Биография Черчилля, написанная Себастьяном Хаффнером, считается среди знатоков блестяще рассказанной историей современности. Хаффнер: «Это мое любимое произведение».

«Юмор, которым Черчилль приправлял свои жесты и свои инициативы, виртуозность, с которой он разыгрывал то шарм, то гнев, снова и снова показывали его мастерство в той ужасной игре, в которой он участвовал… Уинстон Черчилль оставался для меня с начала до конца драмы великим мастером великого творения и великим художником великой истории».

Шарль де Голль.

 

Об этой книге

Сэр Уинстон Черчилль (1874–1965), представитель древнего английского аристократического рода, британский премьер–министр и лауреат Нобелевской премии по литературе, уже занимал мысли многих историков. И пожалуй, никто другой не был настолько предназначен к тому, чтобы заниматься жизнью Черчилля, как немецкий писатель Себастьян Хаффнер, который с 1938 до 1954 года жил в Лондоне в политической ссылке.

Черчилль, который уже в тридцатые годы стал сильнейшей политической фигурой Англии, во время Второй мировой войны превратился в своего рода живой символ национального сопротивления и в одного из великих героев антигитлеровской коалиции. Тем не менее, когда война закончилась, он смог среди союзников в плане договоренностей между Сталиным и Рузвельтом добиться успеха только в нескольких пунктах, а после поражения консерваторов на выборах в Англии ещё во время конференции в Потсдаме ушёл в отставку.

С 1946 года благодаря своему международному авторитету он дал важные импульсы для создания Североатлантического пакта и экономического и политического объединения Европы. Однако Хаффнер рисует портрет Черчилля не только как государственного деятеля, но также и как воина, поэта и любителя приключений. Мы видим человека во всех гранях его личности и политика, который причисляется к персонажам, олицетворяющим двадцатое столетие.

 

Автор

Себастьян Хаффнер (настоящее имя Раймунд Претцель) родился в Берлине 27 декабря 1907 года, защитил докторскую диссертацию по юриспруденции. Уже в двадцатые годы он работал в качестве журналиста и публиковал свои литературные произведения. В 1938 году вместе со своей возлюбленной еврейского происхождения он эмигрировал в Англию. В 1954 году он вернулся в Берлин и стал одним из самых влиятельных публицистов немецкой послевоенной истории. Умер 2 января 1999 года.

Избранные опубликованные книги: «Германия: Джекил и Хайд» («Germany: Jekyll and Hyde», 1942; немецкое издание 1996); «Преданная революция. Германия в 1918–1919 гг.» («Die verratene Revolution. Deutschland 1918/1919», 1970); «Заметки о Гитлере» («Anmerkungen zu Hitler», 1978), «Пруссия без легенд» («Preußen ohne Legende», 1979); «Размышления непостоянного избирателя» («Überlegungen eines Wechselwählers», 1980); «От Бисмарка к Гитлеру» («Von Bismarck zu Hitler», 1987); «История одного немца» («Geschichte eines Deutschen», 2000).

Опубликовано в издательстве Rowohlt Taschenbuch Verlag, Reinbek bei Hamburg, Ноябрь 2002

Copyright © 1967 by Rowohlt Taschenbuch Verlag GmbH, Reinbek bei Hamburg

ISBN 978–3-499–61354–8

© Перевод с немецкого языка: Кузьмин Б. Л., сентябрь 2014‑январь 2015

 

Отец и сын

«Чёрч» (Church) означает церковь, а «хилл» (Hill) — это холм. Фамилия Черчилль звучит в английском языке примерно так, как в немецком языке звучит фамилия «Кирхберг ": она говорит о поместном дворянстве. И Черчилли были поместными дворянами на юго–западе Англии до рубежа 17–18 веков, когда семья, или по крайней мере её побочная ветвь, поднялась до высшего дворянства. Это произошло благодаря выдающемуся отпрыску рода, который был рождён в 1650 году как Джон Черчилль и умер в 1722 году герцогом Мальборо, первым носившим это имя: персонаж из шекспировской драмы королей, придворный и гений, дипломат и государственный изменник, полководец и политический деятель.

В апогее своей жизни Мальборо был сердцем и душой колоссальной европейской войны коалиций, которая сломала господство Людовика XIV и которую книги по истории, сухо и несколько умаляя её значение, определяют как войну за испанское наследство. Эту войну почти что можно было назвать семейным делом Черчиллей. Джон Черчилль, герцог Мальборо, создавал коалиции и удерживал их от распада, он вёл войну политически и — на стороне принца Евгения — военными средствами; его брат Джордж командовал английским флотом, его брат Чарльз был лучшим из его подчинённых командиров; а блестящий генерал на другой стороне, Джеймс Фитцджеймс, герцог Бервик и маршал Франции, также был Черчиллем: внебрачный сын Арабеллы Черчилль, сестры великого Мальборо, и последнего короля из династии Стюартов, Якоба II.

Однако казалось, что с этой вспышкой военных талантов жизненная сила рода была надолго исчерпана. Черчилли были теперь высшей знатью, одной из пары сотен семей, которые владели и управляли Англией. Но английская история следующих полутора сотен лет не упоминает никого из них. Лишь в восьмидесятых годах 19 столетия Черчилль снова ворвался в историю, и именно, как не уставали замечать его современники, «как метеор». Это был лорд Рандольф Черчилль, третий сын седьмого герцога Мальборо и отец Уинстона Черчилля.

Чтобы избежать путаницы: английский устав о дворянстве иной, чем континентальный европейский. Только самый старший сын герцога (или князя, или графа) наследует «титул». Младшие сыновья хотя и имеют ещё титул лорда, однако уже снова носят семейную фамилию и заседают в нижней палате, не в палате лордов. Так что юридически они считаются уже гражданами, даже если с точки зрения общества, для посвящённых, вполне причислены к высшему дворянству — равно как и их сыновья, у которых вообще больше нет никакого титула. Таким образом становится понятно, что сын герцога Мальборо назывался лорд Рандольф Черчилль, а его сын просто мистер Уинстон Черчилль — до тех пор, пока в преклонном возрасте с получением ордена Подвязки он снова не заслужил личное дворянство и стал называться «сэр Уинстон Черчилль».

Вернёмся обратно к лорду Рандольфу. Его короткая, блестящая и гротескно–трагическая история затмевает жизнь его сына более, чем в одном смысле, и с неё должна начинаться любая биография Уинстона Черчилля.

У лорда Рандольфа с его великим предком Мальборо была одна общая черта: внезапно проявляющаяся, гениальная интуиция. Со времён великого Джона у него первого из Черчиллей снова была гениальность — но однако того рода гениальность, которая во многих изнеженных семьях проявляется снова лишь вместе с декадансом. Мальборо при глубокой, скрытой страстности внешне был сдержанным человеком, обворожительно учтивый, со сдержанным шармом, терпеливый, расчётливый и обладавший почти сверхчеловеческим упорством. Его потомок во всём был его противоположностью: необузданный, заносчивый и высокомерный, оскорбительный до грубости, при этом сам чрезвычайно обидчивый, сердечный, рыцарский до донкихотства, безрассудно отважный, да, безумно — «безумный малый», как говорят с определённым восхищением. Но многие говорили также о его «безумности» в буквальном, серьёзно осуждающем смысле: старая королева Виктория, например, в апогее его краткой славы совершенно серьёзно и сердито называла его «душевнобольным». Действительно, он умер в конце концов в состоянии помрачения разума. Было ему только лишь 45 лет.

«Безумный малый». В возрасте 24 лет после блестяще сданных экзаменов в Оксфорде его занесло во Францию, где он бездельничал и ожидал роспуска Палаты общин, куда должен был выставить свою кандидатуру. Там он встретил однажды одну из самых красивых женщин столетия — американку французско–шотландского происхождения с примесью индейской крови, Дженни Джером. В течение 48 часов он обручился с ней. Её отец был крепкий бизнесмен из Нью — Йорка, миллионер, но в то же время парвеню и эксцентричный человек. Семья Черчиллей пришла в ужас от предполагавшейся связи; в том числе и из–за отца Джером («эти американцы надменны, как дьявол»). Полгода спустя молодые люди всё же сочетались браком — в бюро записи актов гражданского состояния британского посольства в Париже. Ещё через семь месяцев на свет появился их первый сын — в дамском гардеробе замка Бленхайм, более чем величественной резиденции, которую некогда воздвиг великий Мальборо в качестве памятника. Дженни, несмотря на свою наступившую беременность, настояла на том, чтобы быть приглашённой туда на бал. Во время танца у неё наступили схватки. «По самому длинному коридору Европы» она устремилась в свою спальню, но дошла только до дамского гардероба. Там, между бархатных муфт, меховых шуб и шляп с перьями, у неё произошли стремительные роды. Было 30 ноября 1874 года, и сыном, которому она дала жизнь, был Уинстон Черчилль.

Полутора годами позже в высшем свете Лондона разыгрался скверный скандал, в центре которого стоял лорд Рандольф. Речь шла о замужней высокородной даме, которая стала возлюбленной сначала принца Уэльского (ставшего затем королём Эдуардом VII), но затем любовницей старшего брата лорда Рандольфа. Глубоко уязвлённый принц сделался теперь поборником пристойности и нравов, он настоял на двойном разводе и на женитьбе будущего герцога на даме. Лорд Рандольф, ожесточённый из–за возникших для его брата сложностей, заявил в обществе, что бракоразводный процесс неминуемо извлечёт на свет определённые письма, «которые вышли из–под пера его королевского высочества и ускользнули из его памяти».

После этого принц Уэльский вызвал его на дуэль. Лорд Рандольф заявил: он будет сражаться с любым представителем, которого соизволит назвать принц; против своего будущего монарха он не может поднять оружие. Принц: он больше не будет посещать ни одного дома, который принимает Черчиллей. Тут в качестве посредника выступил премьер–министр, мудрый старый Дизраэли. Он убедил старого герцога Мальборо отправиться в Ирландию на должность вице–короля, а своего буйного сына взять с собой в качестве личного секретаря. Ранее герцог отклонил предложение этого почётного назначения из–за огромных расходов, которые были связаны с должностью вице–короля. Теперь же он с сожалением принял предложение. Черчилли отправились в свою блистательную ссылку, и так вышло, что самыми ранними воспоминаниями маленького Уинстона Черчилля стали ирландские — воспоминания об ужасных шинфейнерах , о парадах и покушениях на убийство, о театре, который неожиданно сгорел, как раз когда он радостно предвкушал детское представление.

Но лорд Рандольф стал в Ирландии политиком. Прежде он был скорее тем, кого сегодня называют «плейбой»; Ирландия пробудила его политическое сознание. Когда он в 1879 году в возрасте тридцати лет вернулся в Лондон и снова занял свой пост в палате общин английского парламента, то он принёс с собой нечто, чего тогда не было ни у одного другого английского политика: концепцию, которой вплоть до сего дня питаются все консервативные партии Европы: «демократия тори».

Тогда большинству казалось, что надвигавшаяся демократия означает естественную смерть для любой консервативной аристократической и традиционной партии, и в 1880 году среди английских консерваторов царил глубокий пессимизм. Старого волшебника Дизраэли отправили в отставку, великий либерал Гладстоун снова был премьер–министром, и казалось, что со своим рецептом — постоянно расширять избирательное право (теперь могут уже выбирать шахтёры и подёнщики, немыслимо!) — он находится в положении, когда может обезвредить консерваторов, то есть партию богачей, аристократов и привилегированных, а либералов, партию буржуазии, прогресса, реформ сделать навечно правящей партией. Ведь почему должны шахтёры и подёнщики, а однажды пожалуй даже и фабричные рабочие, выбирать консерваторов? Единственным, кто считал это возможным, был безумный лорд Рандольф Черчилль.

Однако в этом случае он вовсе не был безумен, он был гораздо более дальновидным. Он видел то, что сегодня видит каждый — а тогда ещё больше никто не видел — то, что либерализм в принципе был движением среднего сословия и что пролетарские, неквалифицированные, пропащие массы, которым он дал избирательное право, в действительности легко было сделать источником избирателей для уверенной в себе господской партии, которая догадается внушить к себе уважение и не будет чрезмерно гордой, чтобы при посредстве демагогии и также настоящего понимания их нужд добиться их расположения в свою пользу. В его политической концепции соединились отзвуки бонапартизма и предвестия фашизма с истинным Noblesse oblige  — ещё и сегодня тяжело разделить в его речах истинные и фальшивые ноты. Он был демагогом высокого класса. Удивительно то, что одновременно он был настоящим, проницательным государственным деятелем — даже более проницательным, нежели Бисмарк, который тогда боролся с такой же проблемой, но не решил её столь же верно. Правда, в Англии не было социал–демократической партии.

Если коротко, то всего за шесть лет, между 1880 и 1886 гг. — между его тридцатью и тридцатью шестью годами жизни — лорд Рандольф Черчилль снова сделал консерваторов правящей партией (а именно, как должно было выясниться далее, на двадцать лет), а сам он стал самым известным, самым популярным, наиболее часто изображаемым в карикатурах и наиболее ненавистным политиком Англии.

В том числе и наиболее ненавистным — и это не только среди либералов, на которых он нападал и которых преследовал с неслыханными для Англии резкостью, грубостью и остроумием, но также и среди руководителей своей собственной партии. Эти патриархально–аристократические, солидно–высокомерные люди с легким отвращением и с покачиванием головой считали Черчилля сумасшедшим, ощущая неловкость за его дела, а он платил им за это неприкрытым презрением.

Лишь когда он стал незаменимым, он привык к тому, чтобы всё, чего он желал, проводить с высокомерными угрозами своей отставки. Между двумя самыми могущественными консерваторами, лордом Солсбери и его племянником Артуром Балфуром (оба будущие премьер–министры) в начале 1884 года имел место следующий письменный обмен мыслями:

«Я склоняюсь к той точке зрения, что нам следует избегать любых споров с Рандольфом, пока он не поставит себя явно в противоправное положение каким–либо актом нелояльности против партии " (Балфур).

«Рандольф и Махди занимают в моих мыслях примерно равные части. Махди ведёт себя непредсказуемо, но в действительности с ним всё понятно. С Рандольфом дело обстоит с точностью до наоборот» (лорд Солсбери).

Тем не менее лорд Солсбери, когда в 1886 году он надолго вступил в свою должность премьер–министра, этого безумца, благодаря которому он и стал премьером, сделал своим вторым человеком, казначеем (министром финансов) и министром палаты общин — в сущности, вице–премьером. Это было в августе 1886 года. В декабре того же года лорд Рандольф ушёл со всех своих постов и отныне политически он был мертвецом. Это было наиболее неожиданное, основательное и беспричинное политическое самоубийство, какое знает английская политическая история, и английские политики до сих пор не перестают рассказывать об этом страшные легенды, недоумённо покачивая головой.

Причина для лорда Рандольфа была тривиальной: споры по вопросу о бюджете армии, которые происходили ежедневно между министром финансов и военным министром. Лорд Рандольф вообще–то высокомерно привык к тому, чтобы не разрешать терпеливо такие конфликты, а, недолго думая, решать их в свою пользу при помощи угрозы отставки себя, незаменимого. Возможно, что он хотел этого и на сей раз и был поражён, когда его заявление об отставке сразу же было принято.

Обстоятельства его отставки имели нечто чрезвычайно эксцентричное: свое прошение об отставке он написал в королевском замке Виндзор, после аудиенции с королевой и на её личной королевской бумаге для писем (что она ему никогда не простила), и он взял на себя труд самому поехать в редакцию «Таймс» и побеспокоиться о том, чтобы сообщение с пылу с жару на следующее утро было в газете. Своей жене он ничего вовсе не сказал. За завтраком он протянул ей газету со словами: «Сюрприз для тебя».

Возможно, что старая, по–женски здравомыслящая королева Виктория была права, сказав попросту: «Этот человек душевнобольной». Возможно, дело действительно было в возбуждённой предварительной фазе паралитического краха, который открыто заявил о себе пару лет спустя и который в конце концов в возрасте едва ли 45 лет уничтожил его. Однако этим гротескно–величественное в его презрительном и отметающем мир жесте столь же мало объясняется — или совсем уж принижается — как и примерно одновременно появившееся произведение «Заратустра» его современника Ницше его приближавшейся медицинской катастрофой. Возможно, что болезнь возвышает гениальность и особенности человека до жуткого, неслыханного уровня, но она не производит их. Это происходит с тем, кто становится болен.

Кто отбрасывает мир, тот его потерял, одним величественным жестом всё заканчивается, дальнейшего роста больше нет. Лорд Рандольф сделал себя избыточным, в Англии для него больше не существовало ничего стоящего. Он отправился в путешествия по миру, которые наводили на него скуку, писал высоко оценивавшиеся, но индифферентные статьи в газеты, безнадёжно пытался вернуться в политику, что лишь болезненно раскрыло начинавшийся распад личности. На последних, несчастных годах жизни лорда Рандольфа Черчилля занавес лучше задёрнуть.

В эти годы рядом было наготове утешение жизни, которого он не видел. Посреди удовлетворённого злорадства, которое сопровождало его крушение, в годы пожимания плечами, всеобщего отворачивание от него, в конце же последовавшего за этим вовсе уж последнего унижения — зарождавшегося сострадания, у поверженного оставался пылкий почитатель, приверженец и ученик: его юный сын Уинстон. Он не обращал на это внимания, это не утешало его, наоборот — в его последние годы добавило горечи то, что сын в его глазах был малоодарённой и безнадёжной посредственностью. Пренебрежение обожаемого отца в свою очередь внесло свой вклад в то, чтобы отравить юность сына: и без того мрачную юность.

Уинстон Черчилль позже писал о своих мальчишеских и подростковых годах от семи до девятнадцати лет: «В воспоминаниях эти годы не только самые безрадостные, но также и самые бессодержательные и неплодотворные в моей жизни. Маленьким ребёнком я был счастлив, и пока я рос, от года к году чувствовал себя всё более счастливым. Но школьные годы между тем на карте моей жизни образуют мрачное серое пятно. Они были непрерывной последовательностью мучительного опыта, который тогда казался чем угодно, но только не несущественным, и безрадостных стараний, из которых ничего не получалось: годы отвращения, принуждения, монотонности, бессмысленности».

Чего он не видел сам, но что однако может обнаружить отдаленный наблюдатель — то, что это также были годы борьбы, а именно самой тяжелой борьбы в жизни обеспеченного человека: годы полностью безнадёжной борьбы, которую невозможно выиграть — но при этом не сдаваясь. Мальчик Черчилль просто–напросто не подчинился могущественной, подавляющей машине воспитания, которой он был подвергнут. Он сопротивлялся ей — и вследствие этого получил от неё всё самое ужасное. Он не выиграл ничего от своего дорогостоящего и длительного воспитания — если не назвать приобретением то, что он рано, жестоко рано научился выдерживать неслыханное давление — и не сломаться при этом. «Англичане», — гласит распространённая на острове поговорка, — «не кормят грудью своих мальчиков». Как многое, что повсеместно говорится об «англичанах», это соответствует действительности только для высших слоёв общества Англии, для них однако вплоть до сегодняшних дней. И гораздо более, чем ныне, это было действительно в те годы, поскольку эти классы общества в своих прегрешениях упорствовали, а маленький Уинстон Черчилль был рождён одним из них.

Для семейной жизни у этих людей не было времени. Ребёнок узнавал своих родителей лишь взрослым. В возрасте одного месяца младенец попадал в руки воспитательницы, которая впредь заменяла мать. (Эта воспитательница, госпожа Эверест, искренне любила маленького Уинстона Черчилля. Когда она позже в своём чепчике посетила мальчика в его привилегированной частной школе, он обнял её перед всем классом — акт чрезвычайного морального мужества. Когда она умерла, двадцатилетний гусарский лейтенант был рядом с ней, и при её погребении видели, как он плачет. Её портрет висел ещё на стене рабочего кабинета премьер–министра во время Второй мировой войны). На четвёртом или на пятом году жизни к воспитанию подключалась гувернантка, которая преподавала начальные уроки. В семь лет ребёнок шёл в первый интернат, в подготовительную школу, в тринадцать лет во вторую — в привилегированную частную школу. Обе школы были адом, где процветала порка, и раем товарищеских отношений. Обе совершенно осознанно были нацелены на то, чтобы сломать своих питомцев и затем склеить из них снова других людей. Когда выпускники этих известных английских школ в восемнадцать или в девятнадцать лет шли в Оксфорд или в Кембридж, они уже все обладали стандартной, не лишенной привлекательности, правда искусственной второй индивидуальностью, сравнимой с усечёнными деревьями во французском саду в стиле барокко. Затем в возрасте двадцати одного года или двадцати двух лет они вступали в жизнь, знакомились, если дело шло хорошо, со своими родителями и были приучены к тому, чтобы нравиться обществу, презирать его совершенно определённым образом и, при соответствующей одарённости, господствовать над ним.

Эта система воспитания давно опробована и редко даёт сбой. Её давление мощно и ужасно, силе её внушения почти невозможно противостоять. Тот или другой ломаются на ней, большинство преодолевает её тяготы и более или менее добровольно, более или менее полно формируются ею и приобретают её отпечаток на себе. Позже они оглядываются на свои школьные годы как на самые счастливые годы своей жизни.

Почему сопротивлялся юный Черчилль, почему он решился на безрассудную борьбу против нажима, которому почти невозможно противостоять? Можно лишь ответить: именно потому, что это был нажим. Позже он писал: «Мои учителя имели значительные средства принуждения в своём распоряжении, однако всё отскакивало от меня. Там, где не было обращения к моим интересам, моему здравому смыслу или к моей фантазии, там я не желал или не мог учиться. В течение всех своих двенадцати лет учёбы никто не смог научить меня написать правильное предложение на латыни. И с другой стороны: против латыни у меня было врождённое предубеждение, которое по–видимому блокировало мне её понимание».

Почему же именно против латыни? О многом в жестокой поре учёбы Черчилля можно лишь догадываться, но здесь мы из его собственного описания единожды узнаём о том травматическом происшествии, которое навсегда закрыло для него понимание латыни. Это вообще было его первое школьное впечатление. Ему было семь лет, и его мать отдала его в аристократическую школу Святого Джеймса в Аскоте, где он впредь должен был жить.

«Когда умолк тихий шум колёс, увозивших мою мать, директор предложил передать ему все деньги, которые у меня были. Я вытащил три моих серебряных монеты. Эта сумма в соответствии с заведённым порядком была внесена в книгу… Затем мы покинули комнату директора и уютное частное крыло дома, и вступили в холодные учебные и жилые помещения воспитанников. Меня отвели в классную комнату и посадили за парту. Остальные мальчики были на улице, и я был наедине с классным наставником. Он извлёк тонкую книгу с зеленовато–коричневой обложкой, заполненную словами, напечатанными различными шрифтами.

«До сих пор ты ещё не имел дела с латынью, не так ли?» — спросил он.

«Нет, сэр».

«Это латинская грамматика». Он раскрыл сильно истрёпанную страницу и указал на два столбика слов в рамке. «Ты должен это теперь выучить», — сказал он. «Я вернусь через полчаса и прослушаю тебя».

Так я и сидел тогда в мрачный день в мрачном учебном классе со скорбью в сердце, а передо мной лежало первое склонение.

Mensa — стол

Mensa — о стол

Mensam — стола

Mensae — (относящийся к) столу

Mensae — столу

Mensa — от или со столом

Что, чёрт побери, должно это означать? Что за смысл у этого? Это казалось мне чистой тарабарщиной. Ну что ж, я по меньшей мере мог сделать единственное: выучить наизусть. Так что я, насколько позволяла мне моя внутренняя скорбь, набросился на загадочную задачу. Через некоторое время учитель вернулся.

«Ты выучил?» — спросил он.

«Я полагаю, что я могу ответить урок наизусть», — ответил я и монотонно прочёл урок.

Он казался удовлетворённым, и это придало мне мужества для вопроса. «Что же это собственно означает, сэр?»

«То, что тут написано. Mensa, стол. Mensa — это имя существительное первого склонения. Существует пять склонений. Ты выучил единственное число первого склонения».

«Но всё же», — повторил я, — «что же это означает?»

«Mensa означает стол», — таков был ответ.

«Почему же тогда однако mensa означает также: о стол», — продолжал я настаивать, — «и что это значит: о стол?»

«Mensa, о стол, это звательный падеж».

«Но каким это образом: о стол?» Моё врождённое любопытство не давало мне покоя.

«О стол — эта форма употребляется, когда обращаются к столу или когда окликают его».

И тут он заметил, что я не понимаю его: «Ты употребляешь эту форму именно тогда, когда разговариваешь со столом».

«Но я ведь никогда этого не делаю», — это привело меня в состояние неподдельного изумления.

«Если ты тут будешь дерзить, тебя накажут, и основательно, это я могу тебе гарантировать», — таков был его окончательный ответ».

Намек классного наставника на наказание, продолжает Черчилль в своих воспоминаниях, должен лишь был подтвердиться чересчур хорошо. Телесные наказания березовыми розгами, а-ля Итон , стояли на первом месте в школе Святого Джеймса. Но я убеждён, что никто из учеников Итона и совершенно определённо — никто из учеников Харроу  не получал когда–либо столь ужасных ударов, как те, что наносил директор маленьким мальчикам, доверенным его попечению и власти. Жестокость обращения превосходила всё, что стали бы терпеть в государственных исправительных учреждениях. Литература в последующие годы дала анализ возможной подоплеки такой жестокости.

Маленькому Черчиллю было тогда семь лет от роду. Два года провёл он в школе Святого Джеймса. Он не учился, снова и снова он подвергался телесным наказаниям, он всё ещё не учился, однажды из протеста он растоптал соломенную шляпу директора (можно себе представить, с какими последствиями), он шепелявил, он начал заикаться. Его родители ничего не замечали, когда он приезжал домой на праздники, они снова и снова отправляли его обратно в его преисподнюю — в течение двух лет. Затем наконец его здоровье было подорвано — ему ещё не было полных девяти лет — и его родители пришли в ужас и послали его в другую школу, в Брайтон на берегу моря — по причине хорошего морского воздуха.

Школа в Брайтоне была несколько менее аристократической и несколько мягче, но она была всё того же покроя; и как и всегда, ущерб был нанесён. Юный Черчилль не учился и в Брайтоне, а позже и в Харроу, куда его собственно говоря не должны были бы принимать — на вступительных экзаменах по латыни и математике он сдал чистые листы; однако директор решил, что было бы нехорошо отказать в приёме сыну знаменитого лорда Рандольфа Черчилля. В Харроу он затем стал вечным второгодником. Только лишь в английском он показывал блестящие результаты, ко всему же остальному разум его был заблокирован. В школьном спорте он также был упрямым отказником, он ненавидел крокет и футбол так же, как латынь и математику. Школьных друзей он также не приобрёл. Было ясно, что он ожесточил своё сердце против школы, школьного принуждения, школьных обычаев, он начал внутреннюю забастовку, и он угрюмо и решительно продолжал её — в целом в течение двенадцати лет. Обучение в дорогой школе было зря на него потрачено. Он покинул её необузданным и без печати школы, в том числе невоспитанным и необразованным. Среди англичан своего класса, да даже вообще среди англичан, позже в течение его жизни это делало его несколько чужаком — то, что несмотря на годы, проведённые им в Харроу, он как раз не стал истинным продуктом английского воспитания аристократической частной школы — вовсе не сдержанным в своих высказываниях и не высокомерно скромным, не игроком в крокет, не отшлифованным «джентльменом», но он стал скорее характером из времён Англии Шекспира, которая еще не знала никаких частных школ. И также ему всегда не хватало основательного общего образования, несмотря на усердное самообразование в последующие годы и несмотря на огромные собственные достижения в области литературы и истории войн.

То, что он не мог никогда действительно узнать своего отца, было второй большой травмой его юности. Он следил за его взлётом и падением с пылкой солидарностью; речи знаменитого человека, чьим сыном он был, он жадно проглатывал день за днем в «Таймс», множество карикатур на него в «Панче» он изучал в свое школьной комнате столь ревностно, как ни один из учебников. «Мне действительно кажется», — писал он позже, — «что мой отец обладал ключом ко всему или по крайней мере почти ко всему, что делало мою жизнь стоящей. Но как только я отваживался на самую слабую попытку сблизиться с ним по–товарищески, он тотчас же проявлял оскорблённость, и когда однажды я предложил стать его личным секретарём, чтобы помогать в его переписке, он превратил меня в ледяную статую».

Память о единственном сердечном разговоре со своим отцом сын долго хранил как величайшую ценность. А сам разговор начался с того, что отец резко накричал на него, и именно поскольку он его напугал — своим ружейным выстрелом в кролика в саду. Уинстону тогда было уже восемнадцать лет и он был кадетом в Сандхёрсте, а лорд Рандольф уже был лишь тенью самого себя. После того, как он отругал своего сына и увидал, насколько тот был этим подавлен, он стал сожалеть об этом и извинился. При этом он говорил, что у старых людей не всегда бывает достаточно понимания молодых, что они заняты своими собственными делами и потому при неожиданных помехах легко тут же вскипают гневом. Он дружелюбно и как бы отдалённо осведомился об обстоятельствах жизни сына, спросил о его предстоящем поступлении в армию, пообещал ему небольшую охоту на куропаток… В заключение он сказал: «Всегда думай о том, что мне в жизни не удалось сделать столь многое. Любое моё действие будет истолковано превратно, все мои слова будут извращены… Так что имей ко мне немного снисхождения». Это было всё. Для сына и почитателя это было настолько непривычным счастьем, что он и в конце жизни помнил эти слова наизусть.

Другое неверно понятое облагодетельствование — с далеко идущими последствиями — произошло уже тремя годами ранее. Отец в свой выходной день зашёл в комнату своего пятнадцатилетнего сына и некоторое время наблюдал, как он со своим младшим братом сооружал колоссальное сражение оловянных солдатиков (у него была целая дивизия оловянных солдатиков, и он всё ещё увлечённо играл в них). В конце концов лорд Рандольф спросил своего сына, хочет ли тот стать солдатом. Сын был воодушевлён столь большим участием в его жизни и пониманием; его ответом было ревностное «да». Это оказало решающее действие на ближайший период жизни Уинстона Черчилля. Лорд Рандольф смирился с мыслью, что у его сына слишком недостаточно способностей для всего прочего; военная карьера была единственным, что оставалось для него.

При этом имело место ещё одно огорчительное обстоятельство. Уинстон дважды провалился на вступительных экзаменах в кадетский корпус, а в третий раз он получил столь плохие оценки, что они были достаточны только лишь для кавалерии. (Кавалеристы могли быть глупее пехотинцев, поскольку они должны были быть богаче: лошади были дороги). Лорд Рандольф уже написал командиру знаменитого пехотного полка, чтобы поместить туда своего сына. Теперь он был вынужден послать вслед постыдное письмо с отказом. А лошади и впрямь были дороги, а Черчилли богатыми не были — то есть, они ещё были теми, кого называют богатыми, но среди богатых — бедняки, без собственного состояния, и глубоко в долгах. Лорд Рандольф написал своему сыну суровое отеческое письмо: если он будет так продолжать, то окончит в качестве ничтожества.

Позже он даже пытался ещё каким–либо образом перевести сына в пехоту, но затем потерял к этому интерес. Это был последний период его жизни, его лицо скрылось за отчуждающей бородой, его разум стал неверным. Когда он в последний раз разговаривал со своим сыном, леди Черчилль уже должна была всё ему объяснять; он кивал при этом, казался всем довольным и спросил сына с отчужденной благожелательностью: «Так что, есть у тебя теперь своя лошадь?» На утвердительный ответ он ласково похлопал его по колену исхудалой рукой. Память об этом последнем отчужденном жесте дружелюбия сын также хранил как сокровище до конца своей жизни.

 

Молодой Черчилль

В двадцать лет молодой Черчилль всё ещё был безнадёжным неудачником в учебе, который так и не сдал экзамены на аттестат зрелости, перезрелым кадетом, затруднением для собственной семьи, «бездарностью» в глазах своего умирающего отца. В последующие пять лет политическое общество Лондона с каждым годом всё больше начало о нём говорить — настороженно, подтрунивая, напряжённо, там и сям уже и с ожиданием. Когда он стал двадцатипятилетним, о нём говорила уже вся Англия. Он стал национальным героем.

Эти пять лет были самыми счастливыми годами его жизни. Гораздо позже он писал, что мир ему открылся тогда, как Аладдину открылась пещера чудес. От двадцати до двадцати пяти лет — это были великолепные годы!

Он был теперь кадровым офицером, лейтенантом гусар; и хотя в Европе царил прочный мир, ему с жаждой приключений удалось поучаствовать в пяти военных кампаниях: на Кубе, дважды в Индии, в Судане и в заключение, со сколь сенсационными, столь же и далеко идущими последствиями, в Южной Африке.

Невозможно поверить своим глазам. Сначала упрямая, потерянная, затянутая в глухую неудачливость молодость — и теперь это кипучее рвение. Это как если бы вдруг на сцену явился совершенно другой человек. Откуда это превращение?

Ключ находится в воспоминаниях Черчилля о его молодости: «Отныне я был хозяином своей судьбы». Не поддававшегося приручению вдруг ничто больше не обуздывало: ни школа, ни кадетский корпус, ни подавлявший своим превосходством отец. Смерть лорда Рандольфа означала конец большой, безнадёжной любви. Глубокое, печальное освобождение, которое было в этом, является объяснением тому, что молодой Уинстон Черчилль в возрасте 21 года устремился вперед как сжатая и внезапно освобождённая пружина.

Другое заключается в том, что он, почти случайно тотчас же натолкнулся на своё сокровенное призвание: на войну.

Никогда не понять феномен Черчилля, если рассматривать его просто как политика и государственного деятеля, которому в заключение выпало на долю вести войну — к примеру, как лорду Асквиту или Ллойд Джорджу, Вильсону или Рузвельту. Он не был политиком, который каким–то образом должен был проявить себя также и в войне; он был воином, который постиг, что ведение войны также включает в себя политику. В ряду английских премьер–министров 20‑го столетия — Асквит, Ллойд Джордж, Болдуин, Чемберлен, Эттли — он стоит как чужак из другого мира. Но, разумеется, он не принадлежит и к числу крупных профессиональных военных своего времени, таких как Фош и Людендорф, Маршалл, Монтгомери, Жуков или Манштейн. Если есть желание поместить его в правильное окружение, следует подумать о совершенно других, более древних именах: Густав Адольф, Кромвель, Принц Евгений, Фридрих Великий, Наполеон — а также о принадлежавшем к этому ряду его предке герцоге Мальборо, душа которого вновь проступила в нём.

Все эти люди были стратегами, политиками и дипломатами в одном лице. Однако все они достигли своих высот лишь в войне и посредством войны, они были, как говорил Наполеон сам о себе, «рождены для войны», они инстинктивно понимали её во всех аспектах — в стратегическом, в политическом, в дипломатическом, в морально–психологическом; и все они также любили (с трудом понимаемым нормальными людьми образом) грубую реальность войны, пороховой дым, опасность для жизни, смертельную борьбу человека с человеком. Обозревать войну как единое целое и планировать её, а в ней военные кампании, битвы, и затем по возможности в решающий момент самому броситься в битву и сотворить чудо — в этом эти гении войны находили свое самовыражение и счастье, равного которому (для них) не было на Земле. Черчилль был человеком такого типа.

Вероятно, что молодой лейтенант гусар Черчилль сам ещё этого не знал. Стратегический гений и демон, живший в нём и настойчиво стремившийся к проявлению и самореализации, был им полностью осознан пожалуй лишь в 1914 году. Что же он сразу и с большим ощущением счастья открыл, когда он в армии столкнулся с началами военного дела, было его сродство к войне, глубокое, врождённое понимание её сути, восхищение военным ремеслом, которое пронизывало всю его существо. Прежде он был подобен рыбе на суше. Теперь он вдруг стал чувствовать себя как рыба в воде. Дисциплину интерната он ненавидел с диким сопротивлением. Намного же более жёсткую военную дисциплину он прямо–таки полюбил. Он был околдован бряцанием оружия и блеском кавалерийского эскадрона на рысях; а галоп радостно возбуждал его. Неспокойное фырканье лошадей, скрип седельной сбруи, качание плюмажей, упоение движением, ощущение принадлежности к полному жизни оживлению — кавалерийские строевые упражнения это нечто прекрасное! Неожиданно он стал свободно чувствовать себя и среди своих товарищей — хотя он собственно подходил им ещё менее, чем своим школьным товарищам. Все они были, поскольку принадлежали к кавалерийским офицерам, богатыми, благовоспитанными и немного туповатыми, в то время как Черчилль был почти бедным, невоспитуемым и интеллектуалом.

Интеллектуал! Теперь, когда миновало принуждение к учению, его неожиданно охватила страсть к учёбе, и долгими жаркими днями в гарнизоне в Индии он читал как одержимый, всё подряд, Платона и Дарвина, Шопенгауэра и Мальтуса, прежде всего классических английских историков — Гиббона и Макаулэя, которых отмечал их собственный стиль. А вскоре он начал писать и сам.

Упражнения, чтение, писание, поиски на карте мира малых войн, в которых где–нибудь он хотел бы принять участие, и хитростью и силой добиваться места на фронте — но также и играть в поло. Поло тогда было истинным смыслом жизни английских кавалерийских офицеров в дворянских полках, и лейтенант Черчилль стал звездой: даже со сломанной и в бандаже рукой он блистал в решающей последней игре и помог своему полку завоевать почётный переходящий кубок индийских кавалерийских полков. Если кратко, он был удачлив. И успех освободил всю его жизненную энергию — которой он, как теперь оказалось, получил двойную порцию: пожалуй что от своей матери, дочери американского рыцаря Фортуна и правнучки индианки.

Эта мать теперь вошла в его жизнь. Прежде она рядом с обожествляемым и недоступным отцом едва ли играла какую–то роль, и позже она снова ушла на задний план. Она была не только необычайно красивой женщиной — уже в эти девяностые годы, когда ей было за сорок лет, она пробудила в престарелом Бисмарке на курортной променаде Киссингера совершенно забытую галантность — но она была также необычайно энергичной, ещё дважды выходившей замуж после лорда Рандольфа, последний раз в 68 лет. Однако это было в будущем. В эти годы с 1895 до 1900 она заинтересовалась своим ставшим столь многообещающим сыном, стала его союзником, давала ему деньги, строила вместе с ним планы и позволяла ему использовать свои многообразные связи в лондонском высшем свете. «Мы работали рука об руку как двое равноправных, более как сестра и брат, нежели как мать и сын».

А для чего она позволяла использовать свои связи? Ну, именно для того, чтобы Уинстон мог присутствовать повсюду, где «происходит нечто» — где будут сражения. Для этого он должен был каждый раз получать отпуск в своём собственном воинском соединении и приписываться к соответствующему экспедиционному корпусу — в качестве сверхштатного офицера или адъютанта, либо военного корреспондента или во всех ролях одновременно. В первый раз это было легко, во второй раз уже сложнее, в четвертый раз это была уже попросту авантюра. Но мать и сын организовывали это каждый раз. В четвертый раз (речь шла об экспедиции Китченера в Судан в 1897 году, во время которой лейтенант Черчилль принимал участие в последней большой кавалерийской атаке в английской военной истории) — пришлось правда надавить уже на военного министра и премьер–министра, поскольку Китченер вообще не желал иметь при себе юного Черчилля. Молодой человек уже проявил себя своим вызывающим поведением, не только своими вечными выходками, но ещё более дерзкой критикой, которую он открыто высказывал каждый раз после своих военных опытов.

Ибо совершенно попутно молодой Черчилль в эти прекрасные пять лет раскрыл и своё второй призвание. Война была первым. Второе призвание: литература.

Началось с того, что многочисленные военные путешествия должны были как–то финансироваться. Лорд Рандольф умер бедным — состояние как раз покрыло долги — и его сын также был скорее беден для офицера кавалерии в дворянском полку. Его мать давала ему 500 фунтов в год — весьма приличная сумма в те времена, но естественно, что этих денег на всё не хватало. Хвала господу, что тогда ещё офицерам не запрещалось попутно быть военными корреспондентами, и таким образом молодой Черчилль стал журналистом. Его первая статья начиналась так: «Первые предложения несколько затруднительны — в газетной статье не меньше, чем в любовном объяснении». Статья не была успешной, гонорары росли медленно, и уже после своего второго военного похода Черчилль принял решение сделать из этого не только газетную статью, но и книгу: «История Малакандского экспедиционного корпуса» (The Story of the Malakand Field Force). Она была тепло принята в литературных кругах из–за живо написанных пластичных и драматичных изображений военных действий, в военных кругах — менее дружелюбно из–за критики, которую он чрезвычайно беспристрастно распространял на всех и каждого: руководство военной кампанией, организацию снабжения, всю армейскую систему, в которой самоуверенный молодой автор находил много недостатков. У молодого человека было необычайное доверие к собственным суждениям и он высказывался без обиняков. Он также проявил, в некоторой степени невинном виде, стратегическое мышление, воззрение полководца, которое снизошло на него бог весть откуда. Профессиональной квалификации и удостоверения этому он предъявить не мог. Однако если это огорчало его начальство, то вышестоящие, поистине великие лондонского света, находили это напротив занимательным, особенно у сына столь пресловуто известного отца. В военном мире, сколь ни глубоко он его любил, он был в конце концов лишь незначительным лейтенантом. В качестве писателя он получил влияние, почти что уже немного и власти.

Так что он продолжил писать. Следующим он написал роман, который позже охотно пожелал бы забыть, а третьим был его шедевр «Война на реке» (The River War), масштабное представление англо–египетско–суданских колониальных осложнений и военных кампаний, вершиной которого были его собственный опыт в Омдурмане и язвительная критика лорда Китченера, который после победы осквернил могилу побежденного Махди. Так выглядела доблесть победителей. В «Войне на реке» Черчилль впервые инстинктивно нашёл свою совершенно своеобразную форму, которую он позже использовал в неизменном виде в своих грандиозных представлениях обеих мировых войн: смесь истории и автобиографии, анализа и свидетельств очевидца. Он наслаждался написанием книг едва ли менее, нежели приключениями, опасностями и триумфами войны, которые образовывали сюжет его книг. Любовь к слову была у него столь же врождённой, как любовь к войне: ему доставляло удовольствие писать книгу.

У книгописательства были ещё и другие преимущества. Это было относительно выгодно — в то время как существование лейтенанта, особенно если его вели столь щедро, как это делал лейтенант Черчилль, постепенно приводило за собой вызывавшие опасения долги. И оно вело в высший свет. Молодой человек с известным именем и критическим пером привлёк внимание могущественных людей. Министры и государственные секретари приглашали его, даже премьер–министр, старый, могущественный Солсбери, который правил теперь уже 13 лет почти без перерыва, посчитал стоящим хлопот самому на него посмотреть. Молодой Черчилль мало–помалу не мог не заметить, чего ожидали от него: пойти в политику, стать депутатом, естественно консервативным депутатом; какая–либо другая возможность для Черчилля вовсе не рассматривалась. Двери открывались сами по себе: ему требовалось только вступить на этот путь. Карьера, власть и почёт ожидали его — а также приключения, борьба и опасность. Мог ли он медлить? «Политика едва ли не столь же захватывающее занятие, как война и столь же опасна», — говорил он одному коллеге по журналистике; — «И это вызывает слабые сомнения: на войне человека можно застрелить только один раз, но в политике раз за разом». Слова заносчивости; он ещё не знал, насколько пророческими они были.

Таким образом, молодой Черчилль начал открывать и своё третье призвание, неминуемое, всепоглощающее: политику. Он стал завершённым.

Политические начинания Черчилля были более неуверенными, пробующими, чем его военные и литературные, и настоящим мастером политической отрасли он никогда не стал. Он не был прирождённым политиком, как он был прирождённым воином и прирождённым писателем. Война и Слово были ему по душе — они находились в его душе. Политика была ему собственно не по нраву. Она была ему навязана его окружением: в Англии политика была же единственным путём на самый верх — а туда он, конечно же, безусловно стремился.

В 1899 году, раньше, чем ожидалось, для него нашёлся избирательный округ, правда, вовсе не многообещающий: Олдхэм, город рабочих, где должны были состояться дополнительные выборы. Черчилль очень старался, но он проиграл, как и ожидалось: его долгая парламентская карьера, которая должна была охватывать более половины столетия, началась с фальстарта. Это не было катастрофой, но это было досадно. На некоторое время летом 1899 года молодой Черчилль после четырёх блестящих лет, полных приключений и подъёма, завис в воздухе: из армии он уволился весной, а в парламент в первый раз ему дорога не открылась.

И затем — у него едва ли было время, чтобы забеспокоиться о себе — случилось нечто чрезвычайное, что смело все заботы. Произошло нечто вроде фурора, великой перемены декораций: прорыв.

Дело было так: в октябре 1899 года в Южной Африке разразилась англо–бурская война. Для Англии она принесла сначала не что иное, как шок и унижения. Британская всемирная империя против пары строптивых крестьянских республик — от этого все ожидали военной прогулки. Вместо этого первые военные месяцы принесли одно позорное поражение за другим, и в ноябре и декабре 1899 года в Англии царило глубокое, растерянное уныние.

В таком настроении, когда всё непостижимо идёт вкривь и вкось, и страна с недоумением начинает сомневаться сама в себе, какая–либо замечательная гусарская штучка может получить совершенно несоизмеримое значение. Она перекрывает тогда в газетах и в общественном сознании на мгновение все поражения — так, как рука, удерживаемая перед самыми глазами, может перекрыть все горы.

О таком моральном подъёме в эту мрачную позднюю осень 1899 года позаботился молодой Уинстон Черчилль.

Само по себе это приключение, которое его вызвало, вовсе не было чем–то особенным: он попал в плен, бежал и избежал поимки. Подобные вещи происходят во время войны каждый день. Однако в этот раз это был как раз единственный луч света в мрачной ночи, полной печальных сообщений — и кроме того, это была еще столь чудесная «история».

Сначала это была история нападения буров на британский бронепоезд, во время которого смелый молодой человек спас ситуацию или по меньшей мере наполовину спас. Он был — сенсация! — собственно говоря всего лишь военным корреспондентом, однако во всеобщей неразберихе он принял командование, — вторая сенсация! — отцепил локомотив, погрузил всех раненых и таким образом спас их. При попытке освободить с боем также остальную часть поезда он тогда — третья сенсация! — попал в плен. Его имя?

Четвёртая сенсация: лейтенант Черчилль, сын известного лорда Рандольфа Черчилля, автор популярных и весьма спорных военных книг!

Через пару дней пришло скорбное и ужасное сообщение — буры расстреляли молодого Черчилля. (Возможно, у них даже было на это право, поскольку он ведь в качестве журналиста и гражданского лица принимал участие в сражении. Тем не менее, у него самого достало смелости вместо этого требовать своего освобождения как журналиста и гражданского лица).

А через пару недель снова ликующее сообщение: Черчилль жив — более того, он на свободе, более того, он предпринял авантюрный побег!

И затем — история всё ещё не была закончена — все увлекательные детали этого побега: как он посреди вражеской столицы, не зная ни слова на местном языке, перепрыгнул через ограду лагеря, как он, не имея карты местности, лишь с парой плиток шоколада в кармане, блуждал несколько дней, запрыгнул на проходящий товарный поезд, как он спрятался в шахте, познакомился там с английским инженером (который к тому же происходил из Олдхэма, его избирательного округа!), как он в конце концов пробрался в нейтральный Мозамбик в угольном поезде, под кучами угля…

Не должно ли это было воодушевить все сердца, в особенности если не о чем больше было сообщать, кроме поражений и разочарований? Черчилль был теперь героем дня, и он вёл себя, совершенно как само собой разумеющееся, как ожидали люди от героя: он тотчас же снова восстановился в офицерах и в течение следующего полугода сражался во всей кампании, которая теперь постепенно повернулась к лучшему. А попутно он писал свои военные корреспонденции и всё объяснял — столь ярко, столь объёмно, столь понятно. Он объяснял также, почему сначала всё пошло так плохо, он говорил начистоту о закосневших генералах и путаниках в военном министерстве, он знал также, как следует это улучшить и сделать правильно — он кое–что понимал в войне, наш Черчилль! Когда в июле 1900 года была атакована Претория, он был в первом патруле, который безрассудно отважно вступил в неё — город ещё не пал — и освободил английских пленных из лагеря, из которого он тогда убежал. Большего блеска быть не могло. Вся страна говорила только о нём.

В октябре 1900 года — война с бурами казалась теперь выигранной, и правительство хотело использовать победное настроение — были новые выборы. И теперь Черчилль снова уволился из армии, в ореоле свое новой славы снова выдвинулся в своём прежнем избирательном округе Олдхэм, и в этот раз выиграл с блеском и славой. Он совершил это, он пробился, он был самым интересным новым человеком в новом парламенте, он был темой передовых статей, в конце концов. В течение этой зимы он жил в упоении от чувства собственного достоинства, чувства избранности и очаровывал каждого, кого он встречал. Коллега–журналист, с которым он разделил путешествие на судне из Южной Африки в Англию, вскоре после этого озаглавил полную энтузиазма портретную статью следующим образом: «Самый молодой человек Европы». Более не только Англии — Европы! И когда он зимой произвёл свое первое лекционное турне в Америку (ему всё ещё нужны были деньги), престарелый Марк Твен рекомендовал его в Нью — Йорке словами: «Дамы и господа, я имею честь представить вам Уинстона Черчилля: героя пяти войн, автора шести книг и будущего премьер–министра Англии». Это была ещё наполовину шутка, но уже только лишь наполовину; наполовину было это уже и серьёзно, и молодой Черчилль сам пожалуй принял её втайне совершенно серьёзно.

Возможно, это состояние души, которое удерживалось с этого момента, объясняет бросающийся в глаза пробел в жизни молодого Черчилля: в этой полной жизни и приключений молодости нет любовной истории. Не требуется предполагать, что блестящий гусарский лейтенант, или позже молодой политик и светский человек вёл жизнь монаха. В действительности его воспоминания о юности содержат пару сдержанно–юмористических указаний на то, что он не был чужд знакомств с «дамами принципов»: в этом случае с дамами с променады лондонского амфитеатра. Однако об истинной любви, проникающем глубоко в жизнь отношении к определённой женщине ничего неизвестно; и если бы такая любовь когда–либо случилась, то об этом наверняка узнали бы — ведь Лондон это город, склонный к сплетням, и едва ли чья жизнь освещалась столь многогранно и столь основательно с перемыванием косточек, как жизнь Черчилля, и так было с самого начала.

Черчилль женился поздно, почти в 34 года, и эта женитьба — которая основала образцовый, длившийся всю жизнь брак — иногда определяется как женитьба по любви. Безусловно, это не была женитьба лишь по рассудку или из–за денег: невеста была прекрасна и знатна, умна и с характером, но без состояния. Безусловно, основой этого брака была истинная и тёплая симпатия, и предложение, которым Черчилль заключает свои воспоминания о молодости («В 1908 году я женился и жил с того момента великолепно и в радостях») — это лишь один из многих комплиментов, которые он сделал своей жене в течение десятилетий. И всё же при словах «женитьба по любви» останавливаешься и непроизвольно ищешь несколько более спокойное, мягкое, трезвое слово, нежели слово «любовь». Нужно лишь подумать об истории обручения и женитьбы отца и матери Черчилля, чтобы почувствовать разницу. Настолько полно отсутствует тут драматическое, романтическое, сенсационное, что в иных случаях столь характерно для жизни Черчилля, всё было настолько гладко, без приключений, столь подобающе; нисколько не «сильное», а скорее спокойное счастье. И имеется свидетельство, что новобрачный на праздновании своей свадьбы удалился с коллегами по министерству, чтобы ревностно обсуждать политику…

Нет, следует примириться с тем, что в этой полной приключений жизни страстного человека не случилось великой любовной авантюры и великой любовной страсти. В жизни Черчилля нет Катарины Орловой, как у Бисмарка, нет Инессы Арманд, которая почти что увела Ленина с его пути. Что его — многократно — действительно выбивало с пути, были политические страсти и военные авантюры; ни разу эротические. Черчилль как политик был кем угодно, но только не бесстрастной вычислительной машиной, у него было теплое сердце и горячая кровь, как едва ли у кого другого. Возможно как раз поэтому, поскольку всё тепло и жар души, всю страсть и даже нежность, которые другие используют в своей частной жизни, у него без отклонений и без уменьшения были направлены в его общественную личность и в его публичную деятельность.

Есть немало великих людей, чьи жизнеописания должны содержать проходящие через них как заглавия женские имена. Разделы жизни Черчилля должны нести скорее названия учреждений, для которых он последовательно жил: министерство экономики, министерство внутренних дел, адмиралтейство (великое, чудесное, романтично–трагическое дело), министерство вооружений, военное министерство, министерство колоний, министерство финансов (скорее своеобразная интермедия для его солидного возраста), вслед за тем ещё раз, после длительной паузы (и во второй раз как переломный рубеж в жизни) адмиралтейство — а потом поздняя вершина жизни на командном мостике Второй мировой войны: вот любовные истории Черчилля, вот его Фридерики, Лотты и Лили, его госпожа фон Штайн, его Христианы, Марианны и Ульрики. Здесь он, каждый раз по–иному, переживал все фантазии и страсти, которые в нём были, здесь он нашёл свои небеса и свою преисподнюю.

 

Радикал

В парламентском государстве родина политика — это его партия. В ней он живёт, в ней он должен добиваться признания и показать себя на деле, она поддерживает его и защищает, без неё он ничто, «шаткая тростинка, которую сломает любой шторм». Сменить партию, особенно в стране, где две партии столь сплочённо, подобно вражеским лагерям, противостоят друг другу, как это имеет место в Англии, для политика подобно эмиграции — более того: дезертирству перед врагом.

Кто делает это, добровольно возлагает на себя едва ли переносимый политический гандикап: прежняя партия расценивает его как предателя, новая — как подозрительного чужака. В английской парламентской истории не известно другого примера, чтобы кто–то сделал это и пережил это без последствий, кроме Черчилля. Он это сделал дважды, и он пережил это дважды, как известно не только без последствий, но и с триумфом.

В большинстве случаев смена партии, если она однажды произошла, означает конец политической карьеры. В случае Черчилля это было началом. Это было так сказать первым, что он сделал, после того как стал политиком. В марте 1901 года он в качестве свежеизбранного консервативного депутата держит свою первую публичную речь в палате общин; в мае 1904 — 31 мая, если быть точным — он пересекает зал парламента. Он пересекает пустое пространство в вытянутом прямоугольном зале английского парламента, которое отделяет правящую партию от оппозиции, и занимает место на скамьях либералов.

У политической Англии появилась сенсация; и вспоминается о сенсации за восемнадцать лет до того, когда лорд Рандольф Черчилль отринул службу и карьеру. Жест сына очень напоминал поступок отца: та же самая надменная, беспечная небрежность, та же невероятная отвага, высокомерие и заносчивость, то же напускное безразличие к враждебности чудовищных, привычных к господству сил, и те же кажущиеся непостоянство и необоснованность. Потому что никто не верил в то, что молодой Черчилль глубоко размышлял над вопросом «Свободная торговля или защитные пошлины», который послужил для него поводом к смене партии. И сегодня нет повода поверить в это: на протяжении всей своей жизни в отношении экономических проблем он обыкновенно выказывал галантное безразличие.

Почему же тогда он совершил это? Ответ покинутых и оскорблённых консерваторов был таким: беспринципность и честолюбие — безудержное, беспринципное, гнусное личное честолюбие. И полностью от этого объяснения нельзя отмахнуться. Сколь бы ни был жест сына подобен жесту отца, в глаза бросается следующее отличие: лорд Рандольф отказался от своих чинов, когда консервативная партия как раз (главным образом вследствие его собственных заслуг) только что встала у руля власти, и у неё в перспективе было неограниченно долгое время правления. Уинстон Черчилль же порвал со своей партией, когда она, после восемнадцати лет у власти, производила впечатление истощенной, распыленной и изношенной, а в воздухе висел вопрос о смене правительства. И тут было ещё одно отличие: от чего отказался лорд Рандольф — то было положение второго человека в правительстве; сын же его, когда повернулся спиной к своей партии, был хотя и много выступавшим, однако всё еще очень молодым и не выдвинувшимся депутатом, обыкновенным «заднескамеечником» без поста и званий.

Тут возможно было основание для его отчаянного решения: Черчилль был оскорблён и обижен — без сомнения, он плохо воспринимал то, что его руководитель партии в течение трёх лет заставлял его томиться на задних скамьях парламента. Он стремился к посту и к власти (менее к званиям) — стремился к этому всеми фибрами души и находил существование заднескамеечника, который не может делать ничего, кроме как держать речи и при голосованиях послушно шагать через предписанные двери , невыносимым.

Каждый, кому приходилось иметь дело с Черчиллем в его раннем политическом периоде — между 1901 и 1914 гг. — бросалось в глаза явное беспокойство, напряжённое ожидание, которое так сказать от нетерпения постоянно переступало с ноги на ногу. Это внутреннее беспокойство и нетерпение складывалось из двух элементов: прочного внутреннего убеждения, что он предназначен для чего–то великого, и столь же прочного убеждения, что он (как его отец) умрёт рано. Первое, как известно, оказалось верным, второе нет — что не мешало тому, что оно в это время было в нём столь же сильным.

Черчилль был нерелигиозным человеком; и как большинство агностиков верил в судьбу, если угодно — был суеверен. В своей прежней жизни он необычно часто находился в состоянии острой опасности для жизни (во время участия в войнах и авантюрах искал их снова и снова) — и каждый раз выходил из них благополучно, порой действительно как будто чудом — опыт, который впрочем позже повторялся несколько раз. Для него это были явные, постоянно усиливавшиеся знаки того, что у судьбы в отношении него существуют некие свои планы; и он был всегда готов к тому, чтобы предоставить себя в распоряжение судьбе.

Что это было, для чего судьба хранила и облюбовала его, он в эти ранние годы не знал; но он так сказать стоял в готовности к неизвестному сигналу. И поскольку он в это время был столь же прочно убежден в том, что умрёт рано и поэтому должен торопиться исполнить своё предназначение судьбы, то естественно он должен был испытывать почти отчаяние от того, что вынужден проводить свои годы на задних скамьях партии консерваторов, не оцениваемым стареющими закоснелыми политиками, которые в лучшем случае посмеялись бы над его лихорадочным осознанием своей миссии и которые теперь к тому же сами отчётливо шли ко дну.

И разве не были это как раз те же коварные мелкие души, которые подстроили падение его отца, отравили его политическую жизнь и в конце концов со злорадным удовольствием наблюдали его политическое самоубийство? Не был ли нынешний премьер–министр тот самый Артур Балфур, который двадцать лет тому назад дал «умный» совет — позволить «Рандольфу» споткнуться о какой–либо акт вопиющего нарушения партийной дисциплины? В эти годы Черчилль писал биографию своего отца, которая в 1905 году была издана в двух томах (это одна из его великих книг); он ещё раз пережил политические драмы восьмидесятых годов, пережил их так сказать в качестве лорда Рандольфа Черчилля; глубокое, непреодолимое презрение лорда Рандольфа к его коллегам по парламенту, презрение, в котором трудно различить, что в нём было от додемократического причудливого господского чувства высшего аристократа, а что от нетерпеливого интеллектуального превосходства гениально одарённого человека — теперь ещё раз возрождалось со всей силой в его сыне. И когда он оглядывался вокруг со своего места на задних скамьях консерваторов в Вестминстере, то видел себя окружённым всеми объектами этого отцовского презрения: всю мелочно–тактическую мудрость, осторожность, расчётливость и ограниченность, лёгкую надменность и приятельство постаревших мальчиков у самодовольных богатых и знатных господ средней руки, успешно состарившихся продуктов дорогого палочного воспитания, наложившего отпечаток на всю их жизнь. И как раз теперь эти непоколебимые старые господа, явно пожимая плечами, с высокомерными усмешками на пару лет (или пару десятилетий?) переходили в оппозицию. На данный момент они зашли в тупик, так пусть эти проклятые либералы управляют какое–то время! Что? И эти годы, эти судьбоносные годы, в которые возможно ожидалось совершить неслыханное, возможно единственные годы жизни, которые ещё были впереди у молодого Черчилля (ведь он же умрёт рано!) — он должен провести их ничего не делая и не высовываясь, смиренно, на скамьях оппозиции и в этом обществе? Большое спасибо! Без него! Он перешёл к либералам — туда, где его ожидали должность, власть, возможно — судьба.

Естественно, что он был там чужаком — но интересным чужаком, и с первого момента стал более значительной фигурой, чем он был у консерваторов. Английские консерваторы были (и являются) неколебимо самодовольной флегматично–высокомерной партией, на которую не производит впечатления ничего и никто, и менее всего интеллект и оригинальность. Они чувствуют себя урождёнными властителями страны, прирождённой правящей партией — в то время как у их противников, тогда ещё либералов, всегда было негласное ощущение того, что им требуется нечто особенное, особая удача, особенно хорошие идеи, особенные личности — для того, чтобы в виде исключения когда–нибудь прийти к управлению страной. Поэтому столь необычный рекрут, как известный пресловутый молодой Черчилль был желанным для либералов. Почти с первого мгновения он был тем, кем он никогда не был у консерваторов и возможно ещё долго не был бы: кандидатом в министры будущего либерального правительства. Когда же либералы с известным политическим обвалом в январе 1906 года действительно пришли к власти, то он тотчас же стал «младшим министром», парламентским статс–секретарём по колониям; через два года он стал министром экономики, затем министром внутренних дел в правительстве.

В известной степени все это было бы ещё более–менее объяснимо. Однако теперь произошло нечто особенное, возможно самое особенное в долгой политической жизни Черчилля. Если уже этот представитель высшей аристократии и бывший гусарский офицер перешёл к либералам, то предполагали, что он станет во всяком случае неким вроде «правого» в своей новой партии. Вместо этого он в течение нескольких лет сдвинулся на крайний левый фланг.

Это было «радикальное», почти революционное крыло либералов, которое образовывало своего рода внутрипартийную оппозицию по отношению к умеренным высокообразованным вождям партии из крупной буржуазии. Оно было ведомо тогда со стремительностью и блеском совершенно необузданным человеком и ужасом обывателей, бедным нелегальным адвокатом из самого дикого Уэльса: Давидом Ллойд Джорджем. Этот жуткий Ллойд Джордж — Горячая Голова, политический гений от природы, демагог, несравненный оратор масс, но в то же время, если он хотел, способный очаровывать, который «мог у дерева лестью выманить кору» — имел план, перед которым содрогались не только его противники консерваторы, но также и многие из его собственных друзей по партии. Он хотел завести либеральное правительство в политику социальной революции, раз и навсегда прервать власть консервативного класса аристократов (которых он ненавидел), выбить у них из под ног экономическую основу посредством высоких налогов на наследство и подоходных налогов, парализовать их конституционный бастион — палату лордов, одновременно большими социальными реформами привлечь на сторону либералов ещё почти бесправный пролетариат. С 1908 до 1911 — в самые внутриполитически бурные годы в Англии — он проводил эту политику коварством и насилием и переигрывая не только консерваторов, но и своих собственных вождей партии с захватывающей дух политической виртуозностью. Он заманил их на путь, о котором они и не помышляли.

И кто же был при этом его самым верным помощником, его союзником и почти что уже его конкурентом? Никто иной, как экс–консерватор Уинстон Черчилль. Это было невероятно, даже для умеренных либералов — повод для недоумений, для консерваторов же — скандал, подобного которому не бывало. Ллойд Джордж был для них врагом, классовым врагом; ладно, пусть так. Но второй из «ужасных близнецов», но Уинстон Черчилль? Он был Иудой, ренегатом, классовым предателем, провоцирующим истерию отвращения, какой вовсе не ожидали от хорошо воспитанных английских консерваторов. Когда в 1908 году Черчилль проиграл дополнительные выборы (непосредственно после этого он нашёл другой избирательный округ, который избрал его почти сразу же снова в палату общин), одна консервативная газета писала: «Черчилль изгнан — язык отказывает нам, как раз когда он нам нужен больше всего. Это то, чего мы все ожидали, со страстным желанием, для чего нет слов. Цифры, да, есть ещё и цифры, но кто думает сегодня о цифрах? Черчилль изгнан, и–з–г-н–а–н, И–З–Г-Н–А–Н!»

Позже Черчилль нашёл свою дорогу обратно в консервативную партию; однако никогда, ни разу даже в его величайшие времена, когда весь мир смотрел на него, английские консерваторы не признали его снова одним из своих.

Однако откуда этот радикальный период? Он же несомненно не был прирождённым революционером, скорее напротив; он никогда не был по темпераменту и убеждениям настоящим демократом, скорее романтиком и причудливым человеком с глубокими аристократическими инстинктами. Разумеется, к этим инстинктам принадлежало также, как это было уже с его отцом, подлинное чувство «Noblesse oblige» , почти королевское великодушие — и мягкое сердце. И к этому доверчивость к судьбе, которая вдруг воззвала его в столь неожиданном направлении! Было ли это возможно то, для чего судьба его уберегла — стать благородным Спасителем бедняков, великим аристократическим народным трибуном, английским Гаем Гракхом ? Если так должно было стать — он был готов к этому.

Запись от 1908 года в дневнике либерального коллеги по палате общин даёт ключ к разгадке: «Уинстон прихватил меня с собой, и я лежал на постели, в то время как он разделся и затем стал расхаживать по комнате туда–сюда, порывисто жестикулируя, фонтанируя всеми своими надеждами, планами и тщеславием. Он переполнен бедняками — он их только что обнаружил. Он верит, что предназначен провидением, чтобы что–то для них сделать».

Это было одно. Другое же состояло в том, что тут разгорелась настоящая борьба — а перед борьбой Уинстон Черчилль никогда не мог устоять. Это была классовая борьба — не то, чего он ожидал, не то, чего он искал бы; однако борьба была борьбой. Быть может, он мог бы стоять и на другой стороне, собственно говоря, трезво взвешивая, он и принадлежал полностью к другой стороне. Однако для этого было теперь уже слишком поздно и для трезвого размышления не было времени. После того как он уж был на этой стороне и тут была борьба, то в его натуре было полностью броситься в неё, а именно радикально, безоговорочно и со всей силой.

И к этому добавлялось немного третьего, немного личного: необъяснимая, и в то же время не столь необъяснимая, околдовывающая личная тяга к великому истинному народному трибуну, с которым он соединился в этой борьбе — к Ллойд Джорджу. Глядя поверхностно, вряд ли можно было найти двух столь непохожих людей: Черчилль — английский аристократ, Ллойд Джордж — уэльский, кельтский почти что пролетарий; Черчилль — занесенный в повседневную политику воинственный романтик, Ллойд Джордж — прошедший сквозь огонь, воду и медные трубы профессиональный политик и реалист; Черчилль со своей в высочайшей степени сдержанной и обычной частной жизнью, Ллойд Джордж — пользующийся дурной славой охотника за женщинами, перед которым ни одна секретарша не была в безопасности; Черчилль — строжайшей финансовой чистоты (пока в 1919 году наследство не сделало его финансово независимым, он зарабатывал каждый пенс, который тратил, и часто пребывал в денежных затруднениях); Ллойд Джордж, говоря попросту — коррумпированный, был единственным английским политиком столетия, который за время своей карьеры накопил огромное состояние. Черчилль почти самоубийственно склонный к опасностям и отважный; Ллойд Джордж физически скорее трусливый и нервный. Черчилль глубоко порвал со своим собственным сословием; Ллойд Джордж — герой и вождь своего класса.

И тем не менее обоих связывало нечто, что отличало их от других видных министров либеральной эры — высокообразованных, изысканно буржуазных, достойных, возможно слегка гипсовых фигур, которые тогда образовывали «кабинет исключительно первых скрипок» и показательным образом все впоследствии во время войны оказались несостоятельными. Это произошло даже с Асквитом — премьер–министром, человеком необычного авторитета, резкости суждений, силы интеллекта и политического умения. Он был возможно величайшим премьер–министром мирного времени, какой был у Англии в 20‑м веке, однако в войне он не справился со своими обязанностями — в то время как Ллойд Джордж, тогда «нездоровый» левый радикал и почти пацифист, как известно позже, когда пришло время, сосредоточил силы Англии в Первой мировой войне и привёл её к победе, как это сделал Черчилль во Второй мировой. Врожденное воинское объединяло обоих, а также артистическое стремление, фантастически азартное в них: оба занимались политикой со страстью и полной самоотдачей, что пугало бы обычных буржуазных политиков и часто действительно пугало. У обоих, короче говоря, была гениальность, оба были одержимыми, к которым спокойные нормальные англичане относились с глубоким подозрением, однако при этом обладали демонической силой, которую они снова и снова делали неотразимой; в том числе и друг для друга — иначе быть и не могло.

При этом не следует упускать из вида, что они в то же самое время были конкурентами. Оба были безмерно честолюбивы. Было ясно, что однажды на самой вершине для них обоих места не будет. Однако до поры до времени вопрос был скорее в том, будет ли там место лишь для одного из них, не закроют ли раз и навсегда здоровые среднестатистические массы им дорогу наверх. И пока они были естественными союзниками, братьями и соратниками, соревновавшимися в смелости и радикальности: «ужасные близнецы» в глазах своих противников.

Премьер–министра Асквита это партнерство уже давно стало тревожить. Оно часто вынуждало его идти дальше, чем он собственно желал; также он в нём предчувствовал силу, которая его однажды смогла бы свергнуть. Так что в конце концов он его подорвал. Способ, каким он это совершил, делает честь его политической и психологической проницательности.

Он сделал нечто совершенно простое: он сделал Черчилля Первым лордом Адмиралтейства, министром военно–морского флота — и именно в правильно рассчитанный момент, когда впервые для Англии война была на пороге — после инцидента в Агадире и марокканского кризиса летом 1911 года.

В радикале Черчилле он диагностировал воина Черчилля — и он правильно заключил, что ему требуется лишь поставить воину задачу, чтобы избавиться от радикала. Отныне «радикальный период» у Черчилля как ветром сдуло. Бедняки были забыты. У судьбы для него явно было в планах всё же нечто иное, великое, нежели «что–то сделать для них». С того дня в октябре 1911 года, когда он принял Адмиралтейство, Черчилль уже вёл в душе войну. Ещё за два года до этого Черчилль в качестве министра экономики вместе с министром финансов Ллойд Джорджем в самый разгар гонки по перевооружению флотов с Германией отклонил требование денег на постройку новых дредноутов: близнецам нужны были деньги для их социальных реформ, и они хотели также доставить неприятности консервативному адмиралу. Теперь Черчилль года за годом представлял на рассмотрение самые огромные морские бюджеты в английской финансовой истории. Напрасно протестовал Ллойд Джордж. Партнерству пришёл конец.

Асквит рассчитал правильно ещё в одном смысле. Английский флот в 1911 году был самым большим, какой когда–либо был у Англии, но ни в коем случае он не был самым современным. Она сто лет не должна была вести никаких войн на море, она была старой, гордой и одеревеневшей, несколько похожей на прусскую армию Фридриха Великого в наполеоновские времена. Ей нужен был человек, который обновит её флот. Асквит сначала думал о лорде Хэйдэйне, который как раз только что реформировал английскую армию; но он знал, что делает, когда в конце концов решился всё же в пользу гораздо более молодого Черчилля.

Черчилль был всё еще неопытным, несколько неудобным, несколько непредсказуемым политиком. Однако он в то же время с самого начала проявил себя как в высочайшей степени надёжный, прочный и всесторонне применимый министр. В основе его сути гораздо более было администрирование, нежели политика, и Асквит это с проницательностью распознал. Этот молодой Черчилль был именно по натуре гораздо скорее повелителем, чем собственно политиком — повелевать, приказывать, распоряжаться, управлять гораздо больше было ему по характеру, чем маневрировать, комбинировать и интриговать. А в качестве министра он мог господствовать в ограниченной области, но всё же именно господствовать. Когда же эта область к тому же ещё была связана с военным делом, то всё остальное было для него забыто. Асквит увидел это и умно это использовал.

Черчилль же, в возрасте всего лишь 37 лет, был в своей среде как никогда прежде. Он управлял теперь самым большим флотом в мире, управлял им с почти абсолютной властью, и никто в это не вмешивался. Он реорганизовал его, дал ему Главный морской штаб, вывернул наизнанку все их военные планы, перевёл весь флот с угля на нефтяное топливо, велел делать орудия большего калибра, чем когда либо производившиеся, и конструировать для него совершенно новые типы кораблей — и он делал всё это, не раздражая и не сердя своих адмиралов и капитанов. Напротив, ему удалось сделать так, что его чрезвычайно полюбили. Он путешествовал из порта в порт, с корабля на корабль, выпивал с офицерами в их каютах и выслушивал рассказы об их затруднениях, заботах и их предложения. Он знал, как устроить так, чтобы они все решили — он их человек, он выполнит наконец то, чего они давно напрасно добивались.

Задолго до этого старый адмирал Джон Фишер, которому теперь было за семьдесят лет, вышедший на пенсию и возведенный в сан лорда Фишера, пытался реформировать и модернизировать английский флот, и при этом смертельно рассорился почти со всеми остальными адмиралами и офицерами флота. Черчилль вытащил теперь старика из его уединения и втихомолку сделал его своим «мозговым центром». Старик, буйный морской волк и гениальный полусумасшедший, эксцентричный и ожесточившийся, всё ещё полный неосуществлённых идей, наблюдал блестящими глазами, как мальчик как по мановению волшебной палочки воплощал в жизнь то, на чём он долгие годы обламывал свои зубы. Он писал Черчиллю настоящие любовные письма: «Возлюбленный Уинстон» и «Ваш, пока ад не замерзнет». Черчилль со своей стороны восхищённо смотрел на него; он снова и снова пытался сделать его «Первым Морским лордом» — своим начальником флота, несмотря на его возраст и его причуды.

С сожалением он снова и снова откладывал на потом это дело:: Фишер был слишком эксцентричен, слишком тяжел в обращении, слишком ненавидим своими товарищами. В конце концов он всё же сделал это — на свою беду.

Во всём, что он предпринимал в Адмиралтействе, Черчилль уже имел в виду большую войну против Германии и её флота, в неизбежном наступлении которой он был убеждён с момента Агадирского кризиса  в 1911 году. На стене за его письменным столом в Адмиралтействе он разместил огромную карту Северного моря, на которой он каждый день маленькими булавками отмечал позицию каждого германского корабля, и первое, что он видел каждый день при входе в кабинет, была эта позиционная карта. Не могла ли война разразиться в любой день и час, быть может с неожиданного нападения флота, как началась русско–японская война в 1904 году? Он, во всяком случае, не хотел быть захвачен врасплох.

Черчилль ничего не имел против Германии и немцев. Он охотно принимал приглашение посетить манёвры кайзеровских войск, он с точки зрения специалиста восхищался старой германской армией и молодым германским флотом. И когда он при случае заметил, что для Германии флот — это «своего рода предмет роскоши», однако для Англии он является предметом жизненной необходимости — что было воспринято в Германии с чрезвычайной обидой — то он не имел при этом в виду ничего дурного. Это было всего лишь замечание, в котором вообще–то была заключена правда. Всё это ни на сколько не изменяло того, что он с 1911 года считал войну с Германией неизбежной, и в душе он уже разыгрывал её ежедневно — и был этим глубоко увлечён. Он был теперь первым делом воином. Мысль о войне напрягала его душу до высочайшей степени инспирированного страстью усилия. И его «честолюбие», его вера в судьбу заставляли приятно дрожать все его нервы при мыслях о грядущей войне, до которой он дорос. Да, к этому руководству он чувствовал себя призванным как никто другой. Он верил, что знает теперь, к чему он предназначен судьбой.

Вечером в сентябрьский день 1911 года, в загородной резиденции премьер–министра, где ему было объявлено о его назначении шефом Адмиралтейства, он суеверно раскрыл лежавшую там на ночном столике библию. Вот что он там прочёл:

«Слушай, Израиль: ты теперь идешь за Иордан, чтобы пойти овладеть народами, которые больше и сильнее тебя, городами большими, с укреплениями до небес, народом [великим,] многочисленным и великорослым, сынами Енаковыми, о которых ты знаешь и слышал: «кто устоит против сынов Енаковых?»

Знай же ныне, что Господь, Бог твой, идет пред тобою, как огнь поядающий; Он будет истреблять их и низлагать их пред тобою, и ты изгонишь их, и погубишь их скоро, как говорил тебе Господь.»

Черчилль в библию не верил, однако этому оракулу он поверил.

Когда через неполные три года разразилась война, то для Черчилля это не было никаким потрясением, едва ли даже новостью. В субботу 1 августа 1914 года у него вечером за столом было два друга. Один из них описал позже, что тогда произошло:

«Неожиданно в комнату принесли большой ящик для депеш. Черчилль извлек из сумки свой секретный ключ, открыл ящик и вынул единственный находившийся там лист бумаги. На нём были слова: <Германия объявила войну России>.

Он позвонил в колокольчик, вызвав слугу, попросил свой уличный костюм, снял свой смокинг — всё без лишних слов. Затем быстрыми шагами он покинул комнату. Он не был подавлен; он не ликовал; он не был поражён. Менее всего он выказывал страх или беспокойство. Столь же мало какие–либо признаки радости. Он вышел как человек, который идёт на давно привычную работу».

 

Полёт в вышине и низвержение

Джон Морли, один из мудрых старцев либеральной партии, при случае, когда оценивали перспективы на будущее обоих великих политиков подрастающего поколения, сказал, что в мирное время он ставит на Ллойд Джорджа; однако если должна случиться война, то Черчилль Ллойд Джорджа запросто обставит. В основном все эти мнения были пожалуй верны, включая мнение о Черчилле, возможно даже включая Ллойд Джорджа. Черчилль был явно рождён для войны. Ллойд Джордж считался почти пацифистом.

Дело пошло совсем по–иному. Ллойд Джордж стал «человеком, который выиграл войну». На Черчилля в течение нескольких месяцев, в 1914 и в начале 1915 года, были обращены глаза всего мира. Однако его военный полёт в вышине был коротким и окончился низвержением. В мае 1915 года Черчилль был политически конченым человеком.

При этом сначала у него были в руках все козыри. Когда разразилась Первая мировая война, Черчиллю было 39 лет и он был на вершине веры в себя и своих физических и душевных сил. В качестве главы британского Адмиралтейства он стоял у рычагов одного из двух чудовищных военных инструментов тогдашнего мира (другим была германская армия). Он был одним из трёх человек, которые определяли и направляли ведение Англией войны в первый её год (двумя другими были премьер–министр Асквит и военный министр Китченер). И он был среди троих единственным с глубоким пониманием стратегии, с ясной концепцией и с творческими идеями. Как раз это послужило причиной его политической гибели — не без его соучастия, потому что это делало его слепым в отношении слабостей его политической позиции.

Эти слабости были ясно очевидны. Он не был премьер–министром с неограниченными полномочиями, каким он стал затем во время Второй мировой войны. Он был либеральным министром в либеральном кабинете, который не пользовался особенно большим авторитетом в парламенте. Консерваторы его ненавидели, как никого другого; если станет необходима коалиция — а на это во время войны следует рассчитывать — то они без сомнения потребуют скальп предателя своей партии. Даже у либералов он был без крепкой опоры, в принципе всё ещё своего рода вольноопределяющийся. Для общественного мнения его фигура становилась постепенно несколько тревожной. Сначала перемена партии, затем преувеличенный радикализм, далее новое превращение, которое произошло с ним с тех пор, как он управлял Адмиралтейством и вдруг стал интересоваться лишь кораблями, вооружениями и войной. Люди не были уверены, чего от него ожидать. Кроме того, в течение года он произвёл слишком много газетных сенсаций: в качестве министра внутренних дел во время забастовочных волнений ввёл в Уэльс лондонскую полицию; против нескольких предполагаемых анархистов, которые забаррикадировались в лондонском доме, он разыграл уличную битву и лично её возглавил; как глава Адмиралтейства во время одного из постоянно повторявшихся ирландских кризисов он послал в Ирландию военные корабли и спровоцировал тем самым бунт. Где–то в нём это существовало, постоянно обеспечивать сенсации — возможно невольно. Это была его судьба, это была своего рода его особенность — и тем хуже. Первый раз, во время англо–бурской войны эта особенность означала его прорыв, однако с тех пор она вредила его репутации. Нечто несолидное, несерьёзное было присуще ему, при всех в то же время признанных дарованиях и блеске.

В принципе за ним никто не стоял. С Китченером у него взаимопонимания не было. Китченер, «сирдар»  суданской военной кампании 1897 года — который уже тогда изрядно был рассержен дерзким выскочкой лейтенантом Черчиллем — был типажом а-ля Гинденбург и как и Гинденбургу, ему все доверяли, прощая любую неудачу. Черчилль же напротив считался не испытанным в деле и ненадёжным, ему нужны были успехи, чтобы удержаться — в том числе в заключение и при решительном человеке — премьер–министре Асквите, который всё–таки ему пока предоставлял свободу действий, со своего рода скептически–удивлённой благосклонностью, не в последнюю очередь благодаря его оригинальности и его таланту, не без надежд, но в то же время с холодной готовностью в любой момент отказать ему в поддержке.

Из такого положения Черчилль собирался руководить мировой войной. Он не приложил никаких усилий, чтобы обезопасить или улучшить своё положение, и он огорчал своих ближайших коллег и сотрудников тем, что он едва ли их слушал, а лишь постоянно возражал им. Они находили, что он ведёт себя так, как если бы вся мудрость была заключена лишь в нём одном; и в этом суждении они были не столь уж неправы. Точно так же он и держался; однако комичным или трагическим образом в нём тогда действительно была вся мудрость. Он был единственным человеком в Англии, который в 1914 году обозревал военное положение в его совокупности, и единственным, кто имел ясные мысли, каким образом можно выиграть войну. Разумеется, что он был одержим этими идеями. Он говорил так, как если бы они должны были быть само собой разумеющимися каждому так же, как ему самому, и он вёл себя так, как если бы ему одному предстояло их воплотить в реальность.

Уже летом 1911 года, во время Агадирского кризиса, он представил кабинету министров меморандум о проблеме ведения континентальной войны, который предупредил события августа и сентября 1914 года с ужасающей проницательностью. Он предположил как достоверное, что немцы вторгнутся через Бельгию и по дуге отклонятся на юг, то есть будут действовать в соответствии с планом Шлиффена — о котором он ничего не знал, и который он таким образом как бы независимо от Шлиффена ещё раз разработал. Он правильно предвидел, что наступающие германские войска примерно на двадцатый день после объявления мобилизации французами будут оттеснены на линию реки Маас, и столь же верно, что французская армия полностью развернётся примерно на сороковой день и созреет для ответного удара, если до того момента она не будет распылена. В действительности кульминация битвы на Марне случилась точно на сороковой день после объявления мобилизации — 10 сентября 1914 года. Это был день отступления немцев от Марны.

С такой же провидческой ясностью Черчилль видел после исполнения своего предсказания то, что неожиданно стало стратегическим решающим пунктом: Антверпен.

Потому что после битвы на Марне оба громадных войска противников зависли к северо–востоку от Парижа с незакрытыми флангами — немцы правым, союзники левым. Очевидно, что теперь должно было начаться то, что позже было названо «Гонкой к морю», то есть стремление обойти противника с единственного ещё открытого направления. Однако каким образом, если другая сторона перемещается в такое положение, какое можно обозначить возгласом Чертополоха из сказки: «А я тоже тут!» Ещё держалась на севере изолированная бельгийская крепость Антверпен. Если бы могли её своевременно укрепить из Англии и использовать, и если бы со всей поспешностью все английские резервы через Ла — Манш бросили бы на новый фронт Антверпена, то тогда могло бы стать возможным, используя Антверпен как базу, закрыть доступ немцам к побережью пролива Ла — Манш, предотвратить фиксацию фронтов, а стремящееся на север правое крыло германских войск охватить ещё в движении на фланге и с тыла, и обойти.

Немцы видели это со всей отчётливостью и после битвы на Марне сконцентрировали все свои резервы на быстрое устранение из игры Антверпена. В Англии этого не видел никто, кроме Черчилля, и хотя у Черчилля была проницательность, но у него не было командной власти.

Что он теперь сделал, было авантюристично и оказалось первым шагом к его низвержению. Он отправил самого себя в Антверпен, чтобы найти подходящих людей; принял там без достоверных полномочий командование, блефуя при этом предстоящим прибытием больших английских подкреплений; и послал телеграмму премьер–министру, в которой он попросил освободить его с его поста главы Адмиралтейства, восстановить его в качестве генерала (в конце концов, был же он некогда офицером) и передать ему командование антверпенским фронтом. Одновременно он запросил войск и сам распорядился — ещё в своём качестве главы Адмиралтейства — прислать две бригады морских пехотинцев в Антверпен. Эти морские пехотинцы были всем, что он лично имел в распоряжении из сухопутных войск, в основном ещё новобранцы в стадии обучения, из которых большинство в конечном итоге попало в плен. Если кратко, он пытался своим чрезвычайным участием принудить свое правительство к стратегической импровизации, смысл которой был ясен ему, но не им. Естественно, что это совершить не удалось.

Антверпенская авантюра Черчилля не была совершенно бесполезной. Он продлил сопротивление уже дрогнувшей крепости на пять дней и тем самым выиграл то самое время, которое требовалось неповоротливым армиям союзников, чтобы «Гонку к морю» закончить по крайней мере вничью с германскими войсками. Однако не это было идеей Черчилля. Его мысль — посредством поспешного могущественного усиления превратить Антверпен в основу контрнаступления в тылу стремившихся на север германских войск, а войну на Западе, прежде чем она превратится в позиционную, ещё и выиграть посредством «битвы при Каннах» — никто не постиг. Правда, он её никому и не сделал постижимой. Что осталось, было всеобщее недоумение относительно его эксцентричного поведения и озабоченные разговоры по поводу беспощадного жертвования им своими морскими новобранцами. Перед общественностью и также перед своими коллегами он выглядел как человек, готовый по неожиданной прихоти бросить одну из высших правительственных должностей ради военной авантюры местного значения, которая к тому же не удалась! Его репутация была подмочена.

Он ещё не был обескуражен, и его стратегическая прозорливость не пострадала. После того, как Западный фронт застыл в окопах, он отчётливо увидел, что теперь к победе существует только два пути: либо следует изобрести нечто такое, что победит окопы, сухопутный корабль, который прокатится над окопами и полевыми укреплениями и всё, что там есть, сможет похоронить. Или следует посредством теперь уже гигантского флангового передвижения открыть новый фронт, на том месте, где ещё нет никаких окопов и долговременных укреплений — на юго–востоке Европы, из Балкан.

Зимой 1914–1915 гг. озаботился тем, чтобы вступить на оба пути — снова на свой страх и риск. Примечательно, что в 1918 году в конце концов победа союзников была достигнута точно обоими этими путями: танк, конечный продукт экспериментов Черчилля с «сухопутным кораблём», дал до той поры безуспешным наступлениям на Западном фронте наконец тактическое преимущество над обороной; а крах Турции и Болгарии, который привёл к прорыву открытого и незащищаемого юго–восточного фланга немцев, подвигнул Людендорфа 29 сентября отказаться от дальнейшей борьбы. Однако эти запоздалые подтверждения его идей 1914 года мало помогли Черчиллю. Его идея «сухопутного корабля» или «танка» расценивалась вначале как фантастическое чудачество, отвергнутая армией со смехом уже потому, что она вышла из стен Адмиралтейства. Она на долгие годы была задвинута в дебри консервативно–бюрократических возражений. Идея Балканского фронта не осталась запрятанной: Черчилль пробил её против всех сопротивлений и сомнений, однако привёл её к цели лишь в искалеченной форме. Её результатом была в конечном счёте несчастливая Дарданелльская (она же Галлиполийская) операция, которая сломала шею Черчиллю.

Его стратегическая идея была великолепной: Турция, воевавшая с октября 1914 год на стороне Германии, была относительно слабой. Её столица, Константинополь, располагалась у моря, открытая для захвата превосходящей морской державой. Если она падёт, то можно было рассчитывать на крушение Турции. Тем самым устанавливалось по меньшей мере надёжное морское соединение с Россией, можно было посылать в Россию крупные транспорты с оружием и восстановить её уже подорванную способность к наступлению. Однако кроме того: Сербия пока ещё устояла, Болгария ещё не была союзником Германии, в Греции и в Румынии сильные политические силы были готовы идти вместе с союзниками, если они будут победоносны в этих местах: падение Константинополя дало бы им ожидаемый сигнал. Балканы воспламенились бы как лесной пожар, отсюда повергнуть Австрию, и далее угрожать теперь полностью изолированной Германии войной уже не на двух фронтах, а на трёх! Это была стратегия в стиле Наполеона и в его формате; кроме того, как будто изготовленная на заказ для Англии с её огромными военно–морскими силами и её небольшой, но отличной армией — гораздо более подходящая, нежели медленно создавать и обучать массовые армии, а затем проворачивать их сквозь мясорубку статичных сражений материальных ресурсов на Западном фронте.

Только вот что: проведение такой идеи требовало — в свете опыта Второй мировой войны это стало видно ещё отчётливее, чем тогда — земноводного ведения войны, то есть теснейшего взаимодействия флота и армии. Это казалось недостижимым: Китченер «не верил в Дарданеллы», он верил в возможность прорыва на Западном фронте. Первая ошибка Черчилля была в том, что он слишком быстро и слишком гордо отказался от того, чтобы переубедить Китченера — что, как оказалось позже, не было бы невозможным. В конечном счёте Китченер даже высказался в несколько даже приятном тоне, что он готов «выручить флот», если тот один не может это сделать. Но Черчилль между тем уже нетерпеливо решил совершить это одним флотом, в результате внезапного нападения.

Вероятно, это не было невозможным, но было неслыханно смело: такое предприятие, которое может удаться лишь в том случае, если все исполнители примут участие в нём с убеждённостью и рвением, и при этом несколько превзойдут самих себя. Вторая ошибка Черчилля была в том, что он стал осуществлять это предприятие, хотя всех своих адмиралов он лишь тащил за собой. Они с задержкой и с сопротивлением позволили себя переубедить и чувствовали себя при этом оцепеневшими. Последствия не заставили себя ждать.

18 марта 1915 года флот не без существенных потерь в титанической артиллерийской дуэли практически подавил турецкие форты в проливах Дарданеллы. Если они хотели отважиться на внезапное нападение на Константинополь, то это должно было произойти теперь или никогда. Однако для адмиралов это дело — возможно по праву — теперь стало совсем уж зловещим, и поскольку Китченер между тем к тому же понял, что «флот надо выручить», то они настояли на том, что теперь лучше будет подождать армию. Армии требовалось много времени. 25 апреля она высадилась на полуострове Галлиполи и основала там плацдарм. Однако с плацдарма она никуда не вышла. Фактор неожиданности был утрачен. Турки между тем были в полной силе и стойко держались. В середине мая стало ясно, что грандиозный решающий для исхода войны план Черчилля достиг лишь того, что стал новым окопным фронтом в далёкой Турции.

Что же теперь? Черчилль был за то, чтобы держаться. Он показал теперь в первый раз бульдожье ожесточение, которое до этого было скрыто под жаждой приключений и импровизированной отвагой. Он был готов удвоить силы, бросить в битву самые современные и самые сильные боевые корабли, произвести вторую высадку в тылу у турок. Выставив вперед подбородок, он отстаивал теперь стратегию.

Однако тут адмиралы сказали: нет. Прежде всего это сказал его старый, прочный, восхищавшийся им друг лорд Фишер, которого он вернул в адмиралтейство за полгода до того, преодолев множество сопротивлений и невзирая на предупреждения. Пару месяцев между ними всё шло хорошо, в том числе планы Черчилля относительно проливов Дарданеллы Фишер сначала одобрил. Однако он был среди первых, кто стал придираться к мелочам. Пару раз он ещё дал Черчиллю (к которому он был в своём роде привязан) снова убедить себя. Но затем он раскаялся в своей слабости и в своём сопротивлении стал тем более жёстким и ожесточённым. Операция в Дарданеллах была детищем Черчилля, не его. Однако флот, лучшие боевые единицы которого Черчилль теперь хотел ввести в игру, был его детищем. Был ли план Черчилля в Дарданеллах изначально хорош или плох, он стал теперь во всяком случае основательно пропащим предприятием. Теперь оставалось лишь одно: покончить с этим! Аннулировать! Прочь из ловушки! Спасти флот!

В эти майские дни 1915 года между молодым шефом адмиралтейства и его старым адмиралом разыгрывалась драма, которая, как ни поразительно это звучит, имела нечто от перегретой атмосферы супружеских драм Стриндберга. Молодой и старый, оба стойкие борцовские натуры, оба гордые, своенравные, эгоцентричные, оба до глубин своей души убежденные в себе и в своём деле, были привязаны друг к другу, восхищались, даже любили друг друга. Никто не хотел капитулировать перед другим, каждый хотел продолжать тесное сотрудничество — они сами ещё за пару месяцев до этого шутливо называли себя «наше счастливое супружество» — и вернуть прежнее доверие. Но каждый хотел этого на своих условиях — которые для другого были совершенно неприемлемы, совершенно невыносимы. В особенности Черчилль старался с упрямым шармом склонить старика на свою сторону, веря каждый раз в конце, что вернул его на свою сторону, и не замечая, что как раз временное размягчение Фишера делало его впоследствии тем ожесточённей, как раз наполняло его ядом и мстительностью. 15 мая, в субботу, чаша терпения переполнилась. Фишер объявил в почти оскорбительной форме о своей отставке: «Я не в состоянии далее оставаться Вашим коллегой»; покинул Адмиралтейство не прощаясь, не дал более с собой разговаривать и тотчас же сообщил о своей отставке руководителям партии консерваторов. Он знал, что он тем самым развязывает правительственный кризис и приводит к падению Черчилля. Черчилль, что характерно, этого не знал. Он был настолько занят ведением войны, что больше не обращал внимания на то, что между тем происходило в английской политике — от чего всё же целиком и полностью зависело, должен ли он вести войну или нет.

Положение либерального правительства Асквита весной 1915 года резко ухудшилось. Война на Западном фронте принесла разочарования; операция в Дарданеллах явно не продвигалась; пресса обнаружила большую бесхозяйственность в обеспечении боеприпасами; и теперь драматическая отставка знаменитого Фишера — это была капля, переполнившая чашу. Консерваторы поставили ультиматум: коалиция — или вотум недоверия в парламенте. Асквиту и Ллойд Джорджу было ясно, что парламентские дебаты в этот момент должны будут окончиться катастрофически для правительства. Так что они решились на коалицию. Однако это означало (среди прочего), что Черчилль должен будет быть принесен в жертву. Он был, как знал каждый, для консерваторов «невозможен».

В субботу Фишер подал в отставку. Воскресенье всё ещё ничего не подозревавший Черчилль провёл за тем, чтобы составить новый штаб Адмиралтейства. Но когда в понедельник он пришёл к Асквиту со списком своих новых назначений, тот сказал: «Слишком поздно». Стала необходима гораздо более основательная операция — преобразование правительства. «Что мы будем делать с Вами?»

Черчилль никогда не забывал этот день 17 мая 1915 года. Это был день, в который его бог, судьба, играла с ним в кошки–мышки. Мгновение, в которое Асквит ему сказал: «Что мы будем делать с Вами?» принесло ему первое ужасное предупреждение, что он в опасности — и одновременно уже мгновенное осознание того, что он проиграл. Шок был ужасным. Пока он ещё старался сохранить самообладание, в дверь постучали: известие из Адмиралтейства. Он должен тотчас же прибыть на службу. Германский флот вышел в море.

Вечер и ночь этого дня Черчилль провёл со своими адмиралами у стола с картами, управляя английским флотом. В то время как приходили и отправлялись сигналы Морзе, он видел себя попеременно в качестве изгнанного министра и как триумфатора в величайшей морской битве в истории. Ещё ничего не было решено; и он доверял судьбе.

На следующее утро всё миновало. Германский флот отошёл, великая морская битва была отложена — примерно на год, как оказалось. Черчилль был свергнут; его преемником в Адмиралтействе был Артур Балфур — бывший ранее премьер–министром от консерваторов, которым Черчилль одиннадцать лет назад показал спину. Черчилль снова оказался «канцлером герцогства Ланкастер» — незначительная синекура; и даже её Асквит лишь выторговал у консерваторов, чтобы Черчилль мог бы принадлежать к новообразованному «Комитету по Дарданеллам» из одиннадцати членов, где он теперь так сказать сидел на скамье подсудимых. Власти командовать у него теперь больше не было; едва ли осталось влияние. Виолетта Асквит, его верная и восхищённая сторонница, которая старалась его утешить, нашла сломленного человека. Он ни разу не произнёс ни одного сердитого слова в адрес восхищавшего его неверного Фишера, который его сверг. «Я погиб», — лишь повторял он много раз. «Со мной покончено».

Лето стало ужасным. Позже Черчилль писал, что тогда он чувствовал себя как глубоководная рыба, которую неожиданно вытащили на поверхность и голове которой грозит лопнуть. Он привык к постоянному давлению огромного напряжения, решений и ответственности; неожиданно лишённый этих нагрузок, он замечает, что разучился жить без них. Членство в Комитете по Дарданеллам делало это ещё хуже: «Я знал всё — сделать больше ничего не мог».

Черчилль спасся этим летом тем, что начал заниматься живописью. Его изрядный талант живописца, до этого им самим не открытый, стал жизненной отрадой, своего рода наркотиком или лекарством, от которого он больше никогда не отказывался. Однако между тем война продолжалась; следует ли ему провести её как воскресный художник? Пока медленно возвращались его душевные силы, в нём формировался новый, фантастический план.

Ему было ясно: как политик и министр он потерпел неудачу. Пока существовала правительственная коалиция — и на это пожалуй следовало рассчитывать, пока длится война — о возвращении нечего было и думать. Консерваторы слишком его ненавидели. Но разве не был он офицером? И разве нельзя во время войны прийти на вершину именно как офицеру? Возможно, вся его ошибка была в том, что он хотел сыграть Наполеона в качестве парламентского министра. Наполеон был офицером.

Конечно, Черчилль за 15 лет до этого был уволен из армии в качестве скромного лейтенанта. Однако между тем он стал главой Адмиралтейства, а во время войны можно было перескочить через множество званий. Даже Китченер, которому он не нравился, во время сражения за Антверпен не имел ничего против того, чтобы не долго думая присвоить ему звание генерал–майора, если он этого вообще желал. Тогда это окончилось ничем, но почему бы то, что тогда было возможно, не могло больше быть возможным? Британский главнокомандующий во Франции, Френч, был его старым другом. По меньшей мере бригаду он ему доверит: достаточно для того, чтобы выделиться какой–нибудь блестящей отдельной акцией. А затем дивизия, корпус, армия — однажды, кто знает, возможно и Верховный командующий.

Уже раньше он играл с такими мыслями. Асквит вскоре после Антверпена записал: «У меня был долгий визит Уинстона, который неожиданно стал очень доверительным и поклялся мне, что его будущее не будет обычным. Он чувствует себя как тигр, который попробовал крови, и он хотел бы, раньше или позже, но лучше раньше сменить свою нынешнюю должность на какую–либо военную командную. Я сказал ему, что он незаменим в Адмиралтействе, однако он считает, что там не сможет сделать больше ничего нужного; наше превосходство установлено, всё идет само по себе. Но когда он видит новые армии Китченера, у него слюни текут. Следует ли этих «блестящих коммандос доверять эксгумированным старым воякам, которые ничему не выучились, кроме муштры 25-летней давности, посредственностям, которые погрязли в военной рутине и сгнили в ней?» — и т. д, и т. д. Примерно в течение четверти часа он изливал водопад обвинений и заклинаний, и мне стало жаль, что при этом не было стенографа: некоторые из его импровизированных формулировок были совершенно бесценными. Однако они были у него на три четверти серьёзными».

Это происходило годом ранее. Теперь дело совершенно серьёзно обстояло с ним.

В ноябре, когда было окончательно решено ликвидировать операцию в Дарданеллах, он попрощался с палатой общин большим и достойным жестом: он поступит теперь на другую службу. Тремя днями позже, восстановленный в армии в качестве майора, он был на пути во Францию.

Это стало печально неудачным предприятием. Френч обещал ему бригаду, но Френч сам был в начале немилости и не мог больше ни на чём настаивать. Самое большее, что была готова предложить армия Черчиллю, был пост командира батальона и звание подполковника. Так что теперь он был обычным фронтовиком и должен был в своих окопах в болотистой Фландрии руководить кампаниями по уничтожению вшей. Все прочие операции были вне его компетенции. Впрочем, приём в сильно консервативном гвардейском полку, к которому он сначала был приписан, был более чем холодным. Там не привыкли к ветреным политикам и классовым предателям, и это давали ему почувствовать.

Черчилль был фронтовым офицером не хуже других; он никогда не страдал отсутствием мужества, и чувство юмора у него тоже было. Опасность для жизни его не пугала, как не пугала и тяжелая жизнь в зимних раскисших окопах. Только вот неудача и странная ненужность всей затеи не могла надолго оставаться скрытой для него.

Что собственно он здесь делает? Чего он добился, тем что себя даёт использовать в тупой окопной рутине, как тысячи других? Если он был сам с собою честен, то должен был признать, что он здесь для того, чтобы зарыть в землю свой талант.

К этому добавлялись особые унижения, которые снова и снова недвусмысленно давали ему понять фальшь и неуместность его положения. Депутаты и дипломаты при поездках на фронт слышали о поверженном великане, на которого можно было бесплатно посмотреть в британских окопах, и приезжали поглазеть на диковинного зверя. Более того, они настаивали на его приходе. Однажды это спасло ему жизнь: он покинул своё убежище как раз для такого приказного рандеву, когда случилось прямое попадание. (Знак судьбы, каких уже было так много? Всё же он еще предназначен для чего–то? Судьба его всё же ещё не забыла?) Несмотря на это, было горько стоять навытяжку перед людьми, с которыми он совсем недавно ещё обращался как равный с равными, а то и глядел на них сверху. Горько и собственно же совершенно излишне.

По прошествии полугода Черчилль использовал отпуск, чтобы снова выступить с речью в парламенте — во время которой он вызвал всеобщее недоумение тем, что рекомендовал своему преемнику в Адмиралтействе вернуть обратно лорда Фишера. Ещё пара месяцев и он снова распрощался с армией (что было ему предоставлено лишь неблагосклонно, с тем условием, что он во время войны не будет снова добиваться офицерской должности). Он вернулся обратно в Лондон и снова занял своё место в палате общин. Это не было возвращением со славой.

Война шла дальше, и время проходило. Великое морское сражение, для которого Черчилль душой и телом готовил английский флот на протяжении трёх лет, произошло и закончилось с неопределённым результатом. Черчилль не имел к этому никакого отношения. Правительство Асквита пало. Ллойд Джордж стал премьер–министром. Для Черчилля в его правительстве места не было. Лидер консервативной партии Бонар Ло наложил на это непреклонное вето. Наступил 1917 год, угроза поражения англичан как следствие применения Германией подводных лодок, вступление в войну Америки, русская мартовская  революция, французские мятежи, бесконечная битва за Фландрию. При всём этом низвергнутый Черчилль был зрителем. «Я знал всё. Сделать не мог ничего». Так это и оставалось. Он мог для своего успокоения писать пейзажи, и время от времени держать речи в парламенте. Он страдал. Он не знал тогда того, что мы знаем сегодня: что это не был конец. Перед потерпевшим неудачу, отвергнутым расстилалась бесконечная пустыня.

 

Реакционер

Тем, что Черчилль ещё раз выбрался из пропасти, в которую он был сброшен, он обязан своему старому другу и сопернику Ллойд Джорджу.

Эта акция спасения не была лёгкой и для Ллойд Джорджа. Тот сам играл в большую и опасную игру, которая через неполных шесть лет закончилась его собственным, в этом случае окончательным ниспровержением. Он расколол либеральную партию, свою партию, тем, что в конце 1916 года вытеснил с поста премьер–министра своего старого шефа Асквита, и её большую часть вынудил уйти в оппозицию. В коалиционном правительстве Асквита либералы были всё же ещё старшими партнерами. Коалиция Ллойд Джорджа на четверть состояла из либералов, на три четверти из консерваторов. Он сам ещё совсем недавно был красной тряпкой для консерваторов. С их помощью управлять страной на протяжении почти шести лет — это было головокружительным мастерством виртуоза. Требовать при этом от консерваторов введения в правительство их тогдашнего заклятого врага, предателя партии Черчилля, казалось невозможным делом. Возможно, что как раз поэтому оно привлекло «валлийского волшебника»; поэтому и также потому, что он видел в Черчилле подлинное личное усиление — единственного родственного по духу, единственного другого английского политика с искрами дьявольского огня. Иметь Черчилля на своей стороне, и как раз в положении неизбежной полной зависимости, изобретательность и энергию Черчилля для любых своих предприятий — это стоило усилий Ллойд Джорджа.

Сначала, при формировании правительства в декабре 1916 года, это казалось ещё невозможным. Главу партии консерваторов Бонара Ло, жёсткого и негибкого человека, нельзя было ни застать врасплох, ни переубедить. «Хорошо, Вы не доверяете ему», — сказал Ллойд Джордж в конце разговора, на протяжении которого Бонар Ло уже раз шесть сказал «нет». «Остаётся вопрос: предпочитаете ли Вы иметь его на своей стороне или против себя?» — «В любом случае будет против меня», — ответил Ло. Ллойд Джордж вынужден был пока отказаться от Черчилля.

Полугодом позже, в июле 1917 года, он всё же его привёл, никого не спрашивая. Он теперь сделал себя безусловно необходимым и верил, что сможет этого добиться. Однако всё же был бурный протест, на пару дней почти что правительственный кризис. В своих воспоминаниях о войне Ллойд Джордж написал позже: «Некоторые из них [консерваторов] волновались по поводу назначения Черчилля больше, чем в отношении всей войны. Было интересно наблюдать в концентрированной форме ту фазу лихорадочного недоверия, какую гений вызывает у людей средних способностей. К сожалению, гений сам поставляет своим критикам боеприпасы для атак на себя — всегда делал это и всегда будет это делать. Черчилль не является исключением».

Следующий пассаж принадлежит к наиболее проницательным из всего, что когда–либо было сказано о Черчилле. Он проливает также некоторый свет на того, кто это сказал. Ллойд Джордж поднимает вопрос, почему у Черчилля было столько много столь ожесточённых врагов и не было настоящих приверженцев, не было «своего войска». «Никто не оспаривает его ослепительный талант и силу его личного очарования. Мужество, способность неустанно работать — ему всё дано… Смена партии сама по себе не всё объясняет… Противники Черчилля сами часто спрашивают: «В чём причина всеобщего недоверия?

Вот их объяснение: его ум был могучая машина, но с какой–то скрытой, неизвестной ошибкой где–то в нём. Иногда машина вдруг работала неправильно — сами они не могли сказать, в чём это состояло. Однако когда это случалось, когда механизм работал неверно, то именно его сила делала последствия опустошительными не только для него самого, но также и для дела, а также для его партнеров. Это заставляло их нервничать. Они говорили: к сожалению, у него где–то скрыт дефект; это трагично — но это является достаточным основанием, чтобы предпочесть неиспользованными его великие способности. В их глазах он не был усилением всеобщего капитала идей и энергии в час опасности, но он был дополнительной сверхштатной опасностью, которой следует остерегаться.

Я смотрел на вещи по–иному. Для меня его изобретательность и его неутомимая энергия были бесценными — под присмотром».

Фактически Черчилль в течение пяти богатых событиями лет с 1917 по 1922 гг., в которые он снова играл значительную роль, занимал высокие должности и заслужил высокие почести, был не самим собой, а скорее чем–то вроде тени Ллойд Джорджа. Очень скоро он стал наиболее ценным и наиболее близким сотрудником Ллойд Джорджа — но всё же лишь его сотрудником; последнее слов всегда было за Ллойд Джорджем.

Спустя годы, когда прекратилось партнерство, Черчилль стал снова министром от консерваторов, а Ллойд Джордж был бессильным изолированным оппозиционным политиком, произошла встреча примирения: Ллойд Джордж посетил Черчилля в казначействе. Визит длился долго. Когда Ллойд Джордж ушёл, личный секретарь Черчилля (который позже рассказал эту историю) вошёл с папкой документов на подпись и нашёл Черчилля погружённым в размышления перед камином. «Комично», — сказал он, подняв глаза, — «Не прошло и четверти часа, как были восстановлены старые отношения». И затем добавил, со странным взглядом, который заставил онеметь его юного помощника: «Отношения господина и слуги».

Эти годы во многих отношениях были блестящим и в высочайшей степени достойным периодом в жизни Черчилля, однако одновременно и такими, в которые Черчилль был сам собой меньше всего. Он был «под присмотром», он служил другому — и именно единственному из своих современников, чей свет излучался достаточно сильно, чтобы затемнить его собственный. Он был до перемирия в Первой мировой войне министром вооружений, затем два года министром по военным делам и по авиации, затем следующие неполных два года министром по делам колоний. На всех этих должностях он на деле доказал свои способности, как он уже доказал их на прежних должностях. Черчилль всегда был выдающимся министром, полным идей и энергичным (пусть даже и несколько склонным вмешиваться в дела своих коллег), и почти каждый из его периодов службы связан с исторически значимыми достижениями. Например, в качестве министра по делам вооружений он мог записать на свой счёт массовое производство танков, министра по военным делам — быстрое и полное воплощение планов по демобилизации, чем он буквально в последнюю минуту предотвратил угрозу массового мятежа, как министр по делам колоний — умиротворение Среднего Востока и существенный вклад в умиротворение Ирландии. Всё это была тяжёлая и ценная работа, работа мастера своего дела — но в некотором смысле однако же лишь обезличенное ремесло. В то время как он на службе у Ллойд Джорджа усердно и энергично помогал тому поправить выбитый из колеи мир и между тем каким–то образом управлять, в нём, сначала возможно незамеченное им самим, скопилось беспокойство и затаённая обида. Когда в октябре 1922 года Ллойд Джордж был отринут от власти, с ним вместе отринули и Черчилля. Однако внутренне он уже отделился от своего шефа. Ллойд Джордж никогда больше не возвращался во власть. Черчилль, к всеобщему изумлению, уже через два года снова был министром — министром от консерваторов.

Никто глазам своим не верил. Предатель партии, красная тряпка для каждого истинного консерватора — и вдруг, через два коротких года, его снова видят как ведущего члена партии консерваторов, консервативного депутата, министра, главу казначейства!

Это был невероятный вираж, который тогда выполнил Черчилль, более того — невероятный трюк, безрассудно смелый, по сути невозможный — и также не облегчавшийся тем, что Черчилль внутренне уже в течение нескольких лет, особенно в последнее время, поглядывал в эту сторону. Ллойд Джордж в жёстком разговоре его однажды предупредил: «Будь осторожен, Уинстон! Хотя крыса и может покинуть тонущий корабль, но снова на него попасть, когда корабль уже не тонет, она не сможет!.» Эта совершенно особенная крыса удостоверила, что она это сделать всё же могла.

Столь лёгкой, как первая, вторая перемена партии естественно не была. Черчилль не просто непринуждённо и надменно перешёл с одной стороны зала в палате общин на другую, как это сделал прежде. В течение двух лет, с конца 1922 до конца 1924 года он вообще не заседал в палате общин, и проиграл не менее трёх проводившихся в то время выборов в трёх избирательных округах.

Ему мало помогло то, что древняя, строгая английская двухпартийная система в эти годы показала признаки распада. С 1918 года это был новый мир, в том числе в английской внутренней политике. Либералы были расколоты и безнадёжно ослаблены, левые из них стали новой массовой партией лейбористов. И консерваторам после разрыва с Ллойд Джорджем и прекращением коалиции некоторое время угрожал раскол: отдельные наиболее талантливые члены этой партии привыкли к коалиции и охотно продолжили бы её существование.

Черчилль пошёл на шаг дальше, он пропагандировал образование новой «партии центра» из либералов Ллойд Джорджа и склонных к коалиции консерваторов. Трудно сказать, был ли он при этом совершенно серьёзен или он хотел лишь попугать консерваторов и немного нажать на них. В любом случае их новый руководитель партии Стэнли Болдуин в конце концов всё же, в отличие от своего предшественника Бонара Ло, нашёл, что меньшим злом будет иметь этого динамичного и опасного, неубиваемого человека на своей стороне, чем против себя. Он снова открыл перед ним двери в партию и даже дал ему, после победы консерваторов на выборах в декабре 1924 года, тотчас же высокую, правда мало подходившую Черчиллю министерскую должность. После чего о проекте центристской партии больше не было слышно.

То, что консерваторы при таких обстоятельствах в конце концов Черчилля приняли обратно — без больших сцен примирения, с большой сдержанностью и продолжавшейся молчаливой враждебностью — можно понять как необходимость. Однако почему Черчилль столь настойчиво стремился к ним обратно?

Нельзя не увидеть здесь определённого приспособленчества и не стоит тут ничего приукрашивать. В 1924 году консерваторы были на подъёме, как были на подъёме в 1904 году либералы. И Черчилль теперь хотел, как и тогда, безусловно «быть при этом» — его жажда деятельности не была успокоена, и на протяжении своей жизни у него вызывала ужас мысль о том, что он может зачахнуть в бессильной, бездеятельной оппозиции. Его стремление к власти и деятельности всегда было в определённой степени сродни детски невинной бесцеремонности, и он всегда как политик эпохи барокко, внутренне считал своим неотъемлемым правом плыть с любым ветром, который дул в это время. Верность партии и абстрактно–идеологические оковы принципов буржуазных парламентариев были ему по сути всегда чужды. Кто хочет улучшить себя, тот должен странствовать, а кто хочет стать совершенным, тот должен странствовать очень часто, ответил он как–то при случае некоему критику, который упрекал его за частую смену позиций и точек зрения.

Это имелось в виду иронично, если хотите — цинично. Однако именно в этот раз кроме всего прочего в Черчилле происходила настоящая перемена, и его вторая перемена партии была чистым оппортунизмом в меньшей степени, чем первая (хотя и была оппортунизмом в том числе). Из прежнего радикала он несомненно превратился в реакционера. Событие, которое его потрясло и настроило на другой лад, было большевистской революцией в России.

Был ли Черчилль когда–либо настоящим левым, настоящим радикалом? Ллойд Джордж, который им был и который некоторое время внешне соревновался с Черчиллем в левом радикализме, никогда в это не верил. Для него Черчилль всегда был скрытым тори; и вероятно, что его острый взгляд его не обманывал. Радикализм Черчилля был великодушным капризом юности великого человека. Он хотел разозлить своих глупых и высокомерных товарищей по сословию, он, мягкосердечный и великодушный, каким он мог быть, также действительно хотел что–то сделать для бедных, которых он только что обнаружил. Но всё это естественно при само собой разумеющейся предпосылке, что он был великим господином и что бедные, за которых он рыцарственно сражался, были именно бедняками. Настоящей классовой борьбы, настоящего переворота, социальной революции со всеми её кровавыми ужасами, которые поднимают на самый верх самых низших и сбрасывают с их высокого положения власть предержащих — этого он и в мыслях не имел. Когда всё это в действительности произошло в России, радикализм Черчилля как ветром сдуло и он реагировал подобно какому–либо правителю эпохи барокко на крестьянское восстание. «Его герцогская кровь» — иронично комментировал Ллойд Джордж — «восставала против массового истребления русских великих князей». Сам Ллойд Джордж, который в своей молодости лично страдал от высокомерия английской высшей аристократии, мог наблюдать такое «истребление» гораздо спокойнее.

Военный министр Ллойд Джорджа в 1919 году, во время русской гражданской войны, и затем ещё раз в 1920 году во время русско–польской войны использовал всё своё влияние, чтобы превратить английскую интервенцию в настоящую войну против большевистской России, чтобы разжечь её до антибольшевистского крестового похода и задушить змею в зародыше. Из этого, как известно, ничего не вышло. Его влияние было недостаточно большим. Ллойд Джордж был против, и всё общественное мнение страны было против. Англичане в 1918 году, как и французы и американцы, высадили некоторое количество войск на берегах России и, несколько неохотно, обеспечили поддержку контрреволюционным русским генералам. Однако их интервенция была направлена не столько против большевистской революции (хотя Ленин её именно так воспринимал), но против сепаратного мира русских с Германией. Они хотели каким–либо образом восстановить Восточный фронт против Германии, и это всё. С концом войны против Германии их интерес к русской контрреволюции был исчерпан, и прежде всего было исчерпано их желание воевать. После долгой, ужасной, наконец–то счастливо оконченной войны против Германии добровольно тут же начать новую войну против России из чистого нерасположения к русским большевикам — боже упаси! К этим мыслям мог прийти лишь человек, который хотел войны ради самой войны, ненасытный воитель, любитель войны. Всё, чего добился Черчилль своими кампаниями в пользу интервенции, это то, что он окончательно получил репутацию такого человека.

Не совсем не по праву; он действительно был человеком войны, его соотечественники совершенно справедливо догадались об этом. Они догадались об этом с раздвоенными чувствами уже до и после 1914 года. И всё же именно в этом случае его вела не только его врождённая радость от войны и военного искусства, но и нечто элементарное: настоящий страх и настоящая ненависть, ощущение непостижимой, ужасной, смертельной опасности для себя и всего его мира. Антибольшевистский комплекс, который овладел Черчиллем в 1918 году, не отпускал его на протяжении десятилетий.

Большевизм гораздо хуже германского милитаризма, объяснял он уже в апреле 1919 года, и ужасы Ленина и Троцкого несравнимо более чудовищные и массовые, чем всё то, за что ответственен германский кайзер. Это в то время, когда английская публика вовсе не хотела предавать кайзера смерти через повешение. А годом позже он писал Ллойд Джорджу спешно и укоризненно: «С момента перемирия моей политикой было бы: мир с немецким народом, война против большевистской тирании. Умышленно или неизбежно Вы довольно точно последовали противоположным курсом. Я знаю трудности, я знаю также Ваше мастерство и Вашу большую личную силу — обе настолько больше моих собственных — и поэтому я не хочу выносить своё суждение о Ваших политике и образе действий, как если бы я, или кто–то ещё другой, мог бы сделать это лучше. Однако результаты у нас перед глазами. Они ужасны. Видится всеобщий распад, анархия во всей Европе и Азии. Россия разрушена; что от неё осталось, это власть этих смертельных ядовитых змей. Но Германию возможно ещё можно спасти…»

Двадцатью годами позже Черчилль стал знаменит своей колоссальной способностью оскорбить: ужасные, язвительно карающие слова, которыми он как плетью по лицу хлестнул Гитлера и Муссолини, разошлись по свету. Однако они не были первым прорывом такого словесного оскорбительного гнева: то, что Черчилль говорил о большевиках около 1920 года, звучит точно так же. Большевизм был беспорядочным театром обезьян, Ленин и Троцкий были мерзкими фигурами, которые никак не могли вызвать интерес масштабностью своих преступлений. Никогда кровавая расправа над миллионами и обнищание многих миллионов не станут поводом для будущих поколений, чтобы вспомнить об их бездарных гримасах и экзотических именах. Первобытная ненависть, отлитая в артистической форме; если бы слова могли убивать, то эти были бы смертельными. В действительности же они развеялись по ветру. Да, они обернулись на самого говорившего их. В английских ушах — даже консервативных английских ушах — они звучали нездоровыми, утрированными, лихорадочными, несколько истеричными.

Это тем более, по мере того как Черчилль несомненно склонялся к тому, чтобы свою ненависть к большевикам перенести на внешнюю и внутреннюю политику, часть её распространить на мощно растущую новую партию лейбористов. Социалисты и коммунисты, коммунисты и большевики — он намеренно стирал между ними различия, это было всё едино, всё это части одной и той же смертельной болезни. Начинаешь понимать, почему Черчилль непреодолимо тянулся обратно к консерваторам. В начале 1924 года лейбористы впервые вышли с выборов как сильнейшая партия, и либералы, сыграв решающую роль, дали лейбористам возможность на некоторое время образовать правительство — согласно Черчиллю, это было национальное несчастье, какое в общем великие государства постигает лишь после проигранной войны. Консерваторы, по крайней мере, такого никогда не сделали бы!

Нельзя не увидеть, что реакция Черчилля на победу большевистской революции в России и на подъём социал–демократических рабочих партий в Западной Европе, что было отличительной особенностью послевоенного мира, весьма значительно схожа с реакцией буржуазии на европейском континенте, которая в эти годы в одной за другой странах вызвала к жизни фашизм и фашистскую контрреволюцию. Двадцатью годами позже судьбой Черчилля и его исторической ролью стало уничтожение этого европейского фашизма в борьбе не на жизнь, а на смерть. Но если бы кто в двадцатые годы это предсказал, того бы по праву подняли на смех. Скорее можно было бы представить тогдашнего Черчилля, ставшего величайшим международным вождём европейского фашизма, ведущего его к кровавому триумфу. Он подходил к этой роли больше, чем социалистический ренегат Муссолини и плебейский сноб Гитлер. Нисколько не является преувеличением и несправедливой подтасовкой: Черчилль в двадцатые годы по сути был фашистом; лишь его национальность предотвратила то, чтобы он стал им также и по названию.

Однако английские консерваторы, от которых Черчилль ожидал и надеялся, что они, даже если и при помощи цивилизованных методов английской парламентской политики, будут вести победоносную классовую борьбу, а опасно поднимающуюся лейбористскую партию прикончат настолько же окончательно, как это сделали итальянские фашисты со своими социал–демократами, имели в планах совершенно иное. А именно: примирение, приспосабливание, умиротворение. Они реагировали на социальные перемены военного и послевоенного времени точно наоборот по сравнению с континентальной буржуазией: не с шоком, а с осознанием. Они решили с новыми силами играть честную игру и так укротить страсти. Они были не фашистами — они были «умиротворителями» — сначала во внутренней политике.

Зловещим, непостижимым для Черчилля образом они обыгрывали в тактике Черчилля, снова и снова размягчали борьбу, которой он искал. Их целью — никогда открыто не провозглашавшейся, однако постоянно упорно и осторожно проводившейся — было не уничтожение новой партии лейбористов, а её приспосабливание и встраивание в английскую систему, её ассимиляция, примирение и длительный компромисс с ней, так чтобы в конце должна была быть восстановлена старая двухпартийная система, с лейбористами в роли старых либералов. Известно, что эта цель была триумфально достигнута — безусловно ли на пользу Англии, это другой вопрос. Возможно, ещё и сегодня Англия раздумывает над тем, что её обманули в вопросе о необходимой революции. Однако естественно это не было тем, против чего возражал Черчилль в отношении политики консерваторов.

Черчилль, который рассматривал социалистов как неассимилируемых и практически принимал гражданскую войну как неизбежность, подобно Бисмарку в 1890 году в Германии, остался таким образом в изоляции и без успеха, и в конце был в какой–то степени посрамлён. Нельзя сказать, что он понял причины своего поражения и принял во внимание его уроки. Он заметно озлобился и ожесточился; в 1930 году он снова порвал и с консерваторами.

Лидером консерваторов в эти годы был Стэнли Болдуин — человек, которого Черчилль нисколько не понимал и который его постоянно переигрывал. Он был лидером консерваторов нового типа: не аристократ, а сын фабриканта средней руки из провинции, человека, который ещё лично знал своих рабочих и помышлял о том, чтобы разговаривать с ними на их языке. Стэнли Болдуин не верил в классовую борьбу, он верил в классовый мир. Для него английские рабочие не были опасными революционерами, а были они Том, Дик и Гарри, с которыми его отец отпускал шуточки на их диалекте над кружкой пива. Он ходил с тростью, курил трубку, внешне был малоразговорчив, мягкий, умный человек спокойной хватки. Первое, что он сделал с Черчиллем, когда он его неохотно снова принял обратно в партию — назначил того главой казначейства. Это был очень высокий пост, второй после премьер–министра, который к тому же занимал отец Уинстона в своё краткое блестящее время. Для Черчилля было невозможно от него отказаться. В то же время среди всех правительственных постов это был как раз такой, который к Черчиллю подходил менее всего. В экономике и финансах Черчилль не понимал ничего, каждый знал это, в том числе и он сам. Он оказался в руках своих подчинённых. Ему льстили, его чествовали, брали над ним верх — и поставили его в безвыходное положение. Именно этого и хотел Болдуин.

Черчилль был казначеем в правительстве консерваторов на протяжении пяти лет — с 1925 до 1929 года, самое долгое время, какое он когда–либо провёл на отдельном министерском посту. Даже его прославленная служба в Адмиралтействе длилась лишь три с половиной года. Его время на посту главы казначейства славным не было. Он на нем истощился и выветрился. Ведомство его не интересовало. Он давал волю своим служащим работать и предавался своему старому пороку — вмешиваться в дела ведомств своих коллег. Впрочем, в это время он был более писателем, нежели министром. Пять томов книги «Мировой кризис», начатой во время его политического простоя, были закончены в эти пять лет. Это эгоцентрическая версия Первой мировой войны по Черчиллю, возможно его наиболее увлекательное произведение, невероятно смелая, но полностью удачная амальгама автобиографии и истории, личная апология и стратегическая критика. Престарелый Артур Бальфур язвительно назвал её «Автобиография Уинстона, замаскированная под историю Вселенной» — но и для него было невозможно не быть пленённым Уинстоном Черчиллем.

Два значительных события приходятся на период службы Черчилля в качестве главы казначейства, причинно неясно тогда между собой связанных: возвращение Англии к золотому стандарту  и, годом позже, всеобщая забастовка в мае 1926 года. Следствием возврата к золотому стандарту была ревальвация фунта, и её катастрофические последствия для английского экспорта повлекли за собой снижения зарплат и массовые увольнения, которые затем вызвали всеобщую забастовку. Эта ревальвация фунта была в непосредственной компетенции Черчилля, и знаменитый Джон Мэйнард Кейнес, тогда ещё молодой академический сторонний наблюдатель и почти единственный, кто в этом находил что–то опасное, говорил об «экономических последствиях мистера Черчилля». Однако это было несправедливо. Возврат к золотому стандарту был решением кабинета министров, все министры, чиновники и эксперты (за исключением Кейнеса) были единогласно за эту меру, любой консервативный казначей провёл бы её, и Черчилль, который ничего в этом не понимал, был всего лишь просто случайным казначеем того дня. Это не была его личная идея, и он об этом не думал ничего особенного.

Скорее уж при всеобщей забастовке, которая последовала годом позже — она казалась ему на протяжении нескольких дней началом великой окончательной борьбы с социалистическим драконом — и проснулись все его борцовские инстинкты. Но Болдуин знал, как их направить в безобидное русло. Он поручил Черчиллю издание импровизированной правительственной газеты — ведь все газеты из–за всеобщей забастовки перестали выходить — и тем самым удерживал его целиком занятым всё время, в то время как он сам осторожно вёл переговоры с забастовщиками и через десять дней забастовка прекратилась. Позже он говорил, усмехаясь, что этот вид обезвреживания Черчилля было самое умное, что он придумал в своей жизни. «Британская Газета» Черчилля была впрочем с точки зрения организации и журналистики виртуозным произведением первого ранга — производившаяся любительскими силами, она в течение десяти дней увеличила свой тираж с нуля до двух миллионов — и одновременно разнузданным бесстыдным оскорбительным и подстрекательским листком, который опустил репутацию Черчилля до нуля не только у британских рабочих, но и среди умеренной и миролюбивой буржуазной публики. И это тоже было для Болдуина едва ли неуместным.

Существует английская пословица: «Подбрось ему верёвку, потом он сам уже на ней повесится». Это была тайная формула Болдуина. Он не сражался со своими противниками: он подбрасывал им верёвку и спокойно и сочувственно наблюдал, как они сами себя на ней вешали. Он привёл Черчилля к политическому краху не тем, что он ему преграждал путь, а тем, что дал ему высокий, правда неподходящий пост (а впрочем, обращался с ним всякий раз с изысканной учтивостью и дружелюбием).

То же самое он делал с английской партией лейбористов и пережил свой высочайший триумф, когда он в 19131 году вместе с её лидерами образовал большую коалицию. Он делал то же самое с Индией Ганди, которая тогда мощно восстала, требуя своей независимости: он не возражал и ничего не отклонял, он выказывал понимание и предупредительность, вёл переговоры, предоставлял что–то, обещал большее, успокаивал, умиротворял, обезоруживал и исподтишка превращал бунтовщиков в своих младших партнеров, причём они этого совершенно не замечали. В третий раз он применил эту тактику против гитлеровской Германии. Тут правда эта тактика отказала — и тогда, наконец, оказался прав Черчилль, а не он.

Потому что Черчилль, будучи сам, не замечая этого, жертвой этой политики, всё время спорил с ней. «Умиротворение» — всё равно, на кого нацелено, было против его природы, его темперамент противился ему; оно было ему противоестественно. Против внутреннего умиротворения, приручения английского рабочего движения, которое было шедевром Болдуина и от которого сам Черчилль позже извлёк выгоду самым драматическим образом, он всё время выражал своё недовольство — и тем самым делал себя всё более невозможным. В умиротворении Индии он участвовать отказался. Он нашёл возмутительным, что вице–король принял Ганди — строптивого адвоката, который, развязный как факир, полуголым поднялся по ступеням дворца. В начале 1930 года из–за уступчивости в отношении Индии он вышел из консервативного теневого кабинета (консерваторы как раз исполняли короткую промежуточную пьесу в оппозиции) и в течение многих лет он произносил язвительные речи против их политики уступок слабости, самоунижения и распродажи. Тем самым он мало–помалу делал себя посмешищем; пятидесятипятилетний Черчилль в глазах своих земляков, в том числе своих консервативных земляков, был уже только лишь романтическим реакционером, который более не понимал время. Его жалели. Столько таланта, столько энергии и тщеславия — всё попусту и безрезультатно. Всё еще достопримечательность, достойная удивления, своего рода увлекательная — но использовать его более явно было невозможно. Когда консерваторы в 1931 году после короткой паузы снова пришли к власти, они больше не предложили Черчиллю никакого поста. Он остался депутатом от консерваторов. Он мог произносить речи. Он мог писать книги. Как серьезного политика его больше никто не воспринимал.

 

Один против всех

Бездеятельность для Уинстона Черчилля была личным адом. Даже в должности министра он не был никогда, или почти никогда, полностью удовлетворён своей работой и своей ответственностью, всегда несколько не знающий покоя, неутолённый и недисциплинированный, всегда склонный выйти из своих берегов, во всё вмешивающийся и берущийся всем управлять.

Тем не менее, существование в качестве министра как раз было ещё сносным. Полное неучастие в делах, отстранение от работы, вынужденная роль наблюдателя, который не может вмешиваться, были невыносимы. Пару раз в своей жизни он уже вынужден был переживать это невыносимое: ужасные двенадцать месяцев с середины 1916 до середины 1917 года, скверные два года с осени 1922 до осени 1924. Теперь он должен был в течение десяти лет жить в этой пустыне и аду (для него, Черчилля) — с 1929 до 1939 год, от своих пятидесяти пяти до своих шестидесяти пяти лет, то есть вплоть до в среднем нормальной продолжительности жизни.

Внешне его существование в эти десять лет было полностью приятным: большинству людей оно казалось бы завидным. Он жил в своём имении Чартуэлл в Кенте, которое приобрёл на свои доходы от книги «Мировой кризис», и в котором он разводил сад и постоянно что–то достраивал, частично буквально собственными руками: он изучил ремесло каменщика, одев старую фетровую шляпу, в поте лица своего воздвиг кирпич за кирпичом несколько стен и пристроек, также настаивал на том, чтобы быть принятым в профсоюз рабочих–строителей, что члены профсоюза восприняли как весьма дурную шутку. Он сажал деревья, устраивал пруды для украшения, кормил золотых рыбок, разводил экзотические виды бабочек, путешествовал, писал картины. Его дети — сын и три дочери — были уже зрелыми молодыми людьми в эти годы, и он находил время, чтобы быть для них интересным, великодушным и добросовестным, впрочем, также несколько подавляющим своим авторитетом отцом. «За эти праздники мы с тобой разговаривали больше», — заметил он при случае своему сыну Рандольфу, — «чем мой отец разговаривал со мной за всю свою жизнь». У него было много посетителей, он разговаривал о политике с друзьями и незнакомцами вплоть до глубокой ночи, говорил больше, чем слушал, пил иногда больше, чем ему было бы полезно, и курил бесчисленные чрезвычайно крепкие гаванские сигары.

Впрочем, он хотя и был праздным, но никак не был бездеятельным. Он вёл в высочайшей степени продуктивное и успешное существование журналиста и писателя. В эти годы он стал тем, кого сегодня называют колумнистом: он писал еженедельные комментарии к мировой политике, которые печатались и хорошо оплачивались в Англии и во многих других англоговорящих странах, и с полным правом — то, что выходило из–под пера Черчилля, было первоклассной журналистикой, хорошо информированной, глубоко продуманной, сильно и блестяще сформулированной и высказанной напрямик. Однако это было лишь побочной работой, хотя и главным источником доходов. Его главной работой считался большой литературный замысел. Шесть лет потребовалось для написания четырёхтомной биографии его предка Мальборо, которые выросли в колоссальную картину эпохи расцвета барокко. Эта биография после книги «Мировой кризис» — вторая вершина его литературного творчества, произведение старомодно выпячивающегося изобилия, в своей воображаемой, проходящей близко перед глазами силе заклинания и возрождения сравни одновременно появившейся тетралогии Томаса Манна «Иосиф и его братья». И поскольку он был к этому готов, он приступил к также четырёхтомной «Истории англоговорящих народов», которая впрочем, при всей светящейся красочности и занимательности, более отчётливо показывает его пределы как историка.

Для любого другого человека всего этого было бы достаточно и более чем достаточно в работе, развлечениях и в содержании жизни. Для Черчилля этого никогда не хватало, чтобы забыться. При этом ведь он был — мы почти что забыли главное — всё это время ещё и вполне активным политиком, только вот правда лишённым влияния, безуспешным политиком. В течение всех десяти лет он был депутатом в палате общин, и именно прилежным депутатом; он выступал с речами в парламенте — много речей, и среди них его величайшие; он заседал в комитетах, придавал большое значение тому, чтобы поддерживать связи в министерстве иностранных дел и в оборонных министерствах и оставаться лицом, имеющим доступ к секретной информации. Он делал парламентские запросы, вёл агитацию и устраивал заговоры: только вот всё это без существенного воздействия и без видимого успеха. Он стал безнадёжным аутсайдером, индивидуальным оппонентом, списанным со счёта общественным мнением, порвавшим со всеми тремя партиями, великим человеком вчерашнего дня, которого хотя и слушали уважительно и терпеливо, во всяком случае, с определённым эстетическим восхищением, но через которое, однако переходили к текущей повестке дня.

Что всегда занимало Черчилля — мировая история и политика Англии — шло в эти десять лет своим чередом, как если бы Черчилля вообще не существовало. Всё, что он писал или говорил, ни в малейшей степени ничего не меняло. И трудно сказать, что повергало его в более глубокое отчаяние: путь, по которому пошла мировая история — и политика Англии — и который, по его мнению, вёл к несчастью и бесчестью — или как раз то, что он ни в малейшей степени не может ничего изменить.

Видеть, как приходит беда, уже было достаточно скверно; однако не иметь возможности её отвести, оставаться бездеятельным — это пожалуй было всё же самое плохое. Да, возможно, что вынужденная бездеятельность была бы ещё хуже без ясного видения приближающейся катастрофы — которое всё же наряду с этим содержало искорку наиболее глубоко скрытой надежды, что всё же ещё раз должны увидеть, насколько он был прав, и что он ещё раз будет востребован.

В действительности ведь в Черчилле в эти десять пустынных лет неосознанно для него самого и всех других аккумулировался политический капитал, который его затем, в 1940 году, сделал военным премьер–министром, какое–то время в Англии почти всесильным, неприступным и неуязвимым. Не его блестящая юность — которая в 1940 году была изрядно забыта; не его роль в Первой мировой войне — которая всегда оставалась спорной; не его политика в первое послевоенное десятилетие — которая сама его немногим друзьям и почитателям причиняла неловкость. Исключительно ясный взгляд и стойкость одинокого предостерегающего и взывающего в пустыне тридцатых годов неожиданно дали ему затем в 1940 году репутацию человека, который единственный всегда был прав и как единственный возможно ещё сможет принести спасение.

Черчилль — также и как раз Черчилль начала тридцатых годов — совершенно не был антифашистом, скорее напротив. Он не был также врагом Германии, хотя в широких кругах немцев вплоть до сего дня его считают таковым. Он не любил Германии, как он любил Францию или Америку, однако он уважал её, даже восхищался ею в определённом смысле и был после Первой мировой войны, как и снова после Второй, целиком и полностью за то, чтобы принять Германию в западное объединение как партнера и союзника. Сначала он вовсе не имел ничего особенного против Гитлера — за исключением того, что тот своим антисемитизмом вызывал у него неодобрительное удивление. Лишь с течением времени у него развилось настоящее отвращение от жестокости и присущей этому зловещему типу хватки люмпена. В начале тридцатых об этом не было речи. Он даже тогда при случае выразил надежду на то, что если бы Англия когда–либо должна будет проиграть большую войну, как это произошло с Германией в Первой мировой, то и в ней появился бы Гитлер. А в 1932 году Черчилль был совершенно готов встретиться с Гитлером в обществе, когда он по следам похода своего предка Мальборо приехал в Мюнхен.

Нет, то, что Черчилль начиная с 1932 года и затем всё сильнее в годы 1934, 1935 и 1936 стал великим поборником вооружения Англии — и в связи с этим по необходимости великим предостерегателем в отношении вооружения Германии — имело сначала, по меньшей мере в преобладающей степени, совсем другие, впрочем не задевающие честь, однако всё же более земные, политико–тактические причины. Черчилль так сказать соскользнул в своё соперничество с нацизмом — с тем уточнением лишь, потому что он был по темпераменту противником любой политики умиротворения и потому что теперь объектом английской политики умиротворения — после партии лейбористов и Индии — стали нацисты. Возможно, что короткий личный контакт Черчилля с нацистским движением в Мюнхене в 1932 году разбудил в нём нечто глубокое и испугал его; сам воин по происхождению и инстинктам, он пожалуй распознал воинственное, так сказать, унюхал его там, где встретил. Однако непосредственно важнее было то, что Черчиллю тогда настоятельно требовался предмет, который мог бы снова привести консервативную партию в согласие с ним и открыть для него перспективы на возвращение к власти и к службе. И вопрос о вооружении обещал стать таким предметом.

Большинство консерваторов не были инстинктивными сторонниками разоружения. Пацифизм или идеология Лиги Наций были больше уделом левых; массы консерваторов в душе всегда были больше за то, чтобы сделать себя как можно более сильными и полагаться на свои собственные силы, и здоровый призыв к этим взглядам обещал упасть среди них на плодотворную почву. В действительности Черчилль с этим призывом в 1934 и в 1935 гг. некоторое время мало увеличивал своё влияние. Когда же консервативное правительство весной 1936 года — Гитлер тогда уже ввёл всеобщую воинскую повинность и оккупировал Рейнскую область — решилось, всё ещё с осторожностью, на политику вооружения и создало новую должность министра по координации по делам обороны, то Черчилль казался для этого поста подходящим, почти что неминуемым человеком. Однако Болдуин обошёл его. Он не хотел чрезмерного вооружения. И ещё он пожалуй не хотел иметь в кабинете министров белой вороны.

Для Черчилля это был тяжёлый удар. Вероятно лишь тогда к нему пришло подозрение — или понимание — того, что он окончательно утратил расположение консерваторов, что у него больше нет пути назад, что его просто больше не хотят у себя видеть. А между тем ему было уже больше шестидесяти.

Тот же 1936 год принёс тогда ещё одно ужасное подтверждение этого подозрения (или этого понимания), эпизод чрезвычайно мучительный, который молниеносно показал, насколько полностью был уже разорван его контакт с политическим миром тогдашней Англии. С ним произошло нечто такое, что давным–давно не происходило ни с ним, ни с кем–либо другим: его выступление в парламенте было сорвано криками и шиканьем.

Это случилось в связи с отречением короля Эдуарда VIII., которое Черчилль хотел предотвратить или по крайней мере отложить. Эпизод примечательный и характерный. Известна знаменитая история страстной связи Эдуарда с дважды разведённой замужней американкой — и вспоминается жестокий ультиматум, который поздней осенью 1936 года поставил Болдуин перед новым молодым королём: отказаться либо от единственной женщины, которую он когда–либо мог любить, или от короны.

Можно естественно думать что угодно о старомодных, уже тогда несколько лицемерных строгих правилах морали тогдашней официальной Англии. Однако если принять как данное и согласиться с тем, что для Англии 1936 года многократно разведённая женщина, чьи отношения с королём начались в то время, когда она ещё была замужем за другим мужчиной, ни в коем случае не была приемлема в качестве королевы, тогда также следует согласиться с тем, что Болдуин сделал единственно возможное, когда он вынудил принять быстрое решение. Чего мог ожидать Черчилль от того, что он призывал к снисхождению и ратовал за отсрочку — указывая на то, что ведь должно будет пройти по меньшей мере полгода, прежде чем в законном порядке будет решён вопрос о разводе тогдашней миссис Симпсон? Что должно было измениться за эти полгода? Моральные воззрения руководящих английских кругов? В это, пожалуй, и сам Черчилль не верил. Чувства короля? Это возможно и могло бы произойти, если бы речь шла о мимолётной любовной прихоти широкой натуры; однако Черчилль хорошо знал, что речь шла о совсем другом, глубоком и деликатном, о некоем подобном спасению, и что король никогда не откажется от женщины, которая открыла ему доступ к женскому полу, как к чуду. Так чего тогда можно достигнуть отсрочкой? Только мучения, только продолжения пытки, только невыносимого длящегося месяцы публичного копания в самом интимном, только лишь, наконец, серьёзного подрыва авторитета и опасности для монархии. Никакого сомнения, Болдуин был прав, а Черчилль был неправ.

Также никакого сомнения в том, что Болдуин действовал хладнокровно и бессердечно, а Черчилль сердечно, великодушно и по–рыцарски. Он всегда относился великодушно к делам сердечным, и кроме того он питал к своему молодому, подвергшемуся тяжелым испытаниям королю нечто вроде чувства феодальной верности вассала. Но как раз этого–то английская общественность у него и не отнимала. Она верила, что знает своего Черчилля, и именно как человека демонического тщеславия, без каких–либо колебаний, и с жаждой деятельности, который теперь, в отчаянии своего существования отстранённого от работы не будет больше отшатываться в испуге от решительных действий; и в то же время как человека вчерашнего и позавчерашнего дня, архаичного вояку, которого считали способным заново развязать не только мировую войну, но даже и английскую гражданскую войну 17‑го века, если ему дадут такую возможность. Король против парламента, а Черчилль в качестве вождя «партии короля» — такие воспоминания и опасения рождались вполне серьёзно, когда Черчилль, один против всех, вмешался в кризис отречения короля от престола. Поэтому его речь была прервана криками и на некоторое время речь шла даже о том, чтобы лишить его звания парламентария. Он стал — не только ему самому, но также его окружению стало возможно лишь в этот момент полностью ясно — совершенно чуждым инородным телом в Англии 1936 года.

Так обстояли дела, и настолько скверно уже обострились отношения между Черчиллем и политической Англией, когда в 1937 году, при непрестанном, отчаянном предупреждающем и пророческом угрожающем протесте Черчилля английское правительство ввело по отношению к Германии политику открытого сближения, которая должна была принести мир, а принесла войну.

Правительство сменилось в мае 1937 года. Болдуин после пятнадцати лет, в течение которых он единолично властвовал в английской политике, удалился от дел, с достоинством и добровольно, с почётом и окружённый лестью, а Невилль Чемберлен стал его преемником. Это не означало перемены политики, но означало полную смену её стиля. Болдуин был полным, громоздким и рыхлым по сложению, Чемберлен был сухопарым, почти тощим, костлявым, и именно тонкокостным, резким и чувствительным. И политический стиль обоих точно соответствовал их телесному облику. Оба были миротворцами, оба глубоко проникнуты убеждением, что умно дозированная уступчивость может стать неотразимым политическим оружием, более победительным и обезоруживающим, чем жёсткое сопротивление. Однако в то время как Болдуин предпочитал дела оставлять как можно дольше в состоянии неопределённости, Чемберлен со своей стороны был человеком действия, «чистильщиком» и созидателем порядка: точный, планирующий заранее, последовательно просчитывающий, резко решительный, предпочитающий действовать лучше гораздо раньше, чем слишком поздно.

Болдуин скорее избегал конфронтации с Гитлером, чем искал её. Чемберлен искал её почти сразу же. Уже осенью 1937 года он послал лорда Галифакса, ставшего позже его министром иностранных дел — того самого человека, который в должности вице–короля Индии усмирил Ганди — в Германию, чтобы достичь ясности о целях Гитлера. Уже тогда он внутренне решился уступить Гитлеру во всём, что где–либо было возможно, даже если это причинит боль многим, кого это будет касаться. Его политика мира не была мягкой; она была такой же костлявой, как он сам.

Была ли она в основе своей неверной? Был ли Черчилль, который — один против всех — в течение трёх лет проклинал политику Чемберлена и не видел в ней ничего, кроме слабоумия, слабости, позора и краха, целиком и полностью прав, а Чемберлен целиком и полностью неправ? По прошествии четверти века всеобщее мнение таково. Но в 1937, 1938 и ещё и в 1939 всеобщее мнение, в Англии по меньшей мере, было твёрдо убеждено в обратном. Причины этого всё ещё и сегодня достойны рассмотрения, чтобы отдать дань исторической справедливости.

Прежде всего: Чемберлен знал экономическое и финансовое положение Англии гораздо лучше, чем Черчилль, который эту сторону вопроса всегда хотел обойти несколько кавалерийским наскоком. Чемберлен, в течение многих лет бывший главой казначейства (и в отличие от Черчилля, гораздо более компетентным и успешным), знал, что Англия исчерпала свои резервы в мировой войне и что ещё одна мировая война, даже и успешная, приведёт к катастрофическим последствиям для экономики и финансов Англии, и тем самым также для её ставшей сомнительной роли мировой державы — что впоследствии соответственно и произошло. Даже вооружение в действительно больших масштабах было (что Черчилль никогда не желал видеть) нечто такое, чего Англия в сущности едва ли могла себе позволить. Война, мировая война была — даже если на некоторое время отвлечься от её становящейся непредвиденной гибельности — тем, чего Англия должна была избежать почти любой ценой, если она не хотела стать банкротом.

И была ли она всё же действительно неминуема? Новый подъём Германии в положение военной великой державы нельзя было больше предотвратить, в 1937 году это был свершившийся факт. Однако должна ли эта великая держава Германия всё же безусловно становиться врагом Англии? Чего в действительности хотел Гитлер? Конечно же, и колоний тоже, это было дело деликатное. Однако в основном всё же совершенно иного: Австрии, Судетов, Данцига, польского коридора, Верхней Силезии. Всё это вместе взятое естественно означало господство Германии во всей Центральной и Восточной Европе, это Чемберлен видел столь же хорошо, как и Черчилль. Однако было ли это для Англии действительно столь неприемлемо угрожающим, как это предполагал Черчилль, считая само собой разумеющимся? Если Англия сама поддержит Германию в её устремлениях, добровольно поможет во всём, чего она хочет иметь, и при этом сама как раз избежит войны на континенте, не будет ли это, по меньшей мере на некоторое время, а возможно и на довольно длительное время, «на наше время», созданием мира между Англией и Германией? И не насытит ли это саму Германию, не сделает ли её всё более и более тяжелой, ленивой и миролюбивой?

И даже если нет: с кем же тогда вступит в конфликт её всё ещё неуспокоенный «натиск на Восток» — принимая как предпосылку, что он всё ещё останется неуспокоенным? С Англией? С Францией и с Нидерландами, которых Англия разумеется никогда не оставит? Всё же нет; определённо всё же с Россией — с большевистской Россией, против которой Черчилль сам ещё менее двадцати лет тому назад хотел усиления Германии! Этого Чемберлен вовсе не хотел, он, при всём глубоко укоренившемся недоверии против Москвы, вовсе не был пожирателем комиссаров и крестоносцем, как Черчилль. Но если совершенно само по себе и без его содействия в конце концов дело должно прийти к большому столкновению между Германией и Россией — было ли бы это для Англии совершенно невыносимым? Если она, молчаливо вооружаясь и сберегая силы, будет наблюдать, чтобы в заключение в качестве арбитра уберечь проигравшего в германо–русской войне от уничтожения — то не будет ли это возможно совершенно выгодной позицией?

В заключение: с кем Черчилль хотел выстроить свои устрашения — и, если устрашения не возымеют успеха, свою военную коалицию против гитлеровской Германии? Америка была разоружена и проводила политику изоляционизма. Франция, обескровленная войной, думала о мире и безопасности ещё более трусливо, чем Англия. Россия? Потрясаемая кризисами Россия Сталина, которая как раз тогда была занята тем, чтобы погубить весь свой Генеральный штаб? И если всё это отпадало, то тогда лоскутный ковёр слабых, угрожаемых, запуганных европейских малых государств? Это же было смехотворно, это же Черчилль сам не мог всерьёз иметь в виду! Если он, непредсказуемый как всегда, как раз тогда открыл для себя Лигу Наций и коллективную безопасность, то тогда это могло ему принести пару–тройку изумлённых и нерешительных выражений симпатии со стороны левых. Чемберлен мог лишь раздражённо пожимать по этому поводу плечами. И разве впоследствии ход войны в Польше, Норвегии, Голландии, Бельгии, Югославии, Греции, в самой Франции не подтвердил его правоту?

Когда следуешь этому ходу мыслей, можно понять, что Черчилль тогда со своими предупреждениями, которые сегодня читаются столь пророческими, оставался полностью не услышанным, в то время как Чемберлен наслаждался краткой славой реалистичного и решительного миротворца, как едва ли какой другой английский политик за многие века. Следует даже удивлённо спросить, откуда Черчилль взял неслыханную убежденность, которая сделала его способным год за годом выдерживать свою полную изоляцию и поругание. Он действительно находился теперь в английском политическом мире снова, как за пятьдесят лет до этого в английской системе школьного воспитания, из которой он точно так же не мог спастись бегством: совершенно ни к чему не принадлежащий, совершенно одинокий, полностью потеряв все посты, без друзей, упрямый, внутренне скорбящий, безуспешный мятежник, который постоянно получал взбучки, и всё же снова и снова протестующее открывал рот. Ничего более от ещё более–менее с надеждой просчитываемой политической тактики, с которой он за несколько лет до того вёл ещё свою кампанию в пользу вооружения. Он знал теперь, что с каждой зловещей речью делал себя лишь всё более невыносимым. Для него самого это должно было быть жутко и внутренне изнуряющее, в качестве единственной опоры и единственной надежды иметь уверенность в надвигающейся катастрофе. Однако она у него была. И, как известно, он в этом оказался прав.

Что это было, что дало ему возможность оказаться правым? Что видел Черчилль правильно, что столь проницательный и точно рассчитывающий Чемберлен видел неверно или вообще не видел? Ответ заключается в единственном слове, в единственном имени: Гитлер.

Гитлер так сказать не входил в расчеты Чемберлена. На том месте, которое занимал Гитлер, для Чемберлена находилась некая абстракция: германский государственный деятель, который столь же трезво и рационально просчитывал возможности и интересы своей страны, как это делал в отношении своей страны Чемберлен. С таким партнером политика Чемберлена собственно не могла пойти неверно. С Гитлером в качестве партнёра у неё не было никаких шансов.

Гитлер был не только человеком, который любезности автоматически принимал за слабость и малодушие, которые приглашали дать пинка в зад. Он был человеком, желавшим войны ради самой войны — или, точнее, ради биологической революции, каковая была его истинной целью и которая становилась возможной только в войне. Он также не был государственным деятелем: он думал не в категориях государств, а в категориях рас. Интересы Германии, которые Чемберлен столь тщательно вставлял в свои расчёты, в принципе не имели для Гитлера значения, как это он часто сам говорил в конце, в 1945 году. Германия была для него инструментом, посредством которого он хотел привести в действие свои собственный вид мировой революции: уничтожение евреев, порабощение славян, выращивание новой германской расы господ.

Всё это находилось полностью вне возможностей осознания Чемберлена. Такое явление, как Гитлер, было для него полностью непонятно и собственно говоря, немыслимо. Черчилль тоже, конечно же, никогда полностью не понимал Гитлера. Однако нечто, тем не менее, он всё же постиг — достаточное для домашнего употребления. Он осознал, что Гитлер хочет войны и что любезное обхождение с ним побуждает его дать пинок в зад. Он понял, если даже сначала и постепенно, что Гитлер не был нормальным государственным деятелем, а был весьма зловещим видом революционера своего рода, для Черчилля не менее зловещим, чем большевики в 1918 году, так что он свою первобытную ненависть к Ленину и Троцкому легко смог перенести на Гитлера.

Как известно, постигают лишь то, что сами немножко имеют в себе. Черчилль бесконечно более возвышенное, человечное, благородное явление, чем Гитлер — морально и эстетически столь же далёкий от него, как замок Бленхайм далёк от мужского общежития на венской улице Мельдеманнштрассе. И всё же это никак не случайность, что оба этих человека, возвышенный и низкий, стали друг для друга судьбой. Ведь они стали дополнением друг друга. Без Черчилля Гитлер бы достиг триумфа, а без Гитлера Черчилль умер бы блистательным неудачником и анахронизмом. Оба они, ни разу не видев друг друга во плоти, маршировали, не зная этого, в течение многих лет в направлении друг к другу и затем схватились в смертельной дуэли. В определённом смысле они принадлежали друг другу — и стали навсегда составлять единое целое в истории.

И всё–таки оба этих различных мирами человека имели три общих черты: воинственное — оба были рождены для войны и войну любили; анахроническое — оба, собственно говоря, принадлежали по праву не к 20 веку, а к более древним, более ярким временам; и экстремальное — оба проходили, каждый в своём в корне ином стиле, в определённом направлении до крайних границ, чахли в зонах умеренности, где другие преуспевали, и оживали лишь там, где прочие испускали дух.

Мы ставим эти соображения на место истории политики умиротворения Чемберлена и её провала, для которой здесь нет места. Достаточно того, что она провалилась — и проваливалась тем больше, чем больше инициативы ускользало из рук Чемберлена в руки Гитлера. Это началось в сентябре 1938 года и затем продолжилось, сначала замедленно, затем всё быстрее и в конце концов с бурной и захватывающей дух поспешностью, пока, спустя двенадцать месяцев Чемберлен, едва ли осознавая это, вдруг оказался в состоянии войны с Гитлером — войны, отвести которую было целью всей его политики.

Точно в таком же темпе — сначала едва заметно, затем очень быстро и наконец стремительно — в течение 1939 года неожиданно снова восходила звезда Черчилля. Это Гитлер дал ей взойти. Летом 1939 года Чемберлен отметил в своём дневнике: «Шансы Уинстона улучшаются в той мере, в какой война становится возможностью — и наоборот».

3‑го сентября Англия объявила Германии войну. В тот же день Чемберлен пригласил Черчилля обратно в правительство. Черчилль получил свою старую должность, в которой он двадцатью пятью годами ранее вошёл в Первую мировую войну: Адмиралтейство. Штаб Адмиралтейства сигнализировал всем военным кораблям: «Уинстон вернулся» — как если бы он лишь однажды вышел за дверь.

 

Дежавю

Одним из первых дел Черчилля на должности главы Адмиралтейства — войне не было ещё и четырнадцати дней — стало посещение флота в Скапа Флоу.

Флот в сравнении с тем, который был под его командованием двадцать пять лет назад, был сокращён. Он прошёл через двадцать лет разоружения военно–морских сил. Когда командующий адмирал принял его на своём флагманском линейном корабле, ему бросилось в глаза, что большой боевой корабль шёл так сказать «голым» — без сопровождающего эсминца. «Я думал, что они никогда не выходят в море без как минимум двух эсминцев, даже один линейный корабль». — «Естественно, так должно быть», — ответил адмирал, — «и мы бы конечно хотели этого. Но у нас нет достаточного количества эсминцев».

«Мои мысли вернулись назад», — писал Черчилль, — «к другому сентябрьскому дню четверть века назад, когда я последний раз был в этой бухте, чтобы нанести визит сэру Джону Джеллико и его капитанам, и нашёл их с их необозримыми длинными рядами линейных кораблей и крейсеров на якоре… Эти адмиралы и капитаны того времени все были мертвы или давно на пенсии. Старшие офицеры, которые были мне теперь представлены, когда я посещал отдельные корабли, были тогда юными лейтенантами или морским кадетами. Тогда у меня было три года, чтобы лично узнать старших командиров или лично их отыскать. Теперь это были сплошь чужие лица. Безукоризненная дисциплина, стиль, выправка, церемониал — ничего не изменилось. Но полностью новое поколение носило прежнюю форму. Только корабли были ещё из моего времени. Новых не было. Это была призрачная ситуация, как если бы возвращаешься в свое прежнее существование… Я редко чувствовал себя подавленным своими воспоминаниями.

Если мы действительно должны второй раз пройти тот же самый круговорот жизни — вынужден ли я буду во второй раз испытать мучения увольнения? Я знал, как поступают главы Адмиралтейства, если топят большие корабли и всё идёт кувырком…

И как же обстояло дело с ужасно серьёзным, непредвиденным испытанием огнём, в которое мы втянулись без права отступления? Польша в агонии; Франция только лишь бледное отражение своей прежнего воинственного пыла; русский колосс больше не союзник, едва ли нейтральное государство, возможно будущий противник. Италия — не друг. Япония — не союзник. Будет ли Америка когда либо снова принимать участие? Британская империя хотя и цела, и славно единодушна, однако не готова к борьбе. Господство на море — да, оно у нас как раз ещё есть. В воздухе, в новом смертельном театре военных действий, мы плачевно уступали в количестве. Каким–то образом ландшафт для меня померк».

Существует два редких, зловещих, переворачивающих мир феномена, с которыми хорошо знакомы читатели романтической литературы, однако для того, кто с ними встречается в реальности, психологически едва ли преодолимых: двойник и дежавю — встреча с собственным «я» и столь же ужасно нервирующая встреча со своим собственным прошлым. Здесь был чистой воды случай дежавю. Редко судьба столь непостижимо угрюмо играла с верящим в судьбу (которым Черчилль втайне всё ещё был) и шутила с ним, как в этом случае. Черчилль нашёл себя возвращённым в прежнее состояние, отброшенным назад на двадцать пять лет, в точно прежнюю травматическую ситуацию, никогда не забываемую, никогда не исцелённую: в ситуацию его высочайшей надежды и его глубочайшего, жесточайшего крушения. Он снова был самым главным начальником флота, снова разразилась война. Только всё было гораздо более мрачным, гораздо более угрожающим в перспективе и заострённым, чем тогда: флот был гораздо меньше и слабее, война более безнадёжной, он сам гораздо старше, даже правительство, к которому он неожиданно, в течение одного дня, стал снова принадлежать, гораздо более чуждым, на которое можно было положиться в гораздо меньшей степени — новые коллеги ведь были ещё все без исключения политическими противниками, премьер–министр Чемберлен — не был отечески–ироничным покровителем, как некогда Асквит, а был, напротив, весьма чуждым, с которым Черчилль никогда не мог найти понимания, от которого он никогда не знал ничего, кроме недоверия, антипатии, даже своего рода презрения (на которое отвечал взаимностью).

Зловещая насмешка повторения не была исчерпана при посещении флота в Скапа Флоу в сентябре 1939 года. Она продолжилась и возобновилась в течение девяти долгих и удручающих месяцев до мая 1940 года. В последующее время Черчилль сам предпочитал смотреть на это в ретроспективе как на последнее и исключительное испытание судьбы, как испытание на прочность, которому судьба — он ведь испытывал к ней старое, интимное, атавистически–религиозное отношение — подвергла его силу духа, прежде чем она его в конце концов раскрыла для его предназначения, благосклонно кивнула ему, позволила ему в конце концов отдать ему то, что в нём было, и показать, на что он способен. Однако пока продолжался кошмар дежавю, никто не мог знать, во что выльется прелюдия, в том числе и Черчилль. Скорее он в суеверии ожидал повторения горького конца, второго, окончательного и ужасного низвержения.

Собственно говоря, вовсе не требовалось быть суеверным, чтобы ожидать этого. Будничная действительность говорила сейчас гораздо больше, чем за четверть века до того, что большой корабль будет потоплен и что ничего не получится. И Черчилль в этот раз знал заранее, иначе, чем тогда, как должен в таком случае вести себя глава Адмиралтейства. Было бы более чем простительно, было бы собственно само собой разумеющимся, что он в этот раз вёл бы себя подобно обжегшемуся на молоке, который дует на воду: то есть сдержанно, осторожно, выжидательно, со страховкой. Он этого не делал. Его демон был сильнее его страха. Имея перед глазами опыт 1914–1915 гг. с тогдашней травмой, глубоко запечатлённой в его душе, он снова вёл себя точно как тогда. И снова также всё пошло вкривь и вкось. Дарданеллы прошлого в этот раз назывались: Норвегия.

Однако что удивительно: что тогда стало его гибелью, в этот раз стало его спасением. Тогда, после провала операции в Дарданеллах, все пережили подведение политических итогов, только не Черчилль. В этот раз, после провала норвежской кампании, он был единственным, кто пережил политическую расплату: кругом него всё рушилось, он один остался как заколдованный. Он был столь же виновен в катастрофе и столь же невиновен, как и тогда. Тогда он был изгнан. В этот раз его сделали премьер–министром.

Снова был заморожен Западный фронт. Вопрос о наступлении союзников был надолго отложен. Надеялись, что и у немецкого наступления нет шансов. Во всяком случае, могли ничего не делать, поскольку выжидали, и поскольку всё шло хорошо, позволяли себе ни к чему не готовиться.

Можно ли было вообще ничего не делать? Большинство английского военного кабинета склонялось к этой точке зрения. Но не Черчилль. Объявить войну и затем в действительности не вести её — дл него это было чем–то противоестественным. У него на этот счёт был верный инстинкт, что в перспективе это будет подтачивать, парализовать, это будет смертельно. У него также были — в 1939, как и в 1914 году — стратегические фантазии, быть может чересчур много. Где другие не видели, он усматривал возможности, уязвимые места противника, в которые можно ударить, он видел ставки в игре и шансы. Господство на море всё–таки у нас ещё есть. Разве оно не дает всё ещё подвижность, вездесущность, способность неожиданно нападать и захватить врасплох? Разве нет мест, где враг был уязвим и докуда достигнет длинная рука английского флота, а неповоротливая сухопутная сила Германии однако не достанет?

Всегда уже, в том числе и в Первой мировой войне, стратегический взор Черчилля был ориентирован на прилегающие моря, острова и полуострова Европы. Они, гораздо более чем центральные массивы земли, казались ему подходящими точками приложения специфически английской стратегии, основанной на морском могуществе.

25 лет тому назад его взор был прикован к Дарданеллам. В этот раз он верил, что найдёт стратегический шанс на противоположном конце карты — на крайнем севере Норвегии.

Слабостью Германии, с чем в 1939 году все соглашались, была её находившаяся в затруднительном положении военная экономика. У Германии отсутствовали многие важные для войны сырьевые материалы. К примеру, у неё не было достаточного количества руды. Она была ориентирована на шведскую руду с крайнего Севера. Летом она поставлялась по Балтийскому морю; там Англии было нечего делать. Однако теперь была осень, и скоро Балтийское море замерзнет. Зимой шведская руда должна будет по Лофотенской железной дороге транспортироваться в северный норвежский порт Нарвик и затем морем шхерами вдоль норвежского побережья в Германию. Однако напротив Норвегии, в Шотландии, располагался английский флот.

Что если неожиданно вмешаться, заминировать шхеры, захватить Нарвик внезапным нападением? Сомнительное мероприятие с точки зрения международного права, разумеется, хотя и имеются кое–какие прецеденты из Первой мировой войны (следует их просмотреть). Однако что за блестящая возможность в корне парализовать производство стали и оружия!

Уже 10 сентября Черчилль представил свою идею на рассмотрение военного кабинета министров. Десятью днями позже он нанёс повторный удар посредством основательного меморандума. Впрочем, почти одновременно, 3 октября, адмирал Редер представил Гитлеру на рассмотрение первый план оккупации опорных пунктов в Норвегии с целью обеспечения безопасности поставок руды; и в течение всей зимы германские и английские военные центры, не зная друг о друге, работали над совершенно схожими планами, которые все были нацелены на Норвегию. Только немцы работали быстрее.

В разнице продолжительности времени разработки планов можно увидеть большие сомнения англичан; в этом можно видеть просто преимущество, которое во время войны есть у диктатора над коллегиальным кабинетом министров. Не будет нечестным признать то, что Черчилль в основном видел второе. Ещё в его спустя годы написанных воспоминаниях упомянуто, насколько он страдал от длившихся месяцами дебатов, которые длились ровно столько, пока всё предприятие не теряло свой стратегический смысл; от половинчатых и затем снова отзываемых решений, от «за» и «против», от компромиссов, от необходимости аргументировать там, где он принял решение и хотел приказывать. Это было точно как при подготовке к проведению операции в Дарданеллах — только сотрудничество флота и армии, которое тогда уже было чрезвычайно недостаточным, в этот раз вообще не ладилось.

В результате Норвегия затем стала ещё более быстрым, большим и позорным поражением, чем были Дарданеллы в 1915 году. И Черчилль при строгом самоконтроле ещё меньше смог оправдаться от вины или совместной вины в неудаче, чем тогда. Операция в Дарданеллах со стратегической точки зрения была здравомыслящим предприятием — испорченным только в исполнении. Норвежская операция с самого начала содержала стратегическое упущение: бессилие военно–морских сил перед превосходящими военно–воздушными силами противника не было принято в расчет. 9‑го апреля, когда стало ясно, что немцы пришли в Норвегию прежде англичан, Черчилль ещё ликовал в кабинете министров: они у нас там, где мы их хотели иметь. Он верил, что английский флот теперь сможет отсечь брошенные через Северное море немецкие войска. Он не учёл, что у немцев теперь есть также норвежские аэродромы и флот не сможет больше оперировать под небом, в котором господствуют вражеские бомбардировщики. (Да, если бы это был современный флот с авианосцами… Однако это был всё ещё совершенно в преобладающей степени флот линейных кораблей, старый флот Черчилля из Первой мировой войны).

2‑го мая провал норвежской экспедиции уже больше невозможно было скрывать. 7‑го и 8‑го мая по этому поводу заседала палата общин. 10‑го мая началось большое наступление немецких войск на Западном фронте. В тот же день Чемберлен подал в отставку, и Черчилль стал премьер–министром.

Это было почти в тот же день спустя двадцать пять лет, когда Черчилль вошёл в служебный кабинет Асквита и получил ужасный удар известием о своей отставке. То, что ему в тот раз стоило политического существования, в этот раз принесло высочайшую власть. Безмерное и несправедливое наказание в тот раз, безмерное (и столь же несправедливое) вознаграждение в другой раз — за одно и то же. Столь непредсказуемо, слепо и капризно решает политическая рулетка. Или судьба столь неисповедимо сумасшедшая?

Можно рассматривать драму этих майских дней вблизи, точно и в деталях, как сложную политическую интригу, которая была на переднем плане; в таком случае это горькая комедия, в которой наказания и награды распределялись в высшей степени произвольно. Или можно смотреть на это издали, просто и конечно же также малопонятно, как на решение, которое касалось «Англии», всеобщего чувства народа. Тогда всё обретёт смысл, станет оправданным и очевидным; разумеется также недоказуемым.

На политической авансцене следующим образом разыгрывались тесно связанные между собой вещи: Чемберлен в 1940 году, как Асквит в 1915, стоял во главе чисто партийного правительства. Лейбористы и либералы находились в оппозиции, как тогда лейбористы и консерваторы. Теперь, как и тогда, выявилась вынужденная необходимость создания большой коалиции: в войне, которая обещала быть долгой и суровой и которая началась с поражения, никакая страна не могла себе позволить партийную политику на длительное время. Однако Чемберлен в качестве премьер–министра для нынешних оппозиционных партий (в отличие от Асквита 25 лет назад) был неприемлем. Он сделал себя врагом слишком многих. Большая коалиция означала смену премьер–министра.

Кто мог заменить Чемберлена? Это мог быть только консерватор: у консерваторов всё ещё было подавляющее большинство в парламенте. Собственный кандидат Чемберлена на смену ему был его министр иностранных дел, лорд Галифакс, и во многих отношениях он казался более подходящим преемником, чем Черчилль. У Галифакса не было врагов, он был сторонником сбалансированности и примирения. Неся также ответственность за политику умиротворения, он дистанцировался от неё раньше и удачнее, чем Чемберлен. Он собственно поистине стал представителем перехода от политики умиротворения к политике готовности к войне. Для существовавших тогда оппозиционных партий он во многих отношениях был более приемлем, чем Черчилль, чей реакционный период не был забыт.

Однако он, будучи лордом, заседал в верхней палате парламента. Уже в течение 40 лет привычным стало то, что премьер–министр должен заседать в палате общин. В исключительные времена это обстоятельство возможно и пережили бы. Хуже было то, что он был именно сторонником сбалансированности и примирения, и не был человеком войны. А теперь была война.

Здесь находящиеся на переднем плане политико–тактические соображения переходят в смутные, однако действительно решающие соображения заднего плана, которые были действенными в эти дни. И те политики, которые свои тактические расчёты ставили выше персональных вопросов коалиционного правительства, не были ведь свободны от неформулируемых, но заявляемых во всеуслышание нашёптываний коллективного подсознательного, чему в эти дни и недели был подвержен каждый англичанин.

Формулируя их задним числом, они говорят о следующем: Чемберлен — это человек мира, и он уже разыграл все свои козыри. Он желал мира, однако что из этого вышло — это война, и для войны он не годится. Галифакс — достойная личность, человек сбалансированности и приспосабливаемости, многозначный человек. Он со своей стороны самым изящным образом произвёл переход от мира к войне, и можно было бы считать его способным на то, что он сумел бы самым достойным образом произвести и обратный переход. Если война пойдёт к проигрышу, то возможно он был бы тем человеком, кто сносным образом смог бы принести ещё приемлемый мир. Но разве мы хотим этого, и разве война уже проиграна? Чёрт побери, нет! Сначала мы хотим всё же посмотреть, нельзя ли её всё же ещё выиграть. Что сейчас нужно Англии — это воин.

И такой ведь имеется: Черчилль. Черчилль — это воин, он любит войну, он не только именно что наслаждался Первой мировой войной, он в 1919 году с удовольствием тотчас же стал бы вести новую войну против России, а в 1922 — против Турции, и войну против Германии, в которой мы теперь оказались, он пожалуй начал бы уже в 1935, 1936 или в 1938 году, если бы ему это позволили. Как раз поскольку он является человеком войны, мы его и не допускали до руля власти. Теперь же требуется именно такой человек, теперь он правильная персона. Дарданеллы, Норвегия… Он может быть и совершал ошибки, однако в любом случае он воин, а теперь война. Пусть же он теперь покажет, на что способен. Быть может, он сможет нас вызволить. (Если нет, то для Галифакса ещё есть время).

«Англия» войны, о которой она была убеждена, что её всегда хотел Черчилль, не желала — однако теперь она у неё была; так что вести её теперь должен был Черчилль. Это была примитивная, никогда не формулировавшаяся, однако преобладающая директивная мысль, которая в эти дни как большая волна залила и затопила все соображения переднего плана, вынося наверх Черчилля.

При голосовании 8 мая более 30 консерваторов проголосовали вместе с оппозиционными партиями против правительства, более 60 воздержались. Чемберлен тут же твёрдо и самоотверженно решил уйти в отставку. В течение двух дней он ещё сражался за преемника — лорда Галифакса. Однако весы уже склонились в пользу Черчилля — когда Гитлер утром 10 мая наконец нанёс первым удар большим наступлением на Западе. Снова почти мистическая связь в судьбах обоих людей. В 1939 году Гитлер снова привёл Черчилля на английскую политическую сцену; теперь же, 10 мая, Гитлер решил вопрос о том, что он станет премьер–министром. 10 мая Чемберлен прекратил своё сопротивление против Черчилля; и теперь это был он, кто сформировал лояльность к Черчиллю среди всё ещё внутренне сопротивлявшегося большинства консерваторов.

Будет уместно бросить короткий взгляд на личную трагедию Чемберлена. Когда в начале сентября кабинет министров по его собственному предложению решился на вступление Англии в минимум трёхлетнюю войну, то он опустил голову к поверхности стола. А когда он снова поднял голову, его лицо было смертельно бледным. Мысль о трёхлетней войне была для него невыносимой: и всё же он сам внёс предложение. В такой же степени теперь это он сам сделал своим преемником воина Черчилля — противника и антипода — и сам стал оказывать тому самую верную поддержку.

Никто иной, кроме как Чемберлен мог этим ужасным летом 1940 года заставить присягнуть Черчиллю массы консерваторов с их старым, во многих случаях уже перешедшим по наследству, глубоким недоверием к тому. Он самоотверженно сделал это, жестко и последовательно, не моргнув глазом. Но он сломался на этом. 10 мая он передал свой пост Черчиллю. 16 июня он неожиданно свалился с телесными конвульсиями. Через месяц был диагностирован рак. Ещё три месяца он оставался министром в кабинете Черчилля и не подавал вида, что болен. 9 ноября он умер.

Сам Черчилль едва ли играл активную роль в кризисе, который сделал его премьер–министром. 8 мая он ещё изо всех сил защищал правительство в палате общин, и престарелый Ллойд Джордж, в последний раз вовлечённый в большие дебаты, призвал его: «Не позволяйте сделать из себя бомбоубежище для своих коллег!» Когда Чемберлен вызвал к себе его и лорда Галифакса, чтобы посоветоваться насчёт преемника, он молчал. Естественно, что он всеми фибрами души стремился к власти. Но он был суеверен и однажды уже обжёгся. Он не хотел ничего испортить. Он также верил в судьбу и ему хотелось верить, что теперь наконец, наконец–то судьба, которая столь долго его дурачила и над ним насмехалась, но также и сберегла его, показывала, для чего его сберегла, и что ему для этого ничего больше делать не требуется. Настал его час — и, как он написал в знаменитом месте своих воспоминаний о Второй мировой войне:

«Я испытал чувство большого облегчения. Наконец–то я получил право отдавать указания по всем вопросам. Я чувствовал себя избранником судьбы, и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и к этому испытанию. Десять лет политической жизни, когда я был не у дел, избавили меня от обычного партийного антагонизма. Мои предостережения на протяжении последних шести лет были столь многочисленны, столь подробны и так ужасно подтвердились, что теперь никто не мог возразить мне. Меня нельзя было упрекнуть ни в развязывании войны, ни в нежелании подготовить все необходимое на случай войны. Я считал, что знаю очень много обо всем, и был уверен, что не провалюсь. Поэтому, с нетерпением ожидая утра, когда в 3 часа ночи пошёл спать, я тем не менее спал спокойным, глубоким сном и не нуждался в ободряющих сновидениях. Действительность лучше сновидений».

 

Человек судьбы

До 1940 года ещё в целом вполне возможно мысленно устранить образ Черчилля из мировой истории и даже из истории Англии, без того, чтобы тем самым в общей картине изменилось бы что–то решающее: будет отсутствовать некий световой блик, не более того. Точно так же обстоит дело снова начиная с 1942 года. Если бы зимой 1943–1944 гг. Черчилль умер от воспаления лёгких, которое уложило его на больничную койку в Карфагене на обратном пути с конференции в Тегеране, то это более не имело бы решающего значения: гигантские щипцы, между клешнями которых в 1945 году были раскрошены Германия и Европа Гитлера, были уже приведены в действие, и они функционировали бы как с Черчиллем, так и без него.

Но в годы 1940 и 1941 Черчилль был судьбоносным человеком. В эти годы его биография вплавилась в мировую историю; нельзя об одной рассказывать без другой. Уберите Черчилля из истории этих решающих лет — и это не будет более та же самая история. Никто не может сказать, как она пошла бы без Черчилля.

Не был ли бы без Черчилля где–то осенью 1940 ли летом 1941 года заключен компромиссный мир или перемирие между Англией и Германией? Это невозможно доказать, однако и нельзя исключить. Не победил ли бы Гитлер в соответствии с планом Россию, получив таким образом свободу рук? Возможно нет, однако всё же возможно; если же подумать, на каком волоске висела судьба её под Москвой в октябре 1941 года, то скорее можно будет сказать: вероятно, да. Дошло ли бы без Черчилля дело до американо–германской войны? Зададим вопрос иначе: было ли бы возможно Рузвельту без решающих побуждений и постоянного сотрудничества Черчилля заставить Америку вступить в войну с Германией, как это затем произошло? Едва ли.

Разумеется, что в конце Англия Черчилля не была единственной, кто сломал могущество Германии и растоптал Гитлера. Для этого её силы было недостаточно, для этого требовался альянс обоих гигантов — Америки и России. Однако без смертельной решимости Англии в одинокий год с июня 1940 до июня 1941 г. этого чрезвычайно противоестественного союза вероятно никогда бы не было, а без Черчилля возможно никогда бы не было смертельной решимости Англии.

Короче говоря, без Черчилля в 1940 и 1941 годах вполне возможно представить себе, что сегодня семидесятивосьмилетний Гитлер восседал бы на троне великогерманского эсэсовского государства, которое бы простиралось от Атлантики до Урала или даже дальше. Без Черчилля возможно также сегодня ещё существовала бы Британская империя (Гитлер ведь вполне желал видеть её сохранившейся) — во всяком случае в неприятном младшем партнерстве с евро–азиатским континентальным рейхом Гитлера и вероятно в сильно фашизированной и варваризированной форме. Мировая контрреволюция, с которой Черчилль сам в двадцатые годы так часто любезничал — без Черчилля она возможно, по крайней мере вначале, победила бы. Ни в коем случае нельзя и этого исключать: что война возмездия и порабощения против Америки, которую Гитлер надеялся ещё лично вести после колонизации России во главе Старого Света, а именно в союзе с Британской империей, между тем имела бы место и была бы выиграна.

Но был Черчилль, и таким образом мировая история пошла иным путём. Благодаря Черчиллю Англия в 1940 году в решающий момент встала на пути Гитлера при его почти уже удавшемся прорыве — если угодно, против своих собственных и благоразумно просчитанных интересов. При этом она поставила на кон своё собственное физическое существование, равно как и свои экономические и имперские основы существования. Своё физическое существование она успешно защитила; свою экономику она надолго разрушила, а империю потеряла.

Благодаря Черчиллю властелинами Европы стали Америка и Россия, а не Германия. Благодаря Черчиллю фашизм больше не играет никакой роли в мире, а в политике за лидерство борются либерализм и социализм. Благодаря Черчиллю мировая контрреволюция побеждена, и мировой революции расчищен путь.

Большинства из этого Черчилль не желал, хотя для самого скверного случая он принимал это в расчёт. Он верил и надеялся, что сможет отвести принимаемые в расчёт опасности, жёстко, упорно и находчиво добивался того, чтобы отвести их, и потерпел в этом поражение: это его трагедия. Но одного он желал: безусловной, тотальной победы над Гитлером и гитлеровской Германией, а именно, если это так должно быть, любой ценой. Этого он достиг, и в этом его триумф.

В своей самой первой парламентской речи в качестве главы правительства, знаменитой речи «Кровь, пот и слёзы» от 13 мая 1940 года, Черчилль объявил, что его политика исчерпывается тем, чтобы вести войну — войну против чудовищной тирании, которая никогда не будет превзойдена в мрачном каталоге преступлений человечества; и что его единственная цель это победа — победа любой ценой. Многие из его слушателей — которые ведь были рассудочными, прошедшими через многое английским парламентариями и слушали всё это весьма спокойно, без бури аплодисментов — пожалуй посчитали это за витиеватую риторику Черчилля, к которой они были привычны. Однако как оказалось, он имел это в виду абсолютно серьёзно.

Двумя неделями спустя он сделал это ещё отчётливее. После Дюнкерка, когда на какое–то время никто в Лондоне не был уверен, повернёт ли теперь Гитлер против шатающейся Франции или против почти безоружной Англии, Черчилль заявил парламенту: «Я в это не верю ни на мгновение, но если должно будет случиться так, что этот остров будет покорён и обречён на голодную смерть, то наша империя и наш флот будут продолжать сражаться до тех пор, пока не наступит момент, и Новый Свет с оружием выступит за освобождение Старого Света». Это было сильно сказано, и парламент, во всяком случае его консервативное большинство, снова слушал его в молчании — в молчании, которое могло означать и взволнованность, и беспокойство, или все же также и молчаливое неодобрение.

Но Черчилль знал, что он говорил; и он знал, как это осуществить. В тот момент, когда ещё в Англии почти каждый думал лишь о выживании — а многие политики пожалуй уже и о том, как после некоторого сопротивления потихоньку суметь выйти из этой аферы — Черчилль уже планировал новую военную коалицию с Америкой и полную победу этой коалиции. И если для полной победы этот остров должен будет быть принесён в жертву — ну что ж, пусть тогда так и будет. Эта неслыханная решимость на победу любой, буквально любой ценой — вот что сделало Черчилля в 1940 году человеком судьбы.

Черчилль и Англия в 1940 году — это было не одно и то же, хотя сам Черчилль всегда утверждал это. «У вас львиные сердца», — великодушно объявил он позже, — «мне выпало на долю лишь дать льву рычание». Однако это было слишком скромно.

Несомненно, что в замечательных успехах обороны Англии в 1940 году — самоотверженное спасение армии из горящего, окружённого Дюнкерка, победа в воздушной битве над Англией и египетский Танненберг , с которым к концу года была уничтожена итальянская африканская армия — личный вклад Черчилля невелик; он более их комментировал, нежели побуждал, а Англия бы и без Черчилля, прижатая к стене, стала бы обороняться. Флегматичного, бедного фантазией упорства и храбрости в несчастье в Англии всегда хватало. Но что бы из этого сделали без Черчилля и как бы дело пошло дальше, это другой вопрос. В основном Англия и в героические часы своей истории не упускала полностью из вида своей благоразумной выгоды и знала, когда вовремя закончить свои войны. Совсем уж безосновательно она бы не получила своё прозвище «коварный Альбион». То, что в этот раз дело пошло настолько иначе, это работа Черчилля.

В примечательно крепком нервами самоощущении и вере в себя, с которыми Англия защищала себя сначала в 1940 году, несомненно также имелось стремление к самоизоляции. Сотни английских рыболовных, малых транспортных и спортивных судов — фактически скорлупок — в конце мая, когда во Франции всё рухнуло, совершенно без понуждения и на свой страх и риск переплывали Ла — Манш под градом бомб из Дюнкерка, чтобы помочь вызволить армию, доказав тем самым не только своё геройство, но и свой инстинкт островитян. Король Георг VI. — гораздо более типичный англичанин, чем Черчилль — писал тогда в своём частном письме: «Лично у меня гораздо лучше на душе, что у нас теперь больше нет союзников, с которыми мы должны церемониться и с которыми должны бережно обращаться.» А некий английский дипломат выразился об этом кратко — и именно в осторожном контактном разговоре, которые тогда исподтишка происходили тут и там с нейтралами, а также и с немецкими посредниками, и в которые Черчилль, когда он о них слышал, врывался как лев: «Время европейских гарантий для Англии прошло; Англии следует теперь думать о самой себе».

Вероятно, этот дипломат при этом выражал задушевные мысли англичан в гораздо большей степени, чем Черчилль, когда тот после Дюнкерка говорил о том, что он будет продолжать сражаться и после потери этого острова, или когда четырнадцатью днями позже, после капитуляции Франции он объявил: «Чего мы требуем, это справедливо, и мы ни от чего не откажемся. Мы не уступим ни на йоту. Чехи и поляки, норвежцы, голландцы и бельгийцы объединили своё дело с нашим. Все они должны восстановить справедливость. Нацистская тирания, с другой стороны, должна быть сломлена навсегда». В принципе Черчилль уже в 1940 году, когда Англия ещё сражалась просто за своё существование, требовал от Гитлера безоговорочной капитуляции.

Мао Цзэ — Дун сказал, что квинтэссенцией каждой войны является сохранить себя и уничтожить врага. Можно было бы сказать, что «Англия» и Черчилль обе этих цели войны в 1940 году поделили между собой. «Англия» сражалась, чтобы себя сохранить; от уничтожения своего врага она, пожалуй, если придётся, уже была бы готова отказаться. Черчилль же твёрдо намеревался врага уничтожить — и в худшем случае он был готов даже положить на алтарь существование Англии. Впрочем, тем самым он возможно уже неосознанно заложил краеугольный камень для глубокого, невысказанного, щекотливого разногласия со своей страной, которое в конце концов в 1945 году, в час его наивысшего внешнего триумфа привело к его падению.

В чём были корни его решения? Откуда эта железное, одержимое стремление уничтожить, которое придало Черчиллю 1940 года эпический образ — доисторического демона войны, который голым кулаком долбит земной шар, невзирая на пожары горящего Лондона?

Когда читают неслыханно дерзкие, разрушающие все мосты канонады оскорблений, которыми он тогда осыпал победоносного Гитлера — эту пародию на человека, это воплощение ненависти, этот очаг рака души, этого ублюдка из зависти и бесчестья; держа меч правосудия в руке, мы будем преследовать его по пятам — тогда можно на мгновение поверить, что радикализм его молодости в это время снова в нём ожил; потому что те, к кому он обращался от своего сердца и вызывал в их глазах слёзы восторга, были ведь левые Европы и левые Англии, научившиеся ненавидеть Гитлера как олицетворение сатаны. В то время Черчилль сам на долгие годы в их глазах был их герой, в Англии и повсюду — прежде чем он сам стал своего рода заместителем дьяволом.

Но было бы весьма опрометчиво поэтому верить, что он теперь сам снова стал одним из них, радикалом, либералом, левым; таковым Черчилль периода Второй мировой войны вовсе не был, и в последующем ходе войны он достаточно отчётливо показал это. Разумеется, тогда ему нужны были левые, поскольку одни они разделяли его абсолютную волю к победе и уничтожению. Английский консерваторы, которые всё же высоко оценивали Гитлера и сделали его сильным, и всё ещё едва ли уяснили, в чём же собственно потерпело неудачу задуманное партнерство с ним, совершенно определённо не разделяли его взглядов. И он льстил левым не только словами, но и делами. К примеру, крупного профсоюзного босса Эрнста Бевина, только что на протяжении четырнадцати лет возглавлявшего всеобщие забастовки, против которого он прежде с удовольствием развязал бы гражданскую войну, он теперь привёл в свой кабинет министров и сделал его практически диктатором рабочих. Он играл на всех имевшихся в распоряжении инструментах, среди прочих также и на левом антифашизме. Однако сам он не был левым антифашистом, не был и теперь.

Была ли это в таком случае личная ненависть к Гитлеру? Чувство личной дуэли безусловно играло какую–то роль, и отвращение Черчилля к Гитлеру было истинным — отвращение урождённого вельможи по отношению к выскочке, а также отвращение благородного и очень гуманного человека к отвратительному и жестокому. (Черчилль, несмотря на то, что был прирожденным воином, был очень гуманным, часто прямо таки мягкосердечным, так, как страстный охотник часто бывает большим любителем зверей. Жестокость по отношению к слабым и побеждённым он ненавидел как грех; а это ведь, несомненно, были выраженные черты характера Гитлера). Однако если верят, что Черчилль вёл мировую войну из чисто личных чувств ненависти, то тем самым его недооценивают. Впрочем, примечательно наблюдать, как он с течением войны терял свою ненависть к Гитлеру. Тон, каким он о нём публично говорил, изменялся от проклятий и безмерных оскорблений к постепенно всё более слабой насмешке. А в год победы, 1945‑й, Черчилль вообще ничего не говорил о Гитлере. Гитлер его больше не интересовал.

Нет, то что двигало Черчиллем, не было ни антифашизмом, ни личной ненавистью; разумеется, также и едва ли было нормальным патриотизмом — тот не перепрыгнул бы столь решительно через интересы Англии и её существование. Это было честолюбие. А именно двойное честолюбие: честолюбие государственного деятеля и честолюбие Черчилля как личности (почти что следует попытаться сказать: деятеля искусств Черчилля).

Честолюбие государственного деятеля, честолюбие для своей страны было пожалуй, несмотря на всё, его главной мотивацией. Нет никакого противоречия в том, что он, как показано, рисковал гибелью своей страны. Честолюбие и жертвенность не исключают друг друга, они даже принадлежат друг к другу. Черчилль был готов поставить на карту жизнь Англии. Он безусловно хотел избежать позора, который заключался бы в компромиссном мире.

Как же обстояло дело? Англия подняла перед Гитлером сигнал «Стоп», она, после опыта Мюнхена и Праги, по смыслу сказала: «Если ты теперь ещё и на Польшу нападёшь, мы лишим тебя жизни». Гитлер это пренебрежительно смахнул в сторону, он на Польшу напал и покорил её, и теперь у Англии хлопот было по горло, чтобы самой не лишиться жизни. Если она теперь, после сносно успешной самообороны, примирилась бы с Гитлером неким способом, который хотя и обеспечил бы её собственную жизнь, но подтвердил бы ужасный триумф Гитлера над Польшей — разумеется, английские политики, который выдвинули бы такое сравнение (и были некоторые, которым это было доверено), выдали бы это как прекрасный успех своего государственного благоразумия, и «Англия» в своём облегчении, возможно это от них приняла бы. Однако это естественно стало бы ужасным позором перед всем миром.

И наоборот, если бы Англия и теперь, находясь в чрезвычайной опасности для своей собственной жизни, держала бы своё слово, что нападение на Польшу будет стоить Гитлеру жизни — и если она это слово в конце всё же сделает истиной: не сделает ли это ей честь, как ничто иное в её долгой истории? И было ли это действительно невозможно? Черчилль видел возможность: она называлась Америка.

Если теперь Америка будет поставлена перед альтернативой — поддержать Англию или видеть, как она погибает — тогда она должна будет Англию поддержать; потому что она не может позволить, чтобы Гитлер стал властелином Атлантики. Если же случится так, что Америка поддержит Англию, то тогда она раньше или позже должна также всецело принять участие в войне Англии: об это можно позаботиться. А объединённой силы Америки и Британской империи, полагал Черчилль, достаточно для полной победы.

Возможно, её было достаточно лишь в обрез. Безусловно, война будет долгой, ведь сама Англия не была же ещё полностью вооружена и мобилизована, а Америка к вооружению и мобилизации ещё и не приступала. Но долгая совместная война — не предлагала ли она, наряду со своими ужасами и страданиями, также и немыслимые, триумфальные и славные возможности сращивания? Если, одновременно с победой над Гитлером, возникло бы нечто вроде воссоединения англоговорящих народов — не ляжет ли к ногам их объединённой силы весь мир?

Можно доказать, что Черчилль уже в самые мрачные дни лета 1940 года ясно видел эти перспективы. Уже в августе, когда исход бушевавшей над Англией воздушной битвы не был предрешён и грозило вторжение (Англия мало что могла противопоставить на земле), он говорил перед парламентом о том, что Англия и Америка в скором времени должны будут несколько перемешаться между собой, и затем, переходя от грубоватых выражений к торжественным, он говорил о будущем единстве англоговорящих демократий, которые будут распространяться неудержимо, благодатно, величественно, как Миссисипи. И снова он имел в виду буквально, то, о чём говорил.

Однако за честолюбием государственного деятеля Черчилля для своей страны нам не следует также проглядеть и личное честолюбие человека, человека искусства, художника войны Черчилля, заботящегося о своей посмертной славе.

Оба они были реальными и действующими, и каждого из них было бы достаточно в качестве мотива. Великое видение Англии государственного деятеля, который не только со славой воплощает в реальность свои слова, но при этом также ещё и отпавшую почти два столетия назад Америку возвращает назад к новому, высшему единению. При этом также и жгучее личное честолюбие почти уже презираемого старого политика и военного специалиста, в течение всей жизни никогда не успевавшего вовремя на поезд, отвергаемого снова и снова, почти что уже потерпевшего провал, которому теперь, в крайней нужде, всучили в руки бесславно проводившуюся, неудачно сложившуюся, почти что уже проигранную войну и он считал себя способным и был полон решимости сделать, чего бы это ни стоило, величайшую победу всех времён. За государственным деятелем Черчиллем не следует проглядеть демона Черчилля — и разумеется, за демоном также не проглядеть государственного деятеля. То, что оба они в это мгновение одновременно поднялись до высшей степени — в последнее мгновение для Англии, которая реально уже была в самом затруднительном положении, но в последнее мгновение также и для Черчилля, который в шестьдесят пять лет как раз ещё раз мог подстегнуть свои оставшиеся жизненные силы для личного высшего достижения — это делает его человеком судьбы, а год от июня 1940 до июня 1941 навсегда делает всемирным годом Черчилля.

Однако что он реально сделал в этот год, с помощью чего, спрашивая совершенно конкретно, он изменил судьбу? Как сказано, его участие в английских оборонительных победах 1940 года не следует переоценивать. Его истинные деяния были иные, не воспетые.

Решающих было четыре: отстранение всех выдающихся политиков «школы умиротворения»; государственный переворот — так следует это в действительности называть — которым Черчилль сделал себя генералиссимусом; беспощадно подгонявшаяся мобилизация промышленности, которая за короткие полгода превратила Англию в ощетинившуюся оружием крепость — и в обанкротившуюся страну; и личная переписка с президентом Рузвельтом, в которой, устранив из этого процесса всех дипломатов, министров и парламенты, был выкован англо–американский альянс.

Отстранение «умиротворителей» — и тем самым превентивное устранение всех возможностей компромиссного мира — Черчилль выполнил с непривычным для него политическим мастерством и изяществом. Остракизм «виновных», как это тогда страстно требовалось левыми, он отверг: если настоящее будет судить прошлое, то оно потеряет будущее, провозгласил он великодушно. Всем выдающимся деятелям периода умиротворения — которые ведь всё ещё представляли элиту консервативной партии — он дал высокие посты, которые их полностью заняли, однако одновременно сдвинули на безопасные запасные пути. Один стал министром юстиции, другой министром просвещения (с задачей провести основательную школьную реформу, что он добросовестно и делал посреди войны); другой был отправлен послом в Мадрид, а важнейший из всех, лорд Галифакс, всё ещё бывший соперником Черчилля, которого он сначала должен был держать в качестве министра иностранных дел, исчез затем в конце года в качестве посла в Вашингтоне — с чрезвычайным почётом и при номинальном сохранении своей должности в кабинете министров; однако он был далеко. Чемберлен умер. И едва только он был погребён, Черчилль принудил отнюдь не ликующих консерваторов после этого выбрать его самого председателем партии. Им ничего не оставалось делать при том раскладе, который был осенью 1940 года; и теперь Черчилль держал в кулаке партию, которая его никогда не любила и которая и теперь ещё могла сорвать проведение его политики. Он больше не выпускал её из кулака на протяжении пятнадцати лет.

Черчилль прилежно ходил в парламент, и «военный кабинет министров», который он совершенно традиционно образовал из важнейших политиков всех партий, он снова и снова с подчёркнутой скромностью выставлял как высшую инстанцию и орган принятия решений. Однако одновременно он гениальным тактическим ходом назначил себя самого «министром обороны» — пост, которого до того не существовало и пределы компетенции которого он не определил. В действительности он тем самым образовал должность генералиссимуса. Он не только снизил роль военного, морского и министра военно–воздушных сил до чисто вспомогательной и управления ведомствами. В качестве министра обороны он втихомолку перенял председательство над начальниками штабов всех родов войск, таким образом сделав себя Верховным Главнокомандующим и начальником всех Генеральных штабов. А премьер–министр Черчилль прикрывал генералиссимуса Черчилля от всех попыток политических помех.

В качестве премьер–министра Черчилль управлял в общем и целом лёгкой рукой; как генералиссимус — железной метлой. Среди английских военных — известны его мнения о старых хрычах и умственных способностях вояк — он беспощадно наводил порядок. Начальник Генерального штабы вынужден был уйти сразу же, начальник штаба ВВС спустя пару месяцев; а сколько генералов Черчилль отстранил в течение всей войны, не поддаётся счёту.

Генералиссимус Черчилль не был непогрешим. Он совершал типичную ошибку всех стратегов–любителей (в конце концов ведь он, несмотря на свою военную молодость, и был стратегом–любителем, как Сталин и как Гитлер): требовать от своих вооружённых сил слишком многого. С флотом и с ВВС это проходило: поставленные перед почти невыполнимыми задачами, они в течение всей войны сражались со стоическим профессиональным презрением к смерти. Однако для призывной армии в почти пять миллионов Черчилль был сомнительным военачальником: постоянные завышенные требования приводили к снижению её боевого духа. Посреди войны были такие эпизоды, как капитуляция почти без борьбы Сингапура и Тобрука. Потребовался особый дар генерала Монтгомери — который в последние военные годы стал в армии гораздо популярнее Черчилля — чтобы оздоровить боевой дух английской призывной армии и в конце концов всё же добиться от неё достойного уважения финишного рывка.

Однако никто не отнимет у генералиссимуса Черчилля великой заслуги. Из трёх составных частей вооружённых сил, которые в течение всей Первой мировой войны и ещё и в начале Второй все вели свою ревнивую собственную жизнь, он сделал функционирующее целое. Таких фиаско в сотрудничестве сухопутных войск и флота, как Дарданеллы и в Норвегии, при нём уже больше не было. А громадные, всё возрастающие организационные достижения больших земноводных операций высадки — в Северной Африке, на Сицилии, в Италии и в заключение в Нормандии — это Черчилль сделал их возможными. Это достижения, которые ставят его, несмотря на немалое число гусарских вылазок и военного фантазирования, в конце концов в ряд великих полководцев всех времён.

Третьим деянием Черчилля была почти опрометчиво и с чрезвычайной решительностью форсировавшаяся тотальная мобилизация. На пасху в 1940 году набережные Англии ещё были полны праздношатающихся, а ведущие к ним дороги заполнены автомобилями. Перед роскошными отелями ещё стояли швейцары в униформе, а в промышленных городах был миллион безработных. О финансовой политике кабинета министров Чемберлена критики говорили, посмеиваясь, что похоже она нацелена на то, чтобы Англия после проигранной войны в любом случае ещё оставалась в состоянии выплатить репарации. С этим при Черчилле было тотчас же и радикально покончено. Его первым законопроектом, принятым 22 мая, каждый человек и любая собственность в Англии безоговорочно предоставлялись в распоряжение правительства для военных целей. Через шесть месяцев в Англии больше не стало безработных, на прогулочных набережных упражнялась армия, а в реквизированных отелях располагались военные ведомства. Фабрики двадцать четыре часа в сутки производили оружие и военные материалы, экспорт сошёл на нет, и последние запасы валютных средств были израсходованы для закупок оружия. В конце 1940 года внешняя торговля Англии стала банкротом и платёжный баланс Англии был подорван — как раз то, чего всегда боялся Чемберлен и над последствиями чего работает Англия ещё и сегодня. Однако зато на суше, которая после Дюнкерка была почти безоружной, теперь стояло 29 полностью вооружённых дивизий, а в гаванях и на аэродромах было больше военных кораблей и гораздо больше боевых самолётов, чем перед богатыми на потери морскими и воздушными сражениями года.

И собственно из банкротства, которое он принял как неизбежное, Черчилль сумел сделать орудие войны: потому что теперь Америка не могла больше вывернуться, она должна была безвозмездно продолжать поставки и тем самым дело Англии открыто сделать своим — или же всё, что до сих пор было поставлено, списать в убытки, позволить Англии погибнуть, а Гитлеру стать властелином Атлантики. Оружием английского банкротства Черчилль наконец держал Америку в клещах, после того как он на неё морально надавил картинами горящего Лондона.

Потому что это было четвёртой и самой трудной задачей Черчилля: опутывание и вовлечение Америки в английскую войну, что он делал неустанно, всеми средствами, от пламенной агитации до самого хладнокровного нажима. Он делал это в никогда не прекращавшейся личной переписке с президентом Рузвельтом, которой он уделял по меньшей мере столько же внимания, как и к проработке своих великих речей. Рузвельт, по своим собственным причинам, был врагом европейских диктаторов и не возражал против идеи крестового похода в Европу. Однако 1940 год был годом президентских выборов: он вынужден был действовать очень осторожно. Настроение его страны ни в коем случае не было воинственным и склонным к интервенции. Кроме того, Америка была совершенно не вооружена. И даже если она начнёт вооружаться и будет ориентироваться на будущий конфликт — имеет ли ещё смысл вливать военные капиталы в потерпевшие финансовый крах британские предприятия? Барьер английской войны не потерян ли безнадёжно? Тогдашний посол США в Лондоне, Кеннеди (отец будущего президента), писал об этом день за днём в своих сообщениях домой.

Здесь вмешался Черчилль. Его задача была тяжёлой, собственно говоря, безнадёжной. С одной стороны он должен убедить Рузвельта, что Англия ни в коем случае не потеряна. С другой стороны однако он должен убедить, что помощь настоятельно необходима, если Англия не должна пасть. С одной стороны он должен успокаивать Рузвельта в том, что Британская империя никогда не станет капитулировать, даже если будет утрачен этот остров; с другой стороны он не должен слишком уж убаюкивать в безопасности, что как он сам выразился, Америка в худшем случае сможет стать наследником империи минус Англия. Его главным средством нажима было подогреть Рузвельта последствиями возможной английской капитуляции (при другом правительстве; он Черчилль, не капитулирует никогда, но скорее, как он при случае объявил своему кабинету министров, захлебнётся в собственной крови на ступенях Даунинг Стрит, 10 ). Цена, по которой наследник мёртвого Черчилля смог бы купить для побеждённой Англии мягкие условия, очевидно был английский флот. И если Гитлер в придачу к французскому, итальянскому и германскому флоту станет обладать ещё и английским, то он будет властвовать над Атлантикой, вплоть до восточного побережья Америки: Черчилль не уставал внушать это Рузвельту. И одновременно давление на американскую совесть. Как Черчилль прокомментировал в классическом изречении победу британских лётчиков–истребителей в воздушной битве над Англией: «Ещё ни в одной войне, происходившей когда–либо, столь много людей столь многим не были обязаны столь немногим». Это было в основном направлено в адрес Америки.

До открытого банкротства Англии это всё проходило лишь мучительно медленно, принося мало видимых успехов. Англия вынуждена была сначала сделаться банкротом, чтобы провести решающий поворот: открытое обязательство Америки отныне поставлять Англии военные материалы бесплатно, при помощи трюка с «арендой» («ленд–лизом»), т. е. фикции, что Англия американское оружие и американские боеприпасы лишь берёт «в аренду» и лишь «взаймы».

Черчилль хотел надеяться, что столь открытое нарушение нейтралитета отныне раздразнит самого Гитлера до объявления Америке войны и тем самым снимет с него все хлопоты; однако сначала из этого ничего не вышло. Гитлер между тем решился на войну с Россией и до поры до времени игнорировал враждебные действия Америки. Весь 1941 год прошёл таким образом, хотя Рузвельт, переизбранный между тем на четыре года, не переставал делать Гитлеру булавочные уколы и сам шаг за шагом продвигался к открытому объявлению войны.

Невозможно здесь проследить все перипетии, надежды и разочарования этой долгой и деликатной истории. Последнего, почти невыносимого напряжения она достигла поздней осенью 1941 года, когда стало ясно, что теперь и Япония изготовилась к нападению. «Когда на Западе развевается штормовой ветер, на Востоке падают листья», — цветисто заявил японский министр иностранных дел, и Япония принялась за сбор падающих листьев. Однако, что за листья? Что, если она соберёт только британские, французские и голландские владения на Дальнем Востоке, а Америку благоразумно оставит нетронутой? Будет ли Америка считать это поводом к войне? Рузвельт молчал; он не был уверен, что сможет на это пойти. А если Япония непосредственно нападёт на Америку — не сконцентрирует ли тогда Америка всю свою энергию на Японии и тем самым не забудет ли про европейскую войну Англии? Мучительные вопросы, на которые нет ответа. Выпадет неверный ответ, тогда всё, что Черчилль с таким упорством в растущем взаимопонимании с Рузвельтом готовил, станет напрасным, тогда весь его план войны будет растоптан. И сам он не мог для этого больше ничего сделать — ни малейшего. Он снова был в руках слепой судьбы. Но разве судьба, всякий раз сколь бы ни дразнила и ни дурачила его, в конце концов всё же не оказывалась его верным божеством? Или считалось, что он ещё раз сможет выдержать и ещё более жестокие насмешки?

Пёрл — Харбор и объявление Гитлером войны Америке освободили Черчилля от мучений этих недель. Это было освобождение и облегчение, каким не сыскать равных, у него будто камень с души свалился. В то время, как Англия стонала от печальных известий из Восточной Азии, Черчилль в эти дни был подобен человеку, который давно привык жить при отложенном смертном приговоре, и вдруг узнаёт, что он освобождён. Пёрл — Харбор стал половиной избавления; объявление Гитлером войны Америке сделало его полным.

Имеется несколько свидетельств, которые описывают реакцию Черчилля на эти сообщения. Все они дают картину настоящего прорыва, неслыханного, вплоть до озорства ликующего расслабления, которое свирепого, огромного старика вдруг ещё раз превратило в мальчишку. «Теперь мы это сделали!» — выкрикнул он однажды поверх всех голосов. «Теперь мы войну выиграли», — и ещё: «Ну погодите!» Нигде точно не упомянуто, но все описания оставляют впечатление, что Уинстон Черчилль в этот вечер напился.

 

Триумф и трагедия

Лично для Черчилля война распадается на три отчетливо разделённых периода. Первый длился с мая 1940 до декабря 1941. Тогда ему угрожала опасность — смертельная, непосредственная опасность, конечно же — только от врага, от Гитлера. Этот период опасности Черчилль пережил со славой.

После декабря 1941 года Гитлер больше не был серьёзно опасен. С декабря 1941 до ноября 1942 года — промежуточный период, в котором более не угрожала гибель, но в то же время в перспективе не сияла и победа — опасность для Черчилля пришла с политического фронта в родной стране. Неожиданно снова возникла критика, оппозиция и силы, которые желали его сместить. Он покончил с этим, и с конца 1942 года до конца войны дома у него было спокойствие — если даже, как должно было выясниться, и обманчивое спокойствие.

Но в этот третий период его союзники стали его настоящими врагами: Сталин, а с конца 1943 года и Рузвельт. И против них Черчилль проиграл. Окончательная победа над уже не интересовавшим его Гитлером имела для него горький привкус: она одновременно закрепила его поражение от Сталина и Рузвельта.

И затем, в то время как он ещё отчаянно искал путей, как и у этого поражения вырвать победу — ведь он никогда не сдавался — как победа 1942 года на домашнем фронте оказалась пирровой. В июле 1945 года он потерпел поражение на выборах и лишился власти.

Что это было, что в течение 1942 года вдруг снова стало для Черчилля опасным? Глядя поверхностно (но поэтому ещё вовсе не неправильно) — просто потому, что 1942 год был для Англии годом тяжёлых военных поражений.

1940 и 1941 годы при всей смертельной постоянной опасности принесли много достойных оборонительных побед (опустим то, что иногда такие поспешные удары, как греческая экспедиция, терпели неудачу). С конца 1942 года были почти только одни победы. Но в промежутке, в 1942, в течение года всё шло просто вкривь и вкось. Японцы разгромили Малайю и Бирму и угрожали Индии. Роммель победил Нильскую армию и глубоко продвинулся в Египет. «Неприступная» крепость Сингапур плачевно капитулировала с гарнизоном более 100 000 человек. Тобрук, форт в пустыне, который за год до этого окружённым держался много месяцев, пал с первой же атаки за один день. Загнанному флоту были беспощадно нанесены большие потери — на Тихом океане, в Индийском океане, в Средиземном море и во время конвоев в Россию в полярных водах. Росли потери торгового флота от подводных лодок. Эксперимент по вторжению под Дьеппом принёс убийственные результаты. Индия перестала подчиняться, и Ганди и Неру в последний раз отправились в английскую тюрьму.

Снова проснулись старые воспоминания — о реакционере Черчилле, который до Гитлера собственно всегда был неправ и ошибался. Однако в основном всё же Черчиллю ставили в вину неожиданно, как затяжной дождь, обрушившиеся на страну поражения на суше и на море. В конце концов его наняли, поскольку он кое–что понимал в войне; очевидно он понимал всё же не столь много, как он полагал. Дела ведь становились всё хуже, вместо того, чтобы улучшаться!

В июле в парламенте было внесено предложение о вынесении вотума недоверия. Оно было отвергнуто большинством голосов, однако кризис недоверия продолжал разрастаться. В сентябре угрожал кризис кабинета министров, и даже вдруг нашёлся альтернативный кандидат: сэр Стаффорд Криппс — аутсайдер из левых, как Черчилль был одним из правых. В мирные дни у Криппса никогда не было бы шанса стать премьер–министром, однако во время войны и при коалиции всех партий возможно было всё. А Криппс был противоположностью Черчилля, что вдруг очаровывало точно в той мере, в какой возрастало разочарование в Черчилле: аскет с холодно искрящимся интеллектом, робеспьеровская смесь из пуританизма и радикализма, без сомнения великий человек в своём тонкогубом, необыкновенном роде, если бы не было где–то там также черты вегетарианской пресности.

В сентябре Криппс объявил о своём выходе из кабинета министров, и именно таким образом, что он отчётливо взял на себя роль соперника Черчилля от оппозиции. Черчиллю удалось добиться от него отсрочки до предстоящих крупных операций в Северной Африке. Эти операции принесли поворот в ходе войны, и Черчилль был спасён, а Криппс потерпел неудачу. Черчилль понизил его в должности до министра вооружений военно–воздушных сил, и Криппс никогда более не становился ему опасен.

Такие эпизоды являются разоблачающими, и их результат имеет определённую автоматическую справедливость: будь Криппс Робеспьером, каким он казался многим, он не исполнил бы просьбу об отсрочке. Он бы провёл дуэль в момент наибольшей слабости Черчилля, и нельзя исключить, что Черчилль тогда в октябре 1942 года был бы свергнут, как это произошло с Асквитом в декабре 1916, и что Криппс стал бы Ллойд Джорджем Второй мировой войны.

Было ли бы это несчастьем — кроме как для Черчилля? Криппс не был генералиссимусом и героем войны, как Черчилль, он был чистым политиком. Но основы военной окончательной победы были заложены осенью 1942 года (несмотря на все поражения года, которые столь шокировали страну и которые Черчилль своим глубоким стратегическим взором рассматривал как эпизоды, которым они и были), и политик Криппс возможно лучше бы вписался в ландшафт второй половины войны, чем Черчилль.

Всё же под поверхностью открытого волнения по поводу военных поражений 1942 года были также более глубокие, преждевременно не озвученные опасения по поводу общей политики Черчилля, которые вызвали кризис 1942 года. Распространялось ощущение, что втихомолку разыгрывается чересчур высокая, слишком рискованная игра, и это чувство было более оправданным, чем преходящее разочарование по поводу его военного руководства. Победами следующих двух с половиной лет оно было вместе с этим разочарованием снова приглушено, однако оставалось живым под поверхностью, и в июле 1945 года разразилось неожиданным взрывом, который смёл Черчилля.

В великом альянсе союзников, который создали в 1941 году Черчилль и Гитлер в почти что мистическом сотрудничестве, отмечавшем их отношения с начала до конца, Англия несомненно была самым малым и самым слабым партнёром. Её естественной политикой было бы отныне делать себя полезной в качестве соединительного звена столь долго, сколько необходимо, по возможности сберегать свои силы, а в остальном, когда для того придёт время, обеспечить, чтобы неминуемая победа её исполинских партнёров не стала бы слишком уж полной и чтобы побеждённые державы каким–то образом оставались бы в качестве факторов мирового равновесия.

Черчилль вероятно видел всё это. Однако он видел также более славную возможность. Он полагал, что видит путь, каким образом Англия, будучи хотя и самым малым из партнёров, могла бы господствовать и направлять большую коалицию — он считал себя способным так сказать посредством хвоста вилять собакой. Он не хотел оставить победу неполной, он вместе с Мальборо не хотел олицетворять своего партнёра по политической игре Болингброка, который за спиной тогдашнего генералиссимуса подготавливал полезный, хотя также и несколько подлый сепаратный мир с Людовиком XIV. Это было противно его природе. Однако он хотел не только уничтожить Гитлера, но и одним ходом исключить Сталина и обуздать Рузвельта — настолько крепко обуздать, чтобы Америка никогда больше не смогла бы отделиться от Англии.

Для этого ему требовался такой ход войны, который физически исключает Россию из Европы. А для этого целью большого англо–американского наступления должна быть сделана Восточная Европа, не Западная Европа. Тот же самый удар, который сломит мощь Германии, должен вбить стальной клин между Россией и Европой. Однако это означало: он должен производиться не с Запада, а с Юга, не на основе Англии, а на основе Северной Африки, не через Ла — Манш, но через Средиземное море, не с направлением удара Париж — Кёльн-Рур, но с направлением удара Триест — Вена-Прага — и затем далее на Берлин или вовсе на Варшаву.

Если это удастся, то в конце войны в Европе будут стоять только объединённые армии Англии и Америки и только они будут в Европе господствовать. Россия не выйдет за пределы своих границ. Франция не станет снова театром военных действий, она снова возникнет нетронутой и невредимой — освобождённой и слегка пристыженной. И в англо–американской комбинации, которая теперь должна будет придать новый облик освобождённой и оккупированной Европе, Черчилль предполагал оставаться задающим тон.

Ослепляющее видение. Однако как его воплотить в реальность? Как провести эту стратегию? Её политическую цель Черчилль никогда не мог изложить открыто: уж конечно не в отношении России, но также и не в отношении Америки. А стратегические причины все говорили против этого: естественно, что это означало потерю времени и ослабление — делать громадный окружной путь через Северную Африку вместо прямого пути через Францию: любой военный ученик мог это видеть, и американские военные во главе с Маршаллом и Эйзенхауэром не уставали горячо убеждать в этом.

Но у Черчилля на руках был козырь: Америка отставала от Англии на два года, как в ведении войны, так и в подготовке к войне. Если она не желала бездеятельно ждать, пока через два или три года она сможет вести свою собственную войну — а Америка страна нетерпеливая — тогда ей ничего не остаётся, как для начала принять войну Англии такой, где она имеется, и сначала ещё малыми, лишь постепенно растущими силами присоединиться к Англии для усиления. И Англия была готова пригласить на танец — в Северной Африке.

Ни Рузвельт, ни Сталин не были заинтересованы в том, чтобы поддерживать южную стратегию Черчилля и его политические тайные намерения — Сталин даже был заинтересован помешать их осуществлению, и он сделал для этого всё что мог. И всё же сначала Черчилль провёл эту стратегию. А именно сделал он это летом 1942 года, в то время, как на всех фронтах ему наносились удары, а дома под ним шаталась земля.

Черчилль 1942 года не был больше человеком судьбы. Дерзкая игра, которую он тогда начал, в конце концов была проиграна, и мгновение, в которое он действительно творил мировую историю, уже прошло, хотя он этого ещё не знал. Однако если кто хочет восхититься Черчиллем на вершине его личной силы и великолепия, то сделает верно, посмотрев на Черчилля в 1942 году. Казалось, что этим летом у него двадцать рук. Он защитил свою шкуру в парламенте, нейтрализовал Криппса, планировал военные кампании со своими начальниками штабов, управлялся с американскими посланниками, летал в Египет и смещал и назначал генералов, летал в Вашингтон и умолял Рузвельта, летал в Москву и воевал со Сталиным. Никогда он не был столь похож на бульдога, который хватает и не отпускает, а всё глубже вонзает свои зубы, чем больше его избивают. И в конце года он это сделал, у него было всё, чего он желал: Гитлер и Сталин вцепились друг в друга в глубине России, Роммель разбит и Средиземное море открыто, Америка вступает в Северную Африку на стороне Англии. Всё было готово к прыжку через Средиземное море в следующем году. Между тем воздушные армады начали долбить по Германии. Казалось, что Черчилль на переломе 1942–1943 гг. держит мир в своём кулаке.

Годом позже его стратегия и тем самым его политика лежала в развалинах. Он строил её на том, что во время войны почти невозможно стратегическую подготовку обратить вспять: что поезд должен дальше идти по рельсам, на которые он поставлен. Американцам, в то время как он их делами связывал со средиземноморской стратегией, всегда на словах уступал в вопросе о вторжении на Западе: когда–нибудь, позже, напоследок. Он не рассчитывал на то, что его поймают на слове. Он не считал возможным, что американцы переступят через себя и громадную средиземноморскую кампанию, в которую он их заманил и в которую они так или иначе вложили всё, что у них было в наличии, грубо прекратят, оставят её как бесполезный каркас, всё перенаправят, смирятся с потерей времени в шесть месяцев и ещё раз с совершенно другим подходом начнут всё сначала. Однако они сделали именно это.

Собаке надоело по горло, что ею виляет хвост. В конце 1943 года, через два года вооружения и мобилизации, Америка ушла настолько далеко, что она могла вести свою собственную войну. И на это она теперь решилась. Она не желала более предоставлять вспомогательную службу Англии. На конференции в верхах в Тегеране в ноябре 1943 года Рузвельт объединился со Сталиным против Черчилля. И Черчиллю не оставалось ничего делать, кроме как со скрежетом зубовным уступить, а своё стратегическое и политическое произведение предыдущего года предать забвению.

В Тегеране было решено то, что затем летом 1944 года было воплощено в дела, и что отразилось на послевоенной истории Европы: ликвидация южной стратегии Черчилля и её замена на вторжение во Франции. Это было не только стратегическое, но и глубоко политическое решение: оно означало, что Россия не будет отгорожена от Европы, но что Запад и Восток встретятся в центре Европы. Видение Черчиллем Европы по его разумению — отреставрированная под англо–американским покровительством консервативная Европа — превратиласть тем самым в утопию. Послевоенная Европа станет либо «левой», «демократической», более или менее социалистической Европой, или она станет разделённой.

Всё это несомненно было ясно участникам конференции в Тегеране, однако высказано это не было. Дискутировали, пользуясь исключительно стратегическими аргументами; а в этой области позиции Черчилля в течение 1943 года действительно стали очень слабыми.

Черчилль вместе со всем миром разделял две ложных оценки: переоценка действенности ВВС и недооценка России. Он верил, что массивные воздушные налёты, которые были начаты в 1943 году, изнурят тыловой фронт Германии и сделают её готовой к капитуляции, и он верил, что Россия, несмотря на свои повторяющиеся зимние успехи, лишь буквально еле жива и в летних кампаниях впредь будет целиком занята тем, чтобы защищать Ленинград, Москву и Сталинград. Германская армия всё глубже в Россию, а сама Германия в хаос и разложение: на этих положениях была выстроена его стратегия. В такой ситуации средиземноморские страны с облегчением будут падать в руки высаживающихся западных союзников (что и в действительности ведь пыталась сделать Италия летом 1943 года), и британцы с американцами однажды неожиданно окажутся в незащищённых Саксонии и Силезии. Так было задумано. Но как известно, так не получилось.

В действительности бомбовый террор оказался в Германии столь же тупым оружием, как прежде в Англии. Германский тыловой фронт стоял, и производство военной продукции продолжалось на полных оборотах. Напротив, боеспособность и боевой дух германской восточной армии после Сталинграда не были более такими, как прежде. Русские были теперь материально и морально более сильными, и в течение всего 1943 года они изгоняли немцев. Они стояли уже почти на границах Румынии и Польши. А вот западные средиземноморские армии всё ещё застряли под Кассино, далеко к югу от Рима. Если дело пойдёт и дальше так, как оно шло в 1943 году, то русские будут в Варшаве, в Берлине и возможно на Рейне, в то время как западные союзники всё еще будут мучиться к югу от Альп. При таких обстоятельствах в стратегических дебатах, которые велись в Тегеране, Черчилль был практически без аргументов.

Должен ли он был вести политические дебаты с Рузвельтом — со Сталиным это было естественно немыслимо? Должен ли он был играть с открытыми картами и рисовать на стене русскую угрозу? Сомнительно, что тем самым он добился бы успеха. Совершенно не принимая во внимание того, что ведь теперь было весьма поздно с военной точки зрения преграждать России путь в Европу, и что вполне допускалось делать выводы о дележе Европы с Россией, ему не оставалось иной альтернативы, кроме как полностью уступить: Рузвельт теперь верил в возможность американо–русского сотрудничества в «левой» Европе — и вообще–то с этой своей верой через двадцать лет он не представляется более столь смешным, каким он казался спустя пять лет. Консервативному романтику Черчиллю было бы его трудно от этого отговорить.

Однако Черчиллю и не было дано попытаться сделать нечто подобное. При всем великом красноречии у Черчилля в течение всей жизни отсутствовал дар, который был наиболее сильной стороной Ллойд Джорджа: дар соблазняющего убеждения, «уговаривания», который предполагает наличие способности и желания для того, чтобы почувствовать другого, влезть в его шкуру. Ллойд Джордж, не случайно бывший также большим покорителем женских сердец, обладал этой способностью в необычайной мере. Черчилль, воин и эгоцентрист, её не имел — и инстинктивно направлял своё поведение таким образом, что у него такой способности не было. В отличие от Ллойд Джорджа или Бисмарка, которые оба в войне делали политику помимо стратегии и через головы стратегов, а с руководством войск постоянно находились в стычке, Черчилль инстинктивно делал политику через стратегию — он предпочитал сам действовать как генералиссимус и свои политические аргументы представлять в виде передвижений флота и войск. Это был его прирождённый стиль, он не мог иначе (и поэтому его понимают неверно те, кто пытается прочитать его мысли по его словам вместо его дел). В течение трёх лет он при помощи стратегического инструмента проводил успешную политику больших масштабов. Однако теперь этот инструмент его оставил, и тем самым он в буквальном смысле стал безоружным.

Тегеран был для Черчилля поворотным пунктом войны; и в добавление к этому и переломным моментом в жизни. Посреди конференции ему исполнилось 69 лет. Вплоть до этого в нём едва ли было заметно огромное физическое и психическое напряжение, которых требовала от него война в столь позднем периоде жизни. Его лицо всё ешё было розовым лицом младенца — правда, теперь с мрачным выражением, с выдвинутым вперёд подбородком. Его работоспособность и способность к концентрации, а также его самообладание, решимость и выдержка всё ещё были близки к удивительному. Неожиданно, ещё во время конференции, он превратился в стареющего, почти что — за какие–то часы — в старика: скучного, неспособного сконцентрироваться, рассеянного. Во время пауз конференции он мрачным тоном говорил о будущей войне, которую теперь сами затеяли — войну с Россией. Это будет ещё более ужасная война, чем эта. Однако меня уже там не будет. Я буду спать. Миллионы лет я буду спать. Это звучало не как слова государственного деятеля, это звучало возможно провидчески — в своего рода старческом стиле.

В середине конференции он взял себя в руки и стал изображать проигравшего, чтобы затем тотчас же снова, с легко разгадываемым коварством, что–нибудь выторговать у победителей. Ну хорошо, вторжение на Западе было делом решённым, он будет держать слово, оно произойдёт до 1 мая или по крайней мере в «майском периоде». Но следует ли до тех пор безрассудно потратить полгода, ничего не предпринимая? Что, если ему удастся вызвать вступление Турции в войну? Почему бы сначала ещё не провести военную кампанию на Балканах — как интермедию, чтобы заполнить время? Рузвельт и Сталин обменялись многозначительными взглядами. Они любезно позволили старому Уинстону заняться своим коньком. Пусть он попробует втянуть Турцию в войну. Они полагались на то, что осторожная Турция не позволит себя втянуть, и они оказались правы.

На обратном пути из Тегерана в Карфагене, где он хотел провести совещание с Эйзенхауэром, Черчилль свалился с тяжёлым воспалением лёгких — вызванная психическим состоянием болезнь, если она вообще была. Несколько дней он находился в подвешенном состоянии между жизнью и смертью. Переборов кризис с помощью сильных антибиотиков, он тотчас же начал организовывать новую «интермедию»: высадку под Римом, которая должна была привести в движение застывший итальянский фронт. Решатся ли действительно американцы ликвидировать этот фронт, если он как раз снова будет на полном ходу? Однако высадка под Анцио завязла, и глубоко удручённый Черчилль в конце зимы 1944 года вернулся в Лондон.

После Тегерана в поведении Черчилля появляется нечто бессвязное, непредвидимое, что–то вроде «как бог на душу положит». Он всё ещё, или вновь и вновь, был полон энергии и полон идеями, всё ещё активный и сильный на слова; всё ещё способный на крупные решения и большие дела. Однако решения становились теперь несколько неожиданными и дела несколько импровизированными. За ними больше не стояло никакой крупной общей концепции; она была разбита. И после этого удара человек тоже не был больше совершенно тем, кем он был до этого в течение трёх лет: тот же самый, разумеется, однако несколько искажённый и раздражительный, не владеющий собой, старый и злой.

Он всегда вёл себя по–барски — но именно барином он и был, не без достоинства в ярости. Черчилль в 1944 и 1945 гг. был способен на недостойные припадки бешенства, он позволял себе такое, он выказывал — всё еще прерывая это благородными жестами и значительными взглядами — свою сварливую и жалкую сторону, которой в нём не знали.

Также начала бросаться в глаза характерная для Черчилля в старости склонность к неряшливой непоследовательности, к жестам и поступкам, которые взаимно противоречили и отменяли друг друга. Он всегда был способен одновременно обдумывать и чувствовать много противоречащего. Как раз это давало его душе напряжение и полноту, живость, способность меняться и непредсказуемость, что всегда его отмечали. Только до сих пор присутствовала также внутренняя решительность, которая в конце концов всё же наводила порядок и ясность, объединяла или исключала противоречивое. Эта способность ослабла. Речи, а также поступки старого Черчилля имеют нечто фрагментарное, не до конца додуманное; гигантские проекты, которые неожиданно прерываются. Всё это началось в 1944 году.

Сначала он с пылом бросился в военную подготовку великого вторжения, которого он не хотел. Это было нечто вроде самоодурманивания: если политик потерпел неудачу, то по крайней мере стратег хотел получить своё. Генералиссимус Черчилль никогда не был более неутомим, более деятелен — почти что можно было бы сказать: никогда не был более счастлив. В первую половину 1944 года он по уши погрузился в подготовку вторжения, вникал во все детали, и его лишь с большим трудом удержали от высадки вместе с передовыми войсками во Франции (король вынужден был в конце концов ему пригрозить: если Черчилль будет на этом настаивать, то он тоже с ним пойдёт). Он уцепился за победу — он стал её пленником. Ему ничего больше не оставалось делать.

Возможно, всё же оставалось нечто иное? В более ранних союзных войнах Англия не страшилась на стадии победы снова ввести в политическую игру врага, будь это непосредственно, как в войне против Людовика XIV., будь это косвенно, как в войне против Наполеона, когда английские дипломаты натягивали нити, ведущие к Талейрану и к Бурбонам. Переговоры с Гитлером были теперь разумеется немыслимыми; человек, который всю Европу наполнил людскими бойнями, больше не годился для переговоров, не говоря уже о том, что он переговоров и вовсе не желал. Однако немецкая оппозиция, которая как раз теперь проявила запоздалый и отчаянный признак жизни (речь идёт о покушении на Гитлера 20 июля 1944 года) — не стала ли она для Черчилля естественным, почти что спасительным партнером по переговорам? Не хотела ли она в принципе того же, чего хотел Черчилль — и чего Сталин и Рузвельт определённо не хотели: реставрации консервативной Европы?

Оглядываясь в прошлое, здесь можно усмотреть упущенную возможность. Однако в действительности возможности не существовало никогда. Не только потому, что немецкая оппозиция в первую военную зиму, когда Чемберлен действительно поддерживал с ней контакты, проявила себя слабой, нерешительной и ненадёжной; не только потому, что неудавшийся, оставшийся без отклика путч 20 июля и теперь не произвёл вдохновляющего впечатления. Черчилль сам не был человеком, который победу — всё–таки теперь почти гарантированную тотальную победу — стал бы подвергать опасности такими рискованными переговорами. Ведь всё же он в первую очередь был воином, и лишь затем политиком. Он желал победы, и он желал её такой, чтобы она одновременно была победой его политической концепции. Однако когда это стало невозможным, тогда, во всяком случае и при других обстоятельствах, по крайней мере победа. Великодушие в победе, да. Примирение после победы, да. Но от победы отказаться? Нет и тысячу раз нет. Он был и оставался внуком Мальборо. Своего противника Болингброка, который ему испоганил победу, чтобы получить более выгодный для Англии мир, он буквально так ни разу и не простил.

Он получил свою победу, и нельзя сказать, что он ею не наслаждался. Были великие и чудесные моменты, как например свидание с освобождённым Парижем. Однако он был и оставался пленником своей победы, и он потирал о неё свои раны, как лев трётся о прутья своей клетки. Политик Черчилль в последние девять месяцев войны — это последовательность импровизаций, неутомимый ванька–встанька. В августе 1944 года он летал в Италию с отчаянными (и не до конца продуманными) планами, всё–таки каким–то образом сделать возможным прорыв на Триест и Вену. Тщетно, итальянский фронт был слишком беспощадно ослаблен и опустошён в пользу французского. Затем ему пришла неожиданная идея: что мог делать Рузвельт — прямой, жёсткий торг со Сталиным как держава с державой — не следует ли и ему так же поступить? В октябре он полетел в Москву и провёл жёсткие, циничные сделки со Сталиным: Румыния для тебя, Греция для меня; а Польшу отодвинем на Запад — как, это можно изобразить тремя спичками. Что последовало, было его самым отвратительным моментом, со сценами, которые лучше забыть: польский премьер–министр Миколайчик, который не хотел позволить, чтобы его страну продавали в розницу, угрожал буквально кулаком. А когда освобождённые Афины восстали против установленного английскими освободителями консервативного правительства, он приказал обращаться с ними как с покорённым городом. Сталин наблюдал без комментариев, и Черчилль сказал в палате общин, что никогда какое–либо правительство не было более верно своему слову, чем русское советское правительство. Однако когда весной 1945 года неожиданно для западных армий возникла возможность всё же первыми прийти в Берлин и на Одер, он сделал всё возможное, чтобы уговорить Эйзенхауэра и Трумэна осуществить этот нежданный шанс — который не совсем соответствовал предшествовавшим соглашениям трёх держав о зонах оккупации Германии. И отвода войск западных союзников из Саксонии, Тюрингии и Мекленбурга на оговорённые линии разграничения никогда бы не произошло, если бы дела шли по его представлениям. Россия снова стала врагом.

Серьёзно ли он обдумывал ранним летом 1945 года продолжение войны против России? Его считали на это способным, и сам он должен был, по меньшей мере задним числом, считать себя способным на такие размышления. Во всяком случае, позже он утверждал, что в мае 1945 года он отдал приказ как следует собирать захваченное немецкое оружие и заботиться о нём, чтобы в случае необходимости можно было снова быстро отдать его в руки немецких военнопленных. Телеграмму искали и не нашли; вероятно, она никогда не была отправлена. Однако мысленно Черчилль вполне мог отдать такой приказ. В противном случае едва ли бы это отразилось в его воспоминаниях, что он его даже отдал.

Достоверно то, что летом 1945 года он снова занял жёсткую позицию по отношению к России, и достоверно также то, что тем самым он снова был созвучен с мощно поднявшимися течениями в Америке. Рузвельт был мёртв. Однако одновременно в Америке, едва капитулировала Германия, пошла полным ходом демобилизация. Что получилось, было не войной, а бесплодной перебранкой — тем, что позже назвали «Холодной войной».

У Черчилля больше не было возможности активно в этом участвовать. Ещё в мае 1945 года английская коалиция партий прекратила своё существование. В июле прошли выборы. Консерваторы, во главе с Черчиллем, выборы проиграли. Несмотря на Черчилля? Из–за Черчилля? Достаточно, Черчилль был свергнут.

Ему было теперь семьдесят лет, и это казалось концом.

 

Последний бой

Когда Черчилль в тюле 1945 года проиграл выборы, его жена сказала ему: «Возможно, это скрытое благословение». Он ответил: «Должен сказать, очень эффективно скрытое».

Большинство людей согласилось бы с его женой. Свержение Черчилля произошло практически в мгновение победы, и это обеспечило ему блестящий уход. Войн была окончена. Англия вышла из трудного положения с честью, её враги были уничтожены, и никто не мог оспорить, что всё это было заслугой Черчилля. То, что победа подняла столь же много проблем, сколько он разрешил, это он конечно знал — однако пока что только он. Его стране ещё предстояло это обнаружить, и другой человек на месте Черчилля возможно бы стал радоваться, что он больше не будет нести ответственности за предстоящее отрезвление и разочарование.

Кроме того, Черчиллю было теперь 70 лет, а последние пять лет шли год за два. Черчилль в 1945 году физически не был Черчиллем года 1940. Он постарел, и он был ужасно истощён: бессонница и раздражительность, рассеянность и некоторая сердитость. Усталость возможно было ещё раз преодолеть; от возраста спасения не было. И разве дело его не было сделано, призвание судьбы, которого он ждал всю свою жизнь, разве оно не пришло и разве не было великолепно исполнено?

Всё собственно говорило за то, что он сделал достаточно. В оказании почестей недостатка не было. Где бы он ни оказывался — не только в Англии, а также в Южной Франции, где он впервые за шесть лет проводил отпуск, но даже, к его замешательству, в побеждённом Берлине — его приветствовали и ему радовались люди. Его ожидал титул герцога; нужно было лишь руку протянуть. Английские и американские города и университеты рвали его на части, чтобы сделать его почётным гражданином и почётным доктором. В престарелом возрасте он даже стал в значительной степени богатым человеком без особых усилий: все его книги стали теперь вдруг международными бестселлерами.

К ним оставалось добавить ещё кое–что: его собственное повествование о Второй мировой войне, которого ждал мир. Разве не было достаточно работы для его последних лет жизни? В остальном: место на Олимпе, спокойствие, коллекционирование, обозрения, место в палате лордов, где он при случае мог сказать мудрое и весомое слово старейшего государственного деятеля, и вплоть до смерти греющее осеннее солнце славы: не был ли этот жребий, который казалось теперь достаётся ему без труда, столь же достойным, сколь и естественным?

Не для Черчилля. В свои семьдесят лет он был всё ещё тот же человек, что он был в тридцать, сорок или в пятьдесят. Бездеятельность всё ещё была для него личным адом; наблюдать со стороны должно было быть невыносимым; досуг сам по себе означал скуку, слава и богатство не приносили утешения. Стать отстранённым было всё ещё столь же болезненным, как и прежде. И его реакция после первого, всё еще оглушительного шока, была той же самой, что и прежде. Она всё еще была такой: «Ну, теперь уж тем более».

Семидесятилетний человек приготовился ещё раз к странствованию по политической пустыне. С начала 1946 года он работал над своим возвращением. Предложенный титул герцога он отмёл в сторону. Он остался в палате общин в качестве лидера консервативной оппозиции и претендента на должность премьер–министра. Его книга о Второй мировой войне? Её он тоже написал, в шести томах: между делом и левой рукой. Он был ненасытен. Он казался неистощимым.

Годы с 1946 по 1951 — это примечательная эпоха в жизни Черчилля. они почти что производят впечатление вариации на тему наиболее ненадёжных, сумеречных лет его политической карьеры — времени между войнами, в которое он постепенно рассорился со всеми политическими партиями и свёл к нулю свою политическую репутацию. Почти; не полностью. Быстро ставшее легендарным воспоминание о 1940 годе, славу победителя во Второй мировой войне никто не мог у него отнять; и он сам это при случае возобновлял великими речами, в которых снова был слышен старый лев и государственный деятель мирового калибра: в Фултоне и в Цюрихе в 1946 году, в Амстердаме в 1948, в Страсбурге в 1949.

Но случайно ли, что эти речи всегда произносились за границей? В Лондоне, в парламентской повседневности узнавали не Черчилля военных времён, но Черчилля двадцатых годов: реакционера, спорщика, упрямого, порой блестящего, но часто также и твердолобого и одержимого партийного политика, который наживал себе врагов и над которым нередко и его друзья покачивали головой.

С консервативной партией, за лидерство в которой он держался почти что с ожесточением, он был в принципе столь же мало связан, как это повелось издавна. Она была для него просто скаковой лошадью, которая должна была снова принести его к цели. Консерваторы воспринимали это как естественное дело, а исподтишка они часто вздыхали по его адресу и охотно бы от него освободились. Однако он от них не освобождался. С другой стороны, с партией лейбористов, которая закрыла ему возвращение во власть, он сражался с беспощадной, оскорбительной жесткостью и остротой, как если бы не они ему предоставили во время войны своих важнейших сотрудников и соратников. То, что у него между тем были моменты великодушия, в которые он вдруг снова проявлял себя стоящим над партиями государственным деятелем, более сбивало с толку, нежели примиряло с ним.

Никто не утверждал, что руководство Черчиллем оппозицией было его мастерским политическим достижением; в том числе и тогда, когда он в конце концов привел лейбористское правительство к падению. Об этом позаботилось время. Оно истрепало лейбористское правительство, как оно все правительства истрепывает. Однако время внепартийно. Оно потрепало также и Черчилля. И когда он после выборов в октябре 1951 года действительно стал снова премьер–министром, во главе ограниченного консервативного большинства — собственно этого никто больше этого и не ожидал — то неожиданно весь мир заметил то, что он до сих пор всё ещё тактично не замечал: что он теперь стал стариком.

Чрезмерное возбуждение, переутомление и перенапряжение военных лет он всё же ещё раз преодолел; но между тем он стал ведь на шесть лет старше. Казалось, он стал несколько мягче; вернулись его юмор, его человечность. Время от времени ещё вновь сверкало старое остроумие, время от времени вновь высовывался львиный коготь. Но несомненно стал он, например, довольно тугоухим. И память стала сдавать: молодые и новые лица среди депутатов и даже среди министров он не мог больше правильно запоминать, иногда он их путал. В эти наполовину праздные годы к концу жизни он стал страстным читателем романов. Он не мог этого теперь, снова на службе, полностью оставить, и служебные дела от этого несколько страдали: романы поглощают время. Летом 1949 года он находясь в отпуске на Ривьере (и потому незаметно для общественности) перенёс первый легкий апоплексический удар. Видимых последствий не осталось. Однако он не вернул назад своей полной работоспособности и концентрации. Это проявилось сейчас, поскольку они снова были востребованы. Уже в первый год его нового срока на посту среди посвящённых стало циркулировать выражение «Премьер на полставки». А в конце этого года совершенно повсеместно распространилось определённое бессильное разочарование. Время великих свершений Черчилля казалось окончательно прошедшим.

А затем всё же ещё кое–что произошло. Ещё раз, последний раз, старый великан выпрямился во весь свой рост. На короткое мгновение ещё раз, как в 1940 году, весь мир смотрел на Черчилля. Это был момент надежды. Эта надежда больше не воплотилась.

Началось с того, что многолетний министр иностранных дел и кронпринц Антони Иден в начале 1953 года опасно для жизни заболел и на месяцы выпал из работы. Это, казалось, чудесным образом воскресило Черчилля. Он перенял до возвращения Идена также министерство иностранных дел, и дополнительная работа заметно его омолодила: уже годы его не видели в такой форме. Неожиданно он снова был в своей стихии — почти что, как если бы ему лишь теперь снова пришло в голову, для чего он всё время собственно оставался в упряжке, что он ещё должен был предпринять.

Потому что ведь за всей партийной политикой он никогда не терял мучительного ощущения, что его собственное творение в 1945 году было прервано как фрагмент. Победа была полной, но более ничего: ни постоянной связи с Америкой, которая должна была предотвратить и компенсировать ослабление и экономическое обескровливание Англии, ни восстановления и примирения Европы. Война против Германии почти без паузы перешла в холодную войну против России — не без собственного вклада в это Черчилля. В 1945 году он пожалуй надеялся, что сможет использовать новый конфликт в качестве двигателя, тем самым продвинуть дальше англо–американское объединение и завершить его созданием европейского единства — такова была суть его знаменитых речей в Фултоне и в Цюрихе в 1946 году. Но речи отстранённого от власти инструмент слабый и тупой — у кого было больше опыта в этом, как не у Черчилля! В Америке и в Европе в них услышали лишь то, что хотели услышать, но не то, из чего исходил Черчилль. Холодная война стала автономной, с тех пор, как снова стали сражаться в Корее, она угрожала перейти в новую мировую войну, и она мало бы способствовала объединению англоговорящих народов или объединению Европы.

А между тем атомная бомба появилась и у России, уже повсеместно приступили к разработке водородной бомбы. Воин Черчилль, раньше чем другие, увидел что война теперь стала невозможной, что пришло время заниматься миром. Такие мысли занимали его в эти месяцы; ещё раз он был в состоянии их обдумать; ещё раз в его голове сформировалось, пока эскизно, нечто вроде нового проекта мира.

И затем умер Сталин. Это был последний побудительный толчок для Черчилля. 11 мая 1953 года он произнес самую неожиданную речь, какую он когда–либо произносил. Без предупреждения, без подготовки он резко повернул курс, которым Англия вместе с Западом шла уже семь лет. Практически он провозгласил конец холодной войны. Он предложил провести с наследниками Сталина конференцию на высшем уровне, и он вбросил в дебаты слово «Локарно " — мысли о всеевропейской системе безопасности вместо противостоящих друг другу блоков.

Те тональности, которые обозначил Черчилль 11 мая 1953 года, с тех пор не замолкали в мировой политике, хотя мир, который он тогда обрисовал, до сего дня не воплощён в реальность. Что тогда сказал Черчилль, сегодня, когда это перечитываешь, не звучит более непривычным. Однако он ведь был первым, кто это сказал. Тогда, в разгар холодной войны, он потряс этим мир. Россия насторожила уши. Германия пришла в ужас, Америка была поражена и озабочена. Англия вдруг почувствовала новую надежду — и новую гордость. Одним ударом её великий старый человек снова стал центром мировых событий. Мирный план Черчилля был последней большой мировой инициативой, которая исходила от Англии.

Можно ли это было назвать планом? Или это были лишь намётки, фрагменты мыслей, огромные осколки, которые не складывались в одно целое? Тяжело сказать. Как в случае определённых эскизов и набросков позднего Рембрандта и позднего Бетховена от этого последнего большого начинания позднего Черчилля возникает ощущение: «Если бы он это ещё воплотил в реальность, то это было бы величайшим из всего, что он когда–либо сделал». И одновременно — сомнение, был ли он в состоянии воплотить это в жизнь. Черчилль одновременно хотел многого, что собственно казалось несоединимым: англо–американского и европейского объединения — и сверх того, перекрывающего всё великого атомного мира, опирающегося на восстановленную коалицию победителей Второй мировой войны. Возможно, всё это вместе было недостижимым; возможно отдельные части противоречили друг другу и не составляли единого целого. С другой стороны, произведения государственного искусства, в отличие от других произведений искусства, никогда гармонично не завершаются и не готовы лежать спокойно в застывшем завершённом виде. Политика — это движение; приводить вещи в движение и направлять движение туда, куда желают — это всё. И это должны были позволить сделать старому Черчиллю — чтобы он ещё раз могущественно привёл дела в движение.

Управлять движением ему было отказано. Он не достиг более вершины — более, чем в одном смысле. Прежде чем он достиг лишь первого этапа — подготовленной конференции на высшем уровне стран Запада, что он сумел сделать в первом наступательном порыве и на которой он хотел привлечь на свою сторону Америку для своей большой новой игры, ему помешал удар.

27 июня 1953 года в английской газете прочли особое сообщение: премьер–министр переутомлён и должен быть на месяц «освобождён от своих обязанностей». Переутомлён? Освободить? Это было так непохоже на Черчилля. В действительности он беспомощно лежал в своем доме в Чартуэлле, парализованный на одну сторону и лишённый речи. Его коллеги ожидали его скорого возвращения; его врачи считались с возможностью его скорой смерти.

Они не приняли в расчет его стойкости. Он не сдался. Он никогда не сдавался. Едва он смог снова двигать губами, как он снова начал заниматься конференцией на высшем уровне — теперь она должна была произойти в сентябре. «У меня есть чувство, что я могу сделать кое–что, чего не сможет никто другой», — доверительно говорил он своему врачу — изъясняясь невнятно, едва понятно. «Я верю, что мог бы дать миру новое направление. Возможно ещё не мир во всём мире, однако всемирную разрядку. Америка этого не может. Америка очень сильная, однако она очень бестолковая».

Сначала он не мог вовсе ничего делать, кроме как пытаться восстановить контроль над своим телом. Старый политик мирового калибра был теперь снова подобен маленькому ребёнку, который учится ходить — и гордый, как ребёнок своими успехами в этой учёбе. «Я теперь не могу ещё снова управлять, это ясно», — сказал он 19 июля (всё ещё говоря невнятно), — «но физически я делаю хороший прогресс». Его врач, который это сообщает, продолжает в своём описании: «Он выбросил свои ноги из кровати и прошёл на них до ванной комнаты, чтобы продемонстрировать, насколько лучше он уже снова мог ходить. У ванны установили поручень. Он схватился за него, сумел встать с его помощью в пустой ванне и затем стал медленно опускаться, пока наконец он триумфально не уселся, одетый лишь в шелковую нижнюю рубашку: «Неделю назад я ещё этого не мог делать».

А затем, почти на том же дыхании: «Естественно, что русские возможно отвергнут конференцию. Я полагаю, что им бы больше понравилось, если бы я к ним пришёл один, чтобы рассердить американцев — это не значит, что я себя когда–нибудь дал бы отделить от американцев».

Пару дней спустя: «Иногда у меня чувство, что в моём мозгу есть какая–то часть, которая больше не действует правильно и возможно вдруг лопается, когда я её чересчур использую. Я знаю, что это некорректно с медицинской точки зрения. Однако я не хочу ещё себя сбрасывать со счёта, я ещё хочу своё дело сделать — с русскими я ещё хочу дела привести в порядок. Знаете ли, я играю по–крупному. Если я добьюсь успеха и если мы сможем разоружиться», — он стал шепелявить от волнения, — «то можно будет рабочему человеку дать кое–что, чего у него никогда не было — свободное время. Четырёхдневная рабочая неделя, а затем трёхдневный отдых!»

Между тем всё снова и снова мучительные мысли о том, что пока он тут лежит беспомощный, всё делается неверно. Иногда у него появлялись слёзы. «Я меня всегда глаза были на мокром месте, однако теперь я стал по–настоящему плаксой. Нельзя ли что–то с этим сделать?» На конференции министров иностранных дел, которая была проведена вместо конференции на высшем уровне, всё пошло вкривь и вкось. Даллес провёл свою линию. Черчилль был беспомощно разгневан этим и остроумен в своём гневе. Даллес же как раз был достаточно умён, чтобы в довольно большой степени суметь показаться глупым.

В это время Черчилль ещё находился в инвалидном кресле, однако уже через четыре недели он снова стал ходить с тростью, в сентябре он в первый раз снова показался на публике, а в октябре, на партийном съезде консерваторов, он впервые снова держал речь. Это был немыслимый триумф его силы воли, однако перед этой речью у него был страх, какого у него никогда в жизни не было. Он восстановил господство над своим телом, однако двигался всё ещё с усилием, он обещал себе это преодолеть, и он не знал, сможет ли он снова простоять час на своих ногах. Но он знал, что у него не должны заметить ничего: слишком много разговоров вокруг было об этом, слишком много коллег ожидали его возвращения. Какой–либо знак, что он не полностью восстановился, не полностью был снова прежним Стариком, какая–то запинка или он выбьется из линии поведения, не говоря уже о провале — это был бы конец. Черчилль пошёл на эту речь как на сражение. Он сражение выиграл.

И всё же всё было напрасно, великий момент миновал, решающий первый рывок был потерян, вершина не была достигнута. Подошли другие дела, между ними французский кризис в Индокитае, Берлинская, затем Женевская конференция министров иностранных дел. В июле 1954 года Черчилль наконец смог ещё раз вернуться к своему большому плану. Он летал в Америку, чтобы произвести разведку на местности — а затем он написал в Москву и предложил двустороннюю встречу. Это был его последний и наиболее отважный бросок. Он отважился теперь на то, на что не отваживался во время войны: разъединение или кажущееся разъединение с Америкой, самостоятельные действия, возможно даже негласная угроза разрыва альянса. Он казался готовым вынудить Америку, если он не мог её уговорить. Он писал частным образом, не консультируясь с кабинетом министров, так, как он во время войны всегда частным образом писал Рузвельту.

Однако в этот раз кабинет министров восстал. Что без вопросов признавали за право премьер–министра во время войны — то теперь больше не дозволялось почти восьмидесятилетнему Черчиллю. И у него больше не было силы противопоставить себя кабинету. Каким образом он мог бы провести свою линию? При помощи угрозы отставки? Его отставки и так ожидали.

Мало–помалу едва ли более ожидали — принуждали. И следует ли за это слишком уж порицать консерваторов? Нельзя было более не замечать, что Черчилль в 1954 году физически больше не соответствовал своей должности. Эйфория первой половины 1953 года была последней вспышкой, возможно даже обманчивой прелюдией его краха; его восстановление было героическим, однако неполноценным. Теперь он не был даже больше премьер–министром на полставки. «Часами он ещё великолепен — лучше, чем когда–либо», — сообщал тогда его секретарь в кругу доверенных лиц. «Однако затем он неожиданно отключается и он надолго мысленно просто находится не здесь».

Он страдает теперь от приступов мрачного настроения: время от времени он знавал их уже ранее — это было фамильное наследство со стороны отца; однако теперь они становились чаще. Это было состояние, которое он называл «чёрной собакой». Черная собака снова тут. Его сопротивление пошло на убыль; когда его вернейшие последователи, Иден и Макмиллан, друг за другом потребовали его отставки, он в конце концов сдался. Это было в начале 1955 года. Затем он всё же еще потянул время. Однако 5 апреля он отступил. Как раз в это время была забастовка лондонских газет, и прощальной статьи не было. Впервые в своей жизни Черчилль не стал поводом для заголовков на первых страницах газет.

Впрочем, всё разыгралось в лучшем виде. Его восьмидесятый день рождения был отпразднован как никакой другой день рождения живого политика, и вечером перед его отставкой королева была его гостьей — тоже беспримерная честь. Он был одет в придворный костюм со штанами до колен, и на прощание он открыл королеве дверцу автомобиля. Улица была полна людей, вспышки освещали весенний вечер, и жужжали кинокамеры. Черчилль показал себя в самой великолепной форме: он смеялся, казалось, что он почти что сияет. В этот раз он не был свергнут — он ушёл; осыпанный почестями, с большим достоинством, внешне как бы по собственному почину. Это было первый раз, что прощание с должностью было разыграно для него таким образом. Зато было это на сей раз окончательное расставание — расставание с политикой, с властью, с его незавершённым творением. Сам он воспринял это как прощание с жизнью.

После этого он прожил ещё почти десять лет. Об этих десяти годах больше нечего рассказать. Они начались в горечи; горечь перешла в меланхолию и скуку; а скука в медленное угасание.

Горечь — потому что сколь ни почетным и внешне добровольным ни был его уход, для него он всё же был снова и всегда тем же самым, что и его тройной недобровольный уход прежде: изгнание и ссылка; и на этот раз окончательно, на этот раз навсегда. Он принял это. Но принять это с лёгким сердцем ему дано не было. Ожидавший его герцогский титул он отверг и на этот раз. Ещё дважды, в 1955 и 1959 гг. он позволил себе быть избранным в палату общин, и в первые годы он ещё часто занимал там свое старое место — угловое сиденье внизу у среднего прохода, которое по традиции было зарезервировано для выдающихся аутсайдеров и партийных бунтарей. Но он больше не открывал рта. Были поводы, когда все ждали от него слова. Например, так было после Суэцкого поражения в 1956 году. Однако он молчал. Он решил для себя, что теперь будет всегда молчать.

В первые годы он ещё видался со старыми друзьями, путешествовал, писал картины, читал. Затем он отказался одно за другим и от этих занятий. Постепенно он стал совершенно глухим, проявилось множество старческих недомоганий, и у него было ещё несколько лёгких и более тяжёлых апоплексических ударов. Его слуги — у него всегда были слуги — постепенно становились санитарами. Его носили по лестницам вверх и вниз, и он просиживал долгими летними часами в саду и долгими зимними часами перед камином, иногда, как казалось, погружённый в тяжёлые размышления, иногда уставившись перед собой пустым взором и рисуя палкой на песке.

Постепенно, по мере того, как проходили годы, стало бросаться в глаза, что он не умер. Сначала он часто желал себе смерти; ставшая бесполезной жизнь превратилась для него в тяготу. Однако он не мог умереть. Он никогда не мог сдаваться. Даже теперь в нём явно было что–то, что не могло сдаться, что — знал он это ещё или нет — до последнего, как прежде против любого противника, боролось против смерти, которая медленно, постепенно забирала его в своё владение.

Однажды, в 1962 году, он неудачно поскользнулся и сломал себе бедренную кость. Ему было теперь 88 лет. В таком возрасте подобное не переживают. Во всех редакциях газет пошли в набор некрологи о Черчилле, и были сделаны последние приготовления к траурным церемониям, которые были ему предназначены. Два месяца он лежал в гипсе. Затем его забрали из госпиталя, высохшего, ослабшего, едва узнаваемого — но живого; ещё раз одержавшего победу. Снаружи его ожидала толпа в благочестивом любопытстве, наполовину взволнованная, наполовину смущённая легендарным героем, который непостижимым образом всё ещё жил. Многим из молодых среди них было уже почти непостижимо, что он вообще жил. Человек, который в 1940 году в горящем Лондоне вершил мировую историю, был почти столь же далёк, как и человек, который в 1898 году под Омдурманом участвовал в последней кавалерийской атаке. Существовал ли он вообще когда–либо? Существует ли он всё еще? Однако вот он был тут действительно, вот его выносят. Он услышал робкое ликование, и попытался слабо рассмеяться. И ещё он немного поднял руку и раздвинул два пальца в воздухе, так что они образовали букву «V» — «V означает Victory, победа», знак победы, который он всегда показывал во время войны.

И после этого он жил ещё долго. Он умер после долгой борьбы со смертью 24 января 1965 года, на девяносто первом году жизни. Во время всех четырнадцати дней, которые он провёл в коме, его дом снова был окружён толпой людей. Часто они стояли там часами, с серьёзными церковными лицами, как в преждевременном траурном карауле. Последние слова, которые кто–либо слышал от него, были: «Всё так скучно».

Англия подготовила ему неслыханно торжественные похороны. Почти что казалось, что как будто бы в могилу кладут не человека, но саму английскую историю — историю блеска и удачи, чью последнюю, полную славы главу написал Черчилль почти теперь уже четверть века тому назад. Его предпочли бы похоронить в Вестминстерском аббатстве или в соборе Святого Павла, рядом с Нельсоном и Веллингтоном; но он запретил это. В заключение гроб был перенесён матросами к Темзе, и там он на барже отправился вверх по течению, а затем по железной дороге местного значения вглубь страны, в деревню Бладон в Оксфордшире. Там, в соответствии с его волей, на неприметном деревенском кладбище, где также погребён его отец, находится могила Черчилля.

 

Хронологическая таблица