Стоит тебе пожить немного, и ты узнаешь правду: что бы ты ни отдавал этому миру, всё возвращается к тебе в том или ином виде. Может, сегодня, или завтра, или спустя годы, но вернётся обязательно. Обычно в тот момент, когда ты совсем этого не будешь ждать. Обычно в таком виде, который мало похож на «оригинал». Эти мгновения, в течение которых меняется вся твоя жизнь, тебе кажутся лишь случайностью (coincidental, random). По крайней мере, так было со мной, и я знаю, что не только со мной.

* * *

Я не виделся с Марком Кантером около года, просто потому, что мы оба были заняты своими делами. Тем временем (in the interim) с Марком произошли изменения: когда я видел его в последний раз, он увлекался музыкой и только-только брал на себя роль (take on a role) управляющего семейным бизнесом – рестораном «Деликатесы Кантера». Он ни в коей мере (by no means) не был «отъявленным рокером» (“rock guy”) – если описывать Марка в общих чертах*, то эти слова в большей степени выразят моё собственное мнение. Когда наши пути вновь пересеклись, Марк был совершенно другим человеком. Он представлял собой великолепный (sterling) образчик помешанного, преданного до мозга костей рокера-фаната. Я бы во веки веков (in a million years) так его не назвал, но он посвятил всю свою жизнь “Aerosmith”. Он превратил свою комнату в один большой (wall-to-wall) храм: плакаты с “Aerosmith”, как коллаж без конца и края, напоминали собой обои. У него были разложенные по порядку экземпляры всех журналов, в которых когда-либо появлялись статьи об “Aerosmith”. Он дрожал над сохранностью (зд. maintain) своей галереи подписанных фотографий – он держал их в пластиковых конвертах (sleeves). Он накопил столько редких виниловых пластинок иностранного производства и кассет с бутлегами их концертов, что ему впору было открывать музыкальный магазин.

Сам Марк определённо не был частью этого храма – он был похож на обыкновенного рок-фаната, которому нравятся (a taste for) футболки с изображением “Aerosmith”. Марк никогда не позволял своему поклонению (fandom) заходить далеко настолько, чтобы ещё и своей одеждой побуждать (inspire) людей любить Стивена и Джо. Это, однако, побуждало его выслеживать его кумиров (stalking), воровать, нарушать границы частных владений и совершать во имя кумиров прочие слегка незаконные (mildly illegal) поступки. Кроме того, Марк каким-то образом втёрся (get in with) в сообщество местных билетных перекупщиков (ticket scalping): он, бывало, покупал кучу билетов на концерт, а затем торговал ими в кругу перекупщиков (scalpers), пока торговлей и обменом не добыл себе пару «билетов» на лучшие места (зд. floor seats). Для него это была как большая игра: он напоминал мальчишку, выменивающего бейсбольные карточки, но когда в зале погас свет (come showtime), он оказался тем мальчишкой, который ускользнул с самыми редкими карточками, доставшимися ему совершенно бесплатно (up for grabs).

Как только Марк достал себе места, его маленький замысел начал работать. Он, бывало, проносил тайком (sneak in) элегантную фотокамеру профессионального уровня и набор линз, разбирая весь аппарат по частям и запихивая их в штаны, рукава куртки и в другие места, куда они влезть. Он никогда не попадался, зато делал изумительные снимки “Aerosmith”. Единственная проблема заключалась в том, что Марк немного поздно увлёкся “Aerosmith” – когда он начал тащиться от них по полной (really digging), они распались.

Жемчужиной (cornerstone) его коллекции памятных вещей “Aerosmith” (memorabilia) был пустой пакет из-под чипсов “Doritos”** и небольшой пластиковый пакет с застёжкой “Ziploc”***, набитый сигаретными окурками, которые он до этого стащил из номера Джо Перри (Joe Perry) в отеле «Маркиз» (“Marquis”) на Сансет-Стрип. Вполне очевидно, он вёл наблюдение за гостиничным номером и сумел пробраться в него после того, как Джо выехал (checked out), и перед тем, как там поработала горничная. Джо даже не выступал накануне вечером, на тот момент он уже завязал с группой. Я подумал, что это было немного странно: “Aerosmith” уже не были вместе, но Марк жил ими 24/7. Марк стал одним из самых лучших моих друзей с тех пор, как мы познакомились, поэтому мне пришлось поддерживать его увлечение, внося свой вклад в его коллекцию: на его день рождения я набросал от руки рисунок, на котором изобразил “Aerosmith” играющими на сцене, а потом цветными ручками добавил тени и свет, и всё вышло вполне хорошо.

Тот рисунок дал мне урок, который на протяжении всей истории не раз формулировался мудрецами и иными людьми: что бы ты ни отдавал этому миру, всё возвращается к тебе в том или ином виде. В этом случае тот рисунок в буквальном смысле вернулся ко мне и принёс с собой то, что я искал.

В следующий раз, когда я увидел эту картинку, я был загнан в тупик (at an impasse): всё это время я безуспешно пытался собрать группу из той музыкальной тусовки (music scene), которая была мне чужда. Я мечтал о тех трофеях (spoils), которые имели музыканты и похуже меня, но если это означало отказаться от всего того, чего я добился, то мне этого не надо было. Я пробовал, но убедился, что был не способен идти на значительные уступки (of too much compromise). Я не солгу, если скажу, что ковыряние в прошлом (retrospect) – моя отличительная черта (on my side), и заявлю, что глубоко в душе я знал, что всё наладится (come together fine). В действительности было не похоже, что всё вот-вот наладится, но это не останавливало меня от того единственного, что я мог: я делал то, что считал правильным, и каким-то образом мне повезло. Я нашёл четыре другие расстроенные родственные (dysfunctional like-minded) души.

В тот день я работал в «Голливудском музыкальном магазине», когда ко мне подошёл парень одетый как Джонни Тандерс (Johnny Thunders). Он носил облегающие чёрные джинсы, «криперсы» и розовые носки. У него были крашеные чёрные волосы. У него в руке была копия моего рисунка, на котором я изобразил “Aerosmith”, которую ему дал наш общий знакомый. Очевидно, с этого рисунка отсняли и распространяли копии. Этот парень был переполнен чувствами настолько, чтобы отправиться на мои поиски, особенно когда он узнал, что я был соло-гитаристом.

- Привет, чувак, это ты нарисовал это? – торопливо спросил он меня. – Я просто тащусь от него (dig it), это, мать его, круто!

- Ага, это я, спасибо, – сказал я.

- Как тебя зовут?

- Меня – Слэш.

- Привет, я Иззи Стрэдлин.

Мы не разговаривали долго – Иззи был одним из тех парней, которым всегда нужно было быть где-нибудь ещё. Но мы договорились встретиться позже, и когда тем вечером он пришёл к моему дому, он принёс мне плёнку с записями его группы. Нет ничего такого, что могло звучать ещё хуже: кассета была самой дешёвой в округе, а их репетиция была записана через встроенный микрофон бумбокса, стоявшего на полу. Звучало это так, будто они играли внутри реактивного двигателя. Но сквозь шум (din) статических помех я разобрал кое-что интересное (intriguing): далеко на заднем плане звучал, как мне показалось, голос их вокалиста. Разобрать (make out) что-то было очень трудно, а его вокал был настолько высоким, что я подумал, что это могло быть техническим изъяном на плёнке. Этот звук был похож на писк, который издаёт кассета перед тем, как рвётся плёнка, за исключением того, что звук попадал в тональность.

* * *

После моей неоконченной учёбы в средней школе я жил со своими матерью и бабушкой в доме на пересечении Мелроуз и Ла-Синега, причём занимал маленькую комнату в подвале напротив гаража. Для меня это было идеальным жилищем: если понадобится (if need be), я в любое время дня и ночи мог выскользнуть незамеченным из окна, располагавшегося на уровне дороги. В той комнате я держал змей и кошек и мог играть на гитаре, когда бы это ни взбрело мне в голову, не боясь кого-нибудь побеспокоить. Поскольку я бросил среднюю школу, я согласился платить своей матери за квартиру.

Как я и упоминал, я держался за несколько дневных работ (held day job), пока пытался собрать группу или примкнуть к уже существующей группе, которую, как я верил, я найду среди сонной (quagmire) лос-анджелесской металлической тусовки. Примерно в тот же период я немного поработал в «Деликатесах Кантера», выполняя задание, которое Марк, по сути, придумал исключительно для меня. Я работал в одиночку на верхнем этаже в банкетном зале, который вовсе не подходил для банкетов – в том месте они складировали всевозможное дерьмо, которое им наверняка не было нужно. В то время я не понимал всей иронии сложившейся ситуации.

Моя работа включала сопоставление счётов, которые выставляли официанты (waitstaff’s checks), с соответствующей кассовой выручкой (cashier’s receipts) для того, чтобы Марк мог быстро и легко установить, кто воровал деньги. Эта работа была настолько простой, что даже самый большой идиот на планете мог её делать. А у этой работы ещё были преимущества: я, бывало, постоянно ел сэндвичи с пастрами и запивал их кокой, пока, по сути, раскладывал все эти бумаги в две стопки. Моя работа оказалась нужной (job had its place): Марк поймал несколько работников, которые, возможно, обворовывали его семью не один год.

После того, как я ушёл, Марк завещал мою работу Рону Шнайдеру, моему басисту из “Tidius Sloan”. Наша группа по-прежнему иногда играла вместе, но, в любом случае, мы не поднимались на следующий уровень – без вокалиста мы даже не собирались соваться с выступлением на Стрип. Моя работа в «Голливудском музыкальном магазине», по моему мнению, была одной из немногочисленных возможностей (stepping-stone), позволявших мне профессионально заниматься на гитаре в течение всего дня (full-time). Я занимался музыкой не ради славы или девчонок, всё было гораздо проще: в мире не существовало чего-либо, от чего я поучал бы большее наслаждение. в музыкальном магазине я был продавцом****, который продавал… и ещё играл на любой гитаре, какая только была в магазине. Однако только этим область моих познаний ни в коей мере не ограничивалась: я также продавал всевозможное дерьмо, о котором абсолютно ничего не знал. Я мог выкрутиться, рассказывая о технических деталях (ins and outs) басовых усилителей, но когда дело доходило до барабанных установок, пластика для барабанов (drumheads), барабанных палочек и широкого ассортимента перкуссионных инструментов, которые я продавал, то я до сих пор впечатлён своей способностью навести глянец (put a shine) на кучу дерьма.

Мне нравилась моя работа в музыкальном магазине, но для меня она была сродни мукам вуайериста (voyeuristic purgatory). Каждую свободную минуту (idle moment) я, бывало, смотрел через витринное стекло на “Cherokee Studios”, располагавшиеся через дорогу. В начале восьмидесятых студия “Cherokee” была чем-то вроде (a bit of) звукозаписывающей земли обетованной (зд. destination). И не то что бы я был их большим поклонником, но всякий раз, когда я видел, как “Doobie Brothers” заваливали в студию, чтобы записать песню (cut a song), я не могу сказать, что совершенно им не завидовал, мать твою. Напротив, я был совершенно потрясён (starstruck), когда однажды через витринное стекло мне посчастливилось увидеть, как по улице шёл направлявшийся в студию Рик Окасек (Ric Ocasek).

Примерно в то же время из изгнания в Долину вернулся Стивен Адлер, и мы начали с того же самого места, на котором мы остановились в прошлый раз. Каждый из нас пустили в свою жизнь девчонок, поэтому мы вчетвером стали неразлучной командой. Моя подруга Ивонн (Yvonne) училась в выпускном классе средней школы (a senior), когда мы с ней познакомились. Днём она была дисциплинированным учеником, а по ночам становилась рокершей, – и она великолепно управлялась с этими двумя своими сущностями. Ивонн была изумительной девушкой: очень умна, сексуальна, открыта (outspoken) и очень амбициозна. Сегодня она в Лос-Анджелесе влиятельный (high-powered) юрист. После окончания школы она поступила в Калифорнийский Университет Лос-Анджелеса (UCLA)** *** и стала специализироваться в психологии (a psychology major). Поскольку к тому моменту я начал в какой-то мере жить вместе с ней, то, когда у меня выдавался выходной день, она, бывало, уговаривала меня проводить её (accompany) в восемь утра на занятия. В этом случае всё утро я проводил в университетском кампусе, сидя где-нибудь на улице, покуривая и наблюдая за прохаживающими яппи*** ***. Когда предмет или преподаватель казались мне интересными, я, бывало, ходил вместе с Ивонн на лекции.

Девушка Стивена – я даже не помню, как её зовут, – и Ивонн стали хорошими подругами (fast friends), потому что каждый вечер мы вчетвером отправлялись гулять. В большинстве случаев я даже и не хотел этого, но вот, вы только взгляните: мы вчетвером бродим по Стрипу. И мне совершенно не нравилась современная на тот момент музыка, хотя я и старался держаться оптимистом. Последней каплей (coup de grace)*** **** стал запуск в эфир нового разрекламированного (hyped) и расхваленного (overrated) канала, известного как “MTV”. Я ждал, что это будет чем-то вроде «Рок-концерта с Доном Киршнером» (“Don Kirshner’s Rock Concert”), телешоу продолжительностью в один час, которое показывали в прямом эфире по субботам в период с 1973 по 1981 год. В этом шоу каждую неделю рассказывали об одном (spotlight) артисте и ставили изумительные выступления, начиная от «Роллингов», “Sex Pistols”, “Sly & the Family Stone” и заканчивая комиками вроде Стива Мартина (Steve Martin).

“MTV” оказалось диаметрально противоположным (polar opposite): они раз за разом крутили “She blinded Me with Science”, песню Томаса Долби (Thomas Dolby), а также “The Police” и Пэт Бенатар. Без преувеличения скажу, что я, бывало, ждал часами, чтобы увидеть хорошую песню, и обычно это была песня или Принца (Prince), или группы “Van Halen”. То же самое я ощущал, когда изучал вечерний Сансет: видел многое, но мало что из этого мне нравилось, и всё время мне было чертовски скучно.

Стивен, напротив, был в своей стихии (in his element). Ему нравилось всё, что происходило на Стрипе, поскольку это было его возможностью воплотить в реальность мечты стать рок-звездой. Он раньше никогда не демонстрировал такое устремление (зд. ambition): он делал всё возможное, чтобы попасть в клуб, познакомиться с людьми, завести связи и быть замешенным во всём по полной программе (in the mix to whatever degree possible). Каждую пятницу и субботу на парковке перед клубом “The Rainbow” Стивен интересовался о последних событиях (posted up) и одинаково внимательно следил (keep tabs on) за любой группой, которая там играла; так же рьяно он расстался бы с собственными яйцами (give his balls), чтобы попасть внутрь клуба.

Мне редко нравилось бродить (зд. go along), потому что я никогда не мог делать то, что в большинстве случаев нужно было сделать: я не мог умалить собственное достоинство и пройти ради Стивена вместо одной мили две*. Не знаю почему, но мне не нравилось околачиваться на парковках и у чёрных входов (зд. stage door) в поисках любого способа попасть внутрь, который мог бы подвернуться. Как результат, я весьма не часто отправлялся вместе с ними. Но бесконечные утренние (morning-after) рассказы Стивена о невероятных рок-группах и сексуальных девках, в конце концов, проняли и меня. Однако я так и не увидел этих воображаемых созданий, когда я согласился отправиться вместе с ним вопреки моему внутреннему убеждению (against my better judgement). Это продолжалось несколько вечеров, и ни один из них не стал знаковым событием (never achieved epic status).

Тогда я подумал, насколько это, должно быть, трудно быть девушкой

Один из вечеров я помню до сих пор (stands out). Он начался с того, что мы со Стивеном взяли машину моей мамы – мне тогда, по-моему, было семнадцать, – для того чтобы поехать в “The Rainbow” и затусоваться. там. Мы проехали по Голливуду и поднялись к клубу. Там мы узнали, что в клубе была женская ночь. «Это, мать твою, шикарно!» – воскликнул Стивен. Я проходил в “The Rainbow” уже не один год, всё благодаря моему поддельному удостоверению личности и клубному вышибале (club bouncer) по имени Стеди (Steady). Он до сих пор там работает и до сих пор меня узнаёт. Однако по какой-то причине в тот вечер Стеди не убедило моё поддельное удостоверение. Он впустил Стивена, а мне приказал убираться (sent me packing).

- Не-а, не ты, – сказа он, – не сегодня, топай домой.

- Что? – спросил я. У меня не было права возмущаться (be indignant), но я, тем не менее, я возмутился. – В каком смысле? Я постоянно хожу в этот клуб, чувак.

- Да? Срать я хотел. – сказал он. – Вали отсюда, внутрь сегодня ты не попадёшь.

Как я был, мать твою, зол. Мне было больше некуда идти, поэтому, следуя приказу Стеди, я отправился домой. Я утопил своё унижение (embarrassment) в алкоголе, а поскольку я был пьян и мне полегчало, то я придумал план (came up with) вернуться в “The Rainbow”, переодевшись в девушку. Этот план имел смысл, как и все планы, составленные под пьяную лавочку: я покажусь Стеди, затем попаду совершенно бесплатно в клуб, воспользовавшись женской ночью, и позабавлюсь, мать его, со Стивеном. Адлер клевал (hit on) на каждую девчонку, которая попадалась ему на глаза, поэтому я был уверен, что он клюнет и на меня, даже не догадавшись, кем я был на самом деле.

По мнению моей мамы, мой план был смешным: она нарядила меня в юбку и ажурные чулки (fishnets), собрала мои волосы и уложила их под чёрным беретом и сделала мне макияж. Я не смог надеть её туфли, но наряд удался на все сто – я выглядел как девчонка… даже как типичная девчонка из “The Rainbow”. Я вернулся в своём наряде назад в Западный Голливуд, припарковался поодаль, за пару кварталов, на Догени-Драйв и пошёл к клубу пешком. Я был пьян и при этом будто при исполнении (on a mission), поэтому я забыл о своих комплексах (inhibition). Я не спеша подошёл (saunter) к Стеди и чуть было не рассмеялся ему в лицо, когда он махнул мне, мол, проходи, даже не задумавшись на секунду о моём удостоверении личности.

Я был на вершине мира, ведь я победил, пока я не понял, что Стивена нигде нет. Казалось, что ты уже достиг конца американских горок, притом что твоя тележка ещё не осилила и первого подъёма. Осознание реальности происходящего отразилось на моём лице: я стоял посреди “The Rainbow” одетый в женскую одежду. Едва в клубе зажёгся свет, я сделал единственную разумную вещь – я ушёл из него. Пока я шёл до маминой машины – этот путь это казался бесконечным, – я думал, что каждый смешок относился на мой счёт, и я подумал про себя, насколько это, должно быть, трудно быть девушкой.

* * *

Как-то однажды вечером девушка стивена столкнулась за городом С Томми Ли, и он пригласил её провести время в “Cherokee Studios”, а за одно посмотреть, как «Мотли» записывали “Theatre of Pain”, альбом, последовавший за их успешным (breakthrough) “Shout at the Devil”. Подруга Стивена не увидела ничего дурного в том, чтобы пригласить самого Стивена, Ивонн и меня. Полагаю, она посчитала, что приглашение Томми включало и «плюс три». Если бы мы со Стивеном знали заранее… Мы вчетвером направились в студию с желанием оттянуться и понаблюдать за процессом звукозаписи. Однако когда мы пришли, нас поставили в известность, что девушки могут зайти внутрь – чем они не преминули воспользоваться, – а мы со Стивеном нет. Нам предложили идти домой. Как же мы злились (fuming)! Мы проводили взглядом наших девушек, которые направились в студию, а сами провели остаток ночи в двух креслах в прихожей, стараясь сохранять самообладание и обсуждая, чем наши девушки могли там заниматься. Происшествие было не из приятных.

Я не уверен, но каким-то образом тот случай не оскорбил (scar) меня настолько, чтобы я забросил свою идею (notion) получить работу в “Cherokee”. До этого я целый год докучал (pester) управляющему (day manager), чтобы он принял меня на работу. Каждый день во время перерыва на обед в «Голливудском музыкальном» я, будто по часам, постоянно заглядывал к ним – благо, они находились через дорогу. Я был настойчив – что уж тут поделаешь, жизнь продолжается (business as usual), – и спустя пару недель, он, наконец, сдался и предложил мне работу. По моему мнению, полдела было сделано**: я был в одном шаге до карьеры профессионального музыканта. Как же сильно я ошибался! Мой план заключался в том, что, как только я попал в студию, я заведу необходимые связи, поскольку каждый день буду встречаться с музыкантами и продюсерами. В моём представлении, студия была тем местом, где знакомятся музыканты, серьёзно занимающиеся своим делом, и где я, работая, смогу, как минимум, получить бесплатное время для записи, как только соберу собственную группу. С этим дерьмом в голове я уволился из «Голливудского музыкального», при этом чувствуя, что выиграл в лотерею.

Меня приняли в “Cherokee” мальчиком на побегушках (gofer) у звукооператоров, ни больше ни меньше. А я и плевать хотел. В первый же мой день я появился на работе готовый выполнять поручения (run errands), выносить мусор и делать всё что угодно и в любое время. Или так я, по крайне мере, думал: я заметно упал духом (wilted), когда узнал, что моё задание на неделю заключалось в том, чтобы подносить “Motley Crue” всё, чтобы им ни понадобилось, днём и ночью. Чуть больше недели назад эти самые парни не позволили мне попасть в студию и, вполне возможно, отымели мою девушку (я поверил ей, когда она сказала, что ничего такого не произошло, но тем не менее…), а теперь я должен был провести несколько недель в качестве их рассыльного. Ну, здорово…

Управляющий дал мне сотню долларов, для того чтобы я мог выполнить первый заказ «Мотли» (fill an order), который, как я был уверен, был только началом: один магнум*** “Jack Daniel’s”, один магнум водки, несколько пакетов чипсов и пару блоков (cartons) сигарет. Я взглянул на деньги, когда вышел из студии на солнце, обдумывая, стоит ли мне проглотить свою гордость или нет. На улице стоял отличный день. Перед винным магазином (liquor store) я остановился, чтобы на минуту обдумать сложившуюся ситуацию.

Сощурившись, я взглянул на небо, уставился на тротуар, а затем двинулся дальше – по направлению к дому. Этим исчерпывалось всё то, что судьба предопределила (зд. she wrote) для “Cherokee” и для меня: учитывая, сколько часов я провёл в профессиональных студиях с тех пор, у меня почти вызывает смех тот факт, что моя нога ни разу не переступила порог “Cherokee Studios”. Сегодня у меня нет никакого желания туда идти – я должен тем парням сотню долларов. Тот единственный день, который я провёл у них, дал мне бесценный урок (taught me invaluable lesson): в музыкальном бизнесе мне нужно было самому мостить себе дорогу. Не важно, что выполнять поручения “Motley Crue” мог любой идиот или кто бы то ни было ещё. Я отказался от той работы из принципа (on principle). Я рад, что поступил именно так; эту мою убеждённость подкрепили сами «Мотли», когда пригласили нас выступить у них на разогреве (open for them) спустя несколько лет.

* * *

Таким образом, я бросил «голливудский музыкальный магазин», будучи убеждённым, что моя работа в студии будет моей последней дневной работой, которой я когда-либо буду заниматься до тех пор, пока не добьюсь успеха. Едва ли… В то время всё складывалось для меня не так хорошо: я так и не закончил среднюю школу, в колледж я тоже не собирался, и, насколько я понимал, я только что оставил работу (walked out on job), которая могла бы помочь мне в моём пути.

Я был без работы и без цели (undirected), что для моей мамы было отличной возможностью для того, чтобы опять вернуть меня в школу – хотя бы в какую-нибудь школу. Благослови Господь её неиссякаемое чувство обязанности (commitment) дать мне образование: на этот раз она сделала единственное, что имело смысл. Она знала, что я люблю музыку, и по этой причине записала меня в какую-то странную школу музыкального профессионального образования (vocational music school).

Очень жаль, что я не могу вспомнить название той школы, зато я очень хорошо помню, насколько безразлично относились к нам учителя (were unfocused). Сейчас я больше чем уверен, что моя мама узнала об этом месте из флаера, который она нашла в прачечной-автомате****. Как бы то ни было, меня записали, я появился на учёбе, и через пару недель учителя послали меня укладывать кабели и устанавливать на прожектора цветные фильтры («гели» (gels) – так они называются) для различных живых выступлений. В этой школе учащимся в практической форме (in a hands-on fashion) преподавали организацию живых концертов: наладку звука и света. В моём классе училось около шести человек, и все мы незамедлительно стали ассистентами техников, помогавшими непосредственно на таких местах проведения (on-site) концертов как “The Country Club”, “The FM Station” и других лос-анджелесских площадках (venues). На самом деле эта школа была большим надувательством: она щедро финансировалась или управлялась компаниями, отвечавшими за постановку (put on) всех этих шоу, поэтому мы, студенты, не только работали на них бесплатно, но и платили им за своё обучение. Несмотря на то, что всё это предприятие было делом тёмным (shady), я действительно научился настраивать звук и свет для живого выступления. Кроме того, это доставляло мне удовольствие, по крайней мере, до того вечера, когда я проводил свет для живого концерта “Bang Bang”, двойников (wannabes) группы “Duran Duran”. Пока я смотрел их выступление, я понял, что, во-первых, нельзя было вспомнить более нелепого выступления, чем это, и, во-вторых, свет и звук на этом концерте были ни к чёрту (taking nowhere fast).

* * *

Я отчаялся найти группу, поэтому каждую неделю я прочёсывал (combed) “The Recycler” – бесплатную лос-анджелесскую газету для музыкантов, – в поисках объявления, которое могло бы меня заинтересовать (appeal to). В основном, эта газета была для меня бесполезной (futile): «пилильщики» (shredders) по объявлениям искали «пилильщиков». Но как-то однажды я увидел объявление, которое меня заинтересовало: это были вокалист и гитарист в духе (in the vein) таких групп, как “Aerosmith” и “Hanoi Rocks”, которые искали второго гитариста. И что ещё более важно, в объявлении было чётко сказано: «никаких усов и бороды у претендента».

Я позвонил по номеру в объявлении и договорился с ними встретиться в их гостевом домике, который они снимали на какой-то улице на Лорел-Кэнион. Я появился там с девушкой, с которой тогда встречался, и тут же узнал Иззи, которого я помнил с тех пор, как он зашёл в музыкальный магазин с рисунком “Aerosmith”. А затем я догадался, что второй парень, должно быть, тот самый вокалист, чей высокий голос я слышал на плёнке Иззи. И я подумал: «Клёво, из этого может что-нибудь получиться». Их маленькая лачуга (shack) была больше похожа на шкаф: места в ней хватило только, чтобы поставить кровать и сидеть перед ней на полу, а ещё поставить телевизор, который был единственным источником света в комнате.

Я немного поговорил с Иззи, а Эксл так и не положил телефонную трубку, хотя он кивнул мне головой в знак того, что узнал меня, когда я вошёл в комнату. Тогда я подумал, что это было грубо с его стороны, но сегодня, узнав его лучше, я понимаю, что в этом он был весь. Кода Эксл вступает в разговор, его невозможно остановить. В «Ганзах» мы обычно называли это «Порыв плотины Твена» (“Twain Wreck”): когда Эксл принимался за рассказ, он становился таким же словоохотливым (long-winded), как и Марк Твен. Хотя то первое знакомство ни к чему не привело: то ли они решили, что им больше не нужен второй гитарист, то ли им просто не понравился мой вид (didn’t look the part). В чём бы ни заключалась проблема, у нас ничего не вышло.

В ту самую минуту, когда Стивен вернулся в голливуд, он с гордостью заявил мне, что выучился играть на барабанах, пока был в доме своей мамы в Долине, что, по моему мнению, способствовало тому, чтобы Стивена опять отправили назад в Голливуд. Стивен был готов приступить к созданию нашей собственной группы, несмотря на то, что в то время я по-прежнему через пень-колоду (halfheartedly) играл с “Tidus Sloan” и при этом иногда позванивал по тем объявлениям в газете, в которых сообщалось о поисках гитариста. Я не принимал его предложение всерьёз, потому что для меня Стив был «средством от скуки» (social director)* и ещё отчасти моей «головной болью» (nuisance). Он стал приходить на репетиции “Tidus Sloan” и всякий раз, когда ему выпадал такой шанс, он доказывал, что как барабанщик он лучше, чем Адам Гринберг. Когда я, наконец, остался без группы, Стив надоел мне до такой степени, что мне даже не хотелось посмотреть, как он играет, не говоря уже о том, чтобы играть с ним в одной группе.

Бабушка Стивена одолжила ему старый голубого цвета «Гремлин», автомобиль, который выглядел точь-в-точь как коробка (boxy), но звук клаксона звучал у него солидно. Поскольку он не мог заниматься на ударных в доме бабушки, то Стивен, по всей видимости, каждый день загружал барабанную установку в эту свою штуку и отправлялся в общественный парк на Пико, располагавшийся через дорогу от студий кинокомпании «Двадцатый век фокс» (“Twentieth Century Fox”) и включавший в себя плавательный бассейн и площадку для гольфа (golf course). Я хорошо знал этот парк – когда мне было девять, я часто играл там в футбол. Это не просто казалось странным, это таковым и было, когда Стивен, бывало, ставил барабанную установку рядом с дорожкой для прогулок и занимался весь день и весь вечер. Уверен, что прогуливавшиеся пожилые люди, а также джоггеры, утки и те, кто выгуливал собак, были просто в восторге от его присутствия: парень с начёсанными светлыми волосами, выглядевший как рок-фанат и игравший на полноразмерной барабанной установке с двумя бас-бочками, непременно должен (is bound to) привлечь внимание людей в любой обстановке.

В конце концов, я согласился послушать, как он играет, хотя я продолжал сомневаться, какого чёрта я думал, отправившись к нему на встречу. Совершенно стемнело, когда я добрался до места. Я припарковался рядом с его машиной и поплёлся по направлению к беговой дорожке, и вот он, барабанит себе в темноте. Сзади на него падал свет дальних прожекторов (floodlights), а перед ним неясно чернели просторы парка и площадки для гольфа. Именно на это я поначалу и смотрел, пока не обратил внимание на игру Стивена. Но едва я прислушался к нему, я позабыл про всё остальное. Я сидел там, в темноте, и смотрел, как играл Стивен. Не то что бы меня убедили его способности, но мне понравилось. Кроме того, у меня не было лучшего выбора.

Стивен и я находились в ситуации весьма знакомой и неприятной (unwelcome) – нам нужен был вокалист и на этот раз ещё и басист. В этом отношении Стивен оказался просто кладом (an asset), потому что знал всех музыкантов. Он настолько часто бывал на всех тусовках, что знал почти каждую группу, на выступление которой стоило посмотреть в то время в Лос-Анджелесе. Стивен был также в курсе всех сплетен (up on the gossip): едва появились “Motley Crue”, Стивен знал, что Лиззи Грей (Lizzy Grey), который вместе с Никки Сиксом стоял у основ группы “London”, намеревался собрать эту группу вместе. “London” были просто невероятны (huge), Их выступления мы со Стивеном смотрели, когда были помладше, и они совершенно покорил наши сердца. Иззи Стрэдлин играл во втором составе “London”, но когда он ушёл из группы, всё немного пошло не так, и у них образовались вакансии гитариста и барабанщика. Мы со Стивеном пробовались к ним в группу. Прослушивание проходило в местечке на бульваре Сансет, дальше по улице от ресторанчика «У Денни» (“Denny’s”). В этом месте часто репетировала и записывалась легендарная фанк-группа “War”. К тому времени это место представляло собой разбомбленную хибару (hovel), а сегодня здесь Голливудский «Гитарный центр» (“Guitar Center Hollywood”).

Таким образом, мы репетировали там вместе с “London” четыре дня и выучили кучу их песен. И хотя для нас это было как шаг наверх по лестнице, ведущей из небытия, ничего из этого так и не вышло. Во всяком случае (if anything), эксперимент был интересен тем, что я непосредственно наблюдал то, какими заносчивыми (зд. pompous) могут быть те, которые считают себя рок-звёздами. Парни из “London” вели себя так, будто они были коронованными особами (зд. larger than life), как если бы я, или Стивен, или кто бы то ни был существовали по другую сторону невидимого забора. Это заставило меня вспомнить моё детство и всех тех рок-звёзд, которых я встретил благодаря моим родителям. Подрастая в окружении маминых и папиных клиентов и друзей, я видел всё и усвоил то, как надо себя вести, и то, как вести себя не надо. В детстве я видел, как большие рок-звёзды выходили из себя (throw temper tantrums), и наблюдал, как моя мама ладила с ними. Наблюдая, я усвоил, насколько осторожно надо обращаться с людьми такого склада.

В то время я думал, что парни из “London” были тёртыми калачами (worldly), что производило на меня впечатление и отчего я немного их побаивался (intimidated). Сегодня уже не до такой степени… В начале 2007 года, когда я ехал в студию записываться с “Velvet Revolver”, на улице я увидел парня, который в то время у них пел. Так оно и было: он разъезжал по бульвару Сансет в том же прикиде (getup), по-прежнему выискивая, где бы он мог выступить.

После того мероприятия, ничем не увенчавшегося, Стивен и я принялись собирать группу своими силами. Нам требовались вокалист и басист, но мы прикинули, что будем действовать логически и вначале добудем себе (land ourselves) басиста, чтобы к тому моменту, как мы начнём прослушивание вокалистов, у нас уже была группа в полном составе. Мы поместили (took out) объявление в газету “The Recycler”, в раздел «Ищу», и написали в нём что-то вроде этого: «Группе, играющей в стиле “Aerosmith” и “Alice Cooper”, требуется басист. Звонить Слэшу».

Мы получили несколько звонков, но познакомиться захотели только с одним парнем по имени Дафф. Он только что переехал из Сиэтла (Seattle), и по телефону его голос показался нам клёвым, поэтому я предложил ему встретиться с нами в восемь вечера в «Деликатесах Кантера». Мы со Стивеном взяли угловую кабинку рядом со входом (зд. front). C нами пришли наши девушки. У моей подруги Ивонн была большая бутылка водки в коричневом бумажном пакете, которую она держала в своей сумочке. По сути, именно она познакомила меня с водкой; до того как я познакомился с ней, я пил только виски.

Очень долго никто, хотя бы отдалённо напоминавший музыканта, не входил в «Деликатесы», и наши девушки уже определённо напились, когда появился Дафф. Думаю, что мы вчетвером обсуждали, как бы мог выглядеть наш басист, когда в ресторан вкатил худой как палка парень ростом шесть с лишним футов с короткими светлыми волосами, торчавшими как шипы (spiked). У него на шее висела цепь с замком а ля Сид Вишес (Sid Vicious-style), на ногах были армейские ботинки, и, несмотря на 75 градусную жару, он был одет в чёрно-красный непромокаемый кожаный плащ (trench coat). Такого никто не ожидал. Я пнул Стивена и шикнул на девчонок. «Приколись, – сказал я, – это наверняка он».

В Сиэтле Дафф играл в целой веренице панк-групп: в продуктивной (seminal), но незаметной (overlooked) группе “The Fartz”, в которой он играл на гитаре; в легендарной раннегранжевой четвёрке “The Fastbacks” (играл на ударных), и нескольких других. Перед переездом в Лос-Анджелес он взялся (take up) за бас. Дафф был настолько же разносторонним в музыке, насколько на ней же он был помешан: он не покидал Сиэтла до тех пор, пока его творчество не стало нравиться ему самому. Он оставил Сиэтл, поскольку понял, что та музыкальная тусовка (по крайней мере, в то время) была проигрышным вариантом (losing proposition), а он хотел добиться всего. Дафф знал, что Лос-Анджелес был музыкальной столицей на всём Западном побережье (West Coast), поэтому, не имея ни плана, ни друзей, которые ждали бы его здесь, он забросил вещи в свой потрёпанный красный «Шевроле Нова» и отправился на юг в Лос-Анджелес делать себе имя. Его преданность музыке восхитила меня с самого начала: мы оба придерживались одной профессиональной этики. Это тотчас установило между нами почти родственную связь (a kinship), которая за все эти годы нисколько не ослабла (falter).

- Значит, ты Слэш? – спросил Дафф, втискиваясь в нашу кабинку и садясь прямо предо мной. – Ты совершенно не такой, каким я тебя представлял.

- Да, ну? – сказал я. – А каким ты меня представлял?

- С именем вроде Слэш, я думал, ты будешь более страшным, чувак… – сказал он.

Стивен и девушки рассмеялись.

- Я не шучу, я думал, что раз у тебя такое имя, то ты окажешься каким-нибудь панком-психопатом.

- Да ты что!.. – сказал я, ухмыляясь.

Теперь смеялись мы все.

Если бы этот диалог не растопил бы лёд, то моя подруга Ивонн точно сделала бы это несколькими минутами позже. Мы немного поговорили: Дафф интересовался нами, а мы интересовались им, когда ни с того ни с сего (apropos of nothing) Ивонн перегнулась через меня и положила руку на плечо Даффу:

- Можно задать тебе личный вопрос? – спросила она громче, чем это было необходимо.

- Ага, – сказал Дафф, – валяй!

- Ты педик? Мне просто любопытно.

В первый раз за последние несколько часов за нашим столиком воцарилось молчание. Что я могу сказать, меня всегда притягивали прямолинейные женщины.

- Нет, – сказал Дафф, – я определённо не педик.

После того, как этот обмен мнениями иссяк, мы впятером поднялись выше этажом, завалили в туалет и распили там водку. И вскоре после этого мы собрали группу и снова провели целый месяц или около того в поисках вокалиста. Мы прослушивали Рона Райерса (Ron Reyers), более известного под именем Чаво Педераст (Chavo Pederast), когда в 1979 году он несколько месяцев был фронтменом в группе “Black Flag”. У нас прослушивались также и другие музыканты, но, как обычно, мы не могли найти того самого парня. В конечном счёте, мы подготовили немного действительно клёвого материала, например, мы придумали заглавный рифф к песне, которой позже дали название “Rocket Queen”, и ещё несколько здоровских идей.

Несмотря на творческий подъём, который охватил всю нашу троицу, я начал по-настоящему разочаровываться в Стивене. Он никогда не придерживался той выработанной профессиональной этики, которую разделяли мы с Даффом, хотя он и поддержал пару раз идею о том, что у нас есть кое какие обязательства перед обществом и фэнами (зд. social schedule). Меня так раздражало, что он тратил свою энергию ещё и на вечеринки, в то время когда нам столько ещё предстояло сделать. В то время было очевидно, что как только мы найдём нужного нам вокалиста, у нас будет группа, что-то из себя представляющая. Проблема заключалась в том, что у нас его не было, а Стивен вёл себя так, будто мы уже подписали контракт с крупной звукозаписывающей компанией (major label). В конце концов, это я оказался именно тем, кто развалил группу; я сказал Даффу, что у нас ничего не выходит и что я, кроме того, порываю со Стивеном во всех отношениях (in every way). По случайному стечению обстоятельств Дафф всё-таки обрёл свои «зелёные пастбища» (greener pastures): когда он переехал в Лос-Анджелес, он поселился в квартире на авеню Ориндж прямо напротив улицы, где жил Иззи. Очень скоро эти двое столкнулись друг с другом на улице, и вот тут это всё и случилось – Даффа приняли музыкантом во вселенную “L. A. Guns”/“Hollywood Rose”.

* * *

Эти две – “L. A. GUNS” И “HOLLYWOOD ROSE” – Были единственными

группами сразу после “Motley Crue”, заслуживающими внимания. Они относились к тем группам, которые меняли своих участников как перчатки (revolving-door outfits) и в которых играли одни и те же местные музыканты, что почти смахивало на инцест. “L. A. Guns” основал Трейси Ганз, который вместе со мной ходил в среднюю школу Ферфакс. По сути, “L. A. Guns” исполняли чуть более крутой, утяжелённый вариант замешенного на блюзе «пилева» (shredding), которое когда-то играл сам Трейси на пивных вечеринках (keg parties).

“Hollywood Rose” были несколько иными. Я встретился со Стивеном после того, как он впервые увидел их, и пока он описывал их вокалиста как парня с голосом настолько высоким, что он мог сорвать крышу, я понял, что Стивен не преувеличивает. Тогда я не разобрался (put it together), что я уже слышал этого парня, может быть, потому, что слышал его на самой говенной, низкопробной плёнке, на какой только могли записать живое выступление рок-группы.

Мы со Стивеном ходили на выступление “Hollywood Rose” в клуб “Gazzarri’s”, и именно там я впервые увидел, несомненно (hands down), лучшего во всём Голливуде вокалиста того времени – Эксла Роуза. Как и в той плёнке, в выступлении самой группы ничего примечательного не было: любительская гаражная группа, которая выкладывалась на все сто. Но у них была безудержная, дикая энергетика (reckless abandon and unbridled energy), по крайней мере, у двоих из них. Помимо Иззи и Эксла, остальные участники группы ничем не выделялись (nondescript), но эти двое друзей из города Лафайетта, штат Индиана (Lafayette, Indiana), были словно одержимы (had ominous presence). Иззи беспрестанно скользил по сцене на коленях (knee slides), а Эксл пел настолько пронзительно, что, казалось, готов был выплюнуть лёгкие (screaming his heart out) – их выступление было просто потрясно (blistering)! Голос Эксла сразу мне запомнился (drew in), он был очень многогранным: после невероятно высокого, пронзительного вокала (shrieking) Эксл переходил к спокойному блюзовому исполнению, что заставляло прислушиваться его пению.

Как я и говорил, “Hollywood Rose”, как и “L. A. Guns”, меняли своих участников как перчатки, а эти участники были знакомы друг с другом, и то и дело, приходили и уходили. Басист Стив Дэрроу (Steve Darrow) работал вместе с Иззи, разнося в обеденные часы газеты “The L. A. Weekly”, поэтому они оба хорошо знали друг друга (were tight), но Эксла, казалось, по какой-то причине не устраивал гитарист Крис Уэббер (Chris Webber). В один день Эксл, очевидно, взял да и выпер (up and fired) Криса, никому об этом не сказав, а Стивен Адлер каким-то образом узнал, что группа на следующий день будет проводить прослушивания гитаристов.

Для меня, их отношения внутри группы и сейчас такая же загадка, таинственная и алогичная, не говоря уже о том времени. Стивен убедил меня появиться у них на репетиционной точке – они репетировали в квартире, располагавшейся в хибаре под названием «Крепость на Сельме в Хайленде» (“Fortress on Selma and Highland”). Эта квартира была олицетворением (epitome) паршивого (ratty) голливудского панк-рока, потому что только панки могли додуматься загадить это место так сильно. Рокеры не выкидывают в мусор вещи, только если не стали рок-звёздами или не повзрослели, только панки мусорят прямо из окон. Я не знаю, какого цвета были ковры в «Крепости» изначально, но они приобрели болезненный, светло-коричневый цвет, и я говорю не только о цвете ковров на полу, потому что все стены в квартире и потолок, чтобы улучшить звукоизоляцию, были оббиты коврами. В квартире отвратителен был каждый угол, вся квартира была одной большой коробкой с вшами (lice-infested cube).

Я начал с ними репетицию, и всё шло здорово, пока Иззи во время исполнения второй песни не прекратил играть. Теперь-то я знаю, что стремительный уход (bolting) – это психологический защитный механизм Иззи, который срабатывает, когда, по его мнению, всё идёт не так, как надо. Иззи никогда не устраивает из этого шоу, он просто выскальзывает в дверь и ни за что не оборачивается назад. Очевидно, что Иззи просто не мог понять, зачем я вообще тогда к ним пришёл, и ему, понятно, не нравилось, что Эксл уволил Криса Уэббера, не спросив его совета или даже не поставив его в известность.

Со временем, уже после того, как мы стали хорошими друзьями, я спросил у Иззи о том, что произошло. Иззи всегда сохранял дух невозмутимости (aura of cool): он никогда не сердился и не позволял себе терять над собой контроль (let the guard down). Но когда я спросил его об этом, он нацелил на меня абсолютно серьёзный взгляд, чтобы я даже не усомнился в его искренности: «Всё, мать творю, предельно просто. – сказал он. – Ни при каких обстоятельствах мне не нравится, когда мне указывают, что делать».

Как бы то ни было, Иззи ушёл из группы. Я оказался втянут в самую гущу проблем, о чём совершенно не подозревал. После того, как Иззи ушёл, мы на какое-то время почувствовали себя неловко… а затем продолжили играть дальше.

Я даже и не знал, что из-за моего стремления попасть в группу назревала ещё одна проблема: Трейси Ганз добивался участия (vying for) в той репетиции. Он уже давно пытался затащить Иззи и Эксла в свою группу. Даже представить не могу, насколько он был взбешён, когда узнал, что они выбрали меня, а не его. Об этих интригах я не имел ни малейшего представления, а даже если бы и знал, то не обратил бы на них никакого внимания. Наконец, наконец, я попал в группу с крутым вокалистом, ну… или вообще, с вокалистом.

Эксл устроил настоящий «мозговой штурм», когда решал вопрос, каким образом собрать настоящую группу. По его мнению, я и Иззи составили бы отличную пару музыкантов, но поскольку в группе эту идею не обсуждали, до того как Эксл стал претворять её в жизнь (put it in motion), то оказалось, что меня взяли в группу, а Иззи из неё ушёл. Для меня “Hollywood Rose” составляли Эксл, Стив Дэрроу, Стив Адлер и я сам. Мы зарезервировали выступления в клубах “Madame Wong’s East” и “Madame Wong’s West” и репетировали в студии под названием “Shamrock” на бульваре Санта-Моника между улицами Уэстерн и Говер (Western and Gower). Место было просто невероятным, и случиться здесь могло всё что угодно. Принимая во внимание, что студия находилась за Восточным Голливудом (East Hollywood), то случиться могло действительно всё что угодно, и это не привлекло бы внимания властей. В здании располагались три студии, и их владельцы каждый уикенд устраивали безумные вечеринки, на которых творилось чёрт знает что*.

За тот непродолжительный период, пока Эксл жил со мной и моей семьёй, мы с ним стали хорошими друзьями. Случилось это не потому, что мы были родственными душами (soul mates) и всё такое: в то время у Эксла просто не было собственного дома, поэтому он просто ночевал (crash) там, где придётся. Когда он жил с нами, он, бывало, спал весь день в моей подземной комнате в окружении моих змей и кошек, пока я был на работе. Когда я приходил домой, я, бывало, будил его, и мы отправлялись вместе на репетицию.

Всё же (all the same), я многое узнал об Эксле за то время. Мы разговаривали о музыке и всё том, что считали крутым (зд. great). Мы, бывало, прослушивали какую-нибудь песню, а затем «препарировали» (dissect) её. Было очевидно, что у нас с ним много общего, говоря о наших музыкальных вкусах. Мы оба восхищались всеми теми группами, которые оказали на меня влияние.

Экслу было интересно говорить также о жизни, как о своей, так и о жизни вообще. Я мало что мог сказать, но я всегда был благодарным слушателем (good listener). Поэтому он рассказывал мне о своей семье и об испытаниях, которые ему пришлось выдержать в Индиане, – да это находилось за полмира от самого дальнего места, которое я только мог вспомнить! Тогда Эксл меня поразил так же, как всегда поражал людей: кто бы что ни сказал о нём, Эксл Роуз был прямолинеен до жестокости. Его видение событий может быть, мягко говоря, странным (singular), но правда заключается в том, что он верит в то, что говорит, и верит искренне, чем кто-либо другой, кого я только знаю.

Пусть это не шокирует, но жить с Экслом под одной крышей не всегда было лёгким плаванием**. Как я и говорил, моя комната находилась поодаль от гостиной – в двух лестничных пролётах ниже, под гаражом. Большую часть времени, когда меня не было дома, Эксл был предоставлен самому себе, но однажды утром после того, как я ушёл на работу, Эксл, очевидно, выбрался из моей комнаты наверх и развалился на диване в гостиной. В других домах то, что произошло, возможно, и не было бы таким большим делом, но в нашем было. Моя бабушка Ола-старшая была нашей домоправительницей (matriarch), а тот диван – её троном, на котором она в обеденные часы смотрела свои любимые телешоу. Когда она пришла домой, как раз чтобы насладиться её ежедневной телепрограммой, и нашла на диване развалившегося Эксла, Ола-старшая вежливо попросила его подняться. Своим милым, мягким голосом пожилой леди она попросила ео спуститься вниз в мою комнату, где бы Эксл смог спать сколько ему влезет. По какой-то причине это не сработало. Из того, что я понял, Эксл сказал моей бабушке валить на хрен, а затем стремительно бросился вниз (stormed downstairs) в мою комнату. По крайней мере, так рассказала мне моя мама.

Когда я пришёл с работы, мама отвела меня в сторону и так же спокойно, какой она была и сама, сказала, что если Эксл хочет и дальше оставаться под её крышей хотя бы ещё один день, ему нужно извиниться перед её матерью и пообещать никогда не вести себя подобным образом. Это было моей обязанностью заставить Эксла извиниться, что в то время не казалось мне такой большой проблемой.

Моя мама часто давала мне свой зелёный «Датсун-510», и когда мы с Экслом тем же вечером отправились на нём на репетицию, я объяснил ему наименее обидными словами (зд. least confrontational way), что ему, возможно, следует извиниться перед Олой-старшей за то, что послал её на хрен. Я был знаком с Экслом непродолжительное время, но уже достаточно хорошо изучил его, чтобы понять, что он был чувствительным, склонным к самоанализу (зд. retrospective) человеком, у которого часто бывали сильные перепады настроения (serious (extreme) mood swings), поэтому я подбирал слова очень осторожно и представил проблему в неосуждающем, объективном свете. Пока я говорил, Эксл глазел в окно, а потом принялся раскачиваться взад и вперёд в пассажирском кресле. Мы ехали по бульвару Санта-Моника, когда Эксл внезапно открыл дверцу и выпрыгнул, не сказав ни слова. Он запнулся, неловко подпрыгнул и окончил свой прыжок на тротуаре, даже не упав. Затем обрёл равновесие и, не оглядываясь, свернул в переулок.

Я был в шоке. Я развернул машину на сто восемьдесят градусов и около часа ездил по округе, разыскивая его, всё было напрасно. Тем вечером он не появился у меня дома и четыре дня не приходил на репетиции. Он появился в студии на пятый день, как будто ничего и не было. Он нашёл себе другое место, где можно заночевать, но об этом он никогда не говорил. С того момента мне стало ясно, что у Эксла было несколько настолько особенных черт характера, что это отдаляло его ото всех людей, которых я только знал.

* * *

Последнее своё выступление “HOLLYWOOD ROSE” дали в клубе “THE Troubadour”, и закончилось оно не без происшествий. Это была «мёртвая» ночь (“off” night) с начала и до конца – по сути, череда почти удачных моментов. Мы приехали с опозданием, аппаратура звучала ужасно, публика была шумная и неактивная (зд. disengaged), и как бы мы ни старались, мы не могли завести толпу (turning the vibe around). Какой-то умник (heckler) из переднего ряда поругался с Экслом, и вскоре ему за это воздалось: Эксл швырнул в этого парня стакан или разбил об его голову бутылку – что именно сделал Эксл, уже не имеет значения, но это было самым подходящим выражением сдерживаемого (pent-up) чувства разочарования, охватившего в тот вечер нашу группу. Я наблюдал, как по ходу нашего выступления усиливается перебранка (altercation) между тем парнем и Экслом, и это отвлекало моё внимание (distraction) от мрачных мыслей об этом выступлении, и я знал, что я свалю из группы сразу же, как только мы отыграем сет-лист. Эксл, пускающийся вслед за этим парнем, был как вселенское подтверждение этому.

Не то, что бы я не предвидел, что всё так и произойдёт. Я был не удовлетворён, и то, чего мы добились, казалось мне непостоянным. Мы дали лишь пару-тройку (a handful of) выступлений за несколько месяцев, проведённых вместе, и за это время составу группы всегда чего-то не хватало. К тому времени тот состав группы многого не добился, и то происшествие с бутылкой, казалось, было излишним (uncalled for), отвлекающим от самой музыки, мягко говоря. Такими, вот, мы были – едва оперившимися юнцами (a fledgling band) с большим багажом внутренних проблем, пытающимися в борьбе сделать себе имя и вынужденными бороться (contend) с подобными инцидентами. Это имело значение для Эксла, хоть и не все были с ним согласны. Таковыми были взгляды Эксла: если этот инцидент с бутылкой и был излишним – ну и пусть, но порой тебе нельзя уклоняться от схватки. Прервать выступление для того, чтобы уладить проблему, – вот это уже излишне. Моя же позиция была в духе рок-н-ролла – «всё абсолютно по херу!» (full-on fuck-off), но поскольку от меня требовался профессиональный подход к делу, то произошедшее стало проблемой и для меня.

Эксл всегда относился к типу людей с гиперболизированным отношением к вещам (зд. dramatic kind of individuals). Всё, что бы он ни сказал или ни сделал, имеет подтекст, приобретает при этом раздутые пропорции и представляется ему чрезмерно важным (зд. theatrical). Незначительные проблемы превращаются для Эксла в весьма трудноразрешимые, и по этой причине простое общение с людьми для Эксла может стать серьёзной проблемой. В итоге (bottom line is), у него свой собственный взгляд на вещи. Я достаточно простой в общении человек (easygoing guy) – так, по крайней мере, обо мне говорят, – поэтому когда Эксл слетает «с ручки» (fly off the handle), я никогда не поступаю так же***. Я обычно отвечаю ему: «Чего?..» и спускаю всё на тормозах (blow it off). За всё то время у Эксла было столько крутых (dramatic) взлётов и падений и радикальных перепадов настроения, что это напоминало езду на американских горках. Единственное, чего я тогда не знал, что это у Эксла будет носить характер рецидива.

Так или иначе (in any event), я сообщил всем парням из “Hollywood Rose”, что уйду из группы, как только мы сами покинем сцену. Вскоре после этого группа развалилась, и мы с Экслом какое-то время двигались дальше порознь. Он продолжил свой путь, присоединившись к Трейси Ганзу и “L. A. Guns”, которые вскоре стали напоминать самое раннее воплощение (incarnation) “Guns N’ Roses”. А я продолжил свой путь и присоединился к Вилли Бейсу (Willie Bass) и его группе под названием “Black Sheep”, группе, которая стала трамплином**** для многих выдающихся музыкантов. Вилли – темнокожий парень очень высокого роста, вокалист и басист, а также клёвый фронтмен. У Вилли был нюх (зд. penchant for landing) на самых крутых гитаристов-пильщиков, которые один за одним приходили к нему и уходили. У него побывал Пол Гилберт (Paul Gilbert), виртуоз а ля Ингви Мальмстин (Yngwie Malmsteen), Митч Перри (Mitch Perry), который играл с Майклом Шенкером (Michael Schenkter), а также какое-то время у него играл и я. Пиление на гитаре не было моей сильной стороной (forte). Я умел играть быстро, но бахвальству** *** в стиле хеви-метал я предпочитал классический рок-н-ролл в духе Чака Берри (Chuck Berry). Как бы то ни было, я согласился участвовать с ними в концерте, потому что после ухода из “Hollywood Rose” я понял, что появляться перед публикой и общаться с другими музыкантами было для меня жизненно необходимо. Это был способ встречаться с другими музыкантами и, в какой-то мере (in a fashion), искать удобный случай, что подходило мне больше, чем заведение знакомств (networking) на Стрипе.

Я согласился отыграть с ними тот концерт и вышел на сцену в клубе “The Country Club”, что в Долине, перед восемью сотнями зрителей, и, должен сказать, это было особенно удачное выступление. Кроме того, я впервые играл перед таким количеством зрителей. Я наслаждался игрой на сцене (зд. exposure), хотя помню, что тогда я подумал о том, что сыграл я ужасно. Позже я узнал, что на том концерте был Эксл, но он ко мне не подошёл и не поздоровался, поэтому на тот момент я даже и не знал о его присутствии.

Дела у “Black Sheep” шли не то что бы хорошо. После того единственного выступления других концертов у нас запланировано не было. Мы, бывало, время от времени (now and again) просто собирались вместе и репетировали. Моё непродолжительное знакомство с этой группой, возможно, и не было тем, что я ожидал, но оно сделало меня ближе к тусовке. По этой причине мне казалось, что если участие в составе известной лос-анджелесской клубной группы могло прибавить популярности и открыть кое-какие перспективы для карьеры (put my career on track), то идея присоединиться к самой известной на тот день клубной группе Лос-Анджелеса была совсем не дурна.

Мэтт Смит (Matt Smith), гитарист группы “Poison”, позвонил мне, когда решил уйти из группы. Его жена была беременна, поэтому они решили вернуться в Пенсильванию, чтобы родить ребёнка (start a family). У нас Мэттом были общие друзья, и раньше он приглашал меня на несколько вечеринок с парнями из “Poison”. Мэтт был хорошим парнем и, вдобавок, реалистом (down to earth) – наименее «ядовитый» из всей четвёрки. Мэтт знал, что их музыка совершенно не для меня, но он сказал, что планируется отличное выступление, за которое хорошо заплатят, а в то время мне было известно, что их группа определённо востребована. Я поначалу не соглашался, но потом Мэтт уговорил меня хотя бы попробовать.

“Poison” репетировали в большой квартире в Венисе (Venice) на пересечении Вашингтон и Ла-Бри или где-то там. Квартира была оклеена плакатами с изображением… их самих. Я появился на прослушивании одетый в свою обычную «униформу»: джинсы, футболку, а в тот день ещё и отличные мокасины, которые я стащил на фермерском рынке (farmer’s market). Они не были украшены бусинами, это были простые мокасины из коричневой кожи с короткой бахромой вокруг лодыжки. Я выучил четыре или пять песен с той плёнки, которую они мне до этого дали, и просто сразил их, когда мы сыграли их все. Они перезвонили мне и пригласили на второе прослушивание, и я помню, как Бобби Долл (Bobby Doll), их басист, пристально разглядывал меня (look over), пока я играл с ними. Их отношение (vibe) ко мне после первого прослушивания стало совершенно другим – теперь они сосредоточили своё внимание на деталях.

- Что ты носишь? – спросил он меня. – Ты ведь не выйдешь в этих мокасинах на сцену, а?

- По правде сказать, я об этом так глубоко не задумывался, – ответил я.

Вид у него был обеспокоенный и озадаченный.

Я был одним из трёх претендентов, которых они обсуждали, и в тот день я увидел другого парня, которого они вызвали после прослушивания (at the callback). Это был платиновый блондин в белом искрящемся пиджаке, с макияжем и даже с блестящей помадой (frosted lipstick) на губах. Мне было достаточно одного лишь взгляда на него, чтобы понять, что играть с ними концерт будет именно он. Естественно, он его и сыграл – этого парня звали Си-Си Девилль (C. C. Deville). Я надорвал себе задницу, разучивая и исполняя песни “Poison”, и это было одним единственным критерием, по которому я отлично вписывался в их группу.

* * *

Никто даже и не жаловался, потому что все теряли дар речи…

В 1984 году Эксл помог мне получить работу в “tower video”, и видеться

с ним после этого не доставляло мне особой радости (was bittersweet). Когда распались “Hollywood Rose”, мы поддерживали с Экслом отношения, которые нельзя было назвать враждебными (acrimonious), пока тем временем (in the interim) между нами не возникло другое «яблоко раздора» (source of contention): Эксл подцепил Ивонн, с которой я тогда ещё не порвал (then ex).

Я познакомился с Ивонн через Марка Кантера на одном концерте группы “Ratt” в “Hollywood Palladium”, который они играли вместе с Ингви Мальмстином. В действительности какое-то время она была девушкой Стивена Пирси (Stephen Pearcy), фронтмена “Ratt”. После концерта мы отправились поужинать в “The Beverly Hills Cafe”, которое было одним из любимых мест Марка, и там бросали друг на друга взгляды (зд. got eyes for each other). После этого мы начали встречаться. Ивонн была здоровской девчонкой. Она познакомила меня с Майком Монро (Mike Monroe), фронтменом группы “Hanoi Rocks” – группы, которой я очень благодарен, поскольку их музыка повлияла на “Guns N’ Roses”. Незаслуженно забытые, они и сегодня завсегдатаи рок-н-ролльной тусовки (rock-n-roll institution), если хотите моего мнения.

Как бы то ни было, мы с Ивонн встречались какое-то время, но затем в какой-то из тех периодов времени (spells), когда мы были порознь, Эксл трахнул её. Мне было совсем не до смеха, но не могу сказать, что меня это удивило, потому что, и это было очевидно, Экслу она всегда нравилась (had a thing for her). Когда мы с Ивонн снова встретились, то, естественно, она мне рассказала об этом, прячась под маской «давай будем друг перед другом честны», в то время как действительной причиной её поступка, возможно, была месть за то, что я её бросил.

Я позвонил Экслу на работу в “Tower Video”, чтобы поругаться с ним. Я был вне себя от злости. «Ты трахнул Ивонн! – сказал я. – Что это за плевок в спину*!»

Должен отдать Экслу должное – он был со мной честен и не пытался извернуться (weasel hi way out of it). Он ответил мне, что да, конечно, он трахнул её, но это было в то время, когда я сам с ней уже не трахался, поэтому какая разница! Всё это виделось мне несколько в другом свете, поэтому атмосфера накалялась, пока Эксл не предложил мне тогда надрать ему задницу. Я был полон решимости приехать к нему и помахать кулаками (duke it out), но махнул рукой. Стоит ли говорить, что нам потребовалось некоторое время, чтобы пережить эту вражду (defuse the animosity). И однажды, узнав, что я ищу работу, Эксл в качестве жеста доброй воли рассказал мне о вакансии в “Tower”. Эксл всегда предпочитал улаживать ссору широкими жестами.

Магазин “Tower Video” располагался прямо напротив улицы, где стоял “Tower Records” – именно там несколькими годами раньше меня сцапали за воровство кассет. Эксл жил с одним из менеджеров, и как только я пополнил их ряды (join the ranks), я почти сразу понял, что стал членом команды из совершенно чокнутых, колоритных работников. Я подумал, что мы были самым нелепым и абсолютно некомпетентным персоналом, который когда-либо работал в сети магазинов “Tower”. Кроме того, по соседству, в “Tower Classical”, работали прикольные старпёры-алкоголики.

Каждый вечер примерно в восемь часов, после того, как главный менеджер по продажам видео и аудио, отправлялся домой спать, все, кто работал в “Tower Video”, бывало, закупались (stock up) через дорогу в винном магазине, а затем включали порно и просто пили. Мы, бывало, ставили записи наших друзей, игравших в других группах, и, вообще, игнорировали покупателей, которые забредали в магазин.

Не было ничего такого, что записали бы камеры безопасности, потому что мы не ставили водочные бутылки рядом с кассовым аппаратом, поэтому всё это оставалось незамеченным и продолжалось достаточно долго. Думаю, если бы те кассеты просмотрели, то мы бы вышли из этой истории совершенно спокойно. Мы, бывало, смешивали коктейли прямо в подсобке (back office), разливали их в пластиковые стаканчики “Solo”** и прогуливались с ними прямо по магазину. Мы, бывало, пробивали чек (ring up) за какую-нибудь покупку одной рукой, держа в ней отвёртку. Уверен, наши посетители догадывались, чем мы занимались, в тот самый момент, когда мы дышали на них, но никто даже и не жаловался, потому что все теряли дар речи. Подытоживая, для большинства людей мы были слишком пугающими – они просто уходили из магазина так быстро, как только могли.

К несчастью, один из менеджеров – тот, который был поупрямее других (tighter-assed), – прознал про то (catch on to), чем мы занимались, и во всём обвинили Эксла (Axl took the fall). И его уволили за все выходки (antics), в которых были виновны мы все. Даже тогда я знал об истинных причинах увольнения: в Эксле чувствовалась некая сила (presence), которая заставляла поёжиться людей, облечённых властью, такие люди видели в Эксле «зачинщика» (“ringleader”), не меньше.

* * *

Я уже и не помню всех многочисленных событий, которые, в итоге, привели к созданию “Guns N’ Roses”, потому что, по правде, я не принимал участия во многих из них. Я написал эту книгу не для того, чтобы с академической точностью воссоздать историю группы или прояснить все недоразумения (set straight every misconception), с ней связанные. Я только могу говорить о том, свидетелем чего я был сам. Как бы то ни было, где-то в начале 1985 года Эксл и Трейси Ганз принялись собирать группу. Они пригласили Оле Бенча (Ole Bench) и Роба Гарднера, игравших в “L. A. Guns”, соответственно, на бас-гитаре и барабанах. Спустя некоторое время, к ним присоединился Иззи, и именно тогда Эксл по понятным причинам предложил изменить название группы на “Guns N’ Roses”. Мечта Трейси, наконец, исполнилась – как я и говорил, он давно добивался того, чтобы Эксл и Иззи играли в его группе. Они отыграли пару концертов, затем сочинили пару песен – именно в таком порядке.

Я по-прежнему работал в “Tower”, и ничего другого со мной не происходило. Как же я им завидовал, если не сказать больше. Однажды в магазин зашёл Иззи и вручил мне флаер на выступление “Guns N’ Roses” в округе Ориндж (Orange County). На каком-то из этапов становления группы (along the line) Дафф заменил Оле, и группа отыграла ещё несколько концертов и сочинила ещё несколько песен. Я думаю, что во время тех концертов в округе Ориндж между Трейси и Экслом произошла крупная ссора (falling-out). После этого Трейси очень скоро ушёл из группы, а затем в “Tower” появился Эксл и спросил, не хотел бы я подключиться (hook up) к Иззи в написании песен и заодно отыграть с ними концерт. На мгновение я задумался, что бы это всё могло значить.

Эксл и Иззи в своих мнениях были единодушны (were a unit), поэтому от других музыкантов, которые приходили в их группу, требовалось справляться хорошо с ними обоими, к тому же Иззи ушёл из “Hollywood Rose” слишком быстро, даже не успев узнать меня поближе. Мне нравился Иззи. В конце концов, он был первым парнем, которого я встретил: его стиль мне очень понравился, а его талант меня восхитил. Имея дело непосредственно с Иззи, между мной и Экслом всегда было что-то вроде буфера. Мы с Экслом прошли рука об руку через столько испытаний, но различия в наших характерах были весьма глубокие (зд. innate). Между нами было притяжение, и мы работали вместе с самоотдачей, при этом оставаясь полными противоположностями. Иззи (а позже Дафф), бывало, помогали нам. В то время у Иззи хватало сил ослаблять давление внутри группы.

Через несколько дней я появился в квартире Иззи. Он работал над песней “Don’t Cry” и я незамедлительно присоединился к нему. Я написал для неё несколько гитарных партий, и остаток вечера мы репетировали. Это был клёвый джем: он дал нам обоим очень много.

В Сильверлейке (Silverlake) мы нашли себе репетиционную точку, мы – это Дафф, Иззи, Эксл, Роб Гарднер и я. Мы все друг друга хорошо знали, поэтому в тот же вечер принялись репетировать песни уже все вместе, и всё пошло как по маслу (it gelled quickly). Это было одним из тех волшебных моментов, о которых рассказывают музыканты, когда каждый участник группы дополняет другого и вся группа становится единым организмом. Я никогда не чувствовал этого острее, чем в тот вечер. Ведь так было со всеми группами, исполнявшими музыку, которую я обожал: злой (ratty) рок-н-ролл вроде “Aerosmith”, “AC/DC”, “Humble Pie” и “Alice Cooper”. Никто из нашей группы и не скрывал влияния «своих» групп***, и атмосфера на нашей репетиции в тот вечер нисколько не была похожа на ту, которая обычно царит на репетициях обычных лос-анджелесских групп, чья цель не более чем контракт со студией звукозаписи. На репетиции никто не стремился к выверенным формам (proper poses) и дурацким припевам, которые означали успех в хит-парадах (pop-chart), что, в свою очередь, гарантировало море горячих девок. Этот путь бунтаря, просчитанный с самого начала, был не для нас – мы были неистовой сворой крыс, выбравшихся с самого дна (gutter rats), объединённых общим музыкальным устремлением. Мы были наполнены страстью, у нас была общая цель и обострённое чувство единства (integrity). В этом и заключалась разница между нами и теми, другими.