Безымянный

Новорожденный Ламент как будто знал, что ему не могут придумать имя. Едва появившись на свет, он уже улыбался таинственной улыбкой, весело наблюдая из больничной кроватки, как родители суетятся вокруг и спорят, как его назвать. Мать малыша, Джулия Ламент, особенно чувствовала бремя ответственности. Имя — визитная карточка ребенка. Оно должно быть подходящим.

— Если бы людям давали имена в конце жизни, не было бы ошибок вроде доходяг по имени Геркулес и трусов Львов! — заявила она.

Джулию назвали в честь «великого и ужасного» прапрадеда по имени Джулиус, угрюмого медного магната из Йоханнесбурга, что в Южной Африке, трижды женатого и арестованного за убийство третьей жены, которой он каждый вечер подсыпал в молоко мышьяк. Даже когда он отбывал наказание, в семье Клер упорно продолжали называть детей в его честь — в отчаянной надежде заслужить его благосклонность и сохранить за собой медные копи. Отсюда: четыре Джулии, два Джулиуса, пара Джулианов, несколько Джулиан и презлющая собачонка по кличке Джу-Джу.

Однако свое состояние дядя Джулиус завещал медсестре из тюремной больницы. Ида Викс не отличалась ни заботливостью, ни состраданием; по правде сказать, недуги подопечных были для нее ничто в сравнении с ее собственными, среди каковых числились застой крови, мигрень, боли в пояснице, опоясывающий лишай, шишки на больших пальцах ног и звон в ушах. Однако ежеутреннее присутствие женщины скрасило последние дни дяди Джулиуса, а сестра Викс, несмотря на хвори, прожила достаточно долго, чтобы спустить все наследство. Возможно, именно эта цель заставляла холодное сердце Иды Викс биться до ее сотого дня рождения.

Говард Ламент, любящий муж Джулии и отец безымянного младенца, очень спешил дать ребенку имя, пусть даже неподходящее. Человек дела, с широким лбом, длинным носом, похожим на каплю воска, и медно-рыжей челкой, падавшей на лоб знаком вопроса, Говард презирал нерешительность.

— Назову его тоже Говард — и дело с концом, — отрезал он. — Как-никак традиция!

Джулия традиции не особо чтила. Чего стоил пример дяди Джулиуса — не говоря уж о годах учебы в старозаветном пансионе для девочек.

— Традиции! — фыркнула она. — Что от них пользы?

— Милая, — вздохнул Говард, — только прошу, не надо опять про твою школу!

Женская школа Эбби-Гейт являла собой готическое страшилище: гигантские балки, серая шиферная крыша и толстые, массивные трубы. Нелепые узкие окошки словно охраняли от внешнего мира — архитектор, видимо, считал, что современных девушек надо ограждать от любых посягательств. Девочки бесшумно ступали гуськом по тускло освещенным, обшитым темными панелями коридорам. Учеба в Эбби-Гейт была нудной обязаловкой и требовала быстрых, точных ответов и полного отсутствия мыслей.

Отчаянная спорщица Джулия, горячая и порывистая, выбивалась из общей массы. Волосы ее, черные как вороново крыло, вечно путались, не слушались ни щетки, ни расчески, а косы никогда не лежали ровно, как у других. Подруги ее прилежно делали записи во время уроков, но Джулия никого из учителей не удостаивала такой чести. Ни одного урока не проходило без того, чтобы ее рука, обычно теребившая косичку, словно кошачий хвостик, не тянулась вверх.

Главной противницей для Джулии была учительница классической литературы. Миссис Уркварт обладала внешностью старой девы: близорукий прищур, тонкие злые губы и обильная растительность на лице. Тем не менее муж у нее имелся — храпел на всех важных школьных мероприятиях; чучельник в толстых костяных очках и с пузом от самых подмышек.

Шекспир в устах миссис Уркварт превращался в сплошное нравоучение, в основном на темы брака.

— Деееввочки, — скрежетала она, коверкая слова на манер уроженки Глазго, — деееввочки, леди Макбет довела мужа до рокового конца, доказав в очередной раз, что жене следует держать свои замечания при себе, иначе муж примет их близко к сердцу и пойдет к трону по трупам…

В тот же миг рука мисс Джулии Клер, откинув непокорную косичку, взлетела вверх, демонстрируя готовность дать немедленный и страстный отпор. Ученая барсучиха, ненавидевшая споры и презиравшая сократовский метод, будто не замечала трепетавшей косички, пока вздохи ученицы не стали слишком громкими.

— В чем дело, мисс Клер?

— Может быть, миссис Уркварт, леди Макбет просто-напросто надоели жалобы мужа на судьбу!

— Я вааас не слыыышу, мисс Клер, в следующий раз говорите громче. — Улыбка миссис Уркварт означала точку в споре.

— Посмотрите на Макбета, миссис Уркварт, — настаивала девочка. — Ни силы воли, ни веры в себя, слушает болтовню старых ведьм, которые и заварили кашу. Одно слово, простофиля шотландский!

Девочки одобрительно зашушукались, увидев, что их наставница побледнела; в ее одеяниях непременно присутствовала зеленая с черным шотландка: цвета клана Урквартов (а разве не она играла на волынке в честь дня рождения Роберта Бернса?). Густые барсучьи усики свирепо встопорщились, миссис Уркварт сняла запотевшие очки в черепаховой оправе и вздохнула всей пышной шотландской грудью.

— Вы беретесь додумывать за Шекспира сегодня, четыре века спустя после его смерти, мисс Клер?

Джулия Клер в душе трепетала перед своей наставницей, но упорно не желала показывать свой страх.

— Не больше, чем вы, миссис Уркварт.

Рука учительницы, с изгрызенными ногтями и желтыми от табака пальцами, сжимавшая грязный, задубелый носовой платок, решительно указала на дверь:

— Вооон из класса!

— С удовольствием, миссис Уркварт.

Джулия Клер направилась привычной дорогой в кабинет директрисы и уселась на жесткую дубовую скамью в коридоре — наказание, по правде говоря, куда худшее, чем сидеть в обществе директрисы. Миссис Грейс Бунзен не имела ничего общего с изобретателем знаменитой горелки, зато на голове ее пылала огненная шевелюра (рыжая, как лестерский сыр, — до странности похожий цвет волос оказался и у будущего мужа Джулии), а своим милосердием она укрепляла веру Джулии в то, что имя — зеркало души.

Грейс говорила:

— Джулия, ну когда же ты наконец поймешь, что порой наши мысли, пусть даже самые вдохновенные, лучше держать при себе?

— Простите меня, миссис Бунзен, но каждое слово из уст миссис Уркварт — это оскорбление для женщин!

Задумчиво сдвинув брови, Грейс Бунзен выспрашивала у Джулии подробности (служившие источником веселья для всех учителей). Джулия не подозревала о своей славе в учительской, где потертые кресла и переполненные пепельницы служили фоном ее историям, пока миссис Уркварт мусолила едкую малайскую сигару в тени кедра в школьном скверике и плевалась табачной жвачкой в белок.

— Но как же мы назовем сына? — спрашивал Говард, когда Джулия лежала на больничной кровати, глядя в потолок.

— Подожди, я думаю, — отвечала Джулия, хотя на самом деле думала о Беатриче. Став родителями, мы будто заново переживаем и наше собственное детство.

После расправы миссис Уркварт над Беатриче из комедии «Много шуму из ничего» Джулия утратила последние остатки уважения к своей наставнице. Беатриче была любимой героиней Джулии — язвительная, осторожная в любви, но при этом способная на пылкую страсть; но особенно Джулия любила ее за острый язычок — у Беатриче всегда были наготове меткие, остроумные ответы, она никогда не лезла за словом в карман.

А ведь миссис Бунзен предупреждала Джулию заранее;

— Джулия, ты имеешь полное право с ней не соглашаться, но прошу, постарайся выразить это, не задев ее чувств.

— Она сама напрашивается!

— Она же твоя учительница, Джулия. Если ты и дальше будешь с ней спорить, тебя выгонят из школы.

Больше всего Джулия боялась нарушить и без того хрупкое равновесие в отношениях родителей. Отец ее, Адам Клер, чиновник из Комитета по электроснабжению Йоханнесбурга, из-за скромного заработка не мог удовлетворить капризы жены и жил от выходных до выходных, от охоты до рыбалки. Мать же недаром звалась Розой — сказочно красивая, колючая, вечно всеми недовольная, а дочерью особенно. Страшнее семейных дрязг для Джулии было бы лишь одно — очутиться дома и стать причиной раздоров.

Целый месяц Джулия молча слушала, как миссис Уркварт винила Дездемону в гибели Отелло, а Джульетту — в обольщении Ромео. К чести Джулии, когда миссис Уркварт громила ее любимую Беатриче, она терпела почти до самого конца. Джулия помнила предостережения директрисы, а в упреках миссис Уркварт ей, возможно, слышался другой голос, из далекого детства, голос матери: та с таким трудом выносила дочь рядом, что в семь лет спровадила ее в пансион, с глаз долой. От миссис Уркварт не укрылась сдержанность ее юной противницы — руки под партой, рот на замок, — и, когда стало ясно, что овод не ужалит, учительница едко закончила урок:

— Заметьте, почти в каждой сцене Беатриче оставляет последнее слово за собой, как неуверенная и слабая женщина.

Беатриче? Слабая женщина?

Девочки встрепенулись. Джулия вытерла с верхней губы капельки пота (вот что еще не нравилось в ней матери: «Она вся в тебя, Адам. Взгляни, она потеет как мужчина!»).

Миссис Уркварт скрестила на груди руки-перчатка брошена. Ожидание. Джулия до крови прикусила губу, она помнила предупреждение миссис Бунзен. Тем временем взгляды подруг были прикованы к ней, пока усатая гарпия торжествовала победу.

Джулия невольно покосилась на сморщенное лицо учительницы и недоверчиво подняла бровь.

— Мадам, если ваше толкование Шекспира отражает жизнь, то все мужчины в дураках у женщин, а все женщины — сами себе враги. Интересно, что сказал бы на это мистер Уркварт?

Девочки пригнули головы, будто прячась от ответного словесного огня.

Сощурившись миссис Уркварт в упор смотрела на свою обидчицу, сидевшую с невинным видом.

— Мисс Клер, вооон из класса, и больше не возвращайтесь! — прошипела она.

Отец нашел Джулию на вокзале. Одетая в школьную форму — серо-голубая шотландка, широкополая соломенная шляпа и белые гольфы, — она сидела на огромном чемодане, прижимая к себе потрепанные «Рассказы из Шекспира» Чарльза и Мэри Лэм.

— Ну, дружок, — сказал отец, — вот мы и попали в переплет.

Адам Клер был мужчина рослый, видный: коротко стриженные иссиня-черные волосы, густые брови, выступающие скулы. Джулия любила представлять его воином, разящим легионы Адриана на вересковых пустошах.

— Прости меня, папа, пожалуйста, — ответила она.

Отец лишь слегка пожал плечами.

— Как мама? Что у вас новенького? Посмотри, я выросла?

Отец замялся.

— Да, дружок. Наверное, маму догнала.

— Надо нас поставить рядом и сравнить. Где она сейчас?

Адам Клер засуетился, начал искать в карманах пиджака трубку, потом вздохнул, весь поник и глянул на Джулию с виноватой улыбкой.

— Знаешь, дружок, мы с мамой развелись.

Солнце пробилось сквозь ветви хинных деревьев, и Джулия заслонилась ладонями от слепящего света.

— Что? — переспросила она в надежде, что ослышалась, но в глубине души зная, что нет.

— Мы расстались.

— Когда?

— Да еще на Рождество. — Отец судорожно сглотнул. — Мы собирались сказать тебе летом, но… вот видишь, так получилось.

Так получилось… Она — охвостье брака. Веревочка, которую забыли отвязать.

— Что мне теперь делать? — спросила Джулия.

— На наше счастье, тебя уже приняли в Сент-Мэри. — Отец улыбнулся. — Будешь учиться, станешь взрослой, и тебя ждет прекрасная жизнь.

Будь на ее месте Беатриче, она непременно нашла бы что сказать… но что? Когда Джулия отыскала наконец нужные, гневные слова, отец уже договаривался с носильщиком, чтобы отправить ее чемодан в новую школу. Потом угостил ее мороженым, и Джулия поблагодарила его, заливаясь горючими слезами.

— Все-таки неправильно это — называть ребенка в свою честь, — сказала Джулия, не сводя глаз с новорожденного сына, — а вдруг он, когда вырастет, обидится на тебя?

— С чего ему на меня обижаться? Уж я-то не собираюсь повторять ошибки отца. — Говард рассмеялся.

Джулия не ответила. Ее родители совершили единственную ошибку — поженились.

Глаза новорожденного Ламента были закрыты, но улыбка неотразима. Если у младенцев есть боевой дух, малышу его было явно не занимать. Не могло быть никаких сомнений, что этому ребенку, пусть пока и безымянному, уготована счастливая жизнь.

 

Решение доктора Андерберга

В шестистах тридцати милях по прямой к северу от Йоханнесбурга лежит Южная Родезия — совсем другая страна, британская колония, где молодому, образованному белому южноафриканцу открыты новые пути. В 1954 году Джулия Клер, выпускница Кейптаунского университета, стала преподавать рисование и английский в начальной школе, заодно занимаясь живописью. Говарду Ламенту предложили должность инженера на водопроводной станции в Ладлоу, городке в тридцати милях к югу от Солсбери.

Там, в Ладлоу, Говард и Джулия встретились и полюбили друг друга. И жизнь их могла бы сложиться, как у обычной счастливой пары, если бы не доктор Самуэль Андерберг.

Человек, круто изменивший их судьбы, лишь недавно возглавил родильное отделение больницы Милосердия в Солсбери. Андерберг был удивительный доктор — за двадцать лет он исколесил всю страну, принимая роды у негритянок и руководя послеродовой клиникой с заднего сиденья забрызганного грязью «лендровера». Жилистый, краснощекий, с пучками седых волос вокруг лысины, в разговоре доктор бурно жестикулировал — высказывал безумные идеи, размахивая руками и растопырив пальцы. При всем том правление больницы трижды отказывало ему в директорской должности из-за мятого твидового костюма, грязных ботинок и жеваного галстука, который он каждое утро надевал через голову.

Тем временем в больнице Милосердия сменилась целая череда директоров-щеголей: доктор Гладстон променял должность на более выгодную в Найроби; доктор Мэйси, нарушив договор, досрочно вышел на пенсию, а его преемник умер, прежде чем успели запомнить его имя. Члены правления в отчаянии кинулись на поиски нового директора — молодого, крепкого, не честолюбивого и не жадного до денег. При одном взгляде на доктора Андерберга становилось ясно, что он — именно тот, кого искали.

Самуэль Андерберг твердо верил, что в вопросах ухода за детьми западному миру есть что перенять у африканских матерей.

— Во-первых, — вещал он практикантам, — взять ребенка, прожившего девять месяцев во чреве матери, и запихнуть еще на девять месяцев в железную коляску — вздор. Вздор! — повторял он, тыча пальцами в потолок. — Лишать ребенка материнского тепла, стука сердца и тем более молока! Матери-негритянки день-деньской носят детей на спине — ближе к телу, ближе к сердцу, — и малыши довольны и счастливы. — Он небрежно указал на белую пару (больница была для белых), увозившую новорожденного в коляске с огромными колесами и козырьком. — А эти родители удивляются, почему их дети растут несчастными людьми!

— Но, доктор, — возразил прыщавый юнец в белом халате без единого пятнышка, — не станут же белые женщины таскать детей на спине, как дикари? Мы же цивилизованные люди…

— Цивилизованные? — вскипел доктор. — Этим словом прикрывают любые ужасы — от искусственного вскармливания до атомной бомбы!

— Вы против искусственного вскармливания? — шепнул другой возмущенный студент.

— В Африке, — объяснил доктор, — из-за нехватки чистой воды искусственное вскармливание для младенца смерть. Если бы соски, бутылочки и смеси появились двести лет назад, все мы вымерли бы от дизентерии. Конец человечеству!

Розовощекий мыслитель умолк, распустил студентов и, шаркая резиновыми подошвами по гладкому белому линолеуму, заспешил в палату Джулии Ламент.

— Пока без имени? — спросил доктор, разминая пяточки новорожденному Ламенту.

— Увы. — Джулия улыбнулась.

— Милая Джулия, у меня к вам просьба, — начал доктор, за трудностями в выборе имени угадавший здоровое упрямство и независимость, — а именно это ему сейчас и было нужно.

— Какая? — спросила Джулия, и польщенная и встревоженная столь доверительным тоном.

Доктор многозначительно сдвинул брови.

— Весьма неожиданная, но очень серьезная.

— Что за просьба?

— Одна из моих пациенток вчера родила недоношенного ребенка весом кило сто тридцать. Малыш в инкубаторе. Я хотел бы узнать, не дадите ли вы ей подержать крошку… крошку… Ламента, чтобы она привыкала обращаться с детьми.

— Подержать? — насторожилась Джулия.

— Главная беда — отчуждение, — объяснил доктор, — неприятие, чувство, будто ребенок для нее чужой.

— Только подержать? — недоверчиво переспросила Джулия.

— На самом деле, — доктор натянуто улыбнулся, — я подразумевал и кормление.

— Кормить? Моего ребенка?

— Представьте, Джулия, — сказал доктор, протягивая ей воображаемого младенца, — что вы так долго вынашивали ребенка, а теперь целый месяц не сможете к нему прикоснуться. Он в инкубаторе, борется за жизнь. Подумайте, чего вы теперь лишены! Вообразите чувство, будто вы остались без ребенка. Представьте, что ваши соседки по палате нянчат детей, а вы сидите одна. Представьте, что истекаете молоком, а кормить некого. Моя просьба может показаться безумной, но, уверяю, это очень распространенный обычай.

— В Европе?

— Нет, — уточнил доктор Андерберг, — в Африке.

— В Африке?..

Доктор, ожидавший недоверия, продолжал:

— Во-первых, тысячелетний опыт воспитания здоровых и счастливых детей что-нибудь да значит. — Он вздохнул. — А главное, ваше небольшое доброе дело поможет матери сохранить драгоценную связь с ребенком.

— Да, — осторожно согласилась Джулия, — было бы страшно эту связь утратить.

Доктор Андерберг хлопнул себя по колену:

— Я угадал, что вы бунтарка, Джулия. С первой нашей встречи я понял, что вы не такая, как все. Вы еще покажете обывателям, как надо жить!

Доктор умчался прочь, а Джулию одолевали неуверенность и сомнения. После расправы миссис Уркварт над Беатриче прошло пять лет. Жив ли еще в Джулии бунтарский дух? Она взглянула на своего дорогого малыша. Он пискнул, на миг приоткрыл глаза и — или это только почудилось? — едва заметно, весело кивнул.

В соседней палате, крепко зажмурив глаза, лежала грузная женщина. Ребенка рядом с ней не было. Мать, но как будто и не мать.

— Мэри? — окликнули ее.

Нет, послышалось. Никому она не нужна — ни медсестрам, ни врачам, ни Уолтеру, ни даже Богу.

— Мэри, откройте глаза.

Ни за что.

Вот бы отгородиться от мира! Не видеть, не слышать, не говорить — исчезнуть по собственной воле.

— Вот, познакомьтесь.

Мэри чуть приоткрыла глаза. Доктор Андерберг положил ей на колени маленький сверток.

При виде улыбки на крохотном личике у Мэри задрожали губы. Не выдав своих чувств, она стиснула неровные зубы.

— Это. Не. Мой. Ребенок.

— Не ваш, но он очень голоден. Сделайте доброе дело, покормите его.

Мэри, покачав головой, вновь зажмурилась.

— У меня и молока-то нет.

— Ну попробуйте! Пожалуйста!

Мэри неуверенно расстегнула сорочку. Ничего не выйдет. Внутри у нее пусто — ни молока, ни воли, ни жизни.

Вдруг малыш засопел, вздохнул, потянулся к ее груди, тычась туда-сюда носиком, и наконец ухватил сосок.

Ошеломленная его упорством, Мэри смотрела, как ребенок жадно сосет.

— Ах ты, черт! — шепнула она.

Доктор Андерберг радостно закивал:

— Как почтовый голубь, вернувшийся домой, правда?

Малыш оставил грудь, поднял сморщенное личико. Они с Мэри уставились друг на друга, как незнакомцы на светском приеме, которых случайно свела судьба. Младенец вновь припал к соску, но уже не отрывал от Мэри глаз. Отвернуться было выше ее сил; под колдовским взглядом ребенка на нее снизошел покой и безмятежность. Вдруг она спохватилась, что рядом стоит доктор.

— Чего он так смотрит на меня? — спросила Мэри.

— Малыши всегда так смотрят. Он вас очень любит.

— Меня?

Детский взгляд был так чист, так безмятежен, что Мэри невольно поддалась его силе; она и ребенок сливались в одно целое. Веки малыша сомкнулись, и Мэри унеслась мыслями далеко-далеко, забыв о пустых кроватях вокруг, о сестрах, о врачах, даже о том, что ее оставил Бог, — обо всем, кроме таинственной новой связи с этим младенцем.

— Что за женщина? — Говард Ламент шагал взад-вперед по палате. — И почему наш малыш у нее?

— У негритянок это обычай, — сухо объяснила Джулия.

— Джулия, негритянки разгуливают в чем мать родила, это не повод брать с них пример. Да и меня ты могла бы спросить!

— Милый, мы же бунтари. — Джулия улыбнулась. — Я не сомневалась, что ты меня поймешь.

Говард задумался. Он стоял посреди палаты, в белых брюках и спортивном пиджаке. Бунтари — почему бы и нет? Нельзя всю жизнь прожить в одном доме, как его отец; они с Джулией увидят мир, как все прочие Ламенты. Его далекий предок бороздил вместе с Куком просторы Тихого океана, прапрадед Говарда, Фредерик Ламент, в 1899 году обосновался в Южной Африке и открыл первый в Грэмстауне велосипедный магазин. Две старшие сестры Говарда последовали за мужьями в Австралию, а его двоюродный брат Невил все время присылал открытки из Непала и Патагонии. Быть Ламентом — значит путешествовать. Да, бунтарство ему по душе.

— До чего цепкий! — рассказывала Мэри доктору Андербергу. — Я зову его Джек-альпинист: он все время карабкается вверх, — она хихикнула, — но, как только взберется, от кормежки его за уши не оттянешь!

От доктора Андерберга не укрылось, что с Мэри Бойд малыш ведет себя иначе, чем с Джулией Ламент, — движения резкие, ручонки цепкие. То ли оттого, что Мэри — женщина крупная и по ее телу путешествовать труднее, то ли малыш таким способом борется за ее внимание. Надо бы подробнее осветить этот вопрос в статье. Между тем стало ясно, что чужой ребенок вернул Мэри желание жить.

— После обеда вы увидите своего маленького, — пообещал доктор.

Во взгляде Мэри читалось недоумение.

— Вашего ребенка, Мэри. Он поправился на сто тринадцать граммов, — напомнил доктор.

— Ах, — Мэри захлопала глазами, — так, по-вашему, он выживет?

Доктор сдвинул брови:

— Конечно, выживет. Вне всякого сомнения. Вот что, — предложил он, — когда вы закончите, давайте его навестим.

Второй раз в жизни увидев сына, Мэри была удручена. В огромном инкубаторе новорожденный казался карликом, вдоль хрупкого позвоночника рос пушок. Ребенок походил на маленького лемура с огромными глазами и тоненькими пальчиками. Сквозь прозрачную, словно луковичная шкурка, кожу просвечивали жутковатые на вид переплетенные сосуды, что поддерживали в нем жизнь. Птенец, а не человек, думала в отчаянии Мэри.

— Все недоношенные младенцы так выглядят, — успокаивал ее доктор. — Но пройдет всего несколько недель, и он станет крепышом. Совсем как маленький… Джек. — Он открыл круглое отверстие в стенке инкубатора. — Ну же, погладьте его.

— Погладить? Как собаку?

Доктор Андерберг посмотрел на Мэри удивленно.

— Ему нужна ваша ласка, Мэри. Ради вашего тепла он будет бороться за жизнь.

Мэри тронула крохотное существо указательным пальцем. Было видно, как вздымаются и опускаются хрупкие ребрышки, и Мэри вздрогнула при мысли, что ее тело породило заморыша, в котором еле теплится жизнь.

Уолтер Бойд, муж Мэри, живший с ней врозь, слушал крикетный матч по Би-би-си. Австралийцы громили англичан. Уолтер помнил все результаты международных игр за последние пятнадцать лет. Имена игроков не держались в голове, зато цифры служили утешением — телефонные номера, банковские счета, шесть последних квитанций за свет, он твердил их наизусть, чтобы успокоить нервы. Когда затрещал телефон, Уолтер выждал пять звонков, прежде чем ответить.

— Думаю, тебе интересно будет узнать: я родила от тебя ребенка, — раздался в трубке знакомый голос.

Уолтер от неожиданности выронил страничку из «Санди мейл» со сводкой погоды. Подался вперед, сжимая трубку, — и начал строгим голосом, каким обычно говорил с незнакомыми:

— Кто это?

— Мэри. Я звоню из Солсбери.

— Мэри?

— Да, Мэри. Твоя жена.

Связь прервалась, но Уолтер прижимал трубку к уху, будто надеясь, что телефонная компания разъяснит ему, в чем дело. Ничего не услышав, он стал считать полоски на манжете рубашки, и сквозь шум радио его неотвязно преследовали слова:

«Я родила от тебя ребенка».

— Скоро тебя выпишут? — спросила Джулию мать, Роза Дюссо, бывшая Роза Клер, в прошлом Роза Франк, в девичестве Роза Уиллоуби.

Нет, ужиться с Розой было нетрудно — ей просто быстро наскучивали мужья. Изящная, утонченная, полная достоинства, она пленяла с первого взгляда, с легкостью покоряла мужчин. Выйдя замуж, она меняла гардероб и прическу супруга, прививала ему новые привычки, открывала дорогу в престижные клубы, направляла в нужное русло карьеру. Сделав дело, мысленно умывала руки и устремлялась в другом направлении, готовая на очередные подвиги.

— Завтра утром, — ответила Джулия.

— Слава тебе господи. — Роза недовольно оглядела унылую палату. Если бы она не перевоспитывала мужчин, то вполне могла бы заняться реставрацией старинных зданий. — И бедная козявка до сих пор без имени? — Она взглянула на малыша, спавшего у Джулии на коленях.

— Он не козявка, мама, — возмутилась Джулия. — Он человек.

— Без имени — козявка, — ответила Роза. — И что у тебя за доктор? Ему бы нормальный костюм, хорошую стрижку и приличные туфли!

Джулия обратилась за поддержкой к Говарду — тяжело отражать словесные атаки матери в одиночку.

— Доктор Андерберг заведует родильным отделением, — объяснил Говард. — Медицинским властям страны есть чему у него поучиться.

— Правда, Говард? Замечательно!

Роза просияла. Говард всегда действовал на нее благотворно. Джулии в трепете Розы перед зятем чудилось что-то неприятное, хищное.

Скрипнула дверь: старшая медсестра Причард зашла объявить, что часы посещений окончены, но поразительное сходство Розы и Джулии остановило ее. Лишь молча указав на часы, она продолжила обход.

— Но как же быть с именем? — спохватилась Роза. — Вам подсказать? По-моему, Гарольд — замечательное…

Джулия вновь метнула на Говарда отчаянный взгляд.

— Имена у нас в запасе есть, — вставил Говард, — просто мы никак не придем к согласию. — И сразу понял свою оплошность: Джулия зажмурилась в ожидании новых упреков Розы.

— Джулия, — Роза улыбнулась, глянула на дочь с укоризной, — почему бы тебе хоть раз не уступить мужу?

— Зачем? — вспылила Джулия. — Ты же никогда не уступала!

— Ты устала, родная, — сказала Роза. — Ты всегда злишься, когда устанешь.

— Хочу домой, — прошептала Джулия, уткнувшись в плечо Говарду.

— Подумать только! — Говард сиял от радости, глядя на маленькое чудо — сынишку. — Завтра мы едем домой — всей семьей!

Уолтер Бойд спешить не любил. Они с Мэри проработали в универмаге не один год — он в бухгалтерии, она в отделе нижнего белья и украшений, — прежде чем он начал за ней ухаживать. Мэри же отличалась решительностью и прямотой — уселась, скрестив ноги, прямо на его письменный стол, возле бутерброда с ливерной колбасой, и Уолтер вынужден был представиться, чтобы не остаться без завтрака. Следующей весной, когда Мэри объявила, что беременна, Уолтер удивился лишь через день.

— Правда? — спросил он наутро с рассеянной улыбкой. — Ты точно беременна, Мэри?

— Да черт подери, Уолтер, — отвечала она, — меня третий день с утра тошнит!

При всей мрачности и излишней серьезности Уолтера Мэри любила его за искренность и ум. Он не умел хитрить и не выставлял ее дурочкой, не то что другие. Кроткий, привязчивый, с грустными глазами, Уолтер был надежен, как материк — тоже двигался на дюйм в год.

Лишь случайная беременность могла натолкнуть Уолтера на мысль о предложении, зато он сделал все правильно, как мечтала Мэри, даже кольцо с сапфиром ей подарил. Но вскоре набежала туча, что всюду следовала за Мэри и омрачала ей жизнь. Когда у Мэри случился выкидыш, она рыдала от горя; хотелось кидаться с кулаками на стены, до того жестоко обошлась с ней жизнь. Ей нужно было, чтобы ее ласкали, баюкали, как маленькую, но Уолтер лишь качал головой и выщипывал из карманов подкладку.

— Черт подери, Уолтер, — кипятилась Мэри, — иногда мне кажется, что ты меня совсем не любишь!

Но Уолтер посмотрел на нее такими скорбными глазами, что Мэри рассвирепела, дала ему пощечину. Как смеет он страдать вместо нее?

— Раз, два, три, раз, два, три, — тихонько считал Уолтер, не сводя глаз с секундной стрелки часов.

— Это был мой малыш! — вопила Мэри.

— Раз, два, три, раз, два, три, — бормотал Уолтер. — И мой тоже, раз, два, три, и мой тоже.

Но Мэри не слышала. Уолтер считал, чтобы справиться с горем, — другого способа он просто не знал. И вот однажды утром Мэри проснулась, а он исчез — оказался-таки способен на решительный шаг.

Уолтер смахнул голубые лепестки джакаранды с крыши своего черного «вольво» и сел за руль. Рядом на лужайке садовник подстригал ствол финиковой пальмы. Посидев за рулем, Уолтер слегка кивнул ему. Здесь, в тихом белом квартале Лусаки, может показаться странным, если человек в жару сидит в душной машине и считает на пальцах.

Уолтер подсчитал, сколько прошло времени — недель, дней, часов, — с тех пор как они спали вместе. Цифры не лгут: они с Мэри вполне могли зачать ребенка, но родился он, судя по всему, раньше срока.

От Лусаки до Солсбери четыреста двадцать миль. Если ехать без остановок, можно добраться за семь часов. Надо только решиться.

Грудь у Мэри наливалась каждый раз, когда приносили малютку Джеки. Стоило ей услыхать его писк, из сосков начинало сочиться молоко, а когда малыш оказывался у нее на коленях, на сорочке расплывались два больших пятна.

— Я сама, — сказала она медсестре, принесшей ребенка.

Сестра поспешила прочь, подошвы туфель поскрипывали на линолеуме, Мэри проводила ее надменным взглядом.

— Ах ты, постреленок! Мама не могла тебя дождаться. Разбухла, как два воздушных шарика! Мама сейчас лопнет!

Весь день она думала о малыше. Видно, с этим ребенком ее свела судьба. Малыш, которого она родила, предназначен кому-то еще, а крошка Джеки — ей. Наверное, матери Джеки больше подойдет существо в инкубаторе.

— Джеки, хочешь, давай убежим? — шепнула Мэри. — Мне кажется, мы созданы друг для друга. А ты как думаешь?

Когда через несколько минут зашел доктор Андерберг, Мэри улыбалась.

— Ну и дела! — воскликнул доктор. — Мэри, вы вся светитесь!

Мэри хихикнула.

— Да бросьте!

— Вас просто не узнать!

— Этот малыш — лучшее лекарство, — просияла Мэри.

Доктор вдруг посерьезнел.

— Да… К счастью, завтра, когда он поедет домой, вы уже будете нянчить своего сынишку.

— Завтра? — переспросила Мэри.

— Да, — подтвердил доктор Андерберг. — Его маму пора выписывать.

После минутного замешательства Мэри испуганно улыбнулась и попросила:

— Можно мне ее поблагодарить? Можно? Так хочется сказать ей спасибо!

— Сказать спасибо? — осторожно повторил доктор. — Просьба весьма необычная, но почему бы и нет?

— Какая палата? — спросила Мэри. — Я сама зайду.

Джулия подняла голову. Коренастая женщина семенила к ней по палате, шажок за шажком. Растрепанные, мышиного цвета волосы, стыдливый румянец на щеках, глупая улыбка.

— Я пришла проведать маму малыша. — Мэри неловко хохотнула.

— Как ваш сынишка? — спросила Джулия.

— Хорошо. — Мэри чуть скривилась. — Но крошка Джеки — просто прелесть! Я так его люблю!

Джулия вздрогнула, но заставила себя вежливо улыбнуться. Мэри прикрыла рот рукой, как школьница.

— Скорей бы домой. Вы тоже, наверное, ждете не дождетесь, — обронила Джулия.

Мэри кивнула, сглотнула.

— Нельзя ли, — начала она, — покормить его еще разок до вашего отъезда?

Джулия хотела отказать, но взяла себя в руки.

— Я поговорю с врачом, — уклончиво ответила она, подозревая, что гостья может обидеться.

Мэри собралась уходить, на прощанье пожала Джулии руку. Джулия заметила, что ногти у Мэри обкусаны в кровь, а губы дрожат.

— Палата триста три, — сказала нараспев Мэри и на цыпочках вышла за дверь.

Спустя два часа на горизонте догорало солнце. Уолтер поставил машину под одиноким молочаем. Капля ядовитого сока сползла по стеклу. Когда Уолтер заснул, дорогу перешло стадо жирафов; ступая на длинных ногах, как на ходулях, по нагретому асфальту, они грациозно пригибали головы, чтобы не задеть телеграфные провода.

Снилось ему, что он и Мэри в райском саду. Огромные белые птицы с изящно изогнутыми клювами кричат в зарослях, а они с Мэри идут по извилистой тропке. С обеих сторон тропинки растут деревья, подстриженные в форме фламинго.

— Я беременна, — сказала Мэри.

Сон стал похож на явь: она и в самом деле призналась ему в саду.

— Откуда? — изумился Уолтер.

— Трахались по три раза на дню — вот откуда. — Мэри улыбнулась задорно, по-девчоночьи. В этом вся Мэри: тридцать шесть лет, а разговаривает, как проститутка.

— Что же теперь делать? — спросил Уолтер, хотя ответ знал. Порядочные люди в таком случае женятся.

— Но ты меня любишь?

— Наверное. Пожалуй. Отчего ж не любить?

Мэри, вскрикнув, бросилась ему на шею. И вот они, муж и жена, гуляют по кейптаунскому парку: Уолтер в соломенной шляпе, пиджаке и галстуке, Мэри подставляет солнцу колечко с сапфиром, пуская зайчики в суровое бронзовое лицо бурского героя, окаменевшего посреди бассейна с золотыми рыбками, меж четырех фонтанов. Тротуар раскален. Мэри, скинув сандалии, прыгает в бассейн, под фонтан, белое льняное платье липнет к телу. Мэри кривляется под струями воды, визжит и отплевывается, трясет мокрыми волосами, вышагивает важно, как герцогиня, — смешная, мокрая до нитки, с блестящим на солнце животом.

Уолтер застыл у бортика неподвижно, как статуя бурского героя.

— Иди сюда, Уолтер! Плюнь на все и прыгай! — крикнула Мэри.

Уолтер смотрел на беременную жену: что возьмет верх — его самообладание или ее озорство? Наконец, решив, что Мэри — его спасение, лекарство от скуки, он скинул туфли и, подбросив в воздух шляпу и пиджак, влез в бассейн. Мэри — его освободительница. Возблагодарив судьбу, он заключил жену в объятия.

Старички и старушки на скамейках брезгливо морщились при виде столь вопиющего хулиганства в общественном саду. Досталось от этих дурачеств и бронзовому буру: соломенная шляпа Уолтера ухарски сидела у него на голове. Уолтер хохотал до слез, а Мэри корчила рожи нахмуренной пожилой даме.

Он свободен и влюблен в Мэри! Благослови Бог ее проказы и острый язычок!

— Уолтер! — раздался вдруг крик Мэри.

Уолтер обернулся. На платье Мэри, между ног, расплылось алое пятно.

Вопль резал уши. Уолтер проснулся.

Сквозь ветровое стекло на него пронзительно кричал марабу. Уолтер дернулся в кресле и завел мотор. Птица как ни в чем не бывало лениво расправила широкие крылья и не спеша спрыгнула на землю. Уолтер, заядлый охотник на импал и зебр, знал: стоит уложить зверя, первыми слетятся марабу и грифы.

Когда машина рванула с места, Уолтеру подумалось: не учуял ли марабу кровь в его сне?

Мэри Бойд металась на постели. Зря она позвонила Уолтеру: Уолтер о ней и думать забыл. Она подарила ему себя без остатка, а он ее отверг. Когда они в последний раз любили друг друга, Мэри чутьем угадала, что он лишь прощается с ней.

— Обойдусь без тебя! — сказала вслух Мэри. — У меня есть Джеки!

Тем временем, на рассвете, Уолтер подъезжал к больнице, раздумывая, как найти жену и ребенка. Табличка гласила: «Часы посещений с 9:00 до 15:00». Уолтер сосчитал минуты, перевел в секунды и, чтобы скоротать время, решил прогуляться среди рододендронов.

Шесть утра. Джулия привыкла, что медсестры снуют туда-сюда, поскрипывая тапочками, и удивилась, что на этот раз сестра зашла в палату бесшумно.

— Что случилось? — спросила Джулия в полудреме.

— Я только сменю подгузник, — шепнула сестра, беря на руки запеленатого младенца.

Прислушиваясь к ее шагам, Джулия пыталась вспомнить, где она раньше видела эту глупую улыбку.

У Мэри ныла грудь. Вот уже полсуток она не кормила ребенка, и при одной только мысли о молоке на белом халате, украденном из кладовой, проступили два мокрых пятна. У регистратуры Мэри опустила большую парусиновую сумку, молясь, чтобы Джеки не закричал.

Дежурный поднялся открыть ей дверь. Заметив два больших мокрых пятна на груди у Мэри, он отвел взгляд.

У входа в больницу Милосердия посетителей приветствовала роскошная розовая клумба; Джулия любила розы и всякий раз, когда шла на прием к доктору Андербергу, останавливалась их понюхать. Однако Мэри сейчас было не до красоты, розы служили ей лишь укрытием. Она быстро миновала беленое здание с черепичной крышей и остановилась под большим пурпурным рододендроном, чтобы перевести дух. Сердце у нее бешено колотилось. Боже, что она натворила! Мэри заглянула в сумку: малыш смотрел на нее без страха, улыбаясь. Просто солнышко! Сомнений нет, она поступила правильно. Но куда бежать? Как поймать машину, если в сумке маленький Джеки?

— Мэри! — окликнул ее знакомый голос из зарослей рододендрона.

— Уолтер! — выдохнула она.

Уолтер виновато улыбнулся:

— Удивил я тебя, да? Не ждала меня? Ну вот и я, Мэри. Вот и я!

Он хотел ее обнять, но тут в сумке у Мэри что-то пискнуло.

— Это Джеки, Уолтер. Наш малыш, — сказала Мэри. — Поздоровайся с папой, Джеки.

Уолтер часто заморгал. Слезы застилали ему глаза, он не находил слов, чтобы выразить свою радость, а Мэри засыпала его вопросами и просьбами. Где машина? Мы уже едем? Мамочке пора кормить ребенка! Ошеломленный, счастливый Уолтер был снова готов на подвиги ради Мэри. Через несколько минут они были уже в пути, больница Милосердия таяла вдали, а на коленях у Мэри посапывал комочек счастья.

— Не больница, а сущее безобразие! — орал Говард. Вообще-то он никогда не повышал голоса, но раз такое случилось, как не сорваться на крик? — Черт подери, как могли похитить нашего сына?

— Это вопиющий случай. Ни одна мать еще не уходила от нас с чужим ребенком, — оправдывался доктор.

— Но надо было принять меры! — бушевал Говард.

— Как прикажете готовиться к тому, чего никогда не бывало? — бормотал доктор.

— Давайте лучше подумаем, куда эта женщина могла его увезти! — молила Джулия.

— Санитарка видела, как она садилась в машину и уезжала со стоянки, — сказал доктор Андерберг. — Полиция обязательно ее выследит.

— Она уже миль за пятьдесят отсюда! — кричал Говард. — А вдруг она потребует выкуп?

— Милый, вряд ли ей нужен выкуп, — вполголоса возразила Джулия. — Мне кажется, ей нужен наш мальчик.

Это мрачное предположение заставило Говарда вновь обрушить гнев на доктора.

— А все вы виноваты! — заорал он. — Заморочили Джулии голову вашими бреднями…

— Прошу прощения, — рассердился доктор, — но я действовал из лучших побуждений.

Автомобиль пересекал широкую равнину, и пьянящая радость Уолтера понемногу испарялась. Он держался сколько мог, всей душой желая продлить драгоценное чувство, но больничные тапочки Мэри, растрепанные волосы, мокрый белый халат и продуктовая сумка рождали множество подозрений.

— Наелся, Джеки? — проворковала Мэри.

Малыш отвернулся от груди и взглянул на Уолтера. Думать за рулем было невозможно, и Уолтер остановил «вольво».

— Что-то сломалось? — спросила Мэри.

— С машиной все в порядке. — Уолтер прикинул, сколько они проехали.

Мэри, глядя в зеркало заднего вида, барабанила пальцами.

— Что же мы стоим?

Уолтер пожал плечами. Вышел из машины, заслонился рукой от утреннего солнца. Дорога уходила в небо; на плоской равнине кое-где торчали сухие деревья.

— Куда ты шла, Мэри?

— Что?

— Когда я тебя встретил.

— Гуляла с маленьким.

Уолтер застыл у окна, вновь оглядел ее белый халат.

— Мэри, скажи правду.

— Ладно, Уолтер. Но мне жарко, и бедняжке Джеки тоже. Поехали, я все объясню.

Уолтер смотрел на Мэри, та вновь глядела в зеркало заднего вида. Со вздохом он сел в машину. Но вот они тронулись, а Мэри все молчала, и он вспомнил прежнюю Мэри — безрассудную, упрямую, склонную к актерству.

— Всю жизнь, Уолтер, — начала она, — меня будто преследовала черная туча. — Мэри смахнула слезу. — Но когда появился крошка Джеки, она исчезла. Он такой чудесный, веселый, ласковый!

Малыш улыбнулся ему; у Уолтера застучало в висках.

— Не очень-то мне нравится имя Джеки, — нахмурился он. — Может, дать ему красивое библейское имя? Мэтью? Или Пол?

Мэри смотрела прямо перед собой.

— Джеки, Уолтер. И точка.

— Вот что, — возразил Уолтер, — я отец и тоже имею право голоса, разве нет?

— Не совсем, — тихо сказала Мэри.

Уолтер сощурился. Соленый пот заливал ему глаза, солнце жарило, как в аду. Мэри не сводила с мужа гневного взгляда, щеки у нее пылали.

— Не совсем? К чему ты клонишь, Мэри?

Мэри прикусила губу, вновь подставила Джеки грудь, но того разморило от жары.

— Я проехал четыреста двадцать восемь миль, чтобы увидеть сына. Моего сына.

Мэри нахмурилась, крепче прижала к себе ребенка. Она перебирала в памяти недостатки Уолтера: мрачность, тупое упрямство. Зря она села к нему в машину. Но что еще ей оставалось? Ей нужна была его поддержка, сочувствие.

— Мэри, — спросил Уолтер, — чей это малыш?

— Наш ребенок в больнице, — пролепетала она. — Видел бы ты его — маленький уродец, еле живой, и на человека-то не похож. Доктор попросил меня понянчить крошку Джеки, и он меня полюбил, как родной.

Мэри, не в силах поднять глаза на мужа, боясь увидеть его лицо, лишь провела дрожащими пальцами по его жесткой щеке.

— Думала, не смогу тебе признаться, — добавила она повеселевшим голосом. — Сама себе удивляюсь. Но главное, — голос ее окреп, — вместе нам будет очень хорошо.

Уолтер глухо застонал.

«Господи, благослови крошку Джеки. Господи, благослови Уолтера, — молилась про себя Мэри. — Мы будем очень-очень счастливы!»

Уолтер заметил впереди широкую обочину, где можно развернуться. Когда он включил заднюю передачу, Мэри встрепенулась.

— Уолтер! Что ты делаешь?

— Еду за сыном.

— Вот наш сын, Уолтер. С крошкой Джеки мы заживем счастливо, клянусь!

— Мой сын в больнице. — Уолтер смерил жену суровым взглядом. — Ты его там бросила.

— Уолтер, умоляю, возвращаться нельзя… если в тебе есть хоть капля сочувствия… прошу, не надо!

Но ветер за окном заглушил ее мольбу. Уолтер был тверд и непоколебим, как гора Синай. Он изо всех сил надавил на газ, и машину затрясло. «Вот черная туча, что преследует меня!» — думала Мэри. Она предложила ему начать новую жизнь, а он все испортил своим ханжеством. Ах ты, черт! Мэри кричала, молила, но Уолтер не слышал — руки на руле, взгляд устремлен на дорогу. И, одной рукой прижав к себе ребенка, другой Мэри ударила мужа по лицу. Уолтер не дрогнув принял удар.

— Тормози, Уолтер. Я выйду, — велела Мэри. — Тормози!

Уолтер рассмеялся, не веря ушам.

— Да ты рехнулась! Бросить тебя здесь? Ты спятила! Ребенка надо вернуть родителям!

Мэри ударила Уолтера по носу, он застонал. Кровь хлынула с подбородка на рубашку, но он по-прежнему следил за дорогой. Мотор завывал; на скорости сто тридцать километров в час Мэри в отчаянии схватилась за руль.

Машина завалилась в кусты и покатилась кувырком в облаке густой, красной, как перец, пыли.

Доктор Андерберг прижался носом к стеклу инкубатора.

— Только гляньте на него! — сказал он.

В тот вечер он сидел возле инкубатора, наблюдая за своим крошечным пациентом. Тот развивался на удивление быстро. Весом кило триста шестьдесят, в нежном пушку, ручки-ножки тонкие, как карандашики, глаза грустные — вроде бы не жилец на этом свете, и все же какая-то сила поддерживала в нем жизнь. Старшая медсестра миссис Причард стояла в дверях с блокнотом в руке, ожидая ответа на свой вопрос.

— Невероятно! — бормотал доктор. — Брошенный, сирота, родных нет — и все равно борется за жизнь. Такое упорство достойно награды.

Сестра Причард перекрестилась:

— Воля Божья.

Доктор презрительно фыркнул. Сотни новорожденных, что он принял в больнице для белых, и множество черных малышей, умерших за годы его работы в передвижной клинике, убедили его, что на волю Божью полагаться не следует.

— Позвонить в приют? — спросила сестра Причард во второй раз.

Доктор рассвирепел:

— В приют? Гуманнейшее заведение! Дети, воспитанные чиновниками и медсестрами! Куда уж хуже!

Сестра Причард поморщилась: это был камешек в ее огород. Несмотря ни на что, она заслонилась блокнотом, как щитом, и не сдавалась:

— Многие сироты попадают в приличные семьи.

— В приличные семьи? — взвился доктор Андерберг. — Не сомневаюсь, из них получаются приличные воспитанники и приличные приемыши, но наша цель — найти этому мальчику счастливую семью! — Доктор поднялся и зашагал к двери, на ходу стаскивая белый халат. — Без меня не подписывайте на ребенка никаких бумаг!

Через секунду румяное лицо доктора вновь показалось в дверях.

— Кстати, я и сам приемыш!

Оставшись наедине с инкубаторским сироткой, сестра Причард пристально разглядывала младенца. Потрескавшиеся губки раскрылись так горестно, что у нее вырвался вздох. Олицетворение безнадежности в этом равнодушном мире! «Что ж, зато хотя бы жив», — подумала миссис Причард. И вновь перекрестилась, вспомнив о другом несчастном малютке, погибшем в аварии.

Тяжелые времена и страдания могут объединить любящих, укрепить их узы, поддержать любовь. Но Говард и Джулия Ламент не были готовы к смерти первенца. Пусть горе у них было общее, но каждый страдал в одиночку. Ничего не сказав родным, они покинули больницу Милосердия без пищащего свертка, без воздушных шаров, без охапки детских вещичек.

Домой ехали в горестном молчании. Говард первым зашел в дом и потихоньку прикрыл дверь в приготовленную им же детскую — с кроваткой, белым кружевным пологом, крохотным вязаным одеяльцем и дружной компанией плюшевых мишек на комоде.

Пытаясь успокоиться, Джулия и Говард заваривали чай, но чашки оставались нетронутыми. На трезвон телефона не обращали внимания — Джулия не находила в себе сил ни с кем говорить. Единственное средство против горя — забвение, но как смотреть друг на друга и не вспоминать о сыне? Вот они и блуждали поодиночке из комнаты в комнату, избегая встреч с товарищем по несчастью.

Казалось, не только душа Джулии, но и тело не может забыть малыша; болела переполненная молоком грудь, а перед глазами стояла его неотразимая улыбка. Джулия стала той, кого прежде жалела, — матерью без ребенка. Она закрывала глаза, положив руку на мягкий живот, — едва ли у нее найдутся силы вновь зачать дитя.

Говард вспоминал, как встречали его жена и сын в палате всего несколько дней назад: гордость Джулии и крошечное, чудесное личико, выглядывавшее из пеленок, как из кокона. Держа на руках сынишку, он чувствовал в себе небывалые силы, ради этого крохи он готов был на все. Теперь он вновь стал неприкаянным. В радостях отцовства, в волшебном триединстве молодой семьи ему отказано.

Не сумев дозвониться до Ламентов, доктор Андерберг поехал к ним домой, в Ладлоу, в квартиру на Барабус-лейн. Нужно поговорить с ними как можно скорее, пока они не смирились с утратой.

— Я виноват в том, что случилось, — начал доктор.

— Поздновато извиняться… — открыл было рот Говард, но Джулия положила ему руку на плечо, умоляя выслушать доктора до конца.

— По прихоти судьбы эта несчастная женщина привязалась к чужому ребенку. На моих глазах матери бросали детей, но ни одна не променяла родного ребенка на чужого! Представьте, каково ему! — Доктор умолк; он надеялся разжечь хоть искру сочувствия.

— Бедняжка, — прошептала Джулия. — Как его здоровье?

Этого вопроса доктор и ждал.

— Вообще-то, Джулия, — начал он, — мальчик развивается семимильными шагами! Набрал вес, здоров на вид, дышит ровно. Просто исключительный ребенок! Можно сказать, настоящий боец!

Но тут Джулия в слезах выбежала из комнаты. Говард замешкался, не зная, то ли спешить ей на помощь, то ли отомстить бесчувственному шарлатану.

Смущенный гневным взглядом Говарда, доктор продолжал:

— Говард, я убежден, что в мире ничто не делается без причины. Здесь явно вмешалась судьба.

— Судьба? Что за бред? — промямлил Говард.

— Прекрасная пара, превосходные родители, потерявшие ребенка, — объяснил доктор, — несчастный сирота, который из последних сил борется за жизнь.

— Да. — Говард на миг забыл свой гнев. — Незавидная у бедняги участь, верно?

Доктор Андерберг подался вперед, глаза у него загорелись.

— В приюте — да. Но если ребенка воспитают родители вроде вас… молодые, вдохновенные, бунтари!

— Бунтари? — Говард скрипнул зубами. — Если я еще раз услышу от вас это слово, доктор, я…

Андерберг в пылу красноречия воздел руки к потолку.

— Послушайте, Говард, жизнь поровну раздает и радости, и беды. Лишь храбрые и щедрые душой побеждают, и лишь робкие пренебрегают дарами судьбы. Говард, умоляю вас, подумайте о будущем мальчика.

Расчувствовавшись от своих слов, Андерберг вытер глаза галстуком, поднялся со стула и распрощался с Говардом.

На следующее утро Джулия и Говард поехали в больницу Милосердия и вернулись домой уже с новым ребенком. Назвали его Уилл Говард Ламент. Уилл — потому что лишь ребенок с небывалой силой духа способен выдержать столь грустное начало жизни.

Чтобы не тратить долгие недели на возню с бумагами, Андерберг велел записать в документах, что мальчик — родной сын Ламентов, и для большинства этим дело и кончилось.

Когда Роза пожелала вновь увидеть внука, Джулия отказала, сославшись вначале на простуду, затем — еще на тысячу предлогов. К этому времени Джулия решила никогда не открывать матери (или кому-то еще) правду о сыне по двум причинам. Во-первых, она обязана защищать ребенка всеми силами, а во-вторых, ей хотелось наказать Розу за то, что та скрыла от нее новость, омрачившую ее собственное детство, — развод родителей.

За несколько недель малыш прибавил в весе, а прочие различия можно было объяснить разительными переменами, происходящими с каждым ребенком в первые месяцы жизни. Родственники гадали, откуда у медно-рыжего отца и жгучей брюнетки мамы такой светленький малыш, и почти все сочли внешность ребенка игрой генов.

Почти все, кроме Розы.

— Цвет лица у него другой, — заметила она.

— Желтушка, — успокоил ее Говард.

— И он как будто стал меньше, — продолжала Роза.

— Это из-за одежды так кажется, — объяснил Говард.

— Если бы я не знала правду, я бы сказала, что он приемыш, — промолвила Роза.

— Мама, не говори гадости!

— Доченька, — отвечала Роза, — если все будут говорить друг другу только приятное, правда станет большой редкостью. И что это за имя — Уилл? Гарольд намного красивее…

— Мама, его уже назвали, — возразила Джулия.

— Ясно, — фыркнула Роза.

Что до доктора Андерберга, он унес тайну рождения мальчика с собой в могилу, до которой, увы, оставался всего месяц — смерть настигла его на отдыхе.

Венчик тонких волос вокруг лысины — плохая защита от солнца, и доктор Андерберг, повязав вокруг головы платок бедуина, бодро шагал по крутым дюнам Порт-Джеремия. Шестнадцатилетний Том Прайс, мчавший по песку на мотоцикле, широко улыбнулся, радуясь случаю как следует напугать араба. Он взлетел вверх на дюну, но не ожидал, что спуск будет такой крутизны, и, когда приземлился, едва удержал равновесие. И тут он заметил на переднем колесе обрывки арабского платка. Метрах в десяти позади мотоцикла лежал низенький румяный человек.

Извергнув из себя три бутылки пива, толкнувшие его на глупость, парнишка заковылял к распростертому на земле телу.

— Вам плохо? — спросил он.

— Нет, все нормально, — последовал ответ, хотя Андерберг не пытался подняться.

— Я съезжу за доктором, — сказал Том, вновь седлая мотоцикл.

— Я сам доктор! — раздалось в ответ.

Парнишка, узнав, что пострадавший — белый и к тому же врач, понял, что произошло нечто страшное и он за это в ответе.

— Будь добр, выпрями мне ноги. Они, кажется, перебиты.

— С вашими ногами все в порядке, — заверил Том.

— В порядке? Ты с ума сошел? — еле слышно ответил доктор.

Но по голосу паренька Андерберг почувствовал, что тот не врет, а тем временем протрезвевший Том понял, что у доктора, видимо, сломан позвоночник.

— Боже! — закричал Том. — Я съезжу в город за «скорой»!

— Ну ее, подними меня!

Парнишка заколебался, но доктор настаивал, и Том взял его на руки и понес так бережно, как всегда мечтал нести свою первую любовь. По щекам паренька катились слезы.

— Простите меня, пожалуйста! — простонал он.

— А ну хватит! — сказал сердито доктор. — Не время хныкать! Хочу полюбоваться закатом!

Том, как велел ему доктор, перенес безвольное тело на другую дюну, ближе к берегу, откуда было видно раскаленное солнце над Индийским океаном. Выкопав в песке ямку, он уложил доктора поудобнее, чтобы тот лучше видел закат, и присыпал песком его неподвижные, как у манекена, ноги.

— Что мне теперь делать? — спросил Том.

— Сиди тихо и любуйся закатом! — отрезал доктор. И обратился к Создателю: — И раз уж это мой последний закат, пусть он будет красив, черт побери!

Закат выдался на диво: кораллово-розовые барашки с янтарными краями плыли по небу на фоне синих и пурпурных завитков, а золотые лучи уходили в вышину, словно лестница. Доктор Андерберг, постанывая от удовольствия вперемешку с последними частыми вздохами, вдруг услышал рыдания.

— Простите меня, — всхлипывал Том. — Простите, пожалуйста!

Доктор на миг забыл о боли. Неужели несчастному юноше суждено до конца дней нести груз вины? Что за несправедливость! Доктор спросил парнишку, как его зовут, и тот ответил.

— Ну, не горюй, Том, — твердо сказал Андерберг. — Бывают несчастные случаи… я врач, мне ли не знать. А ради такого заката можно простить…

— Простить? — переспросил Том.

— Простить и забыть, — вздохнул доктор и закрыл глаза.

Поскольку доктор Андерберг был сиротой и некому было заказать поминальную службу, эта обязанность легла на директора больницы, и тот обратился к сестре Причард за подробностями о покойном.

— Подробности? — переспросила сестра.

— Привычки, странности… может быть, забавные истории.

— Он был лучший доктор из всех, кого я знала. — Сестра Причард нахмурилась. — Да и не место на похоронах «забавным историям»!

— Право же, мне много не надо — лишь случай-другой из жизни, милые маленькие слабости! — воскликнул директор.

— Не было у него слабостей, — отвечала преданная миссис Причард. — Он часто обращался к Богу, — добавила она, забыв упомянуть, что обычно доктор изливал на Всевышнего потоки брани.

— А-а. — Директор улыбнулся: вот и отправная точка для рассуждений.

Присутствовавшим на поминальной службе доктора Андерберга описали как «человека глубоко религиозного». Эти слова могли бы заставить призрак доктора блуждать по больничным коридорам, оглашая их громовыми раскатами хохота, — но душа доктора, судя по всему, упокоилась с миром.

Лишь одного сестра Причард не могла простить покойному: что доктор сделал усыновление малыша Ламента тайной и не указал в бумагах, кто его настоящие родители.

 

О пользе клапанов

Принято считать, что младенец до полугода — жалкий комочек, беспомощное существо, способное лишь плакать, если ему голодно, мокро или одиноко. Уилл Ламент был не таков.

Джулия не сомневалась: мальчик знает, что потерял родителей, и изо всех сил держится за новых. По утрам он, словно петушок, приветствовал Джулию и Говарда радостным криком, весь день льнул к ним, а засыпал с жалобным плачем, надрывавшим Джулии душу. Говард смотрел на все более приземленно.

— Почему он не радуется, как тот, другой?

Джулия ответила таким скорбным взглядом, что Говард оставил все попытки сравнивать детей.

— Он просто хочет быть с нами, — выговорила наконец Джулия.

— Что ж он, черт подери, мешает нам спать?

— Ему страшно без нас в темноте.

Казалось, ребенка питало не молоко, а близость родителей. Больше всего на свете малыш любил спать с ними рядом, и любая попытка нарушить этот порядок встречалась воплями.

Горе няне, разлучавшей ребенка с родителями! После двухчасового надсадного плача малыш в отчаянии заходился икотой.

— С вашим ребенком сидеть невозможно! — возмущалась седая няня, признавшись, что выключила слуховой аппарат, чтобы дожить до возвращения Джулии и Говарда и не слышать горестных воплей.

Мальчик встречал родителей благодарными слезами. Он прощал их немедленно; опухшее, зареванное личико улыбалось, он сопел и агукал как ни в чем не бывало. Джулии казалось, что Уиллу нужно не только присутствие родителей, но и их единство. Крохотные ручки тянулись к обоим, хватали Джулию за платье, а Говарда — за ремень: неразлучная троица. Малейший разлад между ними, любое резкое слово малыш встречал плачем. А если являлись незваные родственники, с грубыми голосами, пропахшие табаком и лавандовой водой, Уилл становился неуправляемым — вот вам и предлог, чтобы выпроводить гостей пораньше.

Говард стал ценить страстную привязанность сына не меньше, чем Джулия, но присутствие малыша в супружеской постели было для него сущим наказанием. Не место ребенку в комнате, если они занимаются любовью!

— Переберемся тихонько на кушетку! — предлагала Джулия, обкладывая малыша с обеих сторон подушками: пусть думает, что это родители. Джулия и Говард ускользали прочь, но через минуту их настигали вопли младенца вперемешку с икотой.

К концу года, когда Уилл научился ходить и вполне мог среди ночи заявиться в гостиную, Говард и Джулия решили: пришло время подыскать дом попросторней.

Это и стало первой причиной для переезда: Ладлоу — хороший город, но Говарда тянуло в новые места. Ему хотелось начать все сначала, продолжить семейные традиции Ламентов, а главное, он твердо верил, что счастье всегда ждет за поворотом. Вот он и испытывал на прочность и любовь жены, и преданность сына.

Говард работал инженером, занимался подачей жидкостей через всевозможные клапаны и вентили.

— Инженер — это, конечно, не актер и не агент разведки, но тоже интересно, — объяснял он гостям на вечеринках.

Да, интересно, если вас завораживает, когда жидкость течет по трубам разного диаметра; если вы любите запорные краны и шаровые клапаны; если вы, как Говард, в детстве выбегали под дождь, чтобы запрудить текущий по обочине ручеек, меняли его русло, ускоряли и замедляли течение камешками и галькой, пускали целые флотилии листьев по коварным порогам и водопадам. Говард проводил в ванной больше времени, чем обе его старшие сестры, и вылезал оттуда со сморщенными от воды пальцами, весь обвешанный самодельными водяными колесами и резиновыми трубками. На стенах его комнаты пестрели картинки с видами дельт и речных рукавов.

Но, став взрослым, Говард понял, что его увлечения мало кто разделяет, — стоило ему начать рассказ о своей работе, как слушатели куда-то сбегали. На вопрос «Чем вы занимаетесь?» он стал отвечать одним словом: «Клапанами».

— Клапанами? — переспросила миссис Гилл, скучная жена декана, дело происходило на выпускном из Кейптаунского университета. — Вы, наверное, любите кататься на велосипеде? В велосипедных шинах ведь тоже есть клапаны?

— Да, но… — начал было Говард.

— Или вам больше нравятся автомобильные шины? — спросила миссис Гилл, понемногу входя во вкус.

— Вообще-то я работаю с…

— Наверное, вы пригодились бы в «Мишлен», они ведь делают шины? А еще у них отличные путеводители. Однажды я провела изумительные две недели за их «Бретанью».

Говард, по натуре застенчивый, решил впредь не обсуждать свое призвание со случайными людьми, но, несмотря ни на что, он знал, что мир таит для него несметные сокровища. Жидкости есть повсюду, а значит, без клапанов не обойтись.

Говард встретил Джулию, когда работал на водопроводной станции в Ладлоу. Учась в магистратуре, он устроился на временную работу — провести анализ КПД водопровода (для городка), а заодно исследование водопроводных систем (для себя). Говард мечтал изобрести систему очистки воды, столь же совершенную, как древнеримские акведуки. Вода в ней будет проходить через множество расширяющихся и сужающихся вентилей под действием одной лишь силы тяжести. Немного смелости и фантазии — и он сэкономит тысячи тонн воды, что теряются из-за несовершенства водопроводов, и создаст систему, с помощью которой можно оросить Сахару!

По пятницам, когда над водопроводной станцией садилось солнце, Говард выходил из конторы полюбоваться роскошными джунглями труб, гордясь, что знает, куда идет и для чего служит каждая труба, — однажды миссис Гилл убедится, что Говард Ламент смыслит не только в велосипедных покрышках!

— Вы мне мешаете, — услышал он в один из таких вечеров.

Она стояла перед мольбертом против солнца, с копной черных волос, с кисточкой в зубах.

— Ох, простите! — Говард отошел в сторону, а потом шагнул назад, пытаясь подсмотреть, что нарисовано на холсте.

— Не надо, — велела она. — Не люблю, когда судят неоконченную работу.

— Судить я не стану.

— Это на словах, а на деле станете. — Девушка недовольно подняла бровь. — Людям свойственно судить.

На вид девушка была одних с ним лет или чуть моложе. Хорошенькая, с гладкой кожей, круглыми, как наливные яблочки, щеками, маленьким веснушчатым носиком и роскошными волосами — черными как смоль, а в прическу вставлены кисти, точно шпильки у гейши. На ней были широкие брюки и просторная синяя мужская рубашка, перепачканная желтой и оранжевой краской.

Разговор не клеился. Девушка сосредоточенно подтирала тряпочкой холст и кое-где подправляла мазок-другой. Говард смотрел как зачарованный, не смея шелохнуться: если шагнуть вперед, она решит, что он вздумал ее судить, а если отступить назад, он загородит вид на водопроводную станцию.

— Вы профессиональная художница? — поинтересовался Говард.

Девушка покосилась на него с подозрением.

— А что? Профессионал я или нет — какая разница?

— Просто любопытно, — сказал Говард, отметив про себя, что его новая знакомая очень хорошенькая.

— Я продала пять закатов, — объяснила она. — Наверное, могу считаться профессионалом — или любителем-везунчиком. Как вам нравится.

— Вот как? — Говард уже готов был спросить, не осталось ли у нее еще закатов на продажу; ему, нищему аспиранту, они были, вообще-то, не по карману, зато был бы повод увидеть ее вновь.

— Закаты мне надоели до смерти! — продолжала девушка. — Такая банальщина! Куда труднее нарисовать полдень так, чтобы было интересно. Или пасмурный, хмурый день. Это под силу одним лишь старым мастерам. Закаты — сплошное надувательство. Вот почему я здесь, на водопроводной станции.

— А-а! — восхищенно и понимающе ответил Говард.

Говард уже решил, что девушка ему нравится: и ее прямота, и подвижное лицо, и непокорные кудри, и кисточки в прическе — изобретательная! Боясь сказать глупость, он молчал, молчала и его новая знакомая, не отрываясь от работы. Вскоре Говард нашел, что молчать вместе уютно. Он даже успел подумать: прекрасное начало для… дружбы — и тут девушка задала вопрос, которого он страшился.

— Чем вы занимаетесь?

— То есть, где работаю? Или кто я по профессии?

— Догадываюсь, работаете вы здесь.

— Да, — промямлил Говард. — Здесь, на водопроводной станции.

— Ну и… чем занимаетесь?

Говард нахмурился. Ясное дело, нельзя ответить «клапанами» — она прогонит его прочь. Но уж лучше пусть прогонит, чем ляпнет глупость о велосипедах, ведь он не мог бы жениться на женщине, которой нет дела до его работы. Жениться? Он подумал «жениться»? Но если не говорить про «клапаны», придется выдумать какую-нибудь другую работу, а если завяжется дружба, то ложь непременно выплывет наружу. А врать своей любимой и единственной — последнее дело. Любимой и единственной? Размечтался!

Девушка замерла с кистью в руке: нерешительность Говарда ее позабавила.

— Не знаете, кем работаете?

— Знаю, конечно. — Говард сглотнул. — Я инженер, занимаюсь клапанами.

— Хм, — отвечала девушка, — не знаю, что и сказать на это!

У Говарда упало сердце. Надо было соврать, хотя бы сейчас, а когда они подружатся — сказать правду. В порыве отчаяния он решил вернуться домой, в убогую комнатенку, которую снимал вдвоем с гребцом из спортивной команды. Гребец! Что ему стоило назваться гребцом? Говард ослабил галстук и собрался уходить, но не смог удержаться от прощального взгляда на девушку.

Изящными, тонкими пальцами она выдавливала на палитру жженую умбру. Счистила ножиком с холста лишнюю краску и вытерла о рубашку. Поправила непослушную черную прядь и нечаянно испачкала ее. «Какая красавица! — подумал Говард. — И какой случай упущен! А все из-за клапанов, пропади они пропадом!»

— Ну, — Говард кивнул, смирившись с неудачей, — до свидания!

Девушка подняла на него изумленный взгляд:

— Куда вы? Я ведь еще не закончила! Вы теперь часть картины!

Но радости Говарду это почти не прибавило.

— Расскажите же мне о клапанах! Не верю, что они совсем уж нудные.

— Все-таки нудные, — проговорил Говард.

— Не верю. — Девушка лукаво улыбнулась и перевела взгляд на холст. — Потому что на зануду вы не похожи.

— На зануду?

Девушка призадумалась.

— Ну, вроде спортсмена, помешанного на рекордах, — игрока в регби или гребца.

 

«Датч Ойл»

— «Датч Ойл» ищет молодые таланты! — вещал Гордон Снифтер. — Незаурядных людей! Вроде вас, Говард Ламент!

Какой юноша не мечтает услышать, что старой замшелой корпорации нужны его молодой задор и пыл? Тем более если он с детства привык к эмблеме на рекламных щитах у дороги — бело-зеленой ветряной мельнице: «Мама, смотри, ветродуй!» Гордон Снифтер приехал в Ладлоу издалека, чтобы пригласить Говарда на работу. Долгая беседа, несколько бокалов вина, подпись над пунктирной линией — и Гордон Снифтер двинулся дальше, только его и видели. А Говард и его небольшое семейство отправились в Персидский залив, на остров Бахрейн, на нефтеперегонный завод «Датч Ойл», где Говард покажет, на что способен, — усовершенствует оборудование на нефтяных вышках, что выкачивают из песка миллионы тонн густой черной жидкости.

Предложение Снифтера укрепило веру Джулии в призвание Говарда; да и какая жена откажется последовать за мужем в далекую страну и постигать новую культуру? К тому же, пока сынишку так легко перевозить с места на место, самое время для переезда. Что до живописи, то после неудачи на водопроводной станции Джулия решила черпать вдохновение на новых землях. С Гогеном перемена мест сотворила чудо!

Роза ответила гневным посланием:

Персидский залив? Осторожней с арабами! Вспомните, они захватили Испанию! А турки — им родня, разве можно забыть, что они сделали с греками?

Вы уж простите, но ноги моей не будет к востоку от Средиземного моря. Туалеты там мерзопакостные! Как же я к вам приеду? И сдается мне, дорогуша, что ты нарочно прячешь от меня внука!

— Значит, она к нам не едет из-за туалетов? — спросил Говард.

— Не из-за туалетов, а из-за собственных предрассудков, — заявила Джулия.

Джулия гордилась, что она, в отличие от матери, человек без предрассудков, и, въехав в новую квартиру, расстроилась: мечтала стать одинокой чужеземкой на Востоке, а очутилась среди своих же бледнолицых собратьев. И поселились они не в арабском квартале среди лабиринта узких улочек, а в современном районе, бок о бок с выходцами из Манчестера и Бирмингема.

— Чем плохо родиться в Манчестере или Бирмингеме? — недоумевал Говард.

— Ничем. Но англичане хороши на их родине. Я мечтала увидеть Восток.

— Конечно, вы увидите Восток! — уверяла миссис Мак-Кросс из Бирмингема. — Бассейн в клубе выложен чудесной марокканской плиткой. — Пышногрудая миссис Мак-Кросс была женой одного из директоров «Датч Ойл»; взяв Джулию за локоть, она водила ее по клубу, где англичан всегда ждал чай и бутерброды с кресс-салатом. — А малышу Вилли мы подыщем хорошую няню.

— Он не Вилли, а Уилл, — поправила Джулия.

— Наверное, в честь Вильгельма Завоевателя, — предположила миссис Мак-Кросс. — Француза, — на всякий случай напомнила она Джулии.

Двухлетний Уилл изучал смену неуловимых выражений на мамином лице — и колючие, недоверчиво поднятые брови для миссис Мак-Кросс, и благодарную, чуть виноватую улыбку для старенькой няни Уды, и тысячи выражений, предназначенных ему одному, — полную любви улыбку, встречавшую его солнечным утром, веселое подмигивание, которым подбадривала его мама, когда они отваживались выйти в шумный арабский квартал, и, конечно, всепрощающую улыбку, от которой мигом улетучивались все его капризы.

Но было у мамы одно непонятное выражение лица, ставившее Уилла в тупик. В минуты раздумий она тревожно вглядывалась куда-то вдаль, будто сквозь него, печальными-печальными глазами. Однажды Уилл даже обернулся в надежде разглядеть, на кого же она так смотрит, но никого не увидел.

Джулия как могла скрывала от сына свою тоску. Когда Уилл засыпал днем, она за чашкой мятного чая слушала, как поет с высокого розового минарета морщинистый муэдзин. И несколько минут тихонько думала о малыше. У миссис Мак-Кросс была привычка звонить ей именно в такие часы.

— Джулия, милочка! Это миссис Мак-Кросс. Пойдемте со мной за покупками. Я знаю, где найти настоящий английский чай с бергамотом — в тысячу раз лучше этой мятной гадости, от которой, между нами говоря, у меня в животе революция! Во сколько за вами зайти?

Вскоре Джулия перестала отвечать на дневные звонки.

Иногда, оставив Уилла с Удой, она, чтобы развеять тоску, отправлялась на одинокие прогулки по базару, где обитали продавцы ковров и пряностей. Дряхлые старики сидели над кучками соли, тмина, паприки и куркумы, а улыбающиеся торговцы зазывали в свои мягкие, пушистые чертоги, предлагая выбрать ковры на любой вкус — килимы, тебризские, сарукские, бухарские, — а заодно отведать чаю из серебряной пиалы. Были здесь прилавки с бутылями: порошки, дарующие плодовитость и мужскую силу, яды для ваших заклятых врагов. На раскладных жаровнях шипела козлятина, синие струйки дыма поднимались к решетчатым потолкам.

Однажды ее обступила орава ребятишек, протягивая руки, и Джулия полезла за кошельком, но детвора вдруг бросилась врассыпную, вспугнутая резким окриком. Джулия оглянулась: перед ней стоял мужчина в белом костюме. Он улыбнулся, протянул руку — вылитый Кларк Гейбл, только дочерна загорелый.

— Позвольте вас проводить, мадам, — предложил он.

— Спасибо, не надо. — Джулия, вспыхнув, резко отвернулась.

— Арабский квартал — настоящий лабиринт, — предупредил господин в белом.

Что это — дружеский совет или угроза? Джулия скользнула по нему взглядом: тоненькие усики, щеки гладко выбриты, прическа — как у Гейбла в фильме «Одной счастливой ночью».

— У меня с собой карта, спасибо.

Джулия с бьющимся сердцем свернула за ближайший угол, но попала в глухой переулок, где старик и мальчик забивали медные гвозди в резные сундуки, а рядом, в пыли, шипела кошка. Сверившись с картой, Джулия повернула направо, в грязный внутренний двор сыромятни, где от вони едва не лишилась чувств; пошатываясь, она бросилась в единственный узкий проулок, ведший прочь. Но где-то на заднем плане по-прежнему маячил белый костюм — то ли Джулии чудилось, то ли она и вправду видела его уголком глаза.

Она принялась разговаривать сама с собой, призвав на помощь здравый смысл, чтобы побороть страх. «А теперь слушай, Джулия. Два поворота направо, один налево — и мы выйдем отсюда». На другой улочке она наткнулась на вопящую косоглазую девчонку, а рядом три морщинистые старухи передавали из рук в руки чашку чая. Джулия была в отчаянии, но тут ей вспомнились слова Говарда: «Спускайся под гору к берегу и возвращайся вдоль реки». Что Джулия и сделала и в конце концов очутилась у выхода из шумного арабского квартала.

Солнце палило нещадно, шумела веселая толпа, ревел скот. Белого костюма не было видно, и все же Джулия ощущала его присутствие. Она остановилась перевести дух, но тут ее окликнул резкий голос:

— Кого я вижу! Джулия, милочка! А я чай покупаю!

Миссис Мак-Кросс что есть силы вцепилась ей в локоть и, прежде чем Джулия опомнилась, повлекла ее сквозь толпу, прокладывая путь пышным бюстом.

— Белой женщине здесь надо быть начеку, милочка. Лучше нам держаться вместе. Как хорошо, что я вас встретила!

Джулия сама себе удивлялась: красавцу-арабу смогла дать отпор, а перед дурой Мак-Кросс беззащитна!

— Как вас сюда занесло одну-одинешеньку? — поинтересовалась миссис Мак-Кросс.

— Пошла за покупками, — объяснила Джулия.

— Вот и замечательно. Пойдем вместе.

Надеясь отделаться от миссис Мак-Кросс, Джулия нарочно целый час проторчала в лавке гончара, но миссис Мак-Кросс достала из сумочки карманную Библию и читала, пока Джулия покупала вазочку. Затем стала учить Джулию торговаться и убедила торговца сбавить цену.

— Запомните, милочка, — наставляла миссис Мак-Кросс, — нельзя позволять местным нас надувать.

— Почему? — возразила Джулия. — Мы отняли у них часть земель, когда рухнула Османская империя, мы воруем их нефть, наши крестоносцы убивали их.

— Не путайте политику с торговлей, милочка. Мы не в ответе ни за Османскую империю, ни за нефтяные компании, ни за Ричарда, пусть он был и очень хороший король!

Вдруг Джулия додумалась, как достучаться до миссис Мак-Кросс.

— Разве несправедливость — это по-христиански?

Грудь миссис Мак-Кросс тяжело вздымалась от негодования.

— Несправедливость? Милая моя, эта вазочка стоит ровно столько, сколько вы за нее отдали!

— Да, но в Лондоне я заплатила бы вдесятеро больше.

— Здесь вам не Лондон, милочка. — Миссис Мак-Кросс торжествующе улыбнулась. — С этими людьми щедрость ни к чему, благодарности от них не дождешься. Оберут до нитки и глазом не моргнут. Попомните мои слова!

Пусть Роза была за тысячи миль, миссис Мак-Кросс в точности выражала ее чувства. От Розы приходили авиапочтой письма, напечатанные на машинке мелким шрифтом.

Помни, что я говорила про арабов. И не забывай про Омара Шарифа — он ведь тоже с Ближнего Востока. Красавец-мужчина, особенно в «Лоуренсе Аравийском», но игрок, если верить глупым журналам (которые я никогда не читаю).

Кстати, мы чудесно провели время в Женеве, жили в гостинице с видом на набережную Монблан; швейцарцам гостиницы нужны, чтобы угодить гостям, а англичанам — чтобы позлить их. Одна парочка из Америки довела нас с Альфредом до слез своим ломаным французским.

— Альфред? — переспросил Говард, заглядывая Джулии через плечо.

— Ее новый муж, — объяснила Джулия.

— А старый куда делся?

— Похоже, прогнала.

Как поживает мой внук? Надеюсь его скоро увидеть. Догадываюсь, в кого он такой замухрышка, — наверное, в наших предков-ирландцев. Те ничего не ели, зато пили как лошади. Пришлите же мне фотографию!

Как поживает твой чудо-муж? Корми его повкусней, а то загуляет! На Востоке всюду соблазны!

— Почему она не называет Уилла по имени? — удивлялся Говард. — Все «мой внук» да «мой внук»!

— Считает, что имя французское, а французы в 1066 году убили короля Гарольда. Мама, — продолжала Джулия, — так и не простила французам норманнского завоевания. Французов она признает лишь в фартуках и с меню.

— Ну, — Говард похлопал себя по животу, — покорми-ка меня повкусней, а то загуляю!

Джулия рассмеялась, потом спросила с тревогой:

— Говард, ты встречал хоть одну арабскую женщину, что сводила бы тебя с ума?

— Ни одной, милая. — Говард робко глянул на жену. — А ты?

— Мужчину? Нет, конечно. — Джулия вспыхнула, силясь отогнать от себя образ незнакомца в белом костюме.

Джулия вполне могла бы сравнить свой брак с арабским кварталом: хоть в нем и есть темные закоулки, но стены прочно скреплены доверием. Как ни странно, первой это доверие пошатнула вовсе не восточная красавица. Ее появление напророчила Роза, в свойственной ей неподражаемой манере.

Говорят, в нефтяном бизнесе полно американцев. Осторожней с ними! Мало того, что они невежи и пьянчуги, — они еще и не помнят истории!

— А-а, — обрадовался Говард, — значит, они ничего не имеют против имени Уилл? Где бы с ними познакомиться?

 

Трикси Ховитцер

Рождество в Персидском заливе — нелепый обычай, ревностно соблюдаемый англичанами. Несмотря на жару тридцать семь градусов в тени, окна клуба были облеплены искусственным снегом, а самые отчаянные из гостей щеголяли в шерстяных свитерах. Миссис Мак-Кросс связала свитер своими руками — с Санта-Клаусом на груди, но она пропустила стежок-другой, и ухмылка у бедняги вышла похотливой. Едва Джулия переступила порог клуба, из конторы Говарда пришла записка-извинение: очень занят, прийти не смогу, встретимся дома. Мельком оглядев собравшихся, Джулия поняла, что лишь она одна здесь без мужа, и одиночество сделало ее невидимкой для всех (к счастью, и для миссис Мак-Кросс). С легкой завистью Джулия смотрела, как прибывают новые пары и присоединяются к соотечественникам: англичане пробуют традиционный рождественский пудинг на сале, американцы толпятся у стойки, пьют яичный коктейль и пунш, а управляющие-индусы, которым есть и нить все, что здесь подают, запрещает религия, страдальчески улыбаются, брезгливо глядя на сало и спиртное, и лишь из вежливости не уходят.

Джулия заметила в толпе незнакомку, тоже одинокую. Ярко-розовое платье в обтяжку подчеркивало стройную шею, пышную грудь и дерзкую улыбку, взбитые черные волосы ниспадали волной. Бледное, насмешливое лицо было достойно кисти Матисса: мраморная кожа, сочные алые губы, тонкие брови, как на японской маске. Незнакомка в розовом вовсе не была невидимкой. На нее смотрели все: женщины — поджав губы, с деланными улыбками, а их мужья — хищно и похотливо. Сомнений быть не могло: она богиня.

Джулия представилась:

— Здравствуйте, я Джулия Ламент!

— Трикси, — послышался низкий, хриплый от виски голос. — Ховитцер.

В тот же миг официант предложил Джулии бокал шампанского, и впервые за вечер рядом с ней замаячило блюдо с закусками.

— Чудесное платье, — сказала Джулия с благодарностью: Трикси действовала на официантов волшебным образом.

— Спасибо, — буркнула Трикси. — Когда все так глазеют, чувствуешь себя раздетой.

Заметив голодные взгляды кое-кого из начальства, Джулия убедилась, что Трикси недалека от истины.

— Что ж, — ответила Джулия, — приятно, что не одна я здесь без мужа.

Трикси кивнула:

— Зашла пропустить стаканчик бурбона, а здесь одно шампанское да пунш. — И, будто в утешение, осушила свой бокал шампанского жадными глотками, точно бурбон.

Трикси была женой управляющего-американца Чипа Ховитцера, до недавнего времени возглавлявшего филиал «Датч Ойл» в Хьюстоне, штат Техас. У нее был сын, ровесник Уилла. Когда Джулия предложила вместе позавтракать и познакомиться поближе, Трикси согласилась, но предупредила, что обычно не встает так рано; в иные дни она и вовсе не вставала с постели. Джулия укрепилась во мнении, что Трикси — не просто бунтарка, а, может статься, одна из тех хищниц, что чудились миссис Уркварт на страницах Шекспира.

К трем годам Уилл стал ласковым и наблюдательным мальчиком. Приступы ревности и капризы остались в прошлом, но улыбался он редко и никогда не смеялся.

Джулия уходила на встречу с новой подругой-американкой, но Уилл не хныкал, а лишь помахал ей с балкона, сидя на руках у Уды, которая, чтобы доказать Джулии свою ценность, с небывалым упорством приучала Уилла к горшку. Каждые двадцать минут Уда спускала с него штанишки и сажала его на пластмассовый горшок, и Уилл, разумеется, стал думать, что моча его нужна няне для каких-то важных целей. Поскольку Уда частенько пополняла свои запасы продуктами из буфета Джулии, Уилл решил, что янтарная жидкость в бутылке из-под уксуса, которую она однажды тайком сунула в сумку, — не что иное, как его моча. Если Уда уносила другие бутылки — с вином, оливковым маслом, — Уилл приходил к тому же выводу.

Джулия и Трикси зашли на чашку чая в «Манхэттен-клуб», старый ресторан, в котором от Америки осталось одно название, — всюду причудливая лепнина, старинная зеленая плитка. На закопченной решетке дымилась курятина и козлятина, а отчаявшимся выходцам с Запада здесь все-таки подавали спиртное. Джулия пила чай, Трикси, не снимая темных очков, заказала двойной скотч и обратилась к Джулии с одним-единственным вопросом:

— Ты откуда?

— Откуда я? — переспросила Джулия.

— Англичанка? Австралийка? Судя по акценту…

— A-а… Из Южной Африки, — объяснила Джулия. — Я там выросла, а потом перебралась в Южную Родезию, учить детей и рисовать. У меня английские и ирландские корни. В Англии я, конечно, ни разу не была, но хотелось бы побывать. Все мои предки оттуда, и Англию мы считаем нашей родиной.

Все это Джулия выпалила единым духом. Трикси отчего-то внушала ей доверие, и Джулия так и сыпала историями о своей семье и школьных годах, пока Трикси не сняла наконец очки и глазам Джулии не предстал синяк цвета спелой сливы и такой же величины. Джулия от изумления разинула рот. Но Трикси, видимо, была довольна, что произвела впечатление, а Джулия молча удивлялась, за что же ее новую подругу так жестоко наказали.

Трикси ухмыльнулась:

— Что, фингала не видела?

— Такого огромного — ни разу, — выдохнула Джулия.

— Если тебе влепят, тоже будет здоровенный, — сказала Трикси небрежно, будто речь шла о бриллиантах, машинах или ранчо.

— Надеюсь, это была случайность, — ответила Джулия.

Трикси снова надела очки и замяла разговор, заказав еще один скотч. В ту же минуту в ресторан зашли жены английских сотрудников «Датч Ойл» с миссис Мак-Кросс во главе и уселись за дальний столик.

— Боже, — простонала Трикси, — вот и английская гвардия.

— A-а, Джулия! Здравствуйте, милая! — защебетала миссис Мак-Кросс, подходя к ним.

— Вы знакомы с Трикси Ховитцер?

При виде спутницы Джулии у миссис Мак-Кросс вытянулось лицо. Она хищно осклабилась, выставив напоказ два ряда зубов.

— Да. Как дела, дорогая? — спросила она.

— Лучше не бывает. — Трикси облизнулась, будто кошка, съевшая мышонка.

Миссис Мак-Кросс, извинившись, поспешно удалилась за свой столик.

— Я сыграла с ней шутку, — объяснила Трикси. — Год назад она пригласила нас на ужин, и мне осточертела ее болтовня. Вот я и положила руку на колено ее мужу. — Для наглядности Трикси погладила стакан Джулии. — И она заткнулась.

Джулия засмеялась, вызвав косые взгляды приятельниц миссис Мак-Кросс.

Вечером Джулия рассказала Говарду про Трикси — и про случай в гостях, и про подбитый глаз, и про ее грубоватые замашки.

— Послушать тебя, так она чудовище, — заметил Говард.

— Нет, милый, она просто необыкновенная, — ответила Джулия. — Вот увидишь! Я пригласила Ховитцеров в субботу на ужин!

В субботу Уилл забеспокоился, что Уда не выливает его горшок, и выплеснул содержимое в графин с оливковым маслом, приготовленный для гостей.

Чип Ховитцер был сорокапятилетний детина с толстой шеей, срезанным подбородком, аккуратным светлым ежиком волос и темными косматыми бровями. Его сын Уэйн вовсе не походил на отца: бледный, одутловатый, с маленькими обиженными глазками и капризным розовым ротиком. Он был в кожаном жилете, с красным платком на шее, в руке сжимал пластмассовую винтовку.

— Скачи, ковбой! — рассмеялась Трикси. — Правда, хорошенький? Страсть как люблю его наряжать!

Едва дети остались одни, Уэйн стукнул Уилла прикладом винтовки. Уилл дал сдачи деревянной клюшкой для поло, и мальчики, заключив мир, разошлись по разным углам.

А в гостиной, после первого бокала бурбона, Чип разоткровенничался:

— Нравишься ты мне, Говард, хоть я и не люблю иностранцев. — Говард успел сказать ему лишь «здрасьте», но Чип не унимался: — Мы точно подружимся.

— После того кошмарного ужина у Мак-Кроссов нас никуда больше не приглашают. — Трикси подмигнула Джулии.

— Друзей найти не так-то просто, правда? — вежливо согласился Говард.

Видя, как Чип выбрал самое удобное кресло, сел, задрав ноги, и прикрыл глаза, Говард испугался: неужели Чип, чтобы наверстать три одиноких года, решил остаться здесь ночевать?

— Знаешь, Говард, — продолжал Чип, не открывая глаз, — у нас в Штатах есть в сенате ирландский католик. Его даже прочат в президенты. Представь себе! — Чип вздохнул. — В былые времена ирландец в Штатах был хуже негра.

— Да, наверное, — отозвался Говард, поймав недовольный взгляд Джулии. У них был неписаный закон: хорошо, когда у гостей есть свое мнение, но расистов в доме терпеть нельзя.

— Вы, южноафриканцы, уж знаете толк в негритосах, — Чип ухмыльнулся.

Трикси шлепнула его по руке и пояснила с видом жены, чей муж пришел в гости простуженный и чихает на хозяев:

— Мой муж — расист.

Поскольку Чип лишь вяло возмутился, Джулия рассудила, что шлепки в их доме — дело обычное. Ну и семейка!

— Я что-то не то сказал? — Чип открыл глаза и подмигнул Говарду, как вновь обретенному брату-масону.

— Если уж говорить правду, — объяснила Джулия, — мы оба против апартеида и тому подобного — расизма, шовинизма. Отчасти из-за этого мы уехали.

— Варварская здесь страна, правда? — заметил Чип.

— Варварская, зато одна раса не притесняет другую, — ответил Говард.

— Да какая разница? Здесь за кражу буханки хлеба могут руку отрубить.

— Зато мужья не бьют жен, — вставила Джулия, рассудив, что Чип туповат.

Чип, поймав ее взгляд, отхлебнул для храбрости еще бурбона, а Трикси, которую позабавило, что Джулия напугала ее мужа, поправила темные очки и улыбнулась.

— Знаешь, что у нас с Трикси смешанный брак? — обратился Чип к Говарду.

— Правда?

— Угу. Я поляк, а она королева плантаций.

— Я никогда не жила на плантации, — огрызнулась Трикси.

— Но ты ведь с Юга — настоящая зеленоглазая флоридская красотка, что в одном купальнике скачет верхом по пляжу, — мечтательно протянул Чип. — Мне пришлось купить лошадь, чтобы Трикси согласилась выйти за меня.

— Чертова лошадь, я так по ней скучаю! — вздохнула Трикси.

Чип тем временем нюхал графин с оливковым маслом. Он сбрызнул изумрудной жидкостью кусочек хлеба и не спеша, с удовольствием прожевал. Между тем от Джулии не укрылось, что Говард разглядывает Трикси точно так же, как английские мужья на рождественской вечеринке, и жгучая боль разочарования пронзила ее.

— Ну и ну! — ахнул Чип. — Вкусный у вас хлеб!

Трикси взяла у него из рук корочку, попробовала.

— Дело не в хлебе, милый, а в оливковом масле. Вкус у него особенный!

Ламенты дали Ховитцерам в дорогу оливкового масла, и новые друзья клятвенно пообещали друг другу встретиться еще, пусть Говарду и не очень понравилось, что пьяный Чип на прощанье полез обниматься.

— Правда, красавица? — спросила Джулия.

Они лежали в постели, потушив свет. Ночь стояла прохладная, сквозь открытые окна спальни было слышно, как муэдзин созывает на вечернюю молитву, догорали последние алые отсветы заката.

— Так себе, — ответил Говард. Джулия молчала, и он почувствовал, что допустил промах. — Ну, — выдавил он с запинкой, — пожалуй, ничего, в американском духе.

— Говори прямо, Говард, — велела Джулия слабым голосом, и Говард осознал свою ошибку. Нельзя было врать о Трикси Ховитцер, чья красота бесспорна. И Говард попытался загладить оплошность:

— Родная, она кажется красавицей, но увидишь ее без косметики — наверняка умрешь от страха… А ты и без всякой косметики хорошенькая.

— Ты льстишь.

— Нет, — настаивал Говард, — честное слово.

В знак примирения Джулия пожала под одеялом его руку. И все же Говард не мог простить Ховитцерам, что рядом с ними Ламенты беззащитны и, хуже того, невзрачны.

Несмотря ни на что, Джулия рада была найти подругу поинтересней миссис Мак-Кросс. Через несколько дней она позвала Трикси в арабский квартал за покупками.

— Рыться в хламе — это не по мне. Может, сходим в музей?

— Но это же настоящий Восток! — отвечала Джулия.

Раз Трикси робеет, пришло время призвать на помощь свой дух приключений. Итак, Джулия повела свою боязливую подругу в шумное сердце старого города — торговцы, разносчики, детский гомон, — и вот несколько красивых юношей с любезными улыбками вызвались сопровождать их. В глазах Трикси сверкнул интерес.

— Может, наймем одного из этих красавцев?

— Не надо, — поспешно отказалась Джулия. — Я хорошо знаю город.

— Не сомневаюсь, — заверила Трикси, — но почему бы не взять одного с собой?

— Потому что он будет нас водить весь день и заведет к своему дяде, торговцу коврами, — объяснила Джулия. — И тут же испарится, а дядя от нас не отстанет, пока не напоит чаем и не убедит купить что-нибудь ненужное!

Подруги пробирались через лабиринт улиц. Трикси ковыляла на шпильках, жалуясь, что умирает без бурбона. Миновали «Манхэттен-клуб», так и не решившись зайти — а вдруг снова нагрянут английские жены?

Джулия завела Трикси в глубь арабского квартала, где им попалось еще одно небольшое кафе. Бородатые старики в тюбетейках шептались за столиком в углу. Подруги вторглись в их святилище — в широкополых шляпах, с незакрытыми лицами, — сели отдохнуть за столик, и старики умолкли и впились в них взглядами.

— Не нравится им, что мы здесь, — буркнула Трикси.

— Не повезло нам, — ответила Джулия. — Зато мы заплатим.

Двое стариков, размахивая руками, обратились к хозяину за стойкой.

— Пойдем отсюда, — сказала Трикси.

— Из-за того, что мы женщины? — спросила Джулия.

— Из-за того, что я хочу бурбона, — ответила Трикси.

Хозяин кафе уже утихомирил стариков. Перекинув через плечо салфетку, он подошел к столику, где сидели подруги, и произнес несколько слов по-арабски.

— Простите, — начала Джулия. — Parlez-vous français?

Но хозяин кафе продолжал сердито говорить по-арабски. Трикси и Джулия собрались уходить, и вдруг услышали голос:

— Мадам, рад снова видеть вас! — Перед ними стоял мужчина в белом костюме. Он повернулся к Трикси, приподнял шляпу и взял на себя труд успокоить хозяина кафе. — Он говорит, что женщины не должны здесь появляться без провожатых, — он широко улыбнулся, — но, как видите, я это недоразумение уладил.

Кровь бросилась Джулии в лицо.

— Мы в любом случае уже уходим.

— Я пока не ухожу. — Трикси пожирала незнакомца глазами.

— Ты же хотела бурбона, — напомнила Джулия.

Трикси улыбнулась:

— Я передумала.

Господин в белом, не теряя времени, представился: Мубарес, предприниматель из Саудовской Аравии, торгует кухонной посудой. Джулия не взяла предложенную визитку, но ее тут же прикарманила Трикси.

— Мадам, — обратился он к Джулии, — простите, если я в прошлый раз вас чем-то обидел.

— Джулия, — встрепенулась Трикси, — чем же мистер Мубарес мог тебя обидеть?

— Ничем, — отрезала Джулия.

Но мистер Мубарес был явно очарован ею. Когда он несколько раз предложил показать Джулии город, Трикси надулась:

— Честное слово, мистер Мубарес, из-за вас девушка чувствует себя гадким утенком!

— Напротив, мадам… — стал извиняться Мубарес.

— Вы умеете гадать? — спросила Трикси и протянула через стол бледную руку.

Мубаресу ничего не оставалось: взяв ее ладонь, он стал плести небылицы о славе, богатстве и счастье.

— А теперь ей. — Трикси шаловливо кивнула в сторону Джулии.

— Я не хочу знать свою судьбу, — возразила Джулия.

Но Трикси настаивала, и пришлось протянуть руку мистеру Мубаресу. Когда их пальцы встретились, у Джулии учащенно забилось сердце. Мубарес, казалось, не находил слов. Он извинился и выпустил ее ладонь.

Трикси следила за ними с восхищением и завистью.

— Ну? — спросила она нетерпеливо. — Что ее ждет?

Мубарес смешался.

— Воображение мое здесь бессильно, — отвечал он.

— Ничего страшного, мистер Мубарес, — сказала Джулия.

Трикси, не теряя времени даром, принялась засыпать Мубареса вопросами о его жизни, пытаясь приковать к себе его взгляд, то и дело устремлявшийся на Джулию. Мубарес рассказывал о своей юности, о том, как ловил рыбу и продавал экипажам британских подлодок в Персидском заливе; о том, как отец отправил его в Джидду, в школу для детей банкиров; о том, как расширялась его торговля — от жестяных кастрюль и сковородок до посуды из нержавеющей стали для ресторанов и отелей.

Когда пришла пора уходить, Мубарес предложил проводить их, но подруги отказались. Джулия бросила на него прощальный взгляд: красавец в белом костюме одиноко сидел, потягивая мятный чай.

Трикси и Джулия возвращались назад через арабский квартал, радуясь приключению.

— Очаровашка! — сказала Трикси. И с досадой глянула на Джулию: — Скольких трудов мне стоило, чтобы он хоть раз на меня посмотрел!

Джулия улыбнулась и тут же вспыхнула от стыда.

— Боже, неужели я с ним заигрывала?

— Не совсем, — поправила Трикси. — Заигрывала я, да что толку?

Джулия шепотом призналась:

— Меня в дрожь бросало от его взглядов.

— Его из-за тебя тоже бросало в дрожь! — Трикси рассмеялась и, заметив, что Джулия покраснела, добавила: — Ради всего святого, только не говори, что ты из тех примерных жен, что не допускают и мысли о другом мужчине!

Джулия отвечала с укоризной:

— Трикси, я обожаю Говарда. До других мне и дела нет.

Трикси залилась хохотом.

— Еще бы! Но что страшного, если дрогнет сердечко? Так, забавы ради. — Трикси взяла Джулию под руку. — Голубушка, мы обе знаем, что Говарду нечего опасаться.

— Как прошел день? — спросил вечером Говард.

— Хорошо, — коротко ответила Джулия.

Она уговаривала Уилла съесть еще кусочек курицы, но тот убежал, топая по кафельному полу, а Джулия, пунцовая, осталась один на один с мужем.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Говард.

— Нет, просто прошлись по арабскому кварталу.

Говард устремил на жену серьезный взгляд.

— Говорят, Трикси кокетка. О ней идет дурная слава. Бедняга Чип! — Говард передернул плечами. — Он, конечно, и сам не ангел, но с женушкой ему повезло, нечего сказать!

— Не нравится мне Чип, — нахмурилась Джулия.

— Ладно, хватит о Ховитцерах, — вздохнул Говард, будто спор исчерпан, и американцев оставили в покое.

В первый раз Джулия и Говард поспорили из-за друзей; в их браке это была неизведанная область. Трикси все не звонила, и это могло означать конец дружбы с Ховитцерами, но однажды вечером Джулии позвонила миссис Мак-Кросс.

— Джулия, как дела? Как малыш Вилли? Пообедаем завтра вместе?

— Простите… — начала Джулия, спешно подыскивая отговорки, но миссис Мак-Кросс не сдавалась.

— Я хотела сказать пару слов о вашей… подруге. Все о вас беспокоятся и считают, что ваша подруга-американка не нашего круга…

— Не нашего круга? — переспросила Джулия.

Когда миссис Мак-Кросс повесила трубку, Джулия поняла, что и она «не их круга». Между тем все самое интересное в Бахрейне было для нее связано с Трикси.

Не считаясь с неприязнью Говарда к Ховитцерам, Джулия пригласила Трикси сходить с детьми на пляж. Свои планы она раскрыла мужу лишь в день прогулки.

Говард опешил.

— Я думал, они нам не нравятся.

Говард сознательно пошел на хитрость, и вовсе не из-за Ховитцеров, а чтобы испытать преданность Джулии. Но у той был наготове ответ:

— Милый, это ради Уилла. Здесь больше нет его ровесников, только Уэйн. Ведь здорово, если у Уилла будет друг?

Говард вынужден был согласиться.

На этот раз Уилл и Уэйн неплохо поладили. Они наперебой требовали то ломтик сыра, то яблоко, а наевшись, бегали голышом по песку и строили замок. Время от времени они отвлекались и учили друг друга грязным словечкам. Уилл предложил несколько «туалетных» выражений, а у Уэйна был обширнейший запас похабщины. Но, когда дело дошло до «ублюдка» и «сукина сына», Трикси вскочила и что-то шепнула Уэйну на ухо. Дети вновь стали строить замок.

— Он ведь не твой? — Трикси глянула на Уилла.

— Что? — встрепенулась Джулия.

— Он не твой сын. Он приемный.

Пораженная проницательностью Трикси, Джулия дождалась, пока дети убегут на безопасное расстояние, и ответила:

— Да, приемный.

— Уэйн тоже приемный. У нас с Чипом много лет не получалось. После того как у меня родилось двое мертвых детей, я поняла: что-то здесь не так. — Трикси положила руку на живот.

— Очень сочувствую, — отозвалась Джулия.

Трикси молчала, а Джулия задавалась вопросом: не эти ли утраты так ожесточили ее подругу?

— У тебя дома, при одном взгляде на Уилла, — сказала Трикси, — я тут же догадалась, что у нас есть кое-что общее.

Не успела Джулия обсудить с подругой их общую тайну, как до них донеслись испуганные детские крики.

На берег с глухим ревом набежала волна и смыла замок, увитый водорослями и укрепленный раковинами мидий. Уилл смотрел на Уэйна в испуге, со слезами на глазах, но его товарищ лишь захихикал и плюхнулся прямо на развалины, оставив на песке безупречный отпечаток голой попки. Уилл, взглянув на это, впервые в жизни по-настоящему рассмеялся — звонко, радостно, заливисто, — и Джулия подскочила от неожиданности.

— Что с тобой? — спросила Трикси.

— Раньше он никогда не смеялся, — ахнула Джулия.

Через минуту Уилл и Уэйн, визжа от восторга, уже оставляли следы попок по всему пляжу.

Вечером, слушая рассказ Джулии о том, как прошел день, Говард понял, насколько сильно та привязалась к Трикси. С тех пор подруги сделались неразлучны. Особенно поразило Джулию, до чего похожим было у них детство: родители Трикси тоже развелись, когда та была еще подростком, и отдали ее в женский пансион со строгими порядками. Обе девочки искали утешения в любви: Джулия — в мечтах, на страницах Шекспира, а Трикси — в веренице «плохих парней».

Джулия и Трикси повели детей во дворцовые сады в Манаме. Пока малыши гонялись друг за другом среди пальм, Трикси призналась:

— Я уже рассказала Уэйну, что он приемный.

— Боже, Трикси, зачем? Разве он поймет? Маленькому ребенку нужна надежность. Если он узнает, что потерял родителей, то станет бояться и тебя потерять!

— Он должен знать правду, — отвечала Трикси. — Вранья в моей жизни и так хватает. Не хочу лгать сыну.

Джулия резко сказала:

— То есть ты врешь Чипу?

Трикси помедлила.

— Да… Чипу так удобнее. Вот я и не сознаюсь, что он мне опротивел. И что живу я с ним только ради Уэйна. — Трикси помолчала, потерла незаживший синяк под глазом. — Вообще-то я ему сказала однажды, но он, похоже, смирился. Надо смотреть правде в лицо: брак — это сплошные уступки.

— Уступки? — Джулия нахмурилась. — По-моему, брак — это узы, союз. Мы с Говардом любим друг друга, доверяем друг другу, нам интересно вместе.

— Что ж, милая моя, тебе крупно повезло, — отвечала Трикси.

Джулия передала бы ее похвалу Говарду, питай он хоть каплю уважения к Трикси, но пересуды на работе уронили Трикси в его глазах. Долгие месяцы он уклонялся от встреч в семейном кругу. Но однажды вечером к ним явился сам Чип и стал зазывать в гости: Уэйну исполнялось четыре года, и Ховитцеры устраивали скромный ужин. На сей раз Говард не смог отказать — нельзя мешать дружбе сына с Уэйном.

Чип Ховитцер, начальник ближневосточного отдела сбыта «Датч Ойл», обитал в просторном розовом особняке с живописным видом на старый город. На закате пыльные рыжие минареты горели золотом, а город, казалось, парил за окнами, как в сказке.

Но когда пришли Ламенты, в воздухе веяло холодком. Дверь открыл Чип, прижимая к носу окровавленный платок.

— Боже, что стряслось? — ахнул Говард.

— Потом расскажу. Хочешь бурбона? Это все, что у меня есть, — бурбон.

Из-за спины мужа выглянула Трикси:

— Чип без ума от бурбона.

— А ты без ума от каждого встречного! — рявкнул Чип.

Джулия поспешно увела Уилла в комнату Уэйна, Трикси последовала за ней. Уэйн, в наглаженном матросском костюмчике и белых лаковых туфлях, тоже выглядел несчастным.

— Можно переодеться? — спросил он.

— Нет, ты же именинник, — объяснила Трикси с вымученной улыбкой.

Уэйн все-таки скинул туфли и потащил за собой Уилла — разрушать только что построенный город из деревянных кубиков.

Трикси привела Джулию в просторную гостиную, сплошь увешанную холстами. Джулия узнала работы молодого английского живописца — безвольных обнаженных — и несколько небольших современных скульптур — шагающие фигуры.

— Трикси собирает этот хлам в Лондоне и Нью-Йорке, — фыркнул Чип.

— В искусстве мое счастье! — огрызнулась в ответ Трикси.

— А я думал, твое счастье в другом!

Чип поманил Говарда к себе в «логово» — уединенную комнатку с кожаными креслами и шкурой зебры на стене.

Оставшись вдвоем с Джулией, Трикси шепнула:

— Чип узнал.

— О чем?

— О том красавчике из арабского квартала, помнишь? Который пытался гадать тебе по руке.

— Мистер Мубарес?

Трикси поведала Джулии подробности своего романа с Мубаресом, начавшегося со встречи в гостиничном бассейне.

— А потом этот олух явился к нам и застал Чипа дома. Чип грозился прихлопнуть меня, а заодно и его.

Джулия вздохнула.

— Ну и ты попросила у Чипа прощения?

— Прощения? — У Трикси вытянулось лицо. — Я никогда и ни перед кем не извиняюсь.

Пока подруги созерцали нравственную пропасть, что пролегла между ними, из «логова» Чипа пулей вылетел Говард.

— Джулия, где Уилл? — спросил он сердито.

Джулия указала на комнату Уэйна. Через миг Говард, схватив в охапку упирающегося Уилла, вышел вон из дома.

Джулия последовала за ним. Трикси на прощанье чмокнула ее в щеку, оставив след помады, который Джулия обнаружила намного позже, глянув в зеркало.

Уилл, почувствовав холодок между родителями, раскапризничался перед сном. Говард и Джулия безропотно выполняли все его просьбы — принести водички, еще разок поцеловать, — лишь бы оттянуть неизбежное объяснение.

— Джулия, — заговорил Говард, лежа в постели и сжав пальцами виски.

— Что, милый?

— Что ты знаешь об этом человеке?

— О ком?

— Ну, — Говард в темноте повернулся к Джулии, — с которым она спит.

Джулия затаила дыхание.

— Ничего, милый, — ответила она. И стала ждать.

— Я и не сомневался, — кивнул Говард. — Трикси сказала Чипу, что идиот, который к ним заходил, влюблен в тебя. Я ответил, что это чушь. Твоя подружка не просто шлюха, а еще и лгунья.

Джулия сочла, что мудрее будет промолчать. Если она начнет рассказывать о своих встречах с Мубаресом, то рискует навсегда потерять доверие Говарда.

Вдруг Говард вскочил.

— Джулия, это кошмарное место. Давай уедем. Подальше от этих людей.

Джулия молчала. Сейчас не время отстаивать дружбу с Трикси. Но она взяла мужа за руку в знак своей любви — что бы ни делала и ни говорила Трикси. Может быть, все встанет на свои места и гнев Говарда уляжется.

Говард счел рукопожатие знаком согласия на переезд.

Трикси пыталась порвать с Мубаресом, но бедняга не мог смириться с поражением. Ведь Трикси первой начала его преследовать — как смеет она прогонять его? В отчаянной попытке заглянуть в душу роковой красотке-американке он купил книгу «Почтальон всегда звонит дважды». И отыскал там простой выход из затруднения: убийство.

Мистер Мубарес разработал план, пустив в ход хитрость, свое влияние в профессиональных кругах и связи в арабском квартале. Однако замысел его потерпел крах, а пострадал невинный человек.

Мубарес узнал, что по средам Чип обедает в ресторане четырехзвездочной гостиницы «Королевский оазис» и его любимое блюдо — морковный суп от шеф-повара. Поскольку Мубарес снабжал ресторан посудой, на кухне он был частым гостем. Однажды в среду он принес с собой пакетик белого порошка, слабо пахнувшего миндалем, и высыпал в суп. Его замысел непременно удался бы, если бы не миссис Мак-Кросс. Первую порцию подали ей, и после третьей ложки у нее закружилась голова. Через миг она хлопнулась на пол, как дохлая канарейка, и ресторан закрыли.

Когда Джулия пришла с цветами навестить миссис Мак-Кросс, та, без кровинки в лице, сидела в палате и вязала свитер с Ричардом Львиное Сердце.

— Никто не знает, в чем дело, но сдается мне, без этой женщины не обошлось, — пожаловалась миссис Мак-Кросс.

Несчастный случай укрепил решимость Говарда уехать, и Джулия тщетно пыталась его отговорить.

— Милый, а как же Уилл? Здесь у него друг.

— Куда бы мы ни поехали, мы заведем новых друзей, — заверил Говард. — И получше, чем здесь, — пообещал он.

 

Медные копи

— Здесь, в Родезии, нам нужна талантливая молодежь! — уверял Симус Тэтчер, неугомонный агент по найму, прилетевший к Говарду в Персидский залив за три тысячи миль.

Слова избитые, но Говард тем не менее был польщен. Медная компания предложила ему дом, машину и большую зарплату, часть которой можно откладывать. Вволю наговорившись, выпив виски, пожав руку Джулии и заполучив подпись Говарда, Симус Тэтчер умчался на поиски новых кандидатов — и поминай как звали.

— Станем разводить чудесные розы, — пообещал Джулии Говард. — Ты сможешь рисовать в саду, как Моне в Живерни!

На прощанье Джулия пошла с Трикси на пляж, чтобы дети могли в последний раз побыть вместе. Трикси была резка, грубовата — она терпеть не могла прощаться.

— Куда же ты собралась? — спросила она.

— В Северную Родезию, в Альбо — городок при медных копях.

— Ты уж прости, но на мой вкус — ничего хорошего, — буркнула Трикси. — Что тебе там делать? Умрешь со скуки!

Слова Трикси задели Джулию.

— Надеюсь, что снова смогу рисовать, — объяснила она. И добавила: — Я думала, ты порадуешься за меня.

Трикси отыскала темные очки, нацепила.

— Ты моя лучшая подруга. С чего мне радоваться, если ты уезжаешь?

Уилл и Уэйн прыгали в набегавшую волну, сталкивались друг с другом, заливисто хохоча.

— Будем переписываться, — предложила Джулия.

— Чушь! — фыркнула Трикси. — Я за всю жизнь не написала ни одного письма и начинать не собираюсь. У нас в пансионе за каждую ошибку в слове выдирали по волоску, а за неправильные знаки препинания — по два. Я пообещала этим уродам, что больше не напишу ни строчки, — и слово держу. — Трикси поправила очки. — Рано или поздно тебе надоест всюду таскаться за Говардом.

— Я его люблю, — ответила Джулия.

— Сама понимаешь, я не об этом. Но долго ли ты выдержишь в шахтерском городишке?

— К чему ты клонишь?

— Умной женщине там не место.

— Здесь тоже, — возразила Джулия. — Говарду нужно новое дело.

Трикси покачала головой:

— Америка, дорогуша, — вот где твое место.

Трикси стерла салфеткой крем от загара, поднялась и подозвала Уэйна:

— Сынок, иди сюда, скажи до свидания!

Пока дети бежали, Трикси сунула в руки Джулии подарок в нарядной упаковке.

Уэйн скорчил Уиллу рожу, а тот в ответ показал нос. Подруги задумались, стоит ли заставлять детей прощаться по-настоящему, но такой печальной сцены никто бы не вынес. Джулия и Трикси обнялись, шепнули друг другу «до свидания» и расстались на пляже.

— Уэйн поедет с нами? — спросил Уилл, глядя вслед ему и Трикси.

— Нет, сынок. Он останется здесь, с мамой.

Уилл выругался под нос. Что ж, на этот раз можно простить.

Дома, вместе с Говардом, Джулия развернула подарок Трикси: шесть бокалов для виски с эмблемой «Датч Ойл» и набор мешалок для коктейлей.

— Ах, как трогательно! — хмыкнул Говард. — Еще бы боксерские перчатки и пластырь в придачу — и мы с тобой зажили бы, как они!

 

Альбо

До нынешнего расцвета Альбо был всего лишь придорожным поселком на поросшей кустарником плоской равнине меж двух горных кряжей. Но мировые цены на медь росли, а горы оказались сложены из блестящего металла. Теперь, на исходе пятидесятых, Альбо стал самым подходящим местом, чтобы поселить сотрудников медной компании. Землю в одночасье раскупили, построили дома для белого начальства, дав улицам ласкающие слух названия: Райская, Аркадский бульвар, площадь Утопии. Часть города отвели черным рабочим, здесь названия были не столь поэтичны — улица А, улица Б, улица В. Были и другие отличия. Начальство жило в беленых домах с черепичными крышами, свинцовыми рамами и подогревом полов, не говоря уж о канализации. Черные рабочие были лишены всей этой роскоши, зато им провели электричество. Ровно в десять его отключали, но это не повод для жалоб. По словам одного чиновника, новые дома куда лучше тех халуп, где рабочие жили прежде.

Говарду поручили разработать для компании систему фильтрации воды, чтобы вымывать полезное сырье из гор шлака, остававшихся после добычи меди. Об охране природы в те годы еще мало задумывались. Задачей Говарда было выжать как можно больше денег.

Роза заявила в письме:

Ничего хорошего для карьеры Говарда! Почему вы так быстро надумали переезжать? И отчего именно в Северную Родезию? Как мне теперь видеться с внуком? Вы же знаете, водить я не умею, а на этом ужасном поезде через водопад ни за что не поеду. Вашему браку от переезда один вред. Для здоровой семейной жизни нужно постоянство! Взгляните на таитян: живут себе на островах, отрезаны от мира и об изменах не помышляют. Браки у них на всю жизнь.

Джулия в ответ послала нечеткую фотографию Уилла, чтобы недостаток фамильного сходства не бросался в глаза. Трехлетний Уилл был круглолицый, с копной льняных волос, а в глазах притаилась грустинка — наследство забытого отца, Уолтера Бойда. И ни намека ни на высокий лоб и длинный нос Говарда, ни на иссиня-черную шевелюру и веснушки Джулии!

— Ты скрываешь от матери правду, — упрекнул Джулию Говард. — Точно так же, как она скрыла от тебя развод. Неужели ты нарочно?

— Не знаю! — взвилась Джулия. — Просто не хочу нарываться на ее попреки!

— А как же он? — Говард кивком указал на Уилла, прикорнувшего на заднем сиденье новой машины, принадлежавшей компании, — вишневого «хиллмана» с белобокими покрышками. — Когда-нибудь придется ему сказать, родная. Ты и сама понимаешь.

Не было больше ни минаретов, ни муэдзинов, ни пыльного города, ни крикливых стариков — разносчиков пряностей. Исчезли и прихотливые лепные украшения, и узорчатые плитки, и дымный базар, и таинственные женщины, прятавшие лица. Для трехлетнего ребенка эти подробности сами по себе мало что значили, но их отсутствие напоминало о разлуке с первым в жизни другом.

Говард обещал Уиллу львов, газелей, слонов и еще много чего, но вокруг была лишь рыжая земля, бесконечная однообразная дорога, телеграфные провода да широкое, всегда одинаковое небо.

— Это Джозеф, он будет нашим поваром.

У Джозефа была темная, лоснящаяся кожа и брови дугой. Он протянул руку, но Уилл отпрянул. На щеках Джозефа виднелись шрамы — следы ножевых ран уродовали безупречно гладкую кожу.

— Дай руку, Уилл, — велела Джулия.

— Зачем?

— Потому что мы все будем друзьями.

За розами ухаживал садовник Авраам — морщинистый косоглазый бушмен с неизменной трубкой во рту, в самые жаркие дни носивший на голове банановый лист для защиты от солнца. Неторопливый, сосредоточенный, с розами он управлялся на диво. Розовые кусты перед домом цвели пышными желтыми цветами, на зависть всей округе. Бак Куинн из дома напротив безуспешно пытался переманить Авраама у Ламентов, чтобы тот ухаживал за его чахлыми розовыми клумбами.

Позже Джулия спросила у Авраама, почему тот отказался.

— Он предложил вдвое больше денег и думает, что и розы будут вдвое пышней! — Авраам расхохотался.

Джулия стала рисовать розы. Но солнце палило нещадно, и вдохновение оставило ее. Спешить некуда, никто не торопит. Джулия отыскала потрепанный томик Шекспира и нашла утешение на страницах «Двенадцатой ночи», где Виола, выброшенная на берег незнакомого королевства, ищет свое место среди чужих.

Джулия и Уилл коротали дневные часы, наблюдая за жизнью квартала. В полуденный зной дети играли возле поливальной установки, а жены сотрудников судачили, обсуждая новости медной компании. Пока кухарки разносили лимонад, а садовники подстригали кусты, Джулия с тревогой сознавала, что совсем разленилась, опускается все ниже и ниже. Она умирала от скуки, как и предсказывала Трикси. Но Джулия не жаловалась.

По вечерам Говарда ждал изысканный ужин, а уложив Уилла, они любили друг друга. Говард не сомневался, что переезд пошел им на пользу. Спустя месяц Джулия объявила, что беременна.

Бак Куинн, ближайший сосед Ламентов, был еще и начальником Говарда в медной компании. Майор Бакли Кентиган Куинн, британский офицер, во время войны служивший в Пакистане, питал уважение к Британии и армии. Свой дом он превратил в орудийный склад, на газоне стоял старенький, изъеденный ржавчиной джип, а сынишка Бака Мэтью, ровесник Уилла, вечно бегал голышом, с пустым патронташем через плечо. Раз в две недели, по воскресеньям, Бак созывал соседей к себе в сад на пикник; его миниатюрная жена Сэнди в одиночку хлопотала, а Бак распоряжался, размахивая лопаткой. С царственным видом излагал он свои взгляды, а соседка Марджори Пью, с длинным лошадиным лицом и крохотным, с оливку, ротиком, соглашалась с каждым его словом.

Марджори раздражала Джулию сильнее, чем Бак. Баку за шестьдесят, он выражает взгляды своего поколения, его уже не переделаешь. А Марджори — ее ровесница, у нее должна быть своя голова на плечах.

— Гитлер, — доказывал Бак, — был сумасшедший, зато прирожденный полководец!

— Да-да, — кудахтала Марджори. — Чудовище, но его «фольксвагены» мне нравятся. Славные машинки!

— Славные машинки? — вскипела Джулия. — Он убивал людей миллионами, а вы хвалите его проклятые машины?

— Ну, — сказала Марджори, — они ведь не ломаются, верно?

Пока соседи закусывали. Бак разглагольствовал о политике, будто пытаясь вывести на чистую воду вольнодумцев. Джулия, памятуя об уроках миссис Уркварт, старалась держать язык за зубами: ведь ей так хотелось прижиться на новом месте!

— Вот что я понял на войне: этих ребят можно научить чистить орудия, строить мосты и раз в неделю стирать штаны, но нельзя научить командовать! Вот почему неграм без нас не обойтись, — ораторствовал Бак. — Дай им в руки власть — и не миновать беспорядков!

— Им нужна твердая рука, — проворковала Марджори. И подтолкнула локтем Джулию: — Разве не так?

— То есть, — улыбнулась Джулия, — нужно их воспитывать, как детей?

— Именно, — согласился Бак. — Кто-то ведь должен учить их, что делать!

— Милый, переверни мясо, — попросила Сэнди Куинн.

Бак послушно перевернул телятину, и Джулия поймала взгляд Сэнди — веселый, дерзкий.

— Перевернул, — сказал Бак жене.

— Теперь, милый, можешь продолжать, — отвечала Сэнди.

— Да, — покладисто отозвался Бак, — так на чем я остановился?

— Но ведь хорошие родители чувствуют, — продолжала Джулия, — когда дети вырастают?

Из сада донесся детский крик, и все взгляды обратились на Мэтью Куинна и Уилла: забравшись на крышу старенького джипа и спустив до колен штанишки, они приготовились писать в цель — в спящую толстую трехцветную кошку.

— Давай, — шепнул Мэтью Уиллу. — Целься в кошку!

Уилл готов был подчиниться, но тут кошка одним прыжком взобралась на дерево. К удивлению Уилла, родители будто не заметили его проступка. Негодующий мамин взгляд был обращен на отца Мэтью.

У Бака проделка ребят вызвала лишь смех.

— В детстве я сам был такой, — заявил он.

— Он и сейчас такой, — тихо сказала Сэнди, вновь глянув на Джулию.

— Вот и немудрено, что негры для вас — мальчишки, которыми командуют другие мальчишки, как вы в детстве, — заметила Джулия.

Бак расхохотался:

— Ерунда!

— Ерунда! — эхом отозвалась Марджори.

— Почему ерунда? — вспыхнула Джулия. Ее терпение лопнуло, вдобавок она проголодалась, но брезговала угощением Бака. Во время беременности ее тошнило от запаха жареного мяса.

— Может, черные когда-нибудь научатся управлять друг другом, но одного я не потерплю: чтобы черные управляли белыми. На что белому мудрость негра?

— Начнем с розовых клумб, — ответила Джулия. — Что ни день, вы просите совета у моего садовника!

При этих словах отставной майор шестого королевского полка пакистанской гвардии, сунув под мышку лопатку, двинулся к Джулии:

— Я попрошу вас уйти, мадам.

— Почему? Потому что я с вами поспорила?

— Мадам, нельзя есть за моим столом и оскорблять меня.

Сэнди грустно покачала головой:

— Бог свидетель, Бак вырос в семье с такими порядками, — верно, милый?

В ответ на атаку с тыла Бак захлопал глазами.

— Все, что я могу сказать, — не кусай кормящую руку, — вмешалась Марджори. — Так нельзя.

— Но я не съела ни кусочка! — возмутилась Джулия.

— Но вы ждете ребенка. Вам надо есть. — Вслед за словами Марджори послышались сочувственные вздохи женщин.

Тут и Бак пожалел о своей резкости, и Джулия устыдилась, что обделяет свой драгоценный груз.

— Простите меня, Джулия, — сказал Бак, вежливо кивнув Говарду. — Я упустил из виду, что вы беременны и не вполне владеете собой.

Пока Джулия готовила ответ, Бак, собравшись с мыслями, вновь обратился ко всей компании:

— Кто-нибудь, назовите хотя бы одну страну, где черные получили право голоса и дело не кончилось крахом!

— Ну, попробуйте, — пискнула Марджори, поджав крошечные сальные губки.

— Хоть в одной стране наверняка все обошлось. — Говард дружески переглянулся с Джулией.

— Ни в одной, — настаивал Бак.

Джулии вдруг пришли на ум слова Чипа Ховитцера об американском сенаторе-католике.

— А Америка? — проронила она.

— Америка?

— Да, Бак. Черные могут голосовать, и Америка не развалилась. Поезда ходят по расписанию, телефонная связь надежней нашей, а уровень жизни самый высокий в мире. Если в Америке у всех равные права, почему это невозможно у нас?

Тут Бак заорал, чтобы из кухни принесли еще холодного пива; все наперебой стали предлагать помощь, и слова Джулии потонули в хоре голосов.

 

Туннель до Китая

Беременность Джулии развивалась необычайно быстро. Врач заключил, что она ждет двойню, и Говард, чье восхищение природой не знало границ, стал объяснять Уиллу, как рождаются близнецы, — взял апельсин и разрезал пополам. Уилл расстроился: он думал, что мамину любовь придется делить лишь с одним соперником, а оказалось, предстоит иметь дело сразу с двумя. Он сказал, что не любит апельсины и никогда больше к ним не притронется.

Но позже, когда Говард, объясняя, где Африка и где Китай, проткнул апельсин карандашом, Уилл вдруг проникся состраданием к братьям.

— Не надо, им же больно! — крикнул он.

— Кому больно? — отец удивился.

— Им. — Уилл указал на огромный мамин живот.

— Глупости, — возразил Говард. — Этот апельсин, то есть яйцо, в животе у мамы!

— Говард, ты его совсем запутал, — вмешалась Джулия.

Каждый понедельник Авраам являлся с больной головой и все утро просиживал в сарае, скрестив ноги, держась за голову и постанывая. Уилл каждый раз приносил ему из кухни чашку чая для бодрости (чтобы Джулия не заметила, что с Авраамом), а садовник в благодарность отвечал на любые вопросы, которыми засыпал его мальчик.

— Авраам, — начинал Уилл, — глубоко вы вскапываете клумбу?

— Очень. Розы любят, когда глубоко копают.

— Вы хоть раз докапывались до Китая?

Авраам поморщился:

— До Китая? Да у меня при одной мысли башка трещит!

Уилл рассудил, что для такого предприятия нужна ясная голова, а начать лучше на клумбе с розами. Научился он и сжимать виски, точь-в-точь как мучимый похмельем бушмен. За ужином Джулия заметила, что Уилл держится за голову.

— Что с тобой, Уилл?

— Перепил.

— Чертов Авраам! — буркнул Говард.

Беспокоили Джулию и другие привычки Уилла: он пристрастился мусолить самодельную трубку из палки и катушки для ниток, таскать в заднем кармане бутылку из-под ванили вместо фляги и поглаживать воображаемую бороду.

Как-то утром повар посетовал, что его дочке Рут нечем заняться на каникулах.

— Джозеф, — предложила Джулия, — что ж вы не приводите Рут поиграть с Уиллом?

Так Уилл встретил свою первую любовь.

Рут была изящна, как журавль на берегу реки, и гордилась своей красотой; под мышкой она носила крышку жестянки из-под печенья и любовалась своим отражением. Вдобавок она была старше Уилла на два года, а значит, ей были открыты все тайны жизни.

— Рут, — спросил Уилл, — откуда у твоего отца шрамы на щеках?

— Это его родители порезали, чтобы отогнать злых духов.

— А почему их отгоняют вот так?

— Я же тебе говорила, Уилл, — вздохнула Рут, — злые духи селятся в здоровых душах. А если они увидят шрамы на лице, то решат, что душа больная, и не станут ее трогать.

— А почему у тебя нет шрамов? — спросил Уилл.

— Иисус хранит меня и моего братика Джозефа.

— А почему у тебя кожа черная?

— Такой ее создал Иисус. — Рут достала крышку от печенья, чтобы полюбоваться собой.

Уилл наклонился и стал рассматривать свое отражение рядом.

— А почему у меня кожа не такая, как у тебя?

Решив, что с нее на сегодня хватит, Рут выгнула стройную шею и отвечала:

— Потому что, когда Иисусу надоело делать красивых людей, он наделал уродов.

Уилл обиженно замолчал, чего и добивалась Рут.

Лишь из любви к Рут Уилл безропотно снес подобное оскорбление. А вечером принялся засыпать вопросами маму.

— Ты родишь черных малышей?

— Нет, сынок, таких же, как ты.

— Черные дети красивые, — заметил Уилл.

— Да. — Джулия улыбнулась при мысли, что от таких слов у ее матери волосы встали бы дыбом.

— Разве ты не хочешь черных малышей? — не унимался Уилл, пытаясь увязать мудрость мамы и Рут, — ему казалось, что раз мама хочет еще детей, значит, она им недовольна.

— Белые малыши мне тоже нравятся, — сказала Джулия.

Вернувшись к Рут, Уилл передал ей мамины слова.

— Да, — согласилась Рут, — но для Иисуса черные малыши самые красивые. — Взяв в руки крышку от печенья, Рут одарила себя ослепительной улыбкой.

— Зачем же тогда он делает некрасивых детей?

— Для того же, для чего младенец Иисус, когда устал делать леопардов и газелей, — объяснила Рут, — наделал бегемотов и бородавочников, — для смеха.

— А-а, — протянул Уилл. — Но для девочек-бородавочниц мальчики-бородавочники — не уроды.

Рут прикрыла глаза, разговор ее утомил. Уилл, испугавшись, что ей скучно, решил поговорить о чем-нибудь еще.

— Рут, — начал он, — а знаешь, что Китай на другом конце земли, прямо напротив нас? Если выкопать глубоченную яму, то попадешь…

— Уилл, — Рут зевнула, — можно тебя попросить кое о чем?

— Конечно, Рут.

— Вырой мне яму.

— Зачем?

— Хочу поглядеть на китайца, — сказала Рут с томной улыбкой.

Уилл рад был угодить Рут, но на пути стояла трудность.

— А вдруг я до них докопаюсь, когда у них ночь?

— Вот и хорошо, — обрадовалась Рут. — Хочу увидеть Полночного Китайца.

Место для ямы Уилл выбрал на клумбе, где разрыхленную почву легко было копать. В мгновение ока он выкорчевал два розовых куста с цветами величиной с манго. Красная глина на глубине была прохладная, пахучая.

Рут лежала в гамаке, обмахиваясь банановым листом, и представляла, что плывет по реке, как Клеопатра, окруженная толпой преданных слуг.

— Ну как, Рут? — крикнул Уилл, стоя по пояс в яме.

Рут сверкнула глазами.

— Глубже, Уилл!

— Далеко еще до Китая? — спросил Уилл, но Рут в мечтах плыла по Нилу.

Четыре призовых розовых куста лежали на солнцепеке, кривые корни торчали кверху. Авраам пошел на кухню глотнуть воды и на обратном пути увидел, что стряслось.

— Уилл! — Он в ужасе указал на кусты: — Мамины розы!

— Я рою яму до Китая!

Перепуганный садовник схватил кусты в охапку и пересадил на другую клумбу. Он отругал бы озорника, да что толку? — сам виноват, с похмелья не уследил за лопатой.

— Что случилось, Авраам? — спросила Джулия, когда садовник вырос в дверях кухни, потирая виски.

— Уилл роет на клумбе яму. Розы-то я спас, но…

Джулия вразвалку подошла к боковой двери и крикнула с порога, чтобы не выходить под палящее солнце:

— Сынок, не копай, загубишь цветы!

— Это яма для Рут, мамочка. Я ей копаю.

— Яма для Рут?

— Я обещал ей выкопать, — объяснил Уилл.

— Яму? Зачем?

Уилл помолчал.

— Я ее люблю.

Признание сына переполнило сердце Джулии нежностью и радостью.

— Чудесно, сынок, — ответила она. — Только смотри, осторожней!

Лишь вечером, заглянув в красную от глины ванну, Говард понял, что сын возился в саду.

— В чем дело, Уилл? — спросил он.

— Я рою яму. До Китая.

— A-а. Далеко до Китая, — ответил Говард.

— А сколько, папа?

Довольный, что сын вновь проявляет интерес к географии, Говард достал атлас и начал объяснять, где какой континент, на какой глубине находится ядро Земли и сколько от Альбо до Пекина.

— Значит, — сказал Говард, — когда мы ужинаем, они просыпаются и завтракают.

Уилл пришел в восторг. А Говард решил, что его сынишка — прирожденный географ.

То ли интерес к географии, то ли любовь к Рут были тому виной, но наутро Уилл вскочил с постели ни свет ни заря, полный решимости к вечеру добраться до Китая.

Вскоре вся соседская ребятня прознала, что Уилл возится на клумбе. Когда пришли гости и стали заглядывать за край ямы, Уилл завербовал их в помощники. К половине десятого в саду работали четыре землекопа, а вереница малышей таскала ведра с землей.

К обеду о затее Уилла услыхал кое-кто из родителей, и все были в восторге, что дети копаются «в чужом, черт подери, саду!».

— Вот чудеса — Ламенты отдали на растерзание свою клумбу, — заметила Сэнди Куинн, узнав от маленького Мэтью о размахе предприятия. — На, сынок, отнеси-ка им бутербродов!

Еще один щедрый родитель охотно предложил свои садовые инструменты — кирки, лопаты, вилы.

Подкрепившись и вооружившись, детвора с новой силой принялась за работу.

Авраам устроил себе выходной. Его головную боль сменила зубная.

Возлюбленная Уилла все утро прохлаждалась в гамаке между двумя деревьями авокадо. К полудню Рут заметила, что гости все прибывают, и ей стало не до мечтаний. Чтобы не пропустить самого интересного, она прошествовала к краю ямы и, подбоченившись, заглянула внутрь.

Из глубины на нее уставилась пыльная красная рожица.

— Это для тебя, Рут. — Уилл вскинул руки.

На губах Рут заиграла улыбка. Очень приятно! Еще лучше, чем рабы на Ниле!

— Дай мне лопату! — велела она и скользнула по лестнице в яму.

Говард по молодости лет все еще любил внешние атрибуты своей работы — автостоянку под окнами конторы, именную табличку на письменном столе, визитки с тиснеными буквами. В тот день, подъезжая к своему красивому беленому домику на вишневом «хиллмане», улыбавшемся хромированной решеткой радиатора, он изумлялся про себя, как многого достиг.

И у него еще все впереди.

Отец Говарда, по мнению сына, ничего в жизни не добился. Тед Ламент тридцать лет прослужил в отделе заявок на материалы и ушел на покой, заработав неплохую пенсию. Другие старики, удалившись от дел, стремятся увидеть мир, но отец Говарда путешествовал лишь с кровати в кресло и обратно. Как лежачий камень, замшелый, вросший в землю, он протянул так еще десяток лет. Умер он от удара, а спустя три месяца за ним последовала жена. В буфете Говард нашел пятьдесят семь банок тунца, семьдесят жестянок грибного супа-пюре, двадцать пять банок зеленого горошка и шестнадцать банок сгущенки. Словно отшельник, отец запасся съестным, чтобы неделями не выходить за пределы своего четырехугольного мирка.

Говард ни за что не повторит отцовских ошибок. Он уже успел повидать больше, чем отец за всю жизнь. И это еще только начало. Медная компания — всего лишь ступенька на пути к великим свершениям.

Пока «хиллман» не спеша катил по дорожке, Говард с наслаждением ловил звуки: еле слышный гул мотора, свист пронесшейся мимо машины, детский смех, звон лопаты. Славный денек! Хорошо жить на свете!

— Ламент! — окликнули его.

Бак Куинн помахал ему с другой стороны улицы и захромал навстречу. Шрапнельная рана, полученная в Пакистане, иногда напоминала о себе, и Бак с утра до вечера ковылял по округе небритый, в старой армейской спецовке, с опухшими глазами, — настоящий безумный англичанин.

— Мистер Куинн, — отозвался Говард, — как поживаете?

Куинн насупился:

— Дети весь день мельтешат. Ни минуты покоя.

— Правда? — удивился Говард: с чего это майор вдруг так интересуется детьми?

— Спасибо еще, не у меня в саду. — Бак Куинн хмуро затянулся сигаретой.

— Да. — Говард вежливо тронул шляпу и исчез за дверью. Ввязываться в разговор с Баком Куинном — себе дороже: он и без лопатки начнет указывать.

Пока Джулия говорила по телефону, Говард скинул туфли, прошлепал босиком по прохладным плиткам на кухню, плеснул себе пива и засмотрелся на пену в бокале. Дети и вправду расшумелись не на шутку. Наверное, у кого-то день рождения.

— Звонили Пью, — сказала Джулия, входя в кухню и поглаживая выпирающий живот. — Сказали, что их дети у нас.

— Зачем нам их дети? — Говард поцеловал Джулию, ласково похлопал ее по животу.

— Похоже, у кого-то в саду сборище. Они клянутся, что в нашем.

— Где Уилл? — спросил Говард.

— Играет, и Рут с ним.

— Пойду посмотрю, — решил Говард: пиво его явно взбодрило.

На месте клумбы зияла яма шириной с «хиллман», роз не было. Вокруг копошилась мелюзга, выпачканная красной глиной, и деловито передавала из рук в руки ведра. Говард зажмурился. Дом принадлежит компании — как и сад, и газон.

Теперь компании принадлежит еще и яма.

— Эй! — начал Говард.

Работа не останавливалась, на Говарда никто и не взглянул.

— Минуточку! — сказал он сердито.

Маленькие красные существа продолжали трудиться, будто не замечая его.

Отовсюду неслось:

— Китай! Китай! Китай!

Китай? Это неспроста!

— Уилл! — крикнул Говард.

— Он там, внизу! — ответил чей-то голос — вымазанные глиной лица были неузнаваемы. Красная рука указала на яму.

Говард заглянул внутрь, но ничего не разобрал в темной глубине.

— Уилл! А ну вылезай!

Говард вглядывался в лица ребят, обступивших яму. Что за мелкота? И тут он догадался — дети его коллег!

— Что вы сделали с моей клумбой? — рявкнул Говард.

— С какой клумбой? — переспросил кто-то из ребят.

— Вот с этой, которой больше нет! Хулиганье! Куда ваши родители смотрят? — бушевал Говард.

Дети тупо уставились на него. И вдруг один мальчуган, весь заляпанный глиной, крикнул в ответ:

— Мой папа разрешил! Он сказал, что он ваш начальник!

Говард силился понять, кто этот маленький нахал, и наконец сообразил: сын Бака Куинна. Из ямы выглянуло еще чье-то лицо: щеки в красной глине, пыльные волосы спутаны, но в потупленных глазах мелькнуло что-то знакомое.

— Привет, пап!

— A-а, Уилл! — Говард обрадовался родному лицу. — А теперь слушай, Уилл, пора прекращать это безобразие.

— Мы хотим в Китай, папа!

— Уилл, это же мамина клумба!

В толпе послышались смешки. Яма и клумба — два разных мира. Или одно, или другое.

— И ты им разрешил копать?

Джулия вместе с Говардом издалека наблюдала за детьми. Малыши таскали землю ведрами и распевали: «Ки-тай! Ки-тай!»

— Раз они хотят в Китай, — Говард откупорил еще бутылку пива, — пусть катятся в свой чертов Китай!

— А как же соседи?

— К дьяволу соседей. Это их чертовы дети изрыли казенный сад.

— И ты им разрешаешь?

— Один из них — сын моего шефа.

— А как же Уилл? Он-то должен соображать!

— Не иначе как эти дети заморочили ему голову, — предположил Говард. — Не район, а кошмар! — Говард вздохнул. — Черт нас дернул сюда переезжать!

Высокий чернокожий полицейский поставил на садовой дорожке велосипед и подошел к Ламентам. Снял пробковый шлем защитного цвета, смахнул с него пыль и, скрестив руки, стал наблюдать за происходящим.

— Кто здесь главный? — спросил он сурово.

— Во всяком случае, не я, — сказал Говард.

— Чей дом?

— Мой, — признался Говард. — Но я…

— Значит, вы несете ответственность.

— Как я рад, что вы здесь, — попытался сменить тактику Говард. — Как раз вовремя подоспели.

Полицейский не спеша снял белые перчатки, сунул за пояс и подошел к самому краю ямы; в носках его начищенных до блеска ботинок отразилась, как в зеркале, всеобщая суета. Дети с любопытством оглядывали его, но продолжали таскать ведра и напевать.

— Ки-тай! Ки-тай! — галдели они.

Удивленный полицейский заглянул в яму и провозгласил без тени насмешки:

— Далековато до Китая!

— Я говорил то же самое, — ответил Говард. — Но они меня не слушают!

Полицейский нахмурился, вновь скрестил на груди руки.

— Эта яма — опасная штука.

— Знаю, — согласился Говард. — Я работаю в медной компании.

— Значит, вы должны понимать, чем это грозит! — начал кипятиться полицейский. — А вдруг кто-нибудь упадет? А вдруг обвал? Что тогда? Кто будет отвечать?

Говард сжался под гневным взглядом полицейского.

— Если они выроют яму посреди улицы, отвечать буду я, — продолжал полицейский. — А за это отвечаете вы.

— Ки-тай! Ки-тай! — кричали дети.

Полицейский надел шлем и перчатки, оседлал велосипед.

— Разве он не должен нам помогать? — удивилась Джулия, глядя ему вслед.

— Чиновники, чтоб им пусто было! — Говард уныло поплелся в дом.

Дневной свет померк, с востока налетели сизые грозовые тучи. Когда солнце клонилось к закату, на землю упали первые сверкающие капли дождя, подняв крохотные облачка пыли.

Уилл, оторвавшись от работы, глянул на кружок неба, видный из ямы.

— Обезьянья свадьба, — сказала Рут.

— Что? — не понял Уилл.

— Когда дождь идет при солнце, это называется обезьянья свадьба, — объяснила Рут.

Сладкая дрожь пробрала Уилла, когда Рут посмотрела на него. Она тоже была в красной пыли — а значит, они одной крови. Земля затряслась от раската грома, дети запели с новой силой.

— Уилл, — шепнула Рут, — скоро мы будем в Китае!

Уилл заглянул ей в глаза, не помня себя от счастья.

Вдалеке сверкнула молния, и неистовый раскат грома заставил их вздрогнуть. Рут схватила Уилла за руку, и оба захихикали от восторга и страха.

Грозовые тучи надвигались все ближе, по саду мельтешили красные фигурки. Ветер крепчал, поднимал крошечные вихри красной пыли, раскачивал банановые деревья и трепал их, точно гривы диких скакунов. Капли уже вовсю барабанили о землю, и через миг черная завеса накрыла солнце, исчезли и свет, и звуки, слышались лишь голоса родителей, слабые и встревоженные.

— Рут! Рут! Иди в дом! — звал из кухни Джозеф.

Рут с озорной улыбкой стиснула руку Уилла и упорхнула прочь.

— Мэтью, скорей! — кричал Бак из дома Куиннов.

Дождь хлестал, смывая красную пыль со щек. Яркая вспышка молнии прорезала небо, грянул гром, и ливень хлынул потоком. Краснокожее племя распалось, дети бросились по домам, спеша укрыться, а по рыжей земле разлились бурные реки, завиваясь водоворотами у канализационных решеток.

Гроза миновала, расчистилось вечернее небо. В вышине мерцали звезды, а в воздухе витал запах озона — дух стихийного бедствия.

На другой день Уиллу не терпелось посмотреть, что стало с ямой. Джулия послала вместе с ним Авраама на случай, если вдруг яма превратилась в коварный омут. Но на ее месте осталась лишь неглубокая мутная лужица. Потоки ливня наполнили яму жидкой грязью и мусором. К вечеру Авраам привел в порядок клумбу, а через неделю снова высадил розы. Между тем, когда выяснилось, откуда взялась яма, Рут получила от отца хорошую трепку. Джулия вступилась за девочку, но Джозеф объявил, что всему виной самолюбование Рут и чего не искоренила воскресная школа, исправит отцовская рука.

Джулия и Говард были не так строги. Джулию умилила влюбчивость сына, а Говард, как истый Ламент, не мог осудить Уилла за желание попасть в Китай.

— Как-никак Ламенты не сидят на месте. Все в нашей семье путешественники, — объяснял он Джулии, — все, кроме моего отца.

Яма еще долго снилась Уиллу после того, как ее засыпали, — так напоминает о себе ночами неоконченное дело. Однажды ему приснилось, будто он достиг конца туннеля; разрыв пальцами землю, он увидел над головой звездное небо. В яму заглянул человек: слегка удивленное лицо, толстый, как у Полишинеля, подбородок, черно-белая шелковая пижама, расшитая желтыми розами, остроконечная шляпа. Кожа голубая, как яйцо горихвостки, а глаза узкие, миндалевидные. Он посмотрел сверху на Уилла и разразился громовым хохотом.

— Кто это? — спросила Рут, когда Уилл рассказал ей свой сон. — Клоун? Призрак?

— Полночный Китаец, — объяснил Уилл. — Ты же хотела увидеть Полночного Китайца!

— Неправда! — Рут нахмурилась, украдкой потирая попку: отцовская взбучка отбила у нее охоту вспоминать про туннель до Китая.

Однако в снах Уилла Полночный Китаец мало-помалу сделался грозным и страшным. Однажды он раскрыл рот, захохотал, и Уилла засосала красная пасть. В другой раз Полночный Китаец маячил за окном, пока Уилла укладывали спать. Он влез в комнату, Уилл готов был позвать на помощь, но Полночный Китаец мертвой хваткой вцепился ему в горло, и вместо крика вышел лишь тоненький писк.

 

Африка враждует

Возмущению Розы не было предела. Вообще-то Джулия написала ей первой, но слух дошел до нее на два дня раньше, чем письмо, — двоюродная сестра рассказала по телефону. Больше всего на свете Розу злило, когда от нее скрывали правду, особенно такие важные новости, как беременность Джулии.

Разумеется, я последней узнаю о том, что ты в положении. Не иначе как ты решила уязвить меня побольнее, раз преподносишь эту новость столь некрасивым способом. Пусть я не видела своего первого внука целых четыре года (из-за того, что вы никак не остепенитесь), но я же бабушка, имею право видеться с мальчиком. Почему вы мне в этом отказываете?

Мало того, в письме ты толком не рассказала, когда должны родиться близнецы, как вы их назовете и когда мне ждать внучат в гости. Чем я заслужила такую черствость?

Я провела две ужасные недели в Лондоне, он стал еще грязней, чем прежде. Нам с Оскаром пришлось терпеть прокуренные пабы и вонючие дымные улицы. Ноги моей больше не будет в Англии!

— Давай съездим на недельку в Йоханнесбург, — шепнул Говард. — Познакомимся с Оскаром, пока она его не выгнала.

— Можно, — согласилась Джулия. — Но я не вынесу ее замечаний, что Уилл ни на кого из нас не похож.

— Никуда не денешься, милая. Роза есть Роза.

— Но Уилл уже большой, все понимает. Я не дам его в обиду!

— Тогда придется ей рассказать заранее.

— Не хочу ничего рассказывать, — заупрямилась Джулия. — Чего ради? Да и доказательств у нас нет. Доктор Андерберг погиб, а в документах ничего не сказано.

— Ну и что же ты предлагаешь? — спросил Говард.

— Оставить все как есть. — Джулия запустила пальцы в волосы, как будто боль ее пряталась где-то в подкорке (и возможно, так оно и было).

Итак, между Джулией и ее матерью пролегла пропасть, разделившая Африку надвое.

Признаки близких родов представили Уиллу маму в новом свете — хрупкой, ранимой. Она всегда казалась ему неугомонной, полной сил. Грацией Джулия никогда не отличалась — она то и дело опрокидывала кастрюли, разбивала бокалы, а дверцы кухонных шкафчиков захлопывала с грохотом, будто люки на подводной лодке, — но для Уилла эти звуки означали домашний уют и защищенность. Громкий скрежет дверцы духовки обещал пышный банановый кекс, а стук медной кастрюльки по чугунной плите сулил кружку вкуснейшего горячего шоколада.

Но как только начались схватки, Джулия странно притихла. Ее надтреснутый голос, безвольно повисшие волосы, сосредоточенно сдвинутые брови пугали Уилла. Уж лучше бы она долбила по шкафам кочергой — пусть просто затем, чтобы успокоить его, убедить, что она не умрет. Вечером она уложила Уилла спать, но он лишь тогда угомонился, когда она с уютным треском задернула шторы и с грохотом свалила карандаши и мелки в ящик под кроватью. Теперь мама снова такая, как всегда.

— Спокойной ночи, малыш! — пожелала она.

— Спокойной ночи, мамочка!

Ему опять приснился Полночный Китаец: руки на груди, на голубом лице ухмылка. Уилл спросил, что ему нужно, но призрак приложил палец к губам и дико захохотал, будто взревели тысячи труб.

Проснулся Уилл оттого, что Говард споткнулся о его кровать.

— Уфф!

— Папа! Что случилось?

— Все хорошо, — простонал Говард, — но вот-вот должны родиться малыши, и маму нужно отправить в больницу, а тебя — к Куиннам.

— Хочу к маме! — заплакал Уилл.

Но Говард, будто не слыша криков, укутал мальчика в одеяло, взвалил на плечо и понес через улицу.

Как рассказывал потом Говард, эта ночь не превратилась бы в сплошной кошмар, если бы Сэнди Куинн не уехала к сестре в Ботсвану. При свете дня дом Куиннов напоминал орудийный склад, но ночью Говарда ждала неприступная крепость, и все благодаря откормленному родезийскому риджбеку по кличке Аякс — чуду природы, начисто лишенному всех собачьих достоинств, зато с лихвой наделенному недостатками: он был невоспитан, злобен, блохаст, вонюч, почти глух и напрочь лишен нюха. Ночью он лаял, днем спал, а из-за слабого желудка его частенько тошнило на турецкий ковер Сэнди в прихожей, за что он был навеки изгнан во двор.

Говард со спящим ребенком на руках шагал по темной дорожке к дому Куиннов и вдруг услыхал свирепое рычанье. Аякс набросился на него, вцепился зубами в штанину.

— Фу, Аякс, — шикнул Говард. — Мне сейчас не до игр.

Но пес повис на его ноге, потащился брюхом по земле, скребя когтями гравий.

— Отстань, Аякс! — рявкнул Говард.

С трудом держа равновесие, обеими руками прижав к себе Уилла, Говард забарабанил в дверь с проволочной сеткой. Острая боль пронзила ногу.

— Аякс, а ну… О-о! Ах ты, скотина!

Может быть, оттого, что в доме по-прежнему было тихо, старый пес рассвирепел пуще. Говард почувствовал еще укус.

— Куинн! — взревел он.

Собака зарычала громче, и Говард привалился к двери, надавив плечом на кнопку звонка.

— Куинн! Ради всего святого, проснитесь!

Тут зажегся свет, и в дверях вырос Бак с боевой винтовкой триста третьего калибра, целясь в Говарда сквозь сетку от комаров. Аякс метнулся прочь, зажав в зубах длинный клок левой штанины Говарда, и тут же принялся его терзать.

— Руки вверх!

— Бак, да это же я! Говард Ламент!

— Ламент? Боже, вы-то как здесь очутились?

— Джулия вот-вот должна родить, а Сэнди обещала присмотреть за Уиллом, — напомнил Говард.

— Ах да. Вот что, Сэнди в Ботсване, — отвечал Куинн, — но Уилл пусть остается!

Тем временем Аякс, ничего не разбирая в темноте, услыхал голос Говарда и решил, что настиг еще одного незваного гостя. Развернувшись, он кинулся на Говарда, тот почувствовал боль в правой ноге.

— Ох! Куинн, да уберите же чертову псину!

— Voertsek! — рявкнул Бак по-бурски и повторял до тех пор, пока пес не прижался к земле. Бак толкнул дверь дулом винтовки.

Говард не решался войти.

— Живей, приятель! — поторопил Куинн.

— Я бы рад, только не цельтесь в моего сына.

Бак, фыркнув, опустил винтовку.

Уложив Уилла рядом с Мэтью, Говард заковылял на кухню. Нагнувшись, он увидел на брюках кровь. Куинн нахмурился, заметив на полу тоненький алый след.

— Черт возьми, Ламент, — проворчал он, — вы мне весь дом залили кровью.

— Ваша собака меня чуть не разорвала в клочки.

— Аякс белых не трогает… — начал Бак, но тут же сообразил, что кровь на полу доказывает обратное. — Простите, приятель. У меня тут аптечка.

— Не надо, — нетерпеливо прервал его Говард, — потом, я сам. А сейчас надо отвезти Джулию в больницу.

Бак понимающе кивнул:

— Ладно, за мальца не волнуйтесь, его тут не обидят.

Однако его уверения не успокоили Говарда. Он подумал о собаке Куинна, глянул на винтовку у него в руках.

— Бак, как вы можете так жить? Вы ведь меня чуть не убили!

Бак в ответ лишь криво улыбнулся и вслед за Говардом вышел из дома.

— Белого населения здесь всего десять процентов, старина. В один прекрасный день остальные девяносто потребуют подчинения меньшинства большинству. Значит, надо быть начеку.

— Раз вы боитесь войны, почему не уезжаете, хотя бы ради семьи? — спросил Говард, ковыляя через двор.

С минуту Бак молчал. Он стоял в темноте без рубашки, седые волосы топорщились на груди, изо рта в ночном воздухе вырывался пар.

— Не могу, старина. Мой дом — моя крепость, сами понимаете!

Близнецы родились маленькими, хотя и не такими крошечными, как Уилл. Оба с темными чубчиками и припухшими глазками, а вид у них после трудного появления на свет был как у боксеров после поединка. Уилл представлял толстеньких крепышей, а увидел двух заморышей. В порыве страха за маму он тут же запросился к ней.

— Пошли. — Говард захромал по коридору, его левая ступня в толстой повязке была размером с дыню.

Кровать Джулии отгородили длинной прозрачной шторой. У Уилла упало сердце, когда он увидел над мамой тень ангела. Но это оказалась всего лишь медсестра с тонометром.

— Мамочка!

Волосы у Джулии прилипли ко лбу, а губы, всегда ярко-красные, были серые, как больничное белье.

— Что с тобой? — спросил Уилл.

— Я только что родила малышей, сынок, — отвечала она слабым голосом, подтвердившим опасения Уилла, что близнецы в схватке за жизнь едва не отняли у него маму.

— Ты умрешь?

— Нет, Уилл, все хорошо. Еще несколько дней — и я к тебе вернусь. — Джулия заметила, что Говард хромает. — Милый, что у тебя с ногой?

— Меня покусал чертов пес Бака.

— Боже! Ничего серьезного?

— Ничего. Но Бак полоумный. Встретил нас в дверях со старой боевой винтовкой. Ждет революции. Надо убираться из этой страны, пока все не схватились за оружие.

Джулия улыбнулась: ну и чушь!

— Никто не хватается за оружие. А у меня на руках двое малышей и Уилл. Тебе пришлось бы снова искать работу. Не время сейчас переезжать.

 

Дьяволово отродье

Говард предложил назвать близнецов Джулиус и Маркус.

— Шекспировские имена — как раз в твоем вкусе! — сказал он Джулии, но она восприняла его выбор без восторга.

— Джулиус мне не нравится: так звали моего прадеда, а он был чудовище…

— Милая, твоего прадедушку все давно забыли. — Говард хотел придумать малышам имена как можно скорее — видимо, чувствовал, что их колебания с именем первенца непостижимым образом привели к его гибели.

— А в «Антонии и Клеопатре» Цезарь убивает Марка Антония.

Говард, нетерпеливо откинув со лба рыжую прядь, глянул на часы, словно к безымянным малышам с каждой минутой все ближе подступала опасность.

— Родная, имена хорошие. Это же не Каин и Авель.

— Нет, но ты выбрал имена из трагедий. Почему не из комедий?

Говард вытаращил глаза:

— Мальволио? Бертрам? Рыло? Милая, у имен трагических героев есть благородство, блеск, история! Мы же хотим, чтобы у ребят была судьба, верно?

Что до Уилла, то ему казалось, будто во имя судьбы близнецов принесли в жертву его собственную: любящие родители постоянно отвлекались на заботы о них. К чести Уилла, он не испытывал ревности: как-никак он первенец, и его место в семье никто не займет. При этом он понимал, что бесценное триединство его первых лет утрачено навсегда.

К счастью, Уилл уже подрос и зажил своей жизнью. В сентябре он пошел в школу, надел форму — защитного цвета шорты, белую рубашку и панаму от солнца. После школы он и Рут вместе готовили уроки. Бывало, Рут смешила его, разыгрывая в лицах истории из Ветхого Завета. Особенно Уиллу нравилось, как Рут изображала Далилу, которая отрезала Самсону волосы и сделала из них парик, чтобы стать самой могучей из женщин. Рут надевала на голову щетку от швабры и скакала по комнате, сворачивая стулья, словно горы.

Первые месяцы жизни близнецов почти не удержались у Джулии в памяти, поскольку забота о малышах поглощала ее целиком. В познании мира ими руководил дух товарищества пополам с духом соперничества. Маркус, когда учился сидеть, уселся на голову брата; Джулиус вылез из кроватки, наступив на спящего Маркуса. Когда Джулиус сделал первые шаги, Маркус три ночи метался во сне, пока не сравнялся с братом.

Но вот близнецам исполнился год, и их характеры стали несхожи — видно, недаром Говард выбрал имена. Джулиус был полон кипучих замыслов, драчлив и таскал все, что плохо лежит. Маркус же рос мягким и ласковым, но братские чувства нередко толкали его на озорство — Джулиусу ничего не стоило подбить его на любую шалость. Однажды Маркус засмотрелся на кусачих муравьев, что шествовали вокруг дома длинной цепочкой в поисках дохлых птиц. Когда Авраам пришел травить их, Маркус залился горючими слезами, схватил садовника за ногу и вопил во все горло, пока бедняга не пообещал оставить муравьев в покое.

— Мальчик любить животину, — сказал Авраам.

Несмотря на разницу характеров, близнецы во всем были заодно и обсуждали свои планы на тайном языке, который разве что Уиллу под силу было расшифровать. В три года Авраам как-то раз застукал близнецов за попыткой сделать «стрижку» одному из его призовых розовых кустов. Спас цветник Уилл, предложив братьям обкорнать азалии в саду Пью. Марджори Пью до того оскорбилась, что с тех пор каждый раз при встрече с Джулией поджимала крошечные губки.

Братьям, разумеется, досталось от Джулии за озорство, но все же за ее упреками близнецы чувствовали, что их проделка маму развеселила.

Однажды летней ночью (близнецам шел четвертый год) они не могли уснуть, и Говард рассказал им, откуда у него шрам на ноге. Историю эту он превратил в героический эпос о схватке человека со зверем. Аякс предстал чудовищем небывалых размеров, а сам Говард — героем: раненый, он забросил злобного зверя на небо — так появилось созвездие Большого Пса.

Вскоре история стала семейным преданием.

— Папочка, — кричал после ужина Джулиус, — давай ты будешь папой, а мы — Аяксом!

— Уф! В другой раз, — пытался отказаться Говард, когда близнецы хватали его зубами за икры. — Перестань, Джулиус! Мне не до игр!

Как и во всякой легендарной битве, неважно было, помирились враги или нет. Джулиус и Маркус мечтали о мести. За играми они то и дело возвращались к одному и тому же: как проучить Аякса. В один знойный субботний день у близнецов родился план, для которого нужна была лишь банка сиропа.

Воздух был горяч и неподвижен, родители спали, а Уилл, растянувшись на прохладном полу, рисовал карандашами. Перейдя через сонную улочку, близнецы прокрались к дому Куиннов. Джулиус нес банку, а Маркус — рисунок Уилла: змею, пожиравшую собственный хвост.

— А вдруг он не захочет есть свой хвост? — испугался Маркус.

— Аякс ест все подряд, — успокоил его Джулиус. — Я вот любую гадость съем, если сиропом полить, а ты?

— Свою ногу я бы есть не стал, — ответил Маркус.

— Был бы собакой, стал, — заверил Джулиус.

Близнецы помахали Сэнди Куинн, отвозившей Мэтью в город, на урок музыки. (Застав однажды Мэтью мастурбирующим в джипе, Сэнди решила чем-то занять его руки.) Солнце пробивалось сквозь сиреневые цветки джакаранды, Бак Куинн сидел на земле, разложив на брезенте запчасти «лендровера» в строгом порядке.

— Может собака съесть сама себя? — спросил Маркус.

— Не видишь, чем я занят? — прорычал Бак.

— Чем?

— На это ушло три часа кропотливой, сосредоточенной работы, — объяснил назидательно Бак.

— Вы машину ломаете? — спросил Джулиус.

— Нет, дружок, не ломаю, а ремонтирую, — поправил Бак, не сводя глаз с аккуратно разложенных деталей. — Если все собрать в том же порядке, как здесь, — сэкономлю уйму денег на механике.

— А где Аякс? — спросил Джулиус.

— Бог его знает, — пробормотал Бак; по его заросшему седой щетиной подбородку струился пот.

Близнецы обошли его стороной.

Легендарный пес растянулся на земле, высунув язык, закатив налитые кровью глаза. Лапы подрагивали (видно, снилась охота на кролика), из пасти вырывались хрипы, и двух титанов он явно не замечал. В жарком воздухе звенел хор насекомых, из большого гнезда шершней под карнизом доносилось низкое, деловитое жужжание.

Довольный, что пес спит, Маркус помешал золотистый сироп плоской палочкой. Готовясь сбрызнуть хвост отцовского четвероногого врага, Маркус помедлил, бросил тревожный взгляд на брата.

Джулиус, видя нерешительность Маркуса, забрал у него палочку и стал мазать собаке хвост.

— Если он съест свой хвост, то исчезнет на наших глазах! — сказал Джулиус.

Сцепив руки в радостном волнении, он уже обдумывал следующий план: как заставить мистера Куинна сделать то же самое?

Сироп впитывался в кожу на собачьем хвосте, в воздухе витал сладкий аромат, и шершни жужжали все пронзительней.

Джулиус закрыл банку, а Маркус растолкал Аякса, прервав его сон о кроликах. Несколько полосатых разведчиков подлетели к Аяксу, и тот замахал на них хвостом. В мгновение ока беднягу облепил целый рой, и пес от неожиданности истерично взвизгнул.

Маркус и Джулиус, затаив дыхание, следили за ходом событий. Пес и не думал есть свой хвост, а пытался убежать от него подальше. Забыв о преклонных годах, Аякс перемахнул через ржавый джип, нырнул под крыльцо веранды и полетел кувырком через бельевые веревки, оставляя на простынях золотистые пахучие следы, которые вмиг облепили полосатые бомбардировщики. Промчавшись через Баков брезент и раскидав запчасти, пес во весь дух припустил по улице.

— Ты, чертов… — взревел Бак, но тут же осекся и нырнул под брезент, спасаясь от налетавшего роя.

Когда он вылез, Аякса с шершнями и след простыл. Бак заковылял к близнецам, сидевшим на корточках у сточной канавы.

— Где мой пес?

Маркус и Джулиус указали на люк.

Взбешенный Бак поднял решетку, чтобы выпустить пса на волю.

— Аякс! Аякс! — кричал он. — Ко мне, малыш!

Из недр канализации несся жалобный вой.

Но вместо собаки из люка тучей вылетели шершни. А через миг близнецы отпрянули, отброшенные назад волной едкой вони: это выскочил наружу пес, укрывавшийся от шершней в луже дерьма.

— Дьявольщина! — взвыл Бак, увидев, что вокруг Аякса вьется новый рой — мухи, жирные синие мухи, которым не терпится отложить яйца в живую навозную кучу.

Бедолага-пес со всех ног припустил к дому, а по пятам за ним гнался Бак, спеша преградить ему путь.

— Эта парочка — дьяволово отродье! — орал потом Бак на Говарда. — Чтоб ноги их не было на моем участке!

В тот вечер близнецы от души повеселились, рассказывая за ужином о своих похождениях. Говард пришел в восторг, но мама, чувствовал Уилл, была мыслями где-то далеко. Слушая радио, она оперлась о крышку стола, точно на нее давил тяжкий груз.

— Мамочка, что по радио?

Джулия вытерла слезы, отвернулась от окна.

— Ничего, Уилл.

— Почему ты плачешь?

— Боже мой. — Джулия закрыла лицо руками. — Боже!

А близнецы все визжали от смеха. Они как раз добрались до того места, когда Аякс вылез из люка весь в навозной жиже. Но Говард поднялся со стула, перекинулся парой слов с женой, и Джулия уткнулась ему в плечо.

— Что случилось? — спросил Уилл.

— Умер человек. Далеко отсюда. Американский президент, — объяснил Говард.

Уилл не видел маму такой беззащитной с того самого дня, как родились близнецы. Отрешенность в ее позе пугала его, и Уилл не удержался от расспросов:

— Кто? Кто умер?

— Его звали Кеннеди. — Джулия смахнула слезу.

Фамилия незнакомая. Похожа на «крендель». Умер человек. В далекой стране. Человек по фамилии Крендель. И для восьмилетнего мальчугана это тоже горе.

Даже в таком захолустье, как Альбо, жители, оставив на время сплетни, обсуждали убийство. Как заметили Ламенты, каждый воспринимал эту новость в свете своей жизненной философии. Бак Куинн, к примеру, знал Америку лишь по немногим вестернам и представлял ее дикой, беззаконной страной.

— Никакого уважения к властям. Вот в чем главная беда Америки, — сказал он, узнав об убийстве. — Не удивлюсь, если его застрелил чернокожий.

— Вообще-то убийцу уже поймали, он такой же белый, как и вы, — ответил Говард.

Гибель Кеннеди перевернула судьбы миллионов, но для Бака Куинна главным событием в жизни стало избрание первого черного президента Северной Родезии в 1964 году. В том же году Северную Родезию переименовали в Замбию, а Куинн начал подумывать о переезде в Южную Родезию, чтобы предотвратить там подобные безобразия.

Вскоре после избрания президента Каунды в гости к Уиллу пришел Мэтью Куинн с пластмассовой гранатой и двумя патронташами крест-накрест, по-разбойничьи. Уилл попросил дать их поносить, но Мэтью не спешил.

— Обещаешь драться за белых? — спросил Мэтью.

Уилл кивнул.

— До последней капли крови?

Джулия увидела, как Уилл разгуливает по саду, а сзади волочатся патронташи. И пришла в ужас: неужели все хорошее, чему она учит сына, тотчас забывается, стоит ему поиграть с соседскими детьми?

Говард был доволен, что Джулию одолели сомнения насчет Альбо.

— Вот почему надо уезжать в Англию, — настаивал он. — Все-таки англичане — народ цивилизованный, просвещенный. Как писал Шекспир… — Говард осекся, виновато улыбнулся. — Как он писал, родная?

— «Счастливейшего племени отчизна, — подсказала Джулия, — сей мир особый, дивный сей алмаз в серебряной оправе океана».

Англия — лучшего места для Ламентов нет! Ее историю преподают в каждой колониальной школе, ее обычаи — начиная от крутых яиц с гренками на завтрак и заканчивая вечерним чаепитием — распространились по всему земному шару. Быть британцем — тоже в своем роде религия, где в роли Папы — королева, а на алтаре — всем известные фирменные названия: «Тейт и Лайл», «Мармайт», «Фортнам и Мейсон», «Кросс и Блэкуэлл».

Хоть Джулия и согласилась, что из Альбо надо уезжать, она сознавала, что каждый переезд влечет неминуемые потери. К примеру, Говард, узнав о похождениях Трикси, утратил часть доверия к Джулии. У него просто не укладывалось в голове, почему Джулия связалась с такой развратной женщиной, а Джулия не могла объяснить. Их роднили не только приемные сыновья и схожесть детских воспоминаний: Джулии казалось, будто они с Трикси обе гонятся за чем-то недостижимым, еще чуть-чуть — и удалось бы выразить это словами. После Альбо Говард и Джулия совсем охладели к колониальному обществу, а во время сборов в Англию затерялись кое-какие мелочи: серый плюшевый слон Маркуса, лупа, которой Джулиус в солнечные дни прожигал дыры в газетах, и лакированный китайский пенал Уилла. И пусть Джулия обещала возместить эти потери, одна утрата оказалась невосполнимой: с тех пор, куда бы они ни переезжали, Уилл везде чувствовал себя чужаком.

Они отправились поездом в Порт-Элизабет, почти за три тысячи миль. Уилл смотрел, как тень от паровоза мелькает среди ветхих лачуг, деревьев, скал и пастбищ, а кусочки угля отскакивают от оконного стекла, как черные градины. Близнецы всю дорогу орали и капризничали, лишь когда Говард развлекал их рассказами об истории Англии — убийство Стюартов, леденящие кровь подробности лондонской бубонной чумы, — Маркус и Джулиус сидели смирно. Поезд пожирал милю за милей. Пересекли водопад Виктория, миновали Матабелеленд и Булавайо, проехали через пустыни и буш со стадами импал, гну и зебр, через границу Южной Африки, через Питерсбург и Преторию в Порт-Элизабет, где Атлантический океан встречается с Индийским.

А там их ждала Роза.

 

Аудиенция

Волосы ее были туго стянуты, но Уилл узнал мамины непокорные локоны и веснушки на щеках, скрытые под слоем пудры. И глаза у Розы тоже были мамины — смелые, дерзкие, устремленные на Уилла в нетерпеливом ожидании. «Красивая», — подумал Уилл. Лишь один мелкий изъян портил ее красоту — голубая жилка на левом виске, от которой веяло холодом.

— Ну, Уилл, что надо сказать бабушке?

Услыхав такое приветствие, Уилл вытянулся по стойке «смирно».

— Здравствуйте! — отчеканил он.

Бабушка, по-видимому, осталась довольна. Но в ответ заговорила не с Уиллом, а с Джулией:

— И голос не наш, и черты лица не наши. Откуда этот мальчик?

— Из Родезии, — начал Уилл. — А еще жил в Южной Родезии, в Бахрейне и в Замбии. А завтра, — добавил он с гордостью, — еду в Англию!

— Гм… для твоих лет ты немало попутешествовал. — Роза с упреком глянула на Джулию. И улыбнулась Уиллу. — Твоим родителям, — продолжала она, — не сидится на месте.

При этих словах Уилл представил мельтешащих мышек или ящериц.

— Красиво у вас дома, — отважился он сказать.

— Воспитанный мальчик, — шепнула Роза Джулии. — А близнецов вы почему не привезли?

— Они вам весь дом перевернут вверх дном, — уверенно сказал Уилл.

— Какая разница, это не дом, а гостиница, — отвечала Роза.

— Им всего четыре, — объяснил Уилл. — А мне скоро девять.

— Да, — отозвалась Роза. — И вот тебе подарок ко дню рождения.

Роза ввела его в спальню с обитой плюшем кроватью, застеленной белым покрывалом в голубой цветочек. Все вокруг бело-голубое — и бабушка тоже. На комоде Уилл увидел фотографию женщины помоложе и узнал ту же холодную красоту.

Роза указала на сверток на кровати:

— Это тебе.

— Спасибо, — поблагодарил Уилл.

Что-то узкое, прямоугольное было завернуто в коричневую бумагу — судя по всему, не игрушка. Большинство детей чутьем угадывают разницу между игрушкой и серьезным подарком.

— Открывай, — подбодрила Роза, видя нерешительность Уилла.

В коробке оказалась писчая бумага цвета слоновой кости, с водяными знаками — изображением замка, — точно такие же конверты и серебряная шариковая ручка. Уилл оглянулся на мать, та посмотрела на него ласково, но с тревогой.

— Спасибо, бабушка, — поблагодарил Уилл.

— Будешь писать мне письма?

— Но я плохо пишу, — сказал Уилл.

— Будешь писать — научишься, — отозвалась Роза. — Хочу, чтобы ты рассказывал мне, как живешь, где бы ты ни был. Обещаешь?

Уилл кивнул:

— Обещаю.

 

Бог морей

Для ребенка путешествовать на океанском лайнере — все равно что быть запертым внутри грохочущего барабана: неумолчный гул двигателей, на каждом шагу ограды и решетки. Первая надпись, на которую падает взгляд, — «Вход воспрещен». «Виндзорский замок» — слишком царственное название для этой плавучей тюрьмы с трубами, покрытыми толстым слоем краски, с люками, заклепками и блестящими медными рычагами. Больше всего Уилл боялся стариков, сидевших бесконечными рядами на палубе, укутанных в одеяла, в темных очках, с бесстрастными лицами и намазанными белым кремом носами.

Однажды, когда Уилл со всех ног припустил мимо них, его схватила за плечи Джулия.

— Не смей бегать по палубе, — отчитывала она его, глядя сквозь солнечные очки-«лисички» и кривя алые губы. — Если поскользнешься и упадешь, кто-нибудь споткнется о тебя и сломает ногу, а то и вовсе угодишь в темную пучину. — Джулия имела в виду море — далеко внизу, рукой не достанешь; неспокойные просторы, которые вспарывал стальной нос корабля, оставляя пенный след, тянувшийся, словно шрам, через оба полушария.

— Больше не буду! — пообещал Уилл.

И Джулия выпустила его. По правде сказать, она больше волновалась за близнецов. Уилл обладал врожденной ловкостью, а его четырехлетние братцы пошли в нее — неуклюжие и вдобавок неосторожные. В первый же день плавания Джулиус рассадил губу о перила трапа, Маркус ободрал коленку о стальные ступени. А судовому врачу Джулия не очень-то доверяла: этот джентльмен за столом у капитана выпивал три бокала хереса перед основным блюдом (и еще четыре после). Сеть красных прожилок на щеках лишний раз подтверждала его склонность. Это еще не беда, умей он хотя бы пить, но, когда подали крем-брюле, он затянул песню — балладу об одноногой проститутке из Сингапура, — и у него заплетался язык.

— Уилл, присматривай за близнецами, чтоб держались подальше от темной пучины.

— Хорошо, мамочка! — ответил Уилл, охотно беря на себя роль старшего.

Кто знает, может быть, удастся вновь заслужить ласковую мамину улыбку — как в те солнечные дни, когда он был единственным ребенком. А сейчас мама стала далекой-далекой, измученной, — все время следила, чтобы близнецы не озорничали, а в те редкие минуты, когда смотрела на старшего сына, Уилла пугала тоска в ее глазах.

И Уилл дал себе молчаливую клятву вернуть мамину любовь, чего и добивался с великим терпением.

На борту «Виндзорского замка» устраивали партии в бридж, и Уилл присматривал за близнецами, пока родители играли с другой семейной парой, Перкинсами.

— Какое счастье иметь детей, — вздыхала миссис Перкинс, грузная женщина с ямочками на локтях и маленькими, широко расставленными голубыми глазками. — Я хотела детей, но Хорас — нет.

Мистер Перкинс молчал. Это был лысеющий мужчина в черепаховых очках, с пучками волос, торчавшими из ноздрей. Джулия заметила, что мистер Перкинс ведет себя несколько странно: стоило миссис Перкинс завести беседу с чужими, он обижался и, чтобы привлечь ее внимание, хватал ее за руку, как годовалый малыш.

— Но, милая, раз у нас нет детей, мы можем тратиться на путешествия. — Мистер Перкинс широко улыбнулся. — Как сейчас! А в следующий раз поедем в Америку!

Миссис Перкинс метнула на него недовольный взгляд.

— Хорас, у Ламентов трое детей, и они тоже путешествуют, как мы.

— И на бридж не оставалось бы времени, — продолжал мистер Перкинс. — И на няньку пришлось бы тратиться!

— У них нет няни, — возразила миссис Перкинс. — Старший нянчит младших. В том-то вся и прелесть. — Она вздохнула и умолкла, жалея о несбывшемся, об упущенном.

Говард чувствовал, что мистер Перкинс не прочь сменить партнеров по бриджу.

А Уилл в это время доказывал близнецам, что он старше и умнее. Папина кружка для бритья лежала разбитая в ванной. Из унитаза торчал мамин тапочек. Видно, пора близнецам проветриться, выпустить пар.

— Если я вас выпущу в коридор, обещаете не бегать и не кричать?

— Нет, — ответил Маркус.

— Нет, — вторил ему Джулиус.

— Дайте слово, — велел Уилл, — или будем сидеть здесь до ночи.

До чего же легко пошли они на попятный! Когда Уилл отпер дверь каюты и близнецы с визгом вырвались на волю, он понял, что открыл ящик Пандоры: теперь за братьями нужно смотреть в оба. Ночь была беззвездная, лишь тусклая луна просвечивала сквозь пелену облаков. Свалишься за борт — и поминай как звали!

На верхней палубе близнецы, сшибая на бегу стулья, налетели на запоздалого старичка. Старичок рухнул вместе со своим стулом, изо рта у него что-то выпало, свалилось на грудь, со стуком покатилось по палубе, проскочило сквозь решетку и исчезло в темной пучине.

Джулиус захлопал глазами.

— Простите.

Старичок оглядывался по сторонам, разинув рот — бездонный, как темная пучина.

— Мои жубы! Где мои жубы?

— Что? — переспросил Джулиус. — Не понял!

Старик повернулся к Джулиусу и указал на свой морщинистый подбородок:

— Мои жубы!

Сам не свой от ужаса, Джулиус бросился прочь от страшной пасти. Через минуту Уилл наткнулся на старичка, ползшего на четвереньках к борту.

— Вы не видели двух мальчиков? — спросил Уилл.

Старик поднял взгляд на Уилла, сверкнул глазами, указал на свои челюсти, потом — на темную пучину:

— Там. Там. Внижу!

Уилл вглядывался во тьму, горькие слезы застилали ему глаза. Старик что-то кричал, брызжа слюной и размахивая руками, точно в такт похоронному напеву, возвещавшему о конце братьев. Обезумев от горя и ужаса, с дрожащими коленками, Уилл уцепился за борт — не лучше ли прыгнуть вниз, чем сознаться родителям?

Вдруг откуда-то послышалось хихиканье. Уилл задрал голову: с верхней палубы на него смотрели две смеющиеся рожицы.

Пылая жаждой мести, Уилл во весь голос окликнул близнецов, в два прыжка преодолел лестницу, схватил братьев за руки, но тут перед ним вырос моряк в белоснежном кителе.

— Ты что тут делаешь? — спросил Белый Китель. Над воротом с золотой каймой — твердый подбородок, над верхней губой — тоненькие усики, а выше — глаза, серые, как морская даль в ненастный день.

— Ничего, сэр, — ответил Уилл.

— Бегаешь?

— Нет, сэр. Я искал братьев.

— Он бегал за нами, но не мог поймать! — похвастался Джулиус.

Уилл строго глянул на брата и вновь повернулся к Белому Кителю.

— Такому взрослому парню стыдно врать.

— Я не вру, — защищался Уилл.

— Я капитан корабля и не терплю вранья. Как тебя зовут?

— Уилл Ламент, сэр.

Капитан улыбнулся близнецам, дал каждому по мятной пастилке из небольшой жестянки и спрятал ее в карман с золотой тесьмой.

— Вот что, Уилл Ламент, на моем корабле нельзя баловаться. Вот увижу твоих родителей — пожалуюсь на тебя.

Уилл, покраснев от незаслуженной обиды, повел близнецов в каюту.

Джулия и Говард вернулись недовольные. С ними говорил капитан.

— Я не баловался, — твердил Уилл.

— Вам велено было оставаться в каюте.

— Они обещали не бегать!

— Ты нагрубил капитану, — сурово ответил Говард. — Всех нас опозорил.

Уилл бросился на постель и зарылся лицом в подушку, сам не свой от стыда.

Позже, уложив детей, Джулия заговорила с Говардом:

— Милый, наверняка близнецы тоже виноваты.

— Мне не нравится его отношение, — объяснил Говард. — Если он не уважает старших, как он будет жить среди людей?

— Ну… — Джулия умолкла, вспомнив миссис Уркварт. — Могу представить себя на его месте, я в его годы тоже не особенно уважала старших.

— И тебе это пошло на пользу?

Джулия улыбнулась:

— Не знаю, милый. Но ведь и вреда не принесло, верно?

— Взгляни правде в лицо, Джулия. Тебе не нужно держать ответ перед начальством, изо дня в день доказывать, что ты чего-то стоишь. А ему когда-нибудь это предстоит.

Улыбка сошла с лица Джулии.

Уилл ждал, что мама утешит его перед сном. Ждал, что она с шумом откроет дверь, с грохотом уберет игрушки. Но в каюту зашла не мама, а кто-то другой, похожий на капитана.

— Нам есть о чем поговорить, — начал отец.

— Почему мама не приходит?

— Потому что у нас серьезный разговор. Скоро ты станешь взрослым, Уилл, и должен быть ответственным, уважать старших. Нельзя грубить капитану корабля.

— Я просто искал их, — глухо отвечал Уилл, уткнувшись в подушку.

Говард стоял в темноте, мучаясь сомнениями: то ли обнять сына, то ли наказать, хотя бы для закалки воли — ведь он только что звал маму! А вдруг в новой школе его станут дразнить? Тут уж не побежишь к маме. Говард решил быть с сыном построже.

— Не спорь со мной! Быстро спать! — прикрикнул он. И, не удержавшись, добавил шепотом: — Сладких снов.

Уилл дождался, пока стихли шаги отца, и заплакал. Всхлипы его тонули в шуме двигателя, никто не видел его слез. Ночью ему привиделась Рут. В длинном сказочном сне они опять рыли туннель. Им помогали сотни ребят, и, пока кипела работа, он и Рут успели повзрослеть. Когда они приблизились к центру Земли, яма стала величиной с собор; там, у алтаря, их венчал Авраам с банановым листом на голове, а на другом конце Земли у Уилла и Рут уже выросли дети, родились внуки. Когда они достигли края Земли, за ними шли тысячи красных ребятишек, и под их радостные крики Уилл и Рут рука об руку вылезли наружу, а над ними сияло звездное небо и вспыхивали китайские фейерверки.

А в соседней каюте лежала без сна Джулия. Ее тоже одолевали нерадостные раздумья, только совсем иные. Ее преследовали слова Говарда: «Тебе не нужно держать ответ перед начальством, изо дня в день доказывать, что ты чего-то стоишь». Чем плохо, что она не работает? Ведь она замечательная мать, образованная, следит за событиями в мире. Однако она уже много лет не бралась за кисть. Где взять время, если с утра до вечера не спускаешь глаз с пары малышей-непосед? Есть ли от нее польза в мире взрослых, или все кануло в темную пучину?

Когда Ламенты пришли на завтрак, мистер и миссис Перкинс уже сидели за столом. Миссис Перкинс радостно поманила их к себе, а ее супруг хмуро потягивал чай.

— Скажите, мистер Ламент, вы идете на праздник экватора? — Миссис Перкинс глянула на мужа так, будто между ними дело уже решено.

— Нет, я уже пересекал экватор в детстве, — объяснил Говард. — Когда мы с классом плавали в Афины, — добавил он.

— А вы тоже пересекали экватор, миссис Ламент?

— Нет, — ответила Джулия.

— А стоит! Это великолепно, своего рода обряд посвящения! Я уже была на таком празднике, а Хорас — нет. Ему стоит поучаствовать, верно? Как по-вашему?

— Чтобы меня столкнула в воду толпа размалеванных девиц в костюмах русалок? — проворчал мистер Перкинс. — Очень смешно!

— Вот именно, смешно! — сказала Джулия. — Так и задумано!

Когда его жена рассмеялась на пару с Джулией, мистер Перкинс обреченно подумал, что выбора у него нет, придется выставить себя на посмешище — иначе рискуешь прослыть занудой без чувства юмора. «Много ли мужчин терпят подобные унижения лишь ради того, чтобы сохранить семью?» — уныло размышлял он.

Посейдон растянулся на трамплине. Тело его было выкрашено в бирюзовый, а на голове красовался косматый парик, унизанный ракушками, блестками и увитый водорослями. Он прихлебывал из кубка, проливая на подбородок густое янтарное зелье, и читал длинный зеленый свиток.

Пассажиры, которым предстоял обряд посвящения, сгрудились у края бассейна. Их окружал принарядившийся экипаж: женщины в бикини, расшитых изумрудными блестками, мужчины, разрисованные зеленой краской, похожие на дикарей. Говард усадил сыновей в кресла поближе к бассейну, и Уилл помрачнел, увидев, что у Посейдона с зеленой бородой — холодные серые глаза капитана.

— Подать сюда первую жертву! — проревел бог морей.

Волею судьбы, первым от толпы отделился мистер Перкинс. Мешковатые черные плавки подчеркивали его бледную кожу и дряблое тело, а на белесых лодыжках Уилл разглядел борозды от тугих носков.

— Хорас Перкинс! Я, повелитель морей, приветствую вас в Северном полушарии, — сказал Посейдон, сверкнув стальными глазами.

Бог морей достал из корзины селедку с блестевшим на солнце серебряным брюхом и, ни слова не говоря, сунул ее в плавки мистеру Перкинсу. Зрители загоготали, а миссис Перкинс радостно взвизгнула. Уилл лишь крепче прижался к отцу. Что тут смешного?

Два дюжих молодца в набедренных повязках из водорослей выступили вперед, схватили Перкинса за руки — за ноги и швырнули в бассейн. Палуба огласилась смехом и гиканьем, а громче всех визжала миссис Перкинс.

Исчезновение мистера Перкинса повергло Уилла в ужас. Мальчик смотрел на воду, не покажется ли он. Пусто, ни пузырька. Толпа испуганно загудела, но вдруг из-под воды, словно пробка из бутылки, вылетел мистер Перкинс, в одной руке сжимая очки, а другую подняв в торжествующем жесте. Зрители зааплодировали чудесному спасению.

К удивлению Уилла, к мистеру Перкинсу подплыла стайка русалок, чтобы проводить его на сушу: глаза подведены густо-зеленым, как у Элизабет Тейлор в «Клеопатре», губы накрашены ярко-розовым, а роскошные груди прикрыты блестящими пластмассовыми раковинами.

Едва взглянув на своих спасительниц, мистер Перкинс передумал вылезать из бассейна. Зрители еще громче захохотали. Миссис Перкинс подошла к краю бассейна и протянула мужу руку. Возможно, у мистера Перкинса помутилось в глазах. Не обращая внимания на жену, он подплыл к одной из русалок, чей бюст едва умещался в раковинах. Плотоядно ухмыляясь, он обнял русалку и впился поцелуем в ярко-розовые губы.

Перестав грести, оба пошли ко дну.

Маленькие голубые глазки миссис Перкинс превратились в крохотные точки.

Спустя миг на поверхность всплыли раковины, а следом и русалка: она хватала ртом воздух и не знала, что делать с руками — то ли грести, то ли из скромности прикрыть грудь, — поэтому то и дело уходила под воду. Несколько зрителей-мужчин — видимо, из сочувствия — прямо в одежде прыгнули ей на выручку.

Уилл, в ужасе вспомнив, что следующая жертва Посейдона — его мама, рванулся на другой конец бассейна, чтобы отговорить ее от страшного обряда.

— Мамочка! — закричал он.

— Не бегать! — рявкнул Посейдон.

— Не бойся, Уилл! — отозвалась Джулия.

Но Уилл поскользнулся и с шумом плюхнулся в воду. Удивленные лица зрителей подернулись рябью и исчезли, и Уилл погрузился в голубое безмолвие, не в силах ни вздохнуть, ни крикнуть. Вскоре он увидел, что сидит на дне бассейна, а на руках и ногах играют блики. Вдруг у ног его открылся люк. Уилл узнал раскосые глаза Полночного Китайца, тот ласково улыбался: все хорошо.

— Уилл! — окликнула Джулия.

Он увидел маму в желтом платье с набивным рисунком и жемчужных сережках. Ее окружало сияние, и Уиллу почудилось на миг, что он попал в рай. Закрыв глаза, он услыхал голос одного из близнецов, — значит, или все утонули, или никто не утонул. Уилл приоткрыл один глаз и встретился взглядом с Маркусом.

— Он будет жить? — спросил в тревоге Маркус.

— Да, все будет хорошо, — шепнула Джулия.

— Так он не умер? — разочарованно протянул Джулиус.

— Я живой, — сказал Уилл.

Вдруг в дверь каюты постучали, Джулия открыла. Заглянул капитан, без парика и блесток, но в прозрачной набедренной повязке, измазанной голубой краской.

— Как наш больной? — поинтересовался он.

Джулия и Говард повернулись к Уиллу, но тот отпрянул при виде своего мучителя.

— Уилл, отвечай капитану, — велел Говард.

— Спасибо, хорошо, — холодно сказал Уилл.

— Уилл… — Говард повернулся к капитану с виноватой улыбкой: — Он не в себе.

— Я здоров, — сказал упрямо Уилл.

— Сынок, поблагодари капитана, — ласково сказала Джулия. — Он тебя спас.

— Нырнул на дно и вытащил тебя, — добавил Говард. — Ты ему обязан жизнью.

Уилл распечатал пачку Розиной бумаги с водяными знаками и написал бабушке письмо, первое из множества. Оно было отправлено из Гибралтара.

Дорогая бабушка!

Я чуть не утонул, пока мама с папой играли в карты. А капитан ходит в юбке.

Целую, Уилл.

В последнюю неделю плавания Ламентов пригласили на ужин за капитанским столом. Уиллу не хотелось идти, но, увидев, как готовятся к выходу родители, он смягчился. Говард был в черном костюме и галстуке, Джулия — в красном бархатном платье. Самая красивая пара на корабле, казалось Уиллу. Для близнецов ужин оказался тяжким испытанием; они не съели ни кусочка и затеяли под столом драку. Они лягались и орали, когда Говард потащил их на палубу проветриться. Через миг Уилл увидел в иллюминатор, как папа гонится за ними по пятам.

Между тем капитан разговорился с Джулией. Чем больше Уилл на них смотрел, тем меньше ему это нравилось. Когда мимо опять пронесся Говард, Уилл вмешался в разговор.

— Мой папа бегает по палубе, — сказал он. — Не хотите его арестовать?

Позже, перед сном, Джулия принялась отчитывать Уилла за грубость, тот надулся и отвечал неохотно.

— Уилл, поговори же со мной, пожалуйста, — просила Джулия.

Уилл воспользовался этой минутой, чтобы высказать все, что у него на душе.

— Почему мы все время переезжаем?

— Не все время, сынок.

— Бабушка так сказала.

— Может быть, мы переезжаем чаще других семей, — согласилась Джулия. — Вспомни, как папа говорит: «Ламенты всегда в пути».

Уилл насупился.

— И везде мне придется смотреть за близнецами?

— Конечно. В семье все заботятся друг о друге, — сказала Джулия. — А в семье путешественников — тем более.

Уилл задумался.

— Как же мне найти друзей, если я вечно переезжаю и смотрю за братьями?

— В Англии у тебя будет замечательный друг, обещаю.

Но едва Уилл закрыл глаза и задышал ровно, Джулия дала себе слово никогда больше не бросаться обещаниями. Поднявшись, она увидела, что Маркус еще не спит.

— Мамочка, а когда я умру? — спросил он.

— Ты будешь жить долго, Маркус, очень-очень долго.

— Сколько? До скольки лет?

— Не знаю точно, Маркус.

Джулия поймала испуганный взгляд Маркуса: его страшила неизвестность. Может быть, поэтому он и тянулся к Джулиусу, не знавшему сомнений.

Джулия пригладила Маркусу волосы, подоткнула одеяло.

— Ты будешь жить до ста лет, Маркус. Люди станут путешествовать на реактивных аппаратах и летать в отпуск на спутники Юпитера. А роботы будут подавать нам чай и мыть посуду.

— Сто лет! Здорово! — Маркус повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Джулия застыла не шевелясь. Дала себе слово — и через две минуты нарушила! Лишь ради того, чтобы уложить ребенка спать.

 

Саутгемптон

Хмурым, ненастным днем Ламенты прибыли в порт Саутгемптона. Дождь, промозглый ветер и стылое небо встретили пассажиров «Виндзорского замка». Уилл разглядывал толпу неуклюжих людей, прятавших подбородки в воротники мокрых твидовых курток и плащей, — натыкаясь друг на друга в клубах сигаретного дыма, они хмурились и бормотали извинения. Уилл с тоской оглянулся на корабль-великан.

Говард ловил такси, а остальные ждали на груде чемоданов.

— Тебе понравится в Англии, — сказала Джулия Уиллу, будто чувствуя его разочарование — или свое собственное.

Глядя, как спускаются по сходням последние пассажиры, Уилл мечтал остановить время, чтобы они повернули вспять, скинули плащи, надели купальные костюмы и вновь уселись в шезлонги, за карточные столы, вернулись к метанию колец, волейболу и недочитанным романам.

— Может, вернемся? — спросил Маркус, выразив вслух чувства Уилла.

— Вам понравится в Англии, — повторила Джулия, ведя сыновей к такси. Уилл заметил, что от холода у нее покраснел нос.

— Не понравится, — огрызнулся Джулиус.

— И мне, — отозвался Маркус.

Говард захлопнул дверцу такси. Сквозь омытое потоками ливня стекло Уилл увидел, как мистер Перкинс, стоя на цыпочках, целует миссис Перкинс. И Ламенты двинулись в путь.