Король Бисмарк I

Политика под давлением успеха

1866: Пруссия у цели

1870: Несчастный случай и импровизация

В сознании немцев Бисмарк продолжает жить как основатель Империи. Бесконечно много спорили об этом прежде, и сейчас все еще спорят — было ли основание им Империи для Германии благом или несчастьем. В сравнении с этим примечательно мало задумывались над тем, было ли основание Империи для Пруссии плодотворным или пагубным; и это тем примечательнее, что сам Бисмарк без сомнения прежде всего рассматривал его с прусской точки зрения и проводил его в качестве мероприятия прусской политики.

Бисмарк не был немецким националистом — он был прусским государственным деятелем. Не только в ранние годы его политической деятельности, но и в годы, когда он был премьер-министром Пруссии, он не задумываясь говорил о "немецко-национальном надувательстве", и в 1866 году у него не было ни малейших национальных помыслов вести войну против большей части Германии вне пределов Пруссии, как и против Австрии. В одном из многих нервных споров с королем Вильгельмом I, которые предшествовали этой войне, однажды король в отчаянии вскричал: "Так что же, значит вы не немец?" Напротив же — всегда, когда он говорил о Пруссии, в голосе Бисмарка звучали сердечные нотки. "Одному богу известно, сколь долго еще должна существовать Пруссия", — написал он однажды в частном письме. "Но мне будет очень жаль, когда наступит её конец — бог мне свидетель".

И все же сам Бисмарк сделал более, чем кто-либо другой, чтобы Пруссия "кончилась" — не вследствие политической несостоятельности или неудач, а напротив (и в этом парадокс) — вследствие чрезмерного успеха. Он привел Пруссию на такую высоту, где она на длительный срок дышать не могла. Основанием Империи, которое превратило Пруссию в господствующую силу Германии, а Германию — в господствующую силу Европы, возможно он отчасти чересчур пришпорил Германию — об этом можно спорить; но бесспорно, что Пруссии он при этом привил смертельный микроб. В объединенной Германии Пруссия неизбежно мало-помалу теряла свою самостоятельность, свою идентичность и в конечном счете — свое существование. Она стала избыточной, аномалией в строительстве Империи; и в конце она стала жертвой потерпевшей крах немецкой мировой политики — политики, которую Пруссия в качестве Пруссии никогда не вела и даже не желала вести.

Историк Вальтер Буссманн отзывается так: "Когда Бисмарк объединился с национальной идеей, одной из движущих сил столетия, то он желал быть полезным прусскому государству, но в объективном смысле он одновременно служил делу национального государства — стремлениям своих политических противников". Можно сформулировать это еще острее: союз между прусской государственной идеей и немецкой национальной идеей был союзом между огнем и водой; и если дело выглядело так, будто сильный огонь мог превратить воду в пар, то в конце концов огонь был затушен водой. Основание Империи Бисмарком для современников выглядело как величайший триумф Пруссии; в конечном итоге это оказалось началом конца Пруссии. Тем не менее, конец не сделал триумф несостоявшимся. Мало какие из государств перешли к концу своего существования столь почетно, как Пруссия Бисмарка.

Пруссия Бисмарка — это пишется и читается так, будто является само собой разумеющимся; но будет хорошо, если при произнесении этих слов на мгновение приостановиться и удивиться. Это правда: Бисмарк действительно самостоятельно определял политику Пруссии с того момента, как стал премьер-министром — и что за политика это была! Но как же это стало возможно? Бисмарк ведь вовсе не был прусским правителем. Политические решения в Пруссии всегда принимались королями: Фридрихом Вильгельмом I и Фридрихом Великим совсем единолично; их преемниками с привлечением в определенной степени министров и советников. Но чтобы простой министр в течение лет и десятилетий определял прусскую политику, как если бы он был королем — уже в 1865 году английский министр иностранных дел Кларендон язвительно говорил о "короле Бисмарке I", — такого в Пруссии еще не бывало. Ни разу не было такого даже во времена наибольшего блеска Гарденберга — 1810–1815 годы, — чтобы совершенно лишенный мужества, подавленный, и вообще из всей династии самый нерешительный король  предоставил своему канцлеру свободы действий более, чем обычно.

Но Вильгельм I, король Бисмарка на всю жизнь, был гораздо более сильным властелином, чем Фридрих Вильгельм III, хотя титул "Великий", которым его внуки пытались наградить его посмертно, тем не менее никогда не пристал к нему. Но среди прусских королей он несомненно принадлежит к первому ряду. Можно назвать его вторым королем-солдатом Пруссии: душой и телом он был настоящим солдатом, опытным кадровым офицером. Благодаря ему была проведена войсковая реформа в Пруссии, без которой возможно войны Бисмарка прошли бы гораздо менее удачно и не столь гладко. В такой же степени личной заслугой короля является назначение на должность невзрачного, однако выдающегося и способного начальника Генерального Штаба Мольтке. Наконец, подчинение командования войсками Генеральному Штабу — это исключительно прусский рецепт успеха, который был введен при Вильгельме I, и он еще долго был передовым в военном деле. И кроме своей в целом более чем выдающейся военной компетентности Вильгельм I обладал еще крепким здравым смыслом, большим политическим жизненным опытом — когда он стал королем, ему было 64 года, — и сильным монархическим чувством собственного достоинства. Он был чем угодно, но только не призрачным королем, и что в таком случае он все же в течение всего своего неожиданно долгого правления (умер он лишь в 1888 году в возрасте 90 лет) будет стоять в тени своего гениального премьер-министра, а позже имперского канцлера — об этом он не думал и не гадал. Между Вильгельмом I и Бисмарком вовсе не было естественного сродства и человеческой симпатии. Еще незадолго до того, как он в час величайшей нужды сделал Бисмарка главным министром, король подчеркнул, что этот человек производит на него зловещее впечатление и наполняет его внутренним отвращением; а Бисмарк со своей стороны никогда не переставал говорить о нервном истощении, которое является результатом вечной борьбы с королем и вокруг короля.

Не следует упускать из вида эту постоянную борьбу при оценке деятельности Бисмарка. Она более, чем все иное объясняет важную тенденцию в политике Бисмарка как раз в первые богатые событиями и драматические восемь лет — в годы основания империи. Часто говорили о "бонапартизме" Бисмарка и в его политике между 1862 и 1871 годами находили наполеоновские черты. Несправедливо: Бисмарк ведь не был узурпатором и никогда не в мыслях у него не было поставить себя на место легитимного короля; "Революцию в Пруссии делают только короли", — сказал он как-то при случае. Но одно общее у него действительно было с Бонапартом: как и он, Бисмарк постоянно находился под давлением успеха — хотя и не шла речь о нелегитимном троне, как у того, но тем не менее о его собственном положении. Ведь король мог в любой момент отстранить его от должности — как это позже действительно сделал Вильгельм II, — а уж во врагах, работавших над его свержением (в том числе в тесном окружении короля), как и в конкурентах, полагавших, что могут делать его работу лучше него и охотно занявших бы место Бисмарка, никогда не было недостатка. Он постоянно должен был делать себя незаменимым; для этого ему нужны были постоянные кризисы (ведь на переправе коней не меняют) и постоянные успехи (ведь успешного министра не так легко увольняют). Это с одной стороны объясняет воинственность, с которой Бисмарк в его первые годы правления прямо-таки искал и обострял кризисы, а с другой стороны "осторожность часовщика" (удачное выражение биографа Бисмарка Людвига Райнерса), с которой он снова и снова поступал при решении своих задач. Но это объясняет еще кое-что важное: а именно навязчивое стремление к успеху, которое вынуждало Бисмарка не только пренебрегать принципами и быть неразборчивым в своих средствах, но и даже менять свои цели, в зависимости от того, какая из них обещала ему самый быстрый и самый гарантированный успех.

Сам Бисмарк в старости, когда работал над легендой о себе, представлял иногда это так, будто с самого начала был нацелен на основание Империи, а триумфальную сцену провозглашения кайзера в Версальском замке на всех своих прямых и окольных путях всегда держал так сказать перед внутренним взором как неколебимую конечную цель. Не может быть ничего более ложного. "Однообразие в делах никогда не было моей чертой", — говорил он сам. Какие цели он ставил в данный момент для прусской политики, зависело для него всегда от того, что в данный момент обещало успех. Например, ссылаясь на войну с Данией в 1864 году, в одной из речей он обстоятельно высказался так: "Я постоянно держался той точки зрения, что персональная уния (между Данией и Шлезвиг-Гольштейном) была лучше, чем то что существовало, что самостоятельный правитель был лучше, чем персональная уния, и что объединение с прусским государством было лучше, чем самостоятельный правитель. Что из этого было достижимо, на это могли бы ответить единственно лишь события". Точно так же было и в войне с Австрией и с Германией в 1866 и в войне с Францией в 1870 году: постановка цели каждый раз зависела от ее достижимости, а не наоборот. Можно прямо-таки назвать это секретом успехов Бисмарка: кто каждый раз ставит в качестве цели достижимое, тот может быть вполне спокоен, что он всегда достигнет своей цели. Разумеется, при этом существует опасность, что достигнутое в конце концов может оказаться не стоящим того, чтобы к нему стремиться. Что же касается основания Германской империи, то существует достаточно свидетельств того, что Бисмарк сам долго сомневался, стоящая ли это задача для Пруссии, и еще интереснее, чем её история, это меры, принимавшиеся Пруссией против опасностей, которые она содержала для Пруссии и которые он вполне видел. Но пришло время кратко представить историю прусского основания Империи Бисмарком, то есть историю Пруссии в чрезвычайно драматические годы с 1862 по 1871.

Своему назначению на должность прусского премьер-министра в сентябре 1862 года Бисмарк был обязан тяжелому конституционному конфликту, произошедшему между королем и парламентом из-за уже упомянутой военной реформы, которую начал продвигать сам король. Это была ситуация, подобная той, что двумя столетиями ранее в Англии привела к большой гражданской войне и в конце концов стоила королю Карлу I головы: король и парламент сражались за верховное право распоряжаться вооруженными силами. Ни одна из сторон не желала уступать. Вильгельм I, брошенный своими министрами на произвол судьбы, устрашаемый своей семьей ужасными картинами обезглавливания английского короля Карла I, намеревался уже отречься от престола, когда ему был предложен в качестве спасителя Бисмарк, ранее завоевавший известность своими речами как твердый монархический реакционер.

Нельзя не поддаться искушению и на мгновение подумать о том, как пошла бы дальше прусская история, если бы Вильгельм I в 1862 году действительно отрекся от престола, что он уже намеревался сделать. Его сын Фридрих III тогда правил бы не три месяца, как это было позже в действительности, а 26 лет. Фридрих III был либералом. Под влиянием своей политически весьма активной жены-англичанки он разрешил бы конституционный конфликт уступкой и сделал бы прусскую монархию парламентской монархией по английскому образцу. Пруссия превратилась бы в маленькую континентальную Англию. О Бисмарке при королевской чете Фридрихе и Виктории никто бы и не услышал. Весьма маловероятно, что управляемая парламентом Пруссия смогла бы объединить Германию при сопротивлении Франции, России, Австрии и немецких второстепенных государств, при поддержке только лишь немецких либералов и при симпатии Англии. Но вполне можно при этом представить себе, что Пруссия в этом случае существовала бы и поныне.

Это между делом: вернемся же к действительности. Бисмарк рекомендовал себя королю как его верный оруженосец, который будет охранять королевскую власть от господства парламента вплоть до эшафота. Он сделался для короля совершенно незаменимым. Но он не сделал никакого государственного переворота. Более того, конституционный конфликт он умно удерживал в состоянии равновесия в течение пяти лет, пока он наконец в совершенно изменившихся обстоятельствах он не был разрешен уступкой парламенту по существу, а королю по форме. Эти пять лет Бисмарк использовал для целого ряда смелых, рискованных и в целом непопулярных, а для короля тревожных, но точнейшим образом просчитанных и увенчанных блестящим успехом, связанных двумя краткими войнами внешнеполитических акций, конечным результатом которых были совершенно новая Пруссия и совершенно новая Германия.

Бисмарк с юных лет был последовательным консерватором, приверженцем системы Меттерниха и радикальным противником либерализма, национализма и революции 1848 года. В 1850 году, как мы уже видели, он защищал капитуляцию в Ольмюце, и как раз поэтому он вскоре после этого был назначен прусским посланником в бундестаг во Франкфурте, где оставался в течение восьми лет. Но в течение этих восьми лет он учился заново.

Бисмарк именно был не только консерватором, он был также типичным пруссаком, и он был реалистом. Как пруссак он был уязвлен надменной австрийской политикой эры Шварценберга, которой он противостоял во Франкфурте. Как реалист он видел, что разрыв между Австрией и Россией со времени Крымской войны был неизлечим и что старая европейская система все более подрывалась ревизионистской политикой Наполеона III. Свой вывод он сделал уже в 1856 году, "что в недалеком будущем мы должны будем сражаться за свое существование с Австрией", и что может стать возможным получить для этого благорасположенный нейтралитет России и Франции. Да, он пошел еще дальше. Борьба Пруссии с Австрией по необходимости будет происходить в Германии и за Германию — "В соответствии с политикой Вены Германия слишком тесна для нас обеих; мы обе распахиваем одну и ту же спорную пашню", — и в Германии Пруссии также нужны были товарищи по союзу. Как реалист Бисмарк осознавал, что германские правители никогда не станут ими. В 1859 году он заявил одному озадаченному интервьюеру, что у Пруссии в Германии только один истинный товарищ по союзу: немецкий народ.

Реалист в Бисмарке был именно сильнее консерватора. Как реалист он был готов пойти на соглашение и с национализмом, и даже с демократией.

Таковы были внешнеполитические представления и планы, с которыми Бисмарк в 1862 году вступил в свою должность, и спустя пять лет все они воплотились в реальность. Разумеется, причудливыми окольными путями.

Первой внешнеполитической акцией Бисмарка был акт саботажа. В 1863 году он сорвал попытку Австрии еще раз путем реформирования вдохнуть жизнь в Германский Союз, который Бисмарком мысленно уже был приговорен к смерти. Для этого было предназначено созванное Австрией собрание немецких государей, и оно состоялось с великой пышностью; но без участия Пруссии. Бисмарк в страшной борьбе убедил своего короля остаться в стороне, и поскольку собрание правителей без Пруссии не могло ничего решить, то оно закончилось безрезультатно. Тем самым впервые было открыто провозглашено австрийско-прусское противостояние в немецком вопросе. В этом вопросе обе державы были теперь открытыми врагами.

И несмотря на это — или как раз поэтому — в 1864 году они стали союзниками в войне против Дании, в которой борьба шла вокруг Шлезвиг-Гольштейна. Присоединение в то время принадлежавшего Дании Шлезвиг-Гольштейна был главным требованием немецкого национализма, как раз в качестве конкурентов в борьбе за Германию Австрия и Пруссия не могли обе не взяться за это дело, когда оно вдруг снова стало насущным. Уже в 1848 году дело доходило до вооруженных выступлений из-за Шлезвиг-Гольштейна. Конгресс государств в Лондоне тогда в конце концов решил, что Шлезвиг-Гольштейн должен оставаться в союзе с Данией, но только в персональной унии. Теперь же датский король умер, не оставив детей, различные наследники в Дании и в Шлезвиг-Гольштейне сделали персональную унию невозможной и Дания, не обращая более внимания на лондонский протокол, аннексировала Шлезвиг. Как государства, подписавшие лондонский протокол, Австрия и Пруссия в ответ на это выставили Дании ультиматум — отменить аннексию. 1-го февраля 1864 года началась война.

При атаке на Дюппелерские укрепления война дала прусской армии первую возможность продемонстрировать свое качество, восстановленное путем военной реформы короля Вильгельма. Но это было самое незначительное. В военном смысле в войне двух великих держав против маленькой Дании нельзя было добыть много славы. Трюк состоял в том, чтобы устранить вмешательство других великих держав, которыми были все подписавшие лондонский протокол, из которых в особенности Англия приняла сторону Дании. Удалось избежать интервенции, частично благодаря искусному сдерживанию Бисмарка. Он требовал (к вящему негодованию немецкого общественного мнения) — ни в коем случае не связывать тесно Шлезвиг-Гольштейн с Германией, а лишь строгого восстановления status quo — частично из-за упрямства, с которым Дания настаивала на противоречащей протоколу аннексии Шлезвига. Во всяком случае результат был таков, что Дания была вынуждена при молчаливом согласии всех государств уступить Шлезвиг-Гольштейн Австрии и Пруссии для совместного дальнейшего владения. Тем самым для Австрии не было достигнуто ничего полезного — что она должна была делать с изрядно от нее отдаленной землей Шлезвиг-Гольштейна? Для Пруссии же это не только была претензия на приобретение территории, но и прежде всего то, что более всего требовалось Бисмарку: яблоко раздора, из-за которого она в любой момент могла начать войну с Австрией.

Нельзя сказать, что он хотел этой войны при любых обстоятельствах. "К моей цели ведут множество путей", — выразился он позже. "Я должен выбирать их по порядку, причем самый опасный в последнюю очередь". Чего он хотел — так это роспуска Германского союза, который он расценивал как обременительные оковы для прусской политики, и неограниченного господства Пруссии в северной части Германии. Он был готов передать южную Германию под соответствующее австрийское господство. Если он мог достигнуть этой цели путем мирных переговоров с Австрией, то тем и лучше.

Разумеется, даже такого мирного соглашения о разделе Германии по реке Майн нельзя было получить без давления, и в течение двух лет между Датской войной и Немецкой войной Бисмарк неустанно работал над международной изоляцией Австрии. В России, с которой Австрия и без того находилась в постоянной конкуренции на Балканах, ему с этой целью было легко вести игру. С Францией дело было сложнее, поскольку у французского императора Наполеона III были свои планы. Он надеялся из войны между Австрией и Пруссией извлечь пользу для себя и в качестве цены за роль третейского судьи получить "компенсации" на левом берегу Рейна, возможно даже отодвинуть границу до Рейна. Дать согласие на это Бисмарк не мог и не желал, если он не хотел испортить отношения со своим вторым союзником, немецким национализмом; но он был вполне готов давать императору Наполеону смутные и сковывающие того надежды. Впрочем, Наполеон ожидал, что в австрийско-прусской войне проигравшей, которую он был готов спасти за высокую цену, будет Пруссия — ввиду соотношения размеров обеих противоборствующих сторон вовсе не безрассудное ожидание. Бисмарку также было ясно то, что война с Австрией может быть легко проиграна, по бумагам она даже так и должна была быть проиграна. Австрия все еще была большей и более сильной. Это заставляло его медлить, как и его общее нерасположение к войне, которое в основном основывалось на том, что в войне политика всегда находится в опасности быть отодвинута на второй план военными соображениями. Хотя Бисмарк никогда не боялся войны как крайнего средства политики, но всегда старался по возможности её избежать. Это относится к войне 1866 года и в ещё большей степени к войне 1870 года.

В противоположность к 1870, в 1866 году у него все же были цели, которых нельзя было достигнуть без военного риска и угрозы войны, и угроза войны придала мирным предложениям, сделанным им Австрии, силу убедительности. Трижды между Пруссией и Австрией происходило нечто, что можно назвать мирными переговорами перед войной: в Шёнбрунне в 1864 году, в Гаштайне в 1865 и еще раз совсем незадолго до начала войны в 1866 году в Вене ("миссия Габленца"). Только лишь в Гаштайне был по крайней мере достигнут частичный результат — раздел Шлезвиг-Гольштейна: Шлезвиг отходил под прусское, а Гольштейн под австрийское управление. Но обеим сторонам было ясно, что это означало в лучшем случае перемирие, но не мир. Ведь в действительности события разворачивались не по поводу деления Шлезвиг-Гольштейна, а вокруг раздела Германии между Австрией и Пруссией. Австрия для этого была готова гораздо меньше, поскольку Бисмарк в своей борьбе за Германию все время сотрудничал с националистами и с демократами — соглашение, которого Австрия по всей своей природе не могла повторить. Уже в своих переговорах с Австрией Бисмарк требовал избрания немецкого парламента по равному для всех избирательному праву. Правда, парламент должен был быть с ограниченными полномочиями: важные вопросы внешней и военной политики должны были решаться на юге Австрией, а на севере Пруссией. Однако свободно избранный всегерманский парламент, которого требовал Бисмарк, даже если бы в выборах могли участвовать австрийские немцы, означал революцию, а требование соглашения с революционными силами, да к тому же еще под угрозой войны, Австрия восприняла как неприемлемое. В конце концов Австрия первая потеряла терпение и провела мобилизацию. Вопрос "кто виноват в войне" 1866 года таким образом остается открытым. Определенно известно лишь одно: в больших политических спорных вопросах, которые в конце концов привели к войне, Пруссия была нападающей стороной, а Австрия защитником существующего положения дел. В самой же войне Пруссия осталась победительницей: победительницей по причине внезапности.

"Мир рушится!", — воскликнул папский кардинал-секретарь, когда он прочел сообщение, что Пруссия 3-го июля 1866 года в величайшем сражении столетия под Кёниггрецем наголову разбила объединенные войска Австрии и Саксонии. Что имело большее значение: для императора Наполеона III под Кёниггрецем также обрушился мир. Вся его политика была построена на вероятности поражения Пруссии: тогда он спасет Пруссию от окончательного крушения и получит за это свою цену. Через победу Пруссии он, и с ним вся политическая Франция, почувствовал себя в определенной степени обманутым, и это объясняет возникновение удивительного лозунга: "Месть за Садова" ("Садова"  — французское обозначение для сражения под Кёниггрецем), который во французской политике после 1866 года превратился во всеобщий девиз. Французско-прусское соглашение до 1866 года — всегда бывшее соглашением с задними мыслями с обеих сторон — теперь в любом случае одним ударом было закончено. Наполеон бросился в объятия к Пруссии-победительнице.

Он публично объявил свое вооруженное мирное посредничество и отправил своих посланников в прусскую ставку. Положение победителя под Кёниггрецем неожиданно стало тем самым чрезвычайно угрожающим: если он отклонит французское посредничество, ему будет грозить непредсказуемая война на два фронта; если он его примет, это будет ему стоить территориальных уступок по Рейну — и симпатий немецких националистов. Единственным выходом был немедленный мир с Австрией.

Бисмарк выбрал этот выход, и результатом для Австрии стало заключение самого, пожалуй, великодушного мира из всех, что заключались между победителями и побежденными: никаких уступок территорий, никаких контрибуций, немедленный возврат военнопленных, немедленный уход из всех оккупированных территорий. Настоять на таком мире стоило Бисмарку немалых пререканий с его королем, которые привели его на грань самоубийства. Ему не удалось убедить короля в необходимости "столь постыдного мира". Но в конце концов он смог настоять на своем. На всем его совершенно удивительном жизненном пути этот кризис, произошедший в последние дни июля 1866 года в моравском замке Никольсбург, был одним из самых значительных.

Не менее великодушными были мирные договоры с южно-немецкими государствами, которые все сражались на стороне Австрии против Пруссии и проиграли: им тоже не пришлось (за одним незначительным исключением в Гессен-Дармштадте) ни отдавать территории, ни платить контрибуции, и они тоже остались неоккупированными. От них потребовали только военного союза с Пруссией — и он был с легкостью одобрен. В остальном же они теперь стали впервые и единственный раз в своей истории независимыми, полностью суверенными государствами. У них не было больше, как до 1806 года, Священной Римской империи германской нации, как крыши над головой, и равным образом у них не было Германского Союза, как с 1815 года. Объединение в новый "Южно-германский Союз" было бы им, если бы пожелали, недвусмысленно позволено, но обычая к такому объединению у них не было. То, что об австрийском владычестве на юге Германии больше не было речи, могло быть для них только правильным.

И тем решительнее действовал Бисмарк в Северной Германии. Ведь расширить Пруссию в Северной Германии собственно и было целью Бисмарка в войне, и это он воплотил теперь в жизнь радикальными аннексиями. Шлезвиг-Гольштейн, Ганновер, Курфюршество Гессен ("Кургессен") и Гессен-Нассау — все стали прусскими провинциями. До той поры свободный город Франкфурт, с которым впрочем единственным из оккупированных территорий во время войны обращались жестоко (под угрозой разграбления была наложена огромная контрибуция, бургомистр покончил жизнь самоубийством), тоже был присоединен к Пруссии. Пруссия теперь достигла наибольшего и окончательного расширения во всей своей столь богатой на завоевания и приобретения территорий истории. В своих государственных границах она заключала почти всю северную Германию, и в целом следует отдать ей должное, что она хорошо усвоила огромные аннексии. Еще раз — в последний раз — доказали свою состоятельность её прежняя территориальная эластичность, её талант — любую "потенциальную Пруссию" сделать приемлемой через прусское правление путем хорошего управления, крепкой законности и расчетливой терпимости. Только в Ганновере еще в течение десятилетий сохранялась оппозиция династии Вельфов.

Собственно, это соответствовало прусскому стилю — проделать всю эту работу и вобрать в себя оставшиеся северо-немецкие земли и земельки; но не могла же Пруссия столь же легко аннексировать своих партнеров по союзу — Мекленбург, Ольденбург, Ганзейские города и множество малых государств Тюрингии. Что же касается Саксонии, которая в списке аннексий Бисмарка стояла в первых рядах, то для нее Австрия в мирном договоре обусловила пощаду: Саксония смело сражалась вместе с Австрией под Кёниггрецем и потеряла много крови. Возможно, для Пруссии было бы мудрее просто оставить в покое Саксонию и северо-немецкие малые государства; в крайнем случае потребовать от них, как и от южных немцев, заключения союзных договоров. Они не могли стать опасными для большой Пруссии 1866 года; многие из них были теперь только лишь вкраплениями в территорию Пруссии. Но ведь Бисмарк вошел в союз с немецким национализмом. Он должен был что-то предложить немецким националистам, что они могли бы рассматривать по крайней мере как плату за объединение Германии. Кроме того, он обещал им свободно избранный немецкий парламент — немецкий, вовсе не прусский. Демократизировать Пруссию — это было последнее, к чему он был бы готов. Он был обречен на какой-то выход из положения и он придумал Северо-Германский Союз.

Северо-Германский Союз был достопримечательным образованием. Пруссия одна после аннексий 1866 года насчитывала 24 миллиона жителей, все остальные 22 члена Северо-Германского Союза вместе насчитывали шесть миллионов. Некий прусский либерал говорил о "совместном проживании собаки со своими блохами". Тем не менее, номинально 22 малыша были равны одному великану, поскольку Северо-Германский Союз был союзом государств. Но он получил "рейхстаг", избранный на всей территории Союза по всеобщему равному избирательному праву, — парламент со значительными законодательными и бюджетными правами; таким образом это было союзное государство. Также оно должно было представлять собой такую структуру, в которую когда-нибудь, когда того потребует ход событий, могли бы быть включены южно-немецкие государства. Сама же Пруссия однако при всех обстоятельствах должна была оставаться неизменяемой, такой, какой она была. Задача квадратуры круга.

Сам Бисмарк казалось при этом ясно понимает, что он предпринял нечто противоречивое. "По форме следует больше придерживаться союза государств, однако на практике надо придать ему свойства федеративного государства гибкими, не бросающимися в глаза, но всеобъемлющими формулировками", — говорится в его инструкциях по разработке конституции Северо-Германского Союза. Как это должно произойти, остается открытым. Чувствуется, что сам Бисмарк на этот раз не полностью и не ясно представлял, чего он собственно хочет. Он допускал (в остальных случаях это было совершенно не в его духе) что его набросок конституции будет изменен избранным осенью 1866 года Северо-Германским рейхстагом не менее, чем в 40 пунктах, и между ними в наиглавнейшем: в наброске Бисмарка "Бундесканцлер" должен был быть не более, чем прусским посланником при бундесрате, пост, который был предназначен связанному указаниями высокопоставленному чиновнику. Окончательно принятая конституция сделала канцлера Союза ответственным руководителем всей политики Союза, что заставило Бисмарка самого принять этот пост. С тех пор у него было две должности: он одновременно был прусским премьер-министром и бундесканцлером Северо-Германского Союза. Спустя четыре года бундесканцлер превратился в рейхсканцлера Германской Империи — и самое позднее при этом стало ясно, что из обеих должностей пост канцлера стал наиболее важным, и что Бисмарк, сам того не желая и полностью этого не осознавая, что он сделал, фактически подчинил Пруссию империи.

Северо-Германский Союз еще не назывался "рейхом", то есть "империей" (хотя у него уже был северо-германский "рейхстаг"), а прусский король в качестве главы Северо-Германского Союза еще не был кайзером, а был он не персонифицированным существительным среднего рода, "президиумом" . Эти "не бросающиеся в глаза, но всеобъемлющие формулировки" скрывали еще в до некоторой степени факт, что каждый житель Пруссии с этого момента как бы имел два гражданства: меньшее, прусское и большее, северо-германское (четырьмя годами позже — германское). Он избирал два парламента: прусский ландтаг по трехклассному избирательному праву и северо-германский (позже германский) рейхстаг по всеобщему равному избирательному праву. Когда он исполнял свой воинский долг, то он служил в двух армиях: в прусской армии и в союзном войске, в котором прусская армия была лишь составной частью, хотя и самой большой. И самое интересное — контроль над действиями войск по конституции Северо-Германского Союза был теперь не у прусского ландтага, а у рейхстага — возможно, это был самый явный признак того, что Пруссия в действительности намеревалась войти в более крупную политическую единицу. Ведь чем же была теперь Пруссия, если она не могла более сама определять величину своей армии?

До тех пор, пока Пруссия оставалась в Северо-Германском Союзе, все это еще более-менее сносно маскировалось небывалым фактическим перевесом Пруссии над её меньшими партнерами. Однако когда однажды присоединились бы и южно-немецкие государства, едва ли это смогло оставаться далее скрытым; и перевес Пруссии был бы тогда заметно меньшим. Конечно же, Пруссия и тогда будет все еще оставаться самым крупным немецким отдельным государством в теперь существенно большем целом. И это большее целое, а не сама Пруссия больше, будет вырабатывать важнейшие законы, по которым будет регулироваться жизнь отдельных составных единиц, и проводить внешнеполитические решения, от которых будет зависеть судьба государств — в том числе и государства Пруссия. В конце пути, на который вступил Бисмарк основанием Северо-Германского Союза, мог быть только конец прусской самостоятельности и растворение Пруссии в Германии.

Можно быть абсолютно уверенным, что Бисмарк не желал этого — по меньшей мере до тех пор не желал, пока не смог увидеть, что в его руках это превратилось в действительность. Что он это ясно предвидел, на то в сохранившихся его высказываниях нет никаких доказательств. Но существует множество высказываний между 1866 и 1870 годами, из которых можно заключить, что он не торопился распространять немецкое объединение за пределы Северо-Германского Союза, и часто при этом возникает чувство, что у него при этих размышлениях также было нехорошо на душе; какой-то инстинкт заставлял его оттягивать этот процесс. Стали известными его инструкции прусскому посланнику в Мюнхене, написанные в 1869 году: "То, что немецкое объединение будет ускорено насильственными событиями, я считаю вполне вероятным. Но совсем другой вопрос — это призвание вызвать насильственную катастрофу, и ответственность за выбор момента. Преднамеренное, основанное только на субъективных оценках вмешательство в развитие истории всегда приводило только к стряхиванию на землю незрелых плодов; а то, что немецкое единство в данный момент является незрелым плодом, на мой взгляд, очевидно… Мы можем перевести часы вперед, но время от этого не будет идти быстрее, а способность ждать, пока не разовьются нужные отношения, является необходимым условием практической политики". Это не речь немецкого националистического энтузиаста. И тем не менее это высказывание позволяет заглянуть в причины, по которым Бисмарк с таким философским хладнокровием был склонен отложить расширение Северо-Германского Союза на неопределенный срок. Когда королевский министр двора Шляйниц сказал ему: "Мы никогда не должны заходить далее, чем позволяют наши запасы прусского офицерства", то Бисмарк ответил ему так: "Я не могу говорить этого публично, но это основная мысль всей моей политики". Если это действительно было так, то тогда даже Северо-Германский Союз уже был первым шагом за пределы этой политики, и становится понятным, что Бисмарка страшила мысль о втором и более масштабном шаге.

Как и всегда — представление о том, что Бисмарк в годы, предшествовавшие 1870, планомерно работал над войной с Францией и связанным с ней основанием империи, это легенда, хотя он сам в старости над этой легендой поработал. В глаза бросается контраст его политики до и после 1866 года: прежде была почти изнурительная активность, постоянное осознанное устремление на кризис, обострение и решение, и ясная цель. После 1866 года — подчеркнутое выжидание и смирение, повторяющееся смягчение угрожающих кризисов, и отчетливая внутренняя нерешительность перед приближающимся объединением Северной и Южной Германий. В 1867 году Бисмарк покончил с намечавшейся угрозой войны с Францией из-за Люксембурга путем заключения чрезвычайно непопулярного среди немецких националистов компромисса, включавшего в себя отступление Пруссии. В 1869 году он отклонил запрос Бадена на вступление в Северо-Германский Союз, поскольку видел в нем ненужную провокацию Франции. И кандидатура на наследование испанского трона из побочной линии династии Гогенцоллернов, на которую он уговорил короля в начале 1870 года, была — что можно с уверенностью видеть из детальных исследований, которые теперь на протяжении столетия переворачивают каждый камешек истории, — ни в коем случае не провокацией войны со стороны Бисмарка, а скорее средством отвратить Францию от войны. Бисмарк говорил об "испанском родничке мира", который он хотел оставить открытым. Собственно Испания никогда не могла быть угрозой для Франции; однако — так рассчитывал Бисмарк — небезопасная Испания за спиной должна слегка охладить пыл французской партии войны, которая в годы, предшествовавшие 1870, жаждала "Мести за Садова" и работала над заключением союза с Австрией и Италией. В этом случае Бисмарк решился на войну лишь в самый последний момент, когда Франция, избыточно реагируя на события, оставила ему выбор только между войной и унижением. И даже тогда он оставил объявление войны Франции.

Бисмарк не стремился к войне 1870–1871 гг., в отличие от войн 1864 и 1866 года, ни разу он предусмотрительно не смирялся с её неизбежностью, для него она была катастрофой и импровизацией, и на несколько месяцев она ускользнула от его политического контроля. Война, начавшаяся как поединок чести между династиями Гогенцоллернов и Бонапартов, превратилась в немецко-французскую народную войну. Стихийная национальная ненависть, которая при этом выплеснула наружу с обеих сторон, питалась скорее воспоминаниями о временах первого Наполеона, чем причинами войны в 1870 году. Это был новый, ужасающий для Бисмарка феномен: внезапно между собой сражались не государства, как в 1864 и в 1866 годах, а народы. Сдержать это национальное извержение с обеих сторон стало теперь проблемой Бисмарка, и следует рассматривать на этом фоне как основание империи, так и его условия мира, в особенности также насильственное отторжение Эльзаса и Лотарингии в пользу только что основанной Германской Империи. Оба события связаны друг с другом. Оба были для Бисмарка мерами предосторожности против французской войны с целью реванша, которого он с уверенностью ожидал в будущем от подогретого в нынешней войне французского национального духа. И примечательно то, что при этом решение об аннексии Эльзаса и Лотарингии даже предшествовало решению об основании империи. Почти что можно сказать так, что одно тянуло за собой другое.

В 1867 году, во время люксембургского кризиса, Бисмарк еще отклонял аннексию Эльзаса со словами, которые нынче звучат пророчески: "Если Пруссия победит", — говорил он, "к чему это приведет? Если к тому же завоевать Эльзас, то его придется удерживать, а в конце концов французы снова найдут союзников, и тогда дело будет скверным!" Тем не менее интересно, что он уже тогда так сказать автоматически ставил рядом победу над Францией и аннексию Эльзаса (о Лотарингии тогда речи не было). Он всегда был убежден, что Франция не смирится с поражением, и убеждение его укрепилось, когда война из кабинетной превратилась в народную. Но если опасаться французской войны с целью реванша, то тогда слабым местом прусской обороны была южная Германия. Бисмарк охотно цитировал высказывание короля Вюртемберга из прошлого: "Пока Страсбург является выходными воротами для постоянно вооруженной державы, мне следует опасаться, что моя страна будет наводнена иноземными войсками, прежде чем ко мне … сможет прийти помощь". Страсбург Бисмарк теперь часто называл "ключом к нашему дому", и если, как ему теперь казалось неизбежным, Франция надолго становилась врагом, то этот ключ от дома он конечно же хотел держать в своем собственном кармане. Но этот карман по географическим причинам не мог быть прусским карманом. Чтобы прусские войска могли находиться в Эльзас-Лотарингии, они должны быть там по поручению немцев. Для аннексии Эльзаса и Лотарингии — так одно тянуло за собой другое — Бисмарку была нужна объединенная Германия.

Но это требовалось ему также и для того, чтобы самому обезопаситься от южно-немецких государств. Ни в Баварии, ни в Вюртемберге, и еще менее в Гессен-Дармштадте при начале войны 1870 года монархи и правительства не были склонны тотчас же исполнить свои союзные обязательства по отношению к Пруссии. Только лишь стихийный взрыв ненависти к французам (но не любви к Пруссии) со стороны их народов в конце концов принудил их к этому. Бисмарк хотел в случае повторения ситуации не зависеть ни от шаткой союзнической верности южно-немецких монархов, ни от настроения народа южной Германии. Но в таком случае ему пришлось покориться неприятной необходимости и пойти теперь существенно дальше, чем позволяли резервы прусского офицерства: он должен был расширить Северо-Германский Союз до всегерманского союзного государства, даже если это означало уменьшение прусского преобладания и новую пищу для угрожающе вспыхнувшего повсюду немецкого национализма. При этом главной потребностью Бисмарка было направить немецкий национализм в определенное русло, так сказать, заткнуть ему рот и не дать ему реальной силы. Немецкий национализм был для Бисмарка полезным союзником Пруссии; он вовсе не был сам по себе. Если теперь обстоятельства вынуждали его объединять Германию, то все же он одновременно продолжал думать о том, чтобы не объединить её слишком тесно. Внутри новой Германии должно было остаться достаточно места для отдельных государств, чтобы не слишком уменьшить перевес Пруссии. Уже при основании Северо-Германского Союза Бисмарк однажды записал: "мы" (Пруссия) сделали бы "хорошее дело", если бы по отношению к неотвратимому союзно-государственному элементу новой структуры государственно-союзное не слишком проявлялось на заднем плане. При основании империи в 1871 году он думал об этом еще более скрупулезнее.

Отсюда его почти ревностная предупредительность в вопросе особых и привилегированных прав, которые энергично требовали южно-немецкие государства в раздельных переговорах, проводившихся с ними в Версале. Естественно, они все видели, что это присоединение в результате будет означать потерю суверенитета, и они противились этому инстинктом самосохранения каждого символа государственности. Бисмарк считал это только верным: чем больше самостоятельности южно-немецких государств останется в грядущем немецком государстве, тем больше может быть самостоятельности и у Пруссии — и тем самым её перевес снова станет значимым. Он согласился почти на все требования южно-немецких переговорщиков; в особенности Бавария осталась номинально почти суверенным государством с собственной армией и собственной дипломатической службой. Все это приводило к возмущению немецких националистов: они считали, что для немецкого единства Бисмарк мог бы выбить гораздо больше. Но как раз этого он не хотел. Он хотел состояния равновесия, в основе своей все же нечто среднего между союзным государством и союзом государств; Германии, достаточно единой, чтобы в случае войны надежно сплотиться; и достаточно разобщенной, чтобы в состоянии мира быть все еще различимой на отдельные государства, среди которых Пруссия была бы самой большой и могущественной, задающей тон.

Что в конце концов получилось из переговоров в Версале в качестве практического результата, собственно говоря, не было воодушевляющим: расширение Северо-Германского Союза, которое вместе с тем означало ослабление союзнических отношений. Можно было почти что говорить о тесном северо-германском и о рыхлом всенемецком союзе, если глянуть только на конституционно-политические результаты. Те же, кто радовался действительно объединенной Германии, состроили недовольную мину. "Девица уродлива, но жениться придется", — заявил национально-либеральный депутат Ласкер в Северо-Германском рейхстаге. Но тут у Бисмарка возникла гениальная мысль, чтобы подсластить пилюлю: он окрестил "уродливую девицу", которую произвел на свет, старинным именем "Германская Империя" (»Deutsches Reich «), а из безличного "президиума" бундесрата, который означал прусского короля, он сделал "германского императора" (кайзера).

"Кайзер и Рейх" — это были понятия, заставлявшие сердца биться сильнее; и в то же время они одним выстрелом убивали сразу много зайцев. Ведь это были старые требования франкфуртского национального собрания 1848 года; в этом отношении демократические националисты того времени должны были бы чувствовать себя удовлетворенными, что они теперь воплотились в жизнь. Но они с самого начала вовсе не были демократическими и национальными идеями: стародавняя Священная Римская Империя Германской Нации всегда была аморфным объединением княжеств, чем угодно, только не национальным государством, а кайзер (император) избирался князьями, но не народом. И еще теперь Бисмарк жестко следил за тем, чтобы корона императора была предложена его королю его же коллегами-монархами (баварского короля он просто подкупил для этого). Северо-Германский рейхстаг должен был только лишь скромно просить короля не отвергать предложение германских правителей. Таким образом "Кайзер и Рейх" удовлетворили как демократов, так и князей. Но кроме того, это затронуло романтическую струну во всеобщем народном чувстве — возможно, лучше сказать так: "Ударил колокол". Новое, прозаическое и несколько противоречивое прусско-германское государственное образование получило ауру величественного тысячелетнего прошлого, оно предстало как возрождение овеянного легендами рейха саксонцев и кайзера из династии Штауфенов . И наконец титул кайзера, который отныне должен был носить прусский король, подчеркивал первенствующее место Пруссии в новой империи, которое Бисмарк безусловно хотел сохранить за ней.

Гениально — но одновременно парадоксально! Пруссия в качестве основателя империи: это было, если рассматривать в исторической ретроспективе, почти столь же фантастическим действом, как Лютер в качестве папы римского. Ведь вспомним только: прусское королевство вообще смогло возникнуть только потому, что "Пруссия", Восточная Пруссия, принадлежала не Империи, а польской короне, и прусский король сначала мог называться только как король "в" Пруссии (Kцnig» in «PreuЯen). Позже, в качестве короля Пруссии (Kцnig» von «PreuЯen) он был вечной занозой в теле для Империи. В отличие от Австрии, которая глубоко укоренилась в историю Империи, выросла из Империи и никогда полностью не расставалась с имперской идеей, Пруссия скорее была противопоставлением, Анти-империей, в том числе по своей сути. Древний рейх, ветхий, к своему концу с едва различимыми государственными чертами, был универсальным европейским мифом со своими корнями в античном Риме. Пруссия была начищенной до блеска и новенькой, чистым государством разума без какого-либо исторического ореола святости, вполне государство среди государств, совершенно четко просчитанная государственная идея, продукт не средних веков, а Просвещения. То, что именно Пруссия однажды должна будет обновить империю — это в Пруссии классического периода любой посчитал бы за шутку.

Теперь, конечно же, кажется, будто лозунг "Кайзер и Рейх" в 1871 году был только лишь красивым, старонемецким романтическим и историзированным одеянием для немецкого буржуазного национального государства, в целом нового и современного. Но мы видели, что это было нечто большее: по меньшей мере отклонение от обычного национального государства, отвлекающий маневр, с помощью которого Бисмарк всем им — как властителям, так и буржуазным националистам, как южным, так и северным немцам, жителям Пруссии и жителям других земель — хотел угодить, при этом никому из них не давая полностью того, чего они жаждали — вот к чему он в действительности собственно стремился.

По крайней мере на мгновение это ему тоже удалось — за исключением одного: его собственного короля. Для старого Вильгельма I "Кайзер и Рейх" означали, как он буквально говорил, "кончину Пруссии". Он заранее говорил, что титул кайзера, который он должен будет нести впредь, затмит прусский королевский титул. В крайнем случае попробует стать "Кайзером Германии", так, как до этого он был королем Пруссии — стало быть, взойдет Германия в Пруссии вместо восхода Пруссии в Германии. Если же это было невозможно — "что для меня звание комедийного майора?" ("комедийными майорами",»Charaktermajore «называли капитанов, которые при увольнении получали звание майора в качестве утешительного приза). В последний момент он даже хотел сорвать провозглашение кайзера, говорил об отречении. ("Фриц  должен заняться делами. Он всей душой с новыми обстоятельствами. Но я ни на йоту не буду ими заниматься, а буду держаться за Пруссию"). Когда Бисмарк в конце концов его уговорил — за день до провозглашения кайзером — король сказал, прослезившись: "Завтра — самый несчастный день моей жизни. Мы будем хоронить прусское королевство".

Бисмарк в письме своей жене описал это как королевскую причуду, и подобным же образом рассматривали это и большинство историков: в лучшем случае как сентиментальную слабость старого человека по отношению к старому и отсталому. Так же смотрело тогда на это и большинство, в том числе большинство жителей Пруссии. Но старый король заглянул куда глубже, чем большинство людей. С провозглашением кайзера в Версале 18-го января 1871 года, день в день через 170 лет после коронации первого прусского короля в Кёнигсберге, началось долгое умирание Пруссии.