По имперскому радио 30 мая 1942 года было передано следующее сообщение:

«На заместителя рейхспротектора Богемии и Моравии обергруппенфюрера СС Райнхарда Гейдриха неизвестными злоумышленниками 27 мая в Праге произведено нападение. Обергруппенфюрер СС Гейдрих был при этом ранен, но жизнь его вне опасности. За поимку преступников назначено вознаграждение в размере 10 миллионов крон».

В конце мая 1942 года я находился в Южной Сербии, направляясь в небольшой населенный пункт, название которого сейчас уже забыл, где находилась моя часть. Ехал я на автомашине «Хамбер», доставшейся нам в качестве военного трофея в Дюнкерке. Приезд мой был отмечен торжественно. Во-первых, я проехал из Белграда с мужеством человека, не представлявшего себе всей опасности, через партизанский район (никто не удосужился предупредить меня, что положение в стране с момента моего последнего пребывания здесь резко для нас ухудшилось). В связи с этим мне стали понятны замечания о «профессиональном мужестве», когда я разобрался в обстановке. Во-вторых, одному из присутствовавших пришла в голову мысль, что как раз на этот день приходился праздник моего святого. Так что причина для выпивки была вполне достаточной.

Поздним вечером командир батальона вышел на связь с Берлином. Возвратившись к нам, он сообщил, что днем тому назад на Гейдриха в Праге совершено покушение. Подробности пока неизвестны. Первой мыслью, что пришла мне в голову, было, что это дело рук Науйокса. Несколько недель тому назад он сказал мне, что собирается навестить Гейдриха в Праге и открыто заявить тому, что, если он не прекратит преследовать его даже на фронте, одному из них места под солнцем уже не останется. Когда же я услышал, что покушение совершили чехи, обученные для этого британской секретной службой, я еще более утвердился в своем предположении, так как Науйокс наверняка организует все дело так, что на него не падет даже тень подозрения. Только значительно позже из разговора с самим Науйоксом мне стало ясно, что мое предположение было ложным, но не необоснованным, поскольку Науйокс в то время был решительно настроен покончить с существовавшими между ним и Гейдрихом отношениями.

Смерть Гейдриха я воспринял с удовлетворением, считая, что судьба распорядилась правильно и справедливо. Гейдриха я знал как аморального человека, олицетворение зла, действия которого, на каком посту он бы ни находился, вызывали тяжелые последствия. Появилась надежда, что наша секретная служба попадет, наконец, в руки человека, который будет знать разницу между разрешенным и неразрешенным, позволительным и непозволительным. При этом я думал о Бесте, являвшемся заместителем Гейдриха, который, как мне казалось, обладал всеми этими качествами и вполне соответствовал этой тяжелой и довольно ответственной должности.

После смерти Гейдриха дело о моем наказании было прекращено и дамоклов меч, висевший над моей головой, снят. Прекратились и постоянные допросы, которые велись, несмотря на мое нахождение во фронтовой части. Допросы эти не имели никакого смысла, поскольку офицеры, ведшие их, не имели даже представления о сути вопроса. Ввести их в курс дела я по многим причинам не мог. С одной стороны, кое о чем я не имел права говорить, а с другой, для них, вымуштрованных в определенном плане, мои связи с Ватиканом были самой настоящей государственной изменой.

Но вот однажды меня разыскал офицер, заявивший, что послан Шелленбергом, чтобы спросить меня, готов ли я возвратиться в VI управление. Решение было принято мною довольно быстро. Я не испытывал никакой тоски по этому учреждению, где пережил много забот и неприятностей, но и быть солдатом у меня не было большого желания. К тому же меня ужасала борьба с партизанами, ведшаяся жестоко и подчас бесчеловечно. Однако я не показал этому посланцу, что готов тут же принять предложение Шелленберга. В противном случае я не смог бы предъявить свои требования, что обязательно намеревался сделать. Прежде всего, я потребовал, чтобы меня откомандировали надлежащим образом из войсковой части в VI управление. Смысл этого требования заключался в том, что я тем самым в случае чего подпадал бы под юрисдикцию нормального военного суда, уйдя от суда эсэсовского. Затем я поставил условие разрешить мне заниматься теми же вопросами, которые я решал, находясь в венском филиале, и в концепцию которых вмешивался неуклюже и не всегда продуманно центр, когда я находился в Берлине. И, наконец, исходя из положения, что лучшим видом обороны является наступление, я потребовал, чтобы мне был подчинен ватиканский реферат. Этим я преследовал цель противопоставления тому обвинению, которое мне было в свое время предъявлено. Вместе с тем я рассчитывал и в будущем предпринять шаги для подключения ватиканских кругов к решению вопроса о заключении сепаратного мирного договора.

С таким моим ответом курьер возвратился к Шелленбергу в Берлин. Прошло некоторое время, и у меня стали появляться мысли, что планы мои, по всей видимости, обречены на провал. Однако вскоре мне пришло письмо от Шелленберга, в котором он писал, что лично не возражает против моих условий, но осуществить мое восстановление в желаемой форме чрезвычайно трудно. Все руководители, управлений РСХА, в особенности шеф гестапо Мюллер, против меня, и преодолеть их сопротивление не так-то просто.

Эти его слова не особенно-то меня и удивили: Шелленберг никогда не отличался способностью что-либо «протолкнуть», особенно если это не касалось его лично. Тем не менее он договорился с моим командиром дивизии, чтобы меня отпустили на несколько дней в Берлин для «важной беседы». Хотя я и не ожидал многого от предстоявших переговоров, от невиданного рождественского отпуска 1942 года, естественно, не отказался. В Берлине Шелленберг встретил меня вопросом:

— Какие у тебя отношения с Кальтенбруннером?

Кальтенбруннер был в то время высшим полицейским и эсэсовским чином в Австрии. Знать я его, конечно, знал, но никаких отношений с ним у меня не было, наоборот, я избегал любых с ним контактов, так как считал, что полицейским чинам нечего совать свой нос в дела секретной службы. Однако из того факта, что Шелленберг задал мне такой вопрос, я сразу же понял: за этим что-то кроется. И ответил обтекаемо, что знаю Кальтенбруннера уже давно. Моим ответом Шелленберг был, по-видимому, очень доволен и сообщил, что Кальтенбруннер назначен преемником Гейдриха — начальником полиции безопасности и СД рейха. А затем заявил, что рассчитывает на мою помощь в установлении добрых отношений с новым начальником.

Сообщение Шелленберга меня очень удивило, так как из всех кандидатов на эту должность он был, вне всякого сомнения, наименее подходящим. Кальтенбруннер не был ни специалистом в полицейских вопросах, ни дипломатом, как Канарис, могущим использовать свои знания в секретных делах.

Образ Кальтенбруннера, представленный общественности на Нюрнбергском судебном процессе, является на самом деле фрагментарным и односторонним, не соответствуя истинному характеру этого человека. Обвинитель да и весь трибунал стремились изобразить Кальтенбруннера как исчадие зла, защита же не была достаточно сильной, не стараясь к тому же показать его положительные стороны. Не следует забывать, что Кадьтенбруннер оказался перед судом, так сказать, в качестве заместителя — вместо Гиммлера, трусливо ушедшего из жизни и от земных грехов, совершив самоубийство, которое в СС считалось самым низким и достойным осуждения и проклятия поступком. Поэтому за все его преступления ответственность пришлось нести Кальтенбруннеру. Нечто подобное произошло и с известным радиокомментатором Хансом Фритче, который предстал перед трибуналом вместо своего шефа Геббельса.

Кальтенбруннер происходил из добропорядочной бюргерской семьи. Как и братья, он избрал профессию отца-юриста. Следуя традициям, стал членом студенческой корпорации. По своему мировоззрению в студенческие годы был близок к великогерманскому шенерианству, затем примкнул к национал-социализму. Когда федеральным канцлером Австрии стал Шушнигг, Кальтенбруннер являлся руководителем среднего звена нелегального эсэсовского движения. Но вот волею судеб он выдвинулся на передний план: австрийской полиции стало известно о планировавшемся нелегальном сборище австрийских эсэсовцев, и в результате принятых мер все собравшиеся были арестованы. Кальтенбруннер, который не смог по каким-то причинам прибыть на это совещание, остался на свободе старшим по рангу. Так он стал «фюрером СС Верхней Австрии». В этой ипостаси он показал, что имеет политический инстинкт, примкнув вскоре к умеренному крылу Зейс-Инкварта, ставшего последним канцлером первой австрийской республики. Вначале Зейс-Инкварт намеревался сохранить государственную самостоятельность Австрии при национал-социалистском руководстве. Присоединившись к нему, Кальтенбруннер превратился в одну из важнейших фигур этого направления, считавших, что между ними и Гитлером достигнуто полное взаимопонимание. И действительно, буквально за несколько дней до ввода в Австрию немецких войск Гитлер заявил венскому «министру национального примирения» Эдмунду фон Глайзе-Хорстенау:

— Баварии потребовалось пятьдесят лет, чтобы врасти в империю, и я постараюсь, чтобы Австрия имела для этих целей не менее восьмидесяти лет.

На самом же деле Австрия была просто-напросто присоединена к Германии, а команда Зейс-Инкварта через непродолжительное время была от политического руководства отстранена. Кальтенбруннеру тоже пришлось отойти на задний план. Правда, он стал высшим полицейским и эсэсовским чином Ос-тмарки — Восточной Австрии. По тем временам должность эта была весьма незначительной: при звучном титуле и форме Кальтенбруннер не имел почти никакого влияния. Ведь все полицейские службы — гестапо, уголовная полиция и служба безопасности — централизованно подчинялись соответствующим управлениям главного управления имперской безопасности в Берлине.

Только позже я понял подспудные причины столь неожиданного выбора, павшего на Кальтенбруннера. Естественно, дело не обошлось без Гиммлера. Рейхсфюрер СС стал в последнее время понимать, что Гейдрих буквально прижимает его к стенке. Если бы не пражское покушение, жертвой которого он стал, Гейдрих мог бы окончательно превратить Гиммлера в чисто декоративную фигуру, имея заверение Гитлера о скором своем назначении на должность министра внутренних дел. Гиммлеру же было уготовано почетное представительство и дальнейшая разработка эсэсовской идеологии. Подобной опасности Гиммлер, и сам любивший власть, вновь подвергаться не желал. Он понимал, что начальник полиции безопасности и СД может легко создать угрозу его собственной позиции, поэтому и предложил Гитлеру в качестве кандидата на замещение этой должности «явного аутсайдера» Кальтенбруннера, которого не считал за опасного соперника. Гитлер, бывший слишком занятым военными делами, дал добро. Вполне возможно, что и фюрер согласился на назначение австрийца, поскольку уже устал от постоянных стычек и неприязни генералов-пруссаков, которых к тому же считал виновниками поражения под Сталинградом. А может, он хотел показать пруссакам, что австриец на высоком посту вполне способен стать гораздо большим «пруссаком», нежели те.

Эти соображения Гиммлера, однако, не подтвердились: ведь он не смог утвердиться даже в победоносной Германии, а впоследствии обнаружил свою полную несостоятельность во всех делах, за которые брался, в должности командующего резервной армией, да и в вопросах государственного управления. Везде он терпел полный провал. Так что через два года после назначения Кальтенбруннера роль Гиммлера была сведена на нет.

Герхард Риттер, известный немецкий историк, в своей книге «Карл Герделер и немецкое движение Сопротивления» (Штуттгарт, 1955 год) попытался дать объективную оценку личности Кальтенбруннера. Риттер был лично знаком со многими сопротивленцами, которые были арестованы тайной полицией и переданы в так называвшийся «народный суд». И никто из них не предъявил Кальтенбруннеру обвинение в предвзятости. В своей книге историк рассказывает, что Кальтенбруннер и некоторые его начальники управлений пытались объяснить Гитлеру всю серьезность заговора и попытки покушения на него 20 июля. Кальтенбруннер будто бы даже хотел убедить фюрера, что заговорщики не были честолюбцами, а политической элитой немецкой нации, которую было бы целесообразно сохранить для будущего. Примечательно, что Кальтенбруннер был против ареста и ликвидации участников движения Сопротивления до событий 20 июля, хотя и располагал соответствующими материалами, представленными ему тайной полицией. Да и после 20 июля он обращался с заговорщиками не как с обычными уголовными преступниками, а как с достойными уважения политическими противниками, хотя это ему не всегда удавалось. Кальтенбруннер был не согласен и с методами, применяемыми «народным судом». Мне пришлось видеть его сразу же после процесса над генерал-фельдмаршалом фон Вицлебеном с товарищами. С явным возмущением Кальтенбруннер сказал мне:

— Этот Фрайслер просто свинья.

Некоторым моим друзьям, на которых пало подозрение гестапо, Кальтенбруннер спас жизнь, прекратив расследование.

В противоречивом его характере имеются и определенные черты симпатии. Он видел недостатки системы, которой служил, и довольно часто высказывал критические замечания, однако остался верным Гитлеру до самого конца (в ходе моего дальнейшего повествования я приведу характерный пример этого). Это его легковерие оказалось сильнее здравого смысла, так что Кальтенбруннер даже не предпринял ни единой попытки отойти от режима. В этом, по всей видимости, заключается его трагическая вина, так как никто другой в Германии не обладал такой, как у него, возможностью сделать решительный поворот в судьбе страны.

Как бы то ни было, но назначение Капьтенбрун-нера на должность шефа РСХА на мне отразилось позитивно. Когда Шелленберг рассказал шефу гестапо Мюллеру, что я — «интимный друг» их нового начальника, предубеждение того против меня тут же улетучилось. Этот хладнокровный и весьма расчетливый человек, не имевший моральных принципов, заботившийся лишь об укреплении своего властного аппарата и нисколько не интересовавшийся вопросами идеологии, рьяно служивший нацистскому режиму, пригласил меня к себе в кабинет, проявив величайшее дружелюбие и внимание. Во время нашей беседы он мне дал «доверительно» прочитать копию моей характеристики, которую он якобы написал еще в начале года. Из нее следовало, что я всегда был «истинным национал-социалистом», беспрекословно выполнявшим все приказы и обладавшим всеми качествами, которые требуются хорошему сотруднику секретной службы. Естественно, это была фальсификация и к тому же грубая, которую Мюллер, чего доброго, приобщил задним числом к моему делу.

В начале 1943 года я находился опять в VI управлении РСХА в Берлине. Подчинялся я непосредственно Шелленбергу, со стороны которого никаких подвохов не ожидал. А вскоре уже имел в действительности подход к Кальтенбруннеру, хотя, честно признать, инициатива исходила более от него. Оказавшись в Берлине, новый шеф чувствовал себя вначале не совсем уверенно. Будучи окруженным старыми сотрудниками полиции и СД, относившимися к нему неприязненно и даже недоверчиво, он поспешил опереться на тех немногих австрийцев, которые имелись в главном управлении имперской безопасности, полагая, что уж на земляков-то он может рассчитывать.

Со временем я мог даже оказывать на Кальтенбруннера определенное влияние. Вместе с тем мне представилась возможность узнать его поближе. Он не был пропитан злом как Гейдрих и не являлся хладнокровным чудовищем, испытывавшим внутреннюю потребность творить зло. Конечно, и на Кальтенбруннере лежит много вины, но взвалил-то он ее на себя из-за собственной пассивности и податливости распоряжениям и указаниям, шедшим сверху и от различных влиятельных лиц, а не по своей инициативе и не из-за слишком активной деятельности. Естественно, это не снимает с него вины, но более объективный суд, нежели нюрнбергский, мог бы найти и смягчающие обстоятельства. К ним, в частности, относится то, что он довольно часто отводил от подсудимых смертные приговоры.

Встретили меня на моем новом рабочем месте в VI управлении на Беркаэрштрассе в районе Шмаргендорф Берлина не слишком приветливо. За мной так и ходила репутация «оппозиционно настроенного австрийца». А моя критика решений, принимавшихся «на самом верху», вызывала у многих моих коллег по работе чуть ли не ужас. К счастью, находились и другие, не желавшие слепо следовать за Гитлером в пропасть. Гитлер если и не знал точно, то догадывался об этом. В 1944 году, гневно отклонив одно из моих предложений, он сказал недовольно Кальтенбруннеру:

— В вашем управлении внешней разведки у меня не меньше противников, чем в ведомстве Канариса.

Это было, конечно, преувеличением, но в VI управлении действительно росла критика государственной политики, в том числе и распоряжений самого фюрера, хотя и без прямого упоминания «его священной особы». Такое положение вещей может быть подтверждено документально, ибо, несмотря на приказы об уничтожении документации и других секретных материалов в конце войны, кое-какие архивные дела все же сохранились.

После краткого ознакомления с делами я совершил поездку по своему региону, посетив страны европейского Юго-Востока и Балканы, завернув под конец в Италию. Эти страны, за исключением Италии, и ранее входили в ведение отдела, который я теперь возглавил. Поскольку ватиканский реферат был передан мне по моему требованию, руководство передало мне и всю Италию, что явилось для меня большой неожиданностью. Собственно говоря, немецкая секретная служба в Италии была, по образному выражению, в самом зачаточном состоянии, так как Гитлер, сделав галантный жест, к которым иногда любил прибегать, запретил вести разведывательную деятельность в стране «своего большого друга Бенито Муссолини». Мои предшественники строго придерживались этого указания. Поэтому из Италии поступали очень скупые сообщения. Информация о партнерах по оси приходила в основном из других стран и черпалась из донесений полицейских атташе.

В Риме я встретился о неким Греблем. Он еще раньше работал на нелегальную эсэсовскую разведку в Тироле, поставляя сведения об итальянских укреплениях на перевале Бреннер. Я знал его уже давно, так как он сидел в Инсбруке, представляя интересы нашего управления, и по-прежнему вел пристальное наблюдение за Италией. В Риме он проинформировал меня без прикрас о слабых позициях немецкой секретной службы в Италии, обратив мое внимание на то, что полное отсутствие достоверной информации о том, что происходит в руководящих фашистских кругах, может иметь опасные последствия для немецкой политики и дальнейшего хода войны. Из-за известного приказа фюрера он и сам не мог заниматься здесь разведывательной деятельностью, чего настоятельно требовала обстановка. Вместо этого Гребль был задействован в «операции Бернхард», по линии которой и разезжал по Италии. Но даже и эта акция в последнее время стала терять свой размах, поскольку Шелленберг опасался любых срывов.