Никто не ожидает, что почва из-под ног однажды может уйти, ведь события, меняющие жизнь, наступают, не объявляя о себе. Инстинкт и интуиция ещё могут помочь тебе распознать предостерегающие знаки, но едва ли они могут помочь против чувства оторванности, которое неминуемо появляется, когда судьба мотает твой мир из стороны в сторону. Гнев, смятение, печаль и разочарование смешиваются внутри тебя как внутри какого-то стеклянного заснеженного шара. Требуются годы, чтобы пыль эмоций улеглась, а всё это время ты изо всех сил пытаешься что-то разглядеть сквозь пылевую бурю.

То, что произошло между моими родителями, было хорошей иллюстрацией расставания по согласию. Не было ни ссор, ни безобразного поведения, ни адвокатов, ни судебных разбирательств. Тем не менее, мне потребовались годы, чтобы смириться с обидой. Словосочетание «моя жизнь» потеряло своё прежнее значение, и мне нужно было наполнить его новым смыслом, но уже при помощи собственных слов. Я многому научился, но эти уроки не помогли мне, когда моя другая семья, которую я знал, также распалась. Тогда я уже различал знаки, когда “Guns N’ Roses” начали трещать по швам. Но хотя я и ушёл тогда от них, та же пылевая буря залегла внутри меня до поры, и вновь обрести себя на своём пути было также тяжело, как и тогда.

* * *

После того, как мои родители разъехались, меня поразило внезапное изменение. В душе я по-прежнему был хорошим мальчуганом, но на людях я становился трудным ребёнком. Выражение собственных эмоций всегда было моей слабостью: что я чувствовал, то и вкладывал в свои слова, поэтому я всегда следовал своим природным склонностям. Я вёл себя резко, и оттого в школе у меня были небольшие проблемы с дисциплиной.

Ну а дома обещание моих родителей как и прежде вести совместную жизнь так и осталось обещанием. В первый год их раздельной жизни я почти не видел отца, а когда встречался с ним, то это было больно и странно. Как я и говорил, развод нанёс ему сильный удар, и мне было тяжело смотреть, как он приспосабливался, – какое-то время он даже не мог работать. Он жил скромно и проводил время в компании своих друзей художников. Когда я гостил у него, то невольно присоединялся к нему и его друзьям, которые проводили время, распивая красное вино и обсуждая искусство и литературу, – темы, которые традиционно приводили к обсуждению Пикассо, любимого художника моего отца. Мы также, бывало, выбирались на природу или ходили в библиотеку или художественный музей, где мы садились и вместе рисовали.

Моя мама стала появляться дома ещё реже, она постоянно работала, часто отправляясь в поездки, чтобы только обеспечить меня и моего брата. Мы провели много времени с нашей бабушкой, Олой-старшей (Ola Sr.), которая была нашей спасительной силой во времена, когда мама не могла свести концы с концами. Мы также проводили время с нашими тёткой и кузенами, которые жили в южном районе Большого Лос-Анджелеса (greater South Central L.A.). Их дом был местом шумным, переполненным энергией и детьми. Наши визиты к ним в какой-то степени упорядочили наше представление о семье. Но, в конечном счёте, у меня было полно свободного времени, и я использовал его по полной.

Когда мне исполнилось двенадцать, я быстро повзрослел. Я занимался сексом, пил, курил сигареты, употреблял наркотики, воровал, меня выперли из школы, и пару раз я чуть было не сел в тюрьму, если бы не был несовершеннолетним. Я вёл себя вызывающе, делая свою жизнь настолько яркой и непостоянной, насколько был таким сам. Эта черта, которая меня всегда отличала, появилась у меня именно в этот период: устремлённость, с которой я добиваюсь своих целей. Рисование, моё основное увлечение, к тому времени, как мне исполнилось двенадцать, сменилось велокроссом (BMX).

В 1977 году BMX был самым новым экстремальным видом спорта, сменившим помешательство на сёрфинге и скейтборде конца шестидесятых. В этом виде спорта уже появилось несколько bona fide звёзд, таких как Стью Томпсон (Stu Thompson) и Скот Брейтхаупт (Scott Breithaupt), а также возникло несколько журналов, таких как “Bicycle Motocross Action” и “American Freestyler”; и постоянно проводились всё новые и новые полупрофессиональные и профессиональные соревнования. Моя бабушка купила мне велосипед “Webco”, и меня зацепило. Я начал выигрывать соревнования, и парой журналов был включён в список молодых перспективных райдеров в возрастной группе от 13 до 14. Я обожал BMX, я почти был готов к тому, чтобы заниматься этим профессионально, как только б нашёл спонсора, но что-то от меня ускользало. Моё отношение к BMX не было столь однозначным, чтобы просто заявить о том, что в душе BMX меня не устраивает. Это я понял через пару лет, когда открыл в себе эти чувства.

После школьных занятий я слонялся по магазинам велосипедов и стал членом команды, которая каталась за магазин “Spokes and Stuff” («Спицы и остальное барахло»), где со временем я собрал компанию друзей, которые были намного старше меня, – одних из тех взрослых парней, работавших в городе Санта-Моника в компании “Schwinn”. Нас было десятеро или около того, кто, бывало, гонял по ночам по Голливуду, и все из нас, за исключением двух человек – они были братьями, – были выходцами из неспокойных, разбитых семей. В общении друг с другом мы находили утешение: время, проведённое вместе, составляло наше постоянное и единственное братство, на которое каждый из нас мог рассчитывать.

Каждый полдень мы встречались в Голливуде и гоняли повсюду от города Калвер-Сити (Culver City) до Ранчо Ла-Бри-Тар-Питс (The La Brea Tar Pits). Мы перепрыгивали через каждую покатую поверхность, которую только могли найти, и, была ли полночь или в разгаре часы пик, мы всегда плевали на преимущество пешеходов. Мы были попросту наглыми мальчишками на двадцатидюймовых колёсах, но, помноженные на десять, в стае, мчась на предельной скорости по тротуару, мы были силой, с которой надо было считаться. На автобусных остановках мы запрыгивали на лавки, иногда даже когда на них сидели какие-нибудь бедолаги; мы перепрыгивали через пожарные гидранты, и всё время мы соревновались друг с другом, кто кого перегонит. Мы были подростками с несбывшимися надеждами, которые пытались справиться с тяжёлыми временами в жизни, и мы делали это, как могли, подпрыгивая (bunny-hopping) на лос-анджелесских тротуарах как на трамплинах.

Мы, бывало, катались по тому грунтовому треку в Долине возле молодёжного центра в Резеде (Reseda). Этот трек находился в пятнадцати милях от Голливуда, и прокатиться по нему на велосипеде всегда было честолюбивой целью. Мы обычно цеплялись за бамперы попутных машин и ехали по бульвару Лорел-Кэнион, чтобы сэкономить время. Не принимайте мои слова как совет, но для нас проезжавшие машины были как сидения на лыжном подъёмнике: мы обычно ждали на обочине, а затем один за одним хватались за автомобиль и ехали вверх по холму. Балансировать на велосипеде даже с низким центром тяжести и держаться за автомобиль, который едет со скоростью тридцать или сорок миль в час, – дело захватывающее, но требующее сноровки даже на ровной дороге; попытаться повторить это на нескольких крутых идущих в гору S-образных поворотах вроде Лорел-Кэнион это нечто иное. Я до сих пор не знаю, как никого из нас не переехала машина. Я ещё больше поражаюсь, когда вспоминаю, сколько раз я проделывал тот путь вниз с холма и вверх без тормозов. По-моему, быть самым младшим означает, что я должен был что-то доказывать своим друзьям всякий раз, когда мы отправлялись кататься; и, судя по выражениям на их лицах после пары моих трюков, в этом я преуспел. Может, они и были всего лишь подростками, но моих друзей удивить было не просто.

Должен признаться, мы были отпетой маленькой бандой. Одним из её членов был Дэнни МакКрэкен (Danny McCracken). Ему было шестнадцать. Сильный, медленно соображающий, молчаливый тип; он был парнем, с которым, как все инстинктивно чувствовали, мать его, лучше не шутить. Однажды ночью Дэнни и я украли велосипед с согнутыми вилками, и, когда Дэнни скакал на нём, чтобы намеренно сломать вилки и потом дружно посмеяться над этим, он перевалился через руль и располосовал себя запястье. Я увидел, как из раны заструилась кровь, и пока она забрызгивала всё вокруг, смотрел на это будто в замедленном воспроизведении.

Дэнни закричал. Даже от боли его голос, на удивление, оставался мягким, принимая во внимание комплекцию Дэнни – вроде Майка Тайсона (Mike Tyson).

- Вот дерьмо!

- Твою мать!

- Дэнни, мать его, облажался!

Дэнни жил буквально за углом, поэтому двое из нас взяли его под запястья, и, пока мы вели его домой, из-под наших пальцев продолжала бить его кровь.

Мы добрались до его крыльца и позвонили в дверь. На крыльцо вышла его мама, и мы ей показали запястье Дэнни. Ничуть не смутившись, она взглянула на нас с недоверием. «И что, мать вашу, вы хотите, чтобы я сделала?» – сказал она и захлопнула дверь.

Мы не знали, что делать, к тому времени лицо Дэнни побледнело. Мы даже не знали, где была ближайшая больница. Вместе с ним мы вышли на улицу, – кровь по-прежнему била толчками – и поймали первую попавшуюся машину.

Я засунул голову в окно. «Эй, мой друг, истекает кровью, вы можете его отвезти в больницу? – прокричал я в истерике. – Он умрёт!» К счастью, женщина за рулём была медсестрой.

Она посадила Дэнни на переднее сидение, а мы поехали на наших велосипедах за её машиной. Когда он добрался до отделения экстренной помощи, ждать ему там не пришлось; кровь лилась из его запястья, как у жертвы в каком-нибудь фильме ужасов, поэтому Дэнни приняли незамедлительно, в то время как толпа в приёмном покое  наблюдала, разозлённая. Врачи зашили рану на запястье, но на этом всё не закончилось: когда Дэнни вышел в приёмный покой, где мы его ждали, он каким-то образом вскрыл один из недавно наложенных швов, из-за чего в воздух брызнула струя крови, оставив на потолке след, что перепугало всех и вызвало отвращение. Нет нужды говорить, что Дэнни вновь вернули к врачу. Повторное наложение швов дало нужный результат.

* * *

Единственными в нашей банде, у кого была цель в жизни, были Джон и Майк, которых мы называли «Братья Ковабанга» (“Cowabunga Brothers”), и вот по каким причинам. Они жили в Долине, типичном процветающем американском пригороде, у них была полная семья, братья и сёстры, и все они жили в чудном милом доме. В нашей банде они не были единственными братьями: были также братья Джефф и Крис Гриффины (Jeff and Chris Griffin). Джефф работал в компании “Schwinn”, а Крис был его младшим братом. Джефф был самым старшим из нас, у него была работа, к которой он относился серьёзно. В нашей банде эти Гриффины не были такими уж незаменимыми, как «Братья Ковабанга», по той причине, что Крис отчаянно старался походить на своего старшего брата, что ему никак не удавалось. У этих двоих была крутая сестрёнка по имени Трейси (Tracey), которая выкрасила свои волосы в чёрный цвет как в знак протеста против того, что в её семье от природы все были светлыми. Трейси целиком соответствовала стилю готов, до того как сами готы появились на сцене.

И ещё был Джонатан Уоттс (Jonathan Watts), самый большой среди нас псих. Он был просто ненормален, он вытворял всё что угодно, не боясь ни травм, ни потенциального тюремного заключения, которые могли его постичь. Мне было только двенадцать, но даже в таком возрасте я знал о музыке и о людях достаточно, чтобы находить немного странным тот факт, что Джонатан и его отец были преданными фанатами “Jethro Tull”. Я хочу сказать, что они боготворили “Jethro Tull”. Мне горько говорить, что Джонатана больше нет с нами; он трагически погиб от передозировки после того, как потратил годы вначале в неистовом алкоголизме, а затем неистовой пропаганде «Ассоциации анонимных алкоголиков». Тогда я потерял с ним контакт, но вновь встретил его на встрече «АА», которую мне нужно было посетить (мы доберёмся до всего этого совсем скоро) после того, как однажды ночью в конце восьмидесятых меня арестовали. Я не мог поверить своим глазам. Я пришёл на эту встречу и слушал, что говорили все те люди, а затем, спустя какое-то время, осознал, что парень, который проводил эту встречу, тот, которого энтузиазм от трезвости распирал так же, как от сёрфинга – лейтенанта Билла Килгора (Bill Killgore), героя фильма «Апокалипсис сегодня» в исполнении Роберта Дюваля (Robert Duval), был никто иной, как Джонатан Уоттс. Время – очень мощный катализатор перемен; никогда не предугадаешь, к чему могут придти родственные души или где они вновь смогут увидеться.

А в те дни мы с этими парнями провели не один вечер в Лорелской начальной школе (Laurel Elementary School), придумывая всевозможные удивительные способы использования школьной площадки. Площадка была местом тусовки для любого голливудского подростка с велосипедом, скейтбордом, бутылкой выпивки или «травкой», чтобы покурить. У площадки было два уровня, соединённых длинным цементным пандусом, – она просто умоляла, чтобы её объездили скейтбордисты и велосипедисты. Мы использовали все её преимущества, разобрав школьные столы для пикников, чтобы сделать из них трамплины и соединить ими два уровня. У меня не вызывает гордости наше нескончаемое разрушение общественной собственности, но съехать вниз по этим пандусам и перемахнуть на своём велосипеде через забор – это был просто улёт, и это того стоило. Насколько то, чем мы занимались, было антиобщественным, настолько это притягивало разносторонне мыслящих людей; многие парни из Голливуда, кто продолжал потом кататься на велосипедах, проводили здесь время. Я помню Майка Бальзари (Mike Balzary), более известного как Фли (Flea) , который околачивался с нами, играл на своей трубе, и граффитчиков, всё время рисовавших свои «фрески». Эта площадка была неподходящим местом для выражения своих идей и мнений, но каждый из нас гордился тем миром, который мы создали. К сожалению, крайними остались учащиеся и учителя той школы, которым пришлось платить по счетам и каждое утро ликвидировать вчерашние последствия.

Директор школы принял немудрое решение: решив разобраться с ситуацией самостоятельно, он затаился, чтобы однажды ночью выйти к нам лицом к лицу. Но это не сработало: мы продолжили его дразнить, он не на шутку разозлился, а вместе с ним и я со своими друзьями. Ситуация настолько быстро вышла из-под его контроля, что какой-то прохожий вызвал копов. Ничто так не заставляет шайку мальчишек бросаться врассыпную, как звук полицейской сирены, и поэтому большинство из присутствовавших разбежались. К несчастью, я не успел. Я и ещё один парень оказались теми единственными двумя, кого схватили; нас пристегнули наручниками к перилам прямо перед школой посреди улицы, чтобы на нас могли посмотреть все. Мы были как стреноженные звери, брели в никуда, и никто из нас не был тому рад. Навстречу полиции мы не пошли: мы хохмили, назвались выдуманными именами и делали что заблагорассудиться, разве что не хрюкали на них и не обзывали их свиньями. Они продолжили задавать вопросы и сделали всё, чтобы запугать нас, но мы отказались сообщить наши настоящие имена и адреса, а поскольку у двенадцатилетних нет документов, полиция была вынуждена нас отпустить.

Половое созревание настигло меня в возрасте примерно тринадцати лет, когда я ходил в младшую среднюю школу Бэнкрофт (Bancroft Junior High) в Голливуде. Все мои переживания, связанные с разладом в моей семье, отошли на задний план под влиянием нахлынувшей мощной волны гормонов. Сидеть весь день в школе казалось бесцельным, поэтому я принялся пропускать занятия. Я начал регулярно курить «травку» и, забыв обо всём, гонял на велосипеде. Я находил, что мне было трудно контролировать себя, – я немедленно хотел сделать то, что приходило мне в голову. Однажды ночью, когда я со своими друзьями размышлял над тем, как бы нам вломиться (зачем я уже и не вспомню) в “Spokes and Stuff” – тот самый магазин велосипедов, в котором мы постоянно проводили время, – я заметил, что какой-то мальчишка подглядывает за нами из окна дома на другой стороне улицы.

«На что ты уставился? – крикнул я. – Хватит на меня смотреть!» А затем я швырнул в окно тому парню кирпич. Его родители, разумеется, позвали копов, и пара полицейских, которые отреагировали на их крик, преследовали меня и моих друзей по всему городу весь остаток ночи. Мы гнали на наших велосипедах, спасая наши жизни, через весь Голливуд и западную его часть; мы заворачивали на улицы с односторонним движением и ехали против движения, мы срезали путь через переулки и через парки. Мы были такими же упорными, как и Джимми «Попай Дойл» (Jimmy “Popeye Doyle”), персонаж Джина Хэкмэна (Gene Hackman) из фильма «Французский связной» (“The French Connection”). Каждый раз, когда мы сворачивали за угол, они уже были там. Наконец мы влетели на Голливудские холмы (Hollywood Hills) и спрятались в овраге в стороне от дороги, как банда разбойников с Дикого Запада. И, как это обычно случается в фильме про ковбоев, едва мы решили, что стало безопасно, вылезли из своего убежища и направились к ферме, проезд нам перегородили те же самые помощники шерифа.

Я предполагаю, что это случилось потому, что я был самым младшим, кого они решили догнать, когда мы с друзьями разделились. Я гнал по кварталу изо всех сил и никак не мог от них отделаться, пока, наконец, не нашёл спасение в подземном гараже. Я пролетел вниз на пару уровней, петляя между припаркованными автомобилями, затаился в неосвещённом углу и лёг на землю, надеясь, что они меня не найдут. Вниз копы спустились уже пешком и к тому времени, как они добрались до того уровня, где прятался я, они, думаю, уже растеряли весь свой запал. Они тщательно обыскали своими фонариками пространство между автомобилями и за сотню футов до того места, где лежал я, повернули назад. Мне повезло. Это сражение между моими друзьями и полицейским управлением Лос-Анджелеса (LAPD) продолжалось до конца лета, и это определённо не было разумным времяпрепровождением, но в то время по собственному убеждению я находил это весёлым.

Мне здорово удавалось устраивать свои дела в те дни, и даже когда я совершал ошибки, мои мама и бабушка всегда меня прощали. К тому времени, как я перешёл в восьмой класс, я бывал дома так редко, как только мог себе это позволить. Летом 1978 года я и понятия не имел о том, что моя бабушка собирается переезжать в квартиру в новом чудовищно огромном комплексе, который занял целый квартал между Кингз-Роуд (Kings Road) и бульваром Санта-Моника (Santa Monica Boulevard), хотя я хорошо знал это здание, потому что с того самого момента, когда оно было ещё строительной площадкой, я гонял по нему на велосипеде. Накурившись «травки», мы с друзьями часто гоняли наперегонки по его коридорам и лестничным колодцам, с грохотом распахивая навстречу друг другу двери, запрыгивая на перила и оставляя причудливые следы от торможения на свежевыкрашенных стенах. Веселье было в разгаре, когда я с криком вылетел из-за угла и чуть не сбил с ног своих маму и бабушку, которые переносили вещи Олы-старшей в её новую квартиру. Я никогда не забуду выражение на лице своей бабушки – это было нечто среднее между выражением шока и ужаса. Я взял себя в руки и бросил взгляд через плечо, чтобы увидеть, как последние из моих друзей на полной скорости скрываются из вида. Одной ногой я стоял на земле, в то время как моя вторая нога была на педали, и я всё ещё был уверен, что мог сбежать.

- Сол? – спросила Ола-старшая своим очень мелодичным высоким бабушкиным голосом. – Это ты?

- Да, бабушка. – ответил я. – Как поживаешь? Я и мои друзья проезжали мимо и решили тебя навестить.

Это дерьмо не проходило с моей мамой, но Ола-старшая была настолько рада меня видеть, что Оле-младшей пришлось спустить мне эту мою шалость. По правде сказать, в итоге всё вышло настолько хорошо, что через несколько недель я переехал в эту самую квартиру, и именно с того момента мои «спортивные» подвиги (junior varsity exploits)* в Голливуде пошли на убыль. Но к этому мы перейдём очень скоро.

* * *

Я не собираюсь пристально анализировать то, что стало моим новым увлечением – клептоманию, кроме как скажу, что я был разозлённым, рано повзрослевшим подростком. Я воровал то, что мне было нужно, но я не мог себе это позволить. Я воровал то, что могло, по моему мнению, сделать меня счастливым, и иногда я воровал просто, чтобы украсть.

Я украл много книг, потому что всегда любил читать. Я украл тонну кассет, потому что всегда обожал музыку. Кассеты – скажу для тех, кто слишком мал, чтобы знать об этом, – имели свои недостатки: качество звучания со временем ухудшалось, плёнка запутывалась в лентопротяжном механизме, и они расплавлялись под прямыми солнечными лучами. Но украсть кассету – дела легче не придумаешь. Кассеты, как пачка сигарет, только ещё тоньше, поэтому честолюбивый магазинный вор может набить свою одежду кассетами с полной дискографией какой-либо группы и выйти из магазина незамеченным.

К своему стыду, я воровал столько, сколько вещей могла укрыть моя одежда, затем сваливал свой груз в кустах и возвращался, чтобы украсть ещё, зачастую в тот же самый магазин. Однажды днём я украл пару змей в “Aquarium Stock Company”, зоомагазине, в котором я проводил столько времени, что его персонал привык к моему присутствию. Я не думаю, что они могли даже предположить, что я ворую у них. Они не были полными лопухами, ведь я торчал в их магазине, потому что по-настоящему любил животных, которых они там держали. Я просто относился к ним не настолько почтительно, чтобы не захватить с собой домой парочку змей. Обычно я воровал змей, оборачивая их вокруг запястья, а затем надевая поверх куртку, убедившись в том, что змеи устроились достаточно высоко на моём предплечье. Однажды я по-настоящему разошёлся и украл у них целую уйму змей, которых я припрятал где-то снаружи, пока возвращался в магазин, чтобы украсть книгу, которая рассказала бы мне, как ухаживать за редкими змеями, которых я только что украл.

В другой раз я стащил хамелеона Джексона (Jackson’s chameleon), что само по себе нельзя назвать незаметной кражей: хамелеоны Джексона рогатые, достигают в длину десяти футов и едят мух; по размеру они как небольшие игуаны, и у них удивительные вытянутые, пирамидальные глаза. Сколько смелости у меня было, когда я был мальчишкой, – я просто вышел из магазина с этим хамелеоном, а это был достаточно дорогой и экзотический представитель джунглей зоомагазина. Когда я вернулся с маленьким другом домой, я не смог придумать историю, которая адекватно бы объяснила моей маме, как он попал ко мне в комнату. Я решил, что моим единственным выходом было поселить хамелеона снаружи, на увитом виноградной лозой сетчатом заборе на нашем дворе позади мусорных баков. До этого я украл книгу о хамелеонах Джексона и знал, что обожают мух, поэтому я не смог придумать для Старины Джека (Old Jack) места, где он мог бы ловить мух, лучшего, чем забор позади мусорных баков, – мух там было хоть отбавляй. Для меня было приключением каждый день искать его, потому что он – чем и знамениты все хамелеоны – весьма мастерски растворялся в окружавшей его среде. Мне всегда требовалось какое-то время, чтобы определить, где он находился, и я обожал это испытание. Приспосабливание хамелеона продолжалось около пяти месяцев: со временем он стал прятаться среди виноградной лозы всё лучше и лучше, пока однажды я не смог его найти вовсе. На протяжении двух месяцев каждый полдень я искал его во дворе, но всё было бесполезно. Я не имел ни малейшего представления, что случилось со Стариной Джеком, но, учитывая бессчётное число возможностей того, что могло с ним приключиться, я всё же надеюсь, что он кончил хорошо.

Мне очень повезло, что за большинство моих магазинных проделок я не был пойман, а они порой заходили довольно далеко. Это было так глупо: на спор я украл надувной плот из магазина спортивных товаров. Это потребовало разработки некоторого плана, но я всё провернул, и каким-то образом меня не поймали.

В этом не было ничего особенного. Я открою вам свои «методы», такие, как, например, следующий. Плот висел на стене у двери запасного выхода рядом с проходом, который вёл прямо в переулок. Как только мне удалось открыть дверь запасного выхода, не вызывая подозрения, стащить плот со стены было проще простого. И как только плот переместился со стены на пол, скрытый от общего вида каким-то выставленным оборудованием для кемпинга или чем-то в том же духе, я просто дождался подходящего момента, чтобы вытащить его наружу и занести за угол, где меня ждали мои друзья. Я даже не оставил себе тот плот. Как только я доказал, что смог провернуть это дело на спор, я бросил плот перед чьим-то домом на лужайке в соседнем квартале.

Я не горжусь этим, но, в конце концов, когда я оказался за десять миль от дома без денег и со спущенной велосипедной шиной, я рад, что для меня оказалось простым делом стащить велосипедную камеру из магазина “Toys “R” Us”. В противном случае я мог оказаться на улице, добираясь до дома на попутных машинах и, только Господь знает, в какую ситуацию я мог попасть. Тем не менее, как и любой другой человек, не раз искушавший судьбу, я должен признать, что чем чаще ты убеждаешь себя в том, что твои поступки оправданны, когда ты знаешь, что они не вполне правомерны, они, в конце концов, тебя настигнут.

Что до меня, то, если мы с вами говорим о магазинных кражах, в итоге я попался в “Tower Records” на бульваре Сансет (Sunset Boulevard), в музыкальном магазине, обожаемом моими родителями. Я помню тот день до мельчайших подробностей: это был один из тех моментов, когда я знал, что что-то идёт не так, но, тем не менее, начинал свою авантюру. Думаю, мне было пятнадцать, и я помню, как думал, когда припарковал свой велосипед перед магазином, о том, что в будущем мне бы лучше вести себя в этом магазине поосторожнее. Это откровение не помогло мне в том, что последовало вскоре. Я с жадностью распихал кассеты по куртке и штанам; я так туго набил свою одежду, что подумал о том, что мне, возможно, следовало бы купить несколько альбомов, просто чтобы сбить с толку кассира. Думаю, что я подошёл к прилавку с альбомами “Dream Police” группы “Cheap Trick” и “Houses of the Holy” – “Led Zeppelin” и после того, как мне пробили чек, я считал, что я дома и я свободен.

Я был снаружи, сидя верхом на своём велосипеде, готовый нажать на педали, когда меня сзади за плечо меня схватила чья-то рука. Я отрицал всё, но меня задержали; меня отвели в комнату над магазином, откуда они смотрели через маленькое зеркальное  окно, как я воровал, и мне показали видеосъёмку. Они позвонили моей маме. Я вытащил из штанов все кассеты, и они разложили их на столе, чтобы показать моей маме, когда она приехала. Мне многое сходило с рук, когда я был мальчишкой, но попасться за кражу кассет в магазине, в котором на протяжении стольких лет мои родители имели репутацию постоянных клиентов, было оскорблением, которое в нашей семье значило большее, чем с точки зрения буквы закона. Она много не говорила, да ей и не нужно было; для меня было ясно, что она больше не думает о том, что её сын не может сделать ничего дурного.

В конце концов, “Tower Records” не стали выдвигать против меня обвинения, поскольку все товары были возвращены. Они отпустили меня при условии, что никогда моя нога не ступит в их магазин, вполне вероятно, потому, что какой-то менеджер в магазине узнал в моей маме добропорядочного постоянного покупателя.

Конечно, когда через шесть лет меня пригласили в этот самый магазин в отдел видеозаписей, в каждую свою смену на протяжении первых шести месяцев я убеждал себя, что кто-нибудь вспомнит, как я попался за воровство, и меня уволят. Я считал, что теперь в любой момент кто-нибудь мог разгадать, что я нагло врал в анкете и приуменьшал то, что было правдой, а именно: то, что мне действительно удалось украсть до того, как меня поймали, стоило гораздо больше, чем мой доход за несколько месяцев.

Все эти изменения должны были произойти во мне в течение последующих восьми лет, когда я обрёл постоянную «семью» собственного творения.

В пустоте, которая образовалась после развала моей семьи, я создал свой собственный мир. Мне крупно повезло в том, что, несмотря на свой возраст, когда я познавал, на что я способен, я приобрёл одного друга, который всегда был со мной рядом даже тогда, когда нас разделяли океаны. Он по-прежнему один из самых близких мне друзей, что по прошествии тридцати лет говорит, мать твою, о многом.

Его зовут Марк Кантер (Marc Canter), его семья владеет известным в Лос-Анджелесе заведением «Деликатесы Кантера» (“Canter’s Deli”) в районе Северного Ферфакса (North Fairfax). Семья Кантеров переехала в Лос-Анджелес из Нью-Джерси и открыла тут в сороковых годах ресторан, который с тех пор стал центром для деятелей шоу-бизнеса из-за особой еды, которую в нём подают, а также того, что он открыт 24 часа в сутки. Он расположен в полумиле от Сансет-Стрип (Sunset Strip)* , в шестидесятых был пристанищем для музыкантов и остаётся таковым и поныне. В восьмидесятых группы вроде “Guns N’ Roses” часто приходили глубоко за полночь поужинать в этом ресторане. Сколько концертов замечательных музыкантов помнит «Зал “суфлёров”» (“The Kibbitz Room ”), который считается баром, а также местом для выступления музыкантов. Кантеры всегда для меня были приятными людьми, они дали мне работу, они дали мне крышу над головой, и я не могу найти слов, чтобы их отблагодарить за это.

Я познакомился с Марком в начальной школе на Третьей улице (Third Street Elementary School), но друзьями мы стали не сразу, пока в пятом классе я почти не украл его велосипед.

Наша дружба стала крепкой с самого начала. Мы с Марком вместе проводили время в Хэнкок-Парк (Hancock Park), который располагался рядом с богатым районом, в котором жил Марк. Мы, бывало, наведывались на руины Театра Пан-Пасифик (Pan Pacific Theater, Pan Pacific Auditorium), на месте которого сегодня находится торгово-развлекательный центр “The Grove”. Пан-Пасифик был изумительным реликтом – в сороковых годах он представлял собой ослепительный по красоте кинотеатр со сводчатыми потолками и огромным экраном, на котором показывали ролики новостей, и значил многое в кинематографической культуре целого поколения людей. В моё время он всё ещё был прекрасен: зелёные своды в стиле «Ар-Деко» были нетронуты, хотя остальная часть здания превратилась в гору булыжников. Рядом с кинотеатром находилась публичная библиотека и парк с баскетбольной площадкой и бассейном. Как и в Лорелской начальной школе, здесь собирались подростки от двенадцати до девятнадцати, кто – каждый по своей причине – находил сюда ночью свою дорогу.

Мы с моими друзьями были младшими в компании; среди нас были девчонки, настолько выделявшиеся на общем фоне, что мы даже не могли предположить, чем они могли зарабатывать себе на жизнь, – хотя мы пытались. В той компании были неудачливые  или бросившие учёбу подростки, многие из которых жили на развалинах кинотеатра и кормились тем, что воровали продукты на сельскохозяйственной ярмарке, которая проводилась по соседству два раза в неделю. Нам с Марком льстило, что среди этих людей мы получили признание, потому что обычно у нас была «травка», которая толпа всегда была в удовольствие. Знакомство с Марком произвело во мне изменения; он был первым моим лучшим другом, был первым, кто понимал меня, когда я чувствовал, что меня не понимал никто. Ни у меня, ни у него никогда не было жизни, которую можно было бы назвать нормальной, но я горд, оттого что могу сказать, что мы сегодня с ним близки так же, как были в те дни. Таково моё определение семьи. Друг по-прежнему будет знать тебя настолько хорошо, насколько знал раньше, даже если вы и не виделись друг с другом на протяжении долгих лет. Настоящий друг – там, где он нужен тебе; настоящие друзья не просто компания на праздники или уик-энд.

Я понял это на собственном опыте спустя несколько лет. Когда у меня едва хватало денег на еду, мне было плевать, поскольку у меня было достаточно денег, чтобы вкладывать их в рекламу “Guns N’ Roses”. Но когда у меня не стало денег, чтобы печатать флаеры или, ещё хуже, купить гитарные струны, на помощь пришёл Марк Кантер. Он всегда одалживал мне наличность, чтобы уладить необходимые дела. Я вернул ему деньги, едва смог это сделать, когда “Guns N’ Roses” подписали контракт, но я никогда не забуду, что Марк приходил мне на помощь, когда я был на дне.