Глава 1

Беременная женщина – это совершенно отдельный вид человека. И в половом, и в интеллектуальном, и в эмоциональном, и в физическом плане. Все, думаю, помнят, как мы проходили в школе этапы развития рода людского: синантроп, питекантроп, гейдельбергский человек, неандерталец, хомо эректус, кроманьонец, хомо сапиенс. Ну, или наоборот, я мог что-то и перепутать, не важно.

Так вот – беременная женщина ни к кому из вышеперечисленных отношения не имеет. Она – хомо беременнус, хотя я временами даже сомневаюсь, что тут вообще можно употреблять латинское «хомо», то бишь «человек». Скорее уж она – это какой-то сплав, конгломерат различных персонажей из фольклора и литературы, фантастических существ и свежего ветра, залетевшего в форточку.

Представьте себе существо с интеллектом белки, энергетикой фокстерьера, въедливостью поползня и грацией моржа – ну, это на поздних сроках, – помножьте все это на характер королевны из той самой чешской сказки Божены Немцовой, где сумасбродной девчонке захотелось в канун Рождества заполучить подснежники – и вы получите хомо беременнус в первом, самом приблизительном, общем виде.

Беременная женщина – это сущее наказание, испытание для мужчины, стальной молот, каждую секунду проверяющий на прочность узы брака. Слово «узы» мне нравится больше, чем «цепи» или «оковы», хотя означает оно именно это. Впрочем, черт с ними, со словами. Конечно, на дверях церкви, или, как принято в России, на дверях ЗАГСа, предупреждение об опасности не висит, но все мы, мужчины, знали и понимали, на что шли, надевая на пальчики своих возлюбленных золотые и позолоченные кольца. Ну, или, по крайней мере, большинство из нас знало. Поэтому ныть и жаловаться поздно, да и бессмысленно. В Дании говорят: «Хочешь стать рыбаком – построй лодку, хочешь стать пастором – построй церковь, хочешь стать ломовой лошадью – построй семью». Каждый выбирает ношу по себе.

Привыкнуть к беременной женщине нельзя. Заставить ее делать то, что нужно, а не то, что хочется, невозможно. И когда спустя пару недель эйфории после сакральной фразы: «Милый, у нас будет малыш!» – ты впервые сталкиваешься с тем, что твоя ненаглядная, милая, нежная, ласковая любимая женщина превращается в хомо беременнус, ты понимаешь: все, парень, «Oh, oh, you’re in the army now!», и твоя основная задача на ближайшие восемь с лишним месяцев: терпеть, выполнять, помогать, обеспечивать и снова – терпеть. А главное – ничему не удивляться, всегда быть приветливым, спокойным и позитивным.

Я не знаю, может быть, есть женщины, у которых беременность протекает как-то иначе, без такой вот глобальной перестройки организма и изменений личности, но, судя по моим знакомым, а самое главное – по Арите, это большая редкость.

С Аритой я познал все «прелести» и «радости», которые поджидают мужа беременной женщины, сполна. Как опять же говорят у нас в Дании, «зачерпнул большим ковшом с самого дна». Нет, вначале все было хорошо, вполне ожидаемо и предсказуемо: легкий токсикоз, какие-то опять же легкие блуждающие боли где-то в сокровенных недрах ее очаровательного плоского живота, затуманенный взгляд моей ненаглядной по утрам, устремленный вроде бы за окно, а на самом деле куда-то в горние выси, недоступные простым смертным. Была рассеянность и постепенная смена интересов и вкусов:

– В тот ресторан, где официант черный, больше не пойдем…

– А что случилось, милая?

– Мне не нравится их кухня, там все острое, а это вредно для малыша. И еще…

– Что?

– Я не расистка, но тот черный так странно смотрит… как будто сглазить хочет.

Я хмыкал, улыбался, пожимал плечами и вычеркивал удобно расположенный и недорогой ресторан с отличной кухней из списка наших любимых мест. В конце концов, это же пустяк, которому не стоит придавать значения, не так ли?

А потом ветер беременности спустился с гор и обрушился на уютную долину нашей семейной жизни, словно тихоокеанский тайфун. И начался ад. Или, как говаривал мой когда-то приятель Дмитрий, «адский ад».

– Ни-и-и… – мурлыкала Арита утром, когда я уходил на работу. – Я хочу-у-у… Прямо сейча-а-ас…

И она цеплялась за мою спину, словно кошка, и ползла по кровати ко мне, и урчала, изгибаясь и постанывая, вся такая теплая, манящая и похотливая. Конечно же, я оставался и безнадежно опаздывал на работу. Это длилось неделю или дней десять.

Положа руку на сердце, так много и так часто я не занимался любовью не то чтобы давно, а по сути – никогда.

Потом я начал замечать, что у нее переменились вкусы в постели. Нежность постепенно исчезла, появилась жесткость. Она до крови царапала мне плечи и спину, а однажды так вцепилась в шею, что я едва не задохнулся. Я терпел, но организм мой однажды взбунтовался и попросту не захотел «функционировать».

И вот тут я впервые в жизни увидел хомо беременнус во всей красе.

– Ты меня не любишь! – рыдала она, размазывая по лицу самые настоящие слезы. – Скоро я стану толстой и некрасивой, у меня будет вот такенный живот… пузо, брюхо! Грудь… сиськи, титьки отвиснут! По лицу пойдут пятна… И ты меня бро-о-осишь! Ни-и-и, ты найдешь другую-ю-ю…

Уткнувшись лицом в подушку, она еще что-то говорила сквозь слезы, а потом вдруг вскочила и кинула на меня гневный взгляд.

– Да ты уже нашел себе любовницу, а? – зашептала она каким-то диким, горячечным шепотом. – Нашел?! Ну конечно нашел! Ты же датчанин, человек рассудительный и прагматичный. Зачем тебе беременная корова, при тебе должна быть красотка, молодая, яркая…

Поначалу я честно пытался оправдываться. Я уверял, что люблю только ее. Я клялся, что никаких любовниц у меня нет, не было и никогда не будет. Я приводил доводы, использовал логику, но потом понял, что это бесполезно. Ариту несло. В связи с перестройкой организма гормоны там теперь, судя по всему, выбрасывались безо всякого контроля, и в голове бушевали эмоциональные бури.

Мне было жаль ее. Но сделать я ничего не мог, поэтому просто терпел, ждал и старался как-то облегчить ее состояние.

Через какое-то время Арита успокоилась. Она странно посмотрела на меня – в ее глазах еще жили отблески того безумия, что владело ею, – и тихо сказала:

– Прости, Ни… Сама не знаю, что это на меня нашло. Давай сходим куда-нибудь? Я сейчас приведу себя в порядок, оденусь, и мы пообедаем… в каком-нибудь простом месте, без пафоса. На «Даче», например, а?

– Милая, – растерялся я. – Сейчас не получится… мне надо на работу… у нас сегодня встреча с аудиторами…

И снова моя милая Арита исчезла, а на ее месте возник хомо беременнус.

– А-а, тебе уже стыдно со мной куда-то выйти? Я толстая, да? Страшная? Ур-р-родина?! Ну и вали на свою работу! И трахайся там с секретаршами, кобель датский! Давай, давай, чё сидишь?! Вали!!

Потом, в последующие дни, таких приступов было еще много. Всё, буквально всё, что казалось искаженному сознанию Ариты противоречащим ее мыслям и желаниям, тут же выливалось в истерики. Повод мог быть самым ничтожным, например мой приезд с работы на пятнадцать минут раньше обычного, – и на меня обрушивался самум, в центре которого размахивала руками разъяренная Арита, уверенная, что я приехал раньше потому, что «у секретутки критические дни».

В редкие моменты успокоения она плакала и просила меня потерпеть – врач сказал, что это постепенно пройдет, как только плод начнет расти. Я и сам понимал, что рано или поздно все закончится, поэтому просто обнимал ее и шептал в ухо всякие нежности.

Мне, повторюсь, было безумно жалко Ариту. И я очень страдал от того, что не могу перевалить на свои плечи хотя бы часть тех испытаний, которые выпали на ее долю. Я искренне переживал от того, что мужчины не могут рожать! Потому что это жестоко – так терзать одних только женщин. Именно в тот период я постиг смысл русского слова «вымучить». Арита вымучивала нашего ребенка. А я? Я просто терпел. Это было несправедливо.

Постепенно эмоций стало меньше, психозы угасли, как осенние костры. Арита полностью охладела к постельным желаниям и набросилась на еду. Теперь ее больше не смущали черные официанты, которые «не так смотрят», – ее интересовали размеры порций и вкус блюд.

Господи, как она ела! Двумя руками, наплевав на правила и этикет, Арита впихивала в себя мясо, рыбу, пирожные, фрукты, каши и супы. Она могла одновременно есть арбуз, сельдь, эклер и мраморную говядину, запивая все это молочным коктейлем.

Наш холодильник превратился в пещеру Лукулла. Он под завязку был забит всевозможной снедью – на третьем месяце Арита полюбила есть по ночам. И практически каждую ночь выяснялось, что, несмотря на огромный ассортимент продуктов, чего-то не хватает и именно вот это «чего-то» ей сейчас хочется больше всего на свете.

Я брал ключи и ехал по «Азбукам вкуса». Причем – это могла быть как банальная манная каша, так и вареные раки. А вы пробовали найти в Москве в три часа ночи раков? Попробуйте. Это весьма интересное времяпрепровождение, особенно если в семь утра вам нужно просыпаться и ехать на работу. Продавщицы узнавали меня и ободряюще улыбались, помогая упаковывать пакеты с едой:

– Держитесь! Это закончится…

Я терпел, штудировал Экклезиаста и повторял про себя, как мантру: «Все проходит, пройдет и это». И действительно – к пятому месяцу гастрономический угар у Ариты прошел. Она стала точно такой, какой представляла себя в самом начале беременности, – с пятнами на щеках, с животом и разбухшей грудью. Мне это казалось невероятно милым и трогательным – она походила теперь на какого-то зверька из японской манги, на Тоторо или покемона, но Арита, а точнее, живущий в ней хомо беременнус, естественно, считала иначе. Началась борьба за красоту.

Жидкость для отбеливания щек на основе свинца я вылил в унитаз, несмотря на протесты и стоны Ариты, после чего был заклеймен как «узурпатор и самодур». Она собралась даже уехать к маме в ее родной городок Тогучин Новосибирской области, «потому что меня тут никто не понимает», пришлось подарить ей весь ряд продукции «Диор», и она осталась.

Справедливости ради, «косметический период» продлился недолго – ему на смену пришла «эзотерическая эпоха». Арита прочитала то ли статью, то ли книгу о том, что формирование личности человека начинается не с рождения, а практически с зачатия, накупила каких-то сомнительных книжонок на эту тему – и сани понеслись под гору.

– Нильс!!! Мы опоздали на целых пять месяцев! – почти кричал мой ненаглядный хомо беременнус. – Надо наверстывать!

– Что наверстывать? – спросил я, отрываясь от квартальных отчетов.

– Прежде всего нужно установить канал связи между нашим малышом и ноосферой, – заявила Арита, тыча пальчиком в какую-то брошюрку, напечатанную на дешевой серой бумаге. Я тут же про себя решил, что выброшу ее, как только Арита уснет. – Вот смотри, необходимо провести обряд посвящения Великому Разуму Вселенной… Видишь, тут схема пентакля, который нужно нарисовать на животе. Рисовать будешь ты!

– Почему я? – оторопело спросил я, глядя на фотографию в брошюрке. Там был изображен шар, весь исчерканный черными загогулинами.

На мгновение мне сделалось дурно, но тут на ум пришло высказывание Экклезиаста: «Суета сует, – сказал Проповедующий, – суета сует: всё суета. Что пользы человеку от всех его трудов, над чем он трудится под солнцем? Род уходит, и род приходит, а Земля остается навек. Восходит солнце, и заходит солнце, и на место свое поспешает, чтобы там опять взойти; бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своем ветер, и на круги своя возвращается ветер; бегут все реки в море, – а море не переполнится, к месту, куда реки бегут, – туда они продолжают бежать. Всё – одна маета, и никто рассказать не умеет, – глядят, не пресытятся очи, слушают, не переполнятся уши». Эти строки придали мне уверенности.

– Чем его рисуют?

– Вообще-то надо рисовать кровью белого петуха, но тут написано, что можно и красной гуашью, – завороженно произнесла Арита, вчитываясь в книжонку. – И свечи, обязательно нужно десять свечей… А еще…

В этот момент я вдруг понял, что нужно сделать, чтобы минимизировать урон от очередного «пунктика» хомо беременнус.

Я вспомнил о Прозерпине.

* * *

Эта странная женщина, фактически уже почтенная матрона, работала у нас в банке делопроизводителем по скользящему графику «день через два». Звали ее, конечно, вовсе не Прозерпина, а вполне тривиально: Людмила Петровна Лагутина. Прозерпиной она была в свободное от работы время. Дело в том, что Людмила Петровна с детства увлекалась астрологией, эзотерикой, экстрасенсорикой и прочей хиромантией. И, судя по всему, достигла в этих областях определенных результатов, потому что ее несколько раз приглашали на телевидение в качестве эксперта в разнообразные передачи вроде «Битвы экстрасенсов», а у дверей банка вечером нередко можно было увидеть какую-нибудь тетушку или женщину с заплаканными глазами, явившуюся на встречу с Прозерпиной, чтобы узнать судьбу или отвадить своего благоверного от выпивки или походов налево.

Людмила Петровна помогала всем, причем, как я понимаю, весьма успешно и совсем не бесплатно. Я, естественно, отдаю себе отчет, что все это – мракобесие, «новое средневековье» и лженаучный бред, но, если люди хотят во что-то верить, они со временем проникаются осознанием того, что объект их веры – истинный. И уже не важно, о чем идет речь – о Приапе, Священном древе, Макаронном монстре или Ктулху.

Так случилось и с нашей Прозерпиной. В нее поверили, и скромная делопроизводительница, пожилая женщина с пучком седых волос, превратилась в самую настоящую колдунью. Ну, или волшебницу – разница тут, на мой взгляд, не больше, чем между шпионом и разведчиком.

У нас в банке авторитет Людмилы Петровны как предсказательницы вырос до небес после того, как она предрекла крах на Шанхайской бирже. Я слышал, что заказы на составление гороскопов ей присылали из Германии и Люксембурга, а на сеансы общения с духами почивших родственников приезжали люди из Канады и Франции. Словом, Людмила Петровна была нарасхват. Иногда, глядя в ее умные, чуть лукавые глаза за стеклами больших круглых очков, я думал, что она – хитрая аферистка, но все же склонялся к мысли, что она и сама верит во всю эту астрологическо-эзотерическую чепуху.

Мое предложение поговорить с Аритой на тему «духовного воспитания» нашего будущего малыша Людмила Петровна встретила с энтузиазмом.

– Нильс, уважаемый, вы даже сами не знаете, как вам повезло! Видимо, все было предопределено на небесах, и астральные нити судьбы привели вас ко мне! – улыбаясь, сказала она. – Буквально завтра у меня начинается цикл сеансов для беременных пар по гармонизации отношений между родителями, будущими детьми и макрокосмом. И как раз – вы представляете? – есть два свободных места! Это провидение их для вас держало!

– Почему два? – оторопело спросил я. – Почему «для нас»?

– Сеансы предназначены для семей, – объяснила Прозерпина, поправив платиновую прядь. – Это же очевидно: гармонизация работает только при наличии астральных полюсов инь и ян. Понимаете?

Я вежливо кивнул. А что еще оставалось делать?

* * *

На сеанс мы прибыли с опозданием – Арита трижды наносила и смывала косметику, прежде чем мне удалось убедить ее, что «вот так – отлично!». Народу в небольшом, но хорошо проветриваемом помещении школьного класса, арендованного в воскресный день нашей Прозерпиной, было достаточно много – человек пятнадцать. Точнее – шестнадцать, поскольку все утки и впрямь были парами. От количества хомо беременнус у меня буквально зарябило в глазах, а тут еще сразу со всех сторон началось:

– Ой, мне здесь дует, Женя, давай пересядем вон туда!

– Милая, но там занято.

– Тогда давай уйдем. Я хочу пончик!

– Саша, мне душно! Тут определенно нечем дышать! Давай сядем к окну, там форточка открыта.

– Киска, ну там же занято.

– Все, я хочу на улицу. Пойдем!

Две вставшие пары столкнулись в проходе, и Женя с Сашей быстро сообразили, что нужно просто направить своих хомо беременнус на освободившиеся места – все же сеанс стоил довольно приличных денег, и выбрасывать их на ветер явно никому не хотелось. Мне показалось, что похожего на Пирса Броснана Женю я где-то видел, но тут его жена – высокая крашеная блондинка с накачанными силиконом губами – опять начала капризничать. Теперь ей необходимо было «сожрать какую-нибудь дрянь типа чипсов», и я переключил свое внимание на нее.

Арита, к ее чести и моему спокойствию, вела себя тихо. Она только вертела головой и поблескивала глазками, как мышка, впервые оказавшаяся внутри буфета, наполненного всевозможными вкусностями.

Людмила Петровна, Прозерпина, явилась с десятиминутным опозданием, на что Женина жена с силиконовыми губами не преминула обратить внимание:

– Могли бы и предупредить, что опаздываете. В двадцатом веке же живем.

В гробовой тишине раздался одинокий смешок Ариты.

– В двадцать первом, – машинально поправил я.

– Мужчина-а, – девушка повернулась в нашу сторону, – жену свою учите, ага? А я лучше знаю, в каком я веке живу.

Я покосился на Женю – он сидел с каменным лицом тибетского монаха, глядя прямо перед собой.

– Ну, друзья, раз мы все тут уже собрались, то давайте начнем! – жизнерадостно объявила Прозерпина. – Нас ждут неизведанные пути, сокровенные знания и великие открытия. Обещаю вам, что в финале нашего сеанса вы познаете радость приобщения к великой тайне мироздания и сумеете намного лучше познать этот мир. Ведь как писала Елена Петровна: «Нынешняя земная жизнь есть падение и наказание. Душа обитает в гробу, который мы называем телом. Жизнь, таким образом, скорее является сном, чем действительностью. Подобно пленникам в подземной пещере, наши спины повернуты к свету, и мы воспринимаем только тени предметов и думаем, что это реальности. Но эти тени, если мы не абсолютно отдались во власть чувственной натуре, пробуждают в нас смутные воспоминания о том высшем мире, в котором мы когда-то обитали. Заключенный дух имеет некоторые неясные и затемненные воспоминания о своем состоянии блаженства до начала цикла рождений, а также некоторое томление по возврату туда». Вот я и помогу вам проникнуть туда, где ваши души обитали до рождения и где сейчас порхают души ваших прекрасных чад, спящих в животиках своих удивительных мам…

– А кто это – Елена Петровна? – громко спросила жена Жени.

– Начальник департамента образования Пресненской управы, – вдруг и весьма остроумно, на мой взгляд, ответила Арита.

Прозерпина пропустила реплику моей благоверной мимо ушей и всплеснула руками:

– Ну как же! Елена Петровна Блаватская – это самый большой авторитет, можно сказать, гуру во всем, что касается тонких миров. Она оставила большое наследие и сто с лишним лет назад ушла в астрал…

– Поняла, – перебила ее жена Жени. – Уж лучше бы она оказалась начальником департамента…

– Господа, дамы, давайте уже начинать! – пробасил с задней парты Саша, его активно поддержали со всех сторон, и сеанс наконец-то покатился по тем рельсам, что проложила для него Людмила Петровна.

Сказать откровенно, я вовсе не вникал в то, о чем рассказывала ведущая, только в нужный момент закрывал глаза и, выпуская воздух из диафрагмы, громко говорил:

– Ом-м-м! – и вместе со всеми поднимал руки, шевеля пальцами, «чтобы космическая энергия Великого Абсолюта лучше растекалась по чакрам».

Я наслаждался покоем. Пока Арита была занята, что-то увлеченно конспектируя в тетради, я просто отдыхал – телом, мозгом, а главное, нервами. До сего дня мне даже и в голову не приходило, что на свете вообще существует подобный вид отдыха. Не знаю, что там извлекли для себя полезного хомо беременнусы из болтовни Прозерпины, но, когда спустя полтора часа мы выходили из класса, пропуская дам вперед, из-за чего образовался затор – жене Жени крайне необходимо было оказаться первой, а как же иначе! – я чувствовал себя как после сауны с массажем.

С Женей мы оказались рядом, пропустив всех. Он посмотрел на меня сбоку и улыбнулся. Я даже внутренне вздрогнул: здоровый, почти с меня ростом, накачанный, брутальный мужчина, мужик, как говорят в России, с бульдозерной челюстью и свернутым носом, с какой стати он скалит мне зубы? Мало ли что у них там, в семье, происходит? Судя по животу, его благоверная на тех же сроках, что и Арита.

– Не узнаете? – спросил Женя. – Я Кравцов, Евгений Семенович. В прошлом году мы несколько раз встречались, обсуждая возможность кредитования…

И он назвал несколько компаний, которыми занимался один весьма продвинутый инвестиционный фонд. И тут я, конечно же, вспомнил, откуда мне знакомо лицо этого мужика, похожего на американского киноактера Броснана! Мы же общались, даже пиво как-то вместе попили после окончания рабочего дня. Он заинтересовался метательными топорами, я обещал показать ему свою коллекцию, мы договорились пересечься в одно из воскресений, но потом завертелась моя новосибирская история, я познакомился с Аритой, и встреча наша так и не состоялась.

– Как жизнь вообще? – спросил Женя, еле заметно кивнув на идущую чуть впереди Ариту.

– Нормально, спасибо, – в тон ему и совершенно по-русски ответил я. – А у вас?

– Тоже. – Он чуть скривился, давая понять, что хотелось бы лучше.

– Женя-я-я-я! – раздался из коридора голос его хомо беременнус. – Ну ты где там застря-я-я-ял?

– Может, по пивку? – торопливо предложил он, пробираясь вперед.

– Хорошее предложение, – кивнул я.

– Тогда сотовый можно?

– Конечно. – Я достал телефон и, высветив номер, показал его Жене. Почему-то с приходом смартфонов, айфонов и андроидов я начал забывать собственный номер. Номера друзей и коллег по работе помнил, а свой нет. – Звоните, как время будет, – добавил я и широко улыбнулся какой-то несвойственной для себя американской улыбкой.

– Кто это? – спросила Арита, когда Женя ушел и мы неспешно двинулись к выходу из школы.

– Да никто, – пожал я плечами. – Просто знакомый…

– Но жена у него – забавная дамочка, – подметила Арита.

– А по-моему, просто дура.

– Без дур, – второй раз за день блеснула остроумием моя ненаглядная, – наша жизнь стала бы такой же тоскливой, как кусок фанеры.

И я, подобно герою известного русского анекдота, подумал в этот момент, что жизнь потихоньку налаживается…

 

Глава

2

– Ни, она мне не нравится! – Арита буравила взглядом хлебницу, и взгляд этот для последней не предвещал ничего хорошего.

Эпопея с хранением хлеба в доме продолжалась уже несколько месяцев и развивалась по спирали. Прежде хлеб у нас лежал в холодильнике в ящике для овощей. Это было удобно, так как Арита практически не ест мучного, а я хоть и люблю хлеб, не разделяю позицию русских, что он – всему голова и без него еда – не еда. На мой взгляд, все эти поговорки растут из голодной древности. Так, русские боготворят хлеб, а французы, например, возвели в разряд деликатесов лягушек и улиток. Отсюда же и посты. Почему бы не заняться смирением плоти, когда съестные припасы заканчиваются, а до лета, богатого на растительную пищу, еще куча времени?

Так вот, хлеб мы ели мало, потому хранить его в холодильнике было удобно с чисто практической точки зрения: он там портился не так быстро. Это продолжалось всю нашу совместную жизнь, пока в один прекрасный день мой хомо беременнус не придумал, что это совершенно неправильно. Я попытался понять причину, но единственное объяснение, которым осчастливила меня супруга, звучало примерно так: «Хлеб в холодильнике становится мертвым». Относится ли эта «мертвость» к вкусовым качествам или консистенции, допытаться не удалось. И каравай – так, кажется, называется по-русски круглый хлеб – переехал из холодильника в полиэтиленовый пакет, висящий на ручке двери.

Через неделю стало ясно, что хлеб в пакете черствеет, прежде чем я успеваю его съесть. Я попытался вернуть его на прежнее место, но не тут-то было. Арита вспомнила, что в ее детстве бабушка хранила хлеб в кастрюле. И очередной каравай был замурован в вытащенной из шкафа и поселившейся на кухонном столе кастрюле.

То ли технология производства кастрюль со времен бабушки сильно изменилась, то ли еще что, а только взаперти хлеб стал довольно быстро покрываться плесенью. Сперва плесень атаковала каравай мелкими серо-зелеными пятнышками, потом в кастрюле стала зарождаться пушистая, странно пахнущая жизнь, и от традиций предков тоже пришлось отказаться.

Я было приготовился вздохнуть спокойно и вернуть хлеб в холодильник, но тут Ариту осенило, что нам срочно нужна хлебница. Так с кухонного стола исчезла кофеварка, потому что пароварку, чайник и соковыжималку убирать было категорически нельзя, а места катастрофически не хватало.

Хлебница прожила недолго. Во-первых, уже через неделю оказалось, что она не «миленькая, веселенькая», а «отвратительно-сиреневого цвета». Во-вторых, она была пластиковой. Хлеб в ней плесневел с той же интенсивностью, что и в кастрюле, но запах плесени, который от кастрюли можно было отмыть без особых трудностей, в пластик впитался намертво. В итоге через пару недель хлебница отправилась на помойку. И хотя к этому времени Арита перестала есть хлеб вовсе, вернуть его в холодильник мне снова не дали по той причине, что «мертвый» хлеб вреден отцу будущего ребенка – то есть мне.

Даже не пытаясь уяснить логику, я смирился. И тут Арита «поняла», что нужна новая хлебница. Натуральная. Деревянная. В ней же все дышит, все живет и черстветь не будет. Хлебница была куплена и вновь водружена на место моей многострадальной кофеварки.

С тех пор прошло две недели. Теперь Арита буравила новую деревянную хлебницу таким взглядом, что казалось, та вот-вот задымится и полыхнет.

– Она же тебе нравилась.

– Никогда она мне не нравилась. Она пошлая, вульгарная и ни с чем здесь не монтируется, – вынесла вердикт жена. – Дешевая молдавская поделка. Выброси ее. Или еще лучше разруби топором.

Еще пару месяцев назад я бы поинтересовался, почему «молдавская», но теперь лишь пожал плечами. Я привык. Если продолжать размышлять с позиции теории видов, то можно выявить изменения и у самца хомо беременнус. Ну а как еще назвать мужа беременной женщины?

В первую очередь эти изменения происходят с нервной системой. Слабые особи теряют самообладание, срываются. Те, что посильнее, – закаляют психику, внешне превращаясь в кремень, а внутренне – в водородную бомбу. Но желание найти собрата по интересам, или по несчастью, временами возникает и у сорвавшихся, и у рвущихся изнутри. Я четко осмыслил это, когда через три дня после похода к Прозерпине на моем горизонте появился похожий на Броснана Женя. Он позвонил как раз в тот момент, когда жена выносила приговор деревянной хлебнице.

– Здравствуйте, Нильс. Это Кравцов. Помните?

– Здравствуйте, Женя, – сам того не ожидая, обрадовался я.

Его звонок избавлял меня от разговора о способе хранения хлебобулочных изделий, и я, изобразив для Ариты извинение на лице, поспешно покинул кухню, ощущая прилив благодарности к малознакомому человеку.

* * *

С Евгением Кравцовым мы встретились на другой день. Он пригласил меня в пиццерию на Чистых прудах с длинным и не совсем понятным названием Andy’s Friends Cherry Cafe. Со слов Евгения, там можно было съесть «классную» пиццу и выпить хорошего пива в спокойной приятной атмосфере. Я не очень верю в «приятную атмосферу» московских пиццерий, но отказываться не стал. И правильно сделал. В полуподвальном зале было действительно мило, уютно, немноголюдно и не приходилось перекрикивать ни музыку, ни телевизор.

– Приятное местечко, – вполне искренне оценил я.

Женя поднял кружку и отсалютовал мне золотистым пивом с неопадающей шапкой пены.

– И контингент приличный, – отметил он, отпив сразу полкружки. – Хорошо-то как. Я уж и забыл, когда последний раз пил пиво в спокойной мужской компании.

– Признаться, я тоже.

– Что, – почувствовав знакомую боль, оживился Евгений, – вам тоже нервы сожрали?

Вопрос вышел резким и заставил ненадолго задуматься. В общем, конечно, сожрали. С другой стороны, мне по-прежнему было бесконечно жаль терзаемую гормонами жену. А кроме того, память живо набросала во всех красках супругу Евгения.

– Я не жалуюсь. Бывает хуже.

– Бывает, – со вздохом согласился он и вновь припал к кружке.

Я последовал его примеру. Пиво было свежим, холодным и с легкой горчинкой.

– А жена у вас кто?

– По образованию психолог, по призванию…

– Простите, – перебил мой собеседник.

Я споткнулся об извиняющийся взгляд поднимающегося из-за стола Евгения и замолчал. А он уже прицепил улыбку на лицо и двинулся к кому-то за моей спиной. Я обернулся.

В паре столиков от нас стоял улыбчивый мужчина на вид лет пятидесяти. Росту в веселом незнакомце было явно за метр восемьдесят, так что с Евгением они сшиблись, как два айсберга. Коротко по-приятельски обнявшись, мужчины принялись о чем-то весело болтать, и, судя по отголоскам фраз вроде: «Видел тут твой “Крик совы”. Годная киношка», речь шла не об инвестициях. Хотя что-то знакомое в лице добряка-весельчака проскальзывало.

Евгений вернулся минут через пять, когда мне уже стало порядком надоедать мое вынужденное одиночество.

– Простите, Нильс, встретил знакомого. Вы, кстати, его узнали?

– Боюсь, что нет.

– Сергей Пускепалис. Актер, режиссер, большой талант и просто чудесный человек. «Крик совы» видели?

Я покачал головой.

– А «Метро»?

– Это где поезд в московской подземке затопило?

– Он там главного героя играл.

Я едва сдержал желание обернуться и еще раз поглядеть на добряка-весельчака, с которым еще минуту назад весело болтал Евгений. Главного героя из фильма «Метро» я помнил, но с этим человеком экранный образ не монтировался совершенно.

– А вы его откуда знаете? – полюбопытствовал я.

– Я много кого знаю из людей искусства.

– Инвестируете в кинематограф?

– Нет, просто моя жена владеет арт-салоном. Тут недалеко, буквально в нескольких домах. У людей искусства все рядом. Они, так или иначе, все в одном пространстве вертятся. Актеры, режиссеры, писатели, художники, музыканты – у каждой профессии своя песочница, но вместе с тем все эти песочницы в одном дворе. А ваша жена – психолог, вы сказали? Вам должно быть проще. Хотя… сапожник без сапог, психолог без…

– Она психолог только по образованию. А по призванию она жена финансиста.

Женя посмотрел на меня с уважением:

– Вам повезло. Найти жену, которая обеспечивала бы тыл и была в прямом смысле «за мужем», в наше время трудно. Практически невозможно. Особенно в Москве. Все хотят быть самостоятельными, эмансипированными и сильными.

Я отчего-то вспомнил свою первую любовь – французскую художницу Мархи.

– А что плохого в сильной женщине?

– Ничего плохого, – пожал плечами Евгений. – Кроме того, что их в природе практически не существует. Нет, встречаются иногда бой-бабы, но это отдельный вид людей – мужики в юбках. А за обычной эмансипе чаще всего стоит стервозная девочка, жаждущая придуманного равноправия, но напрочь забывающая о нем в тот момент, когда ты начинаешь говорить с ней как с деловым партнером, а не как с девочкой. Я уж молчу, что любая «сильная женщина» становится просто женщиной, когда ей нужно сесть в вагоне метро или трамвае.

– Женя, у вас явно был не самый приятный опыт общения с такими женщинами.

Он вздохнул и махнул рукой.

– Бог с ними. Давайте выпьем, Нильс. И, может быть, уже перейдем на «ты»? Неловко чувствую себя, когда мне «выкают» не на работе.

Разницу между «ты» и «вы», равно как и традицию смены обращения для сближения, мне в свое время объяснил Дмитрий. Это было в те далекие времена, когда я еще не понимал ни единого «народного» выражения, путался в падежах, а сам Дмитрий занимал весьма значимое место в моей жизни, считался моим товарищем, не предавал и не продавал меня.

– Давай на «ты», – согласился я.

И мы сблизились. До такой степени, что, когда я пришел домой, благоухая пивом и покачиваясь, Арита посмотрела на меня глазами разъяренной волчицы. Я был готов к всесметающей истерике на тему: «я настолько страшная, что ты уже пить начал», но жена вопреки ожиданиям заговорила с ледяным спокойствием:

– Где ты до сих пор был, Хаген?

– Помнишь Евгения? Того человека с сеанса Людмилы Петровны?

– Какой Людмилы Петровны? – не поняла Арита.

– Ну Прозерпины. Там был Евгений и его эксцентричная жена. Помнишь? Вот мы с Евгением и встретились.

– По работе? Или женам кости перемыть? – В голосе Ариты сквозила какая-то скупость. Это было что-то новое в поведении моей благоверной и, как все новое, пугало.

– Просто поговорили. Он топ-менеджер, работает в крупном инвестиционном фонде. Кроме того, у него много знакомых в шоу-бизнесе и искусстве.

– Вот так всегда, – тут же среагировала супруга. – Как что-то интересное, так без меня. Конечно, со мной в свет не выйдешь. С таким-то брюхом.

Я нежно взял Ариту за руку.

– Успокойся, ты ничего не пропустила. В субботу они придут к нам в гости.

Рука Ариты мгновенно напряглась. У меня в голове метнулась мысль, что я совершил стратегическую ошибку. Сообщать такие новости хомо беременнусу нужно было с безопасного расстояния.

– Нильс! Хаген! – раздельно и предельно угрожающе отчеканила жена: – Ты! В своем! Уме?!

* * *

Оставшиеся до выходных несколько дней напомнили мне читанную еще в юности «Божественную комедию» Данте Алигьери. Точнее сказать, первую часть комедии. Может быть, я не прошел все девять кругов ада, но на половине из них явно побывал. Настроение Ариты менялось с такой быстротой и непредсказуемостью, что переменчивость осенней погоды не шла ни в какое сравнение.

– Ни, как ты мог их пригласить, не спросив меня? Какие могут быть гости, когда я в таком виде?

– Ни, а что вам приготовить на субботу?

– Ни, я не в состоянии принимать гостей. Мне тяжело.

– Ни, не вздумай ничего отменять. Я тут и так уже в четырех стенах с ума схожу.

– Да пропади ты пропадом, Хаген, со своими гостями. Ты пригласил, а я теперь должна расхлебывать. Зачем мне вообще все это нужно? Еще эта дура… а он, наверное, подкаблучник.

– Не смей называть ее дурой. Все вы, мужики, такие: раз беременная женщина, то сразу идиотка.

И это все продолжалось на разные лады до бесконечности. Объяснять, увещевать или доказывать что-то было бесполезно. К субботе я уже готов был сам все отменить под любым предлогом. Даже сломать ногу, если перелом ноги станет адекватным поводом для отмены приглашения.

И дело было даже не в том, что гости как-то обременили бы Ариту. Готовить я ей, конечно же, не позволил, еда была заказана из ближайшей «Чайханы». Изначально я хотел заказать из «Кафе Пушкинъ», но Арите захотелось плова и чебуреков… Просто в последний момент я вдруг отчетливо понял, что боюсь двух беременных женщин в одном помещении. Боюсь неадекватных реакций, боюсь, что вместо милого товарищеского застолья случится война. Вот если женщины резко друг другу не понравятся, что тогда? Моя беременная жена не станет сдерживаться в словах и выражениях. Супруга Жени, насколько я понимал, тем более.

Но в этот раз нерешительность спасла мир. Пока я размышлял о переломе ноги, гости уже позвонили в дверь.

Я приклеил улыбку и пошел открывать. А вот удержать улыбку на лице оказалось непросто. Одного взгляда на Евгения мне хватило, чтобы понять: он одержим теми же страхами и наверняка еще полчаса назад думал если не о переломе ноги, то о чем-то похожем.

Впрочем, наши страхи неожиданно оказались напрасными. Гости разделись, прошли в квартиру. Осмотрелись, пообщались, а ничего страшного не произошло. Начался и закончился обед, но никто никому так и не вцепился в волосы. Более того – наши беременные жены нашли общий язык и прекрасно общались между собой. Со стороны Ариты я не видел такого спокойного, адекватного общения уже несколько месяцев. И я окончательно расслабился. Мы оставили женщин обсуждать женские дела и уединились в моем кабинете с кофе и коньяком. В конце концов, надо было выполнить давнее обещание и показать Жене свою коллекцию.

По теории американского психолога Абрахама Маслоу, все человеческие потребности можно разделить на несколько типов и уложить в схему в виде пирамидки. У основания пирамиды будут базовые потребности, в них входит то, что необходимо человеку для физического выживания: воздух, вода, пища. Постепенно потребности растут, и если базовые удовлетворены, то возникают новые. Но этот рост не безграничен: у пирамиды есть вершина, и на этой вершине потребность в самовыражении. Когда у человека есть все, он задумывается о самовыражении. Но что если бог не дал талантов писать стихи или петь фальцетом? В таком случае можно самовыразиться в чем-то, не требующем отдельных навыков и талантов, например в коллекционировании.

Я долго относился к любому собирательству именно так, будь то коллекционирование марок или собирание гербария, пока в один прекрасный день не увлекся топорами. Коллекционировать их я не собирался, все вышло совершенно само собой. Сперва я проникся самим процессом метания топора, потом начал изучать историю вопроса, потом кому-то из близких показалось, что я достаточно увлекся этим, чтобы сделать мне тематический подарок, – и пошло-поехало. Через пару лет все знакомые знали, что я фанат топоров, и, если не могли придумать, что мне подарить на Рождество или день рождения, выбирали новый топор. Мне дарили сувениры, реконструкции и боевое оружие. Мне привозили топоры из заграничных поездок со всех концов света. В результате коллекция разрослась невероятным образом, а я, сам того не ожидая, стал специалистом, способным говорить о топорах часами напролет.

И плевать, если так реализуется моя потребность в самовыражении. Топоры – не какие-нибудь монетки или нэцкэ. Это забава мужская, а потому не стыдная. В нашей московской квартире хранилась лишь малая часть, основная коллекция жила у меня дома в Копенгагене, но Евгению хватило и той малости, что он увидел.

– Никогда не видел столько топоров в одном месте, – сообщил он, азартно сверкая глазами.

Мне был знаком этот блеск. Предупреждая вопросы, я снял со стены один из своих любимых топоров – тот, что мне подарили на мой день рождения несколько лет назад, в тот самый день, когда я познакомился с Аритой, – и протянул Евгению.

Топор приятно тяжелил руку, ощущение этого было написано у Евгения на лице.

– Хочешь попробовать метнуть? – предложил я.

– А можно? – От этой перспективы Евгений, кажется, окончательно перевозбудился, и мне было понятно это возбуждение.

– Можно, – разрешил я и полез доставать колоду.

Дома я топоры кидал крайне редко, но все же случалось. И когда случалось, нужно было что-то вроде мишени. Не в дверь же их швырять, в самом деле. Вот специально для таких случаев и была заготовлена колода.

Я установил колоду и отошел в сторону.

– Кидай, – подбодрил я Евгения.

И он кинул. Первый бросок, как и у многих, вышел неуклюжим. Топор шмякнулся боком о колоду и отлетел на ковер. Ошибка Евгения была в замахе.

– Не так.

Я подобрал топор и подошел к Жене.

– Смотри.

Я медленно занес руку с топором и плавно, чтобы Евгений успел отследить движение, метнул его. Топор коротко свистнул в полете и смачно врубился в дерево.

– Еще попробуешь? – спросил я, выдирая топор из колоды.

– А то!

Несмотря на неудачу, Евгений был полон азарта. По человеку с топором можно сказать многое. Вот по Евгению сразу стало видно, что он не сдастся. Уж скорее прибегут наши жены и разгонят нас, чем Женя бросит попытки засадить топор в колоду.

Я протянул ему оружие. Он замахнулся, пытаясь повторить мое движение, но поторопился, ошибся, и топор снова грохнулся на пол.

– Такими темпами я тебе ковер испорчу, – усмехнулся Евгений.

– Не испортишь. Но если не хочешь, давай бросим это.

– Ну уж нет!

Евгений сам подошел к колоде, поднял топор и вернулся на исходную позицию.

– А я вот решил повышения потребовать, – невпопад сообщил он. – У себя в фонде. На вице-президента. Как думаешь, стоит?

Переход получился настолько резким, что я немного растерялся:

– А что, есть предпосылки?

Евгений швырнул топор, но третий бросок повторил судьбу первых двух.

– Как будто они когда-то у кого-то бывают. Все нужно делать самому, иначе затопчешься на месте. У меня прекрасная клиентская база, которую я родному инвестфонду наработал, а у меня зарплата на одном месте уже год без малого. А сейчас ребенок родится, расходы возрастут.

– Ты же вроде немало получаешь.

– Денег, Нильс, много не бывает. Это аксиома. Черт!

Топор в очередной раз шлепнулся на ковер.

Слова Евгения прозвучали как-то фальшиво, как будто он говорил с чужого голоса. Как будто проверял на мне чью-то теорию, озвучив ее как свою.

– Это ты сам или посоветовал кто? – осторожно спросил я.

– Не то чтобы посоветовали. Скорее, направили.

– Жена?

– Почему сразу «жена»? То есть мы с ней обсуждали, конечно… У нее в салоне постоянные клиенты из наших кругов появились. Ну, зацепились языками, слово за слово, они мне и намекнули, что себя ценить надо. Я сперва тоже в штыки принял, но потом на жизнь оглянулся – на месте ведь топчусь. «На дядю» работаю. И у «дяди» все хорошо, а у меня только жопа в мыле.

Топор пролетел через комнату и зацепился, хоть и коряво, за верхний край колоды.

– Во! – обрадовался Евгений. – А вообще топор какой стороной ни кинь, все равно попадешь. Ну, если в человека кидать, а не в деревяшку.

Он выдернул топор и снова подошел на исходную.

Меня же, честно говоря, волновала уже не столько меткость моего знакомого, сколько его затея с повышением. По работе я знал не только Евгения, но и его начальство. Причем начальство я знал немного лучше. И хорошо понимал, чем заканчиваются разговоры с ним в ультимативной форме.

– Женя, ты сто раз можешь быть прекрасным специалистом, можешь быть профессионалом от бога, можешь фонду прибыль хорошую делать, – попробовал остудить его я, – но это не повод требовать. Ультиматум – вещь рисковая. С ним никакого маневра. Или попал, или пропал. Я бы не стал давить, лучше действовать иначе.

– Как?

– Не знаю. Подумай.

– Вот я и думаю, что Джанибекян, босс мой, только и делает, что пользуется мной и моей клиентской базой, прибыль нехилую стрижет, а мне за это зарплату и бонус раз в год, ну разве это нормально? – Женя покраснел. – Я процент заслужил!

– Женя, я Джанибекяна немного знаю, – попытался говорить как можно спокойнее я. – Он человек очень серьезный и давления в свой адрес не потерпит.

– Не, Нильс, это как с топорами. Не надо думать, надо кидать – и все получится.

– Пока не очень получается, – заметил я.

Евгений посмотрел на меня с прищуром. Скулы его затвердели, губы упрямо сжались.

– Получится.

Он медленно отвел руку и швырнул топор. На этот раз топор плавно сорвался с кисти, пролетел через комнату и с чавкающим звуком глубоко погрузился в самый центр колоды. Женя посмотрел на меня с видом победителя, будто только что доказал свою правоту и мне, и – главное – себе.

– Двадцать первого иду к Джанибекяну. Вот увидишь – он меня повысит.

 

Глава 3

Наверное, каждый человек хочет иметь ученика. По сути, это такое своеобразное проявление родительского инстинкта. И одновременно очень греющая душу вещь: ты чего-то достиг в жизни, что-то умеешь, знаешь и овладел всем этим настолько хорошо, что можешь передавать свое сокровенное и сакральное другим. Ты – гуру. Сенсей. Это очень здорово – ну, для тех, кто правда верит, что обретенные им в жизни знания и умения велики, уникальны и неповторимы.

На самом деле чаще всего обзавестись учениками мечтают тупоголовые начетчики, сами с горем пополам освоившие к тридцати девяти годам методики каких-нибудь сетевых продаж или курсы продвижения товаров в социальных сетях. Но им кажется, что теперь они ухватили за бороды всех богов мира сразу, и вот эти персонажи отправляются читать лекции, вести семинары и вебинары с такой увлеченностью, как будто являются по меньшей мере академиками Вселенской академии Великого Разума.

Смешнее этих сенсеев только сценаристы и писатели. Когда я дружил с Дмитрием, выходцем из писательского цеха, мне не раз приходилось бывать на окололитературных тусовках, фестивалях и конвентах. Количество непризнанных гениев и великих словесников на квадратный метр территории там зашкаливало настолько, что воздух начинал просто искриться от напряжения. И все они, за малым исключением, жаждали обладать учениками. Вести мастер-классы, мастерские, литстудии, обсуждать чужие опусы и с важным видом давать советы и указывать, кому, как и что нужно писать. Надо ли говорить, что при всем при этом по реальному уровню своих литературных дарований все эти люди сами нуждались в наставниках и учителях.

Впрочем, Дмитрий утверждал, что научить писать – невозможно, это дается свыше. Не знаю, не знаю, говорят, и обезьяну можно обучить играть на рояле. Но метание топоров – отнюдь не романистика или стратегии продвижения. Тут как раз тот, кто умеет бросить оружие так, чтобы оно гарантированно, десять из десяти, сто из ста, воткнулось в цель, может научить этому другого. В общем, у меня появился ученик.

Испытывал ли я по этому поводу те самые ощущения, о которых высказался выше? Иными словами, чувствовал ли себя сенсеем и гуру? Да конечно чувствовал! После первого, весьма импровизированного урока в моем кабинете мы с Женей переместились в его пустующий гараж на Октябрьском Поле. Часа после работы вполне хватало, чтобы накидаться железа от души. Конечно, положа руку на сердце, во всем этом был элемент эскейперства, бегства из реальности, тем более что у нас обоих там, в этой самой реальности, обосновались хомо беременнусы.

И мы, черт побери, имели право на час, на один час свободы! Свободы с топорами в руках…

Женя оказался хорошим учеником, это я понял еще в первый раз, когда у него получилось воткнуть топор у меня в кабинете. Но, говоря откровенно, просто бросить обычный сбалансированный топор так, чтобы его лезвие вонзилось в цель, – невелика премудрость. Гораздо сложнее научиться кидать франциски и томагавки, плотницкие топоры и боевые секиры, кидать из разных положений, вперед обухом, левой рукой, правой рукой из-за спины, кидать с завязанными глазами, кидать сидя и даже лежа.

И вот тут мы забуксовали. Дело в том, что в любом деле, подобном метанию топоров, – стрельбе из лука, например – требуется концентрация. Ты встаешь на рубеж и отбрасываешь все, что довлеет над тобой в обычной жизни, – все свои дела и проблемы. Ты становишься чистым и пустым, как аквариум, подготовленный к запуску. Совсем скоро в него положат грунт, камни, посадят растения, зальют воду, запустят рыбок или каких-нибудь шпорцевых лягушек – у меня были такие в детстве, они очень смешно скрипели, высунув крохотные головки из воды. Но это все – потом, а сейчас ты пуст и чист. И в этой пустоте и чистоте ты аккуратно воспроизводишь все то, что знаешь, все методы, приемы, технику – все до последнего движения. И если ты все делаешь правильно, у тебя все получается.

Бросок – удар, и цель поражена!

Так вот – аквариум Жени не был пустым. Там все время что-то происходило, кто-то плавал, баламутя воду, и чьи-то хищные силуэты проносились от стенки к стенке, пробуждая в памяти атавистические страхи, переходящие в экзистенциальный ужас. Наверное, другой учитель махнул бы рукой на это и просто тупо вдалбливал в голову неофиту азы, не заботясь о том, насколько он воспринимает информацию. В конце концов, просто наслаждаться процессом преподавания – тоже удовольствие, и весьма, как я понимаю, изысканное.

Но уже на третьем занятии я решительно вогнал топорик-эспантон в двухметровый обрубок липового ствола, служивший нам мишенью, сел на старый верстак и спросил:

– Женя, о чем ты все время думаешь? Ты словно наполовину не здесь. С женой проблемы?

– Да нет… – Он замялся, вертя в руках франциску из моей коллекции. – То есть, конечно, проблем там хватает, сам понимаешь…

– Эти проблемы – они ведь проходящие! Однажды все закончится! – с энтузиазмом произнес я. – И у тебя есть отличная возможность сейчас, вот прямо в данный момент, взять и устроить себе часовой отпуск. Просто расслабься, очисть сознание и сконцентрируйся…

– Ну, я… – Он бросил топорик на кожаную сумку, стоявшую в углу гаража, и признался: – Я парюсь по другому поводу…

* * *

Русские очень любят кино. Нет, это не их отличительная особенность как нации – кино любят все и везде. Но русские очень любят интерпретировать кино, как бы опрокидывать его в реальную жизнь. Здесь постоянно говорят цитатами из любимых фильмов, здесь приводят в пример поведение героев того или иного сериала. И песни тут тоже становятся стопроцентными хитами, если они прозвучали в кино.

Человеку, не знающему этой особенности русского менталитета, вот как мне в первый год жизни в Москве, зачастую очень трудно понять, о чем идет речь. Например, плаваешь ты после работы в бассейне, изображаешь такой спокойный брасс а-ля «старый морж», и вдруг тебя обгоняет молодая коллега из отдела жилищного кредитования и задорно кричит:

– Это энергичный танец, Нильс!

Какой танец? При чем тут танец?!

И только вечером в ресторане ты узнаешь от друга Дмитрия, что девушка процитировала культовый для каждого русского фильм «Афоня». Причем, рассказывая все это, голодный Дмитрий отвлекается и кричит официанту:

– Где мой бифштекс?!

И ему приносят… запеченную с каперсами дорадо. Казалось бы – а где бифштекс? Но Дмитрий объясняет, что это тоже цитата, только из другого, не менее культового русского фильма «Человек с бульвара Капуцинов», и заканчивает объяснение фразой:

– Не волнуйся, ты тоже научишься. Все пойдет по плану: после увертюры – допросы, потом – последнее слово подсудимого, залпы, общее веселье, танцы.

И ты опять понимаешь, что ни черта не понимаешь.

Конечно, со временем я отсмотрел какой-то необходимый минимум советской и постсоветской киноклассики и начал понимать, что имеют в виду люди, когда говорят:

– А где бабуля? Я за нее!

Но по-настоящему увлекся киноцитатами я только тогда, когда в моей жизни появилась Арита. Она любила кинематограф, я любил ее – все остальное случилось как-то само собой. И теперь уже я безошибочно мог ответить, кто пьет шампанское по утрам, комсомолец ли Шурик, где находится комок нервов и что может голова великого магистра. Мы с Аритой даже устраивали соревнования – кто дольше продержится в диалоге, состоящем из одних киноцитат. Она выигрывала чаще, чем я, но не всегда, чем я втайне гордился – все же я иностранец.

Потом, когда я стал практически профи, цитатный пыл как-то поутих, но нет-нет, да и всплывали из памяти в связи с каким-либо случаем удачные фразы, подчеркивающие остроту момента. И вот когда Женя признался мне, что не дает ему сосредоточиться на метании топоров, я в сердцах выдал ту самую сентенцию, что произнес Глеб Жеглов в фильме «Место встречи изменить нельзя»:

– Упрямство – первый признак тупости.

Женя зыркнул на меня зло и даже агрессивно, но тут же потух и кивнул, глядя в пол:

– Можно и так сказать…

В общем, выяснилось, что он таки ходил к Джанибекяну, причем не с просьбой, как советовал ему я, а с требованием повысить оклад и должность. Мало того – мой собрат по жизни с хомо беременнус еще и произнес слово «ультиматум». Я уже говорил, что немного знаю Джанибекяна – он пережил девяностые и умножил капитал. Его можно разжалобить, можно убедить, но продавить – нельзя.

В общем, Женя после «ультиматума» сделался простым российским безработным. Надо отдать должное его начальнику – он предложил моему приятелю выбор и дал сутки на размышление: или Женя возвращается к своим обязанностям, или отправляется на все четыре стороны.

Угадайте, что выбрал наш «великий финансист»? Он посоветовался с женой… и…

– Зачем?! – воскликнул я, едва узнав ответ. – У тебя жена беременная, чем ты думал? На что жить-то будете?

И вот тут его прорвало:

– И ты тоже такой же! – зарычал он в ответ, размахивая руками и брызгая слюной. – Вы что же все, решили, что я только на дядю способен горбатиться, да?! Что я без руководящей роли КПСС не сумею? Да у меня клиентская база такая, что ого-го! Десять лет нарабатывал, понял?! Там человечек к человечку, компания к компании! Я всех сделаю, всех! Один, с нуля, сам! Жанка правильно говорит: вы мне завидуете. И пользуетесь!

– Погоди, погоди! – Я поднял руки, как бы сдаваясь в плен. – Кто кому завидует, кто кого пользует? Вот я в чем тебе завидую?

– Да не ты, – отмахнулся Женя. – Они… эти… там. Короче, я всю работу за них делаю, и все бабки тоже я зарабатываю. Жанка верно сказала – без меня они вообще никто. Все развалится.

– Жанка – это Жанна Сергеевна? – уточнил я, вспомнив отчество Жениной супруги.

– Ага, – буркнул он и замолчал.

– Ну и как теперь? – спросил я, выбрав из сумки с топорами короткий черный «клюв». – Куешь железо, не отходя от кассы?

Он усмехнулся и жестко, с вызовом, ответил:

– А ты думал! Уже два проекта в работе, третий на подходе. Веду переговоры с «Газпромом», с «ВТБ-24». Послезавтра встреча, после нее подпишем первый договор. Не скажу с кем, чтобы не сглазить, но поверь – это очень высокий уровень!

– Уверен?

– На сто процентов.

– Даже так? – Я искренне удивился. – Но с кем все же? Я в этом деле кое-что понимаю, может, что-то подскажу.

– Обойдусь! – заносчиво бросил Женя, взял «кошачий коготь», маленький современный топорик, очень сложный в метании из-за хитрой балансировки. – Не обижайся, но я теперь сам себе и консалтинг, и экономист, и психолог.

И, резко взмахнув рукой, он засадил «коготь» в бревно едва ли не на половину лезвия, как бы ставя точку в нашем разговоре.

– Отличный бросок, – похвалил я его. – Что ж, надеюсь, у тебя все получится.

– Получится, получится, не сомневайся! – довольно улыбнулся Женя. – Слушай, мне идти надо, Жанка просила сельдерея купить для фреша и арбуз. Ты закрой тут все, ладно? У меня вторые ключи есть, если что.

– Завтра встретимся?

– Не, завтра никак. И послезавтра. И вообще вся следующая неделя у меня сумасшедшая. Давай в четверг, третьего, в это же время. Ну, пока!

Он ушел. Я покачал в руке «клюв» и бросил, вбив топорик рядом с «когтем». Выдергивая топоры из бревна, я обратил внимание, что «коготь» он воткнул неправильно – обратной стороной, где у топорика имелся кривой шип. Это было непрофессионально, а скорее всего, вообще получилось случайно…

* * *

Арита медленно, но верно выбиралась из бушующих волн гормонального моря, которое, как мне казалось в какой-то момент, едва не поглотило ее. По мере того как ребенок развивался и рос, рос и животик моей хомо берменнус, а ее организм становился более стабильным. Исчезли резкие смены настроения, она все меньше плакала, кричала, да и вкусовые предпочтения перестали напоминать картинки из гастрономического калейдоскопа, где сочетания блюд выпадали в случайном порядке.

Как-то с горем пополам мы отходили на курсы к Людмиле Петровне, и эта страница нашей жизни тоже оказалась перевернута. Арита остыла к эзотерике, да и вообще перестала метаться от одного к другому, и теперь я все чаще заставал ее на диване, под пледом, с книжкой и яблоком. Это было нормально – если честно, раньше я вообще думал, что все женщины вот именно так и проводят беременность.

После планового ультразвукового обследования – русские называют его просто УЗИ, но мне это слово не нравится, уж больно напоминает название израильского пистолет-пулемета, – на котором нам показали какие-то серые пятна и полосы на экране, она совсем успокоилась и только все время рассматривала распечатанный на гладкой бумаге снимок и восторженно щебетала:

– Ни, смотри, какой он милый! Он похож на моего папу. И на тебя немножко.

Я честно пытался что-то разглядеть в этой мешанине пятен, но, как ни старался, снимок для меня в самом лучшем случае напоминал иллюстрацию к нашумевшей книге «Пятьдесят оттенков серого» – не более. Пришлось подыгрывать.

– Конечно, милая, нос прямо точь-в-точь как у твоего отца.

Это оказалось ошибкой – Арита обиженно засопела.

– Ты что, вообще ничего не видишь?! Нос у него как раз твой, вон какой… рубильник!

Задетый за живое, я попытался на самом деле понять, что же изображено на УЗИ-снимке. И, повертев его в руках, понял, какой орган приняла за нос моя милая женушка.

– Арита, это не нос. Это…

– Молчи! – закричала она, вырывая у меня бумажный квадратик. – В тебе говорит гендерное превосходство!

– Вообще-то я имел в виду ножку, – осторожно сказал я.

– Ты просто ничего не понимаешь, – отрезала Арита, убирая снимок в специальную папочку, где лежали все медицинские документы. – Кстати, у твоего друга Жени будет девочка. Я видела Жанну на стоянке, пока ты ходил за кофе.

– Да? Ну и как, у них все нормально?

– Конечно. Она прямо взахлеб рассказывала, как они теперь круто стали жить. Женя же ушел из той дурацкой компании жлобов, где его обирали, и сейчас все деньги идут только ему.

Судя по лексике, Арита почти дословно воспроизводила слова Жанны. А я вдруг вспомнил, что завтра третье, четверг, и у нас встреча в Женином гараже.

* * *

Я специально не стал перезванивать накануне, а просто взял сумку с топорами и поехал на Красную Пресню. В конце концов, если Женя не придет, побросаю топоры в свое удовольствие – в десятиметровом гараже это делать удобнее и безопаснее, чем в тесном кабинете. Но он пришел. Точнее, он ждал меня там, сидя на старых покрышках и прихлебывая из горлышка «Чивас». На нем была потертая джинсовая крутка, рваные кроссовки и какие-то странные коттоновые брюки дикой оранжевой расцветки. Трехдневная щетина, пустой взгляд, кривая ухмылка – Женя меньше всего походил на человека, у которого «теперь все круто».

Я бросил сумку в угол – топоры зазвенели, словно колокола, – и уселся на верстак.

– Будешь? – вяло спросил Женя, колыхнув бутылкой, в которой плескалось чуть меньше половины.

– Нет.

Повисла пауза. Если бы мне было пятнадцать лет, я бы, наверное, закричал: «Что случилось?! Рассказывай!» В двадцать пять, скорее всего, я бы выдал что-то циничное типа: «Что, брат, судьба повернулась к тебе задом?» Но мне сейчас уже хорошо за тридцать, и поэтому я просто молчал.

Молчал и он, морщась и крутя в руках бутылку.

А потом произнес:

– Суки. Пистолет из говна.

– Что? – не понял я.

– Пистолет из говна. Знаешь, это когда в детстве великовозрастные придурки на детской площадке палочками делают из собачьего говна пистолет, а потом зовут какого-нибудь ребенка лет шести и кричат: «Вон, смотри, какой пистолетик! Бери скорее, он твой!» И ты бежишь и радостно хватаешь, потому что веришь людям и считаешь, что тебе повезло. Хватаешь – а пистолет из говна. И они ржут…

Я опять промолчал. Все и так было ясно.

Женя поднялся, сделал длинный глоток, поставил бутылку на верстак, подошел к сумке, выбрал топор, все тот же «кошачий коготь», повернулся к бревну и бросил. Оружие полетело криво, плашмя ударилось о дерево и зазвенело по цементному полу.

– Черная полоса, – объявил Женя, покачиваясь. – Но она пройдет, вот увидишь! Надо только подождать. Эти уроды… Мне просто не повезло. Когда начинаешь… новый… новое… короче, когда стартуешь, первые метры дис… диц… дец… дециметры первые… они самые трудные. Нильс, вот ты данчанин.

– Датчанин, – поправил я.

– Вот ты данчанин… Из Дании, короче. Ты… – Он скривил рот. – Ты знаешь, что такое – начинать с нуля? С чистого листа, с новой рубашки… Блин, при чем тут рубашка? Новая! Где мой вискарь?

– Женя. – Я подошел к нему. – Ты немного нагрузился. Перебрал. Пойдем, я отвезу тебя домой.

– Домо-о-ой?! – Он поднял на меня совершенно мутные, невидящие глаза. – Какой нахрен домой! Нету! Нету у меня дома, понимаешь?! Ничего нету. Я теперь живу… здесь.

И он повалился на покрышки, попал локтем в дыру, сделал вид, что так и хотел, улегся в нелепой позе и засмеялся пьяным злым смехом.

– Я все равно… Ха-ха! Нильс, я все равно стану… царем горы! Помнишь, помнишь, как в детстве? У вас в Дании играли в царя горы?

– Наверное. – Я пожал плечами.

– Ни хрена ты не знаешь. – Он махнул рукой. – Дай закурить.

– Я не курю.

– Я тоже… не курил. А теперь вот…

– Погоди. – Я подошел к нему, присел на корточки рядом. – Давай поговорим нормально. Ты что, ушел из дому?

– Уше-е-ел?! – Он опять засмеялся. – Ха-ха! Евгений… Кравцов никогда никуда не уходил! Меня… Она… Она меня выгнала… Понимаешь?! Сказала: «Иди, работай. Вернешься, когда станешь…»

И тут он заплакал. Смех перешел в слезы, перешел как-то очень естественно, как это бывает у пьяных. Взрослый, большой мужик размазывал по лицу грязь и дергался всем телом.

– Меня-я-я-я… Выгнала-а-а-а… Су-у-уки…

Я понял, что не могу оставить его вот так – пьяного, в нестабильном психическом состоянии, как это называется, да еще и в гараже. Но не везти же его домой, черт побери! Там Арита, там… Нет, это невозможно. Но тогда куда?

И тут я вспомнил про Гретту, Гретту Олдерсон. Эта пожилая, степенная женщина, пожалуй что самая спокойная и вменяемая из всей датской диаспоры здесь, в России, восьмой год жила в Москве и управляла небольшим хостелом у метро «Киевская». Мы приятельствовали, пару раз я передавал ей из Дании какие-то посылки, пару раз она привозила мне что-то от родителей. В общем, Гретта была своим человеком, и я решил, что можно пока поселить Женю у нее, тем более что цены в хостеле были, что называется, по бюджету.

– Вставай! – сказал я Жене, нависая над ним. – Поехали.

– Пошел ты! Никуда я не поеду-у-у-у! – замычал он сквозь слезы.

Пришлось применить силу. Кое-как подняв его на ноги, я буквально волоком вытащил Женю из гаража – он отчаянно цеплялся за железный косяк, выл что-то про «Хоум, свит хоум!» – и погрузил в машину.

Пока я запирал двери, он выбрался из автомобиля и попытался сбежать. Я догнал его у соседнего гаража, схватил за вторник куртки, дернул. Женя упал на колени, и его вырвало практически одним виски – судя по всему, он давно ничего не ел. После этого он немного протрезвел, исподлобья посмотрел на меня и отчетливо сказал:

– Нильс, я скотина. Тупая и глупая… Меня кинули. Нет, я сам себя кинул. Договоров-то нет… ни одного! Я в жопе. В полной. Жанка… она сказала, что ошиблась, понимаешь? Во мне ошиблась! И теперь ей надо спасать нашу дочку. Поэтому она подает на раздел имущества. Но суда не будет. Ее арт-салон… и квартира. В общем, я ей все оставил, все. И теперь я нищий урод.

– Очень самокритично, – подметил я.

– Это все Джанибекян, чурка злобная! Это все эти… из «Газпрома». Мы, говорят, не уверены в стабильности вашего положения на рынке. Вы, говорят, потеряли деловую репутацию после ухода от… Суки!

– Пойдем, я отвезу тебя в гостиницу. – Я тронул Женю за рукав. – Ты поешь, помоешься, выспишься. А потом поговорим.

 

Глава 4

Женя выглядел паршиво. Лицо его опухло, глаза покраснели и сузились. Но по крайней мере после душа и крепкого кофе он мог членораздельно разговаривать. Мы сидели в дешевой кофейне возле хостела Гретты. Я пил облепиховый чай. Мой приятель с тоской хлебал двойную порцию какого-то «супа дня» и рассказывал.

Шантаж Джанибекяна закончился быстрым и вполне закономерным увольнением. Но Женю это не остановило. Он с зашкаливающей самоуверенностью бросился на своих прежних клиентов, свято веря, что клиенты предпочтут его. Но клиенты решили иначе и между известным физическим лицом и известным юридическим лицом выбрали второе.

Контракты, на которые рассчитывал Женя, как говорят в России, накрылись медным тазом. Женя с тоски напился пьяным и в таком виде явился домой, где его ждал новый удар.

– Главное, она сама меня подзуживала: бросай все, тебя пользуют, посылай начальство, займись своим бизнесом… – жалился Женя, прихлебывая суп.

– И ты ей об этом напомнил?

– Конечно, напомнил. Что я, дурак, что ли?

– Дурак, – согласился я. – Надо было очень постараться, чтобы попытаться сделать виноватой беременную женщину.

– Но я же прав, – упрямо повторил Женя.

– Да будь ты хоть тысячу раз прав. Ни одна «сильная женщина» не позволит мужчине сделать себя неправой. Наизнанку вывернется и перекрутится морским узлом, но не позволит. А беременная… На что ты вообще рассчитывал?

Женя хлюпнул супом и принялся сосредоточенно грызть хлебную корку.

– Ни на что я не рассчитывал, – сообщил он наконец, – пьяный я был, Нильс. В дрова. Она на меня и накинулась. Ну, и я среагировал. В общем, слово за слово, она мне на дверь и показала. Мол, «я в тебе разочаровалась. Думала, ты на что-то способен, а ты – пустое место». А я не пустое место, Нильс. Я докажу!

– Что ты собрался доказывать? Ты уже все доказал.

Он отложил ложку и посмотрел на меня каким-то совершенно непробиваемым взглядом. Так, должно быть, смотрит баран, прежде чем врубиться рогами в бетонную стену.

– И ты в меня не веришь, – тихо проговорил он. – Ничего, мы еще повоюем…

Это звучало глупо и совершенно нерационально.

– Женя, – попробовал убедить я, – ты уже повоевал. Не надо больше. Давай я тебе помогу.

– Чем ты мне поможешь? Клиентов подгонишь?

– Нет. Поговорю с Джанибекяном.

– Да пошел он к едрене фене, этот Джанибекян! – окрысился Евгений, и я понял, что он все еще не протрезвел.

Мне захотелось взять и встряхнуть его. Не то чтобы я имел на это моральное право, скорее, во мне говорил гуру. Хотя какой гуру… Мы ж не топоры кидаем, а о жизни говорим. О его жизни.

– Женя, успокойся. Подумай. У тебя ведь семья.

– Нет у меня семьи. – Евгений отставил пустую тарелку и вытащил сигареты. – Курить охота. Огонь есть?

– Мы в общественном месте. Здесь нельзя курить. Или тебе проблемы нужны?

Он поглядел на меня с кривой усмешкой и нервно захохотал, повторяя на разные лады: «Проблемы». Когда на нас стали коситься из-за соседних столиков, Женя так же резко оборвал смех и отложил сигареты.

– Проблемы, – повторил он неожиданно спокойно. – Да у меня их уже полон рот.

– Это решаемо. С Джанибекяном я договорюсь. Жанна… она тебя примет. Протрезвеешь, придешь, поговорите – примет. И все вернется в норму.

Я встал из-за стола:

– Только прошу тебя, ничего пока не предпринимай.

– Предпринимай, не предпринимай… – поднялся следом за мной Женя. – Я сейчас вот пойду в твой хостел и лягу спать. Как там ваш принц говорил… «Скончаться. Сном забыться. Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ». Вот и ответ.

– Забывайся, отсыпайся. Я заеду на днях. Только ничего не делай.

– Что мог, я уже сделал, – меланхолично отмахнулся Евгений. – Уснуть и видеть сны!

И он поплелся к выходу.

* * *

Я давно заметил, насколько субъективно восприятие. Иногда бывает: услышишь мнение о знакомом, и кажется, что ты знаешь какого-то другого человека. Взять, к примеру, Джанибекяна. Я знаю его как крепкого бизнесмена с хорошей деловой хваткой. Ко всему прочему он порядочный и интеллигентный человек. Ну, насколько это позволяет крепкая деловая хватка. Он может быть как милым и улыбчивым, так при желании и достаточно жестким. У Джанибекяна есть чему поучиться в ведении бизнеса. Но это на мой взгляд. Если же смотреть с позиции некоторых наших общих деловых партнеров, то Джанибекян – «чурка дикая».

«Ну, вы же понимаете, господин Хаген, – с улыбкой объясняли они мне, – у вас в Европе совсем другое понимание ведения дел. С вами приятно иметь дело. А этот… гопота. В девяностых из своего аула с гор спустился, нахапал сколько смог, а теперь его деньги на него работают. Вы же понимаете».

Я понимал, хотя за разъяснением значения слова «гопота» мне пришлось обращаться к Арите. Но понимал немного иначе: те, кто в девяностых годах прошлого века в России просто бандитствовали или «хапали», сейчас ничего не имеют и ничего не значат. И деньги сами по себе ни на кого не работают. Чтобы деньги работали, надо иметь решительность, определенный склад ума и исключительное трудолюбие. Ну, если ты, конечно, хочешь руководить серьезным делом, а не прожигать жизнь, как рантье.

У Джанибекяна были и решительность, и трудолюбие, и голова работала как надо. Что не мешало Евгению, например, отзываться о бывшем начальнике как о «тупом чванливом баране». Ну, у Жени хотя бы повод для этого был. Во-первых, как у подчиненного, во-вторых, как у бывшего подчиненного. А сторонние люди, тем более, люди, работающие в финансовой сфере, могли бы разглядеть в Джанибекяне что-то помимо «дикой чурки». Разве что он их тоже чем-то лично задел.

Когда я вошел в кабинет, Джанибекян мило улыбался, будто подтверждая мои мысли.

– Здравствуйте, Нильс.

– Здравствуйте, Арам, – ответил я в тон ему.

Джанибекян вышел из-за стола, мы обменялись рукопожатиями, и он указал мне на обширный белоснежный кожаный диван, расположившийся в стороне от массивного стола. Указанное место настраивало скорее на дружескую беседу, чем на официальные переговоры.

– Чай? Кофе? Или, может быть, что покрепче? Виски, бренди, коньяк? – поинтересовался Джанибекян, пока я устраивался на диване.

– Для коньяка вроде бы рано, – улыбнулся я ему. – А для виски уже поздно.

Он улыбнулся в ответ.

– Тогда кофе.

Джанибекян нажал кнопку на селекторе и попросил мягким бархатным голосом:

– Наташа, сварите, пожалуйста, два кофе мне и гостю.

На слове «кофе» он сделал какой-то особый акцент и тут же пояснил уже для меня:

– Исключительный кофе. Такого вы не пили, Нильс. Мне его привозят специально из Колумбии.

Тихонько приоткрылась дверь, и длинноногая Наташа принесла кофе. По кабинету потек и вправду невероятный аромат. Джанибекян сам снял с подноса чашку и поставил передо мной на журнальный столик со стеклянной столешницей.

– Пробуйте.

Я пригубил кофе, ожидая, что аромат, как это часто бывает, окажется ярче и насыщеннее вкуса. Но вопреки ожиданиям вкус тоже оказался невероятно глубоким и насыщенным.

– А? – как-то задиристо поинтересовался хозяин кабинета.

– Да, – кивнул я.

Довольный Джанибекян уселся на диван и взял вторую чашку.

– Жаль только, мало в этот раз привезли, у них там какая-то забастовка была, производство приостановили, – с искренней печалью заметил он. – А то бы я с вами поделился. В вашей Дании такого нет.

– В Дании такого нет, – согласился я. – Но я давно уже не в Дании, а в России.

– В России такого тоже нет, – отмахнулся Джанибекян. – Так с чем вы пожаловали, Нильс? Новый проект? Предложение, от которого нельзя отказаться?

Джанибекян мягко улыбался, но взгляд его был острым, цепким. Я отставил чашку.

– Нет, Арам. На этот раз просто просьба, от которой можно отказаться.

Взгляд Джанибекяна стал острее, улыбка шире:

– Ну, Нильс, сомневаюсь, что вы можете попросить чего-то такого, что я не смог бы сделать в счет прошлого и будущего партнерства. Разве только если это незаконно.

– Все законно, – улыбнулся в ответ я. – Речь о вашем сотруднике, Евгении Кравцове.

Джанибекян резко перестал улыбаться и спрятал отсутствие улыбки в чашке с кофе, делая очередной глоток.

– Он уже не работает на меня. – Джанибекян поставил чашку и посмотрел на меня острым взглядом без улыбки.

– Я знаю, что между вами возникли разногласия, но…

– Вы пришли за него попросить? – снова перебил меня хозяин кабинета.

– Он мой приятель, – честно признался я. – И он сейчас в очень скверном положении.

– Он сам загнал себя в это положение, – отрезал Джанибекян. – Я не дам ему повышения.

– И не надо. Просто верните ему его должность.

– Она его не устраивает.

– Не его. Его… его сбили – как у вас говорят, с панталыку, да?

Джанибекян удивленно кивнул. Я отметил это. У меня в лексиконе имеется несколько редко употребляемых русских разговорных выражений – они хорошо воздействуют на собеседника, заставляя концентрироваться на важных моментах.

– Так вот – его сбила с панталыку беременная жена. Арам, у вас трое детей, вы же знаете, что такое беременная женщина.

– Знаю. А еще я знаю, что настоящий мужик не решает дела с оглядкой на женщину, даже беременную.

– Он же хороший специалист, – вставил я.

– Хорошие специалисты тем более не работают по женской указке, а если работают, то они хреновые специалисты! А беременная женщина должна сидеть дома и думать о семье и уж точно не о работе своего мужика. Кроме того, если он такой прекрасный специалист, почему бы вам не взять его себе?

Джанибекян снова улыбнулся.

– Арам, у меня есть свои прекрасные специалисты и нет повода выгонять их на улицу. А у вас вакантное место топ-менеджера, на которое вы еще долго будете искать специалиста уровня Кравцова. Разве нет? Давайте будем честными.

Я посмотрел в глаза хозяину кабинета, он не отвел взгляда, но хохотнул.

– Если быть честным, да. У меня сейчас серьезная брешь в кадрах, и восполнить ее пока не получается. Рынок труда определенно просел в последнее время, так что хорошего специалиста днем с огнем не найдешь. Уж вы-то это знаете, иначе бы не пришли, верно?

Я кивнул.

– Но я уже говорил, мне не нужен специалист какого угодно уровня, если он шантажирует меня по указке беременной жены. Я не терплю глупости и упрямства. Особенно глупого и упрямого шантажа, Нильс. Шантаж противоречит конструктивному деловому общению.

– А если шантажа, глупости и упрямства больше не будет?

Джанибекян причмокнул губами.

– Человек оступился, Арам, – продолжил мягко настаивать я. – Эмоциональный поступок, гордость, ошибка. Ведь можно простить одну ошибку? Дать второй шанс? По-человечески простить, наконец?

Я снова посмотрел ему в глаза, и Джанибекян расхохотался.

– А вы хитрый лис, Нильс. Хитрый датский лис… Смирре. Так, кажется, в сказке Сельмы Лагерлеф про мальчика и диких гусей звали лиса, который хотел съесть гусей на льдине?

Я отметил про себя, что Джанибекян тоже умеет вычленить в разговоре важный момент и сделать паузу.

– Никогда бы не подумал, что вы читаете детские сказки.

– Вы же сами вспомнили, что у меня трое детей, – усмехнулся он. – Приходилось и читать, и слушать, и пересказывать.

Я кивнул и вернулся к разговору.

– Уверяю, Арам, я не лис. Просто пытаюсь помочь товарищу в трудную минуту. Если вы сделаете шаг навстречу и возьмете Кравцова обратно на работу, ничего, кроме пользы, от этого вам не будет. Подумайте.

– Намекаете, что я упираюсь? – Джанибекян снова хохотнул. – Может, и так, но у меня есть на это право. Разве нет?

Я промолчал.

– Ладно, черт с вами. Пусть приходит в понедельник, я с ним поговорю. Но учтите, второй ошибки я не прощу даже в счет нашего с вами прошлого и будущего партнерства.

Из его взгляда пропала острота, и я расслабился, чувствуя, что дело сделано:

– Об этом я и не прошу.

– Хотите еще кофе?

– Хочу, – честно ответил я.

Он подошел к столу и нажал кнопку на селекторе:

– Наташа, еще два кофе, пожалуйста, – и повернулся ко мне: – Ну а как ваша беременная супруга?

Я только вздохнул, да так тяжело, что сам удивился.

* * *

– Нет, Ни. И не проси. – Арита была неожиданно категорична.

– Почему? – не понял я. – Вы ведь подруги.

Арита сидела на кровати и смотрела совершенно непонятное мне российское реалити-шоу «Дом-2» на канале ТНТ без звука. Это была ее новая находка. Передача о том, как ругаются, мирятся, дерутся, плачут и кричат молодые и не очень люди, ей нравилась, но при этом смотрела она ее исключительно без звука, потому что «все там городят несусветную чушь».

Во всяком случае, без звука можно спокойно поговорить с женой.

– Какие подруги, Ни? О чем ты? – вопрошала супруга, глядя на меня так, будто я только что оскорбил ее в самых лучших чувствах.

– Мне казалось, вы неплохо общаетесь. И ты часто с ней перезванивалась в последнее время.

– Мало ли с кем я общаюсь… И потом должна же я чем-то заниматься, пока вы с ее мужем кидаете эти ваши железяки. Нет, я понимаю, у мальчиков свои игрушки, и им иногда надо отдыхать от девочек. Но ведь и девочки могут отдохнуть от мальчиков.

Арита была по-своему логична и спокойна настолько, что я начинал сомневаться в собственной логике. От масштабных сомнений меня удерживал только тот факт, что из нас двоих она, а не я был хомо беременнус.

– И вообще с чего ты взял, что я стану вести с ней подобные разговоры?

Я пожал плечами:

– Потому что я тебя об этом прошу.

– Так не проси!

Круг замкнулся.

Если бы моей женой была бы Жанна Сергеевна, я бы, наверное, сыграл на выгоде и товарно-денежных отношениях. Полагаю, что обещания новой шубки или колечка с бриллиантом было бы достаточно, чтобы моя просьба была исполнена. Вот только моей женой была не Жанна, а Арита, и с ней такие методы не работали. К моему хомо беременнусу нужен был какой-то другой подход.

– Согласись, если к ней пойду я, это будет странно. Мы с ней виделись считаные разы и практически не общались. Представь себе, я приду к ней, и что? С порога скажу: «Здравствуйте, я пришел помирить вас с мужем»? Как это будет выглядеть?

– Глупо будет выглядеть, – согласилась Арита.

– Другое дело, если ей позвонишь ты. Поговоришь с ней по-приятельски. Потом постепенно перейдешь к нужной теме и убедишь ее помириться с мужем. Ты же психолог.

– Я давно уже не психолог, – тут же отрикошетила Арита, но было видно, что такое определение ей польстило. А может, не само определение, а мое отношение к ней как к психологу. Так или иначе, категоричности в ее голосе стало меньше: – Он твой приятель, вот ты ему и объясни, что он придурок. Пусть пойдет к жене и сам договорится.

– Я ему уже объяснил, что он поступил неумно. Он все понял, но ему надо помочь. Подготовить ее, чтобы она хотя бы домой его впустила.

Арита встала с кровати и выключила телевизор. Как трактовать подобный поступок, я не знал, а потому продолжил:

– Ари, поговори с ней, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Сделай это для меня.

– Как будто тебе это нужно. – Арита вышла из комнаты, переваливаясь на ходу, как утка. Я пошел было за ней, но меня тут же осадили: – Нильс Хаген, хватит ходить за мной по пятам. Я беременная, а не инвалид. И я не стану ей звонить оттого, что ты ходишь за мной, как тень!

Я послушно свернул в кабинет. Арита направилась на кухню. Через пару минут я услышал из-за стены ее милое щебетание:

– Жанчик, приветик. Это Рита… Как дела?.. А настроение?..

Я улыбнулся: подход был найден верно.

* * *

Я не люблю интриги. Я вообще за чистые, открытые отношения. Когда все на виду. Если между двумя людьми возникает какое-то напряжение, нельзя держать его внутри. Нельзя молчать. Надо сразу проговаривать. В противном случае замолчанное накапливается, и в конце концов происходит взрыв. И так случается всегда: ты один раз наступаешь себе на горло, другой, третий, а на десятый уже не можешь и выплескиваешь все, что накопилось. И замолчанный конфликт сразу переходит в стадию открытых боевых действий.

Можно, конечно, улыбаться в лицо и манипулировать за спиной, но для этого нужно очень не любить людей.

Я не мизантроп, так что второй вариант – не мой. Потому я за прозрачность и открытость. Это касается и деловых отношений, и личных. Всегда. Ну, почти всегда. Но исключения только подтверждают правила, ведь так?

Арита надо мной посмеивается, она уверена, что честных открытых людей не бывает, а я – вымирающий вид, который уже даже в Красную книгу заносить поздно. Но я с этим не согласен. Тем более, из уст Ариты это звучит странно. Она же психолог, так что должна понимать, что конфликты нужно решать, проговаривая. Как это… встать над ситуацией, кажется. А чтобы встать над ситуацией, нужно увидеть ее со всех сторон. То есть опять же – проговорить с противоположной стороной. Так что открытые отношения спасут мир, просто любую проблему можно и нужно обсудить. Взять хотя бы конфликт Жени с Джанибекяном и, как следствие, конфликт Жени с Жанной Сергеевной. Стоило только проговорить его со всеми сторонами, и он оказался легко разрешим.

Люблю, когда все складывается удачно. Когда в одну точку сходятся несопоставимые, казалось бы, линии и все решается ко всеобщему удовлетворению.

Примерно с таким настроением и довольной улыбкой на лице я пришел во владения Гретты Олдерсон к спасенному Жене. Оставалось только рассказать ему о спасении, и можно было бы считать свою миссию выполненной. Вот только одно обстоятельство заставило меня перестать улыбаться. Жени на месте не оказалось.

Гретта с обстоятельностью эдакой домохозяйки вроде миссис Хадсон сказала:

– Ваш друг ушел утром, но обещал вернуться после обеда. Будете ждать или оставите сообщение?

Можно было бы, конечно, плюнуть на Женю, который убежал куда-то вопреки обещанию дождаться меня на месте, но обиды с моей стороны сейчас были непродуктивны. Во-первых, все уже было сделано, и оставалось только поставить точку. Во-вторых, Женя – взрослый мужчина, и у него могли возникнуть какие угодно дела, которые требовали быстрого включения.

И я уселся ждать, тем более что обеденное время подходило к концу, а значит, Женя должен был вернуться скоро.

Ждать пришлось недолго. Не прошло и получаса, как Евгений появился в фойе, трезвый, бодрый и немного возбужденный.

– Привет! – объявил он.

– Привет, – ответил я. Такое его настроение нравилось мне куда больше. – Я смотрю, ты поборол меланхолию.

– Поборол. У меня есть предложение: поедем в гараж, покидаем топоры?

– Поедем, – легко согласился я. – Тем более, и повод есть. В понедельник утром ты идешь к Джанибекяну. Он отнесся с пониманием к твоей истории и готов забыть о ваших мелких неурядицах.

Глаза Евгения засияли ликующим блеском, но радоваться, как оказалось, мне было рано.

– К черту Джанибекяна с его пониманием! – отрубил Евгений.

– Как это?.. – Его напор поверг меня в легкую растерянность. – Почему? Тебе работа не нужна? Ты миллион в лотерею выиграл? Или наследство получил?

– Прозерпину помнишь?

– Кого?

– Ну эту вашу предсказательницу, гадалку, или как ее там. Короче, я был у нее. Все просто, Нильс. Меня сглазили. Понимаешь? Сглазили! Но теперь все в порядке. Все в ажуре, Нильс! Она мне сделала приворот на удачу и на деньги. Так что теперь дела пойдут в гору. А Джанибекян пусть себе отсосет.

– Ты вроде не пьяный… – выдавил я через навалившуюся на меня смесь удивления и непонимания.

– Я совершенно трезв, Нильс.

И это было совершеннейшей правдой. Вот только глаза у Жени сверкали безумием, и это пугало сильнее, чем если бы он валялся здесь, как говорят русские, пьяным в стельку.

 

Глава 5

Всегда печально видеть, как разрушается то, что ты создавал своим трудом. Вдвойне печально, если труд был упорным. Втройне – если ты делал усилие над собой. А вот когда рассыпается в прах то, что ты созидал с благими намерениями, речь идет уже не о печали. Тут в ходу иные эмоции. И первое, что хочется сделать, – это крепко, от души выругаться.

Когда я был маленьким, мы часто ездили из Копенгагена летом отдыхать на море, в Лигурию, в маленький городок Сестри Леванте, расположенный километрах в сорока или пятидесяти к востоку от Генуи. Мои родители считали, что всем нам, северянам, остро необходимо получать «витамин солнца», а самый лучший, самый качественный его вариант изливается с небес именно в Италии.

От тех поездок у меня в памяти осталось немного: эмалевое небо, густая зелень туй и кипарисов, смуглые улыбающиеся мужчины в белых рубашках – уж и не вспомню, кем они были. Водителями? Портье? Продавцами? Гидами? Просто прохожими?

Еще помню горы фруктов на столе в гостиничном номере – моя мама «фруктовая мушка», как она сама говорит, и дня не может провести, чтобы не съесть абрикос, грушу, какую-нибудь маракуйю или на худой конец банан или яблоко. Помню вино в темных бутылках, фейерверки в ночном небе в честь какого-то местного праздника – вот, пожалуй, и все, не считая пляжа.

Этот самый пляж, небольшой, необычный для тех мест, потому что почти везде была галька, а там именно песок, на который накатывали ленивые волны Средиземного моря, стал, пожалуй, самым ярким моим детским воспоминанием. Квинтэссенцией детства, если так можно выразиться.

Мы приходили туда утром. Родители расстилали на лежаках полотенца, отец поправлял зонт, чтобы тень падала правильно, а я уже несся к полосе прибоя, размахивая пластмассовым синим ведерком и совком, сделанным в форме черепашки.

Моей страстью, смыслом моего существования в тот период было возведение замков. Песочных, разумеется. Или песчаных, даже не знаю, как правильно. Меня не манило море, не радовали мороженое и холодный арбуз, который разносили в лотках смуглые подростки. Я не хотел играть с другими детьми, особенно с туповатыми англичанами и шумными, невоспитанными немцами.

Я строил. Это было божественно, потому что… Наверное, потому что было связано с творчеством и созиданием, и тогда, в четырех– или пятилетнем, не помню точно, возрасте, я впервые ощутил все волшебство процесса. Я был практически богом! Совочком-черепашкой я копал в песке колодцы, в которые просачивалась вода, и представлял, что это огромные карьеры, на краях которых столпились тысячи крохотных строителей, готовых по приказу своего повелителя приступить к созданию самого великого в мире замка, неприступной крепости, слава о которой останется в веках.

Зачерпнув ладошкой мокрый песок из колодца, я начинал отливку фундамента замка, выпуская водно-песчаную пульпу из неплотно сжатого кулака. Это было не очень интересно, но важно – от того, насколько ровно будет сделан фундамент, зависела высота будущего замка.

В процессе я разговаривал с невидимыми строителями, подбадривая их словами из телепередач и мультфильмов: «Давайте, парни, давайте! Солнце высоко, а беда близко! Скоро коварный враг вступит на наши земли, а у нас еще нет стен, чтобы защитить наших детей!» Ну и так далее.

После фундамента наступало время башен. Основу для них я делал из сырого песка, набрав его в ведро, а затем полужидким песком доводил до совершенства, создавая зубцы, кровли, шпили, башенки и всевозможные архитектурные излишества.

В центре замка я возводил донжон. Это была кульминация строительства, вершина моего фортификационного искусства. Чтобы донжон получился как можно выше, я использовал для каркаса обломок черенка от сачка и пластиковую ракетку для игры в сквош, у которой потерялась пара. Над донжоном я трудился иногда около часа, постепенно делая его выше, толще, величественнее. Когда основа башни достигала моего плеча, я делал шпиль и приступал к украшательству. В итоге получалось нечто, одновременно напоминающее замок Золушки и крепость Людовика Второго Баварского Нойшванштайн.

Весь пляж – мне так казалось! – приходил смотреть на мое творение. Взрослые восторгались, дети завидовали. Солнце бешено сияло в небесах. Мои родители сдержанно гордились в сторонке. Какой-нибудь толстый немецкий мальчик норовил «как бы нечаянно» попасть в замок мячом. Его родители порицали хулигана, а я прикрывал замок всем телом, готовый в тот момент погибнуть за него.

Это был мой триумф, и лучи славы согревали меня куда сильнее, чем лучи солнца.

А потом, под вечер, происходило то, чему я не мог дать объяснения: море, ласковое и теплое, то самое море, что плескалось в десяти, двадцати, а иногда и пятидесяти шагах от замка, вдруг начинало двигаться ко мне, словно неисчислимые вражеские полчища. Медленно, но неотвратимо они приближались, пожирая пространство, и вот уже первые волны начинали лизать подножие песчаных стен.

И происходила катастрофа…

Много позже я узнал, что во всем был виноват прилив, из-за которого и повышался уровень воды. Но тогда, в детстве, это было высшей несправедливостью – море поднималось и уничтожало все плоды моих трудов, мою гордость, и даже спросить оказывалось не с кого, виноватых не было. Я рыдал до икоты, отказывался от еды и питья. Родители были расстроены и даже решили отказаться от посещения пляжа, перенеся купание в бассейн отеля, но обиды хватило всего на два дня – могучая тяга к творчеству звала меня на берег, туда, где тысячи незримых крохотных строителей ждали своего повелителя и Демиурга…

И я вновь строил замки, и море вновь разрушало их…

Так вот – когда я услышал от Евгения вот это: «меня сглазили, Нильс. Но теперь это ничего не значит. Она мне сделала приворот на удачу и на деньги. Так что теперь дела пойдут в гору. А Джанибекян пусть себе отсосет», перед внутренним взором у меня возникла картина из детства: волны накатывают на песчаный берег, постепенно подбираясь к моему замку. Рушатся башни и башенки, оседают стены, обваливаются карнизы и балконы, расползается огромной алчной пастью расположенный рядом колодец – и поглощает остатки замка. Двадцать минут, и от «величайшей в мире» крепости остается только пологая ямка, на дне которой глупо синеет перевернутое ведерко.

* * *

Я очень хотел дать Евгению в морду, именно в «морду», потому что в тот момент у моего товарища лица не было. В детстве я не мог избить море, да, собственно, и во взрослом возрасте это было невозможно, хотя древний персидский царь Ксеркс и повелел в свое время высечь Дарданеллы. Еще по его приказу в море кидали цепи и кандалы, чтобы таким образом «сковать» стихию.

Я не древний перс. Но и Евгений не был морем. Теперь тупая и бессмысленная разрушительная сила имела персонификацию. Она стояла и улыбалась. И – каюсь – я не смог сдержаться, особенно представив, какое лицо будет у Джанибекяна и что он обо мне подумает.

Мой кулак пролетел в улыбку Евгения, как снаряд. Женя повалился на пол – все же я «неслабый такой дяденька, шланг двухметровый», как однажды сказала Арита.

– Ты что?! – обиженно завопил Евгений, зажав рукой разбитый рот. Сквозь пальцы сочилась кровь. – Охренел?!

– Это ты… охренел! – с трудом удерживаясь от того, чтобы начать пинать его, процедил я. – Ты хоть понимаешь, что… меня подставил? Я за тебя ходил! Просил! Я договорился!

– «Я» – последняя буква в алфавите! – рявкнул Евгений. Кажется, он тоже разозлился.

– Это в вашем, а у нас последняя буква – «сэд»! – прорычал я в ответ. – И на нее начинается такое слово, как «zero», что переводится как «ноль»!

– Нильс! – Евгений начал вставать, одновременно шаря по карманам в поисках платка.

– Да пошел ты! – кинул я, перешагнул через его ногу и вышел, хлопнув дверью.

В то мгновение я решил, что больше никогда – вообще никогда! – не буду общаться с хорошим специалистом Евгением Кравцовым. И не стану никому помогать, ибо благими намерениями вымощена дорога в ад не только для того, кому оказали помощь, но и для дураков-альтруистов вроде меня.

* * *

Вечером, вернувшись домой, я, видимо, все еще выглядел мрачнее тучи – по крайней мере Арита именно так охарактеризовала мой внешний вид.

– Что-то случилось? – спросила она, усаживая меня ужинать.

Я уныло поковырял вилкой запеченную рыбу, хмыкнул и пожал плечами. Говорить не хотелось. Хотелось выпить стакан виски и лечь спать.

– Ни, у тебя неприятности на работе?

– Ари, не начинай. Просто мне… нездоровится.

– Ты заболел? – Глаза Ариты округлились. – Температура? Вирус?

Я спохватился – не хватало еще расстроить беременную жену из-за этого придурка!

– Все нормально… голова побаливает. Скоро пройдет. Отличная рыба!

Но моя неуклюжая попытка переменить тему провалилась.

– Так! – строгим голосом произнесла Арита. – Нильс Хаген, немедленно рассказывай, что произошло!

Пришлось сдаться и пересказать, опустив подробности, последний разговор с Евгением.

– Надеюсь, ты не стал его бить? – Арита внимательно посмотрела на меня из-под челки. – Ни, ведь не стал?

Я вздохнул.

– Ясно. – В голосе Ариты явственно прозвучало разочарование. – Отлично! Ты решил помочь человеку, а все закончилось тем, что ты его избил!

– Да не избивал я никого! Ударил один раз… не сильно. Ты же понимаешь – я договорился, я…

– «Я» – последняя буква в алфавите! – отчеканила она, невольно повторив Евгения.

Отложив вилку, я задумался. Видимо, мне так никогда и не будет дано понять этих русских. Казалось бы, я уже далеко не первый год живу здесь, знаю язык, бывал в разных ситуациях и, что немаловажно, успешно выходил из них, но вот произошло то, что произошло, – и я в тупике!

Да хуже того – в ловушке.

Обратного пути нет. Говорят, что мудрые люди не попадают в безвыходные ситуации, умные всегда находят из них правильный выход и только дураки бьются о запертые двери. Дураком мне быть решительно не хотелось. Мудрым я быть никак не мог, поскольку уже влез в этот капкан всеми четырьмя лапами. Значит, требовалось приложить все усилия, чтобы остаться хотя бы умным. При всем при этом мне не следовало, видимо, забывать и любимую присказку дедушки Гуннара: «Взялся за весло – греби или вылезай из лодки». Вылезти я не мог. Оставалось только следовать совету.

– Ари, – осторожно спросил я, лихорадочно размышляя, как теперь выстраивать отношения с Евгением. – А его жена, она вообще чем сейчас занимается, на что живет?

– О, не беспокойся, – махнула рукой Арита. – Эта не пропадет. Она так устроилась, что дай бог каждому. Чай будешь?

– Буду, – я машинально кивнул. – А конкретнее?

– Да чего там конкретнее… сняла деньги со всех карточек, украшения, часы все спрятала и еще про ячейку что-то говорила.

– Про банковскую?

– Ну не про ячейку общества, с этим-то у них как раз все понятно, – усмехнулась Арита.

– И что там лежало? Ценные бумаги, акции?

– Ни, откуда ж я знаю. – Арита поставила передо мной дымящуюся чашку с чаем. – Мы же с этой Жанной не то чтобы даже подруги. Так, сестры по положению. – Она засмеялась. – Встретимся у Прозерпины, поболтаем перед началом пару минут – и все.

«Прозерпина, – подумал я, размешивая чай. – Вот откуда растут рога у этого быка. Что там плел Евгений? Что его сглазили?»

Значение этого слова было для меня не очень понятно. Дело явно касалось глаза, но у русских все и всегда неоднозначно, достаточно вспомнить знаменитую лингвистическую шутку, которую рассказывают всем изучающим этот язык: «За песчаной косой лопоухий косой пал под острой косой косой бабы с косой». Поэтому я как можно небрежнее, как бы между прочим, спросил у Ариты, убиравшей со стола:

– А что такое «сглазить»?

Она засмеялась.

– Ни, с чего это ты заинтересовался бабскими забавами?

– Да вот про Прозерпину вспомнили…

– Ты давай не увиливай. – Арита согнала с лица улыбку. – Что ты решил с Евгением? Человек мало того что все потерял, так еще и по лицу получил, и от кого? От того, кто обещал ему помочь!

– Ничего я ему не обещал… – пробормотал я, но больше для самоуспокоения.

– Обещал, обещал, – закивала Арита. – И вообще – все мы в ответе за тех, кого приручили.

– Это тоже русская поговорка?

– Это Антуан де Сент-Экзюпери.

– Философ?

– Французский летчик. Погиб во время боевого вылета над Средиземным морем в конце Второй мировой войны.

Я допил чай, поставил чашку в раковину, поцеловал Ариту в затылок.

– Спасибо, милая. Все было очень вкусно.

– Ты поговоришь с ним? – Арита повернулась, посмотрела мне в глаза. – Ни?

Я пожал плечами.

– Только не сейчас. Я же тоже не железный. Немного успокоюсь – тогда.

– Ты – железный, – убежденно сказала Арита. – Железный дровосек.

Я промолчал. За окном внизу светофор на перекрестке переключился с зеленого на красный свет.

* * *

Весь следующий день я размышлял над словами Ариты. В чем-то – или даже во всем, хотя мне и было нелегко это признать, – она была права. А я – нет. Но прежде, чем говорить с Евгением, мне требовалось кое-что выяснить. И после обеда, ближе к четырем, узнав, что Людмилы Петровны нет в офисе – она работала через день, – я сообщил секретарше, что поехал в посольство, а сам отправился к Прозерпине в салон.

Меня встретила помощница, опрятная старушка в халатике, платочке и войлочных тапочках.

– Вы по записи? – спросила она.

– Я… старый знакомый Людмилы Петровны.

– А, так вы повторно? – Старушка кольнула меня острым взглядом маленьких глазок.

– Д-да… Конечно, повторно.

– Проходите в салон.

Впрочем, «салон» – это было громко сказано. «Ясновидящая Прозерпина», как было написано в ее визитке, принимала на дому, переоборудовав одну из двух комнат своей небольшой квартиры под логово волшебницы-шаманки.

Именно эта ассоциация – «логово волшебницы» – возникла у меня, когда я очутился в затемненном, мрачноватом помещении. В бронзовых канделябрах горели свечи, пахло травами, ароматическими маслами и почему-то корицей. На полках лежали диковинные предметы: рог горного козла, большой хрустальный шар, старинные ключи, карты Таро, человеческий череп, пучки сухих трав, корни и полированные палочки с непонятными письменами. Посреди комнаты стоял большой письменный стол, покрытый черной бархатной скатертью. Прозерпина, облаченная, по-другому и не скажешь, в шелковую мантию, расшитую рунами, восседала за ним, устремив свой обычно рассеянный взгляд на посетителя. Рядом лежал большой черный кот.

Увидев меня, она не удивилась, не растерялась, только мягко кивнула и низким голосом произнесла:

– Присаживайтесь, пожалуйста, господин Хаген. Я ждала вас.

– Ждали? – Я уселся на стул, закинул ногу на ногу. – Почему?

– Ваш друг сильно пострадал, и я была уверена, что вы не останетесь безучастны к его беде. Я чувствую, вас мучают вопросы – так давайте начнем с них.

Я несколько смешался – у меня был несколько иной план относительно нашей беседы.

– Для начала я хотел узнать про… про сглаз.

Она улыбнулась, сплела пальцы, чуть откинулась назад.

– Что ж… Сглаз, или, как его еще называют, дурной глаз, – с точки зрения обычного человека это пережиток, распространенное у многих народов суеверие о вредоносном влиянии взгляда некоторых особых, так скажем, людей. От сглаза якобы болеют люди и животные, засыхают деревья, целые коллективы постигает неудача. Особенно опасаются сглаза во время родов и на свадьбах. Именно поэтому невесту облачают в фату, а беременных женщин не показывают чужим людям.

– Это все замечательно, – перебил я, – но давайте говорить предметно.

– Извольте, – старомодно выразилась Прозерпина. – Наука считает, что, как и другие суеверия, вера в сглаз – одно из самых распространенных проявлений магического мышления. По-видимому, ближайший источник суеверия лежит в первобытной демонологии, усматривавшей присутствие демонической силы в каждом человеке, а также в некоторых необъяснимых, но реальных явлениях – внушении, гипнозе.

– Это с точки зрения науки. А вы как считаете?

Она снова улыбнулась еле заметной, скупой улыбкой.

– Сглаз, господин Хаген, имеет строго научное объяснение. Наука, изучающая это явление, именуется эниологией, от аббревиатуры ЭнИО – энергоинформационный обмен. Она изучает виды тонких энергий, взаимодействующих с человеком. Продукция работы нашего мозга – мысли, чувства – всё имеет волновую энергетическую природу. Мысль материальна…

«Вот и эзотерика», – подумал я.

– Можно придать мысли точный адрес, то есть вызвать в воображении образ конкретного человека – и отправить ее по адресу. – Прозерпина расплела пальцы, сделала некий невнятный жест. – А коль мысль – это энергетическая волна, значит, она распространяется в пространстве. Мало кто из людей умеет целенаправленно владеть передачей мыслей на расстоянии. У абсолютного большинства это выходит само собой и даже не осознается. Враждебная мысль своей энергией наносит вполне реальный удар и пробивает энергетическую оболочку, которая есть у любого живого объекта и называется аурой, или биополем. В ней образуется в буквальном смысле дыра. Это и есть сглаз. На медицинских приборах, фиксирующих ауру, он сразу виден. Видим его и мы, экстрасенсы. Можно его не только видеть, но и ощущать ладонями, как яму или дыру в плотной, упругой поверхности биополя, и чувствовать, что место пробоя немного теплее, потому что именно в этом месте происходит потеря, утечка жизненной энергии.

– Вы считает у Евгения был такой… пробой? – спросил я.

– Не торопитесь, господин Хаген, – остановила меня Прозерпина. – Дослушайте, пожалуйста, – и вы все поймете. Итак, источником сглаза является энергия мыслей. Как открытая ругань, так и тайный посыл недобрых мыслей действуют одинаково разрушительно. У каждого человека биополе разное по силе. От прочности, целостности, упругости и цвета биополя зависит, легко ли человека сглазить, то есть пробить его поле. У тех, кто часто болеет, у усталых или переживающих стресс людей поле всегда ослаблено. Слабо оно и у детей. Жертвами сглаза становятся также те, кто обладает тонкой психикой, у кого развита интуиция, творческие способности. Легко внушаемые люди тоже имеют проницаемую ауру. Чем восприимчивее человек, тем легче он становится жертвой сглаза.

– Но все же – кто его… сглазил?

– Так, давайте договоримся: все вопросы потом. Вы ведь пришли за помощью? Я никогда не отказываю нуждающимся. Просто запаситесь толикой терпения… – Она продолжила говорить, чуть покачивая головой в такт словам: – Сглаз не бывает заочным. Заочное посылание другому человеку, например, ругани – это тоже нанесение ему вреда, но сглазом это уже не называется. Нельзя сглазить, не видя «объекта» сглаза…

«Как ловко она все развернула, – думал я, слушая всю эту оккультную ахинею. – Я уже и нуждающийся, и она мне помогает. Похоже, я сильно недооценил эту Людмилу Петровну…»

– При этом не стоит думать, что сглаз – это корень, причина всех проблем в жизни человека, – журчал голос Прозерпины. – Нынче стало модно все свои нерешенные проблемы, разочарования в отношениях, плохое самочувствие, неурядицы на работе сваливать на сглаз. Нужно знать, что на самом деле возможности сглаза не так уж и велики. Вы понимаете, о чем я?

– Не совсем. Как вы вообще можете определить сглаз? Ну, без вот этого всего. – Я обвел рукой комнату. – Без пробоев и аур?

– Вы – человек скептического склада, – уверенно сказала Прозерпина. – Что ж, я вам объясню более просто и наглядно. Итак, если у человека наблюдаются одновременно сразу все нижеперечисленные признаки: усталость, разбитость, резкие перепады настроения, бессонница или, наоборот, неодолимая сонливость, ослабление памяти, а главное – если к нему стали иначе относится окружающие, и особенно давние знакомые, и у него начались проблемы с работой – это проявления сглаза. Вы понимаете? Евгений подвергся очень сильному влиянию «дурного глаза», вы, как его друг, не можете это отрицать. Ведь так?

Я сдержанно кивнул.

– Вот, – не меняя тембра голоса и интонации, продолжила Прозерпина. – Если уж вам, обычному, здоровому человеку, это заметно, то представьте, как это замечаем мы, экстрасенсы, люди в некотором смысле подверженные ментальным ударам. Вы же понимаете – для того чтобы увидеть сглаз и нейтрализовать его, нам приходится подставлять себя под весь тот негатив, который приносят в себе наши клиенты.

Я снова подумал о том, что эта женщина очень непроста. Она манипулировала понятиями, эмоциями и смыслами так, что я поневоле двигался в нашем разговоре туда, куда ей было нужно.

– Ну, хорошо, хорошо. – Я почувствовал, что начинаю раздражаться. – Допустим, Евгения сглазили. Но Кто? И зачем?

– Во-о-от! – торжествующе протянула Прозерпина, и ее глаза блеснули. – Инструментальных методик определения источника сглаза много. Я использую три: сжигание, воск и черного кота.

– Черного кота? – Я покосился на дремавшую на столе зверюгу.

– Именно! Это один из самых верных способов. Я вам сейчас все расскажу. Итак, чтобы распознать человека, который навел сглаз, нужно взять его вещь и сжечь. Тогда у обладателя «дурного глаза» станет гореть лицо. Это первый метод. Второй – берем три церковные свечи и читаем одну из молитв: «Отче наш», «Да воскреснет Бог» или «Пресвятой Богородице». Собираем воск, растапливаем его и выливаем в ключевую воду. Воск нужно лить тонкой струей, не останавливаясь. Когда воск остыл, берем получившуюся восковую фигурку в руки и хорошенько смотрим, на кого она похожа. Это второй способ. Ну а третий и самый верный – черный кот. Что нужно делать: когда кошка будет в спокойном состоянии – возьмите ее на руки. Пусть она полежит у того, кто, возможно, сглазил вас, несколько минут. Если кошка вдруг замяукает, задергается, зашипит – значит, все верно, этот человек вас сглазил.

– И что же?

– Все три метода указали на одного и того же человека, который и сглазил Евгения.

– И кто же это? – как можно спокойнее спросил я.

– Его жена, – уверенно объявила Прозерпина.

 

Глава 6

Евгению я позвонил дня через три. Раньше вспоминать о нем без злости не получалось, нужно было время. И только тогда, когда я понял, что при мысли о нем и о разговоре с ним у меня в груди не начинает полыхать ярость, я набрал номер.

– Привет, – довольно прохладно ответил он. – Извиниться решил? Или мальчик для битья понадобился?

В его голосе звучала смесь обиды и злой иронии. Последнего было в разы больше, и я почувствовал, как снова начинаю звереть.

– Извиняться мне не за что, – в той же манере ответил я. – Мне нужны мои топоры.

– Заезжай в гараж.

– Когда?

– Хочешь, сегодня.

– Хорошо, – согласился я. – Буду в гараже в половине седьмого.

– Не выйдет. Я работаю до восьми. Смогу подъехать только к половине девятого.

– Договорились, – и я отключился.

Тональность разговора мне не понравилась, но то, что Евгений устроился на работу, уже было неплохо. Еще бы знать, куда он устроился. Может, все же внял голосу разума и вернулся к Джанибекяну?

Джанибекян со времен нашего разговора на связь со мной не выходил, я с ним тоже не связывался, как и с Евгением. Так что между ним и Евгением могло произойти все что угодно вне зависимости от моего знания. Впрочем, звонить Джанибекяну и уточнять я не стал, благоразумно решив подождать до вечера.

И хорошо, что не стал.

Женя появился у гаража без четверти девять. На нем был костюм неприятно синей расцветки, белоснежная рубашка и галстук, который не монтировался с костюмом настолько, что можно было предположить только два варианта: либо у обладателя костюма и галстука вовсе нет вкуса, либо этот костюм и этот галстук – часть какого-то навязанного корпоративного стиля. Мне подумалось, что, если к этому нелепому сочетанию добавилась бы фальшивая, в тридцать два зуба, улыбка, все окончательно встало бы на свои места. Но Женя не улыбался, напротив, был мрачен.

Коротко кивнув, он отпер гараж, щелкнул выключателем и прошел внутрь. Я последовал за ним. Топоры остались разложенными в том же порядке, в котором мы оставили их здесь в последний раз. Видимо, без меня Евгений не торопился совершенствовать навык.

Женя молчал. Я стянул с плеча спортивную сумку и начал неторопливо складывать топоры.

– Отличный галстук, – не без иронии нарушил я тишину. – Где такие дают?

Это прозвучало без злости, и Женя хмыкнул:

– В автосалонах.

«Значит, к Джанибекяну гордость вернуться не позволила?» – подумал я, а вслух произнес:

– А как же твой приворот на деньги и удачу?

Я повернулся. Женя рассматривал меня так, будто пытался найти в моем вопросе издевку. Издевки не было, и Евгений, видимо, понял это, потому что как-то разом сдулся. Ушло напряжение, отступила затаенная обида, и между нами затеплилось прежнее дружеское расположение.

– Денег нет, Нильс, – с грустной искренностью поделился Женя. – И удачи нет. А жить надо.

– Чем занимаешься? Закупки, консалтинг, руководство?

– Какое там, – отмахнулся он. – Продажником приплясываю. – Он прилепил фальшивую улыбку и голосом продавца-консультанта затянул дежурное: – Здравствуйте, чем могу помочь? Хотите посмотреть эту модель в варианте хетчбэк? Не желаете ли записаться на тест-драйв?

Это выглядело довольно жалко. Если бы Евгений сообщил, что работает клоуном в цирке, я бы проникся куда бóльшим уважением.

– Как продажи?

– Никак, – зло проговорил Евгений. – Я ж не мальчик, это давно уже не мой уровень. Противно.

Он сплюнул, подошел ко мне и принялся помогать собирать топоры. На какое-то время повисла тишина. Она угнетала, и я попытался ее разрушить хоть каким-то способом.

– А дома как?

Рука Жени дрогнула, звякнуло железо.

– Все так же. Жанка домой не пускает, видеть не хочет.

– Почему? Мне казалось, вы с ней можете помириться.

– А я знаю? Она не объясняет. Да и правильно. Кому нужен лох-неудачник.

Я упаковал последний топор, вжикнула молния на сумке.

– Нильс, а можно у тебя денег перехватить? – спросил вдруг Женя. – Я совсем на бобах.

– Как это? – не понял я.

– С голой задницей, – не менее понятно перевел Евгений и тут же пояснил: – Жанка все карточки мои выгребла подчистую, ячейку вытрясла. Мне сейчас пожрать толком не на что.

Еще недавно гордый и заносчивый Женя теперь явно был в депрессии. Как быстро меняется человек!

– Сколько тебе нужно? – спросил я.

– Сколько не жалко.

Я достал бумажник и выгреб всю наличность.

– Спасибо, старина, – искренне поблагодарил Женя. – Я все верну. Вот подзаработаю и верну.

Он выглядел настолько потерянным, что от моей злости не осталось и следа.

– Ладно уж, – сказал я. – Не торопись. Как сможешь, так отдашь. А что за ячейка? Бабушкино наследство хранишь? Или клад?

Не то чтобы мне было интересно, хотя ячейками сегодня, по-моему, мало кто пользуется. Я спросил просто так, просто чтобы перевести тему. Но Евгений ответил неожиданным словом, которое меня как иголкой кольнуло.

– Аурум.

Это латинское название золота почему-то сразу выстроило в голове ассоциативный ряд. В голове замелькали картинки, и все они были связаны не с таблицей русского химика Менделеева, а с алхимиками, магами и закончились лицом вполне определенного «мага». Точнее – «магессы» Прозерпины.

– Что? – нелепо переспросил я, цепляясь за ассоциации.

– Золото, инвестиционные монеты, много, больше ста штук. Вложение на черный день. Золото – вещь такая, дешеветь точно не будет. И покупательная способность у него не упадет. Да какая теперь разница…

Клубок ассоциаций начал выстраиваться в голове в еще не очень связную цепочку.

– Большая разница, – отрезал я. – Поехали.

– Куда? – не понял Женя.

– К тебе домой, – отрезал я.

* * *

Я сидел на кухне напротив Жанны Сергеевны со стаканом домашнего морса. Вдвоем с чужой беременной женой, муж которой курил под окном на детской площадке. Евгения супруга и впрямь на порог не пустила. Так и сказала мне после нашего долгого разговора в дверях на лестничной площадке: «вы можете войти, но не он». Причем сказано это было не с эмоциональностью и безапелляционностью беременной неврастенички, а с какой-то бесконечной усталостью.

Она и теперь, за столом на кухне, была скорее усталой и грустной, чем эксцентричной.

– Я впустила вас, Нильс, только для того, чтобы раз и навсегда объяснить вам: нас не нужно мирить. Это бесполезно и невозможно.

– Зачем же так категорично, Жанна Сергеевна? Если это из-за Жениной работы, то…

– Его работа здесь ни при чем, – отрезала Жанна, все же включив в себе на мгновение «сильную женщину», но тут же и потухла, вновь становясь уставшей и грустной. – Вы не поймете.

– Зачем так сразу? Мне кажется, все можно понять. Было бы желание.

Жанна не ответила. Она отвернулась к окну и долго глядела вниз на детскую площадку. Я пригубил из стакана. Морс был кислым, как ее настроение, как их с Женей отношения, как жизнь и перспективы Евгения в последние месяцы.

– Пейте морс и идите. – Она наконец повернулась ко мне, тщательно скрывая слезы. – Он ждет вас. Объясните ему, что ничего не получится, что… что так будет лучше для всех.

– А как же ваш ребенок? Ему точно не будет лучше без отца.

– О ребенке, Нильс, я как раз забочусь в первую очередь. Лучше жить без отца, чем не родиться.

Последние слова слегка отдавали бредом, но Жанна Сергеевна была трезва, разумна и вполне серьезна. Этот контраст настолько выбил меня из колеи, что я на какое-то время растерял мысли, с которыми шел к ней.

– Не вижу связи между жизнью вашего ребенка и вашими отношениями с мужем.

– Я же сказала, что вы не поймете.

– А вы попробуйте объяснить, – попросил я.

Жанна Сергеевна долго оценивающе смотрела на меня, наконец сказала:

– Хорошо. Я объясню. А потом вы уйдете. Вы знаете, что такое «дурной глаз»?

В этот момент у меня зашумело в ушах. Я кивнул скорее рефлекторно, потому что в голове взметнулись и хаотично закружились мысли – и те, с которыми я пришел, и другие, – и весь этот хаос начал складываться во вполне логичную и закономерную картинку.

Жанна Сергеевна все говорила и говорила. Слова, которые она произносила, были не ее, создавалось ощущение, что Женину жену заставили читать по бумажке. Или же она была механической игрушкой со встроенным диктофоном, которая послушно повторяет услышанное с той же интонацией, что и сказавший.

Я слушал ее вполуха. Из всей длинной и сложной речи важны были только отдельные вехи. Ребенка Жанны и Евгения сглазили еще до рождения. Сглазили очень сильно, и, если срочно не предпринять серьезных мер, ребенок может не родиться вовсе или рано умереть.

Ауру неродившегося младенца можно очистить большим количеством золота. По счастью, у Евгения в ячейке хранились инвестиционные монеты, которых могло бы хватить для очищения ауры ребенка.

– А вы не пробовали говорить об этом с мужем? – поинтересовался я.

Жанна осеклась и поглядела на меня с обидой.

– Вы мне не верите. И Женя бы не поверил.

– Кто вам обо всем этом рассказал?

– Какая разница? – Жанна снова начала раздражаться. – Вы допили морс?

Морс я не допил, но Женина супруга явно хотела указать мне на дверь. Потому я поспешил взять ситуацию в свои руки.

– Давайте я угадаю. Вам об этом рассказала Прозерпина. Вы ей сказали, что муж не поймет?

– Нет. Ей и не надо было об этом говорить. Она сама все знает. Она видит. Кроме того, именно из-за Жени сглазили малыша. Пока Женя рядом, ауру нельзя очистить. Понимаете?

– Понимаю, – кивнул я.

С каждым ее словом я понимал все больше.

– Знаете, кто такая Прозерпина?

– Уходите, – резко оборвала меня Жанна.

– Я уйду. Только сначала послушайте меня. Я же вас выслушал. Ее зовут Людмила Петровна Лагутина.

– Это по паспорту. Я знаю.

– Она рядовой делопроизводитель. Работает в моем банке.

– Каждый человек где-то работает. Не надо путать профессию с призванием. Булгаков был врачом, Иисус – сыном плотника, Менделеев…

Она была похожа на зомби из американского кино. Или на религиозного фанатика. Как-то Ариты не было дома, и к нам позвонили какие-то люди с Библией. Я с ними общался около получаса на библейские темы, потом вернулась Арита и погнала их с использованием обсценной лексики. На меня же поглядела как на полоумного: «Ни, зачем ты их впустил? Это же свидетели Иеговы». И это – «свидетели Иеговы» – прозвучало как диагноз. Мне они тем не менее показались безобидными, хотя у них была одна особенность: они говорили чужими заученными фразами, как будто им отформатировали головы, стерев оттуда всю информацию, весь жизненный опыт, образование, если оно было, – и вложили пару тематических брошюр.

Таким же манером говорила сейчас Жанна. Но я не собирался сдаваться. В конце концов, эта Прозерпина всего лишь мой рядовой сотрудник. А теперь, как выясняется, еще и мелкая мошенница. Хотя… какая мелкая, если речь идет о сотне золотых монет.

Мне нужно было найти подход к Жанне и к Прозерпине, отсутствовавшей здесь, но присутствие которой ощущалось в воздухе безо всякой метафизики. И я решил зайти с другой стороны.

– А знаете, Жанна Сергеевна, ведь ваш муж тоже был у Прозерпины. Заплатил ей денег за снятие сглаза. Знаете, что она ему сказала? Что это вы его сглазили…

* * *

Наконец мне стало ясно все.

Это было смешно, глупо, нелепо, но это было совершенно просто и абсолютно реально. Есть люди, которые хотят верить в руку незримого покровителя. Ведь надеяться на кого-то, кто сопутствует твоей удаче, или же бороться с тем, кто тебя сглазил, куда проще, чем принимать самостоятельные решения. Легче поверить, что тебя сглазили, поверить в черную кошку – предвестницу неприятностей, чем поковыряться в себе и подумать, где ты оступился. Проще принести жертву, пусть даже дорогостоящую жертву, чем исправлять свои ошибки. И пока есть люди, идущие по такому пути – пути наименьшего сопротивления, будут и другие. Такие, которые, имея недюжинный актерский талант, неплохое, пусть даже интуитивное понимание психологии и полное отсутствие моральных рамок, будут зарабатывать на первых деньги.

Прозерпина неплохо зарабатывала на своих мистических феериях и лекциях, но тут был совсем другой «заработок». Максимум прибыли при минимуме вложений. Как в сказке русского писателя Толстого про деревянного мальчика, по наивности отдавшего золотые монетки коту и лисе. Только речь шла не о пяти золотых. Про инвестиционные монеты мужа Жанна на одном из занятий проболталась сама. Причем вспомнить, кому об этом рассказывала, она не смогла. Возможно, даже Арите. Она не запоминает таких вещей. А вот Прозерпине, которая могла это слышать, да что могла – слышала, запомнила, она вообще многое замечала и запоминала, – информация пришлась кстати.

После этого, не сразу, через пару занятий, она задержала Жанну для индивидуальной консультации. Напугать хомо беременнус, которая и без того мистифицирована, иначе бы не пошла на такое занятие, не составило Прозерпине труда. Тем более что может быть страшнее для беременной женщины, чем угроза ее еще не родившемуся ребенку?

А дальше дело техники. Рассказ Жанны расставил все точки над «i». Прозерпина работала на опережение. Говорила то, чего вроде бы знать не могла, что добавляло веры в ее могущество, а потом вертела доверчивой клиенткой, как хотела. Конечно, была угроза разоблачения со стороны Евгения, потому надо было избавиться от него. И Прозерпина без особого труда поссорила мужа с женой, объяснив жене, что причина сглаза в муже. Да еще Евгений сыграл ей на руку, сам пришел за помощью, дав повод закрепить полученный результат.

Таким образом, за несколько сеансов Людмила Петровна получила гонорар от жены, от мужа, а до кучи еще хороший бонус в виде золота, требующегося в качестве материала для очистки ауры младенца. И все бы сработало, если б не появился я и не смешал бы ей карты.

На этот раз говорил я. Долго, мягко, заставляя Жанну думать и подмечать нестыковки. За окном уже совсем стемнело, когда я выдохся и залпом допил морс. Но своего я добился. Жанна Сергеевна больше не походила на зомби. Она была злой, уставшей, подавленной, но никак не зомбированной.

– Хотите еще морса? – тихо спросила она.

– Нет, спасибо. Я пойду.

И я встал из-за стола.

– А я… что же мне делать?

– А вы спуститесь во двор, заберите мужа и покормите его ужином. Он вас ждет.

– Он меня убьет, – схватилась Жанна за голову. – Я ведь все ей отдала. Все, что было в ячейке.

Она была настолько трогательной в этот момент, что я невольно улыбнулся.

– Не убьет. Он вас любит. А золото вам на днях вернут. Вам же не нужно чистить ауру. Или нужно?

* * *

Когда-то, во времена нашей дружбы, мой заместитель по связям с общественностью Дмитрий рассказывал про цыган. И про свою встречу с цыганами. Было так. Дмитрий приехал на Казанский вокзал, чтобы передать посылку с проводником. Чтобы осмыслить это «передать с проводником», надо родиться в России. Я до сих пор не понимаю, зачем ехать на вокзал, договариваться с совершенно незнакомым служителем РЖД, работающим, скажем, вагоновожатым на перегоне Москва – Владивосток, чтобы он взял какой-нибудь ваш сверток и передал какому-нибудь вашему другу, который живет в этом самом Владивостоке. Зачем, когда есть самые разнообразные службы доставки, когда есть почта, наконец, и речь не идет о чем-то запретном, просто самая обыкновенная посылка? Но в России это «передать с проводником» прекрасно работает даже в двадцать первом веке.

Так вот Дмитрий приехал на вокзал, чтобы передать что-то с проводником какому-то своему приятелю. Он припарковался, выбрался из машины, и тут-то к нему и подошла молодая цыганка. Впереди был забор, по бокам – другие припаркованные автомобили, и Дмитрию невольно пришлось попасть прямиком к ней в руки. Поначалу он отмахивался от нее, но она не думала отставать. Быстро и четко цыганка выдала Дмитрию дюжину сентенций про его жизнь. Фразы были общими, и хотя бы несколько из них, если задуматься, попадали в любого человека на улице. Это если подумать, но подумать-то цыганка и не давала. Она продолжала тараторить и весьма активно предлагала погадать. Настолько активно, что отказаться было практически невозможно.

Опомнился Дмитрий, когда уже согласился на процедуру. Просто поймал себя на мысли, что им управляют, и посмотрел на ситуацию со стороны. В этот момент самым умным было бы развернуться и уйти, но ему вдруг стало любопытно, и он достал бумажник.

При виде денег глаза у цыганки заблестели, но она продолжала отыгрывать свою роль, не подозревая, что клиент с ней тоже играет. Она рассказывала о прошлом и будущем, ворожила на удачу, на деньги, на здоровье. При этом поигрывала в ладони стеклянной бляхой с огромным глазом и всякий раз просила еще деньги для обряда, обещая все вернуть.

В итоге в течение нескольких минут все содержимое бумажника Дмитрия перекочевало в руки цыганки. И в тот момент, когда бумажник опустел, случилось «чудо».

Цыганка сделала несколько пассов вокруг головы Дмитрия, театрально развела руки с раскрытыми пустыми ладонями и возвестила, что деньги ушли, но теперь все будет хорошо. Руки цыганки были совершенно пусты и чисты, если не считать стеклянной бляхи с глазом.

Продолжая наивно улыбаться, Дмитрий нежно взял цыганку за запястье, крепко сжал и, не переставая улыбаться, тихо сказал: «А теперь все быстро вернула и исчезла, или пойдем в милицию».

После этой волшебной фразы случилось новое чудо – деньги материализовались в руке цыганки под стеклянной бляхой и в полном объеме вернулись в бумажник хозяина.

На этом чудеса закончились. Рядом с цыганкой мгновенно обнаружились еще две. И в три глотки, не стесняясь выражений, Дмитрия смешали с грязью, объяснив ему, что он жадный, злой, плохой человек.

Как показала жизнь, доля правды в их словах была, но не думаю, что разозленные сорвавшимся с крючка клиентом цыганки обладали даром провидения. А вот психологией они владели прекрасно.

Дмитрий, вспоминая об этой встрече, говорил, что главное было отстраниться, вырваться из-под взгляда цыганки.

«Как же ты вырвался?» – интересовался я.

«Не знаю, – улыбался Дмитрий, и его похожие на гусеницу усы вытягивались, как дождевой червяк. – На мне очки были. Может, их чары через очки не пробивают».

* * *

Эту историю я вспомнил, отправляясь к Прозерпине. И, конечно, фраза Дмитрия про очки была шуткой, но, собираясь в «салон», я суеверно запихал солнцезащитные очки в карман, а уже возле пресловутой квартиры достал их из кармана и нацепил на нос.

Дверь открыла уже знакомая старушка в платке и фартуке.

– Я повторно, – не дожидаясь вопросов, сказал я и прошел внутрь.

Пока старушка запирала дверь, я без сопровождения и приглашения вломился в «логово колдуньи».

Возможно, всему виной моя стремительность, но на этот раз Прозерпина не успела подготовиться. А быть может, это я подготовился лучше, чем в прошлый раз. Во всяком случае, на сей раз мне было ясно видно, что она не ожидала моего визита.

Впрочем, надо отдать должное, в руках она себя держала великолепно. Взгляд ее был взглядом сытого медитирующего удава.

– Здравствуйте, господин Хаген, – ровным голосом приветствовала она.

– Здравствуйте, Людмила Петровна. Что же вы не угадываете, что привело меня к вам сегодня?

– Мне не нужно угадывать, господин Хаген. Я уже говорила: я вижу, а не угадываю. Вас привела ко мне забота о вашем товарище. Вот только сегодня в вашей ауре преобладает алый и оранжевый. Вы взволнованы. Вам открылись какие-то новые грани знакомой истории, и вы пришли ко мне за ответами. Спрашивайте.

Она не предложила мне садиться. Более того, на кресле для посетителей подремывал черный кот. Должно быть, по здешним правилам кот был в разы важнее посетителя, но это по правилам Прозерпины. Я же собирался идти по пути Дмитрия и играть по своим правилам.

Я подошел к креслу и, не особенно церемонясь, стряхнул кота на пол. Зверь недовольно мяукнул, дернул пару раз хвостом, демонстрируя свое ко мне презрение, и запрыгнул на стол. И все. Небеса не разверзлись, и гром не грянул. Никаких мистических кармических воздаяний, просто обиженное животное.

– Вы позволяете себе недопустимое, – тоном благородной дамы, оскорбленной безродным холопом, но держащей себя в руках, сообщила Прозерпина. – Мы не в вашем банке. Здесь такое поведение непозволительно. Тонкие материи…

– Тонкие материи, Людмила Петровна, это красивые слова, прикрывающие некрасивую ложь. Вы правы, я пришел к вам в заботе о моем товарище и его семье. Только мне не требуются ваши ответы. И у меня нет к вам вопросов. Есть одно предложение.

– Покиньте этот дом, господин Хаген.

– Обязательно, – кивнул я, начиная ощущать тот азарт, который прочувствовал Дмитрий, поняв пытающуюся обмануть его цыганку. – Только сперва вы вернете то, что украли.

На лице Прозерпины проступило столько оскорбленного достоинства, что поверил бы самый недоверчивый Станиславский.

– Вы оскорбляете меня, господин Хаген. Я никогда, ничего и ни у кого не крала.

– Золотые инвестиционные монеты. Сто тридцать четыре штуки.

– Вы говорите о том, о чем не знаете. Это золото даже не гонорар за работу. Оно необходимо, чтобы омыть ауру чада. Речь идет о жизни ребенка. Неужели вы совсем не понимаете опасности?

И она вперила в меня свой немигающий, гипнотический взгляд.

– Понимаю, – легко согласился я. – Вот только, боюсь, полиция не поймет. Так что у меня к вам предложение: или я ухожу отсюда с золотом Кравцова, и больше мы с вами не увидимся, или я ухожу отсюда с пустыми руками, но с обращением в соответствующие органы. Как бы вам хотелось, чтобы я покинул ваш дом?

– Ваши обвинения бездоказательны.

– Неужели вы думаете, что я совсем не подготовился?

Моя собеседница насупилась.

– Вы же знакомы с Максимом Антоновичем.

– Каким еще Максимом Антоновичем?

– Ну как же, Максим Антонович Петухов, начальник службы безопасности нашего банка, весьма серьезный и уважаемый человек.

Выдержав паузу, я продолжил:

– Мы с ним в очень хороших отношениях, более того, он человек отзывчивый. Как узнал про историю с золотом – тут же посоветовал обратиться к одному своему приятелю, полковнику полиции. Я как раз после нашей беседы собирался ему позвонить по поводу сглаза и вашего черного кота.

Прозерпина долго-долго смотрела на меня. Наверное, этот взгляд должен был сломать меня, но я не ломался. То ли чары и вправду разбивались об очки, то ли внушение не работает на подготовленного человека. Но я чувствовал, что оно не работает, и от этого окружающая обстановка и Прозерпина в ее мантии с рунами все больше и больше походили на плохие декорации к дешевой постановке уездного театра.

Наконец она встала и вышла. Вернулась довольно быстро с небольшой коробкой из плотного картона в руках.

– Извольте, господин Хаген. – Она открыла коробку, внутри посверкивали маленькие солнышки золотых монет в прозрачных пластиковых коробочках. Десятки солнышек. – Будете пересчитывать?

Прозерпина следила за мной таким говорящим взглядом, что другой бы на моем месте, должно быть, расплакался бы, попросил прощения и вернул золото, доплатив сверху. В этом взгляде было все: покровительственность, и оскорбленное достоинство, и горечь оттого, что человек, который казался ей – Прозерпине – умным, на деле оказался дураком и страшно ее разочаровал. Она смотрела на меня так, как, должно быть, Иисус глядел на Иуду.

– Поверю вам на слово. – Я закрыл коробку и притянул ее к себе. – Но если там чего-то не хватает…

– Все на месте, – перебила меня Прозерпина, – заберите свой презренный металл и оставьте это место.

Я взял коробку и поднялся из-за стола.

– Только нерожденное дитя безмерно жалко. На нем останется дурной глаз. Но если вам золото дороже жизни ребенка…

В голосе ее прозвучала бесконечная горечь и разочарование.

– Знаете, Людмила Петровна, вам бы в кино играть. Вы прекрасная актриса. Вот только я не поклонник вашего таланта. И в понедельник жду от вас заявление по собственному желанию. Прощайте.

И я вышел, не желая больше давать ей повода сыграть на чувствах и затуманить мне разум.

* * *

Выходные прошли весело. Я привез Кравцовым их коробку, хотел просто отдать и уйти, но не тут-то было. Женя так воодушевился, что категорически отказался отпускать меня домой, а за Аритой отправил такси.

Мы ужинали. Женщины болтали. Мы пили пиво с бехеровкой. И, кажется, все были счастливы, как тогда, в наш первый совместный ужин. Потом Женя подарил мне две канадские монеты из той коробки, что я забрал у Прозерпины. На обеих были изображены оскаленные звериные морды.

– Это «ревущая рысь» и «воющий волк», – сообщил Женя.

Я попытался отказаться, но Евгений был настойчив.

– Мне кажется, волк – это твой зверь, – разъяснил он.

– Ну, хорошо, – сдался я. – А рысь зачем?

– За компанию. Не обижай меня, Хаген. Бери.

И я взял. И мы выпили еще. И поехали ко мне за полюбившимся Евгению топором, потому что надо было чем-то отдариться.

А во вторник мне позвонил Джанибекян.

– Здравствуйте, Нильс.

– Здравствуйте, Арам, – ответил я, судорожно соображая, как оправдываться за Евгения. – Я прошу прощения. Все понимаю, но…

– За что? – кажется, искренне удивился Джанибекян.

– За Кравцова. Я просил за него, а он не пришел в тот понедельник и…

– В тот не пришел, в этот пришел, – небрежно отмахнулся Джанибекян. – Взял я вашего Кравцова. Работает. А за то, что сразу не пришел, побудет пока простым менеджером. Но пес с ним, Нильс. У меня к вам совсем другой разговор.

– Ответная просьба? – с облегчением выдохнул я.

– Нет. Предложение, от которого нельзя отказаться, – улыбнулся в трубку Джанибекян.

Он и правда сделал мне деловое предложение. И я, конечно, не смог отказаться. Но это уже совсем другая история.

 

Глава 1

Я очень не люблю стричься. И поэтому стригусь максимально коротко, чтобы подвергаться ненавистной процедуре как можно реже. Казалось бы, это нелогично: не любишь – не стригись вообще, но вот парадокс – длинные волосы я тоже не люблю. И дело тут не в дресс-коде. Просто длинные волосы мешаются, лезут в рот, нос, глаза, быстро пачкаются, а главное – с ними я становлюсь похож на Джона Бон Джови, а это вообще не мой певец. Жеманный он какой-то, приторный. И голос противный. Как заведет свою волынку: «It’s my life!» – у меня сразу оскомина во рту, точно ежевики поел.

Ежевика… О чем это я? В четыре часа утра мысли начинают путаться, как нитки в клубке, и проследить одну до самого конца сложно… Ах да, я думал о том, что не люблю стричься. Нет, не потому, что весь такой свободолюбивый и неформальный или там большой поклонник тяжелого рока. Нет, в юности я носил длинные волосы, было дело. Как викинг или там франкский король. Франк переводится как «свободный». Их короли, Меровинги, не стриглись в пику римлянам. Мол, все, кто за Рим, подрубают волосы, а мы, франки, все из себя такие гордые и «не рабы», мы будем отпускать волосы до задницы. Они так и вошли в историю – «длинноволосые короли». Те еще были персонажи – убийцы, насильники, клятвопреступники и сластолюбцы. Правда, кончили плохо – последнему из Меровингов, Хильдерику Третьему, кажется, отрезал волосы и лишил его королевской власти майордом Пипин по прозвищу Короткий, ставший первым королем новой династии Каролингов. Его сыном был Карл Великий. Такая вот драма. Хотя в Европе с той поры мало что изменилось. Пиджаки и галстуки вместо кольчуг – вот и все.

Сижу, пью кофе. Надо бы поспать, но сон не идет. Нервы – как струны. Я только что вернулся из больницы. Ариту положили на сохранение – так это называется по-русски. Вечером она почувствовала себя плохо. Так и сказала:

– Ни, что-то мне плохо.

Седьмой месяц – это вам не шутки, и я набрал врача, Леонида Наумовича. Я плачу ему каждый месяц приличную сумму, чтобы у Ариты и нашего будущего малыша все было хорошо. Леонид Наумович – специалист опытный, у него отличная репутация. Он вообще не стрижется – лыс, как колено. Нам его посоветовал Михеев из ВТБ. У его жены была сложная беременность, но Леонид Наумович помог ей выносить и родить здоровую девочку. В этом мире все держится на горизонтальных связях. Русские придумали для обозначения подобных коммуникаций емкую формулу: «Ты мне – я тебе». Мы давно работаем с Михеевым. Я консультировал его по корпоративным кредитам. Он посоветовал мне Леонида Наумовича.

Врач приехал в двенадцатом часу. Он осмотрел Ариту, успокоил и ее, и меня:

– Не пугайтесь, молодые люди, это вполне обычное и даже ординарное явление: повышенный тонус. Нервы, гормоны, особенности организма. Ничего страшного, но недельку-другую будущей маме придется полежать у нас в клинике. Десятки миллионов женщин проходят через это – и благополучно рожают здоровых детишек. Собирайтесь, я вызову машину.

У меня от этого заныло все – от сердца до зубов. В голове возникли картины одна страшнее другой, и замелькали не менее страшные слова: «кровотечение», «спазмы», «выкидыш»…

Арита, напротив, совершенно успокоилась и даже развеселилась. Она, переваливаясь с ноги на ногу и что-то напевая, начала ходить по комнате и собирать вещи, шутить и подтрунивать надо мной. Наверное, это была защитная реакция, хотя сдается мне, все дело тут в том, что отныне часть ответственности за будущего ребенка ложилась на профессионалов из клиники, и Арите психологически стало немного полегче.

Машина, комфортабельный микроавтобус, похожий на «Скорую помощь», но раскрашенный в зелено-желтые цвета клиники, пришел быстро, мы погрузились в него – Арита легла на специальную лежанку, я уселся в кресло рядом – и поехали. Обычно ночная Москва более-менее свободна от пробок, но нам «повезло» – на Третьем транспортном из-за аварии скопилась куча машин. Мы смотрели через мокрые стекла на красные стоп-сигналы машин, на оранжевые блики фонарей и ждали, когда водитель найдет пути объезда.

В итоге в клинику мы прибыли только к двум часам ночи. Пока Ариту оформили, пока она писала мне список того, что нужно привезти ей на следующий день, – прошел еще час. В общем, домой я добрался к четырем и вот сижу теперь на кухне, пью кофе, хотя по идее нужно было бы выпить успокоительного, смотрю на капли, бегущие по стеклу, на мигающий желтым светофор на перекрестке внизу и думаю о длинноволосых королях.

Завтра у меня тяжелый день. Завтра… нет, уже сегодня. Три встречи, заседание кредитного комитета, работа с документами, а самое главное – после часа дня нужно съездить к Арите. Чтобы не превратиться в тупящую по каждому поводу развалину с красными глазами, мне необходимо поспать. Это легко сказать: «поспать!» – но очень трудно сделать. Снотворного у нас дома нет, из успокоительного – желтенькие таблетки валерианы. Русские любят их пить по любому поводу, но пользы от этой валерианы… Не удивлюсь, если это вообще плацебо.

Чтобы скоротать время, залез в Интернет. В последние годы он окончательно превратился в помойку. И если раньше помойка была информационная, то теперь она стала эмоциональная. Фактов, данных, источников все меньше, а вот мнений, точек зрения и высказываний – все больше, причем высказываются все подряд. Иной раз хочется написать в ответ на «аргументированное мнение» какой-нибудь «светской львицы» с надутыми ботоксом губами: «Ну и куда ты лезешь, дура? Что такого ты сделала, создала, построила, придумала, написала в этой жизни, чтобы твои слова были кому-то важны? Кому вообще интересно твое мнение, если оно высказано человеком, чья жизненная позиция практически не отличается от мнения персидской кошки, у которой где тепло и кормят, там и родина?»

В датском сегменте Всемирной сети все еще веселее – настоящая Страна чудес Кэрролла. Пользователи обсуждают выложенные неделю назад фотографии некой Никиты Клэструп, юной руководительницы местного отделения датской партии «Молодые консерваторы». Никита снялась в платье, про которое Арита сказала: «У нее нижнее декольте».

Не в бровь, а в глаз: лидерша «Молодых консерваторов» облачена в платье с вырезом под грудями. Смотрится… м-м-м… не очень консервативно. Хотя, думаю, в свое время и обычное декольте выглядело чудовищно неприличным, а раздельный купальник произвел в обществе фурор не меньший, чем изобретение пороха.

Нет, все же надо попробовать лечь. Давай, Нильс, докажи себе, что ты – хозяин своей нервной системы, что не она управляет тобой, а наоборот. В племенах аборигенов Северной Америки мальчиков с детства приучали контролировать эмоции. В пять лет им мазали головы медом и ставили возле гнезда диких пчел. Каждый испытуемый держал в руках по берестяной миске, полной воды. Если мальчик начинал дергаться и расплескивал воду, ему в этот день не давали еды. У индейцев вообще было принято демонстрировать полное пренебрежение к опасности и отсутствие страха смерти. Во многом именно поэтому они и проиграли войну за свою землю белым. Бросаться в самоубийственные конные атаки на ружейные залпы и картечницы Гатлинга – плохой способ выиграть битву.

В детстве я очень увлекался индейской темой. Моим кумиром был Великий сахем шауни Текумсе. Я вижу его как наяву – с гордым профилем, в красном английском мундире с золотыми эполетами. Текумсе первым понял, какую опасность представляют те белые, что называют себя американцами, и воевал на стороне англичан. Он смотрит на меня пронзительными глазами, в которых живут ярость и боль, и вдруг начинает напевать голосом Джэйд Юэн из Sugababes:

Я успел подумать: «Что за чертовщина?! – и тут мозг пронзила быстрая и яркая, как комета, мысль: – Это же будильник! Утро! Семь часов! Пора, Нильс, пора!»

Песня «Round! Round!» стояла у меня на смартфоне в качестве сигнала побудки. Я открыл глаза. В комнате полумрак.

надрывался на тумбочке смартфон. Утро. Почему я сплю на диване в кухне? Неужели мы вчера поссорились с Аритой и…

И тут все события вчерашнего вечера и ночи обрушились на меня, словно камнепад в горах. Я подскочил как ужаленный и поспешил в ванную. Спустя десять минут я уже пил кофе, морщась от того, что он обжигал мне язык, и просматривал новостные ленты, хотя все мысли мои были далеко – там, в клинике, где, как я надеялся, безмятежно спала Арита.

* * *

День и вправду выдался тяжелым и суетным. Москва вообще город, мало приспособленный для сосредоточенной жизни. Он очень… подвижный, я бы сказал. Дерганый какой-то. Все торопятся, спешат, бегут куда-то, едут, звонят, договариваются о встречах, на которые непременно опаздывают. Толпы народу на улицах и в метро, толпы машин на дорогах. Новый Вавилон, сердце евразийского мира. Только официально пятнадцать миллионов населения, а с приезжими и нелегалами – все двадцать.

В сером небе качаются провода и кружат вороны. Я хотел бы иметь вертолет, чтобы перемещаться по Москве без проблем. Может быть, когда-нибудь я его и куплю, а пока приходится ездить на такси и метро. Собственный автомобиль я обычно оставляю на парковке возле дома. Это вынужденный шаг – если застрянешь в пробке, опоздаешь стопроцентно, как говорят русские. А так всегда можно бросить такси, на котором ехал, и спуститься в метро.

Встречи, переговоры, заседания, потом долгожданная поездка к Арите. Она встретила меня улыбкой и сказала странно умиротворенным голосом:

– Все хорошо, Ни. Мне гораздо лучше. Результаты анализов будут завтра утром. Мне уже сделали укол, и тонус прошел. Ты привез компот из ананасов, как я просила?

В списке, продиктованном Аритой, было все: сменная ночная рубашка, крем для лица, зарядка для планшета, бананы, гранатовый сок, ватные палочки, – но не было ананасового компота. Пролепетав:

– Я буквально на минуточку, дорогая, – я метнулся в ближайший супермаркет.

Естественно, там искомого компота не оказалось. Пришлось бежать в другой, потом в третий. В общем, компот я нашел. Арита задумчиво покачала в руках банку, глядя с прищуром куда-то поверх меня – такой взгляд я замечал у многих беременных. При этом она улыбалась странной полуулыбкой Джоконды.

– Морковный сок… – прошептала Арита. – Холодный морковный сок… – и я снова побежал в магазин. Отказать хомо беременнусу может только дьявол.

Клинику я покинул около трех и помчался в центр, где меня ждал Ральф Аткинс, топ-менеджер «Сити-банка». Он привез для меня важные бумаги из Копенгагена. На встречу я опоздал, но Ральф меня дождался.

– Ты становишься русским, Нильс, – сказал он и похлопал меня по плечу.

– Иди к черту, – ответил я, а сам подумал, что в этом городе каждый рано или поздно становится русским – так уж он устроен. Да, это так: Москва – огромная фабрика по превращению людей в русских. Любых людей. Даже африканцев или монголов.

Около четырех часов я сам себе напоминал дерево на сильном ветру – меня покачивало от усталости, и казалось, что время от времени слышится тихий треск ветвей, а точнее, суставов, не способных уже удерживать мое тело в вертикальном положении. Нужно было срочно подкрепиться. Услужливый смартфон быстро обнаружил, что буквально в двух шагах, на Тверской улице, располагается кофейня «Мокко». Сайт пообещал мне «уютную атмосферу, сорок сортов кофе со всего мира, домашнюю выпечку». Я решил, что это именно то, что нужно.

Пахло в кофейне одуряющее вкусно – кофе, корицей, ванилью, свежей выпечкой. Я страшно люблю всякие сладкие булочки, круассаны, кексы, пирожки, кридкакки, штрудели, винерброды и прочие вкусности. Люблю, но никогда никому в этом не признаюсь. Это странно, но когда я голоден, то предпочту куску мяса ароматную булочку с джемом. Ну что поделать, у каждого человека есть свои маленькие слабости.

Заказав пару круассанов и большую чашку латте, я занял столик у стены и огляделся. Народу в кофейне было немного – неурочный час. В обед или вечером здесь, скорее всего, не протолкнуться, а сейчас было занято всего несколько столиков. За одним ожесточенно пил кофе крупный мужчина в теплой крутке, явно командировочный из какого-то северного региона России, за другим о чем-то щебетали на птичьем языке несколько девочек подросткового возраста, у окна с достоинством смаковала свой бравэ пожилая дама в шляпке.

Круассаны я проглотил, практически не жуя, толком и вкуса не разобрал. А вот латте оказался весьма хорош, в кофейне явно знали толк в приготовлении напитков. «Нужно взять это заведение на заметку», – подумал я, откинувшись на спинку стула и лениво скользя взглядом по посетителям.

В углу, за маленьким столиком, я заметил склонившегося над одинокой чашечкой эспрессо немолодого мужчину с лицом самоубийцы. Серая кожа, опущенные уголки рта, потухшие глаза…

Он показался мне смутно знакомым. Понаблюдав за бедолагой минут пять, я вдруг вспомнил, откуда знаю этого человека. Года полтора назад он работал у нас на одном проекте, связанном с рекламой банка. Тогда это был вальяжный, уверенный в себе мужчина с замашками хозяина жизни. Он возглавлял пиар-агентство, с которым мы заключили договор, и, надо сказать, с блеском выполнил порученную ему кампанию.

Через пару секунд у меня в памяти всплыло и его имя: Валерий. Да, точно – Валерий Новицкий.

Не знаю почему, но вдруг, поддавшись душевному порыву, я подхватил чашку, встал из-за стола, пересек зал кофейни и остановился перед столиком Валерия.

– Добрый день!

Он поднял на меня глаза, в которых плескался свинцовый туман отчаяния.

– Добрый… Мы знакомы?

Я назвал себя, напомнил, кто я. Он немного оживился.

– Да, да, конечно, господин Хаген! Простите, я несколько… задумался. Присаживайтесь.

Мы обменялись парой дежурных фраз. Я видел, что Валерия буквально гложет какая-то проблема, она жжет его изнутри, мучает. Я далеко не альтруист, скорее, даже наоборот – холодный прагматик, но сейчас, глядя на этот породистый нос, кучерявые волосы и пухлые губы, кривящиеся в гримасе душевной боли, я захотел помочь бедняге.

– Валерий, у вас что-то случилось?

В Европе такой вопрос, заданный малознакомым человеком, посчитали бы за бестактность. В России все иначе, здесь люди более открытые и отзывчивые. Это странно слышать, весь мир уверен, что русские – это мрачные, нелюдимые личности, замкнутые и неразговорчивые, но на самом деле это совсем не так, просто не стоит обращать внимание на внешние проявления. Если русские не улыбаются каждому встречному-поперечному, это вовсе не означает, что они плохо к вам относятся.

Валерий помедлил с ответом, потом сказал, глядя в сторону:

– Да так… черная полоса, похоже.

Он произнес это таким тоном, что у меня свело скулы и по спине пробежал холодок. Но я уже достаточно долго жил в России и знал, что нужно делать в подобной ситуации. Подозвав жестом официантку, я уверенно сказал:

– Триста грамм коньяка и что-нибудь мясное.

– Карпаччо вас устроит? – поинтересовалась девушка в кружевной наколке.

– Вполне.

– Не стоит, – вяло воспротивился Валерий.

– Стоит.

– Может быть, вы и правы, господин Хаген.

– Зовите меня просто Нильс.

Поскольку посетителей в кофейне было немного, заказ нам принесли быстро. Я разлил коньяк по бокалам, поднял свой.

– За все хорошее!

– Да… давайте… – Валерий легонько стукнул своим бокалом о бок моего и залпом выпил коньяк. Исключительно русская привычка вливать в себя любой крепкий алкоголь одним глотком, не разбирая вкуса. В отношении дешевого бренди я это могу понять, но хороший коньяк, на мой взгляд, все же требует более уважительного отношения.

Валерия повело сразу – глаза сделались маслеными, щеки порозовели.

– Вам лучше? – спросил я.

– Ну-у… – Он зачем-то огляделся, словно искал кого-то. – В общем, да…

Я налил еще и снова поднял бокал.

– Как говорят у вас в России – между первой и второй…

– Перерывчик небольшой, – грустно продолжил Валерий. Он слабо улыбнулся, выпил и заговорил. Вначале разговор был ни о чем, но уже минут через двадцать мы перешли на личное, и тогда внутри у моего собеседника словно включилась диктофонная запись: – Понимаете, Нильс, я уже двадцать лет… в профессии. Чего-то достиг, портфолио приличное, репутация. Но я всегда хотел… ну, другого немного. Чтобы не просто работа и деньги, а… авторитет, что ли? Нет, наверное, другое слово… В общем…

Он тяжело вздохнул, допил остатки коньяка из бокала и выпалил:

– Известность! Я хочу быть знаменитым пиарщиком, понимаете? Вот таким, чтобы все… вся страна знала: Валерий Новицкий – это гуру, это мастер, профи. Если он сказал: «Это черное», – значит, черное, и пофиг, как там на самом деле. Ну, как Спилберг в кино. Я много лет шел к этому, я работал как вол, я не спал ночами. Это тяжело, поверьте, очень тяжело. Приходишь вечером домой и понимаешь: а ничего не изменилось, все так же, как было вчера, и ты ни на йоту не приблизился к своей мечте, к цели. Ты – никто, такой же, как и все остальные. Один из стада. А кто-то в этот момент срывает куш и становится известным. Он хуже тебя, ты это хорошо знаешь, это знают и все остальные, но обстоятельства… или просто удача… или вообще связи, блат.

– Блат? – не понял я.

– Протекция, – устало пояснил Валерий. – Его друг или родственник подгоняет заказ, а ты, хотя ты и лучше, остаешься стоять на обочине, как дешевая проститутка…

– Это унизительно, – согласился я.

– Да что вы знаете об унижении, Нильс! – раздраженно махнул рукой Валерий.

Я промолчал. Неожиданно мне опять вспомнился кумир моего детства Великий сахем Текумсе, и я решил рассказать о нем Валерию. За свою жизнь Текумсе не раз подвергался унижениям, он терял все, но твердо шел к намеченной цели – созданию индейского государства в Северной Америке – и почти достиг ее.

– …Я до сих пор считаю, что это был один из выдающихся политиков того времени во всем мире, и если бы капризная Фортуна была хотя бы чуть-чуть благосклонней к нему, весь ход мировой истории изменился бы – не было бы США в том виде, в котором они существуют сейчас, а следовательно – много чего бы не было… – говорил я, а Валерий, подперев голову, слушал и кивал, изображая заинтересованность. – Текумсе был родным братом шамана шауни по имени Лалаветика, впоследствии сменившего имя на Тенскватава. Он создал для индейцев новую веру, культ, призывающий всех краснокожих объединиться против белых, а Текумсе занимался всем прочим – войной и дипломатией. Для этого был сформирован военный союз племен, главной целью которого было остановить продвижение белых переселенцев на Запад. В состав конфедерации входили – я с детства помню эти названия, они звучат как музыка! – шауни, делавары, потаватоми, фоксы, сауки, кикапу, веа, майами, оттава, пианкашо, минго, сенека, оджибве, чикамога-чероки и вайандоты. Всего Текумсе сумел собрать около трех тысяч воинов. По тем временам и на той территории это была очень грозная сила.

– А потом? – заинтересовавшись, спросил Валерий.

– А потом в Форт-Уэйне был подписан договор с некоторыми племенами на передачу земель под заселение белыми колонистами. Его продавил губернатор Гаррисон. От шауни договор подписали вожди нескольких кланов. Текумсе был против, он видел, что созданная им конфедерация племен трещит по швам, что это сепаратизм. В 1810 году Текумсе встретился с президентом и потребовал, чтобы договор был отменен, потому что его подписали не все племенные вожди. Он также потребовал, чтобы белые даже не пытались селиться на землях, проданных им по этому договору. Но Гаррисон, как вы понимаете, не уступил и напирал на то, что каждое племя может самостоятельно договариваться с США.

– Узнаю доброго старого дядюшку Сэма, – усмехнулся Валерий. – Всегда они ищут своих сукиных сынов. Разделяй и властвуй…

Я пожал плечами и продолжил:

– Тогда Текумсе дал понять Гаррисону, что ему придется искать себе друзей среди его врагов. Речь шла, конечно, о британцах. Переговоры закончились ничем. Через год Текумсе снова встретился с Гаррисоном в городе Винсенс, и опять зашел разговор о мире и войне, о земле и договорах. Текумсе был, как у вас говорят, умным мужиком и понимал, что ему нужно время, чтобы укрепить Индейскую Конфедерацию. Он очень рассчитывал на так называемые Пять цивилизованных племен, живших на юге. Но те отказались поддержать шауни, лишь части криков выступила на стороне Текумсе. Об этом, естественно, стало известно американцам. Гаррисон во главе воинского отряда из полутора тысяч стрелков выступил к Профетстауну, где в тот момент обитал брат Текумсе, шаман Тенскватава. Он давал Текумсе слово не убивать белых, но Гаррисон пошел на провокацию. Была битва у местечка Типпекану, и белые одержали в ней победу. Они сожгли Профетстаун, многие последователи новой веры Тенскватава были убиты, часть разбежалась. В итоге Индейская Конфедерация утратила мощь и постепенно…

– Дальше можете не рассказывать, – махнул рукой Валерий. – И так ясно, что этого вашего Текумсе убили, индейцев истребили, а остатки загнали в резервации, где они благополучно спиваются… Зачем вообще вы вспомнили про этого Текумсе?

Я разлил остатки коньяка и негромко произнес:

– Однажды Текумсе сказал: «Когда придет время умирать, не будь подобен тем, чьи сердца наполнены страхом смерти настолько, что, когда приходит их час, они жалобно плачут и молят дать им еще немного времени, чтобы иначе прожить свою жизнь. Спой свою песнь смерти и умри как герой, возвращающийся домой».

– Сильно, – кивнул Валерий и продолжил: – А еще жизнь нужно прожить так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы. Плавали, знаем. Нильс, вы забываете, что я – пиарщик. Я прожженней самого прожженного циника. Меня такими вот разговорами не проймешь. Мне нужно все – и сразу. Сразу! А у меня ничего нет… пустота-а-а… Пшик!

Он хлопнул ладонями над головой, изображая лопающийся воздушный шарик.

– Она предлагает мне больше, но… цена меня пугает.

Местоимение «она» указывало, что в деле замешана женщина. Впрочем, я подозревал об этом с самого начала – довести мужчину до вот такого вот состояния, в котором находится Валерий, без вмешательства женщины очень сложно.

С другой стороны, влезать в отношения – бессмысленно. Третий всегда лишний. Поэтому мне захотелось встать и уйти. Но еще бóльшим было мое желание помочь этому, в сущности, практически незнакомому мне человеку. Это был чистой воды альтруистический порыв, но отчего-то в этот момент, когда Арита лежала в клинике, мне показалось крайне важным совершить некое благодеяние, хороший поступок. Я не думал о кармическом воздаянии и не пытался заработать его таким вот образом.

Мне просто захотелось помочь Валерию.

– Вставай! – резко сказал я, переходя на «ты».

– Куда еще? – Валерий угрюмо посмотрел на меня пьяными глазами.

– Поедем в нормальное место, пообедаем – и там ты мне все подробно расскажешь о том, что у тебя случилось, кто такая «она» и в чем тут дело.

Валерий ухмыльнулся – надо сказать, это была одна из самых мерзких ухмылок, которые я видел в жизни, – но встал, натянул куртку и поплелся к выходу.

 

Глава 2

– Ее зовут Света. Светлана, – начал Валерий, когда официантка приняла у нас заказ, забрала меню и, мило улыбнувшись, поспешила удалиться. – Мы познакомились случайно. У одного приятеля был повод, и он пригласил вместе провести вечер. Я думал, сядем-выпьем, а он потащил меня в закрытый клуб… ну понимаешь…

Мне отчего-то вспомнился Дмитрий. Дело было несколько лет назад. Тогда я уже считал его своим другом, а он еще не успел доказать обратное. У него тогда тоже был повод, и мы тоже вот так вот сели-выпили. Причем выпили так основательно, что Дмитрия потянуло на подвиги. Он затащил меня в какой-то «мужской клуб», который на поверку оказался банальным стриптизом. Но описывал его Дмитрий очень азартно.

– Это другое, – отмахнулся от меня Валерий, когда я припомнил ту историю. – В клуб, о котором я говорю, просто так с улицы не зайдешь. Закрытое элитное заведение. Обстановочка там необычная.

Он замолчал, будто собираясь с силами, а может, подыскивая слова, а после заговорил снова:

– Сначала мы с приятелем тусовались вместе, потом его куда-то унесло, и я остался один. Знаешь, я не робкого десятка, но бывают места, где среди большого скопления народа ты ощущаешь себя в полном одиночестве. Люди вокруг веселятся, живут какой-то своей жизнью, а ты сидишь, оторванный от чужого праздника, и не понимаешь, что вообще тут делаешь. Примерно так я тогда себя и чувствовал.

* * *

– Привет. – Она подошла к нему сама, должно быть, почувствовала его состояние.

Он окинул ее взглядом: шикарная женщина с пониманием стиля, точеной фигурой, черными волосами и оттенком грусти в глубоких синих глазах.

– Привет, – кивнул он.

– Лана. – Она протянула руку не то для рукопожатия, не то для поцелуя.

– Валерий.

Он решил, что правильнее будет ответить рукопожатием, и нарочито мягко потряс ее за пальцы. И тогда она впервые ему улыбнулась.

– Вообще-то меня Света зовут. Не помешаю?

Валерий снова кивнул. Светлана села рядом, опустила ладонь ему на колено с такой легкостью, будто они были знакомы вечность.

– Ты что такой напряженный, котик? – Ее пальцы мягко, но настойчиво двинулись по его ноге от колена выше. – Первый раз здесь?

Валерий сглотнул. Ситуация была нелепой.

Последний раз неловкость в общении с женщиной он испытывал, наверное, в подростковом возрасте, во времена первой любви. Любовь оказалась не просто первой, но настоящей. Как любое первое чувство, она быстро закончилась, а как любое настоящее – оставила после себя юношеское сердце, разорванное на кровавые ошметки. Валерий, как положено, долго страдал, однако, будучи прагматиком, вынес из страданий урок: приобрел толику цинизма и довольно быстро освоил принципы общения с противоположным полом.

После этого женщина как явление растеряла для него ореол загадочности, а общение с прекрасным полом стало чем-то обыденным, бытовым и простым донельзя. Там, где другие тщетно ломали копья, Валерий с невероятной легкостью переходил от светской беседы к легкому флирту, от флирта к действию, перманентно одерживая маленькие мужские победы, в которых чаще всего не было никакой необходимости. Затащить женщину в постель для него стало делом не более сложным, чем пожарить яичницу, и времени занимало немногим больше.

Так было ровно до того момента, как Светлана положила ему руку на колено: «Первый раз?»

То ли атмосфера клуба выбила Валерия из колеи, то ли совершенно неожиданной оказалась изначально перехваченная инициатива, а может, было что-то такое завораживающее в этой женщине, что заставило его растеряться.

– В подобном заведении – в первый. – Голос его прозвучал с хрипотцой. – Необычное место. Слишком фривольное.

– Почему? Тут собрались солидные люди, обсуждают серьезные вопросы. Просто в расслабленной обстановке.

– Боюсь, я бы не смог говорить здесь о чем-то серьезном.

– Это с непривычки. Посмотри на это с другой стороны, котик. Никто же не мешает менеджерам среднего звена обсуждать рабочие вопросы в сауне.

– Ну, это все-таки не сауна.

– Так ведь и мы с тобой выше среднего уровня, котик. Или я в тебе ошиблась?

* * *

Снова появилась официантка, принесла парящий борщ и водку «Белуга» в ледяном запотевшем штофе. Валерий вдохнул исходящий от тарелки аромат и, с резвостью учуявшего дичь спаниеля схватившись за штоф, принялся разливать водку.

– Конечно, она подошла ко мне не случайно. Она оказалась администратором этого клуба. И, конечно, она видела меня насквозь. Насмотрелась на таких, как я. – Валерий поднял рюмку, салютуя, и, не чокаясь, выпил одним глотком. Выдохнул, выдержал паузу и неспешно принялся заедать горячим борщом.

Я давно заметил, многие русские испытывают невероятное наслаждение от заедания водки горячим супом. Увы, это удовольствие мне недоступно. За немалое время, что прожил в России, я так и не понял, в чем тут прелесть.

Валерий оторвался от борща и подмигнул мне:

– Но я все-таки смог ее удивить.

Чем именно Валерий «смог удивить» Светлану, я из его рассказа так и не уяснил. Мне кажется, он и сам этого до конца не понимал. Но факт остается фактом: из клуба они ушли вместе. Утром, после закрытия. Уже давно покинул заведение приятель Валерия, уже разошлись клиенты, уже включили обычное освещение, и уборщица, лишенная даже намека на загадочность, погромыхивая ведром, смывала следы прошедшей ночи.

Валерий сделал несколько звонков, наврав, что срочно улетел в командировку, отменил все встречи и поехал к ней.

Такого феерического романа у него не было со времен той самой первой любви, печальный финал которой превратил юношу в ловеласа. Светлана была бесподобной женщиной. Идеальной во всем. Она ничего не требовала. Ее вкусы совпадали со вкусами Валерия, ее манера себя подавать не просто импонировала ему, но всякий раз заставляла испытывать тихое восхищение. И в постели… Господи, что она вытворяла в постели!

Но самое главное – она поняла его амбиции и увидела в нем потенциал: «Хочешь быть великим, котик? Хочешь смотреть на всех сверху вниз? Я познакомлю тебя с нужными людьми». А она знала многих «нужных людей» в самых разных областях. Не просто знала, они были клиентами заведения, где она правила бал.

Не прошло и недели, как Валерия представили и рекомендовали тем, кто как раз нуждался в таком вот «Валерии». За этими людьми стояли деньги и перспективы, за ними было будущее – его будущее. И он никогда бы не приблизился к этому будущему, если бы не Светлана.

В считаные дни она стала для него всем: любовницей, менеджером, соратником. Она была слишком идеальна. Если бы дьявол пришел на землю, чтобы искусить Валерия, он должен был явиться в образе Светланы.

– Ты с ней поссорился? – попытался угадать я, когда Валерий снова замолчал и уткнулся в пустую рюмку, что вертел в руке.

– Нет.

– Тогда что? Что она от тебя потребовала?

– Она ничего не требует, – мрачно ухмыльнулся Валерий и поставил рюмку на стол.

Он разлил остатки «Белуги» и поднял стопку. Звякнуло. Только теперь я заметил обручальное кольцо у него на безымянном пальце.

– Ты женат?

– В том-то и дело, Нильс. В том-то и беда.

Валерий криво усмехнулся и выпил. Хрустнул маринованным корнишоном. И полез в карман за бумажником. Я хотел было запротестовать, подумав, что он решил оплатить чек, в конце концов, это я пригласил его обедать, но Валерий достал из бумажника не деньги. На стол передо мной легла бумажная фотография. В век цифровых технологий от этой фотокарточки в бумажнике веяло какой-то ретроромантикой.

– Мы с Наташкой пятнадцать лет в счастливом браке, – прокомментировал фото Валерий. Он говорил таким голосом, будто воткнул себе в ногу нож и теперь медленно проворачивал его в ране. – Четверо детей. Старшей дочке уже четырнадцать, младшему мужичку – три. Мы с Натальей вот так… – он красноречиво сцепил руки в замок, – пятнадцать лет. Веришь, я ей не изменял ни разу. Не, ну были инциденты, но по борделям же все ходят. Это не считается.

Я не стал спорить. Хотя сам по борделям никогда не ходил и, честно говоря, разницы между сексом за деньги и бесплатным сексом на стороне не видел. Во всяком случае, с точки зрения семьи. Если ты в браке, то секс не с женой – это уже измена. Но Валерий говорил с такой искренней уверенностью, что спорить показалось бессмысленным.

– Ни разу не изменял, – повторил он, – пока Светлану не встретил. Ты ведь умный мужик, иностранец. Скажи мне, Хаген… Скажи – что мне делать?

Что я мог на это ответить? Рассказать, что у меня нет четверых детей, но жена лежит на сохранении и что за нее и будущего малыша я отдам все?

Я посмотрел на часы:

– Самое лучшее, что можно сделать сейчас, – это поехать домой и лечь спать.

Валерий нетрезво покосился на меня и дурашливо протянул:

– Не-е-ет, теперь ты от меня так просто не отделаешься!

И он оказался прав. Слово за слово – и мы, как говаривал недоброй памяти Дмитрий, «зацепились языками». И в конечном итоге мы набрались до свинского состояния. Зачем? Не знаю. Нужна была разрядка, и алкоголь показался выходом. Видимо, это было необходимо нам обоим. Валерий страдал из-за своей женщины-вамп, которая, словно Мефистофель, предлагала исполнение всех желаний, но забирала взамен что-то человеческое. Я расстраивался из-за Ариты и, вероятно, тоже устал от переживаний, которыми не с кем было поделиться.

Моя жена, занимавшаяся когда-то психологией, назвала бы это «синдромом вагонного попутчика». Я не столь сведущ в психологии, потому предполагаю, что после истории с Дмитрием мне просто не хватало товарища, с которым можно пооткровенничать. Товарища не в далекой Дании, а здесь, в России.

После затянувшегося обеда под водку мы снова сменили заведение: пили виски и играли в бильярд. «На бильярде», – поправил меня Валерий. Я не совсем понял почему «на». В русском языке играют на музыкальных инструментах, еще есть устойчивое выражение «играть на нервах», а вот с играми иначе: играют в игры. Хоть в хоккей, хоть в покер, хоть в игровую приставку. Бильярд – игра, значит, играют в бильярд. Но Валерий настаивал на своем варианте.

Но не важно, «в» или «на», – в конечном счете за окном стемнело, бильярдная наполнилась людьми, а кий в моих руках начал предательски чиркать по сукну. Самым правильным решением было бы закончить игру и разойтись по домам. И мы закончили игру, но вместо того, чтобы вызвать такси, зачем-то перебрались в очередное заведение.

В баре, где мы устроились, было сумрачно и на удивление немноголюдно. И музыка звучала ненавязчивая. The Doors не могут напрягать.

настолько искренне выводил Джим Моррисон, что ему хотелось верить.

Пока я слушал Моррисона, Валерий заказал пару «гиннесса», порцию фисташек и теперь нетвердой рукой шелушил орехи. Ему не повезло. Одна скорлупка оказалась пустой, вторая, напротив, – без единой трещинки. Валерий недовольно отбросил орех.

– Вот и в жизни так, – неопределенно заметил он, – то пустышка, то хрен разгрызешь. Заплатил за закуску к пиву, а получил вон – фигню.

– Закуска к пиву – это твоя Светлана? – попытался уловить аналогию я.

– Закуска к пиву – это орехи, доктор Фрейд. А Светлана – это Светлана.

– А ты не пробовал ее бросить? Жил же ты без нее как-то раньше, и ничего.

– Вот именно. – Он отхлебнул «гиннеса», хорошо отхлебнул, чуть не полкружки. – Как-то жил, и ничего. А сейчас… ты понимаешь, от чего предлагаешь мне отказаться? Представь, что ты пришел в театр. Впервые в жизни, хотя всю жизнь мечтал, но раньше не складывалось. И вот ты устраиваешься в ложе. Один звонок, второй, третий. Зал затихает. Гаснет свет. Медленно поднимается занавес, открывая сцену, на которой несколько часов будет происходить чудо… И тут тебя пихают в бок и говорят: «Пойдем отсюда. Жил же ты как-то без этого».

Он снова подцепил орешек, и на этот раз ему повезло.

– Ну и потом, она не сделала мне ничего плохого, чтобы я мог просто так вытереть ноги об нее, ее расположение, ее чувства…

– А ты уверен, что она испытывает к тебе те же чувства, что и ты?

– Я ни в чем не уверен.

Валерий уперся локтями в стойку и уронил лицо в ладони, будто собираясь заплакать. Но не заплакал.

– Конечно, я думал об этом. О Наташке, о детях. Я ведь не могу бросить семью. И ее я тоже бросить не могу. Я не смогу без нее. Без ее веры в меня, без того, что она делает для меня.

– Так ты боишься потерять ее? Или ее связи? – спросил я скорее для поддержания беседы.

Будь я потрезвее, наверное, этот вопрос прозвучал бы не так праздно. Может быть, я бы понял, что задал правильный вопрос. Может быть, Валерий услышал бы меня, и дальнейшие события пошли совсем по другому пути. Но мы были слишком пьяны, и Валерий меня не услышал, продолжил на той же ноте:

– Да, я не могу и без ее связей. Без ее клуба, наконец.

– Тебе же не нравился этот клуб, – пожурил я.

– Не «не нравился», а показался странным. Ты просто не представляешь, что это такое. Это как наркотик. Ты ждешь чего-то необыкновенного, но ничего не происходит. То есть тебе сперва кажется, что ничего не произошло. И ты разочаровываешься, потому что ожидание было ярче прихода. А потом приход, которого ты не заметил, отпускает и, – вуаля! – добро пожаловать в наш дерьмовый мир обратно.

Валерий допил пиво и снова запустил руку в миску с фисташками.

– И вот, – очищая орехи, продолжил он, – ты уже ищешь дозу, потому что тебе жутко хочется вернуть неоцененное ощущение.

– Я не страдаю зависимостью.

– Это потому, что ты не пробовал. Как-нибудь я обязательно возьму тебя с собой.

– Не уверен, что мне это интересно, – честно признался я.

Валерий поднял на меня тяжелый взгляд и растянул губы в уже знакомой мне, неприятной ухмылке.

– Допивай, – велел он безапелляционным тоном. – Поехали.

– Куда? – не понял я.

подсказывал из динамика Джим Моррисон, но я не придал значения словам покойного музыканта.

– Узнаешь. – Валерий уже ковырялся в телефоне, непослушными пальцами заполняя форму на Яндекс. Такси.

Я знаю множество людей здесь, в Москве, считающих, что Россия безнадежно отстает от запада по всем параметрам. Это не верно. То есть в чем-то отстает, а в чем-то наоборот. Вот, к примеру, сервиса, похожего на Яндекс. Такси, в Дании нет. Жители Копенгагена по старинке заказывают машину по телефону или берут прямо на улице на специальных стоянках. А ведь мобильный сервис – это так просто и удобно.

Мы расплатились за выпитое пиво и практически нетронутые фисташки и вышли.

напутствовал нас великий Джим.

* * *

Если бы такси пришлось ждать, возможно, мы успели бы промерзнуть, протрезветь и мирно разъехались бы по домам. Но – увы, когда мы вышли, машина уже стояла у входа.

Валерий плюхнулся на переднее сиденье рядом с водителем. Я покорно полез назад. Машина тронулась. За окном закружился освещенный мириадами огней город.

У одной русской рок-группы была песенка про Москву. Там есть такие слова:

Я не скажу, что Москва – лучший город, вообще не люблю превосходные формы. Лучший фильм, лучшая книга, лучший город – звучит нелепо. Как определить? Как выбрать? Тем более один, или пусть даже десяток из огромного количества разных и по-своему прекрасных? Но одно я знаю наверняка: Москва – красивый город.

Да, он никогда не спит. Он все время торопится. Он очень деловит и очень разнообразен. Но он хороший. А тому, кто считает иначе, надо просто жить в другом городе.

Машина тем временем добралась до ближайшей развязки, развернулась и поехала обратно – в центр.

Куда я еду? Зачем?

Надо позвонить Арите. Я вынул из кармана смартфон, но аппарат оказался мертв. Пока мы с Валерием выпивали и делились проблемами, батарейка села окончательно.

– У вас нет зарядки? – спросил я у водителя.

Тот бросил взгляд на мой телефон, покачал головой:

– У меня другая.

– Трубка села? Позвонить нужно? – оживился Валерий. – Возьми мой.

Я представил себе, как звоню Арите нетрезвый с чужого номера… и отказался. Я подумал, что она будет меньше волноваться, не дозвонившись до моего отключившегося телефона, чем если услышит меня, говорящего заплетающимся языком, едущего неведомо куда и звонящего с чужого номера. Вот такая пьяная логика. Но другой в тот вечер у меня не было.

Таксист свернул в какой-то переулок и остановился под неоновой вывеской.

– Приехали, – сообщил Валерий и полез в бумажник, чтобы расплатиться с водителем.

Я тем временем выбрался из машины и глубоко вдохнул холодный вечерний воздух. В голове не прояснилось, напротив, возникло легкое кружение. Сзади хлопнула дверца, рыкнул мотор отъезжающего такси. Я обернулся и кивнул на неоновую вывеску со словом «кафе».

– Well, show me the way, to the next whiskey bar, – предложил я Валерию.

– I show you the way, to the next little girl, – парировал он и, пройдя мимо вывески, свернул в арку во двор.

Над дверью, возле которой остановился Валерий, никаких вывесок не было. Обычная, ничем не примечательная металлическая дверь.

– Куда мы приехали? – спросил я, смутно подозревая, что знаю ответ.

Валерий обернулся и посмотрел на меня со своей неприятной ухмылочкой.

– Что, страшно? Оставь свои надежды, всяк сюда входящий.

Он диковато хихикнул и постучал.

 

Глава 3

Первое, что я увидел, войдя следом за Валерием в небольшой темный холл, была неуклюжая коробка металлоискателя, рядом с которой стоял охранник. В нью-йоркских ночных заведениях таких называют гориллами – и зря оскорбляют приматов. Гориллы все же имеют какой-то особый, природный шарм, они по-своему грациозны и даже изящны.

Человек, стоявший перед нами, был уродлив, огромен и до жути страшен. Он прямо-таки источал угрозу: длинные руки, бугрящиеся мышцами под тканью дорогого пиджака, тяжелая челюсть, исполосованная шрамами, тонкие губы, мясистый плоский нос, крохотные глазки, утонувшие под насупленными бровями, лоб шириной в два пальца и короткие черные волосы, больше напоминающие шерсть хищного зверя.

В целом «страж ворот» походил на антигероя из какого-то голливудского комикс-боевика. У этого человека не было второго дна, его нельзя было представить хорошим мужем или любящим отцом, он не мог в свободное от работы время выращивать лимоны на подоконнике или петь в церковном хоре. Он был – воплощенное зло. Мучитель. Истязатель. Убийца.

– Телефоны, ключи, – весомо и напористо поинтересовался охранник.

Валерий засуетился, его правая рука зашныряла по карманам, словно куница в поисках добычи.

– Все, что звенит, – низким вибрирующим голосом проговорил охранник. За его спиной в проеме арки, еле угадывающейся в полумраке, вспыхивали и гасли фиолетовые огни. Потом раздалась музыка, тихая, унылая, словно толкиеновские умертвия под холмами заиграли реквием на дудках из берцовых костей хоббитов.

Мне эта мысль показалась смешной, я улыбнулся и даже фыркнул, сдерживая хохот.

Взгляд крохотных глазок скользнул по мне, и я ощутил то, что называется «ментальный удар». Меня даже качнуло, как будто сильный морской ветер на набережной ударил в грудь.

– Смешно? – не меняя тембра голоса, спросил охранник и, отодвинув Валерия, сделал шаг вперед, по направлению ко мне.

– Костя, Костя! – заверещал Валерий, суя человеку-горе под нос какую-то яркую пластиковую карточку. – Все нормально, он со мной!

– Уважение, – наставительно произнес глыбистый Костя, уверенно нависая над моими ста девяноста девятью сантиметрами, – залог здоровья.

– Конечно, – ответил Валерий.

– Хорошего вечера. – Костя мотнул уродливой головой в сторону арки.

Валерий тут же ухватил меня за руку и потащил в полумрак, злобно шипя что-то на ухо. Что-то про чужой монастырь, свой устав и что не нужно смотреть людям в глаза без необходимости, особенно таким вот людям.

* * *

Миновав арку, мы оказались в неожиданно просторном помещении, скупо освещенном разноцветными лампами. Стены здесь были задрапированы тяжелыми портьерами темно-багровых и пурпурных тонов. Некстати вспомнилось, что в средневековой Европе пурпурный считался цветом траура. Играла приглушенная музыка, теперь это было что-то из Энии; пошарив глазами, я обнаружил источник звука: на небольшом помосте в углу зала ютился диджей.

Народу было не то чтобы мало, но люди вели себя тихо, спокойно, и оттого создавалось впечатление, что зал практически пуст. В то же время все столики, а их было не менее полутора десятков, оказались заняты. Над ними горели тусклые бра в узорчатых абажурах, и на лица людей падали причудливые тени. У меня на краткий миг возникло ощущение, что все присутствующие скрывают свои лица за масками, но, приглядевшись, я понял, что это не так, просто меня ввели в заблуждение игры света и тени.

И тут я понял, чем этот клуб отличается от прочих подобных заведений – здесь никто не шумел. Не гремела музыка, забивая битом сердечные ритмы посетителей, не хохотали заливисто пьяные женщины, не гомонили молодые люди, преисполненные чувства собственной значимости, не басили уверенно «хозяева жизни», никто не орал официанткам.

Люди разговаривали вполголоса. И свет был приглушенный. И тяжелые портьеры. Словно бы я попал в мир антиренессанса. Как-то давно от нечего делать я прочитал целую книгу о русском искусстве конца девятнадцатого и начала двадцатого века. Вот тогда подобный антураж был в ходу, в моде. Это называлось странным словечком «декаданс». Вообще термин декаданс относится к закату Римской империи. Ну, все это помнят еще со школы: кризис после смерти императора Александра Севера, череда «солдатских императоров», всеобщее разложение, оргии знати, восстания рабов и колонов, набеги варваров, «горе побежденным», а потом Аларих со своими вестготами разрушил «тысячелетний город» и положил конец двенадцативековому торжеству Рима.

В русской империи накануне ее упадка все было примерно так же: оргии знати, недовольство народа, жуткая тень Распутина у трона, всеобщая обреченность… и бездействие. И на фоне этого развивался странный культурный феномен, который именуется «Серебряным веком»: поэзия, музыка, живопись. Вот все это вкупе русские и именуют декадансом.

И сейчас я оказался внутри него…

Валерий уверенно вел меня к одному из столиков. За ним сидел в одиночестве уже не молодой мужчина с крупными чертами лица. У русских часто встречается подобный типаж, напоминающий немецкий или голландский: выступающий подбородок, нос, широкий лоб, массивные скулы. Обычно люди с подобной внешностью имеют проблемы с лишним весом. Человек за столиком не был исключением – под кремовой рубашкой у него угадывался весьма объемный живот.

– Приветствую, – развязно поздоровался Валерий и кивнул на меня. – Это Нильс. Я забуду его тут на пару минут?

– К-нешно, – кивнул человек в кремовой рубашке. Стало видно, что он изрядно навеселе.

Я сел, откинулся на спинку стула.

– Саша. – Человек протянул над столом руку. Я пожал ее – ладонь была ожидаемо пухлой и влажной. – Выпьешь? – спросил Саша, пьяно улыбаясь.

– Спасибо, я…

– Давай, не стесняйся. – Он затряс головой. – Здесь все хотят выпить. Иначе… без этого дела… ну… сам понимаешь!

Он налил мне что-то из высокой квадратной бутылки. В полумраке я не рассмотрел этикетку, но когда поднял бокал и понюхал напиток, то по запаху ванили понял, что это бурбон.

– Давай выпьем за дам! – свистящим шепотом провозгласил Саша и почему-то оглянулся, словно нас подслушивали. – Они… они – ух! Давай!

Не дожидаясь движения с моей стороны, он приподнялся, стукнул своим бокалом по краю моего, залпом выпил и рухнул на стул, тяжело дыша.

Я пригубил – в бокале оказался неплохой «прямой» «Джим Бим» – и, пользуясь тем, что мой визави впал в прострацию, начал рассматривать посетителей. В московских клубах основной контингент, как правило, составляют молодые люди – парни и девушки, – уже перевалившие за двадцатилетний рубеж, но еще не достигшие тридцати лет. Большинство из них являются студентами, кто-то работает, кто-то просто прожигает жизнь на деньги родителей, но, так или иначе, всё это молодежь и даже подростки, просочившиеся сквозь «бдительный» фейсконтроль на входе.

В таинственном клубе, куда затащил меня Валерий, все оказалось иначе. За столиками сидели в массе своей люди взрослые, даже пожилые. И, судя по одежде, выражениям лиц, набору напитков и закусок на столиках, состоявшиеся в жизни по полной программе. Женщин было много. Разных размеров, возрастов, цветов и параметров, все они были красивые, ухоженные и расслабленные. Они сидели за столиками, танцевали в проходах, беседовали, смотрели, улыбались.

Как это иногда бывает, порция виски слегка отрезвила меня, и голова тут же наполнилась мыслями, печальными, как осеннее солнце: «Что я тут делаю? Зачем мне вообще это все нужно? У меня жена в больнице, телефон сел, она там, наверное, с ума сходит, а я сижу тут в каком-то чертовом то ли борделе, то ли масонском бункере, пью чужой бурбон и жду чужого мне Валерия, о котором еще сегодня утром я и думать не знал… Нет, Нильс, давай, подымайся – и раз-два! Домой, домой, к зарядке, к компьютеру, к кровати…»

– А вот и я, – с мрачной веселостью просипел у меня над головой Валерий. – Все отлично!

– Отлично? – с удивлением спросил я, отрываясь от своих тусклых мыслей.

– Все просто замечательно! – едва не скрежеща зубами, ответил Валерий. – Сейчас ты увидишь… увидишь всё!

В этот момент ударили часы, и люди за столиками начали аплодировать.

– Бом! Бом! Бом! – Раскатистый гул расходился по залу, как круги по воде, и с десятым ударом вспыхнули красные прожектора. Их лучи скрестились на подиуме, двустворчатые двери распахнулись, и зал затопила рваная, жесткая музыка E.S. Posthumus. Я даже опознал песню – это была «Дурга», названная в честь жены Шивы и одной из самых грозных богинь индуистского пантеона.

Сценический дым тек по подиуму, добавляя происходящему толику нездоровой инфернальности. В проеме появился женский силуэт. Я ожидал, что это будет банальная стриптизерша, как оно обычно и случается в подобных клубах, но на подиум, ставя ноги по одной линии, вышла затянутая в черную кожу женщина с высокой прической. В руках она сжимала свернутый кнут, помахивая им с той уверенной небрежностью, с какой полицейский поигрывает дубинкой.

Притихший, а до того и вовсе полусонный зал неожиданно взревел от восторга. Почтенные отцы семейств и хозяева жизни пучили глаза, размахивая руками и выкрикивая какие-то приветствия. Саша тоже вскочил, рубашка его задралась, и стал виден волосатый живот с темной впадиной пупка. Я различил в общем реве слова:

– Мистресса! Богиня!

– Ну что? – звонким, даже звенящим голосом поинтересовалась та, которую называли Мистрессой. – Соскучились, мои непослушные? Не слышу?

– Да-а!! – завопили люди за столиками.

– К ноге! – рявкнула женщина и звучно щелкнула кнутом.

Я с тревогой посмотрел на Валерия. Он остался сидеть, и по лицу его блуждала уже успевшая изрядно поднадоесть кривая ухмылка.

– Что это за клуб такой? – наклонившись, спросил я. – Зачем ты притащил меня сюда? Я ухожу…

– Это не просто клуб, – ответил Валерий. – Это закрытое заведение для очень состоятельных людей. Видишь вон того седого мужика напротив? Депутат. А пупс в сером костюме – хозяин двадцати заправок. А за дальним столом половина футбольного «Динамо», а через сцену половина высшего состава ВТБ. Нильс, тут собрались владельцы заводов, газет, пароходов… Деньги и власть, понимаешь? Все только начинается. Я обещал тебе показать Светлану. Подожди минут десять-пятнадцать – и все увидишь и поймешь сам.

– Но только десять минут! – сказал я. – И потом я уйду – с тобой или без тебя.

– Противно? – с фальшивым сочувствием поинтересовался Валерий.

Я посмотрел на то, как Мистресса ставит ногу в высоком сапоге на голову какого-то рыхлого лысого толстяка с мелкими испуганными глазками, и почему-то вместо однозначного ответа произнес:

– Я… не сторонник таких… перверсий.

Валерий понимающе хохотнул и налил себе Сашиного бурбона. Сам хозяин бутылки стоял у подиума и совершал туловищем странные телодвижения, похожие на танец перекормленной кобры.

– Дамы! – провозгласила Мистресса и щелкнула кнутом. На подиум строем вышли двенадцать женщин, облаченных в кожаные костюмы, стилизованные под военную форму. Синхронно остановившись, они вскинули руки в римском приветствии, а после разошлись по залу.

– И что дальше? – спросил я, хотя прекрасно знал – что.

Валерий ничего не ответил – он просто сел, а вскоре из темноты к нам подошла высокая женщина.

– О-о, привет, котик. А ты не говорил, что зайдешь. Все хорошо? – произнесла она низким контральто, внимательно изучая меня синими лучистыми глазами.

– Я с другом тут это… решили вот заглянуть, – ответил Валерий каким-то другим голосом.

– Светлана, – протянула мне руку дама.

– Нильс. – Я чуть привстал, как это принято у русских. – Очень… приятно.

Сказать, что Светлана была красива, – значит не сказать ничего. Женская красота бывает разной: классической, естественной, с изюминкой… Светлана представляла собой тот редкий тип женщины, о которой в пубертатном возрасте грезит каждый, буквально каждый подросток. Ноги, бедра, талия, грудь, шея, лицо – все в ней дышало желанием. Это был воплощенный в женском образе запретный плод.

На мгновение у меня в голове возникло лицо Мархи, моей первой, беспутной и гибельно обворожительной жены, настоящей креольской ведьмы, едва не сведшей меня в могилу. Потом я увидел Ариту, грустную, печальную Ариту, лежащую на больничной койке. И тут же обе женщины исчезли, а их место заняла Светлана, манящая и похотливая, как кошка.

– Вы у нас в первый раз, Нильс? – промурлыкала она.

Я растерялся. Не знаю почему. Вроде и хмель из меня уже выветрился, и робости в отношениях с женщинами я никогда не испытывал, но тут буквально коленки задрожали и язык, что называется, отсох. В общем, я промолчал.

И естественно, за меня ответил Валерий.

– Ага, новичок, так сказать. Нильс у нас – банкир, – с доверительными, а скорее, заискивающими интонациями сообщил он Светлане. И та распахнула свои огромные глазищи, сделав их еще больше.

– Очень интересно… Нильс, вы позволите присесть рядом?

– Нильс хотел познакомиться с тобой… – Валерий подался вперед, пытаясь приблизиться к женщине, и я понял, что он ревнует.

Ревнует! Он, тот, кто хотел освободиться от ее власти, – ревнует ее ко мне! Черт знает что…

– Котик, – повелительным голосом произнесла Светлана, не глядя на Валерия, но мы все поняли, к кому она обращается, – закажи мне бокальчик белого вина.

После этого она повернулась в мою сторону – словно взяла за галстук – и, опасно улыбнувшись, спросила:

– Нильс, а скажите, как у вас на родине относятся к женщинам, способным принимать решения?

– Ну-у… У нас министр обороны – женщина, – пробормотал я, не в силах оторваться от голубого сияния, лучившегося из глаз этой женщины.

– Вы – швед? – уточнила Светлана.

– Датчанин.

– Как интересно! – Она еще больше округлила глаза и пододвинулась ближе. Пальцы ее фривольно скользнули по моей груди, шее: – Ну рассказывайте же, рассказывайте…

Валерий насупился, как подросток, нарочито медленно налил в стакан виски. Подвинул стакан Светлане. Та смерила его взглядом раздраженной кошки.

– Я же сказала, что хочу вина. Котик хочет, чтобы его отшлепали?

– Я не намерен сегодня развлекаться, – отрезал Валерий. – Пей вискарь – или иди сама.

Перемена, произошедшая в Светлане, напугала меня еще больше, чем ее напор. Она резко стерла хищную улыбку и тут же превратилась в воплощение кротости и участливости. Пересев от меня к Валерию, она приобняла его за плечи и пролепетала:

– Валер, ты чего? Что-то случилось?

– Да там… это… Короче, не важно, – вяло проговорил Валерий, глядя в сторону. – Я… в общем…

– Ты устал… – понимающе кивнула Светлана. – И тебе сегодня нужен не адреналин, а нежность и понимание. Котик, милый, расслабься. Придем домой, я тебя выслушаю, успокою, приласкаю, но дома, а здесь я на работе, ты же знаешь, мне нужно заниматься гостями. Нильс тоже гость…

* * *

Нужно было уходить. Встать, сделать шаг, другой, пройти по проходу направо… Или налево? Черт, я забыл, где тут выход! Психоделическая музыка и игра света дополняли картину, усиливая дезориентацию. И все же я решился – и начал подниматься, но в этом момент Светлана нежно взяла меня за руку. Ненавязчиво, еле заметно:

– Куда же вы, Нильс? Посидите еще немного.

У меня был последний шанс, последняя секунда, чтобы встать и выйти. Но почему-то я всего лишь потянулся к бутылке, схватил ее, стиснул пальцами и рывком поднес ко рту.

Виски хлынул в рот, в горло, провалился в желудок. Я глотал так, словно был путником, блуждавшим несколько дней по раскаленной пустыне и наконец-то добравшимся до вожделенной воды. Голова поплыла окончательно, опьянение накатило, словно цунами.

– Не переживайте, Нильс, здесь никто не кусается, – услышал я голос Светланы.

Валерий между тем уже клевал носом и время от времени заваливался на спинку дивана, но всякий раз тут же просыпался, бессмысленно глядел перед собой, натягивая на лицо свою защитную ухмылочку. Интересно, а сколько раз в жизни он получал за нее в морду?

– Просто отдыхайте. – Светлана ласково скользнула пальцами по моей щеке, подняла руку, и к нам тут же подсели несколько девушек. Молодая миловидная блондинка с проворством кошки устроилась у меня на коленях:

– Расслабься… У тебя, похоже, был тяжелый день. Проблемы на работе? Мы все решим, поверь мне, все решим…

Руки незнакомой блондинки шарили по моей груди, расстегивали пуговицы рубашки.

– Ты сильный… Ты большой… Уединимся? Как ты любишь? Жестко или нежно? Какой ты напряженный. У тебя давно не было женщины… Это поправимо, это сейчас пройдет…

Она была права – я и вправду давно не занимался этим. Беременность на поздних сроках не способствует сексу, а учитывая повышенный тонус у Ариты, ей он был просто противопоказан. И теперь, находясь буквально в руках похотливой блондинки, я почувствовал возбуждение. Это происходило помимо моей воли, это было как наваждение, как та самая жажда, что я испытал несколькими минутами ранее.

Ладонь, тактильно похожая на какого-то зверька, скользнула по моему животу – и ниже.

– О-о-у… – Она тихонько рассмеялась.

И я уже практически соскользнул в этот пахнущий ванилью и духами Jadore дурманящий омут, я уже почти нырнул в вязкую мглу, обещающую блаженство и негу, я уже…

Тут она коснулась моих волос. Раз, другой, третий. Провела по ним, взъерошила, запустила в них пальцы и легонько вонзила острые ноготки в кожу. Это меня и отрезвило. А может быть, спасло душу.

Вы помните – я ненавижу стричься. Потому что терпеть не могу, когда кто-то трогает мои волосы. Да, в этом все дело. Мои волосы – это… табу. Для всех. Для всех, кроме мамы и… И Ариты. Что поделать – это мое уязвимое место, и отчасти тут я солидарен с Самсоном: волосы – не тронь!

Незнакомка тронула. Более того – она делала с ними то, чего не позволено никому на этой планете. Она тормошила их, ерошила, пощипывала и… Нет, даже описывать это выше моих сил.

Да, я вскочил более резко, чем требовалось. Да, наверное, я отбросил ее руку слишком грубо. И что-то сказал. Собственно, я даже примерно помню что. Но все это не важно. Потому что ее магия, ее волшебство, темное, сладкое, злое волшебство перестало действовать. Все закончилось.

– Я ухожу! – крикнул я, не глядя на нее.

И двинулся прочь, подхватив со стола бутылку.

В ушах звучала психоделическая музыка и полный похоти бархатный голосок блондинки. Перед глазами моргали неоновые отсветы. На подиуме извивались две девушки в черной коже.

Лысый рыхлый толстяк по-прежнему стоял у подиума и таращил на них свои мелкие испуганные глазенки. Руки его судорожно сжимались в карманах брюк.

Девушки извивались, вытворяя друг с другом что-то первобытно-неистовое. Это был не стриптиз, скорее, шоу. Шоу без какой-либо эстетики. Шоу, нацеленное лишь на то, чтобы всколыхнуть в зрителях самые низменные, самые грязные инстинкты. Поднять их, вытащить наружу…

И еще недавно такие солидные степенные зрители, поддаваясь инстинкту, устремлялись за пурпурные портьеры, уединялись в скрытых от посторонних глаз апартаментах с девушками, сошедшими с подиума в зал.

Я никогда не мог себе представить, что мужчины, жирные, омерзительные в своем уродстве, могут получать удовольствие от столь противоестественных вещей.

А еще я понял, что те, у кого есть власть и деньги, те, кто может манипулировать судьбами людей, а возможно, целых народов, зачастую психически нездоровые, мягко скажем, люди. И их потаенные комплексы, их спящие перверсии требуют выхода, они рвутся из человеческих оболочек, как цыплята из яиц. Вот только вместо уютных пушистых комочков наружу вылезают жуткие, тошнотворные уродцы, вызывающие такое чувство гадливости, что начинают дрожать руки и к горлу подкатывает комок.

– Куда же вы? – ударило в спину.

Это было сказано таким голосом, что у меня кровь затвердела в жилах.

Я повернулся и увидел глядящую на меня Светлану. Она напоминала кошку, изготовившуюся к прыжку. Я понял в этот миг, что видят мышь, голубь или воробей в последние мгновения своей жизни.

«Сейчас она прыгнет, – пронеслось у меня в голове. – Сейчас она вцепится в меня, из пальцев ее выскользнут стальные когти и проткнут мне шею и голову…»

Чтобы избавиться от этих чувств, а скорее – чтобы не видеть всего того, что происходит в зале, я крепко стиснул горлышко бутылки и вылил остатки виски – почти стакан – в себя.

– Противно? – спокойным голосом спросила Светлана.

– Весело, – ответил я и почувствовал, что язык у меня заплетается.

– Не переживай, котик, это пройдет.

– Не знаю, – пробормотал я, чувствуя, что язык уже практически не слушается.

– Я знаю. Лучше потанцуй. – Светлана сделала новый жест, и другая девушка, уже брюнетка, но тоже без имени, оказалась рядом.

– Музыка… не та, – воспротивился я.

– Сейчас будет белый танец, – улыбнулась Светлана. – Дамы приглашают…

Музыка действительно сменилась. Светлана кивнула брюнетке, та положила мне руку на плечо, я приобнял ее за гибкую талию, и мы закружились.

Коварный бурбон «догнал» меня где-то в финале танца. Огни поплыли перед глазами. Помню, я сказал: «Мне домой», девушка начала что-то говорить про «детское время», но я был непреклонен и выдвинулся на поиски арки, через которую мы вошли, – и наткнулся на Валерия. Он был трезв, зол и настроен весьма решительно.

– На, – сказал он и всучил мне бокал с каким-то алкоголем. – Выпьем – и пошли отсюда. Ты видел достаточно.

Мы чокнулись, я проглотил желтоватую жидкость – и не почувствовал вкуса.

– Что… это… было?

– Э, да ты надрался, – сказал Валерий, на его лице заиграла так осточертевшая мне за этот день ухмылка. – Тогда какая тебе разница?

И я дал ему в морду. Просто так. Хотя нет, конечно же, не просто так. Было за что. Дал… Хотел дать – но промахнулся и упал на пол. Вскочил, бросился на кого-то, получил под дых, врезал сам, хорошо так врезал, от души, и тут из алкогольного тумана возник человек-гора Константин. Он ударил всего один раз, но этого мне хватило. Огни погасли. Звуки исчезли.

А потом шерстяные змеи выползли из-под столов и оплели меня своими телами. Я посмотрел в их пуговичные глаза и понял, что вырубился…

 

Глава 4

– Р-раз! Р-раз! – голос кажется до боли знакомым, хоть я и не слышал его много лет.

заводят хором десятки хриплых мужских глоток, и я открываю глаза.

Я лежу на дне кнорра. Лодку качает, меня тошнит, хотя не припомню, чтобы когда-то страдал морской болезнью. Гребцы усердно налегают на весла.

– Р-раз! Р-раз! – мерно задает ритм голос.

Я поворачиваю голову. На носу возвышается сухощавый старик в тяжелых рыбацких сапогах. Хитрый прищур, кривая ухмылка, морщинки, разбегающиеся от уголков глаз, делают старика похожим на трикстера.

– Р-раз! Р-раз! – командует мой покойный дедушка Гуннар, и гребцы налегают на весла, продолжая рычать его любимую песню про Филлемана, победившего тролля.

– Куда мы плывем? – спрашиваю я.

– Плавает дерьмо, – в свойственной ему манере, но при этом как-то очень по-русски замечает дедушка Гуннар.

Руки мои отчего-то связаны за спиной грубой веревкой. Ноги тоже чем-то оплетены, и я не могу подняться, только еще сильнее выворачиваюсь, чтобы видеть деда.

– Куда ты меня везешь? – спрашиваю иначе.

– В небытие, – отвечает дедушка Гуннар. – Вальхаллы ты не заслуживаешь.

Сказанное кажется сюрреалистическим бредом. Какая Вальхалла? Двадцать первый век на дворе.

– Глупый маленький Нильси. – Дед шире растягивает темные стариковские губы в ухмылке. – Ты так и не понял. Нет разницы, во что ты веришь: в Христа или Одина. Не важно, куда ты стремишься: в рай или Вальхаллу. Совершенно безразлично, кем ты хочешь умереть: воином или послушником. Значение имеет только то, как ты жил: скотом или человеком.

Дед смеется. Смех его звучит обидно и жутковато. Я хочу проснуться.

– Посмотри на них. Взять хотя бы Олафа. У него пятеро детей и жена на сносях. Хотел бы ты, Олаф, поговорить сейчас со своей женой?..

Олаф не отвечает, лишь сильнее налегает на весла.

– Он хотел бы, но у него нет телефона. А вон Бьерн. У него три жены, и он бы не отказался поговорить с каждой. Вот только мобильника еще не изобрели. Они заняты делом, их жены в безопасности, но они отдали бы все за возможность поговорить сейчас с ними. А ты? Чем ты был занят? Что с твоей женой?

Мне становится совсем некомфортно и…

…Я открыл глаза и приподнялся на локте. В комнате было еще темно. За окном только-только наметились сумерки. Я лежал на кровати одетый, ноги опутало покрывало, сковывая движения. Комната покачивалась, меня подташнивало.

Но, по крайней мере, я дома, в своей квартире.

Глупая мысль. А где мне еще быть?

С трудом размотав покрывало, я поднялся с кровати и поплелся в ванную комнату. По дороге замутило сильнее, и я едва успел добежать до унитаза.

Господи, зачем же я так набрался?

Это была первая вменяемая мысль. В голове маячили мутные отголоски сна. Дедушка Гуннар в обличье викинга… викинги, читающие морали…

Не люблю, когда снятся покойники. Кто-то говорит, что явившийся во сне покойник – предвестник неприятностей, кто-то считает, что умершие родственники снятся к перемене погоды. В России вообще любят связывать со сновидениями всякие странности. Я не сторонник толкований снов: ни народных, ни фрейдистских – никаких. Но общаться с покойниками мне не нравится. И сюрреализм с морализаторством во сне я тоже не люблю. Потом ходишь целый день и мысленно возвращаешься к ночным играм разума. Думаешь, с чего вдруг вся эта ерунда возникла у тебя в подсознании…

И тут память с беспощадностью и стремительностью спущенной пружины ударила мне в голову подробностями вчерашнего дня, выстрелив сразу кучей феерических картинок. Случайно встреченный Валерий, обед, бильярд, бар с Джимом Моррисоном. Бесконечная история несчастной любви Валерия, втекающая в меня планомерно вместе с алкоголем, Светлана, клуб, неработающий смартфон, отвратительные сцены, будто срисованные жизнью у Босха, белый танец, занавес.

В голове шумело. Не то от мыслей, не то… Только сейчас я обнаружил, что все еще стою над унитазом, утопив пальцем кнопку слива, и вода гремящими струями уносится в канализацию.

Отпустил кнопку. Силы неожиданно закончились, и я, откинувшись спиной на стену, медленно сполз на холодный кафель. Тяжесть вчерашнего грехопадения ощущалась почти физически.

– Какое грехопадение? Ведь ничего же не было.

Кажется, последние слова я произнес вслух. В любом случае прозвучали они как-то малоубедительно. Одно воспоминание о так называемом клубе вызывало жгучий приступ стыда.

Не нужно было туда ехать. Как и не нужно было напиваться с Валерием…

Валерий… Интересно, чем кончился его вечер? И как я вернулся домой? На эти вопросы память упорно не желала отвечать. Да бог с ним, с Валерием. Я ведь так и не позвонил Арите!

Смартфон нашелся в кармане пиджака, валявшегося на полу посреди коридора. Превозмогая тошноту, вернулся в комнату, поставил наконец мертвый аппарат на зарядку и нажал кнопку включения.

Экран мгновенно ожил. Едва запустилась система, запищали сообщения о пропущенных вызовах. Два десятка пропущенных звонков, из них три важных и восемь от Ариты. Хорошо погулял, ничего не скажешь.

SMS от Ариты пришло четыре. Короткие, но емкие, они наглядно демонстрировали изменения в настроении моей жены.

«Ни, не могу дозвониться. Перезвони. Целую» – это сообщение пришло в обед, примерно тогда, когда мы закусывали водку борщом.

«Ни, где ты? Что у тебя с телефоном?» – это позже, когда мы сменили ресторан на бильярдную.

«Нильс, с тобой все в порядке? Позвони, как получишь сообщение».

Последнее послание было отправлено ближе к полуночи, когда Арите, видимо, надоело за меня волноваться и переживания переросли в раздражение, оно было самым лаконичным: «Ну и как это понимать, господин Хаген?»

Первым желанием было тут же позвонить жене и покаяться. Но его я отмел как эмоциональное и неразумное. Во-первых, рано. Арита наверняка еще спит, и будить ее после того, как она полночи переживала, не стоит. Во-вторых, рассказывать правду о моих ночных похождениях нельзя. Мало ли как она на это отреагирует. Сцен ревности жена мне пока не закатывала, но и подобных ситуаций в нашей не такой уж и долгой совместной жизни не было. И экспериментировать не нужно сейчас ни мне, ни Арите, ни нашему будущему ребенку.

Значит, придется врать. Ну а что вы будете врать, господин Хаген?

Задача оказалось неразрешимой для моей похмельной головы, и я поплелся в ванну, размышляя о тщетности бытия и необходимости держать дома аспирин.

Дмитрий в пору нашей дружбы утверждал, что от похмелья спасают три «П»: побриться, посидеть на горшке и поесть жирного. Не уверен в действенности этого рецепта, но контрастный душ и пара чашек крепкого кофе вернули меня к жизни. Во всяком случае, руки перестали трястись, окружающая действительность – качаться, а кроме того, отступила тошнота. Зато ей на смену уверенно заступила все усиливающаяся головная боль.

Хорошо, возле дома была круглосуточная аптека. Добравшись до прилавка, я жалобно попросил аспирина. Фармацевт в белом халате с простым открытым лицом окинула меня странным взглядом. Вообще русские женщины не любят мужчин с отпечатком пьянства или абстиненции, но, видимо, для солидно одетого иностранца эта женщина решила сделать исключение:

– Бедненький, какой аспирин? Это же лекарство из прошлого века. Да и не поможет вам аспирин.

Она отошла на секунду и вернулась с бутылкой минералки и пачкой «алкозельцера».

– Растворите пару таблеток в минералке и выпейте. Только не в полную бутылку. Отпейте или отлейте сперва, – напутствовала меня аптекарша.

Думаю, ни от одного фармацевта ни в одной стране мира невозможно услышать ничего подобного. Хотя бы потому, что в любой другой стране если не первый, то уж второй клиент напишет жалобу, и уволят фармацевта, давшего такой совет, без выходного пособия. Но в России и не такое бывает. И что самое занятное – зачастую совершенно нелепые советы оказываются весьма действенными.

Покинув аптеку, я откупорил бутылку, вылил около трети под ближайший куст и принялся пихать в горлышко шипучие таблетки, а потом глотать шибающий в нос напиток. Как ни удивительно – помогло.

Арите я позвонил уже с дороги. Голос у нее был заспанный и сердитый, а разговор получился скомканный, сухой и свелся большей частью к надиктовыванию списка необходимых жене вещей и продуктов.

Ощущение вины творит чудеса. Я был уверен, что на закупку всего, что попросила Арита, уйдет минимум два часа, однако уже минут через сорок входил в палату, навьюченный, как верблюд.

Жена встретила меня суровым взглядом. Содержимое принесенных мной пакетов, занимало ее, казалось, куда больше, чем муж. Ну а чего я, собственно, ожидал? Сам виноват.

Вынырнув из пакета, Арита стрельнула в меня колючим взглядом.

– Киви купил?

– Да, – засуетился я. – Вот тут… сейчас.

Лоток с киви нашелся не сразу и совсем в другом пакете. Арита наблюдала за мной с таким выражением, с каким, должно быть, охранники в Бухенвальде наблюдали за своими заключенными. Я наткнулся на ее взгляд, и мне стало не по себе.

– Ари, прости, я вчера… встретил одного знакомого и… мы с ним выпили. И у меня разрядился телефон. Я не сразу это заметил. А когда добрался до зарядки, было уже поздно перезванивать.

Слова кончились, и я замолчал.

– Все? – уточнила она, буравя меня все тем же «эсэсовским» взглядом.

– Да.

– А я полночи не спала. Думала, где ты и что с тобой.

– Прости.

– Еще раз устроишь мне что-то подобное, мистер Хаген, и я тебя скалкой отоварю, – пообещала жена. – Не хватало еще мне в мужьях иностранного алкоголика.

Я послушно кивнул, хотя представления не имел, что такое «скалка», и смутно догадывался о значении слова «отоварить» в данном контексте. Но уточнять сейчас филологические нюансы было равносильно самоубийству.

– Чего притих? – сердито спросила Арита.

– Пытаюсь вспомнить, что такое «скалка», – честно признался я.

Взгляд Ариты потеплел, губы разошлись в улыбке, отчего на щеках появились ямочки. Ужасно люблю, когда она вот так улыбается.

– Ну и как на тебя злиться, Ни? – Голос ее на этот раз прозвучал мягко.

Повинуясь порыву, я наклонился и поцеловал жену. Она ответила долгим нежным поцелуем, закрепляя перемирие.

– Как ты на работу пойдешь? – Арита отстранилась от меня, в глазах ее плясали черти. – От тебя амбре, как от бочки с виски.

– Куплю мятную жвачку.

– Будешь пахнуть, как бочка виски с мятой. Лучше съешь горячего жирного супа и разгрызи пару кофейных зерен.

«О май гот, – подумал я. – Похоже, в этой стране рецепты лечения от похмелья вшиты в подкорку каждого человека при рождении и являются неотключаемой опцией».

Арита тем временем снова сурово сдвинула брови, но уже беззлобно, скорее шутливо.

– И следи за телефоном. В двадцать первом веке живем.

– Обещаю, – искренне ответил я.

* * *

До обеда я доработал с очень большим трудом. Нет, я выпил еще минералки с «алкозельцером», съел горячей жирной солянки (любопытно, что этим словом в России называют и тушеную капусту, и целую группу супов), вытребовал у официанта в кафе несколько кофейных зерен и сжевал их, замусорив себе желудок. Но амбре удалось заглушить, и мне даже стало легче. На какое-то время. Вот только время шло, рабочий завал, накопившийся за вчерашний день, медленно, но верно рассасывался, адреналин отпускал, а в голову все настырнее лезла мысль, что ощущение отступившего похмелья – иллюзия.

А еще подумалось, что прежде у меня никогда не было такой затяжной и беспощадной абстиненции. Видимо, старею.

Обедать я намеренно пошел в дорогой ресторан через две улицы от офиса, чтобы никто из коллег не попытался составить компанию. Надо было побыть одному. Спокойно поесть, посидеть в тишине и подумать о дне вчерашнем.

Бойся своих желаний! Кто это сказал? Не важно. Не успел я подумать о недавнем прошлом, как оно само нашло меня. То есть сперва зазвонил смартфон. Номер был незнакомый, и я ответил:

– Да.

– Узнаешь?

– Признаться, не очень.

Трубка неприятно хихикнула:

– Я тоже с утра никого не узнавал. Сейчас отпустило. Ты где?

Пытаясь понять, с кем говорю, я назвал ресторан.

– Ок, я как раз рядом, – отозвался голос из трубки и дал отбой.

А через несколько минут к моему столику подошел Валерий и без спроса, по-хозяйски уселся напротив.

– Привет, Нил, – как ни в чем не бывало поздоровался он и бросил официанту, отрезая мне возможность избавиться от его общества: – «Гиннесс» и фисташки.

– Честно говоря, я хотел побыть один, – попытался я. – Но раз уж ты здесь, может, расскажешь, что вчера было?

– Провалы? – наигранно бодро хохотнул Валерий. – Ты накернил одному товарищу, а потом…

– Что значит «накернил»? – перебил я, еще не успев осмыслить продолжение сказанного, а потом внутри похолодело: – Какому товарищу?..

– Не волнуйся, товарищ – не важный перец, все нормально… без последствий. Да не важно. Он неприятный дядька, так что в грызло заслужил. А потом прибежал Костя и вышвырнул тебя за неприличное поведение и меня за компанию. Кстати, по твоей милости я теперь на год лишен права приводить с собой в клуб друзей.

– Твои друзья должны быть мне благодарны.

Его нарочитая бодрость раздражала. Если отталкиваться от того, что я помнил, у Валерия не было ни единого повода для радости.

– А домой я как попал?

– На такси. Нил, старик, я же тебя до квартиры доволок. Неужели не помнишь?

Вот, значит, как: я ему чуть морду не набил, а он меня домой после этого оттаскивал.

Принесли заказ. Валерий хлебнул «гиннесса», бросил взгляд на мой суп и поморщился, как будто в кружке у него вместо пива был чистый лимонный сок.

– А ты чего? Бросай это дело. Подобное лечат подобным. Классик сказал. Девушка, еще два пива.

– Одно, – остановил я воодушевившуюся официантку. – Мне еще работать.

– Несите два, – ухмыльнулся Валерий убегающей официантке, – к нам сейчас женщина подойдет.

– Какая женщина? – не понял я.

– Светлана. – Ухмылка Валерия стала еще приторнее. – Ты ведь не против?

Суп буквально встал поперек горла, я закашлялся:

– С ума сошел? После вчерашнего…

– А что такого? Ты ей понравился.

От такой зашкаливающей бесцеремонности я снова ощутил желание двинуть ему в челюсть. Как вчера. Вот только сегодня я был трезвым.

– Я женат.

– И что? – наклонившись вперед, бешено зашептал Валерий. – Послушай, старик, это деловое знакомство. Или ты думаешь, она с тобой встречаться хочет? Ты ее заинтересовал не как мужчина. Для этого у нее есть я. Расслабься…

Я выдержал паузу и тихо сказал:

– Я не напрягаюсь.

* * *

Это не было правдой. Точнее, было неправдой, абсолютной и стопроцентной. Я напрягался. Я очень-очень напрягался. Я не знал, как себя вести, как действовать, что говорить – и так далее. После того, что произошло вчера, я вообще, черт побери, не понимал, во что вляпался и как теперь от этого очищаться.

С одной стороны, на одной, золотой чаше весов, была моя обычная, в общем-то счастливая, хотя и весьма нервная и напряженная в последнее время жизнь, была Арита, был наш будущий ребенок, была моя работа, хорошая, надежная, дающая уверенность в завтрашнем дне. А на другой чаше, черной, отлитой из ноздреватого чугуна, до вчерашнего дня долгое время ничего не было.

Она, эта чаша, опустела после того, как нам с Аритой удалось одолеть шайку – или по-русски будет правильнее банду? – из мрачного Новосибирска. Опустела – и довольно долго висела без дела, слегка покачиваясь, словно маятник на часах судьбы. И я уже начал надеяться, что все, она никогда не заполнится и уж тем более не перетянет золотую чашу, чашу счастья и благополучия.

И вдруг… У русских есть выражение, которое по смыслу трудно перевести на датский. Оно звучит следующим образом: «как гром среди ясного неба». Это не просто означает «внезапно», это очень точно передает те ощущения, которые испытывает человек, застигнутый буквально врасплох. Еще мгновение назад небо было ясным, и ничто не предвещало беды, но внезапно грянул гром, по земле наотмашь хлестнула молния, за ней другая, третья, и хлынул дождь, смывая прах и пепел тех, кого покарали небеса. Причем карают они, как правило, и за грехи, и за самонадеянность.

Появление в моей жизни, а точнее, в нашей с Аритой, потому что отдельно я себя уже не мыслил, Светланы и оказалось той бурей, что обрушилась вдруг, без подготовки и предупреждения. Чугунная чаша весов наполнилась и пошла вниз. И самое ужасное – в том, что это произошло, виноват был я сам, я и только я. Это я решил изобразить гребаного альтруиста и помочь фактически незнакомому человеку, влез в его жизнь, а в итоге «всего лишь» – и не в первый раз! – познал на практике верность библейской мудрости: «Благими намерениями вымощена дорога в ад».

Это я в самодовольствии своем решил, что могу отбивать хлеб у Норн и менять судьбы людей. В мифах, которые почитали мои скандинавские предки, на людей, дерзнувших вмешаться в дела Норн, обрушивался гнев богов.

Теперь он обрушился на меня.

Все эти – и многие другие! – мысли промелькнули у меня в голове за те мгновения, что я осознавал слова своего незваного визави. Конечно, правильнее всего было бы немедленно встать и уйти. Уйти даже не по-английски, а попросту сбежать. После этого занести телефон Валерия в «черный список», не выходить на связь никаким образом и вообще – вычеркнуть его – и уж тем более Светлану! – из своей жизни. Вычеркнуть навсегда.

Собственно, весь сегодняшний ужасный, тяжелый, трудный, свинцово-неподъемный какой-то день в глубине души я надеялся, что больше никогда их не увижу: ни Валерия, ни тем паче Светлану. Но надежды юношей питают, а я давно уже взрослый мужчина, и весь мой накопленный за тридцать с лишним лет жизни опыт буквально вопиет о том, что надеяться на лучшее можно только в качестве некоего самовнушения – судьба все одно все сделает по-своему.

На ум мне тут же пришли слова Дмитрия, человека, безусловно, талантливого, хотя и подлого: «Человек предполагает, но Он обычно почему-то против». При слове «Он» Дмитрий обыкновенно возводил свои выразительные, персидские какие-то глаза кверху и складывал толстые руки с волосатыми пальцами, словно индус.

«Он» оказался против и в этот раз – тревожно тренькнул китайский колокольчик над входной дверью, зашелестела бамбуковая занавеска с изображением дракона, администратор и официантка устремились к новому гостю, но он, точнее, она властным жестом тонкой руки отпустила их и двинулась через зал – нога от бедра! – к нашему столику.

Валерий сидел спиной к входу; я, соответственно, лицом и видел Светлану во всем ее великолепии. Это не шутка и не фигура речи – она и вправду оказалась роскошной женщиной. Вчера, в полумраке клуба, я не сумел разглядеть особенностей ее фигуры, да и вообще, откровенно говоря, ничего не запомнил, кроме удивительно-синих, пронзающих каких-то глаз.

А сегодня, здесь, при солнечном свете, заливающем обеденный зал ресторана через панорамные окна, я разглядел Светлану, что называется, от и до. Разглядел – и понял, почему Валерий не может противостоять этой женщине. Она была совершенна. Я представил рядом с нею свою Ариту, такую милую, нежную, домашнюю, такую родную, – и с ужасом понял, что она проигрывает Светлане вчистую, по всем параметрам. Арита была из этого мира, из настоящего, из реальности, где случаются пробки на дорогах, подгорают отбивные и нужно пользоваться освежителем воздуха после посещения туалета.

Светлана же словно бы проникла к нам из какой-то выдуманной реальности, из иллюзии, кинематографического мира, существующего по своим, особенным, непонятным простым смертным законам. Там все было просто и легко, там не существовало проблем и преград – для таких, как Светлана, разумеется. И поэтому я испугался. Иная реальность вторгалась в повседневность. Это происходило на моих глазах. Иная реальность сверкающими гранями резала ткань нашего бытия, разрушая его. Светлана несла с собой крах всего того, что я строил долгое время. Подобно богине Кали, она уничтожала добро и порядок, и в звонком цоканье ее шпилек я слышал грохот рушащегося мироздания.

– Здравствуйте, Нильс, – услышал я ее голос и не просто поднялся, а буквально вскочил, едва не уронив стул.

– Добрый… день… – Мой голос чуть дрожал.

По лицу Валерия блуждала его неприятная ухмылка.

– Сидите, сидите, – поспешила сказать Светлана. – Приятного аппетита.

Она была подчеркнуто вежлива и корректна. Не улыбалась. Не кокетничала. У русских есть великолепный мультфильм, снятый по сказке нашего писателя Андерсена «Снежная Королева». Светлана сейчас была Снежной Королевой из этого мультфильма.

Я сел. Взялся за ложку и уткнулся глазами в остывшую солянку. Валерий шумно прихлебывал «гиннесс» и о чем-то говорил без умолку, но я его не слушал. Светлана молчала, а потом вдруг сказала:

– Нильс, не сердитесь. Вчера вы были свидетелем ряда недоразумений. Это не ваша вина. Просто Валерию нужно было иначе спланировать наше знакомство.

И меня вдруг, что называется, отпустило. Она нашла именно те слова и произнесла их именно так, что все встало на свои места. Я поднял глаза и увидел, что она улыбается, сдержанно и дружелюбно.

– Я… я понимаю.

– Давайте забудем этот досадный, но, в сущности, ни на что не влияющий инцидент и начнем все с чистого листа. Вы согласны?

Я кивнул:

– Да.

Она протянула руку над столом.

– Светлана.

Я пожал ее. Пальцы у Светланы были теплыми и мягкими.

– Нильс.

– Вот и славно. – Улыбка ее стала шире, блеснули белоснежные зубы. – Я надеюсь, да чего уж там, я уверена, что мы станем добрыми друзьями.

– Я вам не мешаю, друзяки? – влез в разговор захмелевший Валерий. – Может, мне того-с… уйти-с?

Он ерничал, намеренно использовал устаревшую манеру говорить и вообще извивался, как червяк в луже.

– Закажи себе кофе, будь добр, – не поворачивая головы, сказала Светлана. – И пересядь, пожалуйста. У нас с господином Хагеном деловой разговор.

– Я лучше домой поеду, – пробурчал Валерий. – Мавр сделал свое дело, мавр может…

– Останься, – неожиданно мягким, грудным голосом буквально пропела Светлана. – Валера, подожди, ты мне нужен.

Она так сказала это вот «ты мне нужен», что я едва не расплакался. Я готов был в тот момент в лепешку расшибиться, лишь бы только услышать от нее эту фразу, адресованную мне.

– О’кей, – ухмыльнулся Валерий и переполз за соседний столик. К нему подошла официантка, и у них завязался долгий, обстоятельный разговор.

– Не обращайте внимания, – сказала Светлана. Она взяла бокал с «гиннессом», пригубила и отставила в сторону. – Валерию предстоит приложить еще очень много усилий, чтобы достичь приемлемого уровня…

– И вы ему в этом поможете?

– Безусловно, – без тени улыбки произнесла Светлана. – Он очень перспективный пиарщик. Возможно, когда-то мы с вами будем гордиться, что были знакомы с ним… Но я хотела поговорить с вами совсем о другом.

– Слушаю… вас. – Я решительно отодвинул недоеденную и уже совершенно холодную солянку.

И остро пожалел, что не заказал себе к ней сто грамм водки. А лучше даже сто пятьдесят. Мне было очень некомфортно. И дело не только в похмелье – выпив водки, я бы стал эмоционально лабильнее, гибче и увереннее в себе.

– Я бы рекомендовала вам заказать жаркое и сто пятьдесят грамм водки, – сказала Светлана, словно бы прочла мои мысли. – Иначе вы будете мучиться до завтрашнего утра.

– Не стоит, – отрезал я. – Мне хватило вчерашнего.

– Уважаю вашу силу воли. – Светлана наклонила голову в одобрительном кивке. – Хорошо, тогда к делу. Один из моих знакомых ищет банк, который кредитует частных лиц.

– Это делают практически все банки, – пожал плечами я. – Не вижу проблемы.

– Речь идет о венчурном проекте, – Светлана щелкнула замочком клатча, достала усыпанную кристаллами Сваровски ручку и написала что-то на краешке красной салфетки. – Вот на такую сумму… а это процент, который человек готов заплатить…

Я посмотрел. Число было восьмизначным.

– Валюта – евро, – сказала Светлана. – Срок – три месяца.

Я позволил себе усмехнуться.

– Это невозможно.

– Ваши комиссионные как посредника составят пять процентов.

– Все равно невозможно, – повторил я и улыбнулся еще шире. – Наш банк не занимается венчурными проектами. Это правило.

– Из любого правила есть исключения. – Светлана тоже улыбнулась. – Я понимаю – риски, проблемы… Но в данной ситуации у вас – и у вашего банка – есть практически стопроцентная гарантия. Вашего будущего клиента зовут…

И она написала под восьмизначным числом имя и фамилию.

Мне на мгновение стало жарко. Не то чтобы я испытывал пиетет перед властями предержащими, но у меня есть понимание того, что слова «власть» и «опасность» в последние годы все более и более сближаются. Что стоит человеку, которого представляет Светлана, решить проблему с одним слишком много знающим банкиром – потом, когда кредит будет выдан? Один щелчок пальцев – и в лучшем случае через пару дней меня, точнее, мое тело найдут где-нибудь на берегу в нижнем течении Москвы-реки.

А в худшем – не найдут вовсе.

Но с другой стороны… О, это уже бесы начали шептать мне в уши: «Подумай! Неужели люди такого масштаба, пусть даже и в России, пойдут на криминал? Ты рискуешь, но представь, как рискует этот человек! Одно неверное движение, одно слово, просочившееся в прессу или просто в социальные сети, – и с ним никто никогда не будет иметь дело. И в России, и – что намного более сильный удар для него – на Западе. Подумай!»

– Вам будет выдана расписка с обязательствами, – ровным голосом сказала Светлана, глядя мне в глаза. – Вы вольны поступать с нею как вам заблагорассудится. Это ваша страховка. Поверьте, Нильс, это весьма выгодная для вас сделка.

– Мне… – Я вдруг почувствовал недостаток воздуха и двумя пальцами ослабил узел галстука. – Мне надо подумать…

– К сожалению, у этого человека совсем нет времени. – Светлана покачала головой. – Дело очень срочное, иначе бы мы и не обратились к вам. Решать нужно сейчас.

– Но почему вы решили, что я вообще… смогу инициировать выдачу такого крупного кредита?

Светлана чуть наклонилась, заглянула мне в глаза и, понизив голос, доверительно сказала:

– Поверьте, господин Хаген, если бы вы этого не могли, то и нашего разговора бы не было.

Я смотрел на нее, на еле заметный пушок над верхней губой, на голубоватую жилку, бьющуюся на шее под точеным подбородком, и вдруг поймал себя на том, что обдумываю реальные возможности заключения кредитного договора – как я представлю все обстоятельства начальству в Европе, как обосную свое поручительство заемщику…

Это была магия. В своей жизни я уже сталкивался с нею, когда креольская ведьма Мархи, моя первая жена, заколдовала меня, заворожила, загипнотизировала. Но то была магия простая, женская, с нею встречались и встречаются миллионы мужчин во всем мире. А здесь я столкнулся с волшебством совсем другого уровня. Светлана оказалась опытной, «продвинутой» колдуньей. Или экстрасенсом, суггестором высшей категории. Она настолько ловко использовала слова, так жонглировала понятиями, что я не просто попался на ее крючок, а оказался в западне, в ловушке, из которой не было выхода, так и не поняв, как же я туда попал.

Вся эта история с кредитом уже была «нашей», мы уже работали вместе над решением опять же «нашей» проблемы и двигались в правильном направлении.

– Вы же специалист высочайшей квалификации, – поглаживая меня по руке, говорила Светлана. – Европейский уровень – это большая редкость в нашей стране. И потом, я повторяю: сделка абсолютно легальная, риск минимальный, а ваш банк в будущем сумеет извлечь из этого немалые преференции. Вы же понимаете, в какие кабинеты вхож наш клиент, с какими людьми он общается! Из больших знакомств произрастают большие возможности, не так ли? Уже сейчас можно говорить о возможности вхождения вашего банка в ряд федеральных целевых программ. Это реально, это вопрос даже не завтрашнего, а сегодняшнего дня. Мы умеем дружить, господин Хаген. Нильс…

И я сдался. В самом деле, что я теряю? Ровным счетом ничего. Риск? Да ну, какой к черту риск! Этот человек, «наш клиент» – действительно очень крупная фигура, и подозревать его в мошенничестве глупо и нелепо. Банк ничего не потеряет. Перспективы – заманчивые. А я смогу подарить на день рожденья нашей с Аритой крошки… например, загородный дом! Я всегда хотел иметь дом, бунгало, шале или виллу. Где-нибудь в Испании или Португалии, там, где из трехсот шестидесяти пяти дней в году триста шестьдесят три светит солнце, где волны теплого моря с тихим шелестом накатывают на белый песок, а по утрам, на рассвете, рыбаки привозят на маленький рыночек у автобусной остановки корзины с лангустинами, осьминогами и лавраками, которых они называют на английский манер сибасом…

– Светлана… – сказал я, выпрямившись на стуле, как во время экзамена. – Вы… сделали мне очень интересное предложение. И я думаю, я постараюсь…

И тут во внутреннем кармане пиджака ожил телефон. Заиграла песня невольниц из оперы Бородина «Князь Игорь». Арита очень любила эту пронзительную и возвышенную композицию, и я поставил ее мелодией вызова от нее.

Светлана вздрогнула, на мгновение на ее лице возникла пугающая, хищная гримаса, но она тут же исчезла.

– Нильс, простите, я не расслышала – вы согласны?

Я собрался кивнуть, но рука моя рефлекторно, что называется, против воли, уже нырнула за отворот пиджака, и пальцы сжали вибрирующий корпус телефона.

– Одну минуту. Мне нужно ответить, – сказал я, достал телефон и приложил его к уху. – Да…

– Ни, – голос Ариты в трубке был странно веселым, и я сразу насторожился. – Ни, тут такое дело… В общем, кажется, началось…

Естественно, я задал самый глупый вопрос из всех возможных:

– Что началось?

– Что, что… – передразнила меня Арита и нервно захихикала. – Рожаю я… кажется… Понимаешь?

– Да! – заорал я в трубку, вскакивая. – Еду!

Конечно, роды на восьмом месяце – это не очень хорошо, но, с другой стороны, куча людей рождается семимесячными, вон мой дядя Густав например, – и ничего.

– Что-то случилось? – встревоженно спросила Светлана. За ее спиной маячил Валерий с удивленным лицом.

– Случилось, случилось! – крикнул я, улыбаясь. – Просите, мне необходимо срочно ехать…

– А как же наше предложение?

– Потом, потом! – отмахнулся я.

Светлана скомкала салфетку с именем, щелкнула зажигалкой и положила охваченный пламенем бумажный комок в блюдце.

– У нас не курят, – пролепетала возникшая в поле зрения официантка.

– И правильно делают, – кивнула Светлана, даже не взглянув на нее.

Я вытащил из бумажника несколько купюр, с лихвой покрывающих наше общее пребывание в ресторане, бросил деньги на стол и устремился к дверям.

– Я могу позвонить вам вечером? – спросила мне в спину Светлана.

Я сделал неопределенный жест и нырнул в бамбуковую занавеску. Вся эта история с кредитом, солидным клиентом и нейролингвистическим программированием сразу выветрилась из головы – с минуту на минуту я должен был стать отцом!

* * *

Я гнал как безумный и лишь каким-то чудом не попался в лапы дорожной полиции. Чтобы добраться до клиники, где лежала Арита, мне предстояло пересечь половину Москвы. Я ехал, молился, пел вслух и благодарил бывшего мэра русской столицы Лужкова, который хотя и считался всеми коррупционером, однако сумел хотя бы частично решить проблему с трафиком, выстроив несколько транспортных колец и развязок. Если бы не они, я бы еще стоял в пробке неподалеку от ресторана, где встречался с Валерием и Светланой.

Через сорок три минуты я был в клинике. Через сорок шесть увидел Ариту. Она была бледной, но спокойной. И с животом.

– Что случилось?! – сдерживая себя, чтобы не заорать, спросил я.

– Ложная тревога, – улыбнулась моя милая женушка. – Спазмы, которые все, и я в том числе, приняли за схватки. Малыш успокоился. Он решил, что пока еще рано.

– Я очень испугался.

– Ты будешь удивлен, но я – тоже, – сказала Арита. – Ты привез сырки?

«Сырки! – мысленно я застонал. – Как я мог забыть…»

В общем, пришлось бежать в магазин, потом ехать за справкой, позволяющей мне как отцу присутствовать на родах, потом отправляться за каким-то необычайно важным и нужным кремом для рожениц, потом…

Домой я попал ближе к полуночи. И только отужинав готовым обедом из супермаркета и двумя стаканами сока, я вспомнил о Светлане. И тут же в соответствии с русской поговоркой «Вспомни беса – он и появится» зазвонил телефон.

– Господин Хаген? – Голос Светланы был подчеркнуто деловит. – Простите, мы договаривались, что я вам перезвоню.

– Да-да…

– Вы приняли решение?

– Да… – Я глубоко вдохнул и закончил: – Видите ли, Светлана… я не могу принять ваше предложение. Это мой окончательный ответ.

– Спасибо, – сказала она и отключилась.

Я выдохнул, подмигнул африканской маске на стене и улыбнулся.

Слава всем богам, и с магией можно тягаться. Особенно если ей противостоят нервная женщина на восьмом месяце беременности и ребенок, который еще не родился, но уже любит пошалить…

* * *

Валерий проявился через пару недель, когда я уже почти перестал о нем вспоминать. Правда, теперь звонок вышел не таким неожиданным: в прошлый раз я сохранил его номер в контактах смартфона и был готов. Поначалу даже отвечать не хотелось, но, рассудив, что выгляжу нелепо, я все же взял трубку.

– Здравствуй, Нил. Это я, – голос у Валерия был убитый.

– Что-то случилось?

– Нам нужно встретиться. Прямо сейчас. Ты в офисе?

– Дома, – соврал я, мгновенно вспомнив, чем закончились две наши предыдущие встречи.

– Хорошо, сейчас подъеду.

– Боюсь, что не смогу тебя дождаться. Я уже убегаю. Может, обсудим по телефону?

– Нил, дружище, ты не понимаешь… Мне нужно с тобой встретиться…

В голосе Валерия появилась знакомая напористость. Должно быть, кто-то назовет это упорством, твердостью характера, деловой хваткой или придумает еще с десяток красивых звучных эпитетов, но как по мне, так это невоспитанность и эгоизм. Даже эгоцентризм, как сказала бы Арита.

– Валерий, я сегодня не могу. Давай по телефону или в другой день.

Трубка умолкла на несколько секунд, настолько долгих, что я уже хотел переспросить, на связи ли он.

– Нил, мне нужно с тобой встретиться, – мертвым голосом повторил Валерий. – От меня Наталья уходит.

– Жена? – оторопел я.

– Да.

– Из-за Светланы?

– А из-за чего еще? Мне очень паршиво, Нил, – продолжил Валерий, – и не с кем поговорить. Пожалуйста.

Это был удар ниже пояса.

– Я не желаю иметь с нею никаких дел, – отрезал я.

– Нил, никаких дел не будет! – горячо заверил меня Валерий. – Просто помоги… мне больше не к кому обратиться. Честно! Я не хочу потерять семью из-за этой…

* * *

Мы договорились встретиться в «Кофемании» на Большой Никитской. Есть там такое местечко: не очень дорогое и без широкого алкогольного ассортимента.

Здесь было немноголюдно, уютно и пахло корицей. Когда я вошел, Валерий уже сидел за столиком в дальнем углу. Перед ним исходил паром глиняный чайник, рядом стояли две чашки.

– Най Сян Цзинь Сюань, – сообщил вместо приветствия Валерий.

– Я не силен в китайском.

– Молочный улун, – кивнул он на чайник. – Будешь?

– Спасибо. Лучше кофе.

– А я предпочитаю хороший зеленый чай. Правда, это только у нас его называют зеленым, на самом деле улун – бирюзовый чай, ну так у нас и красные чаи черными называют.

Валерий был трагичен и значителен. Как артист драматического театра. Я почувствовал легкое раздражение.

– Ты меня для этого позвал? О чае поговорить?

– Извини, пытаюсь отвлечься, – мгновенно поник Валерий.

– Так что у тебя случилось?

Он медленно налил улун в чашку, взял ложечку и принялся долго и бессмысленно перемешивать чай.

– Наташка узнала про Светлану, – наконец выдавил он. И снова замолчал.

Я ждал, молчание затягивалось, Валерий болтал ложкой в чашке. Каждое слово мне из него тянуть, что ли?

– Откуда? – спросил я, чтобы хоть как-то поддержать разговор.

– Какая разница! – тут же взвился Валерий, но взял себя в руки: – Извини. Она сказала, что подаст на развод и заберет детей.

Ну что тут скажешь, вполне закономерный поворот. Только от меня-то он чего ждет? Я в таких ситуациях, честно говоря, теряюсь и не очень понимаю, что говорить. Тут любые слова прозвучат либо глупо, либо банально.

– И что думаешь делать?

Валерий бросил на меня взгляд, но как-то странно, будто пытался посмотреть мне через плечо.

– Не знаю. Может, ты что посоветуешь?

– А что тут посоветовать? Иди к ней, пытайся вернуть. Покупай шубу, цветы, кольца, серьги. Стой на коленях. Делай что-нибудь! И бросай к дьяволу эту Светлану.

Валерий снова посмотрел в мою сторону. На этот раз отчетливо за мое плечо. Что он там хочет увидеть? Я попытался было обернуться, но в это время официант принес заказанный мною латте. А когда все же обернулся, то понял все и сразу, но было поздно.

От входа к нашему столику шла Светлана.

Валерий сидел напротив все с той же трагичной рожей и болтал ложечкой в чашке с улуном.

– Ты мне соврал? Никто тебя не бросал, да?

– Нет, все – правда. – Он был печален.

– Тогда она здесь зачем? – процедил я сквозь зубы шепотом.

– Успокойся, старик. Это только бизнес.

Валерий прилепил на лицо дежурную улыбку и приподнялся.

– Здравствуй.

Он облобызал подошедшую Светлану.

– Здравствуй, котик, – ласково приветствовала она Валерия, а потом повернулась ко мне: – Здравствуйте, Нильс.

 

Глава 5

Как говорят спортивные комментаторы: «встреча закончилась в ничью».

Валерий снова оказался отсажен, но не отпущен. И тоскливо цедил свой бирюзовый чай за соседним столиком, чтобы мы спокойно могли поговорить тет-а-тет. Светлана пришла с прежним предложением, но с новыми условиями. Сроки сделались меньше, мой процент – больше. И интереса в голосе Светланы сильно прибавилось.

Она держалась предельно деликатно и нарочито уважительно, но ее спокойствие и умение подстраиваться под ситуацию на этот раз дали трещину. Я был нужен Светлане или мои услуги – но крайнюю заинтересованность в моей персоне ей уже не удавалось так просто скрыть.

Как говорил Дмитрий: «незаменимых у нас нет». Думаю, он не сам это придумал, а кого-то цитировал. Так вот, если в тебе заинтересованы настолько, что не видят замены, значит, либо ты гений, либо стоит искать подвох. Гением я себя не считал, потому насторожился.

Хотя это не помешало в очередной раз попасть под магию Светланы, и вместо категорического «нет» я пообещал подумать, что могу сделать для нее и ее клиента. Кажется, такой ответ ее удовлетворил. Во всяком случае, выжав из меня обещание позвонить, как только с моей стороны будут уточнены отдельные детали сделки, она поднялась из-за стола, дружески чмокнула меня в щеку и, сославшись на дела, убежала.

А я остался сидеть и утешаться тем, что с моей стороны это было не «да» и не «нет». Так что, как говорят спортивные комментаторы… впрочем, я повторяюсь.

Иллюзия развеялась, когда ко мне подсел печальный Валерий:

– Ну что? Все прошло удачно?

Вопрос был настолько дурацкий, что мгновенно разметал радужное состояние. Я вдруг отчетливо увидел себя со стороны. Сидящего за столом в недорогой кофейне китайского болванчика, которого ласково щелкнули пальцем по голове, и он принялся послушно кивать с радостной улыбкой. Разве что слюну не пустил.

Какое «удачно»? Куда я вообще полез? И какая к чертям собачьим «ничья», если я фактически дал согласие?

– Поверь мне, Нил, Лана может быть пробивной и безотказной. С ней полезно иметь дело. Она надежный человек, – продолжал болтать Валерий, производя какие-то хитрые манипуляции со своим бирюзовым чаем.

Ну да, надежный человек, навязывающий авантюрные сделки, если не сказать – аферы.

Он еще что-то говорил, но я не слушал. Почему-то вдруг навалилась усталость.

– Знаешь что, Валерий, – сказал я ему. – Зря ты меня в это втянул. И сам ты во все это влез зря. Последний раз говорю: бросай ее, пока не поздно, и возвращайся к жене.

– Не могу, – резко поник он, словно подхватив мою усталость. – Со Светланой я могу реализоваться, с ней у меня есть будущее. А с Наташкой…

Если бы зомби не были придумкой и существовали в реальности, они выглядели бы именно так, как сейчас выглядел Валерий. Он говорил с какой-то фанатичной верой, от которой сам же и подпитывался, утверждаясь в этой вере все больше. Парадокс, замкнутый круг.

– Какое будущее? У тебя дети. Дети – вот настоящее будущее, не эфемерное. А это…

– Ты просто с ней не работал. Ты увидишь. Только попробуй.

– Хорошо, я попробую, – согласился я. – А ты попробуешь вернуть семью.

Валерий ссутулился, будто из него выдернули стержень.

– Наташка никогда не даст обратный ход.

– А если даст?

– Не даст. Ты ее не знаешь, Нил.

Его бессилие раздражало до невозможности. Я встал из-за стола.

– Даст, – зачем-то пообещал я, скорее всего от злости. – Я тебе перезвоню.

И пошел на выход, не рассчитавшись за кофе.

В конце концов, его очередь платить по счету.

* * *

Человека, который был мне сейчас нужен, звали Макс. Когда я впервые услышал о Максе, мне почему-то представился молодой, небрежно одетый, лохматый парень. В реальности Макс оказался коротко стриженным седеющим мужчиной крепкого сложения и неопределенного возраста. Помню, такой диссонанс привел меня в растерянность. Видимо, виновата была небрежная, усеченная форма имени, она и сбила меня с толку.

На самом деле Макс был Максимом Антоновичем. Когда-то он работал – русские говорят «служил» – в каких-то спецслужбах. В каких именно, не скажу, у русских все службы, кроме полиции, которая до недавнего времени была милицией, называются аббревиатурами, и, чтобы разбираться в этих сокращениях, надо родиться в России. Не знаю, чем именно Макс занимался, но он рано вышел на пенсию и, вместо того чтобы радоваться жизни, начал новую карьеру в банковском секторе, в скором времени добравшись до поста начальника отдела безопасности.

Это случилось быстро и незаметно. Странное сочетание слов, но иначе не скажешь. Если другие сотрудники видели повод для праздника в переходе на новую ступеньку карьерной лестницы, даже если эта ступенька была совсем незначительной, то Макс не обращал на такие мелочи внимания. Он просто плавно переполз в новую нишу и так же вальяжно, не останавливаясь, двинулся дальше. Должно быть, так ползет танк.

Макс был пугающе дружелюбен. Мягкий взгляд, располагающая улыбка. Носил просторные вещи, скрывающие особенности сложения. Он напоминал ДЗОТ. Смотришь со стороны – мирный пейзаж, березки, под ними холмик – и никогда не подумаешь, что внутри этого холмика установлен пулемет, а пулеметчик уже давно держит тебя на мушке и палец на спуске.

Он не выглядел особенно крупным. Но я при своем росте и физической подготовке не полез бы с ним в драку даже в состоянии сильного алкогольного опьянения.

А еще Макс был честен. И хотя мы никогда не были особенно близки, у меня с ним сложились, как мне казалось, достаточно доверительные отношения. Во всяком случае, я был уверен, что он не пойдет через мою голову доносить о нашем разговоре. Даже если разговор этот ему не нравится.

А разговор ему ух как не понравился!

Максим Антонович выслушал меня очень внимательно, не перебивая. И хотя я не вдавался в детали делового предложения Светланы и уж тем более опустил всякие интимные подробности, Макс всем видом дал понять, что ему это не по душе.

– Вы давно ее знаете, господин Хаген? – спросил он, когда я закончил излагать суть дела.

– Не очень, – честно признался я.

– А откуда, если не секрет?

– Друг познакомил.

– Вы доверяете этому другу? Он давно с ней знаком?

Обилие простых вопросов начинало напрягать. Макс говорил со мной как со старшим, как с начальством. И хотя голос его звучал предельно уважительно, суть вопросов заставляла чувствовать себя наивным ребенком. Так разговаривал со мной отец в детстве в тех случаях, когда не хотел наказывать. Он мягко подводил меня к пониманию собственной неправоты, и это понимание давило настолько беспощадно, что иногда возникала мысль: «лучше б отругали».

– Я не хочу навязывать свои ощущения, господин Хаген, – додавил Макс с той самой мягкой отцовской обстоятельностью, – но у вашего дела очень неприятный привкус.

Мальчик во мне все понял, нужно было включить начальника:

– Просто узнайте для меня все, что можно, об этой женщине. И о человеке, которого она рекомендует.

Макс послушно кивнул, только что не отчеканил: «Так точно, господин Хаген!» – но взгляд его по-прежнему напоминал взгляд отца.

– Сделаем… Вот только… Э-э-э… Нильс, – он, кажется, впервые за несколько лет назвал меня по имени, – не стоит вам связываться с русскими аферистами. Это не Европа, здесь европейские схемы не работают. Это у вас там все жестоко, но логично. А у нас по-доброму, но безжалостно, беспощадно и не поддается логическому осмыслению.

Он был прав. Мой опыт общения с местным криминалитетом всячески подтверждал его правоту. Вот только Светлана и ее протеже не походили на преступников и вращались в других сферах.

– Спасибо, Максим Антонович, – сдержанно поблагодарил я, стараясь отвязаться от ощущения, что получил поучение от отца. – Позвоните, как что-то прояснится.

И раз уж я решил посвятить этот день проблемам Валерия, нужно было заехать еще к одному человеку.

* * *

Мне открыли практически сразу. С того момента, как я нажал кнопку звонка, до того, как распахнулась дверь, прошло, должно быть, не больше пятнадцати секунд. Но это были одни из самых долгих секунд в моей жизни. Во всяком случае, вопрос: «Что я тут делаю?» и малодушная мысль о том, чтобы развернуться и сбежать, успели возникнуть в голове не один раз.

Женщина, открывшая дверь, была красива, но совсем не той красотой, что Светлана. Она излучала море обаяния, домашнего тепла и уюта. Она выглядела потрясающе для женщины, которая родила четверых детей, но… Она была из этой, реальной жизни.

– Вы к кому?

– Здравствуйте, я… – я запнулся, подбирая слова, – деловой партнер вашего мужа.

– Его нет. И вряд ли он здесь еще когда-нибудь появится. – Женщина попыталась закрыть дверь.

– Подождите, – заторопился я, не зная, как ее остановить. Не врываться же, в самом деле, в чужое личное пространство. – Я знаю. Я не к нему, я к вам.

Удивительно, но это сработало. Она замерла и посмотрела на меня с любопытством.

– Вы ведь Наталья? – уточнил я. – Меня зовут Нильс. Нильс Хаген. Мне очень надо с вами поговорить. Вы разрешите войти?

В квартире было светло, чисто, уютно и тихо. Я разулся у входа, влез в белоснежные мохнатые тапочки, предложенные хозяйкой, и прошел следом за ней в комнату. Здесь Наталья извинилась и, испросив формального разрешения оставить меня на пару минут одного, вышла.

Оставалось только надеяться, что она не побежала звонить в полицию.

Я огляделся. Обстановка в комнате не отличалась вычурностью – спокойные тона, простые формы, – при этом каждая деталь меблировки была подобрана со вкусом, и в каждом предмете чувствовался достаток хозяина. Здесь жили небедные, но некичливые люди. Первое вполне вписывалось в мой образ Валерия, второе шло с ним вразрез.

На комоде стояла фотография в рамке. Улыбающийся Валерий, Наталья и четверо детей – квинтэссенция счастья.

За спиной звякнуло. Я обернулся. Незаметно вернувшаяся Наталья поставила на журнальный столик поднос с чашками, вазочкой с конфетами, сахарницей и френч-прессом.

– Присаживайтесь, – кивнула она на кресло подле журнального столика.

Я принял приглашение, она устроилась напротив, налила кофе. Она ждала услышать, с чем я пришел, а я не знал, с чего начать.

– Молока?

– Нет, спасибо.

Я положил в кофе ложку сахара и принялся размешивать, чувствуя себя неуютно.

– Это вы комнату обставляли? Или?..

– Я. Муж в такие вещи давно не вмешивается. Просто платит по счетам и все.

Идея ворваться в чужую жизнь и что-то в ней исправить уже не казалась такой хорошей. Что я могу ей сказать? Это работает только в кино. Герой врывается в чужую жизнь, говорит много красивых и правильных общих слов, зритель слушает и понимает, как прав герой. И другие герои на экране понимают, что он прав. И моментально переоценивают свою жизнь вместе со всеми обидами и недосказанностями. Happy end.

А в жизни… Кто я такой, чтобы говорить этой женщине все эти слова и надеяться на нужную мне реакцию?

– А дети? Где они? – кивнул я на фото.

– Старшие в секциях – бассейн, теннис. Младшие у бабушки, – пожала плечами Наталья и неожиданно атаковала: – Валера нашел себе иностранного адвоката?

– Простите? – не понял я.

– Ну, вы ведь его адвокат?

– Нет.

– Тогда зачем вы пришли?

Хороший вопрос. Я сделал глоток кофе, собираясь с силами:

– Просто поговорить. Сказать то, что он сам не может вам сказать.

– Он меня теперь боится?

Губы ее изогнулись в горькой улыбке. Я покачал головой:

– Просто он сам еще всего до конца не понимает.

– А вы, значит, все понимаете? – Наталья перешла в массированное нападение, хотя, вероятнее всего, это была защитная реакция, к которой я тоже не подготовился. Господи, какой же я дурак!

– Всего никто не понимает. Но я точно знаю, что ломать легче, чем строить. Вы уверены, что хотите разрушить то, что строили много лет? Ваш дом, вашу семью, вашу жизнь.

– Вы знаете, что он сделал?

Я посмотрел на Наталью и споткнулся об ее взгляд. В нем было столько честности и пронзительной открытости, что я не нашел ничего лучшего, как снова уткнуться в чашку с кофе.

– Не прячьтесь, – легко разгадала мой маневр Наталья.

– Знаю, – процедил едва слышно.

– Тогда чего вы от меня хотите?

А в самом деле, чего? Зачем я сюда пришел? Для нее? Для Валерия? Для их детей? Для себя? Может быть, я здесь затем, что верю еще в какие-то размывшиеся сегодня ценности? Ценности, которые сам поставил под сомнение своим пьяным походом в проклятый клуб…

Тогда я отставил чашку и заговорил.

Не помню слов, которые тогда произносил. Да и не уверен, что слова играли такую уж значимую роль. Важнее, наверное, были эмоции и интонации.

Я говорил, что нет ничего важнее семьи и детей.

Говорил, что никакая обида, никакая ссора, никакой проступок не стоит человеческих отношений. Тем более, отношений, которые дали жизнь четырем маленьким людям.

Я вспоминал о библейском всепрощении и пытался доказать его состоятельность в современном мире. А потом переключился на Валерия, ведь каждый может оступиться. Ведь случается так, что быт заедает и хочется чего-то нового, а новых впечатлений нет. И когда на фоне однообразия вдруг возникает что-то, выбивающееся из общего ряда, то это новое может быть болезнью. И такую болезнь надо лечить. Будь то алкоголь, наркотик, фанатичное увлечение или нездоровая связь. Да, трудно дать человеку шанс, проще обидеться и вычеркнуть больного из жизни. Но это не выход. Нет, не выход.

Кому я все это доказывал? Ей или себе? Не знаю.

Наталья слушала меня, не перебивая. Наконец я выдохся, замолчал и в один глоток опорожнил остывшее содержимое своей чашки. Она налила мне еще кофе из френч-пресса.

– Вы все-таки адвокат.

– Нет. Я работаю в банке. Спасибо.

Я принял вторую порцию напитка и принялся пить теплый несладкий кофе небольшими глоточками.

– Вы видели ее? – вдруг спросила Наталья все с той же убийственной откровенностью.

Я кивнул.

– Чем она лучше меня?

От этого вопроса несладкий кофе сделался совсем горьким.

– Она не лучше. Ничем не лучше. Вас даже сравнивать нельзя.

Наталья посмотрела мне в глаза, но отчего-то возникло ощущение, что передо мной сейчас сидит не Наталья, а Арита. И это моя Арита заглядывает мне в самую душу:

– Врете.

– Правда, она не лучше. Ничем. Вы мать, жена, друг. Вы его тыл, его уютный привычный дом, в который всегда можно вернуться. Вы – его жизнь, если угодно.

– Тогда почему?

– Потому что вы мать, жена, друг… и тыл… Стабильность, которая есть всегда. А в каждом мужчине живет дух авантюризма. Он нелогичен, разрушителен, и его трудно контролировать, но…

– То есть меня можно предать, потому что ко мне всегда можно вернуться? Потому что я всегда прощу и сделаю вид, что ничего не было?

Я почувствовал, что меня загоняют в угол. Уже загнали одним тяжелым словом «предать».

– Просто… Это как болезнь. На болезнь не надо обижаться. Ее надо лечить.

– Вы хотите, чтобы я была святой, – горько улыбнулась Наталья. – Я не святая. Кроме того, Валере не нужна моя святость.

Взгляд ее замер на моей правой руке, на обручальном кольце, а потом она снова заглянула мне в душу:

– А вы бы смогли сказать все, что сейчас говорили мне, своей жене?

Хотел бы я знать, о чем сейчас думала эта женщина, но в данной ситуации патологоанатомом была она, а я, пришедший лечить, чувствовал себя препарированным.

– Я… не знаю. Но ведь к вам пришел не Валерий.

Взгляд ее похолодел.

– До свидания, Нильс.

Сказано это было так, что говорить стало не о чем. Я неуклюже кивнул и поднялся. Она осталась сидеть. Продолжая ощущать неловкость от каждого своего действия и от бездействия, я поплелся к двери.

– Я бы хотела все вернуть, – догнал меня ее голос. – Но он не сможет. А делить его с ней не смогу я. Вы правильно сказали: я – жизнь. А она – смерть. Мы не можем ужиться с одним человеком. Если он этого не понимает, если он не может выбрать сам… значит, всё. Всё…

Я обернулся. Наталья сидела у журнального столика и смотрела теперь в себя. И в глазах ее стояли слезы.

Одинокая.

В своем уютном, так долго и с такой любовью создаваемом доме, где каждая вещь была на своем месте. Гардины, диван, столик с креслами, полки с книгами на стене, комод. И квинтэссенция счастья на комоде – фотокарточка в рамке, с которой улыбались она, Валерий и их дети.

– Можно я возьму это фото? – неожиданно для себя спросил я.

– Зачем оно вам?

– Это не мне.

Наталья неопределенно повела плечом. Она больше не препарировала меня. А может, и прежде этого не делала, и все мои ощущения были только моими ощущениями.

– Если он вернется, вы его примете? – спросил я, возвращая ей ее прямоту.

– Берите фотографию, если она ему так нужна, и уходите. – Она явно боролась с подступающими слезами.

И я ушел. Вышел в коридор. Снял белоснежные тапочки, обулся и вышел.

Но перед этим забрал фотографию.

 

Глава 6

Максим Антонович подошел ко мне на другой день, когда я собирался идти обедать.

– Здравствуйте, господин Хаген, – в своей обыкновенной манере поздоровался он.

– Добрый день.

– А у меня для вас кое-что есть.

– Отлично. Я как раз собирался перекусить. Не хотите составить компанию?

Макс покачал головой.

– Я поздно завтракал. Да и говорить об этом лучше без посторонних. Загляните ко мне, как пообедаете.

Это было самой безобразной версией «bon appétit», какую я только слышал в жизни. Обед я заглотнул за десять минут. И салат, и суп, и горячее – не разбирая вкуса. Да и жевал, если честно, чисто символически.

Когда я вошел в кабинет начальника отдела безопасности, Максим Антонович удивленно приподнял бровь.

– Лихо вы. А еще говорят, что на западе все по часам. Мол, если час на обеденный перерыв дали, значит, час и ни минуты меньше, иначе профсоюз на дыбы встанет.

Максим Антонович говорил с большим количеством не совсем ясных мне просторечных словечек, но уходить сейчас в лингвистические дебри не было никакого желания.

– Я учусь у русских, – вежливо улыбнулся я.

– Русские за десять минут обедают, только если они солдаты срочной службы: «Закончить прием пищи, встать, головные уборы надеть, выходи строиться!» А работникам московских офисов дай волю, так они не то что обедать два часа будут, вообще всю работу в кофе с перекурами превратят.

Он говорил легко и на совершенно отвлеченные темы. На какое-то мгновение мне показалось, что он надо мной просто издевается, а может, так оно и было. Так или иначе, я почувствовал острое желание стукнуть Макса чем-нибудь увесистым и железным по его доброжелательной физиономии. Лопата бы подошла идеально. Видимо, этот порыв отразился на моем лице, потому что Макс молниеносно посерьезнел и сказал совсем другим тоном:

– Ладно, вы ведь не за этим ко мне пришли, господин Хаген. Я выяснил то, что вы просили. Дело, как я и предполагал, с душком. Что касается вашего потенциального клиента, то, по моим данным, он «кидала».

Последнее слово я не понял, но Максим Антонович, не дожидаясь наводящего вопроса, пояснил:

– Обещает, берет и не возвращает, в связи с чем у него уже случались неприятности с другими банками. Так что ваш «кредитор», скорее всего, неплатежеспособен. Документального подтверждения у меня нет – не мой уровень, – так что в этом случае вам придется либо рискнуть, либо поверить мне на слово.

– А что со Светланой?

Макс посмотрел на меня так, будто, назвав ее по имени, я выдал военную тайну, поморщился и неспешно достал из ящика непрозрачную пластиковую папку.

– Вот полистайте.

* * *

Папку я открыл у себя в кабинете. С фотографии на первой странице на меня глядела женщина совершенно заурядной внешности с русыми волосами и серыми глазами с близоруким прищуром. Признаться, я не сразу узнал в ней Светлану. А когда узнал…

Если верить фотографии, в ней не было ничего кроме фальши. Налет загадочности и утонченность чертам лица придавала косметика. Над волосами долго трудился стилист, добавляя цвет и объем, а затем придавая всему этому великолепную естественность. И даже удивительно глубокие синие глаза, в которых так хотелось тонуть, оказались цветными линзами.

Я поспешно перевернул фотографию и принялся читать, надеясь информацией заглушить потрясение от увиденного, но с каждой прочитанной строчкой становилось только хуже.

Это был удар под дых. Словно мне пять лет и я только что узнал, будто Юлемандена не существует. У меня на глазах таяла мечта. Чудесная сказка становилась большой и неприятной ложью.

Черт побери, да новосибирские бандиты, едва не оставившие меня без гроша, были детьми по сравнению с этой женщиной! От прочитанного захотелось выпить. Причем по-русски – сразу стакан и без закуски. Но рабочий день только-только перевалил за середину, и у меня еще была куча дел.

Зато теперь, благодаря Максиму Антоновичу, «великолепному Максу», я точно знал, что мне делать. Я достал пакет формата А4, положил в него папку, туда же запихнул прихваченную у Натальи фотографию – застывший момент семейного счастья – и вызвал курьера. Как говорил Дмитрий: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Я не способен принять решение за Валерия, но кто сказал, что я не могу дать ему выбор?

* * *

Минуло дней десять, а то и две недели. Никаких вестей от Валерия я не получил. Светлана тоже не беспокоила, из чего я сделал вывод, что проблема рассосалась сама собой. То ли Валерий совершил-таки наконец мужской поступок, то ли еще как, но все закончилось так, как и должно было, – ничем для меня и чем-то для них.

Сказать по чести, теперь все это меня мало волновало. Каждый день, уезжая на работу, я целовал Ариту в теплую щеку, прижимал к себе и думал: «Сегодня!»

Весь день я ждал звонка. Каждый час, каждую минуту. Каждую секунду. Я тысячу раз представил себе, как это будет. Я перебрал все слова в русском языке и в конце концов остановился вот на таких: «Ни, началось. Приезжай».

Я хорошо знаю Ариту, поэтому уверен – ничего лишнего она говорить не будет. Из клиники ее выписали через двенадцать дней после того, как я посетил закрытый клуб Светланы. С тех пор немало воды утекло, но частенько, особенно по вечерам, я ловил на себе странный взгляд Ариты. Она бросала его то поверх книжки, то с дивана, то за столом, наливая чай.

Взгляд этот был подобен жесту детской руки в темноте, когда ребенок, проснувшись от какого-то кошмара, проверяет – здесь ли мама, рядом ли она, сумеет ли защитить, помочь, если что-то случится? Я был рядом, конечно же, но у Ариты почему-то возникли на этот счет сомнения, и мне пришлось прикладывать массу усилий, чтобы она, что называется, «оттаяла» и тревожный взгляд-жест ушел в прошлое. Однако, как я ни старался, как ни пытался, что-то тревожило мою любимую, что-то стояло у нее за плечом и заставляло не верить мне до конца.

Я пару раз уже совсем было собирался вызвать ее на откровенный разговор, но в самый последний момент давал, что называется, задний ход – интуиция подсказывала, что делать этого не следует, а интуиции я научился доверять с того самого момента, когда спрыгнул с балкона двухэтажного дома под Новосибирском и побежал через заснеженное поле в одних носках.

Наверное, вот такое доверие этому иллюзорно-мистическому чувству есть прямое влияние России на мой мозг и сознание. Здесь интуиция – это нечто большее, чем просто «непосредственное постижение истины без логического анализа, основанное на воображении, эмпатии и предшествующем опыте». Если вы хотите жить в России и не быть чужаком, вам нужно научиться доверять интуиции.

В общем, я ждал звонка каждое мгновение, проведенное вне дома, без Ариты. И звонок грянул! Я дрожащей рукой вытащил смартфон из кармана, провел пальцем по экрану и выпалил:

– Ари, что, уже?! Началось?!

– Господин Хаген, – сухо прозвучал в трубке голос Максима Антоновича. – Я звоню, чтобы предупредить. На вас хотят завести дело.

– Какое дело? Кто?

– Мои источники утверждают, что в полицию на вас поступило заявление о мошенничестве.

– Что?! – Я откинулся на спинку кресла, провел свободной рукой по лицу и не удивился, обнаружив выступивший пот. – Что за… Почему? Как?

Максим Антонович был бесстрастен и точен в формулировках, словно агентство финансовых новостей.

– Это чушь… ошибка!

– Хуже, господин Хаген. Это – диверсия, и направлена она против вас лично. И вы должны догадываться, кто ее организовал. Всего доброго.

– До свидания… – последнее слово я крикнул в уже замолчавшую трубку – Макс отключился.

«Светлана!» – это имя полыхнуло у меня в голове фиолетовым, адским светом. В кабинете отчетливо запахло серой.

Проклятье! Эта стерва нанесла ответный удар! Она отомстила… С ее связями это, видимо, было несложной комбинацией. Что ж, с одной стороны, это урок мне – не лезь, куда не следует. А с другой – что ж, «не делай добра – не получишь зла». Впрочем, теперь это уже не важно. Теперь нужно действовать, и действовать быстро. Жизнь в России меня научила многим вещам, в том числе и тому, что любые вопросы с «органами» нужно решать в самом срочном порядке… Надо было ехать к Филимонову! Прямо сейчас!

Я сорвался с места, едва ли не вышиб дверь, вихрем промчался по приемной, схватил плащ, успел бросить секретарше на ходу:

– Буду вечером! – и выбежал в коридор.

Через двадцать минут я уже сидел в другой приемной, огромной, словно пиршественный зал какого-нибудь средневекового короля из числа тех самых Меровингов, что никогда не стригли волос.

Дубовые панели, двери, оббитые натуральной кожей, светильники из кованой бронзы, старинные напольные часы, картины в золоченых рамах, все подлинники, никаких репродукций, и среди них, на самом почетном месте, – портрет президента.

Это была приемная настоящего имперского чиновника высокого ранга. Собственно, Филимонов и был таковым – человек, в числе прочих осуществляющий экономическую политику России. Мы были едва знакомы, но он на Экономическом форуме в Санкт-Петербурге в прошлом году лестно отозвался о нашем банке, поставил меня в пример другим и дал свою визитку, сказав: «Если возникнут проблемы, обращайтесь. Мы рады помочь искренним друзьям России».

И вот проблемы возникли. Я представился секретарю-референту, пожилому мужчине в строгом костюме, рассказал в двух словах о предложении Филимонова обращаться за помощью.

– Я доложу Виктору Алексеевичу, – коротко произнес референт. – Ожидайте.

Я сел на кожаный диван под лимонным деревом, огляделся. В приемной было еще около десятка посетителей – все как на подбор мужчины среднего возраста с папками или портфелями. И что-то в их лицах подсказало мне, что их привели в это помещение проблемы ничуть не меньше по масштабам и значимости, чем моя. Следующие полчаса были одними из самых напряженных в моей жизни. Я смотрел на минутную стрелку, на то, как она с фатальной неотвратимостью переползает с деления на деление, и думал о возможных последствиях.

Последствия были одно хуже другого. Образ Светланы, фальшивой богини, оказавшейся ведьмой, то и дело вставал у меня перед глазами.

«Ничего, – шептал я про себя, впившись взглядом в стрелку. – Ничего. Я сумею. Я выдержу. Иначе…»

Что «иначе», я додумать не успел – на столе у референта зазвонил телефон. Обычный такой старинный пластмассовый телефон цвета слоновой кости с трубкой на витом шнуре.

– Да, – негромко сказал референт и вскинул голову.

Когда он нашел взглядом меня, я уже все понял и поднялся.

– Проходите, Виктор Алексеевич ждет вас. Он попросил узнать, что вы предпочитаете – чай, кофе, сок, виски, коньяк, минеральную воду?

– М-минеральную в-воду, – от волнения я начал заикаться, – п-пожалуйста.

– Хорошо. – Референт открыл мне дверь, и я вошел в кабинет, не менее, а может быть, и более просторный, чем приемная.

Филимонов поднялся из-за стола, вышел и двинулся мне навстречу с благожелательной улыбкой.

– Господин Хаген, очень рад вас видеть!

– Д-добрый день, В-виктор Алексеевич. – Я ответил на его рукопожатие, гадая, насколько натуральна его радость.

– Что за история привела вас ко мне? Присаживайтесь, я весь внимание.

Медленно вдохнув – это помогает расслабиться, – я приступил к изложению своей «истории», стараясь опускать незначительные подробности и при этом не утаивая ничего более-менее значимого. Это была стратегия, которую я разработал, сидя в приемной. Люди, облеченные властью, подобной той, что есть у Филимонова, не любят, когда их держат за дураков. Впрочем, этого не переносят и все остальные.

Пока я говорил, девушка в белой блузке и юбке-карандаше, цокая точеными каблучками, принесла на серебряном подносе стакан чая в подстаканнике для Виктора Алексеевича и бутылочку перье для меня.

Когда я закончил говорить и потянулся за минералкой, Филимонов помешал чай и задумчиво сказал:

– Заказ.

Этой фразой он заставил мое сердце биться вдвое быстрее, а оно и без того молотило, как сумасшедший рокер-барабанщик.

– Что вы сказали? – на всякий случай переспросил я в надежде услышать что-то иное.

– Вас заказали, господин Хаген. – Филимонов убил мою надежду, не дав ей толком родиться. – Вы наступили на хвост лисе, вот она и укусила. В любом случае вы совершенно правильно сделали, что пришли ко мне.

– Вы сможете посодействовать?

И тут у меня в кармане заиграла песня невольниц из оперы Бородина «Князь Игорь».

– Простите, – пробормотал я, вытаскивая смартфон.

Звони сейчас кто угодно другой, я бы сбросил, но это была Арита. Я провел пальцем по экрану и сказал:

– Да, милая!

– Ни, я рожаю!!! – завопила Арита таким пронзительным голосом, что Филимонов в своем кресле за столом от неожиданности подпрыгнул и поперхнулся чаем. – Я рожаю!! У меня воды отошли, а ты шляешься неизвестно где!

– Скорую… ты вызвала скорую помощь? – пролепетал я, облившись перье.

– Какую, на хрен, скорую, все Садовое стоит в пробках! А-а-а!!! – Арита заорала, и я вскочил, едва не перевернув тяжелое дубовое кресло. – Быстрее, он брыкается! И лезет!

– Что, в срок? – неожиданно и очень по-деловому спросил все понявший Филимонов и тоже поднялся.

– Да, да, тридцать шестая неделя… – Я рванулся к двери, остановился на полдороге, повернулся к хозяину кабинета: – Извините…

– Да какие тут могут быть извинения. Подождите секунду… – махнул рукой Филимонов и снял телефонную трубку. – Машину! Поедет господин Нильс Хаген. Да, в полное распоряжение. Отвезете, куда скажет. Быстро! – и поднял на меня глаза. – Езжайте, Нильс. Удачи вам! Не забудьте сообщить, чем все закончилось. По вашему делу… не волнуйтесь. Я все улажу. Претензий к вам больше не будет. Вас никто не побеспокоит. А от «лис» держитесь впредь подальше. Все будет хорошо!

* * *

У русского поэта и певца Владимира Высоцкого, умершего тридцать с лишним лет назад, но до сих пор являющегося культовым, есть такие строчки: «Мы успели. В гости к Богу не бывает опозданий». Мы с Аритой тоже успели. Лимузин Филимонова с мигалкой и сиреной-крякалкой прошел через пробки, как раскаленный нож через масло.

Когда я на руках вынес орущую от боли Ариту и посадил на заднее сиденье, водитель по имени Саша, бросив один-единственный взгляд на нее, сразу «включился» и приказал:

– Дышать! На раз-два вдох, на три-четыре выдох! В роддоме будем через двенадцать минут!

Я сел рядом с Аритой, взял ее мокрую от пота руку, захлопнул дверцу – и мы начали дышать, а Саша, включив свою «светомузыку», рванул с места так, что я даже не успел отследить, по каким улицам и переулкам мы неслись.

Подкатив к подъезду роддома, он выпрыгнул из-за руля, и взмахнув перед оторопевшей медсестрой в приемном покое каким-то удостоверением, распорядился тоном, не терпящим возражений:

– В родовую! Быстро!

Набежали разные люди в белых и зеленых халатах, мелькнуло лицо нашего врача Леонида Наумовича, ставшее вдруг очень озабоченным и серьезным, Ариту положили на каталку, и мы пошли по коридору. Спохватившись, я повернулся к оставшемуся в приемном покое Саше.

– Спасибо! Спасибо большое!

– Не за что пока еще! – рассмеялся он. – Удачи и здоровья мамаше и сыночку.

«Откуда он знает, что у нас будет мальчик?» – думал я всю дорогу до родовой палаты. А потом стало не до этого – да и вообще ни до чего…

* * *

У нас с Аритой мальчик. Сын. По-датски это слово звучит очень похоже: «søn». Все эти ужасные и прекрасные часы, когда он появлялся на свет, теперь уже позади. Арита спит, мальчик – тоже. Я сижу у окна и смотрю на дождливое московское небо, на кроны деревьев, на голубей, воробьев и ворон.

Последний год моей жизни был очень странным. Я столкнулся с разными проявлениями зла. Зло хотело ограбить и даже убить меня. Зло нападало и мстило. Я оказался сильнее. Да, я потерял что-то, что делало меня «herre Niels Hagen», какую-то часть своей души и ментальности, но приобрел при этом намного больше. Я стал господином Нильсом Хагеном, счастливым мужем и отцом. И я могу сказать себе сейчас: «Оно того стоило! Черт побери, стоило!».

Мы с Аритой еще не обсуждали, как назовем мальчика. Если откровенно, это и не так важно. Я не придаю именам сакральные смыслы. Главное, чтобы он вырос хорошим, счастливым человеком. Иван-Иоганн, Яков-Якоб или любое другое имя, имеющееся в русском и датском языке, вполне подойдет – и точка на этом.

Впрочем, может быть, мы назовем мальчика Виктором. Это мужественное и сильное имя. В нем есть некий победительный посыл, а для мальчика это важно. Так говорил еще дедушка Гуннар: «Мальчик должен знать вкус победы!»

Снова смотрю в окно. Начинает вибрировать стоящий на беззвучном режиме смартфон. Я гляжу на экран и сбрасываю. Звонит Валерий, а я не хочу его слышать.

«Видимо, Филимонов уже выполнил свое обещание, и проблемы теперь не у меня, а у Валериной подружки. Иначе с чего бы ему вдруг звонить?» – думаю я и отхожу от окна.

Хочется спать. Я сажусь возле кровати Ариты, смотрю на ее лицо, еще хранящее гримасы боли, но уже умиротворенное, спокойное. Рядом посапывает в колыбельке-боксе маленький Хаген. Смешно и непостижимо – я стал отцом!

Снова вибрирует смартфон. На этот раз коротко. Ну что за человек этот Новицкий! Обязательно портить мне настроение в такой момент?

Я сердито открываю пришедшее от Валерия сообщение и застываю от неожиданности с телефоном в руке.

С присланного фото на меня смотрят Валерий, Наталья и их дети. И это не старая студийная фотография, снимок сделан только что на камеру смартфона. Текст сопровождающего сообщения гласит: «Спасибо тебе, Нил. И не держи зла».

Новицкие счастливо улыбаются мне с экрана смартфона, и я невольно улыбаюсь в ответ. Конечно, Валера сам принял правильное решение, но… в этом, запечатленном на фото, новом мгновении счастья есть и моя доля участия.

Я продолжаю улыбаться фотоснимку и в этот момент понимаю, что фразу «Не делай добра – не получишь зла» придумал тот, кто ни черта не знал о жизни и ничего в ней не смыслил…

 

Глава 1

Я очень не люблю поздние звонки. Звонить следует с десяти до двадцати двух и не навязываться, если человек не подошел сразу. Шести гудков достаточно, чтобы абонент успел услышать звонок и подойти. Если не подошел, значит, перезвонит позднее. Это этикет, но дело не только в правилах хорошего тона.

Эра новых технологий и так сузила границы личного пространства. Мобильные телефоны сделали нас доступнее, принеся вместе с удобством определенные неудобства. В телефон просочились реклама, опросы и куча ненужных бесполезных звонков. А ведь у каждого человека должно быть право на уединение. На личное пространство, на личное время, на личную жизнь, в конце концов.

Такая позиция была у меня всегда, и с тех пор, как нас стало трое, она не изменилась, скорее, наоборот – усугубилась.

Кто-то скажет: «чего проще – выключи телефон и радуйся жизни». Но в том-то и дело, что выключить телефон я не могу. На него завязана работа. А кроме того, у меня уже немолодые родители, живущие за несколько тысяч километров, и если, не дай бог, что-то случится… В общем, отключиться я не могу. Остается злиться, когда кто-то звонит после двадцати двух часов без достаточно весомого повода.

Арита последнее время плохо спит. У Нильса-младшего колики, и это не способствует спокойному сну.

Нильс-младший. Это придумала Арита. По правде сказать, я не знаю, как к этому относиться. Когда жена предложила назвать сына в честь меня, я растерялся. Да, и потом, в конечном итоге, это создаст трудности самой Арите. Позовет меня – придет сын, позовет сына – приду я. А то и вовсе никто не придет.

– Успокойся, – рассмеялась Арита, когда я поделился с ней своими соображениями по этому поводу. – Он будет Нильсом. А ты навсегда останешься моим Ни.

Не сказать, чтобы меня обрадовало, что мой ребенок будет звучать солиднее и взрослее меня. Но Арита настояла, и я сдался.

Так что у Нильса-младшего колики, а Арита и ее Ни по этому поводу плохо спят последнюю неделю. И вот, когда в четверть первого Нильс-младший забылся беспокойным сном, а рядом с ним заснула бесконечно уставшая его мать, раздался проклятый звонок.

Ребенок мгновенно проснулся и принялся кричать, Арита посмотрела на меня, как на врага всего человечества, и принялась его успокаивать, а я галопом подскочил к телефону, хотя в спешке не было уже никакой необходимости.

Можете представить степень раздражения, с которой я снял трубку? Я готов был задушить звонящего, кем бы он ни был, и задушил бы, будь на том конце провода кто угодно… кто угодно другой.

– Bonjour, mon ami, – проворковала трубка бархатным женским голосом, и я растерялся.

Русские в таких случаях говорят «моя бывшая», и эта фраза все объясняет как нельзя лучше. Мархи была «моей бывшей». И я готов был услышать кого угодно, только не ее. По правде сказать, я уже стал забывать о самом факте ее существования. Последний раз Мархи звонила мне несколько лет назад. Я страдал, потому что она меня бросила. Она была весела и беспечна, как стрекоза у русского баснописца, фамилию которого я все время забываю. Она была такой всегда. Воспринимала жизнь не всерьез, а как забавное, ничего не значащее сиюминутное приключение. Ей и до наших отношений никогда не было дела. Встретились – разошлись. Для нее наша связь промелькнула одним из сотен и тысяч мгновений. И что по этому поводу думаю и чувствую я, Мархи было совершенно наплевать.

Нет, не Мархи. Мархеритта Пети. К дьяволу «Мархи», так ее называл тот Хаген, которого больше нет, – Хаген, влюбленный во француженку с вишневыми глазами. Хаген, еще не приехавший работать в «дикую Россию», не понявший, что Россия вовсе не «дикая», не обзаведшийся здесь, в России, семьей.

Часть этой семьи смотрела на меня теперь с укором. Поймав на себе недовольный взгляд жены, я виновато пожал плечами.

– Доброй ночи, – пробормотал в трубку, радуясь, что Мархи не понимает ни одного языка, кроме французского, а Арита ни слова не знает по-французски.

– Какой ты стал серьезный, дружочек.

– Ты для этого позвонила мне посреди ночи?

Трубка бархатно хихикнула.

– Раньше ты был рад мне. Особенно ночью.

Разговор складывался как обычно, и это злило. Самым правильным теперь было бы повесить трубку, но отчего-то именно этого я сделать не смог. Кроме того, я знал Мархеритту: если ей что-то нужно, она перезвонит. А без нужды она бы не позвонила. Впрочем, возможно, я все это придумывал, чтобы оправдать свою неспособность хлопнуть трубкой.

Стараясь мимикой дать понять, что звонок важен, я под гневными взглядами жены вышел на кухню.

– Ты больше не рад мне? – лукаво нашептывала тем временем Мархеритта. – Разлюбил меня, дружочек? Должно быть, женился. Завел детей. Отпустил брюшко и бороду. Что молчишь?

– Что тебе надо? – уже резче спросил я, прикрыв за собой кухонную дверь.

– Задумалась о жизни. Хочу к тебе вернуться, – весело соврала Мархеритта.

Еще несколько лет назад я бы поверил. Еще несколько лет назад меня бы это тронуло! Но не теперь, когда у меня появились Арита и сын.

– Врешь, – заметил я, вдруг совершенно успокоившись.

– А ты все такой же скучный, дядя Нильс, – фыркнула она в трубку. – Ты ведь все еще банкир? Нужно помочь хорошему человеку.

– Тебе?

– Вот не поверишь, – снова развеселилась Мархи. – Я звоню тебе в такой час, чтобы попросить помочь совершенно другому человеку.

– Не поверю, – согласился я, ожидая, что она снова рассмеется.

Но она не засмеялась, напротив – посерьезнела:

– А зря. У моего знакомого проблемы с финансами. Он сейчас в России, и ему нужна помощь. Вот я и подумала: финансы это ведь по твоей части.

– И ты решила, что я после всего… после стольких лет стану помогать… даже не тебе, а какому-то очередному твоему приятелю?

– Его зовут Пьер.

– И что ему надо?

– Откуда мне знать? Финансы не по моей части.

– Bordel de merde!

– А ты стал грубым, дружочек. – Я почти увидел, как она морщится. – В любом случае я обещала, что поговорю с тобой и ты перезвонишь.

– Я не стану перезванивать.

– Не будь скучнее, чем ты есть на самом деле. Я обещала. Я пришлю тебе номер.

И она отключилась.

Не припомню случая, чтобы Мархи позвонила вовремя и не взбудоражила мне нервы. Я выдохнул и вернулся в комнату. Нильс-младший успокоился и мирно посасывал грудь. Арита мягко покачивала сына. Мне она не сказала ни слова, но посмотрела весьма красноречиво.

– Извини, – тихо шепнул я.

– И кто тебе названивает посреди ночи? – не выдержала-таки жена.

– Никто.

В это время снова пиликнул смартфон. На этот раз коротко, оповещая о приходе SMS. В России говорят «SMS-сообщение». Хотя если учесть, что SMS – это аббревиатура от Short Message Service, звучит довольно глупо. Впрочем, здесь хватает подобных нелепостей, взять хоть любимое русскими словосочетание «VIP-персона». А самое забавное, что сами русские прекрасно понимают всю несуразность подобных оборотов и относятся к этому с большой долей самоиронии. У них есть даже устойчивое выражение, подчеркивающее нелепость таких тавтологий, – «масло масляное».

Нильс-младший поморщился, закряхтел, но не заплакал. Что, впрочем, не помешало Арите одарить меня очередным убийственным взглядом:

– Если этот твой «никто» позвонит еще раз, пойдешь ночевать на диван, – с не предвещающей ничего хорошего мягкостью в голосе сообщила жена.

* * *

Когда-то в детстве мне рассказали, что мужчина не плачет. Об этом говорили все мужчины рода Хагенов, и я поверил. Потом, за почти тридцать шесть лет своей жизни, я много раз сталкивался с мужскими слезами. Порой они даже были мне понятны, а иногда ставили в тупик. Например, для меня всегда оставалось загадкой – как это можно плакать от счастья? Ведь глупость же! Или просто красивый оборот, привнесенный в жизнь романистами девятнадцатого века.

Нет, я правда так думал. Раньше.

Арита спала, разметав по подушке волосы, и улыбалась во сне. Рядом в кроватке посапывал Нильс-младший. Я смотрел на них и чувствовал, что сейчас заплачу от счастья. Пока размышлял о том, стал ли я к тридцати шести годам сентиментальным сверх меры, или это дурное влияние романистов девятнадцатого века, сын проснулся, вспомнил о том, что голоден, и сообщил об этом единственным доступным способом. Плакать мне расхотелось.

* * *

На ночное SMS я наткнулся уже на работе. Послание от «моей бывшей» было лаконичным и умещалось в одно слово: «Пьер» – дальше шел плюс и набор из десяти цифр. Наверное, я просто удалил бы это сообщение и забыл о ночном звонке, если бы не посмотрел на пресловутые цифры. Телефон был не простым, он заканчивался на 07-07-07.

Я никогда не понимал погони за такими вот округлыми номерами, но здесь, в России, эта страсть доходит до фетишизма. Люди платят немалые деньги, чтобы получить номерной знак на автомобиль с одинаковыми цифрами и буквами или стать обладателем такого вот номера. С одним таким фетишистом я был знаком лично. Его звали Петр. Мы познакомились еще в Дании, хотя Петр был русским. Он родился в Москве, учился в школе, был пионером и готовился в комсомол, когда рухнула Берлинская стена, а вместе с ней и Советский Союз. Отец Петра, как говорят русские, «быстро сориентировался»: он демонстративно разорвал партийный билет и, отыскав у себя еврейские корни, вывез семью из развалившегося СССР в воссоединившуюся Германию, благо немцы объявили, что примут столько евреев, сколько фашисты уничтожили во время Второй мировой войны.

В Германии Петр выучился на финансиста, устроился в крупную международную компанию, сделал стремительную карьеру и вернулся в Россию, чтобы открыть свое дело. Когда я видел его в последний раз, он как раз запускался с трейдерской компанией. Но это было много позже.

Впервые же мы с ним встретились в Копенгагене. Он еще не думал о собственном бизнесе, я еще не догадывался, что поеду в Россию. Мы встретились по работе, но встреча из делового русла довольно быстро перетекла в человеческое. Петр заинтересовал меня, и причина была проста: тогда я ничего не знал о русских, а Петр был русским. Настоящим диким русским.

Думаю, встреча с ним стала не единственной, но одной из многих причин, по которым я оказался в России. Позднее мы не раз пересекались с Петром. А потом он пропал, просто перестал отвечать на звонки. Столкнулись мы с ним уже в Москве. Случайно, в баре. Он с компанией уходил. Я, напротив, только пришел и ждал кого-то.

Петр обрадовался мне. Оказалось, он не пропал, а просто сменил телефон. Мы снова обменялись контактами. Я дал ему визитную карточку, у него визитки не оказалось, и Петр принялся диктовать мне номер. Помню, он был сильно нетрезв и все время повторял: «Ноль семь, ноль семь, ноль семь. Вот такой у меня теперь номер. А знаешь почему? Потому что я агент ноль семь, ноль семь, ноль семь. Знаешь, сколько я за этот номер забашлял? У-у-у-у! Но пофиг. А знаешь почему? Потому что я агент ноль семь. Как Джеймс Бонд. А нам, Джеймс Бондам, пофиг», – и он пьяно смеялся своей неуклюжей, много раз повторенной шутке.

Номер, присланный мне Мархериттой, заканчивался на те же цифры. Совпадение? И вместо того, чтобы стереть ночное сообщение, обязывающее меня лезть в чужие дела, я полез в записную книжку, чтобы найти номер Петра и сличить его с номером Пьера. Иногда мне кажется, что на Земле живет совсем немного народу, а про семь миллиардов нам просто врут. Иначе как объяснить пересечение непересекаемого? Номер Петра и номер Пьера совпали от первой до последней цифры.

То, что Петр стал для Мархи Пьером, меня не удивило. А вот как мой старый знакомец оказался связан с «моей бывшей» – вот это была загадка. Забыв о том, что у Пьера-Петра неприятности и ему нужна помощь, влекомый скорее любопытством, я набрал номер.

– Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети, – поведал мне механический голос.

Что ж, значит, не судьба. Заметит мой звонок, перезвонит. Правила приличия должны работать в обе стороны.

* * *

Петр не перезвонил. Ни в этот день, ни на следующий. Я набирал ему еще трижды, но мне неизменно сообщали, что аппарат абонента выключен. Тут уж я вспомнил, с чем позвонила мне Мархи. И любопытство сменилось беспокойством. Что такого могло случиться, что человек несколько дней не подходит к телефону?

Господи, да что угодно! Уехал из страны, ушел в лес, сел в тюрьму, впал в кому, умер. Нет, «уехал из страны» – звучит как-то лучше, хотя… с поправкой на: «у него проблемы с финансами, он сейчас в России, и ему нужна помощь» – тоже не особенно радужно.

На третий день Петр снова не ответил, и я полез в старые записные книжки искать его домашний адрес. Арита наблюдала за моими поисками со странным выражением на лице.

– Что ты потерял, Ни?

– Не потерял, – ответил я, не отрываясь от записной книжки. – Ищу… Уже нашел!

Если верить ежедневнику, адрес я записывал лет пять назад. Остается надеяться, что с тех пор Петр не менял место жительства. Видимо, эта мысль тенью отразилась на моей физиономии.

– Что случилось, Ни? – забеспокоилась Арита.

Я посмотрел на жену и как мог бегло пересказал ей всю историю от знакомства с Петром до сути ночного звонка трехдневной давности, упустив лишь одну подробность – участие во всем этом «моей бывшей»: незачем лишний раз волновать женщину и давать ей повод для беспочвенной ревности.

По мере того как я приближался к финалу рассказа, в голове крепла мысль, что все это вообще-то звучит довольно бредово.

– Я стал совсем нерациональным, – закончил я. – Лезу не в свое дело.

– Ты стал совсем русским, Ни, – улыбнулась Арита. – Ты пытаешься помочь человеку вопреки собственной выгоде.

– Это не «русскость», это глупость.

– Знаешь анекдот, – улыбка Ариты стала шире, на щеках появились ямочки, – почему Иисус Христос был русским?

– Вообще-то он был иудеем.

– Он был русским, Ни. Потому что только русский может лечить бесплатно. Только русский может учить бесплатно. Только русский может накормить толпу народа, не зная, что будет есть завтра сам. И только русский может выпивать в компании, зная, что наутро его сдадут в милицию.

Арита смотрела на меня озорными глазами, а я, пытаясь угнаться за смыслом, окончательно потерял нить рассуждения.

– И что это означает?

Арита рассмеялась и поцеловала меня в нос.

– Ничего. Просто шутка. Поезжай к своему товарищу, может, ему в самом деле нужна помощь. Только возвращайся не поздно.

Петр жил в центре Москвы, в элитном доме. Двор с охраной. Дом с охраной. Первый охранник впустил меня, когда я назвал адрес, предварительно осмотрев машину.

Второй охранник, тот, что сидел в подъезде за стойкой больше похожей на гостиничную стойку ресершен, потребовал документы, долго смотрел на меня тяжелым взглядом, потом бросил: «Ждите» – и набрал номер:

– Петр Евгеньевич, тут к вам пришли… Нильс Хаген… Нет, один… Хорошо.

Он повесил трубку и посмотрел на меня чуть теплее, хотя и этим «потеплевшим» взглядом можно было дробить камни.

– Проходите, – кивнул он на лифты, возвращая мне паспорт. – Двадцатый этаж.

Я поднялся наверх. И остановился, изучая звонки. С одной стороны на этаже было четыре квартиры, с другой – одна. Если учесть, что дом выглядел абсолютно симметрично, получалось, что хозяин этой одной квартиры просто скупил половину этажа и перепланировал на свой вкус. И если судить по номеру, эта перепланированная половина этажа принадлежала Петру.

Я нажал кнопку, с той стороны двери раздался мелодичный звонок. И тишина. Ни единого шороха, будто внутри никого не было. Но Петр Евгеньевич там точно был, иначе с кем говорил охранник? Я позвонил снова. На этот раз дверь распахнулась сразу, прежде чем закончила переливаться трель звонка, будто Петр стоял под дверью и ждал. Выглядел он неважно: растрепанный, какой-то напуганный, с тяжелыми свинцовыми мешками под глазами.

– Здравствуй, – приветствовал я.

– Ты один? – Петр был суетлив. – Заходи.

Я послушно прошел в просторный холл, немного растерявшись от такого приема. За спиной хлопнула дверь, щелкнул замок, а потом еще раз щелкнуло. Очень неприятно. Такой щелчок мне прежде приходилось слышать только в кино. Я обернулся.

Петр стоял спиной к запертой двери, перекрыв мне возможные пути к отступлению. В руке он сжимал черный тяжелый пистолет. Ствол пистолета смотрел мне в живот.

– Это он тебя прислал?! – спросил Петр таким тоном, что я усомнился в его адекватности и мне стало страшно.

 

Глава 2

Надо сказать, что для страха у меня были все основания. Представьте картину: немолодой уже мужчина с изрядным, несмотря на фитнес, брюшком, обрюзгший, небритый, но все еще производящий впечатление здоровенного громилы – в молодости Петр занимался тяжелой атлетикой, – стоит и целится в вас из пистолета. Пистолет, кстати, тоже производил впечатление: вороненый «Глок» с квадратным стволом и семнадцатью патронами в обойме. Про патроны я знал от Макса, нашего начальника безопасности. Он был повернут на оружейных новинках и даже ездил в какие-то спецтиры на тестовые отстрелы новых моделей Калашникова сотой серии или там пистолета «Рысь».

В общем, вот такая ситуация. Да, а самое главное – глаза! Глаза у Петра были такие, что, едва я их увидел, у меня по спине морозцем продрало, а когда пригляделся, то и сердце, как говорят русские, запуталось в пятках – хотя где там путаться?

Бывают глаза пьяные, дурные, несчастные, злые. У Петра были глаза убийцы. «Глок» в его руке ходил ходуном. Наверное, если бы в этой ситуации я повел себя нервно, начал кричать, дергаться или полез выбивать пистолет из его рук, он бы выстрелил. Нет, абсолютно точно выстрелил, я уверен.

Но сто поколений Хагенов смотрели из тьмы веков мне в спину, и я отчетливо слышал их голоса:

«Не дергайся, сынок. Битвы выигрывают хладным железом. Войны – холодной головой».

И, глубоко вдохнув, я сказал Петру:

– Я пришел сам. Я понятия не имею, о чем и о ком ты говоришь.

– Ага, так я тебе и поверил! – Он ощерился, видимо, полагая, что это улыбка.

Люди, имеющие достаток уровня Петра, очень тщательно следят за собой. Это как бы аксиома, не требующая доказательств. Целый штат врачей, тренеров по фитнесу и йоге, консультантов, визажистов и прочих работников паразитарных секторов экономики трудятся на них, не давая возможности забыть о том, что внешне их наниматель и хозяин обязан быть настоящей картинкой, витриной успешности и достатка.

Так вот – Петр явно давно не пользовался услугами парикмахера. И в маникюрном салоне не был как минимум месяц. И зубы он не чистил уже несколько дней.

О чем я ему и сказал. Прямо. В лоб.

– На кого ты похож, Петя?

Он вдруг как-то странно согнулся, издал сдавленный звук, не то смешок, не то рыдание, боком добрался до кожаного пуфа рядом с аппаратом для чистки обуви и сел, держась за спину.

– Радикулит замучил, – жалобно сказал Петр. – Мне на специальном тренажере нужно заниматься. Каждый день. Сеньор Ромарио, в рот ему футы, обзвонился уже. «Когьдиа ви будьеть продолжиать кьюрс терапия?»

Петр нарочито кривлялся, изображая акцент неведомого мне физиотерапевта, и смотрел в сторону. Я ждал.

– Живу, как крот в норе, – сообщил тем временем он.

Я вспомнил про этаж, на котором располагались апартаменты Петра, и вежливо улыбнулся.

– Бабы два месяца не было, – продолжил жаловаться хозяин квартиры. – Да и вообще… словом не с кем перекинуться. Даже телевизор не лукаю.

– Почему? – вырвалось у меня, хотя я собирался сохранять молчание более длительное время.

– Потому что НЛП, – загадочно и очень тревожно произнес Петр, бросив на меня быстрый и нездоровый взгляд.

«Да у него паранойя! – понял я в этот момент. – Банальная такая мания. Человек довел себя до упора. Или его довели».

– Петр, – сказал я как можно спокойнее. – Давай-ка мы поговорим. Пойдем, сядем и просто поговорим. Как старые добрые друзья.

– У меня больше нет друзей! – выкрикнул он, вскакивая. И сразу покраснел, глаза налились кровью, а пистолет вернулся в прежнее положение – зрачок ствола уставился на мой живот.

«Ага, – понял я. – Тут у него пунктик. Значит, нужно осторожнее. Тоньше. Давай, Нильс, ты сможешь. Давай».

– У тебя выпить есть? – поинтересовался я как можно более нейтральным тоном. – Трясет меня чего-то. После вчерашнего.

У русских мужчин есть врожденное качество – они всегда готовы помочь человеку, испытывающему проблемы с абстиненцией. Это уже, похоже, устойчивая генетическая мутация. Примета породы, как нюх у пинчеров или перепонки на лапах у спаниелей. В любой точке России, в любое время дня и ночи, если вы скажете русскому мужчине, пусть даже совсем незнакомому вам, вообще чужому, что у вас похмелье, он в лепешку, как здесь говорят, расшибется, но добудет вам «чекушку», «шкалик» или хотя бы бутылку пива.

Петр не обманул моих ожиданий.

– Чего ж ты сразу не сказал? – совсем другим тоном, ворчливо и благодушно одновременно, спросил он, прошел мимо меня в гостиную и гостеприимно махнул пистолетом. – Вэлком!

Я шагнул через высокую арку и оказался в комнате, декорированной и обставленной в стиле ампир: лепнина, позолота, хрустальная люстра, мраморные статуи по углам. Общую картину несколько нарушала огромная плазменная панель на стене да кресло-качалка возле окна. На нее был небрежно наброшен плед, а рядом стояла, прислоненная к подоконнику, длинная, с тонким стволом, похожая на спиннинг винтовка с внушительным оптическим прицелом.

«Ого! – подумал я, стараясь не таращиться на оружие. – А Петр-то собрался воевать всерьез».

– Я тебя еще внизу заметил, – сказал он почти весело, направляясь к палисандровому шкафу-бару на гнутых ножках. – Гляжу, машина незнакомая во двор заезжает. Ну, думаю, вот и кавалерия. А потом опачки – да это ж Нильс Хаген собственной датской персоной! Вэри импотант персон, мля!

Страсть вставлять в русскую речь английские словечки и выражения была у Петра всегда. Иногда он делал это не к месту, но чаще всего получалось забавно.

Он открыл дверцу, чем-то там позвякал, побулькал и выставил на стол высокий бокал с желтоватой жидкостью.

– Чинзано, ё бейбе, чинзано! – спел Петр на мотив «Шокен блю» и вновь оскалился нечищеными зубами. «Глок» торчал из кармана его халата, словно очки или носовой платок. – Давай, прими, чтобы душа развернулась, а потом обратно, но уже как ежик…

– А покрепче ничего нет? – осторожно осведомился я.

– Извини, браза, вискарь я ухлопал еще на прошлой неделе, водяра кончилась в мандей, остался вот… мать его, чинзано. И ликеры всякие. Хочешь-будешь?

– Нет, спасибо. – Я подошел к столу, взял бокал и, изображая сильное желание прийти в норму, выпил залпом.

– О! – крякнул от удовольствия Петр. – Это по-нашески. А я вот третий день не пью. Завязал. Сам себе сказал: «Петр Евгеньевич, все, будя! Стап, финиш!»

«Так вот почему он такой нервный, – понял я, присаживаясь на мягкий стул у стола. – У него синдром отмены. Человек пил много дней, а потом резко перестал. Ему бы сейчас пивко потягивать расслаблено да всякие витамины употреблять, а он обрубил все концы».

– А бухал-то с Володькой небось? – проникновенно и с наивной хитринкой поинтересовался между тем Петр. – Ну, давай, выкладывай, чего вы там напридумывали ин тайм? – и, не дождавшись ответа, добавил: – Я вообще-то не ожидал тебя конкретно увидеть. Думал, экстрасенса какого-то подошлете. Или гипнотизера. По-другому-то у вас хрен че выйдет. Импасибал, понял? Петр в переводе с греческого – камень! Стоун, мать его. Ну?

Последнее слово прозвучало угрожающе. Надо было что-то говорить.

– Я пришел сюда сам по себе, – сказал я и тут же понял – не то, совсем не то.

– Ага! – ухмыльнулся Петр и снова взялся за пистолет. – Так я тебе и поверил. Нашел изю.

«При чем тут какой-то Изя?» – не понял я, но тут же мысленно обругал себя за тупость. Петр имел в виду английское «изи».

– И все же поверь – я просто решил тебя проведать. После того звонка… Ты исчез. Я звонил тебе сам. Много раз. Я пытался выйти с тобой на связь – но ты словно пропал без вести. Вот я и приехал.

Петр засопел, набычился, напряженно о чем-то думая.

– Врешь ведь. Лаир, – выдавил он из себя.

Я понял, что нащупал нужную тропинку, по которой следует двигаться.

– У меня сын родился, – сказал я как можно небрежнее. – Три девятьсот девяносто.

– Да ладно?! – совершенно по-детски удивился Петр и наконец-то улыбнулся нормально, без звериного оскала. – Ух ты! Отец! Фазер! Поздравляю! Это ж событие, ё! Надо отметить. Ну-у… ты что… Мля, а у меня вся прислуга на холидее… Ладно, сейчас я соображу а-ля фуршет. Сиди, я шементом!

Он швырнул пистолет на полку, метнулся к выходу, но с полдороги вернулся и, не глядя на меня, все же переложил его в карман.

– Сейчас, Нильс, сейчас отметим! Сын! Мазер моя английская королева, мля – сын!

Теперь у меня было немного времени подумать, проанализировать ситуацию. Я уже понял, что у Петра большие неприятности, настолько большие, что он готов на убийство. При этом он считает, что на него могут воздействовать с помощью нейролингвистического программирования, гипноза или еще каким-то столь же экзотическим методом. Значит, недоброжелатели – некий Володька, например – что-то хотели от Петра.

«Тут явно замешаны большие деньги, – сказал я себе вполне очевидную вещь. – Но кто такой Володька?»

И тут до меня дошло – да это же Владимир, старинный друг и партнер Петра по бизнесу! По крайней мере других общих знакомых с таким именем на горизонте не наблюдалось. Но что должно было случиться между Петром и Владимиром, чтобы один начал бояться другого и хвататься за боевое оружие?!

«Кстати, – напомнила мне услужливая память, извлекая из глубин полузабытые сведения. – У них был еще третий друг, Антон, кажется. Или Альберт? Точно, Альберт».

– Ну вот, все готово! – В дверях возник Петр, сияющий, как январское солнце. В руках он держал серебряный поднос с тарелками и рюмками. Венчал натюрморт хрустальный графин с чем-то темным внутри. – Это заначка, как раз для таких случаев! – объявил Петр, водружая поднос на центр стола. – Кубинский ром, столетний! Или даже больше.

– Как это – «даже больше»? – охотно поддержал я разговор.

– Ну, америкосы олдовый шип нашли в Карибском море. Пиратский, прикинь? Не помню, какого века, семнадцатого, что ли? А там в трюмах – бухло вот это. Ну, они бутылки через аукцион Сотбис продавали, сто таузенов начальная цена за позицию, мля. Я себе взял ящик. Вот, полфлакона осталось. Вкусная штука! Давай!

Он разлил исторический ром по серебряным рюмкам в форме раковин, поднял свою.

– Как назвали?

– Ни… Николаем, – соврал я, чтобы не влезать в долгие объяснения.

– О, отлично! Николай Нильсович! Ну, за ножки, чтоб гудово бегали!

Мы чокнулись, выпили. Пиратский ром, честно говоря, не впечатлил – жесткий дистиллят с изрядной долей перца и сивухи. Ничего особенного.

– Все нормально прошло? – спросил он, закусив сыром. – Без осложнений?

– В лучшем виде.

– Жена здорова?

– Слава богу.

– Ну и хорошо. Давай накатим еще по дринку.

Мы накатили. Я все думал, как теперь свернуть на его проблему, хотя в глубине души уже начал задумываться – а надо ли мне это? Может быть, проще плюнуть да уйти?

Петр сделал первую подачу сам:

– Слушай, Нильс батькович, а ты на самом деле вот за меня переживал, что ли? По райту? Без траблов?

– На самом деле. Как-то нехорошо – был человек, все было нормально, и вдруг пропал.

– Да-а… Пропал… – протянул он и без тоста выпил. Стукнув рюмкой по полированной поверхности стола, Петр посмотрел на меня мутным взглядом и выдохнул вместе с парами рома: – Кинули меня, понимаешь? Володька… и Альба… Я их френдами считал, бразами даже, а они… Паскуды… Альба вообще. Помнишь?

Я кивнул.

– Тоже зубы точит.

– А что случилось-то?

– Да-а… – он махнул рукой. – Где начинаются мани, там кончаются друзья, знаешь? Народная мудрость, мля.

И он, перескакивая с пятого на десятое, поведал мне печальную историю совместного бизнеса трех друзей, трех успешных людей. По версии Петра выходило, что он сам – агнец небесный, на начальном этапе взваливший на себя самое тяжелое – кредит в солидном банке, например, а его бывшие друзья – сволочи и хапуги, разбазарившие все деньги и теперь пытающиеся все свалить на Петра.

– Володька хочет, чтоб я… банкрот, врубаешься? А Альба… наоборот. Мани, говорит… камбэк.

Я немного знал и Владимира, и Альберта, и, мягко говоря, история Петра казалась мне не то что неубедительной, а, скажем так, однобокой. Нужно было услышать мнения всех троих фигурантов, чтобы понять, кто тут прав, а кто виноват. Но в любом случае бросать Петра вот в таком состоянии на произвол судьбы было никак нельзя – это на первый взгляд. А на второй – я вспомнил лицо Ариты, улыбающуюся рожицу Нильса-младшего…

Мы выпили еще по одной. Петр как-то мгновенно, в течение нескольких секунд, захмелел, поник, как воздушный шарик, из которого выпустили часть воздуха. Он что-то бормотал, скрипел зубами и пару раз порывался поехать «в офис к Володьке и дать ему в морду!».

Видимо, сказалось колоссальное нервное напряжение предыдущих дней, и теперь, расслабившись с помощью «пиратского рома», Петр нуждался в отдыхе сильнее, чем кто-либо. Однако мозг, зараженный тревогой и тоской, как поле сорняками, боролся с нервной системой до последнего, и эта борьба могла выйти Петру боком – именно в таком состоянии люди и совершают самые нелепые и страшные поступки. С точки зрения психологии все очень просто: человек перестает оценивать себя и свои действия рационально, утрачивает контакт с реальностью, переходит в альтернативный мир, где все гипертрофировано: и угрозы, и вызовы, и эмоции.

В общем, Петра нужно было уложить спать, пока он не наломал дров. Способ был только один, древний, как мир, и я воспользовался им без колебаний. Пока Петр с третьей попытки достал обойму из «Глока», чтобы похвастаться, что у него патроны с серебряными пулями, я сходил к бару, нашел за палисандровой дверцей целую батарею разномастных стаканов и бокалов, выбрал объемные шоты для виски, вернулся и щедро налил в них по двести грамм рома – себе и Петру.

Тост мой тоже не отличался оригинальностью:

– Давай выпьем за настоящих мужчин – будущих и уже состоявшихся! За викингов, ковбоев и всех тех, кто встречает опасность с оружием в руках!

– Во! – Петр вскочил, и его повело. – Хор-рошо сказал, в натуре! Фанни! Нильс, а ты оказывается, рашен мен! Все, сейчас поедем к этой гниде… Уу-у, притушу, как свечку! Двумя фингерами!

– Выпьем вначале, – я показал ему стакан.

Я в каком-то смысле действительно стал «рашен мен», благо учителя – Аритины «родственнички» – были хорошие, и знал множество вот этих приемчиков и трюков, с помощью которых можно заставить человека выпить.

Петр вяло улыбнулся.

– К-нешно! Наше кредо – всегда!

Он залпом осушил стакан, выпучил налитые кровью глаза и перехваченным горлом просипел:

– Забирает! Как ацетон!

Не знаю, каков на вкус этот самый ацетон, – думаю, что Петр тоже – но ром с аукциона Сотбис все же был редкой дрянью. Я пригубил и поставил стакан. Начинался самый главный этап моего плана. Петр ворочался на стуле, пытаясь пристроить куда-нибудь враз отяжелевшую голову. Я улучил момент, помог ему подняться и добрести до дивана.

Он уснул мгновенно, едва только принял горизонтальное положение. Я взял пистолет, отнес его в ванную комнату и засунул под биде. Снайперскую винтовку я запихал на антресоли в прихожей, предварительно завернув оружие в несколько пластиковых пакетов. Обезопасив таким образом Петра от него самого, я убрал со стола, вымыл рюмки и бокалы – «пиратский ром» был безжалостно вылит в раковину – и покинул квартиру. Петр сладко похрапывал на диване. Я позавидовал ему. Мне покой только снился.

Конечно же, я не собирался дальше влезать в эту запутанную и пахнущую огромными неприятностями историю, хотя мне было жалко всех ее участников, но, в конце концов, все они – взрослые, серьезные и солидные люди, и каждый отдавал себе отчет, что делал, когда пускался во все бизнес-тяжкие.

У меня хватало собственных забот, и, уходя из квартиры Петра, я был на сто, а пожалуй, и на двести процентов уверен, что больше ноги моей здесь не будет.

Петр проспится, я сообщу ему, где лежит оружие, сошлюсь на занятность и пожелаю удачи.

И все.

Я был уверен, что все случится именно так. Но человек, как любят говорить русские, предполагает, а Бог располагает.

* * *

Захлопнув дверь квартиры, я спустился на лифте в холл, небрежно кивнул охраннику и вышел во двор. Со стоянки величаво тронулся черный «Мерседес» S-класса – наверняка принадлежащий кому-то из жильцов этого фешенебельного дома.

Я не то чтобы фанат хороших машин, но люблю грешным делом полюбоваться плавностью обводов, посидеть в салоне, пройти тест-драйв. Ездить на таком «Мерседесе» мне еще не доводилось, и я со сдержанным восхищением смотрел на проплывающую мимо меня автокрасавицу.

Неожиданно машина остановилась, бесшумно опустилось голубоватое стекло, и человек со взглядом рептилии спокойно и солидно спросил:

– Нильс Хаген?

Я понял, что, даже если совру, это мне не поможет. В голове пронеслось бегущей строкой: «Ох, Нильси, Нильси, куда ты опять влез? У тебя жена, сын…»

– Садитесь в машину, – так же спокойно приказал человек-рептилия. Не предложил, а именно приказал, черт меня побери!

Внутри, где-то в середине организма, в том месте, которое русские называют «под ложечкой», а датчане – «пещерка», у меня сделалось пусто-пусто. И холодно.

Я открыл заднюю дверцу и сел на кожаный диван. В машине пахло богатством, настоящим, а не показным. Дорогой табак, «Джон Варватос» и нотка ружейного масла. Человек в сером костюме, сидевший в глубине салона, был мне незнаком, но я сразу понял, что он прекрасно знает, кто я такой.

– Слушаю вас, – сказал я, морщась от шума в ушах, – проклятый «пиратский ром» то и дело накатывал на меня девятым валом, мешая адекватно воспринимать действительность.

– Нет, – покачала головой серый костюм. – Это я вас слушаю. Александр, поехали.

Человек-рептилия за рулем коротко кивнул, и автомобиль вальяжно выехал со двора под ленивыми взглядами охранника в будке у шлагбаума. Я лихорадочно думал, что делать, какую линию поведения избрать. Собственно, это было бы понятно, знай я, с кем имею дело. Но мои… похитители? Да, пожалуй, что именно похитители, так вот – они хранили загадочное молчание, угнетавшее меня сильнее всего.

– Может быть, вы зададите какие-то вопросы, представитесь, наконец? – Во мне закипало раздражение. – Что вам вообще от меня нужно?

– Узнать, что он вам поручил, – проигнорировав первый мой вопрос, сказал серый пиджак. – Куда и зачем он вас послал?

Я вспомнил фразу Петра: «Это он тебя послал?» – и понял, что превратился в футбольный мяч, который летит от одного игрока к другому. С другой стороны, стало немного легче понимать, что происходит – это люди Владимира или Альберта, которые следили за квартирой Петра. Обнаружив меня сперва входящим, а затем выходящим из квартиры, они получили указание провести беседу и выяснить, о чем мы говорили.

Что ж, все ожидаемо и понятно. А если учесть, что большинство работников служб безопасности российских бизнесменов – выходцы из российских же спецслужб… Да, вечер переставал быть томным.

– Я прошу прощения, – сказал я как можно увереннее. – Меня никто никуда не посылал.

– О чем вы общались с Петром Евгеньевичем?

– Это был разговор личного свойства, не касающийся третьих лиц.

– Вы, господин Хаген, иностранец, – сказал серый пиджак, – и, наверное, не в курсе, что у нас в России всегда принято отвечать на вопросы, если их задают люди, знающие, что такое вежливое обращение. У нас вообще наступила эпоха вежливых людей.

Это была угроза, преподнесенная в той циничной форме, которую так любят спецслужбисты. Такая манера поведения противопоставлялась развязным «базарам», свойственным так называемым бандюкам, бизнесменам, сколотившим свое состояние в девяностые годы, время, о котором сами русские предпочитают поскорее забыть. Однако нужно было как-то поддерживать разговор, дабы уйти от конфликтной ситуации, чреватой для меня многими неприятностями, и я кивнул:

– Конечно, я очень ценю вежливость и хорошие манеры, но поверьте – я и в самом деле не понимаю, о чем вы меня спрашиваете. Будьте добры, задайте прямой вопрос.

Серый пиджак кольнул меня злым взглядом маленьких глазок и процедил:

– Он интересовался возможностью взять кредит в вашем банке для погашения долга?

«Ах вот оно что…» – подумал я и тут же ответил, дабы у моего визави не возникло и тени сомнения:

– Разумеется, нет. Мы вообще не говорили о делах. Петр… находится в депрессии. Я просто его поддержал, мы выпили за рождение… да, за рождение моего сына, немного поговорили – и все.

– Может быть, может быть, – загадочно и неопределенно сказал серый пиджак. – Я ценю откровенность и вижу, что вы говорите правду. Что ж, спасибо. Извините за беспокойство. Александр!

«Мерседес» остановился. Я огляделся – Бережковская набережная.

– Всего доброго!

Я вышел, кивнул.

– Всего хорошего.

Машина, мигнув поворотником, умчалась в сторону Мосфильмовской улицы. Я стоял на тротуаре и не знал, что делать. С одной стороны, резона лезть в разборки Петра с друзьями стало еще меньше – уж очень серьезными были лица у серого пиджака и рептилии, а с другой – меня взяла простая человеческая злость, и я набрал номер, оканчивающийся на ноль семь, ноль семь, ноль семь.

Трубку долго никто не брал, видимо, Петр спал, но я был настойчив. Наконец он снизошел до ответа:

– Кто там с тобой в машине был? Вован? Альберт? – спросила трубка, и стало ясно, что Петр не спал. Как минимум с того момента, как я покинул его квартиру.

– Нет, – зло ответил я.

– А кто?

– Они не представились. Что происходит, черт тебя подери?

– Я же сказал… сложно.

И тут, неожиданно для меня самого, злость моя начала перерастать в любопытство.

 

Глава 3

Домой я, вопреки обещанию, добрался только к позднему вечеру. Сперва пришлось ловить такси, возвращаться к дому Петра, забирать машину. Потом обнаружились срочные вопросы по работе, которые необходимо было решать на бегу. В итоге пришлось захватить домой несколько дел и охапку почты.

Арита на этот раз восприняла мое опоздание спокойно. Более того, на губах ее играла довольная улыбка. Я поглядел на жену с опаской. Не успел я прийти в себя от непредсказуемости перепадов настроения беременной супруги, как их сменили перепады настроения молодой кормящей матери. Перепады порой еще более непрогнозируемые и пугающие.

– Что-то случилось? – осторожно поинтересовался я.

– Не-ет, – протянула Арита, – просто рада тебя видеть!

Я кинул ворох конвертов на стол и с искренней радостью обнял жену. Радость длилась недолго. Небрежно брошенная кипа конвертов съехала на пол. Арита присела на корточки, чтобы собрать рассыпавшуюся корреспонденцию, и переменилась в лице. От милой улыбки ласковой супруги не осталось и следа.

– Это что еще за письмо? – сурово процедила жена.

В руке у Ариты был длинный плотный кремовый конверт.

– А что с ним не так? – осторожно поинтересовался я, не зная, чего ждать.

– Почерк женский, – холодно прокомментировала жена.

– Ари, что за ерунда? Как вообще можно отличить мужской почерк от женского?

– По почерку, – с непробиваемой уверенностью ответила супруга.

– Это деловая корреспонденция. – Я попытался взять у жены злосчастный конверт, но не тут-то было.

Арита с подозрительностью Пинкертона разглядывала адрес отправителя.

– Хорошо, – сдался я. – Открой его, пожалуйста, и прочти.

– Вот еще. – Арита фыркнула и бросила конверт на стол. – Я не читаю чужие письма.

Вид у супруги при этом был такой, что мне осталось лишь самому открыть конверт и прочесть вслух.

В конверте оказалось приглашение в Санкт-Петербург на открытие нового ресторана. Ресторан открывал один очень важный клиент нашего банка.

– Поедешь? – поинтересовалась Арита, когда я закончил читать.

Я задумался. Если честно, открытие можно было бы и пропустить. Позвонить клиенту, извинится, объяснить, что у меня маленький ребенок, дела… С другой стороны, поездка в Санкт-Петербург отвлекала меня от истории с Петром. Да и не мешало немного развеяться, перевести дух после рождения сына.

– Поеду, – решил я.

* * *

У меня странные отношения с Санкт-Петербургом. Я понимаю, что это часть России, но это другая Россия, непохожая на остальную страну. Есть в этом городе что-то двуликое. Сочетание белых ночей с мрачными пасмурными днями и безумной красоты центральных проспектов с угрюмым запустением уродливых дворов. Этот город будто бы привлекает гостей, но не очень-то жалует местных жителей. Даже в названии здесь есть обман. Сам город – Санкт-Петербург, а окрестности его – Ленинградская область.

Вообще у Санкт-Петербурга много имен. Прежде его называли и Петроградом, и Ленинградом. Есть и неофициальные названия: просторечное Питер, или возвышенное Северная Пальмира, или даже Северная Венеция. Надеюсь, в этой Северной Венеции хотя бы нет пусковых шахт.

С точки зрения туриста, здесь есть на что посмотреть. Более того, чтобы по-настоящему увидеть город, в Санкт-Петербурге нужно прожить не одну неделю. Я знаю, бывал здесь часто и каждый раз находил что-то новое.

На презентации ресторана с непонятным названием «Мираодор» народу было много, но суеты не наблюдалось. Гости наслаждались происходящим, попивая хорошее, но не самое дорогое шампанское, наблюдали за шеф-поваром, который очень ловко сооружал на глазах у публики самые разные тапас. Приятная музыка добавляла атмосфере расслабленности. И я подумал, что решение ехать в русскую «Северную Венецию» было правильным.

Подцепив бокал шампанского, я влился в ближайшую большую компанию, разговаривающую ни о чем, и окончательно расслабился. Компания оказалась не напрягающей. Шампанское приятно шумело в голове, давая эффект легкого опьянения и ощущение праздника. В общем, все было славно, но отчего-то в какой-то момент я почувствовал себя неуютно.

Знаете, бывает такое ощущение, будто кто-то смотрит тебе в спину, и от этого между лопаток начинает зудеть. Именно такой зуд я и почувствовал, даже несмотря на выпитое.

Я обернулся.

В стороне от меня в компании пары дородных дядек стоял лощеный мужчина в дорогом элегантном костюме. Стоило мне только поймать его взгляд, как он улыбнулся и подмигнул с каким-то неуместным озорством.

В лице элегантного мужчины было что-то знакомое. Но мне никак не удавалось вспомнить, где я мог его видеть.

Стоять с вывернутой головой становилось уже неприлично, кроме того, кто-то из моих собеседников спросил о чем-то, я ответил невпопад, вызвав всеобщее веселье, и поспешно вернулся в компанию. Разговор потек своим чередом, но элегантный мужчина не давал мне покоя. Откуда бы я мог его знать? И откуда он меня знает? И какого черта он завладел моими мыслями?

И тут меня как током ударило. Мужчину за моей спиной звали Владимиром. А Петр, который нас с ним когда-то познакомил, называл его при нашей последней встрече Володькой.

Я снова кинул взгляд через плечо. Да, это определенно он – ошибки быть не могло. Вот только в отличие от Петра Владимир не казался ни напряженным, ни удрученным, ни подавленным. Напротив, он выглядел цветуще и, судя по тому, каким я его помнил, набрал с десяток килограммов.

Я извинился перед своими собеседниками и поспешил к Владимиру, но так до него и не дошел. На полпути меня поймал организатор мероприятия.

– Здравствуйте, Нильс! – остановил меня, подхватив под руку, наш важный клиент. – Искренне рад вас видеть.

Он мило улыбался, и я вежливо улыбнулся в ответ.

– Спасибо за приглашение.

– Что вы! Пустяки. Слышал, у вас прибавление?

– Простите?

Я в самом деле не понял, что имел в виду мой собеседник под «прибавлением». Если речь о прибавке жалования, то это как минимум бестактный вопрос. Даже для очень важного клиента. Но речь шла совсем о другом. Под «прибавлением» он имел в виду рождение моего сына.

Пока мы разбирались в языковых тонкостях и обменивались дежурными вежливостями, Владимир куда-то ушел. Я попытался его искать, но он будто испарился. Пропал, оставив неприятный зуд между лопаток, вернув мысли о Петре и напрочь лишив меня праздничной расслабленности.

* * *

Владимир нашелся сам. Ближе к концу вечера он появился передо мной вполне довольный жизнью и со сверкающей улыбкой.

– Господин Хаген! А я уже было подумал, что обознался.

Он подошел ближе и со значением пожал мне руку:

– Какими судьбами?

– Меня пригласили, – честно ответил я. – А вы?

– А я по дружбе.

– Я слышал, у вас дела идут не лучшим образом.

– От кого слышали? От Петьки, что ли?

Внутри что-то неприятно сжалось. В голове замельтешили нехорошие мысли, окончательно вытесняя остатки праздничного настроения. Откуда Владимиру могло быть известно о том, что я встречался и разговаривал с его другом? А может, я зря нагнетаю? Ведь у нас с Владимиром не так много общих знакомых, и это могло быть просто предположением…

– Скажу по секрету, – с улыбкой продолжал Владимир, – это у Петьки дела идут не лучшим образом. А у меня все чудесно. Я же не только с ним работаю.

– А с кем еще?

Владимир перестал улыбаться и посмотрел на меня с укором:

– Ну, знаете, господин Хаген, от европейца я такой бестактности не ожидал. Допустим, у меня несколько новых проектов с учредителями этого заведения.

– Ресторанные?

– Нет, лофтовые, – усмехнулся Владимир, – разве Петр вам об этом не рассказывал?

«Или он все-таки знает о нашей встрече?» – метнулось в голове.

– Извините европейцу бестактность, но я интересуюсь не просто так. Мне интересно, не ваши ли серьезные люди в серых пиджаках катали меня на машине по Москве пару недель назад.

– Какие люди? – Владимир сохранял дружелюбие, но в голосе его появились тщательно скрываемые нотки раздражения.

Он либо очень хорошо притворялся, либо и в самом деле не понимал, о чем речь. В любом случае играть в недомолвки дальше было глупо, и я предельно откровенно рассказал ему и про человека в сером костюме, и про то, как я оказался в его черном «Мерседесе», и про то, как я до того побывал у Петра.

Владимир слушал меня без улыбки.

– Петр, может, мне и не столь близкий товарищ, – закончил я, – но эта история меня беспокоит.

– Не лезли бы вы в это дело, господин Хаген, – процедил Владимир сквозь зубы.

– Я и не лез, пока неизвестные люди не стали насильно сажать меня к себе в машину и разговаривать со мной намеками и угрозами, – ответил я.

Владимир посмотрел на меня оценивающим взглядом и махнул рукой.

– Черт с вами! Я расскажу одну историю, но только вы ее сразу забудете.

И он рассказал.

А все началось с возможности. У Владимира появилась возможность поставить своего человека на должность зампреда в одну очень серьезную госкомпанию. Через этого человека проходили все закупки газа и мазута, так что назначение сулило большие прибыли. Владимир воспользовался шансом и подтолкнул на должность своего знакомого, а в качестве трейдера подключил другого своего знакомого – Петра.

– Петька тогда работал на своих европейцев и грезил о собственном деле, так что за возможность он уцепился сразу. Ну, вы же понимаете, господин Хаген.

Я кивнул.

– Вы его использовали.

– Мне не нравится такой оборот, – поморщился Владимир. – Я предложил ему коридор возможностей. Он согласился. Мы все друг друга используем, так или иначе. Вот вы сейчас используете меня. Так что давайте не будем говорить об этом в таком пренебрежительном тоне. Петька уцепился за возможность перестать работать на кого-то и начать работать на себя. О последствиях он не думал, и я мог это понять – бывают перспективы, от которых кружится голова и отключается умение анализировать.

Теперь у Владимира был свой человек, сидящий на распределении газа и мазута. И свой трейдер – торговец ради торговли, извлекающий деньги из самого процесса. Вот только торговец этот был исключительно на бумаге. Чтобы начать серьезную работу, Петру и его новоиспеченной трейдерской компании необходим был стартовый капитал. Тут Владимир подключил к делу еще одного знакомого. Такого, который вызывал бы доверие и у Петра. Таким знакомым стал Альберт.

Когда-то они учились вместе и были дружны. Вот только истории у них были разные. И если Петр, которого вывезли за рубеж родители, бежавшие с тонущей лодки под названием СССР, долго и трудно работал на стороне, делая карьеру, то Владимир был бизнесменом по наследству. Всё – и деньги, и фирмы, и связи, и возможности – досталось ему от отца. А Альберт… Альберта в свое время очень удачно пристроила мама. Мама «поступила» его в отдел кредитования одного среднестатистического банка, мама направляла его и ежедневно напутствовала, объясняя: чтобы что-то получить, надо что-то вложить. И Альберт вкладывал себя. Свои мозги, силы, целеустремленность, пока не доработался до зампреда в уже более крупном частном банке, а дальше последовала солидная репутация и солидная клиентура. Его-то и подтянул к общей схеме Владимир.

В отличие от Петра, у Альберта не потемнело в глазах от перспективы, ведь он рисковал деньгами. Причем деньгами чужими. Но и упускать шанс не хотелось. Альберт пообещал дать кредит, но взамен за эту услугу потребовал долю в компании Петра.

Старые друзья ударили по рукам, и дело закрутилось.

– То есть Альберт дал денег, Петр стал трейдером, ваш человек сел в кресло с возможностью направлять ресурс, а вы? Ваша доля участия?

– А я – организатор, – улыбнулся Владимир. – Анекдот про челночную дипломатию слышали?

Я помотал головой.

– Однажды у госсекретаря США Генри Киссинджера спросили, что такое челночная дипломатия? Знаете, что он ответил?

– Не имею представления, – пожал плечами я.

– Он сказал: «Это очень просто! Поясню на примере. Допустим, вы хотите методом челночной дипломатии выдать дочь Рокфеллера замуж за простого парня из русской деревни. Я еду в русскую деревню, нахожу там простого парня и спрашиваю: «Хочешь жениться на американской еврейке?» Он мне: «Зачем?! У нас и своих девчонок полно». Я ему: «Да. Но она – дочка миллиардера!» Он: «О! Это в корне меняет дело!» Тогда я еду в Швейцарию на заседание правления банка и спрашиваю: «Вы хотите иметь президентом сибирского мужика?» «Фу!» – говорят мне в банке. «А если он при этом будет зятем Рокфеллера?» «О! Это в корне меняет дело!» Тогда я еду к Рокфеллеру и спрашиваю: «Хотите иметь зятем русского мужика?» Он мне: «Что вы такое говорите, у нас в семье все финансисты!» Я ему: «А он как раз – президент правления швейцарского банка!» Он: «О! Это в корне меняет дело! Сюзи! Пойди сюда. Мистер Киссинджер нашел тебе жениха. Это президент швейцарского банка!» «Фи… – говорит Сюзи, – все эти финансисты – дохляки!» А я ей: «Да! Но этот – здоровенный сибирский мужик!» – «О-о-о! Это в корне меняет дело»».

Владимир посмотрел на меня и снова подмигнул. Озорно, как в начале вечера в зале. Я улыбнулся.

– Связи, господин Хаген, решают все. У меня они есть. А у того же Петьки – нет. И это в корне меняет дело.

– И что было дальше?

– С Киссинджером? – лукаво уточнил Владимир.

– Нет, с вашей газово-мазутной комбинацией.

– Проще спросить, чего там не было. Все началось довольно радужно и весело. Схема функционировала, мы зарабатывали, прибыль всех устраивала, в перспективе маячили новые контракты, увеличение объемов…

Под будущие объемы Владимир и Петр увеличили сумму кредита. Альберт, видя, что деньги работают и приносят прибыль, легко одобрил это. Да и почему не одобрить, ведь идет контракт с большой госкомпанией?

В общем, схема была налажена и работала, как часы. Вот только в один прекрасный день ставленник Владимира в госкомпании тайком передал все контракты другой фирме, своей, и Петр стал получать жалкие крохи. Прибыль мгновенно улетучилась. Денег перестало хватать даже на выплату кредита. Тут и начались проблемы.

– Нет, вы не подумайте, господин Хаген, я был со всеми честен. Пытался говорить со своим ставленником, не верил, что он меня… да всех нас кинул, но – увы. Человеческий фактор. Поэтому и у Альберта напряги, он лично поручился за кредит, а если выяснится, что он еще и в доле, руководство банка может его посадить. Поэтому Петька и дурит…

– Дурит? – переспросил я. – Мне показалось, что он раздавлен.

– Дело-то житейское. Все взрослые мальчики. Никого силком в дело не тянули. А потом Петька сам виноват. Думаете, он весь в белом? Как деньги пошли, он тихой сапой…

– Чем, простите? – не понял я.

– Тайком. Он тайком начал деньги на стороне осваивать. На собственные прожекты. Жилой дом в Митино построил, машины покупать-продавать начал. А мне трындел, что над новыми контрактами работает, не покладая рук.

– Так с этих проектов можно покрыть кредит.

– Нельзя. Кризис. Машины продаются плохо, часть вообще на таможне зависла, жилой дом хоть и достроен, разрешительной документации до сих пор нет. Так что Петька сам виноват. Я ему вообще предлагал объявить компанию банкротом и списать долг, но Петька уперся. Говорит: «Еще перед банком меня подставь. Будто не знаешь, как у нас банки с должниками работают».

Как банки работают с должниками, знал я. Долго и жестко.

– В общем, все на нервах. Решения нет. Денег нет. Доверия тоже нет. Я иногда думаю, правильно говорят – не надо мешать дружбу с бизнесом.

– И какая там сумма долга, если не секрет? – спросил я.

– Пятнадцать лямов, – беспечно отозвался Владимир.

– Чего?

– Миллионов долларов, – уточнил на всякий случай и сленговое слово, и валюту Владимир.

– И контрактов от госкомпании, где сидит ваш человек, больше не будет?

– Не будет, – кивнул Владимир.

– И у вас при этом все хорошо?

– У меня всегда все хорошо. У меня, в отличие от Петьки с Альбиком, есть ценные друзья и не менее ценные родственники. А связи в нашем деле решают все, я уже говорил. Кроме того, у меня и другой бизнес имеется. Я вам уже рассказал, что открыл парочку классных баров в Питере?

Он был настолько приятен и искренен, что ему хотелось верить. Но последняя фраза заставила меня напрячься. Где-то в глубине зародилось подозрение, что не только Петр «осваивал» общие деньги.

– И на какие средства вы открыли эти бары? – поинтересовался я.

Владимир перестал улыбаться, неприятно скривил губы.

– А вот это – не ваше дело, – жестко сказал он, усиливая мои подозрения. – Приятно было поболтать, господин Хаген. Всего доброго.

Мой собеседник развернулся и бодро зашагал к выходу. Я же остался со своими размышлениями и подозрениями, а их у меня уже поднакопилось немало.

 

Глава 4

Москва встретила меня пасмурно; в аэропорту привычно толпились пассажиры, шел перманентный ремонт. Зато багаж ждать не пришлось: я стараюсь ездить налегке.

Небрежно помахивая дорожной сумкой, я бодро прошел через толпу встречающих, на ходу прикидывая, как скоро смогу быть дома. В общем, время сейчас нейтральное, пробок быть не должно. Надо только взять такси. Такси я заказал прямо в здании аэропорта. Но, когда вышел на улицу, снаружи меня ждал не желтый «Шевроле Круз», номер 475, а уже знакомый черный «Мерседес».

Внутри неприятно шевельнулось что-то холодное, щекочущее. На мгновение я запнулся и…

Меня тут же заботливо подхватили под локоть. Я повернул голову. Уже знакомый, но так и не представившийся человек в сером костюме доброжелательно улыбался одними губами, но глаза оставались холодными.

– Садитесь, господин Хаген.

Мягко и одновременно настойчиво меня подтолкнули к машине. Навстречу распахнулась дверца. Человек в сером пиджаке буквально вдавил меня в салон и захлопнул дверцу.

Сказать, что я не привык к подобному обращению, – значит ничего не сказать. Собственно, какие-то физические контакты, потасовки, драки случались в моей жизни крайне редко, и основная их часть была сконцентрирована в школьном периоде. Ну да, дрался пару раз в студенчестве, несколько раз давал отпор уличным грабителям – последний был как раз накануне нашего знакомства с Аритой. Вот, собственно, и все.

Я никогда не испытывал от подобных стычек удовольствия и уж точно никогда не сопротивлялся правоохранителям. И хотя серого пиджака и его напарника за рулем можно было отнести к этой страте общества с некоторой натяжкой, все же они выполняли некий приказ некоего человека и были людьми подневольными.

Наверное, именно поэтому я дал возможность запихнуть себя в машину. Собственно, физически я был, как мне показалось поначалу, намного крепче – выше на голову, шире в плечах. Но под серым пиджаком моего визави обнаружились стальные мышцы, и вообще он был весь какой-то литой, твердый, жесткий, как робот Т-1000 из второго «Терминатора».

Щелкнули блокираторы замков, и автомобиль сорвался с места.

– Что происходит? – спросил я тревожным и негодующим голосом.

– Не нервничайте, господин Хаген, – бросил через плечо серый пиджак, не поворачивая головы.

«Мерседес» попетлял по стоянке, вырулил на дорогу и стрелой помчался прочь, обгоняя другие машины. Мимо проносились деревья, дома, заборы, столбы, фонари, рекламные плакаты, один раз мелькнул полицейский автомобиль. «Мерседес» вылетел на трассу и быстро набрал скорость. Судя по всему – спидометр мне не было видно, но мы легко обгоняли другие машины, – водитель держал скорость в районе ста пятидесяти километров в час.

– Куда вы меня везете? – спросил я и поморщился – фраза получилась какая-то кинематографическая, искусственная.

– Я сказал: не надо нервничать, – повторил серый пиджак.

Это меня взбесило окончательно.

– Предупреждаю, – сказал я ледяным голосом. – Если вы немедленно не остановите машину, я… я применю силу!

– Ну-ну… – кивнул пиджак и ожег меня злым взглядом. – Будь по-вашему, господин Хаген. Применяйте, я разрешаю.

Ни черта он, конечно, не испугался моих угроз. Такие люди вообще, как мне кажется, ничего не боятся. Один раз, как правило, в юности, переступив свой страх, они всю последующую жизнь чувствуют свое превосходство над остальными людьми – вот как этот серый пиджак сейчас чувствовал превосходство надо мною.

Если бы он ерничал, издевался, оскорблял меня – я полез бы в драку без вариантов. Но вот этот расчетливый взгляд ядовитой змеи, готовой ужалить в любой момент, несколько отрезвил меня.

– Хорошо. Я понимаю – вы на работе, выполняете задание. Давайте разберемся… обсудим все как взрослые, цивилизованные люди.

– Взрослые, цивилизованные люди не прибегают к банальному обману, – отрезал серый пиджак.

– Да о каком обмане вы все время толкуете?! – опять не выдержал и закричал я. – Что за чушь?!

– Вы утверждали, – спокойно, без эмоций заговорил серый пиджак, – что не помогаете Петру. Вы убедили меня – сумели убедить! – что вашего интереса здесь нет. Однако – и нам это достоверно известно – в Санкт-Петербурге вы встречались с Владимиром, и, судя по всему, ваши с ним переговоры прошли успешно. – Заметив мое удивление и, видимо, сочтя его показным, он чуть поспешнее, чем надо, добавил: – Не отпирайтесь, переговоры были, ради них вы даже умудрились проникнуть на закрытое мероприятие.

– Бред какой-то… – пробормотал я, тиская в руках кейс. – Если вы имеете в виду презентацию, то я попал туда случайно, Владимира встретил тоже… случайно…

Тут до меня дошло, что звучит все это как-то не очень, мягко говоря, убедительно.

– Послушайте, меня пригласили. Там было множество людей определенного круга. Я с многими из них общался, но вы же не станете утверждать, что я с каждым из них специально искал встречи?

– Другие люди к нашей проблеме отношения не имеют.

Серый пиджак так и сказал – «проблеме». Стало быть, уже есть «проблема». Ситуация не нравилась мне все больше и больше.

– Ладно, давайте тогда решать эту… проблему.

– Ну? – Он снова посмотрел на меня. – Я вас слушаю.

– Что значит «я вас слушаю»? Это вы мне должны сказать, что вы от меня хотите.

Он усмехнулся – просто дернул уголком губ.

– Я вам ничего не должен, господин Хаген. Рассказывайте, что за план придумал Петр и о чем вы говорили с Владимиром в Санкт-Петербурге?

И только тут, вот в этот момент, я все понял. Все, что называется, встало на свои места.

Альберт. Третий участник этого запутанного дела.

– Да нет никакого плана. И Петр, я вам уже говорил, ни о чем меня не просил. А с Владимиром мы говорили о… о бизнесе. И о том, как так получилось, что он и Петр оказались в том положении, в котором ныне пребывают. Все.

– И после этого вы утверждаете, что не являетесь посредником? – с нескрываемой иронией спросил он.

– Утверждаю! – Я выпятил челюсть. – Мною движет исключительно желание помочь моему приятелю. Петр оказался, как я теперь понимаю, самой пострадавшей стороной. Я еще не до конца во всем разобрался, но, по-моему, уже можно говорить о мошенничестве.

– Ах вот даже как? – Серый пиджак изобразил удивление. – Ну-ну… А теперь послушайте меня: вы не будете больше ни в чем разбираться. И это не просьба. Будьте любящим мужем и счастливым отцом. Это пойдет вам и вашей семье на пользу.

– Вы мне угрожаете?! – Я задохнулся от внезапной ярости.

– Александр! – не обращая внимания на меня и мое возмущение, сухо приказал он. – Останови!

«Мерседес» резко сбросил скорость и свернул на обочину. Мой собеседник каким-то хитрым движением открыл дверцу и буквально вытолкнул меня из машины.

– Вы услышали все, что было нужно, господин Хаген, – процедил серый пиджак.

Хлопнула дверца, «Мерседес» умчался. Я поднялся с земли, отряхнул перепачканные брюки.

Позади меня шумели березы, рядом, в кювете, лежала старая автомобильная покрышка и пустая пластиковая бутылка из-под кваса. По трассе ехали машины, вдалеке виднелись серые громады домов – там находился какой-то подмосковный город, я забыл название, плавно переходящий собственно в Москву.

Меня переполняли злость и унижение. Хотелось дать кому-то в морду. Нет, не кому-то, а конкретно человеку в сером пиджаке. Рядом остановился белый микроавтобус с рекламными наклейками на дверцах. Такие в России называют «маршрутками». Водитель опустил стекло и спросил:

– Э, Москва едешь?

– Д-да… – кивнул я.

– Сто пятьдесят, – объявил он. – До метро довезу.

Я кивнул и нырнул в пахнущий землей, потом и нагретой пластмассой салон.

* * *

Арита встретила меня сонной кошкой. Она ласково потерлась лбом о плечо, чмокнула в щеку.

– Фу, небритый… Ты чего такой?

– Какой? – удивился я и, спохватившись, добавил: – Привет, дорогая.

– Злой. Напряженный. Что, что-то не получилось в Питере? – И тут же, не выслушав ответ, затараторила, сверкая глазами: – Нильс-младший сегодня утром улыбнулся, представляешь? Как взрослый уже! Он теперь пытается на бок лечь. Смешно так – ручку тянет и ножками дрыгает, как будто идет, только лежа. Срыгивал вчера три раза, я испугалась, давай звонить врачу, а она говорит: «Он у вас воздух заглатывает при кормлении. Держите его ближе к соску и не ходите, когда кормите!» Нет, ну можешь себе представить, а? Как будто я кормлю на вытянутых руках и бегаю в это время… А еще…

Видимо, Арита заметила мой отстраненный взгляд, потому что осеклась и взяла меня за руки.

– Ни, ты чего?

– Ничего. У вас все нормально? Никто… не приходил, не звонил?

– Н-нет… – Арита очень внимательно посмотрела мне в глаза, и я понял, что нужно что-то делать, иначе я рискую напугать ее.

– Просто, – как можно более веселым голосом начал я, – мне должны были доставить кое-какие документы. Они весь телефон оборвали, представляешь? Я в другом городе, а они мне звонят, звонят… Я страшно проголодался, кстати. Что у нас на обед? А Нильса-младшего во сколько купать?

– На обед у нас суп с фрикадельками, – ответила Арита, не отводя от меня все тот же внимательный, взгляд. – Купать будем в шесть. Ни, что случилось? И не ври мне про документы! Я же вижу…

Вот это ее «я же вижу» окончательно сбило меня с толку, и я рассказал Арите про Петра, Владимира и серый пиджак.

– Сволочи, – вполне адекватно отреагировала Арита, разогревая суп. – Вор у вора дубинку украл. Но ты больше в их дела не лезь, ладно?

– Конечно, – легко согласился я, уже готовый к медитации над парящей тарелкой.

На этом, собственно, все как бы и закончилось – мы гуляли с Нильсом-младшим, потом купали его, потом смотрели телевизор, потом уединились в спальне…

В одиннадцать вечера, когда Арита, покормив Нильса, уснула, я набрал Петра. Разговор был грубым, я ругался, возмущался, говорил ему, что так просто это не оставлю. Петр в ответ хмыкал, угукал, повторял слово «да», иногда мычал. И как-то само собой вышло, что, начав со злости, я незаметно скатился к модели общения «врач – пациент».

После этого мы встречались несколько раз, уже без возлияний, злости и взаимных обид, обсуждали его проблему, и он несколько раз говорил:

– Нильс, без тебя я просто пропаду. Я уже подумывал о том, чтобы пустить пулю в лоб… Спасибо, что не бросил меня.

На самом деле благодарить меня было не за что – я так и не сумел найти ни одного способа вернуть Петра из той долговой ямы, в которую он рухнул стараниями – теперь мне это было однозначно понятно – собственных приятелей. Или приятеля – роль Альберта все же не была ясна окончательно.

Все попытки вернуть построенный дом в реестр строений, подготовленных к сдаче, а значит, и к коммерческому использованию, потерпели фиаско – строительство велось с нарушениями, а главное, не была должным образом оформлена в собственность компании Петра земля, на которой шла стройка. Единственное, что мне удалось, – так это выяснить, что покупкой участка занимался человек Владимира.

В общем, оставался один-единственный шанс «разрулить», как говорят русские, все это дело без банкротства и суда. Но мне необходимо было встретиться с Альбертом.

* * *

Альберту я позвонил с работы. Мы с ним не были знакомы, но у наших банков имелись совместные проекты и кое-какие общие клиенты. Разговор я продумал заранее, но, набрав номер, вдруг понял, что испытываю некоторое волнение, как стажер, впервые в жизни проводящий крупную сделку. Возможно, свою роль тут сыграл тот момент, что я рисковал. Все же угрозы серого пиджака глубоко въелись мне в душу и горели там, как клеймо.

После нескольких гудков Альберт снял трубку и сухо произнес:

– Слушаю.

– Добрый день, Альберт Рустамович. – Я говорил так же подчеркнуто официально, подбавив акцента – русские это любят. – Это Нильс Хаген из банка…

– Здравствуйте, господин Хаген, – неожиданно поспешно перебил меня Альберт.

Я плохо знал характер Альберта, хотя и представлял, что он должен быть человеком жестким, как, собственно, и подавляющее большинство современных успешных бизнесменов. Играть с таким человеком в лису и перепелку было бессмысленно, мало того, почуяв подвох, он мог попросту прервать переговоры, «обрубить концы». Поэтому, готовясь к разговору, я решил, что нужно просто говорить правду – и будь что будет. Это тоже был своеобразный дзэн – выходить на поединок без доспехов и оружия.

– Мне необходимо встретиться с вами, – решительно сказал я в трубку.

– Простите, а по какому вы вопросу?

– Это касается одного нашего общего знакомого.

– Какого знакомого?

– Петра, – я по-прежнему говорил прямо, ожидая, что мой собеседник оценит откровенность.

И не ошибся.

– Я вас понял. Можем встретиться сегодня часиков в восемь вечера, в Новинском Пассаже. Ресторан Selfie, знаете?

– Знаю.

– Вот там и увидимся, – сказал Альберт и положил трубку.

* * *

Новинский Пассаж располагался в центре Москвы, на Садовом. Долгое время там было пусто и тихо, а потом вдруг внутри стали открываться очень даже неплохие рестораны. Настолько неплохие, что московская публика начала проводить там все дни напролет. Мне тоже доводилось там бывать, хоть и редко.

Когда я поднялся на второй этаж, уже темнело, и в обеденном зале ресторана царила спокойная, даже романтическая обстановка. Это умиротворение никак не соответствовало моему настроению. Я был напряжен.

Больше всего при встрече с Альбертом я не хотел столкнуться еще и с серым пиджаком. Не потому, что это было чревато для меня какими-то неприятностями, а скорее, из брезгливости. После того как этот человек посмел угрожать мне, упоминая мою семью, он как бы перестал быть для меня хомо сапиенсом, перейдя в разряд каких-нибудь чешуйчатохвостых или непарнозубых.

Альберт меня ждал. Он не поднялся мне навстречу, лишь посмотрел поверх узких, без оправы, очков, кивнул и произнес:

– Приветствую, господин Хаген. Присаживайтесь.

Альберт всем своим видом и манерами давал мне понять – он очень, просто крайне занятой человек и то, что он снизошел до общения, выкроив в наиплотнейшем графике несколько минут, – для меня невероятная удача, за которую я должен быть благодарен ему до самого Страшного суда.

Я сел на стул напротив, положил на стол пластиковую папку, что принес с собой, но ничего не сказал. Он, естественно, тоже молчал, перебирая что-то в телефоне.

Я изучил рисунок на меню, осмотрел зал, публику. Альберт все копался в своем Vertu. Пауза затянулась. Затем стало понятно, она как-то сразу перешла из разряда «неловких» в фазу «тревожных».

Вдруг он резко снял очки и со стуком положил их на стол.

– Итак, чего вы хотите?

– Прежде всего я хотел бы прояснить кое-какие детали той неловкой ситуации, которая сложилась между Петром, Владимиром и вами.

– А вас-то это с чего интересует? – Альберт удивленно задрал светлую бровь – он вообще был весь светлый, голубоглазый, белокожий, как немец или швед.

– Просто хочу помочь Петру.

– Альтруизмом занимаетесь или у вас финансовый интерес?

– Никакого финансового интереса, – уверенно ответил я и, не теряя времени, пересказал то, что знал со слов двух других участников конфликта.

Альберт слушал внимательно, не перебивал. Когда я завершил, он снова снял очки – они словно бы мешали ему.

– Братский серпентарий… Террариум единомышленников…

Я вежливо ждал, когда улягутся эмоции. Это произошло весьма скоро – Альберт умел держать себя в руках.

– Из этого в высшей степени интересного рассказа не ясно только одно, – сказал он, взяв двумя пальцами очки за дужку. – Кто кого нагрел… Хотя… Петр, я понимаю, оказался крайним?

Я кивнул.

– Только вот в чем тут дело, если я не отберу у него все в счет оплаты кредита, то крайним стану я.

Я снова кивнул.

– А вы знаете, что банк сделает со мной, если я останусь крайним?

– Догадываюсь.

– Не уверен. – Альберт посмотрел куда-то вдаль рассеянным расфокусированным взглядом. – Тюрьма. Вы понимаете, господин Хаген. В случае чего меня ждет тюрьма.

Он снова резко поглядел на меня:

– А Володька в любом случае в шоколаде, – добавил Альберт.

Я кивнул в третий раз.

– Удавлю, – очень тихо и буднично произнес Альберт, но тут же вновь взял себя в руки: – Что вы предлагаете, господин Хаген?

– Я проверил, у вас есть кое-какие активы, квартиры, машины, ценные бумаги, под все это я могу выдать вам кредит. Петр погасит долги. Вы вернете свои деньги. В принципе на этом можно остановиться, но… Я подумал, что справедливо будет, если мы на этом не остановимся.

– Вот как?

– Да. У вас же контракты с госкомпанией действуют еще?

– Да.

– Ну тогда мы их впишем в обеспечение, потом создадим новую – с нашим обоюдным интересом, разумеется, и все будут счастливы.

– Долго и счастливо живут, – буркнул Альберт. – А работают трудно и тяжело. Впрочем, ладно, я все понял. Давайте документы, нужно посмотреть расчеты.

Я передал ему папку, что по-прежнему лежала передо мной на столе. Он быстро пробежался глазами по документам и поднял на меня взгляд. В глазах его появилось что-то новое, какой-то едва уловимый оттенок:

– А говорите, нет финансового интереса.

– Это попытка помочь Петру, чисто человеческая жалость, – ответил я.

– Что ж, я вас услышал. – Альберт откинулся на спинку кресла, свел тонкие пальцы вместе, как католический священник. – Если вы обеспечите кредитные средства со своей стороны, я, пожалуй, соглашусь.

– Тогда нужно действовать быстро… и… как у вас говорят про заточенный нос комара?

– Чтобы комар носа не подточил, – кивнул он.

– Да, именно. И если можно, попросите своих людей больше не хватать меня на дорогах и не катать по городу.

– Извиняться за своих людей я не буду, – сказал Альберт. – Они делали свою работу. Но вы правы – хватать больше никого не нужно. Что ж, сегодня странный день. Я был уверен, что вступил в войну, а в итоге приобрел союзника и отличный стратегический план. С вами приятно иметь дело, господин Хаген!

– Время покажет, – уклончиво заметил я.

 

Глава 5

Было утро, щебетали птицы. По асфальту ползли узорчатые тени деревьев. Я вышел из подъезда с твердым намерением пораньше попасть на работу.

– Здравствуйте, господин Хаген.

Человек в сером пиджаке стоял передо мной, перегородив дорогу своим черным «Мерседесом», и улыбался, как обычно, одними губами. Глаза его оставались холодными, и по взгляду совершенно невозможно было прочесть, о чем он думает.

Я не ответил, лишь смерил его неприязненным взглядом. Как бы там ни складывались мои отношения с Альбертом, питать какие-то теплые чувства к этому так и не представившемуся серому пиджаку я не обязан. Да и после того, как мы с ним в прошлый раз попрощались, ему будет крайне трудно завоевать мои симпатии.

– Не хотите со мной здороваться? – невинно поинтересовался он.

– Не думал, что еще когда-нибудь вас увижу, – предельно откровенно ответил я.

Серый пиджак пожал плечами:

– Может быть, присядете в машину?

– Мне кажется, я уже договорился с вашим хозяином…

– Он не хозяин, – оборвал меня серый пиджак, – он заказчик. Садитесь.

Он распахнул заднюю дверь. Лезть в салон не было никакого желания, но и устраивать скандал посреди улицы не казалось хорошей идеей. В конце концов, в настоящий момент он мне не враг.

С момента нашей знаменательной встречи с Альбертом прошло чуть больше недели. Мы несколько раз говорили по телефону, уточняя рабочие детали. Оставались, что называется, на связи, хотя и не встречались. В принципе я был готов к новой встрече с Альбертом. Вот только никак не ждал, он пришлет ко мне своего серого подчиненного, наемника или кто там ему этот безымянный в пиджаке.

Я нехотя полез в машину. Серый пиджак тем временем продолжал говорить, будто читая мои мысли:

– Не пойму, чего вы на меня взъелись. Нам незачем ссориться. Вчера я работал на вашего конкурента, сегодня – на вашего компаньона. Как у вас на Западе говорят: ничего личного, только бизнес.

– У нас так не говорят, – недовольно пробурчал я. – Так говорят в кино. А в вашей профессии есть еще понимание верности, чести и порядочности.

– Верности я не нарушал. А про честь и порядочность давайте не будем. Мы сейчас в одной лодке.

– В одной машине, – поправил я.

Серый пиджак посмотрел на мою недовольную физиономию, и во взгляде его, кажется, впервые появилось подобие улыбки.

Он захлопнул за собой дверцу, и «Мерседес» плавно тронулся с места.

– Альберт Рустамович просил отчитаться перед вами о проделанной работе. Я подумал, что правильнее это будет сделать лично.

– Работе? Кого вы там еще успели застращать?

– Зря вы, господин Хаген. Я не мальчик-рэкетир из девяностых. Я никого не стращаю. Веду исключительно деловые разговоры. Просто мои собеседники должны понимать всю серьезность… своего положения во время беседы.

Ну да, не стращает, просто беседует. Я припомнил, как оказался на обочине трассы, ведущей от аэропорта в Москву. Внутри тут же вспухла обида, но я сдержался и промолчал. Серый пиджак между тем неспешно достал картонную папку, размотал тесемки. Что-то слишком много в последнее время передо мной оказывается подобных папок. С титульной страницы смотрел совершенно незнакомый мне человек с совершенно непримечательным лицом.

– Кто это?

– Протеже господина Суздальского.

– Кого? – совсем растерялся я.

– Владимира Суздальского. Вы же встречались с Владимиром в Питере.

– Я не знал его фамилии, а может, знал, но не запомнил.

Серый пиджак бросил на меня странный взгляд, мол, как же вы так работаете, но вслух на этот счет ничего не сказал. А мне почему-то подумалось, что имя и фамилия серого пиджака для меня тоже до сих пор загадка. Он между тем постучал пальцем по фотографии в досье.

– Это человек Владимира. Тот самый, которого он усадил в газо-мазутное кресло. Я имел с ним беседу вчера вечером. К слову, он довольно неплохо заработал на своей должности. Можете полюбопытствовать, в бумагах есть выкладки.

– Спасибо, я верю на слово.

Сесть в какое-то чиновничье кресло и не воспользоваться полученными возможностями для личного обогащения в России может только иностранец или клинический идиот. Нет, конечно, простой народ жаждет увидеть честных чиновников и даже придумывает для себя, что некоторые вызывающие симпатию представители власти, в отличие от всех прочих, честные, но это миф. Собственно, ровно такая же ситуация во всем мире, просто в Европе или США люди шли к системе, при которой чиновник обогащается за счет своей должности, двести с лишним лет, и сейчас там все, скажем так, легализовано. То, за что в Средние века отрубали руку, теперь является частью работы. К слову, за лоббирование интересов тех или иных компаний на государственном уровне в России можно получить тюремный строк, а в Соединенных Штатах стать лоббистом – хрустальная мечта множества людей.

Еще в России есть оппозиция, которая настроена против заворовавшейся власти и обещает, что если власть перейдет к ней – оппозиции, то воровать никто не будет. Это тоже миф. Достаточно просто спросить у любого человека, будет ли он пользоваться своим положением в личных целях, если ему дать власть, и, не дожидаясь ответа, посмотреть на работу мысли, написанную на его лице.

Я давно столкнулся с этим явлением на практике и могу сказать совершенно точно: как это ни прискорбно, но в России все работает именно так и только так. На всех уровнях. Это система. Так что я нисколько не сомневался, что человек Владимира получил от своей должности все, что мог, плюс полный пакет бонусов.

Впрочем, несмотря на уверенность, любопытство заставило заглянуть в папку. Я перелистнул пару страниц, чем заставил серого пиджака еще раз продемонстрировать намек на улыбку.

Улыбка эта мне не понравилась, и я закрыл папку.

– О чем вы с ним говорили?

– Неверный вопрос, господин Хаген. Важно другое – до чего мы договорились.

– И до чего же? Он вообще еще говорить может?

– Зря вы пытаетесь меня оскорбить, – без намека на эмоцию заметил серый пиджак. – Способность говорить у него никто не отнимал. Мы вообще довольно мирно пообщались.

– И что в итоге?

Серый пиджак пожал плечами.

– Ему наплевать. На меня, на вас, на Альберта Рустамовича. И на схемы, которые вы придумали. Он давно уже договорился с Владимиром, у них все хорошо. Все остальное не его проблемы.

Он говорил об этом так спокойно, будто рассказывал о чем-то совершенно будничном. Я же сидел в абсолютной растерянности. Выходит, Владимир все давно рассчитал, сообразил, что кинуть своих бывших компаньонов ему выгоднее, и сейчас подготовленно сливает Петра с Альбертом. А я, дурак, полез спасать тонущий корабль. Причем этот «Титаник» уже наполовину под водой, а я пришел с голливудской улыбкой, парой весел и бравадой: «не переживайте, выгребем».

– Александр, останови у того здания, – обратился серый пиджак к водителю.

Я выглянул в окно. Черный «Мерседес» притормаживал возле моего банка.

– Вы ведь на работу собирались, господин Хаген, – услужливо подметил серый пиджак.

– Да, спасибо, что подбросили, – автоматически отозвался я и, плохо соображая, начал выбираться из машины.

– Возьмите.

Я оглянулся. Серый пиджак протягивал мне папку.

– Прочтите это полностью. Альберт Рустамович ждет вашего звонка.

* * *

Альберт Рустамович не дождался моего звонка. День, не задавшийся с появления серого пиджака, так и пошел наперекосяк. Я читал досье, пытался работать, но мозг отказывался сосредотачиваться на деловых вопросах. Мысли упорно возвращались к человеческой жадности и подлости. И к дурацкой киношной фразе: «ничего личного, только бизнес». Какой негодяй придумал ее для оправдания собственного ничтожества? Какой подлец запустил в обиход, давая самооправдание сотням тысяч других подлецов?

Владимир простроил комбинацию, ввел в нее своих друзей, чтобы получить прибыль из ничего. Из воздуха и личных договоренностей. Это было очень по-русски, и это было мне понятно. Но тот же Владимир совершенно спокойно использовал и выбросил своих друзей. По пути обманув и предав. Для чего? Для достижения цели. Но цель, как доказывала всемирно известная русская классика, не оправдывает средства.

Непорядочность в делах приводит к тому, что с тобой никто более не имеет дела. Но это в теории, а на практике: вот Владимир, который поступил непорядочно даже не с конкурентами, а со своими друзьями, – и у него все прекрасно. Новые идеи, новый бизнес, да и старый приносит доход. Он богат и обаятелен, его любят за открытую улыбку, умение быть милым. За деньги и связи. А вот его друзья, оказавшиеся в долгах и с ворохом проблем. Друзья, которые дали ему возможность добиться успеха. Использованные и брошенные на обочине, как пустые бутылки, как бумажные пакеты из ресторана фастфуда, как пластиковые стаканчики. Мусор, отработанный материал.

И самый главный вопрос, который не давал мне покоя: а я? Я, придя к Альберту и предложив выход из ситуации, предложив новую схему, – я остался честен? Конечно, меня вели благие намерения, желание помочь товарищу, но не замарался ли я, влезая в эту историю?

Права, тысячу раз, черт возьми, была права Арита, стоило держаться подальше от этого дела.

Терзаясь подобными мыслями, я дочитал папку серого пиджака, кое-как досидел до конца рабочего дня, потому как назвать это работой было нельзя, и поехал домой. Надо было позвонить Альберту, но мне хотелось прежде посоветоваться с кем-нибудь близким. Только с кем? На эту тему я мог поговорить разве что с Петром, с Аритой, ну, может, еще с родителями. Родителей тревожить не нужно, Петр был не настолько близок, хоть это и касалось его напрямую, а Арита… Арита просила меня не лезть в это дело, и я даже обещал выполнить ее просьбу. Да и не стоит волновать женщину, если она не может помочь. А помочь в данном случае супруга могла вряд ли.

С этой мыслью я остановился перед дверью нашей квартиры и, прежде чем войти, долго, старательно убирал следы беспокойства с лица. Можно улыбаться, можно сказаться уставшим, главное – ничем не выдать напряжения, которое преследует меня весь день. Незачем тревожить Ариту своими проблемами. Пусть все будет буднично.

Я выдохнул, отпер дверь и бодро сообщил:

– Дорогая, я дома. Что у нас на ужин?

– Нильс Нильсович изволили самостоятельно поднять головку, – весело сообщила Арита. – Мой руки, с ужином все в порядке, тебе понравится.

– А ему не рано еще? – крикнул я из ванной, открывая воду.

– Рано, но я читала в Интернете, что у некоторых детей с хорошим развитием мускулатуры это бывает даже в месяц. Ну, кратковременно, конечно.

– Ну, с мускулатурой у него все в порядке, – я улыбнулся, радуясь, что Арита не заметила моего напряжения. – И я голоден, как собака… или как волк?

– Как волкопес. – Арита улыбнулась в ответ. – И не кричи, их высочество принц датский почивают-с. Откушали-с – и почивают-с…

Мы тихонько посмеялись и сели за стол.

На ужин было мясо по-французски, под которое я открыл бутылку хорошего бордо. С тех пор как Арита забеременела, а потом стала кормящей матерью, алкоголь у нас в доме как-то не употреблялся. Нет, не то чтобы жена запретила мне выпивать. Но Арите алкоголь был противопоказан, а я не пил при ней из солидарности. Потому, когда я откупорил бутылку, она посмотрела на меня с интересом.

– Есть повод?

Я пожал плечами.

– Вроде бы нет. Просто хочется расслабиться. Я немного устал.

Такое объяснение жену удовлетворило, а бокал вина принес мне долгожданное расслабление, и делать вид, что ничего не произошло, стало легче. Вот только все мои старания оказались напрасными.

Нильс-младший спал. Мы мило болтали с Аритой. Я нахваливал ее кулинарные таланты, это как раз было не сложно, мясо вышло великолепным. Но не успел я закончить с ужином, как в дверь позвонили.

Время приближалось к половине одиннадцатого. Я никого не ждал, Арита тем более. Но люди на пороге относились к тем, что приходят без приглашения.

Их было двое. Оба совершенно непримечательной внешности. Встреть я кого-то из них завтра на улице – ни за что бы не узнал. Впрочем, один из них был, кажется, постарше. Этот постарше и продемонстрировал мне удостоверение ФСБ, одновременно вползая в квартиру, как утренний туман. Это произошло как-то одним слитным и незаметным движением. Вот он за дверью достает удостоверение, показывает его мне, как положено, в развернутом виде на вытянутой руке, а вот он уже в прихожей, нос к носу со мной прячет удостоверение обратно во внутренний карман.

Второй просто вошел следом и прикрыл за собой дверь. Невозмутимо, будто проделывал это каждый день.

– Добрый вечер, – поздоровался первый. – Нильс Хаген?

– Да, – я не стал спорить с очевидным.

– Вам придется проехать с нами.

Визитер говорил ровно, но спокойствие его не предвещало ничего хорошего. Внутри у меня похолодело.

– На каком основании?

– Вам все объяснят.

Его спокойствие раздражало.

– Сейчас поздно, – стараясь подавить дрожь внутри, процедил я. – У меня жена, ребенок маленький спит. Если вам что-то надо, пройдите на кухню, поговорим там.

– Вы не поняли, господин Хаген. Вам придется проехать с нами.

Он сделал ударение на это «придется», и я дал слабину:

– Что значит «придется»? Я что, арестован? А ордер у вас есть? И вообще я иностранный гражданин.

– Это бросается в глаза, – с тем же безразличием в голосе, что и у первого, отметил второй.

Диалог выходил совершенно сюрреалистичный. Как будто говорили не живые люди, а актеры, играющие пьесу по произведениям Льюиса Кэрролла. К реальности меня вернула Арита.

– Что происходит, Ни?

Я обернулся. Арита стояла у меня за спиной и с беспокойством разглядывала полночных визитеров. Мы говорили тихо, и оставалось только надеяться, что жена не слышала нашего разговора.

– Это по работе, милая, – с фальшивой непринужденностью объяснил я.

– Добрый вечер, – спокойно поздоровался второй гость.

– Так что же вы в прихожей? Проходите. Мы как раз ужинаем.

– Спасибо, но мы торопимся. – Первый смерил меня взглядом. – Вы готовы, господин Хаген?

Я сглотнул. Очень хотелось устроить скандал и выдворить непрошеных гостей. Можно было позвонить кое-кому, добраться до консула, наконец, вызвать журналистов – связи позволяли устроить маленький тарарам с далеко идущими последствиями. Это с одной стороны. А с другой – совершенно ни к чему нервировать Ариту. У них, у кормящих матерей я имею в виду, от этого, говорят, пропадает молоко.

– Мне надо отъехать, Ари. Это ненадолго.

– А что случилось?

– Я позвоню. – Я поцеловал ее в лоб.

– Это ненадолго? – переспросила она почему-то у первого визитера. Спросила с такой интонацией, что у меня сжалось сердце.

– Он позвонит, – уклончиво ответил тот.

* * *

На улице было совсем темно. Двое вывели меня из подъезда и отконвоировали к машине. Из окна автомобиля я бросил взгляд на окна. Дом уже спал. Свет горел только в нескольких квартирах. В светлом прямоугольнике окна нашей кухни темнел силуэт Ариты.

Машина тронулась.

– Куда мы едем?

– Здесь недалеко. Вам все объяснят, – с убийственным равнодушием повторил первый.

– Вы другие слова знаете? – вконец разозлился я.

Он ожидаемо не ответил.

Машина быстро ехала по ночной Москве. Я смотрел на проносящиеся дома и фонари невидящим взглядом и отчего-то думал про КГБ, НКВД и другие русские страшилки, которыми со времен Советского Союза пугали добрую половину мира. В реальности все оказалось значительно прозаичнее и оттого значительно страшнее. Я не знал, куда и зачем меня везут, хотя сел в машину сам, безо всякого насилия, шантажа или принуждения. Более того, я не знал даже, кто меня везет. Нет, я видел удостоверение, но до меня только теперь дошло, что я не считал ни фамилии, ни должности. Одну только аббревиатуру. Как моему визитеру удалось показать мне удостоверение таким хитрым образом? И ведь я сам впустил к себе в дом этих безликих, как манекены, людей. Это было глупо, нерационально, невозможно.

Наваждение какое-то. Или в бульварных романах пишут правду и они действительно используют гипноз? Тем временем машина попетляла темными проулками, свернула и остановилась возле непримечательного здания. Я завертел головой, пытаясь сообразить, где мы, и понимая, что в очередной раз упустил самое важное.

– Приехали?

– Я же говорил, тут недалеко, – без намека на эмоцию сообщил первый, что постарше, и распахнул дверцу.

Меня вывели из машины, провели в здание через заднюю неприметную дверь, поводили путаными коридорами таким образом, что запомнить дорогу оказалось совершенно невозможно, и завели в кабинет. Обстановка здесь была более чем аскетичная: металлический шкаф с запертыми на ключ дверцами, стол, пара стульев и… и никого. Я обернулся к своим безликим сопровождающим, но наткнулся на закрытую дверь.

Что, черт побери, происходит?!

В голову почему-то полезли мысли о людях, приговоренных к смертной казни, которых ломали и доводили до умопомрачения ожиданием. Ведь не так страшно умереть, как жить в постоянном ожидании смерти. От этой мысли внутри что-то предательски дрогнуло, а ноги сделались слабыми, словно мышцы заменили ватой. Я присел на стул возле стола и попытался успокоиться.

«Никто тут не собирается умирать. И вообще никто мне ничего плохого не сделает. Во-первых, не за что: я никому не причинил зла. Во-вторых, хотели бы, уже давно бы все сделали», – увещевал голос разума. Но мука ожидания и пытка неизвестностью продолжались.

Впрочем, недолго.

Через некоторое время дверь открылась, и в кабинет вошел незнакомый человек. Этот был другой, не из тех, что пришли ко мне домой на ночь глядя. Но если бы меня попросили составить фоторобот этого и двоих предыдущих, я бы, наверное, нарисовал три одинаковых портрета. Человек сел напротив меня и бросил на стол папку.

– Доброй ночи, господин Хаген, – с уже привычной вежливой бесстрастностью приветствовал он. – Хотите воды? Или чаю?

– Еще покурить предложите, – натянуто отшутился я.

– У нас не курят, – сухо ответил он. – Так что мы будем с вами делать?

Этот простой вопрос был произнесен с такой интонацией, что я ощутил на себе тяжесть вины во всех грехах человечества, хотя готов был поклясться на Библии, что ни в чем не виноват.

– Я не понимаю.

– Смешная фраза, – без улыбки кивнул мой собеседник. – Всякий разговор здесь с нее начинается, кто бы ни сидел на вашем месте.

– Быть может, вы хотя бы представитесь и объясните мне, в чем дело? – Голос мой едва не дал петуха.

Я нервничал. Собеседник был спокоен. И это его спокойствие делало его правым априори. Но ведь я не был виноват! Что заставляло нервничать сильнее.

– Иванов моя фамилия, если вам это интересно.

– Иван Иванович?

– Нет. Сергей Станиславович.

– Объясните мне, Сергей Станиславович, – взмолился я. – Что я здесь делаю посреди ночи?

– Сидите на стуле. Ответите на пару вопросов и пойдете домой. Если ответы меня устроят. Когда вы последний раз встречались с господином Бирюковым?

У меня закружилась голова. Окружающая реальность снова начала напоминать безумную фантазию Чарльза Доджсона, придуманную по просьбе маленькой Алисы Лидделл. И ощущение безумия крепло.

– Я не знаю никакого господина Бирюкова.

Мой оппонент посмотрел на меня как на ребенка с перемазанным малиной ртом, который врет, что не трогал варенья. Пальцы неспешно раскрыли лежащую на столе папку, выудили несколько фотоснимков.

– Это вы с господином Бирюковым возле аэропорта.

Передо мной легла фотография: я на выходе из здания аэровокзала. За моим плечом серый пиджак. Серый пиджак улыбается одними губами, я недоволен.

– А это возле вашего банка.

На стол передо мной шлепнулся еще один снимок. Я вылезаю из черного «Мерседеса». Серый пиджак из салона протягивает мне папку.

– Это фото сделано сегодня утром, – озвучил метнувшуюся в голове мысль Сергей Станиславович. – Вы выходите из машины господина Бирюкова.

– Я не знал, что его фамилия Бирюков. Я даже имени его не знаю.

– Вы ехали в его машине, он вам документы передал. – В ровном голосе был недвусмысленный намек.

– Он работает с моим знакомым. Он для меня… как курьер, что ли. Вы же не знаете фамилию курьера, который вам пиццу привез. – Я споткнулся о взгляд Сергея Станиславовича, промямлил беспомощно: – Хотя вы, наверное, знаете. Но я-то не вы. Я… Он просто работает на моего знакомого.

– Работал, – поправил Сергей Станиславович и бросил на стол передо мной третью фотографию.

Я посмотрел на снимок, и в глазах у меня потемнело. Все происходившее до того показалось детской сказкой, которая теперь плавно перетекала в ночной кошмар.

Серый пиджак на этой фотографии смотрел прямо в камеру. Глаза его были бессмысленны, рот безвольно раскрыт, а посередине лба темнела аккуратная дырка с запекшейся по краям кровью.

– Господина Бирюкова нашли в его машине, – продирался сквозь гул в ушах спокойный ровный голос. – По данным экспертизы, смерть наступила между семью и восемью часами вечера. Убийца открыл дверь автомобиля и выстрелил. Судя по тому, что Бирюков не сопротивлялся и не пытался бежать, человек, произведший выстрел, был ему знаком. На ручке двери отпечатки пальцев Бирюкова, его водителя и – ваши.

– Я не убивал его, – сипло проговорил я и не узнал собственного голоса.

– Хорошо. Очень хочется вам верить. А где вы были с семи до восьми часов вечера?

– В офисе. В своем кабинете. Работал.

– Кто это может подтвердить?

Мысли перепутались окончательно. Кто может подтвердить? Да никто не может, я сидел в кабинете и рефлексировал. Я даже секретаршу отпустил…

– Вот смотрите, вы сидели в кабинете. Один. Заранее отпустив секретаршу. А в это время кто-то недалеко от вашего банка застрелил господина Бирюкова. Оставив на дверце ваши отпечатки.

Он был прав, все складывалось одно к одному.

– Но не я же его убил! – От бессилия я вскочил со стула. – Послушайте… погодите… там мои отпечатки, но вы же сами сказали… вы же фотографии показывали… я был в его машине раньше. А секретарша… да бог с ней, с секретаршей. Ведь в банке есть охрана, камеры видеонаблюдения, посмотрите записи, и увидите, когда, во сколько я ушел из кабинета.

Сергей Станиславович продолжал спокойно посматривать на мои метания взглядом человека, знающего истину.

– Все верно. Только вот записей нет. Система видеонаблюдения отчего-то именно в этот промежуток времени дала сбой. И да, мимо охраны вы не проходили. Но у вас, как у главы офиса, есть возможность покинуть здание не только через центральную проходную. Я прав? Вы сядьте, сядьте.

Я рухнул обратно на стул и обхватил голову руками.

– Могу я попросить адвоката?

– Зачем? – удивился Сергей Станиславович. – Я же знаю, что вы не убивали Бирюкова.

Я поднял голову и посмотрел на него, уже не пытаясь понять:

– Что?.. Тогда почему…

Он молчал, смотрел на меня – и молчал. И в его бесстрастных глазах, не имевших никакого цвета – вообще никакого, как не имеет его море на закате пасмурным днем, – я вдруг увидел что-то такое, что заставило меня глубоко вдохнуть, как перед прыжком в ледяную воду. Это «что-то» не имело названия, но оно было материально, оно жило практически в каждом моем знакомом русском человеке. И это именно оно, вот это вот «что-то», заставляло взрослых, умных, образованных людей, говорящих на нескольких языках, имеющих ученые степени и свободно рассуждающих о разнице в философских подходах Кьеркегора и Ортеги-и-Гассета к современному искусству, хрипеть под расстроенную гитару в финале какого-нибудь банкета непостижимые для моего разума строчки, в которых я понимал только отдельные слова:

Или:

Или:

Или самое жуткое и безнадежное:

Поначалу я легко и просто определил для себя, что тяга русских интеллигентных людей к уголовной, тюремной теме – это обычная сублимация, что-то вроде реконструкторских клубов, или прыжков с парашютом по воскресеньям, или дайвинга в бассейне, или экскурсий по подземной Москве, но постепенно мне открылся целый пласт жизни русских, и пласт этот был куда обширнее и масштабнее, чем просто тюремная тема. Он глобально затрагивал взаимоотношения общества и власти, всегда бывшие чрезвычайно обостренными здесь, на этой земле. Власть в России, как я понял, ознакомившись с ее историей, с древнейших времен была вещью сакральной, высшим призом и одновременно проклятьем каждого, ее достигшего. Понять это мне было очень сложно – все же в Европе еще триста лет назад установился монетарный контроль над властью, и теперь у нас демократия: у кого больше денег, тот и правит.

В России все иначе. До сих пор – иначе. И каждый русский знает и помнит об этом. Это какая-то генетическая память, и корни ее уходят куда глубже сталинских репрессий и ГУЛАГа, о которых мне как раз было известно много. Что-то очень темное и тяжелое лежит на дне той самой «загадочной русской души», о которой так любят рассуждать журналисты западных изданий и культурологи на конференциях. Тысячелетняя история, кровавая и мрачная, как, собственно, и у всех без исключения прочих народов, не изгладилась из русских бесследно. Они не превратились в «людей праздника», подобно испанцам или итальянцам, не выродились в чопорных снобов – англичан или прожигателей жизни – французов. Их душа была отягощена грузом прошлого, и никто не мог сказать, хорошо это или плохо. Никто – кроме них самих.

«Дно души, – подумал я. – Самое заповедное место на свете. И путь туда, на это дно, у русских лежит через глаза людей, подобных моему собеседнику».

– Вы начинаете понимать, – сказал он вдруг безо всяких эмоций. Просто констатировал факт, наблюдая за мной. От этого мне стало плохо, просто откровенно плохо, физически – даже голова закружилась. А он продолжил говорить, спокойно, ровно, точно был не человеком, а машиной: – К вам, господин Хаген, очень тепло относится один хороший человек. У этого человека очень обширные связи. И этот человек просил вам объяснить, что не надо совать свой нос в чужие дела. Я знаю, что вы не убивали Бирюкова, но улики-то на вас показывают. И мое знание вас от этого может не спасти. Понимаете?

В горле мгновенно пересохло, я пожалел, что не попросил воды.

– Так это все шутка?..

– Какие уж тут шутки? Бирюкова-то убили. Ступайте и постарайтесь сделать так, чтоб у меня не было повода думать на вас. И не суйте нос не в свои дела. Кстати, вашего сына ведь зовут так же, как и вас? Нильс?

– Ну… да. А какое это имеет отношение?..

– Никакого, совершенно никакого. – Он развел руки в стороны, как фокусник. – Просто у нас есть такая народная примета – не стоит называть детей именами живущих и здравствующих родителей. Ну нехорошо это, когда сын и папа именуются одинаково.

– Почему? – тупо спросил я.

– Я же говорю – примета. Народная.

Он замолчал, начал перебирать бумаги на столе. Пауза затянулась. Где-то далеко, через несколько помещений от того кабинета, где я сидел, заиграл рингтон смартфона. Я узнал мелодию из «Титаника» и поймал себя на мысли, что все это какой-то дурной розыгрыш. Нужно было что-то делать, и я спросил севшим голосом:

– Так я что, могу идти?

– Куда ж вы пойдете? – тут же откликнулся хозяин кабинета. – Метро уже не работает. Можете подремать здесь вон, на кушетке, а утром, когда метро откроется…

От этих слов возникло чувство, что меня только что крепко поимели.

– Сюда я не на метро приехал, – угрюмо выдавил я.

– У нас здесь, господин Хаген, не таксопарк, – холодно ответил Сергей Станиславович. – Всего вам…

 

Глава 6

Я вышел из здания и с нескрываемым наслаждением вдохнул холодный ночной воздух. В голове рефреном стучало: «Свобода, свобода!» Рациональной частью мозга я понимал, что все это глупости, что на меня просто оказали психологическое давление, что нужно сделать именно то, что я собирался еще дома: журналисты, дипломаты, заявление в прокуратуру по поводу незаконного вторжения, и все такое прочее. Но почему-то прислушаться именно к тому, что древние латиняне именовали «ratio», мне не хотелось. Хотелось другого – бросить все, взять в охапку Ариту, Нильса-младшего, сесть на первый же самолет и улететь в Данию.

Погруженный в эти невеселые, прямо скажем, мысли, я даже забыл о смартфоне – просто вышел к бровке тротуара и поднял руку. Машин на улице было немного, но на мой жест немедленно отреагировал водитель старой советской, как здесь говорят, «классики» – вишневого седана с прямоугольными фарами. Он лихо подрулил ко мне и опустил стекло.

– Куда надо?

Я назвал адрес.

– Садись, – водитель кивнул на сиденье. – Быстро доедем.

Я сел, захлопнул дверцу, посмотрел на таксиста. Это был пожилой кавказец с копной густых седых волос. В машине пахло табаком и резиной. Играла музыка, что-то танцевальное в фольклорном стиле южных окраин России, а потом началась песня:

Машина тронулась. «Черные, – подумал я. – На самом деле у этого человека из ФСБ были черные глаза».

– Дорогу покажешь? – извиняющимся тоном спросил водитель.

И тут внутри у меня словно взорвалась эмоциональная бомба. Я заорал, потрясая руками, что-то нечленораздельное, пару раз ударил кулаком по панели, выкрикнул несколько русских ругательств, которые обычно никогда не использую в речи.

Машина резко остановилась. Я распахнул дверцу, вылез, еще раз обматерил незадачливого таксиста и быстрым шагом пошел по тротуару, не обращая внимания на его вопли. Кажется, он извинялся и кричал, что «сейчас навигатор будем включать». Все это перекрывал голос певца, несущийся из динамиков:

* * *

Домой я добрался к четырем часам утра. Арита встретила меня заспанная, но встревоженная.

– Что случилось? Где ты был?

– Да надо было срочно… заверить авизо! – Я озвучил первый пришедший в голову повод. – Вот иногда такое бывает, да. Не волнуйся, милая, все хорошо.

– Точно? – заглядывая мне в глаза, подозрительно спросила Арита. Надо было переводить разговор на другую тему.

– Точно, точно. Как сын? Спит хорошо? Колики больше не приходили?

– Приходили, приходили… – вздохнула Арита. – Но вроде сейчас уснул спокойно. Ты чего-то хочешь или сразу ляжешь? Давай чай сделаю.

Русские пьют чай в любое время суток, и в особенности любят делать это перед сном, как-то не отдавая себе отчета в том, что, во-первых, в чае есть немало кофеина, а вдобавок к нему там содержится теин, алкалоид, наносящий вред нервной системе куда больший, чем кофеин.

В общем, от чая я отказался, и Арита ушла в спальню, пробормотав на прощание:

– Ты только потише, когда будешь ложиться… Не разбуди…

Я пошел на кухню, сел, посмотрел в темное окно, в котором отразился наш стол с клетчатой скатертью, блестящая варочная панель, раковина, шкафчики на стене – и я сам, большой, нескладный датский олух, попавший, судя по всему, в серьезную переделку.

Утром, конечно же, нужно будет позвонить Альберту. Все рассказать – а дальше мы уже вместе выработаем план действий.

– Стоп! – прошептал я. – А если…

Впрочем, слово «если» тут уже не годилось – понятно было, что смерть серого пиджака – я почему-то никак не мог заставить себя называть этого человека по фамилии, хотя уже знал ее – наверняка напугает Альберта посильнее моего ночного путешествия «в застенки». И Альберт гарантировано «отвалит от темы». И никакого «плана действий» не будет.

Да даже если и не отвалит – я представил некие воображаемые весы, на одной чаше которых находилась Арита с нашим сыном, а на другой – Петр, Альберт, вся эта «новая схема», и сразу понял, какая чаша лично для меня перевесит. Ну, а раз так, то и раздумывать нечего. Все, я больше «не в игре». Русские говорят: «сила солому ломит», датчане: «большая рыба всегда съест маленькую». Я – маленькая рыба. Килька или мойва. Меня съели. Такова жизнь, законы природы. Как там у любимого Аритиного поэта Заболоцкого написано?

Вот я и есть такое «ночное существо», тем паче что сейчас как раз ночь. Вон и оно. Лицо. Отражается в темном окне. И лицо это отчетливо перекошено страхом…

И тут мне стало противно. Ощущение гадливой брезгливости к самому себе было настолько ярким, что я встал и вымыл руки. «Ночное существо»… Тьфу! Какие-то люди – да кто они такие, в конце концов, чтобы так себя вести?! – запугали меня, как мальчишку. И я дал себя запугать, я не сопротивлялся, только мямлил и переспрашивал. Меня унизили, поимели, растоптали – они действовали по своему немудреному, но выверенному годами сценарию. И я сыграл в их пьесе положенную мне роль статиста. Теперь все будет так, как они хотят: Петр обанкротится, Альберта посадят, а я… Я утрусь и буду жить дальше: есть, спать, любить Ариту, ходить на работу, гулять с Нильсом-младшим, и однажды, когда он подрастет, он спросит меня:

– Папа, а было так, чтобы ты испугался?

И я, конечно же, отвечу ему:

– Ну что ты! Папа никогда ничего не боится!

И это вранье станет терзать меня всю оставшуюся жизнь. До самой смерти. Я буду мучиться, буду по ночам смотреть в темный потолок и подбирать слова для разговора, который состоится, когда Нильс совсем вырастет, чтобы объяснить ему, что, мол, сынок, знаешь, иногда в жизни бывают ситуации, когда разумный человек должен отступить, проявить мудрость и не попадать в ситуации, из которых нет выхода…

Я снова вымыл руки, бросил в лицо несколько пригоршней ледяной воды. Гадство какое, а?! Ловушка, западня… А из головы еще не идет эта фразочка, сказанная черноглазым Сергеем Станиславовичем, – о том, что нельзя называть сына именем отца. Что он имел в виду, этот мерзавец? Что?!

Мне захотелось разбудить Ариту и спросить у нее, но, понятное дело, этого я делать не стал. У меня теперь были другие дела и заботы. Они появились в ответ на еще не до конца оформившееся в моей голове решение. Но оно уже было принято, и я отправился в прихожую, где в шкафу стояли дорожные чемоданы.

* * *

– Как это – мы уезжаем? – не поняла Арита, глядя на стопки вещей, разложенные по раскрывшим пасть чемоданам. – Куда? Почему? У нас прививка через неделю! Плановый прием у педиатра. Молочная кухня! Ни… Да остановись ты! Куда, куда эти ползунки понес, он уже вырос из них! Ни, ну ты можешь со мной поговорить?.. Так! Нильс Хаген, немедленно объясни мне, что происходит?

Нильс-младший таращил глазенки, уютно устроившись на маминых руках. Он только что поел, и ему было все интересно. Я подмигнул сыну и ответил Арите:

– Я тут снял коттедж за городом. В хорошем месте. Чистый воздух, тишина, покой. Для ребенка полезно, и ты тоже отдохнешь.

– Какой еще коттедж?! – В голосе Ариты зазвенел металл. – Что ты мне голову… Ни, милый! – Тон ее опять резко сменился. – Это ведь из-за этих… вчера ночью, да? Я знаю, я чувствую…

Я посмотрел на нее, вспомнил про «генетическую память» и понял – она и вправду чувствует. Я сел на стул и спросил:

– Ари, что это за примета такая у вас – ребенка нельзя называть именем родителя?

Она покачала Нильса, отнесла в комнату, положила в кроватку, включила карусельку с погремушками – заиграла мелодия «У Мери есть барашек» – и вернулась.

– Ни, это все глупости. Нет никакой приметы.

– Ну а все же?

– Понимаешь… в старину считалось, что если отца и маленького некрещеного сына зовут одним именем, то черт не увидит младенца, а крещеный отец сумеет отбиться от нечистого – крестом и молитвой.

– Добрым словом и пистолетом… – пробормотал я. – И в чем подвох?

– В том, что, когда младенца крестили и за ним сохранялось имя отца, Бог… ну, он забирал «лишнего» на небеса. – Арита потупилась. – Но это все суеверия, предрассудки и неправда!

– Ясно…

– Что тебе ясно? – вдруг взвилась Арита. – Я люблю тебя, я люблю его – я вас обоих люблю, больше жизни, понимаешь?! А ты… ты даже не хочешь рассказать мне, что происходит!

* * *

…Конечно, я рассказал ей все: и про Петра с Владимиром и Альбертом, и про серого пиджака, и про эфэсбэшников, и про «новую схему».

И про то решение, которое принял.

– Значит, мы будем прятаться, пока ты… пока вы… Нильс, ты с ума сошел! Это же ФСБ!

– Это бандиты, которые прикрываются своими корочками, – твердо сказал я. – Их все боятся по старой памяти, и они обнаглели от своей безнаказанности. Петр меня поддержал, кстати. Как там у Киплинга? Мы принимаем бой!

– Ты что, уже и Петру позвонил? – ахнула Арита и выдала фразу, которую я от нее никак не ожидал: – Ты понимаешь, что твой телефон у них на прослушке? Они все знают!

– Ничего они не знают, – успокоил я любимую. – Я хоть и датчанин, но давно живу в России и кое-чему научился. С Петром мы общались на «быстром форуме», есть такие сервера в Интернете. Создаешь форум по интересам, приглашаешь нужного человека ссылкой, говоришь в привате, потом стираешь все и сносишь форум. Наверное, программа PRISM, о которой рассказывал Эдвард Сноуден, и может отследить такую переписку, но я уверен на сто процентов, что эти… – я кивнул на окно, – не сотрудничают с Агентством национальной безопасности Соединенных Штатов Америки. Так что не волнуйся, все конспиративные моменты соблюдены. И будут соблюдаться впредь. А теперь давайте одеваться – надо ехать. И никому ни полслова!

Арита встала в дверях и долго-долго смотрела на меня. Потом подошла, поцеловала и прошептала на ухо:

– Дурак, как же я тебя люблю…

Машина, «левая кара», как выразился в нашей ночной переписке Петр, ждала во дворе. Я даже не особо удивился, увидев темно-вишневый цвет и прямоугольные фары. «Классика» до сих пор оставалась в Москве одним из самых массовых автомобилей. Водитель, естественно, был другой – молодой парень с татуировкой паука, выползающего из-под воротника рубашки на шею. Он весело поздоровался, помог загрузить чемоданы и громко, так, чтобы услышали не только старушки на скамеечке у подъезда, но и дворники-киргизы в дальнем конце двора, сказал:

– Три часа до самолета! Будем гнать!

Мы сели в машину. Арита устроила Нильса-младшего на руках, величественно скомандовала:

– Поехали!

– Спасибо, что разрешили, – рассмеялся арахнофил. – Музыку включить?

– Давайте, – позволила Арита.

Машина выехала со двора и влилась в поток автомобилей на Садовом кольце. Если бы из динамиков полились «Черные глаза», я бы ничуть не удивился, но водитель включил какой-то жуткий русский рэп:

– В-выключи! – взвизгнула Арита. Маленький Нильс заплакал.

– Извините, – пробормотал водитель, повернул регулятор громкости магнитолы. Стало тихо.

Мы промчались по Садовому до Краснопролетарской, свернули в мешанину Тверских-Ямских, по диагонали, изображая страшную торопливость, протолкались через пробку, заехали в переулок, где в арке стояла точно такая же машина, в которой, помимо водителя, сидели двое – мужчина и женщина с детской переноской в руках.

– Быстро, быстро, давай! – заторопили нас водители обеих «классик».

– У них что, и номера одинаковые? – удивилась Арита, пересаживаясь в другую машину.

– И даже номера двигателей, – подмигнул ей арахнофил, но, заметив мое вытянувшееся лицо, согнал с лица улыбку. – Шучу, шучу, разные, конечно. Ну все, удачи!

– И вам, – кивнула из салона Арита.

Люди, которые должны были изображать нас, за все это время не произнесли ни слова. Они сели к арахнофилу, заиграл рэп, и машина умчалась в аэропорт, а наш новый водитель, суровый мужчина лет сорока пяти, сдал задом во двор, выключил двигатель и, посмотрев через плечо на хнычущего Нильса-младшего, спросил:

– Может, перепеленать надо? Давайте я спинку опущу и выйду.

– Нет, все в порядке. Ему просто тесно в переноске, – ответила Арита. – Мы скоро поедем?

– Через пятнадцать минут. Тогда они снимут общее наблюдение с района и поведут ту машину дальше.

– Откуда вы знаете? – спросил я.

– Оттуда… – усмехнулся водитель. – Высшая школа КГБ, она одна в Союзе была.

Через пятнадцать минут – секунда в секунду – мы выехали из двора и поехали через всю Москву на юг. Прошло минут сорок, прежде чем нам удалось выбраться из толчеи автомобилей за пределы Третьего транспортного кольца, где стало немного посвободнее. Тут позвонил Петр – водителю, разумеется. Тот передал трубку мне.

– Блюдо тушится согласно рецептуре? – спросил Петр.

– Пока да, – уклончиво ответил я.

– До диннера осталась пара часов. Бегининг! – и он отключился.

Водитель несколько раз останавливался, проверяя, удалось ли сбросить хвост, или хитроумные парни из конторы черноглазого Сергея Станиславовича все же не купились на нашу с Петром придумку и «ведут» нас, а не ту машину, что поехала в аэропорт.

– Вроде все чисто, – сказал водитель после четвертой остановки. – Ладно, теперь поедем на точку.

Мы вырулили на МКАД, миновали мрачные урбанистические пейзажи на окраине Дзержинского, величественные градирни ТЭЦ номер 22, напоминающие о ядерном апокалипсисе, и, свернув на Новорязанское шоссе, поехали в сторону Бронниц. Там водитель еще раз остановился, пробормотав что-то вроде:

– Береженого Бог бережет, а небереженого…

Хвоста не было. У меня отлегло от сердца – кажется, у нас кое-что начало получаться.

* * *

Коттедж, который предложил Петр в качестве убежища для Ариты с Нильсом, скорее напоминал крепость. Высокий бетонный забор, железные ворота, видеокамеры на столбах, три человека охраны, все взрослые, солидные мужчины с лицензией на ношение оружия.

– Это гайсы надежные, – сказал Петр, когда мы выгрузили чемоданы и водитель унес их в дом. – Я им верю, как себе.

– Если что-то случится… – начал я, но Петр жестом не дал мне договорить.

– Нил, если что-то случится… если, не дай бог, что-то случится – я сам себе голову отстрелю, поверь.

– Ладно, – кивнул я. – Поехали.

– Нильс! – Арита шагнула ко мне. – Береги себя!

– Все будет хорошо! – Я произнес эти слова, как колдун – заклинание. – Идите в дом, отдыхайте. Я люблю вас.

– Мы тоже тебя любим, – одними губами прошептала Арита.

 

Глава 7

– Ну, Нил, ты реальный тру мэн. – Петр поставил последний автограф и смотрел на меня теперь радостно блестящими глазами. – Не ожидал. До последнего не ожидал. Думал, передумаешь и сольешься. Респект и уважуха.

Я в очередной раз пропустил мимо ушей половину тирады, но общий смысл сказанного был понятен. Петр получил кредит от нашего банка, выражал благодарность и выказывал уважение лично мне за мое участие и решительность. Решительность у меня сегодня и в самом деле перехлестывала все мыслимые пределы. В груди зудел охотничий азарт и какая-то совершенно русская бесшабашность.

– Едем дальше?

– Куда? – уточнил я.

– К Альберту Хрентамычу. А что, есть варианты?

– Домой или в офис?

Петр на мгновение задумался, перестав сверкать глазами, и достал телефон:

– Ща рингнем ему по фону и выясним.

Я поспешно схватил его за руку, прежде чем он успел нажать кнопку вызова.

– Стой. Он наверняка знает о том, что произошло с его «наемным работником» в сером пиджаке. А раз так – может запросто испугаться и отказаться от моей схемы. Я бы на его месте отказался. И на порог бы нас с тобой не пустил. Лучше прийти к нему без предупреждения.

На эту мысль меня натолкнули безликие ночные визитеры. Если неожиданность выбила из колеи меня, то наверняка сработает и с Альбертом. Но Петр только ухмыльнулся в ответ:

– Тебе, как я лукаю, понравилось в шпионов играть, Нил? Не, мысль разумная. Только домой ты к нему неожиданно не завалишься, в офис – тем более. Сам знаешь, какая у вас в банках система охраны. Так что давай без нежданчиков. По крайней мере поговорить ему с нами придется.

Петр отстранил мою руку и принялся набирать номер Альберта.

– А там, – тихо добавил он, пока шло соединение, – как Альба живые деньги увидит, так уже никуда не денется. Я его знаю.

– Уверен? – с сомнением спросил я.

– Траст ми, – тихо бросил Петр и залихватски заголосил в трубку: – Салям, Хрентамыч. Ты мне нужен, спикать будем за бизнес.

Банк Альберта располагался в старинном здании, известном всей Москве, – это был один из немногих домов, переживших грандиозный пожар 1812 года, а его затем перестроеили в настоящий дворец князья, владевшие им вплоть до социалистической революции большевиков.

Такими познаниями в истории русской столицы я обязан, конечно же, Арите. Она не уставала просвещать меня, чтобы, как она говорила: «Не стыдно было в люди вывести». Я читал Карамзина и Достоевского, Гумилева и Гиляровского, листал справочники и энциклопедии, и со временем в моей голове собрался довольно объемный массив знаний, которые только и ждали, чтобы их куда-нибудь применили.

Поднявшись по ступеням высокого крыльца, охраняемого двумя грозного вида львами, мы оказались в прохладном вестибюле. Здесь было как в Лувре или в Королевском музее в Копенгагене: полированный мрамор и яшма, статуи, пальмы и тяжелая бронза старинных часов, чей увесистый маятник мерно отсчитывал улетающие в безвозвратное прошлое сегменты времени.

Альберт нас ждал, и, хотя пропуска уже были заказаны, к нему в кабинет мы попали далеко не сразу. Потянулась нудная процедура оформления визита: подписи, паспорта, беджики… Петр был прав, я, должно быть, в самом деле совсем заигрался, если допустил мысль, что мы сможем заявиться к Альберту неожиданно. Впрочем, моего азарта все это не остудило.

Наконец, после проверки на рамке металл-детектора, нас проводили на другой этаж и передали практически из рук в руки миловидной девушке с богатым декольте и на умопомрачительных шпильках.

Альберт сидел в кабинете за массивным столом и сам выглядел массивно и мрачно, подобно монументу. Под глазами его повисли темные мешки, морщины на лице прорезались, как у старика, лицо осунулось, и во взгляде перемешались злость, страх и усталость.

– Альберт Рустамович… – начала секретарша, но хозяин кабинета лишь утомленно махнул рукой.

– Принеси чайник зеленого чая гостям, Катюша. И кофе для меня, покрепче.

Декольтированная Катюша ретировалась. Петр чувствовал себя в чужом кабинете как рыба в воде. Он по-хозяйски плюхнулся в кресло напротив Альберта и развалился в нем с такой показной непринужденностью, что казалось – еще чуть-чуть и закинет ноги на стол.

Хозяин кабинета кивнул мне на другое кресло.

– И вы садитесь, господин Хаген. Что вы там топчетесь?

Кресло было мягким и уютным, но глубоким настолько, что сидящий в нем человек – в данном случае я – оказывался ниже уровня собеседника, и, чтобы сравняться с Альбертом, нужно было усесться на самый краешек, а такая посадка вызывала ненужное напряжение и скованность. Интересно, это случайность или подсказка штатного психолога? Пока я усаживался, в кабинете неслышно материализовалась секретарша с подносом. Молча составила на стол чашки, чайник, корзинку с конфетами и так же беззвучно удалилась.

– Что вам от меня нужно? – устало спросил Альберт, когда за секретаршей закрылась дверь.

– Мы договаривались с вами о новой схеме, – начал я.

– Новая схема отменяется. Я в это дело дальше не полезу. – Голос его дрогнул, и, чтобы скрыть неловкость момента, Альберт принялся размешивать кофе. Руки у него при этом дрожали, ложка позвякивала о край чашки.

– Тормознись, – осадил его Петр. – У Нила реальное предложение есть. И он не болтает.

– Они тоже! – вдруг взвизгнул как-то по-бабьи Альберт и отбросил чайную ложку.

Стараясь действовать с тем же хладнокровием, что и Петр, я выложил на стол перед хозяином кабинета папку, которую передал мне покойный Бирюков. Но Альберт Рустамович к ней не притронулся.

– Я это уже видел, – звенящим голосом сообщил он. – И что с того? Я и Бирюкова видел. Я думал, вся эта лажа в девяностых осталась, а у него вот здесь дыра с рубль диаметром.

Альберт ткнул дрожащим пальцем себе в центр лба.

– На себе не показывают, – спокойно прокомментировал Петр.

– Вы понимаете, что это за люди?

– Я понимаю, – кивнул я. – Они ко мне домой приходили, вывезли меня куда-то посреди ночи, и мы имели продолжительный разговор с завуалированными угрозами. Они из ФСБ. Или не из ФСБ, а… как это у вас говорят… Вервольфы в…

– Оборотни в погонах, – походя поправил Петр.

– Они Бирюкова положили, – словно испорченная шарманка, повторил Альберт.

– Мы заметнее, чем твой Бирюков, – бесшабашно заявил Петр. – И нас много. Всех не положат.

Он уже заразился моим азартом и чувствовал себя охотником. А вот Альберт по-прежнему оставался жертвой. На Петра он поглядел затравленно.

– Петя, если они убьют только меня, мне этого будет более чем достаточно. – Взгляд его переполз на меня: – Спасибо вам, господин Хаген. Ваше предложение было щедрым и смелым. Но у меня недостаточно смелости, чтобы пускаться в новую авантюру, не имея на руках ни одного козыря.

Я открыл было рот, но Петр перехватил инициативу:

– Сюда смотри. – Он подтолкнул к Альберту папку Бирюкова.

Альберт вынужденно взял злосчастные бумаги, стоившие жизни серому пиджаку. А Петр тем временем добил, хлопнув на стол еще одну папку с документами – на кредит, что мы подписали не больше часа назад.

– А с этим у тебя на руках Royal Flush. Мани на дело, папка на конкурента – что еще нужно?

Это, конечно, был не «флеш роял», и даже не «флеш», но я благоразумно промолчал. Главного Петр добился: заставил Альберта открыть бумаги, заразил идеей.

Мы пили чай с конфетами. Хозяин кабинета долго листал документы. Его кофе, так и не тронутый, если не считать бешено размешанного сахара, остывал, медленно, но верно приближаясь к комнатной температуре. Когда Альберт наконец отложил бумаги, страх в его взгляде сменился сомнением.

И взгляд этот, обойдя вниманием Петра, сверлил теперь меня.

– Хаген, у вас ведь маленький ребенок. Неужели вам не страшно?

Он глядел на меня пристально, будто пытаясь прочесть ответ у меня на лице, но его вопрос не застал меня врасплох, мысленно я ждал чего-то подобного. Конечно, говорить ему о морали, о своих страхах, об ответственности за эти страхи перед сыном было бесполезно. Сомневаюсь, что это подействовало бы на Альберта. Все же мы были разными, хоть и работали в смежных сферах. Но я был готов к его вопросу.

– Альберт, у вас в кабинете стоят кресла для посетителей. Мягкие, глубокие, уютные кресла. В таких можно спать, завернувшись в плед, под дождь за окном. Они прекрасны для дома, но не для деловой встречи.

Хозяин кабинета заинтересованно приподнял бровь:

– Что вы имеете в виду?

– Сажая визитера в такое кресло, вы ставите его в неудобное положение. Во-первых, он сидит ниже вас, а если учесть, что вы сами находитесь во главе стола, то психологически ваш визави сразу оказывается в невыгодном, подчиненном положении. Во-вторых, кресло удобно, если в нем развалиться, как это сделал Петр. Но уверен, большинство ваших посетителей не могут себе позволить такой вольности, боясь показаться невоспитанными, значит, им остается сидеть на краешке, а это очень неудобно. В итоге ваша мебель заставляет ваших посетителей напрягаться, уделять внимание собственной позе, а когда внимание рассеянно, человек пропускает мимо ушей важные моменты.

Я поднялся с кресла, не отводя от Альберта взгляда.

– Признайтесь, вам эти кресла психолог присоветовал?

Альберт крякнул и отвел взгляд.

– Вот так и они, – продолжал я, опершись на спинку кресла, – действуют теми же простыми и весьма эффективными методами. Рассеивают внимание, выводят из равновесия и бьют по незащищенным точкам. И это работает. Потому что вы растеряны, напуганы и опустили руки. А надо просто все спокойно проанализировать. Подумайте, самое правильное сейчас – позвонить Владимиру и вызвать его на разговор. У нас есть о чем говорить с этими людьми. И у нас есть что противопоставить их угрозам.

На этой тираде я выдохся. Молчал и Альберт, что-то прикидывая в уме.

– Ну, Хрентамыч, – прервал тишину Петр. – Что думаешь?

Альберт поглядел на кресло, о спинку которого я до сих пор опирался.

– Думаю поменять штатного психолога, – и он растянул губы в усмешке уже не жертвы, но – охотника.

* * *

У русских есть выражение «забить стрелку». Если переводить дословно – выходит абсолютнейшая ерунда, не имеющая смысла, но сленг в принципе нельзя переводить дословно. Этимологию этого выражения мне в свое время объяснила Арита. Под «стрелкой» имеется в виду стрелка часов, указывающая на определенное время. То есть «забить стрелку» означает «назначить время встречи». Не знаю, когда возникло это выражение, но моя супруга утверждает, что оно прочно вошло в обиход в девяностых годах прошлого столетия, когда для всего мира в России восторжествовала демократия, а по мнению моей жены – процветал бандитизм. Именно бандиты «забивали стрелки» друг другу, фактически назначая время разборки. Стоит ли говорить, что эти разборки так же редко заканчивались мирно, как и разборки в Чикаго времен Великой депрессии.

Поэтому, когда Петр предложил забить стрелку Владимиру, я, честно говоря, напрягся. Несмотря на все ночные визиты, мне казалось, что вопрос можно решить дипломатическим путем, о чем я сразу и сообщил своим компаньонам. После чего Альберт с Петром уверили меня, что это просто устойчивое выражение. На встречу меня тем не менее не взяли.

Петр лично усадил меня в неприметную машину с уже знакомым водителем и отправил за город: «Поезжай к своим, Нил». При этом на заднем сиденье он оставил футляр со своей винтовкой, той самой, из которой в свое время целил мне в голову, пока я шел до его подъезда.

– Это еще зачем? – насторожился я.

– На всякий случай.

Я попытался отказаться от оружия, на которое у меня даже разрешения не имелось. Огнестрельным оружием я пользовался в тире, и это было очень давно. Топор привычнее. Это моя страсть. Метнуть топор в цель я могу достаточно точно, навыки стрельбы у меня не развиты вовсе. И потом, одно дело – целиться в мишень, а другое дело – в живого человека, даже если он агрессивно настроен. Но Петра это объяснение не удовлетворило, он был настойчив. Пришлось смириться.

Водитель всю дорогу молчал, я был ему за это благодарен. Говорить не хотелось вовсе, было желание собраться с мыслями, разложить все по полочкам. Но мысли отчего-то возвращались к футляру на заднем сиденье и к фразе про «забитую стрелку».

У Дмитрия, когда он еще работал на меня и между нами, как мне казалось, складывались дружеские отношения, была среди прочего присказка:

Не знаю, сам ли он это придумал или откуда-то почерпнул, но это шутливое четверостишие ему определенно нравилось, потому что слышал я его не единожды. И сейчас оно уверенно лезло в голову. И я снова и снова поглядывал на футляр с винтовкой. А потом мне стало казаться, что за нами едет черный «Рендж Ровер».

Этим наблюдением я поделился с водителем. Тот перестал смотреть на дорогу, напряженно прилип взглядом к зеркалу заднего вида. Сделал пару резких финтов, пролетев на красный свет, и вынес вердикт:

– Паранойя.

Возможно, он был прав. В поселок, в котором расположился мой временный дом-крепость, мы въехали уже в сумерках. Жизнь к вечеру затихала, поселок обезлюдел. Лишь двое мужчин в синих рабочих костюмах тянули по обочине тележку с газовым баллоном. Поселок отгородился высокими заборами, приобретшими в вечерних сумерках один оттенок, и за каждым забором чудилась затаившаяся угроза. Тем не менее машина спокойно подъехала к воротам моего прибежища, и, кажется, за нами действительно никто не следовал. У меня отлегло от сердца.

– Спасибо, всего хорошего.

– До свидания, – попрощался водитель.

Я выбрался из салона и пошел было к дому, но не успел сделать и десятка шагов, как меня окликнули:

– Господин Хаген! – Водитель стоял возле машины, держа в руке футляр с винтовкой. – Вы забыли.

Я нехотя вернулся к машине. Брать винтовку не хотелось. Я не умею стрелять, у меня нет разрешения, это незаконно, в конце концов. Но реальность настолько сильно давила невысказанной угрозой, что отказаться от злосчастного футляра я уже не смог. Футляр показался тяжелым. Много тяжелее, чем когда я прятал его на антресоли в квартире пьяного Петра.

Машина фыркнула двигателем и уехала. Я, стараясь сохранять спокойствие, неторопливо пошел к дому. Неприятно скрипнула калитка. Металлически щелкнул замок, будто кто-то передернул затвор винтовки.

«Если отца и маленького некрещеного сына зовут одним именем, – всплыло в голове, – то черт не увидит младенца, а крещеный отец сумеет отбиться от нечистого. Подвох в том, что, когда младенца крестили и за ним сохранялось имя отца, Бог забирал “лишнего” на небеса».

Я крепче сжал винтовку. Здесь нет лишних. Если… а вернее сказать, когда эта история закончится, пойду в первую попавшуюся церковь и окрещу Нильса-младшего другим именем.

В этот раз я не скрывал напряжения. На это просто не было сил. Опасался, что Арита начнет задавать вопросы и развивать тему, но супруга от расспросов воздержалась. Видимо, прочувствовала мое состояние. А может, ей просто было не до того – младший раскапризничался, и Арита долго его успокаивала. Наконец сын заснул, мы поужинали под скупой разговор на отвлеченные темы и тоже легли.

По комнате расползался мрак. Громко тикали часы на стене. Старые, механические, с массивными стрелками. В этом тиканье была какая-то неумолимость метронома. Арита лежала рядом, повернувшись ко мне спиной, без звука, без движения. Но я был уверен, что она не спит, не знаю как, но чувствовал, что она смотрит в темноту.

Я осторожно поцеловал ее в плечо. Арита напряглась и мгновенно развернулась, будто спущенная пружина.

– Ни, скажи мне, что все будет хорошо. Обещай мне.

Она смотрела на меня из темноты блестящими глазами, требуя утвердительного ответа.

– Все будет хорошо, – тихо проговорил я.

То ли голос прозвучал фальшиво, то ли еще что, только Арита мне не поверила. Это читалось во взгляде. Я глубоко вдохнул, притянул к себе жену, крепко обнял.

– Обещаю, – и поцеловал ее в макушку.

Арита уткнулась мне в грудь и засопела как-то смешно, по-детски. Минут через пятнадцать дыхание стало ровным, спокойным. Арита уснула. Осторожно, чтобы не разбудить, я встал с кровати, накинул халат и вышел из спальни.

В голову продолжали лезть дурацкие мысли. В воздухе буквально витало беспокойство. Что там у Петра с Альбертом? Как прошла встреча с Владимиром? Тут же возникло желание позвонить, но я воздержался. Мы договорились созвониться утром, когда все разрешится. А разрешится ли? И чем это закончится?

«Когда младенца крестили и за ним сохранялось имя отца, Бог забирал “лишнего” на небеса», – опять и очень некстати всплыло из памяти.

Громко тикали часы. Я посмотрел на циферблат. Казалось, с того момента, как я вышел из спальни, минула целая вечность, но стрелки утверждали, что прошло всего пять минут.

Беспокойство, кажется, приобрело запах. Что-то было не так. Будто кто-то стоял снаружи у двери и сверлил дом взглядом, думая обо мне. Я выглянул в окно – никого. Прошел на кухню, налил остывшего чая в кружку и поднялся на второй этаж в кабинет. Время застыло, став вязким, как смола. Нужно было поспать, но сон не шел. И грохотали в ушах стрелки часов, хотя часов в кабинете не было вовсе, если не считать электронного будильника на столе, который не мог тикать по определению.

Я почувствовал, как по спине пробегает холодок. Рефлекторно сделал глоток чая, но он был совсем холодный. Поставил чашку на стол, рядом лежал знакомый чехол с винтовкой. На этот раз руки сами потянулись к оружию.

Чехол открылся легко. Винтовка в нарушение всех мыслимых и немыслимых правил была собрана и заряжена. В России не так просто получить разрешение на огнестрельное оружие. На гладкоствольное – проблематично, но можно через охотничье общество, на нарезное – много сложнее. И, глядя на отношение русских к элементарным правилам безопасности, можно понять почему.

Удивительно, но с винтовкой в руках мне стало спокойнее. Будто теперь я мог отбиться от любого врага. Хотя с моими навыками стрельбы я вряд ли попал бы в человека. Да и вопрос, смог бы я вообще выстрелить в живое существо. На словах-то, понятно, все способны отнять чужую жизнь, чтобы защитить свою. А на деле?

Я тряхнул головой. Глупость несусветная. Какие враги? Какие живые существа, если я сижу один в спящем доме и борюсь с абстракцией. С тревогой! А в нее не выстрелишь. Надо просто успокоиться.

Я снова глубоко вдохнул, задержал дыхание и выдохнул. Вернее, хотел выдохнуть, но закашлялся. В воздухе определенно стоял какой-то запах. Странный запах. Незнакомый и неприятный.

Беспокойство накатило с новой силой.

Паранойя? Нет, это уже не паранойя. Я отложил винтовку, поспешно тихо открыл окно и… замер!

На дорожке возле угла дома стояла тележка.

Рядом с домом неслышно возились две тени в рабочих костюмах.

У них был баллон.

Те самые люди, которых я видел на обочине.

Та самая тележка.

Тот самый баллон. И этот баллон был присоединен шлангом к вентиляционной отдушине нашего дома!

Как эти люди проникли на участок?

Что в баллоне? Бытовой газ?

Так вот откуда этот запах!

Но разве газ пахнет?

Все эти вопросы пронеслись в голове за какую-то долю секунды. Я отступил от окна на пару шагов и уперся спиной в край стола. Рука сама потянулась за оставленной на столе винтовкой.

Мысли о том, что это незаконно, что у меня нет разрешения на оружие, что это покушение на убийство, как-то испарились сами собой, уступив место одной-единственной главной мысли: в доме Арита и маленький Нильс. Эти люди хотят причинить им зло. Хотят убить мою жену и моего сына. Уже убивают, потому что пахнущий смертью газ уже струится по вентиляции. Странно, но о том, что это покушение и на меня тоже, я не подумал вовсе, хотя говорят, что инстинкт самосохранения сильнее всех прочих.

Я вернулся к окну и вскинул винтовку. Приклад уперся в плечо. Палец лег на спусковой крючок. Я прицелился и мягко, на выдохе, как об этом пишут в специальной литературе, нажал на спуск. Во всяком случае, мне так показалось.

Грохнуло. Приклад ударил меня – словно лошадь лягнула. Я приготовился увидеть, как разлетается голова негодяя, покусившегося на мое самое дорогое, ведь я целился в голову, но…

Пуля звонко щелкнула о металлический бок баллона и с тоненьким визгом отрикошетила в сторону. На долю секунды все снова замерло, как на стоп-кадре, а потом ночь будто взорвалась движениями и звуками.

Двое в рабочих костюмах рванули к забору. Грохнулся на плитку дорожки брошенный баллон. Громко заплакал на первом этаже Нильс-младший. Один за другим стали загораться окна в соседних домах.

А меня будто замкнуло. Я передернул затвор и выстрелил снова. И снова. И пусть в этом уже не было смысла, потому что враг был обращен в бегство, пусть я ни разу не попал – это было не важно. Враг пришел на мою территорию. Враг покусился на жизни моих близких. Врага нужно было гнать, гнать и гнать, чтобы он навсегда запомнил, что владения викингов священны и неприкосновенны.

Двое скрылись за забором. Вдалеке послышался шум. Снизу надрывался испуганный Нильс-младший. К воротам запоздало подъехала машина поселковой охраны.

Я выдохнул, бросил бесполезную винтовку и пошел вниз. Надо было открыть дверь охране, распахнуть окна и вывести из дома Ариту с Нильсом, пока они не надышались этой дряни.

Арита ждала меня у лестницы, нервно качая сына на руках.

– Ни, что случилось?! Что за стрельба?! Это кто? Ты?!

И хотя ничего еще не закончилось, я с невероятным облегчением обнял жену и поцеловал ревущего сына.

– Все хорошо, Ари. Теперь все хорошо. Черт ушел ни с чем. И Бог никого не заберет. По крайней мере, не сегодня.

* * *

Что еще сказать? Теперь действительно все хорошо.

Они появились ранним утром. К тому времени мы с Аритой и младшим вернулись в дом. Было холодно, но свежо. Нильс спал и сладко улыбался во сне; кажется, ночные тревоги уже оставили его.

А сонная, но спокойная Арита кормила нас завтраком. Меня и троих друзей. Почему троих? Владимир приехал вместе с Альбертом и Петром. Их «стрелка» прошла спокойно, без «напрягов» и криминала. Надо было встретиться и поговорить, чтобы расставить точки над «i». Любую проблему надо проговаривать лично, вживую, со всеми участниками процесса, а не с каждым отдельно за спиной остальных. Я верил в это всегда, теперь я точно это знаю.

Человек Владимира, тот, которого он посадил в газо-мазутное кресло, кидал не только Петра с Альбертом, но и самого Владимира. И именно тот человек был связан с людьми, что пришли ко мне ночью с удостоверениями ФСБ. На самом ли деле это были сотрудники Федеральной службы безопасности или нет… Теперь я, наверное, не узнаю этого никогда. Да это и не важно.

Важно другое: не будет больше ночных визитеров. Не будет людей в синих рабочих костюмах с газовым баллоном. Не будет выстрелов среди ночи и криков Нильса-младшего, разбуженного стрельбой.

Договорившись между собой, три товарища пустили в ход папку покойного Бирюкова и влияние друзей Владимира. Поспать им, как и мне, этой ночью не пришлось, но уже к утру все было кончено. Знаковое кресло освободилось, между старыми друзьями установился мир.

А спустя неделю мы с Петром и Аритой стояли перед алтарем в церкви, и православный священник гудел могучим низким голосом:

– Крещается раб Божий Николай во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

И Петр, значительный и удивительно серьезный, глядел, как клирик с окладистой бородой надевает на шею нашему младшему подаренный Петром крестик.

По православным правилам, насколько я их понимаю, Петр теперь практически мой родственник. Крестный отец моего сына. Русские говорят – кум. И у моего кума теперь тоже все хорошо.

И у маленького Николая, Коли, Коленьки тоже все будет хорошо. Я в это верю. И Бог не заберет лишнего, потому что лишних здесь нет. А идея назвать сына Нильсом не нравилась мне с самого начала.

Знаете, я всегда с большим скепсисом относился к счастливым финалам, но, кажется, это он.

Теперь все будет хорошо.