Садиг

Глубокой ночью я ждал у здания аэропорта, в спокойной уверенности, что все формальности — паспортный контроль, таможня, получение багажа — пройдут без задержек. Я подмазал все нужные ладони — своего приятеля, приятеля приятеля и, наконец, приятеля того приятеля, который и был влиятельным офицером таможенной службы. Он должен был прислать своего человека встретить их прямо у трапа. Этот парень — возможно, в форме, а может, и просто в гражданском костюме — проводит их через официальные бюрократические барьеры, подъеденные до основания такими же прожорливыми термитами, как он сам, — термитами, вскормленными сетью связей «знакомые знакомых», которая и является реальной основой гражданского общества в Пакистане и в которой я добровольно участвую. Он проведет их мимо длинной очереди, передаст паспорта прямо в иммиграционную службу, недавно оснащенную последними технологическими новинками, компьютерами, веб-камерами — подарок американских налогоплательщиков, в порядке любезности за помощь в войне с терроризмом. Потом термит властно щелкнет пальцами, подзывая носильщиков. Те получат багаж, погрузят на тележку и торопливо повезут мимо таможенников, пока мой водитель — сейчас почтительно дожидающийся шагах в пяти позади меня — не примет эстафету. Заплати я больше, мог бы сам встретить их прямо у трапа.

Поэтому я очень удивился, увидев, как они выходят из здания аэропорта без эскорта. Но сразу осознал собственную ошибку.

— Что ты себе вообразил, Садиг? Нанял специального человека проводить нас к выходу? Как будто мы несмышленые дети! — продолжала возмущаться мама, целуя меня в щеку.

Как настоящий взрослый, я ответил крепким объятием — совсем не похожим на юношескую скованность, с которой приветствовал мать при других обстоятельствах, в другом аэропорту, жизнь назад.

— И что ты сделала? Стукнула его сумочкой?

— Нет! Просто сказала… а, поняла, ты шутишь. Нет, конечно. Просто очень вежливо сказала, что в его услугах нет необходимости. Наверное, ты заплатил ему кучу денег, Садиг. Потратил напрасно без всякой надежды на компенсацию.

Я переводил взгляд с одного лица на другое, не в силах еще привыкнуть к мысли, что они здесь. Вместе. После маминого звонка, когда она сообщила, что приезжает вместе с ней, я все не мог понять, как же они нашли друг друга. Что рассказали друг другу эти две женщины, такие разные.

— Добро пожаловать в Пакистан, — повернулся я к Джо.

— Благодарю.

— Она бывала здесь прежде, Садиг, — сказала мать.

Я удивился, но вообще-то почти не слышал ее, не сводя глаз с Джо. Совсем не та девочка, что приходила ко мне в Чикаго несколько лет назад. Повзрослела, разумеется. Но появилось еще что-то.

Махнув рукой, я подозвал шофера. Он забрал у Джо тележку с багажом. Джо смотрела с таким любопытством, что я почувствовал странное желание познакомить их.

Шофер тоже оторопел, когда, уступая желанию, я радостно произнес:

— Это Усама. Усама — шофер, не тот Усама — террорист. Усама, — продолжал я, переходя на урду, — это моя мать Дина Биби. А это… это… — М-да, не подумал я заранее.

Но Джо подхватила фразу, просто сказав:

— Меня зовут Джо.

Она говорила на урду. Просто выучила одну фразу? Да, она действительно изменилась.

По пути домой мама опустила стекло машины, впуская горячий воздух.

— Это что, азаан?

— На утреннюю молитву? — уточнила Джо, тоже открывая окно.

Обе прислушались.

— Да.

— Очень красиво, — заметила Джо.

— Первые секунды, — поправил я. — Пока не вступили другие мечети и призывы муэдзинов не наложились один на другой. В каждой мечети стоит громкоговоритель. И они никогда не начинают одновременно, каждый умудряется вступить хотя бы на несколько секунд раньше или позже, но все вместе создает жуткую какофонию.

Женщины промолчали, поглощенные призывами муэдзинов, — их нимало не беспокоило неблагозвучие, которое я попытался описать. Когда мы добрались до дома, небо уже начинало светлеть. Усама с помощью чокидара внес вещи. Я проводил женщин в их комнаты. Мать отчего-то помедлила на пороге своей, заглянула в комнату Джо, шепнула ей что-то. Та шепотом ответила. Обе кивнули.

Джо, ласково обнимая мою мать за плечи, повернулась ко мне с улыбкой:

— Я поселюсь в одной комнате с вашей мамой, можно?

— Ну конечно.

Я уже ничего не понимал. Связь между этими женщинами, которых объединяло только отношение ко мне, возникла из ниоткуда, вне моего присутствия, скорее помимо моего существования, чем благодаря ему. Эти узы несколько стесняли меня. И — да, я ревновал, как ребенок, недоумевая, зачем они здесь, найдется ли мне место в их компании. И если найдется, то чего я хочу — занять это место или как можно скорее сбежать?

Я ушел, а они все шептались.

Через несколько часов все собрались в столовой. Молчание за завтраком нарушали только мои попытки играть роль любезного хозяина.

Обхватив ладонями чайную чашку, мать задумчиво произнесла, оглядывая комнату:

— Здесь ничего не изменилось.

До меня дошло. Как я мог забыть — это ведь был и ее дом тоже, пускай недолго.

Мы еще не успели встать из-за стола, как появилась сиделка, сказала, что у Дада закончилось лекарство. Я пообещал заказать.

— Как он? — спросила мать, когда медсестра вышла.

— Не очень. Инсульт был тяжелый. Совсем слаб. Прикован к постели, узник тела, которое ему больше не подчиняется. Но разум ясный. Речь, правда, невнятная, какой-то хрип, мычание — почти невозможно разобрать.

— Он знает, что я здесь?

Я утвердительно кивнул.

— Могу я увидеться с ним?

— Разумеется.

— А Джо? Он знает про Джо?

— Да, я рассказал. Давно уже.

Брови матери удивленно взмыли вверх, но я уткнулся в тарелку.

— То есть он знает, что я приехала? — уточнила Джо. — Вместе с Диной?

— Да.

— И я могу с ним встретиться?

— Думаю, он был бы рад.

Я проводил их в комнату Дада. Мать присела прямо на краешек кровати. Взяла его за руку.

— Асалаам алейкум, Дядя Аббас. Это я, Дина.

Дада попытался произнести что-то, но получился только невнятный стон.

— Я очень огорчилась, узнав о кончине Тетушки Саиды. Надеюсь, вы получили мое письмо?

Еще один стон. Дада не сводил глаз с матери. Потом перевел взгляд на меня.

— Он был очень рад письму, — перевел я. — Собирался ответить, но…

Дада опять попытался заговорить.

Мать озадаченно нахмурилась, не понимая. Я тоже не смог помочь, бормотание становилось все неразборчивее.

— Мне уйти, Дядя Аббас? Я не хочу вас беспокоить.

Он застонал что-то абсолютно невнятное. Но мать улыбнулась. Я догадался почему. Взгляд, вновь устремленный на нее, стал ласковым. А рука сжала ее руку.

— Хорошо, я останусь. — Она прекрасно поняла его.

— Дада, — я шагнул поближе, — это Джо.

Она терпеливо дождалась, пока я представил ее, а потом на прекрасном урду — нисколько не походившем на заученные из разговорника фразы — сказала, что счастлива познакомиться, добавила еще что-то. Она называла его Дада.

Джо мучилась от разницы во времени, глаза у нее совершенно слипались. Мать отправила ее спать, а сама осталась со мной на террасе.

— Зачем она приехала? — спросил я, едва дверь за Джо закрылась, с трудом сдерживаясь, чтобы не задать такой же вопрос ей самой.

— Она тебе скоро объяснит.

— Вы, кажется, довольно близки.

— М-м, познакомились немного. По пути сюда.

— Она говорит на урду. — Я все еще не мог прийти в себя.

— Гораздо лучше, чем Саба.

— Как поживает Саба? — Мне стало стыдно, что до сих пор не спросил о сестре.

— Нормально. Собирается замуж.

— Вот как? Я его знаю? — пошутил я.

— Возможно, да. — Мать от души рассмеялась. — Перебрав целый букет вкусов и этносов, Саба нашла себе пакистанца. Слышал про семейство Фарух? Хасан Фарух?

— Страховые компании?

— Точно. Она выходит замуж за внука Хасана Фаруха.

— За которого? Хабиба?

— Да. Я сперва не поверила. В прошлый День благодарения она привела его в гости. Вот это был сюрприз. Как, однако, тесен мир.

— Я его знаю. И всю их семью. Очень хорошо. Как они познакомились?

— Говорит, через общих друзей. Наверное, в каком-нибудь сомнительном месте. В баре или в клубе.

— Они шииты.

— И что?

— А что, у тебя нет проблем с твоим… с отцом Сабы? — Я запнулся, как и всегда, говоря о мужчине, за которого она вышла замуж. О человеке, который для меня навсегда останется просто «крокодилом».

— Умара никогда не волновали такие глупости, Садиг. Он был приятно удивлен, что парень вообще оказался мусульманином. Да еще и пакистанцем. Мы долго готовились принять любого, на ком Саба остановит выбор. Это тебя, Садиг, беспокоят детали такого рода.

— Ладно, — после паузы ответил я. — Он хороший человек.

— Надеюсь.

— Из хорошей, уважаемой семьи.

Мать лишь весело рассмеялась — как она всегда умела, и я тоже улыбнулся, уловив старомодный пафос своих слов. Настало время и мне удивить ее.

— Кстати, я тоже женюсь.

— Какая радостная новость, Садиг! И кто она?

— Ее зовут Акила. Она вдова, и у нее две дочери.

— Надо же… Вдова. И ей позволили оставить у себя детей? — В тоне ее не прозвучало и намека на горечь.

— Твой случай необычен.

— Хм. — Мать не стала спорить. — Они тебя любят? Ее дети?

— Надеюсь, что да. Я не спрашивал.

— Ты не любил Умара. Когда приехал к нам.

— Думаю, я тогда вообще никого не любил.

— Ну, Анжела-то тебе очень понравилась.

— Да, пожалуй. И посмотри, к чему это привело. Целая жизнь в неведении. А ведь я имел полное право знать.

Мать молча смотрела на меня, и из глаз ее струилось беспредельное сочувствие.

— Я плохо к нему относился, да? — помолчав, все же спросил я.

— К кому?

— К крок… к Умару.

— Ты хотел назвать его, как звал всегда — крокодилом!

— Это по-дружески. Он сам так назвал себя, когда мы познакомились. Ты рассказывала мне сказку. Ему, наверное, тоже.

— Да, рассказывала.

— Так это правда? Мне говорили, что вы были знакомы… что ты любила его… еще до брака с моим отцом?

— Да, мы были знакомы. Он был моим другом. Раньше. И потом опять. В тот период, когда мне очень нужен был друг.

Медленно и осторожно я пытался озвучить мысли и чувства, что хранил много лет.

— Сейчас я знаю. Всю правду. Все, о чем не знал прежде и чего не мог понять. Про то, как они… Дада… моя семья… семья Мубарак… как они поступили с тобой.

— О, Садиг, по твоему голосу, по тому, как цепенеет твой язык, я понимаю, что ты по-прежнему разрываешься на части. Между двумя сторонами. Эта война для тебя все еще продолжается. Неужели ты не понимаешь, Садиг, что игра окончена? Давным-давно. Уж если ты рассматриваешь прошлое с точки зрения сторон, подумай об этом как о двух сторонах монеты. В конечном счете все суть одно. Голова Или хвост, конец или начало. Победа или утрата — лишь вопрос точки зрения. Результат броска, то, какой стороной упадет монетка, — все уже случилось, и закончилось, и прошло.

— Но в данном случае монетка оказалась фальшивой. Бросок — мошенничеством.

— Возможно. Но игра все равно окончена.

— Ты простила его?

Долгая пауза перед ответом могла уже считаться ответом. Но тут она заговорила:

— Если тебя интересует, Садиг, не держу ли я зла, то ответ — нет. Я перестала сердиться очень давно. Но для меня вопрос о прощении не имеет смысла. Последствия действий твоего деда принесли страдания всем. И ему, и мне. И в первую очередь — тебе. Вопрос в том, простил ли ты его. Когда ответишь ты, отвечу и я. Он ведь не единственный, кого тебе придется прощать.

Я ведь могла бороться. Должна была. Неважно, сколько сил это потребовало бы.

— Ты полагаешь, что могла победить? — невесело усмехнулся я.

— Может, и нет. Но, по крайней мере, должна была попытаться. А не бросать тебя здесь, не уезжать в новую счастливую жизнь. Да, счастливую, несмотря на боль разлуки с тобой. Вот так я отношусь к ситуации, и, думаю, ты должен простить не только его, но и меня.

Я слушал, и слезы жгли глаза от обиды, которая могла растаять давным-давно, позволь я слезам пролиться, — а я-то думал, что много лет назад перерос свои слезы. Она пересела ко мне на диван, протянула мне руку и выбор. Я принял и то, и другое. Взял ее за руки, сжимая их, точно как Дада, отвечая без слов, — и она приняла мой ответ, со слезами, которых она никогда не боялась.

Мы долго сидели в тишине, потом мама сказала:

— Но кроме прощения, есть гораздо более серьезный вопрос — несешь ли ты по-прежнему бремя всего, что произошло с тобой, и того, что в результате ты сделал с другими? Поскольку, если так, ты вынужден разделить это бремя со всеми, кого встречаешь, кого любишь, со всеми, кто любит тебя.

Прикрыв глаза, я видел перед собой двух женщин — ту, что сидела рядом, и ту, что спала в комнате неподалеку. Эти женщины — начало и конец моего детства. Моя мать и моя дочь, два полюса мира, от которого я полностью отгородился. В своем изгнании я притворялся, что не желаю знать, что потерял. Теперь знал. Быть мужчиной означало вернуться в этот мир — и принять его. Этот путь я начал задолго до их приезда. Но их присутствие поможет его завершить.

— Ты так и не скажешь, зачем она приехала?

— Нет. А зачем? Ты что, волнуешься? Боишься, она станет претендовать на твои баснословные богатства? — В маминых глазах плясали озорные искорки, она поддразнивала меня.

Но я очень серьезно относился к предмету.

— Нисколько. Все свое состояние я уже завещал ей. Как только узнал о ее существовании.

— Да ты что? Она в курсе?

— Разумеется, нет. Когда мы познакомились, она ясно дала понять, что не хочет иметь ничего общего со мной. Но я должен был сделать то, что должен. Она моя дочь. Законная. По закону Господа, во всяком случае.

— По закону Господа? Прости, Садиг, но я испытываю отвращение к этой фразе, особенно из уст мужчины. Даже если этот мужчина — мой собственный сын.

— Но это правда. Ее мать и я… это не было случайной связью. Мы дали слово. Мут’а.

— Что?! Садиг!

— А что? Ты бы предпочла, чтобы я… поразвлекался с Анжелой, ни за что не отвечая?

— Я бы предпочла, чтобы ты вообще с ней не развлекался!

— Но что было, то было. И я взял на себя обязательства. Пообещал нести ответственность за все возможные последствия. И считаю, что поступил правильно.

— Ладно, допустим, это твоя точка зрения. То, что происходит между двумя взрослыми людьми, их личное дело. Но вы-то были детьми и брали на себя обязательства невыполнимые. И потом, Садиг, ты же знаешь, институт, который ты отстаиваешь, мут’а, несправедлив по отношению к женщинам. Он односторонен.

— Что ты хочешь сказать?

— Не в вашем случае, верно. Вы оба не были связаны иными обязательствами. А если дело касается женатых мужчин? Ведь эти так называемые законы позволяют мужчинам иметь больше одной жены, обманывать напропалую. При этом кутаясь в мантию набожности. Тебе ведь прекрасно известно, что может мужчина сотворить с женщиной во имя Господа. Проблема все та же — твой дед точно так же использовал законы и традиции, извращенные сегодня. Предполагалось, что эти законы дадут права женщинам, а не будут использованы для лишения их. Я очень много думала об этом — в конце концов, я преподаю этот предмет. Да, у меня личный счет. Стоит представить, как некто решил, что, забирая тебя у меня, поступает справедливо, — я прихожу в ярость! В иное время, в ином месте, в сообществах, где женщина нуждалась в мужской защите, чтобы выжить, подобные обязательства помогали женщине не пропасть. Чтобы семья мужчины не отказалась от вдовы их сына, например. Но ныне эти правила превратились в оружие, направленное против женщины, а это вовсе не закон Господа. Единственный закон, имеющий смысл, — и который может считаться Божьим — должен быть направлен на достижение справедливости с учетом современных обстоятельств. В противном случае закон мертв и превращается в оружие для власть имущих. Против тех, у кого власти нет.

— Я не спорю с тобой. И не защищаю мут’а в отношении женатых мужчин. И полигамию, в любой форме. Не причисляй меня к ханжам и лицемерам. Я был всего лишь мальчишкой. Но играл во взрослого. По-своему пытался принимать ответственность за свои поступки. И готов был к этому. Если бы Анжела позволила. Джо — моя дочь. Я не стыжусь этого. И не стыдился бы тогда, расскажи мне Анжела обо всем. Джо — моя дочь, и я намерен относиться к ней точно так же, как относился бы к остальным своим детям, если бы они у меня были.

— Если бы были? Ты скоро женишься, Садиг, у тебя будут дети от Акилы. Иншалла.

— Нет. Мы обсудили эту проблему. Я рассказал ей о Джо. У Акилы уже есть двое своих детей. А я больше не хочу.

— Ты рассказал о Джо Акиле, — вздохнула мама. — Рассказал деду. Я, кажется, единственная, кто ничего не знал.

— Я… прости. Я не мог об этом сказать по телефону.

— А почему обязательно по телефону? За все эти годы, Садиг, ты ни разу не навестил меня.

— Как и ты.

Долгая пауза.

— Послушай, — прервала молчание мать, — а как же Акила и ее дети? Если Джо унаследует все твое имущество?

— Ей останется ее мехер. Этого будет более чем достаточно. И я открыл счета на имя ее дочерей. Если я умру, они не останутся без средств.

— Упаси Господи! — поежилась мать. — Как это мы вышли на такую мрачную тему?

— Ты начала меня дразнить.

— Напомни при случае, чтоб я никогда впредь не подтрунивала над тобой. Господи, ну какой же ты мрачный тип, Садиг. Когда ты женишься?

— После окончания Мухаррама.

— А женские меджлисы здесь все еще проводят?

— В этом году нет. С тех пор, как ушла от нас Дади. Возможно, в следующем. Когда в доме появится хозяйка.

— Ох, — устало зевнула мама. — Теперь и меня что-то сморило.

— Ступай, вздремни.

— Да, пожалуй.

Вечером пришел Джафар. Он жил в доме напротив с женой и детьми. И с родителями. Они частенько заходили, почти каждый день, повидаться с Дада. В тот день, наверное, с трудом сдерживались, чтобы не примчаться с утра пораньше — поглазеть на моих гостей.

— Дина, как мы рады тебя видеть! Сколько же лет прошло! — восклицала тетушка Фупи-джан.

— Асма. И вправду давно не виделись. — Улыбку матери я назвал бы настороженной.

— А это, должно быть…

— Джо. Это Джо, — перебил я Джафара. Не понравилась мне ухмылка, таившаяся под ослепительной дружеской улыбкой.

— А, да. Джо. Приятно наконец познакомиться. — Джафар повернулся ко мне и продолжал на урду: — А она красотка, Садиг, эта твоя тайная американская дочка. Перевернула твою жизнь с ног на голову.

— Это совсем неплохо, Джафар, — встряла его жена, Хасина, тоже на урду. — Надеюсь, новый Садиг сумеет повлиять и на тебя. Дети, идите-ка сюда, — поманила она своих ребятишек. — Познакомьтесь с сестрой.

Пришлось вмешаться, пока мои родственнички вконец не подставили себя.

— Джафар, Хасина. Джо говорит на урду.

Забавно было наблюдать за лицом Джафара, пока он прокручивал в памяти все сказанное, прикидывая, не успел ли обидеть присутствующих.

Фупи-джан присела на диван к маме. Пощупала подол платья своей бывшей невестки.

— Дорогая моя Дина! Мы должны с тобой пройтись по магазинам. Ты чересчур скромно выглядишь в этих старомодных нарядах. Длинные камизы давно не носят. Мини, мини и только мини. А эти твои шальвары — категорически нет. Вот погляди, — она продемонстрировала собственные штаны, — вот это шальвары.

— Это? Но, Асма, это же обычные брюки!

— Вот именно! Хасина, — повелительно окликнула она невестку, — мы просто обязаны отвести Дину в магазин. Как можно скорее. У моей невестки безупречный вкус, Дина. Она разрабатывает модели для всех модных бутиков. И даже участвует в выставках.

— Но… — тихонько проговорила мама, — сейчас ведь Мухаррам, Асма.

— Не будь такой старомодной, Дина, — легкомысленно отмахнулась Фупи-джан. — К тому же одежда — это необходимость.

— Что скажешь, Джо? — улыбнулась мама. — Пойдем по магазинам? Завтра?

— С удовольствием.

Два дня спустя — когда после нескольких походов по бутикам и дизайнерам в сопровождении Фупи-джан и Хасины мамин гардероб полностью обновился, а Джо в своих новых костюмах, словно в камуфляже, слилась с окружающей средой (тетушка категорически настаивала: «Это мой подарок, Джо! Ты все же моя внучатая племянница! Дитя этого рода!») — я наконец остался наедине с Джо.

Мама гуляла по саду. Джо устроилась в кресле на террасе, поближе ко мне. В отличие от прошлой нашей беседы один на один, когда она, присев на самом краешке стула, готова была упорхнуть при малейшей тревоге, сейчас она сидела спокойно и расслабленно, небрежно раскинув руки.

— Итак, когда ты успела выучить урду? — начал я. — И каким образом? И зачем?

— В колледже я собиралась изучать африканские языки, чтобы стать миссионером. Как бабушка. Но… сразу после встречи с тобой… точнее, именно из-за встречи с тобой сменила специализацию на урду. И арабский.

— И арабский? Вот это да. На урду ты говоришь очень хорошо. Моя мать сказала… в аэропорту еще… что ты уже бывала в Пакистане?

— Да.

— Но ты никогда не искала встреч со мной.

— Я приезжала по работе. Не было времени для личных дел.

— Что за работа? В посольстве?

— Нет.

И она рассказала, к какого рода деятельности привело ее изучение урду. Без подробностей, но вполне достаточно. Мне и так были известны детали — в том числе и те, о которых она не упоминала, — с позиции другой стороны. Пришлось сдерживаться, чтобы не выдать собственных чувств, даже когда она говорила о человеке по имени Фаззи — о том, кого вырастил Шариф Мухаммад. Фаззи звал Шарифа Мухаммада дядей. Джо умолкла, а я, сложив два и два, осознал, что не познакомься она со мной, и жизнь ее сложилась бы совершенно иначе. Какое бы отвращение я ни испытывал к деятельности, в которой она участвовала, данный факт, как ни крути, проистекал из ее знания урду, а этот язык она выучила из-за меня.

Я вспоминал слова матери. О бремени, которое я разделяю со всеми, кого встречаю на своем пути, кого люблю, и с теми, кто любит меня. Она знала о том, что сейчас рассказывала мне Джо. Мама все поняла: сумев взглянуть со стороны на наши с Джо частные истории, она заметила нити одного цвета, проходящие сквозь обе жизни.

Я не сразу пришел в себя, но сумел все же задать Джо вопрос, что уже дважды задавал матери. Я спросил, зачем она приехала.

— В прошлый раз я сбежала. Все это было так неудобно, неправильно. Вдруг узнать, что я… вся моя жизнь совсем не такова, как я себе представляла. И я была чересчур ленива, чтобы разбираться с этим. Но бегство не помогло. Твоя история роковым образом вернулась в мою жизнь — через этого парня, Фаззи. Понимаешь, даже если выяснится, что это вовсе не он — не тот, о ком мы думаем, — я все равно должна была отыскать тебя и попытаться исправить то, что я разрушила. В себе самой. В других людях. Я нашла Дину, потому что не могла отыскать тебя. И благодаря ей узнала тебя лучше — сумела понять то, чего не понимала раньше.

— И теперь ты готова? Принять то, что казалось тебе таким неудобным прежде?

— Больше, чем прежде. Я… пойми меня правильно. У меня уже есть отец. Этого ничто не изменит. Но теперь я понимаю — необходимо создать свободное пространство в своей жизни. Для того, что там должно быть. Даже если это не так легко встроить в мои представления о правильном. Осмыслила ли я? Возможно, нет. Поскольку еще не все знаю.

Инстинкт заставил меня произнести следующую фразу:

— Ты рассказала мне не все.

— Нет. Да. Есть еще кое-что. Но… я… давай сначала разберемся с первым вопросом. О Фаззи.

— Да, Фаззи. Ты… хочешь встретиться с Шарифом Мухаммадом Чача?

— Хочу, Дина сказала, он сейчас живет у своей сестры.

— Верно, они живут вместе. Я… навещал их. Они тоже иногда заходят к нам, время от времени.

До сих пор я не раскрывал всех секретов. Она предполагала, что мое участие в жизни этого парня — мать которого я убил — не изменилось с момента нашей встречи в Чикаго.

— Я отведу тебя к нему. Сможешь расспросить о том времени, что разделяет мою историю и его. Я мало об этом знаю. Но на главный вопрос, ради которого ты приехала, я могу пролить свет уже сейчас. Человек, которого ты зовешь Фаззи, — его имя Фазл, — он действительно мальчик из моей истории.

— Он… Откуда ты знаешь?

— Я виделся с ним. После нашей встречи, Джо, история получила продолжение. И сам я изменился. И сейчас способен видеть то, чего не замечал раньше. Ты сказала, что пошла учить урду из-за встречи со мной. Пока ты говорила, я думал обо всех печальных последствиях такого решения — как пагубно я повлиял на твою жизнь. Но со мной все иначе, Джо, совершенно иначе.

— В каком смысле?

— Ты знаешь, что в тот момент, когда мы с тобой встретились, я собирался жениться?

— Да, твоя мама рассказала.

— Я летел в Пакистан на свадьбу. Невесту выбрал мой дед. Молодую и красивую. Но для меня — слишком молодую. До встречи с тобой я об этом не задумывался. Но ты появилась на пороге, как материализовавшийся кризис среднего возраста, — и я вдруг понял, что половина жизни уже позади. И что я могу предъявить? Ну, закончил колледж. Веду бизнес. Удачно вложил деньги, выданные дедом, в технические инновации в Кремниевой долине. Мне повезло успеть до экономического спада. Наслаждался плодами успеха. Путешествовал. Встречался с красивыми женщинами. Шикарно жил — мог себе многое позволить, учитывая, кто мой дед. Даже мои деловые удачи зависели от его богатства. А сам-то я что сделал? Что сделал я?

Я сумел найти только два ответа на этот вопрос. Первый — несчастный случай, когда я сбил человека. Случай, повлекший за собой смерть. Второй — ты. Тоже случай, но повлекший за собой рождение. Вот чем я стал для других. Смерть, которую я никогда не мог ни эмоционально принять, ни искупить, — я никогда, вплоть до встречи с тобой, никому не рассказывал о той женщине с мальчиком. И новая жизнь, о которой я даже не подозревал.

Вернувшись в Пакистан, я расторг помолвку. Чувствовал себя абсолютно потерянным. Наступил Мухаррам. Я вспоминал разговор с тобой — как впервые решился рассказать о своих детских воспоминаниях. Меджлисы с мамой — образы, звуки, запахи мира, от которого я скрывался, поселившись в этом доме, мира женского, сокровенного. Легенды Кербелы вдруг обрели прежний, знакомый в детстве смысл. Они перестали быть символом моей индивидуальности, которой я считал свои религиозные взгляды, дабы защититься, отделить себя от остальных, особенно от матери и ее мужа. Они обрели свой истинный смысл.

Через два года мой дед совершил паломничество, зиарат, в Кербелу и Неджеф, в Ираке. Прямо перед войной. Я поехал с ним. И это изменило всю мою жизнь. Пребывание в местах, сами названия которых имели для меня мистический смысл. Долгие годы я отказывался признавать реальность боли и горя. Скорбь Кербелы помогла мне отыскать источники печали, которой я не смел отдаться. Я потерял мать. Я убил мать другого мальчика — в чудные, волшебные рассветные часы, — когда сам был еще ребенком. Словно распахнулись врата внутри меня.

Вернувшись в Ирак, я спросил деда, где можно найти Шарифа Мухаммада Чача, который к тому времени уже отошел от дел. Дед, как сейчас помню, пил чай. И как будто понял, почему я спрашиваю. Не поднимая глаз, не отрываясь от своей газеты, он бросил: «Перестань, Садиг. Отпусти прошлое». И отказался отвечать. Пришлось узнавать адрес у слуг.

И вот однажды утром я появился на пороге его дома — в очень скромном квартале в той части города, где прежде не было никаких причин бывать, — и постучал в двери.

Отворила мне Мэйси. Она стала меньше ростом, но, узнав меня, с радостным криком бросилась на шею. Тут же заговорила о матери.

— А ты знаешь, Садиг Баба, твоя мать никогда обо мне не забывала, с тех пор как уехала в Амреику? Помнила свою старую Мэйси. Присылала деньги, письма писала, каждый месяц, а мне читал их учитель, что живет тут дальше по улице. А вот я тебе покажу, вот фотографии, видишь? Вот это она, моя Дина Биби. А это ее муж. И ее дочь. Моя Дина Биби не забыла обо мне. А я? И я ее никогда не забывала. И тебя, Садиг Баба. Как ты поживаешь, Бета? Как твоя дорогая мамочка?

— Все хорошо. В прошлом месяце звонил ей.

— Ой, как же я рада тебя видеть, Садиг Баба! Подожди-ка, я позову Шарифа Мухаммада. Он к соседям пошел. Сейчас сбегаю за ним, минуточку погоди.

Через пару минут появился Шариф Мухаммад Чача. Борода его совсем поседела, лицо избороздили глубокие морщины, задолго до того размеченные солнцем. Мы оба молчали. Он смотрел на меня, не отрываясь, словно пытался прочесть в моем лице что-то важное.

— Заходи, Садиг Баба, — произнес он. — Проходи, садись. Я ждал тебя. Все эти годы. Знал, что однажды ты придешь ко мне. Чтобы спросить про мальчика. Ты ведь за этим пришел, верно?

— Да, — выдохнул я. И заплакал. Не так, как в прошлый раз, когда Шариф Мухаммад Чача застал меня в машине, дрожащего от страха, напуганного тем, что натворил. Сейчас я плакал о себе. Все время, что Шариф Мухаммад Чача рассказывал мне историю Фазла, слезы тихо лились из моих глаз.

— Я заботился о мальчике, Садиг Баба, на расстоянии, как мог. Его зовут Фазл. Твой дедушка каждый месяц давал мне немного денег — если я просил, давал больше. Но никогда не задавал вопросов. Никогда не хотел знать подробностей. О том, как ребенок рыдал по матери. О том, как я нашел школу, где он мог бы жить. Он плохо учился. Учителя были жестоки к нему, поэтому я забрал его оттуда, перевел в другую школу. Но мир повсюду был жесток к бедному Фазлу. Мы так и не смогли выяснить, кто он такой, откуда родом он сам и его мать. Вероятно, откуда-то из деревни. Сначала он все лопотал про поля и огороды. Говорил о матери и все время горько плакал. Она, наверное, овдовела. Может, стала жертвой чудовищной несправедливости — обычное дело у нас — и вынуждена была бежать из места, бывшего ей домом. Кто знает? Меня он звал Дядей. Я делал что мог. Но этого было недостаточно. Когда мальчик подрос, он нашел работу. Потом другую. Я иногда помогал ему. Но он уж очень простодушен и глуповат. Я давал деньги, а их у него отбирали, раз за разом. Я хотел взять его к себе. Попросил разрешения у твоего деда. Но тот запретил.

— Где он сейчас? — спросил я.

— Нашел очередную работу. Слугой в большом доме. Я знаком с шофером в одном важном семействе, вроде семьи твоего деда, вот туда его и пристроили. Хозяева с твоим дедом дружны. Твой дед много раз видел Фазла, но не догадывался, кто он такой. Хочешь встретиться с ним, Садиг Баба?

— Да, — после короткого замешательства ответил я. — Хочу. Хочу встретиться и попросить прощения.

— Я устрою вам встречу, — пообещал Шариф Мухаммад Чача.

И я ушел в уверенности, что на следующий день познакомлюсь с этим парнем, Фазлом.

Но назавтра я застал Шарифа Мухаммада Чача в большом расстройстве.

— Он пропал, Садиг Баба. Не представляю, куда он делся. Месяц назад его уволили. Шофер сказал, что парень нашел другую работу, через тамошнюю кухарку. Но и на новом месте его не оказалось. Я потерял его. Надеюсь, он сам появится. Раньше он всегда обращался ко мне, когда возникала нужда. Придется подождать.

Мы ждали много месяцев. Но однажды Шариф Мухаммад Чача сам пришел ко мне.

— Я напуган, Садиг Баба. Мне удалось отыскать следы мальчика. Один из его бывших школьных учителей, мулла, нашел ему работу. Привратника. Но когда я добрался до нужного дома, тот был пуст. Соседи рассказали, что несколько недель назад там побывала полиция. Там, оказывается, жили дурные люди. Террористы. Дом атаковали, всех обитателей его арестовали. Я бессилен, Садиг Баба. Я всего лишь бедный человек, у меня нет никаких прав. Вам придется заняться поисками. Нужно выяснить, что случилось. Узнать, куда забрали Фазла. Я боюсь за мальчика. У него в целом мире нет никого, кто вступился бы за него.

Да, я совершил ошибку. Несколько недель я подкупал одного полицейского за другим в попытках выяснить, что случилось с Фазлом. Удалось узнать, что он работал на одного из лидеров Аль-Каиды, на которого охотились американцы. Думаю, ты, Джо, нашла его раньше. И знаешь, что с ним произошло, лучше, чем я. Он был простым человеком. Ни в чем не виновным. Они… вы… не должны были его забирать.

— Я знаю, — тихо проговорила Джо.

— В процессе поисков Фазла я подружился со многими людьми. Адвокатами по правам человека. Среди них была и Акила — женщина, которая скоро станет моей женой. Она специализируется на правах женщин, но очень помогла мне, связав с людьми, которые были рады содействовать. Прошло много времени, прежде чем я выяснил, что Фазл в Гуантанамо. Я поспешил в Штаты, нанял адвоката. Но дело никак не сдвигалось с мертвой точки. Адвокату даже не позволяли встретиться с подзащитным. А потом вдруг мы узнали, что парня выпустили. Под опеку властей Пакистана. Его поместили в местную тюрьму и обращались с ним безобразно. Вновь пошли в ход взятки. И наконец его освободили. Парень был так рад увидеть Шарифа Мухаммада Чача, что почти не обратил внимания на меня и на мою роль в его судьбе. Я попытался было объяснить, но он настолько простодушен — совсем ребенок, по сути, не способный затаить зло. Мне от этого, честно говоря, стало только хуже. Но зато с ним сейчас все в порядке. Он в безопасности. Живет с Шарифом Мухаммадом Чача.

— Ты отведешь меня к нему? — спросила Джо.

— Конечно.

Через два часа мы — моя мать, Джо и я — уже входили в скромное жилище Шарифа Мухаммада Чача. Еще раньше я объяснил ему — сознавая, сколь невероятно это для него прозвучало, — кто такая Джо. Кто она для меня и какую роль сыграла в жизни Фазла.

При виде моей дочери глаза Фазла просияли. Он определенно вспомнил ее. Он смотрел ласково и улыбался.

— Я ведь говорил, — торжествующе заявил он. — Я говорил, что Шариф Мухаммад Чача выручит меня. Видите? Это мой дядя. Не настоящий дядя. А это его сестра, моя тетя, не настоящая тетя. Они теперь заботятся обо мне. Я говорил, он меня выручит.

Джо плакала.

— Что такого я сказал? — недоумевал Фазл. — Я заставил ее плакать, эту американку, которая говорит на урду.

— Это добрые слезы, Фазл, Бета, — успокоил его Шариф Мухаммад Чача, глядя на мою мать. — Одна мудрая женщина однажды сказала, что слезы, которые мы проливаем о других, — это сладкие слезы. Их надо Ценить как знак Господней любви и печали о той несправедливости, которую мы, человеческие существа, — низменные создания, что никак не научатся быть людьми, все мы, — причиняем друг другу. Она сказала, что когда мы плачем такими слезами, то это хорошо. Это очень хорошо.

 

Джо

Слезы, что я лила перед чужими людьми, стали отправной точкой в обретении открытости миру. Возвращаясь вместе с Диной и Садигом к машине по узким улочками квартала, где жили Шариф Мухаммад Чача и Мэйси, — квартала, лишь немногим приличнее трущоб Найроби, что я видела много лет назад, — я почти физически ощущала, как со скрипом отворяются заржавевшие ворота моего сознания; вместе с чувством освобождения пришла открытость, ощущавшаяся тем более остро, что сначала я не осознавала, насколько была закрыта и замкнута.

Вечером Дина, Садиг и я пошли ужинать — в маленький темный китайский ресторанчик на Тарик-роуд, который Дина помнила еще со времен своей молодости.

— Ты должна попробовать пакистанскую китайскую кухню, Джо. Она гораздо вкуснее американской китайской. Китайцы, которые держат этот ресторан, поселились в Карачи давно, еще до Раздела.

В ресторане я заметила, как изменился мой голос, как свободно он звучал. Я говорила и говорила. Как в детстве, не умолкая ни на минуту.

Садиг воспользовался шансом и забросал меня вопросами, которые, должно быть, не решался задать, пока не заметил открытость в моих глазах и то, как расслабился мой язык, — вопросами о детстве, о маме, об отце. И о Крисе. Я спокойно рассказывала даже про Криса, подробно описывая брата в историях о нашем детстве. Рассказала про летний лагерь, насмешив некоторыми из воспоминаний. Рассказала про Бабушку Фэйт — Ва’ипо-Лола-Биби-Абуэла-Фэйт. Про наше путешествие в Африку, как мы мыли ноги детям в трущобах, про то, как ее возмущали собственные дети — мама и Дядя Рон — своими косными представлениями о вере и религии.

Я болтала без умолку. Подали заказанные блюда, мы передавали их друг другу, пробовали, — а Дина все помалкивала, предоставив Садигу возможность расспрашивать. В глазах ее было столько мудрости, что она, казалось, видела и слышала все, что скрывается за внешним смыслом.

— Расскажи еще про своего брата. — Это единственное, о чем она попросила, уже в самом конце моего монолога.

— Он словно освещает пространство вокруг себя. Самый точный способ его описать. Когда мы были маленькими, он почти не говорил. Потому что я постоянно болтала. А ему и не надо было. Все написано на его лице. Дети, животные, незнакомые люди — все влюбляются в него с первого взгляда. Он был солистом в музыкальной группе, которую они с приятелями организовали еще в школе, у него прекрасный голос. — Гордо вздернув подбородок, я добавила: — Это христианская рок-группа.

Тогда Дина торжественно произнесла свою единственную за ужином фразу:

— Ты очень любишь своего брата.

— Да, очень. — И я чуть не расплакалась вновь, хотя, казалось, выплакала все досуха еще на свидании с Фазлом.

Дина нежно погладила меня по руке, тихонько сжала.

И мы продолжили беседу — о религии, политике, о войне. Я ничего не сказала ни об аварии, в которую попал Крис, ни о его службе в Ираке, приведшей к катастрофе. Соврала лишь однажды, когда Садиг спросил, нет ли у меня с собой семейной фотографии. У меня было фото, но я не хотела, чтобы они с Диной увидели цвет глаз Криса. Я обязательно расскажу правду, со временем. Но сейчас я не готова.

С этого дня я начала наслаждаться — рассматривать, слушать, обонять и осязать Карачи с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, как когда-то представляла идеального путешественника Бабушка Фэйт. Я превзошла ее — я понимала язык и говорила на нем. Но следовала духу заветов Бабушки Фэйт, позволив чувствам «я не знаю» и «я не понимаю» овладеть мною, дабы раскрыться настежь и просто воспринимать мир.

С Фазлом я виделась еще несколько раз, слушала рассказы о том, что происходило с ним после того, как наши пути пересеклись, о тех, с кем он встречался в Гуантанамо, куда я все же надеялась попасть. Если бы я задавала вопросы, дело пошло бы быстрее, но я сдерживалась, используя только уши, как мой отец, когда я была совсем малюткой. Я позволяла ему говорить в его собственном ритме, не превращая наши новые отношения в допрос, который ему уже случалось переживать в моей компании.

Приходилось отбиваться от настойчивых предложений тетушки Садига и его невестки повторить шопинг. Они наперебой твердили, что в своей новой пакистанской одежде я полностью слилась с окружающей средой.

— Никто и не догадается, что ты не пакистанка, — веселилась дочка Джафара и Хасины, Батул.

— Настоящая и очень красивая пакистанка! — заявила Асма, ее бабушка. Моя внучатая бабушка. Именно она начала наставления на тему «как-я-должна-обращаться-ко-всем».

— Но, дорогая моя! Ты же не можешь называть нас по именам! — в ужасе воскликнула она, услышав, как я разговариваю с Диной. — Она ведь твоя дади! Ты не должна звать ее Дина!

И я начала звать всех «тетушка» и «дядя». Кроме Дины. Я спросила, могу ли обращаться к ней Дина Дади.

— Джо, я буду только рада! Должна признаться, меня несколько покоробило, когда ты не задумываясь назвала Дядю Аббаса — дада.

— Ну, он же старый. Я вроде должна его так называть, нет?

Это слово тогда вырвалось непроизвольно. Я достаточно знала о местной культуре и понимала, что дада, обращенное к Аббасу Али Мубараку, означавшее «дедушка» и вполне подходящее для прадедушки тоже, вовсе не обязательно свидетельствовало о наших с ним родственных связях. К пожилым людям всегда обращались почтительно, как к старшим родственникам. В определенном смысле возраст значил даже больше, чем общественное положение.

Вот поэтому Мэйси и называли мэйси.

— В некоторых диалектах, — объясняла Дина, — это означает «сестра матери». Тетя по материнской линии. Даже слугам, с которыми часто обращаются как с людьми второго сорта, положены уважительные имена. Мэйси. Амма, что означает, как тебе известно, «мать». К человеку пожилому нельзя просто так обратиться по имени. Возраст требует уважения. Или, по крайней мере, демонстрации его.

Вот так все старшие превратились в «тетушек» и «дядюшек». Все, кроме Садига. Он остался по-прежнему Садигом. Слишком сложно понять, как следует к нему обращаться.

Через день я звонила домой, в Гарден-Хилл.

Папа едва успевал сказать, что любит меня, как мама отбирала у него трубку.

Она очень беспокоилась, а я пыталась утешить ее. Мама каждый раз жаловалась:

— Как будто мне и без того больше не о чем волноваться, Джо. А тут еще ты — добавляешь тревог. Я очень хочу, чтобы ты поскорее вернулась домой.

Если она и хотела еще что-то сказать или спросить, то держала это при себе. Крис крутился рядом, навострив уши, дожидаясь своей очереди поболтать со мной. Мама всегда крайне неохотно, уступая нашим просьбам, передавала ему трубку.

— Привет, Крис.

— Привет, Джо. Пакистан, говоришь? — удивился он в первый раз.

— Ага.

— Что ты там делаешь? Какая-то миссионерская работа?

— Вроде того.

Мне не хотелось лгать. И я убедила себя, что это вполне подходящее объяснение. Только спасала я не других людей. Я искала собственного спасения — единственная миссионерская деятельность, в которую верила. В твердости своих убеждений я могла соревноваться даже с Бабушкой Фэйт.

— Там, это… нормально? В смысле… это опасная страна?

— Э-э…

— Там ведь вроде идет война? Или где-то поблизости? — неуверенно спросил он.

— Нет. Никакой войны нет. Не здесь.

— О, я совсем ничего не знаю! Нужно немедленно начать читать газеты. Я так был занят собственным выздоровлением, а в это время мир двигался вперед без меня. Чувствую себя безнадежно отставшим, понимаешь? Срочно нужно найти работу. Сделать что-то полезное для мира. Как ты.

— У тебя будет еще масса времени, Крис. Сосредоточься на здоровье.

— Я уже здоров, Джо.

— Знаю, Крис. Но… тебе есть чем заняться. Не спеши, пожалуйста.

— Легко тебе говорить.

— Понимаю тебя. Слушай, мне пора.

— Ой, да, наверное, дорого звонить оттуда.

— Ерунда, не бери в голову. У тебя будет много возможностей… догнать мир.

Он-то успокаивался. А я — нет. Повесив трубку, я вспоминала разговор с Крисом накануне моего отъезда.

— Джо, я… иногда мне кажется… как будто мама не хочет, чтобы я вспоминал. Это меня пугает. Как будто в том, что я забыл, есть что-то дурное. Я… я ведь не совершил ничего страшного, Джо? — Нервный смешок. — Я ведь никого не убил, а?

Я смогла лишь хихикнуть в ответ, еще более нервно, чем он.

Садиг познакомил меня и Дину со своей невестой, Акилой, и ее дочерьми, Самирой и Тасним. Акила работала адвокатом по правам женщин. Она держалась с большим достоинством, несколько официально, но дружелюбно. Я сходила в церковь, как ни странно было делать это в Пакистане. Садиг рассказал, что сиделка его деда, Сюзан, христианка, пресвитерианка. В свое второе воскресенье в Карачи я посетила службу вместе с ней. Порадовалась, что Тетушка Хасина помогла мне с одеждой, — поскольку все женщины в церкви были в дупаттах, с покрытыми головами, как мусульманки. Вся служба, и проповедь, и литургия — молитвы, тексты из Библии, даже гимны — все на урду. Дина напросилась со мной. Она однажды уже бывала на мессе, когда училась в школе. Но в протестантской церкви она оказалась впервые.

Никакого хора и органа. Только маленький ансамбль — клавишник, две гитары и солист, — помогавший пастве петь гимны, слова которых были написаны на урду в сборниках «Джиит-э-Ибадат». Точно так же называется молитва у мусульман. Совсем юные, музыканты напомнили мне Криса и его группу. В конце службы я подошла к пастору, пожимавшему руки мужчинам и благословлявшему женщин прикосновением ладони к голове. Удивительно, какая пропасть разделяет меня и здешних прихожан, большинство из которых родом из Северной Индии, где бывал с миссионерскими визитами Прадедушка Пелтон.

Прошло две недели, прежде чем я поняла, куда дальше должна отправиться. Я думала о своей жизни все в тех же категориях — провидения и плана Господня, и как я должна следовать ему, несмотря ни на что. Несмотря на свидетельства, подтверждавшие, что мои прежние представления о плане Господнем — до встречи с Садигом — были непростительно ошибочны и долго вели меня по ложному пути. Тогда я думала о Господних планах, должна была разгадать их. Как головоломку. Словно моя рука раскладывала кусочки мозаики на нужные места. Но сейчас я просто встречала то, что происходило само по себе. И могла бороться с этим. Или, как предлагала Дина, уступить. Но никаких объяснений мне не требовалось.

Достаточно оказалось обычного разговора между незнакомцами, то есть моими новыми родственниками, в машине около кондитерского магазина, чтобы я четко поняла, каков должен быть мой следующий шаг.

Мы с Диной поднялись рано, чтобы успеть на меджлис в доме Тетушки Асмы.

— Дина, ты обязательно должна прийти, — настаивала та. — Встретишься с женщинами, которых столько лет не видела. Закира — это женщина, которая читает текст, — у нас Масума, очень современная. Не то что Тайиба Хуршид, фанатичка эдакая. — Тетушка недовольно поджала губы. — Лезет со своими назиданиями — мол, жена должна давать свое благословение, если муж хочет взять вторую жену, женщина не должна выходить из дому без разрешения мужа. Да еще заставляет всех носить хиджаб. Не представляю, как ее вообще можно выносить, но эти глупые овцы прислушиваются к ней. Немыслимо!

Дина сначала сомневалась. И я ее понимала. Ей многое пришлось выдержать в этой поездке, со многим справиться. Жить в доме Садига, к примеру. Он ведь не подозревал, что поселил ее ровно в той комнате, которая принадлежала им с Акрамом во время их медового месяца. Здесь она долго тосковала в одиночестве, пока ее муж болел. Когда она попросила меня поселиться с ней вместе, чтобы защититься от призраков прошлого, я согласилась; при этом почувствовала, что мы стали гораздо ближе, чем по дороге в Пакистан, и рассказала ей то, о чем молчала раньше, — как учила урду и арабский и как использовала свои знания. Она узнала об этом раньше Садига. Но про Криса я до сих пор не рассказывала. Слитком трудно начать. И чем дальше, тем труднее.

Увидев, как сильно я хочу участвовать в меджлисе, Дина согласилась. Это было как дежавю — настолько яркими и подробными оказались детские воспоминания Садига. Что, если образы из памяти Криса всплывут вот так же? Как чужие, внезапно ожившие рассказы?

Проповедь на урду очень отличалась от того, к чему я привыкла. Возможно, потому, что вокруг собрались одни женщины. Говорили о женских возможностях:

— Женщины привыкли недооценивать собственную силу. Подлинные перемены в мире, настоящая справедливость невозможна без участия женщины. Рай — под нашими стопами. И мы должны тщательно обдумывать каждый свой шаг. Должны помнить, что без сестры Моисея, которая присматривала за ним издали, и без женщины из дома фараона, которая усыновила его, не было бы никакого Моисея. Без лона Марии не было бы Иисуса.

Без Фатимы не было бы Хусейна. И без Зейнаб мы не вспоминали бы историю Кербелы.

Постепенно закира перешла к финальной части меджлиса, той самой, что я ждала с особым любопытством, — печальной рецитации скорби, на которую женщины отвечали стонами и рыданиями, не в силах сопротивляться.

Дина потом говорила, что сама себе удивилась: она читала ноха, не заглядывая в тетрадку, слова как будто поднимались из глубин памяти.

— Мы, смиренные, — пела она, а голос ее и вправду был так прекрасен, как описывал Садиг, — посылаем сочувствия вашим возлюбленным. Мир праху их, покоящемуся в песках Кербелы без савана; мир узникам скорбящим, лишенным всего, ограбленным и обесчещенным, изгнанным из своих шатров, вдовам и сиротам, оставшимся без приюта; мир той, чьи колени еще не успели остыть от тела младенца, которого она баюкала и кормила, которого похитили у нее злые стрелы — так и не успевшего утолить жажду материнским молоком; мир всем тем, чьи лона были преданы на поругание, лишенным сынов; мир Зейнаб, утешительнице вдов и сирот, вождю плененных, глашатаю угнетенных, чей голос по сей день звучит, обвиняя тиранов. Хотя нет рядом брата, защищающего ее. Здесь мы, и сейчас, и через год, и всегда, — мы, кто никогда не забудет, вечно будет помнить о вашей скорби и вашей жертве.

И молитва в самом конце.

— Йа иллахи. Господи, молим тебя, чтобы не коснулось наших жизней и жизней других людей иное горе, помимо горя Кербелы. Молим о мире, об утешении. Иа иллахи, мы ищем убежища в твоих объятиях и у тех, кто принес себя в жертву тебе, молим тебя о справедливости, где бы ни творилось зло и угнетение.

За ланчем после меджлиса Тетушка Асма не могла скрыть радостного удовлетворения, обращаясь к Дине:

— Ты знаешь, Дина, как минимум три женщины спрашивали меня потихоньку, сколько лет Джо.

Дина даже не смогла донести вилку до рта, опустила ее растерянно, а потом расхохоталась.

Тетушка Асма, заметив мое недоумение, растолковала:

— Три женщины, Джо. Три матери взрослых сыновей. Они наводят справки.

Я все равно не поняла.

— Во время Мухаррама потенциальные свекрови подыскивают невест своим сыновьям.

— Но… э-э… — только и могла промямлить я.

— Нисколько не удивляюсь, — заявила Дина. — Моя внучка очень красива.

— Никаких сомнений, — вмешался Дядя Джафар. — Красавица. Умница. Прекрасно воспитана. Ну кто устоит перед таким набором качеств? А сверх всего еще бонус в виде американского паспорта.

— Вот увидишь, по окончании Мухаррама и Сафара предложения Джо рекой хлынут, — хихикнула Тетушка Асма.

Позже вечером Дядя Джафар и Тетушка Хасина пригласили нас поесть сладкого где-нибудь. Как и прочие мои мероприятия в Карачи, это превратилось в приключение. В полночь мы отправились в старомодное открытое заведение, какие показывают в фильмах про Америку 1950-х, разве что место называлось не «У Эла» или «У Мелвина», а гораздо более поэтично — «Ремате-Ширин», что означает «Сладостная милость». Мы не выходили из машины, точнее, из трех машин, припарковавшись вплотную друг к другу. В первой сидела я с Дядей Джафаром, двумя его детьми (они радостно объясняли, что приходятся мне троюродными братьями и сестрами, первыми в моей жизни, кстати) и его мамой, Тетушкой Асмой; во второй — Тетушка Хасина, Дядя Назир (тихий муж Тетушки Асмы) и еще один братец, с которым я только что познакомилась; последнюю занимали Садиг, Акила с дочерьми и Дина. Все ждали, пока официант примет заказ, который потом подавали прямо в автомобиль.

— Что вы будете? — спросил нас Дядя Джафар.

— Кулфи! — завизжали дети. — Ты тоже возьмешь кулфи, Джо?

— Это вкусно?

— О да, — заверила старшая, Батул.

— Если не поливать его всякой липкой дрянью сверху. Тогда прямо как мороженое, — сказал Заин, младший, немножко похожий на Криса.

— Что за выражения! — пожурила его бабушка, Тетушка Асма.

— Обязательно попробую, — подмигнула я ребятишкам. — Но без всякой липкой дряни.

Подали тарелки с кулфи, и некоторое время все молчали, поглощая изумительное, «милостиво сладкое» лакомство.

Потом Тетушка Асма сказала:

— Как приятно было сегодня вновь услышать голос Дины на меджлисе. Ни у кого больше нет в голосе столько дард.

— Дард?

— Да. Боли.

— Понимаю. Но… я никогда прежде не слышала, чтобы слово употребляли в таком значении. Это в хорошем смысле?

— Конечно. Значит «быть наполненным духом». Ты ведь знаешь, что означает на урду хумдард?

— Сочувствие?

— Гораздо больше.

Хумдард. Сложное слово. «Наша — боль».

— Больше, чем сочувствие?

— Думаю, да. — И тут же тетушка сменила тему: — Итак, Джо, вы с Диной уезжаете на следующей неделе?

— Да. — Но внутри поднимался страх, страх вернуться к Крису и его вопросам, которые, знала я, только начинались.

— Почему так скоро? Я хотела попросить вас задержаться подольше. Может, помогли бы мне отговорить этого безответственного человека, твоего отца, от его безумной поездки.

— Какой поездки?

— Как?! Ты не знаешь? Не знаешь, куда он собрался?

— Не знаю. А куда все же?

— В Ирак! — ответил вместо матери Джафар. — Совершить зиарат — паломничество. На время Челум — сорок дней после Ашуры. По-арабски называется Арбаин. Он поедет в Кербелу и Неджеф. И в прошлом году туда ездил. Последние годы он регулярно там бывает.

— Нет, — покачала головой Тетушка Асма, — в тот год, когда война началась, не ездил. Тогда пал Багдад, слишком опасно было.

— А сейчас что, безопасно? — усмехнулся Дядя Джафар.

— Ну разумеется, нет. Тебе, Джафар, прекрасно известно, я все время пытаюсь его остановить — и в прошлом году тоже. Но он никого не слушает. Даже Акилу. — Тетушка обернулась ко мне: — До войны мы ездили туда все вместе. Джафар, Хасина, мои родители. Пока с отцом не случился удар. Чудесное было путешествие. Я понимаю, почему ему хочется туда возвращаться. Я бы тоже хотела. И обязательно еще поеду, Иншалла, когда война кончится. Но нужно быть разумным. Столько сообщений о нападениях. Слишком опасно. Ты должна убедить его, Джо. Я уже устала. А тебя он послушает. Он же твой отец.

К подобным заявлениям я уже привыкла. Выхода не было. Тетушка Асма, разговаривая со мной, называла Садига исключительно «твой отец», не обращая внимания, как я съеживаюсь от этих слов. На меджлисе она представляла меня всем как внучку Дины, дочь Садига. Я не могла быть просто Джо для нее. Официальное положение человека определялось в контексте более широкого круга отношений, и мне это теперь казалось обычным делом. А сейчас ее слова будто осветили мне путь, указывая направление. Я промолчала, доела кулфи и ждала возможности поговорить вечером с Диной. Лежа в огромной кровати, на которой мы спали вместе, я дождалась, пока она погасит свет, и начала:

— Ты знаешь, что Садиг собирается в Ирак?

— Да, он говорил. Он и в прошлом году ездил. Но отчего-то забыл упомянуть в своих ежемесячных звонках, — сердито фыркнула Дина.

— Я хочу поехать с ним.

— Что? — Дина подскочила на кровати и тут же включила свет. — За каким бесом?

Впервые я по своей воле подняла тему Криса. Не в той части, которую пока не могла открыть, про цвет его глаз. Только то, что было важно сейчас. Поездка Садига в Ирак и моя вместе с ним — это способ дать Крису то, что я сама обрела, встретившись с Фазлом. Мы говорили с Диной очень долго. Убедить ее не удалось.

Утром я сообщила Садигу о своем намерении.

— Нет, — категорически отказал он. — Это опасно.

— Для тебя безопасно, а для меня — нет?

— Это не одно и то же. Для меня это вопрос веры. Для тебя… а зачем это тебе нужно, Джо? Не понимаю.

Пришлось рассказать ему ту же историю, что Дине. Про Криса, про его службу в Ираке. О том, что он написал в своем дневнике. О «несчастном случае». И о том, что необходимо сделать, чтобы воспоминания не погубили его.

Садиг повел себя так же, как его тетка по отношению к нему, — принялся отговаривать. Меня такой ответ не устраивал.

— Ты сказал, это вопрос веры. Для тебя. Неужели ты не понимаешь, что для меня это тоже вопрос веры? Я должна это сделать. Уверена. Именно поэтому я здесь. Я точно знаю. Я должна сделать это ради своего брата.

После долгих споров, долгого сопротивления Садиг сдался.

— Ладно, Джо. Крис — твой брат. Значит, и мне он человек не чужой.

Здесь мне надо было признаться. Как и много раз до этого. Но я опять промолчала. А Садиг тем временем продолжал:

— Если ты чувствуешь, что должна так поступить, я помогу тебе. Но в таком случае мне нужно добыть для тебя пакистанский паспорт. С американским слишком опасно.

— Тогда тебе придется сделать два паспорта, Садиг, и для меня тоже, — вмешалась Дина. — Одних я вас не отпущу.

Через неделю все было готово. Я совсем не боялась. А Дина, приняв решение, была просто счастлива.

— Всегда мечтала увидеть Кербелу, еще с детства. Знаешь, моя бабушка, которую я никогда не видела, похоронена там. С начала войны в Ираке, когда в новостях все время показывали Кербелу и Неджеф, я словно слышала странный зов. Думаю, ты права, Джо. Надеюсь, ты найдешь там то, что ищешь. Во имя своего брата.

Мы путешествовали в многолюдной группе паломников, большинство из которых ехали прямо из Карачи. По паспорту, раздобытому Садигом, — за немалые деньги, полагаю — меня звали Джамиля Мубарак. Таким образом, как он пояснил, меня можно по-прежнему называть Джо. Мы провели ночь в Дубае, дожидаясь остальных паломников, в основном индийского и пакистанского происхождения, прилетевших из Канады, Африки и Англии. Всего собралось человек сто пятьдесят.

Пассажирами чартерного рейса из Дубая в Багдад были только члены нашей группы. Настроение то поднималось, то спадало, подобно морским волнам, — в диапазоне от созерцательной медитативной тишины до праздничной радости. Люди вели себя, как школьники на экскурсии, хотя паломничество предполагало скорбный настрой. Все делились лакомствами, передавали друг другу орешки, чипсы и шоколад. В минуты тишины я прикрывала глаза и словно слышала строки из дневника Криса, обнаруживая жутковатые аналогии нашего путешествия и его — в страну, где он служил, убивал и страдал.

Больше всего помнится, сколько приходилось ждать. Ожидание в аэропорту Дубая. Ожидание посадки в автобус, ожидание выхода из автобуса, очереди в туалет на остановках, ожидание опоздавших в холле отелей и во время самого паломничества.

Крис тоже провел много времени в ожидании — в Кувейте, в преддверии войны, становившейся все более неотвратимой.

Мы все еще торчим в Кувейте, — писал он. — Никаких сомнений в том, куда нас отправят. Всем понятно, что скоро начнется война. Это лишь вопрос времени. Но сейчас — ждать, ждать и ждать!

В группе были руководители — доктор Салман и миссис Валид. К ним можно было обращаться с разными вопросами — бытовыми и религиозными. Несколько человек, в хвостовой части салона, затянули ноха сразу после взлета. Вскоре к ним присоединились и остальные, стуча кулаками в грудь. Как в летнем лагере. Только песни вызывали слезы, а не смех. В перерывах они пели имена мучеников и других имамов, громче всех выкрикивая имя Али — первого имама, отца Хусейна. Дина, сидевшая рядом, шепотом поясняла мне непонятные места, пока ее не попросили спеть ноха. И голос ее заставил всех умолкнуть, так же как на меджлисе в Карачи.

Крис тоже пользовался возможностями своего голоса в Ираке.

Парни прозвали меня «мальчиком из церковного хора». Потому что я часто начинаю петь псалмы, и гимны, не отдавая себе отчета. Поддразнивают, но ни разу не попросили заткнуться. Так что, думаю, они не всерьез. Я пою наши песни, «Кристиана Марча», и старые, традиционные гимны. Иногда я и молитвы читаю, некоторым нравится, ребята смеются — Проповедник Марч. Вот так — Мальчик Из Церковного Хора и Проповедник Марч. Я смеюсь вместе со всеми, рассказываю, какие проповеди читают у нас в семействе. Кое-кто из них видел Дядю Рона по телевизору.

Посадка в Багдаде — чистый сюрреализм. Прямо на трапе нас встретили американские солдаты. Приказали построиться. Впервые я почувствовала, насколько похожа на всех остальных паломников из группы. Солдаты смотрели на меня точно так же, как на других. Недобро. Собаки обнюхали наш багаж и нас самих. Мы сели в автобус до терминала, один из солдат сопровождал нас. Кто-то восклицал громко и протяжно, остальные отвечали — Йа Али!

Солдат нервничал, вцепился в автомат, словно в любую секунду готов был выстрелить.

— Что это они орут?! — истерично выкрикнул он.

— Мы восхваляем имя нашего Имама, — объяснил доктор Салман.

Приоткрытый в изумлении рот солдата образовал правильную букву «О», но вряд ли парень что-нибудь понял. А мне в течение следующей недели придется привыкнуть к этим песнопениям. Но чем больше я их слушала, тем менее чуждыми они казались, становясь похожими на «аллилуйя» в церкви Гарден-Хилл.

Суета, шум, сутолока царили в здании аэропорта. Здесь было много американских военных. По лицам сразу видно, кто из них возвращается домой. И, думаю, если подойти поближе — никто из нас, разумеется, не предпринимал подобных попыток, держась на максимально возможном расстоянии, — по аромату их дыхания тоже. Уезжавшие, похоже, начали праздновать заранее, и нетрудно догадаться как: единственный отдел в магазине дьюти-фри — спиртные напитки. Новоприбывшие казались совершенно растерянными.

Первый пункт назначения — Кербела. Двенадцать часов на автобусе, хотя от Багдада это всего шестьдесят миль. Доктор Салман объяснил, что мы вынуждены избегать больших магистралей, так как они самые опасные. Лучше перемещаться окольными путями, проселочными дорогами, — это дольше, но спокойнее.

Наша группа разместилась в шести автобусах. Двигались мы очень медленно. Дороги были разбиты, несколько раз мы останавливались и пропускали американский конвой, еще чаще — на блок-постах. Доктор Салман предупредил, как вести себя во время проверки. Никаких фотоаппаратов, никаких телефонов в поле зрения. Если американские солдаты входят в автобус, ни в коем случае не разглядывать их, не пугаться, не огорчаться и не раздражаться, выполнять все приказы, открывать сумки и выходить из автобуса, если потребуют, не выражая недовольства. Американцы заглянули несколько раз — прошли по салону, сурово всматриваясь в лица. Я сразу же подумала про Криса, из-за которого оказалась здесь. И вновь поразилась, что никто из солдат не признал во мне американку. Было странно.

И один раз — страшно, когда солдат внезапно остановился и заорал на одну из женщин, которая забыла убрать видеокамеру. Он уже готов был отобрать камеру, женщина плакала, но тут подскочил доктор Салман, рассыпаясь в извинениях, и солдат вышел, что-то злобно бормоча себе под нос. Пока он не начал орать, я с трудом сдерживала желание встать, помахать ручкой: «Привет, ребята! Вы откуда? А я из Калифорнии!» Но после инцидента вжалась в сиденье, радуясь, что на меня не обращают внимания. Будь Крис среди этих вояк, интересно, узнал бы он меня?

Мы едем в Багдад, — писал Крис. — Наконец-то! Женщин на улицах почти не видно. А те, что встречаются, — все в черном. Люди, и мужчины и женщины, смотрят на нас с подозрением. Мы на них — так же. Наверное, они нас боятся. Я бы тоже боялся. В форме, на танках мы выглядим жутковато. Но, откровенно говоря, мы и сами напуганы.

На мне, как и на остальных женщинах, была черная абайя. Нам всем пришлось привыкать к этой одежде еще в Дубае — так одеваются арабы, индийские и пакистанские женщины обычно такого не носят. Большинство женщин из нашей группы накрывали голову платком — он называется хиджаб, — но не абайя. Дина сделала вывод, что мы попали в исключительно религиозное сообщество. Да уж, наверняка. Трудно представить нерелигиозных людей, совершающих паломничество в зоне военных действий.

Все, у кого я спрашивала о возможной опасности, отвечали одинаково. Они не боялись. Они пребывали в мире и покое, в уверенности, что имам позаботится об их защите. И Бог. По пути в Кербелу мы часто видели на обочине сожженные автомобили. И разрушенные бомбами здания. А еще на асфальте виднелись длинные борозды — следы американских танков, мрачно объяснил переводчик.

Почти на месте. Еле добрались. Все время приходилось останавливаться и расчищать дорогу — взорванные машины, грузовики, обломки тяжелой техники. Многие дома разрушены. Наши бомбы добрались сюда раньше нас. Людей вокруг много, размахивают флагами.

Мы видели и других паломников, которые шли в Кербелу пешком из разных районов Ирака. В каждом городе, в каждой деревне, что мы проезжали, стояли палатки для паломников и маленькие ларьки, где бесплатно раздавали воду, еду и чай.

— Это традиция, сабил, — рассказывал Садиг. — В Карачи тоже выставляют воду и чай для тех, кто участвует в процессии в Ашуру. Накормив голодных и напоив страдающих от жажды, люди вспоминают несчастных детей Кербелы.

В Багдаде в каждый автобус подсели переводчики, нанятые доктором Салманом. Один из них, услышав, как Садиг рассказывает мне про сабил, горько заметил:

— При Саддаме этот обычай был запрещен. Для жителей Ирака под запретом были все ритуалы Мухаррама, хотя режим позволял иностранным паломникам посещать Кербелу. Туризм приносит много денег. Но тогда все было иначе. Вся Кербела наводнена была правительственными агентами, они следили, чтоб местные жители не вступали в контакт с иностранцами. Шииты Кербелы и Неджефа представляли самую большую угрозу власти Саддама. И страдали за это. Но сейчас все изменилось. Американцы спасли нас от тирана!

— То есть вы рады, что м… они пришли? — спросила я.

— Конечно! Я раньше каждый день благодарил мистера Буша в своих молитвах.

— Раньше?

— Да, сестра. Больше не благодарю. С тех пор как стало ясно, зачем они пришли. Со всеми своими обещаниями. Они пришли ради собственных целей, они пришли за нефтью. Сбросили Саддама с трона, изгнали из дворца. А теперь сами поселились там. Никто не тешит себя надеждой, все понимают — они уйдут не скоро. Спасибо вам большое, мистер Буш. Йалла. Ладно, поехали дальше.

В Багдаде мы патрулируем улицы, где живут местные. Иногда люди подходят к нам, хотят пожать руку. Некоторые говорят по-английски. Благодарят нас. За то, что избавили от тирана. Спрашивают, надолго ли мы здесь. Но никто нам не улыбается, я заметил. Я не хотел бы задерживаться здесь дольше, чем необходимо.

В Кербеле я превратилась в наблюдателя. Наблюдала за остальными, присоединяясь по необходимости, изо всех сил старалась слиться с морем черных колышущихся одежд. Из уличных репродукторов раздавались звуки траурных молитв и арабских мелодий, перемежаемые светскими объявлениями. Мы пробирались сквозь толпы людей, и отовсюду неслась декламация — на арабском, урду, фарси и даже английском.

Во все святые места вход для мужчин и женщин был раздельный.

— Это что-то новенькое, — удивился Садиг. — До войны мужчины и женщины поклонялись святыням вместе.

Мы были вынуждены проходить через четыре, пять, иногда шесть контрольных пунктов, каждого из нас обыскивали и проверяли металлоискателем. Система была прекрасно организована. У входа мы разувались. Внутри и снаружи усыпальниц было очень чисто и красиво, мраморные полы покрыты роскошными коврами. Наш отель, «Баитул Салам», «Обитель Мира», находился как раз напротив главной святыни — златокупольной мечети Имама Хусейна.

— Отель совсем новый, — говорил Садиг. — Здесь вообще много новых зданий, все быстро развивается. По крайней мере, по соседству со святынями. Не представляете, какая нищета тут царила прежде. Даже я, хотя сам родом из Пакистана и вроде бы привык лицезреть нищету, бывал ошеломлен. Повсюду, куда ни глянь, дети тянут ручонки за подаянием. Да и взрослые. Не говоря уже о бездомных и нищих. Я понимаю, что имеют в виду наши переводчики, гиды и таксисты. Тотальный дефицит породил в стране немыслимый уровень бедности.

Мы раздаем конфеты детям. Они милые и шустрые. Но некоторые очень грязные. Они крутятся рядом с нами во время патрулирования. Получив конфету, тут же срывают обертку и жадно съедают лакомство, будто давно ничего не ели. Я раздал все свои запасы «Хершис» — шоколадки растаяли и совсем потеряли форму. Придется перейти на твердые карамельки. Попрошу маму прислать побольше. Есть у нас взвод, мы прозвали его Взвод Тупоголовых, этим парням не нравится, что мы угощаем детей сладостями.

Они не любят, когда детишки крутятся поблизости. По правде говоря, сержант Диксон тоже не особенно это одобряет. Таскает с собой дезинфицирующую жидкость и бесконечно протирает руки, да еще нам сует всякий раз, как ребятишки осмелятся дотронуться, — думает, что дети переносят микробы и мы обязательно заразимся. Но он хотя бы не орет на детей, как наши Тупоголовые. Вспоминаю, как мы ездили в Африку с Бабушкой Фэйт. Как мыли там ноги детям. Из нашего сержанта, пожалуй, не вышло бы миссионера. Кстати, мы узнали, что в Багдаде есть детский приют, организованный монахинями — иракскими христианками. Стараемся навещать их хотя бы раз в неделю. Большинство детей там — инвалиды, брошенные родителями. Здорово просто поиграть с малышами, которые не смотрят на тебя как на чужака.

Все три дня в Кербеле мы поднимались до рассвета и шли в мечеть Хусейна на утреннюю молитву. Через огромные, украшенные геометрическим орнаментом ворота входили во внутренний двор. Скромные зеленые росписи ограды практически терялись на фоне ослепительно голубых фризов главного здания. Я делала то же, что и остальные, — во время утренней молитвы и прочих — стояла в ряду одетых в черное женщин, склонялась в поклоне, касаясь лбом земли, но повторяла мысленно не строки из Корана, которые читали остальные, а Молитву Грешника — как в былые времена в нашей церкви, в Гарден-Хилл. Навострив уши, я прислушивалась к тексту, что звучал здесь повсюду, — нечто вроде приветствия, со множеством знакомых имен — Адам, Ной, Авраам, Иисус, которого называли Дух Божий. После утренней молитвы мы возвращались в отель завтракать, а потом посещали другие святыни города, главной из которых была мечеть Аббаса, брата Имама Хусейна. Кроме того, в Кербеле воздвигнуты усыпальницы для каждого мученика Кербелы, и их тоже следовало навестить. По возвращении в отель, ближе к обеду, большинство паломников совершали короткую молитву, немного отдыхали, а затем отправлялись к вечернему намазу, за которым следовал очередной цикл посещения святых мест, теперь уже чудесно подсвеченных на фоне ночного неба.

Внутри мавзолеев помещены саркофаги, окованные золотыми и серебряными пластинами; паломники обходят вокруг них, благоговейно прикасаясь, прикладываются губами, потирают тряпочками, которые увезут с собой в качестве своеобразного духовного сувенира.

В день Челум, или Арбаин, в городе было не протолкнуться. Выйдя из отеля, словно оказывался в городской пробке в час пик. День начался с грохота барабанов на улицах, сигнализировавшего начало процессий.

— Это не похоже на шествия в Пакистане, — уточнил накануне Садиг. — Здесь принято воспроизводить сцены битвы, например.

Я видела, как под барабанный бой взмывают в воздух мечи, как мужчины колотят себя руками, цепями, ножами — настоящими, остро заточенными. Жутко и отвратительно. Я поняла, почему Садиг рухнул в обморок, став в детстве свидетелем подобных сцен. Паломники из нашей группы стояли на обочине, под пальмами, и наблюдали это как туристы — рыбешки в человеческой реке, черно-белой процессии единомышленников, с проблескивающими вкраплениями красного и зеленого — цвета флагов и транспарантов, вздымавшихся высоко на фоне песчаника, из которого, казалось, построено все в Ираке. Я смотрела на потоки крови, льющиеся по асфальту, и никак не могла отвести глаз от этого зрелища.

— Ты собираешься в этом участвовать? — спросила я Садига.

— Нет, — покачал он головой. — Я сдаю кровь. Как нормальный образованный взрослый человек.

— Ты в порядке, Джо? — тихонько шепнула мне Дина. — Это все тебе, наверное, кажется странным. Мягко говоря. Даже мне не по себе. Представляю, что ты думаешь и чувствуешь.

— Да, странно все это. Но я в порядке. Я… открыта ко всему. Понимаешь, о чем я?

Она кивнула в ответ.

Я разговаривала, а взглядом следила за мужчинами, смывавшими кровь за процессией, готовя улицу к следующему шествию.

Мы патрулировали в квартале Дора, когда все это случилось.

Глупая, совершенно идиотская ошибка. Из тех, что вообще не приходят в голову. Как можно забыть поставить на предохранитель заряженное оружие. Но Фоли забыл. И его М-16 выстрелила, убив ребенка, игравшего на улице перед домом. Фоли шел за сержантом Диксоном, а мы с Филипсом — по другой стороне улицы. Мальчишка бежал в нашу сторону — наверное, за конфетами. На вид ему было лет восемь-девять. Сразу подбежал Док, подхватил голову ребенка, уложил себе на колени, попытался что-то сделать. Отец мальчика выскочил из ворот, как только прозвучал выстрел. Увидел, как Док пытается оживить его сына, остановился и все кричал: «Аллах! Аллах!»

Из соседнего дома выбежала женщина, с сумочкой в руках. «Я врач», — бросила она нам по-английски. Опустилась на колени рядом с Доком, тот глянул на нее и только покачал головой. Он убрал руки, и стало ясно: не надо быть доктором, чтобы понять, все кончено. Мозг и кровь заливали полголовы ребенка, испачкав руки Дока. Женщина прикрыла глаза мальчику, поднялась на ноги и заговорила с его отцом по-арабски. Тот страшно закричал, зарыдал, завыл. Женщина, положив руку ему на плечо, продолжала говорить, из глаз ее лились слезы. Сержант Диксон вызвал нашего капитана.

После первой процессии женщины из нашей группы собрались в столовой отеля для специальной молитвы.

— Это молитва Ашуры, — сказала Дина. — Она похожа на обычную, но с некоторыми дополнительными движениями.

В конце молитвы все сделали шаг вперед со словами «Инналиллахи, ва инаа илайхи раджиуна би-казаа-ихии, ва таслииман ли-амрихии». Что означало: «Мы принадлежим Господу, и к Нему мы вернемся; мы счастливы быть под властью Господней и подчиняться воле Его». Потом вновь сделали шаг назад, на место. И повторили это семь раз.

— Эти слова повторял Имам Хусейн, вновь и вновь, в тот день, когда потерял своих сыновей, племянников, своего брата. Последним, перед собственной кончиной, он потерял младенца Али Ашгара. И вот так же нес его на руках, то отступая, то делая шаг вперед, не в силах взглянуть в лицо его матери, — шептала мне Дина.

Отец мальчика внезапно успокоился, поднял малыша на руки. Двинулся было к дверям своего дома, но остановился, прикоснулся лбом ко лбу мертвого сына и тихо заплакал. Женщина-врач не отходила от него, поглаживая по плечу. Он сделал еще несколько шагов. И опять замер. Шаг. Пауза. Еще шаг. Не нужно было знать арабский, чтобы понять, что происходит. Он не понимал, как сумеет сделать это. Как он войдет в дом с телом мертвого ребенка на руках — в дом, где ждет его мать?

Мы провели там, перед домом, несколько часов. Приехал капитан, поговорил с родными мальчика. Переводила ему женщина-врач, у нас своего переводчика не было. Она сказала капитану, что отец ребенка ждет нас завтра на похороны.

Капитан растерялся, не знал, что сказать. Да и никто не знал, что на это ответить. Все это время Фоли просидел на обочине. Спрятав лицо в ладонях. Я подсел к нему, ненадолго. Потом кто-то дал ему пачку сигарет, и он курил, одну за другой, пока его не вывернуло. А сейчас он смотрел на всех нас совершенно пустыми глазами. Словно его больше не было с нами. Женщина-врач сказала, отец ребенка понимает, что произошла трагическая случайность. Он видел, как мы пытались помочь. И что мы не пытались уйти от ответственности. Он хочет, чтобы мы пришли на похороны.

Следующим пунктом был Неджеф. Мы провели там три дня, выполняя те же ритуалы, что и в Кербеле, — молитвы, поклонение усыпальницам. И в Кербеле, и в Неджефе в промежутках между посещениями мавзолеев и мечетей некоторые паломники успевали пройтись по магазинам — купить четки, молитвенные коврики. На улицах повсюду виднелись ларьки с едой и напитками. Судя по всему, и в Кербеле, и в Неджефе бурно развивался местный бизнес. Неудивительно, при таком количестве паломников. Мы с Диной и Садигом несколько раз заходили в ресторанчик, рекомендованный нашим переводчиком, Казимом. Еда оказалась очень вкусной.

Фоли на похороны не пошел. А мы, с капитаном и сержантом Диксоном, все же решились. Некоторые парни считали, это плохая мысль. Люди будут настроены враждебно, и вообще, мол, это ловушка. Но они ошиблись. Это были просто похороны. В большой комнате сидели одни мужчины. Но из глубины дома доносился женский плач, крики. Громче всех, должно быть, рыдала мать. Мы хотели привести с собой переводчика, но все оказались заняты.

Вскоре с женской половины вышла уже знакомая нам женщина-врач, стала переводить. С ее помощью капитан еще раз сказал родным малыша, насколько мы сожалеем о том, что произошло. Мы собрались уходить, врач вышла вместе с нами. Рядом с ней стояли двое мужчин: постарше, видимо ее муж, и парнишка лет восемнадцати-девятнадцати, как наш Фоли. И еще девчушка, все прятавшая лицо в подол матери, и мальчик, ровесник убитого.

Врач сказала, что ее зовут Сана, представила нас своему мужу, Али, который не так хорошо говорил по-английски. «У моего мужа ресторан в Мансуре. Называется „Халиль“. Это наш сын Али Ашгар. Это младший — Утман. Наша дочь Айша». Мы пожали руки, а потом Сана спросила: «А ваш друг не пришел? Тот солдат, что виновен в несчастье?»

Я думал, капитан что-нибудь скажет, но он смотрел на меня. «Он, к сожалению, не смог прийти», — пробормотал я.

Женщина печально вздохнула: «Жаль. Мальчик мертв. Его не вернешь. Но отец мальчика предложил вашему другу редкий дар. Хоронить того, в чьей смерти ты виновен. Не уверена, что смогла бы поступить так же на его месте. А вы? Ему следовало прийти и плакать о мальчике вместе с его семьей. Прийти, чтобы разделить горе. Ради себя самого. А теперь ему придется возвращаться домой с этой болью, нести пятно на душе до конца своих дней».

Мы смущенно переминались. На прощание капитан сказал: «Простите еще раз. Мы придем еще. Помочь семье мальчика оформить документы, чтобы получить все возможные компенсации».

Большая часть нашей группы не собиралась задерживаться в Багдаде. Мы планировали остановиться в Кадхимийа, пригороде Багдада, неподалеку от мавзолеев седьмого и девятого имамов. Садиг долго обдумывал последнюю часть нашего путешествия — мы договорились, что это самый удобный момент осуществить то, ради чего я сюда приехала, то, что касается Криса. Садиг решил воспользоваться помощью нашего переводчика, Казима, который жил в Кадхимийа, рядом с нашим отелем. Казим повез нас в Мансур, где я рассчитывала найти нужный адрес.

— Район, куда вы собираетесь, стал теперь опасным, — причитал Казим. — В Багдаде повсюду опасно. Любой может вас убить. В Мансуре живут важные шишки. Все иностранцы и журналисты тоже там. Я раньше жил в другом месте, — вздыхал он. — Пока нас не выгнали, грозились убить. Потому что мы шииты. Так же поступают с суннитами, что живут в шиитских кварталах. В великом городе Багдаде теперь царит закон джунглей.

Теперь в патруле нам все время страшно. Особенно после того, как мы потеряли Филипса, Он всегда мне подпевал. Больше всего любил «Чудесную Благодать», а еще ему нравилась «Вперед, Христово воинство», в версии «Кристиана Марна». Он был родом из Миссури, все шутил, что переедет в Сан-Диего и будет играть в нашей группе. Говорил, что он хороший басист.

В приют мы больше не ходим. Никто. Чувствуем себя подсадными утками.

Каждый день узнаем, что подорвался еще кто-то из наших. Заминированные автомобили, самодельные взрывные устройства — с ними невозможно сражаться. По ночам мы совершаем рейды. Ненавижу это. Врываемся в жилые дома, иногда вышибая двери гранатами, а навстречу — люди в пижамах. Все кричат. Мы сгоняем мужчин в одну комнату. Сначала еще было не так противно, мы думали, что разыскиваем негодяев, которые взрывают нас. Тогда мы еще верили разведке. Но теперь я никому не верю. Мы разорили сотни домов, но так никого и ничего не нашли. Мужчинам заламывали руки, били, особенно если они пытались сопротивляться. Потом арестовывали всех мужчин и уходили, оставляя рыдающих женщин и детей, на коленях моливших нас отпустить их сыновей, мужей, братьев.

Однажды сержант Диксон перестарался. Но всем, похоже, было наплевать. Он ударил прикладом винтовки старика, который никак не хотел отпускать своего внука. Никогда не забуду, что увидел в глазах того деда. С момента нашего появления в доме. Ужас. И я посмотрел на нас со стороны, его глазами. Парни в военной форме, размахивая М-16, вламываются в его дом, издеваются над его семьей. И он не в силах никого защитить. От нас. Потом оказалось, что это вообще был не тот дом. Но в доме нашли оружие, а сержант Диксон был в дурном расположении духа. И мы арестовали мальчишку. Ему, наверное, еще не было четырнадцати. Нам, в общем-то, не положено было задерживать детей младше четырнадцати лет.

Теперь во время патрулирования те немногие, кто решался подойти к нам, только выкрикивали обвинения. А когда взяли с собой в патруль переводчика — который нам нравился больше всего, местный, мы прозвали его Скользкий Сэм, — узнали, за что именно нас проклинают. Узнали, что не работает водопровод, канализация, нет электричества. Мы больше не видели на улицах женщин. Когда мы въезжали в Багдад, их было полно вокруг, и многие — в обычной европейской одежде, не то что в маленьких деревушках по пути в столицу. Сейчас и городские женщины закутаны в черное с головы до пят. Скользкий Сэм говорит, что теперь опасно выглядеть иначе. Говорит, раньше его сестра могла пройтись по магазинам в джинсах или юбке, но сейчас он ни за что не отпустит ее в таком виде.

Все перевернулось с ног на голову. Здесь стало гораздо, гораздо хуже. Для самих местных жителей. И для нас тоже. Скорее бы домой.

Ресторан «Халиль» по-прежнему работал. Я попросила позвать хозяина. Официанты недоуменно пожимали плечами. Потом вышел повар, спросил, чего мы хотим. Общались мы через Казима. Садиг полагал, что следует скрывать мое знание арабского. Сказал, это может вызвать нежелательный интерес. Я попросила Казима спросить про владельца по имени Али.

— Хозяина зовут Абу Мухаммад, — возразил повар.

Осталась всего неделя! Скорей бы увидеть маму, папу, Джо. В Багдаде все так же отвратительно. Дождаться не могу, когда выберусь отсюда.

Каждый раз, проходя мимо ресторана, вспоминаю врача, Сану. Вообще-то я вспоминаю о ней и о том, что она сказала, каждый раз, как встречаюсь взглядом с Фоли. И вижу, что она имела в виду. Он полностью уничтожен. Не просто напуган, как все мы. У него совершенно пустые, мертвые глаза, даже когда он шутит или смеется. Я слышал, как после похорон мальчика капитан убеждал Фоли не переживать по поводу происшествия. Что это, мол, была трагическая, но ошибка. Уговаривал просто стереть все из памяти и продолжать исполнять свой долг.

— Госпожа спрашивает про бывшего хозяина, которого звали Али, — терпеливо, в третий раз, пытался втолковать Казим.

— Бывший хозяин? Да я недавно здесь работаю, откуда мне знать про бывшего хозяина? — возмущался повар.

С трудом сдерживаясь, я дождалась, пока Казим переведет мне последнюю фразу.

— Спросите его, кто-нибудь здесь знает бывшего хозяина?

Еще через несколько минут раздраженных пререканий один из посетителей ресторана, старик, приковылял к нам.

— Почему вы ищете Али?

Я чуть не заговорила по-арабски. Но, опомнившись, повернулась к Казиму:

— Спросите его, знаком ли он с Али.

— Ну разумеется, я был с ним знаком. Вы что, не знаете, что он умер?

Сегодня дежурство на КПП. Контрольно-пропускные пункты я ненавижу даже больше, чем ночные рейды. Особенно в последнее время. Временные пункты проверки. Внезапная остановка в неожиданном месте, где никто не рассчитывает нас встретить. Парни из Взвода Тупоголовых застрелили беременную женщину. У нее начались роды, и муж вез ее в больницу. Оказалось, ехал слишком быстро.

Осталось всего несколько дней.

— Госпожа знает, что он умер. Она хочет знать, где он жил. Она старая подруга его жены, Саны. Хочет найти ее. Вы знаете, где сейчас живет его семья?

— Да, они живут в Дора.

— Понятно, но где именно? Нам нужен адрес.

Плохая ночь. КПП Тупоголовых атаковал заминированный автомобиль со смертником за рулем. Пара тяжелых ранений. Кирп погиб. Еще два дня, и я свалю отсюда.

Следуя указаниям старика, мы проехали КПП на пути в Дора. Казим настоял, что все переговоры будет вести сам. Несколько минут объяснений — шииты из Пакистана, совершают паломничество, сюда приехали в гости к другу, — и нас впустили.

Отыскав улицу, постучались в ворота нужного нам дома. Открыл молодой парень. Казим сказал, что мы ищем Сану.

— Здесь нет никакой Саны, — нахмурился парень. — Кто вы такие?

— Эти люди… эта госпожа… она подруга Саны. Хотела встретиться с ней. Это что, не тот дом?

— Я не знаю никакой Саны! — рявкнул парень и нервно огляделся по сторонам, прежде чем захлопнуть дверь.

Мы постучались к соседям. Безуспешно. Одна за другой двери захлопывались у нас перед носом. Я озиралась, прикидывая, в каком из домов жила семья мальчика, застреленного Фоли.

Мы начали привлекать внимание, вокруг постепенно собирались люди. Среди них были парни в черных платках, похожие на тех, что дежурили на КПП у въезда в район. Кто-то поинтересовался, с оттенком подозрения в голосе:

— Сана, говорите? Доктор Сана? У нее двое маленьких детей, Утман и Айша?

Казим покосился на меня. Я утвердительно кивнула. Казим, перестав расспрашивать собравшихся, повернулся ко мне и тихо прошипел:

— Эта женщина суннитка? Та, о которой вы спрашиваете?

Я растерянно пожала плечами.

— Если так, вы поставили нас в очень неприятное положение. Это шиитский район.

Тут кто-то из столпившихся вокруг указал на дом напротив:

— Вон те люди, они знают.

Меня до сих пор трясет. Поверить не могу. Сегодня ночью мы установили временный КПП. Приближался какой-то автомобиль, начал тормозить, он был довольно далеко еще, никаких оснований для беспокойства. Потом мы услышали взрыв. Наверное, что-то такое в выхлопной трубе. Но не слишком похоже. И один из нас дико заорал и открыл огонь, вслед за ним — остальные, очередь за очередью, пока машина не остановилась и из окон ее не повалил красный дым. Во внезапно наступившей тишине я услышал детский плач. Все застыли на месте.

Мы постучались в указанные ворота. Нам открыли, и Казим завел свою песню.

— Доктор Сана? — переспросил мужчина. — Зачем она вам? Она хороший человек! Разве недостаточно, что фанатики изгнали ее отсюда? Лишили дома и работы! Оставьте ее в покое! Она достаточно страдала — больше, чем любой из нас, а уж мы довольно настрадались!

Не сразу удалось успокоить хозяина дома. Я больше не могла сдерживаться и взяла инициативу на себя, невзирая на предостерегающие взгляды, что грозно бросал на меня Садиг.

— Переводите для Садига и Дины, чтобы они понимали, о чем речь, — обратилась я к обалдевшему от изумления Казиму. — И позвольте мне самой побеседовать с этим человеком.

Тот все еще с негодованием смотрел на меня.

— Мы друзья Саны, — начала я. — Мы не причиним ей вреда. Я… это вашего сына застрелил американский морской пехотинец? В 2003-м? В самом начале войны?

Он кивнул.

— Мне жаль. Я сочувствую вашему горю.

Он по-прежнему молчал, потом так же молча посторонился, жестом предлагая нам войти в дом. Нас угостили чаем с печеньем. Мы познакомились с его женой. И детьми. Говорили мы больше часа. В итоге я получила адрес Саны.

По пути к машине Казим отчитал меня:

— Вы должны были сказать мне, Джо, что знаете арабский. Вы обманули меня. А теперь что, хотите, чтобы я отвез вас в Адхамийа? Вы сумасшедшие? Это слишком опасно. Для меня и для вас. Ла, ла! Невозможно, Джо.

Когда мы возвращались в отель, впереди взорвался заминированный автомобиль. Нашу машину тряхнуло, мои челюсти громко лязгнули. Застряли там на добрых два часа, дожидаясь, пока дорогу не расчистят.

Садига и Дину происшествие, казалось, нисколько не встревожило, они продолжали обсуждать планы на завтрашнее утро. Я все же не понимала, что их так беспокоит в предстоящей встрече. Когда обо всем договорились, Садиг позвонил Казиму и долго уговаривал его присоединиться к нам завтра. Потом Дина позвонила своему мужу, Умару.

— Не волнуйся, Умар, у нас все в порядке. Я знаю. Но это нужно Джо. И ее брату. И я должна быть с ней. Она ведь моя внучка.

Когда с телефонными звонками закончили, я решительно заявила:

— Я очень благодарна за все, что вы для меня сделали. Но не позволю идти вместе со мной к Сане. Не сейчас. Казим прав. Вы же видели, как народ в Дора собрался вокруг нас. Это у шиитов В Адхамийа будет еще опаснее, особенно для вас. Я говорю по-арабски. Как-нибудь справлюсь сама, Казим поможет. Но для вас, друзья, это чересчур опасная затея. Я не хочу, чтобы вы сопровождали меня.

— Не смеши, Джо, — рассердился Садиг. — Я иду с тобой. Хотя в одном согласен. Ами, тебе не стоит идти с нами. Останься в отеле. Мы с Джо разберемся с делами Криса без тебя.

— Ну уж нет! Вы меня здесь не бросите! Я что, слишком старая и беспомощная, чтобы рисковать?! — возмутилась Дина.

Я переводила взгляд с одного на другую и не выдержала — расплакалась.

— Джо, что такое? — всполошилась Дина.

— Я… не рассказала вам… кое-что. Вы имеете право знать. Мы сейчас в зоне военных действий! Дина, ты здесь только из-за меня! И Садиг уже давно был бы дома, уехал из Багдада вместе с остальными. Эта бомба сегодня, нас чуть не убило. Еще несколько минут — и мы оказались бы точно рядом с ней. А я… скрыла от вас очень важное. Я соврала, Садиг, когда вы с Диной спросили меня про семейную фотографию.

— В каком смысле? И зачем? — удивился Садиг.

Я вытащила из бумажника фото, которое давно собиралась показать, но до сих пор мне так и не хватило мужества. Садиг посмотрел на фото, потом на меня.

— Вот… это мой брат. Крис.

Дина нацепила очки, подошла поближе, склонилась над плечом Садига, рассматривая снимок.

— Крис… — выдохнула она. — Он… у него карие глаза?

Я смогла только кивнуть.

— Он… я думала… он твой…

— Мы близнецы. Он младше меня всего на полчаса.

Садиг побелел.

— Он что… мой сын?

— Да. Я обещала маме, что не скажу тебе — и ему. Он ничего не знает. И я боялась, что ты… ты захочешь… поговорить с ним… и он все узнает. Но это раньше. А после аварии я решила, что обязана рассказать ему правду. Когда-нибудь. И что я должна обо всем рассказать тебе. Вы… оба… имеете право знать. Ты и Дина… заботились обо мне. Повсюду водили меня за собой. А я все время ужасно себя чувствовала, думая про Криса и почему я вообще здесь. Подвергала вас риску, а сама скрывала правду.

Потом Садиг долго расспрашивал меня. Про Криса. А потом долго молчал.

— Ну ладно, хорошо, что все выяснилось, — подытожила Дина. — Не переживай, Джо. А я ведь чувствовала: ты что-то скрываешь. Нелегко тебе пришлось. Но я рада, что теперь ты облегчила душу.

Она крепко обняла меня. И, смахнув с ресниц слезы, чуть подпрыгнула на месте:

— Двое внуков! Близнецы!

— Могу я… когда ты ему расскажешь? — спросил Садиг.

— Не знаю, Садиг. Сначала надо разобраться с местными делами.

— Но ты расскажешь ему?

— Обязательно. — Я шагнула к нему и обняла, неловко и робко. — Обязательно расскажу. Не знаю пока, когда и как. Но расскажу непременно.

Он провел ладонью по моей щеке, вытирая слезы:

— Есть еще что-то, что мне следует знать о тебе?

В итоге никому не удалось убедить остальных не ходить в гости к Сане. Утром все еще обиженный Казим, встречая всех троих у входа в отель, удивленно приподнял бровь, но промолчал.

До границы Адхамийа мы доехали на такси, потом пересели в другое — чтобы миновать КПП, охраняемый суннитской милицией точно так же, как в Дора свои рубежи охраняли шииты. Казим, по просьбе Садига, захватил свой старый паспорт, где отмечено было прежнее место жительства, в суннитском квартале. Имя у него было нейтральное, равно используемое и шиитами, и суннитами. На КПП он сказал то же, что и накануне, — мы старые друзья одного из местных жителей, мы из Пакистана, приехали в гости. Охранник попросил наши паспорта.

— Простите, — засуетился Казим, — я предложил гостям оставить документы у меня дома. Сказал, паспорта не понадобятся. Жители Ирака, несмотря на все свои проблемы, встречают иностранцев с раскрытым сердцем и помнят законы гостеприимства.

Парни усмехнулись, заглянули в машину и пропустили нас.

Несколько раз пришлось остановиться — уточнить дорогу. Но наконец мы постучали в двери Саны.

Мы продолжали держать винтовки наизготовку. Задняя дверь машины медленно отворилась. Оттуда выбралась маленькая девочка, вся в крови. Следом — мальчик. И женщина, укутанная в черное. Женщина коротко прижала к себе детей, а потом оттолкнула их подальше от машины, жестом велев подождать. Девчушка визжала так пронзительно, что хотелось заткнуть уши. Вокруг — кромешная тьма. Мать обошла машину и увидела, что мы натворили, — мы осветили фонарями переднее сиденье. Женщина застонала. Двое мужчин, водитель и пассажир. И сразу ясно — не было никаких причин стрелять. У водителя — отца, мужа — практически не осталось лица. Пассажир шевельнулся, простонал «Амми», и голова его безжизненно повисла. Женщина рывком открыла дверь, проверила, дышит ли он. В отчаянии выволокла тело из машины, еще раз прислушалась, есть ли дыхание. И, опустив мертвое тело себе на колени, завыла: «Ла! Ла! Йа Аллах! Ла!» Красный туман, сочившийся из машины, постепенно заполнял мою голову, потому что я не слышал больше ничего, кроме этого вопля и рыданий. Словно вода журчит. Или помехи в телевизоре. Просто звук пустоты. Просто шум собственной крови в ушах — а кровь этих мужчин никогда больше не будет течь. Женщина оставила тело старшего сына и вернулась к малышам, закрывая их от нас своим телом. Но я успел заметить взгляд мальчика. Страх и ненависть в его глазах прорвались сквозь шум в моей голове. «Это сделал я, — подумал я. — Это сделал я».

Приехала «скорая помощь». Забрала их всех. Но, прежде чем закрылась дверь, я встретился взглядом с женщиной, закутанной в черное, с женщиной, чью жизнь я только что разрушил. Искра, вспышка узнавания. Это была Сана, врач, это ее мужа, Али, и сына, Али Ашгара, мы только что расстреляли. Это глаза ее сына, Утмана, полыхнули ненавистью. Это ее дочь, Айша, рыдала, залитая кровью отца и брата.

Нам открыла женщина. В джинсах и рубашке. Она испугалась, увидев незнакомых людей на пороге.

— Сана? Вы — доктор Сана? — Я говорила по-английски.

— Да, — озадаченно ответила она на том же языке.

— Меня зовут Джо.

— Да?

— Я… мы к вам. Поговорить. Можно войти?

Она смотрела на меня так же, как тот мужчина в Дора. Потом перевела взгляд на Дину, Садига, Казима. И, как тот мужчина в Дора, молча подвинулась, приглашая нас в дом.

Я долго не решалась начать. Она, недоуменно нахмурившись, разглядывала меня. Я знала, что будет нелегко. Но не представляла, что это практически невозможно. Как начать разговор, ради которого я пришла?

— Я… заходила в ваш бывший дом, в Дора, искала вас. Говорила с вашим соседом. Который живет напротив. С тем, чьего сына застрелил американец два года назад.

— Да, я помню. Очень хорошо помню тот день. Этот человек — он просто невероятный. Вообразите только — пригласить в свой дом человека, который убил твоего сына. Уже на следующий день.

— Но тот морской пехотинец не пришел, — тихо проговорила я.

— Да, не пришел. Пришли другие. Офицер и еще двое, которые были рядом, когда мальчик погиб. — Взгляд Саны стал жестким. — Вы американка?

Я кивнула.

— Вы… вы здесь, потому что имеете какое-то отношение к тому, что случилось?

Еще один кивок.

— Одного из этих солдат я видела потом еще раз. Той ночью… — Голос Саны дрогнул.

— Той ночью, когда убили вашего мужа и сына, — продолжила я за нее.

— Откуда вы знаете? Кто вы такая? — испугалась она.

— Я знаю, потому что человек, которого вы видели, — мой брат! — выпалила я. — И я… я приехала сюда, потому что узнала, что… что он сделал. Я знаю, что произошло. Знаю — и поэтому хотела приехать… потому что… я должна была прийти… — Я искала в ее глазах хотя бы слабый намек, хотя бы тень понимания. И чувствовала себя виноватой, потому что просила ее о том, что сама, окажись на ее месте, едва ли смогла бы дать.

— Ваш брат? Тот солдат — ваш брат? Все равно не понимаю. Вы что, тоже служите в армии? Почему вы здесь?

— Потому что он не смог. Потому что он не может вспомнить, что совершил. Но он написал обо всем в своем дневнике. И я знаю — как он страдал. И страдает. И будет страдать, если вспомнит.

— И вы говорите мне, что он просто обо всем забыл? Человек, который убил моего мужа, моего сына, — он забыл об этом?

— Он… мой брат не просто забыл. Хотел бы, наверное. Он пытался покончить с собой. Врезался на машине в дерево. А когда очнулся, потерял память о последних годах. Обо всем, что случилось с ним в Ираке. Но я хотела, чтобы вы знали: он очень страдал. Не мог пережить того, что натворил. Не думаю, что вам от этого станет легче. Я просто хотела, чтобы вы знали.

И она заплакала, очень тихо. Я плакала вместе с ней. И Дина, и Садиг, и Казим.

Очень, очень не скоро Сана спросила:

— И вы приехали… только ради этого? Только чтобы это сказать?

— Да.

— Знаете, за последние два года я часто вспоминала своего соседа в Дора. Даже приходила как-то к его жене, спрашивала — что он за человек? Он что, святой? Как мог он пригласить солдат в свой дом? Как смогла она, его жена, допустить это? Она сказала, он всегда такой был. Он говорит, гнев — как молоко, которое не хранится, прокисает, и всякий, кто выпьет его, заболеет и умрет. Скорбь, по его словам, живет дольше, чем гнев. Она вечна. Этот человек преподает Коран. Он учит студентов, что хазн Корана — его дух, его смысл — в его печали. Я не понимала этого, пока она не произнесла вслух. Голос Бога — печален. И сейчас я постоянно слышу его. Скорбь Господа. Скорбь звучит в молитвенных призывах. Печаль, слезы вскипают в моей душе всякий раз, когда я слышу о безумии на улицах Багдада. Когда мы не понимаем этого, когда готовы променять свою скорбь на гнев, происходит страшное. Но нет, оно не происходит само. Это мы творим чудовищные вещи. Мы сами причиняем боль друг другу.

Помолчав, она продолжила:

— Если бы кто-нибудь сказал мне, что с вашим приходом я почувствую то, что действительно чувствую сейчас, я бы расхохоталась ему в лицо. Вы думаете, ваши сожаления смогут исправить то, что случилось со мной? Я потеряла мужа и сына. Потеряла свой дом. Потому что я суннитка и жила в квартале, откуда суннитов прогнали. Будь мой муж жив, они бы не посмели мне угрожать — они ведь даже посылали письма с угрозами в больницу, где я работала. Мой муж был шиитом. Это никогда не имело для нас значения. Да посмотрите, как мы назвали своих детей! Сознательно — и шиитские имена, и суннитские. Потому что это просто слова — они не должны управлять людьми. Но моего мужа не стало. И эти бандиты вышвырнули меня из дома, лишили работы, которую я любила. Ваши сожаления ничего не изменят. Они не вернут мне сына.

Не вернут моего мужа. Но тогда к чему они? Что они могут означать? Я скажу вам, Джо. Для меня — все. — Сана разрыдалась. — Это означает, что вы осознали мою боль. Разделили ее. Это означает — все, все, все и даже больше.

Из аэропорта Сан-Диего я добиралась домой на такси, не стала сообщать родителям, откуда прилетаю. Мама и так огорчилась, когда я позвонила ей из Пакистана и сказала, что вернусь на три недели позже, чем планировала. С Диной я попрощалась в Лос-Анджелесе, еще раз пообещав непременно звонить. То же самое я обещала Садигу.

Мама даже закричала от радости, увидев меня. В целости и сохранности. Папа стиснул меня в объятиях. А потом весь день, проходя мимо, нежно подергивал за волосы. Но выражение лица Криса меня напугало.

Он подождал целых два дня, прежде чем заговорить. Вечером, когда мама и папа ушли спать, постучался ко мне.

— Джо?

— Да, Крис?

— Я служил… и служу… в морской пехоте.

Я присела на кровать.

— Да. Ты вспомнил?

— Нет. Да. Кто-то что-то сказал. В церкви. И я начал вспоминать.

— Мама знает?

— Нет. И папа тоже. Я ждал, пока ты вернешься. Ты ведь не станешь лгать мне, Джо?

— Не стану. Больше — нет.

— Авария, она ведь не была случайна?

— Нет.

— Поэтому мама с папой не хотят, чтобы я вспоминал.

— Они беспокоятся. Боятся потерять тебя. Как и я.

— Думаю, так было бы легче. Не помнить. Первый раз это произошло примерно месяц назад, когда ты уехала, — вспышками, разные картины. Наверное, думаю, я пытался защититься от них. Как будто что-то во мне сопротивлялось этому знанию. Та часть меня словно подыгрывала маме с папой.

— А… что конкретно ты помнишь?

— Все больше фрагменты какие-то. А ты, Джо, ты знаешь все?

— Я знаю, почему ты… В основном — да.

— Устала, наверное. — Он подсел ко мне. — Все-таки разница во времени.

— Немножко.

— Джо, ты расскажешь мне? Чтобы я мог отделить правду от всякого мусора, что периодически всплывает у меня в голове. Мне страшно, Джо. Не знать, что же я забыл… и эти сцены…

— А что, если правда тебе не понравится?

— Но она все равно останется правдой, верно? Но так, как сейчас — куски воспоминаний, как сцены из фильма… Я перестал понимать, кто я такой.

— Мне это знакомо. Точно так же я чувствовала себя перед лицом фактов. И попыталась сбежать от этого знания. Не вышло. Ты… ты тоже пытался сбежать. Этого-то и боятся родители. Ты должен пообещать, Крис. Что ты не… не попытаешься вновь бежать.

— Как я могу это обещать, Джо? Я ведь даже не понимаю, о чем речь.

— Потому что ты должен, Крис, — я крепко сжала его плечо. — Должен дать мне слово. Что сделано, то сделано. Ты не можешь вернуться в прошлое и все исправить. Я расскажу тебе обо всем, но ты должен пообещать, что справишься с собой. Разрешишь себе прожить свою боль. И позволишь ей перерасти в печаль. Я научилась это делать. Но ты должен дать слово. Я не могу еще раз потерять тебя, Крис.

— Обещаю, Джо. — Крис прикрыл глаза.

— Отлично. — Я нежно взяла его за руку. — Но ты начал не с того конца, Крис. Давай вернемся немного назад. Помнишь, как мы в последний раз ездили в летний лагерь?

— Э-э… перед выпускным классом. Потом… ты ведь не поехала, да?

Он вспомнил.

— Правильно. Мы ездили в Африку, с Бабушкой Фэйт. Я осталась с ней и пропустила лагерь.

— Африка? Точно. В Кению. Мы… мы мыли ноги детям. И надевали сандалии. И Бабушка Фэйт ужасно злилась. На команду Дяди Рона.

— Ага, — с облегчением рассмеялась я. — А помнишь лагерь после десятого класса? Когда у нас была Стена Сомнений?

— Ну да. Тебе тогда трудно пришлось. И ты очень переживала, — он усмехнулся, — но в конце концов справилась.

— Я переживала не из-за стены, Крис. Из-за цвета глаз. Моих и твоих.

 

Фэйт

Джо порхала вокруг стола, раскладывая вилки и ножи. Она славно потрудилась, устраивая это шоу. Несколько месяцев планировала. Теперь ей осталось самое трудное — ждать.

— Расслабься, дорогая, — улыбнулась я. — Все будет хорошо, вот увидишь.

Из кухни выглянула Анжела, тоже с нервной гримасой на лице. Некоторые из мимических морщин на их лицах — моей дочери и моей внучки — невероятно схожи. А некоторые — совсем нет. Поразительное смешение наследственности. Я украдкой потрогала собственное лицо, прикидывая, на что похожи мои морщины, надо же учесть и роль жизненного опыта в их появлении. Слезы, смех, гнев — они оставляют следы на самых заметных частях.

Звонок в дверь. Джо резко выпрямилась, нервно поправила юбку и улыбнулась в мою сторону, прежде чем направиться к двери, — она добровольно взяла на себя деликатную миссию знакомства всех со всеми.

Первым прибыл Садиг с семьей.

Самые важные встречи, конечно, уже состоялись, без свидетелей, как и положено. Поэтому Крис приветствовал Садига, его жену и падчериц спокойной радостной улыбкой. Когда вошел Джейк, я подалась вперед, как худший образец человеческого любопытства, не желая пропустить ни малейшей подробности. Джо решила проблему наилучшим образом: взяла руку Джейка в свою, другую руку положила на плечо Садига и просто сказала:

— Папа, это Садиг.

Без всяких колебаний мой зять — он не слишком мне понравился, когда Энджи впервые привела его в дом, — протянул свободную руку Садигу и тепло улыбнулся, без всякой настороженности, которой я опасалась. Переведя дыхание, я посмотрела на Энджи.

— Садиг, добро пожаловать, — произнесла она и протянула руку.

— Анжела, благодарю тебя. — Он взял обе ее руки в свои и помедлил, я даже забеспокоилась, за что это он ее благодарит, но тут он добавил: — Они прекрасны. И посмотрел на Джейка: — Душой и внешностью.

Взгляд Энджи потеплел, а Джейк гордо кивнул.

Потом Садиг представил свою жену Акилу и ее дочерей, Самиру и Тасним.

В дверь звонили еще несколько раз. Следующие полчаса Джо встречала гостей.

Приехала Дина со своим мужем Умаром, дочкой Сабой и зятем Хабибом — сегодня с утра с помощью Джо я выучила и запомнила все имена, — Дина поздоровалась с Джо и Крисом, а потом, широко раскинув руки, бросилась к Энджи:

— Анжела! Как чудесно встретиться с тобой спустя столько лет!

Энджи колебалась всего мгновение, потом лицо ее разгладилось и она шагнула навстречу Дине — уступая в этом объятии запутанной, бестолковой, но подлинной истине.

Но самым приятным для меня было появление моего сына. Джо возложила на меня обязанность пригласить Рона на сегодняшнее торжество. Это было забавно. Я позвонила ему примерно неделю назад:

— Рон, в этом году День благодарения будет немного необычным.

— С чего бы это?

— Ну… — начала я, а потом вывалила на него всю историю — что у Энджи был любовник, этот любовник и есть отец близнецов, она скрывала правду и от детей, и от их биологического отца; и как Джо взяла и отыскала его и всю остальную семью; и что теперь все собираются в доме Энджи на День благодарения. Откровенно говоря, я наслаждалась тишиной, повисшей на другом конце линии. — Рон? Рон? Ты там?

— О да, мам.

— Ну и хорошо! — радостно воскликнула я, поскольку главное приберегла напоследок. Что отец-то — мусульманин. Он из Пакистана. Джо ездила туда. А еще она была в Ираке, в каком-то религиозном паломничестве. Даже неловко, сколько удовольствия я испытала от своего рассказа. Бедняжка Рон, разумеется, не хотел приезжать. Лекция, которую я прочла, чтобы изменить его позицию, доставила мне истинное наслаждение. В результате он все же явился и даже прихватил с собой жену Лизу и детишек — Энни и Джека. Внешне он выглядел как всегда — безупречно выбрит, весь прилизан, волосок к волоску, как будто по дороге заезжал в салон красоты. Но выражение лица — словно кто-то стер с него самодовольство. Долгие годы я мечтала увидеть это.

Когда все наконец собрались, дом едва не лопался по швам. Я сунулась было в кухню с обычным формальным предложением помочь, но Энджи прекрасно меня знала, поэтому просто отмахнулась — и я подчинилась, к нашему общему облегчению. Джо помогала матери накрывать на стол. Саба попыталась присоединиться, но Джо отправила ее к остальным гостям. Я видела, как Джо прислушивается к происходящему в гостиной. Там у телевизора устроились Садиг, Джейк, Умар и Крис — счастливое, пускай и не совсем обычное семейство в День благодарения, все спокойны и доброжелательны. Рон тоже сидел с ними, тихий как мышка, все еще не пришедший в себя. Хорошо, что рядом был его сын, Джек, он помогал разрядить ситуацию. Другим ухом Джо прислушивалась к разговорам в столовой, где мы с Диной и остальные женщины обменивались шутками и комплиментами.

Джо и Энджи расставили угощение, пригласили всех к столу. Мы встали вокруг, и Энджи попросила не Рона, а меня прочесть молитву. Я поблагодарила Господа за то, что все друзья собрались здесь, новые и старые, вспомнила тех, кто с нами, и тех, кого нет. Я перечислила собравшихся, произнося вслух имена: Энджи, Джейк, Крис, Джо, Рон, Лиза, Энни, Джек, Дина, Умар, Садиг, Акила, Самира, Тасним, Саба и Хабиб, — страшно гордясь собой, что запомнила всех. Потом я сказала:

— Благодарим тебя. Господи, что открыл нам любовь и силу уз, что соединяют нас, — уз, которых мы не осознавали и на которые ты открыл нам глаза, — уз крови и родства, которые мы благодарно принимаем и храним с открытыми сердцами.

Джейк разрезал индейку. Рон, которому все еще было нелегко, на несколько мгновений умудрился заразить своим молчанием остальных.

Тишину нарушил Крис, который, наваливая на свою тарелку гору картошки, радостно сообщил:

— Ой, мам, забыл тебе сказать. Я сегодня получил письмо от Саны. Она просила передать спасибо всем нашим прихожанам. Они получили посылку с медикаментами. Сразу же распаковали, и все пошло в дело.

— Я рада, — улыбнулась Энджи.

Джо, с тарелкой в руках, перемещалась от одного гостя к другому. Задержалась рядом с Садигом, и я расслышала, как она сказала ему:

— Я тебе говорила? На Следующей неделе опять еду в Гуантанамо. Уже пятый раз.

Садиг нежно коснулся ее щеки:

— Горжусь тобой.

Я, нагрузив свою тарелку, устроилась рядом с Диной.

— Фэйт, а мы с вами тезки, — сообщила она. — Моя девичья фамилия — Иман, что означает «вера».

— Неужели?

И мы заговорили о языках. Через несколько минут я поняла, что Джо права. С этой женщиной стоило познакомиться. Надеюсь, Рон тоже это поймет — когда-нибудь. Оглядываясь вокруг, я наблюдала демонстрацию дурных манер — все жевали с открытым ртом, потому что никак не могли прервать беседу, но никто не придавал значения таким мелочам, как будто так и надо. Даже Рон невольно, слово за слово, заговорил с мужем Сабы, Хабибом.

А потом я заметила Джо — с пирогом в руках она сновала из столовой в гостиную и обратно, проверяя, у всех ли достаточно еды, не забыт ли кто, не скучает ли. Садиг, наливая кофе, произнес несколько слов, на что Джейк с улыбкой кивнул, а Крис расхохотался. Энджи, помогая Джо, обходила гостей, вот она задержалась поболтать с Акилой и Сабой. Джо подошла к нам с Диной, уютно забившимся в уголок. Потом присоединилась и Энджи, втиснувшись поближе к дочери. Приобняла ее и сказала:

— Ну, Джо, ты сделала это. Собрала кусочки мозаики, разбросанные по всему свету. — Посмотрела на меня, на Дину, вновь на Джо. — В следующем году в это же время?

Я видела, как слезинка упала на ломтик пирога в тарелке Джо.

— Джо! Ты плачешь!

— Все хорошо, — произнесла Дина. — Она просто решила подсластить пирог.