о своей невиновности по четырём предъявленным пунктам обвинения в оскорблении и одному пункту обвинения в повреждении собственности, и судебное заседание было назначено на октябрь. Спустя три дня, нам позволили начать запланированный тур с “Metallica”.

Пока Эксл разбирался со своими делами, у меня выдалось пять свободных дней в Лос-Анджелесе, и в первый же вечер я отправился ужинать с Рене. После ужина мы поболтали о том, о другом, и разговор перешёл на тему, как бы нам возобновить наши привычные отношения.

- Нет, – сказала она, – на это я не пойду.

- Нет? – переспросил я, всерьёз увлёкшись темой. – Но почему?

- Я останусь с тобой, только если мы поженимся.

- Да? – сказал я. – Да неужели?

Она предъявила мне последний ультиматум, но для меня женитьба была самой последней вещью, о чём я мог только подумать. Я изголодался по чувствам, не знаю, догадывалась ли она об этом; но под давлением её ультиматума, я согнулся. Я сказал ей, что мне нужно было время для того, чтобы подумать, а затем я вернулся к ней с кольцом, и мы назначили дату.

* * *

Совместный тур с “Metallica” начался в Вашингтоне, округ Колумбия, в июле 1992 года. Перед началом тура мы провели совещание, потому что ребята из “Metallica” были озабочены следующим: главной нашей проблемой было начать вовремя концерт – нас мотало из стороны в сторону, как на американских горках. “Metallica” не были из числа тех, с кем подобное дерьмо могло пройти, поэтому они мудро предпочли выступать первыми, чтобы избавить себя от возможного унижения.

Я очень уважаю Джеймса (James Hetfield), я думаю, что он один из наиболее талантливых вокалистов, авторов текстов и гитаристов. Я стал ценить “Metallica” с тех пор, как они выпустили “Master of Puppets”, который вышел незадолго до “Appetite”. Когда мы начинали этот совместный тур, одна часть меня была в восторге, а другая – в волнении от того, получится ли у нас то, что мы запланировали, и сможет ли Эксл приспособиться. “Metallica” была простой, упорной, концертной группой; они устраивали длительные турне, они никогда не затягивали начало своих выступлений – никакого дерьма! Они по-мужски (macho) относились к своей работе и были преданы своим фанатам, что я считал также похвальным. Они сочетали в себе всё то, что я считал профессиональным, и мне не нужно было, чтобы это всё, мать твою, обломалось, и я не хотел, чтобы мы подвели парней.

С самого начала турне Эксл был на виду и пытался по-своему произвести впечатление на “Metallica” и всех кого бы то ни было. Он предложил идею, заключавшуюся в том, чтобы каждый вечер за кулисами устраивать тематические вечеринки для наших гостей, чтобы те могли отдохнуть, вроде тех, которые устраивали «Роллинги». Эксл пригласил к участию в составе руководящей группы (management team) своего сводного брата Стюарта (Stuart) и его сестру Эми (Amy), которым поручили проведение вечеринок в соответствии с тем, как их видел сам Эксл. Я видел, как эти ребята управляются, – это было совсем не круто и к тому же влекло ненужные расходы. За время всего турне я ни разу не был ни на одной из этих вечеринок. Вся эта затея казалась мне слишком гедонистической, слишком эгоистичной, слишком вычурной для того, чтобы даже думать участвовать в ней от чистого сердца.

В действительности, я слукавил, на одной из них однажды я был, заскочил, чтобы поискать одного. Как я вспоминаю, это была вечеринка в стиле римских бань (Roman bath), и посередине комнаты стояло огромное джакузи. Я знаю, они проводили вечеринки в стиле казино, мексиканской фиесты и чёрт знает чего ещё. Чтобы устроить каждую из этих вечеринок, Стюарт и Эми суетились дни напролёт. Парни из “Metallica” сразу же дистанцировались от этого цирка (freak show). Казалось, что никто даже не хотел комментировать всё, что происходило. Эти тематические вечеринки и поведение Эксла мне напомнило сериал “Creepshow”, тот эпизод про тварь, которая жила в коробке под лестницей и ела людей и о которой никто не упоминал вслух**.

Мы отлично проводили время, но, тем не менее, Эксл и наша неспособность начинать концерты вовремя были сродни огромному слону в маленькой комнате. Никто об этом и не говорил вслух, но мы все думали об одном и том же. Ларс Ульрих (Lars Ulrich) никогда не выражал своих претензий лично мне, но зато говорил об этом Мэтту, да ещё эти вечеринки были унизительными и ставили нас в дурацкое положение, а насколько разочаровалась в нас “Metallica” из-за того, что мы даже на сцене не могли появиться вовремя. Я думаю, что причина, по которой Эксл начинал концерты с задержкой и никогда не осознавал, насколько необдуманно, эгоистично и оскорбительно это было для всех – от фанатов до самой группы, заключалась в том, что Эксл относился к этому совсем по-другому. Именно поэтому он думал, что он сам делает то, что другим людям просто не понять. Думаю, что где-то в глубине души Эксл был уверен, что заставлять публику ждать было круто, как будто это имело целью усилить чувство ожидания, а вовсе не обмануть надежды фанатов. Полагаю, что всё то, что он представлял себе о «Ганзах», сбывалось. И вопреки этому, он всё ещё не мог понять, почему всё, что он делал, не вызывало понимания не только у нас, но и у всего мира. И я не мог ни черта поделать с этим.

За каждый концерт парни из “Metallica” получали столько же, сколько и мы, но, в отличие от нас, клали деньги в карман, в то время как мы выкидывали на ветер по 80 процентов как на оплату сверхурочных команде, которая обеспечивала наш тур, поскольку начинали наши концерты с задержкой, так и на оплату этих глупых тематических вечеринок. Это было просто ужасно.

Мы отлично понимали друг друга на сцене, даже несмотря на драму, развернувшуюся внутри группы…

Чертовски отвратительно, но… Совместное турне с “Metallica” оказалось тем событием, когда разлад в группе достиг пика, как тележка на американских горках взбирается на самую высоту. Если всё шло гладко, это был лучший из туров когда-либо, если нет, турне превращалось в кошмар. Почти всегда на сцене мы отлично понимали друг друга, даже несмотря на драму, развернувшуюся внутри группы, но случалось, что эта драма выходила за пределы группы. Сидеть без дела несколько часов в ожидании, когда же можно будет начать, – это по-настоящему отравляет музыку. Это было сродни бегуну, который разогрелся, затем вновь остыл, и только потом вышел на дистанцию: чтобы вновь войти в привычную колею, требовалось какое-то время, а мы всегда наступали на одни и те же грабли.

За сценой, однако, наше взаимопонимание улетучивалось, и, пока продолжался тур, не замечать это становилось день ото дня всё труднее. Напряжение в группе стало настолько ощутимым, что Дафф и я достигли колоссального уровня потребления спиртного, затем чтобы просто прожить день. Для нас не составляло труда прикончить полгаллона водки, пока мы сидели без дела за сценой два часа в ожидании начала выступления. Поведение Эксла вселяло пренебрежение и безответственность и разъедало сердцевину группы. Эксл походил на куортербека, который отказывался распасовывать мяч, даже когда команда начинала проигрывать.

На концерте, проходившем в конце июля 1992 года на стадионе “Giants” (Giants Stadium), Эксл едва смог закончить выступление из-за проблем с голосом. По рекомендации врача он должен был взять перерыв на неделю, и поэтому мы отменили три запланированных концерта. Турне возобновилось в Канаде и к позору группы оказалось решающим ударом (coup de grace), завершившим всё, что шло в нашей группе наперекосяк.

Всё случилось 8 августа 1992 года в Монреале (Montreal). “Metallica” поднялась на сцену, и в середине выступления Джеймс Хэтфилд попал в пламя, когда одно их пиротехнических устройств сработало не в то время. Он получил серьёзные ожоги руки и плеча, и группа была вынуждена немедленно прекратить выступление. Когда это случилось, мы находились в отеле, и нас попросили подъехать пораньше; для нас это не явилось проблемой, и мы естественно согласились. Мы направлялись к месту проведения концерта и обсуждали, какие песни нам сыграть, чтобы заполнить время, оставшееся от “Metallica”, и заодно нашу часть концерта. У нас была уйма времени, чтобы пройтись по составленному сет-листу, но сделать это нам не удалось – Эксла не было.

Мы не только не вышли на сцену пораньше, чтобы заполнить время “Metallica”, мы начали собственное выступление с задержкой на три часа. Таким образом, прошло около четырёх часов между временем, когда “Metallica” была вынуждена прекратить выступление, и временем, когда наша группа поднялась на сцену. А начав выступление, Эксл прекратил его после того, как мы отыграли около 90 минут из намеченных двух часов. Уверен, у Эксла были свои причины, которых ни я, ни зрители до конца не знали.

Не сказать, что я был удивлён, когда начались беспорядки. Поскольку для нас это не было в новинку, мы уселись в раздевалке, переоборудованную под нашей гримёрную, которая располагалась прямо под хоккейным полем. Мы слышали над нашей головой топот тысяч ног, и знали, что пути назад на сцену нет. Толпа разнесла всё: от зрительных мест, включая VIP-места (skybox), и до торговых автоматов. В какой-то момент мы поднимались на лифте и разглядели, как в коридоре парни швыряли камни в витрины, и, когда одна из них разбилась, они протиснулись в разбитую витрину и стали хватать товары.

Пока мы покидали в бегстве стадион, мы видели перевёрнутые автомобили на парковке, видели, как парни опрокидывали гигантские осветительные столбы, разжигали костры, ломали всё, что попадалось под руку. Такие дела. Мы потерпели фиаско.

У Эксла на самом деле была причина закончить выступление раньше, которую он не стал ни от кого скрывать. До этого он отменил концерт в Бостоне (Boston) и два других именно по причине проблем с горлом. Как он сказал, у него были повреждены голосовые связки, и поэтому он не мог выступать. Для нас это было как попытка обелить себя (crying wolf), потому что в Монреале накануне концерта он даже не поставил нас в известность, что ему больно петь или что-то в том же духе. Для меня и для всех в нашей команде это было последней каплей, переполнившей чашу терпения (a major straw on the camel's back). Для меня это представляло и другую проблему, потому что я ударил в грязь лицом перед парнями из “Metallica”. Мы не сдержали своих обещаний перед ними, перед фанатами и перед самими собой поставить во что бы то ни стало лучшее шоу. Когда всё это случилось, казалось, что мы сделали и того меньше. Я чувствовал себя как в заднице. Я не мог смотреть в глаза ни Джеймсу, ни Ларсу, ни кому бы то ещё из их группы до окончания тура.

Мы отложили оставшиеся выступления почти на месяц, пока Джеймс не поправился достаточно для того, что продолжать. Несомненно, что этого времени оказалось достаточно и для того, чтобы восстановились голосовые связки Эксла. Когда мы вновь возобновили наше турне, отыграв 25 августа концерт в городе Фениксе (Phoenix), вместо Джеймса, пока он пел, на гитаре играл один из его гитарных техников (tech). Джеймс стоял на сцене с большим гипсом на руке. Вот это парни из “Metallica”! Всё это приводило меня в уныние, ведь мы гордились собой, оттого что были такой крутой несгибаемой рок-н-ролльной группой, но у нас оказалось слабое место, которое делало нас столь уязвимыми. Мы стали огромными и легендарными, но это дерьмо, знаете, такое утомительное.

Я был вне себя от злости, оттого что почти умер…

Мы возобновили наше турне с “Metallica” и отыграли те концерты, которые мы были вынуждены ранее отменить. В сентябре 1991 года у “Faith No More”, когда те выступали у нас на разогреве, произошёл какой-то инцидент, и они предпочли завершить тур раньше запланированного срока. Вскоре после этого группа распалась. Вместо них мы взяли “Ice-T’s Body Count”, о репутации которых можно судить исключительно по названию их альбома “Cop Killer”. Также с нами выступали наши хорошие друзья “Motorhead”. Вместе с ними я исполнил песню “Back in My Car” на стадионе “Rose Bowl”.

Когда мы приехали на Залив (the Bay Area)*, чтобы отыграть 24 сентября 1992 года концерт на стадионе в Окленде (the Oakland Stadium), со мной случилась неприятность. Мы остановились в Сан-Франциско в отеле, и перед тем, как днём я отправился на концертную площадку на саунд-чек, у нас с Рене разгорелся жаркий спор о добрачном контракте (prenuptial agreement, prenup). Спор вылился в соревнование, кто кого перекричит (screaming match), и драку, что обидело до такой степени, что я был вне себя от ярости. Я ушёл на саунд-чек настолько рассерженным, что намеревался сделать то, что я обычно делаю, когда нахожусь на взводе: вмазаться героином. Я не принимал героин очень давно, потому что, несмотря на то что в группе я не чувствовал себя удовлетворённым, собственный профессионализм был для меня ценнее. Но тот случай был особый, поскольку это всё касалось лично меня.

На концерте я столкнулся со своей старой знакомой, звездой порно, которую звали, скажем, Лаки (Lucky). Она была подругой моей бывшей, тоже порнозвезды по прозвищу Саванна (Savannah), с которой я встречался несколько месяцев, когда мы расстались с Рене и у меня в Лос-Анджелесе появилось свободное время. В обычном своём состоянии Саванна была скованной. Я даже и не думал, что она сидела на героине (junkie). Это и было ключом к ней, который я так и не подобрал: когда она трахалась, она получала удовольствие, только если была под кайфом, чего в то время я не знал. Мы с ней даже подрались, когда в Нью-Йорке она ни с того ни сего решила отсосать у меня прямо посреди бара.

С Лаки я впервые познакомился, когда она вместе с нами проводила время в отеле “Mondrian”. Они с Саванной скинули с себя всё и, когда мы заказали в номер шампанское, они затащили внутрь парня, обслуживающего номера, чтобы тот посмотрел, как они занимались этим. Не прошло много времени, как парень с трудом мог оторвать взгляд от их кисок (sockets).

Тем не менее, я столкнулся на концерте с Лаки и мы поболтали. Я намекнул ей и передал около 700 баксов наличными, чтобы она достала мне столько героина, сколько сможет. Мы отыграли концерт, – это было что-то! – а затем я прямиком направился в свой гостиничный номер и стал ждать. Пока я ждал Лаки, я пил и, может, курил кокаин, а когда в пять утра появилась, наконец, она, я уже был готов отрубиться.

Лаки со своим парнем завалились со всем этим героином и кокаином. Я сидел на полу и наблюдал, как они достают и раскладывают наркотики на кофейном столике. У них были шприцы, «машинки», «баяны» (rigs, points, shooters, tools, hardware), называйте это, как хотите, и они принесли совершенно новые иглы. И мы ширнулись, все трое, ширнулись жёстко. Подразумевалось, что это будет маленькой весёлой противозаконной шалостью и, причём, непродолжительной, так, по крайней мере, я хотел, но я втянулся. Мы все вмазали по вене, но то дерьмо оказалось слабым, и я вмазался ещё чуток, они раскурили крэк и пустили трубку по кругу.

Прошло несколько часов, мы были под кайфом. Рано утром мне позвонил Мэтт и пригласил к себе в номер покурить кокаина. «Ну… хорошо… Сейчас приду…»

Я поднялся на ноги, колени дрожали, от кокаина кружилась голова. Я взглянул на Лаки и её бой-френда – они повеселились на славу, они никогда в своей жизни ни ширяли столько наркотиков да ещё бесплатно. Я побрёл по ковру к двери, волоча ноги, понимая, что у меня кружится голова и я не могу говорить. Я открыл дверь. Я абсолютно не понимал что к чему. В коридоре я увидел горничную, которая толкала перед собой тележку. Я спросил у неё, как пройти к лифту. По крайней мере, я пытался это произнести. Я помню, что всё это было будто в замедленном движении, мой собственный голос слышался мне откуда-то издалека.

Я свалился на пол коридора как тряпичная кукла. На какое-то время я потерял сознание, а моё сердце остановилось на 8 минут, так, по крайней мере, мне сказали. Не знаю, кто набрал 911. Мой телохранитель Ронни (Ronnie) был там, и Эрл (Earl), парень из окружения Эксла, они нашли меня и вызвали парамедиков. Я очнулся, когда дефибриллятор послал электрический разряд через мою грудную клетку, и сердце, оглушённое электричеством, забилось вновь. Чувство было такое, что тебе со всей силы влепили пощёчину, чтобы вернуть тебя из глубокого сна. Я помню яркий свет у меня перед глазами и людей, которые полукругом стояли надо мной: Рене, Эрл, парамедики. Я понятия не имел, что со мной случилось; это пробуждение было не из простых (wake-up call, дословно звонок-напоминание по просьбе постояльца гостиницы; вместо будильника).

Меня положили в машину скорой помощи и отвезли в больницу, где провели предварительный осмотр. Мне велели остаться на ночь для обследования, но с меня было довольно. Проведя в больнице пару часов, я выписал сам себя и в сопровождении Ронни отправился в отель. Я не испытывал какого-то раскаяния из-за случившейся передозировки, но я был вне себя от злости, оттого что почти умер. Экскурсия в больницу отняла у меня мой выходной день. Я надеялся, что мне удастся провести его безо всяких происшествий, и винил себя за то, что оказался неспособен рассчитать дозу и оставаться в сознании всю ночь, как и планировал.

Настроение в отеле у всех было довольно безрадостное. Очевидно, моё неудачное падение не выглядело со стороны красивым. Все считали, что мне не выкарабкаться, и обращались со мной соответственно, – этого я никогда не понимал. На том момент моё отношение к происшедшему выражали слова: «Эй, я пережил это, так вперёд!» Моей первоочередной задачей было отыскать Лаки и её парня. Как мне объяснили, Эрл распугал их, чему я свершено не удивился: Эрл сам по себе вселяет ужас. Это был большой чёрный парень, ростом более 6 футов (180 см), с телосложением как у игрока в американский футбол, и приятным лицом, контрастирующим с его фигурой. Эта особенность его внешности могла обмануть, потому что когда Эрл был не в духе, то об этом всегда можно было судить по его лицу.

Я был уверен, что при упоминании о тюрьме и обо мне, находящимся при смерти, Лаки и её парень предпочли быстро освободить гостиничный номер. Не их в том вина, что я не смог держать себя под контролем. Не уверен до конца, но, возможно, Эрл избавился от всех наркотиков, когда выставлял за дверь этих ребят. По крайней мере, я объяснил себе всё именно так, потому что они мне ничего не рассказали, и это больше всего меня выбило из колеи.

Я приходил в себя в своём номере несколько часов, а снаружи за дверью стояла пара телохранителей, присматривающих, чтобы я никуда не ушёл. В конце концов, в номер зашёл Даг Гольдштейн и разразился самой патетической речью, которую только знало человечество, обо всём этом дерьме. Он долго говорил на пределе своего голоса о том, что я наделал, о том, как меня любят мои близкие, о том, о другом, о третьем. Его речь была напориста, очень драматична, и настолько фальшива. Чтобы продемонстрировать «серьёзность» своих слов, он запустил бутылкой “Jack Daniel’s” в телевизор. Когда Даг ушёл, я подобрал бутылку, которая даже не разбилась, и налил себе выпить, чтобы придти в себя после его вмешательства.

Вскоре после этого Даг собрал в номере Эксла всех участников группы. Пришли все, а я на тот момент всё ещё находился от героина в ступоре. Все выразили своё беспокойство о моём здоровье, но замечание Эксла было запоминающимся из всех. На удивление оно быстро развеяло туман в моей голове. «Ты нас сильно напугал, – сказал он, смотря мне в глаза. – Мы думали, ты умер… А я думал, что мне придётся искать нового гитариста».

На следующее утро на вертолётах мы отправились на выступление в Окленд, и Ронни и Эрл не спускали с меня глаз, как два ястреба, выслеживающих мышь. После Окленда мы отыграли в “L. A. Coliseum”, затем дали концерт в Сан-Диего (San Diego), который получился потрясным: выступали “Motorhead”, “Body Count”, “Metallica” и мы. После Сан-Диего мы выступили в Пасадене (Pasadena) на стадионе “Rose Bowl”, и концерт был просто улётным, а затем в Сиэтле мы завершили наше турне.

Несмотря на то, что турне получилось просто потрясающим, я всё же чувствовал облегчение, оттого что оно окончилось. Я был рад тому, что больше мне не придётся каждый день смотреть в лицо парням из “Metallica”, теряясь в догадках, какой фортель выкинет Эксл на новом концерте. В последний день выступления я чувствовал себя так же, как и во время всего турне: то, чего мы достигли, воодушевляло, но при этом сбивало с толку, оттого что на удивление не было таким изумительным, хотя должно было.

* * *

Под конец нашего тура продолжительностью в один год стал очевидным самый большой наш просчёт: мы едва заработали денег. Начиная с оплаты сверхурочных команде, которая обеспечивала наш тур, что стало следствием того, что Эксл раз за разом начинал концерты с задержкой, и заканчивая тематическими вечеринками, которые ночь за ночью выматывали нас, у нас не было почти ничего, что свидетельствовало бы о нашей тяжёлой работе. Даг, наконец, пошёл против Эксла и высказал ему, сколько группе стоил совместный тур с “Metallica”, а также, что размер нашей прибыли зависит от наших излишеств. Я думаю, у Эксла было несколько предложений, как сократить расходы, что не принесло бы ощутимой разницы, но Даг, наконец, сумел достучаться до Эксла, когда сказал ему, что если тот хотел и далее жить в многомиллионном особняке в Малибу, то ему придётся зарабатывать больше денег.

Таким образом, Даг забронировал для нас ещё один год турне с октября 1992 по январь 1993 года по Южной Америке, Европе, Японии и Австралии. Несмотря на то, что вынести ещё один год было тяжело, Даг не услышал от нас ни единого возражения – мы хотели играть. Чем в противном случае я бы занялся? В то же время я подумал, что всё может и измениться к лучшему. И ещё я всё время размышлял, был ли этот тур организован Дагом, исходя из его озабоченности финансовым положением группы, или его желанием заработать кругленькую сумму комиссионных.

Перед тем, как группа вновь отправилась в турне, в октябре 1991 года мы с Рене поженились. Определённо, скромной свадьбы у нас не получилось. Это вылилось в такую большую постановку, к которой я имел самое маленькое отношение. Мои единственные воспоминания об организации свадьбы охватывают лишь, как Рене показывала мне бесчисленное количество журналов, по которым мы выбирали подарки. К этому я относился без энтузиазма, и отсутствие у меня к этому интереса очень огорчало Рене. Свадьба прошла в ресторане «Четыре времени года» (“The Four Seasons”)** в Марина-дель-Рей***. На свадьбе присутствовал Дафф в качестве моего шафера и ещё сотня людей, включая музыкантов из группы и людей из нашей команды, а также приглашённый оркестр. Сразу после свадьбы, мы отправились в Африку, в Танзанию, чтобы провести наш двухнедельный медовый месяц в сафари. Для такого любителя живой природы, как я, Африка всегда занимала первое место в моём списке предпочтительных мест отдыха: там я мог бы увидеть всё то, о чём читал в книгах и смотрел по телевизору всю свою жизнь. Пока мы были в Танзании, я только и делал, что говорил или думал о леопардах. Я поднимался в 5 часов утра и отправлялся в сафари, а возвращался обратно к 6 часам вечера. Африка была самым лучшим местом, где я смог забыть обо всём, что тяготило меня. Невозможно представить себе, что вы продолжаете думать о чём-то таком, когда стоите посреди кратера вулкана Нгоронгоро (Ngorongoro Crater) вдали от всякой цивилизации.

Перед свадьбой мы с Рене устроили объединённый мальчишник и девичник в клубе “The Troubadour”, поскольку она не захотела отпускать меня одного с парнями. И на той вечеринке я столкнулся с моей старой знакомой Перлой (Perla).

Мы познакомились с Перлой в Лас-Вегасе, когда группа во время первой части нашего турне давала концерт на стадионе “Thomas & Mack Center”. Тогда я спал со многими девушками, поскольку в тот момент мы с Рене встречались нечасто. Перла не знала о “Guns N’ Roses” совсем ни черта, да и не хотела знать, она приехала из Лос-Анджелеса, просто потому что видела меня на фотографии и захотела со мной познакомиться. Рон Джереми (Ron Jeremy) представил нас друг другу перед началом концерта, а после шоу мы встретились в моём отеле и провели вместе всю ночь. Скажу просто: она произвела на меня огромное впечатление, которое привело к бурному роману.

Мы обменялись телефонами и поддерживали друг с другом связь, когда я вскоре после этого уехал в турне. Со временем она переехала в мой Ореховый дом, который я ей сдавал почти год, и была лучшим съёмщиком, который когда-либо у меня был. Это говорит о силе характера Перлы: она прожила в доме и не потеряла голову, поскольку этот дом оказывал пагубное влияние на всякого, кто в нём жил; и я, полагаю, не исключение.

Моими первыми постояльцами были две бисексуальные девчонки, с которыми я познакомился во время одного из наших четырёх концертов на стадионе “L. A. Forum”. Они стояли перед сценой в первых рядах и во время всего концерта изнывали от желания и дразнили меня. Позже их пропустили ко мне в гримёрную для продолжения того, что они демонстрировали там, перед сценой, и я познакомился с ними поближе. Я позвонил им и пригласил их к себе, вначале я смотрел на них одних, а потом мы чудесно провели время все вместе. Я оставил им дом, когда уезжал в турне, что показалось мне хорошей идеей, но они совершенно его запустили. Они обе торчали на мете (meth, метамфетамин), и одна из девчонок убила кошку, принадлежавшую другой, а затем набросилась на неё саму. «Потерпевшая» съехала, а на освободившееся место другая пригласила торговца метамфетамином. Мне пришлось идти туда и лично разбираться с этой проблемой, а когда в доме я увидел ту девчонку, я едва её узнал. Вторым моим жильцом был парень по имени Джим (Jim), который работал в зоопарке в серпентарии. Я нанял его, чтобы он присматривал за моими змеями, и, в конце концов, оставил его в качестве жильца. Вероятно, парень страдал от какого-то душевного расстройства, и совершенно «расстроился», когда жил в моём доме. Перла оказалась единственной, на которую мой дом не оказал никакого воздействия, так же как и единственной, кто вовремя платил и жил в нём без забот.

Тем не менее, когда я вернулся к Рене, и у нас была помолвка, и всё в том же духе, я прилагал все усилия, чтобы держаться от Перлы подальше, потому что я знал, что отношения между нами гораздо серьёзнее, и отрицать этого я не мог. После моей той ссоры с Рене, разгоревшейся из-за добрачного контракта, и моей передозировкой в Сан-Франциско, я срать хотел на всё, а потому устроил себе свидание с Перлой на концерте в Сан-Диего, всего за два концерта до окончания нашего тура и за несколько недель до моей свадьбы. Мы провели вместе ночь, а в следующий раз, когда я с ней увиделся, был тот мальчишник, на который она явилась без приглашения. Она была опасна, влечение между нами было таким сильным, что никто из нас не рискнул бы этого отрицать. И в то же время она была слишком амбициозной и энергичной, чтобы связать себя с кем-то отношениями. Ей было 17, мне 25, она была сумасшедшей, но не настолько, чтобы я решился отменить нашу свадьбу и остаться с ней. Энергии в ней было как в фейерверке, а связь между нами была настолько сильной, что я провёл с ней ночь ещё один раз… ночь накануне моей свадьбы, между прочим.

* * *

В конце ноября мы отправились с гастролями в Южную Америку и как раз тогда, когда играли концерт в Каракасе, в Венесуэле, мы очутились в самом пекле непредвиденных политических беспорядков. Полиция, погрязшая в коррупции, наркотики в изобилии и самые преданные и неистовые в мире поклонники – таков был статус-кво по всему континенту, и я не могу сказать, что я был удивлён. У нас был запланирован самый грандиозный концерт за всю историю страны, и поскольку в городе не оказалось места достаточного, чтобы вместить 45 тысяч обладателей билетов, организаторы концерта приспособили для этого огромную парковку. Концерт вышел изумительным, и до начала следующего концерта всё шло прекрасно: как только мы вылетели в Колумбию, в стране произошёл военный переворот. Этот переворот нас почти не коснулся, чего нельзя сказать об отдельных членах команды, обеспечивающей наше турне, и доброй половины нашего оборудования, которое кануло в хаосе в аэропорту.

Предполагалось, что мы отыграем два концерта в Боготе, в Колумбии, но после того, что произошло, без того контейнера с оборудованием, у нас не осталось другого выбора. Организаторы приняли решение объединить оба выступления в один концерт, который мы должны были отыграть на следующий день, так что у нас оставался целый день свободного времени, чтобы отдохнуть в отеле. Отель был весьма просторен и являлся частью какого-то комплекса. На первом этаже был большой кинозал, и я помню, что уже поднялся на эскалаторе на самый верх, как вдруг заметил на горизонте игровой автомат – это был пинбол “Jurassic Park”. Я не так давно посмотрел этот фильм и просто должен был сыграть на этом автомате, ведь он объединил два моих самых больших увлечения: динозавров и пинбол. Когда я поднялся к себе в номер, я попросил, чтобы этот автомат доставили ко мне, и провёл целый день, гоняя шарик.

Пока мы жили в отеле, кто-то сообщил местным властям, что мы храним наркотики, поэтому следующее, что сделали местные власти – что весьма характерно для Южной Америки, – выдали «ордеры» на обыск наших номеров в надежде найти, как я представляю себе, что-нибудь, что заставило бы нас откупиться. В день концерта в наши номера ввалились копы. У меня в номере не было ничего; они зашли ко мне с пистолетами наготове и наткнулись на меня, только после душа, играющего в пинбол.

«О, привет! – сказал я. Они предъявили мне ордер и принялись обыскивать мой номер. Пока они переворачивали мои вещи, я пребывал в приподнятом настроении. – Сеньор, вы не возражаете, если я ещё поиграю? – спросил я».

Тот концерт вечером 22 ноября 1992 года получился поистине волшебным: это было одним из тех событий, которое вызывает в тебе ощущение нереальности происходящего, даже если всё это разворачивается на твоих глазах, даже если ты сам являешься частью этого. Накануне концерта, пока наша команда устанавливала оборудование, весь день напролёт шёл проливной дождь; от веса воды над сценой прогнулась крыша (которая не была нашей), от чего осветительная аппаратура обрывалась и с грохотом разбивалась об сцену. К счастью, никто не пострадал, но сцену необходимо было переоборудовать. Наконец, в день концерта внезапно полил дождь и испортил кое-что из нашего оборудования. Несмотря на дождь, люди заполняли стадион и выстраивались в очереди, кое-где разгорались потасовки, несколько машин были подожжены, а полиции пришлось использовать слезоточивый газ, чтобы успокоить толпу.

Когда мы около 11 часов вечера поднялись на сцену, стадион охватило безумие. Мы играли поистине здорово, и дождя не было в течение всего первого часа концерта, пока мы не начали “November Rain”. Но когда мы принялись за эту песню, в тот же самый момент небеса разверзлись, и хлынул дождь. Это был один из тех тропических ливней, когда одной капли хватит, чтобы наполнить кофейную чашку. Дождь лился из чёрного тумана, который образовался из пара, поднимавшегося из толпы зрителей. Я с трудом мог что-либо разглядеть сквозь завесу над стадионом, люди походили на море силуэтов. Всё это было весьма драматично и очень красиво, казалось, группа и зрители слились в единое целое. Зрители, как и мы, прониклись этим настроением. Дождь полил настолько сильно, что мы отыграли песню и взяли перерыв, пока непогода не кончилась, а затем мы вновь вышли на сцену и отыграли то, что у нас было запланировано.

Во время концертов в Венесуэле и Колумбии с нами случались неприятности, какие только можно вообразить, и, принимая во внимание наше недавнее прошлое, вы могли себе вообразить, что группа должна была развалиться под влиянием таких обстоятельств. Но в этом-то и заключалась вся штука: мы занимались саморазрушением только тогда, когда всё было просто замечательно, но в те моменты, когда, казалось, всё было против нас, каждый из нас, даже Эксл, сплачивались, затем чтобы всё это миновало нас. Падения в самую бездну, может быть, и оставляли у меня ощущение, что завтра никогда не наступит, но когда, несмотря на все неприятности, мы героически ставили очередное шоу, я чувствовал, что мы непобедимы, что мы самая сплочённая группа из всех. Это вдохнуло новую силу в нашу общую веру и подняло боевой дух группы, как ничто другое. Чувство того, что зрители сопереживают нам и тем самым заставляют нас выкладываться на все сто, было гораздо важнее, чем те разочарования от всех неприятностей, которые обрушилось на нас в Южной Америке. Наша игра была поднята на новый уровень, теперь она зависела от наших слушателей: нас охватывали те же чувства, что и наших фанатов. Мы достигли той точки, о которой говорят музыканты: когда ты погружаешься с головой в выступление настолько, что забываешь кто ты такой. Ты становишься частью концерта и перестаёшь думать. Такие моменты просто волшебны, и именно такими были всё турне и каждая ночь. Это было вершиной успеха группы, тем, за что любой отдал бы свою левую руку, чтобы только стать частью этого, если бы это происходило всякий раз. Но для нас это не стало данностью: как только мы переставали быть богами, мы погружались в саморазрушение.

* * *

В январе 1993 года мы отправились в турне по Японии, Австралии и Новой Зеландии с восемью членами обслуживающей команды и несколькими сопровождающими лицами в придачу. В Японии мы столкнулись с Ронни Вудом (Ronnie Wood), и это было что-то. Ронни и я были давними друзьями, и поэтому он поднялся с нами на сцену в «Токийском куполе» и исполнил “Knocking on Heaven’s Door”, а после концерта мы вместе с ним, а также Даффом и Мэттом здорово провели время. Та ночь удалась на славу. Оставшаяся часть турне не многим отличалось от того выступления – замечательные концерты, немного драматизма и к тому же дорогие развлечения вроде катания на картах, яхтах и обедов в ресторанах. Может, мы и отказались от тематических вечеринок, но от расточительных выходных – вот уж нет.

Мы вернулись в Штаты в начале февраля, и у нас оставался месяц перед тем, как приступили к следующей, американской, части тура, которую мы назвали “Skin and Bones”. Эта часть турне имела коммерческую направленность, поскольку финансирование нашей постановки было урезано до самого необходимого: с нами остался Диззи Рид, но Тедди и духовая секция нас покинули. Во время того тура в середине сета мы стали использовать акустические гитары, на которых исполняли лучшие песни с альбома “Lies”, а также каверы вроде “Dead Flowers”. Я не мог представить себя счастливее: наконец-то мы гастролировали «налегке» (bare-bones), как и полагается рок-н-ролльной группе.

Та часть турне, по моему мнению, была нашим шансом донести до всего мира “Use Your Illusion” такими, какими слышал их я. В тот день, когда я закончил запись последней гитарной партии для этих альбомов, и вышел из студии, для меня эти записи так и оставались такими же простыми и без прикрас, пока поверх не были наложены партии синтезатора, духовых инструментов и бэквокала. Я никогда не забуду, как здорово звучали эти песни в том неприкрытом простом мощном исполнении. Жаль, что у меня не осталось копии тех записей и что они не болтаются где-нибудь в интернете. Уж поверьте, они звучали поистине здорово; в отличие от изданных песен эти – совершенно другие «звери». Я не собираюсь оглядываться назад и рассуждать о том, что мы могли сделать, но, в общем, это были два абсолютно разных направления в нашей работе. В любом случае нам представилась возможность исполнять песни с меньшим размахом, но зато честнее, группой, вернувшейся к своему привычному размеру. Я ликовал!

Тур начался в Остине, штате Техас (Austin, Texas), в конце февраля, и наш первый концерт прошёл просто великолепно, хотя с самого начала тура мы столкнулись с неприятностями. За первые несколько недель мы отменили четыре выступления по причине плохой погоды. Во время концерта в Сакраменто, штате Калифорния, проходившего в начале апреля, кто-то из зрителей бросил в нас бутылкой “Jack Daniels” и угодил Даффу прямо в голову, отчего тот потерял сознание. Это было настолько глупо, не говоря о том, что это было опасно. Когда кто-нибудь бросает на сцену какое-нибудь дерьмо, чтобы вызвать у музыкантов реакцию (предполагаю, это оттого что рок-группы для поклонников – существа высшего порядка), это просто безумие. Никогда не был уверен, чего добиваются эти люди, когда бросают на сцену что-то, что может причинить вполне реальный физический вред. На тот момент концерт длился полтора часа, но то, что произошло, означало конец нашего выступления, потому что Дафф сильно пострадал.

Я вызвался сообщить зрителям, что они, мать их, перегнули палку. Когда я вернулся на сцену, они встретили меня радостными криками, но от того, что я им сказал, они вряд ли стали счастливее. «Из-за этой бутылки со сранью, которая попала ему в голову, Дафф потерял сознание и сейчас на пути в больницу, – сказал я. – На сцену мы не вернёмся. Концерт окончен. Пожалуйста, расходитесь спокойно и, мать вашу, не балуйтесь. И смотрите, не вздумайте валять дурака в здании».

Мы отменили концерт в Атланте, чтобы дать Даффу время встать на ноги, к тому же во время тура “Appetite” Эксл был арестован за то, что ударил ногой в голову охранника, который, как ему показалось, бил зрителей из толпы. Даг не верил ни словам Эксла, ни охранникам, и, возможно, был прав в обоих случаях.

Затем в конце апреля, когда мы возвратились в Лос-Анджелес, Гилби попал в аварию на своём мотоцикле и сломал себе запястье. Мы не знали до конца, насколько тяжёлой была травма, пока он не появился на общей встрече группы с серьезного вида гипсом.

- Ух ты, – сказал я. – Выглядит не хорошо.

- Сколько времени займет лечение перелома? – спросил Эксл.

- Две или три недели. – Гилби выглядел подавленным.

- Твою ж мать!

- Да я знаю, чувак, – сказал Гилби, – это полный отстой.

У нас был запланирован европейский тур, который через две недели открывался двумя концертами в России, к слову сказать, нашими первыми выступлениями в этой стране.

- На хрен! – сказал Эксл. – Звоним Иззи.

Я был удивлён и мне было приятно слышать, что Иззи вернулся, хотя при этом меня озадачило его нежелание репетировать. Впрочем, много времени на репетиции не оставалось. Так случилось, что политическая обстановка в России в мае 1993 года была далека от стабильной, поэтому вместо Москвы мы вылетели в Тель-Авив, в Израиль, чтобы успеть провести репетиции с Иззи перед тем, как открыть наш тур концертом на стадионе “Hayarkon Park Arena”. В Тель-Авиве мы забронировали репетиционную студию, и это оказалось что-то! Эта студия использовалась также и для записи, и звукоинженеры из той студии до конца не верили в то, что её забронировали именно мы, пока наша группа не ввалилась к ним в дверь. Мы собрались все вместе в той каморке, дешёвой и старой, но при этом такой по-домашнему уютной, какой может быть иностранная студия, и нами командовали старики, которые, как оказалось, были весьма прикольными. Это место представляло собой посредственную репетиционную студию со звукозаписывающей аппаратурой среднего уровня. Было очевидно, что в ней никогда не ступала нога музыкантов вроде нас, и это привело тех парней из студии в полный восторг. Только по одной этой причине та студия в Тель-Авиве стоила того, чтобы в ней поиграть. Иззи появился на репетиции с дредами на голове, не разучив предварительно ни одной песни, поэтому мы сделали всё, что смогли.

Спустя два дня впервые в собственной истории мы дали концерт для 50 тысяч израильских фанатов, самый масштабный концерт, который когда-либо проходил в Израиле. К сожалению, это было весьма сырое выступление, потому что Иззи не только растерял форму, но и относился к репетициям несознательно.

В Израиле Иззи, Дафф и я посетили место, где родился Иисус, затем отправились пообедать на площадь напротив Стены плача (the Wailing Wall), и когда мы сидели в уличном кафе, расположенном недалеко от зоопарка, я наблюдал, как израильские школьники выходили из автобуса, чтобы отправиться на экскурсию в зоопарк (field trip). В автобусе на задних местах сидели родители, а, может, это были учителя или какие-то сопровождающие их взрослых, которые были вооружены ружьями. Они построили детей один за другим, и один из взрослых встал впереди, другой замкнул колонну, а третий встал посередине, и у всех них через плечо висело оружие. Я никогда в своей жизни не видел ничего подобного. У меня был друг из Израиля, который вернулся на родину и отслужил два года обязательной военной службы, и я думал о нём примерно так: он вернулся совершенно другим человеком. Он уходил на службу занудой (nerd), но вернулся занудой, который участвовал в боевых действиях.

Иззи оставался с нами некоторое время, пока мы давали концерты В Греции и Турции, в странах, где мы никогда ещё не играли. В то время я относился ко всему происходившему вполне спокойно, но Иззи старался изо всех сил; он присматривался к ситуации, оценивал её, отслеживал, чем всё может закончиться, принимая участие во всём до тех пор, пока, в конце концов, он не порвал с группой окончательно. Его интересовало, что изменилось с тех пор, а что нет. От его внимания не укрылось, что мы очень много пили, а также то, что являл собой Эксл. Иззи будто щупал воду, перед тем как в неё войти. На тот момент я всё ещё думал, что Иззи покинул группу из-за тех беспорядков в Сент-Луисе, а также из-за того, что чуть не случилось в Германии. Я даже не осознавал, что эти события волновали его меньше всего.

На протяжении всего тура “Use Your Illusion”, всех этих двух с лишним лет, нас сопровождали два оператора, которые записывали каждый наш шаг. Эти парни были нам близкими друзьями, поэтому мы им вполне доверяли, а они оправдали наше доверие отличной работой. Они сняли историю группы, которую никто из посторонних никогда не увидит. Они сопровождали нас и на той тура, так же как и Дел Джеймс (Del James), который время от времени становился нашим комментатором и перед камерой вёл интервью и рассказывал, что и как обстояло. Как-то вечером Дел и эти парни с камерами сняли, как мы с Иззи джемовали на акустических гитарах, мы просто импровизировали так, так у нас обычно получалось, когда никого не было рядом. Мы были с ним на одной волне, и это было так естественно, так непринуждённо и настолько здорово, что я обожаю пересматривать эту запись. Отснятый материал продолжительностью в два года в действительности хранится под замком и останется там до тех пор, пока Эксл и оставшиеся члены группы не уладят все наши разногласия. Эти записи – Святой Грааль группы: посмотреть двухчасовой фильм, в который вошли бы, полагаю, лучшие наши моменты, означало бы узнать о нас абсолютно всё: откуда мы пришли и куда направляемся.

Иззи сошёл с борта в конце мая, отыграв два концерта на стадионе “National Bowl” в городе Мильтон-Кинз (Milton Keynes), в Англии. В Англию прилетел Гилби, мы вместе оттянулись, и эти двое отлично поладили друг с другом. Эстафетная палочка была передана, и, слава Богу, всё обошлось без сцен.

Покинув Англию, мы продолжили наше турне по Северной Европе. В Норвегии мы показали костюмированное шоу (makeup show), второе из запланированных, но первое из реализованных: в первый раз мы были вынуждены отменить шоу в Париже, потому что тогда Эксла обокрали (got “held up”). Норвегия для Мэтта имела особое значение, поскольку его семья родом из этой страны; мысль посетить землю своих скандинавских предков весьма увлекла его.

В Кёльне (Cologne), в Германии, мы отыграли особо запоминающийся концерт – один из тех, который, может, и не запомнился до мелочей, но навсегда остался в памяти. У нас выдался свободный день, который мы с Гилби проводили, отправившись в тур по городу. Спустя какое-то время в итальянском ресторане мы встретили остальных участников группы и наших друзей и разместились вместе с ними за огромным столом в углу. Мы съели тонны еды, напились вина, и в завершении обеда мы с Гилби решили пропустить по стаканчику граппы. Первые несколько рюмок мы выпили легко, и всё было просто замечательно, как вдруг что-то пошло не так: меня стошнило, и я забрызгал всё вокруг. Меня рвало как в фильме «Изгоняющий дьявола» (“Exorcist”). Я сидел за дальним углом стола, поэтому всё это попало на весь стол и, простите, на всех тех, кто находился со мной рядом. Рвота текла между тарелок и посуды и начала капать на пол. Я не знаю, что такого очаровательного нашли владельцы ресторана в этом инциденте, но они были польщены тем, что мы обедали в их ресторане, поэтому даже то, что я наблевал за столом, было «Окей». События того вечера я увековечил, расписавшись в их книге гостей: «Из всех ресторанов мира ваш – определённо один из них!» Эта строчка, к слову сказать, была определённо позаимствована у Майка «Макбоба» Мейхема (Mike “McBob” Mayhem).

Тур продолжился по Европе, а затем вновь по Южной Америке. Мы отыграли последний концерт 17 июля 1993 года в Аргентине. Я помню, мы играли до двух часов ночи, а затем оккупировали бар в отеле до шести часов утра. А затем, когда мы вернулись в Лос-Анджелес, мы удостоились чести оказаться первыми в истории рока музыкантами, кто провёл самый долгий гастрольный тур. За два с половиной года мы дали 192 концерта, охватив 27 стран. Свыше семи с половиной миллионов людей посетили наши концерты. Я вовсе не веду учёт всем своим достижениям, но если бы я вёл, то это было бы первым и самым главным.

* * *

Я возвратился в Лос-Анджелес Совершенно вымотавшимся и направился прямиком в дом, принадлежавший приёмной матери Рене, на какую-то семейную встречу. Приёмную мать Рене звали Ди (Dee), но все обращались к ней Ма, потому что она была милой пожилой дамой в возрасте семидесяти или около того. У неё в доме было уютно, на стенах повсюду висели семейные портреты; и куда бы ты ни посмотрел, всё было просто славно. И прямо посреди этого старомодного семейного вечера, из моего кармана выпал пакетик с кокаином.

До того, как мы отправились в последнее турне по Южной Америке, я, Мэтт и Дафф провели немало времени, слоняясь по клубам и покуривая кокаин. В ночь накануне турне мы выкурили весь кокаин, который у нас был, и я припоминаю, что я тогда задумался, потому что считал, что мы купили кокаина больше, чем намеревались выкурить. Я положил лишний пакетик к себе в карман и забыл о нём. Действительно, в тот вечер я пытался найти его и не смог, я обыскал всю куртку и джинсы и, в конце концов, убедил себя в том, что я выронил его где-то, и отправился в постель к Рене.

Когда я заметил, что выронил на пол пакетик, его уже увидела Рене, и, чтобы Ма или кто-нибудь ещё не заметил его, я тут же наступил на пакетик ногой. Затем я мимоходом «нагнулся» к своим ботинкам и подобрал пакетик с пола. Когда мы с Рене вернулись домой и занялись любовью, до меня дошло, что этот кокаин лежал у меня в куртке в течение всего Южно-американского тура, и что я, как это не удивительно, приехал вместе с ним в Южную Америку и вывез затем его обратно, что само по себе нелепо, потому что Южная Америка не то место, куда нужно ехать со своим кокаином.

Это было не в первый раз, когда я едва избежал международного скандала. Во время нашего первого тура в Южной Америке меня почти депортировали в Англию, поскольку у меня не было американского или британского паспорта, а срок действия моей трудовой визы (work visa) истёк. Вся группа прошла таможню, в то время как я был задержан в международном аэропорту Лос-Анджелеса (LAX, Los Angeles International Airport). Единственный, кто остался со мной, был мой личный телохранитель Ронни. Всё обстояло просто отвратительно: я сидел в зале ожидания, окружённый вооружёнными охранниками, и на мне были лишь шорты, кожаная куртка, футболка и цилиндр. И там был ещё таможенник, азиато-американец, который настойчиво мне что-то объяснял, в то время как его молодой напарник узнал меня, что только подлило масла в огонь гнева начальника. В итоге нам пришлось заплатить «отказ от претензий», который обошёлся нам в сто долларов, чтобы меня отпустили, но, поскольку ни у меня, ни у Ронни не было с собой денег, то мой телохранитель отправился по аэропорту в зал прилётов с протянутой рукой, чтобы раздобыть денег.

* * *

Несмотря на все наши взлёты и падения, у нас были изумительные выступления, если вспомнить, ни в чём не уступавшие тем группам, на которые я равнялся, когда был мальчишкой. У нашей группы было отличное взаимопонимание и движение вперёд, что было бесценно. Мы сотворили историю, но когда история закончилась, я был спёкшимся, и, как бы тяжело мне не было признать это, впервые в своей жизни я был рад вернуться домой. Разногласия и напряжение, сопровождавшие нас, пока мы тянули этот тур, как ничто другое достали меня: перепады настроения, как на американских горках, и всё это непостоянство просто вымотали меня. Когда я добрался до дома, мне нужно было снова привыкать к ставшему для меня новым укладу.

Я продал Ореховый дом, и мы с Рене купили другой, поодаль на Малхолланд-Драйв (Mulholland Drive), где бы мы могли передохнуть некоторое время, что, опять повторюсь, было для меня весьма сложно. В доме я устроил неимоверно большой серпентарий с хреновой тучей (gazillion) змей и прочих тварей. Над гаражом я построил небольшую студию, и когда в моей голове вновь появилось ноющее желание взяться за работу, я принялся записывать песни, которые сочинил во время гастролей.

Я принялся за работу вместе с Мэттом, и мы записывали эти песни просто так. К нам стали наведываться Майк Инез (Mike Inez) из “Alice in Chains” и Гилби. И мы втроём вошли в привычную колею, джемуя каждый вечер и записывая песни. Мы даже не знали, что получится из этого материала. В каком-то смысле я писал это для Эксла, который проявил к этому явное безразличие.

Я ни чуть не расстроился из-за этого. Я писал песни просто так, сочиняя музыку, которая выражала моё состояние на тот момент времени. Я не преследовал цели записать материал для «Ганзов» или что-то, что можно было использовать впоследствии. Я просто занимал своё время, и никто со стороны на меня не давил.

Мы записали около 12 песен, и в ночь Нортриджеского землетрясения 1994 года (Northridge earthquake) я закончил последнюю песню. Я закончил сведение около 4 часов утра и поднялся наверх в нашу спальню. Рене спала. Работал телевизор. Я положил плёнку, цифровую плёнку (DAT) с записями, из которых впоследствии получились песни “Slash’s Snakepit”, на ночной столик и лёг в постель. Я погасил свет, и, мгновение спустя, произошёл толчок. Подставка, на которой у нас перед кроватью стоял телевизор, приподнялась и сбросила телевизор на кровать к нам в ноги. В тот момент он стоял ещё вертикально и был включён в сеть, и как только он взорвался прямо на кровати между мной и Рене, во всём доме отключилось электричество. В течение следующих пяти минут казалось, что дом раскачивает Годзилла. Мне потребовалось какое-то время, чтобы просто осознать, что происходило.

В то время у нас гостил Грег (Greg), кузен Рене. В Лос-Анджелесе он был впервые, и когда в тот день мы обедали на Мелроуз, он спросил у меня, на что похожи землетрясения. В неразберихе той ночи я вспомнил его слова. Он спал в холле перед рабочим кабинетом рядом с серпентарием полным ядовитых змей. Я поднял Рене из постели и потащил её к выходу из спальни. Она всё ещё не понимала, что происходит, и поэтому, открывая дверь, раза три ударилась об неё лбом, пока не догадалась отойти в сторону. После того, как я сориентировался, я помчался вниз, в холл, и забарабанил в дверь в кабинет. В кабинете стоял огромный шкаф (armoire), и кузен Рене спал на полу прямо под этим шкафом. Я был в панике и крикнул ему, но не получил ответа. Я подумал, что его могло завалить шкафом, пока, наконец, он не ответил. Как и Рене, Грег несколько раз ударился головой об дверь, прежде чем сумел выйти.

Дом всё ещё сотрясался, когда мы втроём сжались в дверном проёме нашей спальни. Рене стояла между нами; на ней не было майки, а у неё была весьма не плохая фигура. Несмотря на всё то, что разворачивалось вокруг нас, я находил эту сцену довольно забавной. Сейсмическая волна следовала за волной, что казалось, что-то атакует дом снаружи. Стоял оглушительный грохот: билось стекло, опрокидывалась мебель. Все наши восемь кошек выли, а котёнок пумы, которого мы держали в туалете, визжал как сумасшедший.

Мы простояли в дверном проёме, казалось, несколько часов, пока не прошёл последний толчок. Урон от землетрясения трудно было представить. Телевизоры были свалены на пинбольные игровые автоматы, холодильник проплыл через всю кухню, огромные французские окна (floor-to-ceiling windows) были разбиты.

Но больше всего меня волновало, где находились мои три кобры, ящерица-ядозуб (Gila monster) и прочие ядовитые и потенциально опасные рептилии. Я подождал, пока в доме не стало достаточно светло, для того чтобы войти в комнату, где я их держал, поскольку искать ядовитых змей в темноте плохая идея. По необъяснимой причине ни один из террариумов не был повреждён, и змеи были в полном порядке.

Дом был совершенно разрушен, и беспорядка в нём было настолько много, что мы поехали в «Четыре времени года» в Марина-дель-Рей, где решили отправиться вместе с Грегом в Чикаго. С собой в ресторан мы взяли Кёртиса, котёнка пумы, которого мы тайно пронесли в клетке и заперли в туалетной комнате. Как и большинство из моих питомцев, Кёртис был сиротой, которого я оставил у себя в доме и о котором заботился.

Мы немного убрали в доме и отправились в ресторан. Мы ожидали лифта, когда я обернулся и увидел Кёртиса, который открыл дверь туалетной комнаты и двери в комнату и намеревался составить нам компанию за обедом. Я хорошо понимал, что нам немедленно надо было что-то делать с Кёртисом, поэтому я позвонил своему другу, работавшему смотрителем за животными, который забрал Кёртиса и отправил его в каньоны, где у него была ферма по содержанию экзотических животных.

На следующий день мы вылетели в Чикаго, где провели время в компании Берни (Bernie), дяди Рене, который оказался здоровским мужиком, точно уж не тем, кто убил бы меня за то, что я обманул его племянницу.

Когда мы, наконец, вернулись в Лос-Анджелес, Рене и я решили, не медля, продать дом. Его необходимо было сносить и строить заново. Мы сняли другой, и я сосредоточился на записи. С Майком Клинком в качестве продюсера и Мэттом и Майком Инезом в качестве музыкантов, я тщательно переписал демозаписи, которые мы сделали до этого. Мы даже нашли вокалиста, Эрика Довера (Eric Dover) из “Jellyfish”, который на тот момент соответствовал всем нашим требованиям. Мы вместе с Эриком написали тексты ко всем двенадцати песням, и, по-моему, определить, кто из нас написал какую песню, очень легко: все мои песни обращены к одному человеку, хотя тогда никто не против этого не возражал. Эти песни были для меня отличным способом выразить всё дерьмо, которое накопилось, и тем самым облегчить свою душу.

Мы с Мэттом немного поспорили, потому что я выбрал для записи Эрика, не получив от Мэтта однозначного одобрения. Мэтт не на шутку обиделся, и поэтому мы с ним какое-то время находились в ссоре. В любом случае, когда Довер закончил запись вокала и я передал записи в “Geffen”, ребята из студии пришли в полный восторг. Всё было на своих местах, и мы были готовы отправиться составом “Snakepit” в турне, если бы не Мэтт и Майк Инез, которые не смогли с нами поехать.

Я не собирался позволить этому обстоятельству встать у меня на пути, поэтому я записал в состав “Snakepit” Брайана Тиши (Brian Tishy) и Джеймса Ламенцо (James Lamenzo), парней из группы Зака Уайлда, а в завершение пригласил Гилби Кларка. Мы самостоятельно организовали тур по Соединённым штатам, Европе, Японии и Австралии. Мы сняли два клипа и выпустили сингл “Beggars and Hangers On”. И мы отлично повеселились: всё проходило спокойно, мы назначали концерты, приезжали, поднимались на сцену и играли. Мы выступали в клубах и залах, и это было просто здорово! Это действительно помогло мне вспомнить, почему я любил то, чем занимался. Проект “Snakepit” сыграл для меня важнейшую роль: я обратился к самому себе, потому что мне казалось, за последние два с половиной года я забыл, какой я на самом деле. Проект, как стимул, заставил меня вспомнить, что быть в группе совсем не означает претерпевать психологические нагрузки, быть в группе может означать просто играть.

* * *

За то время, что я записал демоверсии песен “Snakepit”, собрал группу и отправился на гастроли, во вселенной “Guns N’ Roses” происходили некоторые события. Мы записали альбом “Spaghetti Incident”, состоящий из каверов на панковские песни, и подготовили его релиз. Над большей частью песен мы в какой-то мере работали на протяжении последних двух лет. Мы записали “Buick McCain”, “Ain’t It Fun” и большую часть оставшихся песен на студии “Record Plant”, но пару песен, таких как “Since I Don’t Have You”, мы записали в наше свободное время во время турне, возможно, тура “Skin And Bones”, потому что партия клавишных была записана Диззи.

Альбом поступил в продажу в ноябре 1993 года, а синглом с этого альбома была издана, что далеко не было хорошей идеей, песня “Since I Don’t Have You”, даже не смотря на то, что это она была выдающейся песней (stellar version of that song). На эту песню мы также сняли клип. Приблизительно в то же время я тесно сошёлся с Гэри Олдмэном (Gary Oldman) и во время съёмок пригласил его с собой на съёмочную площадку. После съёмок “November Rain” и “Estranged” с меня было достаточно концептуальных клипов, а предстоящие съёмки обещали ещё одно подобное видео. Не успел я появиться на площадке, как мне уже сказали, что мне придётся стоять в бассейне с водой и делать вид, что я играю на гитаре, пока не отснимут дублей пятнадцать или около того. Гэри оказался единственным, кто поддержал меня. «Нет, нет, – сказал он, – всё будет здорово, просто наберись терпения».

Он исчез в гримёрной и костюмерной комнатах, чтобы снова появиться одетым в реальный костюм викторианской эпохи и в гриме, в котором он выглядел как Маркиз де Сад. Он взял пару вещей из реквизита и решил, что он будет в лодке везти меня по реке Стикс, в то время как я буду исполнять своё соло под проливным дождём. Однако к тому времени, как мы приступили к съёмкам, он потерял свой костюм, и всё окончилось тем, что он сыграл белолицего демона в чёрных обтягивающих шортах (shorts). Он сделал почти отличную работу. Я больше чем уверен, что в следующий раз встретил Гэри после тех съёмок, когда тот был в центре реабилитации.

Время от времени Дафф, Эксл, Мэтт, Гилби и я собирались вместе, чтобы поработать над новыми песнями, что, как оказалось, совсем не вдохновляло никого из нас. К тому времени Иззи, моея группа поддержки (support group), которая всегда помогала мне уживаться с Экслом, с нами уже не было. Он был единственным, кому удавалось найти творческий подход к Экслу. Что до меня с Даффом – у нас не было собственных механизмов эффективного общения с Экслом.

Прошло несколько месяцев, на протяжении которых каждый из нас занимался собственными делами и не занимался ничем, когда мы собирались вместе. Ни с кем не посоветовавшись, Эксл уволил Гилби. В обоснование Эксл сказал, что Гилби всегда был наёмным рабочим (hired hand) и с ним Эксл никогда бы не смог писать музыку. Эксл настоял на том, чтобы вместо Гилби в группу пригласили Пола Хьюджа, которого Эксл знал по Индиане, называвшего себя по какой-то причине Полом Тобиасом (Paul Tobias). У Пола и Эксла были давние отношения: авторству этих двоих принадлежит песня “Back Off Bitch”. Я был не против Пола, пока он не появился у нас: у него не было никакой индивидуальности и никакого собственного гитарного стиля или особого звука, такого, чтобы я мог его с кем-то сравнить. Без сомнения, он был самым неинтересным и, скорее, мягким парнем с гитарой, которого я когда-либо встречал. Я делал всё, что было в моих силах, чтобы сработаться с ним, но это ни к чему не привело. Со стороны это выглядело ещё нелепее, чем звучало, потому что наши натянутые отношения разворачивались на репетициях, когда на нас смотрели все остальные.

Я старался не показывать виду, но в том то и дело, что я не один чувствовал, что нам навязали недостойную кандидатуру гитариста без личностных качеств, который не вытягивал репетиции. Ситуация была безнадежной – мы не могли переубедить в этом Эксла. Я сделал всё, что мог: несколько раз я разговаривал с Хьюджем с глазу на глаз, чтобы разглядеть тот проблеск, который увидел в нём Эксл. Нет, всё было бесполезно, этот парень был безнадёжен. Выходило, будто я разговаривал со стеной, у которой была отвратительная позиция. Он был крайне самонадеян и дал всем понять, что он парень Эксла и уже принят в группу, а потому всем остальным придётся смириться с этим. В двух словах его отношение к нам было: «Я отличный музыкант, поэтому идите к такой-то матери!» А мой ответ на это был: «Да? Посмотрим…»

Мы с Даффом ненавидели его, Мэтт ненавидел его, а Эксл продолжал хвататься за него как за соломинку, будучи уверенным уладить все проблемы. Не знаю почему, но, по моему мнению, Эксл должен был знать наверняка, что чувствовали мы, поэтому однажды я отвёл его в сторону.

- Эксл, чувак, – сказал я, – я старался сработаться с Хьюджем и пытался представить, что он может дать группе, но я просто не могу понять. У нас с ним как у музыкантов нет взаимопонимания, так же как и нет его с остальными. Я просто не представляю, как мы будем работать с этим парнем… Я даже не могу выпить с ним пива.

Эксл, похоже, разозлился.

- Зачем тебе нужно пить с ним пиво?

- Ты понял, что я имел в виду.

- Не-а, – сказал Эксл, – я не понял.

С такой позицией спорить не имело смысла.

Мы репетировали с Хьюджем, и я попробовал записать с ним пару новых песен в моей домашней студии, но это только добавило ещё больше напряжения во всех отношениях. Рене была против того, что мы репетировали в той студии, потому что отрицательная энергия пропитала весь дом. Пытаясь сосредоточиться на работе, она даже не заходила в студию. В студии было настолько неуютно и неловко, что мы с Даффом, в конце концов, стали чувствовать себя именно так, чего никогда не случалось с нами в студии. И это стало для меня последней каплей: на следующее утро я сказал Дагу, чтобы тот передал всем, что нам придётся репетировать где-то ещё, поскольку в моей студии встреч больше не будет.

Эксл был разочарован и чуть рассержен. Когда мы встретились с ним в следующий раз, он набросился на меня. «С какой стати мы не можем записываться в твоей студии? – спросил он. – В чём проблема?»

«Я ума не приложу, что делать, чувак! – сказал я. – Атмосфера в группе стала такой плохой, а мы говорим с тобой о моём доме. Всё, что мы делаем, не даёт ничего, кроме отрицательной энергии».

Это было в последний раз, когда мы с Экслом разговаривали достаточно долго. После этого я сосредоточил свои усилия на “Snakepit”, и меня не удивило, что те демозаписи, которые я послал ему, ничуть не заинтересовали его, да, впрочем, как и вся музыка, которую я сочинял.

* * *

Если вам когда-нибудь было интересно, как звучит группа, находящаяся на грани распада, послушайте кавер “Sympathy for the Devil” в исполнении “Guns N’ Roses”, который был записан для звуковой дорожки к фильму «Интервью с вампиром» (“Interview with the Vampire”) осенью 1994 года. Если у «Ганзов» и была песня, которую я никогда бы не хотел услышать вновь, то это была та самая.

Вся эта затея принадлежала Тому Зутауту, и идея была великолепна. “Sympathy for the Devil” была потрясающей классической песней, фильм должен был получиться масштабным, и эта запись, теоретически, свела бы всех нас вместе вновь в одной студии, дала бы «товар» для публики и поддержала бы их интерес к нашей группе. Мы не устраивали турне, посвящённое альбому “The Spaghetti Incident”, и у нас не было планов записывать новый альбом, поэтому Том мыслил прагматично – на какое-то время эта песня стала бы единственным нашим релизом. Меня удивляет, что Эксл почти согласился на эту запись, потому что к тому времени он совсем не разговаривал с Томом Зутаутом. В конечном счёте, Эксл выгнал или заменил всех людей, которые помогли группе встать на ноги на заре нашей карьеры. И у него всегда было оправдание. А в случае с Томом, полагаю, Эксл утверждал, что застал его флиртующим с Эрин. Но не вздумайте меня цитировать.

В любом случае, я был в восторге от идеи записать этот кавер, потому что хорошо знаком с книгами Энн Райс (Anne Rice); я находил их отличными, именно по этой причине я с трудом видел Брэда Питта и Тома Круза в исполнении персонажей её книг. Тем не менее, мы с Экслом порознь сходили на просмотр (screening) этого фильма и совершенно разделились во мнении от того, что мы увидели. Я возненавидел этот фильм, я подумал, что это полное дерьмо.

Сразу после просмотра я позвонил Тому.

- Привет, Том, это Слэш. – сказал я.

- Ну и как тебе фильм?

- Я думаю, это отстой. Я его терпеть не могу. – сказал я.

- Ну…

- Да, фильм именно настолько плох. Передай продюсерам, чтобы они получили право использования версии «Роллингов», потому что мы не будем записывать эту песню.

Экслу, напротив, фильм понравился; он посчитал его выдающимся и захотел записать к нему песню, что не могло разочаровать меня, вывести из себя, расстроить и сбить с толку больше чем что-либо. Единственным положительным моментом в этом я видел лишь то, что это привело бы к тому, что мы за последние семь месяцев так и не смогли сделать, – собраться всем вместе в студии.

Мы забронировали студию “Rumbo”. Основные дорожки мы записали вместе с Майком Клинком за несколько дней. Дафф, Мэтт и я появлялись в студии каждый день, в основном, потому, что мы изо всех сил старались сделать то, что должен был делать исключительно Эксл, в то время как сам Эксл ни разу не появился в студии. Начиная с записи основных дорожек и заканчивая наложением, мы не видели и не слышали Эксла. Мы записывали песню против собственного желания, а его пренебрежительное отношение к нашему времени и нашему участию в записи определённо наполнило такими же эмоциями самую невдохновлённую партию в этой песне. Нет нужды говорить, что наша горечь и обида достигли своего предела. Ещё большую обиду причинило нам то обстоятельство, что, после того как мы записали приемлемую версию “Sympathy for the Devil”, Эксл появился в студии для записи вокальной партии спустя целую неделю.

Едва он пришёл в студию и прослушал записанную фонограмму, от него последовала конструктивная критика. Через моих многочисленных знакомых мне передали, что я должен был переписать своё гитарное соло таким образом, чтобы оно нота в ноту звучало как соло Кейта Ричардза. На этот раз я действительно вышел из себя, в основном, потому что это сообщение от Эксла пришло ко мне от моих трижды дальних знакомых (three times removed), будто он играл со мной в испорченный телефон.

Мой первый ответ, конечно, был нет. Я стоял на своём, потому что, с какой стати я должен был копировать Кейта, если песня, как предполагалось, должна была быть нашей собственной версией. Ответ, который последовал от Эксла через работников студии, был таким: «Если ты не переделаешь соло, я не буду петь». Я переступил через обиду – в который раз, – вновь отправился в студию и записал вступление в стиле Кейта, то, что я хотел сделать меньше всего на свете. Гитарная партия Кейта в этой песне настолько фантастична, что мне даже не хотелось просто подражать ей, но мне пришлось. И это не только ещё сильнее разозлило меня, но и совершенно вывело из себя.

Неделю спустя или около того, я узнал, что Эксл, наконец, назначил время для записи партии вокала, и поэтому я пришёл в студию, чтобы увидеться с ним лично. Я прождал его три часа. Когда Эксл, в конце концов, появился в студии, он направился в комнату отдыха и повёл со мной разговор из-за обложки журнала, даже не глядя на меня; и это продолжалось минут пятнадцать. Я больше не мог этого выносить, поэтому я ушёл.

Когда мне в руки попала плёнка с записью песни и наложенным вокалом Эксла, я заметил, что на записи поверх сольной партии моей гитары наложена другая гитара. Пол Хьюдж по указанию Эксла записал такую же партию. Другими словами, этот парень подобрал на слух то, что играл я, и записал эту партию на другую дорожку. Всё это походило на дурацкий плагиат.

Хватит! Наложение второй гитары поверх моей партии без моего ведома было неуважением ко мне настолько большим, насколько большим было моё желание покончить со всем этим. Я умывал руки: я отказывался от этой песни и на тот момент отказывался от «Ганзов». Я сосредоточил свои усилия на собственных песнях и собственном проекте – “It’s Five O’Clock Somewhere”, дебютном альбоме “Slash’s Snakepit”.

* * *

Едва «Змеиное Логово» (“The Snakepit”) «Встало на колёса», ЭТО принесло мне совершенное умиротворение. В первый раз за многие годы гастроли проходили спокойно, участники группы были полны радости, а не разногласий, и каждое наше выступление представляло собой простой рок-н-ролльный концерт, а не самоутверждение или развёртывание огромной постановки. Всё шло своим чередом: записи продавались, турне было отличным, а я вновь был в пути по дороге без конца. Мы почти организовали вторую часть тура, как из “Geffen” пришло сообщение о том, что была продана миллионная запись альбома и они заработали такую прибыль, что нам не было необходимости продолжать тур. Я должен был возвращаться в Лос-Анджелес, потому что Эксл принимался за работу над новым альбомом “Guns N’ Roses”. Они всё продумали и дали мне ясно понять, что в случае если бы я отказался возвращаться из турне “Slash’s Snakepit”, они прекратили бы его финансирование.

Я вернулся в Лос-Анджелес, страшась подумать о том, что ждало меня там, и на это у меня были веские причины. То, что ждало меня по возвращении, было началом конца – завершение неоконченного неприятного дела. Хотя конец начался задолго до этого; я просто ехал домой на похороны. Забавно, но когда меня спрашивают мои поклонники, а делают они это каждый день, соберутся ли “Guns N’ Roses” в своём первоначальном составе вновь, то воспринимать их серьёзно весьма трудно. Для меня это идиотский вопрос: если бы они знали истинную историю, они уже знали бы и ответ. Но я всегда отвечаю одинаково: «Взгляните, чем каждый из нас сейчас занят. Мы с Даффом и Мэттом являемся частью весьма преуспевающей группы, Иззи доволен тем, что делает он, так же как и Стивен. И Эксл гастролирует с новыми «Ганзами». И никто из нас не звонит по телефону и не интересуется, когда мы вновь соберём группу вместе».

Вот и вся информация о том, чем каждый из нас сейчас занимается. Как только вы поймёте это, то в следующий раз, когда вы меня спросите, ответ на вопрос о воссоединении группы будет для вас очевиден. Ну не хороши ли мы (Are we cool)?

 

Глава 12. Распад

Иногда правдивая ложь находится у тебя перед глазами и так незаметна, что ты даже ее не видишь; это как сопоставление твоего отражения в комнате с кривыми зеркалами – сложно поверить, что искривленное изображение, пристальное смотрящее на тебя – это и есть ты. Ганзы стали похожи на монстра; мы были такой причудливой версией того, чем мы однажды стали, что я вряд ли мог нас узнать. Но, в отличие от комнаты с кривыми зеркалами, от этого я сбежать не мог; когда я отворачивался от рюмки, искаженное изображение оставалось.

Мне было приказано свернуть с этой дороги, мне сказали прекратить делать то, чем я наслаждался постоянно. Но мне совсем не хотелось это делать. Я хотел продолжать тур после Японии, поехать в Австралию, я хотел закончить то, что начал. Это могло казаться несовместимым, потому что Snakepit смотрелись как внутренний проект и часть нашей группы, а у меня были большие амбиции на этот счет. Когда я начал думать о достижении чего-либо, то становился слепым, наклонял голову вниз и гнал вперед до тех пор, пока не достигал этого. Хотя и не вполне понимал, чего хочу добиться.

Я был таким же целеустремленным и решительным, когда принес запись в студию Geffen. Я не понимал и не представлял себе, что происходило с лейблом в 1994 году, когда пришел на встречу. Весь звукозаписывающий бизнес был на грани огромных перемен; большинство компаний могли быть объединены, проданы или закрыты в течение ближайших нескольких лет. В тот момент я этого не знал и этим не интересовался. Я играл Snakepit для Зутот (Zutaut), они согласились выпустить альбом, и это было все, что я хотел слышать. Я не чувствовал беспорядка, что творился там и во всей индустрии, и не сознавал очевидной тревоги, что распространялась вокруг выхода нового альбома Guns N’ Roses. Я даже не предполагал, что Дэвид Геффен (David Geffen) собирался продать компанию, и что перспектива новой записи Ганзов могла измениться, но даже если бы я об этом знал, то все равно ничего не смог бы сделать для того, чтоб спасти ситуацию.

Вспоминая прошлое, я понимаю, что, пока они думали, я подвергал будущее Ганзов опасности, проявляя интерес к Snakepit; они решили, что более важно потакать мне, и прошли через всё, чтобы позволить мне избавиться от навязчивой идеи. Они кусали ногти, но если Зутот или кто-либо еще выражал свои интересы, то я должен был сказать им правду: у меня не было намерения покидать Guns N' Roses. Пока я был взбешен, я всегда думал, что могу вернуться после определенного времени, когда наступит правильный момент. И Geffen выпустил и поддержал It's Five O'Clock Somewhere. Они разрекламировали его и оказали нам финансовую поддержку для тура… до тех пор, пока не передумали. Как я упоминал, однажды Эксл сообщил лейблу (или так мне сказали), что он готов начать записывать сессии для нового альбома Ганзов, со мной были порваны связи, и мне сказали валить домой, потому что, по их мнению, я продал миллион записей, они получили прибыль и не собирались больше меня поддерживать. Самое смешное в том, что даже спустя все эти годы я так и не увидел тура в поддержку альбома – для меня это был всего лишь предлог поиграть.

Я обосновался в Лос-Анджелесе и поселился в новом доме, который мы с Рене сняли над Сансет Плаза (Sunset Plaza) в Западном Голливуде. Я перенес сюда всех змей, и мы жили там недолгое время, просто снимая дом месяц за месяцем на неопределенный срок. Хоть я и женился, но в данный момент не чувствовал себя женатым домовладельцем. Я знал, что был ненастоящим собственником дома, но в реальности никак не мог прийти к пониманию этого. Я снимал место за приличную плату прям над Сансет Плаза, и это было все, что нужно. Это была моя берлога: у меня были змеи, Рене и автоматы для игры в пинбол –прекрасная холостяцкая берлога… для меня и моей жены.

Итак, я приехал в город не желающим делать то, что должен, потому что где-то внутри я знал, что таких дел очень много, и ни одно их них не будет легким. Даг (Doug) организовал нам встречу в студии, которая называлась «Комплекс» (Complex), и которую мы потом прозвали Смесью (Compound). Я приехал туда, а Эксл уже устроил там магазин. Место было большой репетиционной комнатой, безумно полной наркоты, – без преувеличений комната, заваленная синтетикой, в то же время там находился арсенал Pro Tools, записывающее устройство, которое арендовал Эксл. Мы с Экслом и словом не обмолвились ни по телефону, ни при встрече с тех пор, как я вернулся, а распоряжения по работе я получал от Дага. Я выкроил в расписании время и нашел себе техника – Адама Дэя (Adam Day) и техника Даффу - МакБоба (McBob), а также собрал Даффа, Диззи Рида, Мэтта и Пола Хьюджа (Paul Huge). Эксл в поле зрения не появлялся. На первую ночную запись я приехал в студию около восьми вечера. Моей первой мыслью было то, что эта обстановка, в которой предполагалась работа нашей группы, напомнила мне, как много было сделано для записи альбома Майкла Джексона Dangerous. Когда я записывал те сессии для него, то был в шоке от того, сколько денег уходило на костюмы; повсюду было арендовано оборудование, и мне сказали, что у него есть много студий, одинаково выстроенных по всей стране, зарегистрированных, приносящих ежедневные доходы, а в случае его вдохновения - готовых записывать в любой момент.

Я экономный парень, так что это меня не очень привлекало. Я решил, что качество условий для записи – это лишь бесполезная трата денег, а обстановка Майкла – неконтролируема. Когда я прибыл для записи, то увидел гостеприимный и вышколенный персонал, похожий на посыльных в пятизвездочном отеле.

«На чем Вы хотите играть?» - помню, какой-то парень спросил меня.

«Что ты имеешь в виду?»

«У нас есть широкий выбор гитар, - сказал он. – Какую Вы предпочитаете?»

«Я принес гитару с собой, - ответил я. – Я предпочитаю ее».

Сейчас же ничего этого не было, был лишь слабый музыкальный сценарий. Последнее место, в котором я когда-либо хотел ощутить такую атмосферу, было место, где моя группа сочиняет/репетирует/записывает сессии. Я могу стерпеть миллион и одну вещь, но единственное, чего я не переношу, - это отсутствие единения. Почувствовав первый запах дерьма, я насторожился. И меня начало беспокоить то, куда я попал.

Там была свалка устройств Pro Tools (Pro Tools - семейство программно-аппаратных комплексов студий звукозаписи для Mac и PC, производства компании Digidesign - прим. Галкиной А.Н.) и куча наркоты. И это было ясным показателем того, что мы с Экслом имели разные мнения по поводу того, как делать эту запись. Я был готов к работе с Pro Tools, пытаться придумать что-то новое, но для поиска новых идей в этот момент и в этой комнате должны присутствовать все. Группа умудрялась иногда джемовать и приходить с некоторыми наработками. Пара моих идей, по-видимому, понравилась Экслу, и они записали их на Pro Tools и оставили для него для дальнейшей работы.

Мы могли приходить туда в любое время каждый вечер, но к восьми вечера, как правило, каждый из нас был там. Потом мы ждали Эксла, который всегда очень опаздывал. Это было нормой; это была мрачная, жалкая атмосфера, которая нуждалась в управлении любого рода. Меня хватило ненадолго; после нескольких дней я предпочел проводить вечера в стрип-баре за углом, дав указание инженерам позвать меня, если Эксл решит появиться.

* * *

Десятилетие спустя после того, как мы впервые стали группой, все, что я знал – это то, что Guns N' Roses изменились. Мы потеряли Стивена, мы потеряли Иззи, и пока мы приобрели Мэтта, мы приобрели и потеряли Гилби. Дафф был единственным из первоначальной бэк-линии (back line), кто остался; он был моим другом, единственным, кого я мог им считать. Но теперь он был трезвым; в мае 1994 г. он перенес предсмертный приступ, когда его поджелудочная железа почти разорвалась. Годы беспробудного пьянства взяли свое, и если бы Дафф не стал вести трезвый образ жизни, то умер бы. Мы все еще тесно общались, и все в основном было по-прежнему, но больше мы вместе не пили. Он действительно старался сохранить все, как есть, держа Мэтта в петле, потому что после всего этого Мэтт не понимал, как в GN'R проходил процесс от написания песен к их записи. Дафф был единственным якорем в тот момент, пока я расходился по швам.

Бухать для меня было все еще весело, эдакое развлекательное мероприятие быть пьяным каждый день, хотя теперь я пил для поправки здоровья больше, чем просто для веселья. В любом случае, для Ганзов вне студии окружающего общества почти не существовало, так что с момента, когда я вернулся в группу, я снова оказался на своем месте. Мое увядание было чрезмерным, но я все еще работал как обычный человек – обычный человек с чистым внутренним уровнем алкоголя, разбавленного лишь собственной кровью. Я долго и упорно трудился, для того чтобы загнать себя в такое состояние. И я загнал, потому что пьянство – это была единственная вещь, которая меня удовлетворяла и смягчала все последствия, с которыми я мог иметь дело в группе и в жизни, если бы позволил себе вернуться в нормальное состояние.

Весь фокус заключался в попытке заставить вещи работать снова. Среди наименьшей творческой атмосферы, которую я когда-либо чувствовал за всю историю существования группы, каким-то образом мы наконец-то привели механизм в действие. Мои воспоминания об этом в лучшем случае туманны, потому что я сделал все для того, чтобы забыть. Помню только, как шел в студию и репетировал без руководства. Во мне было слишком много злобы, препятствующей творчеству. В один из нескольких моментов, когда я даже говорил с Экслом о том, как все шло, было просто замечательно, что мы шли из разных мест. Я пытался в очередной раз до него донести то, что работа с Хьюджем, по моему мнению, была рутиной и упадком творчества.

«Необязательно быть друзьями, чтобы записываться», - сказал Эксл.

«Возможно, - сказал я, - но нужно иметь хоть немного взаимоуважения, понимаешь?»

Мы могли то же самое сказать и о нас обоих. Негатив был таким всепоглощающим, что я не мог сосредоточиться и сфокусироваться на написании. Во мне было так много изводящей злобы, что оставшиеся спокойствие и безмятежность, достаточные для наслаждения игрой, также становились невозможными. Поэтому, я был поглощен мыслями о себе, все время напиваясь и пытаясь пробиться через все то, что мы делали.

Эксл попросил кроме Пола Хьюджа прийти порепетировать с нами Зака Вайлда (Zakk Wylde - американский рок-музыкант, гитарист-виртуоз - прим. Галкиной А.Н.). Вероятно, он думал, что мне понравится эта идея, потому что Зак был моим другом, и я уважал его как гитариста, но на самом деле это явно не казалось мне ответом. Я выступил с предложением снова нанять Гилби, и эта идея была категорически отвергнута. Было бесконечное количество сообщений, отправленных туда-сюда через Дага Голдштейна, о желаниях Эксла, его потребностях и идеях о том, что мы должны делать. Единственный способ, каким я постоянно «общался» с Экслом, были послания через Дага. Эксл говорил Дагу сообщение, а Даг должен был запомнить его слова и передать мне. Потом я говорил Дагу сообщение, и он должен был донести его до Эксла и так далее, туда-сюда. Иногда я звонил Экслу, но он не брал трубку и не перезванивал мне. И когда он приходил на репетиции, то никогда не пел. Мои воспоминания об этом времени очень смутные, потому что мы слишком мало джемовали. Хотя, должен сказать, что наркотики были отменными. Принимая все во внимание, те сессии стоили слишком дорого для большинства обычных, унылых рассиживаний без дела.

Пока я был мертвецки пьян, чтобы что-то делать, ответственная часть меня выражала недовольство, и я был полон решимости предпринять что-нибудь, чтобы выбраться из этого, несмотря на то, мужество меня покинуло. Я не был уверен, чего ожидать от Зака Вайлда, но надеялся на лучшее. Он классный парень; я помню, как встретил его в Sunset Marquis ночью за годы до того, как он стал гитаристом Оззи (Ozzy). Мы тусили в его комнате, празднуя до тех пор, пока я не оставил его, закрывшись в ванной. Зак был похож на Стивена Адлера десять лет назад: он не смягчал фраз и не боялся наездов. Я не мог видеть его и Эксла дольше недели. Кроме того, когда мы вместе джемовали в «Комплексе», во мне это не вызывало никаких ощущений. Это уже была не группа с двумя гитаристами, какими на самом деле были GN'R. Мы были двумя лидер-гитаристами, исполняющими песни на противоположных сторонах сцены, и это подавляло. Я всегда работал и играл с более сдержанным ритм-гитаристом. Если бы нам с Заком пришлось вместе выступать, это было бы чем-то новым… больше похожим на группу Judas Priest или что-то подобное. Даже если он чувствовал, что идея была неверной.

«Это было здорово! - сказал я ему после небольшого джема. – Даже необычно!»

«Послушай, чувак! - сказал он. – Это было классно. Мы могли бы сделать это вместе, твою мать, ведь это круто! Но вы с Экслом должны заставить вашу чертову группу работать! Соберитесь вместе и на хрен сделайте это снова!»

Эксл Настолько хотел все контролировать без остатка, что остальные члены группы задыхались.

К тому времени все решения «группы» принимались Экслом и Дагом Голдштейном. Даффа, меня и остальных членов группы информировали о том, что они решили, по телефону или по факсу - Guns N' Roses официально превратились в диктатуру. Реальность того, что происходило, была подавляющей; это было похоже на сыпучий песок. Я не мог нащупать никакой зацепки, чтобы выбраться из этого. То, что мы предполагали сделать, было очень просто: всего лишь нанять нового гитариста и записать новый альбом. Но весь процесс контролировался Экслом, и, хотя я знаю, что он хотел, чтоб я вернулся, я задыхался от давления и не мог мыслить здраво. Думаю, по большому счету, это была борьба между нами – им, желающим все контролировать, и мной, желающим приложить больше усилий для сохранения группы. Зачастую общественное внимание сосредотачивалось на нас с Экслом как на стержне Guns N' Roses, думаю, Эксл был с этим согласен, но успех GN'R, дошедший до такого уровня, был результатом совместной работы пяти парей, среди которых не было более важных, чем кто-либо другой, так же, как и я имеющих к этому отношение. Однако, эта мысль стала древней историей, и, казалось, я ничего не мог с этим поделать.

Даже когда я видел, что все это слишком затянулось, когда реальность смотрела мне в лицо, я все еще отказывался верить в то, что это было правдой. Один из поводов, что свел нас пятерых в одном месте, заключался в том, что мы не пытались выскакивать вперед; основываясь только на этом, мы всегда держались спина к спине. Эксл всегда был частью этой команды, даже когда его не было рядом. В глубине души, даже когда он вел себя странно, каждый из нас знал, что он был членом коллектива. И вдруг он перестал им быть. Пока мы пропускали мимо ушей все его выходки, он здорово придумал все так, что мы были «его» группой, и что он мог дергать и истязать нас, пока находился в истерике, держать нас в своем распоряжении и звать, когда надо. Казалось, он верил, что мы были рады быть в его распоряжении.

А пока что мы тупо слонялись и во время простоя кричали матом друг на друга. Это было просто ужасно. Через некоторое время я едва ли мог приходить, потому что злоба стала разрушающей. Мы могли бы проводить каждую ночь в студии, либо записывая музыку, либо просто джемуя, но большинство ночей мы просто бесполезно сидели, ожидая, захочет ли Эксл почтить нас своим присутствием; иногда он даже приходил, обычно намного позже после того, как большинство из нас собиралось для ночной работы - и все время под видом желания записывать музыку для нового альбома Ганзов. Более того, истечение срока контракта подрывало и без того шаткое положение.

В то время все контролировалось Даффом и мной - всего лишь двумя оставшимися членами оригинального состава Guns N' Roses. А вот как это выглядело со стратегической точки зрения: согласно контракту за Экслом сохранялось право на название группы, по этому контракту он в любой момент мог собрать новую группу и назвать ее Guns N' Roses. Конечно, нас с Даффом могли туда пригласить… но только на условиях Эксла, по которым, как нам казалось, мы были бы всего лишь наемными рабочими. Эксл нанял адвоката, чтобы начать этот процесс, мы с Даффом сделали то же самое, и трое из нас начали спорить, имея адвокатов, которые ничего не делали, а только выкачивали из своих клиентов деньги. Даг Голдштейн также нам помогал, «облегчая» нашу участь.

Вся эта ситуация раскололась о камень, которым стал я; мое терпение, моя самоотверженность, моя решимость - все это в конце концов начало улетучиваться. Возникло множество вопросов и предположений: Кем на самом деле были Guns N' Roses? В чем наши профессиональные различия? В чем заключается самолюбие Слэша? Какова позиция Эксла? Эксл настолько хотел все контролировать без остатка, что остальные члены группы задыхались.

Я на самом деле не знал, что делать, когда Эксл 31 августа 1995 г. прислал письмо, в котором говорилось, что он покидает группу и забирает ее название согласно условиям контракта. После этого мы попытались оспорить эти условия и вернуть название. А он стал выводить нас из контракта под таким давлением, что нам с Даффом пришлось согласиться. Мы подписали какой-то документ о согласии предоставить определенную сумму до того времени, пока не сможем ее отработать. Но если мы не соглашались выполнять все условия до конца, то контракт становился недействительным и аннулировался, а мы теряли деньги; я подписал это и послал все к чертям. Я всего лишь хотел двигаться вперед, если б нам было всем куда двигаться.

Необходимо заметить, что мое доверие к Экслу испарилось. Вся эта ситуация с контрактом, по моему мнению, была абсолютно не свойственна Guns N' Roses. Меня спихивали на второй план, пока Эксл был законно у руля, если я официально соглашался подписывать вышеупомянутый документ. Однажды Эксл позвонил мне, чтобы договориться о личной встрече в его любимом итальянском ресторане в Брентвуде (Brentwood). Я пришел, а его там не оказалось, и я пошел в бар, чтобы его подождать. Когда он пришел, мы сели в темном углу зала, словно были мафией. Насколько я помню, эта встреча была в основном попыткой заставить меня принять условия, которые навязывал он со своими адвокатами, но, по большей части, менее жестко. Эксл трактовал ситуацию так, словно только от нас двоих все и зависело. Он пытался убедить меня, что все было здорово, что это то, в чем мы с ним выступаем просто как партнеры.

В то же время он попытался втянуть меня в свой мир, чтобы показать мне свою версию событий, которая была исключительно правильной, но я на это не пошел. Я сидел там и просто слушал, почти никак не реагируя. Напряжение было высоко, и было слишком много вопросов в никуда. Мне становилось все более ясно, что нет ничего, что я мог сказать, чтобы переубедить его. И он уже знал, что я чувствовал. Мы продолжали это до тех пор, пока все не взорвалось несколько позже.

Это уже было несмешно. Это стало угнетающе. Для меня было почти удивительным то, что стало с группой; мы, группа, позволили Экслу вольность в течение всех этих лет превратить то, что мы имели, в некую болезненную реальность, что жила лишь в его голове.

Было несколько подобных встреч и в офисе Дага Голдштейна. Потом, конечно, были бесконечные встречи с адвокатами по этому поводу. Это было утомительно. Я никогда не мог понять, какого хрена я там делал. Неважно, к чему мы могли в итоге прийти, в то время как важна была именно запись, ничто не было более значимым.

* * *

В это время The Stones были в городе; они остановились в отеле Sunset Marquis и записывались в доме Don Was, работая над альбомом Bridges to Babylon. Я приходил туда и просматривал несколько сессий, наблюдая за их работой, наблюдая за тем, как они создают свои песни, и это еще больше вводило меня в печаль по поводу моей ситуации. Царило полное взаимопонимание вокруг их оригинальных личностей, и всегда присутствовало уважение. Кит (Keith) мог безжалостно прикалываться над Ронни (Ronnie), но Ронни был таким классным милым парнем, что все было нормально. Должно было быть, потому что Кит - симпатичный, вредный и совершенно самовлюбленный человек, так что ему надо было на ком-то срываться. Он не мог это сделать с Миком (Mick) и Чарли (Charlie) … хотя пытался. Они такие твердолобые, что у Кита ничего не получалось, и все доставалось Ронни. Как говорит Ронни, «У Кита склонность к деспотизму». Но, каким бы грубым это не казалось, все было в рамках взаимоуважения.

В один особый вечер, после того, как они закончили работу, я пошел в номер Ронни и протусовался там некоторое время. Он спросил меня, знаю ли я Кита. Я сказал, что не знаю и никогда с ним не встречался, на что Ронни отвел меня в его комнату, познакомил нас и оставил меня там. Было темно, и в стерео играли старые блюзовые композиции. Единственная лампа тускло освещала Кита, который сидел на диване с лицом, на котором был румянец, вызывающий страх и ужас. Я сел в кресло возле кофейного столика, пока он меня оценивал. Он проговорил несколько минут, затем внезапно схватил нож-бабочку и стал его складывать и раскладывать, показывая, кто в доме хозяин. Потом он швырнул нож на стол между нами.

«М… Неплохо», - сказал я.

Позже этой ночью мы пошли пообедать в Chasen's. Кит и я сели в баре, разговаривая о наркотиках и тюрьме, и, могу сказать, все это время он меня терпел. Я был в студии на их репетиции весь день, так что, когда разговор зашел про мою группу, я дал волю своим чувствам.

Кит все выслушал и затем пристально на меня посмотрел. «Послушай, - сказал он. - Есть только одна вещь, которую ты не должен делать - ты не должен уходить».

Я знал, о чем он говорит; если ты никогда не уйдешь, неважно, что скажут, остальные, но ты будешь там. Даже если ты всегда единственный, кто пришел на репетицию и был там до конца, даже когда настали тяжелые времена и не все между собой ладят, единственная вещь, которую не смогут тебе простить твои коллеги по группе - это то, что ты ушел. И это правда: если ты рано пришел на репетицию и оказался там единственным, ты тот чувак, с которым не станут возиться. Прекрасным примером была великая песня Rolling Stones «Happy», с их альбома Exile on Main St. Как гласит легенда, пока Кит ждал, когда соберутся все участники группы, он сам написал песню. Когда они пришли, он показал им ее, как будто спрашивая: «Что вас так задержало?». Я определенно хотел быть тем парнем, кто мог преодолеть все эти преграды и писать музыку. Если ты делаешь так всегда, то ты единственный, у кого на руках все карты.

Кит вдохновил меня; я чувствовал, что должен стараться еще больше. На следующий день я постарался изменить свою точку зрения на сложившуюся ситуацию и пришел в «Комплекс», готовый заставить это работать любой ценой. И тут я снова получил пощечину: Эксл так и не приходил на репетиции, а переговоры адвокатов по поводу «работы по контракту» приняли оскорбительный поворот. Да благословит Бог Кита за совет, но мне ничего не оставалось делать - я должен был уходить.

Наши «репетиции» всегда проходили слишком поздно, даже позже, чем приходил Эксл. Когда бы он ни приходил, это было около часа или двух ночи; мы могли играть с час или чуть больше, а потом нам становилось скучно, и мы расходились по домам, оставляя его в студии. Я не слышал, как он поет на протяжении всего времени, что мы были в «Комплексе»; я не уверен, что слышал, как он поет с момента нашего последнего шоу в 1993 г., в то время как уже шел 1996 год.

Так что я даже и не знал, над чем мы работали. Нам предлагалось джемовать до тех пор, пока он не скажет «Мне нравится это» или «Мне нравится то». Никто не считал это хорошим проведением времени, ни у кого не было вдохновения. Обычно я приходил домой около трех часов ночи. И эта была одна из тех ночей, что заставила меня свалить оттуда.

Я лег в постель и уснул. Спустя два часа, около пяти утра, я проснулся в холодном поту и с самыми мрачными мыслями, чувствуя себя на грани самоубийства. Я хотел со всем этим покончить; я был таким несчастным, что хотел от всего убежать. Я никогда так себя не чувствовал, я никогда не хотел убить себя - я бывал в подобных ситуациях несколько раз, но неумышленно. Полчаса я просто смотрел по сторонам в своей спальне; я ничего не мог с этим поделать; я хотел быстро убить себя; я больше не хотел жить. Если бы рядом лежал какой-нибудь наркотик, я бы вколол его весь и сразу, и все было бы сделано.

В течение следующего часа я всматривался в потолок и думал о своей жизни от начала до конца. Я обдумывал, стоило ли мне жить, и разбирался, как я до этого дошел и что мне с этим делать. К шести утра я бы опустошен и снова уснул. Два часа спустя я проснулся с одной-единственной мыслью в голове: Вот и все. Кроме этого мой мозг ничего не придумал.

До этого момента одна часть меня хотела двигаться вперед, а другая не видела будущего. В утреннем свете я снова увидел всех ангелов, и каждый из них был согласен с моим решением. Группа уже не была тем, чем являлась раньше, и я больше не хотел там быть. И тут я сказал себе, что больше не стоит об этом думать.

Я встал с постели, позвонил в офис нашего менеджмента (BFD) и сказал Дагу, что больше не вернусь.

«Всё, - сказал я Дагу. - С меня хватит. Я ухожу».

И положил трубку до того, как он смог что-то ответить.

* * *

Оглядываясь назад, могу сказать, что я был наивным в одном отношении: я не защищал себя юридически, потому что думал, что мне это не надо. Я считал: что может значить название группы без ее участников? Я и не предполагал, что отдал Экслу всё, ведь, как я думал, что? он мог сделать всего лишь с названием группы и больше ничем?

У меня не было таких хороших адвокатов, которые должны были быть; я был настолько выше этого и так утомлен, что мне было не до этого. Я не хотел делать официальное сообщение и поднимать шумиху. Я хотел уйти тихо. Я не желал, чтобы это была одна из тех ситуаций, когда два человека ссорятся друг с другом через прессу. Я не видел причин, почему что-то такое простое должно превратиться в большую битву. Я думал, что просто заберу свою долю и уйду.

В это время никто из объединения Ганзов на самом деле не верил, что я ушел. Эксл был так близко знаком со мной, что говорил всем, что я передумаю. Он позвонил моему отцу, моему охраннику, моей жене Рене и сообщил им, что я совершаю величайшую ошибку в своей жизни. Он сказал, что благодаря своему решению я просрал кучу денег. Но ничто из этого не имело для меня значения. Я ушел. Мое терпение лопнуло, и назад пути не было.

По правде говоря, никто из сторонников Эксла не верил, что я на самом деле уйду через пару лет. По их мнению, я был человеком, который может забрать свои слова обратно. Я никогда не вел себя так, что обо мне можно было такое подумать, но для них это было неважно. Они не верили, что я скорее уйду из Guns N' Roses, чем буду иметь дело с нынешним состоянием Guns N' Roses.

* * *

Я сделал все, что в моих силах, со дня, когда мы объединились, чтобы Guns N' Roses стали лучшей группой в мире. Я вложил свое сердце и душу во все, что мы делали и меньше всего сожалею об этом. Мы совершили то, о чем другие группы лишь мечтают; всего лишь через несколько лет мы превзошли те цели, которые ставят перед собой группы типа the Stones и достигают их спустя десятилетия. Не люблю хвастаться, но если вы все внимательно проанализируете, то увидите, что то, что мы сделали за этот промежуток времени, - нечто непревзойденное за всю историю рок-н-ролла.

После работы над тем, чтобы эта группа стала лучшей частью моей жизни, говорить «прощай» всему, что я построил, было равносильно полету в космос. Но однажды я сделал это, груз упал с моих плеч и с ног слетели кандалы. Было такое ощущение, когда после глубоководного ныряния ты всплываешь, и давление воды уменьшается. В день, когда я принял решение, я проснулся рано, позвонил вышестоящим людям, чтобы сообщить им новости, и снова лег спать. Больше о том дне я ничего не помню, кроме того, что, когда я снова проснулся, то чувствовал себя посвежевшим. Было такое ощущение, словно я проспал неделю. Позже ночью я позвонил Даффу, Мэтту и Адаму Дэю, чтобы все рассказать. Дафф принял мое решение без вопросов, Мэтт тоже не был удивлен. Я был доволен, но это была горькая радость; я никогда до этого не сдавался.

Некоторое время я наслаждался спокойствием. Я начал приходить и просто наслаждаться джемом каждый раз, как только появлялась такая возможность. Мои адвокаты спросили меня, хочу ли я подать в суд за причинение ущерба и претендовать на такое возмещение, какое только возможно, но я добросовестно отказался. Я не мог пойти на это; кроме того, говоря о том, что они пытались защитить мои права, и я, вероятно, должен был их слушаться, правда заключалась в том, что я отказывался понимать, какими непостоянными и ненадежными становились отношения между мной и объединением Ганзов. Я фактически ничего не замечал, но, когда ты покидаешь компанию, то обязан защищать свои интересы. Тогда я все еще глупо верил в то, что значили для меня Ганзы, так что не задумывался над этим. И по сей день все еще остались проблемы, которые нуждаются в твердом решении, и которые являются причиной моего горя.

Принимая все это во внимание, я был верен своему решению и тому пути, который избрал. Даже мой отец раньше, когда я находился под давлением, говорил мне: «Не сбегай с корабля». Я полагаю, мой уход из GN'R был одним из самых разумных решений, которые я когда-либо принимал. Нет сомнений, что, если б я остался в группе после всех событий, к этому времени я бы по-любому умер из-за многих ненужных нервотрепок. Я бы по-любому снова нашел героин, или бы он нашел меня. Если б я знал тогда то, что знаю сейчас, если бы был более опытным, имел бо?льшую самозащиту и был более подозрительным к вовлеченным игрокам - я даже не говорю об Эксле и, тем более, о людях, которых он нанял, чтоб оградить себя от этого - все могло быть по-другому. Он нанял людей, у которых ничего не было, и которые зарабатывали на нем деньги. Если б я был другим или если бы мы с ним были готовы обсудить все лицом к лицу, то мы могли бы достичь более высокого уровня уважения к нашим взаимным интересам как группы. Но я не верю в «если».

Такого не могло быть. Дорога, которую выбрал Эксл для путешествия, просто вынесла меня на обочину. И однажды я сошел с этой дороги, Дафф был следующим - он не выдержал после этого и года. Немного позже уволился и Мэтт. По-видимому, он защищал меня, когда я был оклеветан на репетиции, и это стало для него началом конца.

К 1998 году Эксл был единственным из пяти оригинальным участником «группы», которую он официально собрал и был готов назвать Guns N' Roses. К тому времени Иззи выпустил небольшой тираж своего сольного альбома и отправился в мировое турне, Гилби сделал то же самое. Дафф собрал новую группу и выпустил две записи, и я тоже: моя вторая инкарнация Snakepit была жива и хорошо себя чувствовала. Мэтт, в свою очередь, снова присоединился к the Cult, участвовал в записи и ездил в турне. Стивен был искалечен наркоманией, но у Эксла такой отмазки не было. Мне казалось несколько ироничным, что у единственного человека из нас, который всех запугивал, старался подчинить и забрал себе имя группы, к этому моменту так ничего и не получилось создать.

* * *

В 1996 году, проводя непосредственно свои последние дни в GN'R, я делал все, чтобы остаться вдохновленным музыкой. Это был лучший способ, чтобы излечиться от разочарования от того, что стало с моей группой. Я поехал в мировое турне с такими опытными и разноплановыми музыкантами, какие только могут быть, и учился у каждого из них так много, сколько мог. Я поехал в Японию на две недели с Нилом Роджерсом (Nile Rodgers - основатель Chic - известной диско группы 70-х годов, один из лучших ритм гитаристов мира - прим. Галкиной А.Н.) и необычным представлением Chic - и это была му?ка музыкального обучения.

Для Нила я был самым уважаемым в мире; мы вместе работали над саундтреком к фильму «Полицейский из Беверли Хиллз 3», так что, когда он позвал меня в тур с Chic, я просто не мог ему отказать. Он собрал всех оригинальных участников группы: Омара Акима (Omar Akeem), Берни Уоррелла (Bernie Worrell), Бернарда Эдвардса (Bernard Edwards) и, в конце концов, одну из оригинальных участниц бэк-вокала. С ними были Стиви Винвуд (Stevie Winwood), Саймон ЛеБон (Simon Le Bon), Сестра Следж (Sister Sledge) и я довольно продолжительное время, играя яркие эпизодические партии во время их выступлений.

На прослушивании в Нью-Йорке во время одного из джемов я сделал что-то похожее на бомбу из своего Лес Пола (вот как случился вышеупомянутый взрыв), который происходит, когда надавливаешь на заднюю поверхность корпуса гитары и в то же время давишь на себя нижнюю часть грифа, вместо того, чтобы использовать тремоло (тремоло - подвижная система крепления и натягивания струн - прим. Галкиной А.Н.). Я разломал гриф гитары, которая взлетала и ударила мне в лицо. Было такое ощущение, что меня ударили бейсбольной битой: когда она хлопнула, то издала звук как M-80 и сделала огромную дырку в моей верхней губе. Кто-то в тот день снимал на видео ту сессию, и я был бы очень рад посмотреть сейчас эту запись. Рана, которую оставил гитара, была размером с пятицентовую монету.

Раздавшийся звук заставил всех прекратить играть и обернуться в мою сторону. Я стоял с половиной гитары в одной руке и с другой половиной в другой руке, с льющейся кровью на подбородок, шею и грудь. Я был в шоке; они все кивали на меня, а я не понимал, о чем они говорят. Так как я был в Нью-Йорке, надо было или ждать три часа доктора, или нет. Я предпочел вернуться в отель Парамаунт (the Paramount Hotel), где сидел в баре с пакетом льда на лице и с бутылкой Джека перед собой до тех пор, пока не готов был продолжать на следующий день.

Тем временем Адам отнес мою гитару специалисту по ремонту, чтоб тот посмотрел, можно ли ее починить, и, когда я увидел его на пути к входу, он сказал, что его приятель ухитрился ее склеить.

- Я сделал все возможное, - сказал он. - Выглядит, как Франкенштейн, но играть можно.

Я бы хотел сейчас сказать Адаму Дэю, моему технику в течение последних девятнадцати лет, как сильно я его люблю. И до этого случая, и после у меня были поводы сказать то же самое, но я хотел бы выразить ему уважение, которое он заслуживает за то, что сделал на этот раз. До последнего я думал, что гитара разбилась, и ее не вернуть, но он просидел всю ночь, склеивая ее, и, к его чести, с того момента гитара зазвучала еще лучше, чем прежде.

* * *

Этот тур по японии был просто великолепным; каждое шоу было событием. Группа была просто удивительной, так что это был реальный обучающий опыт и много веселья. У меня даже был романчик с одной из сексуальных бэк-вокалисток. Каждую ночь этого тура я сидел с ней и еще с несколькими девочками на балконе клуба и праздновал. Однажды к нам присоединился Бернард Эдвардс, но он сильно устал и рано ушел; охрана проводила его до номера.

На следующее утро он был найден мертвым на своем диване в результате заболевания тяжелой пневмонией. Момент, когда мне позвонили, был самым сюрреалистическим в моей жизни. «Я же был с ним всего несколько часов назад!» - сказал я. Я на самом деле уважал Бернарда как музыканта и как личность. Он был самым прикольным, самым спокойным и самым добрым парнем. Он был хорошим другом, взяв меня под крыло во время этого тура, и считал меня чужим среди чужих, джемующим со всеми этими опытными профессионалами, Бернард даже и не знал многого обо мне и моей музыке. Во время этого тура он не выглядел имеющим проблемы со здоровьем или будто что-то было не так, он просто мирно умер во сне. Это стало настоящим шоком для Нила, потому что они с Бернардом вместе писали песни и были самыми близкими друзьями, они восстановили дружбу после длительного разрыва. Они только восстановили группу; у них было столько планов, чтобы записываться и перейти на новый уровень. Нил был в шоке. Все были в шоке: мы покинули друг друга в Японии и увиделись снова на похоронах Бернарда в Коннектикуте.

* * *

Я продолжил искать вдохновение, окунаясь в проекты вне своего ожидаемого стиля, и одним из таких проектов стала музыка для саундтрека к фильму, спродюссированному Квентином Тарантино, - «Запекшаяся кровь». Когда компания Мирамакс (Miramax) попросила меня это сделать, я немедленно согласился, потому что я большой фанат Тарантино. Фильм получился просто великолепным; он о девушке, которая приходит, чтобы смыть все кровавые следы после того, как копы соберут все улики. Они обнаруживаются после серийного убийцы, цель которого - богатенькие женщины, и мыслями одной из них - этой совершенно прекрасной девушки - завладел этот убийца, и она начала собирать вырезки из газет о его преступлениях. Фильм держит в постоянном напряжении.

Мы встретились с Квентином, он рассказал мне, о чем фильм, и я начал писать музыку, вдохновленный главной героиней фильма Габриэлой и актрисой, которая ее сыграла - Анжелой Джонс. Анжела похожа на латиноамериканку, но на самом деле она белокожая девушка из Питтсбурга, и у меня просто крышу снесло от нее с тех самых пор, как я увидел ее в фильме «Криминальное чтиво»: она играла водителя такси, которая довезла Брюса Уиллиса до отеля после боя. У меня ушло много времени для работы над музыкой, которая была инструментальной, полностью акустической, эклектической и написанной под влиянием фламенко. Инструментальный материал я записывал с Джедом Либером (Jed Leiber - композитор, автор многих саундтреков к известным фильмам - прим. Галкиной А.Н.), великим специалистом, которого я знаю из Лос-Анджелеса.

Я вылетел в Нью-Йорк, где Нил Роджерс записывал электро-версию нескольких песен. Потом мы с ним вылетели в Испанию, чтобы попросить испанскую звезду Марту Санчес записать вокал. Она, по правде говоря, является Испанской Мадонной, и для меня было абсолютно ясно, почему Нил потратил все свои деньги, чтобы заполучить ее и чтобы быть с ней. Для меня все было замечательно: я весело проводил время в Мадриде. Марта сводила нас во все запрещенные бары в этих пустотах, а также во все древние винные подвалы глубоко под землей. В каждом из них был лучший игрок фламенко на гитаре - я много учился, джемуя с ними.

Я приехал на тайную вечеринку в Майами и быстро подружился с Квентином, Анжелой и несколькими другими людьми. Мы с ней начали видеться в Лос-Анжелесе, и это продолжалось несколько месяцев. По правде говоря, все делалось в ее машине. Мы могли встретиться в ресторане, но все равно делали это в ее машине. Мы разговаривали по телефону, встречались и делали это в ее машине.

* * *

Я продолжал джемовать всякий раз, как представлялся удобный случай, просто пытаясь придумать, что делать дальше. Я старался заняться чем угодно, потому что пока я кутил, мой брак начал трещать по швам. Едва ли можно назвать это неожиданным: во время пребывания в Лос-Анджелесе я почти не жил дома. И сейчас, после прошедшего увлечения Guns N' Roses, я был в поисках нового увлечения.

Когда я путешествовал, я никогда не предъявлял Рене претензий и никогда не был ей верен. Однажды мы вместе поехали в Ирландию в гости к Рону Вуду и его семье. В тот момент происходили те вещи, которые я особенно ценил в нашей семейной жизни. Она была хорошей актрисой, и я уважал это качество даже тогда, когда она не могла остановиться, а ее игра шла не так, как она этого хотела. Думаю, она была расстроена, потому что я был неисправим. Я оставил свой отпечаток. Однако, ничто из этого не волновало Рене, или так казалось, потому что я не был участником той музыкальной группы, в которой играла она. Думая об этом сейчас, я не уверен, что она осознавала всю важность того, что мы делали. Вероятно, она думала, что все это было несерьезно.

Когда наши отношения начали разваливаться, Рене стала гулять с голливудскими актеришками низшего уровня и ходить с ними на все вечеринки. В то время я занимался своими делами, совершенно не обращая внимания на супружеские обязанности.

После того, как мне выплатили страховку за дом после случившегося землетрясения, мы купили новый в Беверли Хиллз на Роксбери Драйв (Roxbury Drive). Это было большое дорогое здание в испанском стиле, построенное в 1920-х годах и теперь отчужденное за долги. В здании было подвальное помещение, что является редкостью для Лос-Анджелеса. Дом определенно имел ауру; он был в плохом состоянии, а в подвале к потолку был прикручен большой зеркальный шар. Все это мне очень понравилось. На третьем этаже, сразу за ванной хозяев, была особая комната, совершенно белая и похожая на фотолабораторию: в комнате были длинные, полупустые выдвижные ящики, на каждом из которых были черно-белые наклейки с именами девушек типа Кэнди, Моника и Мишель.

Мы сразу купили этот дом. Меня очень интересовало то, что в доме, возможно, было несколько запрещенных фотосессий, и я могу только догадываться, какие вечеринки проходили в подвале. Все, что это значило для меня, - это то, что подвал - идеальное место для записывающей студии. Я немедленно принялся за работу, и в первый раз мне было не жаль денег на достижение чего-то. Я этого хотел, первый раз в жизни я на самом деле тешился своими деньгами. Я позволил Рене делать с домом все, что она захочет, и мы раскидывали деньги налево и направо. Дом на Роксбери должен был стать великолепным - в нем была звукозаписывающая студия, множество комнат, ликер «Jager» и пиво «Guinness» в баре, машины для игры в пинбол и другие аркадные игры, стол для игры в пул и т.д. Это был замечательный участок Беверли Хиллз, но ничто из этого не имело для меня значения, и я на самом деле не был счастлив. The Snakepit II снова собирались вместе, даже когда я снова бухал до смерти и кололся героином, экстази и кокаином. Я чувствовал себя опустошенным и потерянным. Рене любила этот дом, а я редко спал дома, вместо этого проводя ночи в других местах.

Большую часть времени я проводил в отеле Sunset Marquis, пытаясь убежать от проблем. После Guns N' Roses я стал словно невесомым; я вступил в стадию простой траты времени и денег на пул в отеле, ухлестывая за девочками, напиваясь в баре целый день и отдаляясь насколько это возможно от всего в моей жизни, что я считал неприятностями. Если Джон Леннон потратил на это выходные, то я потратил целый год.

Мой телохранитель Ронни смотрел за домашними делами. Тем временем я продолжал свой поход неверности по Лос-Анджелесу и вскоре стал выглядеть ужасно неопрятным. Я посетил несколько известных мероприятий, где не стоило себя плохо вести, и люди обо всем узнали, а вместе с ними и Рене. В целом, это было веселое время без какого-либо ощущения контроля, хотя мое желание играть на гитаре оставалось прежним; мне просто надо было направить свою энергию в это русло.

* * *

Однажды ночью я зависал в баре отеля Sunset Marquis, когда туда вошла Перла с подругами, все они выглядели как одна большая проблема. Должен сказать, она была желанным зрелищем. Она выглядела изумительно. Некоторое время мы просто разговаривали и смеялись, и в тот момент я понял, что это моё. Она дала мне свой адрес, и на следующую ночь я пошел узнать, в каком доме за театром Голливуд Боул (Hollywood Bowl) она живет. Она ждала меня с охлажденной водкой, и всё: думаю, я не уходил от нее неделю, и после того, как я встал однажды утром и накормил ее котов, мы стали неразлучны. У Перлы было много друзей, которые никогда не были так долго на рок-н-рольной сцене и были совершенно необычными и новыми для меня. Жизнь с ней была похожа на каникулы - новые лица, новые места. Все было так, будто я наконец-то убежал от своей жизни, чтобы отдохнуть. Наконец-то я встретил девушку, которая могла быть на вечеринках так долго, как и я, если не дольше. Но она была сильная и всегда себя контролировала, и я очень уважал ее за это. Она была красивая, умная и шикарная, но в то же время искушенная городской жизнью кубинка по происхождению. Надо сказать, я влюбился.

Мы с Перлой были в постели примерно десятый день, когда она пристально посмотрела на меня серьезным взглядом и сказала:

- А ты в курсе, что ты женат?

- Точно! - сказал я, переводя все в шутку. - Ты права. А я и забыл!

По правде говоря, я реально забыл. Все это время я не чувствовал себя женатым, и с тех пор, как начал жить с Перлой, женитьба казалась мне чем-то из другой жизни. Это было почти как с Guns N' Roses: фактически я ушел задолго до того, как сделал это официально.

В следующий раз, когда я увидел Рене, она стала мне предъявлять претензии по поводу того, что я наделал, и была просто шокирована, услышав, что у меня нет желания чего-то добиваться - я просто хотел развод. В следующий раз, когда я пришел домой ночью, я застал ее в постели с парнем и попросил их не вставать; я решил уйти сам. Несмотря на ее возражения, я настоял, чтобы она подписала брачный контракт - возможно, мой передоз помог мне ускорить результат. Обо всем этом я позаботился довольно быстро, и с тех пор, как это случилось, мы больше никогда не встречались. Глядя назад, интересно отметить, что я внезапно разорвал связи в двух самых длительных и близких отношениях, которые у меня были на тот момент, всего за несколько месяцев.

* * *

Когда я получил развод, мы с Перлой начали сумасшедшие, очень возбуждающие и бурные отношения. Бурные, потому что непохожие на те, которые у меня были с другими девушками, она страстно относилась к обязанностям в отношениях и при том делала это очень серьезно - она не трахалась ни с кем вокруг. В наших отношениях были некоторые разногласия между моими идеалами и ее, и это придавало отношениям перчинку. Мы работали над ними. Кроме того, все это приводило к очень яркой сексуальной жизни, так что я на самом деле почти не выходил из дома.

Когда мы с Перлой начали серьезно встречаться, она представила меня своей маме, яркой даме с Кубы. Она приехала в Штаты старинным способом - на лодке, после того, как Кастро пришел к власти. Она мне сразу понравилась - милая, но жесткая леди, которая, как и ее дочь, была очень искушенным и наблюдательным человеком. Она полюбила меня с самого начала, в основном, наверное, потому, что ее дочь любила меня, она была из тех людей, чье доверие необходимо заслужить. Я познакомился с отцом Перлы несколько лет спустя в Майами. Ему было чуть больше семидесяти, он был высоким и худощавым парнем, плохо говорившим по-английски. Мы сразу понравились друг другу. Он был похож на жесткого кубинского ковбоя с тюремным прошлым. В день, когда мы познакомились, мы с Перлой отвели его в Диснейленд. До того, как пойти в парк, мы встретились около 8 утра, и он угостил нас парой бутылок холодного «Heinekens» из холодильника. Я сидел с ним в уютной тишине, смотря телевизор, так как никто из нас не говорил на языке другого, до тех пор, пока мы не пошли в парк. Мы ощутили дух товарищества, и с того момента безмолвное непонимание испарилось. К сожалению, он умер год спустя или чуть позже из-за болезни сердца. Мне хотелось бы провести с ним больше времени.

Перла также познакомила меня с большим количеством людей, с которыми мы стали близкими друзьями, среди этих людей Чарли Шин и Роберт Эванс, плюс целое множество других людей, которые, возможно, не такие знаменитые, но все равно классные. Мы проводили много ночей вне дома, вращаясь в обществе, и я джемовал в клубах как минимум три-четыре раза в неделю. Наконец-то я ощущал обновленное чувство музыкального вдохновения.

Я приступил к созданию новой группы; мне хотелось сделать что-то наподобие Snakepit, но другое. Тедди ЗигЗаг приглашал меня по вторникам джемовать в ресторан «Baked Potato» в Голливуде. Я сидел там с исполнителями блюза и играл много классических композиций, некоторые из которых никогда до этого не играл, и я любил каждый момент из них. Потом я получил звонок от промоутера с приглашением сделать шоу в Будапеште, возглавляя там джазовый фестиваль, все расходы были оплачены. Я сразу согласился; это был словно пинок под зад, чтобы я поехал и организовал группу. Я позвал Джонни Грипарика (Johnny Griparic), Альвино Беннетта (Alvino Bennett) и Бобби Шнека (Bobby Schneck) на ритм-гитару. Мы вместе составили сет-лист каверов, который включал все от B.B. King до Steppenwolf, Otis Redding и еще нескольких R&B и блюзовых стандартов. Потом мы поехали в Будапешт, чтобы возглавить фестиваль, и это было великолепно. После этого на нас обрушился шквал звонков с предложением участвовать в джазовых вечерах, и прежде, чем мы об этом узнали, мы стали гастролирующей группой, принимающей участие в любом джазовом вечере, куда нас приглашали, как за деньги, так и за пиво. Мы стали самой экстремальной джаз-за-пиво гастролирующей группой, которую я когда-либо видел, и мы великолепно проводили время. Мы путешествовали с огромным количеством сопровождающих лиц и обычно брались за любую работу, когда бы нам ни приходилось выступать. Я на самом деле отлично провел время, играя в клубах с огромным количеством парней, кто был там только ради музыки.

Когда наш тур закончился, я предложил Джонни Грипарику сделать новую версию Snakepit. На улице мы решили, что нам нужен новый солист. В определенный момент я общался с парнем, который говорил, что поет для Jellyfish. Пока я работал с Эриком Давером (Eric Dover) на последней записи, то решил с ним встретиться. Какие странные события произошли потом!

Этот парень встретил меня у дома Перлы, и, когда я увидел его, у меня возникли сомнения. У него был довольно странный вид - никакого намека на рок-н-ролльный имидж, он был больше похож на строителя. Я пригласил его в дом, мы сели в гостиной, и я достал гитару. Перла была наверху в ванной, пока этот парень начал рассказывать мне о какой-то песне, которую он написал про некую девушку. Я попросил его спеть под гитару и услышал, что поет он не очень, и засомневался, подойдет ли он для нашей группы, которая должна состоять из пяти совершенных созвучных частей. А также с достаточно старомодными песнями. Я постарался быть вежливым и указал ему на дверь.

После того, как он ушел, Перла сказала мне, что все, что он говорил, было полным дерьмом, и она знает девушку, о которой он пел. Я засомневался; я думал - или она делает поспешные выводы или больна паранойей. Если бы я с ним работал, мне было бы на все это наплевать, но все-таки пригласил его еще раз, просто чтобы узнать, была ли права Перла. Она с ним встретилась, и все, что она говорила о нем, оказалось правдой. Тогда я понял, что Перла была более проницательной, чем я думал. Я не хотел это признавать, но это был один из многих случаев, когда она спасала меня от возможной беды. Во всяком случае, этот парень оказался мошенником и обманул меня, и я сделал следующее: мы с Ронни завалились к нему в плавучий дом и хорошенечко его припугнули. Ронни сказал, что пробьет башкой этого придурка дыру в его лодке, и попросил никогда больше не звонить и не встречаться со мной.

До этого я рассказывал, как Ронни стал Одинокой Белой Женщиной (the Single White Female) в моей жизни, и это был как раз тот случай. Со временем Ронни стал моей тенью, и казалось, что я принадлежал ему. Он совершил грандиозную работу, помогая мне проносить героин в новый дом, он всегда оставался верным, но когда мы с Перлой начали встречаться, возникло ощущение, что он подслушивал наши разговоры. Последней каплей стало то, что он затягивался в моей машине, а потом разбил ее, не сказав мне об этом ни слова. Я офигел, когда узнал, что он старался жить как я и хотел быть мной во всем. Я столкнулся со всем этим, и, к счастью, он ушел тихо. Тогда я узнал, что весь хлам, который я ему давал - золотые пластинки, премии awards - все это дерьмо - он продал на аукционе eBay. Великолепно.

Тем не менее, я продолжил поиски вокалиста. Когда Джонни поставил мне запись Рода Джексона (Rod Jackson), я понял, что мы нашли его. Я сделал демо-записи трех или четырех песен для прослушивания с этими разными парнями, и Род спел просто великолепно в демо-треке «All Things Considered». Его голос был невероятным. Он был рок-н-ролльным, но больше похожим на кислотный R&B, доносившийся с высокой скоростью. И я сказал: «Берем этого чувака». Род был полным неудачником: он был высоким, наполовину черным и наполовину белым, всегда носил темные очки, и у него были дреды. Родившись в Вирджинии, он также имел северный гонор и акцент. А когда он поет, то может орать во все горло как Отис Реддинг (Otis Redding) или брать высокие ноты как Слай Стоун (Sly Stone), но у него также есть приятный блюзовый голос как у Тедди Пендерграсса (Teddy Pendergrass) или Марвина Гэя (Marvin Gaye). Его голос был самым необычным из тех, с чем мне приходилось работать, но мне нечего было терять, так что я доверился обстоятельствам. Мы написали несколько охрененных песен у друзей - Джонни Джи (Johnny G), Мэтта Лога (Matt Laug), Реган Роксис (Regan Roxies) - все вместе, а потом я привез группу в свой дом в Беверли Хиллз, и мы репетировали и записывались в моей новой студии. Мы много работали, много играли и быстро написали достойный материал для альбома.

В течение этого периода я сохранил близкие отношения с Томом Махером (Tom Maher) - парнем, который больше всех меня поддерживал в управлении BFD. Когда я покинул Ганзов, он убедил меня, что перестал с ними работать и будет моим менеджером, но я не знал, в чем реально было дело. Возможно, он был шпионом, докладывающим Дагу о каждом моем движении. Но в данный момент он работал моим менеджером.

В это время, в 1998 году, музыкальная индустрия подверглась значительным изменениям. Наступила Черная Пятница - день, когда сотни должностных лиц музыкальных лейблов были уволены; они буквально шли вниз по бульвару Сансет со своими коробками хлама. Большинство лейблов объединились, одним из них был Geffen, который вошел в состав лейбла Interscope. Я знал, что это было началом конца музыкального бизнеса.

Однажды Geffen уже был реорганизован, и я был вынужден познакомиться с кучкой людей, с которыми никогда не работал. Я работал в группе, которая ничего не могла сделать с гранжевым звуком (или как вы его назовете), в середине 90-х: это было крутое, но непродолжительное время. На смену ему пришла рэп-роковая пьяная фигня и бой-бэнды, и Interscope был более-менее завязан на гангста рэпе. Все это меня не интересовало, и я даже не подозревал об этих изменениях в бизнесе.

Новое поколение вскоре стало нормой; они были более вежливыми, лучше знающими ПК работниками компании, чем те, с кем мне приходилось работать. С моим обычным пьяным очарованием теперь было далеко не уйти. Единственным человеком, которого я знал на новом лейбле, был Лори Ерл (Lori Earle), занимавшийся моей раскруткой с тех пор, как Ганзы подписали контракт.

Парня, которого назначили для заключения сделки со мной, звали Джордан Шур (Jordan Schur), и я помню, как шел домой после нашей встречи и думал, что не доверяю ему ни на минуту. Он обещал весь мир к моим ногам, а я знал его всего лишь двадцать минут. Он был покрывающим все недостатки козлом: «Мы продадим миллионы записей и купим новые тачки», и вся подобная чушь. Я знал, что ему не стоит верить. Но он был мальчиком босса Interscope Джимми Айовина (Jimmy Iovine), так что мне пришлось заключить с ним сделку. Я включил ему пять демо-записей с нового альбома Snakepit, а он сказал, что они ему очень понравились и он ждет - не дождется, когда же сможет их выпустить. Потом я встретился с Джимми Айовином, и он предложил, чтобы продюсером моего альбома был Джек Дуглас (Jack Douglas), что, по моему мнению, было гениальной идеей, так как Джек продюсировал альбом Aerosmith Rocks, работал с Джоном Ленноном и другими великими исполнителями 70-х. Джимми сомневался по поводу моего вокалиста, потому что его голос был слишком эмоциональным, но я заступился за Рода и сказал: «У Рода удивительный голос. Он то, что Вам надо».

В это время лейбл уволил Иззи и Даффа, так что у меня не осталось сомнений, но Джордан оказался на самом деле чем-то обеспокоен. Он назначил еще одну встречу, потом отменил ее, а потом вдруг резко изменил свое мнение, заявив, что Snakepit - не та музыка, которую продюсирует его лейбл. Я не был удивлен, я это чувствовал; «Это другой разговор», - мог сказать я ему с того самого момента, как с ним познакомился, потому что он был двуличным. После этого я решил покинуть лейбл, и, имея уже достаточно денег для самостоятельной записи, я решил так и сделать. Я подумал, что если у меня есть дом, есть студия, то я смогу записать там альбом и где-нибудь его продать. Я был очень в этом уверен.

В это время Том Махер ничего не делал, чтобы помочь мне в сложившейся ситуации, и я решил искать нового менеджера; Джек Дуглас познакомил меня с Сэмом Фрэнкелом (Sam Frankel), который, в свою очередь, познакомил меня с Джерри Хеллером (Jerry Heller). Смысл в том, что Хеллер стал моим менеджером, а Фрэнкел - приятелем. Я встречался с несколькими людьми, но если я что-то задумываю, то делаю все возможное, чтобы достигнуть цели немедленно. Джерри был таким же парнем, но подозрительного характера, и я все еще не был уверен в задуманном, учитывая, что был настоящим алкоголиком, абсолютно не пользующимся здравым смыслом, и мне было все равно - я лишь хотел двигаться к цели. С Джерри и Сэмом мы заключили устную сделку, и Джек Дуглас начал продюсировать мою запись.

Было такое ощущение, словно я вернулся в ранний период Ганзов, пытаясь поднять группу и работая с достойными партнерами: Джек был великолепен, но в последнее время он ничего не делал, а Джерри Хеллер делал себе имя в мире хип-хопа, не имея никаких заслуг в мире рока; Сэм был великолепным еврейским прокурором с Западного Побережья, который регулярно посещал свою маму и, казалось, понятия не имел о музыкальном бизнесе. Это снова было похоже на карнавал вокруг музыкальной индустрии, которая была абсолютно чужой для меня.

Пока группа собиралась, дела в ней шли не лучше: вокалист, Род Джексон, решил, что ему ничего не надо, и оказался наркоманом, Джонни Грипарик был и остается великим бас-гитаристом, однако ему не доставало опыта гастрольных туров, который бы ему понадобился в продолжительных поездках, а Райан Рокси, с которым я познакомился в группе Эллиса Купера (Alice Cooper) и нанял как второго гитариста, оказался лишь заинтересованным в получении известности настолько, насколько это возможно. Барабанщик, Мэтт Лауг, был самым опытным и стабильным участником группы, и, конечно, был я, играющий роль босса, в которой чувствовал себя не очень уютно. Я разделил всю известность и успех с каждым участником группы поровну, и больше казалось, что группа усиленно работает, чем это было на самом деле, что впоследствии привело к беде. Все, чего я хотел, - это закончить запись и вернуться в прежнюю колею. Я заключил контракт с лейблом Koch Records, потому что они сделали убедительное предложение, однако это оказалось огромной ошибкой, потому что сразу после выхода альбома они отступили назад и ничем не помогли в сложившейся ситуации.

Джерри Хеллер оказался настоящим менеджером-людоедом, он старался запихнуть меня куда угодно, обещая счастье. Я даже слышал о нем подобные истории в бизнесе. Единственное, что ему удалось сделать - это устроить нас в тур AC/DC в поддержку их нового альбома Stiff Upper Lip. Именно этим он и заслужил мое доверие как менеджер.

При этом Джерри пытался заставить меня подписать контракт, гарантирующий ему 20% от всех денег, что я заработаю со Snakepit, плюс 20% от моих будущих доходов от альбомов Ганзов… пожизненно. Перла не доверяла ему и советовала не подписывать контракт, а когда я показал этот контракт своему новому адвокату Дэвиду Кодикову (David Codikow), он сказал мне, что это самоубийство. Он изучил контракт и сразу позвонил этому говнюку Джерри, а Джерри уволил его, что было вообще на грани фантастики, т.к. у него не было на это полномочий - мой менеджер не может уволить моего адвоката, но, не желая доставлять удовольствие Джерри, Дэвид все равно ушел. Сейчас это кажется смешным, но тогда это стало ударом, однако это было все, что я мог сделать, чтобы сохранить ситуацию.

В тот момент у меня не было адвоката, когда одной ночью, пока мы с Перлой были дома, в дверь постучали. Это была полиция с ордером на арест Перлы за нарушение требований условного освобождения. Ей надели наручники и увели. Недавно Перлу поймали за вождение в нетрезвом состоянии и запретили водить машину, но она все-таки нарушила запрет. Пока она отбывала наказание в виде 56 дней в окружной тюрьме, Джерри, воспользовавшись тем, что я обезумел от происходящего, заставил меня подписать контракт. С утра до ночи я заливал в себя безумное количество водки и уже не был достаточно здравомыслящим человеком, чтобы принимать разумные деловые решения.

Я понял, что это был путь к возвращению к жизни в туре с Motley Crue, когда по утрам меня трясло и знобило от того, что я делал до этого днем. Я начинал пить с утра пораньше не столько для того, чтоб избавиться от похмелья, сколько для того, чтобы контролировать происходящее днем. Это было малозаметное изменение, которое могло продолжиться и со временем перерасти во что-то худшее. Пока Перла была в тюрьме, я отправлялся спать, ставя коктейль на ночной столик и к утру его допивал, чтобы снова встать с постели, пойти на кухню, сделать новый коктейль и начать новый день. Часто полиция не пропускала меня в окружную тюрьму, чтобы посетить Перлу, потому что я был пьян. Я был настоящей бедой: выпив целый галлон водки дома, я нажирался виски и пивом всю ночь, когда ходил в клубы. У моего здоровья не было светлого будущего, но никто не мог мне тогда об этом сказать.

* * *

После тура с AC/DC мы провели хедлайновый тур по амфитеатрам. Через два месяца Koch нас кинули: они не поддержали нас в туре и никак не продвинули. Мы должны были поставить подписи, а наши альбомы изымались из магазинов. Мне пришлось сделать звонок, чтобы забрать коробку с записями, высланную в тот же день - это был прямой путь к Spinal Tap (речь идет о полувымышленной хэви-метал/глэм-рок группе Spinal Tap - прим. Галкиной А.Н.).

Пока шел тур, я помню, что состояние моего здоровья резко ухудшалось. Помню, в Питтсбурге я даже подумал, что перед саундчеком неплохо бы сходить в больницу. Следующее мое воспоминание - спустя две недели я проснулся на больничной койке, а рядом сидела обеспокоенная Перла. У меня была острая кардиомиопатия. Годы беспробудного пьянства довели мое сердце до того, что кровь едва ли могла циркулировать в теле должным образом. У меня в голове не укладывалось, что я был в плохом состоянии, но, тем не менее, это было так. Врачи говорили, что я проживу еще от 6 дней до 6 недель, не больше. Однажды мне стало получше, чтобы улететь обратно в Лос-Анджелес, я должен был лежать в постели и отдыхать, мне запретили употреблять алкоголь и заниматься любым видом физической активности.

Врачи установили мне дефибриллятор, чтобы уберечь сердце от остановки и заставить его работать без перебоя. После этого я приступил к терапии, начиная с минимальных упражнений и работая над собой. Чудесным образом состояние моего сердца начало улучшаться, а врачи не могли поверить, что мне становится лучше. Со временем я был снова готов играть и был полон решимости закончить наш тур по клубам. Я был вне игры около четырех месяцев и теперь был полностью трезв. Когда я посмотрел на группу свежим взглядом, то понял, как все было запущено.

Начиная от вокалиста-наркомана, который был на грани ухода в любой момент, и заканчивая басс-гитаристом, - казалось, им всем ничего не надо, кроме той жизни, которой я прославился. Теперь, находясь в здравом уме, я увидел, что все это было непрофессионально и недостойно. Некоторым парням, казалось, было еще больше по фигу, чем парням из моей школьной группы: они относились к происходящему как к чему-то заурядному и явно не собирались повышать свой уровень профессионализма. С ними я провел те дни, когда не валялся в постели. Когда мы вернулись в Лос-Анджелес после заключительного концерта, я выждал, когда они все уйдут, и это был последний раз, когда я разговаривал с каждым из них. Сейчас, спустя достаточно длительное время, мы снова хорошие друзья с Джонни и Мэттом.

* * *

Серьезность ситуации подтверждало ощущение, что Джерри Хеллер меня задолбал, и пора бы ему свалить… но я подписал контракт и был им связан по рукам и ногам. Наконец, я нашел зацепку - Джерри допустил ошибку, которую мы с Перлой обнаружили после тщательного обдумывания. В начале наших партнерских отношений Джерри попросил меня записать гитарную партию для песни Рода Стюарта «Human» с одноименного альбома. Он зарегистрировал эту запись, что было материальным нарушением нашего контракта - менеджер не может регистрировать ничего подобного и иметь с этого комиссионные, как имел он. В конце концов, действия Джерри позволили мне легально расторгнуть контракт и освободиться от него. Я был счастлив.

Этот период с 1999 по 2001 годы был самым печальным за все время моего пребывания на этой планете. Пьянство ради развлечения превратилось в мощный алкоголизм. Я позволил себе кинуться на съедение волкам… все эти люди искали от меня выгоды, когда все, что я хотел - это играть и не иметь со всем этим дело. Все это было огромной реальной проверкой.

Я понял, что заплатил определенную плату после ухода из Ганзов. Это было жестоко, но, думаю, это было то, через что я должен был пройти, чтобы увидеть, насколько упрямым и живучим я на самом деле был. И снова понять, как плохо я до этого жил.

* * *

Теперь мы с перлой переехали в новый дом в Николс-Каньоне (Nichols Canyon), полные решимости наконец-то отдохнуть и начать все сначала. Мы окунулись в псевдо-семейную жизнь настолько, насколько могли, я продолжил джемовать, когда хотел, и находился в ожидании вдохновения для создания следующего этапа в моей группе. В 2001 году я согласился выступить на праздновании по случаю 40-летнего юбилея Майкла Джексона в Мэдисон-Сквер-Гардене (Madison Square Garden), и мы с Перлой вылетели в Нью-Йорк. Это было мое первое выступление на сцене после операции, так что я очень ждал этого момента, который оказался незабываемым… мягко говоря.

Несколько дней я провел в подготовке к выступлениям, которые были намечены на 8 и 10 сентября. Готовилось грандиозное событие; в списке у Майкла значились все от Джейми Фокса (Jamie Foxx) до Лайзы Миннелли (Liza Minnelli) и Марлона Брандо (Marlon Brando ), а также the Jackson Five и Глории Эстефан (Gloria Estefan) среди прочих. Это было великое шоу, все приглашенные Майкла Джексона выкладывались на полную, а для меня это было лучшее, что я сделал после того, как завязал с алкоголем. Кроме того, теперь у меня был кардиостимулятор, с которым было довольно интересно.

Врачи установили мне дефибриллятор для поддержания нормального сердцебиения. Для большинства людей это не проблема, но однажды на сцене у меня случилось ускорение сердцебиения, о чем я не стал говорить врачам. Когда я вышел на сцену с Майклом, то внезапно почувствовал удары в груди от электрошока, а мои глаза словно ослепли от света голубых электрических ламп. Это случалось примерно четыре раза во время исполнения каждой песни, и я не понимал, что происходит - я думал, что произошло короткое замыкание кабеля моей гитары, а глаза ослепли от вспышек фотоаппаратов. Каждый раз, когда это происходило, я должен был стоять и делать вид, что ничего не происходит. Позже я смотрел это шоу по телевизору и думаю, что успешно завершил свое выступление. Это было крайне неожиданно, однако потом я понял, в чем дело.

Утром 11 сентября в 8:15 нас разбудил Дэвид Виллиамс (David Williams), домашний гитарист Майкла.

- Слэш, включи телевизор, - сказал он мне.

- Он включен, - ответил я.

- Там показывают новости? - спросил он, странно на меня посмотрев.

- Нет, это канал «Е!» - сказал я.

- Срочно включай новости!

Я увидел, как самолет врезается в Башни-близнецы, а в следующий момент другой самолет делает то же самое у меня на глазах. Окна комнаты были открыты, так что я мог видеть происходящее на расстоянии. Это было, возможно, одно из самых страшных событий, когда-либо происходивших в моей жизни. Как вы можете представить, в отеле началась суматоха. Люди бегали по вестибюлю, как будто начался конец света. А Перла все еще спала. Мне пришлось разбудить ее и объяснить, что произошло. Думаю, понадобилось несколько минут, чтобы до нее дошло. Майкл со своим ближайшим окружением срочно покинул здание и благополучно вылетел из страны. Я так думаю. Ну а мы застряли в городе, который переполняла паника.

Я думал, что самое безопасное место - это там, где мы находились, но Перла думала по-другому. Она хотела убежать оттуда. Она была убеждена, что воздух пропитан токсинами, но мы не могли отсюда уехать. И вдобавок большинство танцоров и бэк-вокалистов Майкла собрались в нашей комнате, ведь все мы оказались в западне на Манхэттене без возможности выбраться. Перла очень хотела попасть домой и усиленно старалась найти способ перевезти нас на другой конец страны.

В конце концов, мы нашли лимузин, который перевез нас через единственный мост, открытый на тот момент - мост Джорджа Вашингтона. Мы пересекли Нью-Джерси до гор Поконос, которые являются местом отдыха в Пенсильвании. Перла нашла нам комнату в отеле Pocono Palace - этом любовном гнездышке, о котором она знала - я не спрашивал, откуда. Когда мы, наконец, туда добрались, я понял, что отель оказался словно сошедшим с обложки журнала. В ванной были бокалы с шампанским, на вращающейся кровати лежали атласные простыни и бархатные одеяла, на полу были красные ковры, а на потолке - зеркала. К тому времени, как мы туда попали, мы чертовски устали.

Мы сохранили свои обеденные талоны, предназначенные для главного столика, - такого уровня было это заведение - и направились к шведскому столу. Как и всем остальным парам, нам присвоили номер и назначили специальные места за большим круглым столом, за которым сидели другие пары. По соседству с нами оказались пожилая пара из Нью-Джерси, приехавшая обновить отношения, парочка безмозглых молодоженов и несколько нормальных пар. Здесь не было ничего красивого и романтичного. Все они явно нас побаивались, ну а нас больше всего пугало то, что эти люди и понятия не имели о трагедии, произошедшей в сотне миль отсюда.

Во время обеда было выступление какой-то сраной группы и стэнд-ап комиков, а также в отеле были мини-гольф, верховые прогулки, в том числе и для пар, и вся остальная банальная романтика, какую только можно представить. Любовь - все, что интересовало этих гребаных придурков. Когда мы старались заговорить с кем-нибудь о случившемся теракте, казалось, что им по фигу. Они купались в любви и настолько были погружены в нее, что произошедшее 11 сентября не являлось для них достойным предметом обсуждения. Мы, чужие среди чужих, застряли там на три дня. Но вскоре ускакали, улетели, вернулись в Лос-Анджелес.

* * *

Проблемы с героином в этот промежуток времени я имел лишь однажды. Я отстранился и потерял к нему интерес на довольно длительное время и на самом деле верил себе, когда говорил, что больше никогда к нему не притронусь. Даже когда я находился там, где его можно было достать, или тусовался с людьми, у которых он был, я все равно верил в себя. Я уверял себя и Перлу, что со всем этим покончено, но все-таки знал - или по крайне мере позволял себе знать, - где его можно достать.

И однажды я все-таки его достал, вернулся в отель Hyatt на бульваре Сансет и вколол его столько, что меня сразу унесло, и я уснул, стоя всем своим весом на одной ноге. Когда я проснулся, то совсем ее не чувствовал. Я не мог ее согнуть, не мог на нее встать и даже когда вытянул ее, лучше не стало. У наркоманов такое часто бывает; у некоторых возникают такие нарушения кровообращения, что развивается гангрена.

Пришлось звонить 911, и меня отвезли в медицинский центр Cedars-Sinai, полностью переполненный в то время. Врачам пришлось положить меня в приемном покое до тех пор, пока они не найдут мне стационарную комнату. Пока я лежал там, покуривая сигареты, они связались с Перлой, она приехала, и я рассказал ей все, что произошло. Случившееся ее очень напугало, и она сказала, что если еще такое повторится, то уйдет от меня. Я пробыл там неделю, и это была замечательная возможность отдохнуть в спокойствии и тишине… и посмотреть исторический канал (History Channel).

Постоянное нахождение рядом со мной Перлы лишь укрепило меня в мысли, что она - единственная, кто мне нужна. Я предложил ей выйти за меня замуж, и она, к счастью, согласилась. У нас была красивая скромная церемония на острове Мауи, где мы провели неделю, наслаждаясь друг другом. Наконец-то все налаживалось.

До медового месяца я снова взялся за гитару и стал постоянно устраивать сессии, несмотря на то, что все вокруг оставалось каким-то хаотичным. С помощью телефонной книжки и мобильного телефона я пытался что-то изменить в своей музыкальной карьере. Мне не хватало сосредоточенности, но я был упорен, и иногда мои старания увенчивались успехом. Одним из таких успехов стала работа с легендарным Реем Чарльзом (Ray Charles). На следующий день после того, как мы с Перлой вернулись с нашего медового месяца, я отправился в Южный Лос-Анджелес для записи с ним «God Bless America Again». Я играл на гитаре Telly 54го года, и это была одна из самых удивительных сессий, в которых я когда-либо принимал участие, с огромной честью и таким скромным опытом. Я даже и не думал, что Рей когда-либо обо мне слышал, но, тем не менее, мы играли вместе.

Рей был интересным человеком, похожим на нищего, занимавшегося музыкой, однако, они записывались в его студии, на его технике, и иногда он даже играл с ними сам. Он помогал им в работе над песнями, техникой и аранжировками. И однажды я пришел, чтобы сыграть несколько песен с детьми. Помощь в этом была невообразимым ощущением.

Я также снялся в некоторых эпизодах клипов Рея; я играл с парнями вне своего жанра музыки, с участниками оркестра, исполняющего старомодную блюзовую и джазовую музыку. Я сыграл гитарную партию в песне «Sorry Is the Hardest Word» с альбома Ray and Friends, но после смерти Рея исполнительный продюсер вырезал меня и заменил на его друга, хотя Рей считал, что я играл более блюзово.

Время простоя в моем музыкальном сознании подходило к концу. Я много блуждал и многому научился. Теперь же я был готов вернуться и начать все сначала. Время пришло. Я объединился с Питом Анджелусом (Pete Angelus), который был менеджером Black Crowes, а сейчас хотел работать со мной. Он свел меня со Стивом Горманом (Steve Gorman) - барабанщиком Black Crowes, и Аланом Нивеном (Alan Niven), открывшимся для меня как бас-гитарист. Мы начали придумывать и приносить наброски музыки, которые впоследствии вылились в песню «Fall to Pieces». Все, в чем мы нуждались, - это в вокалисте. Снова. Вскоре умер мой хороший друг Рэнди Кастиллио (Randy Castillo), и я поехал на его похороны, а после его смерти настало такое возрождение, которое я даже не мог представить.

 

Глава 13. Беру передышку

Нельзя ждать от судьбы, что она даст тебе то, что ты заслуживаешь, нужно добиться этого самому, даже если ты при этом считаешь, что работал усердно. Ты, возможно, и достиг того, к чему стремился, но понял ли ты, в чём заключался преподнесённый тебе урок?

* * *

В 2002 году я отправился в Ирландию, чтобы присоединиться к Ронни Вуду в его гастрольном туре, организованном по случаю его нового сольного альбома. Ронни назвал этот тур “Not for Beginners”. Перла приехала вместе со мной, и мы проводили время с Ронни и его женой Джо (Jo), и это были отличные дни. Обычно мы репетировали в баре у Ронни. Ему принадлежит здание, стоящее отдельно от его дома, и являющее собой типичный бар со столом для игры в снукер и пивом «Гиннесс» в разлив. На репетициях мы прогнали отличный материал: темы самого Вуди, темы «Роллингов», темы “Faces”, одну тему “Guns N’ Roses” и одну тему “Snakepit”. Мы отрепетировали шестьдесят песен, и, чтобы сыграть их, у нас была отичная группа, в которую вошли сын Ронни Джесси (Jessie), двое приятелей Джесси на барабанах и бас-гитаре, пара ещё каких-то парней и, кроме того, дочь Ронни Лия (Leah) на бэк-вокале. Этот тур оказался клёвым времяпрепровождением. Мы давали концерты в типичных небольших клубах по всему Соединённому королевству. Мы вызывали на сцену “The Coors”, чтобы те сыграли с нами песню, а каждый вечер мы, бывало, исполняли “Ooh La La” – нестареющую вещь группы “Faces”. В туре было море веселья, и море «Гиннессa» нам только ещё предстояло выпить. Как мы с Перлой позже выяснили, именно во время того тура мы зачали нашего сына Лондона.

После окончания тура мы вернулись в Штаты и на новогодние праздники отправились в Вегас. Перед тем, как улететь в Соединённое королевство, мы провели в Вегасе неделю на открытии известного места отдыха “Green Valley Ranch”. И пока мы там отдыхали, в нашем гостиничном номере в журнале “Vegas” мы заметили афишку “Guns N’ Roses”, которые на новогодних праздниках давали концерт в отеле и казино “Hard Rock” (Hard Rock Hotel & Casino). Мы решили, что должны там побывать.

Я позвонил знакомому организатору концерта, который сказал, что он в два счёта проведёт нас на этот концерт. За несколько часов до начала выступления мы прибыли в отель “Hard Rock”, чтобы взять номер. Когда мы шли через вестибюль, люди узнавали нас, ведь вокруг были фанаты “Guns N’ Roses”. Мы расположились в номере, но не прошло и десяти минут, как в дверь постучали. Я открыл дверь и увидел сотрудника охраны отеля.

- О, привет! – сказал я. – Что-то случилось?

- Сэр, я здесь, чтобы известить вас о том, что вам сегодня вечером не разрешается присутствовать на концерте “Guns N’ Roses”.

- Да ты что! А с чего это вдруг?

- У нас прямое указание от управляющих “Guns N’ Roses” ни при каких обстоятельствах не допускать вас на концерт.

- Да ладно, чувак, это просто смешно! Просто дайте мне проскользнуть туда незамеченным. Я приехал на концерт не для того, чтобы доставить кому-то беспокойство, я просто хочу посмотреть концерт. Уверен, ты понимаешь, по какой причине я хочу попасть на этот концерт.

- Мне очень жаль, сэр, мы ничем не можем вам помочь.

Я связался со своим другом из числа организаторов концерта – он также ничего не мог поделать. Он сказал, что по слухам меня видели в цилиндре на голове и с гитарой, как будто бы я собирался выйти на сцену. Это было нелепо – при мне не было даже гитары! Всё было бесполезно. Всему персоналу было дано указание любой ценой не пускать меня внутрь.

Мы решили, что это того не стоило, ведь я не из тех, кто может закатить сцену. Мы с Перлой сдали номер в отеле “Hard Rock”, сняли другой в отеле в “Green Valley Ranch” и отправились туда на большое открытие “Whiskey Blue”. Мы здорово провели время на огромной вечеринке, устроенной по случаю кануна нового года. В тот вечер я столкнулся с парнем, с которым когда-то был знаком, но хорошо его не знал. Он отвёл меня в уборную и насыпал дорожку чего-то, что напоминало наркотик для вдыхания.

Обожаю не соответствовать принятым правилам и делать то, что делать мне совсем не следует, в том числе принимать какие бы то ни было наркотики, которые мне предлагают, не спрашивая о том, что эти наркотики собой представляют и откуда они взялись. Я вдохнул всю эту дрянь, и уже через пять минут знакомое чувство эйфории накрыло меня. Я узнал свои ощущения: это был не кокс, это было что-то опиумсодержащее… Это было что-то вроде героина, причём весьма хорошее его производное, потому что внезапно всё в целом мире для меня стало чудесным.

Я попросил у парня ещё, и тот отсыпал мне пригоршню таблеток. «Что это такое? – спросил я у него. – Это именно то, что я сейчас принял?»

- Это оксикодон*, – ответил он, – по сути, синтетический героин. Ты его измельчаешь и вдыхаешь. У меня отличные поставщики.

Ещё бы у него их не было! Этот парень недавно победил рак, поэтому у него был пожизненный рецепт на оксикодон.

- Ух ты! – сказал я, с трудом скрывая свой восторг. – Надо бы это запомнить!

Наш с Перлой брак и наши отношения в первые годы были просто неистовы. Перла была самой чумовой и самой крутой девчонкой на свете. Независимо от того, сколько вечеринок мы посетили, сколько «дерьма» приняла она или принял я, независимо от того, что творилось вокргу нас, она всегда была собранной. Даже находясь под влиянием самых безумных обстоятельств, он оставалась той, кто мог позаботиться о любом, кто бы ни попросил о помощи. В тот период наших отношений мы много пили, принимали много экстази и кокса, но единственной вещью, с которой она бы ни за что не смирилась, была наркота**. После того случая в отеле «Хайатт» она пригрозила мне, что уйдёт от меня, и не было причины, по которой она спустила бы мне с рук это первоклассное «дерьмо», и это сделало его ещё более притягательным для меня.

Я сказал самому себе, что при случае обязательно признаюсь ей, а потом размельчил очередную таблетку оксикодона, занюхнул и вошёл в блаженное состояние. Эту привычку я привёз вместе с собой в Лос-Анджелес и хранил наркоту какое-то время в тайне. Я начал звонить своему новому другу, чтобы тот доставал ещё… и он, бывало, мотался из Лос-Анджелеса в Вегас и обратно, чтобы пополнить мои запасы. Довольно скоро у меня на шее камнем висела новая наркозависимость.

* * *

Если охарактеризовать меня одним, двумя словами, то я – «вечный подросток»…

Стоял 2002 год, и “Aerosmith” давали концерт на стадионе “L. A. Forum” с “Cheap Trick” на разогреве. Я запланировал отправиться на концерт, и мой друг из Вегаса приехал в Лос-Анджелес с большой партией оксикодина, так что мы были вооружены до зубов и были готовы отлично провести время. Незадолго до того, как мне предстояло отправиться на концерт, мы с Перлой здорово повздорили из-за чего-то незначительного. Это было довольно плохо, что она не хотела меня отпускать. Она хотела окончить наши «прения», чего на тот момент не хотел я.

Я был под действием наркотиков и упрямился; я не хотел ничего слышать и желал отправиться на концерт, независимо от того, разобрались ли мы с ней в наших проблемах или нет. Мой друг ждал меня в машине, а я пытался выбраться из дома. Я подошёл к двери, в то время как Перла стояла в самом низу лестницы и что-то говорила мне, несмотря на то, что я никак на это не реагировал. «Слэш!» – крикнула она. Я обернулся. «Я беременна!»

Настолько же сильно, насколько сильно я был под кайфом, её слова резанули воздух. Я долго смотрел на неё. Казалось, время остановилось. «Окей, – сказал я, – давай поговорим об этом, когда я вернусь».

В тот вечер я вдребезги накидался наркотиками, поэтому не удивительно и очевидно, что парни из “Aerosmith”, так же как и парни из “Cheap Trick”, да и все, с кем я сталкивался в тот вечер, об этом тут же узнавали. При тех обстоятельствах я поступил единственно разумным образом: всю ночь я кутил с Дэвидом Ли Ротом. Но даже так я не мог заставить себя мысленно выкинуть из своей головы то, что сказала мне Перла.

Когда я вернулся домой, мы поговорили обо всём. Мы были женаты около года, а провели вместе более пяти лет. До того раза нам всё сходило с рук, поэтому мы не пользовались контрацептивами. Нам не потребовалось много времени, чтобы решить, что мы оставим ребёнка. Мы высказали предположение, что моё потребление пива «Гиннесс» в Ирландии, должно быть, имело какое-то отношение к моей неожиданной потенции. Тогда долго не надоедала шутка, что мы назовём ребёнка Гиннессом, хотя потом мы решили отказаться от этой идеи, поскольку так звали пса Ронни Вуда.

Лучше любого другого стимула, который у меня когда-либо был, беременность Перлы исправила меня: не говоря Перле о том, что я задумал, я перестал употреблять «окси». Я просто бросил и всё***, так же как поступал в прошлом! Концы в воду!** ** Мне надоело подводить Перлу и я сказал ей, что подхватил грипп. Но всё оказалось бесполезным, потому что я забыл о заначке, которую я спрятал в гостевой комнате, и когда она нашла её, она узнала всё, что было у меня на уме.

Мы скакали по съёмным квартирам и наконец решили, что нам необходимо купить дом. У меня до этого был дом, где я записывал альбом “Snakepit”. Этот дом в течение какого-то времени был выставленным на продажу, а потом был продан, поэтому приобретение нового дома было для нас вроде новой страницы. Я помню, что когда мы начали поиски и осматривали дома, я только начинал слезать с наркотиков и просто обливался пoтом. Думаю, тогда я по-прежнему прятался за отговоркой, что просто подхватил грипп.

Мы осмотрели один дом, который, казалось, сошёл со страниц «Гензель и Грета» (“Hansel and Greta”): средневековый загородный дом, который его владелец нелепо отделал. Оказалось, что дом принадлежал Спенсеру Профферу, парню, который продюсировал “Live! Like a Suicide”. Мы мимоходом поздоровались с ним и так же попрощались, даже не выходя из машины. Я был удивлён, когда недавно узнал о том, что Проффер не может сказать ничего хорошего о нас. Он сказал, что во время тех звукозаписыващих сессий я мочился на пол, а Эксл ширялся прямо в студии, наблевал на пульт, а также принуждал Спенсера, чтобы тот тоже ширнулся. Вы можете прочитать весь этот трёп в обширной библиотеке из неофициальных биографий “Guns N’ Roses”, доступных на книжных полках и в Интернете. Ничего из этого не соответствует действительности. Здесь мы, должно быть, имеем дело с желанием Спенсера причинить вред группе, поскольку мы так и не наняли его, чтобы он продюсировал наш полновесный альбом.

Так что я слез с наркотиков и находился под влиянием Перлы: с той самой секунды, когда она узнала о том, что она беременна, и до того дня, когда она родила ребёнка, она не дотрагивалась до алкоголя и сразу же завязала с травой. Она претерпела такие глубокие и неожиданные изменения – материнский инстинкт незамедлительно взял над ней верх, и это было удивительно.

В период беременности у Перлы возникли кое-какие проблемы – Лондон оказался ягодичным ребёнком, что означает, что он сидел в матке таким образом, что это доставляло Перле неудобства и вызывало боль на большем протяжении девяти месяцев. Перле пришлось лежать в постели большую часть периода беременности.

В течение того периода я принялся подыскивать новую группу. Пит Анджелус (Pete Angelus), который до этого был менеджером “Vah Halen”, Дэвида Ли Рота и “The Black Crowes”, выразил заинтересованность во мне, поэтому он свёл меня со Стивом Горманом (Steve Gorman), в то время бывшим барабанщиком “The Black Crowes”, который мог бы поиграть со мной, поскольку его группа к тому моменту распалась. Мой старый приятель Алан Нивен дал мне номер телефона бас-гитариста, которого, как он посчитал, мне следовало бы прослушать. Так что мы привлекли его – не помню, как звали этого парня, – и втроём начали репетировать, просто джемуя безо всякого плана. Я прочно стоял на пути добродетели, даже не закладывая по-настоящему за воротник. В первый раз перед тем, группе “Snakepit” оставались считанные месяцы, я по-настоящему включился в работу. Никогда я не был в лучшей форме – я вновь задумался о создании группы, я принялся сочинять песни. Именно в течение того периода я сочинил музыку, из которой получилась песня “Fall to Pieces”. Мы джемовали очень непродолжительное время, но я мне пришло в голову столько идей, и одна, самая лучшая та, из которой вышла “Fall to Pieces”. То были первые признаки того, что я учился справляться с какой-либо ответственностью, ролью взрослого человека, потому что если охарактеризовать меня одним, двумя словами, то я – «вечный подросток».

* * *

Примерно в то же время я услышал о смерти Рэнди Кастилло (Randy Castillo). Я был знаком с Рэнди на протяжении долгих лет. Мы познакомились с ним в восьмидесятых, когда тот играл хэви-метал по клубам. Он был самым востребованным сессионным и гастролирующим барабанщиком в тусовке – он переиграл с Оззи, Литой Форд (Lita Ford) и всеми, кого вы только можете себе вообразить. Но насколько Рэнди был далёк от типичного лос-анджелесского барабанщика. Он был одним из самых искренних, разумных и простых в общении людей, которых я встречал в те годы. С ним всегда было весело проводить время – это я вам говорю по чесноку. Рэнди был совершенно несдержан в плане выпивки и кокса, но всегда оставался отличным барабанщиком с сердцем из золота. Я уже и не помню точно, как мы познакомились, но у нас были общие друзья, и в душе я ощущал, что знал Рэнди всю свою жизнь. Что заставило отвернуться каждого в Лос-Анджелесе от Рэнди, так это то, что он был всегда весел и никого не осуждал. В те дни он, в отличие от большинства остальных личностей в тусовке, никогда не искал повода потрепаться об остальных людях или провести ночь напролёт, критикуя, что носят или как ведут себя другие люди. Болтовня такого плана – типичное лос-анджелесское времяпрепровождение. Рэнди такое ничуть не волновало, может, потому что он был родом из штата Нью-Мексико.

Я играл в Нью-Мексико со “Snakepit” и уже тогда слышал, что Рэнди был очень серьёзно болен раком. Когда мы прибыли в Нью-Мексико, он пришёл на наш концерт и мы потусовались в нашем автобусе. В то время он проходил курс химиотерапии и выглядел совсем не хорошо. Он был очень худой и слабый, но я был просто счастлив, оттого что он вообще пришёл.

Спустя какое-то время до меня дошли слухи, что его рак попросту прошёл, и Рэнди шёл на поправку. Вскоре после этого я увиделся с ним, и он был совершенно другим парнем – он выглядел потрясно! Но когда спустя, может, месяцев пять мне позвонили и сообщили, что Рэнди скончался, я был потрясён. Я даже и не знал, что у него случилось сильное ухудшение самочувствия.

Похороны прошли на кладбище “Forest Lawn”, и все, кто когда-либо знал Рэнди, пришли на церемонию: все его старые друзья-музыканты из всех групп, в которых он играл, включая Оззи, семья Рэнди в полном составе*, а также все друзья, которые любили его, – то была огромная процессия. На церемонии прощания я столкнулся с Мэттом Сорумом, который сообщил мне, что он и кое-кто ещё планируют организовать сбор средств для семьи Рэнди и устроить концерт-бенефис, чтобы также собрать денег и почтить память Рэнди. Мэтт спросил у меня, хотел бы я поиграть на этом концерте, и я подумал, что это была бы отличная идея. Любой повод подняться с гитарой на сцену – вот и всё, что мне надо. Кроме того, я хотел сделать это для Рэнди.

Мы с Мэттом решили, что мы сделаем совместное выступление, и договорились созвониться с Даффом, который к тому моменту уже переехал обратно в Сиэтл, чтобы спросить его, хотел бы он присоединиться к нам. Дафф уже собрал группу “Neurotic Outsiders” со Стивом Джонсом (Steve Jones) из “The Sex Pistols”, выпустил альбом и отыграл тур. Затем группа распалась. Дафф собрал другую группу из своих друзей из Сиэтла под названием “Loaded”. За последний год я несколько раз случайно встречался с Даффом: он приезжал на мой день рождения и, кроме того, мы с Даффом и Иззи как-то устроили в студии джем, так что определённо мы общались с Даффом и поддерживали связь.

Нам не хватало вокалиста (впрочем, как обычно) и нам не хватало ритм-гитариста. Я имел виды на Джоша Тодда (Josh Todd) и Кита Нелсона (Keith Nelson) из “Buckcherry”. Я слышал, что их группа уже распалась, так что для нас это была возможность. Мне нравился вокал Джоша в некоторых их песнях, которые я слышал, поэтому это показалось нам удобным случаем попробовать Джоша на месте вокалиста.

Мы хотели сделать из прослушивания что-то особенное, поэтому Мэтт позвонил Би-Рилу (B-Real) и Сен-Догу (Sen-Dog) из “Cypress Hill”, чтобы поинтересоваться, хотят ли они придти к нам в студию, чтобы сделать с нами песню или что-нибудь в том же духе. Они согласились. В тот знаменательный полдень мы все пришли на репетицию. Когда мы все зашли в студию “Mates”, я почувствовал её старую атмосферу: я снова находился в этом помещении вместе с Даффом и Мэттом. Это моментально напомнило мне ту атмосферу, которая царила на каждый вечер на сцене, когда играли «Ганзы». Пока остальные парни наблюдали за нами, мы собрались, и в тот момент, когда зазвучал первый аккорд, между нами вновь возникли вера друг в друга и чувство братства, которые говорили сами за себя. И они сказали: «Вот так это делалось, парни».

Мы отрепетировали “Paradise City”, “It’s So Easy”, “Mama Kin”, песни “Jailbreak” и “Rock-’n’-Roll Superstar” группы “Thin Lizzy”, а также песню “Bodies” группы “The Sex Pistols”. Затем вышли Би-Рил и Сен-Дог и на рэперский манер прочитали куплеты из “Paradise City”. Это было, мать его, просто улёт! Впервые со времени первого альбома “Snakepit” я не чувствовал себя настолько музыкально наполненным. Меня окружали музыканты, которые хорошо знали, как овладеть мощным «качем», а затем перейти к ещё более мощному. Ядро группы, без сомнения, составляли я, Мэтт и Дафф. Когда мы начали джемовать, музыканты, которые в тот день репетировали и работали в “Mates”, стали заходить к нам, чтобы посмотреть на нас и послушать. Вскоре в студии собралась кое-какая публика, которую мы расставили у стен.

Концерт памяти Рэнди состоялся 29 апреля 2002 года в клубе”The Key Club”. Впервые за последние годы столько «Ганзов» играли вместе. Мы вышли последними и просто смели всех. Стивен Тайлер поднялся на сцену и исполнил с нами “Mama Kin”. В общем, это был знаменательный вечер. Я ликовал.

На следующий день я был дома с Перлой, когда позвонил Дафф.

- Привет, чувак, – сказал он. – Вчера был отличный концерт. Типа действительно отличный.

- Ага, точно, – сказал я. – Я думаю о нём всё утро.

О чём я думал в действительности, так это о том, что я терял время. Я возился с другими музыкантами – талантливыми парнями, без сомнения, – никто из которых мне не подходил. Я чего-то искал, но то, к чему я стремился, всегда находилось прямо передо мной.

- Дафф, нам бы нужно что-нибудь придумать, – сказал я. – Давай не будем идиотами. Плевать на то, что этот проект, очевидно, примут как кивок в сторону “Guns N’ Roses”.

- Ну хорошо… окей, – ответил он. – Тогда вперёд!

Дафф и я никогда не озвучивали этого, но мы вдвоём сознательно избегали того, чтобы работать вместе. Нам не хотелось, чтобы нас раскладывали по полочкам, нам не хотелось, чтобы на нас навешивали ярлыки. Мы не хотели добровольно занять ту нишу, в которой нас отождествляли бы с экс-“Guns N’ Roses” проектом. К тому моменту прошло уже достаточно времени. Но даже если бы и не прошло, то всё равно, отыграв вместе концерт, мы почувствовали в себе энергию, достаточную для того, чтобы прорваться через всё дерьмо предвзятого отношения, которое, возможно, на нас вывалят.

Мэтт также подключился к нам, а поскольку Джош и Кит были также заинтересованы в продолжении, мы стали собираться по нескольку раз в неделю на их репетиционной базе в Северном Голливуде (North Hollywood). Я не был уверен в этих парнях, потому что не знал их хорошо, но я был настроен хотя бы попробовать.

Кит и Джош предложили пару хороших песен, над которыми мы работали, а мы с Даффом принялись сочинять прямо на месте. Это выходило у нас так же естественно, как и в прежние времена. Единственное, что мне не нравилось в их репетиционной базе, так это то, что я совершенно не слышал вокал Джоша. Прошло несколько недель, мы всё более и более вовлекались в работу, и это начало меня уже беспокоить, потому что я не имел ни малейшего представления, как же в целом звучала группа. Я начал делать записи репетиций, и, о боже, я был удивлён. Когда я проиграл эти записи, меня потрясло – вокал Джоша был слишком линейным и резким, он отвлекал слушателя от музыки, не говоря уже о том, что Джош немного не попадал в тональность.

Мне не удобно это признать, но именно по этой причине я хотел преждевременно распустить группу. Я предположил, что Дафф и Мэтт, так же как и я, прослушали записи наших репетиций. Это моя вина в том, что я предположил, что раз никто не возражал против того, чем мы занимались, значит, всех это устраивало.

- Я не могу продолжать этим заниматься, – сказал я Даффу и Мэтту как-то после репетиции. – С меня хватит.

- Эй! Что это такое ты говоришь? – спросил Дафф.

- Что случилось? – спросил Мэтт.

- Вы слушали наши сессионные записи?

- Нет, – ответили они оба.

- А вот послушайте.

В тот же вечер они прослушали эти записи, и на следующий день у нас было единое мнение.

Вокал Джоша отлично подходит для “Buckcherry”, но он недостаточно мелодичен для той музыки, которую представляли себе мы. Я рад сообщить, что “Buckcherry” в настоящее время воссоединились, и их значимый сингл 2006 года “Crazy Bitch” является одной из песен, над которыми мы работали в течение того времени.

Мы сообщили Джошу, что больше не хотим продолжать с ним отношения, и всё это прошло по-дружески. Но мы сомневались, каким образом себя вести, когда Кит сообщил нам, что он намеревался продолжить работу с нами. Эти двое вместе сочиняли песни, они были друзьями и музыкантами из одной группы. Мы всегда считали их неразлучными** и предположили, что Кит уйдёт из группы так же, как поступил Джош.

- Да ни фига! – сказал Кит. – Мне нравится то, чем тут занимаемся. Я остаюсь.

Но была и ещё одна проблема. Обычно Кит играл то же самое, что играл я. Между нашими инструментами не было взаимодействия, а у Кита не было способности развивать те партии, которые исполнял я. Так что звучание, которое мы получили с Китом, по сути, было звучанием двух «Лес Полов», играющих одинаковые фразы. Он околачивался с нами ещё две недели, и мы подумали, что, возможно, он поймёт намёк… Но он его не понял, и нам пришлось дать ему отставку. Ещё раз повторюсь, я был рад услышать, что эти парни собрали заново “Buckcherry”.

* * *

Я, Мэтт и Дафф принялись сочинять песни и репетировать как сумасшедшие. Я усердно высматривал другого гитариста и держал ушки на макушке, чтобы не пропустить вокалиста. Как-то вечером я отправился с Джошом Тоддом посмотреть на выступление Даффа и его группы “Loaded”, которое было организовано в рамках “Metal Shop” – еженедельного глэм-металлического обозрения, проходившего в клубе “The Viper Room”. Я прошёл в клуб через чёрный вход и мне показалось, что я шагнул в 1984 год. Я встречал людей, с которыми не виделся с того времени, и они выглядели так же, как и в 1984 году. Я встречал девчонок и парней из самых разных мест – из клубов “The Troubadour”, “The Whiskey”, “The Rainbow”, – которые выглядели как и двадцать лет назад. В “The Viper Room” я встретил несколько парней из групп “Faster Pussycat”, “L. A. Guns” и всех тех же девок, которых я знал с тех самых времён. Все они выглядели так, будто попали в искривление времени. Ах да, конечно, там же был Джин Симмонс, фотографировавшийся с толпой девчонок. Ну и наконец, в клубе был Рон Джереми с несколькими девками из порно.

Дафф сообщил мне о своём концерте ранее тем же днём.

- Слушай, чувак, – сказал он, – тут парень, играющий в моей группе на гитаре, утверждает, что он типа один из твоих лучших друзей из младшей средней школы.

- Да неужели? – я и не догадывался, кого Дафф имел в виду.

- Не, ну правда, – сказал он. – Этого парня зовут Дейв Кёршнер (Dave Kirschner)***. Он клянётся и божится, что вы были друзьями. Я просто хочу, чтобы ты это знал, ведь он в моей группе.

Это было правдой. Мы с Дейвом были приятелями в младшей, а затем в старшей средней школе. Он, бывало, ещё задолго до того, как взял в руки гитару, приходил на выступления моей группы “Tidus Sloan”. Дейв – суперотличный парень, и все эти годы у меня было о нём только хорошее мнение. В последний раз я виделся с ним, когда он работал в “Tower Video”, в то время, когда “Guns N’ Roses” только брали разбег. Тогда у него были достаточно серьёзные проблемы с алкоголем. Он работал в цокольном помещении между музыкальным магазином и магазином видео – он разгружал, упаковывал товары и, очевидно, пил там горькую. Однако он взялся за ум и к тому времени уже пятнадцать лет не пил. В каком-то роде мне было любопытно встретиться с ним ещё раз.

Давящая атмосфера восьмидесятых в тот вечер очень быстро мне надоела, но мне всё-таки выпал шанс поздороваться с Дейвом перед уходом. После того, как Кит ушёл из группы, Дафф предложил, чтобы Дейв пришёл к нам поджемовать, и я был только за! Мы моментально поладили друг с другом. Дейв придал нашей музыке особую «фишку». Не стоило и раздумывать – это было именно то! Дейв идеально подходил нам. Он придал звуку группы новое измерение и привнёс интересный стиль игры на гитаре, который дополнял мой, в то время как моя игра дополняла его. Состав группы был таков: Дафф, Мэтт, Дейв и я. И музыка рождалась сама собой. Перед нами по-прежнему стояла старая как мир ноющая проблема – у нас не было вокалиста. Это же история моей жизни или нет?

Вы ведь подумаете, что группа бывалых, профессиональных музыкантов нашла бы способ разыскать вокалиста? Ничего подобного. Мы смотрели друг на друга, не имея представления о том, как группа вроде нашей может подобающим образом найти вокалиста.

- Может, стоит дать объявление в “The Recycler”? – спросил я однажды на репетиции.

- Чувак, я не знаю, – ответил Дафф. – Может, и стоит. Мы не знаем никого из вокалистов.

- Это напоминает время, когда мы впервые познакомились, – сказал я, – когда мы со Стивеном встретили тебя и сформировали группу. Мы сочинили пару, тройку клёвых вещей, но найти вокалиста было просто невозможно.

- Ты прав, мы снова оказались в самом начале, – сказал Дафф. – Всё это печально, чувак, Но была не была! Думаю, нам стоит дать объявление в газету.

Но перед тем как мы дали объявление, мы посчитали, что было бы замечательной идеей составить список, в который включить каждого из живущих рок-вокалистов, независимо от того, состояли ли они в какой-нибудь группе или нет. Список получился довольно коротким. Среди прочих, в списке оказались Себастьян Бах, Иэн Эстбери (Ian Astbury) и Стив Джонс. В списке было ещё одно имя, которое, как оказалось, крайне заинтересовало каждого в нашей группе, – Скотт Уэйленд (Scott Weiland). Но, насколько мы знали, он всё ещё пел в “Stone Temple Pilots”.

После того как мы составили список и поняли, что почти на каждого вокалиста из списка при тех обстоятельствах мы не могли рассчитывать, мы дали объявление в “The Recycler”, так же как и в “Music Connection”. Мы даже пошли дальше настолько, что разместили объявление в “The Hollywood Reporter”. Но самым значительным, что мы сделали, было размещение блюрба* на MTV.com. Мы ни за что не смогли бы сделать в прежние дни, и, возможно, я по наивности даже не предполагал эффекта, который мог последовать. Вскоре я получил хороший урок: один этот блюрб прорвал плотину из демозаписей на компакт-дисках и кассетах, которые направляли нам. Как только все узнали о формировании нашей маленькой группы, демозаписи начали поступать к нам ежедневно.

Наш «проект» начали обсуждать по радио и в блогах в Интернете. В одночасье мы привлекли к себе столько внимания тем, что, особо не афишируя, пытались подыскивать для группы вокалиста. Мы начали получать по две сотни предложений в неделю со всего земного шара, и все они проливались дождём на мой почтовый ящик. Когда я ни появлюсь, чтобы забрать эти огромные коробки с дерьмом, парни на почте, которые с того времени наблюдают за нашей группой, подмигивают мне со знающим видом.

* * *

Как-то однажды у меня раздался телефонный звонок.

- Алло?

- Привет, как жизнь? Это Иззи.

- Привет, чувак. У меня всё хорошо, – сказал я. – Я тут на репетицию ухожу. Я работаю с Даффом, Мэттом и этим парнем, Дейвом. И у нас неплохо получается.

- Это круто. Я приеду.

Иззи был в своём репертуаре. Он такой неуловимый. Он объявится где-нибудь, как будто с неба свалится, потусит по полной программе, а затем пропадёт на пару месяцев. Он приехал в студию со своей гитарой и усилителем и привёз с собой пару демозаписей. Мы джемовали с ним несколько недель, и это было здорово: мы сочинили около двенадцати песен, которые с лёгкостью могли бы стать лучшим альбомом “Guns N’ Roses”. Мы разговаривали о былых днях, делились боевыми историями, много шутили и отлично проводили время.

В то же самое время мы продолжили поиски вокалиста, что Иззи ни капли не интересовало. Всякий раз, когда мы поднимали этот вопрос, Иззи всячески избегал таких разговоров. Он хотел дистанцироваться от этого, насколько это было возможно. В действительности он и в группе не хотел участвовать, если таковое мы, возможно, и планировали. Он просто хотел тусить. Обсуждение того, где искать лид-вокалиста, было для него слишком. Иззи вообще был вокалистом, не принимающим приставку «лид-». Не могу представить почему.

Ситуация с вокалистами всегда становилась для меня проблемой в каждой группе, в которой я когда-либо играл, и я не мог поверить, что после всех этих лет эта проблема всё ещё изводила меня.

- У меня возникла идея, – сказал Иззи как-то на репетиции. – Знаешь, как нам следует поступить? Петь будем мы с Даффом, а потом мы отправимся в минивэне в тур по клубам.

Он сказал это в своей неподражаемой манере, и это означало, что было трудно определить, был ли он серьёзен или шутил.

Я был совершенно твёрдо настроен не взирая ни на что отыскать серьёзного фронтмена, потому что относился к проекту очень ответственно. Меня уже тошнило, оттого что мы не можем подняться на сцену, чтобы играть. Такого я бы не допустил, пока не осуществил задуманное. Но должен признать, такую идею я тоже рассматривал… не более одной минуты.

Поскольку вокалисты приходили и уходили, мы позвонили легендарному Джону Кэлоднеру (John Kalodner), парню из “A & R”, чтобы спросить его совета. Джон приехал к нам на студию, чтобы посмотреть на нашу репетицию, и, по его мнению, мы были просто мировой группой**. Но он сообщил нам, что не знает ни одного свободного хорошего вокалиста.

Иззи предложил записать несколько песен, которые мы до этого отработали в студии “Rumbo”, что мы и сделали. В то время меня интересовало, о чём же думал Иззи: по моему мнению, то, чем мы занимались вместе с ним, так это просто, мать твою, валяли дурака и здорово проводили время, не ожидая, что это всё может к чему-то привести. В то же время я был полон решимости продолжать то, чем мы занимались, так же как были полны решимости Дафф и Мэтт. По этой причине я не был уверен, почему Иззи захотел поднять наше совместное времяпрепровождение на новый уровень, предложив запись треков.

Как бы то ни было, песни, которые мы вместе сочинили, были здоровскими, и я не собирался останавливаться на достигнутом. Кроме того, мы втроём слушали демозаписи, которые мы привозили в студию. Одну демозапись мы нашли любопытной – это была запись одного парня по имени Келли (Kelly) из штата Флорида. Мы пригласили его прилететь к нам, чтобы с его вокалом записать трек или два, и как только он появился в студии, Иззи улизнул. Не было какой-то обиды или чего-то в том же духе – ему просто нужно было прощаться и идти дальше.

* * *

С этим вокалистом по имени Келли ничего не вышло, но эта попытка оказалась шагом в нужном направлении. Однако проходили месяцы, которые не приближали нас к искомому вокалисту. Я надеялся отыскать неотшлифованный алмаз – какого-нибудь неизвестного талантливого музыканта. Я рассказал об этом Гилби, который в то же самое время каждый день зависал в студии “Mates”, поскольку он занимался продюсированием группы под названием “The Bronx”. Он подумал, что мы рехнулись.

«Вы никогда не отыщите вокалиста, – сказал он, ухмыляясь. – С вашим-то уровнем у вас просто не получится. Вы не можете просто так искать вокалиста среди неотшлифованных талантов – им далеко до вашего уровня. Вокруг столько много стоящих вокалистов, но мы их всех-то с вами знаем!»

Но я не собирался падать духом, я упорно двигался дальше. Нам без конца поступали плёнки, и на них должно было быть что-то, представляющее ценность, – или, по крайней мере, так думал я. Мы репетировали пять дней в неделю: три часа посвящалось сочинению песен, а оставшиеся два часа каждый день уходили на прослушивание гор кассет, которые к нам приходили. Мы прослушивали их все. Это изнуряло. Более того, это приводило в уныние. Меня сейчас удивляет, что мы как группа вообще выдержали всё это до конца, мы оставались сплочёнными на протяжении десяти месяцев, просушивая демозаписи. Не уверен, что я смогу объяснить, насколько это было уныло. Ведь и прослушивали мы эти демозаписи только после того, как отрепетировали. Обычно они были так плохи, что нам требовалось проспаться только лишь для того, чтобы на следующий день продолжить на свежую голову.

Большая их часть была настолько плоха, что мы предположили, что те, кто их записывал, просто хохмили… но до конца мы в этом уверены не были. Очень много записей было вроде тех, которые записал какой-то парень из Вайоминга (Wyoming). Он жил в гараже и отсылал нам свои самые лучшие подражания «Ганзам». К нам пришло очень много плёнок с записями вокалистов, которые относились к «Ганзам» с нездоровым обожанием. Я хотел спросить многих из них, слушали ли они те записи, что присылали нам, или, по крайней мере, давали ли они слушать эти записи кому-нибудь ещё перед тем, как отослать их нам, а если давали, то, что думали об этих записях люди.

Без конца приходили записи парней, которые совершенно отвратительно перепевали “Welcome to the Jungle”; к нам приходило очень много записей людей, которые считали себя поэтами и предлагали свои драматичные тексты песен на самые разные темы. У нас были вокалисты в стиле фолк, у нас были вокалисты в стиле треш-метал, у нас были те, кто присылал записи, настолько плохо сделанные, что – клянусь богом! – они, должно быть, записывали их через встроенный микрофон их домашнего бум-бокса.

Как-то я ехал через Северный Голливуд, размышляя о том, насколько странным было всё то, что происходило с нами в те дни. В то же время я подумал, что об этом всём следовало бы снять фильм, поскольку я был уверен, что это к чему-нибудь да приведёт. Ещё я подумал, что мне следовало переговорить об этом всём с Эриком Люфтглассом (Eric Luftglass), продюсером с телеканала “VH1”, но буквально перед тем, как я окончательно укрепился в этом решении, он перезвонил мне сам.

- Привет, Слэш, это – Эрик Люфтгласс. Я знаю, что вы с Даффом и Мэттом собираете группу и ищите вокалиста.

- Ага, ты не знаешь никого из вокалистов? – сказал я.

- Смешно. Нет, не знаю, но я хотел бы спросить, не хотите ли вы, парни, чтобы мы сняли для “VH1” тематический фильм о ваших поисках вокалиста. Это было бы отличным стартом для вашей группы. Кстати, у вашей группы уже есть название?

- Нет, мы ещё не выбрали, мы всё ещё заняты проблемой с вокалистом. Но погоди-ка, клянусь, я подумывал о том, что мне следовало бы тебе позвонить, чтобы сообщить тебе обо всём этом.

Эрик прислал в студию “Mates” пару парней с видеокамерами, и мы не были уверены в том, выйдет ли из этого что-нибудь толковое. Мы решили, что прибережём критику до тех пор, пока не познакомимся с ними. Их обоих звали Алексами (Alex) и они оба недавно снимали эпизод “Behind the Music” с участием “Aerosmith”, который мне понравился. В компании этих парней мы проводили своё время, что было здорово, а они начали снимать на плёнку материал о нашем повседневном времяпрепровождении, обычно скрытом от глаз зрителя.

До этого нам прислали пару интересных, неплохих демозаписей. Бoльшая часть из них был сделана талантливыми вокалистами, стиль которых нам не совсем подходил, но всё равно это были хорошие демозаписи. Я полагаю, что каждая двухсотая демозапись из числа прослушанных нами, заинтересовывала нас настолько, что это стоило того, чтобы пригласить вокалиста к нам в студию. Одним из таким вокалистов был Стив (Steve), парень из Англии, который был достаточно неплох. Он был из группы, называвшейся “Little Hell”, но я могу ошибаться насчёт этого. Его группа играла в стиле почти панк-рока и отличалась хорошей подачей и саркастическими текстами песен. Мы пригласили его приехать к нам, и в итоге он оказался в нашем фильме на телеканале “VH1”, но с его присоединением к группе так ничего и не вышло.

К тому времени уже прошло восемь месяцев с тех пор, как мы решили заняться всем этим, и это начало нас изматывать. Не помогло также и то, что кто-то из больших шишек “VH1”, просмотрев отснятый материал, пришёл к нам в студию и попросил «усилить драматизм». Съёмки фильма о сценах жизни нашей группы, скрытых от глаз зрителя, очевидно, также не способствовали целям достижения успеха, поэтому с того самого момента мы начали спорить с постановщиками фильма. В конце концов, материал, отснятый о некоторых вокалистах, был подправлен, чтобы выглядеть более драматичным, чем он был на самом деле. К несчастью, время, проведённое нами с Себастьяном Бахом, стало лейтмотивом этого фильма.

Из профессиональных вокалистов, которых мы знали, посмотреть на то, что мы делаем, в студию пришёл Иэн Эстбери, участвовавший в “The Cult” (но в камеру он не попал). Себастьян Бах тоже был претендентом, но его кандидатура никогда всерьёз не рассматривалась. Мы репетировали с Себастьяном какое-то время, и он даже приходил в студию, чтобы записать вокал к нескольким дорожкам. В то время он пел в рок-опере «Иисус Христос – суперзвезда» (“Jesus Christ Superstar”), и было здорово наблюдать эту совершенно новую сторону Себастьяна как вокалиста профессионального уровня. Тем не менее, с Себастьяном также ничего не вышло. Всё это звучало как сумма наших отдельных слагаемых, а не как что-то новое. Это были “Skid Roses”.

В течение всего это времени всё чаще звучало имя Скотта Уэйленда. Каждый в нашей группе, за исключением меня, в той или иной степени знал его. Дейв до этого участвовал в группе под названием “Electric Love Hog”, которые открывали выступление “STP”***, а Мэтт лежал со Скоттом в реабилитационном центре. Жена Даффа Сьюзен была подругой Мэри, жены Скотта. А я просто считал его отличным вокалистом и думал, что он подходит для нашей группы. Он был единственным вокалистом, обладавшим, как я знал, голосом, который подошёл бы к той музыке, которую мы исполняли. У его голоса были характерные черты голоса Джона Леннона, немного голоса Джима Моррисона и едва ли не голоса Дэвида Боуи. По моему мнению, он был лучшим вокалистом, который на протяжении долгого времени мог бы отлично справляться как вокалист нашей группы.

Поскольку все остальные были знакомы со Скоттом, я попросил Даффа позвонить ему. Дафф позвонил Скотту и спросил, не хотел ли тот послушать кое-какие наши демозаписи. Скотт выразил заинтересованность, поэтому мы доработали четыре темы, записали их, и я лично отвёз их в его квартиру. В то время он жил на Блэкбёрн (Blackburn), по иронии судьбы в нескольких домах вниз по улице от того дома, где какое-то время жил вместе с отцом я, когда ещё был мальчишкой. В тот вечер Скотт давал концерт вместе с “STP”, так что я оставил компакт-диск на пороге его квартиры, и мы все вместе с нетерпением стали ждать его звонка.

Неделю спустя он перезвонил нам, и насколько оптимистичным он был от наших демозаписей и от того, какую музыку мы сочиняли, настолько же искренним он был, сообщив, что “STP” по-прежнему оставались сплочённой группой. У них были свои проблемы, но Скотт недвусмысленно дал понять, что он намерен идти до конца, чтобы узнать, чем это всё закончится.

- Послушай, – сказал я. – Я не хочу вбить клин между тобой и твоей группой.

На этом мы оставили Скотта в покое. А затем Дафф, Мэтт, Дейв и я вернулись к куче кассет…

* * *

К поиску вокалиста мы подключили Дейва Кодикова (Dave Codikow), моего старого адвоката, который стал нашим менеджером. И весьма правильно поступили, поскольку, пока поиск заводил нас в никуда, Дейв, спустя несколько месяцев, поставил нас в известность о том, что ”Stone Temple Pilots” распались. Я был просто счастлив это услышать – и совершенно по эгоистическим причинам. Меня совсем не волновало то, что я мог показаться невежливым. Я тотчас попросил Даффа позвонить Скотту, чтобы спросить его, не хотел бы он придти к нам и послушать нас.

Мы только что сочинили музыку к песне “Set Me Free” и дали Скотту демозапись, попросив его послушать её, и, если запись ему понравится, заскочить к нам и посмотреть на нашу репетицию. Никакого принуждения. Он держал запись у себя неделю. За это время он отнёс запись к себе в студию и наложил на неё дорожку с вокалом. В то время мы очень сильно нуждались в Скотте, в то время как он старался разработать для себя самого план. Он не был уверен, что то, чем мы занимались, ему подходило, но когда мы услышали вокальную партию Скотта на той записи, мы знали, что это было именно то, что мы искали всё это время. То, что исполнил Скотт, превосходило всё, что я только представлял для этой песни. Он шагнул на следующий уровень: песня звучала не просто по-другому, а звучала лучше всего то, что мы сделали к тому времени. Я никогда не спрашивал Скотта о том, что он чувствовал, записывая этот текст песни… Всё, что я знаю, так это то, что мы все чертовски завелись. И сдаётся мне, Скотт тоже…

В тот день, когда Скотт лично привёз запись, он вошёл в “Mates” в одной из своих морских фуражек, надвинутой на самые глаза, и в сёрферском свитере с капюшоном и карманами по обеим сторонам груди. Дверь в репетиционную комнату находилась примерно в двух сотнях футов от сцены, на которой мы играли, но даже с этого расстояния Скотт, держась по обыкновению сдержанно, тотчас поразил меня своим видом. Когда он поднялся на сцену, чтобы поздороваться, мне показалось, будто я знал его очень давно. Мы завязали разговор, мы прослушали демозапись, которую он сделал – было похоже, что мы вновь создавали нечто большее, чем просто группу в новом составе.

* * *

Голос Скотта Подкупил нас, мы стали его главными фанатами. Его голос связал воедино все элементы, над которыми мы работали. Единственная проблема заключалась в том, что Скотт не был уверен, присоединится ли он к нашей группе или нет. Он подумывал над тем, чтобы записать ещё один сольный альбом, и, кроме того, у него были кое-какие личные проблемы, которые он пытался разрешить.

Дэвид Кодиков, который до этого вместе с Дэйной Дефайн (Dana Define) ушёл работать в лейбл “Immortal” в качестве менеджера, проявил к нам живой интерес и организовал прямо в “Mates” концерт для представителей музыкальной индустрии. Мы исполнили всего одну песню “Set Me Free”. В качестве нашей публики выступили музыкальные продюсеры, режиссёры и музыкальные координаторы из известных киностудий. Том Зутаут тоже был там – это напоминало старые добрые времена.

Впервые группа играла полным составом перед публикой. И это было интересно, поскольку Скотт не объявлялся в студии, пока до начала нашего выступления не оставались мгновения. Мы метались в поисках Скотта, а он появился в студии в самую последнюю секунду. Тогда мы ещё не установили с ним отношения тесные настолько, чтобы знать о том, чем он занимался в свои последние двадцать четыре часа, так что мы были все немного на взводе.

Но всё это перестало иметь какое-либо значение, когда в студии появился Скотт и мы ворвались на сцену. С первой ноты всё сложилось отлично. Мы все оказались в типичной ситуации, когда перед началом выступления ты волнуешься, а затем, когда ты уже стоишь на сцене перед руководителями от музыкальной индустрии, с самой первой ноты ты твёрдо знаешь, кто ты такой и плевать ты хотел на всех! Нет ничего более банального, чем концерт вроде такого, но мы были настолько поглощены песней, что нам было всё равно. Мы просто сделали то, что должны были, и на этом всё.

Казалось, мы снова стали группой. Казалось, мы снова против всех. По нашему мнению, в тот день мы произвели хорошее впечатление. Мы только тронулись на первой передаче, но я знал, что мы только разгоняемся и нас не остановить. Впереди лежала открытая дорога.

* * *

Мы много разговаривали о том, что Скотту нужно слезать с наркотиков, потому что это определённо представляло собой проблему. Мы дали ему понять, что каждый из нас, в сущности, побывал наркоманом. И что, решись он всерьёз слезать с наркотиков, то мы поддержим его, если ему понадобится наша помощь. Мы не давили на него, мы демонстрировали ему, что мы, по своему личному опыту (если не сказать больше), понимаем его, и я думаю, что в конце именно это помогло Скотту почувствовать себя лучше. Едва нам показалось, что Скотт снова в седле, мы продолжили своё движение на следующий уровень.

* * *

Я думаю, что самое здоровское в этой группе было именно то, что мы никогда не вели себя так, будто мы были какой-нибудь новой группой. С самого начала мы действовали так, как если бы мы были вместе долгие годы. А что до отдельных моментов, то, думаю, именно такой группой мы и были. Так, мы нашли подходящий способ засветиться с премьерным выступлением нашей группы, существовавшей совсем ничего. Дэвид и Дэйна обратились к нескольким киностудиям, чтобы узнать, какие фильмы планировались к выходу в прокат, которым нужна была бы запоминающаяся песня. Нам предложили несколько фильмов, из которых мы выбрали «Халк» (“The Hulk”) и «Ограбление по-итальянски» (“The Italian Job”). Эти фильмы предложила нам Кэти Нелсон (Kathy Nelson) из студии “Universal”, в основном, потому что они казались для нас идеальным выбором, ну, и потому что Кэти нам нравилась.

Мы отправились в студию с Ником Раскулинишем (Nick Raskulinecz) и записали для фильма «Ограбление по-итальянски» кавер на песню “Money” группы “Pink Floyd”. Скотт сходу «вошёл» в песню, и дальше весь процесс пошёл очень быстро. Мы отрепетировали эту песню в студии “Mates” за один день, а затем отправились в Голливуд в “Chalis Studios” и записали её уже там. Затем для фильма «Халк» мы отправились в студию “Oceanway”, чтобы записать должного качества версию “Set Me Free”. Мы знали, что эта песня будет той самой, которая установит образец звучания нашей группы, и, кроме того, до этого мы видели черновой монтаж фильма «Халк», который нам очень понравился. Плюс к этому мы были в восторге, оттого что режиссёром фильма был Энг Ли (Ang Lee). Нашим музыкальным продюсером вновь выступил Ник, но спокойного плавания у нас не вышло: нам пришлось нелегко при сведении этой песни, у нас никак это не выходило. Это привело к тому, что мы раз за разом сводили эту песню и в конце концов свели её утром в день окончания срока.

Но это было не самым неудобным положением, в которое мы попали во время тех звукозаписывающих сессий: по пути в “Oceanway Studios” мне позвонил Дафф, который сообщил, что Роберт и Дин ДеЛио (Robert and Dean DeLeo) из “Stone Temple Pilots” в студии по соседству с нашей продюсировали альбом “Alien Ant Farm”. Меня очень обеспокоило то, каким образом это могло повлиять на Скотта. Я приехал в студию раньше него, чтобы убедиться в том, что ничего не стряслось, и в комнате для отдыха рядом с диспенсером с водой «Спарклеттс»* я столкнулся с Робертом. Он нагнулся ко мне, когда я наливал воду в одноразовый стаканчик, а я даже не имел понятия, кто это подошёл ко мне.

- Э-э-э, Слэш? – спросил он.

- М-м-м, да. Привет.

- Привет, Я Роберт ДеЛио. Рад знакомству… Моё почтение.

Он казался достаточно милым человеком, но я по-прежнему волновался за Скотта. Скотт вошёл в студию через чёрный вход, поэтому они не должны были пересечься с Робертом во время той сессии.

Та работа над саундтреком была испытанием. Мы добровольно ставили себя в жёсткие рамки. Мы были серьёзной рок-н-ролльной группой, но мы так и не совершили последнего броска: Дейв в то время всё ещё работал строительным рабочим, а Скотт до этого пережил долгое и утомительное угасание прежней группы и поэтому всё ещё держался настороже и чувствовал себя паршиво. Дафф, Мэтт и я на сто процентов посвятили себя группе: к тому времени мы оставили всё лишнее, чтобы целиком сосредоточиться на группе. Так что мы крепко стояли на ногах и двигались вперёд.

На репетициях постоянно всплывала проблема выбора названия группы, и в её решении мы не сдвинулись с места. Как-то вечером мы с Перлой отправились в кино, и я не уже не помню, какой фильм мы смотрели, но едва в зале погас свет и на экране появились титры, меня поразило название “Revolutions Studios”. Перла мимоходом что-то сказала об этом названии. Что-то в этом было… Мне понравилось начало слова, так что я принялся размышлять о слове revolver. Из-за большого количества значений это слово показалось мне подходящим названием для группы. И не только потому, что это слово вызывало в памяти револьвер, но и потому, что оно подразумевало вращающуюся дверь (revolving door), работающую по принципу револьверного барабана. Принимая во внимание, что группа состояла из музыкантов из стольких разных групп, такое название группы казалось совершенно верным. Ко всему, “Revolver” – название одного из лучших альбомов “The Beatles”.

На следующий день я встретился с группой в “Universal Studios”, где мы должны были просмотреть фильм «Халк» до его выхода на широкие экраны и решить, стоит ли нам предоставить нашу песню для её включения в саундтрек. По пути из офиса Кэти Нелсон в кинозал, я предложил свою идею насчёт возможного названия группы “Revolver”.

- Клёво, мне нравится, – сказал Дафф.

- Мне тоже, – сказал Мэтт.

Скотт помолчал минуту.

- Как насчёт “Black Velvet Revolver”? – спросил он. – Мне нравится сама идея совместить что-нибудь чувственное вроде бархата** и что-нибудь смертоносное вроде револьвера.

Я обдумывал это примерно с минуту. Я был полностью согласен с тем, куда клонил Скотт, но это название казалось слишком труднопроизносимым.

- Послушай-ка, – сказал я, – а как насчёт просто “Velvet Revolver”?

- Это клёво, – сказал Скотт.

Все остальные тоже согласились.

Мы были все единодушны во мнении, и это меня воодушевляло. Я присел и тут же стал делать наброски логотипа группы. Я предложил аббревиатуру “VR”, которая, кажется, понравилась всем, и которую мы до сих пор используем.

Мы были на гребне успеха. Мы организовали небольшую пресс-конференцию и выступление в концертном зале “El Rey Theater”. Всё это было сделано преимущественно для представителей музыкальной индустрии, но вход для публики ограничен не был – мы хотели объявить о том, что мы официально стали группой с вокалистом и названием и в совсем скором времени запишем альбом. Мы только что сочинили “Slither”, так что эту песню мы исполнили на том концерте. Мы сыграли также “Set Me Free”, “It’s So Easy”, песню “Negative Creep” группы “Nirvana”, а также песню “Pretty Vacant” группы “The Sex Pistols”. Вопрос о выборе песен для исполнения даже не возникал – в то время эти песни были единственными песнями, которые мы знали. Но это не имело значения, поскольку заряд энергии у группы был настолько высок, что концерт получился провокационным. Атмосфера группы, играющей вживую, – движущая и настолько же неотделимая от самой группы штука. Это выступление было для нас определяющим – мы, наконец, стали группой. До этого мы работали вместе при каждой возможности, за исключением одной важнейшей – выступления на сцене. Концерт в “El Rey Theater” стал моментом истины. После концерта, уже находясь в гримёрной, мы были настолько переполнены чувствами, что не знали, чем нам заниматься дальше – записывать альбом или немедленно отправляться в тур?

* * *

И всё-таки мы решили вначале записать альбом – это показалось нам самым практичным из того, что мы могли сделать. Кроме того, в то время наша группа переживала бурный период сочинения песен, и новый материал рождался весьма быстро. До того, как мы сошлись со Скоттом, мы работали над песнями уже более десяти месяцев, поэтому сказать, что мы завалили Скотта потенциальными песнями, чтобы он сочинил для них тексты, было бы преуменьшением. Мы предоставили ему больше материала, чем можно было надеяться, что кто-нибудь когда-нибудь его прослушает.

Но он его, тем не менее, прослушал: он выбрал несколько вещей и превратил их в такие песни, которые мы никогда от него не ожидали, но всё же они нам понравились. У Скотта была маленькая студия и репетиционная база в районе Толука-Лейк (Toluca Lake) под названием «Щедрость» (“Lavish”), где он работал со своим звукоинженером Дагом Грином (Doug Green). Они взяли наши демозаписи и свели их заново таким образом, чтобы они подходили под те вокальные партии, которые придумал Скотт. Из огромного объёма материала мы отобрали “Big Machine” и “Dirty Little Thing”, а сами в это же время продолжили оттачивать уже написанные песни вроде “You Got No Right”, “Slither”, “Sucker Train Blues”, так же как и песню “Do It for The Kids”, не говоря уже о других вещах. Все песни выходили клёвыми.

Казалось, всё шло просто замечательно, пока Скотта как-то вечером не арестовали на парковке перед «Щедростью»: его взяли сидящим в машине, когда он и какая-то девка употребляли наркотики. В то время он уже находился на испытательном сроке, так что это было его последним страйком. Случившееся стало для Скотта поворотным пунктом: когда он вышел из тюрьмы, он отправился не домой, он отправился назад в студию. Он свёл заново демозапись, которую мы дали ему какое-то время назад. И он написал текст к этой песне, из которой вышла “Fall to Pieces”. В этой песне Скотт выразил всего себя. Эта песня – в большей степени искренний портрет, запечатлевший Скотта в тот особенный период: где он пребывал, какие проблемы решал. Такого никто из нас даже не надеялся увидеть. Эта песня действительно изображает картину того, что происходило со Скоттом и, как следствие, со всеми нами.

* * *

Мы сомневались в том, кому нам следовало поручить выступить продюсером нашего альбома, так что мы поработали с несколькими из них; мы связались с Риком Рубином (Rick Rubin), Бренданом О’Брайаном (Brendan O’Brian) и некоторыми другими. Я не уверен, кто предложил кандидатуру Боба Эзрина (Bob Ezrin), но мы отправились с ним в студию и записали песню “Slither” в “Henson Studios”. Он в то время только закончил продюсировать последний альбом “Jane’s Addiction”, но помимо этого, в прошлом он работал со всеми, от “Alice Cooper” до “Pink Floyd”, а это уже говорило само за себя. Но всё вышло не так хорошо, как я надеялся: творческий вклад Боба оказался для нас чрезмерным. Он одновременно занимался всем, записывал всё на большое количество дорожек, и в результате песня оказалась перегруженной и слишком сложной для того, что мы себе представляли – простая песня, сыгранная вполне простой рок-н-ролльной группой.

Затем мы решили записать песню с Джошем Эбрахамом (Josh Abraham), с которым мы все были знакомы. В индустрии Джош был относительно недавно, предметом его гордости был альбом “The Staind”, который не прошёл незамеченным. По крайней мере, мне об этом было известно. В то время Джош продюсировал новый альбом Кортни Лав (Courtney Love). При его участии мы записали пробную песню “Headspace” в студии “NRG Studios” в Северном Голливуде. Песня звучала неплохо, барабаны, гитары и вокал звучали неплохо. Этого оказалось достаточно для нас, чтобы решиться записать остальную часть альбома с Джошем.

К тому времени все заговорили о “Velvet Revolver”, и к нам стали проявлять повышенный интерес крупные звукозаписывающие лейблы, хотя именно к тому времени таковых почти не осталось. Были “Chrysalis”, “Elektra”, “RCA” и “Warner’s”, и все они нами заинтересовались. В конце концов мы согласись на предложение “RCA”.

Но прежде мы отправились на неделю или около того в Нью-Йорк, чтобы нахаляву поесть и выпить и послушать предложения продюсеров. Определиться с выбором звукозаписывающей компании оказалось не трудно, как только Клайв Дэвис (Clive Davis) прилетел на самолёте со своим парнем из “A & R” Эшли Ньютоном (Ashley Newton), чтобы посмотреть на то, как мы репетируем в Толука-Лейк. Принимая во внимание обстановку, с их стороны это было отличное проявление честности и общности интересов с нами. Они сидели в комнате двадцать футов в глубину, и только бильярдный стол отделял их от нас, а наши усилители были направлены прямо на них. Таким образом они отсидели пять песен. Вместо слухов и домыслов, которые окружали группу, они хотели услышать то, как мы играем в своих «естественных условиях обитания». «Это было здорово, правда, здорово, – сказал Клайв, когда мы закончили. – Спасибо вам».

Им понравились песни “Slither” и “Fall to Pieces”, и вскоре после этого мы определились с выбором. Мы согласились на предложение “RCA”.

После подготовительного этапа с Джошом в студии «Щедрость», мы отправились в студию “NRG”, чтобы записать партии основных инструментов. По случайности в соседней студии Дин и Роберт из “STP” работали над каким-то новым альбомом и, как и прежде, по соседству с нами. Теперь встречи с ними было не избежать – они работали буквально в соседней комнате, и мы вместе ходили в одну комнату отдыха. Это был вопрос времени, когда Скотт с ними повстречается. Уже не важно, чем мы тогда занимались, но всё прошло здорово. Они пережили это. Дин присел рядом со Скоттом, и я не знаю, о чём они разговаривали, но потом не было никаких обид. Скотт даже проиграл им наши демозаписи, мы все вместе тусовались, в общем, всё было хорошо. Тогда я впервые познакомился с Дином, с тех пор я постоянно встречаю их обоих и с тех пор ничего не омрачало наши отношения. Они оба действительно замечательные парни.

* * *

Когда пришло время записывать для альбома гитарные партии, я, чтобы сэкономить для группы немного денег, посчитал нужным использовать для этого студию поменьше, поэтому Джош предложил записывать гитару в его собственной студии на южном углу бульваров Хайленд и Сансет. Это именно там Джимми Хендрикс записывал свой “Axis: Bold as Love”. Когда я зашёл в помещение, там царил беспорядок: дрянной нечёсаный ковёр, старая краска, тараканы и всё в том же духе. Мы зашли с Джошем в студию, и я увидел отличный микшерный пульт, а затем я взглянул наверх и увидел два маленьких студийных монитора “Yamaha AS-10”, которые отлично подходят для прослушивания записанного. В студии я записываю свою гитару, размещая усилители в главном зале, где установлены микрофоны, а сам играю в операторской, где находятся звукоинженер и микшерный пульт. Я поступаю так, в основном, потому что не выношу играть в наушниках. Такой набор аппаратуры мне совсем не подходил.

До того времени я, как правило, записывал свои основные партии как скрэтч-треки*, исполняя их вживую, а затем, сидя в операторской комнате, переигрывал их на мегадецибельной громкости, так что это всё, будучи записанным, звучало как взаправдашний концерт. Студийные мониторы – это как исходная точка при прослушивании записанного материала, так что они должны быть большими и громкими. Пара студийных мониторов передо мной явно не справилась бы с записью.

- Значит, ты так записываешь гитары? – спросил я Джоша.

- Ну да, обычно этих студийных мониторов бывает достаточно.

- Так я никогда не играл и могу тебе заявить, что из них не выжать достаточной громкости.

В тот момент я подумал о том, что раз за разом повторяла мне моя жена Перла: я не ищу лёгких путей. Я понимал, что бросаю в штопор Джоша и всю его студию, но я захотел и дальше упорствовать в этой своей наклонности, и поэтому вместо того, чтобы закатить скандал и настоять на том, чтобы для нас заказали новую студию и, возможно, достали нам нового продюсера, я предпочёл оставить всё, как есть.

- Послушай, просто закажи нам мониторы побольше, а мы заставим их работать, – сказал я. У Джоша от души отлегло.

Не могу сказать, что это мне доставляло удовольствие. Студийные звукоинженеры постоянно брали напрокат всё новые и новые мониторы, но никакие из них не оказались мало-мальски пригодными. Хотя нет, это не правда, в самый последний день записи инженерам удалось собрать верный набор студийной аппаратуры. К концу я был доволен своим звучанием на нашем дебютном альбоме, но когда сегодня я вспоминаю те дни, то думаю, что эта сессия не дала мне раскрыться полностью. В итоге на записи моя игра получилась весьма сдержанной, вот почему на этом альбоме не столько много сольных партий, сколько их могло бы быть. Я чувствовал, что я чем-то ограничен, чтобы импровизировать как обычно.

Думаю, Дэйв, когда пришёл в студию, чтобы записывать свои партии, выжал больше из цифровой студийной аппаратуры, чем я. У него отлично получилось. Это он добавил той фактуры, благодаря которой звучание гитар стало законченным.

В то время Скотт по приказу суда должен был отбывать так называемый «дом на полпути»** – наказание, которое последовало за его арестом. Он, бывало, приходил в студию, записывал вокальные партии и снова возвращался назад. Ему дозволялось работать не более трёх часов в день.

* * *

Мы с Даффом отправились в Нью-Йорк, чтобы присутствовать при сведении альбома, которым занимался Джордж Марино (George Marino), а затем альбом “Contraband” был закончен. В тот вечер впервые за год я позволил себе выпить.

Я помалкивал о своих соображениях насчёт всей этой ситуации с “GN’R” и Экслом до тех пор, пока мы с Даффом не приняли участие в промо-туре в поддержку новой пластинки “Velvet Revolver”. В то время я ещё не говорил публично о том, что случилось между мной и Экслом, и я не собирался об этом распространяться. Но журналистам нужно было знать моё мнение обо всё этом, и я не смог удержаться. Ничего приятного сказать я им не мог. Как будто бы они задели оголённый нерв, и поэтому всё, что слетало с моего языка, тотчас становилось резким и язвительным. Я говорил совсем не то, что хотел. Когда “GN’R”и я разошлись дорогами, я искренне хотел не привлекать к себе внимания и уж тем более не пререкаться на страницах газет, в основном потому, что столько много музыкантов до меня отправились по этому пути, который я считал отвратительным. Но вот, полюбуйтесь-ка на меня – зажат в углу прессой со всех сторон, которая нетерпеливо хочет услышать о наших с Экслом разногласиях и продолжает задевать оголённый нерв. Свои ответы я не контролировал. Всё, что я сказал об Эксле, было плохим. Я говорил почти что на взводе. Это, без сомнения, разозлило Эксла и стало катализатором его высказываний в мой адрес в его пресс-релизе в 2005 году, не говоря уже о том, что это ещё более осложнило судебный процесс, связанный с “GN’R”.

Когда компакт-диски уже упаковывались, мы с Даффом на несколько недель отправились в пресс-тур по Европе и Японии в поддержку нового альбома. Группа начала гастроли до того, как вышел альбом. Наш первый концерт прошёл в штате Канзас, и с того момента мы играли чуть ли не в каждом городе каждого штата. Мы сумели привлечь к себе такой интерес, что когда в июне 2004 года вышел альбом, то на вторую неделю он занял первое место в хит-парадах. Мы были с концертом в Вегасе, когда позвонил Клайв, чтобы сообщить нам, что мы покорили вершину чартов. Должен сказать, что даже после всего того, что я видел или сделал, от звонка легендарного Клайва Дэвиса, сообщившего мне такие новости, у меня побежали мурашки по спине – это было признание.

Таковым было начало гастрольного тура, который, казалось, никогда не закончится и будет набирать силу по мере того, как будет продолжаться. В итоге, мы гастролировали девятнадцать месяцев, играя повсюду: от клубов до фестивалей и стадионов. Группа выступала перед многотысячными толпами зрителей, а наш альбом был распродан трёхмиллионным тиражом по всему миру. Мы упорно работали во время того тура: мы, бывало, выступали пять дней в неделю и каждый раз в новом городе. Мы провели тур в тесноте в автобусе. Мы выступали на “Live 8” и на фестивале в Доннингтоне (Donnington). На песни с альбома мы сняли три видеоклипа. Всё складывалось вполне удачно – мы вновь играли в популярной группе.

Последний концерт мы дали в городе Орландо (Orlando), а затем все отправились по домам и вернулись к своей обычной жизни. Но едва мы вернулись домой, мы вновь очутились по уши в дерьме. Ходили слухи, что группа распадается, ходили слухи, что мы все вновь сели на наркотики и оказались на грани самоуничтожения, ходило ещё много других слухов.

* * *

Что до меня, то я – ещё раз повторюсь – очень тяжело справлялся с возвращением к нормальной жизни. Когда мы сочиняли “Contraband” – задолго до того, как отправились в студию и записали все песни с этого альбома, – в августе 2002 года родился мой сын Лондон. Я отправился с Перлой на ультразвуковую диагностику и в то время всё ещё пытался осознать мысль, что у нас скоро будет ребенок. Было очевидно, что этот жизненный опыт будет мне в новинку. К слову сказать, едва я у знал о том, что у нас будет ребёнок, я подумал, что хочу маленькую девочку, размышляя так, что она была бы похожа на её маму и они были бы неразлучны. Эти размышления подпитывали моё отрицание неизбежности того, что скоро у меня появятся новые обязательства.

Таковым было моё маленькое идеалистическое видение отцовства, пока я не осознал то, чему всегда не придавал значения: у меня едва хватало времени на взрослых женщин, не говоря о детях. Дочь, возможно, меня и погубит. Я вздохнул с облегчением, когда Перла родила красивого здорового мальчика весом девять фунтов. Мы дали ему имя Лондон не только потому, что он был зачат в Соединённом королевстве, но и потому, что в начальной школе у меня был друг с таким именем и я не мог забыть, насколько его имя, как я считал, было крутым.

У меня не было ни малейшего опыта в воспитании детей и это очевидно, но я всё же получил кое-какие уроки. Когда Перла забеременела, её с головой накрыл прилив материнского инстинкта, и как-то она принесла домой из зоомагазина щенка шпица. Собака тотчас стала моей обязанностью, особенно когда Перле рекомендовали несколько месяцев постельного режима. Я был вынужден воспитывать щенка, и таковыми стали мои приготовления к отцовству. Это был мой единственный опыт по воспитанию кого бы то ни было, потому что про меня одно можно сказать с уверенностью – содержание кошек и змей не в счёт. Как бы то ни было, должно быть, я сделал всё правильно, потому что к тому времени, когда родился Лондон, наш пёс вел себя очень хорошо.

Рождение ребёнка потребовало моего постоянного присутствия и заставило меня соблюдать моё обязательство оставаться трезвым. Когда я не проводил время с “Velvet Revolver”, я был дома, воспитывая нашего сына. Я был папой, который собирал детскую комнату, отправлялся в магазин за игрушками и соединял друг с другом переносные электрические переговорные устройства.

А затем Перла забеременела вновь. Мы узнали, что у нас снова будет мальчик, и я вновь вздохнул с облегчением. Наш новый малыш также оказался ягодичным ребёнком, хотя осложнений пока не было, они возникли на более поздних сроках беременности. Перле вновь не повезло.

Я был в туре, когда родился мой второй сын. Я удавалось регулярно прилетать домой, чтобы навещать Перлу в больнице, но за день, когда должен был родиться мой второй сын, я отыграл концерт. До этого мне пришлось лететь прямо из больницы в Атлантик-Сити ночным рейсом***, а затем ночным рейсом вылететь домой, чтобы утром следующего дня вовремя оказаться в больнице и не пропустить его рождение.

Я пропустил свой обратный рейс до Лос-Анджелеса, и мне просто повезло, что подвернулся другой. Им пришлось отложить кесарево сечение Перлы до тех пор, пока я не доехал до больницы. Я отправился прямиком в больницу и едва добрался туда перед тем, как появился ребёнок. Я провёл с Перлой и моим маленьким мальчиком весом восемь фунтов всю ночь и следующее утро, а затем вылетел обратно и встретился с группой на следующем выступлении. Такова жизнь, в которой появились оба моих мальчика.

Мы не знали, как назвать нашего второго сына, пока не вспомнили об имени, которым наш хороший друг Роберт Эванс (Robert Evans), воротила от киноиндустрии, посоветовал назвать нашего первого сына. Как всегда, у него было глубокое убеждение, которым пренебречь я не мог.

- Дайте ему самое крутое имя, которое только может носить мужчина, – сказал он нам своим знаменитым баритоном. – Назовите его Кэш (Cash).

- Роберт, – ответил я, – слишком поздно, мы уже назвали его Лондоном.

- Ну, хорошо. Но если вам представится второй шанс, – сказал он, – поступите правильно.

После непродолжительного периода сомнений, мы решили, что он был прав. Именно так наш второй сын получил имя Кэш.

* * *

После двух лет, проведённых как в лихорадке, в которую превратился безостановочный гастрольный тур, меня вновь выбросило в реальный мир, который, насколько я был знаком с положением вещей, нисколько не изменился в лучшую сторону и даже наоборот, к нему стало ещё тяжелее приноравливаться. Когда всё, что тебя заботит, – это тяжёлый путь от концерта к концерту, когда твой новый концерт – это единственное, чего ты раз за разом ждёшь с нетерпением, когда гостиничный номер и гостиничная обслуга становятся твоей наградой, значит, ты существуешь в чём-то, что очень приблизительно напоминает твою жизнь.

Дом, кем бы ни был, не имеет с этим ничего общего. Когда ты дома, тебе нужно поднять свою задницу и самому начать заниматься делами. Когда ты дома, ты становишься нормальным, таким, каким ты будешь всегда, потому что тебе придётся доверять исключительно собственным способностям. В прошлом я полагался на выпивку и наркотики, чтобы возместить себе этот уход от дома и сделать так, чтобы за короткий промежуток времени начать воспринимать его чуть легче. Но как только у тебя появились дети, и если ты намереваешься стать надёжным отцом, то выпивка и наркотики должны отправиться коту под хвост. Когда ты сходишь с пути и становишься отцом, ты возвращаешься домой и принимаешься за дела. Ты уходишь от положения, когда заботятся о тебе, и занимаешь положение, когда заботиться начинаешь ты.

Когда я вернулся домой, то ни Перле, ни мне не было легко. До этого, ещё во время тура, я начал пить вино, много вина, и Перла наблюдала за тем, как я вновь возвращаюсь к своим старым привычкам. Когда она приехала ко мне, чтобы навестить во время тура, то я по какой-то причине выбрал именно тот день, чтобы под предлогом ожидания Перлы посидеть в баре и выпить. Всё, чего я добился, так это то, что напился до такой степени, что к тому времени, когда она наконец приехала, я стал полностью бесполезным. Я сказал ей привет и отключился. Так что у нас возникли проблемы, которые надо было решать.

Когда “Velvet Revolver” подписали контракт, записали альбом и начали приготовления к туру, в группе сменился менеджер, с чем я совершенно не был согласен. Это в итоге привело к тому, что я отдельно от группы нашёл собственного менеджера. Это казалось мне логичным решением, но всё, чего я добился в действительности, было то, что остальные парни отвернулись от меня. Это приводило к серьёзным разногласиям между нами и между командами менеджеров всякий раз, когда поднимались деловые вопросы. Такая ситуация ещё больше усугубила стресс, который в течение двух лет, проведённых в туре, только накапливался. Напряжённость в группе никогда не сказывалась на нашем взаимопонимании на сцене и не влияла на наше творчество, но на уровне каждодневного межличностного общения мы были готовы взорваться. К концу тура мы чуть не перегрызли друг другу глотки. Я твёрдо убеждён в правильности своего решения, но сейчас я понимаю, что оно в глазах остальных парней сделало меня занозой в заднице группы. Я понимаю, почему я сводил их всех с ума.

Именно в то время Эксл решил опубликовать пресс-релиз, который не привёл ни к чему хорошему и только подлил масла в огонь. Об этом много писали, поэтому я не почту эти события своим вниманием и не буду углубляться в детали, но если в двух словах, то Эксл опубликовал утверждение, что я как-то рано утром приходил к его дому, чтобы абсолютно недвусмысленно просить его о том, чтобы уладить иск, который к тому времени тянулся долгие годы. В пресс-релизе также утверждалось, что мы с ним немного поговорили, а я не придумал ничего лучше как пренебрежительно отзываться о Скотте Уйлэнде и о ком бы то ни было из своей группы.

Правда заключается в том, что с тех пор, как я ушёл из группы в 1996 году, я даже не перекинулся с Экслом и словом. Печально, но факт. Однажды вечером я всё-таки проезжал мимо его дома, но я был пьян. Перла не пила и вела машину. Я подошёл к его двери и при себе имел записку, в которой было написано что-то вроде «Давай всё обсудим, перезвони мне. Слэш». Но я не вручил её Экслу, а передал записку его помощнику.

Как бы то ни было Эксл опубликовал своё заявление, и в прессе поднялась шумиха, потому что впервые Эксл придал огласке своё отношение ко мне, к судебному иску и ко всему такому. Как я и говорил, этот инцидент широко обсуждался в прессе и в Интернете, так что если кому интересно, пусть отправляется и читает обо всём этом, раз ему так нравится.

В действительности же этот инцидент и последовавшие за ним негативные для “Velvet Revolver” последствия совершенно выбили меня из колеи. Я до сих пор едва могу говорить об этом, не то что детально воссоздавать это в своей книге. Я подумал, что стану свидетелем того, как всё, чего я наконец добился, разлетится на куски.

Но обо всём по порядку. Иск Эксла оказался кошмаром, который продолжался целую вечность. Опасаясь, что эта судебная тяжба может продолжиться и дальше, просто скажу, что, начиная с 2001 года, мы все были вовлечены в судебный процесс за права и прибыль, обусловленные возможностью продажи альбомов. Это была типичная для всех распавшихся групп судебная тяжба, в которой одна сторона жалуется на то, что ей не доплачивает другая. Путь рок-н-ролла вымощен такого рода дерьмом.

Но что ранило больше, так это то, что мне пришлось оправдывать себя перед своей группой. Я пришёл в судебное заседание и твердил о том, что все предъявляемые ко мне претензии были неправдой, но то, как расписал это Эксл, придало его словам такую убедительность, что все, казалось, стали думать о том, что всё это истинная правда. Парни весьма скептически отнеслись к моей истории. В то же время я был очень искренним, рассказывая им всё, как было на самом деле. Поначалу я даже думал о том, чтобы выступить в прессе, и рассказал своей группе о том, что я так и поступлю, но потом решил, что это только бы усложнило всю ситуацию, и отложил эту затею.

Я не знал, что мне предпринять, но я всё ещё хотел двигаться вперёд – от этого зависел кредит доверия ко мне. Спустя несколько дней, мы созвали собрание группы, а Скотт на нём не появился. Для меня было очевидно, что поскольку я так и не сделал следующего шага, то я тем самым подвёл его. А затем Скотт выступил со своим собственным опровержением – он нападал на Эксла при каждой возможности. Инстинктивно я и не думал соглашаться с ним, инстинктивно я подумал: «Ты не смеешь трепаться в адрес Эксла». Я могу трепаться в адрес Эксла хоть весь день, стоит мне только захотеть, но это потому что на протяжении многих лет мне приходилось уживаться с ним. Но ни у Скотта, ни у кого бы то ни было нет такого права.

Как следствие, в группе нарастало напряжение, и мою аппаратуру выставили вон из домашней студии Мэтта, где мы обыкновенно сочиняли и репетировали. Вокруг говорили, что я ушёл из “Velvet Revolver”, чтобы вновь присоединиться к “Guns N’ Roses”. Я и не знаю, кто начал распространять эти слухи, но ноги у этой истории были настолько длинны, что из-за неё в группе начались изнуряющие внутренние распри. Средства массовой информации проявили особую любовь к этой истории: мол, Слэш бросил своих прежних музыкантов из “Guns N’ Roses”, чтобы воссоединится с Экслом в группе, воплотившей его новый взгляд на “Guns N’ Roses”, каким бы этот взгляд ни был. Я всё ещё думаю, что выход альбома “Chinese Democracy” в то время только обдумывался, а сам альбом мог выйти в любой год.

Всё выглядело так, будто то, что я делал, казалось действительностью, но в действительности я ничего и не делал. Если вы возьмёте любую газету о музыке того времени, или послушаете радио или почитаете блоги в Интернете, вам никак не избежать этого. Это было высечено на камне: я ушёл из “Velvet Revolver”, я возвращаюсь назад к «Ганзам». В действительности, ни того, ни другого не случилось: в течение тех месяцев я просто проводил время дома, записывая свои музыкальные идеи на свой цифровой шестнадцатидорожечник.

В буквальном смысле это была позиционная война: нам всем потребовалось какое-то время, чтобы переждать это дерьмо. Наконец, когда всё поутихло, мы вернулись к работе. Я просто однажды пришёл домой к Мэтту, будто ничего с нами и не случилось.

- Слушай, чувак, – сказал я, – всё, что было с нами, просто смешно, и то, что происходит с нами сейчас, тоже смешно. Давай я тебе расскажу, как всё было в действительности?

- Валяй, чувак.

И я всё рассказал Мэтту, вновь повествуя о том, как всё было в действительности. Безусловно, время доказало, что не было никакого возвращения к Экслу или воссоединения с “Guns N’ Roses”, потому что ничего такого в действительности и не происходило. Этот факт, казалось, убедил парней в том, что моё видение событий было правильным. Я никогда не считал, что мне нужно объясняться перед этими парням за свои поступки, но мне пришлось, что всегда выводило меня из себя. Но я перешагнул через это, также поступили и они. Когда я пообщался с глазу на глаз с Мэттом, я таким же образом побеседовал с Кёршнером, а затем с Даффом и Скоттом. В общем и целом, всё это было совершенно не нужной драмой, говорили ли об этом вслух или помалкивали. У меня просто не было времени на всё это. Но мы все справились с ней, и сегодня мы относимся к этому гораздо спокойнее.

* * *

Группа вновь собралась вместе и мы принялись репетировать в доме у Мэтта, в звукозаписывающей студии, устроенной в его гараже. Все вновь подключились к делу, и мы приступили к работе над новым материалом для нашего следующего альбома. Именно в то время я порвал мышцу плечевого пояса, занимаясь в тренажёрном зале, и отправился на приём к врачу. Он прописал мне несколько терапевтических упражнений и дал пузырёк викодина. Я знал чёрт возьми очень хорошо, что такое викодин и какой эффект он произведёт на меня, но то, что он был прописан мне моим врачом, казалось мне нормальным и действительно необходимым. Я принимал викодин согласно инструкции по применению – одну таблетку каждые четыре часа, а вскоре стал принимать по две каждые два часа и затем по одной каждые пятнадцать минут – такое происходит со мной всегда.

Но не только моя группа оказалась в опаcной ситуации, мы с Перлой погрязли в ссорах как никогда. Я шёл своей дорогой с викодином, а она шла своей. После рождения нашего второго сына Перла захотела сбросить тот вес, который она набрала во время обеих беременностей, и в процессе подсела на таблетки для похудения. Таблетки для похудения, по сути, – изысканная форма спида, и она принимала их бесконтрольно долго настолько, что это повлияло на её личность. Она и без того была сверхзаботливым, сверхуверенным человеком, который всегда опережал меня на два шага. Введение спида в это уравнение подчеркнуло особенности её характера так сильно, что она стала слишком невыносимой, чтобы я мог с ней уживаться.

Наши отношения становились всё более и более эмоционально неустойчивыми, так что я отправился в Лас-Вегас, чтобы принять участие в шоу “Rock Honors” 2006 года, устроенном телеканалом “VH1”, и вместе со своим приятелем Томми Ли мы исполнили там несколько песен “Kiss”. Пока я был в Лас-Вегасе, я встретился со своим другом, имевшим связи с поставщиками оксикодона, и набрал таблеток больше, чем мог унести. До этого мой друг победил рак, но тем временем он, как утверждают, попал в автоаварию, едва не окончившуюся летальным исходом, поэтому у него вновь был пожизненный рецепт на оксикодон. Когда тебе кто-то говорит, что у него рецепт вроде этого, ты не задаёшь вопросов.

К тому времени я был достаточно хорошо знаком с этим наркотиком, но подумал, что произойдёт, если я размельчу его, смешаю с водой и растворю его, чтобы вводить внутривенно. Я был приятно удивлён, когда понял, что это сработало. Я отлично провёл время в Вегасе, это было идеальным местом, чтобы убедиться в том, что именно сюда я шёл всё это время. Я задержался там на несколько дней больше, чем мне требовалось. Я просто ловил кайф. Я просто «чиппинговал», и зависимости у меня не было. («Чиппинговать»** означает принимать героин то здесь, то там.)

Я вернулся домой, а поскольку моя наши отношения с Перлой летели под откос, я занялся самолечением и отложил заначку викодина и оксикодона. Мы расстались с Перлой без лишних разговоров. Мы не виделись целый день. Я отправился в гостиницу неподалёку от аэропорта. Я погрузил в наш «хаммер» свою одежду, забрал кошку и в душе думал, что больше никогда не вернусь обратно. Я вовсе не был святым, но я не мог мириться с тем состоянием, в котором она пребывала. Я сказал ей, что ей нужно отправиться в центр реабилитации. Она согласилась. «Если я отправлюсь в реабилитационный центр, позаботься о детях», – это были её последние слова, которые она мне сказала.

* * *

Пока перла находилась в реабилитационном центре, всё стало плохо – няня следила за детьми, а я продолжал употреблять «окси» в «лечебных» целях. Я нашёл в Лос-Анджелесе поставщика и купил у него трёхмесячный запас. И пока я всё ещё не употреблял наркотики каждый день, я стал употреблять их каждую ночь. Я скрывал это от группы так же, как скрывал это своей семьи. Но в конце концов правда вылезла наружу: я стал принимать дозу перед репетициями. До этого я добился творческого единения с группой, имея незамутнённый рассудок, но в итоге полюбуйтесь на меня… Вот он я, как в тумане. Всё настолько вышло из-под контроля, что я ширялся прямо в туалете Мэтта, и всем было очевидно, что я находился под кайфом. И как и прежде, все хранили молчание, по крайней мере, какое-то время, а это многое говорит о терпимости внутри группы. Я даже не пытался скрыть свою зависимость от парней, которые уже хлебнули своих проблем, и вокалиста, у которого эти проблемы всё ещё оставались. В своей зависимости я вёл себя настолько отвратительно, что Мэтт даже обнаружил кровь на стене. Если меня всё ещё не выдавали мои отключки на репетициях, то эта кровь выдала меня с потрохами.

Мы продолжали работать, не то чтобы быстро продвигались вперёд, а так, просто сочиняли и в творческом плане просто топтались на месте. Я отправился вместе с Мэттом на концерт “Camp Freddy” в Вегас, но по большому счёту не затем, чтобы посмотреть их выступление, а чтобы связаться с поставщиком «окси» и закупиться у него. Я полагал, что я знал, что я делаю, но думаю, что тогда я не осознал, насколько быстро стал тёмной лошадкой. Я помню, как пробрался за кулисы во время того концерта, и все замолкли, когда я вошёл в комнату. И так начинало случаться каждый раз, в какое помещение я бы ни заходил.

Карл Стабнер (Carl Stubner), который был тогда и остаётся сейчас моим менеджером, позвонил мне, пока я был в Вегасе. Мы поболтали кое о чём, и хотя я не осознал этого в тот момент, он очень внимательно меня слушал, пытаясь оценить, в каком состоянии я находился. Я и не помню, о чём я тогда говорил, но внезапно он прервал меня

- Слушал, – сказал он, – будь со мной откровенным. Ты в порядке?

- Да, да, чувак, – сказал я, обманывая, – я в порядке. А что?

- Послушай меня… Я не буду учить тебя, как тебе распоряжаться собственной жизнью, и я не коп. Я просто хочу знать, в порядке ли ты? Потому что если нет, я готов помочь тебе. Но тебе придётся быть со мной откровенным.

- Я в порядке, правда… Да, в порядке.

Я отыграл концерт, я встретился со своим приятелем-поставщиком, я вернулся в Лос-Анджелес и я знал, что я слишком, мать твою, облажался, чтобы находиться рядом с Перлой, которая уже вернулась домой совершенно очистившаяся и здоровая, не говоря уже о том, чтобы находиться рядом с собственными детьми. И я совершил один поступок, который имел для меня смысл: я снял номер в гостинице в Западном Голливуде и выбрал день, когда я запишусь в реабилитационный центр. А до утра этого дня я намеревался прикончить все мои наркотики, которые я купил, прямо тут, в гостиничном номере, ну или в том месте, куда бы они меня ни завели. Перла и все остальные волновались за меня. Она была спокойна и терпелива, и именно поэтому мы любим друг друга именно так, как любим. Я не был в порядке. Но я был почти готов к тому, чтобы это признать. Я знал, что моему беспутному образу жизни нужно положить конец. Я решил подыскать себе какое-нибудь местечко подальше от своей жены и своей группы, чтобы после того, как я посвятил самому себе эти четыре запланированных месяца, оттянуться там на всю катушку. Я знал, что мне нужно было немного уединения и покоя. И я это получил.

На этот раз реабилитационный центр оказался для меня по-настоящему стoящим местом, потому что на этот раз я сдался. Вначале я выкинул наркотики, затем прояснил рассудок и немного поразмыслил над тем, почему мне нравилось возвращаться к одному и тому же раз за разом. Рано утром 3 июля 2006 года я записался в реабилитационный центр. Я провёл там все тридцать дней, и окончательно капитулировал … Я узнал о самом себе больше, чем только мог подумать. И начиная с этого дня, я не употребляю наркотики.

* * *

Как только я вернулся к работе, к работе вернулась вся группа, и мы принялись за сочинение песен и запись нашего второго альбома “Libertad”. Это было другое ощущение – мы были другими людьми, придумывали новые идеи и были объединены духом товарищества. Во всём чувствовалась свобода, и это подкрепляло силы. Казалось, будто мы по-настоящему выросли, или, может быть, смирились с тем, чтo мы собой представляем как группа.

До того, как я прошёл реабилитацию, мы стали работать с Риком Рубином. Думаю, это было перед моим запоем «окси» и после этого. Мы были очень рады работать с ним по вполне очевидным причинам – у Рика легендарные достижения. Но в действительности ничего не вышло. У Рика были свои методы работы, у него собственная команда звукорежиссёров и звукотехников, и каждые несколько дней он появлялся в студии, чтобы посмотреть, как всё идёт. Обычно у него в округе было несколько групп, которые записывались по такому же принципу.

Но для нас это совершенно не походило. Рик, бывало, слушал немного из того, над чем мы работали, и велел нам взять одну часть песни и объединить её с чем-нибудь другим, что он слышал и что ему понравилось. Ещё нас злило, что он рассеивал своё внимание, работая над четырьмя альбомами одновременно. Казалось, что он всегда уезжал от нас, чтобы повидаться со своей другой любовницей, а когда он был в студии, мы никак не могли установить с ним контакт – он просто садился и слушал нас. При таких обстоятельствах казалось, что нам потребуется год или более того, чтобы закончить этот альбом.

Мы порвали с Риком и переместили весь процесс в «Щедрость», в студию Скотта. Скотт предложил, чтобы мы попробовали поработать с Брендоном О’Брайаном, который продюсировал бoльшую часть альбомов “STP”. Я знал Брендона только с этой его стороны. Но он мне очень понравился, когда я поговорил с ним по телефону, поэтому мы пригласили его к нам, и всё, казалось, встало на свои места. Брендону нравилось работать быстро и упорно, он настоял на том, чтобы каждый член группы присутствовал в студии на каждой сессии. Думаю, это один из самых лучших советов, который я могу дать любой группе.

Если один из нас не появлялся вовремя, Брендон отказывался работать до тех пор, пока все не собирались в студии, что не только очень хорошо привело нас в форму, но и побуждало нас всех присутствовать на сессии. Но он привнёс в уравнение большее, чем просто дисциплину, он добавил нам музыкальности, что объясняется тем, что он сам играет на гитаре, басу и ударных. В любой момент он мог подыграть нам, и это здoрово способствовало процессу звукозаписи. С таким человеком, который знал всё, мы очень быстро продвигались вперёд.

* * *

Наши звукозаписывающие сессии отличались постоянством: каждый был на своём месте, каждый способствовал общему результату и каждый уважал то, что делал другой музыкант. Я даже и не думал, что такое возможно, но атмосфера в группе, которую создала совместная работа, была лучше, чем во время первых сессий «Ганзов». Всех переполняло вдохновение, и всё, что мы делали, каждый наш эксперимент отличался музыкальностью. Мы отлично играли, а Скотт отлично пел. С чем мы пришли к концу записи, так это то, на альбом в качестве окончательных треков были записаны, в основном, первые или вторые дубли каждой из песен. Этот альбом – это то, что происходит, когда ты состоишь в здоровской рок-н-ролльной группе, которая любит то, что делает, с продюсером, который действительно понимает музыкантов и в точности знает, что он делает сам.

* * *

Каждый день я рад тому, что я нашёл в себе силы пойти прямым путём…

Сегодня мы с перлой оба очистились и по-настоящему счастливы. В июле 2007 года будет моя первая годовщина, и за прошедший год я сделал больше, чем за два предыдущих года вместе взятых. Судьба подкидывает тебе так много карточек «Бесплатно сбеги из тюрьмы»*, что в конце концов ты обязан сбежать из неё. Пока мне чрезвычайно везло, и я больше не рискую. У героинщика ведь всего два выхода, и у меня есть длинный список друзей, находящихся по разные стороны ограды. Он могут либо очиститься, либо умереть, и каждый день я рад тому, что я нашёл в себе силы пойти прямым путём.