Гражданин мира

Все были в превосходном настроении — наверное, оттого, что Говард не знал большей радости, чем осваивать новые земли; как Адам, обретший новый рай, он готов был начать все сначала. Они катили по шестиполосному шоссе в блестящем сапфировом «бьюике» с черным верхом и виниловым салоном в голубых тонах. Близнецы всю дорогу ссорились из-за радио или разглядывали гигантские неоновые рекламы: «Говард Джонсон», «Холидэй Инн», «Бургер Кинг» и славный старичок, предлагавший курицу гриль из Кентукки. Все, что проплывало за окном, было интересно, гостеприимно и ново.

Джулия молча подводила итог переезду. Все здоровы, дом продан, закладная погашена, в делах полный порядок. И все-таки она опасалась, что переезд дорого им дастся. Опыт подсказывал, что без утрат не обойтись.

Джулия вспоминала Альбо и оставленную ими безбедную жизнь, белых богачей с Баком Куинном во главе и их страх перед властью черных. Приехав в Англию, они сразу почувствовали, до чего странно быть белыми африканцами — живым напоминанием о былой славе Британской империи и бременем для экономики страны, борющейся с трудностями.

Над шоссе нависал огромный экран кинотеатра под открытым небом. Столбы с громкоговорителями окружали пустую стоянку. «2001 год: космическая одиссея», — гласила афиша над шатром. Близнецы вытаращили глаза.

— Что такое одиссея?

— Путешествие. Как у нас. Только еще длиннее.

— Съездим в кинотеатр под открытым небом, — пообещал сыновьям Говард. — В Англии такого нет!

Джулия вздохнула: нет нужды напоминать о недостатках Англии. Стоило лишь заглянуть ей под юбки — и открылась неприглядная картина: суровые берега, скверный водопровод, а дети такие же дикие, как их предки. Ее умнице-мужу Англия предложила никудышную работенку, а сыну отказала в приличном образовании. «Прощай, туманный Альбион, невелика потеря!» — думала Джулия.

Говарду предстояло работать в одном из новых научных центров, построенных рядом с магистралью номер один, одной из главных скоростных трасс Нью-Джерси — перегруженной четырехполосной трассой с бетонными ограждениями и бесконечными светофорами, забегаловками и бензоколонками. Неподалеку находился Принстон, о чем свидетельствовал дорожный указатель. За деревьями можно было разглядеть университетские корпуса, где прошла юность Фитцджеральда и старость Эйнштейна. От шоссе в обе стороны уходили проселки, ныряя в леса, которые спешно сводили, освобождая место для новостроек, чтобы размещать все новых и новых сотрудников. Застройщики обязаны были давать своим участкам названия с университетскими мотивами, так появились Научный Дом, Университетские Поля и даже квартал Эйнштейна.

Ламенты поселились на Университетских Горах (это оказались вовсе не горы, а ровное место). Дом их был приземистый, с восемью белыми колоннами, фасадом под кирпич, извилистой подъездной дорожкой, гаражом на две машины, кондиционером и полами с подогревом. Все дома в квартале были как близнецы, различались только почтовые ящики. Видимо, американцы проявляли самобытность лишь в одном: на почтовых ящиках красовались нарисованные индюки, орлы, утки, поезда, амбары, герои мультиков.

Говарду нравилось, что в туалете не гудят трубы, а в душе хороший напор, Джулии пришлись по вкусу посудомоечная машина, кран с распылителем и вместительный холодильник. Вместо трех телеканалов здесь было семь, часть из них — круглосуточные. Близнецы в считанные недели заговорили как настоящие американцы. Они уже не могли обходиться без жевательной резинки «Базука», бисквитов «Твинкиз» и биг-маков и радовались всему новому: Америка была страной чудес, близнецам разрешалось бродить где угодно, и им вполне хватало общества друг друга.

Один Уилл тосковал.

Каждую ночь ему снился туннель, в конце стояла Салли и манила к себе. За ее спиной светилась радуга и виднелся «чемпионский» каштан. Моросил дождик, пахнувший лимонными пастилками. Пробираясь через туннель, Уилл видел на стенах знакомые картины: злорадную улыбку Полночного Китайца; Рут с жестянкой-зеркальцем; вот Бак Куинн правит колесницей, запряженной воющим псом; вот капитан «Виндзорского замка» — его влекут по волнам русалки в лифчиках из ярких пластмассовых раковин; вот Айерс пляшет в штанах Гитлера, а Дигли с котом Геббельсом на плече вызывает духов. Но лишь только Уилл касался губ Салли, его вырывал из сна будильник и вопли радио — резкие голоса, незнакомый выговор.

Уилл начинал с нуля: он снова иностранец.

— Чем ты недоволен? — спросила мама.

— Ненавижу переезжать.

— Но ты же Ламент. Все Ламенты — путешественники. Все, кроме твоего дедушки.

— Я, наверное, в него пошел.

— Не может быть, — вырвалось у Джулии.

— Почему?

Джулия задумалась, зная, что нельзя открывать Уиллу правду.

— Потому что он целыми днями просиживал в кресле.

Уилл нахмурился:

— Почему?

— Папа говорил, у него было слабое сердце.

— А на кого я похож? Ни на тебя, ни на папу, ни на близнецов. На кого же?

— Неважно на кого, сынок. — Джулия обняла Уилла.

— Но ты-то похожа на свою маму, — послышался грустный ответ.

— Сынок, ты особенный. Ты счастливый человек — путешественник, искатель, гражданин мира! Ты Ламент, понимаешь?

Уилла озадачил ответ матери, искренний и страстный, но неутешительный. Ламент — значит вечный странник.

 

Где Чэпмен Фэй?

В первый же рабочий день Говард узнал, что человек, пригласивший его в Америку, пропал.

— То есть задерживается?

— Не совсем, — объяснила секретарша. — Он потерялся в море.

Чэпмен Фэй — основатель и вдохновитель компании «Фэй-Бернхард», выпускающей устройства для НАСА, армии и медицинской промышленности. Что за устройства? Технологии будущего — говорилось в рекламных проспектах компании. Чэпмен Фэй, по всеобщему мнению, — гений. В пятнадцать лет он окончил школу, а в двадцать — защитил диссертацию по химическим технологиям. К двадцати пяти годам защитил еще три диссертации — по китайской мифологии, квантовой физике и индейскому искусству. В тридцать два он возглавил научный центр в долине Напа, а к тридцати восьми рассчитывал построить космический корабль для полета на Марс. Ради этого и была создана компания «Фэй-Бернхард», но из-за нехватки средств Чэпмен Фэй вынужден был сменить цель. Он решил спасти мир, пока жив, и изобрел несколько устройств, именно для этого и предназначенных.

«Пан-Европа» заинтересовалась одним изобретением Чэпмена Фэя — составом, превращавшим пролитую нефть в радужное студенистое вещество, которое легко собирать с поверхности воды. Весь процесс назывался «система Рапи-Флюкс». По совету Говарда «Пан-Европа» купила у «Фэй-Бернхард» оборудование для своих спасательных судов. Говард проводил испытания системы в соленом водоеме под Саутгемптоном, вместе с командой моряков торгового флота — дюжих парней с бычьими шеями, чьи лица были красны от пьянства и суровых ветров Северного моря. В разгар испытаний вошел щуплый человечек с ярко-синими глазами, густыми седыми волосами, стянутыми в хвостик на затылке, в длинном темно-зеленом пиджаке а-ля Джавахарлал Неру. Моряки сперва посмеивались при виде его наряда и прически, но, едва он начал отдавать приказы, подчинились беспрекословно.

После испытаний Чэпмен угостил всех обедом в местном пабе. Там, за кружкой пива, Говард поведал ему о своей мечте оросить Сахару и об искусственном сердце, о котором думал с тех пор, как умер отец. Когда Говард поднялся из-за стола, Чэпмен стиснул его руку и вместо прощания предложил работу. «Вы творческий человек», — сказал Чэпмен Фэй. — Приезжайте работать ко мне в Америку.

— То есть как — пропал в море?

— Мы потеряли связь с его яхтой дней пять назад. Не волнуйтесь, мистер Фэй — гений. Он непременно объявится, — заверила секретарша.

Говарду отвели кабинет вдвое больше дэнхемского. Три стены были из красного дерева, а одна — стеклянная, с видом на японский садик с плакучими вишнями и пруд с золотыми рыбками и величавой голубой цаплей. Первые три дня Говард наклеивал ярлычки на папки и заполнял страховые и пенсионные анкеты. На третий день он забеспокоился.

Компания «Фэй-Бернхард» располагалась в большом здании, специально задуманном для тишины и уединения, подсмотреть, как работают другие, было невозможно. Каждый был занят своим делом, без болтовни в коридорах. «Может быть, — допускал Говард, — в такой обстановке рождаются блестящие мысли, но до чего же тут одиноко!» Не с кем было перемолвиться словом, пока однажды Говард не наткнулся на партнера Чэпмена, Дика Бернхарда, здоровяка со смеющимися глазами, ходившего на работу в марокканской джеллабе.

— Чем мне заняться, пока не вернулся Чэпмен? — спросил Говард.

— Расслабьтесь, — посоветовал Дик. — Раз Чэпмен вас нанял — значит, не зря. Чэпмен о вас позаботится, не беспокойтесь. Были уже в нашем кафетерии? Шеф-повар из четырехзвездочного бретонского ресторана!

— Как тебе новая работа? — поинтересовалась Джулия.

— Кафетерий замечательный, — ответил Говард. — И видела бы ты мой кабинет!

— А работа? — спросила Джулия. — Как работа?

— Нормально, — ответил Говард, сочтя, что рассказывать всю правду еще не время. Платили ему больше, чем когда-либо в жизни. Платили ни за что.

 

Химмели

Джулия считала дни до начала учебного года — когда дети станут ходить в школу, можно начать искать работу. А пока что она покупала ребятам одежду и вила гнездо — выбирала лампы, шторы и ночные столики для незанятых спален в их просторном новом доме. Однажды утром к ней в дверь постучалась женщина, она приветливо улыбалась, а в руках держала корзинку с шоколадным печеньем.

— Привет! Я Эбби Галлахер. — Она махнула в сторону своего коттеджа. — Из тридцать девятого дома — там, где груша и красивый зеленый газон.

Джулия, взглянув на дом, тут же позавидовала спокойной гордости женщины. Вспомнив свои розы в Альбо, она подумала, что у нее с Эбби есть кое-что общее.

— Да, чудесный газон, — кивнула Джулия.

Она пригласила Эбби в дом, и та, разглядывая кухонную утварь, стала рассказывать о своих двух сыновьях, ровесниках Уилла. Потом провела рукой по паркету в столовой и вздохнула:

— Орех. Мы хотели орех, а нам настелили сосну. Вы откуда? Выговор у вас британский!

— Я из Южной Африки, — ответила Джулия и, задыхаясь, скороговоркой перечислила страны, где ей довелось жить, пожаловалась, как трудно осваиваться в новой среде, и напоследок добавила, что мечтает посмотреть на Америку — страну, принявшую в себя множество культур (Южной Африке до этого, увы, далеко).

Эбби опешила, хлопая глазами.

— Южная Африка… Но внешность у вас не африканская.

Джулия молча корила себя за болтливость. Вот уже много недель она ни с кем не разговаривала, кроме мужа с детьми и продавцов.

— А я ирландка, — сказала Эбби.

— Правда? — заинтересовалась Джулия. — Откуда вы?

— Из Корка, — ответила Эбби. — Точнее, не я, а мои прадеды были оттуда.

— А-а. — Джулия улыбнулась. — Значит, вы совсем чуть-чуть ирландка.

Эбби помолчала.

— Я праздную День святого Патрика. Чем же я не ирландка?

— Вообще-то, — ответила Джулия, — у меня тоже ирландские корни, но я бы не осмелилась назвать себя ирландкой.

От улыбки Эбби не осталось и следа.

С ужасом чувствуя, что ляпнула что-то не то, Джулия попыталась спасти положение.

— Зато мне нравится ирландская литература, — добавила она. — Кто ваши любимые писатели?

Эбби снова захлопала глазами и поднялась:

— Я, вообще-то, опаздываю на теннис.

Джулия поблагодарила за печенье. Она чувствовала, что допустила промах, но не понимала в чем. Прощальные слова Эбби застряли у нее в памяти.

— Знаете что, — Эбби кивком указала на соседний голубой дом, — вам понравятся Химмели, они тоже иностранцы.

— Они тоже иностранцы, — повторяла Джулия вечером, нарезая телятину.

— Но печенье-то она принесла, — сказал Говард, подумав про себя, что женщины судят друг друга куда строже мужчин.

— Так-то оно так, — возразила Джулия, — но я не понимаю, зачем американка называет себя ирландкой, если в Ирландии не была, ирландских авторов не читает и вряд ли может отыскать Ирландию на карте!

Вспышка Джулии позабавила Говарда.

— Конечно, милая, об Ирландии ты знаешь больше любого ирландца, но разве на этом строят дружбу?

Когда на другой день Мэдж Финч принесла шоколадный торт, Джулия вела себя любезно и осторожно. Услыхав ее акцент, Мэдж навострила уши.

— Вы из Англии?

— Нет, из Южной Африки.

Мэдж сказала, что она шотландка, и добавила: моя любимая игра — гольф, а знаете ли вы, что гольф придумали шотландцы?

— Нет. Правда? — удивилась Джулия, вспомнив, как миссис Уркварт перечисляла все великие изобретения шотландцев, всех видных шотландских ученых, писателей, поэтов.

— Мой любимый шотландец — Род Маккьюэн, — призналась Мэдж.

Миссис Уркварт, наверное, перевернулась в гробу.

— Вам стоит познакомиться с Химмелями, — посоветовала Мэдж. — Они немцы.

Пока близнецы смотрели повтор сериала «Остров Гиллигана», Джулия излила душу Уиллу.

— Не пойму, почему люди так носятся со своими национальностями, если они самые что ни на есть американцы?

— Может, нам понравятся Химмели, — предположил Уилл.

Джулия нахмурилась:

— Немцы бомбили Лондон, а я им понесу корзинку печенья?!

Уилл поднял брови:

— Мама, ты же сама говорила, что пора англичанам забыть о войне.

Джулия виновато взглянула на Уилла.

— Верно, сынок, — согласилась она и сдержанно добавила: — Наверняка Химмели — очень славные немцы.

Химмели были не столь общительны, как другие соседи. Хоть они и жили рядом, но не появлялись у дверей с гостинцами или расспросами о паркете. Их окна светились по вечерам, но днем никто из Химмелей не входил и не выходил из дома. От почтальона Джулия узнала, что у Химмелей две дочери: одна — ровесница Уилла, другая на год старше.

— Почему нам все советуют с ними познакомиться? Соседей с другой стороны мы тоже не знаем, — заметил Джулиус.

— Зайду-ка я к ним поздороваться, — вызвался Говард.

— Надо же когда-то начинать, — вставила Джулия.

Муж Эбби Галлахер, Патрик, однажды утром помахал Говарду. Он заведовал производством радиоприемников для автомобилей «Форд». Но о своих детях Эбби всей правды не рассказала. Кроме двух сыновей, Микки и Кента, двенадцати и тринадцати лет (которые не расставались с хоккейными клюшками), был у них еще и третий, Лайонел, девятнадцатилетний наркоман, — его исключили из колледжа, и он с утра до ночи слонялся по улицам в очках с вишнево-красными стеклами и разговаривал с пожарными кранами.

Через три дома жили Финчи с двумя конопатыми детьми — тринадцатилетним Уолли и одиннадцатилетней Тесс. Фрэнк Финч, агент по связям с общественностью в «Ам-Газ», жал руку так, что кости трещали; Мэдж, кроме гольфа, любила пластинки Луиса Прима, а на воскресные пикники всегда облачалась в наряд из шотландки.

В семействе Имперэйторов была целая куча детей с сонными глазами; старший, Винни, тоже ровесник Уилла, принялся задираться, когда грузовик доставил Ламентам мебель. Хоть Винни нисколько и не походил на Риллкока, в его манере держаться Уилл уловил ту же нотку.

— Мой дом вдвое больше твоего, — заявил Винни, хотя дома у них были одинаковые, вплоть до живой изгороди из падуба у входа.

Едва Уилл раскрыл рот, подошел Уолли Финч и давай бахвалиться, что в Техасе все самое большое. Уилл не удержался и спросил; и туалеты тоже? Уолли кивнул, и Уилл предположил, что и задницы у техасцев самые большие, чтоб не провалиться в унитаз. Дружба с Уолли кончилась так же быстро, как с Винни.

Все соседи были люди семейные, кроме Расти Торино — бывшей телезвезды, ныне торговца коврами в Трентоне. Давным-давно, очаровательным белоголовым мальчуганом, Расти снимался в сериале вместе с йоркширским терьером Крошкой, в каждой серии спасавшим его от похитителей, грабителей и прочих мерзавцев с британским акцентом. Годы не пощадили Расти: к тридцати он превратился в толстячка с волосатой грудью и крашеной шевелюрой. Каждый день он выкатывался во двор за газетой, в черном шелковом халате на голое тело, с терьером на руках — копией Крошки.

— По-моему, он немножко… м-м… странный, — объясняла Эбби.

Джулия заключила, что для Эбби существует два сорта странных людей: иностранцы и гомосексуалисты.

— И все-таки мне его жаль, — вздохнула Эбби. — Ничего впереди, кроме вечных мук.

Химмели по-прежнему будоражили любопытство Уилла. Чужестранность роднила его с ними. В их гараже на две машины стояли два видавших виды «мерседеса». Один — белый двухдверный седан 1959 года, ржавый и обшарпанный, другой — цвета морской волны, с четырьмя дверьми и закрытым кузовом. Однажды утром, без пятнадцати семь, Уилл подсмотрел, как глава семьи, в фетровой шляпе, выезжает со двора на белой машине. Дверь гаража закрылась почти без скрипа. На другой день Уилл поставил будильник на шесть сорок четыре, и ровно через минуту отворилась дверь: мистер Химмель всегда был точен. Часов в десять-одиннадцать появлялась вторая машина — с миссис Химмель за рулем. Пышные белокурые волосы взбиты, словно безе, из опущенного окошка свисает рука с сигаретой. На заднем сиденье обычно торчали девчачьи головы — всегда по разным углам. По возвращении голубой «мерседес» заезжал прямо в гараж, и дверь тотчас закрывалась за ними. Разве девочки никогда не выходят играть? Неужто их держат взаперти? Не мечтают ли они сбежать?

Эбби Галлахер считала, что Химмели во время войны унаследовали состояние от одного из немецких торговцев оружием и сейчас живут скромной жизнью, а денежки их копятся в швейцарском банке. «Иначе с чего они так напрягаются, когда речь заходит о войне?» — недоумевала она.

За три недели до начала учебного года Уилл вооружился биноклем, прихватил красное яблоко для поддержания сил и притаился за деревом. День стоял прохладный, с порывистым ветром. Быстрые облачка проносились по небу, то и дело закрывая солнце, на дом Химмелей находили тени.

Наконец с глухим шумом выехала машина миссис Химмель. В свисавшей из окна руке дымилась сигарета, но сзади маячил лишь один затылок. Где же вторая дочка Химмелей?

Вдруг на втором этаже дрогнули кружевные занавески. Уилл навел на окно бинокль и высматривал четверть часа, но тщетно. Интересно, она тоже за ним наблюдала?

В полдень, отчаявшись, Уилл швырнул нетронутое яблоко на газон Химмелей и поплелся домой обедать.

Близнецов он застал у телевизора. Джулиусу нравились повторы «Стар Трек» и «Бонанзы»: поджигатель в душе, он обожал заставку, где ранчо Бонанза полыхает огнем. Маркус же обожал рекламу. В его любимом ролике белокурая девушка пела на холме, рекламируя газировку. Ради этой красотки он и смотрел телевизор — чтобы любоваться ею вновь и вновь.

— Хочу колы, — заявил Маркус маме за обедом.

Джулия не признавала шипучих напитков — не из-за сахара и кофеина, а из-за дешевых американских рекламных трюков. Попроси кока-колу в английском ресторане — тебе принесут жестянку, может быть, тепловатую, но все-таки жестянку; закажи то же самое в Америке — получишь стакан льда с лужицей сиропа на дне.

— Ну и хоти на здоровье, — строго сказала Джулия. — Зубы испортишь, жизнь поломаешь.

— Почему поломаю? — спросил Маркус, думая о рекламной красотке-блондинке. От ее улыбки жизнь его, наоборот, станет прекрасней!

— Не получишь — и все, — отрезала Джулия.

После обеда Уилл нашел на газоне свое же яблоко, но уже надкусанное. Он оглянулся на дом Химмелей, заметил трепет кружевных занавесок на втором этаже. Откусив от яблока еще кусочек, Уилл бросил его на газон Химмелей.

Наутро Уилл снова нашел яблоко у себя во дворе, надкусанное трижды. Несомненно, это ответ, но что он значит? Уилл надкусил яблоко в четвертый раз, но едва успел его бросить, как заметил, что через улицу на него пялится Винни Имперэйтор. Его оскал, издали похожий на улыбку, вблизи оказался недружелюбным.

— Это еще зачем?

Уилл глянул на кружевные занавески и угадал, что Винни за ним следит.

— Они все равно никогда не выходят, — сказал Винни.

— Почему?

Винни передернул плечами:

— Иностранцы. — Он искоса глянул на Уилла: — Ну ты и вырядился!

Джулия накупила Уиллу в Америке одежды, но он по-прежнему носил свою старую школьную форму. Она как будто приближала его к Салли. Через несколько недель, когда начнутся занятия, он станет носить джинсы и рубашки.

— Идешь сегодня в церковь? — спросил Винни.

— Я в церковь не хожу.

— Не ходишь? — Винни вновь осклабился. — Значит, отправишься прямиком в ад. Ты католик?

— Католик? Нет, — сказал Уилл.

— Тогда все равно тебе одна дорога, в ад.

Винни был католик. Он объяснил, что всех католиков притесняют некатолики.

— Поэтому все некатолики попадут в ад. Вот так! И сгорят в высоченном костре! — Винни перечислил все семьи на Университетских Горах, кому суждено гореть в аду за то, что они не католики.

— А Химмели? — спросил Уилл. — Они католики?

Винни, помедлив, глянул на кружевные занавески.

— Нет, не католики, но в аду не сгорят.

— Почему?

— Потому что! Ну, родители, может, и сгорят, Марина тоже, а Астрид — нет.

— Почему?

— Не твое дело. — Винни повернулся и пошел прочь. А на прощанье бросил через плечо: — Я бы на твоем месте подумал, не перейти ли в католики!

Писчая бумага Уилла затерялась во время переезда, но у него уже вошло в привычку писать бабушке, и он отправил ей длинное послание с избранными цитатами из Винни Имперэйтора.

В четверг я садилась обедать в своем клубе — очередной шедевр нашего бельгийского шеф-повара — и распечатала свежее письмо от внука.

Вообразите мое изумление и ужас, когда я прочла пламенный призыв срочно переходить в католики, под страхом адских мук!

Тут мне стало не до супа, не говоря уж о жареном барашке и салате с грецкими орехами! Что с моим внуком?

Не могу представить, чтобы кто-то из нашей семьи стал религиозным фанатиком, разве что при исключительных обстоятельствах. Конечно, я напоминаю себе, что Америка — прежде всего страна религиозных фанатиков. Что, как не слепая вера, заставило людей пересечь Атлантический океан и начать новую жизнь в диком месте, где одни индюки и помидоры?

 

Пикник

Погожим воскресным днем в первых числах сентября Финчи устроили прощание с летом — пикник в саду. Фрэнк Финч стремился повторить пикники своего детства в хьюстонских пригородах, с клетчатыми скатертями, бочонком пива и огромной, черной, похожей на нефтяную бочку жаровней для мяса — с шампурами из нержавейки и тремя видами соусов, — дымившей, как небольшой лесной пожар.

Миссис Уркварт когда-то объясняла Джулии, что фоном для шекспировских трагедий часто служит буря, но на семью Ламентов, как заметила Джулия, несчастья обрушивались в тихую погоду. Они жили в Америке уже второй месяц. Ветви берез шептались на ветру; клен во дворе Расти Торино рано начал желтеть, и краешки нижних листьев горели янтарем. Дети не могли дождаться начала учебного года, а Джулия возлагала на пикник большие надежды: может быть, она наконец найдет подругу-американку вроде Трикси.

Фрэнк Финч не отличался, подобно Баку Куинну, словоохотливостью и все же, как показалось Говарду, чем-то того напоминал, когда, кашляя и задыхаясь от дыма, переворачивал роскошную вырезку и сдабривал соусом корнуэльских кур, приютившихся в уголке жаровни.

— Красотища, — сказал Лайонел Галлахер, глядя поверх своих вишневых стекляшек.

— Да, это говядина «блэк энгус», сынок.

— Я про дым.

Фрэнк метнул взгляд на родителей Лайонела — те принесли шезлонги и нежились в прощальных солнечных лучах, потягивая ром с колой из высоких бокалов.

— Лайонел, — пробубнил Фрэнк, — у меня к тебе просьба.

— Пожалуйста.

— Не вздумай разоблачаться на пикнике. Ради меня, ладно? Не хочу скандала, как на Рождество, понял? Только не при детях.

— На Рождество? — промямлил Лайонел.

Он успел забыть тот день, когда Финчи и Имперэйторы пришли к Галлахерам, распевая рождественские гимны. Открывший им дверь Лайонел был в чем мать родила, весь его наряд сводился к гигантскому кальяну, который он прижимал к себе. Рождественский хор обратился в бегство, скомкав второй куплет «Доброго короля Венцеслава».

Лайонел то и дело пощипывал курчавую бороденку, и Фрэнка так и подмывало сбрить ее стальным мясницким ножом. Почуяв враждебность Фрэнка, Лайонел отступил на крыльцо, молитвенно сложил руки, поклонился, глядя на восток, и сел в позу лотоса. Тем временем Ламентов приветствовал Космо Имперэйтор — толстая шея, хрипотца в голосе и привычка злобно мигать при разговоре.

— Никсон выиграет войну, — объявил он Говарду. — До чего меня злит, когда эти хиппи потешаются над президентом! Пусть этих недоумков поубивают коммунисты во Вьетнаме — тогда поймут, за что мы боремся!

— «Войне конец», — затянул с крыльца фальцетом Лайонел песню Джона Леннона.

— Спасибо, Лайонел! — рявкнул Фрэнк, стоя в клубах дыма; его тройной подбородок лоснился от пота. В кожаном фартуке, с щипцами в руках, он напомнил Джулии Гефеста в кузнице. — Вы уже со всеми соседями знакомы? — поинтересовался Фрэнк.

— Кроме Химмелей, — ответила Джулия. — И пока не знаем ни одной негритянской семьи. Есть они на Университетских Горах?

Фрэнк улыбнулся, будто Джулия прилетела с другой планеты.

— Нет, нет. Здесь — никого. По-моему, они селятся поближе к своим.

— К своим? — недоверчиво переспросила Джулия. — Я думала, в Америке все нации перемешаны.

— Так и есть, — подтвердил Фрэнк. — Здесь у нас и итальянцы, и немцы, и ирландцы! Кажется, есть на нашей улице и еврейская семья.

Расти Торино со стуком поставил початую бутылку виски на столик с напитками и плюхнулся в шезлонг, прижимая к себе терьера. Толстое брюхо Расти обтягивала гавайская рубашка, он был в белых парусиновых туфлях и зеркальных очках, хоть солнце едва проглядывало сквозь густые ветви берез на горизонте.

— A-а, телезвезда к нам пожаловала, — сказал Фрэнк. — Хочешь гамбургер, Расти?

— Аппетита нет, — отвечал Расти, а терьер с тоской таращился на корнуэльских кур величиной чуть ли не с него.

Фрэнк сунул Крошке в рот кусочек говядины. Пес проглотил мясо, и его тут же стошнило на туфли хозяина. Фрэнк как ни в чем не бывало представил Расти Джулию и Говарда.

— Вы, наверное, слыхали о Расти Торино? Он снимался в известном сериале.

— Простите, но мы совсем недавно в Америке. — Джулия виновато улыбнулась.

Расти, слегка погрустнев, перевел взгляд с нее на Говарда.

— Вы англичане? — предположил он.

— Нет, на самом деле мы…

— В моем сериале все злодеи были англичанами, — вздохнул Расти. — Есть в их акценте, знаете ли, что-то злобное.

Любимой забавой детей были качели Финчей, сделанные из старой автомобильной покрышки. Уолли Финч на правах хозяина согнал малышню и, уцепившись за шину ногами, принялся раскачиваться вниз головой над подъездной дорожкой и жаровней Фрэнка. Издав дикий рык и тряся ляжками, он спрыгнул на землю, едва не сбив столик с напитками. Рыхлый и неуклюжий Уолли заправлял ребятней, точно морской слон своим стадом — подавляя весом и шумом. В хитрых усмешках близнецов он почуял вызов своему превосходству.

— Дашь покачаться? — спросил Джулиус.

— Не-а, — помотал головой Уолли. — Мой сад, мои качели, моя очередь.

— Я за тобой, — храбро сказал Джулиус.

— И я! — крикнул Маркус.

— Когда я разрешу, — отрезал Уолли.

И, сопровождаемый близнецами, он затащил качели обратно на крышу веранды и снова взмыл над лужайкой. Приземлившись, он на миг выпустил шину из рук, а Джулиус уже стоял наготове, чтобы схватить ее. Уолли подскочил к Джулиусу, толкнул его всем корпусом.

— Я тебе разрешал?

— А ну пусти! — И Джулиус перекинул качели Маркусу.

Уолли бросился на Маркуса, но тот толкнул шину к Джулиусу, а Уолли так и остался стоять, брызжа слюной.

— Дай ему покататься, — вмешался Уилл.

Уолли развернулся, и близнецы мигом вскарабкались на крышу веранды. Выругавшись себе под нос, Уолли потрусил к столу с чипсами и печеньем.

Микки и Кент Галлахеры лазали по решетке Мэдж, когда над ними взмыл Джулиус. Они замахали на него клюшками, но Фрэнк пригрозил их отобрать. Когда Джулиус приземлился, следом за ним рванулись братишки-сестренки Винни Имперэйтора, но Джулиус от них удрал, торопясь передать качели Маркусу.

Услыхав, как Лайонел Галлахер распевает на веранде мантры, Уилл отметил про себя, что тот не похож на родителей и братьев. Глядя на этого полоумного, Уилл на минуту испугался, не его ли судьба смотрит ему в глаза.

Закатный свет изменился — возможно, рассеялся дым от костра Фрэнка. Из пелены выступили два силуэта, Уилл сразу узнал их по профилям.

За долговязым, нескладным мужчиной с большой головой и длинными, как плети, руками шла миниатюрная блондинка с высокой прической. Она была в баварской крестьянской блузе с широкими рукавами, в нарядной синей юбке и голубых туфлях-лодочках. Посреди улицы пара остановилась, отец повернулся к дому, махнул рукой:

— Астрид! Komm mit!

Из дверей выбежала девочка и легкими шагами пустилась через лужайку к родителям. Личико у нее было простенькое, фигурка самая обычная, но девочка так и светилась, а чудесней всего были ее волосы — не просто белокурые, а золотые, сиявшие в закатных лучах.

Расти опустил на землю терьера, потрясенный чудным видением, Фрэнк Финч утер с подбородка пот, Космо Имперэйтор отложил сигару, и даже женщины смотрели на Астрид завороженно, как на чудо природы. Уилл вдруг понял, что Астрид и есть бережно хранимая тайна Химмелей.

Все приветствовали Астрид, а Макс и Мария Химмель светились от гордости за дочь, всеобщую любимицу. Даже малыши Имперэйторы и те сбежались к Астрид.

Вдруг с веранды донесся стон:

— Астрид! Астрид, я тебя люблю!

Это кричал Лайонел. Он скинул рубашку, брюки и белье и стоял, изнывая от желания, с набухшим членом, молитвенно простирая руки.

Мать Винни перекрестилась, а Фрэнк Финч подскочил к Лайонелу, завернул его в передник, взвалил на плечо, как пожарный шланг, и понес вопящего наркомана сквозь заросли.

— Я всегда буду любить тебя, Астрид!

Макс Химмель, казалось, от души потешался над этим зрелищем, но жена шепнула что-то ему на ухо, и его улыбка сменилась недовольной гримасой.

Эбби и Патрик Галлахеры как ни в чем не бывало потягивали ром с колой, делая вид, будто Лайонел не имеет к ним никакого отношения.

— Нынешняя молодежь такая свободолюбивая, — вздохнула Мэдж. — Фрэнк в их годы при людях даже носки не снимал.

Космо вынул изо рта сигару и пожал плечами:

— Хвала Господу, что мы носим одежду, — вот все, что я могу сказать.

Джулия и Мэдж посмотрели на пузатого Космо, в белой футболке и клетчатых сиреневых шортах, из-под которых торчали белые безволосые ноги с узловатыми коленками. Довершали его наряд черные носки и сандалии. Женщины переглянулись и покатились со смеху. Этой минуты и ждала Джулия: может быть, это начало дружбы?

Макс Химмель встретил Говарда крепким рукопожатием, но Говарда озадачил его тон — то задорный, то озлобленный.

— Вот, Говард, на дворе шестьдесят девятый год, смотрю я телевизор, а там этот сериал, «Герои Хогана», — забавно, спору нет, но из немцев там сделали клоунов. Зато японцы — все как один загадочные, мудрые. Как будто две разные войны!

— Гм, может быть, американцам стыдно за Хиросиму? — предположил Говард.

Макс прищурился:

— Да, но как же Дрезден? Союзники бомбили Дрезден — такой же мирный город, как Хиросима. Да, погибли миллионы евреев, но разве не гибли мирные немцы?

Говард признал: да, гибли.

Невесело улыбнувшись, Макс кивком подозвал Говарда поближе.

— Америка, дружище, — как большая вечеринка с коктейлями, — шепнул он.

— Вечеринка? То есть как? — спросил Говард.

— На первый взгляд здесь ничего не стоит стать своим — улыбнись, помаши, выпей еще бокальчик, — но все мы такие разные! — Макс оглядел гостей, и улыбка сошла с его лица. — И вечно стараешься быть как все! Мне твердят: смени машину, — продолжал он. — Купи «форд»! Или «шевроле»! Избавься от «мерседеса», не будь как немец! — Макс закатил глаза. — Жена и та хочет «форд». Говорит: «Подумай о девочках, живи как американец».

Тут Мария кивком подозвала его, и Макс, виновато пожав плечами, отошел к столу с закусками.

Астрид улыбалась малышам, слетевшимся к ней, как мотыльки к свету. Чуть поодаль сбились в кучку Винни, Уолли и младшие Галлахеры, любуясь Астрид.

Уилл держался особняком. Он вспомнил игры с Дигли на школьной площадке. Бывал он и участником, и сторонним наблюдателем, и, по правде говоря, наблюдать ему нравилось больше. Лишь одно его смущало: он не мог представить, чтобы Астрид кусала его яблоко. В ее приветливом личике не было ни намека на вызов.

Тут Уилл заметил в стороне от всех незнакомую девочку, с широким, как у Макса Химмеля, лбом, мятежными серыми глазами и густыми каштановыми волосами, прихваченными на затылке черепаховой заколкой. Рукава ее свитера сужались книзу, и, несмотря на теплый вечер, она была в шерстяных чулках.

— A-а, Марина, наконец-то! — сказал ее отец.

Уилл стал свидетелем причудливой игры генов, в которой Астрид достались все ровные, обыденные черты родителей, а Марина унаследовала остальное: от матери — нежный рот, от отца — стремительную походку и тревожный огонек в глазах. Неспокойная была у нее красота. Так вот кто кусал яблоко! Марина смотрела на рой мальчишек вокруг ее хорошенькой сестры молча и внимательно, как следила бы за Уиллом из окна.

Пыл мальчишек вылился в соперничество: Винни с радостью предложил Астрид картофельный салат, братья Галлахеры угощали ее макаронами разных сортов, а Уолли Финч протянул блюдо с мясом. Астрид вся сияла в кругу поклонников, а Марина затаилась, точно дикая кошка.

Она остановилась за спиной Уилла, так что он не мог видеть ее лица.

— Шпион, — прошептала она.

— Что? — переспросил Уилл.

— Ты за нами подсматривал. Я тебя видела, — шепнула она, склонившись к его уху. — Шпион.

— Это ты кусала яблоко? — спросил Уилл.

Марина лукаво взглянула на него:

— Что ж ты не угощаешь мою сестру чипсами?

— А зачем? — спросил Уилл.

— Разве она тебе не нравится? От Астрид все без ума! — В голосе Марины звучала насмешка, но Уилл не понял, над кем она смеется — над ним или над сестрой. — Видел бы ты, как она отбивает чечетку и играет на пианино. А еще Астрид отличница. И поет по воскресеньям в хоре, в первом ряду.

В это время Маркус сидел на крыше дома Финчей с веревкой в руках. Его осенила счастливая мысль. Астрид Химмель — живое воплощение его мечты: лицо, глаза, фигура — все как у девушки из его любимой рекламы.

— Маркус! Спорим, ты не умеешь качаться вверх ногами, — поддразнил его Джулиус.

Маркус не ответил. Взгляд его был прикован к Астрид, а та смеялась, слушая Винни.

— Давай, Маркус! — не унимался Джулиус.

Астрид подняла глаза. Маркус вспыхнул под ее ясным взглядом.

— Да ты трусишь, да?!

— А вот и не трушу! — возразил Маркус.

И, под взглядом золотоволосой девочки, вытер руки и полез на качели.

Выйдя из дома Галлахеров, куда он отволок Лайонела, предварительно сурово отчитав и втолковав, как надо вести себя в обществе, Фрэнк выложил на блюдо оставшиеся отбивные на косточках. Он подумывал отнести два больших мясных ножа на кухню, но тут Мэдж предложила ему съесть кусочек мяса, пока все не расхватали. Ножи Фрэнк пристроил на подставку лезвиями вниз. Но один — длинный, тридцатисантиметровый, из шеффилдской стали — не поместился целиком. Половина лезвия торчала наружу. Фрэнк посмотрел по сторонам и, убедившись, что детей поблизости нет, пошел есть мясо.

— Давай, Маркус, или пусти меня, — поторапливал брата Джулиус, дерзко улыбаясь Астрид.

Оба знали, что Астрид смотрит на них, и каждый добивался ее внимания.

— Я сейчас. Не торопи, — попросил Маркус, нетерпеливо ожидая знака от девочки.

Астрид заслонилась ладонью от солнца и улыбнулась.

Повиснув вниз головой, Маркус полетел над подъездной дорожкой, потом — над жаровней; дальше была ровная земля, но спрыгивать он не стал — то ли не хотел падать лицом вниз при Астрид, то ли просто не рассчитал, когда приземляться. Он заметил, что Астрид смотрит на него с открытым от изумления ртом. Ловя каждый миг ее внимания, Маркус полетел в обратную сторону.

Тут Фрэнк Финч заметил, что Маркус протягивает руки, чтобы смягчить падение, и летит прямо на жаровню.

— Стой! — крикнул Фрэнк.

Маркус спрыгнул с качелей и полетел над головами детей, над Имперэйторами, Галлахерами и Финчами. Ему показалось, что рукой он просто задел жаровню, потому что она загрохотала, когда Маркус упал на траву с шалой улыбкой.

Потом о несчастье будут вспоминать с трепетом — как будто, несмотря ни на что, полет Маркуса был великолепен. И в самом деле, зрелище вышло поразительное, даже для Астрид, но улыбка и бесстрашный взгляд Маркуса будут преследовать ее еще много лет.

 

Отголоски

Уилл винил во всем себя. Куда он смотрел? Надо было запретить Маркусу качаться вниз головой, или поймать его в воздухе, или отодвинуть огромную жаровню — и тогда Маркус не упал бы на руки и ему не отрезало бы правую кисть стальным мясницким ножом, который за минуту до того воткнул между прутьев решетки Фрэнк Финч.

Джулиус первым заметил, что из запястья Маркуса хлещет кровь. Схватив свежий передник Фрэнка Финча, он завернул в него руку брата, потуже затянув завязки наподобие жгута: Джулиус видел по телевизору, как оказывают первую помощь, — а значит, зря Джулия винила телевидение и компанию «Кока-Кола». Джулиус, кляня себя за то, что подначивал брата, проплакал всю ночь, пока хирург в больнице не объяснил, что, если бы не его жгут, Маркус мог бы истечь кровью.

Химмели увели в дом рыдающую Астрид, миссис Химмель прикрыла дочери глаза рукой, чтобы уберечь ее от кошмарного зрелища. Марина медлила, разрываясь между родительскими командами и нездоровым любопытством. Она последней видела, как отрезанная рука жарится на решетке, а потом Фрэнк Финч тайком закопал руку на заднем дворе. Целую неделю совесть Фрэнка была неспокойна, и однажды ночью, не в силах сомкнуть глаз, он вышел во двор с лопатой, но оказалось, что руку вырыла собака. Расти Торино видел, как его терьер играл с чем-то похожим на старую садовую перчатку. Расти швырнул ее к Космо во двор, а через неделю ее нашла жена Космо. Решила, что это мусор, и выбросила на помойку.

Маркус быстро свыкся с увечьем, остальные же не смирились никогда. Так всегда бывает с детьми. Они ко всему привыкают и живут дальше.

Иное дело Джулия. Она привезла в Америку здорового ребенка, а Америка его искалечила. Джулия не знала покоя даже во сне. Однажды ей приснилось, будто она блуждает по огромному универмагу, ряд за рядом, открывает коробку за коробкой и, кажется, вот-вот найдет недостающую руку Маркуса. Когда она наконец поднялась на верхний этаж и открыла последнюю коробку, то увидела не руку, а своего потерянного малыша, с улыбкой во весь рот, как много лет назад.

Говард успокаивал плачущую Джулию, но его собственная печаль проступала в отчаянной улыбке, грозившей перейти в гримасу боли. Улыбка эта поселилась у него на лице навсегда.

Маркусу поставили протез — пластмассовый, телесного цвета, с двумя крючьями, которые могли сходиться вместе. Маркус управлял им, двигая мускулами предплечья. Вскоре он научился орудовать им мастерски — подбрасывать монетки, откупоривать бутылки с содовой. Джулиус стал завидовать брату и скулить, что тоже хочет протез, а родители отвечали ему хмурыми взглядами.

Пока Маркус поправлялся, Джулия отложила поиски работы. В первые недели учебного года, когда Маркус не ходил в школу, она делала с ним домашние задания, которые приносил Джулиус.

— Когда я пойду в школу, я буду глупый? — тревожился Маркус.

— Ты будешь умнее всех, — отвечал Говард, — ведь тебя учит мама.

Джулия совсем разочаровалась в соседях: в эти недели они сторонились Ламентов, ни звонков, ни слов утешения — пока однажды не зашел Расти Торино.

— Просто думал о вас, — сказал он.

Одет он был в самый строгий из своих нарядов — черную гавайскую рубашку с изящными золотыми пальмами. Маркусу он принес коробку шоколадных конфет, а Джулии — букет белых ирисов.

— Спасибо за заботу, — поблагодарила Джулия, метнув гневный взгляд в сторону соседних домов. — Знаете, ведь вы единственный!

— Как — единственный?

— Только вы о нас помните! Если откровенно, люди здесь бесчувственные.

— Может быть, они просто напуганы, — предположил Расти. — То, что с вами случилось, и в страшном сне не приснится.

— Такое нельзя простить, — продолжала Джулия. — А все телевидение виновато! Все привыкли переключать каналы, стоит увидеть что-нибудь неприятное!

Гнев Джулии, казалось, смутил Расти.

— Ну, насчет всех не знаю, я просто…

Джулии внезапно стало очень стыдно за свою вспышку.

— Вы совершенно правы… простите меня, пожалуйста. И… как ваша собачка?

— Хорошо, — вздохнул Расти. — Спасибо, что спросили.

После его ухода Джулия решила позвонить Мэдж.

— Думала, вам будет интересно, как у нас дела, — начала она, с трудом сдерживая гнев.

— Джулия, как… все поживают? — выдавила Мэдж с явной неохотой.

— Спасибо, все здоровы — кроме Маркуса, конечно. Он учится писать левой рукой.

— Ужас, — вздохнула Мэдж. — Мы потрясены. Фрэнк больше никогда не будет устраивать пикников. А бедняжка Уолли никогда… ведь это случилось у него на заднем дворе!

— Бедняжка Уолли?

— Он в ужасе. Он никогда больше не притронется к мясу, — объяснила Мэдж.

— Сочувствую. — Джулия бросила трубку.

Прошел слух, что Маркусу вместо руки вставили крюк, и теперь к дому Ламентов подкрадывались ребятишки, поодиночке и парами, надеясь подсмотреть. Близнецы разыграли целое представление. Маркус приклеил к веку жуткий резиновый глаз, взял искусственной рукой гнутую тяпку и с леденящим душу воплем выбежал во двор, на расправу над Джулиусом. Джулиус, истекая кетчупом, взывал к Иисусу и Деве Марии, а потом притворился мертвым, устремив на зрителей остекленевшие глаза (для новичков он повторял номер три раза).

Вскоре на Ламентов посыпались звонки от соседей с просьбами не пугать детей.

— Их, пожалуй, не стоит выпускать на улицу. Лучше бы бедные крошки смотрели телевизор! — горячилась в ответ Джулия.

Как сказал когда-то Говарду доктор Андерберг, жизнь поровну раздает и радости, и беды. Если бы не пикник, Уилл не познакомился бы с Мариной Химмель, и пусть она вовсе не походила на Салли Берд, именно она была ему нужна. От ее шепота у него мурашки бежали по коже. Может, всему виной ее голос, тихий, вкрадчивый: «Шпион». Марина сказала правду. Он и был шпион. Она видела его насквозь, потому что тоже была чужой среди других ребят.

Но мешало одно препятствие.

После того как Маркус упал с качелей, Уилла терзало жгучее чувство вины. Если бы не Марина, не ее глубокие серые глаза и нежный рот, он мог бы спасти брата. Но чем сильней его мучила совесть, тем больше он думал о ней. Два чувства, раскаяние и влюбленность, слились в одно. И вместе с виной росло и желание.

Чего он желал? Этому пылкому влюбленному было всего тринадцать. Пределом его мечтаний был поцелуй. Зайти дальше означало бы для него погибнуть сладкой смертью.

 

Мисс Байонар

Уилл открыл дверь в класс, и в носу у него защипало. От запаха духов в воздухе словно стоял туман, аромат перебивал даже затхлый дух старых учебников. Опомнился Уилл уже за партой: он следил за учительницей, направлявшейся к своему столу, — смотрел на ее бедра, на подол абрикосового мини-платья.

— Ребята, это Уилл Ламент. Он из Англии. Думаю, от него можно узнать много интересного, — сказала учительница математики Франсина Байонар.

От ее улыбки сердце Уилла застучало, как мотор «Харли Дэвидсона». Ее каштановые волосы были причесаны на прямой пробор, длинным наманикюренным ноготком она то и дело поправляла выбившуюся прядь. Когда она рассказывала об обратных величинах, ее матово поблескивавшие губы слегка улыбались Уиллу. И, хотя в классе не было душно, Уиллу не хватало воздуха — его обдавало жаром, когда мисс Байонар перемножала дроби. Марина, сидевшая сзади Уилла, потянулась к нему и шепнула:

— Я за тобой слежу, Ламент.

Марина шептала ему на ухо колкости, мисс Байонар разжигала огонь в его чреслах — словом, Уилл не находил себе места.

— Что с тобой, Уилл? — забеспокоилась учительница.

— А?

— Должно быть, слишком много впечатлений — другая страна, новый класс.

— Да, мисс Байонар, — выдохнул Уилл. — Много всего.

В конце дня мисс Байонар отвела Уилла в сторонку и предложила несколько недель заниматься после уроков математикой.

— С вами? — выдавил Уилл.

— Да, со мной.

Два месяца пролетело с тех пор, как Говард вышел на работу, а Чэпмен Фэй все не возвращался. Из Индонезии от него пришла радиограмма, но сведения были обрывочны. Яхта нуждалась в ремонте. Он просил выслать денег. Судя по всему, он собирался продолжить кругосветное плавание, прежде чем вернуться в «Фэй-Бернхард». Это займет еще месяц-другой.

— Говард, за свою работу не беспокойтесь, — заверил Дик Бернхард, со времени их последней встречи отрастивший козлиную бородку. — Пока Чэпмена нет, собирайте новые идеи! Когда он вернется, будете во всеоружии.

С этими мыслями Говард изложил на бумаге свои теории по орошению Сахары. Затем разработал проект механического сердца с несколькими клапанами и крохотным источником питания. Говард задумал его еще после смерти отца, когда пересадку сердца делать не умели. Инженер из нижнего этажа «Фэй-Бернхард» собрал для него макет — чудесный прибор из прозрачной пластмассы и нержавеющей стали. Но Дик Бернхард отказался взглянуть на него:

— Знаете ли, я веду дела компании, а новыми проектами не занимаюсь. Подождите, пока вернется Чэпмен.

Говард начал опасаться, что Чэпмен Фэй — призрак, иллюзия, дразнящая его пылкое воображение. За обедом он старался увильнуть от разговоров о работе.

— Как тебе учительница? — спросил он Уилла.

— Ничего, — отвечал Уилл тем же жалким тоном, что и когда-то Говард на расспросы о «Пан-Европе».

Джулия выведала бы у него правду, если бы не беспокойство за Маркуса, который пытался положить себе на тарелку горошка, орудуя протезом. Всякий раз, когда он рассыпал горошек, Джулия рвалась помочь, хотя доктор велел не поднимать суеты вокруг Маркуса. Ужин превратился в мучение. Стряпня, неуклюжие попытки Маркуса обслужить себя, ревность Джулиуса — Джулия выбивалась из сил и ни от кого не чувствовала благодарности.

— Ой! — Маркус рассыпал ложку горошка, чуть не попав в Джулиуса.

— Ты нарочно! — крикнул Джулиус. — Он нарочно в меня кидался! Нарочно!

— Джулиус, хватит! — прикрикнула Джулия, метнув сердитый взгляд на Маркуса.

— Я не виноват, — оправдывался Маркус с блаженной улыбкой.

— Как зовут учительницу? — спросил Говард.

— Байонар. Мисс Байонар, — ответил Уилл.

— Хорошая? — спросила Джулия.

Уилл, чуть помедлив, кивнул, вспомнив, как мисс Байонар забирается в свою маленькую серую «Карманн-Гиа». Она приподнимала мини-юбку и, ерзая, устраивалась на низком сиденье. Задача была не из легких: ногой приходилось отталкиваться от тротуара, из-под юбки выглядывало персиковое белье, машина раскачивалась из стороны в сторону. Другим мальчишкам нравилось смотреть, как экскаватор роет посреди улицы канаву; Уилл хоть целую вечность готов был смотреть, как мисс Байонар залезает в спортивную машину.

Но грезы его были прерваны: новый град гороха полетел через стол.

— Это все крюк виноват — ничего не могу с ним поделать! — воскликнул Маркус.

— Перестань! — пригрозил ему Говард.

— Почему ему все прощается, а мне — нет? — Джулиус вытряхивал горошины из-за воротника рубашки.

— Потому что я несчастненький, — злорадно улыбнулся Маркус.

— Ешь, — велел Говард.

— Ох! — взвыл Джулиус, когда крючья на руке Маркуса сомкнулись у него между ног.

— Ну что с ними будешь делать! — Маркус беспомощно улыбнулся. — Вытворяют что им вздумается.

— Может, поужинаем, как нормальная семья? — крикнул Говард, но тут в дверь позвонили.

На пороге стояла незнакомка — молодая, с пучком на затылке и добрыми лучистыми глазами; в руках — пачка листовок и блокнот.

— Здравствуйте, меня зовут Марта. Я собираю деньги в помощь жертвам домашнего насилия.

— Мне очень жаль, но я не… — начала Джулия.

— Жалеть вам не о чем, — бодро отозвалась Марта, — если только вы не жертва семейного насилия. — Тогда вам стоит себя пожалеть.

— Никакая я не жертва насилия, — ответила Джулия, поправив блузку и подумав, что ей и впрямь жаль себя, — и стало еще жальче.

Марта мельком увидела, как Маркус и Джулиус ползают под столом, кусая друг друга за ноги.

— Не жертва, а просто устали, слегка измучились, да?

— Пожалуй, — призналась Джулия.

Глядя на веселое лицо гостьи, она гадала, кто эта женщина — сумасшедшая, наивная дурочка или, дай-то бог, родная душа, в которой она, Джулия, так нуждалась.

Марта объяснила, что собирает деньги для Женского конгресса, помогающего жертвам насилия подыскивать жилье; еще она состояла в женском клубе, собиравшемся раз в неделю.

— Маловато во мне злости, чтобы стать феминисткой, — отвечала Джулия.

— Никакие мы не феминистки, — улыбнулась Марта. — Мы разговариваем, обсуждаем проблемы, поддерживаем друг друга. Загляните к нам как-нибудь. — Марта оставила Джулии свой номер телефона и, уходя, прибавила: — Мы встречаемся по четвергам.

— Долго ты пропадала, — вздохнул Говард, выходя навстречу Джулии из ванной, где купались близнецы.

— Совсем замаялся с детьми?

— Родная, на несколько минут ты можешь смело оставить их на меня, — засмеялся Говард. — Справляешься же ты с ними весь день!

Джулия услышала, как на пол в ванной обрушился поток воды.

— Я в тебе не сомневаюсь, — сказала она, глядя, как по ковру расползается лужа, подступает к ногам Говарда. — Слушай, Говард, ты не против, если я раз в неделю по вечерам буду ходить в женский клуб? Так, поболтать.

— Неплохая мысль, — одобрил Говард, не ведая, что четверги никогда больше не будут для него прежними.

Марта увлекалась керамикой. Ее крохотный, обшитый досками домик украшали изящные вазочки и неумелые рисунки ее пятилетнего сына Леннона. Со своим мужем Джейком она познакомилась в коммуне хиппи в Пенобскот-Бэй.

Все женщины по очереди поздоровались с Джулией. Филлис Минетти, изящная и нервная, сказала, что у нее нет детей.

— Зато мой муж — известный пластический хирург в Нью-Йорке, и я живу полной жизнью.

Слова ее вызвали усмешку у Эви Браун, крупной женщины с конским хвостом и густо подведенными бровями — как на картинах художников-примитивистов. Эви, мать четырех сыновей, не окончила даже среднюю школу.

— Расскажи про свои дипломы, Филлис! — фыркнула она.

— Не люблю хвастаться, — отозвалась та.

Эви шепнула Джулии:

— Вот погодите, она еще ввернет про свои дипломы!

Последней участницей группы была Фрида Грекко: миловидное лицо, завитки блестящих черных волос, робкие глаза за очками в толстой черной оправе. Она в основном помалкивала, зато от души смеялась над перепалкой Эви и Филлис. Когда Фрида заправляла за ухо курчавую прядь, Джулия заметила на ее виске кровоподтек. Ей вспомнилась Трикси с подбитым глазом. Поймав ее взгляд, Фрида поспешно поправила волосы.

Из магнитофона звучали Моцарт, Арета Франклин и Дэйв Брубек. Подавали вино, сыр, а заодно марихуану в кальяне, который Эви одолжила у сына-подростка. К концу вечера Джулия расслабилась, почувствовала, что ее окружают друзья, и никто ни разу не напомнил ей, что она здесь чужая.

— Зайдешь в следующий четверг? — спросила Марта, провожая ее до дверей.

— Обязательно, — пообещала Джулия. Давно уже не была она среди друзей.

Какие уж тут десятичные дроби, когда на мисс Байонар высокие блестящие черные сапоги.

— Уилл, ты где-то витаешь.

— Простите, мисс Байонар.

Когда добрались до абсолютных величин, на ней был жакет в елочку, мини-юбка и черные туфли на шпильках. Уиллу нравились ямочки на ее коленях. К доске он выходил, сунув руки в карманы — чтобы никто не заметил его возбуждения.

И ночью легче не становилось. Теперь ему снились другие сны. Вместо Полночного Китайца являлась мисс Байонар в черном боа из перьев на голое тело и объясняла степени.

— По-моему, Уилл видит эротические сны, — сказала Джулия Говарду, проводив Уилла в школу.

— Уже?

— Ему скоро четырнадцать, — ответила Джулия.

— В последнее время он стал беспокойный, — заметил Говард. — Не знаю, на пользу ли ему дополнительные занятия. Когда я спрашиваю о них, он краснеет как рак!

— Пригласим-ка ее на ужин, — предложила Джулия.

Всю неделю до прихода мисс Байонар Уилл не находил себе места. Если учительница, предмет его мечтаний, переступит порог его дома — столкнутся два мира.

Уилл думал об этом, занимаясь в библиотеке, где его застала Марина.

— Что с тобой? — спросила она. — У тебя такой вид, будто тебя вот-вот стошнит.

— Ничего, — выдавил Уилл.

— Как твой брат?

— Нормально, — ответил Уилл и добавил: — Кажется, он наконец перестал думать о твоей сестре.

— На что ты намекаешь? — спросила Марина.

— Он смотрел на нее, когда напоролся на нож. Решил, что она — девушка из рекламы «Кока-колы». Из-за ее дурацких волос.

— Из-за волос? — обиженно переспросила Марина.

Уилл кивнул:

— Ну да, во всем виноваты ее волосы.

И тут Марина влепила ему пощечину. Удар вышел звонкий, хлесткий, глаза Уилла наполнились слезами. Но странное дело: по щекам Марины тоже покатились слезы.

— За что? — У Уилла застучало в висках.

— Ни слова больше про волосы Астрид! — крикнула Марина и пошла прочь.

Щека у Уилла горела весь день. Следа от пощечины не было видно, но осталось унижение. По дороге из школы Марина нагнала его.

— Я не хотела сделать тебе больно, — сказала она.

Уилл шел не останавливаясь.

— Я думала, ты винишь во всем мою сестру, это несправедливо.

Четыре квартала Марина молча шла рядом.

— В чем дело? — не выдержал наконец Уилл.

— Восемь лет назад у Астрид выпали волосы. Она носит парик.

— Не верю, — ответил Уилл.

— Чистая правда. Когда мы приехали в Америку, мне было пять лет, а Астрид — четыре, и у нее были красивые волосы до плеч. На улице все на нее оборачивались. А через несколько недель после нашего переезда волосы у нее начали выпадать. С каждым днем их становилось все меньше. И мама купила ей красивый парик. С тех пор она его и носит.

— Что у нее за болезнь?

— Забыла, как называется. Врачи говорят, волосы могут отрасти снова, а могут не отрасти никогда. — Марина строго глянула на Уилла: — Это тайна. Понял?

Уилл кивнул, и Марина повернула к дому. У дверей она остановилась и посмотрела на него. Уилл понял, что Марина не просто поделилась тайной, а сбросила с души груз.

На ступеньках крыльца сидел Маркус и лущил протезом желуди.

— О чем это вы с ней говорили? — спросил он Уилла.

— Ни о чем, — ответил Уилл. Разве скажешь брату, что тот потерял руку не из-за настоящей девчонки, а из-за мечты?

Через три дня, когда Уилл выносил из кухни мусор, на лужайку вышла Марина.

— Говорил кому-нибудь?

— Да. Всем, — ответил Уилл. — Разболтал всему свету, что твоя сестра лысая как коленка.

Марина недовольно уставилась на него.

— Убить тебя мало, — буркнула она.

Марина рассказала Уиллу, какой одинокой себя чувствовала, когда родители были поглощены только болезнью Астрид. Марине, как старшему ребенку, не хватало внимания. Уилл понимал ее как никто другой. Он рассказал ей о проделках близнецов, об истории с Аяксом, о кошке с теннисным шариком на хвосте, о проказах на борту «Виндзорского замка». Уилл и Марина, как старшие в семье, стали заодно. У Уилла снова появилась подружка, как Салли Берд. Нет, даже лучше, ведь Марина на себе испытала, что значит быть чужой.

— Никому не говори, что я на самом деле думаю, ладно? — попросил Уилл.

— И ты никому не рассказывай, что я думаю, — отозвалась Марина.

Перед приходом мисс Байонар Уилл весь вечер разглядывал себя в зеркало. Ростом он почти догнал Говарда, русые волосы падали на плечи, а глаза были, как и прежде, с грустинкой. Он, по обыкновению, искал в себе фамильные черты и, не найдя ни одной, в последний раз попытался уложить непослушные волосы феном.

— Красоту наводишь для училки? — спросил Джулиус, выглянув из ванной.

— Отстань, — огрызнулся Уилл.

— Дохлый номер, Уилл, — сочувственно вздохнул Маркус. — Патлы у тебя как банановая кожура.

В дверь позвонили.

— Я открою, — сказал Маркус с ноткой злорадства, но Уилл его опередил.

В дверях стоял патрульный штата Нью-Джерси. Черные брюки с синими лампасами, синяя фуражка с блестящим черным козырьком, за поясом — наручники и тяжелый револьвер, а на груди бляха: «Шнайдер Б.».

— Здравствуйте, я муж Франни Байонар, — представился патрульный.

— Проходите, проходите! — пригласила Джулия, а Уилл застыл пораженный, не в силах оторвать руку от дверной ручки.

— Франни уже на подходе, мы едем с разных концов города.

— Уилл! Развлеки мистера Шнайдера, — велела Джулия, а я принесу что-нибудь перекусить.

Уилл и патрульный уселись в гостиной. О чем говорить с мужем учительницы, тем более если он полицейский? У мисс Байонар, такой молоденькой, уже есть муж? На счастье, подошел Маркус. Он подмигнул патрульному Шнайдеру и улыбнулся во весь рот.

— Мой брат три часа причесывался, и все ради учительницы, — объяснил Маркус.

— Вот как? — удивился патрульный Шнайдер.

Уилл прикинул, за сколько секунд сможет выхватить у полицейского револьвер и… но здравый смысл взял верх.

Маркус ерзал на стуле, уставившись в потолок и раздумывая, что бы такого сказать, потом усмехнулся:

— У меня руки нет. Показать?

— Ну… — промычал патрульный Шнайдер.

— Вот! — выпалил Маркус, отстегивая протез.

Джулия принесла патрульному пива и вдруг заметила, что Маркус машет культей перед носом у гостя.

— Маркус! — крикнула она. — Ради бога, иди посмотри телевизор!

Патрульный Шнайдер через силу улыбнулся Уиллу и промокнул салфеткой лоб. Уилл заметил, что бачки у гостя до самого подбородка.

— Нравится тебе учиться, Уилл? — спросил полицейский.

— Да, мне нравится она… то есть школа, — выдавил Уилл. Какой бы задать вопрос, чтобы сменить тему? «Любите ли вы стрелять в людей?»

Когда в дверь снова позвонили, близнецы со всех ног бросились открывать. По ступенькам взошла мисс Байонар и улыбнулась Уиллу. Она была совсем другая, без очков, и глаза у нее казались маленькими, как бусинки.

— Здравствуй, Уилл. — Она заморгала.

— Здравствуйте, мисс Байонар, — сказал Уилл.

— Солнышко, — шепнул Шнайдер, — где твои очки?

— A-а, Берни! — Мисс Байонар прищурилась. — Ты ли это?

За ужином Уилла больше всего злило, что родители охотно делятся с ней самыми сокровенными мечтами.

— Когда вы решили стать учительницей? — спросил Говард.

— Когда училась в колледже, — отвечала мисс Байонар, — я просто поняла, что это мое призвание.

Джулия кивнула:

— И я.

— Вы и сейчас преподаете?

— Нет, бросила, когда ждала первого ребенка, но хочу вернуться к работе. — Джулия мимолетно глянула на Говарда.

Мисс Байонар и патрульный Шнайдер взялись за руки, и взрослые на минуту задумались, о чем еще поговорить. К ужасу Уилла, все взгляды сошлись на нем.

— Уилл — прекрасный мальчик, — улыбнулась мисс Байонар.

— Как его успехи? — поинтересовался Говард.

Уилл залился краской. Он стал всего лишь предметом для беседы. Мисс Байонар похвалила его успехи и объяснила, что цель занятий — познакомить его с материалом, который в Англии проходят позже.

Уилл смотрел, как мисс Байонар ест куриные крылышки руками; ее длинные розовые ногти стали жирными, помада размазалась. За десертом прядь волос окунулась в блюдечко с мороженым, мисс Байонар вытащила ее, но прядь слиплась. Весь вечер она выбивалась из прически, пока патрульный Шнайдер не поправил.

Уилл удивлялся про себя, что он мог найти в мисс Байонар. Он улизнул смотреть телевизор с близнецами. Шел фильм о невероятно счастливом семействе с шестью детишками.

— Уилл, иди попрощайся! — позвала Джулия.

Рядом с мамой мисс Байонар показалась ему низенькой толстушкой. А вокруг глаз у нее морщины, будто складки вокруг пуговок на матрасе.

— Что ж, — сказала мама перед сном, — она очень славная. И считает тебя умным. Но это мы и так знаем.

Уилл задумался. Похвала мисс Байонар утратила для него цену. И, как ни странно, он стал мечтать о Марине: у нее было достоинство, которое он раньше не ценил, — юность.

 

Пропавший в океане

ТЕЛЕГРАФНОЕ СООБЩЕНИЕ «ТАЙМС»

Мельбурн, Австралия, 18 апреля 1970.

Сегодня утром береговой патруль нашел на борту яхты, дрейфовавшей в Коралловом море, в двадцати милях к востоку от Брисбена, останки известного американского бизнесмена: паруса яхты были порваны в клочья, бак для горючего пуст. Со времени последней радиограммы судно «Вдохновение» прошло около 1500 миль. Судебно-медицинские эксперты опознали тело промышленника Чэпмена Фэя, президента компании «Фэй-Бернхард», находящейся в Принстоне, штат Нью-Джерси.

Знаменитый изобретатель и эколог, мистер Фэй прославился прежде всего попыткой создать космический корабль для освоения Марса в 1967 году. Космическое предприятие, осмеянное критиками как «фантазия о Ноевом ковчеге», пришлось оставить из-за недостатка средств, и мистер Фэй посвятил себя охране окружающей среды.

Наследников у покойного не осталось. Останки его заморожены, а почти весь капитал завещан Фонду поддержки исследований паранормальных явлений.

Когда Говард перестал ходить на работу, сыновья решили, что он болен. Вставал он поздно, слонялся по дому в пижаме. Соседям Джулия объяснила, что Говарду предложили оплачиваемый отпуск. Так оно и было, с той лишь разницей, что отпуск дали на неопределенный срок.

 

История США

Учился Уилл хорошо, но на уроках смертельно скучал и от нечего делать рисовал на полях карикатуры на учителей. Учитель истории мистер Уоллис, тощий, похожий на привидение, носил седые бакенбарды, и от него веяло благочестием. Он рассказывал, что в детстве, во времена Великой депрессии, каждый день ел на ужин белок. На рисунках Уилла он уплетал в один присест целую дюжину зверьков. Когда учитель добрался до американской Революции, Уилл оживился, не ведая, что британцы, которых все годы его учебы в Англии рисовали героями, вот-вот станут мерзавцами. Мистер Уоллис попросил рассказать о событиях 1776 года, и Уилл поднял руку. Но внимание учителя привлек ученик за первой партой, Эрнест Вудбайн.

— Что, Эрнест?

— Британцы были империалисты, мистер Уоллис…

Эрнест обращался к одному мистеру Уоллису. Может быть, поэтому одноклассники презирали его как «любимчика». У Эрнеста часто шла носом кровь, а когда он вставал из-за парты, у него то и дело оказывались связаны шнурки. Уилл прозвал его Кроликом за красные, вечно воспаленные глаза, а в тетрадках рисовал его голым кретином, лижущим башмаки мистеру Уоллису.

— Они обложили колонистов налогами и спро… — Кролик запнулся, — спровоцировали конфликт.

Другим ребятам тоже были не по душе его заумные словечки. Но сегодня Кролику везло. Хоть он и подхалим, зато не чужак.

— Минуточку! — вмешался Уилл.

— И еще, сэр, — продолжал Кролик, — они вынуждали колонистов к мятежам, которые и привели к революции.

— Что, Уилл? — спросил мистер Уоллис.

— Вынуждали? Ведь колонисты не платили налоги, — возразил Уилл. — Зачем британской армии защищать колонии задаром?

— Несправедливые налоги, сэр, — вмешался подлипала Вудбайн.

— На эти налоги содержали армию, которая защищала страну, — стоял на своем Уилл.

— Армию угнетателей, мистер Уоллис, — вставил Кролик. — Американцам нужна была свобода, справедливость, независимость…

— Свобода? Они и так были свободны! — взорвался Уилл. — Просто налоги платить не хотели!

Вдруг у Кролика из носа хлынула кровь. Достав из-под парты большую коробку бумажных платков, он прижал один к носу и, судорожно сглотнув, выдавил:

— Мистер Уоллис, я ушам не верю. Он назвал Отцов-основателей жуликами?

До той минуты почти весь класс наблюдал за синей мухой, кружившей вокруг ламп дневного света. Но от воплей Кролика все встрепенулись, заскрипели стулья. Казалось, в классе вот-вот раздастся барабанная дробь. Мистер Уоллис с тревогой глянул на Уилла.

— Нехорошо оскорблять Отцов-основателей, — нахмурился он.

— Никого я не оскорблял. Просто сказал, что все началось из-за денег!

— Не из-за денег, а ради свободы, — прогнусил Кролик сквозь окровавленную салфетку.

— Убирайся в Англию! — крикнул какой-то умник с задней парты.

Девочка за второй партой, бросив теребить косичку, метнула в Уилла злобный взгляд:

— Нельзя обзывать наших Отцов-основателей жуликами, это гадко!

— Пусть он извинится! — потребовал кто-то.

Уилл весь сжался, увидев вокруг одни враждебные глаза.

— Никого я не обзывал жуликами…

— Давайте продолжим, — сказал учитель.

— Почему мне нельзя спорить, мистер Уоллис?

— Хватит, Уилл, — одернул тот.

Когда в спортзале играли в футбол, Уилла ударили в спину, он упал ничком, не в силах вдохнуть. Над ним, ухмыляясь, склонились трое.

— Прости, англичашка, — сказал один.

Позже Уилл нашел у себя на парте записку: «УБЕРАЙСЯ В АНГЛИЮ» — и сунул ее в карман.

На школьном собрании в него угодил шарик жеваной бумаги, и Уилл поймал злобный взгляд из заднего ряда: Кролик Вудбайн, патриот кровь из носа.

В первую неделю Джулия и Говард хорошо проводили время дома, но от разговоров о будущем Говард уклонялся. Джулию потянуло искать виноватого. Ей казалось, будто Говарда предали шарлатаны, а поскольку звонить было некому (контора «Фэй-Бернхард» была закрыта), она сорвала злость на Говарде.

— Хватит с нас американской мечты! — кипятилась она. — Чэпмен Фэй обо всем позаботился! Выходит, незачем было сюда ехать!

— Что ж, — возразил Говард, — это не его вина. Он вышел в море в плохую погоду и потерпел крушение.

— Мы тоже потерпели крушение! — Джулия была в отчаянии. — И сами виноваты: дело не в плохой погоде, а в наших ожиданиях! Что за глупость была переезжать в Америку!

— В Англии мы не жили, а прозябали, — буркнул Говард.

— Ну и полюбуйся, что с нами стало! Уж лучше прозябать. Бедный Маркус, в Англии ему было бы лучше. — Джулия вздохнула. — Несчастный ребенок мечтатель, совсем как ты!

— Прости, родная, — прошептал Говард.

Джулия сразу устыдилась своих слов. Разве можно винить Говарда за то, что он мечтатель, — за одну из его самых прекрасных черт? Джулия блуждала из угла в угол, переставляя бокалы, солонки, перечницы, пока не овладела собой.

— Сколько мы сможем продержаться, Говард?

— Мне платят выходное пособие. Месяцев пять-шесть будем жить припеваючи.

«ПРАВАЛИВАЙ В АНГЛИЮ», — сказано было во второй записке, которую Уилл нашел на парте. Он показал ее мистеру Уоллису, а тот на другой день обратился к классу.

— Ребята, вчера ваш одноклассник высказал мнение, и мы должны были отнестись к нему уважительно. Как-никак у нас в Америке свобода слова, а это значит — свобода выражать свои мысли, не боясь расправы.

Позже, в туалете, Кролик Вудбайн объяснил Уиллу, что к чему.

— Ты предатель, Ламент. Подлый изменник. Здесь Америка, и ты в ней гость. Не забывайся.

Слышно было, как струя Кролика бьет в унитаз, будто из пожарного шланга. Интересно, смог бы он потягаться с Дигли в «тубзике»?

— Я не предатель, я из Англии. Хочу и буду ее защищать! — ответил Уилл.

Эрнест Вудбайн кончил атаковать унитаз и посмотрел на Уилла:

— Уважаю твою преданность, Ламент. И все-таки ты англичашка. Если наши страны будут друг с другом воевать, я вырву тебе сердце голыми руками!

Кролик Вудбайн стряхнул член и гордо вышел из туалета, поскрипывая армейскими ботинками по мокрому полу.

День памяти павших в войнах — один из трех в году, когда Финчи спускали свой техасский флаг с невысокого флагштока на гараже, а вместо него поднимали флаг Соединенных Штатов. Расти Торино, Имперэйторы и Галлахеры тоже вывешивали флаги на крыльце. Если на Университетских Горах дюжина соседей делает одно и то же, это становится правилом для всех.

— А где ваш флаг? — спросила Мэдж Финч, встретив Джулию в супермаркете. После ужасного телефонного разговора о Маркусе это были ее первые слова, обращенные к Джулии.

— Мой флаг? — Джулия удивленно моргнула.

— Вы же не хотите, чтобы во всем квартале один ваш дом остался без флага?

Даже Химмели прилепили к почтовому ящику маленький флажок. Увидев это, Джулия выудила из шкафа платок и нацепила на парадную дверь.

Это был большой квадратный британский флаг.

— Подавитесь вашим флагом, — буркнула она.

Через час Уилл доложил, что машины замедляют ход возле их дома.

Тут в дверь постучали.

— Я заметил ваш флаг, — сказал Расти Торино. Вот уже несколько недель солнце не показывалось, но он по-прежнему щеголял бронзовым загаром; на его гавайской рубашке были нарисованы крошечные белоголовые орланы с американскими флагами в когтях. — Вот что я вам принес, — Расти достал флажок размером с носовой платок, — на случай, если вы вдруг не смогли купить флаг в магазине.

Джулия слабо улыбнулась:

— Хотите, чтобы я вместо нашего флага повесила этот?

— Иначе вас неправильно поймут. Все мы здесь как одна семья.

— Да, конечно, — согласилась Джулия. — Но в День памяти павших вспоминают солдат, погибших в войнах, в том числе британцев.

— Понимаю, Джулия. — Расти сочувственно приложил руку к сердцу. — Но флаги вывешивают не для этого.

— Разве? — вспыхнула Джулия. — Так для чего же?

— Вот что, Джулия, — сказал Расти мягко, — все мы здесь разные, спору нет. Галлахеры считают себя ирландцами, Имперэйторы гордятся своей верой… а еще Фрэнк со своим техасским флагом, и я… ни жены, ни детей, ни подружки, только песик. — Расти умолк, заглянул Джулии в глаза. — Я знаю, какие слухи обо мне ходят. Но я хочу сказать, что флаг — всего лишь способ напомнить всем о том, что у нас общего. Разве не так?

— Да, понимаю, Расти. Но я не стану вывешивать флаг лишь затем, чтобы быть как все. К тому же этот день придуман в память о мертвых, а не в угоду живым.

— Джулия, — предостерег Расти, — вы очень расстроите всех.

Джулия поняла намек, но продолжала храбро улыбаться.

— Мне очень жаль, Расти, — сказала она тихо, — но если я пытаюсь всем угодить, то в итоге остаюсь недовольна собой.

Весь день под окнами Ламентов возмущенно сигналили машины. Джулия и Говард были солидарны друг с другом, но Уилла при каждом гудке передергивало. Для подростка, мечтающего найти друзей, упрямство родителей граничило с безумием.

— Хочешь, чтобы все нас ненавидели? — спросил он Джулию.

— Ненавидели? Упаси бог. Просто хочу немного расширить их взгляды на мир. Не должны все дома быть на одно лицо, даже если так задумал архитектор.

— Но со мной никто не станет дружить!

В глазах Джулии мелькнуло раскаяние.

— Незачем стараться всем угодить, Уилл. Это важно для…

Маркус забарабанил протезом по оконной раме:

— На нас пялится какой-то пацан!

— И ругается, — добавил Джулиус.

— О-ох! — простонал Уилл. — Да это же Кролик Вудбайн!

— Твой друг? — спросила Джулия.

— Нет. Он меня терпеть не может.

— За что?

— Этот придурок решил, что я обозвал Отцов-основателей жуликами!

Джулия подошла к окну. Кролик, в черных ботинках и футболке с надписью «Моя страна, права она или не права», гонял кругами на оранжевом велосипеде, не сводя воспаленных глаз с возмутительного британского флага.

— Ботинки у него начищены, — заметила Джулия. — Ты когда свои туфли в последний раз чистил?

— Мама, — отрезал Уилл, — я ношу кроссовки…

Но Джулия, не дослушав его, поспешила на улицу.

— Ох, — Уилл схватился за голову, — куда ее понесло?

Через минуту Джулия ввела в дом сконфуженного Кролика.

— Пообедаешь с нами, — сказала она.

— Зачем это? — буркнул Кролик.

— Я хочу, чтобы ты подружился с моим сыном, — ответила Джулия. — Прошу, пообедай с нами.

— Не могу!

— Мама! — вмешался Уилл. — Видишь же, он не хочет! — Он глянул на Кролика и сам удивился, что защищает его.

— Ну пожалуйста, Кролик, пожалуйста! — упрашивала Джулия, ведя гостя по лестнице в столовую, где уже ждал Говард, а близнецы по-прежнему глазели в окно.

— Это Говард, Уилла ты знаешь, а это Джулиус и Маркус!

Кролик тут же уставился на Маркуса, в знак приветствия поднявшего протез, а потом стал разглядывать руки остальных Ламентов: а вдруг это у них семейное?

Джулиус ухмыльнулся:

— Привет, Кролик!

— Я не Кролик, а Эрнест! — возмутился тот.

— Эрнест? Замечательное имя, — сказала Джулия. — Кто дал тебе эту глупую кличку?

— Я не знал, что меня так прозвали! — процедил Кролик.

— Вот как. — Джулия смерила Уилла недовольным взглядом. — Так вы с моим сыном и вправду враги, Эрнест?

— Нет, мадам, — выдохнул Кролик.

— Он набросился на меня на уроке! — выпалил Уилл.

— Я тебе возразил, — поправил Эрнест. — Здесь Америка. Я могу высказывать свое мнение.

— Конечно! — сказала Джулия (на взгляд Уилла, слишком сочувственно).

— Неправда! — крикнул Уилл.

— Хватит, Уилл, — одернула сына Джулия. — По-моему, все проголодались. Ребята, пойдем мыть руки.

За обедом Кролик Вудбайн отвечал на расспросы Джулии с головокружительной радостью ребенка, которому у себя дома редко разрешается говорить. Уилл назло не притронулся к еде. Заметив, что у Кролика гноятся глаза, Джулия вздумала полечить его раствором йодида серебра, который недавно прописали Джулиусу. Несмотря на враждебность сыновей, она решила исцелить этого мальчика во что бы то ни стало — это ведь несчастный ребенок, которому нужно помочь.

Что до Уилла, то одно дело — соперничать с тенью потерянного брата, другое — делить материнскую любовь с близнецами, но внимание Джулии к Кролику он счел настоящим предательством. Оскорбленный до глубины души, он ушел из дома и спрятался в густых зарослях папоротника на заднем дворе. Сердце его ныло от незаслуженной обиды.

— Нравится мне ваш флаг, — сказал кто-то.

Из-под кроны цветущей юкки во дворе у Химмелей выглянула Марина. Она сидела под деревом с надкусанным яблоком в руке.

— А-а, — отозвался Уилл. — Это мама повесила.

— Молодчина.

— Она спятила.

Марина передернула плечами:

— Мой папа побоялся вешать немецкий флаг. Я предлагала, ведь столько немцев погибло на войне. А он сказал, что никому нет дела до погибших немцев.

Уилл стал разглядывать Маринино яблоко. Вообще-то он не любил этот сорт, слишком уж терпкие. Но теперь он жалел, что отказался от обеда. Рот у него наполнился слюной.

Марина поймала его взгляд.

— Есть хочешь?

— Да.

Она протянула яблоко. Уилл потянулся в ответ. Марина, дразня его, слегка отпрянула.

— Да ты и вправду голодный. — Она с опаской глянула на темные силуэты родителей на веранде. — Пойдем.

И Марина увела Уилла в глубь двора, в буйные заросли папоротников. Нераскрытые молодые стебли закручивались, словно грифы скрипок. Настоящий первобытный лес. Уилл и Марина уселись в самой гуще.

— Держи. — Марина куснула яблоко и передала Уиллу.

Уилл вгрызся в яблоко, следом Марина откусила кусочек. Так они и кусали по очереди, и тут Уилл заметил, что Марина игриво улыбается, а к губе ее пристала крошка влажной мякоти. Уилл наклонился и слизнул крошку. Поцелуй вышел с кислинкой, как яблоки. Уилла окликнули из дома, но он не услышал.

 

Ночь проказ

Мать Кролика, Патти Вудбайн, работала на мясокомбинате в Трентоне. В следующую субботу она поручила сыну передать Джулии килограмм бекона в благодарность за лечение.

Кролик стал наведываться к Ламентам каждые выходные; Джулия терпеливо его выслушивала, чего никогда не делала родная мать.

— Глаза ты ему вылечила, зачем же он к нам таскается? — спросил у матери Уилл.

— Потому что ему не хватает внимания, — объяснила Джулия.

— А твоим детям хватает внимания? — заорал Уилл и вылетел из дверей, столкнувшись нос к носу с Кроликом.

Говард начал искать работу. Несколько раз в неделю по утрам он надевал темно-серый костюм в тонкую полоску и уезжал на машине в город на собеседования. Возвращался он шесть часов спустя, с безнадежной улыбкой.

— Что за люди, не могу я с ними! — вздыхал он неизменно.

Говард дал себе слово не связываться с такими, как Чэпмен Фэй. Но всевозможных Гордонов Снифтеров и Симусов Тэтчеров он тоже не жаловал.

— Говард, скажи честно, тебе нужна работа? — спросила как-то вечером Джулия.

— Конечно, родная, но на этот раз по душе, — заверил Говард.

Если бы не Кролик, Уилл не повстречался бы с Мариной среди папоротников-скрипок; с того дня их свидания были пронизаны страстью. Они шагали вдоль железнодорожных путей за Университетскими Горами, пока не оказывались далеко от дома, где березовые рощи смыкаются с полями кукурузы и люцерны, а на горизонте торчат лишь телеграфные столбы да лениво кружат ястребы. Они ступали по рельсам, как по канату, держась за руки, а заслышав грохот длинного товарного состава, ныряли под насыпь и целовались, пока не пройдут вагоны. Марина разрешала Уиллу трогать свои маленькие острые грудки, но, если его рука скользила к ней под юбку, Уилл получал тычок под ребра.

По совету Фриды Грекко, тихони из женского клуба, Джулия стала готовиться к экзамену на агента по недвижимости.

— Мой муж может — сможешь и ты, — сказала Фрида.

Муж ее торговал коммерческой недвижимостью в Трентоне. Вот уже четверть века дело не ладилось, но он кое-как держался на плаву, продавая фабричные помещения и магазины в Западном Трентоне бесконечному потоку предпринимателей.

— Пойдем со мной на курсы, Фрида, — предложила Джулия.

— Нет, я же повар. Да и Стиви меня убьет! — шепнула Фрида. — Он страшно ревнивый.

Стиви Грекко как-то раз угрожал мяснику, со скидкой продавшему Фриде колбасу. Джулия улыбнулась, представив на его месте Говарда.

Когда Джулия окончила курсы, Говард отвез ее на экзамен.

— Ты сдашь отлично, не сомневаюсь, — подбодрил он ее.

— Надеюсь, — отозвалась Джулия. — Я уже сто лет не сдавала экзаменов.

— Пустяки, родная. Тебе все по силам.

Говард улыбнулся тепло, как на пикнике у Бака Куинна, когда впервые зашла речь об Америке, где у черных равные права и поезда ходят по расписанию, — только на Университетских Горах чернокожих не найти и все предпочитают ездить на машинах.

Джулия сдала экзамен блестяще. Дома в ее честь зажарили цыпленка и подняли бокалы за ее успех. Она попросила Говарда помочь ей с резюме.

Говард вытаращил глаза:

— Ты и впрямь собралась искать работу?

— Конечно, — ответила Джулия. — Зачем же я сдавала экзамен?

— Я думал, чтобы испытать свои силы. Еще немного — и я куда-нибудь устроюсь.

— А теперь послушай меня, Говард, — сказала Джулия, — помнишь наш уговор? Я отказалась от работы ради переезда в Америку. Ты обещал…

— Конечно, помню, родная, — поспешно перебил ее Говард. — Вперед, пользуйся случаем! — И умолк.

Джулия была удивлена. Она ожидала услышать от мужа заверения, что она непременно добьется успеха, но у него, видимо, не хватало сил подбодрить ее. На лице его вновь проступило страдание, как нередко бывало после несчастья с Маркусом.

Ночью Говард лежал без сна и думал: пройдет всего день, и Джулия убедится, какая это тягомотина — ходить на работу. Всего лишь день. Она сама поймет. И станет с ним заодно. Поймет, что это мерзость. Все здешние порядки — мерзость. Говард вздохнул, осознав всю силу своего разочарования. Не нужна ему работа. Вернее, нужна, только не здесь. Надо начать все сначала, на новом месте.

— Мам, есть у нас мыло? — спросил Маркус.

— Мыло? — удивилась Джулия. — Моему сыну раз в кои-то веки понадобилось мыло?

— Кусочка два-три, если есть, — уточнил Джулиус.

— Сегодня ночь проказ, — объяснил Маркус.

— Что это? М-м-м, дайте я угадаю… ночь, когда самые чумазые дети в округе моются дочиста и доводят родителей до сердечного приступа?

— Нет, — покачал головой Джулиус, — ночь проказ — это когда разыгрывают соседей. Пачкают мылом окна, развешивают на деревьях туалетную бумагу.

— Что ж, я рада, что мои дети не станут творить таких гадостей.

В ответ раздался дружный стон.

— Потому что мои дети — не дикари, — заключила Джулия.

Вскоре после ужина Уилл хотел улизнуть из дома, но помешала мама:

— Погоди! Куда это ты собрался?

— Никуда.

— А куда подевалось мыло из ванной?

— Не знаю, — ответил Уилл.

— Где близнецы?

Уилл беспомощно пожал плечами. Ему хотелось лишь одного — встретиться с Мариной в папоротниках.

— Никуда ты не пойдешь, — отрезала Джулия.

— Но, мама…

— Не спорь со мной. Я пойду искать близнецов, пока их не арестовали. А ты останешься с папой.

— Где он?

— В подвале, заделывает течь. Спроси, не нужна ли ему помощь.

Хлопнула дверь, и Уилл услыхал топот, такой громкий, что на бетонной дорожке возле дома, наверное, остались дыры от каблучков. Ночь выдалась ветреная, ветви клена во дворе хлестали одну из колонн. Зазвонил телефон, и Уилл обрадовался, что это Марина.

— Алло!

Молчание.

— Твоя мама дома?

— Нет, Кролик, ушла, — недружелюбно отозвался Уилл.

— Мне нужно с ней поговорить.

— До субботы не мог подождать?

— Слушай, я звоню, потому что сегодня ночью на ваш дом хотят напасть, — сказал Кролик.

— Кто?

— Сам знаешь. Они это замышляют с тех пор, как твоя мама повесила флаг.

— Подлец, — буркнул Уилл. — Небось твоя затея! — И грохнул трубку на рычаг.

Телефон зазвонил снова.

— Это не я, — крикнул Кролик. — Честное слово! Вот я и звоню, чтобы вас предупредить. Они хотят…

— Ясно, — сердито сказал Уилл, повесил трубку и лишь потом спохватился, что следовало поблагодарить Кролика.

Уилл спустился в подвал. В тусклом свете единственной лампочки отец, стоя на четвереньках и пыхтя, скреб стальной щеткой пол. Что самое удивительное, Говард был в выходном костюме.

— Папа!

— Фундамент просел, в полу трещины, всюду плесень — этот дом строили жулики, — бормотал Говард. Его рыжие волосы прилипли к вискам, галстук свисал до пола, лицо словно окаменело, на высоком лбу резче обозначились морщины.

Никогда прежде Уилл не видел, чтобы отец так злился из-за пустяка. Он рассказал о звонке Кролика.

— Напасть? На наш дом? Чушь собачья! — отмахнулся Говард.

— Сегодня ночь проказ, папа.

— Ох! — вскрикнул Говард, оцарапав пальцы о бетонный блок.

Чертыхнувшись, он зашвырнул подальше щетку и уселся на полу, вытянув ноги, как малыш, уставший капризничать. Уилл вновь оглядел отца: костюм в тонкую полоску, черные кожаные туфли. Брюки в пятнах от ржавчины, туфли исцарапаны. А ведь это лучшая папина одежда!

— Все в порядке, папа?

— Нет, — сказал отец. — Руку поранил, черт подери. Ох как болит.

— Может, пойдем наверх? — осторожно спросил Уилл.

Говард, поджав колени к груди, схватился за голову.

— Твоя мама хочет пойти работать, Уилл. Вот и поймет, что это не фунт изюму. Я по себе знаю. На своей шкуре испытал.

Уилл сказал не спеша, с расстановкой:

— Папа, на наш дом собираются напасть!

В дверь позвонили. Говард снова выругался, посасывая содранные пальцы.

Уилл поднялся наверх один.

Он открыл дверь. Во дворе стояли пятеро в темно-синих рубашках с капюшонами и одинаковых масках. Пять Никсонов: пять лысеющих лбов, пять носов уточкой.

— Кошелек или жизнь?

— Что вам надо?

— Кошелек или жизнь? — повторили они.

Уилл различил в темноте еще нескольких Никсонов — с белыми кусочками мыла, рулонами туалетной бумаги и банками крема для бритья. У Уилла затряслась коленка — так с ним часто бывало от страха.

— Хэллоуин завтра! — крикнул Уилл. — Пошли вон!

Ряженые расхохотались, из толпы послышались свист и гиканье. Никсоны двинулись на Уилла, пластмассовые физиономии блестели в янтарном свете фонарей.

— Здесь свободная страна, — сказал один.

— Не нравится — убирайся в Англию! — рявкнул другой.

У Уилла затряслась и вторая коленка. Десятка два Никсонов столпились на тротуаре. Самый зловредный швырнул через голову Уилла рулон туалетной бумаги. Рулон, потихоньку разматываясь, покатился по крыше, съехал вниз по скату, задержался у водосточной трубы, упал на газон и, подхваченный порывом ветра, обернулся вокруг ног Уилла.

— А ну хватит! — закричал Уилл, когда толпа лысых Никсонов обрушила на крышу град рулонов.

Черная тень пронеслась позади Уилла и исчезла за домом. Уилл застыл как вкопанный, не в силах ни отступить, ни броситься на обидчиков. Как защитить дом, если папа прячется в подвале, мама рыщет по кварталу, а близнецы сами пустились во все тяжкие?

Очередной рулон, не долетев до крыши, приземлился у ног Уилла. Уилл подобрал его, швырнул в ближайшего Никсона и угодил ему прямо в лицо.

Тот глухо застонал.

— Черт тебя подери, Ламент!

Уилл узнал голос Винни Имперэйтора.

Еще один Никсон поигрывал бейсбольным мячом, перебрасывал его с руки на руку, словно горячий уголь, и наконец запустил в окно Маркуса. Раздался звон разбитого стекла.

— Я вызову полицию! — пригрозил Уилл.

Никсоны притихли; из толпы послышался смешок.

— Ну и вызывай!

Уилл пытался собрать всю злость, чтобы вытеснить страх, но в ушах звенел лишь металлический хохот Полночного Китайца. Нападавшими руководила извращенная логика: Ламенты — чужаки, они вывесили свой флаг и оскорбляли Отцов-основателей. Уилл с отвращением поймал себя на том, что сочувствует своим мучителям.

В этот миг струя воды с другой стороны газона сбила маску с пухлого лица Уолли Финча. В мгновение ока промокнув до нитки, тот принялся отплевываться.

Уилл обернулся: у стены на корточках сидел мужчина в костюме, галстук набекрень. Говард, нацелив шланг в следующего разбойника, продолжал поливать Никсонов одного за другим.

Лишившись возможности дышать сквозь дырки в искусственных носах, нападавшие сорвали маски — сначала братья Галлахеры, за ними Винни — и поспешно отступили в темноту, спасаясь от мощной струи.

— Паршивцы, — буркнул Говард, выключая воду.

Уилл смотрел вслед убегавшим.

— Не хочу быть белой вороной.

Говард мог бы обидеться на столь суровый приговор их образу жизни, но лишь ответил:

— Но ты и есть белая ворона! Ты Ламент, а у Ламентов свой путь. Ламент никогда не уподобился бы им. — Говард кивком указал в сторону, куда скрылись их обидчики. — Безмозглая шпана. Эта страна сплошь состоит из беженцев, жертв гонений, — неужели жизнь ничему их не научила?

С этими словами Говард стащил галстук, сунул в карман испорченного костюма и зашагал к двери. Уилл помедлил, дивясь преображению отца из страдальца, скребущего пол в подвале, в героя-защитника. Глотнув на прощанье прохладного вечернего воздуха, Уилл решил, что безумствам этой ночи настал конец.

Джулия поймала близнецов возле школы, когда те писали мылом похабщину на окнах своего класса. Одних ругательств им было мало: они старательно выводили стишки про учителей собственного сочинения («Деккер — славный педагог, член длиннющий между ног») и гордо подписывались под ними.

— Да вы с ума сошли! — бушевала Джулия, поспешно стирая их имена.

— Зато смешно! — возразил Маркус.

— Вот и пишите на бумаге, как нормальные поэты! — буркнула Джулия, таща близнецов домой.

Хэллоуин прошел тихо и незаметно. Почти все дети обходили дом Ламентов стороной: историю с садовым шлангом уже знала вся округа. Близнецы, несмотря ни на что, решили прочесать весь квартал, выпрашивая сласти. Маркус оделся пиратом, нацепил бороду и повязку на глаз; Говард приладил к его протезу ржавый крюк.

— У меня же настоящий крюк есть! — воскликнул Маркус.

Джулиус в последнюю минуту раздумал наряжаться пиратом.

— Почему? — спросил Маркус.

— Мы теперь разные, — печально ответил Джулиус.

Близнецы уже давно не походили друг на друга, но до несчастного случая они чувствовали себя равными. А теперь Маркуса уже не уговоришь лазить по деревьям или качаться на канате. Джулиуса же злили косые взгляды прохожих, оскорбляли слюнявая жалость и нездоровое любопытство, достававшиеся на долю брата.

— Может, будешь Юлием Цезарем? — сказала его мать.

Он согласился, лишь когда Говард предложил ему нарядиться убитым Юлием Цезарем. Джулиус прямо-таки загорелся. Он отправился в путь с шестью кухонными ножами, воткнутыми в доску под тогой и торчавшими наружу из складок.

Близнецов никто не узнавал, пока не замечали крюк Маркуса. Эбби Галлахер при виде них стошнило — значит, вечер удался.

 

Все будет хорошо

Вторая американская зима Ламентов началась с невиданной ноябрьской метели: хлопья величиной с монеты за ночь превратили Университетские Горы в прелестный и мирный уголок с рождественской открытки. Никогда в жизни Уилл и близнецы не видели столько снега.

Близнецы выскочили во двор в пижамах и лепили снеговиков, пока едва не отморозили голые руки и ноги. Машина не заводилась. В школе отменили занятия. Когда в четыре наконец принесли почту, Ламентам пришли два важных письма: одно для Джулии, другое для Говарда.

— Родная, — сказал Говард перед сном, — у меня отличная новость!

— Чудесно. И у меня, милый! — отозвалась Джулия. — Ты первый.

— Вот что, — начал Говард, — я решил, что лучше Австралии для нас места нет.

Джулия опешила:

— Австралия?

— Да. Климат прекрасный. Все говорят по-английски, и масса возможностей найти работу.

— Говард, — ответила Джулия, — тебе уже предложили там работу?

— М-м-м… пока нет. Но я уверен…

Джулия протянула письмо:

— Ну а мне предложили. В агентстве недвижимости.

Говард вздохнул:

— Замечательно, милая, но в этом конверте мой последний чек. Нам просто нечем платить за дом. Ничего не попишешь.

— Значит, подыщем дом подешевле, потому что в Австралию я не поеду.

Наградив мужа одним из самых прохладных за всю их семейную жизнь поцелуев, Джулия повернулась на другой бок. В ту ночь обоим не спалось.

«Все, что тебе нужно, — это любовь». «Любовь вот-вот придет». «Любовь движет мир». «Любовь — это чудо». Все песни по радио звучали для одного Уилла, и в каждой пелось о Марине. Они вместе ходили в школу, вместе возвращались домой. На уроках перекидывались записками, по ночам подавали друг другу знаки из окон спален. Их связывало юношеское презрение к миру взрослых, насквозь фальшивому и лицемерному. Они любили друг друга нежно и безгранично. В День влюбленных они обходились без конфет и слащавых поздравлений — это для лицемеров и притворщиков. Марина и Уилл вырезали свои инициалы на старой березе, где их имена останутся на века.

Когда за завтраком объявили о переезде, Уилл и близнецы поняли, что теперь главной в семье стала мама. Джулия рассказала об их планах как о новом приключении, и в ее глазах сверкал озорной огонек, как когда-то у Говарда. А Говард сосредоточенно намазывал маслом хлеб.

— Мы теперь бедные? — испугался Джулиус. — Не хочу быть бедным.

— Глупости, — ответила Джулия. — Мы просто перебираемся в дом подешевле.

— Далеко? — спросил Уилл.

Джулия ожидала, что на этот вопрос ответит Говард, но тот, ничего вокруг не замечая, соскребал с ножа масло.

— Милый! — окликнула Джулия.

Говард, хлопая глазами, переспросил.

— В Квинстаун, — объяснил он наконец. — Это недалеко, чуть дальше от центра. Будете ходить в новую школу.

— Не хочу переезжать, — объявил Уилл, надеясь, что отец будет на его стороне.

— У папы новая работа? — спросил Джулиус.

Джулия повернулась к Говарду, и тот, помолчав, ответил:

— Нет, Джулиус. Это мама устроилась на работу.

Близнецы уловили нерешительность Говарда.

— На хорошую?

— Конечно, — заверила Джулия.

Маркус больше всего боялся оказаться с Джулиусом в разных классах, но Джулия пообещала, что их не разлучат, и недовольным остался один Уилл.

— Не поеду! Буду жить здесь! — заявил он.

«Я тебя теряю». «Расставаться тяжело». «Мое сердце разбито». «Только ты». Теперь все песни по радио были о его горе. В каждой пелось о разлуке с Мариной. Уилл со слезами шел в школу и в слезах возвращался домой. В классе они обменивались мрачными взглядами, и каждый знал, как тяжело другому. Никому было не понять их боли — острой, нестерпимой, доселе невиданной на земле.

— Я еду не на край света, — говорил Уилл.

— За много-много миль.

— Буду тебе звонить.

— Это совсем не то.

— Буду писать.

— А вдруг мои родители перехватят письма?

Марина говорила с таким жаром, что Уилл задумался, не упивается ли она страданием чуть больше, чем следовало бы.

— Забудешь меня, когда я уеду? — спросил Уилл.

Марина чуть помедлила.

— Никогда.

Марина рассказала Уиллу о переменах в их семье. Мистер Химмель отдал один из «мерседесов» в счет покупки белого сияющего «форда», а Астрид отправили в пансион в Вермонте.

Уилл заметил, что меняется и сама Марина. Вместо привычного свитера она стала носить трикотажную блузку в обтяжку, серую, под цвет глаз. Выбросив заколки, собрала волосы в хвост. Теперь в походке ее появилась уверенность. Марина была уже не та девчонка-проказница, шептавшая ему в ухо.

— Ты так похорошела!

Марина улыбнулась, играя волосами в солнечных бликах, и растопырила пальцы веером, показывая маникюр:

— Нравится?

— Нет, — нахмурился Уилл. — Мне больше нравилось, когда ты обгрызала их до мяса.

— Странный ты, Уилл.

Во взгляде его мелькнуло сожаление.

— Да, и ты раньше была такая же странная. — И с горечью продолжил: — Ты найдешь другого, как только я уеду… Но и я, может быть, найду другую.

Марина с тревогой заглянула ему в глаза: неужели он обидел ее нарочно?

— Может, забуду тебя через неделю-другую, — добавил Уилл. — Когда уезжаешь, лучше забывать людей, иначе всю жизнь будешь тосковать.

Чудесные серые глаза Марины наполнились слезами. Через миг она уже рыдала. Уиллу хотелось обнять ее и извиниться, но он переломил себя: лучше уйти самому, чем быть покинутым.

В день отъезда к дому подкатил грузовик, шестиколесный монстр, и поглотил весь их скарб, доказав, что Ламенты могут исчезнуть с Университетских Гор без следа. С другой стороны улицы за ними наблюдало семейство Имперэйторов — молча, не прощаясь. Эбби Галлахер не преподнесла прощального подарка — она так и не простила близнецов за Хэллоуин.

— Наверняка на новом месте люди будут добрее, — сказал Говард.

— Да, — подхватила Джулия. — Как же иначе?

Джулия угадала, что Говард хочет всех сплотить. Если их союз стал непрочен, переезд укрепит его. Таков семейный уклад Ламентов. Переезд — всегда к лучшему. К черту соседей. Вперед, навстречу новому.

Они уже садились в машину, и тут появился Расти Торино с терьером.

— Нам вас будет не хватать, — сказал Расти.

— На самом деле, когда мы уедем, все вздохнут свободно, — заявила Джулия.

— Только не я, — искренне признался Расти. — Вы и Химмели придавали нашему району иноземный привкус.

Лучше бы Расти этого не говорил.

— Иноземный привкус? Мы что, приправа?

— Я совсем не то хотел сказа…

— А еще мы, наверное, придавали привкус неполноценности. — Обидные слова вырвались у Джулии невольно.

Говард хотел было вмешаться, успокоить жену, но сдержался, видя, что Джулии просто необходимо на прощанье высказать наболевшее.

— Ну, — вздохнул Расти, — что я могу пожелать? Удачи?

— Надеюсь, новых соседей вы примете теплее, — заключила Джулия.

— Еще бы! — заверил Расти. — Я как раз собирался расспросить вас о них. Они тоже иностранцы?

— Нет, — сказала с ехидцей Джулия. — Американцы. Из Монтгомери, Алабама.

— Южане! — обрадовался Расти. — Здорово! Дети есть?

— Трое.

— А как фамилия?

— Вашингтон.

Улыбка Расти лишь чуточку повеселела.

— Вашингтон? Серьезно? Как Букер Т. Вашингтон?

Говард велел сыновьям садиться в машину.

— Черные? Будет у нас первая негритянская семья. Надеюсь, им здесь понравится. Люди иногда бывают слегка… м-м… недружелюбны. — Расти прижал руку к сердцу: — Только не я, разумеется. Я не расист, но некоторые не столь терпимы… — Он покосился на Джулию. — Они черные, да?

— Вашингтон. — Джулия улыбнулась. — Патриотическая фамилия. Уж они-то повесят флаг в День памяти павших!

Мысли Уилла были далеко, он не сводил глаз с голубого дома в надежде разглядеть хоть что-нибудь в окне. Знак, прощальный взмах руки — хоть что-нибудь. Пока остальные ждали в машине, Уилл подбежал к дверям Химмелей и постучал. Но никто не ответил. «Прости!» — крикнул Уилл пустому Марининому окну. С поникшей головой он влез в машину, хлопнул дверью.

— Далеко ехать? — спросил Маркус.

— Всего двенадцать миль, — ответила Джулия, пока Говард заводил машину.

Всего двенадцать миль, но между Уиллом и Мариной пролегла непреодолимая пропасть. Мало того, что они вряд ли увидятся, — они расстались врагами. Так уж заведено у Ламентов: сжечь мосты — и вперед!

— Ненавижу это место. — Маркус оглянулся на двор Финчей со злосчастными качелями.

— И я, — подхватил Джулиус.

Джулия и Говард молчали, но про себя оба пересматривали мнение о соседях, о приземистом домике с течью в подвале, приводили в порядок воспоминания и готовились к лучшему будущему на новом месте.

— Расскажите про новый дом, — попросил Уилл.

— Старинный, уютный, мы там заживем на славу, — сказала Джулия.

Говард кивнул сыновьям:

— Мама уже заливается соловьем, как заправский агент по недвижимости.

— Спасибо, милый, — отозвалась Джулия. Она чувствовала, что Говарду хочется задеть ее, но решила держать себя в руках.

 

Все сначала

Дом и впрямь оказался старым. Улица Дубовая, тридцать три, — серый облупившийся дом в георгианском стиле, с двускатной крышей и низеньким, покосившимся крыльцом. Притолоки низкие, половицы неровные, вместо погреба — яма с земляным полом. Стены в подтеках и пятнах, со следами ремонтов столетней давности; в кухне — допотопный холодильник с закругленными углами и замызганная эмалированная плита. Но Джулия как могла расписывала прелести дома: прочные дубовые стойки перил, украшенные резьбой — желудями и дубовыми листьями. Окна были маленькие, с неровными стеклами, а комнаты светлые, с узорчатыми панелями.

А главное, и школа, и работа Джулии — все в двух шагах.

Агентство недвижимости Роупера на Девяносто девятой улице, в центре Квинстауна, приютилось в одноэтажном гранитном здании бывшей окружной тюрьмы. Клод Роупер, покойный основатель агентства, выкупил здание у местных властей за бесценок и добывал заказы, льстя клиентам и подшучивая над собой. В конторе было промозгло и сыро, а ненастными вечерами в щелях завывали сквозняки. Клод шутил, что после агентства Роупера любой дом покажется дворцом.

Работали в агентстве в основном мужчины, решившие сменить профессию: бывший сыщик Майк Бротиган, бруклинец с сонными глазами и немыслимым акцентом, рассказывавший путаные истории о своих приключениях на службе; Эмиль де Во, в прошлом футбольный тренер, — плешивый, длинноусый, неприкаянный на вид; Кэри Бристол, начальник агентства, — пожилой, сильный как бык, с сетью красных жилок на носу. Но Кэри был добрая душа и первым сделал шаг навстречу Джулии.

— Когда у вас день рождения, Джули? — прорычал он.

— Меня зовут Джулия, а мой день рождения вас не касается.

— Послушайте, милая дама, — возразил Кэри, тыча в нее толстым пальцем, — в нашей конторе мы отмечаем дни рождения всех сотрудников. Проживи ты хоть Мафусаилов век, все равно твой день рождения для Кэри — праздник, ясно?

— Шестнадцатого июня, — нехотя отвечала Джулия.

Брови Бристола поползли вверх:

— Праздник Джеймса Джойса?

— Да, — подтвердила изумленная Джулия.

Кэри кивнул:

— Ирландец должен знать своих писателей, а я ирландец.

Новые товарищи по работе нравились Джулии — несмотря на их предрассудки, постоянные заявления, что они в жизни не позволили бы своим женам работать, и вечные вопросы о Говарде (что за муж сидит дома, пока жена зарабатывает на хлеб?). При всей их косности, Джулия чувствовала, что они благоволят к ней.

— Так что же нужно этим самым феминисткам, чтобы они вернулись домой и не пытались верховодить в семье?

— За всех женщин я вам не скажу, Эмиль, — говорила Джулия.

— Тогда давайте про вас. Что бы вас заставило вернуться к стирке-глажке?

Джулия, подумав с минуту, улыбнулась:

— Скорее ад замерзнет, чем я брошу работу. Вот так.

Еще один спор вышел, когда Майк Бротиган принес Джулии обед из китайского ресторана напротив.

— Сколько с меня, Майк? — спросила Джулия.

Бротиган насупился:

— У женщин денег не беру.

Джулия устремила взгляд на Майка, сердито сдвинув брови:

— Значит, вы откажете женщине, которая решит купить у вас дом?

Все засмеялись, но Бротиган твердо стоял на своем:

— Если Майк Бротиган угощает женщину, зачем ей деньги?

— Видно, придется мне голодать, — вздохнула Джулия.

— Господи, какая муха вас укусила, Джулия? — вскричал бывший сыщик. — Треклятые феминистки заморочили вам голову!

Джулия отвечала невозмутимо:

— Майкл, у вас своя гордость, у меня своя. Мои деньги ничем не хуже ваших, так?

— Вот что, я все время покупаю Кэри обеды!

— Только если ты мне должен, — промычал Бристол.

Эмиль де Во нахмурился:

— А мне ты никогда не покупаешь обеды, Майк.

Джулия сунула деньги Бротигану в нагрудный карман. Майк поднялся, достал их, положил в банку с надписью «Кофейная копилка» и вернулся за письменный стол. Воцарилось неловкое молчание.

Но вскоре поднялся Бристол, покосился на банку и сунул пальцы за отвороты пиджака.

— Дамы и господа, на ваших глазах вершится история, — провозгласил он. — Впервые Бротиган положил деньги в кофейную копилку. Может, наскребем на новый кофейник!

Вдоль Дубовой улицы тянулось местное пресвитерианское кладбище. На шести плоских, изъеденных временем памятниках за кованой железной оградой высечены были имена патриотов, павших за Революцию. На их могилах всегда лежали свежие розы — судя по медной табличке, от Дочерей американской Революции. Уилл ни разу не видел, чтобы Дочери американской Революции возлагали новые цветы взамен старых, однако розы всегда были свежие. Однажды морозным ноябрьским утром Уилл перемахнул через ограду и сорвал несколько лепестков. Когда они сморщились в его пальцах, Уилл решил, что Дочери американской Революции — духи, призраки, закутанные в старые флаги, с собранными на затылке волосами-паутинками, обреченные до скончания веков ухаживать за могилами шестерых американских патриотов. Мимо кладбища Уилл проходил каждое утро по дороге в новую школу — это была самая неприятная часть пути.

В первый год их жизни в Квинстауне Джулия тоже ходила по утрам мимо кладбища и как-то обратила внимание на белую мраморную плиту с высеченным на ней женским профилем: Элиза Сьюард, верная жена Джона. Элиза произвела на свет пятерых детей, трое из них не дожили до двух лет; их крохотные надгробия соседствовали с могилой Элизы — три белые, как молочные зубики, дощечки торчали из земли. Джулия смотрела на них с горьким чувством вины. Неужели она, пойдя работать, предала детей? Три белых надгробия не давали ей покоя. Бедные неприкаянные детские души.

Как-то раз по дороге в школу близнецы нашли между железными прутьями кладбищенской ограды журнал. Это оказался «Плейбой» — видно, выбросил какой-то несчастный грешник. Близнецы рассматривали глянцевые картинки не спеша, в смущенном трепете. Десятилетних мальчишек еще не возбуждали эротические снимки, но близнецы смутно чувствовали исходящую от них силу. Маркус хотел выбросить журнал по дороге в школу, но Джулиус, заупрямившись, сунул «Плейбой» под рубашку, а дома спрятал под матрас. Раз в несколько недель Джулиус тайком заглядывал в журнал, и наконец его дремавшее до той поры желание стало являть себя в снах: ему виделись голые женщины в самых нелепых обличьях — в ковбойских шляпах, рыцарских доспехах, строительных касках, верхом на лошадях, крокодилах, тиграх, змеях, мотоциклах, ракетах, в обнимку с инструментами, как с плюшевыми мишками.

Сны Маркуса тоже стали иными. Теперь ему снилось, что у него две здоровые руки. С безупречной ловкостью перелетал он с ветки на ветку в необозримых джунглях. Плыл на лодке по зеркальной глади озера, сжимая в руках весла, чувствуя, как отдается в кончиках пальцев движение воды. Словно Икар, взмывал к солнцу, а потеряв крылья, нырял в Средиземное море, разрезая лазурную воду целыми, здоровыми руками, погружался глубже и попадал в объятия русалки с пышным облаком волос.

И просыпался.

Открывал глаза, не глядя на свои руки, и молился о чуде. Вставал с постели, шел в туалет. Наконец, стряхивая пенис, чувствовал округлый обрубок руки и проклинал свои мечты. Как более ранимый из близнецов, Маркус не мог обходиться без веры. В ящике стола он хранил кроличьи лапки на удачу, магический шар для гадания и настоящий золотой слиток. Ни один талисман не приносил ему счастья, но Маркус продолжал собирать их и мечтать.

Никогда еще Маркус так остро не чувствовал различия между собой и Джулиусом. В школе у Джулиуса без труда получалось отстаивать свои права, Маркус же был робок, стеснялся своего увечья, говорил мало, а протез прятал на коленях.

За год жизни в Квинстауне Говард осунулся, на висках проступила седина. Испуганная улыбка превратилась в маску неизбывной тревоги. Вставал он поздно, ложился рано. Отдав свои костюмы на съедение моли, он снова стал одеваться в защитного цвета брюки, спортивные свитера, как в первые годы после свадьбы — в счастливые времена, когда он был честолюбивым молодым инженером.

Как он коротал время? Попивал чай, шагал взад-вперед по искореженным половицам, выходил на длинное узкое крыльцо с видом на Дубовую улицу — некогда самую людную в городе (пока на Девяносто девятой не открылся торговый центр). Говард по-прежнему искал работу, ходил на собеседования, но на вопросы отвечал рассеянно и неохотно. Поскольку на двух предыдущих работах Говард делал все в одиночку — сперва в тесной клетушке в Дэнхеме, потом в кабинете красного дерева в «Фэй-Бернхард», — уединение вошло у него в привычку, даже стало необходимым. Дети уходили в школу, Джулия — в агентство, и он занимался тем же, чем когда-то на работе, — вынашивал великие замыслы, но почти ничего не делал. И пусть Джулия в первый год заключила несколько сделок, Ламенты не продержались бы без сбережений, таявших на глазах.

Иногда Говард, сидя на крыльце, разглядывал витрины. Бывало, ему махал рукой старик-парикмахер из окна напротив. Однажды его вынесли на носилках, и парикмахерская закрылась, а в темном окне так и остались пустые кожаные кресла и мраморные раковины. Рядом была аптека с кривой неоновой вывеской, с инвалидными колясками, ходунками и костылями в витрине; был газетный киоск, где с вентилятора под потолком свисала клейкая лента, утыканная мухами. Говарду его дом казался конечной остановкой, тупиком. Элиза Сьюард, верная жена Джона, наверняка окончила свои дни в таком же доме — древнем, с земляным погребом, низкими притолоками и неровными половицами. Но Джулия всячески расхваливала дом: недорогой, добротный, и главное, у него есть свое лицо, а домики-близнецы на Университетских Горах с просевшими фундаментами того гляди развалятся.

Встречи в женском клубе умеряли беспокойство Джулии о Говарде: хоть ему сейчас и трудно, зато живется им вместе куда лучше, чем ее подругам, чьи браки трещат по швам. Муж Филлис Минетти признался, что в Сан-Диего у него вторая жена, — это объясняло и его частые перелеты на побережье, и странную привычку во время секса называть Филлис «Банни». Эви Браун застала Дэнни в постели с ее сестрой — серой мышью, помешанной на религии, которая каждый телефонный разговор заканчивала словами «Молюсь за вас». В разгар этих признаний Фрида, ставшая самой близкой подругой Джулии, заметила, что умение прощать — залог крепкой семьи.

— Ты уж извини, — вскипела Эви Браун, гневно тряся пучком на макушке, — несешь чушь, а самой муж раз в неделю разукрашивает физиономию!

Никто прежде не смел вслух упоминать о Фридиных синяках.

Фрида прикрыла щеку рукой:

— Я… я ударилась о дверь.

— Боже мой, Фрида, — вмешалась Джулия, — стыдиться тут нечего. Если он тебя бьет, надо уходить!

 

Доун Снедекер

Ребята в новой школе сторонились Уилла из-за его замкнутости и иностранного выговора. Новых друзей он не завел, а рисунки в его тетрадях стали странными, причудливыми. На полях пестрели наброски в духе Босха: хвостатые ложки на стройных ножках, чашки и блюдца с печальными глазами.

Не в пример родителям, Уилл со страстью предавался воспоминаниям. После разлуки с Мариной осталась затяжная боль, как после вырванного зуба. Она терзала, томила, не давала покоя; но лучше такое богатство чувств, чем полное бесчувствие. Уилл до сих пор помнил приоткрытые губы Марины в гуще папоротников-скрипок, и терпкий яблочный вкус ее рта, и колючий свитер, и тычки под ребра, когда его пальцы блуждали не там, где нужно. Но однажды он забыл ее голос.

Доун Снедекер была совсем не похожа на Марину, как яблоки не похожи на апельсины.

Ах, Доун! Какое чудное, нежное имя! Доун приехала из Сан-Рафаэля, Калифорния. Она улыбалась милой улыбкой, носила крестьянские блузы, широкие брюки, мокасины и очки в проволочной оправе. Золотистые волосы она заплетала в десятки косичек, ореолом окружавших ее лицо. К рубашке она всегда прикалывала значки «Свободу Чикагской семерке» или «Виноградный бойкот». В первые дни она часто улыбалась, но в основном помалкивала. Перекусывала она в одиночестве, чем-нибудь полезным для здоровья: баночка йогурта, банан и апельсиновый сок в термосе. Только бы решиться заговорить с ней!

Через неделю, на большой перемене, Уилл набрался храбрости. Доун сидела с книжкой.

— Ну как, интересно? — спросил Уилл.

Доун заложила страницу мизинцем, прищурилась:

— Да, ошень.

— Как называется?

— Автобиография Малькольма Экша.

— A-a, — отозвался Уилл. — Давно хотел прочесть.

— Ошень интерешно.

Уилл кивнул. Раз, другой.

— Ну, я пошел, — сказал он наконец и нехотя поплелся прочь, в тень вяза, чтобы унять отчаянно бившееся сердце.

До чего славная девчонка! И так мило шепелявит. Уиллу вдруг тоже захотелось иметь дефект речи. Скажем, картавить, как Элмер Фадд. Кволики очень вкусные! Ошень ховошо! Вдвоем они весь язык перекорежат!

На уроке английского Доун улыбнулась Уиллу и засмотрелась на рисунки у него в тетради.

— Хорошо ты ришуешь, — похвалила она.

— Да ну, — застеснялся Уилл.

— Ты где-нибудь училша ришованию?

— Нет. Так, малюю от скуки.

Доун встрепенулась, слушая его.

— У тебя иноштранный акцент. Ты англичанин?

— Нет, я из Африки.

— Иж какой штраны?

— Южная Африка, Родезия.

— А-а… — Доун сощурилась. — Ты жил в шегрегированном общештве?

— Что?

— В шегрегированном общештве. Шреди рашиштов.

— Выходит, так, — согласился Уилл. — Но я не расист.

— У ваш был повар или шадовник? — В голосе Доун послышалось недоверие.

Уилл помолчал.

— Мне было тогда восемь лет.

— Все равно ты экшплуатировал черных!

Уилл опешил. Никогда прежде его не обвиняли ни в чем подобном. И самое обидное — услышать такое из прелестных губок Доун Снедекер.

— Мы расисты?

— Что за чепуха! — сказала вечером Джулия в прачечной самообслуживания.

В их новом доме не было стиральной машины, и белье носили в прачечную за три квартала. Джулиус доставал одежду зубами, а Маркус нахлобучил на макушку груду трусов.

— Джулиус! Маркус! Вы же не дикари! — вскинулась Джулия.

— Одна девочка в школе назвала меня расистом. Это правда? — спросил Уилл, отбирая у Джулиуса простыню, пока тот не поволок ее по грязному линолеуму.

— Уилл, разве ты считаешь белых высшей расой?

— Нет, конечно. — Уилл нахмурился. — Но она так сказала, потому что у нас был повар и садовник и мы жили в Родезии…

— Кто сказал?

— Так, — отмахнулся Уилл, — никто.

— Послушай, — объяснила Джулия, — некоторые на самом деле считают белых высшей расой и верят в их превосходство. А мы не верим. Значит, никакие мы не расисты.

Уилл как будто успокоился.

— При всем при том, — продолжала Джулия, — Америка — страна двойной морали. Законы здесь гуманные, но во многих кварталах люди отказываются продавать дома негритянским семьям. На каждого южноафриканского расиста найдется расист в Америке, просто нет для них ни законов, ни отдельных туалетов.

Во время обеда, заметив Уилла на другом конце стола, Доун высказалась начистоту:

— Не хочу шидеть ш тобой за одним штолом. — На воротничке у нее красовался значок: «Свободу Анжеле Дэвис».

— Что?

— Не хочу шидеть за одним штолом ш рашиштом.

— Я же сказал, я не расист.

— Рашишт.

Больше Уилл ни с кем не дружил. Некому было за него вступиться.

За несколько недель Доун сколотила вокруг себя кружок единомышленников. Они сидели в школьном дворе скрестив ноги, распевали песни Боба Дилана и плели пояса макраме.

И вновь, как прежде, Уиллу отчаянно захотелось обрести товарищей. И в товарищи ему навязался Кэлвин Тиббс.

У Кэлвина Тиббса не было подбородка — огромная голова сужалась книзу, точно перевернутая груша. На уроке немецкого у мистера Штаубена Кэлвин сел позади Уилла и принялся его расспрашивать. От него несло куревом. Футболка пропахла потом и машинным маслом, а тяжелые ботинки отбивали по полу дробь. Кэлвин знал, где находится Родезия.

— Это в Южной Африке, да?

— Да, — подтвердил Уилл.

— У вас умеют обращаться с черномазыми, так ведь?

— Как это?

— Ну, у вас есть и автобусы только для белых, и фонтанчики для питья только для белых — как раньше у нас на Юге.

Восхищение Кэлвина смутило Уилла, но спорить он не стал. Кэлвин был силач, расталкивал малышей в коридорах. И Уилл молчал до самого дома.

— Да, сынок, — признала Джулия, — в этом городе тоже полно расистов.

— Так зачем же мы сюда приехали?

— Потому что в Америке хотя бы есть законы против расизма. Это уже шаг вперед. Америка — это будущее Южной Африки.

— А есть где-нибудь страна — будущее Америки? — спросил Уилл. — Где люди просто живут мирно?

Джулия слабо улыбнулась:

— Люди пока не научились жить мирно.

Кэлвин каждый день прохаживался насчет «черномазых», и Уилл замечал согласные улыбки других белых ребят. Сколько еще в классе Кэлвинов? Неужели они множатся, как пластмассовые Никсоны в ночь проказ? Вот бы обменять угнетенных негров Южной Африки на белых расистов Америки. Уилл представил на удивление простой, мирный обмен: на восток, в Африку, отплывает целый теплоход Кэлвинов в промасленных футболках; они топочут башмаками, полеживают в шезлонгах, играют в бридж, а всемогущий бог Посейдон сует им за шиворот селедок. Где-то на середине пути они замечают теплоход с чернокожими, идущий навстречу. Пассажиры, завидев друг друга, замирают на миг, раздаются протяжные оглушительные гудки, а люди на борту теплоходов машут на прощанье: скатертью дорожка!

На уроке физкультуры Кэлвин выбрал Уилла четвертым в свою бейсбольную команду.

— Сюда, Мистер Ро-одезия! Мистер Ро-одезия с нами! — Кэлвин, по обыкновению, лениво ухмылялся, и почти все поняли, что он имел в виду, хотя бейсбол был тут вовсе ни при чем.

Вечером, когда Уилл вернулся из школы, Говард и Джулия хмуро осматривали фасад дома.

— Видишь, на ладан дышит, — сетовал Говард. — Через пару лет останется груда развалин.

— Ну и что же нам, по-твоему, делать? — спросила Джулия. Облупленный фасад с трещинами в деревянных карнизах нравился ей, придавал дому очарование в ее глазах.

— С крыши крыльца стекает дождевая вода, и балки прогнили насквозь. Срочно нужен ремонт, или беды не миновать.

Джулия мельком взглянула на сыновей и сказала, тщательно подбирая слова:

— Милый, мы не можем позволить себе ремонт.

Но Джулиус навострил уши: он помнил уверения матери перед отъездом с Университетских Гор, что денег в семье хватает.

— Ты же говорила, что у нас полно денег! — закричал он.

— Да, сынок, — отозвалась Джулия.

— Много денег не нужно, — сказал Говард. — Я сам справлюсь.

— Милый, ты же никогда не занимался ремонтом.

— Тем более стоит взяться, — отозвался Говард. — Люблю новые дела.

Джулия заметила, что Говард за последний год сильно сдал; тем более отрадно, что он с таким жаром берется за новое начинание.

— Тебе понадобится помощь, милый.

— Вот, три сына! — Говард положил руки на плечи ребятам. В тот миг в нем чувствовалась сила, а Уилл и близнецы с опаской оглядывали крыльцо.

Джулиус осторожно спросил:

— Будем таскать тяжести?

— Таскать, пилить, строить, забивать гвозди! Здорово повеселимся!

Ободренная решимостью мужа, Джулия понадеялась, что ремонт его расшевелит, а ее невнимание к дому, возможно, говорит о невнимании к семье из-за работы. Взвесив все про себя, Джулия дала согласие.

В выходные Говард вместе с сыновьями принялся за замену четырех прогнивших балок новыми, сосновыми. Новые опоры казались Уиллу слишком тонкими, чтобы удержать крышу крыльца, и таким же хрупким казался отец. В костюме Говард выглядел высоким и представительным, а в джинсах и красной фланелевой рубашке видно было, какой он на самом деле щуплый.

— Папа, эти столбы точно удержат крышу? — спросил Уилл.

— Конечно.

В доказательство Говард что есть силы стукнул по одной из балок молотком. Отвалился кусок потолка, осыпав Джулиуса черной пылью.

— Надо отскребать побелку и красить, — вздохнул Говард. — Добавлю в список дел.

Чуть позже Джулия подозвала к себе Уилла и спросила, как успехи. Уилл почувствовал, что маму больше волнует отец, чем ремонт.

— Просто боюсь, как бы он не покалечился, — призналась она.

Пообещав присмотреть за отцом, Уилл задал маме вопрос, мучивший его все выходные:

— Мам, как мне играть в команде Кэлвина, если он расист?

— Если тебе неприятно, отчего не попроситься в другую команду?

— Тогда я наживу врага и меня посадят на скамейку запасных, потому что я иностранец.

Джулия вздохнула.

— Как сказал Гамлет, «так всех нас в трусов превращает мысль». Подумаешь, бейсбол, сынок.

В первой игре Джед Ниссен, лучший игрок атаки в команде Кэлвина, смеялся и хлопал себя по коленкам, когда Уилл промахнулся.

— Слабак ты, Ламент!

— Он раньше не играл, — вступился Кэлвин. — Давай, Мистер Родезия, учись.

— Глядишь, к бейсбольному сезону научится, — фыркнул Ниссен.

Он один был против, когда в команду взяли Уилла. Ниссен любил бейсбол. Девчонки с ума сходили по нему — темноглазому, с волевым подбородком и лукавой усмешкой; даже у Доун Снедекер туманились очки, когда Джед улыбался ей.

Промахнувшись второй раз, Уилл решил посидеть на скамейке запасных.

— Держись! — подбодрил его Кэлвин. — Научишься. Да и не проиграем мы кучке черномазых.

Вторая команда была смешанная, из черных и белых. С одним из ребят Уилл познакомился поближе, когда ездил на велосипеде в школу. Рой Биддл был чернокожий, с миндалевидными глазами. Волосы он стриг совсем коротко, почти наголо. По утрам он окликал Уилла с крыльца:

— Эй, англичашка! Прокати!

Уилл, качая головой, проезжал мимо, а Рой спрыгивал с крыльца и пускался вдогонку.

— Прокати, англичашка!

— Извини, не могу, — отказывался Уилл.

— Почему, англичашка?

— Я видел на прошлой неделе, как ты взял чужой велик.

— Чертов англичашка! — ухмылялся Рой.

Изо всех сил работая руками-ногами, он обгонял Уилла, доказывая, что никакой велосипед ему не нужен. Рой был отличный бегун. И неплохо орудовал битой.

Промазав в третий раз, Уилл предложил уйти из команды.

— Нет уж. Я тебя выбрал, — возразил Кэлвин. — Ты в моей команде навсегда!

Для Уилла эти слова прозвучали скорее приговором, а не ободрением.

Когда команда противника вышла в нападение, Рой Биддл ударил по мячу, тот полетел на уровне глаз и оцарапал Кэлвину щеку. Ошарашенный Кэлвин схватился за лицо и показал товарищам по команде окровавленный палец.

— Эй, — крикнул он тренеру, — черномазый меня чуть не убил!

— Замолчи, Тиббс! — рявкнул тренер Люнетта, осмотрев царапину. — Иди к медсестре, пускай промоет. А заодно прополощи свой поганый рот!

Вместо того чтобы идти к медсестре, Кэлвин расхаживал вокруг питчерской горки, выставляя всем на обозрение царапину.

— Тиббс! Подавай мяч или вон с поля! — орал тренер.

В следующий раз Рой послал мяч по дуге высоко над центром поля, в сторону Уилла. Уилл потянулся за мячом голыми руками (по старой английской привычке, играл он без перчаток).

— Уронит ведь! — усмехнулся Ниссен.

Рой, отшвырнув биту, бросился к первой базе, орудуя локтями и коленками, поднимая фонтанчики пыли, поглядывая то на летящий мяч, то на протянутые руки Уилла.

— Не поймаешь, англичашка! — рявкнул Рой, перебегая на вторую базу.

В ушах Уилла звучал голос Роя и насмешки Ниссена, но он не сделал ни шагу навстречу мячу. Просто стоял и смотрел. Мяч на миг затмил солнце и полетел Уиллу в руки. В команде поднялся переполох, а Уилл растопырил пальцы, и мяч упал ему в ладони.

— Ура, Родезия! — завопил Кэлвин.

— Повезло сукину сыну, — усмехнулся Ниссен.

— Чертов англичашка! — простонал Рой, столкнувшись с игроком защиты.

Ниссен присвистнул:

— Открой он рот — проглотил бы чертов мяч!

Кэлвин истолковал эту историю по-своему:

— Черномазый меня чуть не убил, но Мистер Родезия стер его в порошок! С места не двинулся, просто сорвал мяч, как яблоко с ветки. Видали царапину? След расовой борьбы! Спасибо Мистеру Родезия, проучил Роя Биддла!

— Кэлвин, будь другом, не зови меня больше «Мистер Родезия», — попросил Уилл.

— Разве ты не гордишься своим происхождением? — удивился Кэлвин.

— Нет, это совсем не то, что ты думаешь, — объяснил Уилл. — Я не враг черным.

— Между прочим, я ирландец, — ответил Кэлвин. — Отец говорит, ирландцы считались когда-то белыми неграми.

Похоже, для таких, как Кэлвин, кто-то должен быть негром.

Слух о пойманном мяче прошел по всей школе. К концу дня к Уиллу прицепилась кличка «Мистер Родезия». Но на уроке английского Доун Снедекер смерила его сердитым взглядом:

— Говорят, ты теперь лучший друг Кэлвина Тиббша. Немудрено.

— Я просто поймал мяч, и все, — объяснил Уилл.

— Шмотреть на тебя противно! — фыркнула Доун.

Уилл почувствовал, что она права. Он невольно стал человеком толпы — именно таких его отец презирал.

 

Бедность

Бейсбольный сезон в школе кончился, едва успев начаться, потому что в октябре три недели подряд лили дожди. Уиллу это было на руку, но для семьи Ламентов обернулось большими неприятностями. В понедельник не стало горячей воды. Во вторник Говард отважился спуститься в подвал, и оказалось, что водонагреватель утопает в грязной луже. В среду сантехники объяснили, что прежнего хозяина в дождь всегда заливало, и предложили Говарду выкопать в земляном полу яму поглубже. В субботу утром эту работу поручили ребятам, но, когда Уилл вернулся из магазина, близнецы возились в грязи — весь труд насмарку.

Вечером опять лил дождь, и на крыше крыльца скопилось столько воды, что ненадежные опоры сломались, как спички. Крыша рухнула с чудовищным грохотом.

В воскресенье, ближе к полудню, в дверь Ламентов постучался строительный инспектор. Уилл смотрел на него не отрываясь — где он мог видеть это лицо?

— Из-за вас могли пострадать все соседи, мистер Ламент.

— Чепуха, — отмахнулся Говард. — Я соблюдал все предосторожности. И ни одна живая душа не пострадала! — Слова Говарда звучали весомо, но стоило взглянуть на его ставшую дыбом шевелюру — и в них уже не верилось.

— Что ж, мистер Ламент, можно сказать, вам повезло. К сожалению, поскольку это деловой квартал, с вас штраф. — Инспектор достал из сумки пачку штрафных бланков, лизнул карандаш.

— Как — деловой квартал? — изумился Говард.

Инспектор принялся что-то писать убористым почерком, после каждой строчки слюнявя карандаш.

— Напротив вас парикмахерская, через два дома — аптека, а в трех кварталах к востоку — прачечная самообслуживания. Как известно, в деловой зоне штрафы повышаются вдвое.

— Но здесь жилой дом, а у меня первое нарушение. Будьте же снисходительны.

Инспектор уставился на Говарда поверх очков в проволочной оправе, как на закоренелого преступника.

— Снисходительны? А вдруг вы убили бы чью-нибудь бабушку?

— Чушь! — возмутился Говард. — Неужели ваша бабушка перемахнула бы через ограду и заснула на голых досках, под прохудившейся крышей, в страшную грозу?

Инспектор сжал губы.

— Моя бабушка умерла, так что не могу точно сказать. (И вновь его лицо показалось Уиллу знакомым.) Что касается штрафа, с вас пятьсот долларов.

— Пятьсот? Грабеж! Как ваша фамилия, сэр? Я подам жалобу.

— Меня зовут Ральф Снедекер. И я сейчас выпишу штраф.

Уилл отпрянул. Все стало на свои места: очки, праведный гнев — должно быть, это у них семейное.

Когда Говард подписал чек, а мистер Снедекер отправился восвояси, Уилл готов был провалиться от стыда. Теперь Снедекеры разнесут по городу слух, что Ламенты — не только расисты, но еще и разгильдяи.

— Не бойся, Уилл. Придется мистеру Снедекеру побегать за своими денежками. Чек не примут, — успокоил его Говард.

В ноябре настали лютые холода. Плата за отопление подскочила, и Говард поставил обогреватель на восемнадцать градусов. Все кутались в сто одежек, а спать ложились в носках. Джулия легко замерзала, и, несмотря на длинную ночную рубашку и две пары носков, по ночам ее одолевал насморк. Однажды темным вечером, под завывания ветра, когда от мистера Снедекера пришло третье уведомление, Джулия поделилась своими тревогами:

— Говард, как нам быть? На счету у нас пусто, нечем платить долги.

— Австралия, — послышался вялый ответ. — Уедем в Австралию.

— В Австралию? — переспросила Джулия. — Говард, умоляю, будь же серьезным!

— Милая, я занят ремонтом. Продавай на своей работе больше домов!

От Джулии не укрылась ехидца в его голосе. «На своей работе»! Логика у него нехитрая: раз нельзя уехать, пусть с долгами разбирается она.

Говард еще сильней затосковал о переезде, когда нашел в подвале, в ржавом жестяном сундуке, подшивку «Нэшнл джиографик» за пять лет. На неделю позабыв о ремонте, он разглядывал картинки и мечтал о дальних краях.

Когда вновь зарядили дожди и подвал опять затопило. Говард махнул на него рукой и взялся за другую работу — в гостиной совершенно просел потолок.

— А как же крыльцо? — спросила Джулия.

— Не по карману нам сейчас его менять, — бодро отозвался Говард.

— А что с подвалом?

Говард промямлил, что нужна сухая погода.

Как-то вечером, когда вся семья сидела у телевизора, Говард пропилил в потолке дыру, и на ковер посыпался зловонный мусор. Виновата была течь в туалете. Наутро Говард взял напрокат паяльную лампу, чтобы чинить в туалете клапан.

— Ничего, что тебе приходится этим заниматься? — осторожно спросила Джулия перед уходом на работу.

Говард вспылил:

— Милая моя, это же клапан. Если я хоть в чем-то смыслю, так это в клапанах!

Вечером, когда Джулия вернулась с работы, стена в туалете была обожжена, а Говард как сквозь землю провалился. С бьющимся сердцем Джулия обыскала комнаты — ни Говарда, ни сыновей. Она уже собралась обзванивать больницы, но тут из подвала вылез Говард со стопкой карт из «Нэшнл джиографик».

— Боже мой, Говард, что с туалетом?

— А-а! — хохотнул Говард. — Небольшой пожарчик. Пустяки. Сгорел кусок обоев, и никто никогда не узнает.

— Кусок обоев? А как же потолок? А подвал? А крыльцо?

Джулия пристально смотрела на мужа, бормотавшего извинения, и гнала от себя мрачную мысль, что Говард и дом сцепились в чудовищной схватке и в итоге уничтожат друг друга.

— Милый, — с трудом выдавила Джулия, пытаясь сменить тему, — на этой неделе у нас в агентстве рождественский вечер. Будет здорово, если ты приведешь детей, чистеньких и причесанных, чтобы все могли увидеть наших сыновей.

Говард кивнул, смахнув со спортивного свитера подвальную паутину.

— Конечно. «Чистеньких и причесанных» — это, я полагаю, и ко мне относится? — добавил он обреченно.

— А как же, милый, — ласково сказала Джулия. — Всем не терпится и с тобой познакомиться.

Кэри Бристол пообещал всем рождественские подарки. У агентства Роупера выдался удачный год, хотя Джулия продала всего два дома.

— У всех бывают тяжелые времена, — успокаивал ее Кэри. — Следующий год будет лучше.

В пять часов явились четыре дочери Эмиля де Во в сопровождении его жены Дороти — свирепой на вид коротышки-брюнетки, смерившей Джулию сердитым взглядом.

— Она думает, что вы соблазнительница и пришли сюда охотиться на мужчин, — объяснил Бротиган.

Джулия хотела представиться, но Дороти избегала ее, и Джулия устроилась у входа, встречая гостей и поглядывая на часы в ожидании Говарда.

Вскоре появилась дочь Бротигана Шелли, стройная четырнадцатилетняя девочка со скобками на зубах. Но Кэри отказывался раздавать подарки до прихода детей Джулии. А пришли они через час с лишним, в четверть седьмого.

— Прости, родная, — извинился Говард.

На нем был линялый спортивный свитер и заляпанные краской джинсы. Оглядев лохматых и сопливых близнецов в пропахшей потом физкультурной форме, Говард усмехнулся:

— Еле нашел их!

— Говард Ламент! Мы уже начали сомневаться, что вы существуете, — сказал Кэри Бристол.

— Ага. — Говард мрачно кивнул Джулии. — Размечтались!

Джулия густо покраснела. В первый раз за годы семейной жизни Говард оскорбил ее при всех.

— Кэри Бристол, Майкл Бротиган, Эмиль де Во, — представила Джулия.

Говард пожал всем руки.

— Сейчас вы, пожалуй, знаете мою жену ближе, чем я! — съязвил он.

Джулия схватилась за голову, не зная, куда деваться от стыда.

— Вам повезло, Говард, — сказал Бротиган.

— С чего это? — удивился Говард. — Она за несколько месяцев не продала ни одного дома.

— Как и я, — отозвался Бротиган. — Зато ваша жена — замечательная женщина.

Пропустив похвалу мимо ушей, Говард окинул недовольным взглядом комнату, будто сами стены были повинны в его несчастьях. Пока Эмиль де Во раздавал мальчикам подарки в праздничных упаковках, Джулия отвела Говарда в сторонку.

— Какая муха тебя укусила? — прошептала она, от смущения наморщив лоб.

— А в чем дело? — спросил Говард.

— Ты меня опозорил! — воскликнула Джулия. — Как ты смеешь говорить обо мне гадости?

Увидев в ее глазах слезы, Говард устыдился своих слов.

— Джулия, родная, прости меня, пожалуйста, — начал он.

Но близнецы прервали поток извинений.

— Мама, смотри, что нам подарили! — крикнул Маркус. В руках близнецы держали духовые ружья.

— Боже мой, — пробормотала Джулия и излила на Эмиля весь гнев, накопившийся против мужа: — Вы подарили моим детям ружья?

Эмиль в первый раз за весь год весело улыбался.

— Да. — Он метнул взгляд на мальчиков. — А что? У них уже есть?

— Эмиль, я уехала из Африки, чтобы оградить детей от проклятого оружия! Как вы могли?

Джулия отобрала у детей ружья и вернула Эмилю, положив конец его недолгому рождественскому веселью. У того даже усы снова поникли.

Говард оклеил ванную картами из бесплатных приложений к «Нэшнл джиографик». Над раковиной простирался Мадагаскар. Антарктида располагалась прямо над держателем для туалетной бумаги. Уилл, лежа в ванне, запоминал изгибы и повороты Амазонки. Маркус сделался знатоком Виргинии: подставка для зубных щеток стояла рядом с островом Чинкотег. Карту Австралии Говард повесил на уровне глаз и, когда брился, изучал юго-восточное побережье; как заклинания, повторял он названия городов: Улладулла, Геррингонг, Киама, Воллонгонг, Булли.

В последнюю неделю перед Рождеством Ламентам было не до праздничного веселья. Джулия и Говард лежали в постели спиной друг к другу, не шевелясь, отодвинувшись подальше к краю.

— Джулия!

— Ради бога, Говард, не надо опять про Австралию.

Немного помолчав, Говард придвинулся к ней поближе.

— Может, лучше в Новую Зеландию?

— Говард! — простонала Джулия. — Никуда мы не поедем. Я покупаю продукты в долг. Даже на подарки детям у нас нет денег.

Говард помолчал.

— В последнее время ты со мной разговариваешь как с идиотом.

Гнев помешал Джулии извиниться. Лежа в постели, она вспоминала Говарда времен их знакомства на водопроводной станции — умного, блестящего, — и ей вдруг стало мучительно стыдно за себя.

Морозным и хмурым рождественским днем солнце из-за облаков не показалось, столбик термометра опустился низко, а вой ветра заглушал звон колоколов, возвещавший о начале праздничной службы в Квинстаунской пресвитерианской церкви. Джулия купила сыновьям подарки в пресвитерианском благотворительном магазине, мрачном здании неподалеку от прачечной. С Говардом они договорились ничего друг другу не дарить, но Джулия в последнюю минуту приметила шерстяной шарф — точно такие Говард носил на водопроводной станции в Ладлоу в утренние африканские морозцы.

— Мы же договорились, без подарков, — сказал Говард.

— Да, — подтвердила Джулия, — но я увидела шарф и не смогла устоять.

Говард захлопал глазами.

— А я ничего тебе не купил — ты же сказала, что не надо! Сама решила.

— Не страшно, милый, — отозвалась Джулия. — Я и не ждала от тебя подарка.

Нет, неправда, ждала. И теперь чувствовала себя нелюбимой, а Говард, получив подарок от Джулии, вновь попал в дурацкое положение.

Джулиусу подарили свитер. Он взял его брезгливо, как дохлую кошку.

— Он ношеный! — возмущался Джулиус. — От него воняет!

— Он как новый, — уверяла Джулия. — Совсем как новый.

— Но я хотел в подарок что-нибудь новое, — скулил Джулиус. — Разве мы такие бедные?

— Нет, конечно. Просто сейчас нам не по карману новые вещи, — объяснила мама.

Джулиус стиснул зубы.

— На день рождения мне подарили старый велосипед, а на прошлое Рождество — старый приемник. На этот раз хотелось что-нибудь новое. — Он повернулся к Джулии: — Мама, когда мы переезжали, ты же говорила, что мы не бедные!

Говард бросился на защиту Джулии:

— Хватит ныть. Скажи спасибо, что тебе хоть что-то подарили. На другом конце Земли бедные дети на Рождество получают всего-навсего банан!

— Зато бананы новые, — презрительно фыркнул Джулиус. — Не думаю, чтобы угощали тухлыми бананами.

Никто не отчитал Джулиуса за неуважение к отцу, и Говард дулся в подвале, пока не пришло время идти на праздничный ужин, в закусочную на Девяносто девятой улице. Угощение состояло из двух ломтиков подгоревшей индейки, лужицы соуса, горки пюре и водянистой зеленой фасоли. По радио крутили одни и те же надоевшие рождественские гимны: «Слышишь, ангелы поют» и «Тихая ночь». Окна были облеплены искусственным снегом, при том что снег лежал и на улице.

Новый год Ламенты не праздновали, но каждый дал себе обещание. Джулия решила продать как можно больше домов и поклялась, что второго такого Рождества у них не будет. Говард зарекся браться за ремонт. Маркус и Джулиус дали себе слово разбогатеть, когда вырастут, а Уилл — противостоять Кэлвину, побороть трусость и заслужить благосклонность Доун.

На последнюю в году встречу женского клуба Фрида пришла с рукой в гипсе.

— Надо мне быть терпимей к Стиви, — призналась она. — Ему не по вкусу, что я работаю. А когда я хожу на встречи по четвергам, он еще пуще злится. Он распускает руки от неуверенности.

— Господи, милая моя, — ахнула Эви, — да он ненормальный! Когда же ты это поймешь и уйдешь от него?

Все предлагали Фриде помощь, но она отказывалась.

Эви понемногу теряла терпение.

— Фрида, ты же не дурочка. Сколько рук тебе надо переломать, чтобы ты наконец поняла?

— А по-моему, Фрида очень храбрая, — вмешалась Джулия. — Куда проще бросить мужа, чем помогать ему в трудную минуту. Фрида — верная жена и достойна уважения.

Они с Фридой дружески переглянулись, и тут заговорила Филлис:

— Мне верность не в тягость, но одно дело, если муж хандрит, и другое — если ломает тебе руку за то, что ты на него не так посмотрела.

 

Документы медсестры

Когда миссис Причард провожали на пенсию, в больнице в Солсбери ей устроили роскошный прощальный ужин: полный стол ее любимых бутербродов с пряной ветчиной, розовое вино и шоколадный тортик с миндальной крошкой и одной-единственной свечой. Кто-то даже додумался украсить зал зелеными, белыми и красными шарами, потому что миссис Причард сразу после ухода на пенсию отправлялась в Италию.

Директору хотелось ее задобрить: хотя все были рады ее уходу, она как-никак посвятила больнице Милосердия без малого сорок лет. Но если миссис Причард спрашивали о ее планах на будущее, то слышали неизменный горький ответ:

— Я славно потрудилась и хочу лишь одного — работать дальше.

Как старшая медсестра родильного отделения, миссис Причард всегда служила образцом порядка. В больнице рождались тысячи детей, и миссис Причард вела картотеку — целые груды папок с именами по алфавиту и цветными метками, обозначавшими пол малышей (мальчики — голубой, девочки — розовый) и их дальнейшую судьбу: родная семья, приют или усыновление (лиловый, оранжевый, бирюзовый). По имени или дате рождения миссис Причард могла назвать рост и вес ребенка, сказать, кто его родители, а если ребенок сирота — то куда его отправили. Достаточно лишь имени. Любого.

В больницу Солсбери она пришла молодой медсестричкой с копной каштановых волос и нежным белым личиком, как у всякой девушки-ирландки из графства Керри. Теперь вокруг глаз у нее пролегли морщинки, но миссис Причард по-прежнему оставалась красивой женщиной — покойный мистер Причард всегда считал ее красавицей. В шестьдесят пять лет она не собиралась на пенсию, но, увы, ей подыскали замену без ее ведома.

Ее преемницей стала негритянка по имени Бьюти Харрисон. Бьюти! Что за безвкусные имена выбирают чернокожие! Миссис Причард написала директору возмущенное письмо на десяти страницах мелким почерком. Во-первых, даже если Бьюти Харрисон — отличный работник, пациентам и сотрудникам нелегко будет привыкнуть к цветной начальнице. Во-вторых, есть еще и картотека миссис Причард. Нельзя ее доверять кому попало. Черные и белые по-разному мыслят, по-разному ведут записи. В ответ директор предложил миссис Причард выйти на пенсию на месяц раньше.

Во втором письме миссис Причард на двенадцати страницах объясняла причины своего недовольства. Она не расистка, а всего лишь судит людей с высоты своего сорокалетнего профессионального опыта, по тем же строгим меркам, что предъявляет к себе. И в самом деле, семь из ее папок посвящены были смертным грехам. После каждых пяти съеденных шоколадок одну обертку она помещала в папку «Чревоугодие». В папке «Зависть» хранились письма ее сестры, которой все в жизни, почитай, давалось даром. Папка «Похоть» давно уже пустовала, как и «Лень». А «Гордыня»? Что ж, разве не заслужила она права гордиться, посвятив жизнь детям и матерям? Что до «Жадности», то жила она скромно, а «Гнев» обращала лишь на нижестоящих.

Но директор был непреклонен.

— Пора уходить, миссис Причард, — сказал он вкрадчиво. — Пора начинать новую жизнь.

— Моя жизнь здесь, в больнице! — настаивала миссис Причард. — И не хотелось бы, чтобы уровень лечения упал!

— Меня радует ваше отношение. — Директор смотрел на нее в упор. — Нам не нужны ошибки, путаница в именах, потерянные документы, так?

— Конечно, — подтвердила миссис Причард.

Вдруг лицо ее омрачилось. Она и вправду потеряла документы! Уже забыла, как это вышло, но ей до сих пор стыдно. Месяц назад? Или всего неделю? Важные бумаги. К счастью, они нашлись у нее в багажнике. Как хорошо, что нашлись! И миссис Причард с горечью осознала, что на пенсию ее отправляют вовсе не из-за возраста. Всему виной память, которая стала ее подводить.

— Что же мне делать дальше? — произнесла она вслух.

— Миссис Причард, ведь есть дела, за которые вы мечтали взяться? Места, где вы хотели бы побывать?

Ей вспомнились прогулки с покойным мужем Венейблом Причардом, грузным мужчиной, которому кардиолог велел: двигайтесь больше, иначе долго не протянете. Каждый вечер после ужина они прогуливались по городу, и мистер Причард дышал с присвистом и плевался, словно кипящий чайник. Они плелись через деловой квартал, и измученный мистер Причард переводил дух у агентства путешествий с манящими плакатами.

— Взгляни, Элис! — говорил он задыхаясь и указывал на один из снимков. — Это же Понте-Веккьо! Знаменитый мост во Флоренции! Мост влюбленных! Ах, Элис, — продолжал он, — в мире нет места сказочней. Знаешь, что пять столетий назад влюбленные прыгали оттуда, держась за руки, чтобы вовек не разлучаться?

Его истории становились все невероятней.

— В 1943 году герои Сопротивления попали на мосту под перекрестный огонь, — выдыхал он, — и кровь их пролилась на мостовую, и камни по сей день остались ржаво-красными! Вдовы и вдовцы встречают на мосту призраки любимых, которые блуждают над рекой и не могут сойти на берег. Родная моя, — клялся мистер Причард, — я отвезу тебя туда, чего бы мне это ни стоило! Увидеть Понте-Веккьо и умереть…

Увы, воображение у мистера Причарда было пылкое, но сердце слабое. Венейбл Причард умер во сне, рядом с женой, в Солсбери, Южная Родезия, так и не увидев Понте-Веккьо.

После прощального вечера миссис Причард забрала домой свои документы. В папке «Пенсия» оказалось несколько пунктов, записанных за десятки лет. Все были ей знакомы — к счастью, на сей раз память ее не подводит. Список классики, которую ей хотелось прочесть, образец новой цветастой обивки для кушетки, открытка из Флоренции с видом Понте-Веккьо и клочок бумаги с одним-единственным словом: «Ламент».

 

«Датч Ойл»

В феврале Джулия, следуя своему решению, продала сразу два дома, один за другим. Кэри Бристол велел откупорить в ее честь бутылку шампанского.

— Теперь понятно? Вот так продаются дома, — объяснял он. — То пусто, то густо.

Первый дом, совсем новенький, с полуэтажами, купила молодая канадская пара по фамилии Робертсон. В молодой жене, с ее тревогами и надеждами, Джулия узнавала себя в юности; муж недавно устроился на работу в корпорацию в Нью-Брансуике, выпускавшую электронику. Второй дом — неприметный, затерявшийся в хамбертвильских лесах. Новая хозяйка, пятью годами старше Джулии, с тремя дочерьми, начинала жизнь заново после развода. Звали ее тоже Джулия, и Джулию Ламент такое совпадение и вдохновляло, и тревожило.

Увы, деньги, вырученные с продаж, испарились в мгновение ока. Надо было возвращать агентству авансы за прошлый год, оплатить штраф мистеру Снедекеру и долг по кредитной карточке. Ламенты увязли в долгах.

Когда кран с холодной водой забился ржавчиной и Джулиус обварился утром в душе, Говард уменьшил температуру в водонагревателе. Если открыть только горячую воду, получится еле теплый душ. Маркус стал жаловаться, что ему холодно.

— У нас нет тысячи долларов на ремонт труб, — объяснил Говард. — Скажи маме, пусть продает больше домов.

В глубине души Говард верил, что Джулия скоро отчается сделать карьеру и они снова отправятся в путь, в благодатные края. Чтобы подготовиться, он позвонил конкурентам Роупера и пригласил агента оценить серый, обшитый досками дом в георгианском стиле, Дубовая, тридцать три.

За зиму на дорогах намерз грязный снег, и Уилл уже не мог ездить в школу на велосипеде. Он любил свой красный «Рэйли» с белобокими покрышками. Воплощение свободы, не то что шумные, вонючие автомобили, наводнявшие школьную стоянку. Кэлвин, к примеру, разъезжал на побитом светло-желтом «мустанге» 1965 года, который сплавил ему брат после аварии.

Когда настал март с теплыми ветерками и солнце растопило лед, Уилл накачал шины, смазал цепь. Проезжая мимо низкого крыльца Роя, он узнал голос:

— Эй, англичашка, прокати!

Дав себе слово поступать по совести, Уилл притормозил. Старый ротвейлер, пристегнутый цепью к решетке, громко гавкнул и устало плюхнулся на землю.

— Прыгай, — сказал Уилл.

Рой мигом соскочил с крыльца и залез на велосипед, хоть и сомневался в искренности Уилла.

— Только давай без шуток, англичашка, — буркнул он.

— Не называй меня англичашкой, — попросил Уилл.

— Может, «Мистер Родезия»?

— Зови меня Уилл.

Рой мотнул головой:

— Как хочу, так и зову, англичашка!

— Слушай, давай разберемся. Я тебе не враг. Никакой я не расист, мало ли что там думает Кэлвин.

— Все расисты, — возразил Рой. — Даже мой дядя.

— Твой дядя?

— Да, черт бы его подрал, — ответил Рой. — Дразнит меня китайцем, из-за узких глаз. Может, во мне и есть китайская кровь — отец у меня с Кубы, там полно китайцев. А еще он меня зовет Полночным — за то, что кожа у меня черней, чем у него и всей моей родни. Знаешь, как называют этот цвет? — Рой протянул руку к самому лицу Уилла.

— Как?

— Вакса.

— Вакса?

— Правда, гадость? Еще хуже, чем «полночный китаец».

— Пожалуй, — согласился Уилл.

Вот так совпадение: кличка Роя и злодей из его страшных снов! Уилл предпочел ничего не говорить.

Они приближались к самому узкому месту на пути в школу — эстакадному мосту, сложенному из тонких бревен. Внизу пролегали железнодорожные пути, по ним ходили электрички в Нью-Йорк и Филадельфию. Для велосипедистов место опасное: если мимо едут машины, бревна прогибаются под их тяжестью, и рискуешь угодить под колеса или слететь вниз, на рельсы. Заслышав позади рев мотора, Рой обернулся посмотреть, кто едет.

— Черт! — заорал он. — Кэлвин!

— Ну и что?

— Чертов Кэлвин при виде меня всегда давит на газ. Крути педали, англичашка!

Уилл прибавил скорость, но Кэлвин нагнал их, чуть притормозил с ними рядом и опустил стекло:

— Эй, Мистер Родезия!

— Привет, Кэлвин! — отозвался Уилл.

— Мистер Родезия, знаешь, что у тебя на хвосте черномазый?

— Я подвожу Роя.

Кэлвин недоуменно поднял брови: что-то здесь не так.

— Сколько ты с него взял, Мистер Родезия?

— Нисколько! — злобно ухмыльнулся Рой.

Оставив позади эстакадный мост, Уилл сбавил скорость, но Кэлвин по-прежнему ехал рядом.

— Увидимся в школе! — крикнул Уилл.

Но Кэлвин не отставал от Роя.

— Дорого тебе обойдутся покатушки на хвосте у белого! — рявкнул он.

Рой что-то промямлил в ответ.

— Что ты сказал? — встрепенулся Кэлвин.

— Спросил, как твой братец, Кэлвин. Как Прыг-Скок? Привет ему от Роя!

Лицо Кэлвина исказилось, «мустанг» вильнул, велосипед остановился, прижатый колесом к бордюру, и Уилл с Роем полетели под откос.

Уилл выбрался из малинника, росшего вдоль железнодорожной насыпи. Ни Кэлвина, ни велосипеда. Уилл заозирался в поисках Роя.

— Эй, Рой! Рой!

Из кустов неподалеку от Уилла донесся хриплый смешок, и оттуда вылез Рой, пятясь задом, придерживая пораненную руку.

— Видал его физиономию? — крикнул он. — «Прыг-Скок» действует безотказно!

— Кто такой Прыг-Скок? — спросил Уилл.

— Это кличка. Старший брат Кэлвина, Отис, в прошлом году взломал лесной склад и спер бензопилу. А мой дядя Джо, ночной сторож, его выследил. Отис — к путям, думал перебежать, пока поезда нет. Видит мой дядя: скачет Отис по путям, как заяц, и вдруг — бац! — поезд взял да и отрезал ему полноги до колена. Вот я и прозвал его Прыг-Скок. Кэлвин всякий раз бесится!

Уилл слушал в недоумении: брат Кэлвина потерял ногу — что тут смешного? Рой все хохотал, хлопая себя по ляжкам, а Уилл пытался свыкнуться с еще более горькой истиной: его свобода, спасение и единственная отрада валялась под откосом бесформенной грудой железяк.

На уроке немецкого Кэлвин заговорил с Уиллом:

— Прости меня за велик.

— Черт подери, Кэлвин, ты же нас чуть не убил.

— У Роя длинный язык, — сердито сказал Кэлвин. — Зачем ты вообще его подвозил?

— Захотел и подвез! — огрызнулся Уилл.

— Herr Lament, — вмешался мистер Штаубен, — sprechen Sie Deutch, ja?

Уилл сам не заметил, как сорвался на крик, зато его гнев подействовал на Кэлвина.

— Вот что, я тебе помогу достать новый велик.

— Как? — удивился Уилл.

— Я работаю в научном центре «Датч Ойл». Мусор выношу, полы мою. Три часа по вечерам. Им всегда нужны люди. За месяц-другой скопишь на новый велик, запросто.

Здание научного центра «Датч Ойл» располагалось в двух милях от дома Уилла, у проселочной дороги среди кукурузных полей. В прежние времена здесь располагалось имение Блэкуэллов: тополевая аллея и особняк из красного кирпича с зеленой медной крышей и куполом, откуда открывался вид на все четыреста акров угодий. Компания «Датч Ойл» превратила особняк в административный корпус, окружив его низенькими кирпичными лабораториями и мастерскими. Холмистый луг и леса позади большого дома распродали застройщикам, и вскоре там выросли одинаковые домики для химиков и инженеров. В подобном месте мог бы работать и Говард, если бы только прошел собеседование.

На другой день вечером Кэлвин привез Уилла в «Датч Ойл» и представил главному технику. Жирные, редеющие волосы Эдди Калоуна были гладко зачесаны, в разговоре он через слово вставлял «угу».

— Все начинают с туалетов, угу? Справишься — будешь выносить мусор из лабораторий, вытирать столы, менять питьевую воду, вкручивать лампочки, угу? Попадешься на краже — ты уволен. Угу? Будешь есть или нюхать химикаты из лабораторий — ты уволен. Угу? Перерыв десять минут, на одну сигарету хватит. Куришь?

— Нет, — помотал головой Уилл.

— Угу! — промычал Эдди. — Далеко пойдешь!

Кэлвин, по просьбе Эдди, научил Уилла быстро чистить унитазы и раковины: бросаешь горсть влажного порошка, трешь что есть силы, ждешь, когда подсохнет, и вытираешь чистым бумажным полотенцем. Еще Кэлвин показал самый быстрый способ мыть полы и научил Уилла одним ударом открывать держатели для бумажных полотенец.

— Они же ломаются! — испугался Уилл.

— Ну и хрен с ними! — фыркнул Кэлвин.

Помыв туалеты на трех этажах, Уилл вдоволь наслушался рассуждений Кэлвина о мужчинах и женщинах.

— Бабы — свиньи. Вытряхивают в раковину сумочки, оставляют грязные салфетки, помаду, пластыри. Не то что мужики.

— Мужики промахиваются мимо унитаза, — заметил Уилл.

— Только старичье. Плохо целятся.

Кэлвин объяснил, что его брат стал промахиваться после несчастного случая.

— Когда стащил пилу?

Кэлвин взглянул на Уилла:

— Рой — трепло. Мой брат ничего не крал. Это дядя Роя спер пилу, а на Отиса свалил.

— Зачем же он тогда бегал по путям?

Кэлвин пожал плечами.

— Одно знаю: мои родители судились с железной дорогой и выиграли. Значит, он точно не виноват. Отису заплатили за ногу сто тысяч. Адвокат сказал, что если б ему отрезало яйца, вышло бы намного больше. — Кэлвин вздохнул, будто жалея об упущенных деньгах.

За неделю Уилл так приноровился, что попросил у Эдди еще какую-нибудь работу.

— Что значит «еще»? — удивился Эдди.

— Я быстро справляюсь, мог бы еще что-нибудь успеть.

— Ясно, — сказал Эдди. — Нет больше работы.

— Как — нет?

— Если начальство пронюхает, что ты успеваешь вдвое больше, на всех столько же взвалят, понял?

Уилл чистил туалеты в корпусе А. Кэлвин мыл полы. Две школьницы, Фелис и Роберта, убирали в кабинетах. Подружки вместе ходили на перекур, носили одинаковые стрижки клинышком, красились одной и той же помадой.

В конце недели Кэлвин предложил подвезти Фелис до дома, и та согласилась. Пока Кэлвин покупал газировку в ночном магазине, Фелис болтала с Уиллом.

— Приятный у тебя акцент, — похвалила она. — Ты ведь из Африки?

— Да, — кивнул Уилл.

— Тарзан тоже из Африки, — напомнила Фелис.

Уилл вздохнул:

— Да.

Он рад был, когда вернулся Кэлвин. Но Фелис надула губки, увидев у него под мышкой пузатую бутылку лимонада.

— Ты же обещал коктейль! — обиделась она.

— Будет тебе коктейль, — заверил Кэлвин.

Выплеснув часть газировки на асфальт, он достал из-под сиденья блестящую жестяную канистру. Точно такую же Уилл видел в одной из лабораторий.

— Кэлвин, это же чистый спирт. Нельзя его мешать, как джин, — все кишки сожжешь! И тебя выгонят, если Эдди…

— Не выгонят, — усмехнулся Кэлвин. — У меня стаж большой.

Он открыл бардачок, и оттуда посыпалась всякая всячина из «Датч Ойл»: резиновые перчатки, трубки, склянка с эфиром, салфетки, одноразовые стаканчики из автомата с питьевой водой.

Когда Кэлвин предложил своим пассажирам выпить, Уилл отказался.

— Коктейль в стаканчиках для анализов? — поморщилась Фелис.

— Смелей, Фелис… — буркнул Кэлвин. — Включи фантазию!

— Не надо, Кэлвин, — предостерег Уилл. — Эта дрянь тебе все потроха выест!

Отмахнувшись, Кэлвин плеснул Фелис, та взяла стаканчик брезгливо, будто анализ мочи.

— Кэлвин, а мне тоже потроха выест? Ведь он сказал…

— Ничего твоим потрохам не будет! — рявкнул Кэлвин. И в доказательство осушил стакан залпом, лишь кадык дрогнул. Глянув на Уилла в зеркало заднего вида, Кэлвин прикрыл глаза и ликующе улыбнулся.

— Ой, я тоже хочу! — воскликнула Фелис.

Но не успела она притронуться к зелью, как Кэлвин вздрогнул, задергал руками-ногами.

— Кэлвин! — крикнул Уилл.

Кэлвин попытался ответить, но язык его не слушался, глаза закатились. Он бился в судорогах, машина тряслась.

— Кэлвин, солнышко, тебе плохо? — всхлипывала Фелис.

— Везем его в больницу, — распорядился Уилл, пытаясь выбраться с заднего сиденья. Но двери в машине были только спереди — через Кэлвина не перелезть. — Фелис, выпусти меня! — крикнул Уилл, но Фелис от ужаса не могла шевельнуться.

Тут Кэлвин обмяк, будто злой дух покинул его тело, и рухнул грудью на руль. Он лежал как каменный, луна освещала мертвенным светом растрепанные волосы. Фелис, тяжело дыша, запричитала:

— Господи, не дай ему умереть!

Уилл схватил ее за плечо, и оба молча задумались о тщетности своей мольбы. Вдруг из груди Кэлвина вырвался свист, и он, икнув, зашелся хохотом.

— Ох, ребята, — фыркал он, — здорово было! Вы спасали мне жизнь! Я тронут, ей-богу, тронут!

 

На страже семьи

Говард придумал, как помочь семье. Нужно продать дом. Вырученных денег хватит на переезд в Австралию и на новый дом. А если состояние дома не устроит покупателей, можно сбавить цену и перебраться в Канаду — в хорошее место, например в Ванкувер, город-порт. Джулия ни за что не согласилась бы на такое предложение, но если назвать ей точную цену дома в долларах, то цифры, безусловно, ее убедят.

Накануне прихода агента Говарду не спалось. Промучившись несколько часов, он ушел на кухню и стал мерить ее шагами, мечтая о переменах к лучшему, что принесет переезд. Представьте, что за окном кухни плещется Тихий океан! Вообразите, какое счастье начать все с нуля, в другом городе, в другой стране, оставив позади эту жалкую жизнь!

Агент подоспел ровно к десяти, когда все разошлись по своим делам, — так Говард и задумывал. Говард рассуждал о доме благоговейно, расхваливал его на все лады, словно был первым и единственным его хозяином. Он поспешно провел агента через обвалившееся крыльцо («ничего не стоит отремонтировать»), мельком показал гостиную с белыми нашлепками на потолке, походившими на опухоль, готовую лопнуть. Сломанную кухонную плиту можно заменить, как только найдется покупатель, заверил Говард.

— Кто занимался потолком? — поинтересовался агент.

— Моя работа, — с гордостью отвечал Говард.

Агент кивнул, присвистнул. Заглянув в ванную, вздохнул.

— Знаете ли, за двадцать лет работы в первый раз вижу такие обои.

— Я подумываю запатентовать идею, — пояснил Говард.

Агент прищурился.

— Познавательные обои, — просиял Говард. — Представьте Великую хартию вольностей на стене вашей библиотеки. Или «Камасутру» в спальне.

Агент натянуто улыбнулся:

— Вы творческий человек, мистер Ламент.

Осмотрев подвал с грязными потеками на стенах и ржавыми инструментами, агент сказал: достаточно. Но на лестнице он помедлил, залюбовавшись резными желудями, и погладил стойку перил, словно раненого зверя, для которого лучшая участь — скорая смерть.

— Ну? — спросил Говард, потирая руки. — Чем меня порадуете?

По четвергам, когда Джулия уходила в клуб, Говард отправлялся на прогулки и приносил домой всякий хлам, который складывал в подвале, — то кованое кресло-качалку, то картину маслом (собака курит трубку), то печку-голландку с прилаженными к ней оленьими рогами, то тумбочку, украшенную морскими раковинами, то пластмассовый бюстик Либераче, который водрузил на ярко-зеленое игрушечное пианино. В один из четвергов Говард притащил две пары ржавых санок, найденных в куче мусора.

— Пойдем кататься на санках! — пообещал он близнецам.

— Весна на улице, папа, — буркнул Джулиус, уставившись в телевизор. — Еще год снега не будет.

— Лучше б спасибо сказал! — огрызнулся Говард.

После того ужасного Рождества Джулиус и Маркус стали воспринимать отца как шута. Они посмеивались над его линялым свитером и замызганными брюками цвета хаки. Не считая вылазок по четвергам, Говард отваживался выйти из дома лишь за банкой тунца или компота, как когда-то его отец.

— Жратва у нас тюремная! — возмущался Маркус.

— Мы и есть в тюрьме, — бормотал Джулиус.

По четвергам Уилл просиживал на кухне допоздна, ждал, когда вернутся родители. Возможно, это были отголоски раннего детства, когда он тосковал без них. А может быть, в такие вечера семья казалась ему особенно хрупкой, уязвимой. Джулия возвращалась окрыленная, но всякий раз улыбка сходила с ее лица, когда в дверь вваливался Говард, — с пустыми глазами, таща очередное старье.

— Мам, что сегодня слышала интересного? — спрашивал Уилл.

Или:

— Что нашел, папа?

Родители отвечали немногословно, но их трогала забота Уилла, ведь он никогда не ложился спать, не дождавшись их.

В один из таких вечеров, когда родители уже легли спать и дом затих, Уилл почуял запах паленого.

Первым делом он проверил духовку, но ее уже несколько недель не включали. Зловещий душок тянулся из комнаты Маркуса. Стертая дверная ручка не поворачивалась. Уилл бросился на кухню за шампуром и взломал замок. За дверью, в углу комнаты, окутанная белым дымом, тлела толстая стопка комиксов. Маркус мирно посапывал под индейским одеялом.

Уилл сдернул одеяло с Маркуса и набросил на комиксы. Сквозь ткань просочился дым, и пламя потухло. Уилл грубо тряхнул Маркуса, но тот не просыпался.

— Маркус! Вставай! Пожар!

Маркус будто не слышал, но вдруг так раскашлялся, что проснулся.

— Ты заснул с сигаретой?

— Нет, что ты, — ответил Маркус, глядя на окурок, зажатый в крючьях протеза.

На глазах у брата Уилл завернул стопку комиксов в одеяло, скрутил покрепче и выбросил за окно, под дождь, барабанивший по крыше тысячами быстрых пальчиков.

— Мои комиксы! — кричал Маркус.

— Они же горят, балда!

— Они стоят кучу денег — или будут стоить. — И Маркус рассказал брату о своем плане сколотить миллион на комиксах.

Уилл напомнил Маркусу, как тот загорелся, сидя у костра.

— С тобой это уже не в первый раз.

— Вот так мне везет, — хмуро ответил Маркус.

Уилл оглядел комнату, ища отгадку, что творится на душе у брата, и взгляд его упал на плакат, изображавший индийское божество с головой слона.

— Кто это? — спросил Уилл.

— Папа в мусоре нашел… Это Ганеша, защитник дома, — объяснил Маркус. — Отец отрубил ему голову, а вместо нее приставил слоновью… Иногда мне кажется, что мы с ним похожи.

Уилл смотрел, как улыбка сходит с лица брата.

— Ты ведь не пытался убить себя, Маркус?

— Убить себя? — Маркус вытаращил глаза. — Нет. Я хочу разбогатеть, когда вырасту. — Он глянул в окно. — Не на комиксах, так на чем-нибудь еще. Я твердо решил.

Маркус поднял протез, зажал между крючьев новую сигарету, но вдруг задумался, вспомнив, что никогда не курил при старшем брате. Он со вздохом щелкнул зажигалкой. Уилл заметил на ней гравировку: SEMPER FIDELIS. Маркус носил куртку защитного цвета и собирал армейские нашивки. В глубине души он чувствовал связь между военной формой и своим протезом: одно облагораживало другое.

Дождь забарабанил сильней. Маркус затянулся и с тревогой глянул на Уилла:

— Что ты им скажешь?

— Ничего, — ответил Уилл. — Они же с ума сойдут от ужаса.

— С ума сойдут? Они и так с приветом. Знаешь, иногда мне кажется, будто мы с Джулиусом приемыши.

Уилл невольно улыбнулся:

— Оба сразу? С чего бы?

— Я их совсем не понимаю. Будь они нашими настоящими родителями, мы бы понимали их заскоки, разве нет?

— Балда ты, Маркус, — у тебя мамино лицо и волосы.

— Эх, жаль, что я не приемыш, — вздохнул Маркус.

Уилл промолчал. Усыновление объяснило бы ему многое, и все же эта мысль пугала его.

 

За границей

Поездка миссис Причард в Рим оказалась сущим кошмаром: жара адская, от бензиновой вони не продохнуть. У фонтана Треви ее обступили темноглазые женщины с орущими детьми и прижали к ограде, заставив бросить горсть монет. На площади Святого Петра она отстояла бесконечную очередь в Сикстинскую капеллу, но из-за разболевшейся шеи и опухших ног ей стало не до красот. Куда ни глянь — всюду патлатые американцы с пацификами на рубашках. Не впечатлил ее и Колизей. Будь Венейбл жив, он ввернул бы пару историй о Цезарях или Борджиа и привел бы ее в нужное настроение.

Среди колонн на Палатинском холме миссис Причард присела на скамью передохнуть. И стала сочинять открытку сестре. «Милая Оливия, не нахожу слов, чтобы описать Рим!» (Чистая правда!) Закончив, миссис Причард заметила рядом с собой незнакомку — подтянутую пожилую даму, чуть постарше ее самой, в черном платье в мелкий белый горошек.

Бегло улыбнувшись друг другу, обе устремили взгляды на дальний холм, поросший тополями. Ветерок принес конфетную обертку к ногам незнакомки, обутым в черные кожаные лодочки.

— До чего здесь грязно! — вздохнула миссис Причард. — Итальянцам достались руины одной из великих империй мира — неужели нельзя содержать их в чистоте?

Незнакомка кивнула:

— Ужасно, и в Италии это сплошь и рядом!

Миссис Причард украдкой взглянула на женщину, и ее посетило странное, неприятное чувство, как уже не раз бывало за время поездки, когда она что-то теряла или забывала о чем-то важном. Лицо женщины казалось ей знакомым. Неужели они где-то встречались?

Что за ужасная забывчивость! Гордость принуждала ее молчать, но она еще разок покосилась на незнакомку. Густые седые волосы забраны сзади изящной серебряной заколкой; в молодости эта женщина наверняка была красавицей, лишь голубоватая жилка вдоль левой щеки портила ее лицо.

— Французы, знаете ли, ничуть не лучше, — сказала незнакомка. — Сена — просто грязная канава!

— Неудивительно, — отозвалась миссис Причард, радуясь про себя, что нашла единомышленницу.

Пожилая дама кивнула ей на прощанье и продолжила путь.

В гостинице миссис Причард провела беспокойную ночь, а утром, наскоро позавтракав, села на девятичасовой поезд до Флоренции. Нашла пустое купе, открыла «Мидлмарч» Джордж Элиот. Вскоре ее поприветствовали по-английски:

— И снова здравствуйте!

В купе вошла та самая женщина с Палатинского холма, с чемоданом из телячьей кожи и такой же сумочкой. Миссис Причард так и не вспомнила, где могла видеть ее прежде, и все же мысль, что они встречались, стала еще настойчивей.

Попутчицы в двух словах рассказали друг другу о себе, и у них оказалось немало общего: обе вдовы, обе живут одни, обе едут во Флоренцию. Миссис Причард узнала, что ее спутница родом не из Южной Родезии, а из Йоханнесбурга. Вскоре та вышла в туалет, оставив на сиденье жакет с записной книжкой в кармане. Шли минуты, и миссис Причард раздумывала, не заглянуть ли в книжку. Ведь любопытство — не смертный грех? Высунув голову в коридор и проверив, не идет ли ее попутчица, миссис Причард схватила блокнот и молниеносно пролистала замусоленные страницы.

Имена были выведены крупным витиеватым почерком, на полях пестрели заметки: два стоматолога; несколько врачей; мозольный оператор; гомеопат (с пометкой «шарлатан»); три парикмахера — один «дешевый», еще один — «дорогой, но стоит того»; цветочницы; приходящие домработницы («по вт. не застать»); фортепианный настройщик («выпивку прятать на ключ!»). При виде вычеркнутых имен с пометкой «умер» миссис Причард стало стыдно за себя. Но вдруг на глаза ей попалось слово, придавшее злополучной поездке в Италию роковой смысл.

Ламент.

Вот оно что! Это мать той несчастной женщины, у которой в больнице Милосердия похитили ребенка. В те времена она была жгучей брюнеткой, но миссис Причард запомнилась голубая жилка на ее щеке. Значит, с памятью у нее все в порядке. Она помнит, как покойный доктор Андерберг пытался вытащить мать недоношенного ребенка из бездны отчаяния и чем это кончилось. Помнит, что не могла решить, каким цветом пометить карточку ребенка, ведь усыновление было неофициальным и никаких документов не оформили. Вопиющее нарушение, пятно на ее репутации! После смерти доктора Андерберга ее так и тянуло сознаться, но кому?

Роза, вернувшись, почувствовала, что ее попутчица чем-то взволнована. Или это обычное состояние души, когда хочется открыть правду о себе случайному знакомому, но терзают сомнения. С этой мыслью Роза предложила вместе поужинать тем же вечером. Она знает чудное местечко, где за бокалом вина можно поговорить по душам.

Перед самым ужином Роза решила прогуляться возле галереи Уффици. Воздух был пронизан янтарным закатным светом. Какое великолепие! Ветерок принес вечернюю прохладу, и даже шум машин звучал приглушенно, будто в знак уважения к этому волшебному часу. Роза любовалась рекой Арно, вившейся через древний город, словно золотая жила. Вот почему она приезжает сюда каждый год. Мужья меняются, но Флоренция неизменна, как стороны света.

Роза встретилась с новой знакомой в ресторанчике «Сопротивление», приютившемся в подвале церкви у реки. Официанты помнили Розу и всегда расспрашивали, где она остановилась и как проводит время. Столики стояли в известняковых нишах, мерцали свечи, красные ковры устилали пол. Название ресторана взволновало миссис Причард, и она рассказала, что недалеко отсюда расстреляли героев антифашистского сопротивления. Затем бывшая медсестра одним глотком опустошила первый бокал кьянти.

— Итальянцы славятся кухней и вином, но не знают чувства меры, — предостерегла Роза.

— Жаль, — поддакнула миссис Причард. И, будто не уловив намека, долила вина в свой бокал.

— Сколько всего знают эти стены! — вздохнула Роза. — Сколько здесь рассказано секретов, сколько раскрыто тайн, миссис Причард!

— Пожалуйста, зовите меня Элис. Мы так хорошо понимаем друг друга! Вас зовут…

— Роза Пеннингтон.

— Раз уж речь зашла о тайнах, — начала миссис Причард, — мне кажется, мы уже встречались. — Она рассказала, кем работала до пенсии, и призналась, что видела Розу шестнадцать лет назад у постели ее дочери. — И с тех пор моя совесть неспокойна.

— Понимаю, — кивнула Роза, глядя, как миссис Причард покончила со вторым бокалом и налила третий, и думая: неужели все родезийцы пьют как лошади? — Вот что, милая моя, я не священник, исповеди не выслушиваю.

— Это не совсем исповедь.

— Вот и хорошо. — Роза глянула на часы. — Видите ли, Элис, не хотелось бы портить приятный вечер пошлыми признаниями.

Но миссис Причард, зажмурив глаза, чтобы не кружилась комната, твердо решила исполнить долг, как велел ей клочок бумаги с одним лишь словом «Ламент»; если ничто не помешает, она откроет правду и сбросит бремя — признается в единственной ошибке, совершенной за годы работы в больнице Милосердия.

— Шестнадцать лет назад у супругов по фамилии Ламент родился мальчик, — начала она, — но вскоре после рождения его похитила помешанная мать.

Роза была бы благодарна, а то и тронута до слез, если бы не вмешалась ее гордость. Как смеет чужая женщина так с ней откровенничать? Для чего она это рассказывает? Чтобы полюбоваться ее горем? Что ж, не доставим ей этого удовольствия!

— Через несколько часов она вместе с мужем и похищенным ребенком разбилась на машине. Доктор, не послушав меня, убедил мать погибшего малыша взять себе ребенка похитительницы, без официального усыновления.

Когда миссис Причард закончила рассказ, на душе у нее полегчало. Она открыла глаза и, к своему изумлению, никого не увидела за столом.

Телячья отбивная Розы осталась недоеденной, вилка и нож валялись рядом, сумочку она забрала.

В ожидании своей спутницы миссис Причард взяла со стола картонный пакетик с бумажными спичками и сунула в карман. Через несколько минут, когда стало ясно, что Роза не вернется, ей сделалось одиноко. Миссис Причард оплатила счет (чистая совесть дороже денег), застегнула сумочку и вышла на улицу, навстречу флорентийскому вечеру.

Сжимая в руке выцветшую открытку, она направилась к Понте-Веккьо, мосту влюбленных и патриотов, чтобы увидеть его на закате — как в рассказах ее любимого мужа.

Мост и впрямь оказался чудом! Мимо ювелирных магазинчиков проходили влюбленные пары, и прощальные лучи солнца окружали их лица неземным сиянием. Лучшего места для влюбленных не сыскать! Ей вспомнились слова мужа: «На мостовую пролилась кровь героев Сопротивления, и камни по сей день остались ржаво-красными». «Ах, Венейбл, — думала миссис Причард, — жаль, что тебя здесь нет!» Видят ли вдовы и вдовцы на мосту призраки любимых? У миссис Причард закружилась голова, и ей почудилось, что она здесь больше не одна. Она перегнулась через ограду, чтобы лучше видеть реку, а голос Венейбла нашептывал ей в ухо: «Пылкие влюбленные прыгали с моста, взявшись за руки, чтобы вовек не расставаться…» То ли всему виной было кьянти, то ли голос мужа, но миссис Причард вдруг явилось простое и безотказное средство от одиночества.

Все утро Роза сердилась на новую знакомую. Если ее внук — приемыш, для чего трезвонить об этом? Но самое обидное, что Джулия скрыла это от нее. Зато теперь многое встало на свои места.

Роза отправилась на экскурсию в кафедральный собор. Туристы гуськом поднимались под самый купол. Роза выглянула в одно из окошек и залюбовалась Флоренцией, одинаковыми черепичными крышами. Какой чудесный город! Всюду чистота и порядок! Вдруг она задумалась, не таит ли Джулия на нее обиду. Острое чувство вины кольнуло сердце, и Роза невольно ухватилась за железный поручень.

— Мадам, вам плохо? — спросил шедший сзади американец в круглой шляпе и темных очках.

— Нет, все хорошо, спасибо, — ответила Роза. Сжимая побелевшими пальцами поручень, она двинулась дальше.

Мысль об обиде Джулии не отпускала. Роза вспомнила, как спустя пять лет после ее развода, когда Джулия преподавала в Ладлоу, дочери позвонил друг Адама и сообщил, что отец покончил с собой на охоте. Отослав своего помощника по делам, он выстрелил себе в голову из дробовика, привязав к спусковому крючку проволоку. В записке он просил Розу сообщить о его смерти Джулии. Розу охватило не горе, а злость на бывшего мужа. Она решила не звонить дочери, пока не успокоится. Подождала неделю, а Джулия тем временем узнала новость от безутешной домработницы Адама. Роза совершила ужасную ошибку — второй раз утаила от Джулии важное событие.

Вернувшись в гостиницу, Роза решила вздремнуть, но поспать ей не дали.

В номер зашел молодой полицейский-итальянец в сопровождении двух других.

— Синьора, можете ли вы подтвердить, что вчера вечером ужинали с миссис Элис Причард?

— Да, мы ужинали вместе. А в чем дело?

Полицейский ответил вопросом на вопрос:

— Можете ли вы сказать, когда в последний раз видели миссис Причард?

«Симпатяга», — подумала Роза. Похож на ее второго мужа, даже еще красивее.

— За ужином. Точнее, я ушла первой. Объясните, пожалуйста, что же все-таки случилось?

— Синьора, вчера вечером с моста Понте-Веккьо бросилась женщина, по документам — миссис Причард. В кармане у нее нашли спички из ресторана «Сопротивление», и хозяин посоветовал обратиться к вам.

 

Верность

Поскольку вместе их свела рождественская вечеринка, накануне праздника Джулия часто вспоминала Трикси. Время от времени она писала подруге письма, рассказывая о странствиях Ламентов, и отправляла на адрес «Америкэн Экспресс», ведь Трикси всегда можно найти по номеру кредитной карточки. Трикси никогда не отвечала, но письма не возвращались, — значит, она все-таки получала их. И когда Трикси нежданно-негаданно позвонила из Нью-Йорка, чтобы договориться о встрече, Джулия и обрадовалась, и встревожилась. Наверняка что-то важное заставило ее подругу объявиться после столь долгого молчания.

Трикси зашла в агентство Роупера — по-прежнему стройная, словно греческая статуя, с длинной шеей, белокожая; волосы, чуть потемневшие, были зачесаны назад, открывая лоб и широкие скулы. Бротиган определил бы ее стиль как «японка с Парк-авеню» — слишком много косметики и денег, — если бы не ее необычайная привлекательность.

— Джулия будет с минуты на минуту, — пообещал Бротиган, звякая мелочью в карманах. — Ищете дом?

— Дом у меня есть, — ответила Трикси, придирчиво проглядывая каталог недвижимости. — В Нью-Йорке.

— Наверное, дворец, — сказал Бротиган, пуская в ход всю свою учтивость и обаяние; он протянул руку и представился.

— Трикси, — ответила гостья, — Трикси Чемберлен. — И пожала ему кончики пальцев коротко и сухо. — Когда она появится?

— Минут десять как должна была подойти. — Бротиган широко улыбнулся. — Присаживайтесь.

Пропустив его приглашение мимо ушей, Трикси оглядела обшарпанные металлические столы, ветхие стулья, лампы дневного света и клетчатый ковер, совершенно не вязавшийся с прочей обстановкой бывшей окружной тюрьмы.

«Так и стой, — подумал Бротиган. — Просто картинка с разворота журнала, ей-богу!» И тут же опустил глаза, устыдившись пошлой мысли.

— Нью-Йорк — прекрасный город, — нарушил он молчание. — Я двадцать лет служил в нью-йоркской полиции, в отделе расследования убийств.

— Правда? — У Трикси загорелись глаза, взгляд стал колдовским. Бротиган уже готов был рассказать ей, как однажды чуть не погиб на пожаре, но тут вошла Джулия.

— Трикси! — ахнула она. — Боже, неужели ты?

Подруги обнялись, и Бротиган почувствовал себя лишним.

— Майк, — обратилась к нему Джулия, — вы уже знакомы?

— Да, — отвечал Бротиган. — Я как раз собирался рассказать, как…

— В другой раз, Майк, — польстила ему Трикси, назвав по имени.

Джулия повела Трикси в бар «Нассо» в Принстоне, где стены расписывал сам Норман Рокуэлл. До недавнего времени заведение было чисто мужским, но после гневных статей в газетах двери бара наконец открылись для женщин. Джулия заметила, как недовольные взгляды румяных принстонских юнцов за столиками мгновенно теплеют при виде Трикси.

— Джулия, — начала Трикси, как только они уселись за столик, — где ты берешь таких красавцев? Как его… Бортиган, Булиган?

— Майк Бротиган, — уточнила Джулия, и на нее нахлынули воспоминания о Бахрейне, картинки из прошлого. Бурбон, черные глаза, пышные прически, первый смех Уилла на пляже и, разумеется, мистер Мубарес.

Трикси игриво кивнула:

— Мой тип мужчины — не могу устоять перед сединой. Женат?

— Недавно развелся.

— А вы с Говардом все еще…

— У нас с Говардом все отлично, — коротко сказала Джулия. Хоть она и рада была встрече с подругой, но не желала обсуждать семейные неурядицы.

Трикси позабавила скрытность подруги, и ей вспомнилась прежняя Джулия: непокорные черные кудри (теперь в них засеребрились первые седые нити) и тонкие брови, неизменно строгие.

— Джулия, как я рада тебя видеть! — призналась Трикси. — Я сохранила карточку «Америкэн Экспресс» на имя Чипа только ради твоих писем.

— Но никогда не отвечала.

Трикси ничуточки не смутилась.

— Джулия, ты же знаешь, как я ненавижу писать письма.

— Где же Чип и как поживает Уэйн?

Трикси вздохнула:

— Столько воды утекло! От Чипа я ушла лет десять назад. Он до сих пор мне шлет открытки то из одной дыры, то из другой. После второго развода я перебралась в Нью-Йорк и открыла галерею — картины, над которыми Чип смеялся, стоят целое состояние. Теперь у меня особняк в Гринвич-Виллидж. — Трикси умолкла, наслаждаясь победой.

— А кто этот Чемберлен, чью фамилию ты носишь? — поинтересовалась Джулия.

— А-а, — протянула Трикси, — мой второй муж, из Чикаго. Фамилию я оставила лишь затем, чтобы не называться Ховитцер.

Джулия улыбнулась:

— Говард считал, что «Ховитцер» тебе очень идет.

Трикси наклонилась к Джулии, сжала ее руку:

— Знаешь, как долго я не могла простить Говарду, что он увез мою лучшую подругу?

На глаза Джулии навернулись слезы, и с минуту женщины сидели молча, радуясь прочности своей дружбы. Но вот они покончили с едой, и Трикси вдруг засуетилась, стала рассеянной. Она задавала вопросы, не слушая ответов.

— Как Уилл? — спросила она раз, потом другой.

— Я уже говорила — чудо-парнишка.

Джулия в очередной раз спросила об Уэйне, но Трикси опять ушла от ответа. Она свернула салфетку, положила на стол и позвала:

— Давай пройдемся.

— В такую погоду? — удивилась Джулия, но Трикси уже спешила к выходу.

За дверью бара, на Уитерспун-стрит, жестокий ноябрьский ветер пригибал к земле деревья, скрипели дорожные знаки. Нечего сказать, подходящее времечко для прогулки! Но Трикси шла и шла, и Джулия шагала следом, понимая, что подруга вывела ее на улицу неспроста. Однако когда они вернулись на то же место, ей подумалось, что Трикси призывает на помощь стихии, чтобы уйти от разговора, — как Ариэль, дух воздуха, устраивает ураган в шекспировской «Буре».

— Трикси, что тебя все-таки заставило мне позвонить? — спросила Джулия.

Трикси тяжело вздохнула. Ветер растрепал ей волосы, все краски сбежали с ее лица.

— Уэйн, Джулия. Месяц назад его не стало.

— Господи, Трикси, что с ним случилось?

— Покончил с собой.

Трикси закусила губу, обняла Джулию:

— Почему? Из-за чего?

Трикси покачала головой, не в силах выговорить ни слова.

— Ах, Трикси, бедная ты моя! — воскликнула Джулия.

— Господи, Джулия, как же я без него?! — рыдала Трикси. И, позволив себе лишь малую толику печали, она с трудом овладела собой, поправила прическу, проверила макияж.

Подруги перешли улицу и молча зашагали мимо корпусов студенческого городка. Джулия чутьем угадала, что Трикси не надо утешать, надо просто быть с ней рядом.

Когда Трикси садилась в машину, подруги обменялись телефонами, но, несмотря на нежную привязанность, жили они в разных мирах. Джулия знала: пройдет целая вечность, прежде чем Трикси позвонит опять.

По дороге домой Джулия думала о Трикси: та твердо верила, что Уэйн с раннего детства должен знать, что он приемный. Джулия не могла представить, что толкнуло Уэйна на самоубийство, но боялась за душевный покой Уилла и в очередной раз поклялась никогда не раскрывать сыну тайну его рождения.

Кэри Бристол уехал в Атлантик-Сити на съезд агентов по недвижимости, когда Джулия продала роскошный особняк в Принстоне. В агентстве Роупера принято было праздновать каждую сделку, и Бротиган предложил угостить Джулию стаканчиком после работы. Ближайший бар находился в кегельбане на Девяносто девятой улице, в трех милях от агентства. Стук шаров заглушал разговоры.

— На что потратите выручку? — поинтересовался Бротиган.

— Выплачу долги кредитной компании и агентству, а остальное уйдет на закладную. И может быть, останется на новую плиту и холодильник. — Джулия объяснила, что, когда у них сломался холодильник, Говард предложил класть в морозилку пакеты со льдом. Холодный воздух опускается вниз, молоко и яйца могут храниться день-два.

— Боже! — вырвалось у Бротигана. — Да он не в своем уме!

— Говард не хочет еще больше залезать в долги.

— Так что ж ваш Говард не идет работать?

Джулию передернуло.

— Простите, — смутился Бротиган. — Не мое это дело. Извините меня. В каждом браке есть немножко безумия.

Бротиган подвез Джулию. Когда его машина свернула по усыпанной гравием дорожке к дому Ламентов, Майк оглядел серую, обшитую досками развалюху: разбитые стекла, краска висит струпьями, вместо крыльца — груда мусора.

— Ремонт — дело нелегкое, — сказал он вежливо.

Джулия посмотрела на Бротигана. Трикси права — он все еще красавец. Не увивайся он так за Трикси, он нравился бы Джулии еще больше.

— До завтра, Майк, — попрощалась она.

Бротиган вырулил задним ходом с дорожки, и Джулия увидела на крыльце Уилла, следившего глазами за машиной.

— Уилл! — окликнула Джулия. — Я продала большущий дом!

Уилл, на голову выше матери, тепло обнял ее, и они вместе вошли в дом.

— Давай обрадуем папу, — предложила Джулия.

— Он весь день спит, — с тревогой сказал Уилл. — Мама, что нам с ним делать?

Джулию тронуло и слово «нам», и беспокойство Уилла за Говарда — не в пример близнецам, давно махнувшим на отца рукой.

— Уилл, мне кажется, папе не хватает гордости.

— Гордости? — переспросил Уилл.

— В начале карьеры у папы было столько блестящих идей, честолюбивых замыслов! — Джулия умолкла. — Они и сейчас есть, но ему выпали испытания, которые сломили бы любого. Помнишь строчку из «Генриха VIII»? «Спесь лопнула, раздувшись подо мною, и вот уж я, усталый, одряхлевший, судьбою предоставлен воле волн…»

Она задумалась. Уилл заметил, как Джулия, отвернувшись, смахнула слезу.

— Ну, он же еще не старый, верно? — добавила она. — Он выкарабкается.

Уилл положил руку Джулии на плечо.

— Как ему помочь?

 

Чужие в доме

Джулия не писала Розе уже много лет, но это письмо далось ей легко — ведь писала она не по обязанности, ею руководила тревога за Говарда. Роза души не чаяла в зяте, и Джулия верила, что ее приезд может сотворить с Говардом чудо. С волнением ждала она ответа.

Спасибо за письмо, Джулия. За столько лет я уже начала думать, что ты совсем разучилась писать, — вот было бы обидно, ведь мы потратили немало денег на школу Эбби-Гейт!

У детей, как я поняла, все хорошо. Безусловно, увечье Маркуса закалит его характер. Что до Уотергейтского скандала, когда же американцы поймут, что политики — мерзавцы, а святые среди них — редкость?

Пусть ты ничего не пишешь о Говарде, не сомневаюсь, у него все великолепно. Такой умница, светлая голова!

Спасибо за приглашение на Рождество, но я не могу представить такого путешествия в мои годы.

Джулия ошиблась, решив, что Роза ухватится за возможность приехать — хотя бы затем, чтобы увидеть Америку и разругать в пух и прах. А возраст — всего лишь предлог, ведь Розе только шестьдесят четыре. Джулия с горечью задумалась, как еще помочь Говарду, как положить конец его затворничеству.

В четверг Фрида Грекко привела с собой в клуб дочку Минну.

— Я уезжаю, — объяснила она. — Мне предложили работу в новом ресторане в Татумвилле, а Стиви ничего не знает. Минна едет со мной. Осталось найти, где пожить, пока я скоплю на квартиру.

— У нас в доме хватит места, — предложила Джулия.

— Ах, Джулия, — отозвалась Фрида, — спасибо за доброту, но как же Говард? Ведь нужно сначала у него спросить?

— Незачем, — ответила Джулия. — Я точно знаю, что он скажет.

— Гости? Какие еще гости?

Всего за пару часов Джулия вынесла игрушки, книги и одежду из кабинета наверху. Говард стоял за ее спиной возмущенный, сжав кулаки в карманах брюк защитного цвета.

— Зачем мне чужие в доме?

— Говард, я знаю Фриду много лет. Она моя подруга, и ей нужна помощь. Вдобавок она отлично готовит.

— Ты забыла о кухне, там не поместиться семерым! — упорствовал Говард.

— Милый, ты обязательно найдешь выход.

Недовольство на лице мужа сменилось интересом — вот что значит новое дело.

Под присмотром Говарда водопроводчик отремонтировал краны в ванной, а Джулия про себя благодарила Фриду. К приезду гостей купили новый холодильник и плиту. Уилл и близнецы оглядывали новенькую, без единого пятнышка технику с трепетом и подозрением: во-первых, родители поссорились всего-навсего из-за гостей, а во-вторых, как выяснилось, гости обладают большей властью, чем они, наследники рода Ламентов.

Ветреным субботним днем, когда приехали Фрида с дочерью, дорожку к дому Ламентов устилал ковер из красных кленовых листьев; мягкий осенний свет скрадывал и шелушащуюся краску, и покоробленную обшивку.

Уилл и близнецы с плохо скрываемой неприязнью смотрели на двух незнакомок, выбиравшихся из старенького «гремлина». Крохотная кудрявая женщина в железных очках, с орлиным носом, протянула дочери сумку. Стриженые волосы Минны прикрывала шерстяная шапочка, а огромные глаза на нежном лице придавали ей сходство с птенчиком. Почувствовав пристальные взгляды, она посмотрела на окно, но все трое мигом пригнулись, точно солдаты в окопе.

— Милости просим! — воскликнула Джулия, обнимая Фриду.

— Где Говард? — обеспокоенно спросила Фрида.

— Да бог его знает, — вздохнула Джулия. — За него не переживай.

Минна вытащила из машины чемодан, свалив на землю коробку с книгами. Джулия нагнулась и помогла их собрать.

— Минна читает запоем, — шепнула Фрида.

— Молодец! — одобрила Джулия. — Уилл, конечно, поможет занести книги…

Но Минна двинулась к дому одна, волоча за собой сумки.

Уилл и близнецы смотрели сверху на борозду в гравии, оставшуюся от Минниных книг.

— Разве это девчонка? Ни сисек, ни волос! — скривился Джулиус, узнавший много нового с тех пор, как припрятал под матрасом порножурнал.

Теперь у него скопилась обширная коллекция номеров «Плейбоя», «Пентхауза» и «Нэшнл джиографик», питавшая его фантазии. Страдая непредсказуемой эрекцией, Джулиус вечно горбился и держал руки в карманах, чтобы никто ничего не заметил. Во сне он соблазнял героинь всех телефильмов, от «Я мечтаю о Дженни» до «Я люблю Люси». Он мечтал о женщине с рекламы лосьона «Коппертон», об индианке на упаковке масла «Страна озер» и о девушке с коробки изюма, представлял голыми всех учительниц, даже миссис Фингер с толстым животом и желтыми пятнами на лице, которая через год собиралась на пенсию. Но одними фантазиями довольствоваться он не мог. По утрам он несся в душ и там мастурбировал — как говорили близнецы, «гонял шкурку» — и выходил довольный и злой.

— Уфф, окончен мой труд, — вздохнул Джулиус.

— Какой труд? — спросил Уилл.

— Дыра. Я проковырял в стене комнаты глазок в ванную. Там, где Норфолк, чуть ниже подставки для зубной пасты. Но похоже, зря старался — было б на что смотреть. — В последний раз глянув на жалкое существо, топавшее к двери, Джулиус вернулся в комнату, к своим журналам — вспомнить, как выглядят настоящие девушки.

Пряный аромат поджаренного чеснока и свежепорубленного базилика выманил близнецов из комнат. Никогда прежде в доме не пахло так вкусно. Фрида обжарила перцы, выпотрошила, а корочку покрошила в спагетти. Разложила ломтики соленой моцареллы, полив оливковым маслом и посыпав тонко нарезанным базиликом, поставила на стол буханку свежего итальянского хлеба.

Дети угрюмо молчали, а их матери перекидывались фразами, чтобы заполнить пустоту: одно дело — свести вместе две семьи, другое — добиться, чтобы столь несхожие люди сблизились. Минна устроилась в уголке, скрестив руки, покачивая ногой, в руках она держала «Ночь нежна». Уилл занял противоположный угол. Джулия допустила ошибку, заметив, что им «будет о чем поговорить»: теперь Уилл во что бы то ни стало решил доказать, что она не права. Близнецы уселись в середине, украдкой поглядывая на новых знакомых. Джулия храбро улыбалась в надежде, что Говард возьмет себя в руки и выйдет к гостям. Но он не показывался с тех пор, как приехали Грекко.

В отважной попытке сблизить детей Фрида сказала:

— Уилл, Минна всегда мечтала путешествовать, как и ты.

Минна сердито глянула на мать.

— Терпеть не могу путешествовать, — огрызнулся Уилл.

— Где же Говард? — вздохнула в отчаянии Джулия.

В ту же минуту открылась дверь и появился Говард — в широких брюках, рубашке и твидовом пиджаке, знакомом Уиллу лишь по старым фотографиям. Чисто выбритый, с гладко зачесанными назад рыжими с проседью волосами, Говард тепло улыбнулся Фриде:

— Добро пожаловать.

Все семейство Ламентов наблюдало за ним.

— Ты такой чистенький, папа, — заметил Джулиус.

— Да уж, — подхватил Маркус. — С чего бы?

Не обращая внимания на насмешки, Говард протянул руку Минне.

Удивление Джулии вскоре сменилось радостью, что ее план сработал. Гости вернули Говарда к жизни — ради них, хочешь не хочешь, надо взять себя в руки.

— Ты сегодня красавец, — шепнула Джулия на ухо Говарду, когда он сел с ней рядом.

— Не хотелось опять тебя позорить, — ответил Говард.

Джулия помрачнела, вспомнив рождественскую вечеринку в агентстве Роупера. Старательно изобразив на лице улыбку, она раздала тарелки. Но от Уилла не укрылось мамино недовольство.

— Мальчики, еще окорока! — уговаривала Фрида. — Мы из вас сделаем итальянцев! Говард, перец и базилик с моцареллы не соскребают! Все едят вместе!

— Не люблю ни перец, ни базилик, — покачал головой Говард.

— Ну попробуйте же! — упрашивала Фрида. — Моцарелла под соусом — это как устрицы: просто глотаете — и получается вкусно!

Отведав кусочек, Говард кивнул.

— Фантастика! — подтвердил он.

Все захлопали в ладоши, кроме Джулии: за восемнадцать лет семейной жизни Говард ни разу так не нахваливал ее стряпню.

— А теперь я хочу поблагодарить Ламентов, — Фрида подняла бокал, — за гостеприимство. Надеюсь, мы вас не сведем с ума!

Джулиус, покосившись на отца, буркнул:

— Поздно спохватились.

Уилл заметил, что за весь обед Минна не проронила ни слова. Когда она стала собирать тарелки, Уилл отобрал их у нее:

— Я сам.

— Не надо. Я вымою, с удовольствием. — По голосу Минны было понятно, что ни о каком удовольствии не может быть и речи.

— Но это моя обязанность, — настаивал Уилл.

Минна вернулась за стол, а Уилл поймал себя на том, что смотрит на свою семью ее глазами: родители держатся холодно и отчужденно, а близнецы хватают спагетти из миски руками, точь-в-точь бродяжки из диккенсовского работного дома.

После десерта — мороженое с печеньем, — когда не осталось сомнений, что обед всем понравился, Фрида прослезилась.

— Обещаю, мы у вас надолго не задержимся, — сказала она. — Постараюсь быстрей встать на ноги!

— Не торопись, — успокоила ее Джулия.

— А завтра приготовьте нам обед! — потребовал Джулиус.

Фрида обняла Джулию, а Минна от стыда за мать вжалась в стену. «Наверняка ждет не дождется, чтобы улизнуть», — подумал Уилл.

Завтракала Минна всегда одна — сидя на крыльце, съедала ломоть белого хлеба с арахисовым маслом. Днем она в своей комнате корпела над уроками и выходила лишь затем, чтобы помочь с обедом. В те редкие минуты, когда Минна появлялась в гостиной или на кухне, в руках она непременно держала книгу. Как-то раз на бортике ванны она забыла промокший сборник рассказов о Нике Адамсе. Уилл прочитал тоненькую книжку от корки до корки, надеясь побольше узнать о Минне, после чего постучал к ней в дверь, чтобы вернуть книгу.

— A-а, спасибо. — Минна нахмурилась, выхватила у него книгу, словно это было забытое нижнее белье.

— Здорово он описывает чашку кофе, — похвалил Уилл. — Читаешь — и самому хочется кофе, даже если терпеть его не можешь.

— Хемингуэй бывал в Париже, — многозначительно заметила Минна. И, не дождавшись ответа Уилла, добавила: — Как и Фитцджеральд, и Гертруда Стайн, и Джойс, и Элиот. Все великие художники — скитальцы.

— Значит, они все несчастные, — заключил Уилл, и его ответ явно расстроил Минну. — Кстати, — прибавил он, — заткни дыру над раковиной, возле Норфолка на карте. Она ведет в комнату брата.

У Минны под шапочкой загорелись уши.

— Да иди ты! — огрызнулась она и хлопнула дверью.

Однажды вечером, вернувшись из «Датч Ойл», Уилл застал Минну в уголке кухни. При свете лампы она дочитывала «Автобиографию Элис Б. Токлас». Уилл насыпал себе миску хлопьев и сел за стол.

— Подружилась с кем-нибудь в школе? — спросил он.

Подняв взгляд от книги, Минна покачала головой. Она ходила на занятия вместе с Уиллом и в основном помалкивала. Уилл догадывался, что Минна застенчива, как и он, и ее замкнутость будила в нем любопытство.

— Вот что, — предложил он, — у меня друзей раз, два и обчелся, но, если хочешь, познакомлю тебя поближе с ребятами.

В карих глазах Минны — не таких чудесных, как льдисто-голубые глаза Доун, но тоже красивых — мелькнуло недоверие.

Она опустила книгу на колени.

— С Кэлвином меня знакомить не надо.

— Кэлвин мне не друг, — ответил Уилл.

— А Доун Снедекер говорит, вы не разлей вода.

— Доун говорила обо мне? — встрепенулся Уилл, вдруг окрыленный надеждой.

Минна многозначительно пожала плечами:

— Не хотела бы я, чтобы обо мне так говорили.

 

Лето

Перед школьными каникулами Квинстаун окутали душные туманы. В старом доме скрипели балки, стыки размокли, двери не закрывались как следует, а окна заклинивало.

Минна отпустила волосы и к июню уже распрощалась со своей неизменной шапочкой, открыв шелковистую каштановую шевелюру. Она очень похорошела, и Джулия допустила промах, намекнув на это Уиллу.

— Правда, красивая? — заметила она. — И глаза, и овал лица, как у мамы, а фигурка — прелесть! Но по-моему, ей так одиноко! Если бы я могла что-то…

— Мама, не надо, пожалуйста, — скривился Уилл. — Неужели ты ничему не научилась?

— В каком смысле?

— Помнишь Кролика? Глаза ты ему вылечила, но друзьями мы не стали. Так что оставь Минну в покое.

Уилл работал в «Датч Ойл» сверхурочно. В июле он купил новый велосипед и стал подумывать о подержанной машине.

— И не мечтай! — сердилась Джулия. — Никаких машин! Полдюжины твоих школьных товарищей в год гибнут на дорогах.

— Да, но они садятся за руль пьяными. Просто они придурки. Я на такую глупость не способен.

— Нет, Уилл, я за тебя боюсь. Давай дождемся твоего выпускного, а там делай что хочешь!

Джулиус за лето вырос на семь сантиметров, обогнав Маркуса. В тринадцать лет на лицах близнецов высыпали прыщи, а черты совсем определились, лишившись детской мягкости. Джулиус стал точной копией Говарда — длинный нос, широкие плечи, — к этому приплюсовывалось материнское упрямство. Маркус был тоньше, стройнее, с густыми черными кудрями. Черты лица у него были нежнее, держался он спокойно и замкнуто. После того как в школе начали проходить «Макбета», от которого Маркус пришел в восторг, Джулия купила ему в букинистическом магазине томик Шекспира. Большую часть лета, не считая тех редких часов, когда Джулиус предлагал наведаться на пруд возле заброшенной каменоломни, — в этом укромном месте можно было всласть поплавать без протеза, не опасаясь любопытных взглядов, — Маркус провел в компании Джульетты, Миранды, Офелии и Виолы, смоля сигарету за сигаретой.

Для Говарда лето оказалось тяжелой порой, поскольку его уединение было нарушено. Хоть он и поклялся никогда больше не браться за ремонт, но перебазировался на чердак и попытался привести в порядок изоляцию, лишь бы остаться в одиночестве. Когда понадобилось заменить кровлю, пришлось взять в помощники Джулиуса, и Говард тут же об этом пожалел. Почти весь месяц прохожие слышали, как переругиваются на крыше отец и сын.

— Что мне с ними делать? — спросила Уилла однажды вечером Джулия.

— Скажи спасибо, что они вообще разговаривают, — ответил Уилл. — Это первое дело за много лет, которое папа доведет до конца. Лучше не трогай их.

Джулия вняла совету — ведь во всем, что касалось мира в семье, она доверяла Уиллу. В свои восемнадцать он почти стал мужчиной.

Близнецы тоже быстро взрослели. Джулиус рос открытым, общительным, но, когда он приводил домой девчонок, все как одна влюблялись в Маркуса. Бывало, девочки приходили к Джулиусу, только чтобы познакомиться с Маркусом, который (если был в настроении) читал вслух шекспировские монологи, а потом исчезал в своей комнате. Джулиус же показывал гостье свою коллекцию порножурналов, и бедная девчонка, разумеется, спасалась бегством, а Джулиус прыгал в душ и утешался обычным способом.

В четверг вечером, вернувшись с работы, Уилл застал Джулию беспокойно расхаживающей из угла в угол. Пропал Говард — уже несколько часов о нем не было ни слуху ни духу.

Вооружившись фонариком, Уилл отправился на поиски и в конце концов обнаружил отца в глухом переулке в полумиле от дома — тот пытался сдвинуть с места почерневшую от времени и сломанную кровать, которую нашел на обочине. Находка была совершенно неподъемной, но Говард наотрез отказывался возвращаться домой без нее.

— Людям невдомек, — пропыхтел Говард, — что это не кровать, а произведение искусства.

— Папа, ты сошел с ума, — вздохнул Уилл.

— Пусть так, — пробормотал Говард. — В нашем обществе всякого, кто к чему-то неравнодушен, считают безумцем.

— Наверное, безумцы, — возразил Уилл, — это те, кто неравнодушен к вещам, а не к людям.

Говард передохнул, поудобнее перехватил каркас кровати.

— К вещам? — переспросил он.

— Да, вроде кроватей! А как же твои близкие? Мама тебя ждет, места себе не находит.

Уилл согласился-таки помочь, и отец с сыном двинулись в путь со своей ношей, освещаемые тусклым сиянием фонарей, — старьевщики, сопровождаемые лишь стрекотом цикад в кронах деревьев.

— Я не безумен, — сказал отец немного спустя.

— Ты не в себе, — проронил Уилл и чуть не заплакал, едва с языка сорвались обидные слова. — Что тебе стоит снова стать самим собой?

Говард слабо улыбнулся:

— Не переживай, Уилл. Я не пропаду.

Они молчали до самого дома. Кровать Говард пристроил в подвале, рядом с другими своими находками. Разглядывая рухлядь, Уилл думал, что отец взял под свою защиту все ненужное, выброшенное, устаревшее, вышедшее из моды. Немудрено, что в подвале ему так уютно.

Джулия встретила их на крыльце, лицо ее выражало безмерное облегчение.

— Все хорошо? — спросила она.

— Папа нашел кровать, — объяснил Уилл.

— И не сомневайся, я в своем уме! — Говард свирепо глянул на Джулию и ушел спать.

Минна застала Уилла на кухне за столом; по всему было видно, что он расстроен.

— Нашел отца?

Уилл кивнул.

— Я понял, что не так с нашей семьей.

— Что? — спросила Минна.

— Мама не может жить без цели. А у отца никакой цели нет. Он посвятил жизнь бесполезным вещам. — Уилл на мгновение задумался. — В общем, ничего хорошего.

Рецепт у Минны нашелся тут же.

— Все очень просто. Поезжайте в Париж.

— В Париж? Зачем?

— Потому что Гертруда Стайн сказала: «Америка — моя страна, Париж — мой дом».

— И что?

— Просто ваш дом не здесь, — ответила Минна.

 

Минна и Доун

Первые школьные дни всегда богаты неожиданностями. Разглядывая новых одноклассниц — созревшие фигуры, блузки с вырезами, лица с умело наложенной косметикой, — Джулиус решил, что попал в рай. А девочки, взглянув на Маркуса — благородное лицо, темные кудри до плеч, выглядывающий из рукава протез, — все поголовно повлюблялись.

В выпускном классе Уилла английский вела миссис Бербелл — низенькая, суетливая уроженка Бруклина. Кэлвин передразнивал ее акцент, и учительница воздала должное его остроумию, за первую неделю четырежды отправив его в кабинет замдиректора. При всем том миссис Бербелл обладала добрым сердцем, и она призывала ребят всерьез задуматься о будущем, ведь после школы жизнь вовсе не заканчивается. Она попросила подготовить доклады на тему «Кем я буду в тридцать лет».

— Мисс Грекко, начнем с вас, — велела миссис Бербелл.

— В тридцать лет я буду хозяйкой парижского кафе, расположенного на левом берегу Сены, — начала Минна. — В моем кафе найдут приют писатели и художники со всей Европы. Оно станет прибежищем для странников, пристанью для мыслителей и мечтателей. Каждый поэт будет там дорогим гостем. Непризнанные авторы будут читать вслух свои работы. Композиторы и поэты будут находить друг друга. Я не мечтаю о богатстве, но хочу наполнить свою жизнь искусством, светлыми мыслями и красотой.

Замечания Минны о Париже больше не казались Уиллу странными. Он захлопал, и Минна улыбнулась. Но улыбка ее померкла, когда стало ясно, что аплодирует он один.

Следом за Минной выступала Доун Снедекер.

— В тридцать лет я буду защитницей гражданшких швобод. Буду помогать людям отштаивать права и шобирать подпиши в пользу чештных политиков.

С задней парты раздалось хихиканье, и Доун умолкла. Она побледнела, глаза сузились от ярости. Уилл оглянулся и увидел, как Кэлвин ухмыляется. Доун набычилась и гордо прошествовала на свое место.

Миссис Бербелл отправила Кэлвина и еще троих ребят в кабинет замдиректора, но Доун наотрез отказалась закончить доклад.

От Минны не укрылось, что Уилл места себе не находит от жалости.

На большой перемене Уилл подошел к Доун, когда та не спеша ела йогурт. Доун недоверчиво подняла брови.

— Доун, я просто хотел сказать, что мне очень понравился твой доклад.

Солнце играло в ее волосах золотыми искорками. На щеках девушки проступил румянец, и Уилл улыбнулся, не сообразив, что это признак гнева. К воротнику Доун был приколот значок «Долой угнетение».

— Ш чего бы это? Ты ведь рашишт?

— Я не расист.

— Твои дружки — рашишты.

Уилл был возмущен до глубины души.

— Всю жизнь мне приходится уживаться с теми, кто мыслит не так, как я. Так что важнее — что я думаю или с кем разговариваю?

— Важны дела, — хмыкнула Доун, — а не твои шлова.

Она встала, бросила баночку из-под йогурта в мусорное ведро, вытерла кончики пальцев салфеткой, скрутила ее узлом.

— Послушай, Доун…

Провожая ее взглядом, Уилл почувствовал, что за ним самим наблюдают. Он обернулся: Минна спряталась за «Американцем» Генри Джеймса.

— Где этот чертов Кэлвин? — спросил Эдди.

— Просил передать, что заболел, — объяснил Уилл.

В тот вечер Джулиус одолжил у него велосипед, и Уилл шел две мили до «Датч Ойл» пешком, по солнечной дорожке среди тополей на Пай-Холлоу-роуд.

— Что с ним, черт возьми, стряслось? Угу? — допытывался Эдди.

Кэлвин жаловался на головную боль — наверное, с похмелья. В прошлую пятницу он стащил из лаборатории еще литр спирта. Коктейлей в стаканчиках для анализов хватило на все выходные.

Когда Уилл возвращался с работы, тьма за автостоянкой казалась непроглядной, как глубины пруда возле заброшенной каменоломни, где плавали близнецы. Уилл притормозил, оставив позади фонари, и дал глазам привыкнуть к кромешному мраку. Вскоре он различил горизонт и звездное небо, услышал стрекот сверчков — будто рукоплещет публика на огромном невидимом стадионе, — а летучие мыши выписывали в вышине причудливые петли и спирали.

Через четверть мили Уилл почувствовал под ногами рельсы и разглядел впереди очертания знака железнодорожного переезда. Он прислушивался к собственным шагам и пугался, когда мимо проносилась машина, — свет фар слепил глаза, а рев мотора нарушал тишину ночи.

Минна встретила его мрачным взглядом.

— Где ты пропадал?

— Шел пешком, — объяснил Уилл.

Минна захлопнула книгу и ускользнула к себе. Она ни за что бы не призналась, что вечерами поджидает Уилла с работы, а на переменах ходит за ним по пятам. Ей нравились странные наброски в его тетрадях, нравилось, как он сдвигает брови, когда рисует. Минна представляла Уилла одиноким художником — как те, о ком она читала в книгах.

После того как Кэлвин из-за головной боли не пришел на работу в третий раз, терпение Эдди лопнуло.

— Уилл, никому из твоих знакомых не нужна работа?

Следующим вечером Уилл привел Роя Биддла. Говорила же Доун, что дела важнее слов! Теперь-то она все поймет.

Уилл показал Рою, как чистить туалеты, а ему самому доверили работу Кэлвина.

— Что же будет, когда Кэлвин вернется? — обеспокоенно спросил он у Эдди.

— Кэлвин уволен, — отрезал тот. — И неважно, есть у него уважительные причины или нет. Без него здесь чище!

По дороге из школы Уилл заслышал за спиной шаги. Обернувшись, он так и замер под пристальным взглядом карих глаз.

— Домой? — спросил он.

— Oui, — послышалось в ответ.

С минуту они шли молча.

— Так ты серьезно? Про Париж?

— Конечно, серьезно.

— Значит, все, что ты говорила в классе, это правда?

Минна обиделась.

— Разумеется, правда. Найду работу в кафе, а потом и сама стану хозяйкой кафе. Или открою книжный магазин, как Сильвия Бич, и буду устраивать званые вечера, а бедные художники станут расплачиваться картинами. Через несколько лет им цены не будет.

— Но почему именно Париж?

— Мой отец парижанин.

— Твой отец? Стив Грекко?

— Нет, за Стива мама вышла замуж десять лет назад. — При упоминании этого имени Минна вздрогнула. — А мой папа был француз. Он умер, не успев жениться на маме. У меня такие же глаза, как у него. Больше ни у кого в семье таких нет.

Ее слова задели Уилла за живое.

— В нашей семье тоже ни у кого нет таких глаз, как у меня, — признался он.

Минна вгляделась в его лицо.

— Тебе не говорили, что ты похож на француза? — спросила она. — У тебя печальные французские глаза, как у Ива Монтана. А вдруг ты приемный сын? Будешь заходить ко мне в кафе, продавать свои рисунки на Монмартре, в квартале художников. Может, найдешь своих настоящих родителей.

Они шли мимо кованой кладбищенской ограды.

Растревоженный словами Минны, Уилл, чтобы уйти от разговора, рассказал, что Дочери американской Революции — на самом деле призраки.

Минна засмеялась.

— Не верю я в призраков.

— Тогда почему их цветы никогда не вянут?

— Покажи мне цветок, который не вянет.

Уилл повел Минну по кладбищенским дорожкам к изъеденным временем памятникам, украшенным живыми цветами. Минна хоть и подняла Уилла на смех, но просунула ладошку в его руку, когда они шли мимо искрошенных бурых надгробий, над которыми раскачивал ветви исполинский кедр. На другом конце кладбища, у кирпичной стены, они остановились. Над могильными плитами сгустились тучи, упали первые капли дождя.

— Пойдем отсюда, — сказал Уилл.

Но Минна не двинулась с места.

Уилл смахнул с ее щеки дождинку, Минна повернулась, закрыла глаза. Уилл поцеловал ее, и она ответила на поцелуй, нетерпеливо прикусив его губу. Протянула руку, нащупала сквозь брюки его член и стала ласкать. Уилл положил руку Минне на грудь, но она отвела ее ниже, просунула себе под джинсы. Отлетела пуговица.

— Прости, — пробормотал Уилл, но Минна снова прикусила ему губу, заставив замолчать, и опустила его руку еще ниже, в ложбинку между ног. И застонала.

По дороге с кладбища Уилл спросил:

— Я сделал что-то не так?

— Нет, все хорошо, — ответила Минна с нетерпеливой улыбкой. — Но еще лучше нам будет дома, в настоящей постели.

— Где?

— В подвале, — пояснила Минна. — Помнишь старую медную кровать, что притащил твой отец? — Уилл замедлил шаг, и Минна, почуяв его нерешительность, подбодрила его улыбкой. — Слушай, я ведь тоже в первый раз.

— Не в этом дело, — вздохнул Уилл.

Улыбка сошла с лица Минны.

— А в чем?

Уилл молчал. Они стояли, взявшись за руки, у люка, ведущего в подвал.

— Я о ней сначала не подумал, а теперь вспомнил, и мне очень стыдно.

— О ком? О ком?!

— О Доун.

Минна вырвала руку и ударила его по щеке.

— Ох! — вскрикнул Уилл. — Больно! Ты что?

Но Минна уже убежала в дом.

В пятницу Кэлвин появился на работе. Он долго оправдывался, объяснял, что болел гриппом и его тошнило по пятнадцать раз на дню. Винил во всем химикаты, которыми дышал в «Датч Ойл», и сказал, что его отец грозится подать на компанию в суд. Эдди вдруг раздумал увольнять Кэлвина и перевел его в другое здание, корпус Б. Там совсем другая иерархия, большинство уборщиц — негритянки из Гайаны.

— Корпус Б? — заартачился Кэлвин. — Я с черномазыми не работаю!

— Где я сказал, там и будешь работать! Жалуйся своему адвокату, угу? — буркнул Эдди.

Следуя за Эдди, Кэлвин в упор глянул на Уилла:

— Эй, Родезия, больше я тебя подвозить не буду! Меня чуть не выгнали из-за того, что ты Роя привел.

Возвращались Уилл и Рой вместе. Рой боялся темноты и уговорил Уилла идти не по насыпи, а вдоль дороги, по проезжей части.

— А то, чего доброго, угодим в капкан, англичашка! — сказал Рой.

Уилл возразил, что капканы запретили ставить еще полвека назад. Но Рой отказался сходить с дороги, даже когда мимо с воем пронесся «мустанг» Кэлвина, обдав их гравием.

Три дня Минна не разговаривала с Уиллом. А он подарил Доун на день рождения книгу в бумажной обложке — Эбби Хоффман, «Укради эту книгу». Справочник террориста, настоящий кладезь советов: как уберечься от слезоточивого газа на уличной демонстрации, как оставить город без телефонной связи, как приготовить коктейль Молотова. Доун, наверное, книжка придется по вкусу.

Доун прислала ему записку на розовом листке в форме сердечка:

Уилл!

Спасибо за подарок, но я не одобряю действий, описанных в этой книжке. Я отдам ее на пресвитерианскую осеннюю распродажу, пусть твоя щедрость принесет пользу бедным. Ты молодец, что помог Рою найти работу.

Миру — мир.

Доун.

В ноябре снова зарядили дожди, подвал затопило. Бойлер сломался, и однажды субботним утром всем семерым обитателям дома пришлось мыться под холодным душем. Чтобы слить воду и вырыть яму для дренажного насоса, Говард призвал на помощь Джулиуса.

Отец и сын часами трудились бок о бок и без конца спорили. Говарду не нравилась привычка Джулиуса наполнять ведра до краев, а на лестнице проливать половину воды.

— Лучше наливай до половины — больше успеем, — заметил Говард.

— А ты перестань болтать — больше успеем, — съязвил Джулиус.

К их чести, они просушили в подвале пол и выложили цементом небольшую нишу для насоса. Но главное огорчение поджидало их, когда переставляли мебель. Среди опилок Джулиус нашел нечто непонятное, величиной с крупную картофелину.

— Что это?

— Положи на место, — велел Говард.

Джулиус не послушался, сдул опилки и увидел полупрозрачный белый предмет мягких очертаний, перехваченный узкой стальной полосой.

— Что это?

— Ты что, не слышишь? Положи на место!

— Ну пап, что это такое?

— Сердце. Это я придумал, когда работал в «Фэй-Бернхард», в те несколько месяцев, когда ждал…

Джулиус хихикнул:

— Шутишь! Сердце? Ты сделал сердце?

Недоверие в глазах сына стало для Говарда последней каплей.

— Отдай и убирайся! — заорал он.

Джулиус сунул ему сердце и неторопливо вышел из подвала. Говард дождался, когда закроется дверь, и упал на медную кровать. Из груди его вырвался стон, и Говард поник, сжимая сердце в руках.

— Где папа? — спросила Джулия, застав Джулиуса чистеньким, только что вымытым у телевизора, с ногами на журнальном столике.

Тот пожал плечами:

— В подвале, наверное.

— Давно закончили?

Узнав, что прошел не один час, Джулия осторожно спустилась в подвал, но Говарда и след простыл — лишь расставленная по углам рухлядь да острый запах свежевыкопанной глины. Снаружи донесся тревожный рокот мотора, и Джулия ринулась вверх по ступенькам.

Выглянув из люка, она увидела на дорожке «бьюик». Мотор работал вхолостую, из выхлопной трубы вырывался сизый дым, в тусклом свете приборов виден был человек за рулем.

— Что случилось? — спросил Уилл, подоспев на тревожный звук шагов.

Джулия, бледная, с застывшим лицом, не сводила глаз с машины.

— Твой папа, Уилл… он пропал несколько часов назад, и у меня недоброе предчувствие…

— Я приведу его, — вызвался Уилл и пошел к машине.

Но Джулия резко остановила его: «Нет, Уилл!» — и отправила домой. «Я сама», — сказала она.

Мотор работал неровно, с перебоями, словно больное сердце. Этот звук напомнил Говарду о малодушном отце, умершем в кресле от удара. Скрючившись за рулем «бьюика», скрытый от лунного света густой хвоей сосен, Говард вертел в руке искусственное сердце. Может статься, он изобрел его не ради отца, а чтобы укрепить свой собственный немощный дух? Если так, что проку от его изобретения? Нет у него больше ни воли, ни мужества, ни страсти.

Услыхав шорох шагов по гравию, Говард сунул бесполезную игрушку в карман пиджака.

Джулия осторожно приоткрыла дверцу. Говард уставился на нее невидящим взглядом.

— Выходи, милый, — попросила она. — Давай поговорим.

— Не о чем разговаривать.

— Говард, пожалуйста! Замерз?

— Нет.

— Ты весь дрожишь. Почему не надел куртку потеплей?

— Потому что собрался покончить с собой.

Джулия застыла на месте.

— Замерзнуть, как Скотт в Антарктиде? Да?

— Может быть.

Джулия затаила дыхание, пытаясь постичь чудовищный ход мыслей мужа. Безусловно, он давно все решил. Все приметы были налицо, однако она закрывала на них глаза. Но Джулию душил гнев: как мог он задумать такое? И чувства ее сразу нашли выход.

— Говард, не смей! Сейчас же вылезай из машины!

— Я въеду в дерево.

— Не въедешь!

— Я не ребенок. — Говард нахмурился, возмущенный ее командирским тоном. — Я взрослый человек! Перестань мне указывать. Если ты работаешь, это не дает тебе права мной командовать!

Джулия постаралась взвесить каждое слово, прежде чем его произнести. Как-то раз Говард упрекнул ее в невежестве из-за того, что она не работала, а теперь сам боится осуждения.

— Конечно, Говард, ты взрослый человек, — ответила она. — У тебя жена и трое детей. Но ты не имеешь права нас покинуть.

— Я неудачник. Что я ни делаю, все без толку. Я сдаюсь.

— Нельзя сдаваться. Разве это по-мужски — бросать семью?

— Я не бросаю семью. Я свожу счеты с жизнью.

— Ты меня бросаешь, Говард! — закричала Джулия. — Неужели ты меня вот так оставишь?

Говард взглянул на жену: губы дрожат, глаза гневно сверкают, ветер треплет волосы. Сколько же решимости в этом хрупком теле! Как смеет он оставить такую женщину? Она вместе с ним прошла три континента. И все же именно ее непреклонность мешала ему в последние годы. Сейчас она боялась потерять его, и Говард невольно восхитился ее преданностью.

— Говард, на улице минус четыре! Прошу, пойдем домой, а то оба умрем от воспаления легких!

Говард сглотнул, покачал головой:

— Джулиус потешался надо мной. Он меня в грош не ставит.

— Господи, мальчик помог тебе расчистить подвал! Поблагодари его, похвали, будь с ним помягче! Детям с тобой стало неинтересно!

— Другими словами, я заслужил их презрение?

— Другими словами, подари им хоть капельку любви — и, может быть, они отплатят тебе любовью. Ну же, пойдем! Тебя ждет письмо, очень важное.

Не успел Говард раскрыть рта, как Джулия поспешила к дому. Остановилась на крыльце, дыхание паром вырывалось у нее изо рта. Из чистого упрямства Говард продолжал сидеть в машине. И тут, будто в знак согласия с Джулией, «бьюик» дернулся и двигатель заглох.

 

Письмо

Джулия заварила чай. Сжимая в руках кружку, Говард пытался согреть онемевшие пальцы. На столе лежал конверт с красно-синими полосками авиапочты и надписями на бурском. Говард узнал почерк Розы — неразборчивый, с завитушками.

Пишу вам, потому что решила вас навестить. Понимаю, вы меня не ждали, но годы идут, настало время увидеть Америку. Мальчики скоро станут взрослыми. Раз вы лишили меня удовольствия наблюдать, как они растут, я имею право взглянуть на них, пока они не вышли в большой мир и их не испортило современное общество с его тупостью и суетой.

«Решила вас навестить»? Говард перечитал строчку еще раз. Так и есть, Роза собралась к ним в гости, и, видимо, надолго.

Кстати, во Флоренции я познакомилась с некой миссис Причард, которая — вот так совпадение! — была медсестрой в больнице Милосердия, когда родился Уилл. То, что она мне рассказала, потрясло меня до глубины души.

Я прилетаю первого декабря в аэропорт Филадельфии. Не могли бы вы приготовить для меня комнату? Наверняка я устану с дороги и буду долго отсыпаться.

Семья готовилась к приезду гостьи, как бритты к бою с римлянами. Как бритты точили копья и рыли ямы, так Ламенты освобождали кабинет Говарда, превращая его в спальню для Розы. Комнатка была небольшая, с деревянными ставнями и белым мраморным камином. Здесь было уютно, и Джулия опасалась, что с приездом Розы от уюта не останется и следа.

Вскоре Фрида объявила, что подыскала квартиру на той же улице, в нескольких кварталах, над парикмахерской, и переберется туда еще до приезда Розы.

— Фрида, прошу, поживи у нас еще месяц. Не бросай меня одну с ней! — умоляла Джулия.

— У тебя есть Говард, — отвечала Фрида. — И если уж говорить правду, вряд ли наше житье здесь укрепило ваш брак.

— Фрида, — призналась Джулия, — у нас и до этого не все ладилось, и я надеялась, что ваш приезд развеет его тоску.

— Тоску?

— Именно. Когда-то он был счастливым человеком, не то что сейчас.

Остаться Фрида так и не согласилась, зато вызвалась приготовить в честь Розы праздничный ужин. На следующий день был назначен их переезд.

Просто удивительно, сколько всего можно успеть, если время поджимает. Говард заделал дыру в потолке гостиной, зиявшую уже два года. Маркус и Джулиус помогли отцу вынести с развалившегося крыльца мусор и соорудили там прочный пандус. Говард старался разговаривать с сыновьями спокойно, близнецы (по просьбе Джулии) — тоже, но всем троим это стоило немалых усилий.

— Для чего нам пандус, папа? — недоумевал Джулиус. — Мы же никогда не ходим через парадную дверь.

— Чтобы бабушка не подумала, будто мы живем в развалюхе.

— Значит, лучше нанять плотника, — съязвил Джулиус.

Маркус строго глянул на брата.

— Прости, папа, — сказал Джулиус. — Я не хотел.

Говард грустно улыбнулся:

— Ясное дело, хотел, Джулиус. Но я не сержусь.

Закончив дело, близнецы пару раз наступили на пандус, и Джулиус похвалил отца за работу. То была редкая минута, и Говард ощутил прилив любви к сыновьям.

— Знаете что, если зима выдастся снежная, вдоль Пай-Холлоу-роуд будет отличная горка. Пойдем кататься на санках.

Близнецы приняли предложение с нескрываемой радостью. «Наверное, Джулия права, — подумал Говард. — Надо быть с детьми добрее, и тогда они отплатят уважением».

Утром в день приезда Розы с севера пришел холодный фронт, студеным ветром засвистел вдоль Девяносто девятой улицы, памятники на кладбище одел в ледяную корку, кривые сучья над Дубовой улицей превратил в нагромождение сосулек.

Бушевала буря и в доме Ламентов. У Минны с утра разболелся живот. Она томилась по Уиллу и не хотела уезжать. В то утро братья перенесли вещи Грекко в новую квартиру. Уилл заметил в кармане куртки Джулиуса «Укради эту книгу».

— Где достал? — спросил Уилл.

— Купил на распродаже в церкви, — объяснил Джулиус. — Бери, когда дочитаю.

Говард хотел встретить Розу в аэропорту на «бьюике», в котором неделю назад кончился бензин — когда мотор работал вхолостую на дорожке перед домом. Но в то утро машина просто-напросто не завелась — то ли от холода, то ли из-за гололеда, то ли, как предположила Джулия, оттого, что на американскую землю ступила Роза. Говард позвонил в ближайший гараж, приехал механик и огорошил его новостью, что нужно заменить аккумулятор и проверить генератор.

Около четырех часов Уилл увидел, как машина вновь появилась на дорожке. Из нее выбрался Говард и с небывалой прытью кинулся открывать заднюю дверь. Уилл поразился, до чего же красивая у него бабушка, — в тот день, когда она подарила ему бумагу и авторучку, ему запомнилась лишь голубая жилка на щеке. Лицо у бабушки было бледное, но волевое, осанка величавая, синие глаза сияли. Льняная юбка и блузка вовсе не годились для американской зимы, зато напоминали, что прилетела она из знойного африканского лета. Роза сняла соломенную шляпку, под ней скрывались пышные белоснежные волосы.

Джулия тоже была поражена красотой матери. Дай бог через четверть века выглядеть так же чудесно, держаться так же гордо. Но, идя по дорожке, Джулия вся сжалась, почувствовала себя школьницей. Чтобы не махать руками, как веслами, она (как учила ее мать) схватилась за юбку, которую надела впервые за десять лет, а взгляд старалась сделать спокойным — не слишком восторженным, но и не холодным.

— Замечательно выглядишь, мамочка, — похвалила она.

— Спасибо, родная. — Роза придирчиво оглядела дочь. — Вижу, покушать ты любишь.

Джулия съежилась в ответ на прохладные объятия и мимолетный поцелуй.

— Хорошо долетела, мама?

— Просто кошмар.

Джулия оглянулась по сторонам в надежде на поддержку.

— Ребята! Скорей сюда! Встречайте бабушку!

— Успеется еще, — сказала Роза. — Сначала пусть кто-нибудь занесет мои сумки.

— Сумки у меня, — выдохнул Говард, шатаясь под тяжестью трех парусиновых баулов, вытащенных с заднего сиденья. Судя по их размерам, Роза приехала надолго.

В честь приезда Розы Фрида приготовила простой ужин — итальянскую закуску ассорти, с оливками, ломтиками сыра моцарелла и сердцевинками артишоков, и спагетти под нежным соусом маринара, почти без приправ — ни лука, ни чеснока. Блюдо получилось вкусное, домашнее.

— Правда ведь, Фрида — повар от бога? — похвалила Джулия.

Роза кивнула:

— Очень вкусно. — Все молчали, и Роза перевела разговор в иное русло: — Наверное, итальянская кухня взлелеяна теплым климатом. Итальянцам больше нечем заняться, только пить да стряпать.

— Простите, что? — переспросила Фрида.

— Ни в чем себе не отказывают, — пояснила Роза. — Это у них в крови. Как по-вашему?

Джулия хотела извиниться за мать, но Фрида ответила:

— Я так не думаю. А Леонардо, Галилей, Колумб?

— Нет правил без исключений, — отозвалась Роза.

— Конечно, — спокойно согласилась Фрида. — Исключения, преобразившие западный мир.

Джулия позволила себе улыбнуться.

Улыбнулась и Роза. Отпила еще вина, посмотрела на Фриду, как бы заново оценивая ее — не ее взгляды, а устойчивость к насмешкам.

— Дорогая моя, не станете же вы спорить, что вы сами — истинная итальянка. Несомненно, кухня — ваше призвание!

Фрида добродушно рассмеялась:

— Моя мама, вообще-то, была еврейка. А отец-итальянец не мог и яйцо сварить, даже под страхом смерти.

— И все-таки кулинарное искусство у вас в крови, — настаивала Роза.

— Мама любит всех стричь под одну гребенку, — пробормотала Джулия. — Ее не переубедишь.

— Да, — подтвердила Роза. — Я исколесила всю Европу, и у каждого народа видны национальные черты.

Джулия вздрогнула, а Фрида отнеслась к замечанию Розы спокойно. Ей стала понятна многолетняя привычка Розы злить людей, чтобы привлечь к себе внимание.

— Роза, — спросила Фрида, — а каковы национальные черты южноафриканцев?

— Это и я могу сказать, — вмешалась Джулия. — Равнодушие к чужому горю, жестокость и косность!

В зловещем молчании все ждали ответа Розы.

Но та лишь улыбнулась:

— Мы, похоже, ударились в политику, а я взяла за правило не портить хороший ужин подобными темами.

После ужина Роза заметила, что у всех усталый вид (а значит, рассудила Джулия, устала она сама). Джулия проводила мать в спальню, и у нее отлегло от сердца, когда Роза назвала комнату уютной.

— Бедный Говард, — вздохнула Роза. — Мы много разговаривали по дороге из аэропорта. По-моему, что-то его гнетет. Наверное, Америка виновата.

— Ты так думаешь?

— Не сомневаюсь. Ты должна поддерживать его веру в себя. Это первейшая обязанность жены…

— Спасибо за совет, мамочка. Вот закончу зарабатывать на жизнь и заботиться о детях — тогда посмотрим, как быть с его верой в себя.

— Сдается мне, всему виной переезд. — Роза нахмурилась. — Говарду нужен покой.

— Покой? Мамочка, Говард все бы на свете отдал, чтобы мы собрали вещи и подались в Новую Зеландию, в Австралию или в Канаду. Говард — вечный странник. На месте ему не сидится. Он страшно несчастен. И не мечтай одним лишь разговором в машине его осчастливить.

Роза скрестила на груди руки, задумалась.

— Ты, я вижу, пыталась ему помочь.

Джулия передернула плечами.

— Пыталась, да что толку? Сейчас моя главная забота — чтобы ребята были сыты и одеты.

— На вид они крепыши. Хотя однорукий мальчик…

— Маркус.

— Он слегка угрюмый. Смотрит на меня исподлобья. Опять же, никто ему не помогал лучше узнать бабушку.

— Я звала тебя в гости.

— Один раз.

Джулия глубоко вздохнула.

— Маркус тебе понравится. Очень славный парнишка. Он бредит Шекспиром, у него задатки артиста, а Джулиус…

— Без конца пререкается с Говардом, как я погляжу.

— Упрямства ему не занимать — весь в тебя, мамочка, — продолжала Джулия. — Непоседа, любит телевизор, а еще девочек.

Роза была огорчена.

— Грустно, что я так мало о них знаю. Почему ты раньше о них не рассказывала?

Впервые за вечер Джулии стало по-настоящему жаль мать.

— Прости меня, — искренне попросила она. — Но я так рада, что ты приехала.

Брови Розы недоверчиво поползли вверх, и Джулия изумилась про себя. Ведь именно это выражение лица стало причиной всех ее школьных неприятностей с миссис Уркварт, выходит, оно досталось ей в наследство от матери.

— Если бы не письма Уилла, я бы даже не знала, жива ты или нет. Ты нарочно старалась держать меня от вас подальше? Чем я это заслужила?

— В твоих письмах, мамочка, одни нападки. «Как ты можешь жить в этой стране?.. Хорошо ли присматриваешь за Говардом?.. Почему не пишешь?» Сплошная ругань!

Смущенная внезапным порывом Джулии, Роза часто заморгала.

— Это всего лишь вопросы, доченька. Что плохого в вопросах?

Джулия вздохнула:

— Ничего, мама, но разве трудно хоть раз похвалить, сказать доброе слово?

Роза призадумалась.

— Но я всегда говорила, что ты выбрала прекрасного мужа.

Рано утром дети ушли в школу, оставив мать и дочь наедине за чаем с гренками. Говард вставал поздно, чтобы никто не путался под ногами.

— Чем сегодня займемся? — спросила Роза.

— Мне нужно показать дом покупателю, — ответила Джулия, — но днем Говард может отвезти тебя в Манхэттен. Полтора часа на машине, не больше.

— Глупости. Не стану я навязываться Говарду.

— Навязываться? Что значит навязываться? У него никаких срочных дел. А мне нужно показать дом…

— Да уж, — пробормотала Роза и вздохнула. — Что сказали бы в школе Эбби-Гейт, если бы узнали, чем ты занимаешься?

— Мне нравится продавать дома, — ответила Джулия. — Я помогаю людям начать новую жизнь. Мне понятны их опасения, потому что я сама всю жизнь скитаюсь с места на место. Подходящий дом найти непросто… Вдобавок мне нравится заключать сделки.

Розу ее слова позабавили.

— Не сомневаюсь, для американцев алчность — чуть ли не библейская добродетель.

Джулия решила говорить без обиняков.

— Мамочка, мы наконец вылезли из долгов. На столе есть еда, и все благодаря моей работе.

— Да, зато ценой гордости твоего мужа. Говарду не по душе, что ты работаешь, Джулия. Согласна, ты кормишь семью, но что ты сделала для него?.. Я всегда поддерживала мужей.

— Что? — взвилась Джулия. — Ты их выбрасывала, как балласт с воздушного шара!

Длинные, тонкие пальцы Розы беспокойно двигались над чашкой с чаем.

— Если хочешь, я уеду, — сказала она тихо.

— Мамочка, вчера вечером я сказала правду. Мы тебе рады, живи у нас сколько хочешь! Если я вспыльчивая, то только оттого, что у меня дел по горло.

— Ну ладно, — прошептала Роза. — Останусь, но лишь до тех пор, пока мне здесь рады.

Ее условие прозвучало неубедительно, будто сама Роза в нем сомневалась. Джулия удивилась: ведь в прошлом ее мать бездумно требовала от людей невозможного.

Весь день Роза приходила в себя после перелета. Говард улизнул из дома за покупками и приготовил на ужин гадость — подгоревшую курицу с забытыми внутри потрохами в бумажном пакетике. Джулия заказала пиццу, Уилл и близнецы после еды разошлись по своим комнатам, а Джулия в компании Розы весь вечер приводила в порядок чековую книжку.

Когда Джулия спросила мать, как прошел день, Роза казалась разочарованной.

— Скучновато, — пожаловалась она. — Все страшно заняты — даже Говард, которому делать нечего.

Джулия обещала в ближайшие дни показать матери город.

В ту ночь Роза спала беспокойно. Она не ожидала, что у дочери такая сложная жизнь — напряженная работа, трудный брак и муж в столь плачевном состоянии. Жизнь Джулии всегда представлялась ей беззаботной. Пусть даже письма Уилла указывали на горе и невзгоды, но Ламенты колесили по всему свету, меняли страны и континенты. Они путешествовали, не зная преград. Саму же Розу чужеземные обычаи утомляли через неделю-другую.

Розе нужна была родная душа, с которой можно поделиться сокровенным. Распугав всех друзей и возлюбленных своей резкостью, она осталась одна. Семья дочери была для нее последним прибежищем. В душе она надеялась, что Говард станет ее наперсником, но по дороге из аэропорта ее поразило, до чего он погружен в себя. На Джулию тоже нельзя рассчитывать — слишком много у той затаенных обид. Когда первый луч рассвета заглянул в комнату, Роза почувствовала, что она совсем одна на свете.

 

Бал

— Славная она девчонка, Доун, — сказал Рой.

— Ты уже в третий раз это талдычишь! — ответил Уилл.

Ночь выдалась пасмурная: ни луны, ни звезд. Лишь шорох колес вдалеке. Вот уже полтора месяца Уилл и Рой вместе ходили пешком домой из «Датч Ойл». Рой вполне мог бы купить велосипед, но признался Уиллу, что откладывает деньги на что-то заветное. Уиллу нравилось возвращаться с Роем: говорить с ним было легко, и в темноте они часто вели задушевные беседы.

— Вот что, англичашка, я, похоже, влюбился, — признался Рой.

— Что? — Уилл засмеялся, но как-то вымученно.

— В прошлые выходные она позвала меня в гости. Так, поболтать. Я и пошел. Посидели на крыльце. Говорили обо всем, англичашка.

Сзади послышался низкий гул автомобиля, фары осветили их. Рой с тревогой глянул на Уилла.

— Тебе ведь она тоже нравится, англичашка. Расстроился?

— Ты был у нее еще? — спросил Уилл.

— Да, пару раз.

Когда машина подъехала ближе, Уилл вскарабкался на насыпь, потянул за собой Роя, но тот упрямо остался на краю дороги.

— Там долбаные капканы!

Рев мотора стал громче. Догадавшись, чья машина, Уилл спрыгнул с насыпи, схватил Роя за руку и оттащил с проезжей части, а машина, обдав их дождем мелких камушков, вывернула с обочины на дорогу.

— Гад ты, Кэлвин! — заорал Рой.

— Вот почему надо держаться подальше от дороги. — Уилл выпустил руку Роя, и тот сразу слез с насыпи на обочину.

Возможно, из благодарности Рой признался во всем:

— Знаешь, англичашка, Доун хочет пойти со мной на рождественский бал.

Дурные вести часто принимаешь как должное. Севшим голосом Уилл поздравил Роя, а сердце у него стучало как молот.

Пригласив домой девчонку, Джулиус и Маркус и не предполагали, чем это обернется. Милашка Клео Паппас. Миндалевидные глаза, улыбка Будды, грудки, подрагивавшие под майкой с Питером Фрэмптоном, когда Джулиус смешил ее. Настоящая находка!

Джулия предложила девушке остаться на ужин. Клео сидела скромницей, сложив руки на коленях. Если говорил Джулиус, она хихикала; если говорил Маркус — вздыхала.

Неприятности начались, когда Роза спросила, как ее зовут.

— Для друзей — Клео, но настоящее мое имя — Нэнси. Нэнси Паппас.

Роза нахмурила лоб:

— Паппас? Это ведь греческая фамилия?

Клео кивнула:

— Да, мой папа грек, а мама турчанка.

— Гремучая смесь, — заметила Роза. — После того, что турки сотворили с греками, просто удивительно, что ты появилась на свет!

— Простите? — не поняла Клео.

— Ну как же. Ты, конечно, знаешь, что сделали турки?

— Классные у них фески, — вставил Джулиус, и Клео снова хихикнула.

— Я что-то путаю? — спросила Роза. Она обмахивалась веером под укоризненным взглядом Джулии. — Ведь турки разрушили Парфенон, разве нет?

— Господи, мама, ну и при чем здесь Парфенон? — воскликнула Джулия.

Близнецы утащили Клео в комнату Джулиуса — смотреть телевизор. После «Человека за шесть миллионов долларов» Маркус ушел спать, а Джулиус принялся показывать Клео один из своих номеров «Нэшнл джиографик». Добравшись до снимка голой туземки из племени кринакрор, он спросил Клео, похожая ли у нее грудь. Клео хихикнула: а у тебя член толщиной с дерево на соседней странице?

— Не знаю, надо сравнить, — сказал Джулиус.

В эту самую минуту — как раз вовремя — позвонила мать Клео и велела идти домой.

Джулиус, убежденный, что мог бы потерять невинность, задержись Клео еще хоть на минуточку, утешил себя продолжительным душем. Его ликующий вопль услышала из кухни Роза.

— Надо же, у Джулиуса просто оперный голос! — заметила она.

Из-за мельтешения веселых рождественских гирлянд, протянутых вдоль Дубовой улицы Квинстаунской коммерческой палатой, у полицейского Мартина Тиббса, скрытого эпилептика, прямо в патрульной машине случился легкий припадок. Он врезался в кованую ограду кладбища, вдребезги расколотив памятники шестерым патриотам Квинстауна. Сам Тиббс, отец Кэлвина, остался невредим, но все равно пригрозил подать в суд на городские власти. Памятуя об успешном иске его сына Отиса против железной дороги, отцы города досрочно отправили Тиббса на пенсию со всеми льготами. И те же мерцающие огоньки не давали Уиллу забыть, что скоро Рождество и двадцать третьего декабря Рой будет танцевать с его любимой девушкой.

Для Ламентов настало время несбыточных надежд. Говард ждал чуда, что вернуло бы его к жизни, Джулия жаждала выздоровления мужа, а обоим близнецам нравилась девочка, которой вечно приказывали идти домой в самый неподходящий момент. Уилл, страдая от того, что Рой ухаживает за Доун, мечтал о каменном сердце. Что до Розы, она тосковала по родной душе.

Однажды утром по дороге в школу Уилла нагнала Минна. После переезда прошло несколько недель, и все это время она лишь хмуро бросала ему «привет». Но в то утро Минна вовсе не выглядела несчастной.

— У меня для тебя подарок, Уилл, — сказала она, стараясь поспеть за ним и храбро улыбаясь.

— Ты не обязана мне ничего дарить, — ответил Уилл, когда Минна сунула ему конверт с его именем, написанным от руки.

Уилл хотел было спрятать конверт в карман, но Минна велела: «Открой».

Уилл разорвал конверт, и оттуда выпали два билета на рождественский концерт в театре «Капитолий» в Пассейике: Фрэнк Заппа и «Mothers of Invention».

— Двадцать третьего декабря, — сказала Минна, — в тот же день, что и бал.

— Минна, я не могу…

— Не любишь Фрэнка Заппу?

— Очень люблю, — признался Уилл, — но подарок принять не могу.

— Можешь, — настаивала Минна. — Давай сделаем так: пригласи Доун, а если она откажется, возьмешь меня.

Уилл не знал, что ответить, до того грязной показалась ему сделка.

— Но у Доун вечер занят, — возразил он наконец.

— Знаю, — отозвалась Минна. — Большой бал. Ах, как интересно! — добавила она презрительно. — Если она и в этот раз тебе откажет, то что с нее взять? А если она и вправду такая чудесная, как тебе кажется, то пойдет с тобой на концерт, а в поезде по дороге домой вы займетесь любовью.

— Очень смешно! — сказал Уилл.

— А где спасибо? — спросила Минна, прежде чем он успел отказаться.

Уилл открыл было рот, чтобы ответить, но Минна притянула его к себе вплотную за пояс джинсов. Их губы встретились, и у Минны вырвался стон, от которого у Уилла подогнулись коленки. Его захлестнула волна желания.

На большой перемене Уилл высматривал Доун Снедекер: храбрость Минны и ему придала сил. Он больше не боялся отказа — теперь он сам ставил условия.

— Доун, пойдешь со мной на концерт? — спросил он в шумном школьном коридоре.

Доун взглянула на билеты с неподдельным восхищением.

— Очень хочу, но не могу подвешти Роя, он меня приглашил на рождештвеншкий бал.

— Рой переживет, — сказал Уилл.

Доун посмотрела на Уилла, потом на билеты, взвешивая все про себя.

— Нет, извини, Уилл. Так нельзя.

— Да, нельзя, — согласился Уилл. — Рой на тебя надеется.

— Так зачем ты шпрашивал?

— Хотел тебя испытать, — ответил Уилл. — Ты всегда называла меня расистом, хоть я и не расист. А я хотел проверить, есть у тебя совесть или все одни красивые слова.

— Ну и…

— Что — ну и?

— Что ты решил?

— Решил, что мне все равно. — Уилл спрятал билеты в карман. — Мне больше нет до тебя дела, Доун. — И с этими словами пошел прочь.

 

Терпение

Рождественскую елку в агентстве Роупера Майк Бротиган нарядил так, будто над ней пронесся ураган. Ангелы болтались вверх ногами, половина лампочек не горела. Гирлянды из воздушной кукурузы обгрыз до ниточек Эмиль де Во, когда сидел в конторе один. Кэри Бристол развесил под потолком колокольчики из разноцветной гофрированной бумаги, а на подоконниках намалевал распылителем снежинки.

— Вы бы сказали, что здесь не хватает женской руки, но у Джулии и так дел по горло, продает дома! — объяснил Кэри, когда водил Розу по конторе. — За неделю сразу две сделки! При том, что в декабре на дома спроса нет. Она просто чудо! А теперь я вижу, в кого она такая красавица!

Джулию передернуло от лести Кэри, и она поспешила увести Розу, пока та не заметила вытертых полов, пепельниц с окурками и убогой мебели. Уже в машине Роза сказала, что Кэри Бристолу не помешали бы новые туфли и серый костюм под цвет глаз.

Миновав Девяносто девятую улицу, они свернули на запад, где раскинулись блеклые поля, обсаженные голыми, серыми деревьями. Джулия показывала дома, которые продала или собиралась продать. Среди лесов ютились одноэтажные деревянные коттеджи, крытые кедровой дранкой, ряд за рядом громоздились одинаковые дома с полуэтажами. Изредка попадались настоящие белые фермерские домики, но вблизи оказывались развалинами: выбитые окна, прогнившие балки. Встречались квадратные участки, засаженные деревьями, с табличками «Агентство Роупера»; домов не было видно, лишь подъездные дорожки.

Розу выводила из себя привычка Джулии говорить о земле, описывая не то, что есть, а то, что могло бы быть.

— Мне больше нравятся просто поля, — не выдержала наконец Роза. — Поля как поля, что тут плохого?

Джулия стала объяснять, что район здесь бедный, что застройка поможет его обогатить, но через минуту поймала непонимающий взгляд Розы. Они добрались до городка, расположенного между рекой Делавэр и каналом для барж — полоской грязной воды, черной и лоснящейся, как гудрон. Ресторан в Татумвилле был неотличим от прочих белых георгианских домиков вдоль набережной, если не считать броской вывески, обещавшей «горячий суп». Джулия и Роза решили здесь пообедать.

Беседа текла медленно и вяло, словно черная вода за окном. Джулия пыталась расспросить мать о дальнейших планах, но Роза отвечала уклончиво и при первой возможности сменила тему.

— Как ты убедишь Говарда вернуться к работе?

— У него депрессия, мама, а к врачу он не пойдет.

Роза хмыкнула:

— К врачу? Врач здесь не поможет.

— Я про психотерапевта. Врача, который лечит депрессию. Здесь, в Америке, охотно обращаются к психотерапевтам, — объяснила Джулия.

— Но Говард не стал настоящим американцем, не то что ты.

Джулия вздрогнула:

— То есть как?

— Недвижимость. Застройка. Извлечение прибыли из сельских пейзажей. Такая американщина, что аж страшно.

На этот раз сменила тему Джулия:

— Мама, кто-нибудь из твоих мужей страдал депрессией?

— Никто, — отрезала Роза. — Все они, конечно, пили, но что тут особенного? Ах да, один пристрастился к морфию, но лишь по вине врача.

— А папа? — спросила Джулия.

Об Адаме Клере не вспоминали уже много лет, и Розе больно было слышать его имя.

— Он всегда был мрачным, — отозвалась она. — Но в те времена из-за хандры к врачам не обращались.

— Может быть, врач ему помог бы…

— Теперь-то уже поздно, — вздохнула Роза. — Когда он умер, мы уже много лет как развелись.

Джулия испытующе глянула на мать:

— Мамочка, почему вы мне не сказали о разводе?

Роза заерзала на стуле.

— Я хотела тебя уберечь, родная.

— Господи, мама, как ты могла от меня скрыть? Я же была еще ребенок! После этого я уже не знала, на кого положиться, кому верить…

Роза облегченно вздохнула при виде официантки, та принесла тарелку с лимонным пирогом и две ложечки.

— Это ведь на двоих? — улыбнулась та.

После первого куска на глаза Джулии навернулись слезы — то ли пирог был кислый, то ли разговор разбередил ей душу. Но больше к этой теме не возвращались. Роза вызвалась оплатить счет, но Джулия заметила, что она недодала официантке чаевых. Когда Роза была уже у дверей, Джулия добавила несколько монет по двадцать пять центов.

На обратном пути Роза завела речь о будущем:

— Разве Уилл на следующий год не собирается в университет? Я ни слова не слышала о его планах.

— Может быть, он год отдохнет перед поступлением, — ответила Джулия. — Он пока не готов уехать.

— Что с ним не так? — встревожилась Роза. — Его ровесникам не терпится посмотреть мир, выйти в большую жизнь.

Джулия отвечала отрывисто, тщательно подбирая слова:

— С ним все в порядке.

— Мальчик так поглощен семьей, что не может подумать о своем будущем? Ирония судьбы, если учесть обстоятельства его рождения.

Джулия была потрясена: Роза, чтобы уколоть ее побольнее, нашла тему столь же горькую, что и самоубийство отца. Этого разговора Джулия страшилась с тех самых пор, как Роза упомянула в письме о миссис Причард.

— Уилл ничего не знает, — сказала Джулия.

— Словом, — заметила Роза, — ты щадишь его, как я щадила тебя…

— Мамочка, в жизни Уилла самое надежное — семья, — ответила Джулия. — Как я ему скажу, что он не родной сын?

— Я стояла перед тем же выбором, — объяснила Роза. — Я не рассказала тебе о разводе, чтобы лишний раз тебя не тревожить.

— Это совсем другое!

— Это тайна, Джулия.

— Твоя тайна разрушила мне жизнь! — крикнула Джулия.

Они долго ехали молча мимо затерявшихся в лесу деревянных коттеджей, домов с полуэтажами и домиков в колониальном стиле. «Твоя тайна разрушила мне жизнь». Джулия не могла отделаться от собственных слов. Впервые ей представился подобный разговор с Уиллом через двадцать лет.

Наконец Роза высказала все, что у нее на душе.

— Прости, что скрыла от тебя развод. Я была молода, не могла справиться со своими чувствами, не говоря уж о твоих. Зря я тебе не сказала, Джулия… И не сомневаюсь, с Уиллом ты поступишь правильно.

Джулия завела машину на знакомую дорожку, посыпанную гравием, и принялась рыться в сумочке. Пока Роза шла к дому, Джулия вытирала платком лицо.

 

Мисс Свобода

Говард не любил Нью-Йорк. Его угнетали пробки, толпы туристов и дороговизна. И Джулия решила сама отвезти Розу посмотреть на статую Свободы. Но в выходные разболелся Бротиган, и ей пришлось его замещать. Даже когда ребята уже залезали в машину, Говард по-прежнему отговаривал всех от поездки.

— Машина наверняка не заведется, — предупредил он.

— Мама заменила аккумулятор, — возразил Уилл.

«Бьюик» все-таки завелся, несмотря на жалобы Говарда, что генератор барахлит. Пока машина катила под гору вдоль главной магистрали, близнецы, пользуясь случаем, пытались увлечь Розу всеми достопримечательностями, которые мечтали увидеть с самого приезда в Америку.

— Бабушка, давай сходим на бейсбол!

— На стадион «Янки», — подхватил Маркус. — На самый знаменитый.

— И покатаемся на «Циклоне» на Кони-Айленде! — добавил Джулиус.

Паром на остров Свободы еле полз по пенистой свинцовой воде. Чайки стонали над головой и подбирали с воды крошки, когда близнецы вовсю злоупотребляли бабушкиной щедростью у прилавка с хот-догами. У гранитного входа Говард отказался подниматься по винтовой лестнице внутрь статуи.

— Не люблю закрытых пространств, — отвечал он на уговоры сыновей.

Маркус и Джулиус со всех ног бросились наверх, а Уилл не спеша повел Розу. Когда они добрались до самого верха, близнецы уже бежали обратно.

Роза рядом с Уиллом чувствовала себя очень покойно. Все вокруг будоражило в ней интерес, она любовалась видом с головы Мисс Свободы, с трудом сдерживая трепет.

— Америка — такая безобразная, грубая страна, — сказала она, глядя в окно, забитое обертками от жвачек и одноразовыми стаканчиками. — Думаю, надо принимать ее чудеса вместе с пошлостью. Все это — часть жизни. — Она глубоко вдохнула, будто впитывая в себя дух Америки, витавший над Нью-Йоркским заливом, потом с любопытством глянула на Уилла:

— Нравится тебе в Америке?

Уилл пожал плечами:

— Я скучаю по Англии. И по всем местам, которые помню… И по людям, с которыми расстался.

— Правда?

Уилл кивнул:

— Все время их вижу во сне.

— Мне тоже снятся люди, — призналась Роза. — Всем нам есть о чем жалеть, даже самым счастливым. Нельзя радоваться солнечному дню, если никогда не знал ненастья, — как нельзя грустить о том, с кем никогда не встречался. Радость и грусть нераздельны.

— Кажется, я больше знаю о грусти, чем о радости, — вздохнул Уилл.

— Наверняка это временно, — ободрила его Роза.

Они спускались по лестнице, виток за витком, их шаги отдавались в зеленом металлическом чреве статуи. Снизу до них долетала перепалка близнецов. Уилл остановился и поднял глаза на бабушку:

— Как по-твоему, похож я на француза?

— На француза? — удивилась Роза. — А что?

— Мне сказали, что я похож на француза. Ни на кого в нашей семье я точно не похож, да?

Роза нахмурилась:

— А… а почему ты спрашиваешь?

— Открою тебе секрет, — начал Уилл. — Иногда я представляю, будто я сирота. Будто нет у меня никого на всем белом свете — ни родителей, ни братьев, ни родни. Никто от меня ничего не ждет, не о ком беспокоиться. И в первый миг мне нравится это чувство. Но вдруг начинает казаться, что хуже ничего на свете быть не может. И я радуюсь, что я — это я.

— Да, — отозвалась Роза. — Понимаю.

Снизу кричали близнецы, торопили Уилла. Он подал бабушке руку и повел ее дальше.

— У меня тоже есть секрет, — призналась Роза чуть погодя.

— Какой? — спросил Уилл.

— Я приехала в Америку не только повидаться с семьей, но еще и потому, что мне больше некуда деться. Я истратила все деньги, Уилл. До последнего гроша.

— Ясно, — ответил Уилл. — Тогда оставайся у нас жить.

— Не будут ли твои родители против? — встревожилась Роза.

— За мамой и папой должен кто-то присматривать. Я не могу этим заниматься всю жизнь.

 

Концерт

Уилл и Рой повстречались после школы на эстакаде уже в темноте, сгустившейся чернильным пятном. Они лишь поприветствовали друг дружку. Даже не остановились перемолвиться парой слов. Рой спешил к цветочнице, забрать букет для Доун перед началом смены в «Датч Ойл», а к половине девятого собирался забежать за Доун, чтобы вместе пойти на бал.

Уилл махнул на все рукой. В школе только и разговоров было, что о бале, а они с Минной держали свои планы в секрете, напоминали о них друг другу без слов: в школьном коридоре она пробегала пальцами по его ладони.

Возле кладбища Уилл свернул на Дубовую улицу. Снег шапками лежал на памятниках, узорами расписал ажурную ограду. Там, где кончалась Дубовая улица, Пай-Холлоу-роуд три мили вилась среди лесов и пастбищ, пересекала железнодорожные пути, проходила мимо «Датч Ойл», а еще через три мили — мимо загородного клуба «Пай-Холлоу». После обильного снегопада тамошнее поле для гольфа превращалось в отличную санную горку, о которой рассказывал близнецам Говард накануне приезда Розы.

Услышав по радио, что надвигается метель, Говард вспомнил о своем обещании покататься с близнецами на санках и вновь заговорил об этом с Маркусом.

Уилл и Джулия вместе пошли к Фриде. Уилл с Минной собирались на концерт, а Джулия с Фридой — на встречу женского клуба, которую перенесли на пятницу, потому что в четверг Эйв водила сыновей на хор. Шагая по ледяной улице, Джулия нарушила свое обещание молчать о Минне. Ее так и разбирало любопытство.

— Знаешь, я всегда надеялась, что вы подружитесь. Ты с детства рос влюбчивым. Помнишь Рут и Салли?

Уилл хитро улыбнулся:

— Я всех девчонок забываю, стоит подвернуться новой.

— Неправда, и ты сам это знаешь. — Джулия застегнула воротник его армейской куртки. — Прошу, будьте осторожней — дороги ужасные.

Уилл пообещал.

К закату разгулялась настоящая метель. Джулиус позвонил Клео Паппас и пригласил ее после ужина в гости, но она отказалась:

— Меня снегом занесет!

Но Джулиус не унимался:

— Телик посмотрим, журналы полистаем.

Клео хихикнула — ясное дело, к чему он клонит.

— А твой брат будет?

— Куда он денется, — подтвердил Джулиус.

В прихожую из подвала поднялся Маркус, волоча пару ржавых санок.

— Папа ведет нас кататься в загородный клуб «Пай-Холлоу».

— Но Клео обещала прийти!

Маркус возразил, что нельзя подводить папу. Договорились покататься два часа, а к девяти вернуться домой и ждать Клео.

— Бабушка, пойдешь с нами? — спросил Джулиус, укутываясь потеплее.

— Расшибетесь насмерть! — Роза вздрогнула и ушла ставить чай.

В тот момент, когда Говард и близнецы отъезжали от дома, Уилл и Минна садились в автобус. Погода продолжала чудить, меняясь чуть ли не каждые десять минут: то снег сыпал крупой, то небо вдруг очищалось, то начинали падать пушистые хлопья. На дорогах был сплошной гололед. Электричка до Северного Джерси, гремя и посвистывая, мчалась через промерзшие болота, через занесенные снегом пригороды, прямо навстречу метели.

Минна была в черной кожаной куртке, красной бархатной юбке, черных колготках и низких ботинках. С румянами она чуть перестаралась, но ей хотелось, чтобы Уилл весь вечер не сводил с нее глаз, и она добилась своего.

— Ты что? — спросила она в поезде, заметив, что Уилл то и дело поглядывает на нее.

— Ты совсем другая. — Уилл улыбнулся. — Мы знакомы?

Минна сперва взглянула на него испуганно, но через миг на ее губах заиграла ликующая улыбка.

Уилл был в армейской куртке поверх трикотажной рубашки, а джинсы не доставали до стоптанных красных кроссовок на дюйм с лишним. Соломенные волосы падали на плечи. Подросток на пороге взрослой жизни. Он неуклюже возвышался над Минной, долговязый и неловкий, но его опущенные глаза загорались, когда Минна заговаривала с ним, а длинные пальцы переплетались с ее пальцами. Нос у него был длинный, лицо вытянутое, но в глазах Минны его черты были овеяны поэзией. Его спокойная печаль будоражила ей душу, напоминала, что ей тоже неуютно в мире.

На станции Принстон-Джанкшен в поезд сели еще пассажиры, и Минна с тревогой глянула на расписание. Она призналась, что не была нигде севернее Нью-Брансуика, потому что ее мать не любит электричек и боится городского шума.

— Тогда почему тебя тянет путешествовать? — спросил Уилл.

— Просто хочу попасть в Париж, — объяснила Минна. — Побродить по старым улицам и увидеть все то, о чем читала. И конечно, найти отца.

Уиллу подумалось, что хоть он в душе и домосед, но путешествовать вместе с Минной не отказался бы.

Они сами не заметили, как приехали, как очутились на открытой всем ветрам платформе. С неба сыпали уже не хлопья, а легкая снежная пыль. На горизонте мерцал тысячами огней газоперерабатывающий завод — обманчивая красота промышленных окраин.

Уилл и Минна заспешили вдоль перрона вслед за другими тенями, сошедшими с поезда. Впереди, в десяти кварталах, сверкали манящие огни концертного зала.

— Сегодня убираешь корпус А, — распорядился Эдди, когда Кэлвин смахивал с плеч снег в вестибюле корпуса Б.

— Это еще почему? — удивился Кэлвин.

— Нет никого. Я перепоручаю работу. Почистишь туалеты, угу?

Кэлвин рассвирепел:

— Черта с два! Туалеты чистит Рой!

Эдди помотал головой:

— Роя я повысил. Он моет полы. А ты — туалеты.

— Черт возьми, Эдди, я здесь уже два года работаю. У меня стаж больше!

Эдди было не до споров. Уборщицы из Гайаны жили в Трентоне, за пятнадцать миль от «Датч Ойл», и из-за метели пришлось распустить их по домам.

— Гонора у тебя больше, угу? Туалеты за тобой! — рявкнул Эдди.

Кэлвин развернулся, пинком открыл дверь и поплелся в сторону корпуса А.

Спустилась ночь, свет от редких фонарей на склонах окутал поле для гольфа розовой дымкой. Кое-где снег сдуло, обнажилась гора из чистого льда; если съехать с нее на санках — полетишь быстрее ветра!

Говард поставил машину на обочине и вместе с близнецами стал карабкаться вверх по склону с шутками и прибаутками, кому ехать первым.

— Мы первые, мы же дети! — доказывал Джулиус.

— Нет — сначала опыт, потом невинность, — смеялся Говард.

— Ну папа, мы же в этом году еще не катались!

На самой верхушке Говард остановился, отдышался, морозный воздух обжег ему легкие.

— Я вообще ни разу в жизни не катался, — напомнил он.

И Маркус уступил ему свои санки. Говард и Джулиус бок о бок покатили вниз по склону.

Говард ехал на животе, болтая в воздухе ногами, сам не свой от ужаса. Лед скрипел под полозьями, сани набирали скорость, и каждая выбоинка отдавалась у него внутри. Ветер свистел в ушах — ледяной, колючий. Запах сосен и мокрой шерсти щекотал ноздри. Мчавшийся впереди Джулиус наткнулся на кочку и с воплем нырнул в сторону. Говард, наскочив на ту же кочку, охнул, в испуге замахал руками. Джулиус в тревоге обернулся, но Говард махнул ему и вновь затаил дыхание, когда санки притормозили, взлетели вверх по насыпи и с бешеной скоростью помчались по склону длиной в четверть мили. Щеки у него пылали, сердце колотилось — и вдруг, в один миг, все кончилось. Говард лежал навзничь в полуобмороке, соображая, жив ли он.

Джулиус склонился над отцом:

— Все хорошо, папа?

— Потрясающе, — прошептал Говард.

— Тогда пошли. Давай еще разок!

Но, поднявшись на ноги, Говард сморщился.

— Погоди!

Джулиус обернулся: отец шел прихрамывая.

— Я ушиб ногу. Наверное, старая рана, память Аякса. Придется мне ехать домой греться, а вы катайтесь.

— Ну, папа, — упрашивал Джулиус, — останься. Через минутку все пройдет.

Говард, обрадованный приглашением, отважился сделать несколько шагов, но тут же скорчился от боли. Он уговорил Джулиуса кататься вдвоем с братом.

— Заберешь нас через два часа? — спросил Джулиус.

Говард кивнул. Джулиус помахал ему и устремился вверх по склону, таща за собой обе пары санок.

Говард передумал возвращаться домой, чтобы не оставаться наедине с Розой. Он отправился назад через город, мимо домов на Дубовой улице — молчаливых, одетых снегом, — через эстакадный мост, к Девяносто девятой. Свернув направо, он заметил, что почти все заведения вдоль дороги закрылись раньше обычного. Рэймонд Биддл связывал на ночь рождественские елки. Далеко впереди мигал фарами исполинский снегоочиститель, призывая Говарда уходить прочь с опасной дороги.

Уилл и Минна сидели далеко от сцены, но им и горя было мало. Две бывшие поп-звезды, седые и обрюзгшие, развлекали зрителей слайдами времен их недолгой славы — далеких шестидесятых, когда они были юными, стройными и невинными. Затем превосходно исполнили несколько старых хитов, в перерывах посмеиваясь над собой.

Минна прижималась в темноте к Уиллу, шептала что-то, касаясь губами его уха. Когда погас свет перед выступлением главных звезд, Минна просунула руку между ног Уилла так, что могла чувствовать его пульс.

— Хорошо, — прошептал Уилл, неуклюже пытаясь выразить то, что она знала и так.

Окончив работу, Рой катил полотер к лифту на третьем этаже и возле женского туалета наткнулся на Кэлвина с сигаретой в зубах.

— Эй, Рой, — окликнул его Кэлвин, — поможешь мне почистить сортир? А то я опаздываю.

— Прости, приятель, — бросил на ходу Рой, — не хочу вонять говном. У меня после работы свидание.

Рой зашел в лифт, Кэлвин смотрел ему вслед, у него дергалась щека. Освободился он только через полчаса. Когда он наконец спустился в вестибюль, его поджидал Эдди с зарплатой в конверте.

Кэлвин окинул взглядом пустой коридор:

— А где все?

— Отпустил домой пораньше. Если б ты пошевеливался, тоже был бы уже дома. Четыре перекура, угу? Боже ты мой!

У Кэлвина отвисла челюсть.

— Это Рой сказал? Врет черномазый!

— Дело не в Рое, Кэлвин, а в тебе. Вот твоя зарплата. С наступающим!

Кэлвин, не сводя глаз с Эдди, сунул чек в карман, застегнул куртку и прошипел на прощанье:

— В гробу я видал тебя. Эдди, и маму твою, и эту работу!

Маркусу чудилось, будто он и Джулиус вернулись в далекие, славные годы до несчастного случая. Они летали с ледяной горы и приземлялись невредимые. Но снег все валил и валил, а ветер царапал щеки, словно тупая бритва. Спустя час у Джулиуса онемели пальцы на ногах, а протез Маркуса залепило снегом и крючья не двигались. Стали думать, что делать.

— Джулиус, пойдем домой пешком.

— До дома пять миль.

— Все-таки лучше, чем торчать здесь еще час, — ответил Маркус.

— Если пробежимся, вот удивится папа, когда поедет за нами! Встретимся прямо на Пай-Холлоу.

Говард мечтал лишь о чашке кофе, чтобы согреться и продержаться до встречи с близнецами. В баре «Карусель» была овальная стойка, где посетителей обслуживали по одному. Заросший грязью вентилятор под потолком, спутанные рождественские гирлянды и музыкальный автомат с разбитым стеклом — видно, кто-то излил тоску на Бобби Дарина или Тони Беннета.

Говард сел возле стойки. Еще один посетитель — седой, с брюшком, в очках с толстыми стеклами, — глянув на Говарда, поднял стакан с бурбоном, но Говард отвел глаза.

— Что-нибудь выпить, сэр? — спросил у Говарда бармен.

— Нет, только кофе, — ответил Говард.

Он стал рыться в кармане пиджака, ища кошелек, но нашел только искусственное сердце, которое сунул туда неделю назад, хотел выбросить и забыл. Теперь на гладкой белой пластмассе играли рождественские огоньки. Говард выложил на стойку пятидолларовую бумажку.

В ожидании кофе Говард вертел в руках свое изобретение. Открыл стальной шов, увидел камеры.

— Что это у вас? — спросил человек в очках. Подсев к Говарду, он разглядывал странный предмет. — Простите за нескромный вопрос.

— Так, ничего, — ответил Говард.

— Если не ошибаюсь, это механическое сердце.

Говард не мог скрыть изумления.

Незнакомец протянул руку:

— Билл Феррис.

Говард представился.

— Вы, наверное, врач?

— Нет, что вы. — Феррис засмеялся. — Инвестор. Мы вкладываем деньги в фармацевтические компании и медицинские исследования… Мы финансировали и сердце, но по красоте ему было далеко до вашего.

Когда Рой шагал по Пай-Холлоу, опять повалил снег. До дома Доун Снедекер еще миля, брюки обледенели до самых колен. Рой проклинал погоду: ведь стоит ему войти в уютный дом Доун, лед растает и возле его ног натечет лужа. Что скажут родители Доун? Выставят его на крыльцо, как бездомного пса? Но ему тут же вспомнилась Доун, ее золотистые волосы, персиковый румянец, — и Рой зашагал дальше, представляя, как Доун прикалывает к платью его букет, как они фотографируются вместе, как танцуют под зеркальным шаром, щека к щеке.

В дальнем углу автостоянки «Датч Ойл» Кэлвин готовил в машине лабораторный коктейль, и тут мимо прошуршал черный «коронет» Эдди Калоуна.

— Что ты там делаешь, черт подери? — рявкнул Эдди.

Кэлвин понял, что Эдди не разглядит жестяную канистру спирта, украденную из корпуса А. Он выругался в ответ и покатил на желтушном «мустанге» по скрипучему снегу, мимо будки охранника на выезде.

Лишь увидев задние габариты Кэлвина на Пай-Холлоу, Эдди облегченно вздохнул: больше всего он боялся, что этот сопляк выкинет на прощанье какую-нибудь штуку.

Не проехав по Пай-Холлоу-роуд и четверти мили, Кэлвин замедлил ход и отхлебнул апельсинового коктейля. Снег чертил в воздухе прямые штрихи, заметая все кругом. По лицу Кэлвина расплылась улыбка, будто коктейль включил у него в голове невидимую кнопку радости.

Через двадцать минут быстрой ходьбы у близнецов онемели ноги, заныли икры.

— Миля — это сколько, черт возьми? — скулил Джулиус, пиная перед собой санки.

Близнецы замедлили шаг, захромали, и Маркус, у которого начались хрипы в груди, с трудом выговорил:

— Мили две уже прошли.

— Слушай, — Джулиус вгляделся в снежную пелену, — а здесь опасно! Машина подъедет, водитель нас не заметит — и все!

Маркус кивнул:

— Дорогу еле видно. — Он бросил взгляд на невысокую насыпь справа. — Может, пойдем здесь?

— Не-а, — выдохнул Джулиус. — Кусты, деревья… по дороге быстрей.

Но Маркус все-таки влез на насыпь, волоча за собой санки. В груди у него хрипело, дышать было больно. Скорей бы домой, в теплую постель! От снега щипало глаза. Маркус зажмурился и стал пробираться дальше вслепую, вдоль гребня.

Джулиус ковылял по обочине, толкая впереди себя санки. Вот бы машину поймать! Тогда они успеют вернуться домой и отогреться до прихода Клео. Джулиус ускорил шаг: образ Клео с подрагивающими грудками придал ему сил.

Кэлвин пьянел все сильней. Щеки горели, ему казалось, что у него треснул череп, а мозг вот-вот лопнет. Голова закружилась, и Кэлвин решил, что сейчас окажется наверху блаженства, но ошибся. Это была всего лишь доля секунды перед низвержением в пропасть. Теперь совсем иное чувство распирало ему виски: будто вороная кобылица с горящими красными глазами ржет меж полушарий мозга, а раскаленные добела копыта отбивают дробь — раз-два, раз-два! — словно молот Тора. Стук копыт отдавался в глазницах. Вдруг с диким ржанием кобылица пустилась вскачь. Из глаз Кэлвина брызнули слезы, он надавил на газ. Зачем он бросил работу? И зачем пил эту дрянь? О чем он думал?

Это все Рой виноват. Гребаный Рой.

Чтобы заглушить шум в ушах, Кэлвин включил радио. Из театра «Капитолий» в Пассейике передавали в прямом эфире концерт. Дьявольский голос раздался в голове Кэлвина.

«Скоро я уеду в Монтану».

Зрители знали слова этой дурацкой песенки и подхватили припев. Но Уилл слышал лишь шепот Минны:

— Пошли.

Гулкие рифы бас-гитары сопровождали их до самого выхода и растворились в снежной мгле. Уилл и Минна стали искать укромное местечко. Машины на стоянке спали под снегом, как под огромным стеганым покрывалом. Под навесом на автобусной остановке Уилл расстелил на скамье свою армейскую куртку, и они прижались друг к дружке. Среди облаков мелькнул кусок неба, будто черная дыра, но его тут же скрыли тучи. Опять повалил снег, и город вновь погрузился в глубокий сон.

— Обними меня, Уилл, — сказала Минна. — Крепче.

Уилл притянул Минну к себе, ей на щеку опустилась снежинка. Уилл наклонился и слизнул ее. Еще одна спланировала Минне на губы, Уилл потянулся, Минна приоткрыла рот.

Вдалеке что-то грохнуло — наверное, крышка мусорного бака; взвыла сирена, напомнив им, что из концертного зала вот-вот хлынет толпа и их уединению наступит конец.

Уилл разрыл нетронутый сугроб возле своих ног, подбросил в воздух пригоршню снега. Кристаллы посыпались на лицо девушки, на волосы, снежинки на коже быстро таяли, серебряный ручеек стекал между грудей. Уилл лизнул ручеек и услышал тихий вздох. Пальцы Минны расстегнули ему ремень.

Уилл спустил трусы, а Минна одним легким движением приподняла юбку и мягко опустилась ему на колени. Уиллу казалось, что она робеет, но Минна села на него верхом, и ему стало жарко. Они покачивались, медленно-медленно, потом Минна застонала, и они понеслись в бешеной скачке. Вокруг мела метель, они кричали от удовольствия. Острая волна наслаждения накрыла Минну, и внутри у нее стало влажно. В ушах Уилла послышался рев, но это был всего лишь вздох Минны. Все кончилось, и они упали друг другу в объятия — счастливые, обессиленные, ошеломленные. Уилл не подозревал, что ему может быть так хорошо в таком неуютном месте. Нежась в объятиях Минны, чувствуя на своей шее ее легкое дыхание, он старался получше запомнить этот миг, чтобы воскрешать его в минуты грусти и одиночества.

Чем больше говорил Билл Феррис, тем больше он нравился Говарду.

— Где же вы были раньше, Говард? — спрашивал Билл. — Прелюбопытную штучку вы изобрели! Видели бы вы, что за уродство мы продаем — ничуть не краше, чем крышка трамблера! Где же вы были? — повторил он.

— Ну, — начал Говард, — работал у Чэпмена Фэя.

— У Чэпмена Фэя? Который мечтал заселить Марс?

Говард помедлил с ответом, опасаясь насмешек.

— Да, у него.

Билл протянул руку:

— Жму вашу руку еще раз, Говард. Фэй был гений. Гений, черт подери! И ей-богу, Говард Ламент — тоже немножко гений, ведь так?

Вдруг вся тоска и одиночество последних лет нахлынули на Говарда. Извинившись, он вышел в туалет; грудь его вздымалась, из горла рвались рыдания. Его стошнило. Понадобилось время, чтобы овладеть собой и вернуться за столик.

— Все в порядке? — спросил Билл.

— Да, да, — ответил Говард еле слышно, но совершенно искренне.

— Полегчало? Вот и отлично, — улыбнулся его новый знакомый. — Расскажите же, чем занимаетесь теперь, после смерти Фэя… Какая утрата для человечества… Расскажите, как вам живется после Чэпмена Фэя.

Говард осторожно поведал грустную историю последних лет. Выслушав его, Билл бережно положил модель сердца на стол.

— Скверная штука жизнь! — процедил он наконец.

В музыкальном автомате Синатра пел «Перед рассветом», вновь наполнялись бокалы. Билл залпом выпил свой виски и виновато улыбнулся:

— Вот что, Говард, скажу вам не тая. Меня тоже уволили больше года назад.

Он поднял руки, готовый предстать перед Говардом в ином свете.

— Простите, — продолжал он, — но если рассказывать собутыльникам в баре, что ты безработный, — выставишь себя конченым неудачником. Но я не неудачник, Говард, и вы тоже. Мы прорвемся, дружище. Каждый может наверстать упущенное. Мы же в Америке, черт подери! В стране возможностей. Так? Между нами говоря, Говард, мы могли бы раскрутить этот прибор.

— Правда? — спросил Говард слегка изменившимся голосом.

Но Билл Феррис ничего не заметил. Он все говорил и говорил. И, слушая его, Говард вспомнил агента, что пригласил его в «Датч Ойл», и другого, с медных копей в Альбо. Люди с грандиозными замыслами. Те, кто кормится мечтами романтиков. Он на миг поверил, что нашел спасение в захудалом баре, и теперь клял себя.

Говард вскочил, набросил пальто.

— Уходите?

— Да, пора, — ответил Говард. — Надо заехать за сыновьями, я опаздываю.

Говард слегка покривил душой. В запасе у него оставалось сорок пять минут, но было бы приятнее общаться с сыновьями, чем слушать сказки Билла Ферриса.

По колено в снегу, Говард пробирался к «бьюику». С другого конца автостоянки его окликнул Феррис:

— Говард, дружище, вы забыли вот это!

Знакомый предмет из матовой белой пластмассы. Узкая стальная полоса поблескивала в свете фонарей.

— Оставьте себе, — крикнул в ответ Говард, спеша вновь пуститься в путь.

Он захлопнул дверь, включил зажигание, но двигатель, вздрогнув, заглох.

Кэлвину почудилось, что на обочине Пай-Холлоу-роуд маячит знакомый силуэт и машет рукой. Гребаный Рой! Кобылицы у него в голове множились, сверкали глазами, долбили раскаленными копытами в череп, требуя мести, и Кэлвин повернул навстречу своему врагу.

Нагнувшись за санками, прохожий замер и, глядя на несущуюся на страшной скорости машину, закричал, широко раскрыв рот. Удар показался почти мягким. Жертва медленно перекатилась через капот и, разбив ветровое стекло, отлетела прочь, в темноту.

Кобылицы ржали в ушах у Кэлвина, призывая бежать, и он подчинился. Только бы выгнать из головы этих тварей! Что он наделал из-за них! Кэлвин надавил на газ, машина вильнула в снегу, набирая скорость, — и вот все позади.

Вдруг перед самым носом Кэлвина выросла еще одна фигура; озаренная луной, она заслонялась рукой от света фар, умоляя остановиться. Кэлвин зажмурился. Мягкий толчок — препятствие сбито. Дорога забирала в сторону, но Кэлвин будто нарочно не заметил поворота. Машина слетела в кювет, завалилась набок. Кэлвин открыл глаза, лишь почувствовав, как языки пламени лижут ему ноги.

 

Настал час Розы

Позже Роза скажет, что сеет вокруг себя несчастье: самоубийство Адама Клера, погибший первенец Ламентов, а теперь близнецы.

— Будто черный ангел сидит у меня на плече, — призналась она Джулии. — Тяжело видеть вокруг себя столько горя, но, может быть, это Господь хочет, чтобы я принесла наконец пользу.

Именно пользу и приносила она в тот вечер: когда в дверях появилась Клео с горящими щеками, Роза позвала ее в дом, угостила кружкой горячего шоколада и принялась ей рассказывать о скверных афинских гостиницах. Когда зазвонил телефон, Роза говорила коротко и вежливо.

— Клео, детка, ступай домой.

— Это уже мама? — простонала Клео. Но, заметив, что у Розы дрожат руки, взяла пальто, боясь задать мучивший ее вопрос.

Говарда подвезла снегоуборочная машина, и он приехал к месту аварии, освещенному мигалками трех «скорых». Местные жители пробирались по сугробам в домашних тапочках, чтобы узнать, что стряслось.

Говард позвонил Розе из Центральной методистской больницы.

— Мы потеряли обоих близнецов, — рыдал он. — Если бы только я подоспел пораньше!

Через несколько минут вернулась от Фриды Джулия. Роза встретила ее в дверях, но Джулия, сжимая виски, прошла мимо нее.

— Милая… — начала Роза.

— Мамочка, мне нужно лечь, — простонала Джулия. — Голова раскалывается…

— Доченька, случилось ужасное, — сказала Роза.

Поезд Уилла и Минны опоздал из-за снегопада. Около пяти утра Уилл проводил Минну домой, поспешил к себе и застал Говарда, Джулию и Розу на кухне. Никогда еще они не сидели рядом так тихо, и Уилл в первый миг решил, что между родителями и Розой произошел длинный запоздалый разговор, что сломаны все преграды и наконец воцарился мир. Он оказался недалек от истины.

В дни после трагедии Роза вставала первой и ложилась спать последней. Когда у Джулии пропадало желание работать, Роза подстегивала ее. Когда Говард не хотел вставать по утрам, Роза будила его и готовила ему завтрак. А когда Уилл тупо смотрел в окно, она заставляла его рисовать.

— Не могу, — отказывался Уилл.

— Нарисуй Минну, — предлагала Роза.

Задача оказалась почти невыполнимой, ведь Уилл привык рисовать вымышленных существ — нелепых, причудливых, гротескных. Немудрено, что на первых набросках Минна получилась странной и печальной, отражая горе Уилла.

— Расскажи что-нибудь… ну, про Париж, — предлагал он.

И Минна принималась описывать город, где никогда не бывала, рассказывать о людях, знакомых ей лишь по книгам. Уилл рисовал ее глаза, когда она описывала мешковатые платья Гертруды Стайн, выводил ее нахмуренные брови во время рассказа о голоде, выписывал изгиб ее рта, когда она перечисляла станции метро от Лувра до Триумфальной арки, — и на бумаге проступала ее страсть — или страсть Уилла к Минне, ведь за долгие часы, проведенные вместе, он успел полюбить ее всем сердцем.

Джулии с Говардом пришлось еще тяжелее. Обоим было в чем раскаиваться.

Джулия казнила себя за легкомыслие. Нельзя было уходить из дома в такую ужасную ночь. Как тогда, на пикнике: в решительную минуту она отвернулась.

Винил себя и Говард. Он разбудил Джулию среди ночи и покаялся во всех ошибках, что совершил тем роковым вечером. Повел сыновей на улицу в опасную погоду, бросил одних и, что самое страшное, купился на лесть проходимца в баре.

— Но откуда ты мог знать, что они решат вернуться раньше? — возразила Джулия.

— Нельзя было оставлять их одних, — воскликнул Говард.

— Да пойми же, Говард, ты ни в чем не виноват, — повторяла Джулия снова и снова, и наконец Говард взял ее за руку, и оба затихли, объединенные горем.

 

Похороны

На похоронах близнецов проповедь заглушало карканье ворон, засевших в ветвях раскидистого кедра, — их иссиня-черные макушки лоснились, как напомаженные прически боксеров перед боем. Пресвитерианский священник был низенький, с пронзительным голосом. Несколько лет назад на Хэллоуин он поймал близнецов, когда те оборачивали памятники на кладбище туалетной бумагой, и в наказание заставил посетить три свои проповеди. Джулия считала общественные работы более подходящим наказанием, но все-таки послушалась и, сходив с сыновьями на три проповеди, убедилась, что святой отец больше всего любит не Бога, а собственный голос. Тем не менее она попросила его говорить на похоронах.

— Черт знакомый лучше черта незнакомого, — объяснила она Розе.

Из-за ворон Уилл прослушал проповедь и стал вспоминать полную проказ жизнь близнецов: месть Аяксу; чудесное спасение от «темной пучины» на борту «Виндзорского замка»; примятые ячменные колосья возле древнеримских развалин; синяк Маркуса, которым его наградил Риллкок. Вспомнил он, как быстро избавились они от британского акцента, едва очутились в Америке; вспомнил и роковой полет Маркуса над жаровней Финчей, и ликующие вопли Джулиуса из ванной.

Близнецы были для Уилла страшной обузой, но без них он никогда не стал бы тем, кто он есть. Они разжигали его гнев, будили сострадание, поддерживали мужество. Пусть они жестоко обошлись с псом Бака Куинна, тиранили всех кошек в Эйвон-Хит и терзали Говарда в тяжелые для него времена, зато они превосходно дополняли друг друга. Близнецы побуждали Уилла тянуться к Салли, Марине, Доун и, конечно, Минне. Кроткий нрав Маркуса и его увечье напоминали Уиллу о хрупкости всего живого, а неутолимый интерес Джулиуса к сексу — о бесконечных радостях, что дает нам жизнь.

Раздумья Уилла прервало карканье. Все вороны взлетели, лишь две остались на ветке досматривать похороны. Они переминались с ноги на ногу, будто досадуя, что церемония затянулась.

Волосы Джулии были небрежно схвачены на затылке черной лентой, укрощенные временем, развевались на ветру седые прядки. Серый плащ придавал ее облику печальное благородство — совсем не шедшее, по мнению Уилла, неугомонной женщине, беспрестанно хлопотавшей по дому и не знавшей ни минуты покоя. Когда она рыдала, Говард сжимал ее руку. На нем был старый костюм, во всем облике — сдержанность и достоинство; он казался спокойнее, чем всегда, — может быть, потому, что на похоронах нет места неизвестности, страшившей Говарда. Рядом с ним стояла Роза, опираясь на руку Фриды, при свете зимнего солнца было видно, как она осунулась.

Клео Паппас рыдала в центре кучки длинноволосых подростков с едва пробивающимися усиками. Были здесь и Кэри Бристол, и Эмиль де Во, и Майк Бротиган, которого из-за серебристой проседи и благородных черт по ошибке поблагодарили за проповедь.

Когда толпа начала редеть, две вороны на ветвях кедра разразились криком, похожим на хохот, и взмыли в пепельно-серое небо.

«Прощай, Маркус. Прощай, Джулиус», — подумал Уилл. И, почувствовав руку Минны в своей, положил ей голову на плечо и заплакал.

Подошли Доун и Рой. Доун выразила соболезнования Джулии, а Рой беспокойно переминался с ноги на ногу. Уиллу хотелось многое сказать Рою: что это он невольно навлек на их семью гнев Кэлвина, что Рой и есть Полночный Китаец — призрак, несущий смерть и разрушение. Но Уилл промолчал.

Для чего говорить?

С тем же успехом он мог бы винить себя за то, что привел Роя в «Датч Ойл». Или Говарда — за то, что он потащил близнецов кататься на санках. Или поблагодарить Роя — ведь это он увел Доун и впустил в его жизнь Минну.

Уилл, Роза, Джулия и Говард возвращались с похорон по улицам Квинстауна под тощими, унылыми дубами.

— Господи, — выговорила наконец Джулия. — Что же дальше?

На этот вопрос никто не знал ответа. И все с облегчением заметили, что солнце продолжает свой дневной ход, — а значит, волей-неволей придется вернуться к обычной жизни.

Кэлвин остался жив, но из-за канистры спирта, болтавшейся под ногами, получил ожоги всей нижней части тела. Отныне всю жизнь ему будет больно ходить и мочиться (а мастурбация из удовольствия превратится в тяжкий труд). Отец Кэлвина подал в суд на городские власти за то, что дороги не огорожены. Компенсация в несколько сот тысяч долларов ушла на лечение Кэлвина. Полицейского Тиббса посетила давняя мысль: если бы Кэлвин лишился мужского достоинства, они отсудили бы на миллион долларов больше.

 

Бремя

Рождественская метель лишила зиму силы. Настал сырой, темный, хмурый январь. Без конца барабанил дождь, и Ламенты сидели в четырех стенах. В эти мрачные, одинокие дни Уилл то и дело чувствовал на своем плече руку матери. Легкую, почти невесомую, но ее прикосновение ложилось тяжким грузом на его совесть.

«Помни, как ты мне нужен, — будто хотела сказать мать. — Не покидай меня. Будь рядом. Ты мой единственный сын. Все, что у меня есть. Ты у меня один».

Уиллу это не приносило радости. Много лет назад он был бы счастлив, однако в восемнадцать уже не нуждался в опеке, как в детстве. Но давление было постоянным, Уилл подспудно ощущал его в разговорах и попытался поделиться с Розой.

— Не знаю, чем ей помочь, — объяснял он. — Но она так на меня смотрит, будто ждет от меня чего-то — слов или поступков.

— Может быть, она хочет о чем-то рассказать, — отозвалась Роза.

— О чем? — спросил Уилл.

Роза не ответила, но ее виноватый взгляд лишь укрепил подозрения Уилла, что ему грозят неприятности.

В феврале Уилл получил водительские права, и Минна, сдавшая экзамен на несколько месяцев раньше, взяла его прокатиться на стареньком Фридином «гремлине», чтобы потренироваться в парковке. Лучшего места, чем автостоянка квинстаунского рынка напротив агентства Роупера, было не сыскать.

Джулия смотрела из окна конторы, как Уилл ведет машину, а на его затылке лежит рука Минны.

— Что там интересного? — спросил Бротиган.

— Мой сын скоро станет взрослым, а я еще о многом не успела ему рассказать, — вздохнула Джулия.

Джулия представляла, чем грозят подобные признания, и отложила разговор до солнечных деньков, а Говард тем временем занялся крыльцом. Он поставил балки, построил новую крышу, покрыл ее дранкой — и все без сучка без задоринки, к изумлению остальных Ламентов. Каждый день после работы Джулия с интересом смотрела, как идут дела у Говарда. Она догадывалась, что Говард приводит в порядок не только дом, но и самого себя — доказывая, что способен преобразиться точно так же, как дом номер тридцать три по улице Дубовой. В довершение своих трудов Говард повесил на крыльце качели.

— Для нас с тобой, — объяснил он.

— Какие нежности! — хмыкнула Джулия.

— Пожалуйста, милая, — упрашивал Говард, — посиди со мной!

Джулия примостилась рядом с Говардом, и они качались на крыльце до заката. Говард предложил качаться каждый день, если на улице тепло.

— Глупое занятие, — ответила Джулия.

— Давненько мы не позволяли себе глупостей, — заметил Говард. — Будь другом, подурачься со мной для разнообразия.

Даже Роза и та была довольна работой зятя, и ее похвала смутила и обрадовала Говарда. Пользуясь его дружелюбием, она заговорила о том, что в эти дни тяготило всех.

— Почему вы не рассказываете Уиллу правду о его рождении?

— Пусть Джулия решает, — покачал головой Говард.

— Но ведь и ты за это в ответе?

— Да, но ее это сильнее волнует…

— Ей сейчас трудно, — твердо сказала Роза. — Нужно, чтобы ваш сын вступил в жизнь, зная правду. Ведь через три месяца он закончит школу! Как вы ему скажете, когда он уедет? Телеграммой? Может быть, сейчас у вас последняя возможность. И если вы не расскажете, вряд ли он вас простит потом.

Говард был удивлен, когда Джулия согласилась, что пора рассказать Уиллу правду.

— Я давно думаю об этом. Просто не знаю как.

— Хочешь, я скажу? — вызвался Говард.

— Нет, ведь это я решила хранить тайну — значит, и открыть ее должна я.

Но ей не хватало смелости, а время шло.

Однажды на исходе марта зимнее солнце наполнило дом прохладным, нездешним светом. Увидев, что из комнаты Маркуса струятся лучи, Джулия приоткрыла дверь, решив, что там горит лампа. Говард навел в комнате порядок, одежду сдали в благотворительный магазин, комиксы выбросили. Но плакат с Ганешей остался на прежнем месте: Говард наотрез отказался от него избавляться, ведь Ганеша устраняет препятствия, а в жизни Ламентов препятствий хватает с лихвой. Джулия посмотрела на пузатого бога: сломанный бивень, торчащий вверх хобот и мудрые, всепрощающие глаза.

Джулия задумалась о препятствиях, что мешают ей жить, и вспомнила лишь одно — тайну, что до сих пор хранила от сына.

Плакат висел над ночным столиком, на котором лежал раскрытый томик Шекспира. Джулия заметила, что некоторые строки подчеркнуты. Листая страницы, она нашла много отмеченных отрывков. В основном монологи, которые Маркус читал вслух девочкам: «Быть или не быть», речь Марка Антония после смерти Цезаря, монолог Ричарда III. Но в первой сцене «Генриха IV» был подчеркнут отрывок, от которого у Джулии перехватило дыхание.

Вечером, вернувшись с работы, Уилл сразу заметил тревожный взгляд матери и раскрытую книгу перед ней.

— Это книга Маркуса, да? — спросил он.

— Да, — подтвердила Джулия. — Хочу тебе кое-что показать.

Джулия с грустной улыбкой протянула Уиллу книгу. Несколько строк были подчеркнуты красными чернилами.

— Это из «Генриха IV», — объяснила Джулия. — Он недоволен сыном, который целыми днями пропадает в тавернах, и мечтает, чтобы его наследником был Хотспер, сын лорда Нортемберленда, храбрый воин. И представляет, будто детей обменяли при рождении.

— «О, если б сказка обернулась былью, и по ночам порхающая фея младенцев наших в люльках обменяла…» — прочел Уилл и взглянул на мать. — Вот странно, Маркус иногда представлял, что он приемыш. Как и мы все, наверное.

На глазах у Джулии выступили слезы.

— Откуда такие мысли? Что мы такого сделали?

— Ничего, — успокоил ее Уилл. — Просто всякое приходит в голову. То есть мне приходит. Я ведь не похож ни на кого в семье. И никогда не был?

Джулия покачала головой:

— Нет, не был.

Взгляды их встретились, и Уилла потрясло раскаяние в ее глазах. В один миг он понял все.

— Сынок, — сказала Джулия, — я не хотела, чтобы ты чувствовал себя чужим, непохожим на нас…

— Понимаю, мама, — ответил Уилл.

Но разумеется, Уилл не должен узнать, что родная мать его бросила. Джулия твердо решила уберечь его от столь жестокой правды.

— Твои родители, — продолжала она, — разбились на машине, едва ты родился, и мы тебя усыновили. Наш малыш погиб от несчастного случая. — Джулия вытерла глаза и добавила: — А для нас ты родной сын, навсегда.

Уилл кивнул и порывисто обнял Джулию, будто скрепив договор.

— Навсегда, — отозвался он.

Позже Уилл признался Минне, что, как ни странно, был благодарен матери за правду. Хотя Джулия лишь подтвердила его многолетние подозрения, у него стало легче на сердце, когда он узнал, что его чувства — не просто фантазии неблагодарного сына.

Вскоре появился Говард, обнял обоих, и все на миг ощутили отголосок тех далеких дней, когда они были втроем.

 

Ламент

Уилл не захотел в этом году поступать в университет, чем несказанно огорчил Джулию и Говарда. На расспросы он отвечал, что пока не готов.

Позже, в мае, на кухонном столе стали появляться рекламные проспекты турфирм. Увидев их в первый раз, Джулия сложила их стопкой, придавив «Желтыми страницами». Но в тот же вечер кто-то снова разбросал их по столу: снимки Эйфелевой башни, кафе на Левом берегу, Сена, текущая под мостами острова Сите. «Все приманки для туристов», — подумала Джулия.

— Это не мои, — сказал Говард.

Когда Минна пришла к ним ужинать, Джулия спросила ее напрямик.

— Наверняка твои, — заметила она с обидой в голосе.

Но Минна, взглянув на буклеты, пожала плечами:

— Жаль, что не мои.

Джулия повернулась к Розе.

— Я хорошо знаю Париж, зачем мне эти глупости? — фыркнула та.

— Это мои, — признался Уилл. — Минна туда едет.

Под взглядом Джулии Минне вновь пришлось защищаться.

— Никуда я не еду!

Уилл почувствовал, будто его предали.

— Ты же говорила, что после школы собираешься в Париж! — вскинулся он. — Как же все твои книги? А кафе? А твоя речь?

— Да, но это были просто мечты. Мне не на что ехать.

К Джулии вернулся дар речи.

— Что ж, — улыбнулась она, — у всех у нас есть мечты. Дело понятное. У меня в ваши годы тоже были.

У Джулии отлегло от сердца: разговор исчерпан. Но тут вмешался Уилл:

— Тогда поедем вдвоем.

— Что? — Джулия надеялась, что за грохотом проезжавшего грузовика не расслышала слов Уилла.

— Я хотел купить один билет, для себя, — объяснил Уилл, — а куплю два. Я скопил денег на работе. Поехали вместе, Минна? Вдвоем, в Париж!

— Почему именно в Париж? — спросила Джулия.

— Хочу его увидеть, — ответил Уилл. — Посмотреть на картины Домье, Энгра, Дега, Матисса, пройтись по улицам, где ходили Хемингуэй, Джойс и Фитцджеральд. — Он мечтательно улыбнулся Минне. — Слушать джаз, бродить ночью под дождем, затеряться среди улочек Монмартра и острова Сен-Луи, рисовать прохожих.

— Но почему именно сейчас? — допытывалась мать. — Почему?

— Потому что через месяц я закончу школу.

— Но Париж никуда не денется, — возразила Джулия.

Уилл взглянул на мать:

— Но я хочу сейчас, мама. Кто знает, будут ли потом деньги. Что плохого, если я поеду?

Джулия не знала ответа, лишь не хотела отпускать Уилла.

Джулия поджидала Уилла с работы, в дождливые дни подвозила в школу, иногда провожала на занятия пешком. И говорила с ним обо всем — о чем угодно, кроме Парижа.

— Папа хочет построить на крыше солярий. Спрашивает, не поможешь ли ты ему летом.

— Мама, ты же знаешь, я буду во Франции.

— Глупости. Ты даже по-французски не говоришь.

Уилл не злился на мать. Он понимал, что Джулия во время странствий Ламентов ведет счет утратам и сейчас, сама того не сознавая, потихоньку готовится еще к одной.

— Буду присылать тебе свои рисунки и писать буду, — пообещал Уилл.

— На Левом берегу и без тебя хватает нищих художников. Будешь голодать, — предупредила Джулия.

— Если уж голодать, так в Париже.

Вернувшись однажды вечером, Джулия подсела к Говарду на качели. Ей было что рассказать.

— Мне сегодня предложили работу, — начала она.

— Отлично, дорогая, — обрадовался Говард. Он уже смирился, что Джулия кормит семью, и теперь с интересом слушал о ее победах и поражениях.

— В татумвильском филиале Роупера, в двадцати пяти милях отсюда, — объяснила Джулия. — Работы там невпроворот, и Кэри предложил мне возглавить филиал.

— Когда начинаешь? — поинтересовался Говард.

— Когда начинаю? Я отказалась. Хочу быть поближе к дому, к Уиллу.

— Но, Джулия, — осторожно возразил Говард, — Уилл уезжает.

— Никуда он не поедет, — отрезала Джулия.

— Родная, он должен ехать.

Джулии пришлось согласиться на отъезд Уилла, и все-таки на душе у нее было неспокойно. Все сводилось к убеждению, что, открыв Уиллу правду, она лишила его права быть Ламентом. С малых лет он искал свое место в приемной семье — с тех самых пор, как Джулия взяла к себе сироту с сердечком тоньше бумаги.

Накануне отлета Уилл почти весь вечер собирал вещи. Застегнув сумки и приведя в порядок комнату, он услыхал на кухне знакомый грохот.

— Это всего лишь я, — сказала Джулия, увидев Уилла на пороге кухни.

— Я так и думал. — Уилл улыбнулся.

— Уже собрался?

— Да. — Уилл сел за стол.

— Есть еще время передумать, — сказала Джулия.

— Мама, — притворно возмутился Уилл, — я тебя послушался — вызубрил кучу фраз. Если опоздаю на самолет, забуду их навсегда.

— Ты обещал писать, — напомнила Джулия.

— Разумеется.

— Помнишь, какие ужасы ты писал бабушке?

Оба рассмеялись.

— Я и тебе буду все рассказывать, — пообещал Уилл.

Слова его тронули Джулию.

— Все рассказывать ни к чему, сынок. Главное для меня — знать, что ты здоров, счастлив и не нужно ли чего.

Уилл понял, что это прощальное напутствие матери.

— Я буду по тебе скучать, мама. — Уилл откашлялся, будто в воздухе все еще висела рыжая африканская пыль.

С улицы донесся далекий вопль — где-то орала кошка, — и Джулии вдруг вспомнился Бахрейн, пыльные розовые закаты, крик муэдзина. И она задумалась о том, что ждет ее сына впереди. Но в памяти мелькали лишь краткие мгновения ее собственной жизни, когда будущее казалось безбрежным, волшебным и непостижимым: туман над водопадом Виктория из окна купе; бездонная темная пучина за бортом «Виндзорского замка»; моросящий дождик в Саутгемптонском порту и веселая тряска «бьюика» на шестирядном шоссе. И невольно представились неминучие беды впереди, и страшно стало за Уилла.

— Зачем тебе ехать, Уилл? — спросила она.

Уилл поднял глаза на мать, застигнутый врасплох ее вопросом. Но в голове сам собой возник ответ, простой и бесспорный, проклятие его детства и закон семьи.

— Я все-таки Ламент, мама. Ламенты всегда в пути.