Поздний февральский вечер. Замороженное окно блестит желтоватым светом кухонной лампочки. Павел Федорович Гомонов – профессор культурологии – сидит на кухне и перебирает гречневую крупу.

На душе у него тяжко: обиженный им любимый студент – Степа Коловаров – нагрубил ему и разорвал свой студенческий билет.

Павел Федорович весь вечер ждал Степиного телефонного звонка, но уже время позднее, и надежды на примирение нет.

«Сколько, однако ж, вложишь в эту шантрапу, а поди ж ты, никакого тебе эффекта! – думает профессор, вылавливая на столе черную крупинку. – Поди объясни ему, что надо свой город знать! А ведь не понимает, злится! Что ж остается-то? Только расстаться, а сколько вместе говорено-то, переговорено. Что ж это он такое себе навоображал, что и я его понимать перестал?»

Степа Коловаров, приезжий, был взят под опеку профессора из-за своей самобытности и всегдашнего желания записывать за Павлом Федоровичем его длинные и важные монологи. Не важно, что в этих монологах перескакивал профессор с пятого на десятое, важно то, что Степу он видел всегда с блокнотом и ручкой наготове.

«Купился я, что ли, на услужливость, но как же можно не знать таких простых вещей!» – сокрушается Павел Федорович и все еще с надеждой смотрит на телефон.

Живет он один давно – дочка редко навещает, а жены у профессора то появляются, то пропадают.

Одна отдушина – Степа, да вот обидел его Павел Федорович, поставил ему неудовлетворительно, а теперь мучается. Благо бы знал он, что Степа ответить не сможет, но ведь был в нем уверен…

Крупа уже засыпана в кипящую воду, а мысли профессора до слез, до отчаяния насквозь продирают. Как страшно разочарование!

Да и все можно было бы простить, но хамство, с которым Степа рвал билет и обзывал профессора крысой, грызет сердце.

Да если бы и позвонил Степа ему, что было бы? Гордость и обида захлестывают, и поди объявись сейчас студент, точно высказал бы Павел Федорович ему всю правду в глаза.

На лестничной площадке послышалось поскрипывание и кислые вздохи, легкий топот, а затем бряканье – как будто железной банки.

Профессор прислушался и подошел к входной двери, заглянул в глазок. На площадке света не было, но кто-то прикуривал, слышалось щелканье зажигалки и сплевывание.

Профессор не решался открывать дверь, хотя начинал понимать, кто за ней стоит. И, поняв это, решил ни за что не открывать, пока Степа сам не позвонит. Пошел на кухню, сел и раскрыл газету, пытаясь вчитаться в большую статью.

Каша шипела на плите; за дверью шуршало и позвякивало.

Ожидание еще больше разозлило профессора, и он стал говорить сам с собой:

– Да что он там возится, негодяй! Пришел – так заходи, и нечего топтаться под дверью! Ведь прощу же и так! Нет, торчит, идиот!

Пауза затягивалась. Уже и каша поспела, и положил себе профессор ее в тарелочку, молоком залил.

В дверь постучали. Профессор, стараясь не шаркать, прошел к двери и спросил:

– Кто там?

Никто не ответил. Павел Федорович вслушивался.

«Да что он дурачится, – думал он, – мстит мне, что ли?»

– Степа, это ты? – спросил громко профессор.

Ответа все еще не было. Тогда Павел Федорович скинул цепочку и повернул рычажок замка.

В дверях стоял Степа и бессмысленно смотрел сквозь разбитые очки: треснули оба стекла так, что казалось, что глаза выехали за середину стекол и выглядывали – сбоку один, и у носа другой. Степу качнуло.

Никто из разругавшихся не начинал объяснений.

Стояли они так с минуту, потом Степа развернулся и, покачиваясь, стал спускаться по лестнице.

– Куда ты, дурак?! – только и сообразил сказать вслед профессор, чувствуя холодноватый ветерок в рваных тапочках.

Дверь в парадной нарочито тихо прикрылась.

– Издевается! – вскликнул Павел Федорович и посмотрел на часы. – Второй час ночи!

Профессор доел кашу и прилег, но сон не шел, он то ложился, то вставал и изредка поглядывал в окно, все еще надеясь увидеть фигуру любимого студента.

– Чертова бестолочь! – бубнил он. – Надо было его завести в квартиру! Стояли, как два истукана! Да он еще и пьян, наверное!

Незаметно для себя профессор задремал.

С дивана его столкнул сильнейший звонок в дверь. Он вскочил и подлетел к двери. За нею стоял все тот же Степа, в руке он держал оторванную от телефонного аппарата трубку, прижимая ее к уху, и как будто внимательно слушал.

– Да заходи ты, дурень! – сказал профессор и придвинул Степу так, чтобы закрылась дверь.

Степа сел в прихожей, достал из куртки пачку папирос, выдул одну папиросу, продул другую уже нормально и закурил.

– Есть будешь? – спросил профессор и метнулся на кухню, – сегодня у нас каша с молоком.

Степа согласно качнулся вперед и подавился дымом, закашлялся.

– Павел Федорович, – заговорил он корявым голосом, – простите вы меня за это самое!

Извинившись, Степа прошел, не раздеваясь, на кухню и сел напротив профессора.

– Но вы неправы! – скорбно утвердил Степа. – Вы неправы в самом важном вопросе!

– Степа, давай кушай, завтра разберемся! Давай завтра! – пытался успокоить студента Павел Федорович.

Степа опять согласно качнулся и опять закашлялся.

– Знаете, – сказал он вдруг, взмахивая ложкой, – а ведь я любил вас той самой, этой самой!

Проглотив кашу и выпив чая, он теперь замолчал.

Профессор говорить с ним в таком состоянии не собирался и все ждал удобного случая, чтобы уложить парня на диван: пусть проспится.

Степа согрелся и стал зевать.

– Иди спать, сынок, – сказал профессор.

– А вот здесь вы дважды неправы! – ответил ему Степа.

И тут же пулеметом выпалил ответ на тот самый вопрос, на который не ответил на экзамене. Причем рассказал с такими красками и со смаком, что Павел Федорович понял: Степа это все и раньше знал.

Когда студент закончил, на глазах профессора выступили слезы.

Степа сказал:

– Вот она, любовь, а вы говорите – обидно! Обидно кому? Если б я не знал, так и не знал бы…

– Но зачем, Степа? – утыкаясь взглядом в морозное окно, задал вопрос Павел Федорович.

Степа встал и пошел в прихожую.

– А что для вас важнее? – спросил он.

Входная дверь хлопнула.

Профессор тер пальцем щеку в том самом месте, где засыхала слеза…