43 года истории рейха между войной 1870–1871 гг. и Первой мировой войной образуют единый период, если смотреть с внешней стороны. В этот период времени не изменились нисколько ни немецкие границы, ни конституция Германии, не было ни войны, ни революции, и в истории Германского Рейха эти 43 года образуют не только наиболее продолжительный период, но также и самый стабильный. Но при ближайшем рассмотрении эти 43 года всё же распадаются на два отчетливо различных этапа: эпоха Бисмарка до 1890 года и эпоха Вильгельма (или кайзеровский период) после 1890 года. Если обобщать, то в первый период, во время Бисмарка, внутренняя политика была большей частью неудачной и противоречивой, а внешняя политика — очень благоразумной и мирной. Во время Вильгельма все было наоборот. Внутриполитически это была почти что эпоха обретенного единства, однако внешнеполитически она шла авантюристическим курсом, который и привёл к катастрофе. Конечно же, следует добавить, что как раз внешняя политика во время Вильгельма сопровождалась всеобщим национальным одобрением.

Период правления Бисмарка в Германии, после того как прошло опьянение победой и основанием рейха, с точки зрения настроя общества был несчастливым. Период Вильгельма напротив был вплоть до Первой мировой войны счастливым временем. Частично причины этого были совершенно просто экономическими. Со времени экономического краха 1873 и даже еще и после периода Бисмарка, до 1895 года, по всей Европе и в том числе в Германии царила стагнация или рецессия, в то время как с 1895 до 1914 года был период почти постоянного экономического бума. Мы на собственном опыте и сегодня еще испытываем, что политический настрой в стране собственно гораздо более зависит от экономики, чем от политики, хотя в несоциалистических странах политика ни в коем случае не определяет экономику. Но Бисмарку как раз не повезло, что почти все его время было периодом экономического застоя; Вильгельму II. сопутствовала удача в том, что в его время вплоть до войны — и в определенном смысле и во время войны — был экономический подъём. Впрочем, с этим связано еще кое-что иное. Во времена Бисмарка еще было стремление на Запад, постоянное переселение из аграрных старопрусских областей в западные индустриальные области. Отсюда за двадцать лет правления Бисмарка более миллиона немцев переселились в Америку. После его отставки с поста канцлера переселение немцев снизилось и в конце концов почти полностью прекратилось. Немцы теперь и на родине находили полную занятость, а их труд стал лучше оплачиваться.

Но все эти обстоятельства, которые относятся к делу и которые следует назвать, представляются мне не моей темой, поскольку Германский Рейх (который с момента своего рождения был смертельно болен, как однажды написал историк Артур Розенберг) в своих экономических обстоятельствах и во внутренней политике ни разу не потерпел крах, а произошло это в его внешнеполитическом положении и в его внешней политике.

Тем не менее, в этом месте следует привести некоторые замечания относительно внутренней политики эпохи Бисмарка, которые, как сказано, создали много несчастий. Бисмарк внутриполитически построил свое основание рейха на компромиссе консерваторов с либералами, которые одновременно были националистами. Правда, его «министерство кризисов» в Пруссии начало свою деятельность с тяжелого конфликта между правительством и либералами; но Бисмарк с самого начала имел в виду соглашение со своими противниками и он верил, что сможет прийти с ними к почётному миру. Это должно было основываться на двойной основе, тем что он, во-первых, удовлетворит национальные стремления либералов, а они, во-вторых, после примирения будут участвовать во внутренней политике рейха. Бисмарк лично был консервативным монархистом. Но конституционный компромисс, на котором покоился рейх, предусматривал полупарламентскую монархию, и политический компромисс, которого он желал при основании рейха, была прочной коалицией консерваторов и национальных либералов. «Железный канцлер» с 1867 до 1879 года в основном из консервативных предпосылок проводил либеральную политику с либералами; в конце он зашел столь далеко, что хотел ввести в прусское правительство одного из них, ганноверца Бенигсена, возможно даже как вице-премьер-министра. Это не получилось. Тем не менее: Бисмарк честно провел свой либеральный период. Что он не предусмотрел, это было то, что компромисс с национал-либералами после 1871 года не ограничивался внутренним удовлетворением.

Примерно к моменту основания рейха Бисмарк совершенно неожиданно обнаружил себя противостоящим двум совершенно новым политическим партиям и силам, с которыми он не придумал ничего лучшего, кроме как вести войну на уничтожение — и которую он проиграл. Это были центристы и социал-демократы. Обе партии были основаны примерно в то же время, что и рейх, так что они были истинными партиями рейха. Бисмарк несправедливо называл их врагами рейха.

Он основывал свою теорию враждебности этих партий к рейху на их международных связях. Центр был партией немецких католиков, а католическая церковь была и является и сейчас бесспорно международным явлением. Центр со своей стороны как раз в то время был сильно ориентирован на Рим — называли это бранным словом «ультрамонтан», поскольку они так сказать через горы смотрели на Рим. Но самым интересным у центра на долгое время было совершенно иное. Все другие немецкие партии были партиями классовыми: консерваторы — партия аристократии, либералы — партия в то время сильно поднимавшейся буржуазии, социал-демократы, которые теперь добавились к ним, были сначала чисто рабочей партией. Центр же, напротив, не был связан ни с каким классом, он включал в себя все классы: была повсюду католическая аристократия, даже высшая аристократия, была сильная католическая буржуазия, и естественно были католики-рабочие. Центр пытался интегрировать в себя все эти классы и внутри решить их противоречия. Это было новым. Этот центр был партией такого типа, какого еще не было до того в Германии и в Европе: народной партией. Это интересно потому, поскольку в настоящее время нами управляют практически только лишь такие партии. Прежде всего, партия центра несомненно является историческим предшественником сегодняшнего христианско-демократического союза.

Как раз этот характер центра, его перекрывающая классы структура вызывали тревогу у Бисмарка. Он знал, как обходиться с классами, и сам совершенно осознанно был представителем своего класса прусских юнкеров. Для него было естественным заключать компромиссы с другими классами и классовыми партиями. Но партия, которая не представляла никакого класса, казалась ему государством в государстве, «врагом рейха»; и в семидесятые годы он пытался — в отличие от того, как он вёл себя с либералами в шестидесятые годы — не привести центр к миру путём борьбы, а уничтожить его, разгромить.

Это ему не удалось. Центр с самого начала был сильной партией, и в семидесятые годы, во время так называемой культурной борьбы (как была названа война Бисмарка против центра на уничтожение) он стал еще сильнее.

В случае социал-демократов этот отличительный признак отсутствовал. Социал-демократы образовывали классовую партию, и Бисмарк в целом понимал, что рабочий класс, четвертое сословие, тоже политически формируется и хочет участвовать в разговоре, защищать свои интересы. В шестидесятые годы он дружелюбно общался с Лассалем, отцом-основателем социал-демократии, даже строил определенные политические планы, из которых однако затем ничего не вышло. Что раздражало Бисмарка в социал-демократии, это был не её классовый характер, а в первую очередь её интернациональный настрой и, во-вторых, что еще важнее, её в то время еще революционная направленность.

Социал-демократы при основании были революционной партией, которая в речах производила много шума и открыто заявляла, что она желает совершенно другое общество, совершенно другое государство. Врагами рейха по этой причине они не были. Свою революцию они хотели провести вполне в рамках Германского Рейха. Но у Бисмарка было глубокое отвращение к революции, которое он принес с собой из 1848 года, и от которого не мог избавиться на протяжении всей жизни. Он желал классового общества, он хотел общества, в котором его класс — компромиссным образом совместно с либеральной буржуазией — был бы ведущим. Возможно, при известных условиях он был бы готов включить в государствообразующий компромисс также и рабочий класс. Но революции он боялся и ненавидел её.

И таким образом Бисмарк с 1878 года вёл беспощадную борьбу против социал-демократов. «Закон против угрожающих обществу устремлений социал-демократии» предусматривал ужасные вещи: выдворение её вождей — не из Германии, но из их теперешних мест обитания, — запрет социал-демократических объединений, собраний, печатных изданий, газет. Во второй половине времени правления Бисмарка социал-демократия существовала в лучшем случае еще полулегально. Она реально преследовалась. Хотя она могла участвовать в выборах в рейхстаг, вести предвыборную борьбу и быть представленной в рейхстаге. На эти конституционные права Бисмарк не покушался. Но всё остальное было для СДПГ запрещено. И всё же: удивительно неудержимым образом социал-демократия во время этих преследований от выборов к выборам становилась всё сильнее. Это было одно из мрачных облаков на политическом небосклоне, которые висели на нем во время правления Бисмарка. Бисмарку не удалось разделаться с СДПГ, но он никогда не прекращал бороться с ней. Совсем уже к концу он хотел обострить борьбу даже вплоть до полного запрета и высылки руководителей социал-демократии из рейха. Из этого тогда ничего не вышло.

Разумеется, он пытался победить социал-демократов также конструктивными методами. В восьмидесятые годы — годы преследований социалистов — были заложены основы немецкой политики социального страхования: в 1883 году страхование по болезни, в 1884 году страхование от несчастного случая, в 1889 страхование по инвалидности. Тогда это была неслыханно смелая и новая политика. Нигде не было ничего подобного — только в Германии. Поэтому Бисмарка почитают как отца современного немецкого социального государства, и в действительности в социальной политике Германия всё время вплоть до конца рейха шла впереди других стран — и идет еще и сегодня. Но Бисмарк рассматривал эту политику как часть своей борьбы против социал-демократии. Он надеялся увести рабочих от социал-демократов тем, что он улучшал их социальное положение с помощью государства. Это ему не удалось. Рабочие принимали социально-политические благодеяния, но они не давали себя подкупить. Они оставались социал-демократами.

К этому можно здесь добавить еще нечто иное, а именно то, что Бисмарк вообще во второй половине своего периода правления, с 1979 года, пытался политически непосредственно соответствовать экономическим интересам различных немецких классов. В 1879 году он основал «Картель производящих сословий», то есть союз между сельским хозяйством и крупной промышленностью. Введением защитных таможен он обеим группам сделал одолжение. Можно сказать, что он — почти что немного по-марксистки — пытался оформить рейх как единое целое не только политически, но и социально-политически.

Этот рейх уже к концу эпохи Бисмарка проявил свою двойственную внутри-политическую природу, которая также продолжает действовать вплоть до нашего времени в Федеративной Республике. Наряду с партиями возникли объединения. Союз фермеров, правда, возник лишь после отставки Бисмарка, в 1893 году, как организация преимущественно земледельцев к востоку от Эльбы. Это была вообще-то внутренняя коалиция между крупными аграриями и малоземельными крестьянами. Но уже до того существовали центральное объединение немецких промышленников, союз тяжелой промышленности; ганзейский союз ориентированной на экспорт легкой промышленности, в котором также активно участвовали финансовые организации и банки; и наконец, профессиональные союзы, которые совершенно независимо от социал-демократической партии старались непосредственно улучшить положение рабочего класса в экономической области — не посредством политической революции, а через совместную борьбу за лучшие условия работы и жизни, прежде всего за более высокую заработную плату. И это всё также относится к тому, на что Бисмарк повлиял во внутренней политике.

При всем этом внутриполитический настрой во всё время правления Бисмарка оставался несчастливым и раздраженным, и это было так не только из-за экономического застоя, но также и из-за политики Бисмарка, и возможно еще более из-за стиля бисмарковской политики. Бисмарк никогда не был политиком обходительным, дипломатичным, он редко достигал триумфа посредством любезности, и озлобленность, которая к концу его жизни, после его отставки, полностью овладела им, отчетливо проявилась уже в час его величайшего триумфа, в январе 1871 года («несколько раз у меня возникало настоятельное желание стать бомбой, чтобы всё здание целиком превратилось в руины», — писал он через три дня после провозглашения кайзера своей жене из Версаля). Предполагают, что у Бисмарка уже тогда было чувство, что он перескочил за свою собственную цель, которой достиг в 1867 году; что своим союзом с национализмом он будет унесен слишком далеко и достигнет нечто такого, что не сможет функционировать и вероятно не сможет удержаться надолго. Глубокий пессимизм, с которым Бисмарк смотрит на свою работу в период после основания рейха, очевиден, и он основывается как на внутреннем, так и на внешнем положении рейха.

Внутриполитически ему отравляла жизнь его непрекращающаяся борьба с партиями и с рейхстагом. В 1867 году он с определенной заносчивостью призвал рейхстаг (тогда еще только северогерманский): «Давайте усадим Германию, так сказать, в седло! Она уже сможет скакать». В 1883 году он, печально цитируя самого себя, недвусмысленно отказывается от этих своих слов: «Этот народ не может скакать!… Я говорю это без горечи и совершенно спокойно: будущее Германии я вижу в черном цвете» (письмо к Роону). Автор письма имеет в виду внутреннее, а не внешнее. Во внешнем же ему всё время докучает «кошмар коалиций» — «то, что миллионы штыков в основном имеют противоположную направленность — в центр Европы, что мы находимся в центре Европы и уже вследствие своего географического положения, а кроме того и вследствие всей европейской истории преимущественно являемся мишенью коалиций других держав» (речь в рейхстаге в 1882 году). Кто-то сказал ему: «У Вас кошмар коалиций!» Он ответил на это: «Этот вид кошмара будет оставаться для немецкого министра еще долго, а возможно и всегда, весьма обоснованным».

Однако сомнительно, действительно ли обоснованный страх Бисмарка перед вражескими коалициями имел только лишь географические и исторические причины. Скорее он был внешнеполитическим. Проясним себе, в чём состояло великое изменение, которое произвёл Бисмарк основанием рейха в 1870–1871 гг. и которое позже английский премьер-министр Дизраэли уже тогда назвал «немецкой революцией». До того времени населенный немцами центр Европы всегда был областью множества малых, средних и пары больших государств, которые были слабо связаны друг с другом (и с другими европейскими странами) и которых их соседям в общем и в целом нечего было бояться. Нельзя сказать, что Германский Союз в течение полувека с 1815 до 1866 года когда-либо представлял угрозу преобладающей коалиции европейских великих держав и зависимых от них стран. Но теперь на их месте неожиданно стояло сплоченное, большое, очень сильное, очень милитаризованное государство. На месте большой губки или большой, многоскладчатой полимерной прослойки, которая мягко амортизировала Среднюю Европу от внешних сил, оказался так сказать бетонный блок — вызывающий страх бетонный блок, из которого торчало очень много пушечных стволов. И это превращение — вызывающее восторг у немецких националистов, но вызывающее опасения у остальной Европы — произошло в войне, в которой новая немецкая великая держава проявила как огромную силу, так и несомненно определенную грубую жёсткость. Немецко-французская война 1870–1871 гг. не велась и не была окончена с разумной умеренностью, как прусско-австрийская война 1866 года. В особенности аннексией Эльзас-Лотарингии Бисмарк так сказать сотворил для Германского Рейха заклятого врага в лице Франции. Бисмарк сам очень скоро высказал на этот счёт нечто весьма примечательное, что малоизвестно. Уже в августе 1871 года он доверительно сообщил именно тогдашнему французскому поверенному в делах в Берлине, что он тотчас же подтвердил в Париже документами: «Мы начали с ошибки, тем, что отобрали у вас Эльзас-Лотарингию, если мир должен быть длительным. Потому что для нас эти провинции представляют затруднение, Польшу с Францией за нею». Так что он знал, что делает. Почему же он все же это сделал? Об этом еще и теперь гадают историки. Немецкое национальное желание, старонемецкий, лишь за 200 лет до того аннексированный Францией Эльзас вернуть «домой в рейх» вряд ли было мотивом Бисмарка. Бисмарк никогда не идентифицировал свой новый Германский Рейх со старой империей, центр которой был вовсе не в Пруссии.

Сильнее был военный аргумент. Крепости Страсбург и Метц были для военных ключом к новым южнонемецким областям Германского Рейха. Но обычно Бисмарк заботился о том, чтобы не привлекать военные аргументы. Если в этот раз он это сделал, то вероятно потому, что он в любом случае ожидал от французов войны-реванша — «Чего они нам никогда не простят, это нашей победы», сказал он в 1871 году несколько раз — и под углом точки зрения ожидания войны военный образ мыслей и для него приобрел больший вес. Можно сказать, что в первые после 1871 годы кошмаром Бисмарка меньше были коалиции, чем угроза французского реванша. Это проявилось при первом внешнеполитическом кризисе рейха Бисмарка. В 1875 году Франция, которая очень быстро оправилась от войны и от репараций, существенно увеличила свою армию. В ответ на это Германский Рейх тотчас же, даже если вначале и неофициально, ввёл угрожаемое положение. Некая берлинская газета появилась с передовой статьёй «Война на пороге?»

Бисмарк всегда отрицал, что он в действительности хотел второй, превентивной войны против вновь усиливающейся Франции. Это вполне правдоподобно. Для него речь шла скорее о предотвращении французского военного реванша, которого опасались, о запугивании. Но тут произошло нечто неожиданное. Англия и Россия никаким образом не вмешивались в войну 1870 года. Россия тогда даже приняла весьма благожелательный нейтралитет в отношении Пруссии и возникающего Германского Рейха. Но теперь Англия и Россия вмешались в Берлине. Они объявили, что не будут безучастно наблюдать дальнейшего ослабления Франции. Впервые проявилась как бы тень будущей Первой мировой войны: та возможная коалиция между Францией, Англией и Россией, которую Германский Рейх несмотря на всю свою силу по человеческим меркам не смог превзойти и под удар которой он подставился, когда он перешёл за пределы достигнутого в 1871 году.

Бисмарк был глубоко оскорблён: при всех своих угрожающих жестах он имел в виду оборону, а не нападение, и он реагировал с глубоким, в том числе с личным ожесточением в отношении правивших тогда английских и русских государственных деятелей. В особенности это касалось русского канцлера Горчакова. Важнее нечто иное: лишь с момента «Кризиса войны на пороге» в 1875 году «кошмар» французского реванша сменился для Бисмарка «кошмаром» коалиций. И лишь с этого времени можно говорить об активной мирной политике Бисмарка — политике, которая отождествляла интересы Германского Рейха с предотвращением войны между европейскими великими державами. Это та политика, которая ныне составляет славу Бисмарка. Но заслуживает глубокого размышления то, что и ему не удалось уберечь Германский Рейх от опасных конфликтов.

Основы своей мирной политики Бисмарк изложил в знаменитом предписании Киссингеру от 1877 года, в котором ключевым было: «Картина, которая мне представляется: не какие-либо приобретения территорий, но такая политическая ситуация, в которой все державы, кроме Франции, нуждаются в нас, и вследствие своих отношений друг с другом по возможности воздерживаются от коалиций против нас». К этому еще подстрочное примечание: оно касается двух слов: «кроме Франции». Еще в 1860 году Бисмарк в письме к своему тогдашнему наставнику Леопольду фон Герлаху писал, что несмотря на все сомнения, он должен держать открытой возможность совместных действий также и с Францией, «поскольку нельзя играть в шахматы, когда из 64 клеток на доске 16 являются запретными». Теперь же он принимает это ограничение как неизбежное. Поистине ужасная помеха, если призадуматься.

В остальном политика Бисмарка означала гораздо более существенный отказ. Её можно сформулировать в пяти пунктах:

1. Отказ от какого бы то ни было территориального приращения в Европе.

2. В связи с этим подавление всех экспансионистских устремлений в Германии, в особенности великогерманских устремлений.

3. Постоянное развенчание иллюзий о возможности присоединения всех «неспасенных» немцев, которые с момента образования рейха остались исключенными из него, в особенности австрийских и балтийских немцев.

4. Категорическое неучастие в заокеанской колониальной политике остальных европейских держав. Это напротив должно было служить тому, чтобы эти державы отвлечь вовне, «на периферию» и удержать их от коалиций против европейского центра.

5. Если необходимо, активное предотвращение войн внутри Европы, в том числе и когда Германский Рейх не участвует непосредственно или не является заинтересованной стороной. Германский Рейх должен был играть роль свинцового груза внутри Европы, если представить её в образе сверхустойчивой игрушки «ваньки-встаньки». Это основывается на том знании, что европейским войнам всегда присуща тенденция к расширению.

В целом чрезвычайно респектабельная мирная политика, и такая, что в Германском Рейхе после ухода Бисмарка она никогда так и не нашла последователя. Впрочем, нельзя сказать, что она в своё время стала популярной в Германии. «Всемирно-политическая» динамика Германии Вильгельма II., ревизионизм Веймарской республики и захватническая политика Гитлера возбуждали совсем иной восторг. Но действительно исключительным является то, что и самому Бисмарку, при всём его желании и величайшем политическом мастерстве не удалось удержать свой Германский Рейх от опасных конфликтов. В этом отношении как раз история периода правления Бисмарка приводит к мысли, что его рейх с самого начала был несчастливым учреждением, возможно таким, которое невозможно было спасти. Всем последователям Бисмарка можно приписать определенные ошибки, которых можно было бы избежать. Но нельзя представить себе другого человека, который бы лучше, чем Бисмарк после 1871 года сохранял, консолидировал и хотел сделать своих соседей прочными составными частями европейской системы государств, по возможности незаменимыми. Если в конце концов и ему это не удалось — то может быть, ошибка была заложена в самом существе предмета?

Первые три пункта своей уточненной, представленной выше внешнеполитической программы Бисмарк проводил железной рукой, невзирая на сильное недовольство и сопротивление. От четвёртого — воздержания от колониальных захватов — он сам в 1884–1885 гг. на время отступил. Но ничто не имело таких роковых последствий, как величайший триумф его пятого пункта программы — предотвращение войны посредством кризисного управления — на Берлинском конгрессе в 1878 году. С него начинается, как отчетливо можно видеть в ретроспективе, дорога Германского Рейха в Первую мировую войну.

Обратимся сначала к враждебной программе Бисмарка колониальной политике, хотя она относится к более позднему времени, поскольку с ней легче разобраться: это редкий эпизод без обнаруживаемых последствий на длительном отрезке времени.

В 1884 и 1885 году четыре больших африканских области, в которых уже до того существовали частные торговые колонии немецких предпринимателей, были официально объявлены Бисмарком находящимися под защитой Германского Рейха: Того, Камерун, Германская Восточная Африка и Германская Юго-Западная Африка. Факт как таковой является несомненным. Но относительно мотивов Бисмарка единства в рядах историков не было никогда. Ганс-Ульрих Велер, который представил на эту тему объёмное исследование, обобщил их в определении «социал-империализм». При этом он смог сослаться в этом отношении на самого Бисмарка, когда Бисмарк в январе 1885 года обратился к немецкому послу в Лондоне (который из-за германо-английских трений, что принесла с собой новая колониальная политика, нисколько не был в восторге от этой ситуации). Он писал послу, что колониальный вопрос «по причинам внутренней политики» становится вопросом жизни. Но по сути это заменяет одну загадку другой: что это были за «причины внутренней политики»? Велер представляет целый пакет возможных внутриполитических мотивов: экономическая депрессия, особенно обострившаяся как раз после 1882 года, «колониальный дурман» в общественном мнении как предполагаемый выход из ситуации, определенная боязнь попасть к шапочному разбору в отношении сокращения неподеленных областей Африки, также предвыборная борьба 1884 года, и наконец бросающееся в глаза совпадение по времени колониальной политики с равным образом новой политикой социального страхования, в общем и целом — потребность при ослаблении триумфальных чувств от происшедшего более чем за десять лет до этого основания рейха создать новый национальный фактор объединения.

Для меня более убедителен другой мотив, который Велер приводит лишь как «побочный аспект». В соответствии с ним трения с Англией, которые принес с собой неожиданный поворот к колониальной политике, как раз намеренно искались Бисмарком в 1884–1885 гг., и притом по исключительно внутриполитической, даже по личной причине. Это делалось ввиду угрозы создания либерального «кабинета Гладстоуна» при кайзере Фридрихе III. По свидетельству позднейшего рейхсканцлера Бюлова сын Бисмарка Герберт доверил ему следующую информацию: «Когда мы вступили на путь колониальной политики, кронпринц еще не был болен, и мы должны были рассчитывать на длительное правление, при котором доминировало бы английское влияние. Чтобы предотвратить это, следовало внедрить колониальную политику, которая в любой момент времени могла вызвать конфликты с Англией». Существует также ещё более определенное — правда, еще менее прямо выраженное — высказывание самого Бисмарка в этом смысле. Если это объяснение соответствует действительности, то тогда «внутренние причины» для неожиданного поворота Бисмарка к колониальной политике становятся совершенно очевидными: с его помощью Бисмарк превентивно боролся за свое собственное положение. Прежде чем осуждать его за это, следует подумать о том, что он считал колониальные споры с Англией контролируемыми (как оказалось, по праву), однако самого себя — пожалуй с весомым правом на это — рассматривал как незаменимого.

Не будем забывать: Бисмарк никогда не был диктатором, никогда не был конституционным властелином. Он был прусским премьер-министром и немецким рейхсканцлером, которого всегда можно было уволить. То, что с начала кайзеровского рейха была почти двадцатилетняя «эпоха Бисмарка», это была конституционная аномалия, объяснимая только непредвиденным долголетием кайзера Вильгельма I. В своем собственном положении Бисмарк всегда зависел от того, что он всегда сохранял кайзера на своей стороне (будь это добровольно или же под давлением), что в заключение, после вступления на трон Вильгельма II. стало видно лишь отчетливее. Теперь же, в 1884 году, кайзер Вильгельм I. был уже очень стар. Следовало учитывать его естественный уход из жизни в любой момент. Однако кронпринц Фридрих, который тогда стал бы кайзером, был либералом, женатым на англичанке, на него оказывала влияние его жена, и он всегда совершенно открыто объявлял, что хочет проводить внутри страны более либеральную политику, а во внешней политике примыкать к Англии. Чтобы противодействовать этому, чтобы затруднить кайзеру, его, Бисмарка, замену на мыслящего совсем по-иному рейхсканцлера, Бисмарку требовалось антианглийское настроение в стране, и он его умышленно подогрел колониальной политикой, как мне представляется. В пользу такого толкования говорит также то, что Бисмарк в конце восьмидесятых неожиданно отказался от колониальной политики, когда старый кайзер против ожиданий прожил еще почти до своего 92-го дня рождения, в то время как кронпринц смертельно заболел. Тем самым угроза немецкого «кабинета Гладстоуна» была преодолена, положение Бисмарка обеспечено — и его интерес к немецким колониям угас столь же быстро, как он воспламенился. Наиболее известное высказывание Бисмарка против колониальной политики относится к 1888 году. Один из энтузиастов колоний посетил Бисмарка, расстелил перед ним большую карту Африки и указал ему, что за сокровища там находятся. Тогда Бисмарк сказал ему: «Ваша карта Африки конечно же очень хороша, но моя карта Африки находится в Европе. Вот здесь Россия, а вот здесь Франция, и мы посредине. Вот моя карта Африки».

«Социал-империалистические» стремления мировой державы в Германии вполне продолжали существовать, а широко распространяться они стали даже только лишь после отставки Бисмарка. Но сам Бисмарк в целом оставался человеком, воздерживающимся от приобретения колоний. Так вполне можно говорить о нём, несмотря на его оплошность в 1884–1885 годах. Он всегда подчёркивал: гонки в борьбе за колонии и за мировое господство не для Германии, мы не можем этого себе позволить, Германия должна быть удовлетворена, если она сможет обеспечить и обезопасить свое положение внутри Европы.

Всё же Германия Бисмарка очень скоро после предписания Киссингеру от 1877 года попала в затруднительную ситуацию во внутренних европейских делах. Произошло это вследствие длительного процесса на юго-восточной окраине Европы, которая в течение всего 19 столетия вызывала европейские кризисы. Это был медленный распад Османской Империи и стремление к отделению его христианской, населенной большей частью славянами части на Балканах.

Русские восприняли это антитурецкое освободительное движение балканских народов с двух точек зрения: во-первых, с идеологической, а именно с точки зрения начинавшегося в России панславистского движения, во-вторых, с державной: стремление к Средиземному морю. Русской целью всегда было в той или иной форме получить контроль над турецкими проливами, так чтобы российский флот мог пройти в Средиземное море, и чтобы одновременно английский флот, который тогда был главенствующим в Средиземном море, можно было бы не допускать в Черное море.

Идеология и державная политика вместе определили русско-турецкую войну 1877–1878 гг., в которой русские вытеснили турок из большей части их европейской империи и в заключение встали перед воротами Константинополя. Это привело к европейскому кризису. Как Австрия, которая всегда с Россией была в определенной конкуренции за турецкое наследство на Балканах, так и Англия, которая не желала впускать Россию в Средиземное море, угрожали обратить вспять результаты русско-турецкой войны. В этот затруднительный момент выступили Бисмарк и Германский Рейх. Уже в связи с предписанием Киссингеру рейхсканцлер сказал, что Германский Рейх должен играть роль свинцового груза в Европе, представляющей собой «ваньку-встаньку». Это означало, что он должен оказать свое существенное влияние, чтобы не оказаться втянутым в европейские кризисы, которые сами по себе не имели отношения к Германии, и таким образом по возможности также и в новую войну. Поэтому Бисмарк чувствовал себя обязанным в интересах Германии и в интересах европейского мира — которые он рассматривал совпадающими — вмешаться, чтобы попытаться предотвратить намечающуюся большую войну между Россией с одной стороны, и Англией с Австрией с другой стороны.

В связи с этим Бисмарк произнес свою знаменитую речь «честного посредника». Оно выказывает, если цитировать в общем, большую тактичную сдержанность и легкое отвращение, с которыми Бисмарк решился на такую роль европейского посредника и миротворца. А именно в своей речи в рейхстаге в 1878 году он сказал следующее: «Мирное посредничество я полагаю не таковым, что мы в случае различных точек зрения будем играть роль арбитра и скажем: вот так должно это быть, и за этим стоит сила Германского Рейха. Нет, я думаю скромнее, более подобно честному посреднику, который действительно хочет уладить дело. Я льщу себя надеждой, что при нынешних обстоятельствах мы сможем столь же достойно быть доверенным лицом между Англией и Россией, каким — я уверен в этом — мы являемся между Австрией и Россией, если сами они не могут примириться».

Это была очень осторожный способ, чтобы приступить к очень опасной задаче. Было ощущение, что Бисмарк видел себя втянутым в эту роль посредника насильственно, против его воли, что получилось из геополитического положения и от возросшей мощи Германского Рейха почти что неизбежно, и потому стало иметь фактически роковые последствия. Потому что Берлинский конгресс 1878 года, который сначала устранил угрозу войны и осуществил всеобщее урегулирование, в котором каждый чувствовал себя несколько неудовлетворенным, но также и несколько удовлетворенным, хотя и имел плодотворное воздействие для Европы последующих десятилетий, но на немецко-российские отношения он подействовал самым ужасным образом. Нам следует здесь отчасти обратиться мысленно к прошлому. С разделов Польши, и тем более с анти-наполеоновских освободительных войн у Пруссии были такие отношения с Россией, как сегодня у ГДР с Советским Союзом. Это было тесно связанное с Россией, более или менее зависимое от дружбы с ней (и дружба эта ему доставалась в изрядных дозах) государство, гораздо меньшее, как держава гораздо менее значительное, чем Россия, но в то же время очень для России полезное. Так выглядела столетняя, очень тесная политическая дружба между этими обеими странами. Затем наступили 1866 и 1870 годы. Россия тогда обеспечивала для Пруссии Бисмарка прикрытие с тыла, которое было ему нужно, чтобы рискнуть на войну с Австрией и позже на войну с Францией, а Германию смочь объединить под руководством Пруссии.

Русские основывались при этом на двух предпосылках. Во-первых, они исходили из того, что старая прусская дружба и приверженность будут сохраняться, что в свете того факта, что Германский Рейх тем временем будет направляться Пруссией, естественно могло быть только преимуществом. А во-вторых, они полагали, что они за своё поведение в 1866 и в 1870 годах имеют прямое право на получение непосредственной благодарности, ответной услуги.

Вместо этой ответной услуги Бисмарк сделал им теперь как раз то, что сам он в 1866 и в 1870 — не в последнюю очередь с помощью русских — столь мучительно избежал, а именно спор двух сторон он сделал предметом европейского конгресса. И на этом конгрессе завоевания русских были существенно сокращены.

Позже Бисмарк утверждал, что на Берлинском Конгрессе он играл роль дополнительного представителя русских, и наверняка ему должно было быть кстати по возможности смягчить то огромное разочарование, какое для русских означали результаты конгресса. Это ничего не меняет в том, что постановлениями конгресса он создал помеху России. Бисмарк отобрал у победоносной России часть плодов её победы и более того, одарил Австрию, которая вовсе не участвовала в борьбе и была постоянным соперником России на Балканах, незаслуженной компенсацией, а именно правом на оккупацию Боснии и Герцеговины. Следует понять, что русские проявили глубокое разочарование и глубокую досаду, и что в 1878 и в 1879 годах в русской прессе, а также и в русской дипломатии, даже в отношениях династий, стали заметными сильные антинемецкие и анти-бисмарковские тенденции. И раздраженный Бисмарк ответил в 1879 году союзом между Германским Рейхом и Австро-Венгрией.

Весьма серьезное коренное изменение! Тут уж можно почти что говорить об изменении на противоположную политики 1867 года. Тогда Бисмарк с прикрытием русских вышвырнул Австрию из Германии. Теперь же она снова была связана союзом с Германией — против России.

Возможно, что германо-австрийский союз не задумывался Бисмарком как длительное учреждение. Но именно в таковой он превратился. Потому что германо-австрийский союз как естественное следствие с течением времени вызвал появление русско-французского союза. Мы всё об этом знаем с момента появления в 1979 году большого исследования Джорджа Кеннанса: русско-французский альянс вовсе не был импровизацией девяностых годов. Он был — можно сказать: неудержимо — в процессе возникновения с заключения германо-австрийского союза 1879 года. Здесь его корни. Естественно, что положение обоих союзов было еще несколько двусмысленным. У России не было непосредственных конфликтов с Германией, у Франции не было непосредственных конфликтов с Австрией. Но Германия и Австрия были теперь союзниками. С этого момента как в России, так и во Франции возникла постоянно усиливавшаяся тенденция германо-австрийскому союзу противопоставить свой собственный длительный союз.

Бисмарк, пока он правил, с большим искусством оттягивал заключение этого союза. Но с искусством, которое в конце уже превращалось в акробатику. В 1881 году ему, несмотря на глубокое расстройство отношений между Петербургом и Берлином и длительную враждебность между Петербургом и Веной, удалось создать еще своего рода альянс между тремя странами: Союз Трех Императоров. Впрочем, с большими усилиями и при помощи несколько искусственных аргументов, тем, что он еще раз извлек старую обветшавшую идею монаршей солидарности против либерально-демократического Запада. Но Союз Трёх Императоров продержался только лишь шесть лет. Он был слишком искусственным, созданным совершенно вопреки естественному ходу дел. Насколько же вообще политике союзов Бисмарка в восьмидесятые годы часто было присуще виртуозное, почти легкомысленное…

Примерно в 1882 году Бисмарк создал еще один, не менее неестественный Союз, а именно германо-австро-итальянский Тройственный Союз. В обоих случаях речь шла о том, что два естественных противника при посредничестве Германии делались искусственными союзниками. Австрия и Италия из-за Трентино и Триеста, принадлежавших Австрии, но рассматривавшихся Италией как неотъемлемые итальянские области, именно были такими же естественными противниками, как Австрия и Россия — из-за турецкого наследия на Балканах.

Когда Союз Трёх Императоров в 1886 году распался, то Бисмарк совершил нечто собственно непозволительное. За спиной союзной Австрии он заключил с Россией тайный договор, который был прямо противопоставлен германо-австрийскому союзу: так называемый договор перестраховки. «Договор перестраховки» признавал господство России в Болгарии и обеспечивал благожелательный нейтралитет даже в случае захвата Константинополя Россией, так что он не только противоречил союзу с Австрией от 1879 года, но даже «честному посредничеству» Бисмарка на Берлинском Конгрессе. В оправдание Бисмарка говорили, что свои союзы восьмидесятых годов он заключал не с той целью, с какой они обыкновенно заключаются — а именно с целью грядущей войны — но что при помощи своей акробатической, противоречивой политики этих лет он как раз стремился такой войны избежать.

В этом ему следует отдать должное. В то время, как немецкий и австрийский Генеральные штабы в конце восьмидесятых годов уже старательно составляли планы превентивной войны против России, он писал начальнику военного совета при кайзере: «Наша политика имеет цель, чтобы, если это возможно, совершенно предотвратить войну, а если это не получится, все же её отсрочить. Ни в чем ином я сотрудничать не могу».

Можно процитировать еще много подобных, написанных в конце восьмидесятых годов только для служебного пользования и потому полностью заслуживающих доверия слов Бисмарка, чтобы подтвердить, что Бисмарк действительно идентифицировал интересы своего Германского Рейха с интересами европейского мира. Этого с такой решимостью не делал никто из его преемников, и позицию Бисмарка не обесценивает то, что она исходила из его глубокого пессимизма. («Если мы по воле Господа должны будем проиграть в следующей войне», — говорится в письме министру обороны от 1886 года, «то у меня нет сомнений, что наш победоносный противник будет применять любые средства, чтобы предотвратить то, чтобы мы когда-либо или даже в следующем поколении снова встали на ноги… после того, как эти державы увидели, как сильна единая Германия… Для сохранения теперешнего рейха мы не можем рассчитывать ни на одну неудачную военную кампанию»). Политика Бисмарка после основания рейха была единственной мирной политикой без ограничений, какую проводил Германский Рейх в период своего существования.

И всё же Бисмарк при величайшем мастерстве государственного деятеля и наилучших благородных замыслах не достиг в своё время того, чего он желал достичь. Он сам при основании Германского Рейха создал ему из великой державы Франции неудовлетворенного противника на длительный срок, так называемого «заклятого врага»; а своей политикой на Берлинском Конгрессе и после него проторил дорогу союзу между Францией и Россией. Одновременно Бисмарк допустил весьма близкие отношения с Австрией, что вполне предсказуемо содержало в себе будущие конфликты, хотя Бисмарк пытался этого избежать. Ведь в отличие от Германии Бисмарка Австрия не была удовлетворенной страной. Австрия желала, равно как и Россия, унаследовать европейскую часть Турции; тем самым был запрограммирован будущий конфликт между Австрией и Россией. Уже Германия Бисмарка против его внутреннего намерения была впутана в этот конфликт с 1878–1979 гг. и более не смогла от него освободиться. Как известно, этот конфликт в 1914 году послужил непосредственной причиной для развязывания Первой мировой войны. Но на заднем плане Первой мировой войны был другой конфликт, который породил не Бисмарк (несмотря на его антианглийскую политику в 1884–1885 гг.): конфликт между Германским Рейхом и Англией. Этот конфликт был результатом периода после Бисмарка и «мировой политики» Вильгельма II.